АЛ, ШАПИРО
УССКОЕ
КРЕСТЬЯНСТВО
ПЕРЕД
ЗАКРЕПОЩЕНИЕМ
J XIV-XVI ВЕКОВ
ЛЕНИНГРАДСКИЙ ОРДЕНА ЛЕНИНА И ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ имени А. А. ЖДАНОВА

А.А. ШАПИРО
jaУCCKOE КРЕСТЬЯНСТВО ПЕРЕД
1 ЗАКРЕПОЩЕНИЕМ (XIV-XVI ВВ. )
чад Уэ}

I центральная горо.: БИБЛИОТЕКА
ЛЕНИНГРАД ИЗДАТЕЛЬСТРО ЛЕНИНГРАДСКОГО У11 ИРЕРСПТЕТА 1987	____
Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Ленинградского университета
Настоящая монография по истории русского крестьянства периода феодализма представляет значительный, обобщающий труд, в котором дается развернутая картина положения сельского населения в XIV—XVI вв,. на Руси. Большое внимание уделяется категориям крестьян — старожильцам, половникам, арендаторам и др., особенностям производственных отношений в русской феодальной деревне того времени и причинам закрепощения.
Книга предназначена для научных работников, преподавателей исторических дисциплин.
Рецензенты: д-р ист. наук В. М. Панеях (ЛО ИИ СССР АН СССР), д-р ист. наук И. Я. Фроянов (Ленингр. ун-т)
0505010000—049
Ш 076(02)—87
18—87
© Издательство Ленинградского университета, 1987 г.
Посвящается памяти моего учителя Александра Евгеньевича Преснякова
ЧАСТЬ I
ЗЕМЛЕПОЛЬЗОВАНИЕ. ПОВИННОСТИ
ГЛАВА I
Земледелие
Несмотря на тяготы монгольского ига, издержки междоусобной борьбы и войн с западными соседями, Русь в XIV— XV вв. переживала период хозяйственного подъема, который к 1480—1570-м годам стал более заметным.1 Одним из показателей успехов сельскохозяйственного производства являлось разнообразие почвообрабатывающих орудий и их дифференциация в соответствии с особенностями ландшафта (пойменные земли, лесные поляны или подсека) и характером работ (подъем целины, первичная обработка жнивья, двоение или троение). В лесной полосе Западной Европы, как и в лесной полосе России, в XIV—XVI вв. использовались плуги и сохи,-причем у одного и того же хозяина могли быть те и другие орудия.1 2 Даже в Северных актах XIV—XV вв., определявших границы владений, наряду с формулой «куда соха, топор и коса ходили», часто фигурирует формула «куда плуг ходил». А в грамоте 1461 г. о «черном боре» с новоторжских волостей термин «плуг» был перенесен на окладную единицу.3 А это могло случиться только при условии, что плуги как сельскохозяйственные орудия были хорошо известны в1 районе.
1 Подробнее об этом см.: Шапиро А. Л. Проблемы социально-экономической истории Руси XIV—XVI вв. Л„ 1977. См. также: Горская Н. А. Земледелие и скотоводство.— В кн.: Очерки русской культуры XVI в., ч. 1. М., 1977, с. 43 и след.
2 Abel W. Geschichte dor dcutschen Landwirtschaft. Stuttgart, 1978, S. 91.
3 Датировка грамоты уточнена В. Л. Яниным (АЕ за 1979 г. М., 1981, с. 48).
3
Но наиболее распространенным почвообрабатывающим орудием лесной полосы Восточной Европы в изучаемое нами время были сохи. Вероятно, ими здесь пользовались еще в конце I тыс. н. э. А в отложениях начала II тыс. археологи находят рабочие части сохи десятками. Сошники XI—XIII вв. обнаружены в Новгородской и Псковской земле, в районах Москвы, Суздаля, Дмитрова, в Коломенском уезде, в Куйбышевской, Казанской и Брянской областях, в Мордовской АССР, в ряде северных районов (Вологодском, Пермском, Чердын-ском, Соликамском) и других частях лесной полосы. В качестве окладной единицы соха появляется в источниках XIII в., а судя по относящемуся к 1275 г. известию, она соответствовала двум мужчинам-работникам.4 Позднее соха как окладная единица не раз изменялась по своим параметрам. Но она не случайно фигурировала в течение нескольких столетий на обширных территориях Русского государства.
Соха являлась самым распространенным почвообрабатывающим орудием, многие ее разновидности предстают в археологических памятниках, миниатюрах и письменных источниках. Рядом с большими сохами фигурировали «меньшие оральные сохи». На подсеке использовалась однозубая кодовая соха, работавшая под прямым углом к поверхности почвы (это позволяло пахарю перескакивать через толстые корни), а, судя по миниатюрам, в XVI в. применялись и трехзубые сохи. В разных районах встречались местные варианты сохи.
Отсутствие монотонного однообразия не является единственным признаком успехов в обработке почвы под хлеба. Особое внимание следует обратить на то обстоятельство, что не позднее XIV в. в археологических комплексах появляется соха с полицей, т. е. со специальной отвальной доской, которая увлекает с собой взрыхленную землю и сгребает ее в одну сторону. Соха с полицей тщательнее обрабатывает почву, чем соха без полицы, успешнее уничтожает сорную растительность и позволяет, хоть и «слишком недостаточно», по словам крупного исследователя русской сохи Дм. Зеленина, запахивать удобрения.
Н. А. Горская на основании монастырских архивов пришла к выводу, что в течение XVI в. соха с полицей вытеснила более примитивные сохи без полиц. Этот вывод рискованно распространять на все земли лесного района. Сохи без полиц применялись в XVI и в последующие столетия. Но тенденция к широкому внедрению нового усовершенствованного почвообрабатывающего орудия не может вызывать сомнения, причем в монастырских хозяйствах в XVI в. иногда пользовались
4 Татищев В. Н. История Российская, т. V. М.; Л., 1965, с. 51.
4
встроенным в соху с полицей отрезом — деталью, предназначенной для лучшего взрезывания пласта.5
Появились ли в XVI в. такие более совершенные, чем соха с перекладной полицей, орудия, как соха-односторонка и косуля, сказать трудно. Первые упоминания косули относятся к XVII в., а ее широкое внедрение в практику крестьянского земледелия — к еще более позднему времени. Поэтому соху с перекладной полицей следует считать самым совершенным крестьянским орудием на старопахотных землях лесной полосы в XIV—XVI вв., а ее распространение — важным свидетельством успехов пашенного земледелия.
Специалисты сельского хозяйства XVIII—XIX вв. отмечали, что в нечерноземных губерниях удобрение полей навозом практикуется исстари. «„Древле” и „ныне” все добрые земледельцы с великою прилежностью навоз собирают и с превеликою пользою употребляют».6 И в относящейся к середине XVII в. порядной на участок Антониево-Сийского монастыря удобрение земли навозом характеризуется как обычное в крестьянском хозяйстве дело.7
Об удобрении пашни навозом в XVI в. свидетельствуют хозяйственные книги монастырей, расположенных и в центре, п на западе, и на севере страны. Работников для транспортировки навоза «наземщиков» и «гноевозцев» нанимали в Белозерском, Вологодском, Дорогобужском и других уездах в зимние и весенние месяцы. Аналогичные работы входили в состав барщинных повинностей крестьян XVI в. А из порядных< грамот второй половины этого века мы узнаем об обязательствах порядчпков развозить «гной», или навоз, или «натраву», на свою крестьянскую землю.8
В ст. 159 Судебника 1589 г. идеть речь о переделах земли, проводившихся при переходе в деревню нового жильца. При таких переделах предписывалось «с полос назму не вести», т. е. крестьянам, у которых отрезалась какая-то часть пахотных угодий—полос, запрещалось увозить с этих полос навоз, который они успели сюда доставить до передела.9 Рассматриваемая статья Судебника свидетельствует о том, что навозное удобрение пахотных полей было столь распространено, что связанные с его использованием конфликты требовали специальных законодательных норм. Эта статья свидетельствует
5 Так, Чудов монастырь отпустил в подмосковные села в апреле 1586 г. «трои сошники с полицами и отрезы» (Очерки русской культуры XVI в., с. 62).
6 См ир н ов Д. П. К вопросу о распространении удобрений в России. СПб., 1888, с. 23; К о м о в И. О земледелии. М., 1788, с. 171.
7Обраэцов Г. Н. Оброчные и порядные записи Антониево-Сийского монастыря.— В кн.: Исторический архив, т. ХШ. М., 1953, с. 127.
8 К о ч и и Г. Е. Сельское хозяйство на Руси конца XIII — начала XVI в. М.; Л., 1965, с. 133.
9 Судебники XV—XVI веков. М.; Л., 1952, с. 402.
5
и о том, что органические удобрения высоко ценились крестьянами, которые не останавливались даже перед их повторной перевозкой, хотя перевозка эта требовала немалого труда-14 за пределами Русского Севера, к которому непосредственно относились нормы Судебника 1589 г., навозное удобрение крестьянских полей тоже вошло в практику.
В отличие от источников XVI в. русские письменные памятники предшествующих столетий донесли до нас лишь единичные известия о навозном удобрении почвы. От XIV в. не сохранилось ни одного такого известия, а от XV в. — всего три. Из них одно,, и притом самое раннее, не может служить доказательством навозного удобрения полевой пашни. Речь идет об относящемся к 1419—1430 гг. послании митрополита Фотия к православным священникам и мирянам, проживавшим на землях, входивших тогда в состав Великого княжества Литовского. В своем послании Фотий, который был греком, приводит нерусскую по происхождению притчу о бесплодной смоковнице, которую надлежало окопать и «осыпать гноем», чтобы она заплодоносила.10 11 Г. Е. Кочин справедливо отказался считать этот текст доказательством унавоживания почвы и особенно пахотных полей России в XIV—XV вв.11 Однако митрополит исходил из того, что притчу будут читать люди, которым ненужно разъяснять благодетельную роль удобрений. Православному населению Литвы (а в этом отношении оно не отличалось от населения Москвы или Новгорода) притча была понятна. Оно, очевидно, знало о «гное», особенно в садах, на хмельниках, конопляниках или огородах.12 Л. М. Марасиновои в 1960-х годах удалось разыскать ранее неизвестные псковские грамоты. В одной из них находим относящееся к 1469— 1485 гг. известие о вывозе «гноя» на поля, пахотные угодья, возделываемые по трехпольной системе. Во всяком случае,, в предложении, касающемся вывоза «гноя»—удобрений, фигурируют «все три поля».13 Наконец, об удобрении полей навозом мы читаем в правой грамоте 1490—1498 гг., данной крестьянину Симонова монастыря Василию Узкому на спорную землю в Геретове стане Московского уезда: «...яз, господине^ возил на ту землю за речку на взвоз...». Эта правая грамота в 1958 г. была напечатана в «Актах социально-экономической истории Северо-Восточной Руси». Но, как показал Г. Е. Кочин, в издание вкралась опечатка. В рукописном тексте напи
10 ДАи” I, с. 343.
11 Кочин Г. Е. Сельское хозяйство на Руси... с. 149.
12 О садовых землях и хмельниках, не подлежавших переделам, говорится в Судебнике 1589 г. (Судебники XV—XVI веков, с. 402). Они не переделялись, так как требовали значительного и дающего не сразу плоды труда. Возможно, учитывались я труд и затраты, связанные с внесением удобрений.
13 М а р а син о в а Л. М. Новые псковские грамоты XIV—XV веков. М., 1966, с. 67.
6
сано «возил на ту землю навоз». В доказательство Г. Е. Кочин опубликовал снимок с документа.14 Из правой грамоты неясно, как давно удобрялась спорная земля. Крестьянин Узкий говорил, что эту землю его отец пахал еще «за пятьдесят лет». Но удобрял ли он ее навозом или нет, из документа не видно.
Дошедшие до нас перечни крестьянских повинностей в XIV—XV вв. отличаются обстоятельностью и содержат в общей сложности около двухсот наименований. Но среди них ни разу не упоминается вывоз навоза на господские поля. Правда, в XIV—XV вв. полевая барщина вообще не играла большой роли, хотя обязанность «пахать» или «делать» пашню все же встречается в источниках. Так, в известной грамоте митрополита Киприана Константиновскому монастырю от 1391 г. .говорится об обязанности крестьян «орать» и «сеяти, и пожа-ти, и свести» хлеб, а о доставке на поля навоза не говорится ничего. Это тем более симптоматично, что, проведя специальное следствие для выявления всех крестьянских повинностей, составитель грамоты не забыл упомянуть о таких отработках, как «двор тынити», «на невод ходити» или «пруды прудити». А в грамоте, которую через 200 лет, в 1590 г., патриарх Иов дал тому же монастырю, дважды говорится об обязанности крестьян «навоз на монастырскую пашню возити», причем в начале грамоты названы только три самые главные отработки: «пашни пахати», «сено косити» и «навоз возити».
Археологические раскопки в Новгороде показали, что в боярских и рядовых усадьбах равномерно распределяется большое количество навоза. Очевидно, скот свободно передвигался в дворах, а навоз не использовался или использовался мало и па поля не вывозился. Ставший в России опричником, иностранец Г. Штаден во второй половине XVI в. писал, что в Рязанской земле «весь навоз свозится к рекам: когда сходит снег и прибывает вода, то навоз весь сносится водой». Но это относится к области, которую другой иностранный наблюдатель считал «плодороднее всех прочих областей Московских».15 А в ряде районов черноземной полосы, и в XIX в. от навоза избавлялись таким же способом, какой описан Штаденом. Новгородские же и окрестные с ними земли были то более, то менее плодородны, но тучных полей, подобных рязанским, здесь не встречалось. Поэтому объяснять неиспользование навоза особым плодородием почвы мы не можем.
Отсутствие известий об удобрении полей в сохранившихся источниках, конечно, нельзя принять за доказательство полного отсутствия удобрений в почве. Более того, нередкие изве-
14 АСЭИ, II, с. 414; Кочин Г. Е. Сельское хозяйство на Руси... с. 152 и след.
15 Генрих Штаден. О Москве Ивана Грозного: Записки опричника. М., 1925, с. 76; Гер б ер штейн С. Записки о московитских делах. СПб., 1908, с. 104.
7
стия, дошедшие от XVI в., позволяют предполагать, что кое-где поля удобрялись и в XV в. И все же о сколько-нибудь заметной практике их унавоживания до второй половины XV в. говорить не приходится. Удобрение пашни навозом явилось крупным успехом русского земледелия, последовавшим после распространения сохи с полицей. Именно это пахотное орудие открывало возможности для внесения на поля органических удобрений, хотя оно же ограничивало эти возможности.
Автор одного из первых русских курсов земледелия С. М. Усов писал в 1837 г., что землю унавоживали двумя способами: либо рассыпали навоз по поверхности, где он разлагался до слизи и затем входил в землю, либо зарывали навоз в землю. При первом способе сила навоза «продолжается не долее одного посева растений». При втором способе навоз удобрял землю на несколько посевов.16
Второй, более эффективный, способ был неприменим до тех пор, пока не внедрилась в практику земледелия соха с перекладной полицей, о которой свидетельствуют источники XIV— XVI вв. Следует учитывать, что соха с перекладной полицей заваливала (или точнее засыпала) навоз недостаточно, и по наблюдениям, относящимся к XIX в., он нередко промывался дождями, и оставалась только сухая солома. Более эффективным было удобрение полей, вспаханных косулями и сохамп-односторонками. Можно полагать, что именно это обстоятельство ограничивало и задерживало удобрение полей навозом* так как проблемы нехватки удобрений в XVI в. еще не существовало. Во всяком случае, когда во дворах оставался плотный слой навоза или от него с трудом избавлялись, трудно говорить о недостатке органических удобрений.
Для решения вопроса о системах земледелия немаловажное значение имеет анализ обнаруженного археологами зернового материала. В нем находятся семена сорных растений, ассортимент и количественный состав которых различен для хлебов* собираемых при паровой зерновой системе, при подсеке и при луговом перелоге. Нужно, надеяться, что археологи и палеоботаники продолжат пока еще недостаточное изучение зерновых находок, относящихся к разным районам средневековой Руси. А данные, которыми мы располагаем благодаря работам А. В. Кирьянова и А. П. Расиньша, позволяют с известной долей вероятности говорить о распространении паровой зерновой системы земледелия на Северо-Западе России в XIV в.17
16 У с о в С. М. Курс земледелия. Б. м., 1837, с. 99—100.
17 Правда, А. В. Кирьянов говорил о господствующем положении паровой зерновой системы в Новгородчине XI—XII вв. (Кирьянов А. В. История земледелия Новгородской земли. — Труды Новгородской археологической экспедиции, т. 2, МИА, 1959, № 65, с. 333). Нам же представляется, что проведенный к 60-м годам, а судя по публикациям п в более позднее время, лабораторный анализ археологических находок зернового ма-
8
В письменных памятниках, относящихся к лесной полосе России, «паренина» и третье поле появляются в XV в., но если учесть, что «знахори», называвшие эти поля «парениной», помнили за 50, 60 и даже 80 лет, можно предполагать, что паровая зерновая система с трехпольем получила распространение в XJV в.
На основании сведений писцовых книг конца XV в. можно с уверенностью говорить о господстве трехполья в Новгородских пятинах. Характерное для сбора хлеба при трехполье соотношение озимых и яровых культур было типично для натуральных оброков уже в конце XV в. Состав хлебного оброка определялся не только составом собираемых крестьянами со .своих полей культур. Определенную роль играли и запросы господина, который мог взимать с крестьян более высокую долю урожая одних хлебов и менее высокую долю других. Нам известны случаи, когда в одном из рядом расположенных владений большую роль в составе посопного хлеба играла пшеница, а в другом ее вовсе не было, когда в одном владении носи состоял из ржи и овса, а в соседнем владении из одной ржи.
11о, подвергая статистической обработке массовый материал, подобные отклонения перестают сколько-нибудь заметно влиять на полученные итоги, и пропорции ржи и яровых в хлебном оброке приближаются к их пропорциям в урожае. Весьма показательно, что эти пропорции близки к соотношению озимых и яровых хлебов в составе урожая на сопоставимых с Новгородскими пятинами территориях в XIX в., т. е. в те времена, когда господство трехполья не вызывает никакого сомнения. В «Аграрной истории Северо-Запада России» приведена таблица, доказывающая, что уже в конце XV в. на территории пятин сложилось типичное для трехполья соотношение озимого и ярового хлеба в оброке. Теснота связи между количеством четвертей ржи и яровых в посопном хлебе доказывается высоким коэффициентом корреляции, высчитанным по волосткам Деревской пятины (0,86) и Порховского уезда Шелонской пятины (0,98).18
Что паровая зерновая система с трехпольными севооборотами была в конце XV в. обычной не только в Северо-Западной, но и в Северо-Восточной Руси, доказывается существовавшим там и распространявшимся на все территории государства порядке описания писцами земель по формуле: «столько-то четей в поле, а в дву по тому же».19 Формула эта, не-
териала Северо-Западной России не свидетельствует о распространении паровой зерновой системы ранее XIV в. (Ш а п и р о А. Л. Проблемы социально-экономической истории... с. 43—49).
18 АИСЗР, I, с. 38—39.
19 Измерение одного парового поля способствовало лучшей сохранности засеянных полей. К тому же сокращался труд писцов.
9
сомненно возникшая в условиях трехполья, стала настолько привычной, что по ней писцы измеряли даже сенокосы, пустоши и пашенный лес, т. е. угодья, где никакого трехполья не было.20
Вместе с тем источники второй половины XV — начала XVI в. позволяют говорить о все еще продолжающемся переходе от двухполья к трехполью. Так, в жалованной грамоте Ивана III Троице-Сергиеву монастырю 1474 г. упомянута великокняжеская земля, которая «пришла в третье поле» к троицкому с. Вяхоревскому в Московском уезде. Очевидно, до пожалования 1474 г. крестьяне села имели не три, а два поля. В относящейся к 1467—1474 гг. жалованной грамоте угличского князя Андрея Васильевича Большого Троице-Сергиеву монастырю тоже говорится о третьем поле, которое князь пригородил к двум монастырским полям. А в правой грамоте 1505 г., данной в связи со спором о д. Олешинской (Ярославский уезд), сказано, что эта деревня была припущена к с. Лаврентьевскому в третье поле: «А та, господине, деревня была пуста от великого мору; а сеется, господине, на том поле пятьдесят четвертей ржы».21 Эти и другие аналогичные показания грамот второй половины XV — начала XVI в. касаются двухполья как переходной формы к более прогрессивному трехпольному севообороту.22
В русском Нечерноземье, как и в других районах с нечерноземными почвами, устойчивые урожаи при паровой зерновой системе с двухпольными и особенно с трехпольными севооборотами достигались только при условии достаточного удобрения почвы. Но это не означает, что всюду, где доминировало трехполье, практиковалось навозное удобрение. Нельзя оставить без внимания вытекающий из анализа источников вывод о широком распространении в XV в. трехполья и о крайнеограниченном количестве относящихся к тому времени известий об удобрении почвы. Это несоответствие заставляет полагать, что трехполье сочеталось в ряде случаев с различными видами залежной системы.
Сочетание паровой и залежной систем земледелия в Сибири А. А. Кауфман, А. С. Ермолов и другие ученые конца XIX — начала XX в. именовали залежно-паровой. Сущность ее заключалась в том, что сначала использовались двухпольные
20 Веселовский С. Б. Сошное письмо, т. II. М., 1916, с. 364.
21 АСЭИ, I, с. 313, 267, 582.
22 Может быть, с прирезкой к прежним двум полям третьего связана терминология источников XV—XVI вв., упоминающих о трех полях. Вместо полей под озимыми, яровыми и под паром источники говорят о первом, втором и третьем полях. При этом первое поле остается первым и тогда, когда его засевают яровыми, и тогда, когда оно оказывается паровым. То же самое нужно сказать о втором и третьем полях. Подробнее об этом см.: Шапиро А. Л. О подсечном земледелии на Руси в XIV—XV вв.— ЕАИ за 1963 г. Вильнюс, 1964, с. 122 и след.
10
или трехпольные севообороты с однолетним паром, но без удобрения полей. Таким образом, земельный участок использовался в течение различных сроков (от 3—4 до 25—30 лет).23 А затем его оставляли в залежь тоже на разные сроки (от 5—10 до 25—30 лет). После этого снова применялась паровая зерновая система с двух- или трехпольными севооборотами. Если земля оставлялась в залежь на длинные сроки, то она успевала зарасти лесом, который затем приходилось выжигать. Таким образом, залежно-паровая система могла приобрести огнево-паровой характер. От обычной паровой системы залежно-паровая система отличалась тем, что она сочеталась с залежью, а от подсеки и перелога тем, что подсека и перелог вовсе не знали однолетних паров.
В последней четверти XIX в. в сельскохозяйственной литературе был описан еще один способ трехпольных и двухпольных севооборотов без удобрения почвы, применявшийся тогда во всех уездах Вологодской губернии на удаленных от селений запольных участках. Посевы озимых и яровых хлебов сменялись на таких участках однолетним паром, но навоз при этом не вывозился. А когда земля переставала давать урожай, ее па несколько лет отводили под пар, причем подвергали повторным вспашкам. Иногда землю вспахивали 3—4 раза в течение двух лет, иногда 4—6 раз в течение трех лет, а в некоторых случаях даже 7 раз. После такой многократной паровой обработки без удобрения с этих запольных участков собирали урожай овса и ржи, не уступавший урожаям с унавоженных земель.24 Там, где были свободные удобные земли, сочетание трехполья с многолетним отдыхом земли от посева было эффективным, и его нельзя считать показателем отсталости земледельческого производства.
А. М. Гневушев справедливо полагал, что залежно-паровая система земледелия существовала в Новгородской земле в конце XV—XVI вв. Н. А. Горская также писала, что в XVI в. нормальное функционирование паровой системы, по-видимому, предполагало наличие резерва переложных земель, вовлечение которых в трехпольный севооборот давало возмож-
33 Кауфман А. А. Очерк крестьянского хозяйства* в Сибири. Томск, 1894, с. 34—35; Ермолов А. С. Организация полевого хозяйства. СПб., 1914. с. 153.
24 Щекотов И. Многолетняя паровая обработка земель без удобрений.— Земледельческая газета, 1885, № 29. — В Вологодской губернии в последней четверти XIX в. крестьяне иногда сочетали залежно-паровую систему с многолетней паровой обработкой земли без удобрений. Когда трехпольные севообороты на неунавоженной земле становились неэффективными, крестьяне оставляли землю в залежь на 7—10 лет, затем переводили се под паровую обработку на 2—3 года, после чего вновь можно было пользоваться трехпольным севооборотом без навоза.
11
ность восстановить плодородие ранее используемой пашни.25 В пользу мнения о существовании в Новгородской земле залежно-паровой системы земледелия свидетельствуют наблюдения над размерами пахотных угодий крестьянских дворов. В однодверной деревне Шелонской пятины в конце XV в. насчитывалось 308 крестьянских дворов, пахотные угодья которых превышали 7 коробей (коробья приблизительно равнялись десятине) в одном поле.26 Они составляли 25,4% всех дворов в однодворных деревнях. И среди них было немало дворов, в которых числилось по одному мужчине — главе малой семьи. Такому двору было не под силу обработать озимые и яровые поля размерами в 7—10 коробей каждое. А ведь были дворы, за которыми было записано по 11—16 коробей в поле. Один же двор располагал даже двадцатью коробьями, т. е. примерно 60 десятинами пахотных угодий в трех полях.27
Подобная картина наблюдалась в конце XV — первой половине XVI в. и в Водской, и в Бежецкой пятинах, и в Белозерском крае, и в других районах страны.
В дворах, имевших особенно значительные пахотные угодья, обежный оклад с коробьи пашни был облегченным по сравнению со средним обежным окладом. В Шелонской пятине на обжу приходилось в среднем по 4,25 коробьи пашни, в то время как на обжу в многопосевных дворах (имевших более 10 коробей пашни в поле на двор)—по 4,6 коробей: в Водской пятине — в среднем по 4 коробьи, а в многопосевных дворах— по 4,3 коробьи на обжу. Это значит, что с коробьи (с десятины в одном поле) многопосевные дворы платили на 7% в Водской и на 7,6% в Шелонской пятине меньше обежные подати, чем средние крестьяне. Это облегчение объясняется тем, что у миогопосевных хозяйств (как и у всех хозяйств в много-дворных деревнях) значительная часть посевных площадей была удалена от усадьбы, ее сравнительно трудно было обработать, и на нее трудно было вывозить навоз. Именно поэтому удаленные участки земли приходилось чаще и дольше держать под паром. Таким образом, особенности обежного письма тоже косвенно подтверждают тезис о существовании залежно-паровой системы.
Из судного списка 1496—1498 гг. мы узнаем, что троицкие власти сдавали на оброк «Зеленово селище Почапские земли»
25 Гневушев А. М. Очерки экономической и социальной жизни сельского населения Новгородской области, т. 1. Киев, 1915, с. 215; Шапиро А. Л. О подсечном земледелии... с. 124; Горская Н. А. Земледелие и скотоводство, с. 52.
26 Размеры запашки в писцовых книгах указываются на деревню. Поэтому размеры запашки двора можно точнее определить в однодворных деревнях. Приведенная здесь цифра относится ко всем учтенным писцовым книгам земель, кроме дворцовых.
27 АИСЗР, I, с. 368.
12
в Малоярославецком уезде. Бравшие землю крестьяне косили там сено, «секли лес и орали». Один из «знахорей» показал, что когда-то на этих землях сеяли ячмень почапские крестьяне, затем землю пахали наездом «ис Хохановские деревни», затем земля была заброшена, а через 24—30 лет вновь стала обрабатываться и стала предметом спора.28
Превращение запустевшей земли в пашни наездом — явление нередкое в практике XV—XVI вв.у причем она могла находиться вдали от дворов обрабатывавших ее крестьян. Так, только что упомянутые почапские земли отстояли от д. Хоха-ново (позднее Коханово) не меньше, чем за 30 верст. При таких обстоятельствах вывозить на них навоз не представлялось возможным, и их надо было использовать по залежно-паровой системе или с применением многолетней паровой обработки. Ведь и в XIX в. многолетняя паровая обработка была характерна для более отдаленных запольных участков.
Вопрос о способах обработки пашни наездом вызвал разногласия среди историков. Н. А. Рожков считал, что «пахать пашню наездом — значит экспуатировать ее нерасчетливо, хищнически, без правильного севооборота, истощая почву». Г. Е. Кочин же, наоборот, полагал, что пашня наездом обрабатывалась с применением трехпольного севооборота, так как ее описывали по формуле «в поле, а в дву по тому же».29 Однако известно, что писцы не всегда писали наезжую пашню в трех полях. К тому же мы знаем, что по названной формуле иногда описывались земли, на которых не было и не могло быть трехпольных севооборотов. Л поскольку мы упомянули об относительной удаленности наезжих земель, можно предположить, что трехполье па них сочеталось с залежью или многолетней обработкой пара.
В периоды кризисов последней трети XVI и первых десятилетий XVII в. возросла доля земель, которые пахали наездом и особенно доля земель, которые лежали в перелоге. Н. А. Рожков полагал, что огромное количество перелога является свидетельством замены парово-зерновой системы системой переложной. Но эта точка зрения была подвергнута основательной критике в дореволюционной и советской литературе.30 Действительно, писцы именовали перелогом не только землю, заброшенную в целях восстановления ее плодородия и на определенный срок. Перелогом в писцовых книгах 1580-х и 1620-х го
28 АСЭИ, I, с. 505—509.
29 Р о ж к о в Н. А. Сельское хозяйство Московской Руси в XVI веке. ЛА, 1899, с. 64; Кочин Г. Е. Писцовые книги в буржуазной историографии.— В кн.: Проблемы источниковедения, сб. 2. ЛА.; Л., 1936, с. 168.
30 Рожков Н. А. Сельское хозяйство... с. 59—71, 104—109. Критику взглядов Н. А. Рожкова на перелог см.: Сташевский Е. Д. Московский уезд по писцовым книгам XVI в. Киев, 1907, с. 26—28; Кочин Г. Е. Писцовые книги в буржуазной историографии. — В кн.: Проблемы источниковедения, т. 1. М.; Л., 1933, с. 138.
13
дов именуются прежде всего земли, запустевшие по причине смерти, бегства или угона крестьян, земли, которые до запустения обрабатывались по трехпольной системе. Как отмечалось в «Аграрной истории Северо-Запада России», дозорщики последних десятилетий XVI в. именовали перелогом заброшенные земли, которые еще можно было измерить, в отличие от таких земель, которые «по четвертям сметить не мочно» и которые зачислялись в рубрику поросших лесом.31
В то же время можно утверждать, что вовлечение в разряд обрабатываемых земель перелога и поросшей лесом пашни в годы кризисов не обязательно сразу приводило к восстановлению трехполья. Пустоши, особенно удаленные от места жительства земледельца, или обрабатываемые в течение короткого времени, или заросшие лесом или кустарником в неспокойные кризисные годы, нередко являлись объектом эксплуатации по более экстенсивным системам земледелия, чем парово-зерновая.
Особенно часты упоминания об огневой системе в документах, относящихся к Северу. Веревная книга Паниловской волости 1612 г. отличала «дворние» или «дворищные», «подоконные» полосы и «подсарайные поля», которые лежали вблизи усадьбы и поэтому могли легче удобряться, от удаленных участков, куда было трудно или невозможно вывозить навоз. Поэтому в веревной книге отмечались случаи, когда такие участки оставлялись в залежь: «...да пустошей у Гаврила на полянах полоска, да другая Прошинская новинка, и целовальники досмотрели, ино лесом обе поросли, пахати их нельзе». Другая запись в веревной книге гласит: «...у Якова же пустошей новинка Березовка, а другая новинка Черномутная. И тех двух новин досмотрели целовальники, ино лесом обе поросли и обнялись лесом, пахати их нельзе».32 Поскольку владевшие этими пустошами крестьяне «сидели» в своих дворах и пахали другие участки, то у нас нет оснований говорить о запустении упомянутых участков в результате ухода или смерти работников. Эти земли были оставлены в залежь.
Трудно сказать, имеем ли мы здесь дело с залежно-паровой системой или с подсечным земледелием, но, судя по веревной книге 1612 г. и другим северным источникам, подсека на Русском Севере была распространена как в начале XVII, так и в предшествующие столетия. В двинских грамотах XV в. упоминаются «притеребы» и «лешая земля», отличаемые от «трех полей» или от «орамых земель», под которыми подразумевались поля с паровой зерновой системой обработки.33
31 АИСЗР, П, с. 269.
32 К о п а н е в А. И. Веревная книга Паниловской волости 1612 г.— В кн.: Материалы по истории Европейского Севера СССР, вып. 3. Вологда, 1973, с. 391, 394.
33 Ш а п и р о А. Л. О подсечном земледелии... с. 127.
14
Есть основания предполагать, что огневая система земледелия в форме подсеки была шире распространена в Карелии и в меньшей степени в Подвинье. Но встречалась она не только в Северной, но и в Северо-Западной и Северо-Восточной Руси. При этом «лешие поляны» и там служили дополнением к основным пахотным угодьям, обрабатываемым по паровой зерновой системе.
Незначительные размеры пашни, учтенной писцами в конце XV в. в Деревской пятине и особенно в Заонежских погостах, можно, по нашему мнению, объяснить только наличием неучитываемых в то время лесных полян. В условиях кризисов последней трети XVI в. и первых десятилетий XVII в. интерес крестьян к необлагаемым «лешим» пашням все возрастал, и они частично заменяли подвергавшуюся тяжкому обложению полевую землю этими «лешими» пашнями. Во время переписи 1620-х годов правительство обратило внимание на укрываемые от тягла «припаши и поляны на лесах» и на «леса пашенные и непашенные». В наказе, данном в 1623 г. писцам в Пскове, велено было «сыскивати накрепко, и писати, и метити» не только пашню паханую, но и перелог и «лес пашенной». Все эти земли было приказано мерить десятинами в одном поле, «а в дву класти по тому же, а в котором поле пашни, и перелогу, и поросли по пашне лишек, и им тот лишек пашни н перелогу прикладывати к меньшому полю». В 1629 г. писцам, описывавшим Устьрецкие волости Новгородского уезда, также было предписано выявлять отхожие пашни и другие угодья, чтобы волостные люди «ничего за собою не таили и земель н всяких угодей не обводили».34 Эти и подобные им наказы свидетельствуют не только о борьбе правительства с укрывательством земель, но и об участившихся случаях отклонения от трехполья. Ведь именно для отхожих земель было типично это отклонение.
Итак, паровая зерновая система земледелия с трехпольными севооборотами распространялась в лесной полосе России в XIV в., а к концу XV в. заняла на Северо-Западе и, вероятно, на Северо-Востоке страны доминирующее положение. Эта система требовала эффективного удобрения полей. При пахоте, получившей распространение сохой с полицей (и тем более сохой без полицы), такая эффективность плохо достигалась. При таких обстоятельствах трехполье часто приходилось сочетать с залежной системой, что давало возможность обходиться и без удобрения полей.
С XVII в. источники упоминают косулю и соху-односторонку, которые зарывали навоз в землю и повысили таким образом эффективность удобрения полей. Но этот существенный ус
34 Акты писцового дела, собранные С. Веселовским, т. 1. М., 1913, с. 235, 120.
15
пех земледелия был задержан неблагоприятными условиями кризисов последней трети XVI в. и первых десятилетий XVII в., когда происходило расширение залежной и, в частности, огневой систем земледелия. Такому наступлению залежно-паровой системы на чисто паровую способствовало стремление крестьян сократить близкие к усадьбе тяглые земли за счет «леших» или отхожих. Стремление к отказу хотя бы от части тяглых земель не было преодолено в течение всего XVII в.
ГЛАВА 2
Сравнительно-историческая характеристика сельского хозяйства России
Сопоставляя сельскохозяйственное развитие России и Западной Европы, необходимо учитывать, что оно имело существенные различия не только в разных странах европейского континента, но и в разных регионах одной и той же страны. Это относится и к Франции, и Германии, и к такой небольшой стране, как Голландия. Значительными были и порайонные особенности сельскохозяйственного развития в превратившейся в XVI в. в обширное государство России. Поэтому мы сосредоточим внимание на сопоставлении сельского хозяйства лесной зоны России (Северо-Западная, Северо-Восточная и Северная Русь) с расположенными к востоку от Эльбы и находившимися в схожих природных и социальных условиях районах Западной Европы. Однако, чтобы понять отличительные особенности сельскохозяйственного развития всего района, лежащего к востоку от Эльбы (и в том числе России), приходится иногда сравнивать его с северной частью Европы, лежащей к западу от Эльбы.
Сельское хозяйство европейских стран не развивалось синхронно. Центральная и Западная Европа, не испытавшие тягот монгольского ига,1 продолжали в XIII в. поступательное хозяйственное развитие. А в XIV в. для них наступил тяжелый период. На германских землях дворы и целые деревни запустели. Еще в 1580-е годы можно было встретить леса, кустарники и луга на местах, где некогда была пашня.
Историк сельского хозяйства Германии В. Абель связывал это запустение и сокращение сельского населения с эпидемиями и войнами. Другие историки считали одной из причин рег- 1
1 В XIII в. монголы вторглись в Центральную Европу и на Балканский полуостров. Но там монгольские «рати» не привели к таким тяжелым последствиям, как па Руси.
16
рессивных явлений в сельском хозяйстве Германии XIV—XV вв. усилившийся нажим феодалов на крестьянство и его вторичное закрепощение.2
В XIV—XV вв. развитие сельского хозяйства затормозилось в Центральной Европе, а также в Англии и Франции. Не касаясь здесь дискуссионной проблемы кризиса феодализма в XIV—XV вв., напомним только справедливое замечание Е. А. Косминского о том, что нет оснований говорить о всеобщем хозяйственном упадке в Западной Европе XIV в. Е. А. Косминский приводил против теорий кризиса XIV в. и такой, имеющий решающее значение довод: экономический прогресс или регресс следует определять на основании оценки не только состояния производительных сил, но и производственных отношений, рассматриваемых в их единстве с производительными силами.3 Однако сокращение или приостановка роста населения, сокращение площади, занятой под пашню, застой сельскохозяйственного производства и иногда его попятное движение были характерной чертой развития производительных сил в ряде районов Западной и Центральной Европы в XIV—XV вв.
Между тем в России XIV — первая половина XV в. и особенно вторая половина XV — первые две трети XVI в. ознаменовались существенными успехами сельского хозяйства. По мере того как соха с полицей, навозное удобрение полей и трехполье получали все более широкое распространение, уровень земледельческого производства на Руси приходил в основном в соответствие с уровнем, на котором стояло земледелие большинства других европейских регионов соответствующей климатической зоны. К числу успехов земледельческой культуры относится и использование на семена лучшего зерна. В ужинно-умолотных книгах Иосифо-Волоколамского монастыря конца XVI в. особо учитывался семенной и особо «сменной» хлеб.4 Имеются и более ранние свидетельства. Выделяемое для посева «доброе, сухое» зерно упоминается в актах XV в. В грамоте митрополита Киприана от 1391 г. фигурирует рожь «на семя». Молотьба этого семенного материала называется в качестве особой повинности, отдельной от повинности «рожь молоти».5 В порядных XVI в. нередко говорится, что паровое поле вспахивалось «дважды, а в третий раз под
2 Malo wist М. Zagadnienic kryzysu fctidalizmn w XIV i XV w. w swieHe nainowyzycli badan.— Kwartalnik Historiczny, 1953, N 1, p. 86—106.
. 3 Косм и н ск и й E. А. Были ли XIV и XV века временем упадка Европейской экономики? — В кн.: Средние века, т. X. М., 1957, с. 260.— Новейший критический разбор концепции кризиса феодализма в XIV в. про-ЯА’звсл М. А. Барг (см.: История крестьянства в Европе. Эпоха феода-рлизма, т. 2. М., 1986, с. 288—300).
। *Вотчинные хозяйственные книги XVI в./Под ред. А. Г. Манько-'• ва. М.; Л„ 1976, с. 12, 14^ 1,8. и, др.. ... _
5 АФЗХ, I, с. 180.	'	------—' -_____
; V 	—-• Г '	I'17
рожь»,6 Английский ботаник Традескант Старший, посетивший Подвинье в 1618 г., писал о двинских крестьянах: «...их земля, насколько я видел, хорошо аэрируемая, мелкая, легко взрыхляется, как в Норфольке, без камней. Их способ пахать походит на наш, но не так тщателен».7
Не только успехи земледельческого производства, но и обстоятельства, задерживавшие их, можно наблюдать и в России, и в Германии. В предыдущей главе говорилось о том, что удобрение полей навозом сравнительно поздно прослеживается по источникам, и даже после XVI в. в лесной полосе России часто применялась система земледелия, позволявшая обходиться без навоза. Заторможенное внедрение навозного удобрения в практику хлебопашества было характерно и для Германии. Опубликованная в 1570 г. в Саксонии книга по домоводству констатировала тот факт, что навоз животных очищает пашню от сорняков, и уделяла много внимания удобрению полей.8 Но и в XVIII в. немецкие экономисты выступали с порицанием хозяев, которые не удобряют почву, и оспаривали все еще распространенное мнение об опасности для здоровья употребления в пищу хлеба, выпеченного из собранного с унавоженных полей зерна.9
Сочетание трехполья с оставлением на более или менее длительный срок пахотных полей без посева также не было специфически русской системой земледелия. Голландский историк Слихер ван Бат сообщает, что во Фландрии можно было встретить такие севообороты: год — озимое, год — яровое, год— пар, а затем 3 года или 6 лет поле оставляли без посева, причем оно могло использоваться в эти годы как пастбище. Подобная система отмечается источниками в XIV в. и сохраняется в последующие столетия. Слихер ван Бат полагал, что она была целесообразна в хозяйствах с животноводческим уклоном.10 В. Абель сообщает о внешних полях (AuBenfelder), которые немецкий источник XV в. сравнивал с запустевшими полями. Но это не были вовсе заброшенные земли. Посевы на них перемежались с более или менее продолжительным оставлением земли в залежь. Следует провести параллель между этими
6 Иногда пары на С. Двине вспахивались и четырежды (Образцов Г. Н. Оброчные и порядные записи Антониево-Сийского монастыря.— В кн.: Исторический архив, т. XIII. М., 1953, с. 112—133).
7 Цит. по: Резников Ф. И. Земледелие в бассейне Северной Двины в XVII—XVIII вв. — В кн.: Материалы по истории сельского хозяйства и крестьянства СССР, сб. IV. М., 1960, с. 83—84.
8 A b е 1 W. Geschichle der deutschen Landwirtschaft. Gottingen, 1978к S. 173—174.
9 Eckhart J. G. Vollstandige experimental Oecononie. Jena, 1754v S. 31; Hohberg W. F. Georgica curiosa odor Adelischcs Landleben. Nurnberg, 1716, Th. 2, S. 20.
10 S I i c h e r v a n Bath В. H. The agrarian history of Western Europe A. D. 500—1850. London, 1963, p. 179.
18
внешними полями в Германии и пашней наездом в России. Земли запустевших деревень в Германии, особенно в XIV— XV вв., и в России в последние десятилетия XVI в. часто использовались под пашню и сенокосы, но без применения регулярных трехпольных севооборотов. В Западной Европе, как и в России, менее интенсивное двухполье не было в XIV— XV вв. полностью вытеснено трехпольем. А в некоторых регионах двухполье сосуществовало с трехпольем и в значительно более позднее время.11
В Западной Европе происходил переход от огороженных полей к открытым. М. Блок называл труд по установлению оград вокруг пахотных земель трудом Пенелопы.11 12 И в России по мере распространения примыкающих друг к другу пахотных угодий, принадлежавших дворам многодворных селений, количество оград сокращалось, хотя массивы пашни продолжали огораживать от лесного зверя и домашнего скота.
И во второй половине XVII в. мы встречаем относящиеся к северным, а также к северо-западным регионам порядные и поручные записи с обязательством крестьян «поля городити» или «около пашни и по своему участку изгорода розгородить», или «рвы копать и изгороды по своему участку около пашни городить», или «в полях изгороды во всех розгородить», или «изгороды городить и рвы копать».13
До второй половины XVI в. сельское расселение на Руси шло по пути активного формирования новых сел, малых деревень, починков. Со второй половины XVI в. положение меняется: происходит рост дворности селений. В последние кризисные десятилетия XVI века и первые десятилетия XVII века рост дворности селений не сопровождался соответствующим расширением угодий. А изживание кризиса вызвало к жизни процесс приверстывания к действующим поселениям угодий окружавших их пустошей. Запустевшие селения в значительной своей части так и не были восстановлены. Из массы поселений XVI в. в следующее столетие было восстановлено в разных районах от 30 до 50%. В Северо-Восточной и Северо-Западной России во второй половине XVI в. и в XVII в. появление починков тоже было явлением очень редким. Укрупнение селений, как и факторы их вызвавшие, хорошо изучены А. Я. Дегтяре-
11 Abel W. Geschichte der deutschen Landwirtschaft, S. 123—124, 89; Roger Grand. L'agriculture au moyen age de la fin de TEmpire Romain an XVI siecle. Paris, 1950, p. 269.
12 Блок M. Характерные черты французской аграрной истории. М., 1957, с. 79.
1аКаменцева Е. И. Условия закрепощения новопорядчиков. — Труды Моск. гос. нсторико-архивн. ин-та, т. 7. М., 1954, с. 132—133; Архив ЛОИИ, ф. № 181, кор. 20, № 25, 132, кор. 23, № 107.— Вместе с тем во многих порядных и поручных записях не говорится об иэгородах и рвах.
19
вым.14 Здесь следует только отметить, что укрупнение селений содействовало складыванию компактных пахотных массивов.
В Германии в XVI—XVII вв. поселения тоже стали более кучными. Кое-где в XVI в. возникали новые поселения, но их было гораздо меньше, чем запустевших ранее и не восстановленных.15
Укрупнение в XVII в. селений и возникновение вокруг них сплошных неогороженных массивов пахотных угодий имели прогрессивное значение. Сократилось количество труда, затрачиваемого на строительство полевых ограждений, было затруднено наступление леса на полевые угодья, стало возможным делить землю на более равновеликие поля, и, таким образом, трехполье стало более регулярным. В то же время возникла потребность в строгом соблюдении принудительных севооборотов, которые со временем стали тормозить процесс совершенствования агрикультуры. Даже касаясь только развития земледелия, нужно, таким образом, отметить значительную роль укрупнения селений и консолидации полей. При этом мы не касаемся других важнейших последствий отмеченных сдвигов, хотя они способствовали поддержанию в лучшем состоянии дорог между селениями, упрочению связей внутри селений, усилению роли мирских общин. Все это в известной мере сказывалось во время крестьянских волнений. В то же время в укрупненных селениях усиливалась регламентация крестьянского труда и всей крестьянской жизни со стороны помещиков и их приказных людей, и, в частности, легче контролировалась и шире практиковалась барщина.
Важнейшим показателем уровня земледелия является урожайность полей, о которой, к сожалению, мы располагаем крайне скудными сведениями. При работе над первым томом «Аграрной истории Северо-Запада России» мы пришли к необходимости моделировать доходы крестьян от хлебопашества, исходя из урожая ржи в сам-4 и в сам-3.16 Учитывая критические замечания о завышении урожайности,17 мы обратили особое внимание на те показания источников, которые приближаются к средним числам. Такими являются данные об урожайности на земле Кирилло-Белозерского монастыря от 1604— 1625 гг. Здесь мы имеем исключительную для того времени возможность определить урожайность не по одному — двум, а по
14 Дегтярев А. Я. Русская деревня в XV—XVII веках. Л., 1980, с. 167—171.
и‘ A b е 1 W. Geschichte der debtschen Landwirtschaft, S. 162.
16 АИСЗР, I, c. 37.— Рассчитывался также доход при урожае ржи сам-5 и сам-2.
17 Реи. на АИСЗР, I — II см.: Zvtkowicz L. Rolnictwo polnochnoza-chodniej Rosii ha przelomil XV—XVI v.— Prezegiad Ilistoriczny, t. LXIII, zeszyt 4, s. 682; Г орская И. А., Милов Л. В. Некоторые итоги и перспективы изучения аграрной истории Северо-Запада России.— ИСССР, 1982, № 2, с. 73.
20
семи и даже большему числу следующих друг за другом лет. На монастырской пашне IКирилло-Белозерского монастыря средний урожай ржи равнялся в первой четверти XVII в. сам-4, а овса — сам-3,17.18 Монастырская пашня лучше удобрялась,19 однако и крестьянская пашня приближалась к этой норме. Когда дозорщики обнаруживали безоброчную пахоту и заставляли крестьян платить за нее, они считали урожай ржи сам-4 нормальным, а урожай сам-3 и особенно сам-2 — плохим. В первом случае дозорщики писали: «взять в государеву казну за семена с приростом вчетверо»; а во втором — «взять за семена с приростом по смете волостных людей втрое, потому что хлеб плох»; или — «за рожь взять за семена с приростом вдвое, потому что рожь плоха».20
Для оценки урожайности в XVI в. следует, как нам кажется, учитывать и данные о количестве зерна, которое дворцовые крестьяне обязаны были давать с десятины для посопного хлеба. Так, в белозерском с. Ярогомжь, согласно писцовой книге 1564 г., с такой десятины надлежало давать «ржи по 3 чети, а овса по 5 чети в новую меру». Под новой мерой понимается мера сыпучих тел, вмещающая 6 пудов ржи и 4 пуда овса. На десятину высевалось 2 севные четверти ржи и 4 сев-ные четверти овса, а севная четверть равнялась 4 пудам ржи и 2,7 пуда овса. Итак, на десятине для посопного хлеба (а это была десятина в каждом из трех полей) высевалось 8 пудов ржи и 10,8 пуда овса. Нормальным в с. Ярогомже считался сбор сверх семян, равный 3 новым четвертям ржи, т. е. 18 пудам, и 5 новым четвертям овса, т. е. 20 пудам. Если сюда приплюсовать 8 пудов ржи и 10,8 пуда овса на семена, то урожай ржи оказывался равным сам-3,25, а овса-—сам-2,9.21
В тверских вотчинах Симеона Бекбулатовича в 1580-х годах с десятины для посопного хлеба надлежало давать по 4,5 чети ржи и по 7,5 чети овса. Применяя наш метод расчета, получаем урожай ржи сам-4,4 и урожай овса сам-3,8.22
В вологодских дворцовых волостях в 1589—1590 гг. с десятины для посопного хлеба нужно было сдать по 5 четвертей ржи и по 6 четвертей овса. Значит, с десятины ржи нормальным считался сбор в 38 пудов (30 пудов — сбор сверх семян и 8 пудов— на семена), урожай равнялся сам-4,75; а с десятины овса
18 АИСЗР, II, с. 28.
19 Об этом см. с. 7 и сл. настоящей книги. FL А. Горская полагала, что данные о высоких урожаях на монастырских землях Белозерья, а также Вологодского края можно распространить и на крестьянские запашки. (Горская Н. А. Урожайность зерновых культур в центральной части Русского государства в конце XVI — начале XVII в. — ЕАИ за 1961 г. Рига. 1963, с. 148—150).
10 АИСЗР, II, с. 28.
21 III у м а к о в С. А. Обзор грамот Коллегии экономии, вып. 2. М., 1900, с. 122.
22 ПКМГ, ч. 1, отд. I, с. 293.
21
нормальным считался сбор по 34,8 пуда (24 пуда — сбор сверх семян и 10,8 пуда на семена), урожай равнялся сам-3,2.23
В дворцовых селах Мещерской стороны Рязанского уезда в 1600 г. с десятины для посопного хлеба положено было сдавать 5 четей ржи и 6 четей овса. Здесь, таким образом, считали урожай ржи равным сам-4,7, а овса — сам-3,2.24
Использованный способ определения урожайности представляется уместным, поскольку выводы основываются не на случайных сведениях за отдельные годы. Ведь требования властей опирались на обычные, нормальные, близкие к средним нормы. Таким образом, вилку от сам-3 до сам-4 можно считать наиболее вероятной при определении средних урожаев ржи и вилку от сам-2,5 до сам 3,5 —при определении средних урожаев овса в XVI в.25
Существенной чертой земледелия в рассматриваемое время были весьма значительные порайонные и повременные различия в количестве собираемого с гектара хлеба. Примечательно, что на севере страны в XVII в. на отдельных участках с лучшими и хорошо удобряемыми почвами удавалось получать урожаи ржи сам-9,3 и сам-9,5 в районе Вологды или сам-9,2 и сам-9,9 на Ваге,26 а на подсеке в первые год — два собиралй больше сам-10.
Слихер ван Бат в 1963 г. опубликовал монографию, посвященную урожайности хлебов с 810 до 1820 г. в европейских странах.27 Из исследований по истории сельского хозяйства Великобритании, Голландии, Франции, Германии, Скандинавских стран и Польши он извлек почти одиннадцать с половиной тысяч сведений об урожаях в отдельных владениях и микрорайонах. (Об урожаях в России исследователем привлечены случайные данные.) Все материалы не дают возможности установить средние порайонные цифры урожайности за интересующий нас период, но позволяют сделать отдельные наблюдения. Во-первых, можно с уверенностью говорить о том, что во всей Европе, и прежде всего в Германии и Польше, как и в России урожаи значительно колебались даже в пределах одних и тех же районов. Слихер ван Бат отметил, что до нового времени, когда стали внедрять повышенные нормы удобрения почвы и другие улучшенные методы ведения сельского хозяйства, высокие урожаи удавалось получать либо при распашке новых
23 САС, вып. 2, с. 34, 55, 70, 76, 102, 115, 158.
24 Веселовский С. Б. Сошное письмо, т. 1, М., 1915, с. 106.
25 В расчетах, приведенных в настоящей книге, мы исходили из средней урожайности ржи, равной сам-3,5, и урожайности овса сам-2,5. Дифференцированные цифры, выведенные в АИСЗР (для ржи сам-4 и сам-3), тоже можно считать допустимыми.
26 В а с и л ь е в Ю. С. Аграрные отношения в Поморье в XVI—XVII вв. Сыктывкар, 1979, с. 52.
27 S 1 i с h с г v а и Bath В. Н. Yield ration, 810—1820. Wageningen, 1963.
22
земель, либо при исключительно благоприятных условиях (погодные, почвенные, обилие органических удобрений). Но обычные, а в местах, по которым можно их вывести, средние урожаи равнялись для ржи в Германии сам-3,3 — сам-4,1. В Польше средние урожаи ржи равнялись сам-3,1 — сам-4,1, хотя в некоторых владениях они снижались до сам-2,1, а в некоторых поднимались до сам-5,8.28 За отдельные годы колебания были более значительны. Устойчивые же высокие урожаи стали устанавливаться в XVI—XVII вв. лишь в тех немногих районах, где земледельческое хозяйство начало перестраиваться на капиталистических основах.
В результате многовекового хозяйствования на Руси определился состав домашних животных и домашней птицы. В «Правде русской» еще упоминались среди домашней птицы журавли и лебеди. А в источниках XIV—XVI вв., относящихся к лесной полосе России, фигурируют только домашние животные и домашние птицы, которых было целесообразнее всего разводить в данной почвенно-климатической зоне: рабочий скот — лошади; крупный продуктивный скот — коровы; мелкий скот — овцы и свиньи; домашняя птица — куры, гуси.
Основываясь на изучении костей крупного рогатого скота, В. И. Цалкин пришел к выводу, что у нас нет оснований говорить о существовании в лесной полосе России пород, отличающихся друг от друга по размерам. Лишь у 13,3% рогатого скота, обследованного Цалкиным, рост поднимался до среднего роста мещерских коров XIX в., которые были очень мелкими. Это был скот примитивных аборигенных пород, дававших мало молока и отличавшихся небольшим весом (средний вес мещерских коров XIX в.— 17 пудов).29
В этом отношении в XVI в. положение было схожим в большей части Западной Европы, где размеры, вес, удойность оставались низкими. Даже в XVII в. скот немногим отличался от домашних животных в средние века. В XVI в. и особенно в XVII в. и в России, и на Западе существовали отдельные регионы, в которых были выведены улучшенные породы скота с повышенной удойностью или относительно большим весом. Но это были лишь отдельные регионы. В широких же масштабах даже в экономически передовых странах, лежащих к западу от Эльбы, лишь с XVIII в. наблюдалось увеличение веса рогатого скота, происходила дифференциация на мясные и молочные породы.30
О количестве лошадей в крестьянском дворе мы располагаем недостаточными данными. Для второй половины XV в.
28 Ibid., р. 73, 74, 76—78.
20 Цалкин В. И. Материалы по истории скотоводства и охоты в Древней Руси.— В кн.: Материалы и исследования по археологии СССР, № 51. М., 1956, с. 51.
30Slichervan Bath В. Н. The agrarian history, р. 283.
23
это прежде всего известия об обже и обежном счете. Первоначальная обжа соответствовала одноконной упряжке («один человек на одной лошади орет»). В Шелонской, Деревской и Водской, а также в северной части Обонежской пятины на один крестьянский двор в конце XV в. приходилось (в среднем по пятине) от 1,05 до 1,2 обжи, а в отдельных регионах — даже менее одной обжи.31 Следовательно, можно полагать, что большинство дворов содержало по одной лошади, хотя известно немало случаев, когда в крестьянских дворах XVI в. было две, три и больше лошадей.
Для суждения о масштабах животноводческого хозяйства необходимо выяснить, каковы были размеры копны сена. Г. В. Абрамович доказал, что мерная копна равнялась 15 пудам.32 Однако его предположения о копнах, которыми исчислялись сенокосные угодья в писцовых книгах, нуждаются в поправке. Г. В. Абрамович считает, что имелись в виду малые волоковые копны весом в 5 пудов сена каждая. Нам представляется, что чаще всего в источниках XVI в. речь шла о копнах весом в 10 пудов.
Согласно сотным Каргопольского уезда, в 1561—1562 гг. на каждую обжу-выть в 12—14 четей пашни полагалось «сена 30 копен».33 А в указе 1550 г. об испомещении бояр и детей боярских 30 копен сена на выть определяется в качестве нормы в государственном масштабе.34 Какая же копна тут имелась в виду? Если бы это была малая волоковая копна весом в 5 пудов, на выть приходилось бы по 150 пудов сена. Судя по сотным Каргопольского уезда, там в 1561 —1562 гг. в среднем было по 3 двора на выть. Таким образом, на двор пришлось бы всего по 50 пудов сена. Такая норма является невероятной. Если же тут имелись в виду десятипудовые волоковые копны, на двор пришлось бы в среднем по 100 пудов. И эта норма была мизерной. Но, учитывая использование на корм соломы, а также малорослость коров и лошадей, такого количества сена могло хватить.
По нормам, приведенным Н. К. Щепетовым, в Иосифо-Во-локоламском монастыре в XVI в. на лошадь полагалось в год по 5 мерных копен сена, а на корову или быка — по 1 мерной копне на 12 недель с добавлением яровой соломы. Исходя из определенного Г. В. Абрамовичем веса мерной копны, для прокорма одной лошади и одной коровы требовалось около
31 АИСЗР, I, с. 25.
32 Абр а м о вич Г. В. Несколько изысканий из области русской метрологии XV—XVI вв.— В кн.: Проблемы источниковедения, т. XI. М., 1963, с. 365—370.
33 САС, вып. 2, с. 318, 334, 468 и цр
34 ААЭ, т. I, с. 217.
24
105 пудов сена.35 И такое количество сена можно было получить с десятины хорошего сенокоса.36 Слихер ван Бат полагал, что и в Западной Европе для прокорма одного взрослого животного (корова, бык, лошадь) в ту пору нужно было иметь полгектара сенокоса.37
О том, что копна писцовых книг обычно равнялась 10 пудам, свидетельствуют и прямые показания источников. При выработке писцовых наказов в 1680-е годы исходили из основанного на опыте предположения, что с десятины собирается именно 10 копен сена. Но встречались и другие нормы. Так, при составлении писцовой книги Белозерского уезда в 1564 г. на лучших лугах считали укос равным 15, а на худших—10 копнам.38 В источниках упоминаются сенокосы, дававшие по 20 копен с десятины. Если бы имелась в виду десятипудовая волоковая копна, замечает по поводу подобных свидетельств Г. В. Абрамович, оказался бы невероятно высокий выход сена (до 200 пудов). Однако эти свидетельства позволяют только утверждать, что иногда учитывались копны меньшего веса, чем 10 пудов. Но эти копны не применялись в порядке общего правила. Все сказанное заставляет, напротив, считать их применение лишь исключением из общего правила.
Зная, сколько копен сена обычно приходилось на десятину луга и сколько полагалось давать на выть, мы можем определить соотношение пашни и сенокоса, распространенное в XV— XVI вв. Выть указа 1550 г. равнялась 15 десятинам пашни в трех полях, а полагавшиеся на выть 30 копен сена соответствовали 3 десятппам. Таким образом, отношение пахотных и сенокосных угодий было равно 15:3. В Деревской пятине в конце XV в. па 7,8 десятины пашни приходилось в среднем 1,5 десятины сенокоса, т. е. отношение было таким же. И в других писцовых книгах площади под сенокосами были в несколько раз меньше, чем площади под пашенными угодьями. А это означает, что для развития животноводства условия оставались неблагоприятными.
В некоторых районах па двор приходилось по 2,3 и 3,5 десятины учтенных писцами сенокосов. Так, если на рубеже XV и XVI вв. в Старорусском узде Шелонской пятины в среднем было по 29, а в Новгородском уезде — по 25 копен на кресть-
35 Щеп ет о в Н. К. Сельское хозяйство в вотчинах Лосифо-Волоко-ламского монастыря в XVI в. — Исторические записки, № 18, с. 112.— Интересно, что по межевой инструкции 1876 г. при переводе исчисления копнами в исчисление десятинами тоже было предложено считать на десятину 10 копен (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т. 31. СПб., 1895, с. 169).
36 А. Чаянов принимал средний урожай лугов равным 90—100 пудов сена с десятины (Чаянов А. Организация крестьянского хозяйства. М., 1925, с. 116).
37 S 1 i с и с г v a n Bath В. Н. The agrarian history, р. 189.
38 Ш у м а к о в С. А. Обзор грамот Коллегии экономии, с. 120—121.
25
янский двор, то к 1540-м годам эти показатели соответственно возрастают до 34 и 29 копен. А это значит, что во дворе могли держать по 4—6 и даже более голов крупного скота. Отдельные сохранившиеся данные источников говорят о том, что подобные крестьянские дворы встречались на Севере, Северо-Западе и, вероятно, на Северо-Востоке страны. Но, как правило, учтенные писцами сенокосы могли обеспечить кормом одну корову, одну лошадь и несколько овец, да и то при условии косьбы на неучтенных или арендуемых лугах.
К «мелкому доходу» новгородских землевладельцев конца XV — начала XVI в. относились и продукты овцеводства, крупного животноводства, свиноводства и птицеводства. Т. И.Ось-минский подсчитал степень их распространения в Деревской пятине. Оказалось, что овчины, шерсть, бараньи лопатки и другие продукты овцеводства собирались в 48 из 58 погостов, полти и части мяса, масло и другие продукты, получаемые от коров,— в 23 погостах, свиные окорока и свиные головы — в 8 погостах, куры и куриные яйца — в 37 погостах.39
В денежном выражении продукты овцеводства давали не менее 46,3% общей стоимости «мелкого дохода», а продукты свиноводства — всего 5,4%. Большая роль овцеводства объясняется тем, что, кроме мяса, а возможно, и брынзы, оно обеспечивало зимней одеждой. К тому же, разведение овец не требовало таких трудовых усилий и такого количества кормов, как разведение свиней.
Интересно, что материалы археологических раскопок соотношение овцеводства и свиноводства рисуют иначе, чем данные писцовых книг конца XV — начала XVI в. В составе костных остатков животных, обнаруженных в Москве, Новгороде, Пскове, Гродно, а также в городах Латвии и Эстонии, преобладают кости свиней. В городах, где собиралось множество пищевых отходов, очевидно, свиней держали чаще, чем овец. Однако в деревнях, материалы по которым почти не изучены археологами, положение было иным.
Нам известно много характерных для последних десятилетий XVI в. перечней продуктов, входивших в «мелкий доход». Так, с тверских вотчин Симеона Бекбулатовича собирались яловицы и масло коровье, бараны, поярки, шерсть, полти свиного мяса, живые и битые поросята, живые и битые гуси, куры и яйца.40 Здесь соотношение дохода от овцеводства и от свиноводства было примерно равно в денежном выражении. Но, поскольку в конце XIX — начале XX в. в Новгородской, Псковской губерниях и в северных регионах страны количество овец значительно превосходило количество свиней, не следует делать широкие выводы на основании тверских описаний конца
39 АИСЯР Т с 45
40 ПКМГ, *ч.*2, отд. II, с. 293—294.
26
XVI в. Можно только констатировать, что в некоторых районах удельный вес свиноводства был велик и в крестьянском хозяйстве, и животноводство в этих районах носило более интенсивный характер.
С увеличением дворности поселений был связан такой прогрессивный сдвиг в животноводстве, как замена свободного безнадзорного выпаса скота, при котором домашние животные чаще становились жертвой диких зверей и было затруднено регулярное доение коров, пастьбой под наблюдением пастуха. Аналогичное явление наблюдалось в XVI—XVII вв. в Германии. В. Абель видит одну из причин, по которой немецкие крестьяне отдавали тогда предпочтение расширению старых деревень, а не выселению в новые, в тех осязаемых выгодах, которые они получали от пастьбы скота с пастухами.41
Судя по письменным и археологическим источникам, до XVI в. скот обычно содержался во дворах: либо под открытым небом, либо в плетневых загонах, которые для утепления обкладывались навозом. Молодняк же содержался в избах. До нас дошло немало крестьянских порядных грамот конца XVI — первой половины XVII в., в которых упоминаются «рубленные», т. е. бревенчатые хлев, конюшня, мшаники. А в порядной грамоте Тихвинского погоста 1626 г. говорится, что крестьяне-порядчики обязуются поставить избу, клеть, сени, «да хлев, да сарай, как иные прочие крестьянские дворы поставлены».42 Как видно, хлев был обычной постройкой крестьянского двора. В XVI в., а может быть, и в предшествующие столетия осуществлялся переход от содержания скота в плетневых загонах или под открытым небом к его содержанию в срубных животноводческих помещениях.
Животноводство, подобно земледелию, продолжало развиваться в XIV—XVI вв. Но в России и в других районах, лежащих к востоку от Эльбы, можно заметить медленное внедрение усовершенствований, которые все же оставляли животноводство в рамках старой неинтенсивной системы хозяйствования.
Если не считать первых зачатков капиталистического производства в отдельных городах Средиземноморья в XIV—XV столетиях, «начало капиталистической эры относится лишь к XVI столетию». А прологом переворота, создавшего основу капиталистического производства, явились экспроприация народных масс, узурпация общинных земель и -сгон крестьян, разыгравшиеся в Англии в последнюю треть XV в. и продолжавшиеся в следующее столетие.43 Но если «переворот в отношениях земельной собственности, из которого, как из своей основы, исходило изменение способа производства», начался
41 A b е 1 W. Geschichte der dciischen Landwirtschaft, S. 165.
42 АЮ, c. 205.
43 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 728—730.
27
в XVI в., то современное интенсивное земледелие, созревшее на базе новых капиталистических отношений, ведет в Англии свое начало только с середины XVIII в.44
Рассматривая аграрные проблемы Англии XVI в., Р. Тоуней пишет, что «добро и зло нового духа непреодолимо» проявлялось в этом столетии не в агрикультуре, а в международной торговле,^ промышленных компаниях и на денежном рынке.45 В Нидерландах трансформация агрикультуры, происходившая в XVI—XVII вв. в прибрежных районах, в гораздо меньшей степени затронула внутренние провинции, где до начала XIX в. крестьянское хозяйство оставалось экстенсивным и сельскохозяйственная продукция была в значительной степени рассчитана на местное потребление.46
Наряду с некоторыми местностями Англии и прибрежной частью Нидерландов отход от традиционного земледелия и животноводства наблюдался в XVI—XVII вв. в Бельгии, на нижнерейнских германских землях и в некоторых других регионах континентальной Европы. И здесь можно было встретить передовые хозяйства, которые стали вводить четырех- и пятипольные севооборты, переходить к стойловому содержанию скота, применять обильное удобрение навозом со скотных дворов, а также золой, мергелем, торфом. Использовались и зеленые удобрения (например, люпин). Разводили корнеплоды и люцерну на корм скоту, проводили дренаж, а в некоторых случаях осушение лугов. В этих хозяйствах достигали устойчивых урожаев пшеницы, равных сам-10, ячменя, равных сам-9, а от коровы получали 1300 и больше литров молока.47 Разведение породистого скота позволяло производить сравнительно много масла и сыра на продажу.
Для распространения хозяйств нового типа необходимо было, чтобы общественное разделение труда поднялось на достаточно высокую ступень, выросла численность городского торгово-промышленного населения и возрос спрос па продукты сельского хозяйства. Капитализм способствовал развитию у зажиточной части крестьян духа коммерческого предпринимательства и дал толчок к поиску нового в агрономии, агротехнике, зоотехнике и во всех отраслях связанной с ними науки.
Зоны интенсивного сельского хозяйства быстрее создавались вокруг больших городов и центров промышленности. Так было в Англии, Нидерландах, Бельгии и в какой-то мере вокруг центров текстильной и горной промышленности в Саксонии. Но наибольших успехов сельскохозяйственное производство дости-
44 Там же, с. 686.
Towney R. Н. The agrarian Problem in the sixteenth Century. New-York; London, 1967, p. 408.
46 Van Zanden J. L. De cconomischc ontwikkeling van de Nederlandse landbeuw in de negentiende eeuw, 1800—1914. Wageningen, 1985, S. 363.
47 AbclW. Geschichte der dcutschen Landwirtschaft, S. 174 sqq.
28
гало там, где капиталистические производственные отношения проникали в глубь деревни. В этом отношении особенно характерен прибрежный район Нидерландов. На побережье, в отличие от внутренних районов страны, гораздо быстрее и интенсивнее протекал процесс разделения крестьянства на сельскую буржуазию и сельский пролетариат. И здесь же быстрее, чем но внутренних районах, развивались специализация сельского хозяйства и его ориентация на рынок. В результате продуктивность труда оказывалась в прибрежных районах Голландии намного выше, чем во внутренних.48
В Германии рядом с ограниченными зонами интенсивного сельского хозяйства лежали огромные территории экстенсивного сельского хозяйства, в которых увеличение продукции с-одной и той же площади было явлением крайне редким.49
Схожая ситуация характерна для других остэльбских стран, н в том числе для России. Источники XVII в. в сравнении с XVI в. дают значительно больший материал для суждения об успехах сельского хозяйства. На их основании можно говорить о всевозрастающем количестве хлеба, вывозимого из черноземных районов, лежащих к югу и юго-востоку от Замосковного края. Заметно и выделение районов, которые производят лен как на местный, так и на более широкий рынок, это псковские и новгородские земли, в частности Сумерская волость, а также районы Костромы, Ярославля, Казани и Нижнего Новгорода. Конопля вывозилась с вяземских, смоленских, калужских п брянских земель. Районом маслоделия, сыроварения и вывоза масла и сыра не только на русские рынки, но и за границу, являлось Подвиньс. Вяленое мясо и свиное сало продавалось за рубеж из Новгородско-Псковского региона. Высшие сорта кож (красная и белая юфть) производились в Москве, Ярославле, Нижнем Новгороде и других городах Поволжья. Смолу на вывоз курили в Каргополье и Подвинье.50 Спросом в разных районах России пользовалась продукция романовского овцеводства. В XVII в., а быть может, и несколько раньше па Северной Двине с ее прекрасными лугами появилась холмогорская, а несколько южнее вологодская порода крупного рогатого скота. От XVII в. до нас дошли первые известия о травосеянии в России.
Существование в России, Германии и Польше в разных городах и пригородных районах огородников, специально занятых выращиванием овощей, зафиксировано значительно ранее
48 Van Zand сп J. L De economischc ontwikkelung., S. 363.
49 Abel \V. Gcschiclite tier deulschcn Landwirtschaft, S. 118—123, 161, 174, 197.
50 Ценные сведения о географическом разделении труда в середине XVII в. находим в сочинении шведского резидента П. А. Лофельда, опубликованном И. П. Шаскольским (География России XV—XVII вв. (по сведениям иностранцев). Л., 1984, с. 52—55.
29
XVII в. Они упоминаются уже в «Псковской судной грамоте» и в духовных и договорных грамотах князей XIV в. В XVI в. уже были люди, сделавшие своей специальностью перепродажу овощей. А в XVII в. в качестве овощеводческого района, снабжавшего луком различные города страны, выступает округа Ростова Великого.
Эти успехи сельского хозяйства России XVII в. были непосредственно связаны с начальным этапом развития всероссийского национального рынка и являлись одним из показателей складывающегося всероссийского рынка. Они свидетельствуют о том, что сельскохозяйственное развитие России, как и других остэльбских стран, шло в XVII в. в том же направлении, что и в европейских странах, лежащих к западу от Эльбы, — в направлении капиталистической интенсификации.
Но тот же XVII век характеризовался усилением факторов,, тормозивших это движение. Утверждение крепостничества затрудняло процесс формирования резервной армии свободного труда, процесс накопления предпринимательского капитала, рост городов и торгово-промышленного населения и развитие широкого рынка сбыта, в том числе рынка сбыта сельскохозяйственной продукции.
В советской исторической литературе начальные этапы развития национального рынка изучались многими исследователями. Утверждению крепостного права и крепостнических отношений тоже уделяется большое внимание. Однако недостаточно изучены взаимосвязь и взаимная противоречивость социально-экономических процессов, протекавших в XVII в.. А между тем необходимо учитывать и направление движения, и силу торможения, тогда станут более ясными особенности XVII в. и, в частности, специфика развития сельского хозяйства, которое шло в том же направлении, что и в самых передовых в экономическом отношении странах Западной Европы. Но темпы приближения к интенсивному сельскому хозяйству были различны.51 В результате отставание России в XVII в. было не меньшим, а большим, чем в XVI в. И это отставание в России и других остэльбских странах могло уменьшаться лишь по мере их перехода к новому интенсивному, основанному па капиталистических устоях земледелию и животноводству.
51 В числе причин увеличения разрыва следует упомянуть и то, что ряд. районов медленно выходил из кризиса первых десятилетий XVII в.
30
ГЛАВА 3
Эволюция крестьянского права на землю
Особенность феодальных поземельных отношений, отличающая их от поземельных отношений рабовладельческого общества, с одной стороны, и капитализма — с другой, заключается в том, что сосредоточение земли в руках господствующего класса совмещается с владением земельным наделом непосредственными производителями — крестьянами.1 Феодализма нет без земельной собственности, с которой землевладелец получал феодальную ренту, но его нет и без крестьянского надела, обеспечивающего выплату ренты. «„Собственное” хозяйство крестьян на своем наделе было условием помещичьего хозяйства...» В. И. Ленин говорил, что «способы получения прибавочного продукта при барщинном и при капиталистическом хозяйствах диаметрально противоположны друг другу: первый основан на наделении производителя землей, второй — на освобождении производителя от земли».2 При этом земельная собственность феодала и «собственность» крестьянина на свой земельный надел находились в противоречии друг с другом. И это противоречие образует коренные различия в правосознании антагонистических классов. Оно проявляется в несогласованности некоторых норм обычного крестьянского права и законов, оно проявляется при столкновениях, типичных для повседневной классовой борьбы крестьян и для крестьянских войн. Важно учитывать это специфическое для феодального способа производства противоречие.
Советские юристы и историки справедливо критикуют формально-юридическую трактовку собственности как отношение человека к вещам. Типичное для домарксового периода понимание собственности сводило ее к таким правомочиям, как право пользования в своем интересе, право владения и право распоряжения вещью, и таким образом ограничивалось видимостью явления. К. Маркс выяснил его глубинную сущность, показав скрытые в собственности на вещи отношения людей друг к другу. Марксово учение о собственности, которая «является только юридическим выражением» производственных отноше-
’ В исторической литературе крестьянские наделы именуются то владением, то держанием. Юристы определяют владение как право «держать вещь в своих руках» (Венедиктов А. В. Государственная социалистическая собственность. М.; Л., 1948, с. 18). Таким образом, понятия «владение» и «держание» близки, однако второе из них шире, так, в него входят отношения срочной аренды. Термин «владение» точнее отражает отношение крестьянина к надельной земле. Недаром, говоря о наделах и об отрезках, В. И. Ленин употреблял термин «владение» (см.: Ленин В. И. Поли, собр. ссч., т. 4, с. 429).
2 Ленин В-. И. Поли. собр. соч., т. 3, с. 184.
31
ний,3 дало возможность понять и смысл феодальной собственности на землю. М. А. Барг с полным основанием связывает Марксово понимание феодальной собственности на землю с характеристикой трех форм феодальной ренты.4 К. Маркс писал, что барщину крестьянин отбывал «в имении земельного собственника», что земля противостояла земледельцу, отдававшему ренту продуктом, «как находящееся в чужой собственности условие труда»; и при денежной ренте непосредственный производитель должен был отдавать земельному собственнику «избыточный принудительный труд».5 6
Как видим, К. Маркс считал феодальным собственником земли феодала, противопоставляя ему крестьянина как непосредственного производителя, трудившегося на земле, находившейся в чужой собственности. М. А. Барг заключает, что в сфере крестьянско-помещичьих отношений «существует лишь право и бесправие, субъект права — вотчинник и его антагонист — крестьянин, объект чужого права».0
Нам представляется, что такой вывод может быть сделан только в результате сведения права эпохи феодализма к законодательным актам королей, князей или баронов. Между тем право эпохи феодализма, как и других эпох, нельзя сводить к законам. Обычное право, в частности обычное крестьянское право, являлось составной частью правовой структуры феодального общества и поземельных отношений в эпоху феодализма. Вытекающее не только из пережиточных представлений эпохи первобытнообщинного строя, но и из существа феодальных производственных отношений, правосознание крестьян было чрезвычайно устойчивым. Русские крестьяне пронесли убеждение в своем праве на обрабатываемую ими землю через всю эпоху крепостного права.
Это крестьянское правосознание нашло отражение в книге И. Т. Посошкова, который предлагал раскладывать повинности «по владению земли» и настаивал на том, чтобы каждый крестьянский двор платил с того участка, «на чем будет жить и чем будет владеть».7 Правовым воззрениям крестьян вполне соответствовало и восклицание А. Н. Радищева: «Кто же к ниве ближайшее имеет право, буде не делатель ея».8 Традиционные воззрения крестьян на землю отразились также в ответе на предложение декабриста Якушкина освободить своих кре-
3 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., г. 13, с. 7.
4 Б а р г М. А. Категории и методы исторической науки. М., 1984, с. 252.
5 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 25, ч. II, с. 352, 358, 361.
6 Барг М. А. Категории и методы исторической пауки, с. 252.
7 Посошков И. Т. Книга о скудости и богатстве. М., 1937, с. 242, 258.
8 Радищев Л. II. Поли. собр. соч. В 3-х т., т. 1. М.; Л., 1938, с. 314.
32
стьян без земли. Крестьяне, как известно, ответили ему: «Оставайся все по-старому — мы ваши, а земля наша».9
Перед самой реформой 1861 г. славянофил Константин Аксаков писал, что уверенность в своем праве на землю «твердо существует у наших крепостных и не крепостных крестьян». Другой видный теоретик славянофильства — А. С. Хомяков говорил, что «существует глубокое и ничем не отразимое убеждение всех крестьян в своих правах на некоторую часть земли тех дач, на которых они живут. Это вековое исконное убеждение, подтверждаемое всеми законами правительства, не может быть искоренено».10 11
В работе «От какого наследства мы отказываемся» В. И. Ленин обратил внимание на изданные в 1867 г. публицистические очерки Ф. П. Скалдина. Этот представитель правого крыла просветительства привел такие высказывания крестьян о реформе 1861 г.: «Землю-то нашу он так обрезал, что нам без этой отрезной земли жить нельзя». В. И. Ленин считал это высказывание чрезвычайно характерным и типичным отзывом крестьян об отрезках.11 Реформа являлась освобождением крестьян от земли, которой они владели в течение веков. А выкупная операция была грабежом, потому что крестьян заставили платить «за оставленную им и всегда бывшую в их владении землю...».12 Ранее революционные демократы и революционные народники, отражавшие интересы класса крестьян, тоже считали, что он имеет все права на надельные земли и отрезки.
Даже славянофил Константин Аксаков писал, что закрепощение крестьян при Федоре Ивановиче не лишило их этого древнего права. В возникающем в связи с реформой вопросе: «„Чья земля?” — крестьянин скажет: „Моя”. И будет прав, по крайней мере более, чем помещик».13
К. Маркс писал о земледельце Западной Европы, который трудился «па фактически ему самому принадлежащем поле производства».14 Одна и та же земля выступает, таким образом, как собственность феодала и владение крестьян. Платель-
9 Я к у ш к и н И. Д. Записки. — В кп.: Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М., 1951, с. 29.
10 Цит. по: Дудзинская Е. А. Славянофилы и историческое право крестьян на землю. — В кн.: Сб. докладов и сообщений XVHI сессии Симпозиума по аграрной истории. Социально-политическое и правовое положение крестьянства в дореволюционной России. Воронеж, 1983, с. 25—27.
11 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 2, с. Б10.
12 Там же, т. 4, с. 429.
13 А. С. Хомяков говорил о праве крестьян не на всю, а лишь на «некоторую часть» надельной земли, а Ю. Ф. Самарин — о двух взаимно ограничивающихся правах: праве земельного владения крестьян п праве собственности вотчинников (Дудзинская Е. А. Славянофилы и историческое право крестьян на землю, с. 26, 29).
14 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 25, ч. II, с. 358.
2 471
33
щик феодальной ренты «предполагается действительным земледельцем и владельцем земли, неоплаченный прибавочный труд которого непосредственно идет к собственнику земли».15 Феодализм порождал разные виды соединения феодальной собственности и крестьянского владения. В одних случаях пользование усадебным участком, пашней, сенокосом и выпасом для скота могло быть в любой момент нарушено феодалом-собственником, имевшим право сократить надел, перевести крестьянина на другой участок и даже вовсе лишить его земли.16 В других случаях право пользования наделом закреплялось более или менее соблюдаемым обычаем или статьями договора— порядной грамотой. В третьих случаях крестьяне выступали как наследственные владельцы земли, а право собст-венности феодалов ограничивалось получением фиксированных повинностей. В таком сравнительно благополучном положении находились до крестьянской войны 1525 г. немецкие крестьяне, жившие к востоку от Эльбы.
Бывали и такие ситуации, когда крестьяне имели, по словам К. Маркса, «такое же феодальное право собственности, как и сами феодалы».17 У К. Маркса в этом случае речь шла об избавившихся от крепостной зависимости английских крестьянах последней трети XV в. и первых десятилетий XVI в. А. В. Венедиктов рассматривает как подчиненную собственность и право на землю свободных крестьян-чиншевиков (censitaire, Zinsmann). Эти крестьяне платили чинш в размерах, которые, как правило, не изменялись из поколения в поколение. Они имели право свободно покинуть свой участок, тогда как феодал мог их удалить лишь при особых обстоятельствах (например, неуплата чинша в течение трех лет).18
Перенесение на чиншевиков понятия подчиненной разделенной собственности, которое было характерно для ленных отношений внутри класса феодалов, вызвало возражения со стороны ряда правоведов и историков. Но, как показал М. А. Барг, Л. И. Дембо, отвергавший самую возможность существования разделенной собственности сеньоров и крестьян-чиншевиков, «незаметно» сам перешел на почву учения о разделении (расщеплении) собственности между ними. То же, по словам Барга, произошло и с другим исследователем средневекового
15 Там же, ч. II, с. 367. — М. А. Барг обратил внимание на то, что, говоря о крестьянине — «„владельце” средств производства» и плательщике докапиталистической ренты, К. Маркс взял слово «владелец» в кавычки. Однако, говоря тут же о получающем ренту «собственнике» земли, К. Маркс берет в кавычки и слово «собственник» (там же, с. 353). Кавычки здесь не означают отрицания за феодалом прав собственности, а за крестьянином прав владения.
16 См. там же, т. 19, с. 340, 342.
17 Там же, т. 23, с. 730.
18 Венедиктов А. В. Государственная социалистическая собственность, с. 223—231.
34
права—М. В. Колгановым. М. А. Барг же выступил решительным противником применения понятия разделенной собственности к крестьянам-чиншевикам или к английским крестьянам XV в. Но и он видит существенные различия между отношением к земле средневековых вилланов и крестьян Англин XV в. Изменение этого отношения было, по мнению Барга, результатом «многовековой эволюции отношений феодальной собственности». Таким образом, он признает возникновение в условиях позднего феодализма земельной собственности, существенно отличающейся от «классической» средневековой собственности.19
Дело заключается не только в том, что правомочия английских крестьян XV в. и крестьян-чиншевиков значительно превосходили правомочия крепостных крестьян. Особенно существенно, что расширение прав было отражением изменения производственных отношений. Реальная тягость не менявшегося из поколения в поколение чинша постепенно уменьшалась. А объем прибавочного продукта определялся высотой чинша— земельной ренты.20 Не столько расширившиеся правомочия чиншевиков, сколько лежавшие в основе этого расширения сдвиги в феодальных производственных отношениях заставляют применять к отдельным группам феодально-зависимых крестьян позднего средневековья понятие разделенной собственности.
Характер земельной собственности и земельного владения в феодальном обществе можно понять и оценить только при учете их эволюции. На Руси и в ряде других европейских и неевропейских стран феодальная собственность выросла из общинной собственности и в борьбе с нею. До утверждения феодализма возникло и «право отдельных лиц на владение земельными парцеллами, предоставленными им первоначально родом или племенем...». Право это настолько упрочилось, что парцеллы стали принадлежать их владельцам на правах наследования.21 Это старинное право па парцеллу необходимо иметь в виду при рассмотрении дискуссионного вопроса о черных землях. Статус черных земель не оставался ч неизменным. Как и статус феодальной земельной собственности, его нужно изучать в развитии.22 О разных этапах развития феодальной собственности на Руси говорил Л. В. Черепнин.23 О сопротивле-
19 Б а р г М. А. Категории и методы исторической науки, с. 259—260.
20 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 25, ч. II, с. 353.
21 См. там же, т. 21, с. 167.
22 Подробнее об этом см.: Раскин Д. И., Фроянов И. Я., Шапиро А. Л. О формах черного крестьянского землевладения XIV—XVII вв.— В кн.: Проблемы крестьянского землевладения и внутренней политики России. Л.. 1972, с. 5—44.
23 Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма. М., 1972, с. 165, 188.
35
нии исторического материала любой попытке дать статические определения положения черных земель писал А. М. Сахаров.24 Думается, что сейчас никто из историков СССР не станет утверждать, что земельная собственность в эпоху феодализма была статичной. Но развитие черной земельной собственности понимается по-разному: у одних речь идет об этапах превращения общинных черных земель в государственные феодальные земли, а у других — о стадиях развития сложившейся государственной феодальной собственности на землю. По-разному определяется и периодизация общинной и феодальной собственности.
Известное распространение получила концепция, согласно которой общинная собственность на землю превращается в собственность феодальную вместе и в связи с подчинением территории восточноевропейских племен княжеской власти. Основанием такой концепции служит идентификация собираемой на этой территории дани и других поборов: полюдья, вир, продаж, а иногда даже таможенных сборов с феодальной рентой.
О. М. Рапов полагает, что уже в конце IX—X вв. можно говорить о существовании в Киевской Руси не только дани-контрибуции, но и дани в значении феодальной ренты.25 И. Я. Фроянов же, наоборот, уподобляет дань контрибуции, какую платили «примученные» восточнославянские и другие племена победителям из Киева.26 Л. В. Черепнин считал, что Рапов ближе к истине, чем Фроянов. Сам он еще в начале 1950-х годов занялся проблемой становления феодальной собственности на Руси.27 Рапов развивал высказанные тогда соображения нашего выдающегося историка. Однако после проходивших дискуссий Черепнин признал, что «эволюция дани в феодальную ренту совершалась постепенно, и датировать этот процесс трудно»; «о явлениях X века мы можем более конкретно судить по источникам более поздним» и считаем, что тут необходимо проявлять осторожность. А в XII в. крестьянские земли превратились в государственные, и крестьяне, следовательно, полностью потеряли право земельной собственности.28
24 Са х а р о в А. М. Феодальная собственность в Российском государстве в XVI—XVII вв. — В кн.: Проблемы развития феодальной собственности на землю. М., 1979, с. 87.
25 Р а п о в О. М. К вопросу о земельной ренте в Древней Руси в домонгольский период. — Вести. Моск, ун-та., сер. История, 1968, № 1, с. 57—58.
26 Ф р о я н о в И. Я. Данники на Руси X—XII вв. — ЕАИ за 1965 г. М., 1970, с. 33—41.
27 Ч е р е п н и н Л. В. Из истории формирования класса феодально-зависимого крестьянства на Руси. — В кн.: Исторические записки. М., 1956, т. 56, с. 245—246.
28 Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма, с. 151—154.
36
В противоположность Л. В. Черепнину И. И. Смирнов полагал, что процесс превращения черных земель в феодальную собственность, а крестьян-общинников в феодально-зависимых крепостных, принял особые размеры лишь в XIV в. В XIV— XV вв. князья боролись за экспроприацию черных земель, но результатом этой борьбы было частичное расхищение черных земель и их передача в руки феодалов, а не превращение в феодальную собственность всего фонда черных земель.?9 Близкую позицию занял Ю. Г. Алексеев, по мнению которого «уничтожение черной волости в центре страны» произошло во второй половине XVI в., тогда как в предшествующие столетия крестьяне вели с феодалами борьбу за свою землю и свои права.29 30
А. Н. Сахаров поддержал историков «ленинградской школы», усматривавших в крестьянстве не только пассивную сторону, эксплуатация которой все усиливалась со времен «Правды русской» до XIX в., но и самостоятельную историческую силу. Противодействие эксплуатируемого класса привело к то-, му, что «до XVI в. на Руси преобладали свободные земледельцы».31
А. М. Сахаров полагал, что существовало две формы феодальной собственности на землю: раннефеодальная, реализация которой происходила только через различные повинности, и феодальная, для которой типична крепостная зависимость крестьянина. А. М. Сахаров писал, что «XIV—XV вв. были временем значительного роста феодальной собственности в Северо-Восточной Руси», и усматривал в этом росте основной фактор социально-экономического развития той эпохи. Однако еще сохранялся значительный фонд черных земель. «В условиях господства феодального строя в стране в целом — это, конечно, феодальная собственность, но феодальная собственность siii generis, собственность раннефеодального типа». Лишь в XVI в. сложилась общегосударственная система крепостного права. А именно «прикрепление к земле, личная зависимость непосредственного производителя» является «критерием для отнесения данного вида собственности к феодальной». «Лишь формирование закона (а не обычая) Юрьева дня было началом складывания государственого феодализма».32
Наши взгляды на эволюцию черносошного землевладения в России изложены в конце 1960-х годов. Как представлялось, в ходе многовекового развития от ранней общинной собствен-
29 С м и р н о в И. И. Заметки о феодальной Руси XIV—XV вв.— ИСССР. 1962, № 2, с. 148—152.
30 Алексеев Ю. Г. Аграрная и социальная история Северо-Восточной Руси XV—XVI вв. М.; Л., 1966, с. 3—4, 225.
31 С а х а р о в А. Н. О диалектике исторического развития русского крестьянства. — ВИ, 1970, № 1, с. 28.
32 С а х а р о в А. М. Феодальная собственность... с. 59, 60, 89, 96, 97.
37
ности и парцеллы к монопольной государственной собственности на черные земли была фаза, которую следует характеризовать как разделенную собственность черносошной общины и черносошных крестьян, с одной стороны, и государства — с другой. Такими были черные земли в XIV — первой половине XVI вв. Но многочисленные высказывания коллег -и приведенные ими соображения заставляют вернуться к этой проблеме.
Авторы первого тома «Истории крестьянства в Европе» признают «неправомерным утверждать, что феодальная эксплуатация крестьян государством предшествовала их эксплуатации частными феодальными собственниками, так же как неверно было бы доказывать, что происходило обратное». В этой книге ставится под сомнение тезис о верховной собственности государства на землю в Киевской Руси IX—XI вв.. и отмечается безосновательность мнения о тождестве ренты и налога в то время.33
И. И. Смирнов привлек внимание историков Древней Руси к высказываниям К. Маркса о различных формах властвования государства над землей и населением.34 Высшая территориальная власть присуща всякому государству, но она сочетается в различных исторических условиях с совершенно различными правами государства на земельную собственность. В одних случаях государственная власть представляла собой только dominium eminens — верховную территориальную собственность, в других — обладала также правом земельной собственности — dominium directum. К. Маркс характеризовал власть современных ему английских королей на землю, принадлежавшую их подданным, как титульную собственность (Titu-lareigentum). Такой же характер с древнейших времен носили права «большого человека» шотландских кланов на земли, принадлежавшие кланам. Права «большого человека» ограничивались получением дани, которую платили члены клана «в знак признания верховной власти» над ними.35 С другой стороны, К. Маркс отмечал, что в некоторых азиатских странах государь выступал как «единственный собственник» земли, а подвластные ему общины — как ее «наследственные владельцы».36
Нельзя, конечно, механически переносить на Киевскую Русь те характеристики собственности, которые К. Маркс давал шотландским кланам, азиатским странам и тем более английскому королевству XIX в. Мы обязаны учитывать разнообразие форм собственности на землю в разных исторических услови-
33 История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма, т. 1. М., 1985, с. 434—435.
34 Смирнов И. И. Заметки о феодальной Руси... с. 150—151.
35 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 8, с. 523—524.
36 См. там же, т. 46, ч. I, с. 463.
38
ях. Между крайними формами титульной собственности и монопольной собственности государя лежали промежуточные формы сочетания верховной территориальной власти и реальной земельной собственности. В каждом отдельном случае необходимо конкретно решать, каково было это сочетание.
Поскольку имеется в виду власть киевских князей Олега или Игоря над землями ряда восточноевропейских племен, то следует помнить, что, во-первых, их территориальная власть была неустойчивой и часто прерывалась, когда сборщики дани уходили, и, во-вторых, с этой властью не было еще связано распоряжение реальными участками земли. Источники не только X, но и XI в. не донесли до нас сведений о конфискации или пожаловании князьями земель, находившихся на подвластных им территориях. Князь мог передать свое основное право— право сбора дани — вассалу (так, Игорь передавал его Свенельду), но такая передача существенно отличалась от земельного пожалования. К. Маркс говорил, применительно к этому времени, о вассалитете без ленов, или ленах, состоявших из дани. Князь распоряжался данью, а не землей, на которой сидели данники. К. Маркс не рассматривал дань первых киевских князей как ренту, подобно тому, как он не считал возможным подводить под категорию рейты дань, которую собирал глина шотландского клана.37
Вопрос о том, может ли быть подведена под понятие ренты дань, которую собирали первые русские князья, имеет, конечно, особое значение для характеристики земельной собственности. Поэтому полезно учесть еще одно соображение. Вряд ли кто-либо из историков Киевской Руси станет характеризовать дапь, которую радимичи давали хазарам как феодальную земельную ренту. А ведь это племя стало давать киевским князьям дань «якоже и козаром даяху».38
Нельзя всякие средневековые отношения властвования и подчинения рассматривать как право государственной собственности на землю. На Руси взимание дани и полюдья, и особенно вир и продаж, поначалу вытекало из верховной территориальной собственности (dominium eminens), а не из права земельной собственности. Поэтому древнейшие княжеские пожалования церкви состояли не из земель, а из десятины от поборов в подвластной территории. Если княжеские домены н появились в X в. (о их существовании можно, предполагать на основании известий о селах и стадах у князей), то рядом с ними, несомненно, лежали огромные массивы общинных зе-мельг на которые не распространялось княжеское право собственности в смысле dominium directum.
37 См. там же, т. 23, с. 740; т. 8, с. 524.
38 ПСРЛ, т. I. М., 1962, с. 24. — На это обстоятельство уже обратил внимание И. Я. Фроянов (Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. Л., 1974, с. 114).
39
Владимир Святославич после принятия крещения дал церкви св. Богородицы «от всего суда десятую векшу, ис торгу десятую неделю, из домов на всякое лето десятое всякого стада и всякого жита». Владимир поступился в пользу церкви и правом суда по ряду дел: от умыкания и изнасилования до споров членов семьи о наследстве.39 Но в Уставе Владимира еще нет земельных пожалований.
Судя по Уставной грамоте новгородского князя Святослава Ольговича, епископ получал перед 1136—1137 гг. десятину от дани и судебную десятину. А по новому установлению вместо десятины «от вир и продаж» «домажиричь из Онеги» должен был давать ему по сто гривен. Отчисления же десятины от даней были расширены за счет их распространения на новые погосты. Я. Н. Щапов обратил внимание на то, что ставки с этих погостов были относительно малы по размерам: от 3 до 1/2 сорока белок с целого погоста. Если эти ставки составляли десятую часть собираемой с погостов дани, то придется признать, что и она была невелика; ведь по Двинской уставной грамоте 1397 г. пеня за нарушение земельной границы составляла 30 белок, а границы княжеского поля — 3 сорока. А в середине XV в. «конь ворон» стоил 5 сороков.40
Уставная грамота смоленского князя Ростислава Мстисла-вича 113G г. епископу и церкви св. Богородицы предоставляет им «десятину от всех даней смоленских», кроме продажи, виры и полюдья. Но здесь мы находим также пожалование церкви двух сел «и з бортником, и з землею, и с изгои», а также озера и сеножатей.41 Епископ становится собственником этих земель. Но, как справедливо полагает Я. Н. Щапов, бортник и крестьяне-изгои не принадлежали, вероятно, к общинам.42
Следует обратить внимание на два обстоятельства. 1. Подавляющую часть доходов, назначенных епископу, составляла десятина от даней с территории княжества (больше 200 гривен); доход же от двух сел был, очевидно, значительно меньше. 2. Распоряжение селами и землями в данном случае не распространялось на земли общин и на общинников.
К первой половине XII в. относится пожалование новго-городским князем Мстиславом Владимировичем Юрьеву монастырю волости Буйцы (Буец) «с данию, п с вирами, и с продажами, и вено во...кое», а также «осеннее полюдье даровное». Монастырь получал в кормление ранее получаемые государством доходы с волости, причем речь идет не о части собранных
39 Щ а п о в Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Дровней Руси.
1972, с. 120. — Здесь использован реконструированный Щаповым архетип устава Владимира.
40 Там же, с. 158—160.
41 Древнерусские княжеские уставы	XI—XV вв./Под ред.
Я. Н. Щапова. М., 1976, с. 141, 143.
42 Щапов Я. Н. Княжеские уставы... с. 149.
40
государственной администрацией даней, вир и продаж, а о праве их присвоения монастырскими властями целиком и непосредственно с волощан,43 Это открывало возможность фактически превратить отданную в кормление монастырю Чернокун-скую волость в монастырскую вотчину. Монастырь не преминул использовать эту возможность. И все же черты старой Чернокунской волости на протяжении трех столетий не могли быть полностью сглажены монастырскими властями. Это сказывалось не только в сравнительно небольших повинностях, которые крестьяне отбывали в конце XV в. на монастырь, но п в том, что Буец был вместе с другими кормленными волостями обложен черной куной в пользу короля Казимира.44
В первой половине XII в. новгородский князь Изяслав Мстиславич дал жалованную грамоту Пантелеймонову монастырю. В ней была точно очерчена территория, составлявшая пожалование. «А смердом витославлицам, — говорится в грамоте,— не потянути им ни ко князю, ни ко епископу, пи в городц-кие потуги, ни к смердом ни в какие потуги, пи иною вивири-цою, а потянути им ко святому Пантелеймону в монастырь, к игумену и к братии».45
Мы не можем утверждать, что подобные пожалования земли в собственность князья начали осуществлять только с первой половины XII в., но обязаны считаться с тем, что более ранними источниками мы не располагаем и передвигать нормы XII в. на 150—200 лет назад не имеем права.
О постепенном превращении дани в феодальную ренту свидетельствует известие Лаврентьевской летописи от 1158 г., где говорится о пожаловании князем Андреем Боголюбским владимирской церкви св. Богородицы ранее купленных им слобод «и з даньми».46 Дань стала здесь повинностью, получаемой собственником земли от людей, пользовавшихся землей. Такой вид-зэна могла получить и не на купленной земле, если князь распоряжался ею как собственник. Л. В. Черепнин не разделял пашу точку зрения на ранние новгородские жалованные грамоты и видел в них подтверждение тезиса о превращении крестьянских общинных земель в государственные уже в XII в. Однако он согласился, что нельзя всякие средневековые отношения властвования и подчинения рассматривать как право государственной собственности на землю. Созвучным своим взглядам Черепнин признал и наш тезис о государственной власти, которая по мере развития феодальных отношений и феодально-вотчинного хозяйства все чаще распоряжалась
43 ГВНП, с. 130, 140,
АИСЗР, I, с. 67.
45 Там же.
46 ПСРЛ, I. Л., 1928, ст. 348.
41
общинными землями.47 * В том же, что крестьянские земли превратились в государственные уже в XII в., Л. В. Черепнин, очевидно, и сам не был вполне убежден. Во всяком случае, он писал, что процесс превращения черных земель в феодальную собственность «к середине XV в. был в основном завершен».4а В. Л. Янин в принципе согласен с тем, что первоначально предметом пожалований была не земля, а получаемые князем с той или иной территории доходы. Однако он не видит возможности аргументировать этот тезис грамотой на Буйцы (Буец), потому что в ней фигурирует формула «отдати Буйце святому Георгиеви» и лишь затем перечисляются дань «полюдье даровное» и другие поборы, которые князь передает Юрьеву монастырю.49 Однако формула «отдати Буйце» не раскрывает объема прав, которые передаются князем. Объем этих прав раскрывается именно поборами с крестьян — характером их эксплуатации. А поборы в грамоте перечислены и носят архаичный характер. К сожалению, В. Л. Янин не обратил внимания на отмеченные и нами, и Т. И. Осьминским черты кормления, которые сохранились в описании Буйцев даже в конце XV в., т. е. тогда, когда монастырь в основном освоил волость как свою феодальную вотчину. И в это время повинности, собираемые с Буйцев, были сравнительно невелики и шли «с куниц». Даже если оперировать формуляром документов, легко заметить, что Буйцы числятся волостью «что бывала Юрьева монастыря», а не волостью Юрьева монастыря. Наконец, с нее, как и с других бывших черных волостей Деревской пятины XV в., следовало платить черные куны польскому королю Казимиру.50 История Буйцев чрезвычайно интересна потому, что показывает, как кормленные волости превращались в феодальные вотчины.
Процесс поглощения черных земель вотчинами светских и церковных феодалов интенсивно протекал в XIV—XV вв. как в Северо-Восточной, так и в Северо-Западной Руси. Во всех Новгородских пятинах (кроме северной части Водской и Обонежской пятин) он в основном был завершен еще до воссоединения Новгорода с Москвой. А в Северо-Восточной Руси рядом с боярскими и монастырскими владениями еще в XVI в. сохранялись черные земли.51
Каков же был статус этих земель? В упомянутой статье Д. И. Раскина, И. Я. Фроянова и А. Л. Шапиро обращалось внимание на три формулы, которыми пользовались в XV в. для определения принадлежности черных земель. Иногда эти
47 Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма, с. 154.
** Там же, с. 228.
49 Я н и н В. Л. Новгородская феодальная вотчина. М., 1981, с. 241.
ьи АИСЗР, I, с. 57, 68, 84.
51 Алексеев Ю. Г. Аграрная и социальная история... Л., с. 128.
42
земли именовались «волостными», или «становыми», иногда землями «великого князя нашие волости», а иногда «великого князя». Мы полагали, что в приведенных формулах отражался переходный характер землевладения XIV—XV вв.: от безраздельного права общины и общинников на землю — через разделенную собственность к ликвидации крестьянской земельной собственности. В XIV—XVI вв. наследственные владения черных крестьян именовались их вотчинами, хотя вотчины эти существенно отличались от вотчин бояр и своеземцев: ведь на вотчину черного крестьянина распространялись волостные разрубы государственных повинностей и власть волости.
Наследственные, как и купленные черными крестьянами земли, а также земли, освоенные ими в результате заимки, являлись объектами купли-продажи, заклада и вклада в монастыри. Они носили явственные черты аллодиального владения. А. И. Копанев привел многочисленные факты продажи и завещания земель Кирилло-Белозерскому монастырю людьми, которых он с полным основанием считает волостными крестьянами. О продаже волостными крестьянами XIV— XVI вв. своей земли в центральных районах страны сообщают Ю. Г. Алексеев и А. Д. Горский. От XV в. до нас дошло немало известий об аллодиальном владении северных крестьян.52
Само наименование «чернокунцы» происходило от древней дани черными кунами. Черными кунами именовалась по традиции дань вплоть до XV в., хотя в нее кроме мехов входили деньги, хлеб и продукты животноводства. Живучесть терминов «черные куны» и «чернокунцы» отражала их генетические связи с древней данью.53
В то же время необходимо учитывать, что в XIV—XV вв. государственная власть отнюдь не ограничивала свое властвование над черными землями сбором незначительной дани, кормлениями и судом. Великие и удельные князья часто передавали черные земли, причем нередко вместе с крестьянами, частным феодалам. А оберегая черные земли от расхищения частными феодалами, князья заботились о том, чтобы не лишиться доходов, которые ускользнут от них, если на волость распространится податной иммунитет. И, наконец, главное: черные крестьяне облагались все более значительным тяглом.
Критика трактовки Чернокунских волостей, как земель, находившихся в разделенной собственности, основывается не на отрицании правомочий волости, волощан и государства, а на теоретических посылках. Л. В. Черепнин писал, что «расчленение собственности имеет место в среде феодалов, присваивающих прибавочный продукт крестьянского труда, а надел,
Ь2 Проблемы крестьянского землевладения и внутренней политики России. Л„ 1972, с. 8—9.
ьз АИСЗР, I, с. 56—57.
43
с которого идет рента, никак нельзя подвести под понятие „разделенной собственности”».54 А. Д. Горский добавляет, что, говоря о разделенной собственности, мы используем в качестве аргумента только факты пользования, владения и распоряжения землей крестьянами черной волости.55
Как представляется, дело заключается не только в больших правомочиях чернокунцев сравнительно с боярскими, монастырскими и дворцовыми крестьянами, айв том, что их эксплуатация была до второй половины XVI в. не такой тяжелой. В этом отношении серьезный интерес представляют почерпнутые из писцовой книги сведения о волости Михайловская Смерда в Деревской пятине. На рубеже XV и XVI вв. эта волость все еще оставалась чернокунской, и размер платежей с нее был примерно в 5 раз меньше обычных платежей на вотчинных и поместных землях.56
По мере того как развивались феодальные отношения и все большая часть общинных земель становилась собственностью феодалов, невысокая по размерам дань и лишенные регулярности другие поборы превращались в более значительный регулярный оброк и барщину. Этот процесс оказывал свое влияние и на размеры и порядок обложения черных земель. Но и в первой половине XVI в. на Северной Двине с чернокунской обжи сходила 51 деньга окладных сборов, а с государственной оброчной обжи — 79 денег.57
Даже в случаях, когда чернокунцы переходили под власть феодала, они до поры до времени сохраняли некоторые особенности своего положения. Так, в д. Ригиниема Карельского уезда Водской пятины перед воссоединением Новгорода за владыкой числились 5 чернокунских и 2 нечернокунских двора, причем нечернокунский двор платил владыке по меньшей мере в полтора раза больше, чем чернокунский.58 Выше было отмечено, что бывшая волость Буец, попавшая еще в XII в. под власть Юрьева монастыря, но сохранившая отдельные черты чернокунской волости, даже в XV в. отбывала облегченные повинности сравнительно с другими монастырскими вотчинами. Уровень эксплуатации чернокунцев лишь постепенно приближался к уровню эксплуатации остальных крестьян. В этом заключались не формальные и не юрм-
54 Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма, с. 214.
55 Г о р с к и й А. Д. К1 вопросу о сущности черного землевладения па Руси в XIV—XV вв. — В кн.: Проблемы развития феодальной собственности на землю, с. 46.
ьс АИСЗР, I, с. 84.
57 АИСЗР, III, с. 30, 33. — Кроме того, на чернокунские и оброчные деревни падали неокладные сборы.
58 АИСЗР, I, с. 60.
44
дические особенности положения чернокунцев XIV—XV вв., а особенности производственных отношений, в которых они находились. Чернокунцы подвергались в это время эксплуатации феодальным государством, и потому у нас есть основание говорить о государственной собственности на черные земли. Flo черты старой общинной и аллодиальной собственности не исчезли мгновенно с появлением княжеской власти, княжеских, светских и церковных вотчин. В XIV—XV вв. эти вотчины уже были не островками, а основным массивом удобных земель Северо-Восточной и Северо-Западной Руси. Оставшиеся черными земли еще не слились с ними полностью ни в экономическом, ни в правовом отношении.
‘Правовые особенности черносошных крестьян не имеют решающего значения при характеристике земельной собственности. Однако игнорировать их тоже нельзя. К. Маркс говорил, что собственность является юридическим выражением производственных отношений, а не самими производственными отношениями. Поэтому при характеристике собственности следует останавливаться не только на производственных, но и на юридических отношениях, в которых собственность находит свое выражение. И нельзя пройти мимо всеми признаваемого факта распоряжения черной землей как общиной и общинниками, так и государством.
Конечно, подобная разделенная собственность не имеет ничего общего с разделенной собственностью сеньора и его вассалов, являвшихся представителями господствующего класса феодалов. Черные крестьяне самп эксплуатировались феодальным государством, но сохраняли еще в XIV—XV вв. остатки собственнических прав, унаследованных от дофеодальных времен. А. М. Сахаров предложил характеризовать черные земли как собственность раннефеодального типа.59 Это определение вряд ли приложимо к XIV—XVI вв., которые большинство историков относят к периоду развитого феодализма. Думается, что с учетом приведенных дополнений и уточнений понятие разделенной собственности может быть приложимо к черному крестьянскому землевладению XIV—XV вв. и даже к первой половине XVI в. Как же дело обстояло во второй половине XVI в. и в XVII в.?
А. И. Копанев собрал и проанализировал около 1750 поземельных актов, заключенных в XVI в. черносошными крестьянами Русского Севера «без какого-либо вмешательства со стороны правительства». Его вывод сводится к тому, что черносошные крестьяне «были собственниками своих земель».60 Даже применительно к XVII в. не приходится, говорить «о зна-
59 Сахаров А. М. Феодальная собственность... с. 96.
60 Копанев А. И. Крестьянство Русского Севера в XVI в. Л., 1978, с. 45, 61.
45
чительном усилении власти государства над черными землями». «Владение землей черносошного крестьянина было основано на праве его собственности, главным атрибутом ее было право черносошного крестьянина распоряжаться ею по своему усмотрению».61
Необходимо признать справедливым утверждение о том, что даже в XVII в. крестьяне пользовались правом распоряжения землей. Но нельзя согласиться с тем, что главным атрибутом собственности выступало это право распоряжения. Суть вопроса о поземельной собственности заключается в производственных отношениях, юридическим отражением которых являются права собственности на землю. Нельзя также согласиться с тезисом о неизменности права собственности на землю в черносошной деревне в XVI и XVII вв.
Конечно, запреты на земельные сделки черных крестьян XVII в. не носили всеобщий характер и, судя по сохранившимся актам, нередко нарушались. Но не будем забывать об особенностях актового материала, на котором основываются заключения А. И. Копанева. Акты появлялись лишь там, где запрет на сделки нарушался. Там же, где запрет действовал, акты не заключались. Не забудем и важнейшего условия поземельных сделок черных крестьян: при продаже земли необходимо было сохранить доход, который с нее получало государство. Законной была продажа земли только новому тяглецу. С переходом же ее в руки беломестцев правительство решительно боролось.
Тут мы подходим к сущностной характеристике собственности на черную землю. Она заключалась в получении с нее доходов феодальным государством. В XVII в. эти доходы были весьма значительными. Петр I, вводя подушную подать, обложил черных крестьян сорокакопеечным оброком сверх 72 копеек, которые должны были платить все крестьяне, включая помещичьих. Но и до Петра правительство облагало черных крестьян повышенными поборами, как бы взамен феодальной ренты, взимаемой частными вотчинниками и помещиками. Уже в 1620-х годах, после введения указов о живущей чети и живущей выти, обложение черносошных крестьян государственными повиностями было гораздо более обременительным, чем обложение этими повинностями помещичьих и вотчипниковых крестьян. Повинности черных крестьян включали, таким образом, в XVII в. как налог, так и ренту.
С усилением феодального гнета, начавшегося еще в последние десятилетия XVI в., была связана повышенная подвижность черных крестьян и направленные против нее закре-постительные меры правительства. А высокий уровень эксплу
61 Копанев А. И. Крестьянство Русского Севера в XVII в. Л., 1934, с. 18, 66.
46
атации и закрепостительные меры являлись признаками феодальной собственности государства и ликвидации крестьянской собственности на землю.
Останавливаясь на дискуссии о социальной природе черной волости, В. Б. Кобрин заметил, что «ныне все чаще спор идет не о том, как жилось черным крестьянам, каковы были их реальные права, а о том, в каких терминах современной науки можно определить их положение». И это делает, по словам В. Б. Кобрина, дискуссию «все менее плодотворной».62 Если ограничиваться дефинициями и не уделять внимания особенностям экономического и правового положения черных крестьян, то дискуссия действительно может стать бесплодной. Но если эти особенности привлекают должное внимание, то она приобретает существенное значение.
Поднятые в главе вопросы права крестьян на землю и правосознание крестьян (и в том числе владельческих) представляются важными и потому, что без их учета нам будет трудно понять особенности статуса таких категорий сельского населения XIV—XV в., как половники и старожильцы.
62 К о б р и н В. Б. Власть и собственность в средневековой России. М., 1985, с. 41.
ГЛАВА 4
Тяглые наделы
Хорошая сохранность Новгородских писцовых книг конца XV—XVI вв. и наличие в них сведений о численности деревень и дворов и о размерах пашни на деревню дают возможность рассчитать средние по пятинам запашки крестьянского двора и его составной части — крестьянской семьи. В писцовых книгах зафиксированы данные о количестве коробей, высеваемых в одном поле, а поскольку коробья ржи высевалась примерно на одной десятине и размеры трех полей хотя и не совпадали, но были близки друг к другу, то утроение числа коробей дает количество десятин в трех полях.
Писцы в это время не учитывали «лешие пашни», на которых применялась подсечная система земледелия. Думается, что именно по этой причине порайонные средние размеры запашки так сильно различались в конце XV в. В Деревской пятине, в которой, вероятно, подсечное земледелие было развито в большей степени, чем в Шелонской, учтенная полевая запашка была в 2 раза меньше, чем в Порховском уезде Шелонской пятины. А в Заонежских погостах Обонежской пятины,
47
являвшихся районом особенно широкого и устойчивого бытования подсеки, она равнялась всего 4,2 десятины в трех полях.
В первой половине XVI в. регулярное трехполье и применение удобрения завоевывали все более прочные позиции, в связи с чем подсечное земледелие должно было сокращаться. Этим, по нашему мнению, объясняется хорошо прослеживаемое по табл. 1 увеличение размеров учтенной писцами полевой запашки между 1500 г. и 1536—1545 гг., особенно заметное по
Таблица /. Средние размеры крестьянской запашки (в десятинах в трех полях)*
Пятина, уезд	На двоо		Па семьи	
	1500 г.	|	1536-154; гг.	150) г.	|	1536 — 1545 гг.
Деревская 		6,7	7.8	6,1	7,6
Водская 		11,4	11,7	7,5	10,2
Бежецкая	 Шелонская		8,2	9,3	—	8,8
Порховский уезд . .	13,8	11.4	ПД	11.2
Новгородский „ . .	12,0	10,2	7,8	9,3
Старорусский	„ . .	15.0	12,6	9,3	9,9
* АИСЗР, II, с. 267.
цифрам, характеризующим размеры запашки на семью.1 Наряду с ростом крестьянских запашек первая половина XVI в. характеризуется постепенным стиранием порайонных различий. В начале века крестьянский двор в Деревской пятине обрабатывал в среднем в 2 раза, а в 1540-е годы — в 1,5 раза меньше, чем в Шелонской. По всей территории Новгородской земли (без крайне северных ее погостов) величина средних попятпи-ных и поуездных запашек колеблется в пределах от 7,6 до 11,2 десятины в трех полях на семью. Такая нивелировка объясняется тем, что в районах широкого распространения подсечного земледелия эта архаичная система оттеснилась более прогрессивным и учитываемым писцами трехпольем.
Мы видели, что в 1530—1540-х годах в Шелонской пятине размеры запашки на двор сократились по сравнению с концом XV в. Однако и в это время дворы, имевшие по 15 и более десятин запашки, встречаются в писцовых книгах. 3. А. Тимошенкова выявила по писцовой книге 1539 г. в Старорусском уезде Шелонской пятины в дворах, имевших одного главу
1 Размеры запашки на двор тоже возросли везде, кроме Шелонской пятины, где их сокращение было следствием сокращения населенности двора и нс свидетельствует, таким образом, о каком-либо хозяйственном упадке.
48
семьи, целый ряд хозяйств с 15, 18, 21, 24 десятинами пашни; как исключение писцы отмечали дворы с 30—36 десятинами.
Таким образом, мы можем с уверенностью говорить, что наделы, превышающие 15 десятин пахотной земли, не являлись обязательно достоянием сложных семей в Шелоиской пятине. Это относится и к Водской, и к Бежецкой пятинам.
Таблица 2, Среднее количество четей пашни (в одном поле) на крестьянский двор по писцовой книге Тверского уезда 1539—1540 гг.*
Волость, уезд	Поместные земли			Черные земли		
	число дворов	у ПИХ четей	четей па двор	число дворов	У ПИХ четей	четей па двор
Захожье		418	2247	5,4	102	728	7,1
Воловичи 		399	3091	7,7	—	—	—
Суземье		165	1444	8,7	79	813	10,3
Шестка		102	1321	13,0	—	—	—
Чаглово 		23	292	12,8	—	—	—
Каи.»		260	2324	8,9	—	—	—
Куша липа		21	116	5,5	—•	—	—
Озера Спасские		144	812	5,6	—	—	—
Шеской уезд		612	4С05	6,5	—	—	—
Хорвач		657	6М88	9,3	—	—	—
Микулинский усз'1		1248	10827	8,7	—	—	—
Всего		4050	325С8	8,0	181	1541	8,5
* В таблице учтены селения, тле стояли одни крестьянские дворы. Рассчитать крестьянскую запашку в селениях, в которых кроме крестьянских дворов были дворы господские и холопьи, невозможно.
Даже в Деревской пятине, в которой средние размеры надела были ниже, чем в этих трех пятинах, в 1540-е годы 12,5% дворов в однодворных деревнях имели по 15 и более десятин пахотной земли, 4% дворов — более чем по 18 десятин.2
До нас дошла писцовая книга 1539—1540 гг. цо Тверскому уезду, охватывающая 11 волостей и свыше 4 тыс. крестьянских дворов. Табл. 2 свидетельствует о том, что средний размер запашки на крестьянский двор составлял 8 четей земли в одном поле на поместных землях (12 десятин в трех полях) и 8,5 четей — на черных землях. Это несколько больше, чем в соседних Деревской и Бежецкой пятинах, и ближе к разме-
2 АИСЗР, II, с. 46.
49
Таблица -3. Средняя запашка на двор в селениях различной дворносги на поместных землях Тверского уезда в 15S9—1540 гг. (в четях в одном поле)
Го.юсть. уезд	Деревни						Починки				В среднем	
	ОДПО-дворпые	двухдверные	трсх-дворпые	(етырех-дворные	пятидверные	много* дворные	одно- дворные	двухдверные	трехдверные	ютырех-дворные	по деревням	по починкам
												
Захожье		9,5	6,4	4,8	4,1	2,4	4,9	3,3	1,9	1,6	1,9	6,2	2,5
Воловичи 		10,0	7,2	7,4	7,1	9,7	2.3	3,4	3,5	—	—	7,8	3,4
Суземье		10,5	9,0	6,7	80	4,2	—	4,4	—	—	—	9.0	4,4
Шестка . 			15,2	12,6	6,9	—	—	—	—	—	—	—	13,0	—
Чаглово		14.8	9,9	—	—	—	—	—	—	—	—	12,7	—
Кавь		13,0	8,6	8,1	7,5	6,0	—	3,8	2,5	—-	—	9,2	3,3
Кушалина		8,2	5,3	2,7	—	—	—	4,0	—	—	—	5,6	4,0
Озера Спасские ....	8,9	5,8	5,0	6,0	—	3,8	2,5	1.0	—	—	5,8	2.1
Шеской уезд		9,9	6,9	7,1	5,8	5,5	0,6	4,3	2,7	2,7	—	7,3	3,9
Хорвач 		13,4	8,9	7,6	8,6	4,5	6,8	5,0	—	—	—	9,3	5.0
Микулинский уезд . . .	12,9	82	8,2	6,8	7,1	6,5	 4,0	2,6	2,3	—	8,9	3,6
В среднем 		12,0	8,0	7,3	6,7	6,3	5,6	4,0	2:3	1,9	1,9	8,4	3,3
рам крестьянской запашки в Шелонской и Водской пятинах. Среднее количество земли на двор колеблется по волостям от 5,4 до 13,0 четей, что свидетельствует о большой степени зави
симости размеров наделов о' ловий.3
Данные табл. 3 говорят о па двор от дворности селений. Если средняя запашка однодверных деревень составляла в среднем по уезду 12 четей (18 десятин в трех полях), то в двухдверных она опускается до 8, а в многодворных снижается до 5—6 четей. Такая закономерность позволяет предположить, что двухдверные, трехдворные и многодвор-пые деревни обычно возникали путем деления однодворных, причем такое деление не всегда сопровождалось одновременным увеличением размеров пахотных полей. Табл. 3 свидетельствует и о том, что размеры починков уступают размерам деревень. Можно заключить, что очистить от леса и подготовить под пашню землю было делом, требующим определенного времени.
Распределение крестьянских
местных географических ус-зависимости размеров запашки
Таблица 4. Распределение крестьянских дворов по размерам запашки в однодворных селениях га помест5ых землях Тв&рского уезда в 1539—1540 гг. (в четях в одном поле)
Количество четей	Число дворон	?□
0-2	1	0,1
2-4	93	9,2
4-6	149	14,8
6-8	158	15,7
8—10	159	15,8
10—12	104	10,3
12—14	103	10,3
14—16	68	6,7
13—18	57	5,6
18—20	35	3,4
20 и более	81	8,0
Всего . . .	1008	• 103
дворов по размерам запашки
можно учесть только в однодворных селениях, так как в писцовой книге размеры запашки указываются не на двор, а на деревню. На основании табл. 4 можно утверждать, что крестьянские дворы были далеко не однородны по размерам запашки. Свыше половины дворов имело запашку от 6 до 12 четей (9—18 десятин в трех полях), 81 двор из 1008 имел запашку в 20 и более четей (30 и более десятин в трех полях), причем среди них было немало дворов с одним главой семьи. В писцовой книге встречаются также случаи, когда запашка намного превышала 30 десятин.
Для суждения о размерах пахотных угодий в Северо-Восточной Руси мы не располагаем таким комплексом массовых
3 ПКМГ, т. 1, отд. II, с. 40—140. — Эта писцовая книга до сих пор не была подвергнута статистической обработке. Поэтому в работе И. И. Лап-по фигурирует ошибочное определение запашки в 5—7 десятин на двор в трех полях (Л а п п о И. И. Тверской уезд в XVI в. М., 1894, с. 25—26).
51
сведений, как в Новгородской земле и в Тверском уезде. И тем не менее не приходится говорить о полном умолчании источников. Особый интерес представляет выпись из книг письма П. Г. Заболотского 1498—1499 гг., относящаяся к Опольскому и Боголюбскому станам Владимирского уезда. В сельце Же-лезове Опольского стана было описано 10 крестьянских дворов. В одном из них учтено двое жильцов — глав семейств, а в остальных — по одному. Все 10 дворов были положены в 7 вытей и имели 36 десятин в поле пахотной земли. Таким образом, на выть приходилось немногим больше 5 десятин, а на двор — 3,6 десятины в поле. В выписи указано, что на десятине сеяли «по две четверти ржы, а яри вдвое». Таким образом, крестьянский двор здесь располагал в среднем 10,8 двухчетвертной десятины в трех полях.4
В Опольском стане в симизинском сельце Чокове та же выпись 1498—1499 гг. числила 14 крестьянских дворов и 16 людей— глав семей. «А вытей христьянских 20 без полувыти, а положено христианину по пяти десятин на выть». Кроме того, крестьянам было отдано на оброк 16 десятин в поле. На крестьянский двор, таким образом, в среднем приходилось 7 десятин в поле, или 21 десятина в трех полях.5
К 1495—1511 гг. относится знаменитая грамота митрополита Симона Ю. Масленицкому, устанавливавшая норму наделения крестьян Царево-Константиновского монастыря. В каждом поле крестьянину полагалось по 5 десятин. Вместе с тем предписывалось при наличии свободных земель, «кому будет земли надобе боле того», производить прирезку сверх пяти десятин, «а кому не будет силы пахать пять десятин», сокращать надел.6 Норма в 5 десятин в одном поле была, очевидно, принята в дворцовых и митрополичьих землях при установлении размера выти именно потому, что она соответствовала распространенному размеру дворового надела.
Значительное количество сведений о размерах крестьянской запашки в монастырских вотчинах второй половины XVI в. было собрано Н. А. Рожковым. Воспользуемся теми из них, которые относятся к 1550—1560-м годам, т. е. к периоду, когда явления кризиса еще не проявились (во всяком случае, в значительных масштабах) в Северо-Восточной Руси. Добавим к этим сведениям материалы сотных, опубликованных С. А. Шумаковым, а также сотных, напечатанных в «Актах феодального землевладения и хозяйства».
Из табл. 5 видно, что среднее количество десятин пахотной земли в трех полях на крестьянский двор в докризисный период ни в одной из названных монастырских волостей не опу^ скалось ниже семи десятин. Лишь в трех из двадцати четырех
4 АФЗХ, I, с. 152.
5 Там же.
6 Там же, с. 182.
52
Таблица <7. Размеры крестьянской пашни в 1550—1560-е годы (•средние на владение)*
Уезд	Год	Владелец (монастырь)	Крестьянская пашня (в четвертях о одном поле)	Число крестьянских		Пашни в десятинах в 3-х полях	
				дворов	людей	па двор	па человека
1	2	3	4	5	6	7	8
Ярославский	1555	Деревни, отданные Толг-ским монастырем царю	132,6	. 12	20	16,2	9,9
я	1562	Спасо-Ярославский	535,5	58	58	13,8	13,8
Дмитровский	1562	Иосифо-Воло-коламский	698	71	71	12,8	12.8
п	1562	л	600	68	(8	13,2	13,2
я я Костромской	1562 1562 1562	Во: оя вленский Симонов Митрополит	1208 1312 1079	114 174 207	114	15,9 11,3 7,8	15,9
я	1562	Троице-Сергиев	1005,5	111	112	13,6	13,6
я	1562	Симонов	618	42	43	22 1	21,6
я	1562	Новоспасский	1317	8J	82	24,7	24,1
п	1562	Ипатьевский	2147,5	285	292	11,3	11,0
Перепела вл I.-Залесский	1562/63	Троице-Кир-жацкий	65о5	597	604	16,5	16,3
я	1562/63	Троице-Сер: иев	8795	1398	1409	9,4	9,4
я	1562	Махрищевск ин	1029	109	109	18,3	18,3
я	1562	Hoi ородпцкий га Вепре	812	165	1С8	7,3	7,2
Переяславль-Залесский	1562	Спасо-Ярэслав-ский	1450	187	187	11,6	11,6
я	1562/63	Чудов	1588	341	349	7,0	68
Волокола м-ский	1562	Иосифо-Воло-коламский	826	115	,115	10,8	10.8
я	1562/63	я	1233	193	195	9,6	9,5
Белевский	1563/64	Спасский Белевский	232	15	17	22,7	21,0
Перея с-лавль-За-лесский	1563/64	Борисоглебский	200	23	30	11,5	10,0
Муромский	1564	Симонов	125	9	9	23,8	20,8
53
Продолжение табл. 5
1	2	3	4	5	G	7	8
Нижегородский	1565	Спасо-Евфи-мьев	393	23	24	19.8	18,9
Рузский	1567/68	Савво-Сторо-жевский	1081	104	105	15,6	15,4
♦Рожков Н. А. Сельское хозяйство Московского государства XVI в. М., 1899, с. 148; Шума к о в С. А. Сотницы, грамоты и записи, пып. 1. М., 19U2, с. 80; вып. 2. М., ГО!, <•. 10; вып. 3. М., 1901, с. 7; ЛФЗХ, I, с. 303; II, с. 302.
волосток оно было ниже девяти десятин, в семи составляло 9— 12 десятин, в четырех—12—15, в шести—15—20 и в четырех— 20 и более десятин.
Поскольку приведенные в табл. 5 данные охватывают всего около 4,5 тыс. дворов, разбросанных по разным уездам, они не позволяют выводить средние размеры тяглой пашни церковно-монастырских крестьян, но дают возможность говорить о нередко встречавшихся в 1550—1560-х годах размерах тяглых наделов. Они свидетельствуют и о том, что полученные путем статистического обследования массового материала Новгородских писцовых книг данные соответствуют тому, что мы наблюдаем по разрозненным материалам Северо-Восточной Руси.
Составленная в 1569 г. подробная сотная грамота на принадлежавшие Иосифо-Волоколамскому монастырю села и деревни Рузского уезда дает представление о размерах крестьянской тяглой земли на двор в момент, когда дыхание наступающего кризиса уже начало ощущаться, но последствия его еще не проявились так остро, как в последующие 1570— 1580-е годы. Сотная 1569 г. дает возможность установить запашку двора в отдельных деревнях. В одних селениях она опускалась до 3,6 чети в поле, в то время как в других, лежавших в том же стане, превышала 30 четей.7 Размеры запашки, очевидно, зависели от наличия окультуренных земель и числа жителей в селении и были связаны с отсутствием переделов земли между селениями. Кризис еще не привел к массовому сокращению крестьянами своих тяглых наделов. Во всяком случае, в тех станах, где процент пустых дворов и перелога высок, средняя запашка на двор бывала выше, чем в станах, где пустых дворов мало, а перелога вовсе нет (ср. показатели
7 Для черноземной полосы некоторые данные приведены В. Д. Назаровым в статье «Из истории крестьянского хозяйства России в XVI в.» (Общественно-политическое развитие феодальной России. М., 1985, с. 15).
•54
по Юрьевой слободе и Сестринскому стану). Таким образом* можно пользоваться табл. 6 для суждения о распространенных в центре страны до кризиса крестьянских дворовых запашках. Выведенный в таблице показатель — 6,9 чети в поле, или 10,3 десятины в трех полях, был близок к полученным для других районов цифрам. Его никак нельзя считать случайным.
Таблица 6. Наделы пахотной земли крестьянских дворов в вотчинах Иосифо-Волоколамского монастыря в Рузском уезд? в 1559 г.*
Стан, слобода, полость	Крестьянских днороя		Пашин пахотной в четях			Четей паш-1и на двор В ОЛПОМ поле
	живушнх	|лугтчу	хулой	| средне?'	перелог	
Локнышский		391	123	2450	108	727	6.5
Сестринский 		225	49	1052	235	—	5.5
Юрьеьская слэбода		58	45	590	—	215	10,2
Скирманов 		154**	55	960	—	545	6.2
Волняпиков 		206**	35	1091	513	438	7,8
Зам ошская волость		15**	—	12	171	—	12,2
Волость Еоиничи 		7	3	93	51	—	20.6
Всего		1056***	311	6208	1078	2363	6.£
* АФЗХ, II, с. 365—387.
*• Вместе с монастырейими дворами.
**= g таблице не учтено несколько дворов бесиашечных кресты t.
Чтобы выяснить, в какой мере данные о запашках XV— XVI вв. сответствовали возможностям крестьянского хозяйства и в какой мере они могут быть признаны типичными для нечерноземных регионов, нам представляется полезным остановиться на нормах трудовых затрат, необходимых для обработки земли как после, так и до XV—XVI вв.8
Судя по расчетам, произведенным в 1890-х годах, русский крестьянин, пользовавшийся плугом или сохой, вспахивал в среднем на одной лошади или на паре быков в течение дня на весенней пахоте 0,5 десятины. На подъеме пара эта норма равнялась 0,33—0,5 десятины.9
8 Ш а пиро А. Л. Средневековые меры земельной площади и размеры крестьянского хозяйства в России.— В кн.: Проблемы отечественной и всеобщей истории: Сб. статей к 150-летию Ленинградского университета. Л.,. 1969, с. 59 и след.
0 Свод статистических данных, касающихся экономического положения сельского населения Европейской России. СПб., 1894, с. VIII.
56
Поскольку для XV—XVI вв. мы пользовались единственно дошедшими до нас массовыми материалами Новгородских пятин, для нас особенно ценны материалы, относящиеся к этому району. По данным Центрального статистического комитета от 1889 г., в Новгородской губернии 10 11 в течение одного дня конная упряжка вспахивала под озимый хлеб в среднем 0,45, а под яровой хлеб — 0,42 десятины.11
Эти данные не противоречат другим расчетам пореформенного периода. А. П. Людоговский в середине 1870-х годов считал возможным принять в качестве приблизительной меры работы одноконной упряжки в день на пахоте 0,27—0,6 десятины. А судя по календарю Ф. А. Баталина на 1883 г., при ширине борозд в 4—5 вершков 1 работник мог вспахать сохой, косулей или одноконным плугом от 0,33 до 0,4 десятины.12 Отбрасывая крайние показатели, мы можем принять 7з—7г гектара за среднюю норму вспашки земли одним работником с одной лошадью в пореформенной России.13 Приведенные показатели XIX в. можно сопоставить с поземельными мерами, которые определялись на основе учета времени, затрачиваемого крестьянином на вспашку гектара в гораздо более ранние периоды.
Обратимся к регионам, расположенным к востоку от Эльбы, которые характеризовались условиями, схожими с Северо-Западной и Северо-Восточной Русью (имеются в виду как почвенно-климатические, так и социально-исторические условия).
В Германии еще в докаролингские времена появилась, а затем приобрела широкое распространение земельная мера моргеп. Первоначально она, очевидно, соответствовала участку земли, который можно было вспахать за полдня (morgen — утро). Затем этим термином обозначали участок, который один крестьянин вспахивал в течение целого дня. Термин «морген» был очень устойчивым и не выходил из употребления даже в XVIII в. Но к этому времени он стал хоть и различной в разных германских землях, но точной в каждом регионе мерой. Так, в XVIII в. рейнский морген равнялся 0,255, а саксонский— 0,553 га. Скрупулезность в определении отношения моргена к гектару свидетельствует о том, что он уже не рассматривался, как приблизительная норма производительности
10 Территория Новгородской губернии в 1880-е годы не совпадала с территорией Новгородских пятин. Но значительная часть Водской, Ше-лонской и Дсревской пятин оказалась в составе Новгородской губернии.
11 Материалы по вопросу о стоимости обработки земли в Европейской России. — Временник Центрального статистического комитета Министерства внутренних дел, № 10. СПб., 1889, с. 20—25.
12 Людоговский А. П. Основы сельскохозяйственной экономии и сельскохозяйственного счетоводства. СПб., 1875, с. 278; Баталин Ф. А. Календарь и справочная книжка русского сельского хозяина, ч. II. СПб., 1883. с. 54—55.
13 Десятина в 2400 кв. саженей равна 1,0925 га.
56
пахаря. Но генетически морген несомненно восходил к подобной норме. В интересующих нас остэльбских германских землях в средние века фигурировал морген в 0,25 и в 0,5—0,65 га, причем норма в полдесятины в течение рабочего дня была широко распространена.14
В Польше в XIII в. к моргу приравнивали площадь, вспахиваемую крестьянином за один день и равную примерно 0,5 га,15 и лишь позднее морг отрывался от своего первоначального эталона. Когда в середине XVI в. в Великом княжестве Литовском был введен устав о волоках, там действовал морг, равный 0,71 га. Это была точная мера земельной площади, видимо, уже переставшая определяться нормой дневной выработки пахаря.
То обстоятельство, что нормы дневной выработки пахаря в приблизительно равных по почвенно-климатическим условиям регионах колебалась и в средние века и в XIX в. в основном в одинаковых пределах (0,33—0,5 га) и часто приближалась к полугектару,16 подкрепляет наши соображения о размерах запашки, соответствующих возможностям крестьянина с одной лошадью. Если дневная норма выработки пахаря с одной лошадью и сохой колебалась примерно в одинаковых размерах в период раннего средневековья и в XIX в., то близкими друг другу должны были быть и общие размеры запашки, которые пахарь мог поднять, работая с одной лошадью и сохой. Следует при этом учитывать, что размеры запашки, которые мог обработать пахарь с лошадью и сохой, сильно колебались. Они зависели от многих обстоятельств. На плотных почвах можно было вспахать при прочих равных условиях значительно меньше земли, чем на рыхлых. Затраты труда увеличивались или уменьшались в зависимости от количества борозд на единицу площади. Имела значение и конфигурация участка: если борозды были короткими, затраты труда увеличивались за счет поворотов, если же борозды были длинными — уменьшались. Большое значение, конечно, имели рабочий скот и выносливость и искусство пахаря. Даже при экстенсивном трехполье, о котором у нас сейчас идет речь, обработка земли могла быть более и менее тщательной, в частности варьировалось количество вспашек почвы. Все эти и многие другие обстоятельства влияли на производственные возможности земледельческого крестьянского хозяйства.
14 S t i с h 1 i n g р. Die kii 11 urgcscli icli IJ ichc Bedevilling dcr Feldmassc.— Zeilschrift fur Vcrmessungsvvcscn, 1951. Juli, H. 7, S. 207—208; M c i 1-z c n A. Siedlung und Agrarwesen dcr Weslgcrmanen und Ostgermancn, dcr Kelten, Romen, Finncn und Slaven, Bd. I. Berlin, 1895, S. 77.
13 Srcniowsky S. Uwagi о lanach.— Kwarlalnik liistorii kullurv malcrialnej, 1955, N 2, s. 306.
16 Мы видели, что в Германии был распространен и морген в 0,25 га, но его размеры первоначально, очевидно, определялись работой пахаря в течение полудня.
57
Неудивительно, что в литературе фигурируют разные оценки производительности крестьянского земледельческого труда. И все же приводимые специалистами сельского хозяйства и статистиками данные о среднем количестве десятин, которые в течение сезона могла обработать одноконная упряжка, не очень расходятся.
В. Воронцов писал в 1880-е годы, что «по правилам трехпольного севооборота» на одну крестьянскую лошадь полагается 7—10 десятин пашни. Существенный интерес представляет предпринятая в 1890-х годах С. А. Короленко попытка определить размеры посевной площади, обработка которой соответствовала силам крестьянского хозяйства. На основании значительного статистического материала, относящегося ко всей европейской части России, Короленко пришел к выводу, что при господствовавшем экстенсивном хозяйстве трудовые возможности средней крестьянской семьи в шесть человек обоего пола давали возможность обрабатывать около 10,5 десятины пахотной земли в трех полях.17
Основываясь на приведенных выше данных о времени, которое крестьянин затрачивал на вспашку десятины, составители «Материалов о стоимости обработки земли» (1889 г.) пришли к выводу, что в период весенних полевых работ он может вспахать и забороновать 3 десятины в яровом поле и перепахать 3 десятины в паровом поле. Таким образом, ему было под силу обработать участок примерно в 9 десятин в трех полях. А по данным «Свода статистических данных» (1894 г.), не предусматривавшего двоение ярового поля и троение пара, пахарь мог обработать свыше 10 десятин.18
Фактически в силу малоземелья, а иногда и из-за того, что часть пахотной земли оставалась невозделанной, размеры запашки были значительно ниже трудовых возможностей двора. Это касается как Северо-Западного, так и других районов страны. В Старорусском уезде в 1904 г. в малоземельных однолошадных дворах засевалось в среднем 1,5 десятины ржи (примерно 4,5 десятины в трех полях), а в Демянском уезде 4,5 десятины приходилось в среднем на все однолошадные хозяйства.19
17 В-. В. [Воронцов]. Разделение труда земледельческого и промышленного в России. — Вестник Европы, 1884, кн. 7, с. 346; Короленко С. А. Вольнонаемный труд в хозяйствах владельческих и передвижение рабочих в связи с статистико-экономическим обзором Европейской России. СПб., 1892, с. X, XVII.
18 Материалы по вопросу о стоимости обработки земли в Европейской России, с. 20—25; Свод статистических данных, касающихся экономического положения сельского населения Европейской России, с. VIII.
19 Материалы для оценки земельных угодий Новгородской губернии. Старорусский уезд, выл. 4. Новгород, 1908, с. 330; Демянский уезд. Новгород, 1888, с. 217.
58
Участок в 7—10 десятин пахотной земли можно с известной степенью вероятности считать соответствующим возможностям пахаря с лошадью и сохой. Однако необходимо принимать во внимание два обстоятельства. Во-первых, указанные цифры весьма приблизительны и допускают отклонения, а, во-вторых, фактические размеры пахотных угодий могли быть и значительно ниже и значительно выше возможностей пахаря.
Феодальные власти сравнительно рано стали переходить от обложения крестьянских деревень, дворов и дымов к более дифференцированному обложению, учитывающему экономические возможности крестьян и прежде всего их запашку. При этом в некоторые периоды (часто более ранние) и в некоторых регионах (обычно в тех, где дольше держались обломки больших семей) принимались во внимание наделы сложных хозяйств, включавших двух и более взрослых работников с женами и детьми и обладавших двумя-тремя лошадьми (или соответствующим числом пар быков). К таким окладным единицам относились гуфа на колонизованных германцами землях к востоку от Эльбы, польский лан, древние русские рало и плуг, первоначальная coxa XIII—XV вв. на Руси и сравнительно поздняя волока Великого княжества Литовского. По подсчетам Д. Л. Похилевича, даже после аграрной реформы XVI в. сложные семьи занимали 50—75% волок20.
Другой вид окладной единицы базировался на принятых в данном регионе и в данное время запашках крестьянских дворов, в которых проживала малая семья (муж, жена, дети) и которые владели одной рабочей лошадью. Сюда относится новгородская обжа и прибалтийский гак.
Обжой как окладной единицей в Новгородской земле пользовались еще до воссоединения в единое Русское государство. То обстоятельство, что в XV в. такая малая окладная единица стала необходимостью, следует, как нам представляется, приписать господствующему положению, которое малая семья приобрела во всех Новгородских пятинах.
Объясняя в 1478 г. Ивану III, что есть обжа, новгородские власти говорили, что это «один человек на одной лошади орет». Мы имеем возможность проверить это утверждение по данным писцовых книг.
Из табл. 7 видно, что по трем пятинам, о которых дошли сравнительно полные сведения, чаще всего один глава семьи или один двор были положены в обжу. А это доказывает, что действительно обжа как окладная единица — это «один человек на одной лошади орет».
20 П о х i л е в и ч Д. Л. Селянська громада в зах!дних воэводствах великого княз!вства Литовского шсля аграрноТ реформи Сигизмунда-Августа.—Учен. зап. Львовск. ун-та, т. X. Сер. Историческая, вып. 3, 1948, с. 108—109.
59
Количество пахотной земли на обжу сильно колебалось по пятинам, а также внутри пятин. В Деревской пятине на обжу в среднем приходилось в трех полях 7,05 десятины, в Водской— 11,7, а в Шелонской —12,8 десятины. Лишь в четырех Заонеж-ских погостах, где шире, чем в других местах, была распространена подсека, под полевыми посевами в трех полях числилось всего от 4,5 до 6 десятин (это средние цифры по погостам).
Таблица 7. Количество обзж на 1 двор и на 1 мужчину (главу семьи) в конце XV — начала XVI в.*
Пятина, погост	Старое письмо	Новое письмо	
	обеж ла 1 крестьянский двор	обеж на 1 крестьянский ДЗО(	обеж па 1 главу семьи
Дсревская 		1,05	0,96	0,85
Водская 		1,2	1.0	0,67
Шелонская		1J7	1,16	0,74
Заонежские погосты:			
Шунгский		1,05	0,98	0,5
3 южных**		0,94—1,36	0,52—0,8	0,35—0,54
* АИСЗР, 1, с. 25.
** Вытегорский, Оштипекий и Веницкпй.
Из сказанного следует, что новгородская обжа—это единица обложения простой малой семьи или двора в районах, где большая часть дворов состояла из малых семей.
Близкой по характеру к обже была окладная единица в Эстонии и Латвии — гак (Haken). В 1983 г. Е. Тарвел опубликовал книгу, посвященную его эволюции и сопоставлению с древними окладными единицами в соседних с Эстонией и Латвией регионах.21 Автор полагает, что уже к началу XIII в. гак стал общеупотребительной единицей землепользования и налогового обложения в Эстонии и представлял собой запашку, которую обрабатывал 1 работник с упряжкой и ралом (ср. обжа — «один человек на одной лошади орет»). В XIII в. гак не стал еще единицей измерения пашни, но совпадал с нормальным (полным) крестьянским двором и соответствовал обычно принадлежащими такому двору угодьями.
Постепенно гак превращался в единицу измерения пашни, причем сначала ее площадь определялась не в квадратных мерах, а в мерах высеваемых на ней семян ржи. Начиная
21 Та г vc 1 Е. Der Haken. Die Grundlagcn der Landnutzung und der Bestcuerung in Estland im 13—19 Jahrhundert. Tallin, 1983.
60
с XVI—XVII вв. площадь, соответствующая гаку, равнялась в северной Эстонии 8, а в южной—10 га пахотной земли. Эти цифры можно считать обычными для полного крестьянского двора, хотя необходимо учитывать, что они значительно колебались, так как нормы высева не были одинаковыми. Несмотря на колебания размеров гака, Е. Тарвел пришел к выводу, что приблизительные размеры пахотной земли, которые ему соответствовали, можно установить и для средних веков.22 8—10 га примерно соответствовали эстонскому гаку XVI в. и возможностям хозяйства с одной упряжкой. Этот тезис Е. Тарвел подкрепляет сопоставлением прибалтийского гака-рала с древним ралом-гаком в Пруссии, Польше и некоторых других странах. Эти меры тоже приблизительны, а размеры их часто спорны. И все же можно полагать, что одному работнику с упряжкой и ралом в средние века в Пруссии соответствовала площадь в 5,5—8,5 га, в Польше — 8,5, в Дании — 9—10 га.23
Таким образом, можно утверждать, что до 1570—1620-х годов наделы пахотных угодий крестьянского двора в Северо-Западной и Северо-Восточной Руси соответствовали его трудовым ресурсам, а если превосходили их, то земля не полностью засевалась, или точнее, говоря, площадь под паром превышала третью часть надела. Впрочем, весьма вероятны случаи, когда крестьяне обрабатывали надел не тщательно, но зато на сравнительно больших площадях.
В результате разорения и запустения 1570—1580-х и 1600— 1610-х годов резко сократилась не только общая площадь'обрабатываемой в Северо-Восточной и Северо-Западной Руси тяглой земли, но и размеры учтенной писцами запашки на крестьянский двор. Это сокращение размеров тяглых наделов крестьян давно вскрыто историками. Высчитав средние размеры пашни на двор во многих монастырских владениях, Н. А. Рожков пришел к выводу о значительном ее уменьшении после 1570-х годов. Правда, В. И. Сергеевич признал расчеты этого автора совершенно неубедительными и даже обвинил его в «полной неопытности по части статистических выкладок».24 При всей резкости этого заключения следует заметить, что отсутствие строго сопоставимых по территории данных действительно не позволило Рожкову определить размеры сокращения крестьянских наделов.
Статистическая обработка Новгородских писцовых книг позволяет нам привести данные о средних размерах тяглых наделов, выведенных на строго сопоставимых территориях пятин.
22 Ibid., S. 38—39.
23- Ibid., S. 50, 59, 67, 147, 339.
24 Р о ж к о в Н. А. Сельское хозяйство Московской Руси в XVI в. М., 1899, с. 146; Сергеевич В. И. Древности русского права, т. Ш. СПб, 1911, с. 482.
61
Как видим, средние тяглые наделы двора в 1580-е годы катастрофически сократились по сравнению с 1540-ми годами. А там, где можно проследить, выясняется, что в 1560-е годы
этого сокращения не было.
Сокращение размеров тяглых наделов прослеживается по описаниям Тверского уезда. Выше приводились данные, полу-
Таблица 8. Средние размеры крестьянской тяглой пашни на двор (в десятинах в трех полях)*
Пятина, уезд	1536- 1545 гг.	1582- 1585 гг.
Дерсвская 		7,8	3,0
Водская 		11,7	6Д)
Бежецкая		9,3	3,0
Шелонская			
1 овюродский уезд	10,2	4,2
Порхонскпй	11,4	3,1
* АИСЗР, II, с. 267.
ченные путем статистической обработки тверской писцовой книги 1539— 1540 гг.25 В 1580-х годах были описаны расположенные в Тверском уезде дворцовые земли Симеона Бекбулатовича. Частично в его владении оказались селения, описанные в 1539— 1540 гг. как поместные земли разных владельцев. И хотя обе писцовые книги строго сопоставимыми не являются, о динамике размеров крестьянских наделов они позволяют судить.
Так, в 1580-х годах на пяти вытях с. Березники с деревнями (в волости Воловичи) си-
Поскольку на выть здесь
дело 56 крестьянских дворов, полагалось 5 десятин доброй, 6 — сред-
ней и 7 — худой пахотной земли в поле, во владении двора оказывалось менее двух десятин (в трех полях). А в том же с. Березники с деревнями в 1539—1540 гг. на двор приходилось по. 11,5 десятины в трех полях (7,7 четей в одном поле). В воло-
стях Тверского уезда на землях Симеона Бекбулатовича приходилось по 7, 8, 9 и даже по 11 дворов на выть. В распоряжении крестьянского двора, таким образом, оказывалось по 2—2,5 десятины тяглой земли в трех полях.26
В Переяславль-Залесской вотчине Троице-Сергиева мона-
стыря размеры тяглой пашни крестьянского двора снизились с 9,4 в 1562 г. до 3,7 десятины в 1593 г., а в Костромской вотчине этого монастыря с 13,5 в 1562 г. до 4,5 десятины в. 1593 г.27 В Белевской вотчине Спасо-Белевского монастыря в 1563—1564 гг. на двор приходилось по 22,7 десятины, а в. 1584—1585 гг. — по 6,9 десятины пахотных угодий.28
25	См. с. 49—50 настоящей книги.
26	ПКМГ, ч. 1, отд. II, с. 293, 301—303, 309, 320, 324, 327 и др.
27	См. табл. 5 на с. 53 настоящей книги; Рожков Н. А. Сельское хозяйство... с. 148—150.
28	Шумаков С. А. Сотницы, грамоты и записи, вып. 1. М., 190231 с. 80. 94.
62
Это сокращение размеров тяглых наделов протекало с разной интенсивностью и не было повсеместным. В дворцовом с. Ярогомжь Белозерского уезда в 1564 г. числилось 42 двора и 223 чети пашни в поле. На двор в трех полях, таким образом, приходилось почти 8 десятин. Ко времени переписи 1588 г. часть этой дворцовой волости отошла к Кирилло-Бело-
Таблица 9. Замашка на двор в дворцовых волостях Вологодского уезда в 1589—1590 г.*
Голость, погост, село	Диоров	Четей пашни в поле	Десятин па двор в 3-х полях
Волость Юг		116	233	3,4
„ Ун а		115	456	5,9
„ Раменье		64	230	5,4
с. Говорове 		33	112	5,1
Погост Лешевский		154	594	5,8
„ Ильинский 		28	145	7,8
„ Рождественский		64	277	6,5
„ Иванова слобода 		21	83	5,9
„ Катрома . 		70	224	4,8
„ Вол а		35	120	5.1
с. Спасское		28	119	6,4
* САС, в. 2, с, 31, 55, 7G, 102, 115. 133, 158, 171.
зерскому монастырю. В этой части на крестьянский двор приходилось по 8,1 десятины. В оставшейся за дворцом части волости запашка тоже почти не сократилась: она равнялась 7,3 десятины на двор в трех полях.29
В ряде дворцовых волостей Вологодского уезда в 1589— 1590 гг. средняя запашка крестьянского двора была несколько выше, а в ряде других — значительно ниже, чем в белозер-ском дворцовом селе.
На основании табл. 9 нельзя сказать, снизились ли крестьянские тяглые наделы на вологодских дворцовых землях в 1570—1580-е годы. Но если снижение и имело место, оно не привело к такому низкому уровню наделенности пашенной землей, какой мы наблюдаем в Деревской и Бежецкой пятинах или во многих тверских волостях Симеона Бекбулатовича.
29 Шумаков С. А. Обзор грамот Коллегии экономии, вып. 2. М., 49ОЭ, с 121, 124—125.
63
В пришекснинских дворцовых «езовых» (рыболовецких) волостях писцовая книга 1585 г. отмечает значительное количество пустых дворов и селений и немалое количество десятин перелога и пашни, поросшей лесом. Однако, по свидетельству писцов, причинами запустения были голод и моровое поветрие 1570-го года. А о сокращении средней дворовой запашки писцовая книга не говорит. В среднем по волостям запашка равнялась от 4 до 8,25 десятины в трех полях. Но эти колебания, очевидно, существовали и до начала кризиса.30
Об уменьшении размеров тяглых наделов крестьян в 1570—1580-х годах в переяславль-залесских и костромских владениях Троице-Сергиева монастыря уже говорилось.31 В некоторых других вотчинах этого монастыря средняя по волости дворовая пашня в 1593—1594 гг. равнялась 4,5 — 7 десятинам в трех полях. Здесь, таким образом, тоже можно подозревать уменьшение запашек. Но та же опись 1593—1594 гг. позволяет выявить и такие троицкие волости, где дворовые наделы равнялись 7,5—8,7 десятинам, т. е. почти соответствовали возможностям хозяйств с одной малой семьей и одной лошадью.32
Среди земель Кириллова монастыря, расположенных в Белозерском уезде, наряду с уже упомянутым с. Ярогомжь, имевшим в 1588 г. по 8,1 десятины пашни на двор, находилось с. Богоявленское с деревнями, в котором в 1586—1587 гг. на двор приходилось всего по 3,2 десятины, и волость Волочек Словенский, в которой на двор приходилось в 1577 г. по 4 десятины.33 Однако утверждать, что здесь размеры крестьянских наделов в 1570—1580-е годы уменьшились, мы не можем. Ведь и в середине XVI в. средние посевы монастырских крестьян Белозерского уезда составляли всего 4,65 десятины в трех полях,34
На основании приведенных данных можно установить, что такой существенный признак кризиса 1570—1580-х годов, как уменьшение крестьянских тяглых наделов, проявлялся далеко не с одинаковой силой во владении одного и того же вотчинника и даже в расположенных по соседству волостях. А в ряде
30 Барашкова В. С., Дмитриева 3. В., Прокофьева Л. С. Пришекснинские езовые дворцовые волости в XVI в. — В кн.: Проблемы истории крестьянства европейской части России (до 1917 г.). Пермь, 1982, с. 54—56.
31 См. с. 62 настоящей книги.
32 ПКМГ, т. I, отд. I, с. 53—95, 277—290, 608—611, 655—659, 731 — 924; отд. II, с. 1—39, 404—410, 417—420.
33 Ш у м а к о в С. А. Обзор грамот Коллегии экономии, с. 124, 144, 160.
34 Д м и т р и е в а 3. В. Земельные наделы монастырских крестьян Белозерского уезда в XVI—XVII вв. — В кн.: Вопросы истории сельского хозяйства и крестьянства Европейского Севера, Верхнего Поволжья и Приуралья до Великой Октябрьской социалистической революции. Киров, 1979, с 58.
64
дворцовых и монастырских вотчин он и вовсе не прослеживался. Очевидно, объяснять кризисные явления лишь такими общими для того или иного региона причинами, как война и связанные с войной тяготы, или моровое поветрие и связанный с ним голод, не следует. Сокращение запашек во многом зависело от сложившегося в волостке уровня эксплуатации. Тяглые наделы обычно сокращались там, где землевладелец изымал не только весь прибавочный, но и часть необходимого продукта.
Особенно значительное сокращение крестьянами своих тяглых наделов произошло в первые десятилетия XVII в., когда писцовые книги часто фиксируют за двором пашню, не достигающую по своим размерам полудесятины.35
35 Так было еще до введения живущей чети. Е. И. Колычева обратила внимание на каширскую книгу 1580-х годов, «позволяющую утверждать, что даже в конце XVI в. в „живущие” выти включалось какое-то количество перелогам (Колычева Е. И. Некоторые особенности сеньориальной ренты в России XVI в. — В кн.: Феодализм в России. Чтения, посвященные 80-летию Л. В. Черепнина: Тезисы докладов и сообщений. М., 1985, с. 21). Думается, что в годы кризиса, когда на одной выти сидело по несколько (иногда даже больше десяти) дворов, в составе вытного участка перелог мог числиться лишь в виде исключения.
ГЛАВА Б
Аренда земли
Наряду с положенными в вытное или обежное тягло надельными землями крестьяне XIV—XVI вв. пользовались землями, взятыми в аренду, «в наем», «на оброк», «за прязгу». Случаи земельной аренды были хорошо известны еще дореволюционным историкам средневековой Руси, но особенности этой формы держания не были вскрыты, так как большинство исследователей того времени полагало, что до полного закрепощения все крестьяне были вольными арендаторами. Заслугой Б. Д. Грекова и других советских историков является критика этой концепции. Средневековые крестьяне были не бродячими арендаторами, а тяглецами, и на них распространялись те или иные формы внеэкономического принуждения.
Но это не значит, что арендные отношения не встречались в средневековой Руси. Они не были, конечно, характерны для основной части крестьянских земель, обложенных тяглом, установленным землевладельцами и основанном на внеэкономическом принуждении. Даже когда крестьяне поряжались на тот или иной участок земли и получали временную льготу, они затем сливались с массой тяглецов и должны были вместе
3 471
65
с ними тянуть тягло. Однако те же крестьяне в XV в. брали по добровольному срочному договору пахотные угодья, сенокосы, лес, а также тони, мельницы и варницы.
При судебных разбирательствах поземельных споров Трои-це-Сергиева монастыря с светскими землевладельцами и черными волостями, относящихся к 1470—1490-м годам, неоднократно выступали крестьяне-свидетели, утверждавшие, что они брали в аренду различные земельные угодья. Так, в 1474— 1475 гг. крестьянин из черной великокняжеской деревни говорил, что он «наймовал» поляну «на три года» у монастырского посельского. А в 1488—1490 гг. монастырский крестьянин показывал, что он «наймовал» леса на пустоши у становщиков черной великокняжеской волости. В судных списках 1490-х годов упоминается крестьянин Гаврилко Ляговин, который говорил, что «наймовал» пустоши в двух разных черных волостях.1 Выступавший в конце XV в. при судебном разбирательстве поземельного спора между Аргуновской волостью и Покровским монастырем крестьянин Ивашко Внук сообщил, что спорный-луг он «кашивал, наймуючи у монастыря, а давывал ... найму от него 5 алтын». А крестьянин Тараско уверял, что Ивашко лжет, а тот луг «кашивал» он, Тараско, давая монастырю «найму от него 10 денег».1 2 Примерно в то же время (конец XV в.) возник спор между черной волостью и Симоновым монастырем из-за земель в Московском уезде. Доказывая, что спорная земля является великокняжеской и находилась в их владении, крестьяне-«знахори» говорили, что волостные «соцкие старые давали ту землю в наем».3
Значительный интерес представляет судный список 1468— 1478 гг., отражающий спор Махрищского монастыря с волостными крестьянами из-за Лаптевской земли. Он был использован Ю. Г. Алексеевым при характеристике черной волости Переяславского уезда, а И. И. Смирновым как убедительное доказательство подвижности феодально-зависимых крестьян XV в. Нас этот список привлекает, поскольку в нем явственно проступает наем-аренда как форма землепользования, отличная от тяглого пользования землей. По уверению представителя черной волости, монастырские крестьяне д. Феденинской в течение многих лет «наимывали» и пахали нанятую у черной волости землю, а «наем» — арендную плату «с того селища лаптевского» старосты клали «всей братье на столец». Судьи сочли эти показания представителя черной волости ложными. Они пришли к выводу, что монастырские люди «не наимывали» черные земли, «а найма с тое земли» старосты «на столец не кладывали».4 К такому заключению судьи пришли в резуль-
1 АСЭИ~ I, с. 321, 416, 476, 487.
2 АФЗХ, I, с. 247.
3 АСЭИ, II, с. 414—415.
4 АСЭИ, I, с. 247.
66
тате расследования. Но возможность аренды при этом, как и при других только что упомянутых судебных разбирательствах, не отрицалась.
О том, что наем земли даже в середине XV в. не являлся фактом исключительным, свидетельствует конфликтная ситуация, возникшая в 1448—1461 гг. в связи с тем, что крестьяне Логина Корытова «поорали» митрополичью землю. Корытов, который, кажется, был служилым человеком главы церкви, обещал, что его крестьяне «дадут паем с той земли, как идет в людях».5
Землевладельцы, за которыми жили крестьяне-арендаторы, отрицательно относились к найму ими чужой земли. В 1597 г. два крестьянина из владимирского полусела Меще-рок, принадлежавшего патриаршему помещику Соболеву, взяли в наем принадлежавшую другому патриаршему помещику Фомину пустошь. Занимавшая вторую половину с. Мещерок пустошь эта была столь значительной, что арендаторы платили за нее 2,5 рубля оброка. Владелец двух крестьян-арендаторов хотел запретить им найм чужой земли, но сам ничего поделать не мог и обратился за помощью к патриарху.6
В том же 1597 г. патриарший сын боярский П. Юров отдавал свое поместье — пустошь Калитеево Владимирского уезда монастырским крестьянам в наем. И те крестьяне «пашню пашут, и лес секут, и сена косят».7 Патриарх считал нормальным призыв крестьян-тяглецов на пустоши, которые он давал в поместье своим детям боярским; сдача же в аренду служила основанием для их передачи другим помещикам. Обложение земель вытным тяглом обладало приоритетом перед сдачей их в аренду, на оброк. Однако сдача в аренду патриаршими помещиками, как и другими землевладельцами, несомненно, практиковалась как в XV, так и в XVI в.
Целый ряд известий о земельной аренде содержат Новгородские писцовые книги конца XV — начала XVI в. Так, в Бу-ряжском погосте Шелонской пятины жил поземщик, арендовавший у землевладельца участок за фиксированную плату, равную одной гривне. Иногда позем выплачивался за пользование одной усадебной и огородной землей, и в этом случае поземщики именовались людьми «без пашни». Среди пих встречались рыбные ловцы, ремесленники, «худые люди» без обозначения специальности. Но поземщиками именовали и арендаторов, бравших в наем пахотные угодья.* Во всяком случае, иногда они давали землевладельцу половье из хлеба. Кроме термина «позем» для обозначения земельной аренды в Новгородской земле были в ходу термины «бразга» и оброк.
5 АФЗХ, I, с. 162, 189.
6 АФЗХ, III, с. 162.
7 АФЗХ, I, с. 178, 181.
67
А иногда в писцовых книгах отмечается, что люди «пашню пашут, наймуя».8 Все эти термины употреблялись в случаях, когда пахарь, огородник или пользовавшийся усадебным наделом человек брал участок земли по договору за фиксированную повременную плату.
В ряде случаев источник свидетельствует о том, что арендатор является тяглым человеком, привязанным совсем не к тому месту, где он арендует землю. Так, возле Новгорода были монастырские земли, которые отдавались в пользование поземщикам, «писанным тяглью» в Неревском конце. В другом случае в писцовой книге сказано, что поземщики «живут промыслом, ловлею (рыбы. — А. Ш.), а тянут потугом с го-родчаны».9
В Околорусье на рубеже XV и XVI вв. лежали оброчные земли великого князя, названные писцом «полосами безобеж-ными». Они сдавались землепашцам на один год или на несколько лет за договорную плату-оброк. «А оброку ему дава-ти, — говорится о съемщике Трошке Кастанове, — 5 гривен но-угородцкая». Кем был Трошка Кастанов и где стоял его двор, мы не знаем. Другой же съемщик государевых оброчных полос назван рушанином. За четыре арендуемые полосы он платил 8 гривен 10 денег.10 Жители Старой Руссы брали на оброк участки как в Околорусье, так и в более отдаленных местах Старорусского уезда. Иногда это были значительные угодья (в одном случае 6 обеж, в другом — даже 12,5 обжи).11 Тянувшие «с городчаны» люди не находились под юрисдикцией землевладельцев, у которых они арендовали землю, и не подвергались такому внеэкономическому принуждению, как подвластные этому землевладельцу крестьяне. Это относится не только к горожанам, но и к другим некрестьянам-арендаторам. В роли арендаторов могли выступать и крестьяне, подвластные не тому землевладельцу, у которого они арендовали дополнительно землю. Так, на рубеже XV и XVI вв. крестьянин великого князя Максимко брал у помещика Мити Тимофеева участок в 5 коробей пашни и 100 копен сена (1 обжа).12 В этом и других подобных случаях приходится говорить о феодально-зависимых людях не по арендуемой ими, а по той земле, где они сидели на тягле.
В наем землю сдавали па срок, но не в этом заключалась его важнейшая особенность. Ведь и при заключении крестьянами порядных грамот часто устанавливались сроки пользования земельным участком. Важнейшая особенность найма-аренды заключалась в том, что пашня, сенокосы и другие
а	НПК, IV, ст. 37; VI, ст. 851.
9	НПК, Ш, ст. 2, 831.
10	НПК, V, ст. 215, 245.
11	АИСЗР, I, с. 147.
12	НПК, V, ст. 245.
68
угодья сдавались за договорную плату, которая обычно называлась оброком.
В широком смысле термин «оброк» означал доход, который землевладелец или государь получал от различных пользователей земельными угодьями (пашней, сенокосом, лесом), а также от людей, пользующихся другими угодьями (мельницы, варницы, борти, тони и др.). О неоднозначности термина говорит то обстоятельство, что одни и те же угодья могли именоваться «безоброчными» и в то же время облагаться оброком. Безоброчными их считали потому, что они не были положены в государев сошный оклад, но владелец земли получал за них оброк. Встречались и иные ситуации: безоброчными называли угодья, которыми крестьяне пользовались самовольно, не давая землевладельцу никакого оброка.13
В узком смысле термин «оброк» имел несколько значений. Во-первых, оброком именовалась рента продуктом и денежная рента в отличие от ренты отработочной. Так, в отдельных послушных грамотах фигурировало требование, чтобы крестьяне помещиков и их приказчиков слушали, «пашню пахали и оброк платили».14 В противопоставлении отработочной ренте-барщине оброк фигурировал до самой реформы 1861 г.
Во-вторых, оброком именовался государственный налог, которым великий князь заменял иногда платеж дани, яма, подводы и «иных пошлин» (или некоторых из них). Вместо этих повинностей привилегированным землевладельцам предоставлялось право платить с вотчины фиксированный оброк. Так, в 1455 г. серпуховско-боровский князь Василий Ярославич дал оброчную и льготную грамоту, согласно которой пришлые люди н старожилы двух митрополичьих сел Звенигородского уезда освобождались от яма, подводы и других повинностей. А за все эти повинности, именуемые в грамоте данью, надлежало давать «оброком з году на год» по полтине.15 В 1468 г. Верейский п бслозерский князь Михаил Андреевич дал жалованную оброчную грамоту Кирилло-Белозерскому монастырю. С двух монастырских слободок и с деревень было разрешено давать в княжескую казну по 10 рублей оброка в год вместо разнообразных повинностей, которые отбывали другие села, слободки и деревни.16
В этой и других аналогичных грамотах XV — первой половины XVI в. речь идет о льготе, которая заключалась не толь-
13Самоквасов Д. Я. Архивный материал, отд. 1. М., J905, с. 158 и др.
14 Производный от существительного «оброк» глагол «изоброчить» означал обложить повинностями, а прилагательное «оброчный» означало обложенный оброком.
15 АФЗХ, I, с. 93.
16 АСЭИ, II, с. 115.
69
ко в замене многих и частых платежей и отработок собираемым 1—2 раза в год и, очевидно, пониженным оброком, но и в избавление от непрестанных наездов и злоупотреблений государевых приказных людей.
В-третьих, конфискованные Иваном III после присоединения Новгорода земли стали именоваться государевыми оброчными землями, потому что жившие на них крестьяне платили ренту-оброк непосредственно великому князю. Большая часть этих земель была в XVI в. роздана помещикам, но на Севере они сохранились под именем оброчных и в XVII в. Крестьяне, сидевшие на оброчных землях, отличались от черных северных крестьян тем, что наряду с многими повинностями, отягчавшими земли этих последних, платили оброк. Из-за этого в середине XVI в. оклад оброчной сошки был почти в 2 раза выше, чем оклад черной сошки.17
В-четвертых, оброком именовали денежную повинность, которую землевладельцы взимали с непашенных крестьян и бобылей, не положенных в вытное тягло.
Все перечисленные разновидности оброка не имеют ничего общего с арендной платой, что особенно важно учитывать, так как многозначность термина «оброк» может привести к смешению понятий. Это прежде всего относится к Северу, где особая категория оброчных земель, возникшая из конфискованных Иваном III у новгородских феодалов вотчин, сохранялась в XVI—XVII вв. и где в то же время часто встречались оброчные земли, взятые крестьянами в аренду. Источники, как пишет А. И. Копанев, свидетельствуют о наличии обеих категорий оброчных земель, причем оброчные — арендные угодья сдавались государственными чиновниками и крестьянам, и посадским людям. Писец Заболоцкий в 1550-х годах раздал крестьянам Двинского уезда па оброк свыше 55 пожен, 23 починка 4 полянки, 3 наволока, 4 пустоши, 5 росчистей и роспа-шей, 4 займища, 7 пашенок, 10 островов и присад, И речек и истоков, 18 озерков, 3 огородных места, 1 деревню, 1 плес, 1 «пустое место, что был волостелин двор», 2 земли.18 Подобная сдача на оброк земель и рыбных ловель не была особенностью Подвинья. Она практиковалась и в других северных районах.
Много сведений об аренде земли и удобных для рыболовства водоемов содержат псковские источники XVI в. Среди фигурирующих в писцовых и платежных книгах 1580-х годов огородников и рыболовов были посадские люди, служилые по прибору и причетники, бравшие в наем землю под огороды и воду для рыбной ловли. Можно полагать, что арендаторами
17 Копанев А. И. Крестьянство Русского Севера в XVI в. Л., 1978, с. 67.
18 Там же, с. 68.
70
являлась и часть огородников, и кочетников-рыболовов «Псковской судной грамоты» XIV в.19
Приведенные факты свидетельствуют о том, что арендные отношения существовали в Северо-Восточной, Северо-Западной и Северной Руси в XV — первой половине XVI вв. и в более раннее время. Поэтому неверно относить истоки аренды к последним десятилетиям XVI в. или к XVII в., а появление аренды нельзя, таким образом, объяснить теми новыми явлениями, которые были связаны со скачком в развитии товарно-денежных отношений или с началом буржуазных связей. В пору развитого феодализма, а возможно, и в период раннего феодализма, рядом с господствующей формой поземельных отношений, основанных на внеэкономическом принуждении и тягле, эпизодически выступали и основанные на срочном договоре и на платеже фиксированного оброка поземельные отношения.20
Но если земельная аренда существовала уже в XIV — первой половине XVI в., то особенно широкое распространение сдача земли на оброк за фиксированную денежную плату или из пятого (или шестого) снопа получила в последнюю треть XVI в.21
Дело заключается не только в масштабах и степени распространения арендных отношений. В последней трети XVI в. п в первые десятилетия XVII в. эти отношения приобрели новые, не свойственные предшествующему периоду, черты.
В докризисный период аренда обычно восполняла нехватку тех или иных угодий в поместье, вотчине или волости. Конечно, земельной тесноты в общегосударственом и даже в региональном масштабе в, XIV—XVI вв. не было. Но в пределах отдельных селений и владений зачастую ощущалась нехватка сенных покосов, рыбных угодий, а иногда даже удобных окультуренных пашен. И крестьяне, не сокращая свой тяглый надел, приарендовывали пожни, тони или оказавшиеся пустыми пахотные участки. В Новгородских писцовых книгах конца XV —первой половины XVI в. среди оброчных угодий редко упоминаются пашни и чаще сенокосы, и это не случайно: покосы иногда были ничтожно малы. Значительное распространенно в докризисные времена получила аренда огородной земли вблизи посадов.
И в кризисные годы наем угодий, которых недоставало в волости, поместье или вотчине, и наем пригородных участков,
19 Об этом см. с. 155 настоящей книги.
20 По наблюдениям историков Западной Европы, аренда существовала там уже в период генезиса феодализма (История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма, т. 1. М., 1985, с. 309—310).
21 Подробнее об этом см.: Раскин Д. И., Фроянов И. Я., Шапиро А. Л. О формах черного крестьянского землевладения в XIV— XVII вв. — В кн.: Проблемы крестьянского землевладения и внутренней политики России. Л., 1972, с. 40; АИСЗР, II, с. 78, 110, 132—135, 169, 231, 257—259 и след.
71
дававших возможность относительно более выгодного сбыта продукции, продолжался и расширялся. Но резкое увеличение количества аренд было связано с особенностями новой хозяйственной конъюнктуры. Распространение земельного найма происходило одновременно с сокращением надельного тяглого землепользования и за его счет. В годы кризиса отчетливо проступает стремление сокращать переобремененные повинностями тяглые наделы или вовсе оставлять их впусте. И землевладельцы, и государство вынуждены были считаться с этой формой крестьянского сопротивления.
В докризисное время крестьяне брали землю на оброк у чужих владельцев (свои предпочитали давать ее в тягло). В то время не встречается практика передачи тяглой земли крестьянина ему же в аренду. А в конце XVI—XVII вв. землевладельцы сдавали в аренду «снимочные», «сбавочные» участки тому самому крестьянину, у которого они ранее были в тягле. Еще чаще своим крестьянам давались на оброк оставленные тяглецами деревни, пустоши. Бывали и такие случаи, когда крестьяне брали в тягло запустевшие наделы, а свои старые наделы пахали из оброка.
В последней трети XVI в. и в первые десятилетия XVII в. крестьяне отчасти компенсировали нехватку надельной земли за счет безоброчных, самовольно используемых и иногда укрытых в лесах участков, а отчасти за счет оброчных угодий. Широкое распространение подобных форм землепользования мы рассматриваем как результат повседневной классовой борьбы русского крестьянства,22 23 борьбы, которая не так заметна, как открытые волнения и восстания, но в силу своей массовости и непрерывности оказала значительное воздействие на ход социально-экономического развития в кризисные и послекризис-ные времена. А. Я. Дегтярев и В. М. Воробьев посвятили специальную работу борьбе русского крестьянства с податной политикой феодального государства в XVI—XVII вв. и проанализировали разные формы крестьянского сопротивления, в том числе борьбу за замену тяглого землепользования оброчным.21 Доход землевладельца от оброчного держания, как правило, был ниже дохода от тяглого участка. Издолье на тяглой земле обычно составляло из хлеба четверть, треть, а иногда даже половину. Между тем при издолье на оброчной земле наряду с четвертым часто фигурирует пятый и даже шестой сноп. В том, что землевладелец шел на замену тягла оброком только под давлением необходимости, под воздействием требова-
22 Ш а п и р о А. Л. О производственных отношениях в русской феодальной деревне и их разнообразии. — В кн.: История крестьянства Северо-Запада России в XVII—XIX веках. Л., 1983, с. 8.
23 Воробьев В. М., Дегтярев А. Я. Борьба русского крестьянства с податной политикой феодального государства в XVI—XVII вв. —• В кн.: Генезис и развитие феодализма в России. Л., 1983, с. 151.
72
ний крестьян и угрозы их побега, нас убеждает формуляр многих арендных договоров. В них повторяется, что земля сдается в наем только «до жильца», «до тяглеца», т. е. до того времени, когда арендуемый участок удастся перевести в вытное тягло.24
В последние десятилетия XVI в. и в первые XVII в. появилось огромное количество не только пустых, но и порозжих земель, под которыми понимались поместья и вотчины, покинутые как крестьянами, так и землевладельцами. Политика государства по отношению к таким землям заключалась в том, чтобы не допускать безоброчного пользования ими, и поскольку в тягло их никто не брал, то сдавать землю на оброк. Сдавая порозжие земли в аренду, губные старосты должны были составлять «оброчные грамоты», фиксировать срок аренды и определять арендную плату «по пашне и по угодьям». Не очень полагаясь на губных старост, правительство устанавливало в некоторых районах (например, в Новгородских пятинах) определенные расценки. В 1597 г. они были повышены. Если раньше с обжи пахотной земли брали от 4,5 до 10 алтын, то в 1597 г. велено было брать с обжи доброй земли по 20 алтын, средней — полтину, а худой — 4 гривны московские.25 Вотчинники тоже предписывали своим приказным людям решительно пресекать безоброчное держание и назначать возможно более высокую арендную плату. Часто практиковалась переоброчка угодий и их передача тому, кто согласится взять участок за повышенную плату («из наддачи»). Но наддачу удавалось произвести только в тех случаях, когда съемщики па нее соглашались и между ними возникала конкуренция.
Аренда производилась как целой общиной или товариществом крестьян, так и индивидуально. При этом известны отдельные случаи найма участков, значительно превышающих средние крестьянские наделы. В писцовой книге Московского уезда 1573—1574 гг. упоминаются три крестьянина, принадлежавшие Опдрею Бекасову. Они арендовали запустевшее поместье, в котором числилось 62 чети пашни паханой и свыше 600 четей перелога и поросшей лесом пашни. А владелец этих крестьян Ондрей Бекасов сам взял в аренду запустевшее поместье, лежавшее невдалеке от угодий, арендованных его крестьянами.26 В той же книге называются 3 крестьянина, которые взяли на оброк 10,5 пустоши с 30 четями земли паханой, 417 четями перелога и лесопоросшей пашни. Поместье, в котором числилось 6 четей пашни паханой и 144 чети лесопоросшей пашни, а также обширные площади сенокоса и па-
24 Тимошенкова 3. А. Арендные отношения в Старорусском уезде в 50—80-е годы XVII в. — В кн.: История крестьянства Северо-Запада России в XVII—XIX веках, с. 28.
25 РИБ, т. 38. М., 1926, с. 118 и след.
26 ПКМГ, т. 1, отд. I, с. 1.
73
шейного леса, взял в аренду один крестьянин. А другой крестьянин «с товарищи» арендовал 7 пустошей, в которых было всего 12 десятин пашни паханой, но свыше 200 десятин перелога и пашни, поросшей лесом.27
Скорее всего на пустошах заготавливалось сено, причем масштабы сенокосных угодий свидетельствуют о работе на рынок и о необходимости привлекать рабочую силу. Во всяком случае, семейная кооперация тут явно была недостаточна. Подобные случаи аренды крупных участков отмечаются и источниками XVII в. Мы ограничимся XVI в., чтобы показать, что нельзя их рассматривать как факты, вызванные к жизни только новыми хозяйственными явлениями XVII в. и тем более конца XVII — начала XVIII в. Никак не следует преувеличивать успехи денежного хозяйства и расслоения крестьян в век установления «заповедных» и «урочных» лет. Но нельзя игнорировать того, что в XVI в., как и в XVII, земельная аренда способствовала выделению отдельных крестьян — богатеев. Нельзя игнорировать и того, что в XVI в. и, видимо, в предшествующие столетия аренда земли в пригородных районах способствовала росту местных рынков сельскохозяйственных продуктов. Однако кризис и разорение деревни в конце XVI— начале XVII в. повлияли на крестьянские хозяйства, связанные и не связанные с рынком. Выход из кризиса затянулся на ряд десятилетий, причем безоброчные и оброчные держания крестьян помогли им восстановить хозяйство.
Во второй половине XVII в. аренда остается весьма заметным явлением экономической жизни русской деревни. До нас дошли многочисленные сведения о найме земли в вотчинах Безобразова, Морозова, Одоевского, Волынских, монастырей Троице-Сергиева, Спасо-Прилуцкого, Кирилло-Белозерского, Иверского, Покровского-Суздальского, Спасо-Ефимьевского, Соловецкого и др., а также в государевых дворцовых и патриарших волостях и на черных землях.28 3. А. Тимошенкова установила, что в 1655 г. свыше половины всех крестьянских дворов Старорусского уезда, а в Воскресенском, Петровском и Офремовском погостах даже 80—96% дворов арендовало пустоши. А ведь кроме пустых селений-пустошей крестьяне брали в аренду пустые участки в живущих деревнях. В 1680-е годы процент дворов, приарендовывавших в уезде землю, оставался очень высоким.29
27 Там же, с. 114, 156, 225.
28 Раскин Д. И., Фроянов И. Я., Шапиро А. Л. О формах черного крестьянского землевладения... с. 40. См. также: Сахаров А. Н. Русская деревня в XVII в. М., 1966, с. 117—127; АИСЗР, II, с. 132—135; III, с. 104, 109, 198; Горская Н. А. Монастырские крестьяне Центральной России в XVII в. М., 1977, с. 84—206; Тимошенкова 3. А. Арендные отношения... с. 26—37.
29 Тимошенкова 3. А. Арендные отношения... с. 31—32.
74
Каковы же причины и следствия значительного распространения арендных отношений во второй половине XVII в.? Поскольку в середине века была введена подворная система обложения государственными повинностями, можно было бы предположить, что у крестьян исчез стимул к сокращению тяглых наделов за счет увеличения оброчных. Ведь на размерах дворового оклада число десятин тяглой земли не отражалось. Однако раскладка государственных повинностей точно так же, как оклад и раскладка владельческих повинностей, производилась с доли выти, которая была установлена для каждого двора. А в соответствии с долей выти (или другой соответствующей выти окладно-раскладочной единицы) определялся земельный надел. Нам известно, что и во второй половине XVII в. крестьяне обращались к землевладельцу с челобитными об убавке их вытного тягла и соответствующего ему тяглого надела. И во второй половине XVII в. крестьяне стремились к пользованию более для них выгодной формой оброчного держания земли. И эти стремления часто достигали результата, несмотря на меньшую выгоду, извлекаемую землевладельцем из аренды.
Вместе с тем во второй половине XVII в., как и в XVI в., и даже в большей мере, чем в XVI в., аренда могла способствовать обогащению отдельных арендаторов и заведению ими рассчитанного на рынок и пользующегося наемным трудом хозяйства. А. Н. Сахаров обратил на эту сторону арендных отношений XVII в. первостепенное внимание и интерпретировал их как признак начального этапа генезиса капитализма в сфере аграрного производства. А. Н. Сахаров писал, что именно в это время аренда привела «к формированию хозяйств», «тесно связанных с рынком, переходящих к расширенному производству». Он считал, что мобилизация земель крестьянством в XVII в. явилась в условиях развития товарно-денежных отношений важным этапом в создании предпосылок для будущего буржуазного расслоения деревни».30 А. Я- Дегтярев и В. М. Воробьев справедливо заметили, что «до этого будущего, как показали столетия последующего развития, было еще очень и очень далеко».31 Даже в условиях самой примитивной отработочной ренты может происходить «увеличение имущества и, говоря относительно, богатства у обязанных нести барщину или крепостных». А при продуктовой ренте появляется даже возможность того, чтобы непосредственный производитель з’<сплуатпровал чужой труд.32 Между тем генезис капитализма мог еще никак не прослеживаться.
30 Сахаров А. Н. Русская деревня в XVII в., с. 149—150.
31 Воробьев В. М., Дегтярев А. Я. Борьба русского крестьян-VI вл... с. 154.
32 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 25, ч. II, с. 356, 359.
75
Оставаясь в рамках XVII в., мы не должны допустить, чтобы редкие и к тому же не новые факты более крупной аренды закрыли от внимания массовые мелкие аренды, являвшиеся средством уменьшения бремени повинностей.
К середине XVII в. относится характерная челобитная крестьян Тотемского уезда. В ней говорится, что волостные крестьяне, разбежавшиеся некогда от непосильного тяглого бремени, стали возвращаться на свои пустые жеребьи, когда услышали, что с пустых жеребьев «до государева указу» податей «имать не велено». При этом иные крестьяне «учали пахать для бедности по половине и по четверти своих жеребьев». А некоторые «бедные крестьянишка» взяли у воевод земли «на оброки до жильцов».33 Более льготная арендная форма держания была особенно необходима крестьянской бедноте.
Н. А. Горская полагает, что об индивидуальном вненадель-ном землепользовании, которое приобрело значение для начального этапа генезиса капиталистических отношений в сфере аграрного производства, можно говорить лишь применительно к концу XVII — началу XVIII в. А аренду, широко распространенную в монастырских вотчинах XVII в., Горская расценивает как «естественный и необходимый спутник» развитого феодального надельного землепользования в стране с еще далеко не исчерпанными для культурного освоения территориями.34 Н. А. Горская считает вненадельное землепользование средством полного использования меняющихся трудовых ресурсов крестьянского хозяйства. В промежутки между общими определениями вытного тягла и вытного надела дворов в них могло увеличиться число работников, и чтобы в результате этого не снижался уровень эксплуатации, землевладелец выделял двору дополнительный участок в форме оброчного держания. Подобная ситуация действительно иногда возникала. Можно даже заметить случаи, когда землевладелец принуждал крестьянина взять участок на оброк. Но, как правило, оброчные угодья крестьяне брали добровольно, по договору со своим господином или с чужим землевладельцем. Конечно, со сданных на оброк угодий землевладелец получал доход, который можно считать спутником надельного землепользования. Однако его существенная особенность заключалась в том, что, будучи отданным в тягло, участок был бы более доходным. И если землевладелец соглашался сдать участок на оброк «до тяглеца», так только потому, что тяглецов невозможно было заставить его взять. Противодействие крестьян не всегда можно было преодолеть даже с помощью могучих средств внеэкономического принуждения, бывших в руках феодалов.
Вместе с А. Н. Сахаровым и Н. А. Горской мы признаем
33 Акты писцового дела (1644—1661 гг.). М., 1977, с. 63.
34 Горская Н. А. Монастырские крестьяне... с. 206.
76
неоднозначность арендных отношений XVII в., но в то же время считаем необходимым отметить, что возникшая до XVI в. и получившая наибольшее распространение в последней трети XVI в. и в XVII в. аренда имела существенные особенности по сравнению с основанным на внеэкономическом принуждении тяглым надельным землепользованием. И эти особенности могут быть поняты только в свете повседневной борьбы крестьян с тяготами эксплуатации.
ГЛАВА 6
*	Владельческие повинности
Прибавочный продукт экспроприировался у феодально-зависимого населения в форме ренты и в форме налога. Поскольку речь идет о крестьянстве, обе эти формы тесно соприкасались и иногда сливались друг с другом. В период феодальной раздробленности одни и те же крестьянские повинности удовлетворяли потребности княжеского двора и потребности, вытекавшие из задач управления княжеством. Только в этом смысле правы были историки-юристы, говорившие о господстве не публичного, а частного права в период раздробленности.
Даже в ту пору, когда оформились обширные государства, могла складываться обстановка, при которой налог и рента сливались. К. Маркс писал: «Если не частные земельные собственники, а государство непосредственно противостоит непосредственным производителям, как это наблюдается в Азии, в качестве земельного собственника и вместе с тем суверена, то рента и налог совпадают, или, вернее, тогда не существует никакого налога, который был бы отличен от этой формы земельной ренты».1 Нельзя идентифицировать положение в Азии п в Московском государстве, где подавляющая часть удобных для земледелия площадей находилась в полной или разделенной собственности светских или в полной собственности церковных феодалов. «Говорить о национализации земли в допетровской России — замечал В. И. Ленин,— серьезно не доводится...».1 2
Налоги взимались для решения таких общенациональных задач, как оборона от иноземного вторжения, и для решения таких чисто классовых задач, как подавление сопротивления угнетенных масс. Но как в первом, так и во втором случае собранные в виде налога средства в основном попадали к феодальным землевладельцам разных рангов — от бояр до провин-
1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд, т. 25, ч. II, с. 354.
2 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 13, с. 14.
77
циальных служилых людей. Это сближало налоги и ренту. И все же нельзя включать в понятие феодальной ренты государственные повинности крестьян.3 Одним из результатов складывания единого централизованного государства было отделение налогов от ренты. Между ними возникли немаловажные различия. Аппарат, предназначенный для взимания государственных повинностей, не ограничивался вотчинной администрацией и общинными властями. Над ними возвышалась целая иерархия чиновников, возглавляемая государем. Обычно различной была номенклатура государственных и владельческих повинностей. Различными были окладные единицы (хотя они часто назывались одинаково). И что особенно существенно, средства, собранные в виде ренты, непосредственно поступали в руки землевладельцев, а средства, собранные в виде налогов, проходили через государство. И чем большую долю дохода служилых людей составляли «дачи царя», тем сильнее становилась зависимость этих служилых людей от государства. Нельзя забывать и связи между трудностями, возникавшими при выкачивании ренты и налогов, и закрепощением крестьян. Влияние, которое оказали перебои именно в сборе государственных податей, несомненно следует учитывать. Поэтому денежные налоги и натуральные и трудовые повинности, взимаемые в XVI—XVIII вв. государством, следует расматривать отдельно от ренты.
Ближе всего к ренте стояло обложение черносошных крестьян, по отношению к которым государство выступало в качестве суверена и одновременно присваивало все большие права на их землю. Однако государственные власти сами различали в XVI—XVII вв. те поборы, которые шли как бы взамен повинностей частновладельческих крестьян, и те поборы, которые собирались как с черных, так и с частновладельческих крестьян. К первым, например, относились обработка десятины «для посопного хлеба», денежный оброк и «мелкий доход», а ко вторым— ямские деньги, примет и многие другие.
Для характеристики эволюции феодальной ренты в Северо-Восточной Руси большое значение имеет анализ грамот, которые на протяжении 250 лет получал Владимирский Царевоконстантиновский монастырь от митрополитов и патриархов. Первая из них 1391 г.4 При ее изучении сразу бросается в глаза многообразие повинностей, которые крестьяне должны были выполнять, чтобы удовлетворить все или почти все потребности монастырского хозяйства. Грамота свидетельствует также об огромной роли, которую играла традиция при определении состава крестьянских повинностей. В соответствии с обычным
3 Горский А. Д. Очерки экономического положения крестьян Северо-Восточной Руси XIV—XV вв. М., 1960, с. 120.
4 АФЗХ, I, с. 180. — Сохранились два списка этой грамоты. Но в интересующих нас разделах они не отличаются один от другого.
78
правом крестьяне могли тогда жаловаться на представителей монастырских властей, и жалобы эти не оставались безрезультатными. Грамота показывает, что монастырские власти обязаны были считаться со «старой пошлиной». Монастырские крестьяне (сироты) жаловались митрополиту на игумена Ефрема, который наряжал «дело не по пошлине», и митрополит назначил расследование, чтобы установить, «ходит ли игумен Ефрем по старой пошлине, как было при первых игуменех». Традиционные повинности были подтверждены митрополичьей грамотой, причем в ней было сказано: «...а хотя хто будет ппый игумен по сем игумене, и тот ходит по сей моей грамоте».
В то же время грамота, содержащая номенклатуру повинностей, почти ни разу не определяла их размеры. Крестьяне должны были «игумнов жеребей весь рольи орать взгоном», а сколько следовало обработать пашни, не было указано; крестьяне должны были «сено косити десятинами», но сколько десятин надлежало скосить, не было оговорено; крестьяне обязаны были ловить для монастыря рыбу, но сколько ее надлежало сдавать, тоже не оговаривалось; крестьянам надлежало подносить игумену «на Велик день и на Петров день», «что у кого в ручках». Такая неопределенность не означала, что размеры повинностей зависели от произвола господина, так как традиции исключали или, во всяком случае, умеряли произвол.
Грамота отражает господство натурально-хозяйственных отношений в данной монастырской вотчине: крестьяне не только поставляли монастырю в натуре продукты питания, но в порядке отработков должны были «церковь наряжать, монастырь и двор тынити, хоромы ставить». Наконец, грамота свидетельствует о широком применении в Царевоконстантиновском монастыре отработочной барщинной системы, причем отработки были весьма разнообразными, и не заметно преобладание полевой барщины.
Через 100 с лишним лет в грамоте митрополита Симона от 1495—1511 гг. говорится, что на каждые 5 десятин своей земли крестьяне должны были пахать на Царевоконстатнновский монастырь шестую десятину. Тут размеры полевой барщины уже регламентируются.5
Еще через 100 лет (в 1590 г.) патриарх Иов в грамоте властям того же Царевоконстантиновского монастыря требует «пашни монастырские пахати на выть по полуторе десятины ржи и овса, а сеяти семемы монастырскими». Поскольку выть в митрополичьих вотчинах была малоизменчивой, можно констатировать, что норма полевой барщины увеличилась здесь в полтора раза. Устанавливаются и размеры сенокосных работ: 20 копен (1—2 десятины) с выти. Определяются и размеры натурального оброка, в состав которого входили те культуры,
5 АФЗХ, I, с. 182.
79
которые монастырь не получал со своей пашни, — пшеница и конопля. Регламентировался и размер оброка продуктами животноводства: с выти по 4 гривенки масла коровьего, по 2 сыра, по 100 яиц, по 2 поярка и по овчине.6 Денежного оброка Царевоконстатиновский монастырь в XVI в. не получал вовсе.
А к 1602 г. относится новая грамота монастырю патриарха Иова. Полевая барщина сокращается до старых размеров — одной десятины на выть, норма работ на сенокосе остается прежней, а вместо натурального оброка назначается плата деньгами: «...за сыры, и за масло, и за яйца, и за пшеницу, и за конопли, и за овчины имати по полтине с выти». Кроме того, добавляется требование делать по 4 четверти круп и толокна из монастырского зерна.7 Эта грамота была в течение первой половины XVII в. подтверждена/4 раза, в последний раз патриархом Иосифом (1642—1652 гг.).
Если для конца XIV в. еще нет возможности определить размеры барщины и оброка, то применительно к XVI — первой половине XVII вв. это можно сделать. Полевая барщина увеличилась в XVI столетии, но в конце его вернулась к размерам, зафиксированным в 1495—1511 гг., и оставалась такой же, во всяком случае, до середины XVII в. То же самое следует сказать об объеме работ на сенокосе, зафиксированном в 1590 г. Натуральный оброк мало изменялся в течение XVI в., а с начала XVII в. был заменен деньгами.
Грамоты Царевоконстаптиновскому монастырю, будучи сопоставлены с другими источниками, позволяют отметить некоторые закономерности развития ренты в Северо-Восточной Руси. Ранние известия источников о барщине и оброках, свидетельствующие о широком их разнообразии, совершено естественны в условиях слабо развитых рыночных отношений. Это разнообразие работ и продуктов, которые требовали господа, характерно как для Руси, так и для Западной Европы.
В условиях развития торговли, и прежде всего торговли хлебом, из состава разнообразных отработков и оброков на первый план выходят полевая барщина и хлебный оброк. Работа во дворе господина и оброки продуктами животноводства, птицеводства, льном, коноплей и многими продуктами и предметами домашнего обихода сохраняются в течение всей крепостной поры, но все эти продукты, в отличие от оброчного хлеба, источники конца XV—XVI вв. относят к «мелкому доходу». А отработки вне барского поля и сенокоса обычно перестают в это время включать в перечни крестьянских повинностей.
То, что отработочная рента и рента продуктом сосуществовали в XIV—XVI вв. и в Северо-Восточной и в Северо-Западной
6 АФЗХ, III, с. 47.
7 Там же, с. 78.
80
Руси, твердо установлено в науке.8 Как же они соотносились в рассматриваемое время? Б. Д. Греков полагал, что в крупных вотчинах X—XI вв. господствовала отработочная рента, в XIV— XV вв. — рента продуктом, а с конца XV в. обнаруживается тенденция к новому переходу от оброчной системы к барщинной.9 Не останавливаясь на спорном вопросе о том, кто обрабатывал княжеский и «бояреск» домен во времена Пространной «Правды Русской», мы ограничимся лишь предположением, что барщинный труд там действительно находил применение. Однако в X—XI вв. еще широко были распространены дань, полюдье и архаичное кормление. По мере исчезновения ленов без земельного пожалования и трансформации дружинников в оседлых вотчинников, а также по мере превращения церковной десятины от даней и церковных кормленных волостей в церковно-монастырские вотчины старые формы эксплуатации превращались в феодальную ренту. В «Аграрной истории Северо-Запада России» па примере Новгорода было показано, как и когда это происходило.10 Нам же необходимо заметить, что к дани и кормлениям гораздо ближе стоит рента продуктом, чем отработочная рента. И мы можем полагать, что еще до XIV в. на Руси переродившиеся из дани и кормов оброки были распространены рядом с барщиной, а может быть, даже преобладали над ней. А грамота Царевоконстантиновскому монастырю от 1391 г. показывает, что в то время рента продуктом сосуществовала с отработочной рентой не только в рамках страны или отдельных районов, но и в рамках одной и той же вотчины. Ведь крестьянин там отбывал барщину и одновременно давал оброк.
Степень распространения оброка и барщины в XIV—XVI вв. зависела прежде всего не от их происхождения, а от конкретных условий, существовавших в эти века в разных районах Руси. Рост барщины сдерживался в тех земельных владениях, где жили и работали на пашне холопы. У светских землевладельцев, усадища которых были расположены в непосредственной близости от принадлежавших им деревень, быстрее укоренялась и распространялась барщина. А в деревнях, удаленных от усадищ, и особенно в мелких, разбросанных волостках крупных землевладельцев, в которые не было смысла сажать приказчика и не было возможности постоянно держать крестьян под контролем, больше распространялся оброк-
В мелких землевладениях, например во владениях новго-
иПьянков А. П. Формы феодальной ренты в Северо-Восточной Руси. — Учен. зап. Могилевск. пед. ин-та, вып. 1. Минск, 1955, с. 12—20; Горский А. Д. Очерки экономического положения крестьян... с. 242; АИСЗР, I, с. 353.
9 Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века. М.; Л„ 1946, с. 121, 545—546, 587—598.
IU АИСЗР, I, с. 65—71.
81
родских своеземцев, была относительно высока доля господских обеж. В конце XV — начале XVI в. в Деревской пятине 31,4% всех учтенных на своеземческих землях обеж составляла господская пашня. И в других пятинах этот процент был близок к 25.11 Однако далеко не всю господскую пашню своеземцев возделывали крестьяне. Немалую ее часть обрабатывали сами своеземцы, представлявшие собой беднейшую часть землевладельцев.
О том, что доля господской запашки была выше в мелких земельных владениях, чем в крупных, свидетельствуют также данные, относящиеся к разделенным между помещиками владениям крупных новгородских бояр. Вместе с появлением большого числа помещичьих усадеб заметно увеличилась господская пашня. Вероятно, играла роль и степень устойчивости урожаев. В регионах, где особенно частыми были малоурожайные годы, выгоднее было получать фиксированный оброк. Действовали и другие трудно уловимые причины. Так, на церковно-монастырских землях в Северо-Западной Руси в XV—XVI вв. почти незаметно полевой барщины, а в Северо-Восточной Руси она встречается чаще.
Распространенность двух видов хлебного оброка тоже зависела от только что названных условий. При трудности контроля за хозяйственной деятельностью крестьян, а также при частых малоурожайных годах посп, установленный в твердых размерах, был выгоднее издолья. Недаром на государевых оброчных землях, возникших на месте конфискованных новгородских вотчин, утвердилась рента продуктом в виде посла. Это обстоятельство, кстати, оказало положительную роль, так как способствовало инициативе производителя, знавшего, что произведенное им сверх фиксированного поспа останется в его распоряжении.
Рядом с барщиной и натуральным оброком, существовавшими как в Северо-Восточной, так и в Северо-Западной Руси, уже ранее XIV в. эпизодически встречалась денежная рента. В конце XV—XVI вв. она заметно распространялась. Иногда денежный оброк выступал рядом с оброком натуральным, иногда он назначался вместо прежних натуральных оброков. По решению вотчинника в одни годы брали оброк натурой, а в другие — деньгами. Именно в связи с такими заменами в источники попадали переводные цены на хлеб, баранов, птицу и прочий «мелкий доход», с которых поступал один денежный оброк. Впрочем, чисто денежная рента явление еще редкое.
Вызвало ли развитие денежных отношений и рынка хлебов в XVI в. переход от оброчной системы к барщинной? Вопрос этот приобретает особое значение, так как связан с вопросом о роли барщины в процессе закрепощения крестьян. 11
11 Там же, с. 351.
82
Обращаясь к данным об эволюции ренты в XVI в., прежде всего остановим внимание на замене барщины оброком на государственных оброчных и дворцовых землях. В Новгородских боярщинах и монастырщинах еще до их конфискации было очень мало господских обеж. При конфискации они перешли в состав крестьянской надельной земли. На той их части, которая не была передана затем помещикам, а оставалась оброчной землей, барская запашка так и не появилась. В описаниях дворцовых и оброчных волостей Северо-Восточной и Северной Руси XVI в. мы постоянно встречаем сведения о крестьянской вытной земле «и с тою десятиною, которую им пахати на царя и великого князя для посопного хлеба». Вероятно, десятины для посопного хлеба обрабатывались барщинным трудом крестьян. Однако так было не всегда. В ряде случаев в документах XVI в. говорится, что посопный хлеб надлежало вносить в установленных размерах, а как крестьяне обрабатывали посопную пашню и какой они при этом получали урожай, господина не интересовало. Это были случаи перевода барщины на фиксированный оброк.12 Случаев же перехода с оброка на барщину мы на дворцовых и оброчных землях не встречаем.
На митрополичьих (патриарших) землях и землях митрополичьих монастырей, как и на дворцовых землях, фигурировали десятины для посопного хлеба, причем в уставных грамотах мы читаем требование «крестьяном пахати на монастырь» и «навоз возити на монастырскую пашню».13 По этим, относящимся к самому концу XVI в. уставным грамотам не заметно перевода барщины на фиксированный оброк. А располагая данными о соотношении размеров крестьянских пашен с посопной десятиной, мы имеем возможность определить тягость барщины (или того оброка, который заменял на дворцовых землях работу на посопной десятине).
В грамоте 1495—1511 гг. говорится, что монастырские христиане «пашут пашни на себя много, а монастырские деи пашут пашни мало». Из грамоты явствует, что митрополит, который располагал огромными земельными богатствами, понимал под словами «пашут мало» и какую норму он считал обязательной. Отношение 5: 1, где 5 — это крестьянская, а 1 — господская пашня, он принимал для данного монастыря за обязательное. В митрополичьих владениях и во владениях митрополичьих монастырей в конце XV — первой половине XVI в., как и на дворцовых землях, выть, равная 5 десятинам, плюс одна десятина для посопного хлеба встречается неоднократно, что позволяет считать для этих категорий владений господское
12 См., напр.: САС, вып. 2, с. 34, 54 и др.; ПКМГ, II отд., с. 293 и др.
13 АФЗХ, III, с. 44.
83
поле, обрабатываемое трудом крестьян, равным 16,5% всей пашни.14
Е. И. Колычева пишет, что «в дворцовую казну шли доходы якобы только с шестой десятины, которую к пяти крестьянским десятинам прибавляли для посопного хлеба». Слово «якобы» употреблено Е. И. Колычевой, так как при неурожаях крестьянин должен был затратить часть урожая, полученного с надельных десятин, чтобы выплатить хлебный и денежный оброк. Добавим, что для оплаты денежного оброка, а также оброка хлебами, не высевавшимися на десятине посопного хлеба, всегда приходилось затрачивать часть урожая, полученного с надельных полей. Там, где вместо обработки господской десятины взимался посопный хлеб в строго определенных размерах, при неурожае действительно нужно было отдавать больше, чем собиралось с этой десятины. Но зато при хорошем урожае крестьяне сдавали не весь хлеб, который собирали с по-сопной десятины. Все это касается тех случаев, когда барщинная работа на придаваемой к выти шестой десятине заменялась посопным хлебом. Там же, где обработка десятины для посопного хлеба не заменялась фиксированным послом, мы имеем дело с типичной полевой барщиной и можем с известным основанием установить отношение крестьянской пашни к пашне господской.
В XVI в. в силу своеобразия земледелия, отмечает Е. И. Колычева, крестьянин «не распахивал все пять надельных десятин, но господскую (шестую) десятину надо было засеять полностью».15 Крестьянин действительно часто стремился сократить размеры вытного тяглого надела и добивался его сокращения. Но ту часть тяглого вытного надела, с которого надлежало платить владельческие повинности, он оставлял впусте только в условиях полной невозможности его обработать. А в этом случае и господскую пашню ему было не поднять.
Во второй половине XVI в. пахотные земли начали подразделяться на добрую, среднюю и худую. Так как выть чаще всего стали класть по 6, 7 и 8 десятин (с посопной десятиной), а для посопного хлеба на митрополичьих и дворцовых землях во вторую половину XVI в. иногда давалась не одна, а полторы десятины на выть, отношение крестьянской и господской пашни стало более гибким: оно колебалось от 5: 1,5 (иначе говоря, барская пашня равнялась 21,5% всей земли, обрабатываемой на выть) до 8: 1 (12,5%).
В грамоте патриарха Новинскому Московскому монастырю
н Колычева Е. И. Вытное письмо и феодальная рента в дворцовых хозяйствах XVI в. — В кн.: Проблемы социально-экономической истории феодальной России. М., 1984, с. 263.
15 Кол ычева Е. Н. Некоторые особенности сеньориальной ренты в России XVI в. — В кн.: Феодализм в России: Юбилейные чтения к 80-летию Л. В. Черепнина. Тез. докл. и сообщений. М., 1985, с. 25.
84
от 1590 г. говорится, что крестьяне должны не только пахать па выть по 1,5 десятины монастырской пашни, но и возить и а эту пашню весь навоз, «сколко в котором селе будет». Для своих полей крестьяне, таким образом, не оставляли навоз.16 И все же на митрополичьих, как и на дворцовых землях, полевая барщина не достигала 25% и во второй половине XVI в. почти не повысилась.
Таблица 10. Доля господско-служних обеж (в % к общему числу обеж)*
Годы описания	Дсревская пятина	Воденая пятина	Бежецкая пятина		Шелонская пятина	
			Т перская половина	Белозерская половина	Новгородский уезд	Порхов-ский уезд
1495-1505	9,9	5,6	12,4	—	6,2	8,6
1536—1545	17,0	15,3	15,4	—	14,2	15,2
1551—1553	24,3	—	17,0	—	19,1	16,3
1564-1571	—	18,0	—	21,4	24,9	—
1576	—	—	—	—	—	22,3
1582-1585	56,0	24,2	32,6	—-	26,3	20,1
1594-1595	—	—	47,2	--	—	—
* АИСЗР, II, с. 280.
К сожалению, источники не дают материала для суждения о соотношении господской и крестьянской пашни и о степени обременительности полевой барщины в светских владениях Северо-Восточной Руси XIV—XVI вв. Лучше дело обстоит с данными источников, относящихся к новгородским пятинам. На рубеже XV и XVI вв. на землях помещиков господские обжи составляли 5,6% всех обеж в Водской, 6,7 — в Шелонской и 9,9%—в Деревской пятине. Крестьянские коробьи относились к господским в поместьях того времени в Водской пятине как 17: 1, в Шелонской — как 13:1 ив Деревской — как 9:1. Писцовые книги зафиксировали крайне мало поместий, в которых это отношение поднималось до 5: I.17
На протяжении XVI в. доля господско-служней пашни значительно возросла в Новгородских пятинах. Данные табл. 10 следует рассматривать раздельно для докризисного времени и для 1570—1590-х годов. В докризисное время рост средней запашки на господское хозяйство сопровождался ростом за-
16 АФЗХ, III, с. 44.
17 АИСЗР, I, с. 352—353.
85
пашки на крестьянскую семью. Следовательно, он осуществлялся не за счет сокращения наделов. От начала до середины XVI в. доля домениальной пашни увеличилась в среднем по пятинам и уездам в 2,5—4 раза и сблизилась с долей господской запашки на дворцовых и церковных землях Северо-Восточной Руси, не достигая, впрочем, 25% всех обеж.
Однако при сравнении запашки на государя, митрополита и монастырь с господско-служней запашкой в поместьях следует учитывать, что в дворцовых и церковных волостях отсутствовали холопы-страдники на пашне, а в поместьях они обрабатывали значительную часть барских полей и иногда получали надел. Писцовые книги не выделяли холопьи наделы из общего числа господско-служних обеж и не разделяли господскую запашку, возделанную трудом холопов и трудом крестьян.
Особенно важно это учитывать при анализе той части табл. 10, в которой приведены данные о доле господско-служних обеж в 1570—1590-е годы. В Новгородском уезде Шелон-ской пятины эта доля была более 25%, в Бежецкой пятине достигала 47,2, а в Деревской даже превышала половину всех обеж. Однако, судя по дозорной книге Бежецкой пятины, изученной Г. В. Абрамовичем, в 1594—1595 гг. почти 80% барской пашни обрабатывали холопы, 5% —сами помещики и лишь 15% — крестьяне.18 Конечно, крестьяне и бобыли могли привлекаться для помощи холопам. Важно учитывать и то, что приведенные проценты относятся только к Бежецкой пятине. Поэтому не следует считать, что положение в других регионах было аналогичным. Но в том, что холопы, которых было много во всех пятинах, обрабатывали значительную часть барских полей, сомневаться не приходится. Необходимо также учитывать, что значительное увеличение доли господских обеж в 1580—1590-х годах не объясняется ростом абсолютных размеров господской запашки. Они сокращались, но гораздо медленнее, чем размеры крестьянской надельной тяглой пашни. Крестьянское разорение и запустение крестьянских земель нельзя рассматривать как следствие перехода к барщинной системе. Удельный же вес барских полей, наоборот, был следствием запустения.
Для суждения о натуральном и денежном оброке в конце XV — первой половине XVI в. большой материал дают Новгородские писцовые книги. В результате их обработки в «Аграрной истории Северо-Запада России» определены доходы от коробьи пашни в трех полях, а также оброки в расчете на ко-робью. В Шелонской и Деревской пятинах этот доход (сверх семян от озимых и яровых) при урожае ржи сам-4 равнялся 56 деньгам московским,19 оброки же помещикам составляли
Там же, с. 365.
19 54 деньги по Шелонской и Деревской пятинам и 60 денег по Вод-ской (там же, с. 363).
86
18,9 деньги. Таким образом, рента продуктом и денежная рента составляла 33,7% дохода от хлебопашества. Этот процент еще повышался при урожае сам-3. Если же мы учтем, что крестьяне отбывали в незначительных размерах и барщину, то труд на барина, вероятно, составит около 37—38% всего труда, вложенного крестьянином в хлебопашество.20 На государевых оброчных землях норма эксплуатации была значительно ниже. Так, в Деревской и Шелонской пятинах изымалось 21 — 25% доходов крестьянина от хлебопашества.
Значительная часть крестьян Новгородских пятин сидела па издолье, причем половье из хлеба отдавала малая часть издольщиков. Большая их часть отдавала треть или четверть хлеба. Эту часть хлеба нельзя рассматривать как среднюю долю всего собираемого крестьянином урожая: во-первых, четверть и треть могла выделяться и после засыпки семян на следующий посев; во-вторых, при неурожаях землевладельцу невозможно было получать всю свою долю, а из новгородских источников не видно, чтобы недобор в неурожайный год числился как долг крестьянина.
Таким образом, «четверть» и «треть» из хлеба, несомненно, меньше 25—33% всего урожая. Они, видимо, были даже ниже 25—33% чистого среднего сбора (сверх семян). Вместе с тем крестьяне на издолье обычно еще платили землевладельцу небольшое количество денег, а иногда еще работали на барщине. Поэтому при анализе издолья мы должны сделать вывод о том, что вычисленная выше норма эксплуатации приблизительно отражает действительность. Следует также учитывать, что эта норма эксплуатации довольно сильно варьировалась. Ведь небольшая часть издольщиков сидела на половье, а некоторые отдавали только «пятину» от хлеба.
Между 1500 и 1540 гг. оброки на коробью пашни изменились в весьма незначительной степени.21 Немногие сохранившиеся от 1500—1560-х годов Новгородские писцовые книги тоже не отмечают увеличения оброка. А в последующее время фиксация оброчных повинностей вовсе исчезает из писцовых книг. Для последней четверти XVI в. мы не располагаем цифровым материалом, пригодным для статистической обработки. Но самое исчезновение норм обложения из писцовых книг и соответственно изменение их формуляра представляет значение. С ним должна быть сопоставлена эволюция‘формуляров отдельных и послушных грамот. Эта эволюция, как и определяющее ее развитие феодальной ренты, может быть понята, если учитывать как устремления феодалов, направленные на ее увеличение, так и силу сопротивления народных масс всем повинностям, начиная с дани и полюдья и кончая барщиной
20 Там же, с. 363—365. — Сюда входит и государева обежная дань, но в конце XV — первой половине XVI в. она была мала.
21 АИСЗР, II, с. 287.
87
и оброком. Результатом этого сопротивления было ограничение размеров повинностей, на которое вынуждена была пойти эксплуататорская верхушка. На первых порах эти ограничения сводились к следованию традициям. Землевладельцы должны были при взимании повинностей «ходить по старой пошлине».
Помещики старались нарушать старую пошлину, и это находит свое отражение в формуляре дошедших от начала XVI в. отдельных грамот, которые правительство давало вместе с поместьем. В некоторых из них говорится: «...а что прибавит (помещик.—А. Ш.) на крестьян своего доходу, и он волен, только бы было не пусто, чтобы великих князей дань и по-сошная служба не залегла. А доспеет пусто, и (помещику.— А. Ш.) платити великих князей дань и посошная служба самому, а от великих князей в том быти (ему. — А. Ш.) в опале».22 Приведенный формуляр хорошо разъясняет, на чьей стороне в конфликте из-за владельческих повинностей стояло правительство. Жалобы на нарушение помещиками «старины» не могли возыметь такое действие, как жалоба крестьян Царевоконстантиновского монастыря 1391 г. И в крестьянских челобитных чем дальше, тем настойчивее звучит угроза «разбрестись врозь» от непомерных повинностей и оставить свои наделы впусте. И эти угрозы, особенно в последней трети XVI в., не были голословными.
Без учета крестьянского сопротивления и боязни, что «доспеет пусто» и «заляжет» государева дань и посошная служба, невозможно понять, почему правительство, идя навстречу требованиям землевладельцев, не сразу предоставило им право произвольного и неограниченного повышения владельческих повинностей. Мы только что видели, что притеснение крестьян, доводившее их до ухода, грозило помещику опалой. Писцовые книги конца XV — первой половины XVI в. содержали подробные перечни повинностей, в них оговаривалось не только количество хлеба и денег, но и размеры «мелкого дохода» вплоть до числа кур и яиц, которые должен был получать землевладелец. Зафиксированные документально перечни повинностей должны были устранить конфликты, которые возникали в связи с нарушением традиций помещиками, и предупредить возникновение на этой почве новых конфликтов. Однако в 1570— 1580-е годы писцы уже не фиксировали размеры крестьянских повиностей и не связывали, таким образом, руки помещикам.
И. И. Смирнов обратил внимание на то, что примерно в то же время эволюционировал формуляр послушных грамот, регулировавших права помещиков в отношении крестьян. Сгруппировав 300 послушных грамот, опубликованных Д. Я. Само-
22Самоквасов Д. Я. Архивный материал, т. 1, отд. II. М., 1905, с. 6—7, 9.
88
квасовым, по времени выдачи и особенностям формулировок И. И. Смирнов выделил три их типа.
Первый тип содержит формулу: «...и вы б к (имя помещика.— А. 11L) приходили и слушали его во всем и доход бы есте денежный и хлебный давали по старине, как есте давали доход наперед сего прежним помещиком». Эта формула отражала положение крестьянства накануне усиления их эксплуатации в 1560-е годы.
Второй тип содержит другую формулу: «...и вы б (имя помещика — А. Ш.) и его приказчика слушали и пашню его пахали, где себе учинит, и оброк платили». Эта формула встречается в грамотах 1560-х и преимущественно второй половины 1560-х годов. Для нее характерно исчезновение ссылки на «старину». Это более гибкая формула по сравнению с первой, и она означала предоставление помещику большей свободы в деле отмены «старины» и усиления эксплуатации крестьян.
Формула третьего типа: «...и вы б все крестьяне... (имя помещика.— А. Ш.) слушали, а пашню его пахали и оброк платили, чем вас изоброчит». Массовое распространение этой формулы падает на 1570-е годы.23 Из государевых послушных грамот эта формула проникла и в послушные грамоты, которые патриархи давали своим помещикам. В относящихся к 1590-м годам записям патриарших послушных грамот мы читаем: «...крестьяном велено (имя помещика.— А, Ш.) чтити и слуша-ти, и под суд ему даватись, и пашню на него пахати, и оброк ему помещиков платити, чем он их изоброчит».24
Наблюдение И. И. Смирнова должно быть уточнено. Во-первых, формула «по старине» не исчезла после 1560—1570-х годов. Так, в послушных грамотах, которые новгородский епископ давал своим помещикам, она сохранилась даже в начале XVII в.25 Во-вторых, формулу «чем вас изоброчат» мы встречаем в послушных грамотах, данных Иваном IV уже в 1555 г.26 В ряде отдельных грамот начала XVI в. тоже говорилось, что помещик волен прибавлять на крестьян «своего доходу» при условии, чтобы «не залегли» государевы доходы.
Как отметил В. И. Корецкий, в Северо-Восточной Руси формула с требованием, чтобы крестьяне «пашню его пахали, где себе учинит», стала общераспространенной в 1550-е годы, но известна и в 1540-е годы.27 А. Я- Дегтярев справедливо считает, что для понимания появившейся в начале 1560-х годов
23 Смирн ов И. И. Классовые противоречия в феодальной России в конце XVI в. — В кн.: Карл Маркс и проблемы истории докапиталистических формаций. М.; Л., 1934, с. 526—527. См. также: АФЗХ, II, с. 328.
24 АФЗХ, III, с. 134—135, 177.
25 Материалы по истории Карелии XII—XVI вв. Петрозаводск, 1941, с. 209—250.
26 АФЗХ, II, с. 260.
27 Корецкий В. И. Закрепощение крестьян и классовая борьба в России. М., 1970, с. 23.
89
в грамотах, данных новгородским помещикам, формулы «и вы бы крестьяне к помещику приходили, слушали его во всем, пашню его пахали, где себе учинит, и доход ему платили» необходимо сопоставить эти грамоты с другими источниками. В «Царских вопросах» Стоглавому собору Иван IV так определил владельческие права помещика: «А что на своей земле не примыслит, то все божье да его». В условиях освоения новых земель помещик имел право заставлять своих крестьян возделывать их. По мнению А. Я. Дегтярева, обязанность крестьян обрабатывать пашню помещика, «где себе учинит», могла относиться ко всякой вновь заводимой пашне, независимо от того, была ли это барская или обложенная оброком крестьянская земля. А. Я. Дегтярев считает, что в начале 1560-х годов новая формула попадает в новгородские грамоты не потому, что к этому времени барщина прочно внедрилась здесь в жизнь поместья, а потому, что грамоты стали выдавать новые, прибывшие из Северо-Восточной Руси дьяки. Перенесение данной формулы на новгородскую почву «носило, по-видимому, характер, не имеющий отношения к сдвигам в экономике. Прьь шли новые люди и стали выписывать новые грамоты так, как их этому учили в другом месте».28
Учитывая соображения и факты, отмеченные А. Я. Дегтяревым и В. И. Корецким, а также содержание послушных грамот новгородского епископа от начала XVII в., мы должны отказаться от хронологической определенности, которую эволюции формуляра грамот приписал И. И. Смирнов. Но в том, что правовые нормы на протяжении конца XV—XVI вв. эволюционировали от обязательного следования традиции к произвольному назначению повинностей землевладельцем, усомниться нельзя. Об усилении произвола помещиков в предкризисное время свидетельствуют современники. К 1570-м годам относится и известие Таубе и Крузе о том, что худородные опричники «стали брать с бедных крестьян, которые были им даны, все, что те имели».29
Поборы новгородских помещиков уже в докризисные времена были значительными, но моделирование крестьянского хозяйства привело нас к убеждению, что при урожае ржи сам-4 без напряжения, а при урожае сам-3 с некоторым напряжением обычное крестьянское хозяйство, имевшее надел пашенной земли в 10 десятин, сводило концы с концами и обеспечивало простое воспроизводство.30 Однако резервы оно накапливало лишь при урожаях, превышающих сам-4. Усиление произвола землевладельцев при таких обстоятельствах
28 Дегтярев А. Я. О крестьянской барщине XVI в. — Вести. Ленингр. ун-та. Сер. История, язык, литература, 1976, вып. 1, с. 64—65.
29 Послание И. Таубе и Э. Крузе. — Русский исторический журнал, кн. 8, 1922, с. 36.
30 АИСЗР, II, с. 287.
90
способствовало резкому ухудшению крестьянского хозяйства в поместьях и вотчинах в 1570—1580-е годы.
В отличие от поместно-вотчинных земель, по дворцовым волостям сохранились поддающиеся статистической обработке данные о повинностях. Перечни от 1560—1600 гг. содержат писцовые книги волостей государя Симеона Бекбулатовича. Их рассмотрение мы начнем с дворцовых земель Вологодского, уезда. Дозорная книга этих земель от 1589—1590 гг. содержит описание одиннадцати волостей, в которых находилось «в живущем» свыше 800 дворов. Все повинности на государев двор исчислялись на выть (общегосударственные повинности рассчитывались на соху). В десяти волостях выть (в зависимости от качества земли) равнялась 6, 7 или 8 десятинам,31 считая с десятиной для посопного хлеба. Применительно к каждой волости может быть высчитано среднее количество дворов на выть. Дозорная книга сообщает также, по сколько десятин пашни и копен сена приходилось на двор (в среднем по волости).
Выше мы оценили средние урожаи ржи и овса в вологодских дворцовых волостях.32 Это позволяет определить чистый сбор с выти, равной 7 десятинам средней земли, в 35 четвертей ржи (210 пудов) и в 42 четверти овса (168 пудов). В 1589г., когда составлялась дозорная книга, четверть ржи в Вологде стоила 82 деньги московских, а цена четверти овса по одним данным равнялась 60, а по другим — всего 16 денег. Предпочтем усредненные государственные расценки, которые устанавливались при переводе натуральных оброков на деньги. В 1594 г. в Новгороде они равнялись 60 деньгам за рожь и 30 деньгам за овес. Четверть ржи в Вологде в этот год тоже стоила 60 денег, а подверженная особенно сильным колебаниям цена четверти овса принималась при переводе за половинную цену ржи, т. е. в нашем случае за 30 денег. Из собранного урожая надлежало отдать 5 четвертей ржи и 6 четвертей овса в виде посопного хлеба, что составляло 14,3% чистого урожая. Л из остающейся части, стоившей 2880 денег, следовало заплатить денежные владельческие и государственные повинности.
Данные табл. 11 следует сопоставить с данными, относящимися к дворцовым волостям других уездов. При этом в каждом случае мы определяем средний урожай на основании местных требований о сдаче хлеба с посопиой десятиньц а стоимость натуральных оброков — на основании переводных цен в период описания.
Во всех дворцовых волостях в виде посопного хлеба сдавалось 14,3% собранного сверх семян при урожае сам-3,5 ржи
31 В- одной волости (Говорове) выть равнялась 5 десятинам доброй и 6 — средней и худой земли.
32 См. прим, на с. 21—22 настоящей книги.
91
и сам-2,5 овса. И только в нижегородских бортных и мордовских селах этот процент поднимался до 15. Денежные платежи за «мелкий доход» и за пошлины составляли всего 52—73,5 деньги, а в вотчинах Симеона Бекбулатовича повышались до 156,5 деньги (табл. 12).
Таблица 11. Денежные оброки вологодских дворцовых крестьян с выги в 1589—1590 г. (в деньгах московских)
За мелкий доход, за солому и скатертного . .	30
За посельнич доход и присуд................. 30
Пошлины дьячьи и дворецкого................. 2—4*
Всего оброк с пошлинами..................... 62—64
* В одной волостхе эти пошлины были выше (11 денег).
Однако, учитывая, что плата за «мелкий доход» шла за счет животноводства, льноводства и других поступлений в крестьянское хозяйство, мы можем считать, что из собранного ими хлеба дворцовые крестьяне в 1590-е годы отдавали в форме натуральных повинностей и пошлин несколько больше 15%.33 Как видим, те повинности, которые дворцовые крестьяне, согласно писцовым книгам, должны были платить с выти как бы взамен владельческих повинностей поместных и вотчинных крестьян, и во второй половине XVI в. не были обременительными. Но на деле в 1570—1580-е годы с крестьян, сидевших на дворцовых землях, брали больше, чем было зафиксировано в писцовых книгах. Усилившийся произвол администрации и беззаконие в какой-то мере затронули и их.
Ценные материалы о владельческих повинностях крестьян Троице-Сергиева монастыря содержат описания, относящиеся к 1593—1594 гг. Этими описаниями было охвачено более 6800 крестьянских и почти 700 бобыльских дворов в 17 уездах. По Московскому, Коломенскому, Дмитровскому, Костромско-
33 Говоря о соотношении натуральной и денежной части оброка, взыскиваемого во второй половине XVI в. в дворцовых волостях, отметим, что в с. Борисовское Владимирского уезда в 1556 г. посопный хлеб с выти следует оценить в 592 деньги, а деньгами за «мелкий доход» и пошлины взималось 62 деньги; процент денежного оброка составлял, таким образом, 9,5. В с. Ярогомжь Белозерского уезда в 1564 г. хлебный оброк можно оценить в 210 денег, тогда как деньгами здесь брали 73,5 деньги, что составляло около 26%. В 1580—1590-е годы в вотчинах Симеона Бекбулатовича денежность оброка достигала 31%, тогда как в нижегородских бортных и мордовских селах он составлял всего 4,4%. На дворцовых землях во второй половине XVI в., как и на поместно-вотчинных в первой половине века, процент денежности был весьма разнообразным.
92
Таблица 12. Соотношение доходов от хлебопаШешва с расходами на платежи повинностей в дворцовых волостях с выти*
Год	Уезд	Село	Сбор сверх семян, четверти		Сдавалось				Стоимость остатка (в деньгах)**	Платеж за „мелкий доход“ и пошлины (в деньгах)
					четверти		% К сбору			
			рожь	овес	рожь	овес	рожь	овес		
1556	Владимирский	Борисовское ....	56	84	8	12	14,4	14,3	4032	62
1585		Красное		42	63	6	9	14,3	14,3	3780	52
1564	я	Ярогомжь		21	35	3	5	14,3	14,3	1584	73,5
1580-е	Тверской***	Вотчины Симеона Бек-булатовича 		38,5	52,5	52	7,5	14,3	14,3	3330	156,5
1598 и 1612	Нижегородский	Бортные и мордовские села		84	84	12	12	15,0	15,0	6480	55
1600	Рязанский	Федотьево Мещерской стороны		35	42	5	б	14,3	14,3	2880	медом
♦Веселовский С. Б. Сошное письмо, т. 1, с. 104—108; ПКМГ, II отд., с. 293 и след. Цены па рожь и овес см.: АИСЗР, И,с. 21.
•	* Для 1550—1560 гг. принята цена ржи 48 денег, овса — 24; для 1580—1590-х годов — соответственно G0 и 30 денег за четверть.
*	** Не все выти давали 5,5 чети ржи и 7,5 чети овса в виде посопного хлеба, иногда ржи — по 5,25 или 6,125 чети.
му, Ярославскому, Ростовскому, Старицкому, Угличскому, Пошехонскому, Белозерскому и Соль-Галицкому уездам книги содержат подробные сведения о пашне, которую крестьяне пахали на монастырь, о денежных оброках, «мелком доходе» и других денежных и натуральных взносах и о всяких работах, выполняемых монастырскими крестьянами.34
В одной волости Коломенского уезда (с. Дубешня) крестьяне должны были пахать на монастырь 3 десятины с выти. Но это исключительный случай столь высокой барщины. И объясняется он тем, что здесь крестьяне были свободны от денежного оброка и только давали за «мелкий доход» по 10 денег и прикащичьего дохода — 9 денег с выти.35 * В описи нескольких вотчин не называлось точного числа десятин господской пашни на выть и неопределенно говорится о пашне, сене и дровах, которые крестьяне должны пахать, косить и заготовлять на монастырь. Однако самая распространенная в троицких владениях норма барщины: на 5 десятин (такова выть во многих владениях монастыря) 1,5 — 2 барские десятины. Господская пашня, таким образом, составляла 23—29% всей пашни* приписанной к крестьянским дворам.
Денежный оброк часто взимался в размере полтины или 20 алтын (т. е. 100—120 денег) с выти. При высоких хлебных ценах 1590-х годов этот оброк равнялся приблизительно 6— 7,5% совокупного дохода, получаемого с выти от хлебопашества?6 Таким образом, барщину и денежный оброк в вотчинах Троице-Сергиева монастыря можно в 1590-е годы считать примерно равными 29—37% труда, вложенного в основную отрасль хозяйственной деятельности крестьян — хлебопашество. Кроме того, крестьяне косили на монастырь сено, заготавливали дрова. Эти поборы следует считать долей от работы на
34 ПКМГ, отд. I, с. 53—95, 277—290, 608—611, 655—659. 731—924.
35 Там же, с. 611. — Крестьяне с. Дубешня и прилегающих деревень должны были также косить на монастырь сено и давать подводы к Москве: «Да с судных дел по алтыну, да за выводную куницу по гривне, да за повоженной убрус по алтыну». Несмотря на высокие нормы барщины, писцы считали, что вотчина находится в сравнительно льготных условиях, «потому что село и деревни безугодны»,
В писцовой книге еще зафиксирован случай, когда в сельце Равинию Дмитровского уезда 3 крестьянских двора имели 10 четей пашни, а монастырской пашни, «что пашут крестьяне», было 30 четей (там же, с. 733).. Полагаем, что эту землю пахали не одни крестьяне, живущие в сельце.
30 Чтобы определить, какую часть собираемого с выти хлеба следовало продать для оплаты обычного в Троицких вотчинах денежного оброка, учтем, что при урожае сам-3,5 с выти, ранной 5 десятинам, сходило сверх семян 25 севных, или 16,6 шестипудовых четвертей ржи. Согласно государственным расценкам 1596 г. (60 денег за четверть), весь урожай ржи стоил около 5 рублей. Сбор овса с той же выти при урожае сам-2,5 составлял сверх семян 30 севных, или 20 торговых четвертей. Считая по 30 денег за четверть, получаем 3 рубля. Общий доход с выти можно ориентировочно считать равным 8 рублям, или 1600 денег. Оброк в 100—120 денег получался равным 6—7,5% дохода от хлебопашества.
94
сенокосе и в лесу, которые выполнялись крестьянами на себя. Но вычислить, какую часть этого труда экспроприировал землевладелец, невозможно. Невозможно оценить и размеры трудовых затрат крестьян, отбывающих подводную повинность.
«Мелкий доход» собирался в троицких вотчинах в виде яиц, масла, сыра, льна, поярков или овчин и холста. Наконец, монастырь брал по 20—26 денег за свадебные пошлины, а в некоторых вотчинах по 6 денег «с судных дел», а также по 1 деньге с дыма. Приказчики получали по 6—10 денег. Но «мелкий доход» собирался с доходов от животноводства и льноводства, и присчитывать его к доле сбора с хлебопашества не следует. Другие, только что перечисленные поборы шли, очевидно, и за счет доходов от хлебопашества. Но доходы от животноводства, льноводства и другие, вероятно, использовались и для платежа денежного оброка.
Норма владельческих повинностей в 29—37% от труда, вложенного в хлебопашество, быть может, не очень отличается от общей нормы эксплуатации Троице-Сергиевым монастырем своих крестьян в 1590-е годы. Троице-Сергиев монастырь был богатейшим землевладельцем и мог ограничивать поборы с крестьян с целью преодоления кризиса 1570—1580-х годов. В описаниях 1593—1594 гг. часто отмечается, что «по новому письму прибыло из пуста в живущее» то или иное количество четей пашни паханой. При этом под старым письмом подразумевается описание 1580-х годов.37
На подобное ограничение поборов труднее было пойти средним и мелким вотчинникам и помещикам. Их произвол п самоуправство особенно резко сказывались на положении подвластных крестьян,38 хотя и в крупных монастырских вотчинах фактические поборы не всегда ограничивались зафиксированными в писцовой документации рамками.
И все же обеднение, сокращение наделов, массовые отходы п запустение 1570—1580-х годов объясняются не только тягостью владельческих повинностей. Наряду с другими причинами должно учитываться и возрастание налогового гнета.
37 ПКМГ, отд. I, с. 83, 278, 610 и др —Правда, иногда .размеры пашни по новому письму сократились по сравнению со старым письмом (там же, с. 94).
38 Пример вопиющего произвола и насилий помещика конца XVI в. дает духовная Ивана Головы Соловцова. Помещик просил прощения у своих холопов и крестьян, которых «оскорбил в своей кручине боем по вине и не по вине, и к женам их, и ко вдовам насильством и девственным растлением, а иных есми грехом своим и смерти предал» (Кобрин В. Б. Власть и собственность в средневековой России. М., 1985, с. 14). Для подобных помещиков не существовало, конечно, ограничений эксплуатации крестьян.
95
ГЛАВА 7
Государственные повинности
Государственной повинностью, унаследованной от далекой древности и трансформированной в период монгольского ига, была дань. П. Н. Милюков писал, что размер дани, равнявшийся в 1275 г. полугривне, остается таким же до конца XV в. Правда, в середине XV в. в связи с уменьшением веса денег при Василии II она взималась в размере гривны новой, по в конце XV в., когда вес деньги был восстановлен, она опять равнялась полугривне.
Г. В. Абрамович, придерживаясь такой же точки зрения, напоминает, что, облагая Новгород данью, Иван III потребовал, чтобы ее платили в размере полугривны с обжи, приравнивая обжу к древней сохе. По просьбе новгородцев дань была снижена до полугривны с трехобежной сохи. С обжи, таким образом, сходило 2,33 деньги новгородские, или 4,7 деньги московские. Следовательно, размер дани с XIII в. до конца XV в. оставался неизменным.1
Окладные единицы, с которых великие князья собирали дань, менялись по номенклатуре и размерам, но размеры самой дани были до конца XV в. действительно устойчивыми. В Новгородских пятинах она увеличилась только к 1536—1545 гг.: в Водской и Бежецкой — на 4 деньги, а в Шелонской и Деревской— на 6 денег (причем повышение распространялось не па все, а только на вновь пожалованные и придаточные обжи). Таким образом, дань на Новгородских землях (обежная дань) в середине XVI в. достигала 8,7, а в некоторых волостях — 10,7 деньги. В Северо-Восточной Руси сохи были иными, но можно полагать, что обложение данью дворов было таким же, как в Новгороде.
Наместничий (волостелин) корм получал всеобщее распространение по мере превращения самостоятельных и полусамо-стоятельных государств периода раздробленности в области, управляемые назначенными из Москвы наместниками и волостелями. Согласно Двинской уставной грамоте 1397 г., доходы местных правителей и их аппарата состояли из вир и других судебных пошлин, штрафов и таможенных сборов. Сбор-ш <ормов представителя местной власти с сох грамотой не пре-
1 Милюков П. Н. Спорные вопросы финансовой истории Московского государства.— В кн.: Отчет о 33-м присуждении наград графа Уварова. СПб., 1892, с. 38. [Рец. на кн.:] А. С. Лаппо-Данилевского. Организация прямого обложения в Московском государстве. СПб., 1890; Абрамович Г. В. Государственные повинности владельческих крестьян Северо-Западной Руси в XVI — первой четверти XVII века.— ИСССР, 1972, № 3, с. 71.
96
^усматривались.2 А в грамотах XV в. такие ежегодные кормы уже фигурируют.
1455—1462 гг. Василий II предоставил Троице-Сергиеву монастырю жалованные несудимые грамоты на села в Радонеже и у Соли Галицкой. Освобождая эти монастырские вотчины от суда волостелей, великий князь одновременно предписал крестьянам давать волостелям по два корма в год: на Рождество «с дву плуг полоть мяса, мех овса, воз сена, десятеро хлебов» и на Петров день (29 июня) барана и 10 хлебов. Если наместникам будет «не люб» корм натурой, они могут его заменить деньгами: полоть мяса—12 денег, за ковригу хлеба — 1, за барана — 10, за мех овса — 6, за воз сена — 6.3 Всего с двух плугов получалось 54 деньги в год.
К 1488 г. относится Белозерская уставная грамота. Как и двинские наместники в конце XIV в., белозерские наместники и их приказные люди в конце XV в. получали свои доходы в виде судебных и торговых пошлин и штрафов. Но горожане и крестьяне обязаны были еще давать им по два корма в год, причем давать их должны были все княжеские, боярские, монастырские и черные сохи «без оменки». Льготные сохи гра-мотчиков тоже не освобождались от этой повинности. Кормы определялись в ковригах хлеба, полтях и частях мяса, баранах, сырах, мехах овса и возах сена, но надлежало платить деньгами — всего с сохи 99 денег (62 — наместникам, 31 — тиунам и 6 — доводчикам). Кроме того, наместникам при вступлении в должность полагалось «на въезд что хто принесет, то им взяти».4
В 1500 г. жалованную грамоту па кормление в Гороховце получили два брата Осоргины. Им назначены были три корма (на Рождество, Велик день и Петров день) в виде тех же продуктов и фуража, которые полагались белозерским кормленщикам. «А не люб будет волостелем корм», и они могли брать деньгами — в год 80 денег. Тиунам полагалось «вполы того», т. е. 40 денег, а доводчикам—10 денег, итого с сохи —130 денег. В 1506 г. жалованную грамоту на волостельство в одном из станов Бежецкого Верха получил князь Ю. Л. Козловский. Его корм с сохи полностью соответствовал корму Осоргиных.5 А в 1509 г. наместнику, тиуну, доводчикам и праветчику в Ростовце за три корма полагалось по 144 деньги в год с сохи.6
В Новгородских пятинах кормленщикам надлежало в конце XV — начале XVI в. платить по 4—4,5 деньги московские с обжи. Эта норма легко устанавливается на основании пис-
2 АСЭИ, III, с. 21.
3 АСЭИ, I, с. 189—190.
4 АСЭИ, III, с. 38.
5 Там же, с. 150, 202.
° Акты ХШ-XVII во., собранные и изданные А. Юшковым, ч 1 М. 1898, с. 63.
4 171
97
цовых книг. В первой половине XVI в. она сохраняется в тех же размерах. И поскольку нам известно, что крестьянский двор примерно соответствовал в ту пору обже, мы узнаем, сколько в среднем сходило волостелина корма с крестьянского двора.
. В Радонеже и Соли Галицкой при Василии II наместничий корм, как мы видели, брали с плуга. А из грамоты Новгорода о предоставлении «черного бора» с Новоторжских волостей, относящейся к 1461 г., мы знаем, что плуг шел «за две сохи», соха же соответствовала одному трехлошадному хозяйству.7 Вероятно, уже в это время три однолошадные хозяйства тоже соответствовали сохе. Во всяком случае, несколько более поздние источники подобное соответствие удостоверяют. Предположим, что в Радонеже и Соли Галицкой фигурировал такой же плуг. Поскольку там брали с двух плугов 54 деньги, на один плуг придется 27 денег, на соху—13,5, а на однолошадное хозяйство — 4,5 деньги. Это как раз та норма волостелина корма, которая в конце XV в. приходилась на однолошадное однообежное хозяйство в Новгороде. Совпадение цифр позволяет считать наше предположение об общности параметров плуга в разных районах государства в середине XV в. обоснованным. Московская соха, с которой взимали побор кормленщикам в 1480-е годы и в начале XVI в., отличалась значительно большими размерами, чем соха середины XV в. На митрополичьих землях и землях Троице-Сергиева монастыря в 1490-е годы часто приходилось по 30—32 двора на соху (иногда 26— 29, иногда 33—46) .8 С. Б. Веселовский и Б. Н. Флоря уже отмечали, что состав волостелина корма отличается большой устойчивостью.9 И если жалованные грамоты устанавливали этот корм не в 13,5, а в 130 и 144 деньги с сохи, то это говорит об изменении сохи. Если корм с двора взимался в прежних размерах (4—4,5 деньги), то в соху, платившую 130—144 деньги, должно было входить около 32 дворов. А это характерные для конца XV —начала XVI в. параметры сохи. Можно поэтому полагать, что новгородские нормы волостелина корма соответствовали уставным нормам Северо-Восточной Руси.
Действительные поборы волостелина корма несколько превышали уставные. На основании фондов монастырских архивов Б. Н. Флоря установил, что в первой половине XVI в. наместники разных районов получали от населения муку, солод и рыбу. Кроме трех годовых кормов, установленных уставной грамотой, белозерский наместник получал еще один корм из
7 АИСЗР, I, с. 61.
8 АСЭИ, I, с. 532, 568; АФЗХ, I, с. 29, 41, 54, 148—152.
9 Веселовский С. Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. М.; Л., 1947, с. 269; Флоря Б. Н. О некоторых источниках по истории местного управления в России XVI века.— АЕ за 1962 г. М., 1963, с. 95.
98
овса и солода «за неделю до Покрова». А когда кормленщик «после почестного корму ... попрошает муки, и солоду, и сена, и овса», надлежало и это требование удовлетворить.10 11 Судя по платежной книге г. Ладоги, корм, фактически уплачиваемый наместнику с обжи, составил в 1556 г. 8,5 деньги.11 Таким образом, ко времени отмены кормлений он увеличился по крайней мере в некоторых районах.
Заметим, что увеличение шло не за счет повышения уставных норм, а за счет их нарушения представителями местной власти. Эти нарушения и злоупотребления административной н судебной властью вызывали особое недовольство населения. Нельзя считать случайным, что жалованные грамоты, которые удавалось получить привилегированным землевладельцам, содержали освобождение их вотчин от суда наместников, от въезда тиунов, доводчиков и иных людей наместника в поль-гоченные села и деревни, а также от их появления незванными на пиры и на братчины. А от уставных кормов сохи грамотчи-ков не освобождались. И в числе мотивов отмены кормлений тоже выступают злоупотребления кормленщиков судебной и административной властью, а не тягость уставных кормов.
Общие размеры дани и волостелина корма в 1540-е годы равнялись в Водской и Бежецкой пятинах 13,3 деньги, а фактический платеж в Ладожском уезде Водской пятины в 1556 г.— 17,2 деньги. По новгородским ценам это равнялось 4,3 пуда ржи.
Помимо платежей деньгами и натурой (волостелин корм не всегда переводился на деньги) крестьяне обязаны были выполнять многочисленные повинности — службы. Ям упоминается в источниках XIII в. Это была повинность, обслуживавшая татарских завоевателей («татарский ям»), великокняжеских чиновников и промышленников. В качестве натуральной повинности ям вместе с подводой упоминается в жалованных грамотах 1440-х годов. А в конце XV в. в связи с устройством казенных ямов появляются ямские деньги. Они упоминаются в грамоте волоцкого князя Федора Борисовича 1500 г.,12 а в первой половине XVI в. в источниках Северо-Востока, Северо-Запада и Севера Руси.
Однако ямские деньги не вытесняют натуральный ям, который в некоторых грамотах первой половины XVI в. стоит наряду с ямскими деньгами. В одной из грамот разъясняется, какая повинность обозначалась термином «ям»: она заключалась в том, что ямщики брали у крестьян для ямской службы
10 Ф л о р я Б. Н. О некоторых источниках... с. 96.
11 Самоквасов Д. Я. Архивный материал, т. 1, отд. I. М., 1905, с. 177—181.
12 АФЗХ, II, с. 30.
99-
лошадей и подводы.13 Это не значит, что понятие «ям» было однозначно. Весьма вероятно, что в первой половине XVI в., как и в более раннее время, в порядке отбывания яма тяглецы должны были выделять не только лошадей и подводы, но и временных ямщиков. А в грамоте 1533 г. Кирилло-Белозерскому монастырю кроме яма названа натуральная повинность — ямское стояние.
Г. В. Абрамович полагает, что натуральная ямская повинность требовала много времени и средств, тогда как ее денежный эквивалент был невелик. Поэтому замена ямской повинности денежной податью была в первой половине XVI в. привилегией, предоставляемой лишь в виде исключения. Надбавкой к старым денежным податям был примет. Г. В. Абрамович обнаружил упоминание о нем в земляном списке Бежецкой пятины конца XV в.14 В грамоте Троице-Сергиеву монастырю от 1513 г. он фигурирует в качестве добавки к ямским деньгам и в этом качестве выступает сравнительно редко в первой половине и часто во второй половине XVI в.
Известны случаи, когда дань, ям и примет заменялись фиксированным оброком. Возможно ли определить тягость этих повинностей размерами фиксированного оброка? Обратимся к показаниям источников. В грамоте Кирилло-Белозерскому монастырю от 1533 г. имеется статья об установлении оброка «за дань, и за ям, и за примет... с сохи по два рубля, опричь посошного корму и ямского стояния».15 В этом монастыре, согласно сотной 1544 г., на соху приходилось 69,4 двора.16 Таким образом, основные повинности были заменены налогом, который равнялся в среднем 6,2 деньги с двора. Почти одновременно с Кирилло-Белозерским соответствующую грамоту получил Иосифо-Волоколамский монастырь. В 1534 г. Иван IV заменил оброком дань, ям, примет и наместничий и посошный корма, которые взимались с деревень Чеклово, Мамоново и Татаринове Рузского уезда, ежегодным фиксированным оброком — «по полтине денег».
Согласно позднейшей сотиой (1569 г.), в д. Чеклево числилось 10 крестьянских дворов. Если бы полтину платила только эта одна деревня, то на двор приходилось бы по 10 денег. На самом деле оброк со двора был ниже, так как в его платеже участвовали еще две деревни, размеры которых нам неизвестны. На с. Ивановское с 18 деревнями вместо государственных повинностей положен был годовой оброк в 1 рубль. А по сотной 1569 г. в этом селе числилось 13 крестьянских
13 Каштанов С. М. Очерки русской дипломатики. М., 1970, с. 126, 129.
14 Абрамович Г. В. Государственные повинности... с. 72—73.
15 Каштанов С. М. Очерки русской дипломатики, с. 60—61.
16 Рассчитано по сотной 1544 г., изданной Л. С. Прокофьевой (Северный Археографический сборник, вып. 2. Вологда, 1972, с. 184—204).
100
дворов и 260 четей средней земли. Сколько дворов было в прилегающих деревнях, мы не знаем, а земли в селе с деревнями числилось 834 чети.17 На четь земли приходилось 0,25 деньги оброка. И если наделенность дворов землей была в селе и деревнях примерно одинаковой, то с двора сходило всего по 3,25 деньги. Не может быть сомнения в том, что оброк, назначенный упомянутым монастырям, был значительно легче замененных им повинностей. Это вполне естественно: ведь введение оброка являлось льготой монастырям.18
Среди других повинностей XV — первой половины XVI вв. значительную роль играли посошная служба и городовое дело. Сюда входило и выделение ратных людей, и предоставление кормов и подвод ратным и приказным людям, и строительство городских укреплений, и подвоз к городу извести и леса, и исполнение других требований «великого князя дело делати». Эти повинности восходили к древним временам, но возрастали в связи с расширением государства.
В некоторых регионах боярские и монастырские крестьяне должны были молотить государев хлеб, кормить великокняжеского коня, косить его сено и выполнять некоторые другие чисто дворцовые работы. Оценить их невозможно не только потому, что они не имели денежного выражения, но и потому, что они бесконечно варьировались по районам и по времени. При таких обстоятельствах определить общие размеры государственных повинностей, падавших на плечи крестьян в XV — первой половине XVI вв., тоже невозможно. Однако есть все основания считать, что повинности эти не были разорительны. Во всяком случае, побеги, запустение и сокращение тяглых наделов не были столь распространены.
1550-е годы были временем значительных перемен в податной политике государства. В это время всеобщее распространение в Северо-Восточной Руси получила большая соха, кормления были заменены кормленным окупом, стала широко распространяться замена яма ямскими деньгами. Со второй половины XVI в. вводятся пищальные и емчужные деньги, учащаются случаи перевода на деньги посошной ратной службы, тар-ханщики перестают освобождаться от городового дела и посошной службы.
С. Б. Веселовский, изучивший писцовую документацию, установил существование трех общих постоянных налогов конца XVI — начала XVII в. для поместных, вотчинных и монастырских земель: откуп за наместничий корм; деньги ямским
17 АФЗХ, II, с. 124, 376, 130, 382.
18 Характерно, что в разных селениях Иосифо-Волоколамского монастыря на двор и четь пашни падал неодинаковый льготный оброк. Так, на 143 двора из селений, не упомянутых нами выше, приходилось не по 3,25, а по 7,5 деньги со двора (там же, с. 127 и 365 и след.). Это обстоятельство лишний раз доказывает, что размер оброка не был равен размеру повинностей, на смену которых он приходил.
101
охотникам на подмогу и на прогоны; полоняничные деньги. Деньги за наместничий корм именуются в источниках по-раз-иому: то просто корм или кормовые деньги, то белый корм, то деньги за наместничий белый корм, то деньги за наместничий корм. По мнению С. Б. Веселовского, налог в 252 деньги заменил не все корма наместников. Оставались оброки за доходы наместников и их пошлинных людей. Но Веселовский не относит их к числу постоянных налогов. Деньги на подмогу и прогоны ямским охотникам и полоняничные деньги во второй половине XVI в. взимались «по розводу, по колько в котором году государь укажет взяти с сохи». Однако в конце-XVI в., вероятно в 1590-е годы, был установлен единообразный оклад, равный 10 рублям. В конце века был установлен и оклад полоняничных денег в 2 рубля. Оклад всех трех постоянных налогов, падавших в конце XVI в. на соху поместных, вотчинных и монастырских земель, равнялся, таким образом, 13 рублям 56 деньгам.19 В расчете на четверть средней земли выходит 2,7 деньги в поместно-вотчинных и 3,8 деньги — в монастырских владениях.
Для ряда уездов С. Б. Веселовский приводит дополнительные сведения о налогах. Так, в Арзамасском уезде платили с сохи 18 рублей 60 денег, а мелкие боярщины—даже по 20 рублей с сохи. Увеличение объясняется включением в оклад поборов за губные и тюремные расходы, за кабацкие дрова и другие местные расходы. В Рязанском уезде к трем основным налогам прибавлялось 174 деньги реликтового татарского корма, поворотных наместничьих и другие налоги. Всего получалось 14 рублей 30 денег с сохи. В Вологодском уезде платили по 144 деньги с сохи «закладным мурзам и языкам на корм». Всего с сохи сходило 14 рублей. Вместе с включенными в оклад этих уездов местными налогами плата с чети повышалась на поместно-вотчинных землях до 2,8—4 денег и на монастырских— до 4—5 денег.20
Для Новгородских пятин мы располагаем данными о платежах 1552—1556 гг. за емчугу—1 рубль 60 денег, за городовое дело и посошных людей — 1 рубль 40 денег с сохи. Считая в Новгородской сохе 300 четвертей, получаем 1,7 деньги с четверти тяглой земли.21 Там же, где местные поборы деньгами
19 Веселовский С. Б. Сошное письмо, т. 1. М., 1915, с. 137, 141.
20 Там же, с. 143—144.— В дворцовых селах Нижегородского уезда в конце XVI в. шло с сохи дани, ямских денег и примета — 20 рублен, емчужных — 13 рублей, полоняничных — 2 рубля и за наместничий корм — 252 деньги, а всего 36 рублей 56 денег, или 3,6 деньги с четверти пашни. По другим дворцовым селам С. Б. Веселовский приводит менее полные данные (там же, с. 104—106, НО).
21 ДАИ, I, с. 144. Г. В. Абрамович (ПСССР, 1972, № 3, с. 76) определил платеж за емчугу в 1552—1556 гг. в 8,7 деньги и за посоху и городовое дело в 8 денег с обжи. При этом он считает обжу равной 1/30 новгородской сохи и 10 четвертям. Однако в 1552—1556 гг. еще не была по-
102
были такими, как в Арзамасском и Рязанском уездах, а за смчугу, городовое дело и посошных людей брали столько же денег, сколько в Новгородских пятинах в 1552—1556 гг., приходилось на четь земли 3,5—5,7 деньги на поместных землях и 5,7—6,7 деньги — на монастырских. Сюда еще следовало бы добавить пищальные деньги. Подобные расчеты проблематичны, во-первых, потому, что пищальные и емчужные деньги собирались не ежегодно и не повсеместно, а когда собирались, то их оклад сильно колебался. Во-вторых, городовое дело даже в начале XVII в. выступало на поместно-вотчинных землях, как правило, в форме натуральной повинности.22
Существенное значение для оценки государственного обложения имеют указные грамоты новгородским дьякам 1550— начала 1560-х годов и новгородские платежные книги 1570— 1580-х годов. Наиболее ценен их анализ, произведенный Г. В. Абрамовичем.23 Мы далее воспользуемся его расчетами, но для большей сопоставимости с материалами Северо-Восточной Руси будем их рассчитывать не па новгородские обжи, а на общерусские чети пашни.
Обращаясь к новгородским материалам, мы сразу замечаем, что размеры налогов значительно изменились на протяжении второй половины XVI в. Представление об их стабильности, сложившееся у С. Б. Веселовского на основании писцовой документации, не выдерживает проверки, а выведенная им на основании этой документации оценка трех постоянных денежных поборов оказывается явно заниженной.
Начнем с самого значительного налога того времени — ямских денег с приметом и примыкавших к нему дополнительных денежных сбросов на подмогу ямским охотникам. В Новгородских пятинах на четь пашни приходилось в деньгах московских:
1 55 ? 1555 гг.
1561—1562 гг. 1570—1572 гг. 1582—1586 гг.
9,1	11,3	28,7
Согласно приведенным выше данным С. Б. Веселовского, в 1590-е годы деньги на подмогу и прогоны ямским охотникам равнялись 10 рублям с большой сохи, или 2 деньгам с чети средней поместной и вотчинниковой земли. А по новгородским платежницам к этому времени деньги на подмогу и прогоны
нсеместно введена десятичетвертная обжа. В Деревской и Обонежской пятинах на обжу приходилось значительно менее десяти четвертей (АИСЗР, II, с. 11). Поэтому здесь приводится расчет не на обжу, а на четверть.
“Веселовский С. Б. Сошное письмо, т. 1, с. 143.
23 Абрамович Г. В. Государственные повинности... с. 65—84: АИСЗР, I, с. 20—24.
103
ямским охотникам составляли 8,7 деньги, и кроме них регулярно взимались ямские деньги с приметом в размере 20 денег с четверти. Так получалась сумма, превышающая показатель С. Б. Веселовского.
Во вторую половину XVI в. возрастали и налоги на посоху и городовое дело и на емчугу в тех случаях, когда эти натуральные повинности заменялись деньгами. Общее увеличение государственных денежных повинностей в номинальном и реальном выражении видно из табл. 13.
Таблица 13. Размеры государственных налогов в Новгородских пятинах
	1552 - 1556 гг.	1561 — К62 гг.	1570— 1572 гг.	1583 г.	1586 - 1588 гг.	1601 - 1602 г г.
С трехсотчетвертной сэхи (в деньгах московских) 		2259	2985	4200	7515	1168 5	12870
С четверти пашни (в деньгах московских) 		7.5	9,9	14,0	25,0	39,0	42.0
С четверти пашни (в переводе па шестипудовую четь ржи)*		0,23	0,4	0,5	0,4	0,5	0,8
* Цепы ржи в Новгороде в 1553 г.—32 деньги, и 1563 г,—25, н 1570 г.-28, в 1533 г.— 62* в 1538 г.—80, в 1599 г. —51 деньги (АИСЗР, И, с. 23).
Исходя из обычной доходности чети пашни, получаем процент урожая, который шел на оплату государственных повинностей:
1552—1556 гг. 1561—1532 гг. 1570—1571 гг. 1583 г. 1586—1588 гг. 1631—1632 гг.
8,7	15,1	18,8	15,1	18,8	30,2
Еще на начало 1550-х годов приходится увеличение государственных повиностей. А с первой половины 1550-х до начала 1570-х годов, как свидетельствуют приведенные данные^ они увеличились более чем в 2 раза. И все же жесточайший кризис 1570—1580-х годов нельзя объяснить только этим увеличением. Поскольку сейчас у нас речь идет о налогах, отметим отсутствие твердых норм и строгой регламентации их размеров. Мы уже знаем, что три постоянных налога были более или менее точно определены при составлении писцовых книг. Их размеры даже в 1590-е годы не были особенно велики. Именно на них и было основано заключение С. Б. Веселовского об окладе трех постоянных налогов, равном 13 рублям 56 деньгам с сохи и 2,7—3,8 деньги с чети. На деле брали не
104
по этой норме, а каждый год и в каждой местности по-разному, причем брали не только деньгами.
В грамотах второй половины XVI в. упоминаются натуральные повинности, от которых освобождались крестьяне гра-мотчиков, но которые должны были выполнять тяглецы, не пользовавшиеся льготами. Так, в грамоте Ивана IV от 1563 г. кроме ямских денег, под которыми понимались деньги ямским охотникам на подмогу и на прогоны, названы такие виды по-сошной службы, как «на ямах подводами стоять» и в ямских слободах дворы делать, а также кормление княжеского коня и косьба сена на князя. В грамоте 1564 г. упомянута еще «подвода». И в грамоте от 1578 г. повторяется формула об освобождении от посошной службы на ямах, а также от таких работ, как «мостить мосты по дорогам» и «пруды делать».24
В 1545 г. власти Иосифо-Волоколамского монастыря жаловались на то, что с их сел и деревень в Волоцком, Клинском п Ржевском уездах «по сошному письму наряжают посошных людей в города украинные, и хлеба молотити н вести, и лесу возити, и извести на Москву вести, и на всякие дела людей с сох наряжают». Подобные жалобы повторялись после перестройки налогообложения, произошедшей в начале 1550-х годов. В 1563 г. власти Иосифо-Волоколамского монастыря писали, что «приказщики и посыльники порудили» тарханные грамоты Василия III и заставляют крестьян монастыря выполнять посошные службы и платить дани.25
Упомянутые виды посошной службы не носили характер регулярной повинности, но в некоторых случаях были длительны и тяжелы. Так, власти Иосифо-Волоколамского монастыря в 1563 г. писали, что крестьяне «с подводами у ямов безпре-стапи стоят», и от тягостей даней и служб монастырские вотчины запустели.26 Именно неравномерность и произвольность налогов и трудовой повинности, которую то тут, то там требовало правительство, вызывали особое недовольство крестьян и побуждало их к побегам туда, где поборы были не столь тяжелы. Урегулированность и упорядоченность производственных отношений и ограничение эксплуатации обычаем, традициями или законом являлись важным условием устойчивости строя. Говоря о докапиталистической ренте, К- Маркс писал: «Урегулированность и порядок являются именно формой общественного упрочения данного способа производства и потому его относительной эмансипации от просто случая и просто произвола».27
В предшествующей главе мы проследили, как разрушались освященные обычаем и традицией порядки отбывания владель
24 АФЗХ, II, с. 321, 335, 407.
25 АФЗХ, II, с. 186, 314.
26 Там же, с. 314.
2/Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 25, ч. II, с. 356—357.
105
ческих повинностей. В годы опричнины произвол помещиков особенно процветал. В настоящей главе мы попытались показать, как обычай и законодательные установления уже в первой половине XVI в. нарушались представителями великокняжеской администрации. С 1550-х годов правительство все чаще нарушает собственные нормы поборов. Сохранившиеся платежные книги свидетельствуют о сборах налогов, превышающих установленные размеры, о требованиях натуральных повинностей, казалось бы, замененных деньгами. Произвол приказных и ратных людей должен был быть пресечен после введения губных и земских учреждений, однако в годы опричнины он вспыхнул с новой силой.
И. И. Смирнов обратил внимание на обыскные книги начала 1570-х годов, в которых неоднократно встречаются такие записи: «опритчина живот пограбила, а скотину засекли»; «опричиныи живот пограбили, а самого убели»; «опричныи живот пограбили, скотину засекли, сам безвестно збежал».28 Конечно, кризис нельзя приписывать только разбою опричников. Общая атмосфера произвола и превышения традиционных поборов с крестьян помещиками и государством способствовала наступлению кризиса 1570—1580-х годов.
А когда кризис наступил в Северо-Восточной и Северо-Западной Руси, катастрофически сократилось тяглое население и тяглые наделы, налоги и повинности на каждую четь жилой пашни подскочили особенно резко. Об этом наглядно свидетельствует табл. 13. При этом учтем, что таблица не может отразить тягость натуральных поборов и злоупотребления администрации. Для понимания причин закрепощения податной гнет и разные формы борьбы с ним крестьян (особенно в форме побегов) представляют "первостепенный интерес.
В конце XV — начале XVI в. общий доход среднего двора от хлебопашества оценивался в Шелонской и Водской пятинах в 222—280 денег, а в Деревской пятине — в 120—122 деньги. Повинности составляли по пятинам и категориям владений (помещичьи и государевы оброчные крестьяне) от 21 до 38%.29 Эти цифры не дают точного представления о нормах эксплуатации, так как здесь не учтены доходы, получаемые от животноводства, огорода, леса и реки. Вместе с тем не все повинности можно учесть и перевести на деньги. В «Аграрной истории» было высказано предположение, что норма эксплуатации держалась в. Новгородских землях того времени па уровне 25—30% совокупного продукта, вырабатываемого крестьянами. Такая норма эксплуатации оставляла для средних крестьянских хозяйств во всех пятинах возможность простого
28 С м и р н о в И. И. Классовые противоречия в феодальной деревне в России конца XVI в. — В кн.: Карл Маркс и проблемы истории докапиталистических формаций. М.; Л., 1934, с. 94,
29 АИСЗР, I, с. 363—367.
106
воспроизводства, а в некоторых группах хозяйств (особенно государевых оброчных) и накопления. В первой половине XVI в. размеры повинностей существенно не менялись, а дворовая запашка новгородских крестьян возрастала. Во второй половине XVI в. положение резко ухудшилось.
В 1590-е годы владельческие повинности в Троице-Сергие-вом монастыре забирали 29—37% всего труда, вложенного крестьянами в хлебопашество. Очевидно, общая норма эксплуатации монастырем здесь была близка к этим показателям. А на землях мелких и средних вотчинников и помещиков она была еще выше. Сейчас мы можем учесть и государственные налоги. Вспомним, что уже к первой половине 1580-х годов относится отмена тарханов, и поборы с крупных монастырей п других грамотчиков приблизились к поборам с остальных феодалов. Около 19% труда в хлебопашестве уходило в 1590-е годы па выполнение государственных повинностей. Общая норма эксплуатации крестьян достигала половины или превышала половину труда, вложенного ими в основную отрасль своего хозяйства. Таким образом, не только весь прибавочный, по и часть необходимого продукта отнималась у непосредственных производителей.
ЧАСТЬ II
КАТЕГОРИИ КРЕСТЬЯНСКОГО НАСЕЛЕНИЯ. ПРАВО ПЕРЕХОДА
ГЛАВА 8
Половники в исторической литературе
Одной из категорий крестьянского населения XIV—XVI вв. являлись половники — исполовники. Они упоминались в источниках Северо-Западной, Северо-Восточной и Северной Руси и привлекли к себе внимание как дореволюционных, так и советских историков.
Б. Н. Чичерин, исходивший из концепции «всеобщего брожения» по Русской земле, настаивал на том, что «свободный переход крестьян — повсеместное явление в Древней России». «Только в Новгороде, — добавлял он, — вероятно, вследствие большей оседлости народонаселения являются и более зависимые отношения крестьян от господ». Половник в некоторых случаях сравнивается с холопом. Так, в договорах с князьями постановляется: «...а холопа и половника без осподаря не су-дити». Еще важнее то, что в договоре с Тверью 1307 г. положено беглых холопов и половников выдавать обратно. «В Новгороде, следственно, в вольной общине крестьяне не пользовались такою свободою, как в остальных русских областях».1 Б. Н. Чичерин считал, что новгородские крестьяне были половниками, полагал, что новгородские крестьяне-половники отличались от крестьян других районов Руси, а главное их отличие усматривал в близости новгородских половников к холопам.
И. Д. Беляев отмечал, что среди терминов, которыми в грамотах	XIV—XV вв. обозначались крестьяне, фигурируют 1
1 Чичерин Б. Н. Опыты по истории русского права. М., 1858, с. 175.
108
и «половники», или «исполовники». Но, в отличие от Б. Н. Чичерина, И. Д. Беляев не сближал половников с холопами. Он, наоборот, полагал, что вместе с серебрениками и «рядовыми людьми» Северо-Востока, вместе с изорниками и огородниками Пскова и другими категориями сельского населения половники принадлежали «к одному классу свободных людей, и именно к тому, который впоследствии получил общее название крестьян».2
Уже у И. Д. Беляева проступает мысль о том, что безземельные, садившиеся на землю по свободному договору половники составляли главную массу позднейших крепостных крестьян. Мысль эту поддержал К. А. Попов, опубликовав сразу после первого издания «Крестьян на Руси» И. Д. Беляева специальную работу о половниках. К. А. Попов считал, что «половничество было главною, если не единственною, формою отношений свободного земледельца к землевладельцу». Но с конца XVI в., когда свободные земледельцы были закрепощены, половничество исчезает, и «даже имени половников не встретим нигде, кроме поморских городов». Здесь, на Севере, половники были черносошными крестьянами, а владельцы земель, на которых они сидели, тоже были людьми черными и не имели поэтому права воспользоваться указами об уничтожении Юрьева дня.3
В представлении К. А. Попова половники, таким образом, были свободными арендаторами и до и после XVI в. Но после XVI в. они образовали небольшую локальную группу сельского населения, тогда как в древности составляли его большинство.
П. А. Соколовский, подобно К. А. Попову, полагал, что до XVI в. половничество, под которым он понимал всякую издольщину, было «самой обыкновенной формой отношений» крестьян к землевладельцам. Оно господствовало в Новгородской и Псковской земле и было распространено по всей России. В XVI в. половничество заменяется фиксированным, по выражению П. А. Соколовского, «определенным» оброком, в начале столетия — хлебом, а к концу столетия — по большей части деньгами.4
В отличие от историков-юристов П. А. Соколовский обращал главное внимание не на правовое положение половников, а на их экономическое состояние. Однако его тезис о том, что половничество «представляет более выгод для крестьянства», чем другие системы, не может быть принят без учета типов
2 Беляев И. Д. Крестьяне на Руси. 2-е изд. М., 1903, с. 3—5.
3 Попов К. А. Половники. Памятная книжка Вологодской губернии па 1862 и 1863 годы. Вологда, 1863, с. 71, 82, 92.
4 Соколовский П. Л. Экономический быт земледельческого населения России и колонизация юго-восточных степей перед крепостным правом. СПб., 1878, с. 33.
109
пздолья (половье, треть, четверть или пятина из хлеба) и без учета добавочных повинностей, взимавшихся с издольщиков.
А. И. Никитский также считал, что отношения земледельцев и землевладельцев везде в Древней Руси представляли собой «не что иное, как половничество. Земля сдавалась крестьянам не под условием платы определенной рейты деньгами или хлебом, а под условием внесения известной доли продукта». Первоначальной величиной, «от которой получила свое название и вся система отношений, было внесение в казну землевладельца половья, или половины общего ежегодного дохода земледельца. Но затем в обычае стала утверждаться рядом с половьем и плата трети, четверти и пятины годичного дохода». Поскольку речь идет о Новгороде, А. И. Никитский замечает, что к концу его независимости «сцена начинает меняться»: вместо издольщины «входит мало-помалу» обычай уплаты оброка посопным хлебом, причем размеры оброка зависели от добровольного соглашения землевладельца и земледельца.5
Для А. Я. Ефименко, как и для ее предшественников, половники— это люди, не имевшие собственной земли и садившиеся па чужую по свободному договору. Но на Русском Севере, к которому и было привлечено внимание А. Я. Ефименко, указы о закрепощении не коснулись половников. «Было бы ошибочно думать, — писала она,—что масса монастырских, т. е. единственно крепостных крестьян на Севере, образовалась через прикрепление половников». Главный процесс закрепощения шел путем пожалования монастырям черных волостей, огромное большинство населения которых составляли не безземельные половники, а крестьяне-земцы, собственники своих деревень и долей. Что же касается безземельных половников, то они после всех законов о прикреплении оставались такими же свободными арендаторами, как и до их издания. Такие свободные половники сохранялись в Архангельской губернии в конце XVIII в., а в Вологодской — даже в XIX в. Далее А. Я. Ефименко готова была признать, что указы о прикреплении могли применяться и к половникам, но только в виде исключения.
А. Я. Ефименко писала, что считает целесообразным именовать всех безземельных крестьян, сидевших по договору на владельческих землях, не половниками, а порядчикзми. Поряд-чики могли «сидеть из половины урожая», и тогда они должны именоваться половниками. Но они могли порядиться на земельный участок и на других условиях. Особенностью половников, по сравнению с крестьянами-порядчиками, А. Я. Ефименко считала то, что они не являлись тяглецами. Государ
5 Никитский А. И. История экономического быта Великого Новгорода. М„ 1892, с. 59, 195.
110
ственные повинности за -них тянул владелец земли. Сам половник, отдававший столь большую долю урожая землевладельцу, был, вероятно, совершенно не в состоянии еще и отбывать тяжелые государственные и общественные повинности. Выдвинув мысль о том, что крепостные крестьяне XVII в. происходили не от безземельных арендаторов-половников, а через пожалование монастырям черных волостей, А. Я. Ефименко поставила под сомнение распространенное в ее время представление о половниках как основной массе сельского населения до закрепощения. Но поскольку она писала только о Севере, ее тезис не был расценен как выступление против всей концепции бродячей Руси.6
А. А. Спицын обратил внимание на половников в Вятском крае XVII в. И он называл половников безземельными крестьянами, сидевшими на чужой .земле, но, в отличие от П. А. Соколовского, считал положение половников очень тяжелым, особенно после введения подворной подати, так как с этого времени кроме половья, выплачиваемого хозяину земли, половничьи дворы обязаны были сами платить государственные налоги.7 Мысль об изменении податного положения половников была позаимствована А. А. Спицыным из опубликованной за два года до его статьи монографии А. С. Лаппо-Данилевского об организации прямого обложения в Московском государство .XVII в. Соглашаясь с тем, что отношения половника к землевладельцу определялись порядными на непродолжительный срок, А. С. Лаппо-Данилевский вместе с тем подчеркивал, что отношения эти носили кабальный характер. Выдача половнику семян, а иногда и денежной ссуды ставила его в подневольное положение должника. Зависимость от землевладельца усугублялась, если порядчик не выполнял в срок «приряд» (обязанность расчищать участки земли, ремонтировать или строить избу и хозяйственные постройки и выполнять другие оговоренные порядной грамотой работы).
Кабальная зависимость половника должна была мало-помалу придать кратковременному сроку половничьей порядной чисто номинальное значение. Она «могла способствовать смешению половничества с крестьянством», особенно в период постепенного исчезновения прежнего типа вольного гулящего человека. Лаппо-Данилевский полагал, что некогда половники, «по-видимому, не тянули тягло» и не входили поэтому в крестьянскую тяглую общину. Государственные повинности с земли платил ее владелец. Но во вторую половину XVII в., «когда начал обнаруживаться процесс смешения половничества
6 Ефименко А. Я. Исследования народной жизни. Вып. 1. М., 1884, с. 272—273, 278, 280, 289.
7 Спицын А. А. Оброчные земли на Вятке в XVII в.—Изв. Общества археологии, истории и этнографии при Казанском уп-те, 1892, т. 10„ вып. 1, с. 54.
111
с крестьянством, половники стали тянуть тягло, платить государственные подати и служить службы наряду с волостными крестьянами».8
Эта мысль вызвала разногласия среди рецензентов. М. А. Дьяконов счел маловероятным неучастие половников в государевом тягле до второй половины XVII в. П. Н. Милк> ков, наоборот, согласился с Лаппо-Данилевским, хотя сам привел факты включения половников в писцовую книгу (правда, отдельно от крестьян и с обязательством платить «особо»). П. Н. Милюков в то же время обратил внимание на относящийся к концу XVII в. термин «черные тяглые половники», который он обнаружил в опубликованных в то время «Актах Холмогорской и Устюжской епархии» (РИБ, т. XII. СПб., 1890). Признав справедливым мнение А. С. Лаппо-Данилевского о переменах, произошедших во второй половине XVII в. в податном обложении половников, П. Н. Милюков усомнился в том, что этим переменам соответствовала перемена в их хозяйственном и социальном положении, их превращение в подневольных людей.9
Для взглядов А. С. Лаппо-Данилевского на половников Севера в XVII в. характерно сближение их с наемными рабочими. Основанием для такого сближения служили обнаруженные исследователем случаи платы половникам «за приряд».10 11 «Наемным человеком» называл половников Севера и П. Н. Милюков. Но делал он это потому, что, смешивал найм (наемный труд) с арендой земли, которая тоже именовалась тогда наймом.11
Выступивший в 1895 г. со статьей о половниках Поморья XVI—XVII вв. М. А. Дьяконов привлек значительно больший материал, чем кто-либо до пего, и подверг этот материал глубокому анализу. Многие его выводы и сейчас сохраняют значение, обнаруженные им источники часто цитируются. В то же время нельзя не отметить, что концепция безуказного закрепощения, которой придерживался М. А. Дьяконов, побуждала его к особому выделению, а иногда и завышению роли задолженности в эволюции половничества.
Половники и крестьяне-порядчики не различались, по М. А. Дьяконову, в юридическом отношении. «Отрицая всякое юридическое различие в положении половников и крестьян-порядчиков, мы вместе с тем должны отметить особенности
8 Лаппо-Данилевскпй А. С. Организация прямого обложения. , с. 105.
9 Дьяконов М. А. [Рец. на кн.:] А. С. Лаппо-Данилевского. Организация прямого обложения в Московском государстве. СПб., 1890.— ЖМНП, 1893, № 7, отд. критики и библиографии, с. 202; Милюков П. Н. Спорные вопросы... с. 99.
10 Л аппо- Данилевский А. С. Организация прямого обложения... с. 105.
11 Милюков П. Н. Спорные вопросы... с. 99.
112
экономического и хозяйственного положения тех и других». Половники выступают у него как люди «недостаточные», и «лишь тяжелая нужда заставляла менять крестьянское хозяйство на половническую аренду».12
Среди половников Севера были тяглые крестьяне, «пэме-чавшие свои жеребьи» вопреки государевым указам. Были среди них дети, братья и племянники тяглых крестьян — глав семейств, отпускавших своих родственников на половничий надел — «как бы в отхожий промысел». Половниками становились и вынужденные продать свои участки и превратившиеся в безземельных людей черные крестьяне. «Мобилизация крестьянского землевладения в поморских уездах наблюдается с довольно раннего времени и в довольно широких размерах».13 Иногда бывшие владельцы проданных ими черных земель сами оставались на них в виде половников.
В половничьих порядных XVII в. обычно фигурировали подмога и «приряд», по которым половнику надлежало рассчитаться при выходе («а отживем строшные годы и пойдем вон, ино подможные деньги заплатити и приряд»). По мнению М. А. Дьяконова, при такой практике срочная аренда оказывалась в значительной мере фиктивной. В XVII в. были «выходные половники», но были и «невыходные», для которых право выхода не могло реализоваться, так как они были в долговой зависимости. «Невыплаченная подмога, невыполненный приряд, недоимки по оброку и государственным сборам, неуплаченная своевременно денежная и хлебная ссуда и т. п.— таковы различные поводы задолженности половников и крссть-ян-порядчиков». Задолженность подготавливала условия для применения к половникам «понятия о старожильцах, которые правом перехода не пользовались».14
Мы уже отмечали, что М. А. Дьяконов не соглашался с утверждением А. С. Лаппо-Данилевского о том, что лишь во второй половине XVII в. половники стали сами отбывать государево тягло. М. А. Дьяконов обнаружил ряд известий о тягле половников. Но в его руках было немало свидетельств, относящихся и к последним десятилетиям XVII в. о «половничьих дворишках», за которые «государевы стрелецкие деньги и ямские и на всякие земские издержки» платили пе половники, а их хозяева. Быть может, заключает М. А. Дьяконов, такая свобода половников от тягла была господствующим порядком. Но с чем никак нельзя согласиться, так это с мнением, что половники не входили в состав тяглого населения поморских уездов. Изучение отношений половников н близких к ним
12 ЖМНП, 1895, № 5, с. 35. — Позднее статья вошла в кн.: Дьяконов М. А. Очерки из истории сельского населения в Московском государстве (XVI—XVII вв.). СПб., 1898, с. 176.
1Э Дьяконов М. А. Очерки из истории сельского населения... с. 180.
14 Там же, с. 198—204.
113
крсстьяп-порядчиков к землевладельцам на Севере в XVII в. представляет для М. А. Дьяконова особый интерес потому, что они дают ему «материал для сравнения этих отношений с историей безземельного крестьянства в центральных уездах Московского государства в эпоху до второго Судебника, или до последней четверти XVI в.».15 Применительно к тем временам он говорил о превращении вольных безземельных арендаторов через задолженность к состоянию лишенных возможности перехода старожильцев.
Н. А. Рожков признавал половничество старинной системой отношений между земледельцами и землевладельцами. В XVI в. в центре она почти не сохранилась. На Севере же она была тогда очень распространена. В документах XVII в. половники иногда называются наймитами, а исследователи их обычно считают свободными арендаторами. «Ни один из этих двух терминов — ни термин ,,свободный арендатор”, ни термин „наемный человек”, „батрак”, — не могут быть применены к половникам, так как они отбывали оброк, а иногда и барщину». Н. А. Рожков полагал, что «половничество было состоянием переходным от наемных рабочих к крестьянам-арендаторам».16
Специальный раздел в фундаментальном исследовании В. И. Семевского был посвящен половникам Севера. В. И. Се-мевский приводит данные о районах, где половничество сохранялось в XVIII в., о численности половников по ревизиям, об обсуждении половничьего вопроса в правительственных кругах и в Уложенной комиссии 1767 г. Автор рисует безрадостную картину положения половников и их эксплуатации купцами и другими «деревенскими владельцами». «Половники, как мы уже знаем, имели право переходить от одного владельца к другому; право это, — продолжает В. И. Семевский, — было почти фиктивным».17
Отметив тяжелое положение и забитость половников, В. И. Семевский в соответствии с народническими взглядами на общину, на благодетельность переделов и бедственность обезземеления заключает, что история половников «служит лучшим опровержением мнения тех, которые желают совершенного уничтожения переделов земли; класс половников потому и образовался на Севере, что там был иной способ пользования общинною землею, чем тот, какой уже несколько столетий существует в центральной России».18
М. М. Богословский усматривал главное отличие половин-
15 Там же, с. 152—153, 189.
16 Р о ж к о в Н. А. Сельское хозяйство Московской Руси в XVI в. М., 18£9. с. 156—164.
17 Семевский В. И. Крестьяне в царствование Екатерины II, т. IL М 1901, с. 700—720.
18 Там же, с. 270.
114
ков от крестьян «в отношении к той земле, на которой они работали». Черносошные крестьяне Поморья учитывали права государства на свою землю, но смотрели па нее «как на свои вотчины, которыми они могли распоряжаться». Половник же «рядился на чужую землю. Это простой рабочий, обрабатывающий чужую землю па известных условиях, и участок, па котором он работает, для него все время остается чужим, он по может им распоряжаться».19
Последняя дореволюционная работа, в которой большое внимание уделено половникам Поморья, принадлежала М. Островской. Автор привлекла значительный, ранее неизвестный материал главным образом порядных грамот. Пространное цитирование источников и заимствованные из архивных дел приложения позволяют гораздо лучше, чем ранее, представить себе положение половников. В работе Островской впервые раздельно обследуются крестьяне-порядчики и половники в монастырских вотчинах, на церковных землях и на землях индивидуальных владельцев, под которыми автор разумеет купцов и богатых крестьян. М. Островская пишет: «Мы видим на Севере много земельных арендаторов-порядчиков, которые берут для обработки деревенские участки или из денежной платы, или из доли продукта; последних часто называют огулом половниками». Далее М. Островская ссылается на то, что «случается встретить в документах характеристики института половничества, в которых половники сближаются с наемными рабочими», причем приводятся факты, когда половину урожая, собранного половниками и оставляемую им себе, современники именовали наймом, который они «имали от пашни за работы». М. Островская считает, что половники, как и другие крестьяне-порядчики, являлись тяглыми людьми. В этом вопросе она следует за М. А. Дьяконовым и не соглашается с А. С. Лаппо-Данилевским.20
Интерес в работе М. Островской представляют не повторения общих воззрений ее предшествеников, а новые материалы, которыми опа эти воззрения подкрепляла, и главное — большое разнообразие жизненных ситуаций и обстоятельств, которые автору удается отметить. Оказывается, что иногда землю псполу брали не только безземельные люди, но и крестьяне-вотчинники, которым не хватало собственной земли. Оказывается, имели место факты, когда у половника работал найми г.21 В труде М. Островской приведены данные, характеризующие разнообразные повинности половников, «приряд», «зделье», и говорится о порядке отхода, задолженности и вне-
19 Б о г о сл о в ск и й М. М. Земское самоуправление па Русском Севере, т. 1. М., 1909, с. 133.
20 Островская М. Земельный быт сельского населения Русского Севера в XVI—XVIII веках. СПб., 1913, с. 185—187.
21 Там же, с. 188, 207.
115
экономическом принуждении, которому в известной мере подвергались половники.
П. И. Беляев в 1918 г. опубликовал статью о договоре найма в древнем русском праве, которая была, очевидно, написана еще в предреволюционное время и примыкает к более ранней его работе «Древнерусская сеньория и крестьянское закрепощение».22 Опираясь на источниковый материал, ставший известным благодаря М. А. Дьяконову, М. Островской и других исследователей и публикаторов источников по истории половников Русского Севера, П. И. Беляев не идентифицирует всякую крестьянскую или половничью порядную с договором земельной аренды. Арендой земли он считает только отношения частноправовые, только договоры имущественного найма, лишенные каких-либо публично-правовых черт. Чисто арендными условиями П. И. Беляев признает договоры о временном поселении на участке земли, о его обработке и «бе-режении», о плате за пользование участком и его «отводе» землевладельцу по истечении срока порядной.
Но в отношении крестьянина-порядчика и половника к землевладельцу и в XVI и XVII вв. явственно выступали и публично-правовые правомочия, черты сеньориального режима. Сюда относились обязанности половников участвовать в разрубах государева тягла, подчиняться обычному праву в сеньории («жити старым обычаем»), подчиняться юрисдикции землевладельца («во всем слушать» его и его ключника). Черты сеньориальных отношений были в большей степени присущи крестьянским и в меньшей степени половничьим порядным. Но безусловное наличие этих черт не позволяет П. И. Беляеву согласиться с теми исследователями, которые считают порядную грамоту арендным договором (договором имущественного найма). Порядная, по П. И. Беляеву, «является предшественницей позднейшего найма, хотя юридически с ним ничего общего не имеет».23
П. И. Беляев еще не выступает против перенесения на XIV—XVI вв. норм и представлений буржуазного права и не связывает половничество того времени с производственными отношениями феодализма. Такие задачи поставили перед собой исследователи-марксисты.
В 1934 г. Б. Д. Греков в «Очерках по истории феодализма в России» писал: «Если смотреть па дело с правовой стороны, то половник похож на „арендатора” чужого участка земли». Однако это не капиталистический арендатор, который возможен лишь при условии относительно высокого уровня развития мирового рынка, торговли и мануфактуры, в условиях, когда
22 Б е л я е в П. И. Договор найма в древнерусском праве.— Русский исторический журнал, 1918, № 5, с. 3—32; ЖМНП, 1916, окт.—нояб.
23 Беляев П. И. Договор найма... с. 4—7.
116
капитализм переносится и в сельское хозяйство.24 В этой книге Б. Д. Греков ограничивается лишь беглым обзором материалов о половничестве Древней Руси. Но он продолжает специальное исследование проблемы и возвращается к ней в капитальном исследовании «Крестьяне на Руси», вышедшем первым изданием в 1946 г. Заслуга Грекова заключалась не в признании массы сельского населения феодально-зависимыми людьми (об этом говорили и другие советские историки в 1920—1930-е годы), а в том, что он привлек все известные тогда источники по истории сельского населения и па их основе конкретно проанализировал категории сельского населения Древней Руси. Поэтому грековская трактовка сельского населения как феодально-зависимого являлась не декларацией, а тщательно разработанной концепцией.
Б. Д. Греков показывал, что кроме крестьян «в полном смысле слова», т. е. ведущих собственное хозяйство своими средствами производства, в Древней Руси были разнообразные категории полностью или частично лишенные средств сельскохозяйственного производства людей. К ним в XIV—XVI вв. относились серебреники, кабальные, псковские изорники и другие категории сельского населения. Именно к этим «худым» людям автор относил и половников. В Великом княжестве Литовском крестьяне «в полном смысле слова» именовались и действительно были «непохожими». И им противостоя-ли лишенные возможности вести нормальное крестьянское хозяйство и отбывать тягло «похожие» люди. Б. Д. Греков считал половников и других порядчиков (он употреблял термин «новопорядчики») такими же бестяглыми «похожими» людьми, тогда как «непохожих» людей Литвы он сопоставлял с русскими старожильцами.
Но и порядчики, добровольно (но под давлением нужды) заключавшие ряд с землевладельцем, были вольными людьми лишь по происхождению. В перспективе же они (при известных условиях) становились старожильцами, на которых распространялись как феодальные повинности, так и ограничения переходов. Половничьи (и крестьянские) порядные грамоты получали объяснения, исходя из экономических и правовых условий феодального строя.
Б. Д. Греков раздельно рассмотрел немногочисленные источники о новгородских половниках конца XIII—XV вв., об исполовниках «Псковской судной грамоты», о половниках Северо-Восточной Руси XV в. и о половничестве в Русском государстве XVI в. Данные о новгородских половниках, которые в договорах с князьями ставились на одну доску с холопами, казалось, противоречили общим представлениям Б. Д. Греко-
24 Гр ек о в Б. Д. Очерки по истории феодализма в России. Система господства и подчинения в феодальной деревне X—XVI вв. М.; Л., 1934, с. 121.
117
ва о половниках как «похожих» людях. Но он вышел из положения, считая, что сами половники, вероятно, делились в Новгородской земле на «отхожих» и «неотхожих» и запрещение перехода относилось только к последним. Впрочем, Б. Д. Греков дальше говорит о половниках как о единой очень распространенной в Новгороде группе. Он пишет, что «свобода выхода его (новгородского половника.—А. Ш.) не могла быть неограниченной». Выделять Псков и подчеркивать разницу в общественных отношениях с Новгородом, по Б. Д. Грекову, нет оснований. Псковский изорник-половник — это лишенный средств производства вольный человек, вынужденный сесть на чужую землю и тем самым попадавший в феодальную зависимость.25
В Северо-Восточной Руси источники различают крестьян, давно живущих на земле вотчины и «происходящих, быть может, от тех общинников, которые когда-то сидели тут же, не зная над собой власти землевладельца». Но кроме этих кресть-ян-старожильцев и рядом с ними источники отмечают людей, недавно привлеченных на данный участок: это серебреники, половники, рядовые, юрьевские, кабальные. Подчеркивая, что половник XV и первой половины XVI вв. не имеет ничего общего с капиталистическим арендатором, Б. Д. Греков видит в нем либо обедневшего крестьянина, который вследствие бедности не мог справиться со всеми крестьянскими обязанностями, либо «вольного», т. е. лишенного средств производства человека. Не ограничиваясь противопоставлением половника капиталистическому арендатору, эксплуатирующему наемный труд рабочих, Греков далее говорит уже о несходстве половника с арендатором вообще. Половник, по его словам, «больше походил па наймита, чем па арендатора». Половье от урожая, которое половник оставляет себе, может рассматриваться как половина поля, которую ему предоставляет хозяин. Эта половина поля «есть не что иное, как заработная его плата за весь его разнообразный и тяжелый труд». Но наемный труд половника облекался, по мнению Грекова, в феодальную форму и был близок труду кабального холопа.26
Б. Д. Греков соглашался с П. Ивановым и другими исследователями, считавшими, что развитие половничества идет параллельно с увеличением мобилизации недвижимости. В местах, где землевладение крестьян устойчиво, нет половников. И наоборот, «там, где главное основание крестьянского владения— купчие крепости, т. е. там, где идет значительная мобилизация крестьянской земли, половников очень много». Половничество — несомненный продукт пауперизации и обезземеления крестьян. Развитие половничества в Поморье было свя-
25 Г р е к о в Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII в. М.; Л., 1946, с. 411, 427, 469, 471.
26 Там же, с. 539, 684, 687, 693—694.
118
зано с распространением в этом крае владельческих элементов.27 Половничество, резюмирует Б. Д. Греков, явление старое, но оно заметно стало расти со второй половины XV в. в связи с ростом товарно-денежных отношений и расслоением деревни.
Противопоставление половника как обедневшего крестьянина-общинника или вольного человека, лишенного средств производства, старожильцу, наделенному средствами производства, нашло отражение в «Очерках истории СССР». Условием перехода половника в зависимое от землевладельца состояние были, по мнению автора соответствующей главы «Очерков» А. Г. Манькова, ссуда и обязательство отдавать феодалу половину урожая. «Часть половников в XVI в. превратилась в старожильцев, другая продолжает оставаться на положении временно зависимых людей».28 В БСЭ также говорится, что «в половники шли вольные люди, лишенные средств производства, и обедневшие крестьяне», хотя и не окончательно разоренные. В XVI в. половники обычно превращались в старожильцев.29
Получившие распространение в советской литературе взгляды Б. Д. Грекова на половников в то же время подвергались критике. С. А. Тараканова-Белкина после выхода грековских «Очерков по истории феодализма» выступила против сближения новгородских половников с наемными работниками. Определение новгородского крестьянина-половника как наемного рабочего (или как свободного арендатора) привело бы к выводу, что «феодал эксплуатировал не крестьянина-собственника средств производства, а „пролетаризированную” — и при этом значительную в своем удельном весе —часть сельского населения, что не только неверно теоретически, но и противоречит действительности».30
С. А. Тараканова-Белкина полагала, что в XV в. в Новгороде существовали самые разнообразные по своему положению в производстве группы населения: и лишенные хозяйственной независимости, по-видимому, нетяглые люди, и обезземеленные крестьяне, работавшие на особых и, надо полагать, весьма тяжелых условиях найма. Но основную массу новгородских половников составляли крестьяне-собственники средств производства, платившие феодалу долевой оброк. Автор замечает, что и крестьяне, как и половники, иногда платили землевладельцу долю урожая.
27 Там же, с. 684—685, 687.
28 Очерки истории СССР. Период феодализма. Конец XV — начало XVII вв. М., 1955, с. 47.
29 Большая Советская Энциклопедия. 2-е изд. М., 1955, т. 33, с. 608.
30 Тараканова-Белкина С. А. Боярское и монастырское землевладение в Новгородских пятинах в домосковское время. М„ 1939, с. 74.
119
По мнению Таракановой-Белкиной, половники от крестьян поначалу ничем, кроме названия, не отличались, а по мере того как изменялся характер натуральной ренты и долевой доход сменялся посопным хлебом и появлялась рента денежная, термин «половник» в применении к основной группе сельского населения терял значение и исчезал. Если до XV в. половниками еще именовали основную часть сельского населения Новгорода, то в XV в. термин стал приобретать новое значение, а именно людей, «утративших свою экономическую самостоятельность».31
Мы уже видели, что Б. Д. Греков считал источники по новгородским половникам крайне скудными. Вероятно, поэтому он не счел нужным полемизировать с С. А. Таракановой-Белкиной. С возражениями ей в 1955 г. выступила Л. В. Данилова. Если у Таракановой-Белкиной основным признаком новгородских половников являлась издольная форма ренты, то Данилова писала, что «основным при характеристике половничества является не уплата оброка из доли урожая, а своеобразная форма феодальной зависимости, близкая к холопству. Новгородские половники находились в той форме феодальной зависимости, которая ничем, по существу, не отличалась от крепостничества». Половники—это бывшие свободные крестьяне, потерявшие свою землю и попавшие вследствие этого в зависимость от феодала. К XIV в. они, подобно холопам, были подсудны вотчинному суду и не пользовались правом перехода. Отличались же они от холопов тем, что государственные повинности холопы не платили вовсе, а половники платили в половинном размере.32 Как уже отмечалось, о близости новгородских половников и холопов говорил Б. Н. Чичерин. Но его точка зрения не нашла сторонников в дореволюционной литературе. То же произошло и с точкой зрения Л. В. Даниловой в советской литературе.
Л. В. Черепнин останавливается на половничестве XV в. в «Образовании Русского централизованного государства». Половники в это время не составляли, по его мнению, какой-то особой категории крестьян. Как и у других крестьян, у них часто было свое собственное единоличное хозяйство («собп-на»), и они имели право на получение доли урожая с используемой ими земли феодала.33 Иногда половники составляли основную массу феодально-зависимого населения той или иной вотчины, но идентифицировать их со всей массой крестьян все же нельзя. Что же выделяет половников из всей массы феодально-зависимого населения? «Половник,— отвечает на этот
31 Там же, с. 76—77.
32 Данилова Л. В. Очерки по истории землевладения и хозяйства в Новгородской земле в XIV—XV вв. М„ 1955, с. 75—79.
33 Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства в XIV—XV веках. М., 1960, с. 234.
120
вопрос Л. В. Черепнин, — это крестьянин, который! „сидит на исполовьи”».34
Вслед за Б. Д. Грековым Л. В. Черепнин полагает, что «половниками в серебре» могли быть и кабальные должники, и крестьяне, обложенные денежным оброком из расчета половины стоимости урожая. Но, не считая серебреников, как и половников, особой группой крестьян,35 Черепнин отвергает противопоставление старожильцев и новопорядчиков, характерное для грековской концепции.
Источником половничества Л. В. Черепнин считал хозяй-ственное разорение крестьян, вынуждавшее их продавать землю. Источником половничества могла быть и кабала. Наконец, половниками могли становиться и отпущенные на волю холопы. «Можно думать, — продолжает Л. В. Черепнин, — что эта форма эксплуатации развивалась в условиях хозяйственного подъема, вызванного восстановлением пустошей, освоением и обработкой под пашню лесных площадей, заведением новых крестьянских поселений — деревень и починков. Не обладая средствами для подобной деятельности по поднятию целинных и залежных земель, крестьяне (иногда выкупившиеся па волю холопы) получали ссуду от землевладельцев на условиях, выгодных для последних: как только крестьянин основывал на новом месте починок, заводил хозяйство, начинал собирать урожай, половину его (или какую-либо иную оговоренную заранее часть) он должен был вносить землевладельцу, ссудившему его инвентарем и деньгами».36
В монографии, специально посвященной положению половников расположенного в Устюжском уезде Троицко-Гледенско-го монастыря в XVII в., 3. А. Огризко упрекает Б. Д. Грекова за непоследовательность. С одной стороны, автор «Крестьян на Руси» рассматривает половничество как результат присвоения феодалами крестьянской земли, а с другой — связывает развитие половничества с ростом товарно-денежных отношений и имущественным расслоением деревни. Последний тезис плохо согласуется с фактом убыли половников, происходившей с конца XVI в.37 Обильный материал, который собрала и проанализировала 3. А. Огризко, побуждает ее рассматривать половничество как результат развития не товарно-денежных, а крепостнических отношений.
34 Там же, с. 233. — В другой работе Л. В. Черепнин заметил, что слово «половина» следует понимать не в смысле точно установленной арифметической доли урожая, а в общем смысле «часть» этого урожая (Черепнин Л. В. Из истории русского крестьянства XV в. — В кн.: Доклады и сообщения Института истории. М., 1954, вып. 3, с. 121).
35 Ч е р е п н и н Л. В. Образование Русского централизованного государства... с. 244.
36 Там же, с. 233—234, 236.
37 Огризко 3. А. Из истории крестьянства на Севере феодальной России XVII в. Особые формы крепостной зависимости. М., 1968, с. 5.
121
3. А. Огризко отмечает, что советские историки направили главное внимание на характеристику экономического положения половничества. Но вопросы конкретного экономического положения половников и развития их хозяйства оставались нерешенными. А это привело к некоторой нечеткости и в определении социальной сущности половничества в XVII в. Соответствующий упрек 3. А. Огризко адресовала не только Б. Д. Грекову, но и авторам «Очерков истории СССР».38 Нужно отметить, что экономическая характеристика половников XVII в. впервые была глубоко и разносторонне освещена в монографии 3. А. Огризко.
До опубликования монографии Огризко выступила со статьями.39 Параллельно с ней о половниках Устюжского уезда писали А. Ц. Мерзон, Ю. А. Тихонов и Г. Н. Лохтева,40 Хорошая сохранность фонда, расположенного в этом уезде Троиц-ко-Гледенского монастыря и некоторых других фондов, относящихся к XVII в., способствовала успеху этих исследований. А. Ц. Мерзон установил, что в 1620-е годы в Устюжском уезде насчитывалось свыше 1300 половников, причем почти 45% из них половничало у черносошных крестьян, около 35%—у монастырей, церкви и духовенства и около 17% — у посадских людей г. Устюга Великого. Ю. А. Тихонов и Г. Н. Лохтева отметили, что в значительно возросших между 1620-ми и 1680-ми годами владениях Гледенского монастыря число половничьих дворов увеличилось более чем в 3 раза.41
Работы 3. А. Огризко и Г. Н. Лохтевой осветили различные стороны положения и быта половников Гледенского монастыря в XVII в. Авторы этих работ установили, что половники в некоторых случаях отдавали землевладельцу меньше или больше половины урожая (хотя подавляющее большинство монастырских половников давало именно половье из хлеба). Они показали, что в половники шли на Севере обедневшие люди, и главным образом черносошные крестьяне, полностью или частично лишенные средств производства. Для ответа на вопрос о том, можно ли сближать половничество XVII в. с наймом,
38 Там же.
39 О г р и з к о 3. А. 1) Изменения в экономическом положении монастырских половников в XVII в. — В кн.: К вопросу о первоначальном накоплении в России в XVII—XVIII вв. М., 1958: 2) Зерновое хозяйство половников Троицко-Гледенского монастыря в XVII в. — В кн.: Материалы из истории сельского хозяйства и крестьянства СССР. М., 1960, № 4.
40 М е р з о н А. Ц., Тихонов Ю. А. Рынок Устюга Великого в период складывания всероссийского рынка (XVII в.) М., 1960; Тихонов Ю. А. Имущественное положение половников Устюжского уезда в середине XVII в.— В кн.: Вопросы социально-экономической истории и источниковедения периода феодализма в России. М., 1961; Лохтева Г. Н. Половники Троицко-Гледенского монастыря в XVII в. — В кн.: Исторические записки, № 72, М., 1962.
41 Мерзон А. Ц., Тихонов Ю. А. Рынок Устюга Великого... с. 597; Лохтева Г. Н. Половники Троицко-Гледенского монастыря... с. 121.
122
первостепенное значение имеет наличие у половников своего скота и инвентаря. Гледенские половники XVII в., как правило, рядились на господскую землю с собственными земледельческими орудиями и обрабатывали ее на своих лошадях. Это обстоятельство заставило Огризко и Лохтеву относить половника не к разряду наймитов, а к числу крестьян. В то же время они отмечали, что изредка встречались половники, пользовавшиеся монастырскими лошадьми. Интересно, что эти половники, приобретавшие черты наемных работников, сохраняли за собой не половину, а всего [/3 или 2/5 собранного ими урожая.
3. А. Огризко выяснила, что помимо долевого оброка половники ходили «на зделье», которое никак не оплачивалось и носило характер типичной барщины. Поряжаясь в половники, обедневшие крестьяне или посадские люди получали у монастыря подмогу, «а за тот подмог» они должны были выполнять специально оговоренный в порядных грамотах «приряд», включавший расчистку новых пашен и покосов, строительство и ремонт сараев и других хозяйственных помещений в своем дворе. Гледенский, подобно ряду других поморских монастырей, не обладал пожалованными деревнями с крепостными крестьянами и мог пользоваться только трудом работавших на его земле «по уговору» порядчиков. Порядчики, и в их числе половники, поселялись на оговоренный срок (на 1, 2, 3 года и больше). В Поморье, где довольно интенсивно протекала мобилизация крестьянской земли, существовали немалые контингенты вынужденных заключать поряд людей. Вот почему на Севере в XVII в. сохранилась система заключения срочных порядных грамот, исчезнувшая после указов о закрепощении в центре и на Северо-Западе России.
3. А. Огризко и Г. Н. Лохтева учитывали эти существенные особенности Севера. И в то же время Лохтева отводила внеэкономическому принуждению первостепенное место во взаимоотношениях идущих по своей воле и под давлением экономической необходимости в половники людей с владельцами земли. Опа отмечала гражданское неполноправие половников и небезрезультатные усилия монастыря, направленные па превращение временной зависимости половников в постоянную. Огризко отмечала, что в XVII в. половники попадали во все большую зависимость от своих временных владельцев. Вместе с Б. И. Жучковым, анализировавшим положение половников в XVIII в.,42 3. А. Огризко полагает, что северные половники все более приближались к крепостным крестьянам. В наказах черносошных крестьян в Екатерининскую комиссию 1767 г. со
42 Жучков Б. И. Вопросы экономического положения половников в 20—50-х годах XVIII в.—Учен. зап. Моск. пед. ин-та, 1957, вып. 4, с. 78.
123
держались жалобы на хозяев, которые заставляют половников работать как «якобы крепостных купленных крестьян».43 Хотя в труде Огризко речь идет о монастырских половниках, эти слова она распространила и на половников устюжских купцов.
Совершенно иных взглядов придерживался Н. Е. Носов, подчеркнувший существенную разницу между половниками на землях феодальных землевладельцев и половниками на землях купцов и крестьян. Он опирался именно на тот тезис Б. Д. Грекова, который критиковала 3. А. Огризко. Половничество росло со второй половины XV в. «в связи с ростом товарно-денежных отношений и имущественным расслоением деревни». Но Н. Е. Носов не соглашается с тем, что наемный труд, с которым Греков сближал половничество, облекался в феодальную форму. В районах поместно-феодального хозяйства, как и на землях северных монастырей, половники, подобно бобылям, являлись источником пополнения феодально-зависимых крестьян. Но на черносошных и посадских землях, особенно в Поморье, положение было иным. Половничество на землях русского черносошного Севера не порождало личной зависимости половника от крестьянина-землевладельца, а было «просто наиболее приемлемой в условиях зарождающегося здесь товарного хозяйства формой наемного сельскохозяйственного труда». В XVI в. положение половников на крестьянских землях напоминало положение батраков, что было связано с развитием в черносошной деревне зарождающихся буржуазных отношений. Не случайно же, продолжает Н. Е. Носов, «половничество чуть ли не возродилось в России в пореформенный период и как раз в кулацком хозяйстве».44
К этой характеристике северного половничества полностью присоединился А. И. Копанев. Обращаясь к источникам, относящимся именно к половникам, работающим на землях купцов, богатых крестьян и приходских церквей (которые, по мнению автора, в своих отношениях с половниками не выходили за рамки крестьянского обычая), А. И. Копанев пишет, что половники пользовались своим инвентарем и тягловой силой. Но это не мешает ему признать, что половник «являлся здесь свободным человеком, своего рода наймитом». Отмечая ущемленность социального статуса порядчика на черных землях, Копанев считает, что «отношения между владельцем и поряд-чиком (в том числе и половником) были все-таки чисто экономическими, строго срочными». По другому пути развивался поряд на землях северных монастырей, где порядчик попадал
43 Огризко 3. А. Из истории крестьянства... с. 20, 26—27, 30—36, 160—162; Лохтева Г. Н. Половники Троицко-Гледснского монастыря... с. 121, 123—124, 137—138.
44 Н о с о в Н. Е. Становление сословно-представительных учреждений в России. Л., 1969, с. 260—261.
124
в сферу внеэкономического принуждения, а в конце концов закрепощался.45
В отличие от Н. Е. Носова и А. И. Копанева, Н. Н. Покровский не делает принципиального различия между положением половников на землях монастырей и на купеческих и крестьянских землях. Он полагает, что в XVI в. и на крестьянских землях эксплуатации половников в известной мере были присущи феодальные черты.46 Н. Ф. Демидова, изучавшая положение половников по материалам Яренского уезда XVII— XVIII вв., тоже указывает на «глубокие социальные корни, связывающие половничество с феодальной системой отношений». Она говорила о «видимости свободного договора», связывавшего половника с землевладельцем, и о долговой зависимости как общей черте всех половников Яренского уезда. И в то же время обращала внимание на то, что половничество не являлось устойчивой формой зависимости.4?
Ю. С. Васильев подчеркнул, что половники «являлись по-рядчиками, временными держателями земли. По истечении договора их право на земельный надел прекращалось. Это главное, что отличало половников от крестьян-старожильцев», которые имели «пожизненное и наследственное право на владение и пользование землей».48
Оригинальную трактовку половничества предложил Л. В. Милов. По его мнению, в зависимости от характера ренты половников следует разделять на разные группы. Часть половников давала господину ренту продуктом, равную 50% «приполонного» хлеба, не считая других компонентов ренты. Землевладелец мог доводить поборы с крестьян-общинников до столь высокого уровня. «Но заставить крестьянина работать на господском поле при такой же норме эксплуатации реально было лишь при потере им земельного надела или иных чрезвычайных экономических обстоятельствах». Так было с той частью половников, которая садилась на чужую землю и сеяла господскими семенами. По мнению Милова, эти половники составляли особую группу людей, располагавших не наделами полевой пашни, а лишь нерегулярной пашней в займищах, росчистях и т. п. Однако этот тезис не соответствует множеству показаний источников о наличии регулярной пашни у садившихся на чужую землю и пользовавшихся семенами землевладельца половников.
45 Копанев А. И. Крестьянство Русского Севера в XVI в. Л., 1978, с. J 87—196.
^Покровский Н. Н. Актовые источники по истории черносошного землевладения в России XIV — начале XVI вв. Новосибирск, 1973, с. 213.
4/ Демидова Н. Ф. К вопросу о социальной сущности половничества в XVIII в. — ЕАИ за 1963 г. Вильнюс, 1964, с. 305, 307.
48 История северного крестьянства, т. 1. Архангельск, 1984, с. 88— 89.
125
Ренту половников, садившихся на чужую землю и якобы не имевших регулярной пашни, Л. В. Милов рассматривает нс как натуральный оброк в форме издолья, а как полевую барщину, и видит в ней один из окольных путей утверждения в стране барщинной системы. А утверждение в XVI в. полевой барщины он считает важнейшим результатом борьбы землевладельцев с общиной за укрепление феодальной собственности на землю.49
В результате плодотворной деятельности дореволюционных и советских историков вопрос о характере половничества на Руси в XIII—XVII вв. во многом прояснился, и документальные материалы в большом количестве приведены в известность. И все же многие важнейшие вопросы истории половников остаются спорными или неизученными. По-разному рассматривается вопрос о степени распространенности института половников в Древней Руси. Неясно, существовали ли различия между положением половников в Новгородской земле, во Пскове и в Северо-Восточной Руси и каковы отличия половников XV в. от половников XVI и XVII вв. Важно уточнить соотношение крепостнических, кабальных черт половничества и черт, сближающих его с вольным наймом.
Этимологически термин «половник», очевидно, происходит от слова «половье» — половина. Попытку П. А. Аргунова вывести термин «половник» от «полова» (мякина) нельзя считать обоснованной.50 Но в каком смысле половник был человеком на половине? Являлся ли он издольщиком, обязанным отдавать господину половину собранного урожая? Или он обладал половинным по сравнению с нормальным наделом? Или это человек, отбывающий тягло в половинном размере? Или эти признаки находились в каких-то сочетаниях друг с другом и изменялись во времени? Эти и другие вопросы представляют интерес потому, что без ответа на них трудно понять многообразие и особенности производственных отношений в русской деревне XIV—XVI вв.
49 Ми лов Л. В. О причинах возникновения крепостного права. — ВИ, 1985, № 3, с. 193—194.
50 А р г у н о в П. А. Крестьянин и землевладелец в эпоху «Псковской судной грамоты».—Учен. зап. Саратовск. ун-та, 1925, т. IV, вып. 4, с. 9, 12, 14.
126
ГЛАВА 9
Новгородские половники
Для характеристики половничества в Новгородской республике существенное значение имеют договорные грамоты Великого Новгорода с князьями. Согласно грамотам 1264 и 1266 гг., тверской князь Ярослав Ярославич обязался «лю-дии не выводите в свою землю».1 Государства и полугосударства, па которые была в ту пору разделена Русь, использовали периоды мирных отношений, чтобы уменьшить ущерб от переходов, и заключали соответствующие соглашения. Так было и в 1264 и 1266 гг. Однако в условиях феодальной раздробленности соглашения эти имели ограниченное значение и плохо соблюдались. Недаром в 1296—1301 гг. новгородцы вынуждены были отказаться от претензий на возвращение тверским князем Михаилом Ярославичем тех «давних» людей, которые осели в Твери при прежних князьях: «А кто будет дивных людии в Торжку и в Волоце, а позоровал ко Тфери при Олександре и при Ярославе, тем тако и седети». Слово «позоровати» на архаическом тверском диалекте значило: быть свидетелем, очевидцем, присутствовать, быть при чем-либо.1 2 В данном случае речь идет о присутствовавших в Твери новгородцах со времен Александра Невского и Ярослава Ярос-лавича. Михаил Ярославич оставлял за собой этих давних выходцев из Новгорода, хотя те, кто вышел при Ярославе Ярославиче после 1264 г., были приняты в Тверском княжестве в нарушение договоров.
Идя на уступки Михаилу Ярославичу при заключении договора 1296—1301 гг., новгородцы все же добились от него существенной оговорки: «...холопы, и долъжникы, и поручникы, кому не будет суда, тех выдаваю без суда». Сопоставим это место с соответствующим текстом договорной грамоты Новгорода с Михаилом Ярославичем от 1304—1305 гг.: «...а холоп или половник збежит в Тферьскую волость, а тех, княже, вы-давати». Как видим, вместо должников в договоре 1304— 1305 гг. фигурируют половники. Отсюда можно заключить, что среди половников было так много людей, находившихся в долгах у прежнего господина, что термины оказались взаимозаменяемыми. А в том, что при замене существенно не изменялся смысл статьи, мы убеждаемся, обратившись к соответствующей формулировке грамоты 1375 г., в которой вновь вместо половников выступают должники и поручники.3
1 гвнп, с. 10—11.
3 Д а л ь В. И. Толковый словарь живого великорусского языка, т. HI. М., 1955, с. 232.
3 ГВНП, с. 14, 18, 34.
127
О задолженности половника свидетельствует духовная Матвея Васильевича от XV в. Завещая свое имущество в Чухче-немской волости, Матвей Васильевич писал, «что в моем селе у половника моего Есипака 40 пузов житних семян, а тих семян дал есмь 20 пузов св. Богородица, а другую 20 пузов жита, да 10 пузов ржи, а то приказываю матери своея... А взяти ми у половника у своего Есипака осмина жита симяного да 5 ос-мин жита едемого без пуза». Поскольку здесь не идет речь о процентах за ссуду или об отработках вместо процентов, у пас нет права приравнивать долги половника к обязательствам кабальных холопов. Не было ли связано с задолженностью половников и то место из данной грамоты 1451— 1452 гг. новгородского посадника Василия Степановича Богословскому Важскому монастырю, в котором упомянуты половники: «...а игумену половников посадницких Васильевых пе-отхожих людей не приимати».4 Половники могли становиться «неотхожими» в связи с певозвращенной землевладельцу ссудой.
Когда в новгородских договорных грамотах шла речь об ушедших в Тверь людях, употреблялся, как мы видели, термин «позоровать», а когда речь шла о половниках — термин «збе-жать». Это послужило основанием для сближения некоторыми историками половников с холопами и крепостными. Однако запрещение тем или иным категориям населения уходить за пределы Новгородской республики не может служить доказательством крепостного состояния этих групп внутри республики. Ведь на том основании, что договор 1266 г. не разрешал тверскому князю выводить «людии» новгородских в свою землю, нельзя утверждать, что «людии» эти были в XIII в. крепостными.
В договоре 1323 г. со шведским королем Магнусом сказано: «...а должник, и поручник, и холоп, или хто лихо учинит, а побегнет или к вам или к нам, выдати его по исправе». А в договоре с тверским князем 1375 г. договаривающиеся стороны обязались «не стоятн» за холопов, поручников и должников, как и за татей.5 Невозможно без натяжки усмотреть в этих положениях договоров что-либо, кроме стремления сторон запретить прием «за рубежом» людей, не погасивших свои долговые обязательства, как и людей, виновных в совершении преступлений.
Новгородские грамоты свидетельствуют не только о долговой зависимости половников и попытках затруднить половникам-должникам уход за пределы республики. Мы находим также в грамотах указания на сеньориальные права новгородского землевладельца в отношении половников. В грамоте Нов-
4 Там же, с. 266, 281.
5 Там же, с. 68, 34.
128
города тверскому князю Михаилу Ярославичу 1304—1305 гг. содержится такая статья: «...а холопа и половинка не судити твоим судиям без господаря». А в договорной грамоте короля польского Казимира IV с Великим Новгородом 1470—1471 гг. говорится: «...а холоп, или роба, или смерд почнет на осподу вадити, а тому ти, честны король, веры не няти».6 Эти пункты грамот убеждают нас в том, что и вне связи с задолженностью половники, как и смерды, находились в феодальной зависимости от «осподы», что, впрочем, не могло еще привести к ликвидации практики переходов и права переходов.
Согласно грамоте 1461 г. о предоставлении Василию II «черного бора», в соху клали хозяйство в два коня, «а третьее припряж», пешца считали за четверть сохи, «а хто сидит на исполовьи, на том взяти за полсохи».7 Исходя из того, что после Яжелбицкого мирного договора Новгород должен был согласиться на новые, более тяжелые условия, Б. Д. Греков предположил, что «черный бор», который новгородцам надлежало платить Василию Васильевичу, был более тяжелой повинностью, чем поборы, ранее взимавшиеся. И если по договору о «черном боре» с половника брали полсохи или половину того, что платил нормальный тяглец-крестьянин, то до договора о «черном боре» половники, как правило, вероятно, вовсе освобождались от тягла,8
Это предположение нам представляется сомнительным. Во-первых, в грамоте о «черном боре» есть прямое требование брать с сох «по старине». Во-вторых, из грамоты следует, что от обложения сошной податью освобождались боярские дворы, старосты и одерноватые, т. е. холопы, получающие месячину. Позднее, в обежный оклад будут положены и господские, и холопьи дворы. Договор Василия II о «черном боре» еще не знаменовал того расширения объектов обложения, которое было характерно для податной политики Ивана III.
Когда в основу сошного обложения были положены размеры запашки, появились такие окладные единицы, как полсохи, четь сохи и даже пол-пол-полчети сохи. А когда в основе обложения лежала обеспеченность хозяйства тягловой силой, между двором на полной сохе (пара лошадей и третья лошадь «в припряж») и безлошадным хозяйством (пешца на четверти сохи) лежали дворы половничьи, видимо, прежде всего однолошадные. Те, кто сидел на исполовьи, — это сравнительно слабее обеспеченные тягловой силой, более бедные, но не полностью разоренные и пебезлошадные крестьянские дворы.
Интересную разновидность половничества рисует купчая княжостровцев середины XV в., которые купили у Харитона
6 Там же, с. 18, 132.
7 Там же, с. 39.
в Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века. М.; Л., 1946, с. 425.
5 -171
129
Родионова двор, орамые земли, пожни, тоню и лес для Богородицкой церкви на Лявле, причем церковь получала все эти угодья «вовеки». Продавец, бывший наследственным владельцем земли, уступил ее за сравнительно значительную цену: шесть с половиной рублей и «пополнка» в виде семенного жита. Видимо, Харитон находился в долгу и не мог вложить полученные деньги в собственное хозяйство. Во всяком случае, он выговорил себе право остаться в бывшем своем селе на положении половника.9
Половником становится, очевидно, бывший черный крестьянин, и происходит это после превращения «своей» для него земли в землю «чужую». Став половником, Харитон уже не мог распоряжаться землей, как он распоряжался ею, будучи черным крестьянином. Отличие статуса половника от статуса черного крестьянина выступает в этом случае с отчетливостью. В то же время следует иметь в виду, что половником становился не обязательно человек, который продал свою землю и остался на ней жить. Земля, на которую садились пришлые крестьяне, тоже не сразу и не обязательно становилась для них своей землей.
Анализ грамот Великого Новгорода XIII—XV вв. позволяет считать половников феодально-зависимой категорией населения, которая в силу недостаточной обеспеченности средствами производства часто попадала в долговую зависимость и вынуждена была садиться на участки, обремененные тяжкой формой издольщины: половьем из хлеба.
Новгородский актовый материал позволяет говорить о половниках как о наиболее подвижной части сельского населения, сравнительно реже других удерживавших свои традиционные участки земли. Власти были озабочены частым уходом половников за пределы Новгородской республики и принимали меры, чтобы уменьшить ущерб, причиняемый землевладельцам и заимодавцам переходами. Но, несмотря на то, что в источниках фигурируют термины «неотхожие половники» и «половники», которые «збежали», о закрепощении новгородских половников в XIII—XV вв. говорить не приходится. Нет оснований говорить и о свободе переходов как специфической особенности половников. Более частые переходы половников, по сравнению с переходами лучше обеспеченных средствами производства людьми, и более настойчивая борьба с такими переходами — это не противоречие позднейших историков, а противоречие жизненной ситуации XIII—XV вв.
Ценным источником по истории половничества являются Новгородские писцовые книги. В хорошо сохранившихся писцовых книгах Новгородских пятин мы находим сведения о «по-ловье из хлеба», как форме издольной ренты и сведения
9 ГВНП, с. 208.
130
о крестьянах, именовавшихся половниками в XV—XVI вв. Как до, так и после присоединения Новгородской республики к Москве издолье в чистом виде взималось с крестьян редко, но в сочетании с другими формами ренты оно было широко распространено. Так, в Деревской пятине издолье без примеси других повинностей взималось в конце XV в. с менее чем
Таблица /А Виды изделья в конце XV — начале XVI в. (в % к общему числу обеж на издолье)*
Пятина, уезд	Полон не	Т реть	Чстперть	„Пятипа“	И того
Водская:					
у помещиков		8,5	16,1	71,1	4,3	100
у своеземцев 		13,7	61,0	20,7	4,6	100
у монастырей 		3,5	89,4	5,6	1.5	100
Деревская 		0,9	2,3	43,9	52,9	100
Шелонская:					
Новгородский уезд ....	1,9	16,7	81,2	0,2	100
Старорусский „ 		2,6	90,9	5,8	0,7	100
* АИСЗР, I, с. 198. 103, НО.
1,5% крестьянских обеж. А в сочетании с деньгами или с деньгами и послом на издолье было больше половины крестьянских обеж в боярщинах. Схожая картина наблюдалась в Ше-лонской и Водской пятинах. В некоторых погостах и районах крестьяне чаще платили фиксированный хлебный оброк пос-пом, чем долю из хлеба. Однако в большинстве погостов и районов Новгородской земли до ее присоединения к Москве землевладельцы обычно взимали долю урожая. В северных погостах Деревской пятины с 85% крестьянских обеж шло издолье. На землях светских владельцев Старорусского уезда этот процент равнялся 82. А на боярских землях Шупгского погоста Обонежской пятины издолье в сочетании с деньгами и белками поступало с более чем 90% обеж.10
После присоединения Новгородских земель к Москве на всех землях, ставших оброчными, издолье было'заменено денежными платежами. На землях, перешедших под власть помещиков, хлебные оброки из доли урожая продолжали играть немалую роль, хотя и оттеснялись денежным оброком (а кое-где и фиксированным посопным хлебом). Но в мелких свое-земческих вотчинах и в монастырщинах, т. е. там, где земле-
10 АИСЗР, I, с. 99, 139, 155, 191, 263.
131
владельцу легко было учитывать посевы и урожайность крестьянских полей, удельный вес издолья либо сохранялся на прежнем уровне, либо даже возрастал.11
Издолье фигурировало в Новгородских пятинах в четырех видах: половье, «из хлеба треть», «из хлеба четверть» и «пятина». Их соотношение на рубеже XV и XVI вв. видно из табл. 14.
В северной (Заонежской) половине Обонежской пятины были погосты, в которых половье из хлеба являлось доминирующей формой издолья и даже доминирующей формой ренты вообще. В основных же районах Новгородской земли крестьянских дворов на половье было, как видим, сравнительно мало.
Новгородские писцовые книги позволяют рассмотреть вопрос об экономическом положении крестьян, дававших землевладельцу «половье из хлеба», и о сравнительной тягости этой формы рентных отношений. «Половье из хлеба» не обязательно являлось вдвое более тяжким оброком, чем четверть из хлеба. Да и вообще половье не всегда и не везде являлось самым обременительным оброчным обязательством. Во-первых, следует учитывать, что в ряде северных районов Новгородских пятин, наряду с положенной в обежный оклад полевой пашней, крестьянские дворы владели лесной подсекой, укрытой от обложения. Р. Б. Мюллер установила, что в Шунгском погосте Обонежской пятины положение испольщиков облегчалось именно благодаря тому, что подсека давала возможность перекрыть нехватку хлеба, остающегося после оплаты половья.11 12 13
Нужно также учесть, что прибавлявшиеся к издолью платежи деньгами, посопным хлебом, баранами, льном, сырами и сеном взимались обычно в больших размерах с тех крестьян, которые отдавали четверть урожая, чем с тех, которым надлежало отдавать господину половье. Среди крестьян, плативших «половье из хлеба», встречались хозяйства, сравнительно хорошо обеспеченные пахотными угодьями и сенокосами (3—4 ко-робьи, или 9—12 десятин в трех полях на двор). А в Шунгском погосте, где, как мы видели, господствовало половье, доля многопосевных крестьян (с наделом в 12—18 десятин без учета подсеки) была выше, чем в Вытегорском, Веницком и Оштин-ском погостах, не знавших половья. И наоборот, доля малопосевных дворов (с наделом менее 3 десятин полевой земли) была в Шунгском погосте значительно ниже, чем в трех других только что названных погостах Обонежской пятины.'3
В северной части Водской пятины «половье из хлеба» тоже не было обязательной характерной чертой самой обездоленной
11 Там же, с. 171, 173.
12 АИСЗР, I, с. 271.
13 АИСЗР, II, с. 260.
132
и разоренной части деревни. И здесь дворы на половье имели в отдельных случаях по 5—6 коробей полевой пашни (или по 15—18 десятин в трех полях).14
И все же можно утверждать, что в основных районах, в которых необлагаемой подсеки было гораздо меньше, чем на Севере, а доходы от неземледельческих промыслов были относительно ниже, чем в северных богатых пушным зверем и рыбой погостах, и где, добавим, проживала подавляющая часть населения Новгородчины, крестьяне, отдававшие «из хлеба половье», очень часто выступают как владельцы незначительных наделов пахотной земли в 1-—2 коробьи (3—6 десятин в трех полях). Несмотря на эти обстоятельства, усугублявшие или, наоборот, смягчавшие тягость половья, податной гнет при половье был обычно тяжелее, чем при других формах рентных отношений. Крестьяне, сидевшие на «половье из хлеба», относились к части сельского населения наиболее эксплуатируемой, бедной, попадающей из-за нужды в долговую зависимость и, вероятно, из-за бедности особенно часто вынужденной покидать обжитые места.15
Мы вели речь о крестьянах, которые сидели на половье, но не назывались в писцовых книгах половниками. Теперь остановим внимание на тех людях, которых писцы именовали этим термином. Следует сразу заметить, что эти люди также сидели на половье и подвергались, таким образом, особенно тяжелой эксплуатации. В Ореховском уезде Водской пятины на рубеже XV и XVI вв. у своеземца Федора Зуева рядом с большим двором, в котором жил сам своеземец с детьми, стоял двор их половников Пахомки Тимошкина и Фомки Ивашкова. «А дохода с половников 4 деньги, бочка пива, а из хлеба половье». У другого своеземца Водской пятины, жившего в д. Дуброве на Неве, тоже проживал половник, «а дохода своеземец получал от половника ,,половье из хлеба”».16 В одном из помещичьих владений Шелонской пятины жил половник, с которого помещик получал половье из хлеба.17
Мы, к сожалению, не знаем, отбывали ли все новгородские половники повинности в форме половья и часто ли им приходилось сверх половья давать господину деньги, посп, «мелкий доход». Но мы можем констатировать, что форма рентных
14 ВОИДР, кн. 12. М., 1852, с. 11—25.
15 В' писцовых книгах зарегистрирован случай, когда на половье был захребетник, живший за своеземцем (НПК, IV, ст. 37).
16 ВОИДР, кн. И. М„ 1851, с. 137, 141.
17 НПК, V, ст. 79. — В писцовой книге Деревской пятины конца XV в. упомянуты дворы, с которых по старому письму землевладельцы не получали ни половья, ни другого дохода, так как в этих дворах сидели половники: «Старого дохода не было; жили в ней (деревне. — А. Ш.) половники» (НПК, II, ст. 623). Скорее всего речь здесь идет о недавно севших на половничество людях, которые получили у землевладельца временную льготу.
133
обязательств половников была схожа с формой (и тягостью} рентных обязанностей крестьян на половье, половниками не называемых. На этом основании в исторической, литературе принято идентифицировать крестьян, которые сидят на половье» а то и всех вообще крестьян-издольщиков, с половниками. Новгородские писцовые книги убеждают нас в том, что это заблуждение. Писцы конца XV—XVI вв. именовали половниками лишь часть людей, сидевших на половье. Остальные крестьяне, дававшие господину половье из хлеба, не выделялись писцами из массы крестьян, дававших господину треть, четверть, посп или деньги. При этом дворы на половье и на других формах издольщины, как и на после и денежных повинностях, описывались по одинаковому формуляру вперемежку и не отделялись друг от друга. Вот примеры подобных записей: «а дохода своеземцам с полуторы обжы треть из хлеба, а с полу-обжы половье»; «с трех обеж деньгами за хлеб, а с семи обеж половье».18
При описании крестьянских дворов писец пользовался формулой «а за христианы деревень» и далее, например, так: «.„д. Рукачево, двор Степанко Палкин...». Чаще формула «а за христианы деревень» отсутствовала, и после указания на имена старого и нового владельца волостки перечислялись деревни и крестьянские дворы, например: «д. Гришнево; двор Ивашко Фомин...».19 Когда же описываются дворы половников, то формуляр изменяется: «...а у него (имя землевладельца.— А. Ш.) половники» или «двор (имя землевладельца. — А. Ш.), двор половника его».20 При описании крестьянских дворов (и в том числе дворов крестьян на половье) нет формул «его (землевладельца. — А. Ш.) крестьянин» или «у него (землевладельца.— А. Ш.) дворы крестьян». Но подобные формулы мы встречаем при описании холопьих дворов: «двор Иванов человек Петрушка», т. е. двор Петрушки — человека помещика Ивана Унковского,21 или «люди его (землевладельца.— А. Ш.) двор Хохол, двор Малец, двор Денис»,22 т. е. дворы холопов.
Совпадение половничьих и холопьих формул не может служить достаточным основанием для сближения половников с холопами. Но игнорировать отличие формул, которыми пользовались писцы, когда регистрировали дворы половников и холопов, от формул, относящихся к крестьянским дворам, не следует. Отличия эти были связаны с порядком отбывания государева тягла, а этот порядок, в свою очередь, зависел от поземельных отношений половников с землевладельцами.
18 НПК, III, ст. 76.
19 НПК, I, ст. 443—444.
20 НПК, IV, ст. 37, 40.
21 НПК, V, ст. 269.
22 НПК, VI, ст. 561.
134
Б. Д. Греков усматривал особенности юридического положения половников в том, что они, «как правило, от тягла избавляются». Половник, который рядился на срок, «знал только своего хозяина, на котором лежали тяглые обязанности».23 Обращаясь к сохранившимся показаниям источников, мы можем утверждать, что половничьи дворы были во второй половине XV — начале XVI в., как правило, так же положены в обежный оклад, как и дворы других крестьян. Так, в Опоц-ком погосте Шелонской пятины в д. Заборовье за Фомкой ключником, числившимся человеком помещика Косицкого, было записано два двора половников, причем двор ключника и оба двора были положены в 2 обжи. И в других волостках, в которых жили половники, их дворы входили в итоги, подводимые писцами при определении числа обеж, с которых взыскивалась обежная дань и другие повинности.24
В относящейся к середине XV в. рядной Кирилла Юрьевича с Емецкой слободой идет речь о половниках, которые жили в селе, купленном Кириллом Юрьевичем у слобожанина Федора Ляпышева, которое затем было дано Богородицкому монастырю. В рядной говорится, что слобожане обязались не класть половников в разрубы и не править на них «ни скот-ничих куно, ни поралеского, ни кърму», ни других проторей.25 Из приведенных источников следует, что земли, на которых сидели половники, облагались государственными повинностями Новгородской республики. Исключение же их из волостных разрубов требовало специальной оговорки, а случай, упомянутый в рядной Кирилла Юрьевича, объясняется тем, что половники стали людьми монастырскими.
После присоединения Новгорода к Москве монастырские земли не освобождались от обежной дани; кроме земель церковного клира обежное обложение распространялось на все волостки и даже на господские и холопьи дворы.26 Естественно, что земли, которые обрабатывались половниками, тоже были обложены. Но в случаях, когда половничьи дворы стояли на землях бельцев, они не облагались государственными повинностями. Так было в Сабельском погосте Шелонской пятины: земля, обрабатываемая половником Демешко, не была положена в обежный счет, так как Демешко был половником попа-бельца. А сидевший в том же районе на земле своеземцев половник был положен в обежный оклад вместе со своим, не являвшимся бельцем землевладельцем.27
23 Греков Б. Д. Крестьяне на Руси... с. 425.
24 НПК, IV, ст. 173, 40 и др.
25 ГВНП, с. 226.
26 Приведем пример: за помещиком Ондрюшкою Скудиным в Шелонской пятине в 1498 г. числилась д. Дедино, а в ней «в дворе в болшом сам Оидрюшка; а людей его: двор Некрас, двор Гридка Батков, двор Якуш, пашни 20 коробей, 200 копен, 4 обжи» (НПК, IV, ст. 46).
27 НПК, V, ст. 153, 158.
135
Но если половничьи земли были положены в обежный оклад наряду с землями других крестьян (и не только крестьян), то ответственность за поступление обежных сборов была возложена не на самого половника, а на землевладельца. Как раз это сближает половников с холопами и объясняет особенность формул писцовых книг: «половник его», «у него половники» и «человек его», «у него люди».
Мы останавливались на крестьянских представлениях о правах на землю и убедились в том, что даже сидевшие в помещичьих и монастырских владениях крестьяне считали обрабатываемую ими землю своей. Б. Д. Греков говорил, что лишенный полностью или частично средств сельскохозяйственного производства половник в этом отношении отличался от сидевших на старых участках крестьян. Он вынужден был сесть «на чужую землю». Просидев на ней больший или меньший отрезок времени и вложив в нее свой труд, он также начинал смотреть на нее, как на свою. Но, придя на новый участок или продав свой старый и оставшись на нем по договору с покупателем, половник, конечно, не считал себя таким же владельцем земли, как другие крестьяне.
Весьма примечательно, что представители государственной власти, в частности писцы, тоже отличали половника как сидящего «на чужой земле» от других крестьян. Если половники отличались от других крестьян по объему права на землю, то их нельзя в этом отношении смешивать и с арендаторами. Судя по договорным грамотам Новгорода с князьями, землевладелец, в вотчине которого осел половник, становился его господином. На половника распространялась сеньориальная власть землевладельца. Сведений о сроке, на который половник брал земельный участок, также почти никогда не удается проследить по новгородским источникам.28 Возможно, что сроки и не оговаривались или не всегда оговаривались. А при таких обстоятельствах грани между половниками и другими новгородскими крестьянами легко могли стираться.
Это, впрочем, относится не ко всем половникам. Их судьбы во многом зависели от статуса землевладельцев, к которым они попадали. Одно дело — половники, осевшие на землях монастыря или помещика, а другое дело — половник крестьянина, который не располагал сеньориальным правом и сам являлся феодально-зависимым человеком., А из писцовых книг мы узнаем, что люди, у которых были в XV—XVI вв. половники, являлись представителями различных классов и социальных групп. Так, в Ореховском уезде Водской пятины писцы конца XV — начала XVI в. описали мелкие своеземческие во-
2а В вышеупомянутой и относящейся к середине XV в. купчей княже-островцев у Харитона Родионова оговаривается право Харитона жить па проданной им земле «до ево роду половья до исходу» (ГВНП, с. 208).
136
лостки, в которых рядом с двором землевладельцев стояли дворы их половников («половники их»).29 Такую же картину мы наблюдаем в Шелонской и других пятинах. Половники встречаются на поповых землях,30 у ключников и старост или у крестьян. Так, в Семеновском погосте Деревской пятины в вотчине Кириллова монастыря значились «двор Онтушко староста, двор Костко, двор Михал половники Онтушковы».31 В государевой оброчной волости, лежавшей в Фроловском погосте Шелонской пятины, стоял двор крестьянина Поташа Гаврилова, «а у него половники Сташко да Васко». В другой оброчной волости того же Фроловского погоста стоял «двор Гридка Минин, половник его Исай»32 (из писцовой книги явствует, что половник жил своим двором).
Половники были и у крестьян, подвластных своеземцам. Так, за своеземцем Петрушею Бзячим в Фроловском погосте был «двор Сенко Гурылев, половники его Савка да Офонос-ко». А в деревне своеземца Ивашки Иванова стоял двор его дядьки Офоноса и двор половника Офоноса Алексейко Баскова. «А дохода с них емлет Ивашко денгами и за хлеб 1 1/2 гривны».33 Из контекста неясно, брал ли Офонос со своего половника половье из хлеба и сам платил своеземцу деньги или половник тоже был переведен на денежный оброк. Но люди, поставившие дворы на земле крестьянина, выступают здесь как половники и именуются половниками.
Мы не считаем, что половники крестьян, старост и ключников, как и половники таких мелких землевладельцев, как своеземцы или сельские попы, находились в более благоприятном экономическом положении, чем половники крупных привилегированных землевладельцев. Скорее наоборот: мелкие эксплуататоры, вероятно, стремились выжимать больше полов-ничьего дохода, чем помещики или монастыри. Но такими возможностями внеэкономического принуждения, какими располагали помещики и монастыри, мелкие землевладельцы не обладали. Нс случайно половники па помещичьей земле растворяются в массе помещичьих крестьян и исчезают на основной территории Новгородчины.
Итак, назовем отличительные особенности людей, именовавшихся в Новгороде в XIV—XVI вв. половниками. То, что эти более бедные и часто обремененные долгами земледельцы садились на «половье из хлеба», не является достаточным признаком половника. Большинство дворов, дававших половье из хлеба, половниками не именовались. К ним относили лишь тех издольщиков, которые отличались от других крестьян
29 ВОИДР, кн. 11, с. 137, 141.
зи НПК, V, ст. 158, 153.
31 НПК, I. ст. 788.
32 НПК, IV, ст. 37, <0.
33 Там же, ст. 32, 66.
137
особенностями платежа государственных повинностей и особенностями поземельных отношений. Половники были тяглыми людьми: обрабатываемые ими земли, как правило, были положены в обежный оклад. Но платежи осуществлялись не самим половником, а его господином, так как земля, на которой сидели новгородские половники, была для них «чужой землей». Эта особенность резко выступала в районах, где доминировало черное землевладение. В районах же, где доминировало поместное и крупное вотчинное землевладение, «чужая земля» половника мало отличалась от «своей земли» других крестьян. Поэтому половничество в этих районах идет в XVI в. на убыль, а затем и вовсе исчезает.
глава ю
Половники в Северо-Восточной Руси
Основным источником о половниках Северо-Восточной Руси XIV — начала XVI вв. являются разнообразные жалованные грамоты князей, а также несколько духовных грамот и судных дел.
В грамоте ярославского князя Спасо-Ярославскому монастырю, данной около 1320-х годов, о людях, которых монастырские власти перезовут из княжеской волости, сказано: «...кого людей моих перезовут в половницы». Если не все, то, во всяком случае, многие пришлые люди тут становились половниками. В 1435—1437 гг. тверские князья дали жалованную грамоту тверскому Успенскому Отрочу монастырю и нескольким приписанным к нему монастырям. По этой грамоте освобождались от повинностей сироты, «кто имеет седети» на земле монастыря. Исключение делается лишь для случаев, когда «придет к нам... из Орды посол силен, а не мочно будет его опровадити». При подобных обстоятельствах архимандрит «с тех сирот пособит в тяготу, с половника даст по десятку тверскими кунами».1 Здесь термин «сироты», которым означались крестьяне, и термин «половники» относятся к одним и тем же людям.
Случай идентификации тверскими князьями монастырских сирот и половников не дает оснований соглашаться с утверждением И. Д. Беляева о том, что половники являлись «классом» людей, получившим впоследствии общее название «крестьяне». Половники являлись лишь одной из групп, на которые подразделялось крестьянство Северо-Восточной Руси
1 АСЭИ, III, с. 204, 154.
138
в XIV—XV вв., хотя в некоторых районах группой немалочисленной.
Материалы Северо-Восточной Руси не позволяют установить, именовали ли всех людей, сидевших на половье, половниками или здесь, как и в Новгородской земле, к разряду «половников относилась лишь часть отдававших господину «половье из хлеба». Но мы имеем полное основание утверждать, что издолье в форме половья было одной из характерных черт половников Северо-Восточной Руси или, во всяком случае, их части. Такой вывод мы делаем не только вследствие этимологической общности слов «половье» и «половник».
В купчей Данилы Монастырева 1483—1484 гг. говорится о купле земли в Белозерском уезде «с хлебом и с семяны, опрочь половничьи половины». Покупатель земли приобрел вместе с ней право получать с сидевших на земле половников половину чистого урожая, но не мог претендовать на полов-ничью половину («опричь половничьи половины»). Во время судебного разбирательства, относящегося к 1495—1499 гг., один из «знахорей» говорил, что ключник Троице-Сергиева монастыря делил собранное половниками в монастырской вотчине жито на гумне. Такой раздел типичен для издольной формы рейты продуктом. И тогда, когда судебные свидетели-«знахо-ри» говорят, что они половничали на земле землевладельца, можно считать, что они обязаны были отдавать ему долю (скорее всего половину) собранного с занимаемого участка урожая. Когда же половники упоминаются вместе с третниками,2 можно с уверенностью говорить, что имеются в виду издольщики.
Тягость ренты в форме издольщины была, как мы уже видели, более или менее обременительной. Все зависело от того, какую долю урожая нужно было отдавать господину и какие повинности сверх издольщины нужно было выполнять.3 Выплата половины урожая, особенно если она была не единственной повинностью, несомненно, являлась особенно тяжким бременем для крестьянина. И не случайно многие половники в XIV—XVI вв. выступали в качестве людей, вынужденных обращаться к землевладельцу за ссудой или подмогой в качестве серебреников.
После труда Б. Д. Грекова «Крестьяне на Руси» можно считать твердо установленным, что под серебром в актах подразумевались как долги по ссуде, так и невыплаченный денежный оброк.4 Поэтому всякий раз, используя показания источников XIV—XVI вв. о серебрениках, мы должны стремиться
2 АСЭИ, II, с. 309, 206; I, с. 483, 474; Ш, с. 51.
3 Подробнее об этом см. с. 123 настоящей книги.
4 Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века. М.; Л., 1946, с. 646—659,
139
выяснить, кто имеется в виду: крестьянин, платящий денежный оброк, или должник, получивший ссуду. И в ряде случаев следует выделить документы, с несомненностью свидетельствующие о серебре — ссуде или подмоге. В одной из данных Кирилло-Белозерскому монастырю грамот, относящейся к рубежу XIV—XV вв., говорится о серебре, «что на половникы два рубля». А по духовной от 1435—1447 гг. тот же монастырь получил право взыскивать с двух должников завещателя «полов-ничего серебра 6 рублев ноугородцких».5 Тут явно имеется в виду не задолженность по оброку, а некогда полученная половниками ссуда: два человека-половника, отдававшие землевладельцу в качестве основной повинности долю от урожая, не могли платить в качестве дополнительной ренты такие крупные суммы в год или даже в несколько лет.
Широко используется историками русского крестьянства грамога верейского и белозерского князя Михаила Андреевича от 1455—1467 гг., содержащая одно из ранних упоминаний переходов в Юрьев день. Грамота ограничивает прием «половников в серебре» из вотчин Ферапонтова монастыря в княжескую волость Волочек Словенский. До грамоты «половники в серебре» переходили «межень лета и всегды» и при этом платили монастырю «в ыстое на два года без росту». Выдавая грамоту, Михаил Андреевич разрешил выход монастырских серебреников только «о Юрьеве дни о осеннем» и обязывал их при переходе возвращать монастырю ссуду (исто) и дело доделывать «на то серебро», т. е. отрабатывать процент. Поскольку в грамоте говорится об исте и росте, совершенно ясно, чго мы тут имеем дело не с серебром — денежным оброком, а с серебром— ссудой, причем эта ссуда была обычной для людей, именуемых в грамоте «половники-серебреники». Вместе с тем необходимо отметить, что задолженность была характерна не только для половников. Если только что приведенная грамота говорит о «половниках в серебре», то в грамоте 1448—1470 гг. Кирилло-Белозерскому монастырю половники и серебреники фигурируют как разные группы сельского населения, в ряде других грамот упоминаются серебреники, а о половниках ничего не говорится.6
Должниками-серебрениками бывали представители различных категорий крестьян. И сама задолженность могла быть разной. О пестроте картины долговой зависимости в XIV— XVI вв. можно судить и по относящейся к 1377 г. духовной митрополита Алексея. В духовной перечисляются села, деревни, мельницы и борти, которые митрополит завещал Московскому Чудову монастырю «с серебром, и половники, и трстни-
5 АСЭИ, II, с. 25, 52.
6 Там же, с. 307, 82, 125, 185 и др.
140
ки, и с животиною».7 Несмотря на то, что половники и третники здесь фигурируют в одном перечне с «животиною» и с серебром, мы не можем считать, что они являются такой же собственностью митрополита, как его скот и деньги. Несомненно, что речь здесь идет о доходах (ренте), которые поступали с издольщиков, а названное серебро — это тоже, видимо, рента, но, в отличие от основных доходов с половников и третников, рента денежная. Духовная упоминает и челядь митрополита («моя челядь в селех»). Это были люди — серебреники, обязанные «рост давать» или служить взамен ростовщического процента.
Из духовной явствует, что в XIV в. в Московском княжестве наряду с крестьянами, сидевшими преимущественно на натуральней ренте, были крестьяне, платившие денежную ренту (следует полагать, что и те и другие, кроме доли из хлеба или серебра, знали иные повинности). Из духовной следует также, что рядом с половниками сидели кабальные люди. Митрополит включил в свою духовную предписание отпустить на волю как тех кабальных, которые «не похотят служили», так и тех, «хто рост дает», но при условии, что они отдадут «серебрецо». Из того, что серебреники отделены в духовной Алексея от половников и третников, не следует, что половники в его вотчине не пользовались ссудой. Но в число платящих рост или служащих за рост они не входили. Если они получали подмогу деньгами, митрополит мог и не брать с них проценты, поскольку половье из урожая являлось весомой повинностью.
Духовная Алексея — не только показатель разнообразия форм ренты, существовавшей уже в XIV в., но и разнообразия типов задолженности землевладельцу, характерной для крестьян.
В исторической литературе высказывалось предположение о том, что особенностью статуса половников является то, что они не тянули тягло (имеются в виду государственные повинности).8 Однако это предположение не подтверждается актовым материалом XIV—XV вв.
В грамоте ярославского князя Спасо-Ярославскому монастырю (ок. 1320-х годов) мы читаем: «...а кого перезовет игумен из ыные волости, то люди св. Спаса, а мне ся в них не вступати. А кто будет людей моих св. Спаса в половницы, а те потянут ко мне данью и виною».9 Подобная формула, исключающая своекняженцев из числа пришлых людей, пользовавшихся льготами, встречается и в ряде других жалованных грамот. Ее смысл сводится к тому, что как старожильцы, так
7 АСЭИ, III, с. 51.
й См. с. 117 настоящей книги.
9 АСЭИ, III, с. 204.
Ш
и половники, лерезванные грамотчиком в пределах своего княжения, не всегда освобождаются от общих повинностей в пользу князя и кормленщиков — различий в податном отношении между половниками и старожильцыми тут усмотреть невозможно.
Череповский Воскресенский монастырь получил в середине XV в. жалованную грамоту от белозерского князя Михаила Андреевича, свидетельствующую о том, что половники отбывали государственные повинности, если не освобождались от них специальным княжеским пожалованием: «...пожаловал есмь его (монастырь.—А. Ш.) езовников и половников... не надобе им моя дань, ни города делати, ни тесу тесать, ни иные никоторые пошлины».10 11 А выступавший в качестве свидетеля в судебном разбирательстве в 1495—1499 гг. половник Олек-сейко прямо говорил, что он дает дань «с монастырскими хрестьяны х Костроме» и «придан службою» к той же Костроме.11
Таким образом, половники, если они не жили в вотчине, население которой подпадало под действие льготной тарханной грамоты, «тянули данью» и другими государственными повинностями «ко князю». Платил ли в княжескую казну господин половника или сам половник, из актов Северо-Восточной Руси не видно. Предполагаем только, что здесь могла возникать ситуация, подобная той, какую мы наблюдали в Новгороде.
В актовом материале неоднократно встречаются сведения о половниках, пришедших в вотчину из других мест. Согласно грамоте ок. 1320-х годов в Ярославском княжестве люди пе-резывались в «половници».12 О людях, которые приходили «на половничество», говорится в одном из судных списков 1490-х годов. Из другого судного списка явствует, что землевладелец выделил из своей деревни участок, на который призвал половника.13
Грамоты Северо-Восточной Руси с отчетливостью показывают, что половники составляли лишь часть пришлых крестьян. Большинство перезываемых людей фигурируют в источниках под наименованием «новиков», «пришлых новиков», а чаще всего просто именуются «пришлыми». Льготы, которые гра-мотчики получали у князей, освобождали этих пришлых людей от части или даже от всех государевых повинностей на 2, 3, 5, •О, реже на иное количество лет. А по истечении льготных лет они должны были тянуть государево тягло вместе с другими крестьянами и участвовали, таким образом, в разрубах, которые производили мирские власти.
10 Дьяконов М. А. Очерки истории сельского населения Московского государства. СПб., 1898, с. 157.
11 АСЭИ, I, с. 468.
12 См. с. 138 настоящей книги,
13 АСЭИ, I, с. 474; II, с. 206.
142
В некоторых случаях половники в течение многих лет и десятилетий не утрачивали свое наименование и не растворялись в массе тяглого крестьянства. В упоминавшемся судном списке конца XV в. приведены такие речи «знахоря» Олексейки: «...яз, господине, помню за пятьдесят лет; в той, господине, земле — в Мичкове — отець мой жил, а на старца Ферапонта на троецкого половничал; а после отца своего половничаю яз».14
В другом судном деле, тоже относящемся к концу XV в., фигурирует свидетель Васко, который сообщил, что он сам, его отец и его дед половничали на Есипа Пакина. Все три поколения половников сидели в принадлежавшем Есипу селении Кол-кач.15
Мы не можем утверждать, что половники во всех случаях сохраняли свой статус из поколения в поколение. Но большая устойчивость по сравнению с другими пришлыми людьми по источникам прослеживается. Объясняется ли такая устойчивость половничьего состояния только тем, что дети и внуки половника продолжали давать землевладельцу «половье из хлеба»? Нам представляется, что должны быть учтены отношения к земле, которые были характерны для половников.
Различные формы поземельных отношений, характерных для русской феодальной деревни XIV—XVI вв., были типичны и для Северо-Восточной Руси того времени. И здесь наряду с господствующей тяглой организацией, при которой уплата ренты обеспечивалась внеэкономическим принуждением, встречалась аренда земли по договору, заключенному землевладельцем. Арендатор сидел на чужой земле вне зависимости от того, снимал он ее у помещика, монастыря, крестьянина, приказного человека или у государства (порозжие земли). Арендатор не находился в сеньориальном подчинении у землевладельца (если он не был его тяглым крестьянином), но в то же время он сидел не на «своей», а на «чужой земле». А между тяглыми крестьянами, подвергавшимися внеэкономическому принуждению феодальных землевладельцев и сидевших на «своей земле», и арендаторами, на которых не распространялось внеэкономическое принуждение феодалов и которые сидели на «чужой земле», стояли группы людей, приближавшихся то к первому, то ко второму слою сельских жителей.
В грамоте князя Михаила Андреевича от 1455—1467 гг. упоминаются «рядовые люди юрьевские». В этом документе они также именуются «слободными людьми», т. е. осаженными во вновь организуемых поселениях — слободах. Эти люди названы рядовыми, так как селились в вотчине по ряду — договору. Юрьевскими же они назывались либо потому, что приходили
14 АСЭИ, I, с. 468.
15 АСЭИ, II, с. 206.
143.
в Юрьев день, либо потому, что брали обязательство не уходить до Юрьева дня. Наличие договора сближает рядовых людей с арендаторами, но эта близость носит формальный характер. Поскольку пришлые «рядовые люди» попадали в сеньориальную зависимость от монастыря, а право их ухода было так же ограничено, как право других кирилловских крестьян, они стояли гораздо ближе к массе тяглых крестьян, чем к арендаторам. Половники тоже были, как правило, людьми пришлыми и садились на «чужую землю», но если эта земля была собственностью феодалов, то половники попадали к ним во внеэкономическую сеньориальную зависимость, в такие отношения, при каких рентные обязанности постепенно становились бессрочными, и сама рента переставала быть ограниченной договором.
Известные грамоты середины XV в., касающиеся права перехода, свидетельствуют о том, что ограничение этого права распространялось как на половников, так и на другие категории крестьян. В грамоте князя Михаила Андреевича, посланной на Белоозеро в 1448—1470 гг., находим ссылку на челобитье властей Кириллова монастыря, которые «сказывают», что княжеский наместник, бояре и дети боярские «отказывают людей монастырских серебреников, и половников, и рядовых людей юрьевских не в Юрьев день, айв Рождество, и в Петров день». Грамотой предписывалось отказывать монастырских людей «о Юрьеве дни». А жалованная грамота великого князя Василия II Кирилло-Белозерскому монастырю 1448—1462 гг. разрешала «отказ» в короткий срок («о Юрьеве дни») не только серебреникам и половникам, но и «всяким людям монастырским». А когда власти Ферапонтова монастыря жаловались князю Михаилу Андреевичу на старосту черной волости, который перезывает их «половников в серебре» «межень лета и всегды», они сообщали, что это делалось вполне легально, на основании княжеской грамоты, разрешающей такой прием. Новая грамота Михаила Андреевича отменяла старые правила и заменяла их правом перехода в Юрьев день.16
Провести границу между правами перехода, которыми пользовались половники, серебреники и «рядовые люди», т. е. те, кого Б. Д. Греков приравнивал к «людям похожим», и правами перехода тех категорий крестьян, которые по его классификации являлись людьми «непохожими», невозможно.17 Невозможно это сделать не потому, что право перехода на Руси было в XiV—XVI вв. единообразным. Наоборот, оно отличалось многообразием. Но нормы, регулирующие переходы, могли быть совершенно одинаковыми для всех групп крестьян (в мо-
16 АСЭИ, II, с. 81—82, 61—62, 307.
17 См. об этом с. 118 настоящей книги.—'Можно даже утверждать, что переход серебреников-должников был сопряжен с большими трудностями, чем переход людей, на которых не тяготели долги.
144
пастырях для всех людей монастырских) и могли быть различными для разных представителей каждой группы крестьян, в том числе для группы половников.
Граница между сельскими жителями, пользовавшимися более или менее широким правом перехода, не совпадала с границами между старожильцами и половниками, «рядовыми», серебрениками. Особую разновидность представляли собой половники, о которых говорится в жалованных грамотах великой княгини Софьи Витовтиы (жена Василия I) и великой княгини Марии Ярославны (жена Василия II) Троице-Сергиеву монастырю на села, пустоши, соляные варницы в Нерехте Костромского уезда. Люди, которые «имут жити» «на тех землях и у тех варниц в их (Троицкого монастыря.— А. Ш.) дворех», освобождались от платежа дани и отбывания других повинностей. Взамен этих повинностей игумен должен был давать «оброком» в княжескую казну раз в год «по три рубли».18 В районе Нерехты были также варницы великой княгини. Согласно жалованным грамотам, великокняжеским «солеварам» запрещено было принимать половников с монастырских варниц.
На основании трех грамот (1450, 1450—1453, 1483 гг.), в которых говорится о льготах на монастырские варницы,19 можно сделать некоторые заключения о живших при них половниках. В отличие от основной массы половников, монастырские варничные половники были работными людьми соляных промыслов. Судя по тому, что грамоты вводят запрет перезы-вать половников с монастырских на княжеские варницы, мы заключаем, что применение труда половников не было исключительной особенностью монастырских соляных промыслов. Кроме солеваров, которые являлись квалифицированными варничными работниками и организаторами производства, в грамотах упоминаются работавшие при варницах водоливы, дровосеки и дрововозы. Можно предположить, что именно в числе этих неквалифицированных рабочих были половники.
Если работа в промышленном заведении отличала варничных половников от половников в сельском хозяйстве, то некоторые другие черты их сближали. Варничные половники жили своими дворами, а под двором понимались не только жилые помещения, но и усадебная или даже усадебная и пахотная земля. Дрововозы должны были работать на лошадях, и, возможно, это были собственные лошади половников, как собственной была тягловая сила, используемая, как правило, половниками на земле.
,ь Таков был размер оброка с трех нерехтских монастырских варниц и земель. Когда же монастырь завел четвертую варницу, княгиня увеличила оброк еще на полтину.
19 АСЭИ, I, с. 167, 169, 381.
145
Почему часть варничных работников именовалась половниками? Видимо, они получали за труд долю от вываренной соли. Но нам представляется, что на них распространялось наименование «половников» именно потому, что они были людьми, поселившимися на «чужих землях» (в данном случае— монастырских).
Источники, относящиеся к Северо-Восточной Руси, не только подтверждают выводы, сделанные о половничестве XIV—XVI вв. по новгородским материалам, но и позволяют дополнительно выявить некоторые черты половничества. В частности, мы получаем дополнительные сведения об особой категории половников — работников солепромышленности, о переходах половников в сопоставлении с переходами других групп крестьянства.
ГЛАВА 11
Псковские изорники
Половники-исполовники существовали и в отделившемся от Новгородской земли Пскове. Они фигурируют в трудной для понимания ст. 43 Псковской судной грамоты: «А которой ко-четник заложи весну, или исполовник у государя,— ино ему заплатить весна своему государю, как у другой чате достава-лося на том же [и] саде».1 Термин «исад» этой статьи озна^
1 ПСГ, ст. 43 (по Ю. Г. Алексееву — ст. 34). Обзор мнений по ПСГ и ее статьям см.: Алексеев Ю. Г. Псковская судная грамота и ее время. Л., 1980, с. 8. — Слова «заложи весну» некоторые историки (И. Е. Энгель-ман, М. Ф. Владимирский-Буданов и> др.) понимали как получение у хозяина денег в залог предстоящего дохода. В. О. Ключевский предложил иную трактовку, считая, что «заложить весну» — значит пропустить весенний лов рыбы, весеннюю путину, подобно тому как запереложить поле — значит пропустить весенний сев. Это объяснение стало преобладающим, хотя современный исследователь ПСГ Ю. Г. Алексеев иначе разъясняет это выражение. По его мнению, речь идет о ссуде, которую кочетник (огородник, изор-ник) взял у кого-то (но не у своего господина) в счет будущего улова (урожая). Статья ПСГ означает, что платежи государю (хозяину) надлежит полностью выплачивать. Государь не обязан считаться с долгом, который обременяет участок исполовника (Алексеев Ю. Г. Псковская судная грамота... с. 154—156).
Мы не можем присоединиться к этому толкованию статьи Ю. Г. Алексеевым, Необходимость платить как долги, так и повинности подразумевалась сама собой. В древнерусском законодательстве говорится о санкциях по отношению к неисправному должнику, а также рассматривается ситуация, когда кто-либо оказывался должником нескольких людей сразу. В этом случае, закон рассматривал вопрос о последовательности удовлетворения претензий заимодавцев после продажи имущества несостоятельного должника (ПР, I, с. 110). О том же, что платить нужно все долги, законодательные памятники умалчивают, так как это само собой разумеется.
143
чает прибрежный рыболовецкий участок, поселок рыбных ловцов. Поэтому В. О. Ключевский и М. М. Богословский считали исполовников ст. 43 ПСГ рыболовами-кочетниками. Однако надлежит учитывать, что в памятниках древнего права общую ситуацию законодатель выражал в форме частного ее проявления.2 В ст. 43 проявляется как раз эта особенность древнего законодательства. И кочетник, и огородник, и изорник, фигурирующие обычно в судной грамоте вместе, должны были, очевидно, платить повинности и в тот год, когда им не удавалось использовать взятый ими участок земли или воды. А сформулировано было это требование закона на частном примере упущенной кочетником весенней путины.3 В силу этих соображений мы присоединяемся к мнению П. Е. Михайлова, Б. Б. Кафенгауза, Б. Д. Грекова и Ю. Г. Алексеева, относивших к числу исполовников как кочетников, так и огородников и пзорников.4
Поскольку псковскими исполовниками являлись изорники, огородники, кочетники или часть лиц, фигурирующих под этими наименованиями, остановимся на статьях ПСГ, посвященных им. Ст. 63 ПСГ (по Ю. Г. Алексееву — ст. 54) устанавливает, что в случае «отрока» изорника из села по своей воле или по требованию землевладельца (государя) «государю взять у него все половину своего изорника а [и]зорник половину».5 Вслед за Б. Н. Чичериным, И. Д. Беляевым, В. О. Ключевским, Л. В. Черепниным, А. А. Зиминым, Ю. Г. Алексеевым и многими другими комментаторами ПСГ мы видим в «половине» не половину всего движимого имущества покидающего село изорника, а причитающуюся господину половину собранного изор-ннком урожая. Такое понимание статьи, казалось бы, доказывает, что изорники обязаны были отдавать землевладельцу
2 Так, в Краткой «Правде Русской» противопоставляется кража, совершенная одним человеком, краже, в которой участвовало 18 человек. Несомненно, 18 человек здесь — частный случай всякого коллективного воровства, за которое полагается повышенное наказание. В Краткой «Правде Русской» говорится об ударе мечом, от которого пострадавший потерял руку. Это сопоставляется со случаем, когда он сохранит ногу, но начнет хромать. И тут частные случаи приводятся для определения наказания за разные степени повреждения конечностей (ПР, с. 70, 72).
3 Эта норма относилась не только к весеннему, но и к другим сезонам рыбной ловли. Она могла относиться и к пропущенному огородником весеннему периоду посадки овощей, и к упущенному сроку посева яровых и даже озимых хлебов. В. О. Ключевский считал, что слова «заложи весну» не могут относиться к иэорникам, так как весеннего урожая в русском хозяйстве не бывает, а, значит, пропустить весенний урожай невозможно. Ю. Г. Алексеев с полным основанием отвергает этот аргумент, так как «под весенним хлебом можно понимать ярь» (Алексеев Ю. Г. Псковская судная грамота... с. 153).
4 И. Е. Энгельман занимал как бы промежуточную позицию: он относил к разряду псковских исполовников кочетников и огородников, но исключал из их числа изорников.
5 ПРП, II, с. 295.
147
«половье из хлеба». Но вывод этот должен быть согласован со ст. 42а, в которой доля урожая, отдаваемая изорником государю, именуется не половиной, а четвертью, а доля огородника и кочетника — неопределенными в количественном отношении терминами — «огородная часть» и «в ысаде рыбном часть».6
М. К. Рожкова полагает, что это расхождение ст.ст. 42а и 63 объясняется сложностью состава ПСГ, разновременностью составления разных ее частей.7 Однако в одно и то же время разные нзорники могли сидеть на «половье из хлеба», на четверти или других долях урожая. Л. В. Черепнин считал, что «слова ,,половина”, „четверть” надо понимать не в смысле точно установленной арифметической доли, а в общем смысле („часть”)».8 Это интересное соображение нуждается, по нашему мнению, в уточнении. Как явствует из ст. 42а ПСГ, общее понятие «часть» применялось законодателем, когда он говорил об издолье огородников и кочетников. Для обозначения изделья изорников применяются термины «половина» и «четверть», очевидно, потому, что половина и четверть были наиболее распространенными формами издолья на пашне. Новгородские источники не давали нам основания говорить о половниках «на четверти из хлеба». Но не исключена возможность, что и в Новгороде, и в Пскове они встречались.
Как для новгородских, так и для псковских половников была характерна задолженность землевладельцу, хотя нельзя сказать, что именно она являлась чертой, обязательной для всякого половника, и тем более чертой, типичной исключительно для исполовников.
Подобно половникам договорных грамот Новгорода с князьями, нзорники ПСГ выступают иногда вместе с должниками. В ст. 93 (по Ю. Г. Алексееву — ст. 90) говорится о ситуации, когда изориик «в записи» или должник «в записи» «стулится», т. е. скроется. Все расходы, которые будут связаны с розыском и судопроизводством, «ино все платить виноватому», т. е. должнику.9
В ст. 44 ПСГ (по Ю. Г. Алексееву — ст. 35) и в некоторых других статьях говорится о «покруте». «Покрута» — это денежная или семенная ссуда — подмога, данная землевладельцем земледельцу или рыболову.10 Слово «покручати» употреблялось на Северо-Западе Руси в значении снаряжать, снабжать
6 Там же, с. 292.
'Рожкова М. К. К вопросу о происхождении и составе Псковской судной грамоты. М.; Л., б. г., с. 25.
“Черепнин Л. В. Из истории русского крестьянства XV в. — В кн.: Доклады и сообщения Института истории АН СССР, вып. 3. М.,	1954,
с. 121.
9 ПРП, II, с. 298.
10 Алексеев Ю. Г. Псковская судная грамота... с. 162—163.
148
средствами для выполнения определенной работы,11 или ссужать средствами для ведения хозяйства. Ст. 44 свидетельствует о практике получения «покруты» как изорниками, так и кочетниками и огородниками. Но мы не считаем случайностью то обстоятельство, что в большинстве других статен ПСГ, касающихся «покруты», называются только изорники. Думаем, что получающие «покруту» кочетники и огородники фигурируют лишь в одной единственной статье потому, что для рыбной ловли и огородничества не нужно было владеть лошадью, да и инвентарь стоил дешевле, чем тот, который был необходим для хлебопашества. Очевидно, поэтому огородники и кочетники реже пользовались «покрутой», чем изорники. Но можно полагать, что задолженность была так же характерна для многих псковских исполовников, как и для половников новгородских. Конечно, задолженность не являлась исключительной особенностью исполовников, но лучше обеспеченная часть сельского населения сравнительно реже обращалась к ссуде, чем более бедные в своем большинстве исполовники.
«Половье из хлеба» являлось высокой нормой взимания прибавочного продукта. Почему же часть половников-изорни-ков соглашалась садиться на участки на столь тяжелых условиях? Можно полагать, что их привлекала именно ссуда-«по-крута», дававшая возможность завести хозяйство, хотя они, конечно, понимали, что «покрута» ограничивает свободу должника. Бедный человек, взявший ссуду, принимал на себя обязательство возвратить ее, а уход с занимаемого участка, связанный с возвратом «покруты», затруднялся. Однако это обязательство не позволяет сближать «покруту» с «серебром ростовым», а получивших «покруту» изорников — с кабальными людьми. Ведь ПСГ не дает никаких оснований говорить о процентах с «покруты», а именно высокие проценты, уплачиваемые деньгами или отработками, делали ростовую кабалу особенно тяжелой и приближали кабального человека к холопу.* 12
«Отрок» изорника без возвращения господину «покруты» был незаконным и именовался в ПСГ бегством. Государь имел право продать оставшийся после побега «изорничь живот» в возмещение «покруты». А если вырученные от такой продажи деньги не покрывали долг беглеца и если сам беглец вновь объявлялся, государь мог требовать с него по суду «остатка своего покруты».13
Но, по ПСГ, государь компенсировал потери от невозвра-щенной «покруты» только за счет имущества изорника; са-
п Так, в Новгородской летописи под 1430 г. говорится: «Того же лета пригон был крестьянам к Новугороду город ставити, а покручал 4-й 5-го» (Новгородская летопись по Синодальному харатейному списку. СПб., 1888, с. 414). Четыре крестьянина здесь снаряжали ыа работу пятого.
12 Алексеев Ю. Г. Псковская судная грамота... с. 165.
13 ПРП, II, с. 296.
149
мого же его холопить или принудительно возвращать на оставленный им участок закон не разрешал. К тому же экспроприация изорничьего имущества в возмещение «покруты» не могла осуществляться господином по своему произволу и бесконтрольно. Она проводилась в соответствии с установленной Судной грамотой процедурой при участии государственных судебных властей («приставов»), «старост губских» и в присутствии «сторонних людей».
Мнение П. А. Аргунова, согласно которому «быть в покру-те»14 значило для изорника войти в строй сеньориальных отношений, никак не подтверждается процедурой экспроприации изорничьего имущества. Сеньориальную зависимость нельзя выводить из «покруты». ПСГ, не исключая сеньориальных прав господина в отношении изорников, огородников и кочетников, серьезно их ограничивает. Имущественные конфликты, которые у землевладельца возникают с изорником, решаются в правительственных судебных инстанциях, и землевладелец не выступает еще ни судьей изорника, ни владельцем всего его имущества. Нужно также учитывать, что в зависимость попадал как бравший «покруту», так и не прибегавший к ней исполовник, поскольку он садился на землю господина или получал у него право пользования рыболовными участками. За это половник выплачивал землевладельцу ренту в форме издолья.
ПСГ позволяет предположить, что исполовники-изорники или некоторые из них обязаны были отбывать еще и подводную повинность.15 Именно с обязанностью давать господину ренту связано было ограничение перехода изорников, огородников и кочетников. Они могли уходить от государя, а государь мог давать им «отрок» только в Филиппово заговение (14 ноября ст. стиля), т. е. в период, когда цикл сельскохозяйственных работ заканчивался и выплата повинностей, как правило, завершалась. Конечно, рентные обязательства, которые уже в период псковской независимости иногда достигали столь высокого уровня, как половина урожая, а также ограничение права перехода строго определенным сроком являлись характерными показателями феодальной зависимости, признаками феодальных производственных отношений. Но, подобно тому, как мы разграничивали формы долговых отношений и отличали изорников от кабальных людей, следует отграничить изор-ников «Псковской судной грамоты» от крепких земле крестьян. Изорники, огородники и кочетники пользовались правом «отрока», а разнообразные ситуации, возникавшие при таком «отроке» и учитываемые законодательством, свидетельствуют о том, что легальные переходы были в Пскове явлением обычным.
н А р г у и о в П. А. Крестьянин и землевладелец в эпоху ПСГ. — Учен, зап. Саратовск. ун-та, 1925, т. IV, вып. 4, 1925, с. 24.
15 ПРП, II, с. 296.
150
Статьи ПСГ о «покруте» и «отроке» позволяют судить не только о социальном и правовом статусе изорников. Они отражают и их экономическое положение. К ссуде-подмоге прибегали люди бедные, а вынужденные переходы свидетельствуют не только о бедности изорников, но и о том, что они садились на «чужую» землю.
О степени распространенности половничества в Псковской земле в XV — первой половине XVI в. мы не можем судить, так как относящиеся к этому времени Псковские писцовые книги не сохранились. А ПСГ даже не дает ответа на вопросы о том, являлись ли все крестьяне изорниками. Для предположительного ответа на эти вопросы могут быть полезны параллели с соседними Новгородскими землями. Численность половников в расположенной по соседству с Псковской землей Шелонской пятине была невелика. Вряд ли в Пскове положение было коренным образом отличным. А о том, что в Псковской земле помимо изорников и половников были сельские жители, фигурировавшие под наименованием «смердов» и «сябров», мы знаем из летописей и актового материала.
Б. Д. Греков считал смердов и изорников двумя разными прослойками сельского населения Псковской земли: «изор-ник — не обычного типа крестьянин»; «он лишен средств производства и был вынужден сесть на чужую землю», «жертва экономического принуждения». Б. Д. Греков даже именует его «вольным человеком», хотя это определение не вполне согласуется с его же характеристикой псковских половников как людей «несомненно феодально-зависимых». Временно работающий на земле господина изорник в одном отношении имел преимущество «по сравнению с крестьянином-смердом, обложенным государственными повинностями». В отличие от изорников, псковские смерды, подобно смердам других районов русской земли, — это люди, давно живущие на одном и том же месте, это «самостоятельные хозяева, плательщики государственной подати, путем внеэкономического принуждения попавшие в зависимость от землевладельцев-феодалов».16
Противопоставление изорников, огородников, кочетников, половников ПСГ псковским смердам помогает Б. Д. Грекову сделать важное для него заключение о двух основных категориях крестьянства XIV—XV вв. Одна из этих категорий—«полноценные тяглецы, исстари живущие на своих участках», и другая — «вновь привлеченные в сеньорию путем договоров» половники, которые находились в положении, аналогичном положению серебреников и людей, работавших на господина по служилой кабале.17
16 Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века. М.; Л., 1946, с. 447, 469—470, 481.
17 Там же, с. 481, 471, 546.
151
Мы присоединяемся к мнению Б. Д. Грекова о неоднородности сельского населения Псковской земли в XIV—XV вв. и усматриваем особенности псковских половников в том, что они живут на «чужой земле».
Но не следует считать изорников людьми, которые лишены всех средств призводства (в ст. 86 ПСГ упоминаются конь и корова, принадлежавшие изорнику). Нельзя считать изорников и людьми вольными. Ограничение права перехода и зависимость, вытекающие из рентных обязательств, сближают изорников со смердами-крестьянами. Неверно идентифицировать изорников с серебрениками и кабальными холопами. Наконец, у нас нет оснований утверждать, что изорники были людьми нетяглыми. Известия псковских источников об этом не свидетельствуют. Б. Д. Греков думал, что нетяглыми были новгородские половники. Если это так, то можно было бы распространить вывод, относящийся к Новгороду, и на Псков; но, как мы видели, нетяглыми людьми не были и новгородские половники.
По нашему мнению, сельское население Пскова, как и Новгорода, по характеру своих отношений к земле и землевладельцам следует подразделять не на две, а на три категории. Кроме основной массы крестьян, сравнительно более прочно привязанных к наделу и считавших его «своей землей», существовали арендаторы, бравшие чужую землю по договору и на срок, и исполовники, занимавшие как бы промежуточное положение между первыми и вторыми. Люди, бравшие в аренду (в наем, на оброк) землю, не могут рассматриваться как зависимые, тогда как половники, после того как они осели на «чужой земле», сближались, хотя и не сливались, с основной массой зависимых сельских жителей. Они были связаны с землевладельцем не только обязанностью платить ему ренту (и не всегда лишь в размерах, оговоренных первоначальной договоренностью), они были ограничены в праве переходов (но не были лишены этого права) и находились в сеньориальной зависимости (хотя сеньориальные права псковских землевладельцев по отношению к половникам были ограничены псковским законодательством).
Нет оснований полагать, что нормы ПСГ об «отроке» в Филиппово заговение и о процедуре возвращения «покруты» действовали в Новгородской земле, скорее эти особенности характерны только для Пскова. Но и с их учетом мы можем констатировать близость социального статуса и экономического положения псковских исполовников с новгородскими половниками. О псковских арендаторах в какой-то мере можно судить по новгородским материалам, поскольку до отделения Пскова от Новгородской земли эти материалы распространялись и на него, а после отделения социальные отношения не изменились мгновенно. Кроме того, среди огородников и ко-
J52
четников были люди, пользовавшиеся землей и водой на арендном праве. Об этом свидетельствуют источники последней четверти XVI в., когда аренда получила широкое распространение и в Новгородской земле, и в Северо-Восточной Руси.
Б. Б. Кафенгауз обратил внимание исследователей на то, что псковские платежные книги дают возможность пополнить наши сведения об аграрном строе Пскова, хотя сохранились эти книги лишь от конца XVI—XVII вв.18 В платежных книгах Пскова и его пригородов 1585—1587 гг. и других подобных им книгах, в частности, фигурируют различные категории людей, занятых сельским хозяйством и рыболовством, и отмечаются! различные формы их взаимоотношений с землевладельцами.19 В книгах говорится о крестьянах, живших в поместьях детей боярских и служилых людей по прибору, на дворцовых землях, в монастырских, церковных, а иногда и в земец-ких вотчинах.20 Крестьяне эти были положены в сошный оклад, а раскладывались государственные и владельческие повинности землевладельцами и мирской общиной.
Но в книгах упоминаются также не положенные в сошный оклад и исключенные из непрестанно повторявшихся владельческих и мирских раскладок нивы, пожни, огороды и рыбные ловли, находившиеся в арендно-оброчном пользовании посадских людей, служилых людей по прибору, церковных причетников и волостных крестьян.
Приведем примеры описания поместных и вотчинных земель, находившихся в пользовании тяглых крестьян: «за Бог-данком за Петровым сыном Пустошкина д. Филистово, всего деревня да 6 пустошей, в живущем пашни 3 чети с полуосми-ною, а в пусте сошного письма пол-полчети сохи и 5 чети перелогу»; «Троицы живоначальные, что в Пскове на Крему, д. в Лядищах, Овсянкино тож, всего 2 деревни да 4 пустоши, в живущем 10 чети пашни, а в пусте сошного письма пол-пол-трети и пол-полчети сохи и 14 чети без полуосмины перелогу».21
В платежных книгах 1580-х годов, конечно, отразились страшное запустение и кризис, поразившие не только Псковскую землю. А в докризисное время поместные и вотчинные земли почти все были заселены, и сидели на них тяглые крестьяне, обязанные землевладельцам феодальными повинностями, взимаемыми по произволу господина и сдерживаемыми в какой-то степени лишь традициями и еще страхом, что крестья
1И Кафенгауз Б. Б. Псковские «изорники». — Учен. зап. Моск, пед, ин-та им. К. Либкнехта, т. IV. Сер. Историческая, вып. II, 1939, с. 43.
19 АМЮ, т. V.
2и Об этом см.: Масленникова Н. Н. Псковская земля. — АИСЗР, III, с. 87—112.
21 АМЮ, т. V, с. 381, 241.
153
не покинут надел и уйдут. Особенность поземельных отношений тяглых крестьян, сидевших на поместно-вотчинных землях, заключалась в том, что их обязанности вытекали не из договора, а занимаемые ими участки рассматривались ими как «своя земля».
Иной тип землепользования отражен в записях, относящихся к оброчным нивам: «во Гдовской губе царя и великого князя нивы оброчные у посаду, а пашут те нивы гдовляне по-сацкие люди, а оброк дают в цареву и великого князя казну денгами»; «в Воронече нивы пустые даны на оброк воронот-цким пушкарем и посадцким людей». В Пскове и под Псковом значились монастырские и церковные безоброчные нивы, «а пашут те нивы и пожни крестьяне, а дают в монастырь и к церквам из хлеба четвертый сноп».22 Безоброчными псковские нивы названы потому, что владевшие ими монастыри и церкви были освобождены от платежей за них в государеву казну. Но бравшие их у землевладельцев посадские люди и крестьяне вносили четвертую часть урожая в монастырскую или церковную казну. Нивники платежной книги 1585—1587 гг. не всегда брали землю из доли урожая, иногда они вносили арендную плату деньгами. Когда нивники вступали в договорные отношения с владельцем нивы или пожни, они уже не были вполне свободными людьми, потому что на них распространялись обязанности службы или тягла. Но эти обязанности не были связаны с взятыми ими на оброк нивами. И их отношения с владельцем нивы, действительно, приближались к договору свободной аренды.
Термин «нивник» не фигурирует в ПСГ, но нам представляется, что отношения аренды пахотной земли и пожен, которые скрываются под наименованием «нивник», не являются чем-то возникшим только после вхождения Пскова в единое Русское государство. Среди жителей Пскова и псковских волостей, очевидно, были бедные люди, не терявшие старые связи и в то же время вступавшие в арендный договор с ближними или даже дальними землевладельцами. Возможно, и на них распространялось наименование изорников и исполовников.
К концу XVI в., когда аренда пустых и «порозжих» пахотных земель получила особенно широкое распространение, для обозначения арендаторов стали пользоваться специальными терминами. К их числу относится и термин «нивник». Что же касается термина «изорник», то он не фигурирует в известных нам писцовых и платежных книгах XVI в. Мы полагаем, что дело не только в эволюции терминов. За ней, очевидно, скрывается эволюция самого изорничества как разновидности половничества. Половники постепенно исчезают к XVII в. всюду, за исключением черносошного Севера. И в Пскове в условиях
22 Там же, с. 223, 338, 3.
154
утверждения крепостного права всякие особенности садящегося на «чужую землю» вольного человека полностью стираются. Даже те незначительные различия между изорниками и другими тяглыми крестьянами, которые во времена «Псковской судной грамоты» наблюдались, к концу XVI в. перестали существовать.
В отличие от изорников и исполовников, огородники и ко-четники-рыболовы фигурируют как в ПСГ, так и в писцовых книгах конца XVI в. Огород являлся непременной частью всякою, или почти всякого, крестьянского хозяйства. Положенные в сошное, вытное, обежное тягло крестьяне не платили специальных оброков за пользование огородом. Тяглые посадские люди тоже часто имели огороды, являвшиеся как бы составной частью их усадьбы. Как таковые они числились безоброчными в книге 1585—1587 гг. Посадские люди распоряжались своими огородами и, в частности, могли дать их вкладом в монастыри.23
Платежная книга 1585—1587 гг. числит в городах безоброчные огороды, принадлежавшие монастырям, церкви, стрельцам и другим беломестцам. Иногда эти беломестцы, как и тяглые посадские люди, сами обрабатывали свои огороды. Иногда же они сдавали огородные участки в аренду за фиксированный оброк. Некоторые люди, не способные в эпоху феодализма сохранять полноценное крестьянское или ремесленное хозяйство, превращались в огородников. Для них огород был уже не подсобным, а основным возделываемым земельным участком. В непосильное для огородников сошное и вытное обложение их невозможно было включить. И их огороды облагались пониженным и строго фиксированным издольным, другим натуральным или денежным оброком.
Итак, различалось два типа огородников: огородники-половники и огородники-арендаторы. Первый тип хорошо прослеживается по ПСГ, а второй — по платежным и писцовым книгам. Судя по Судной грамоте, они давали землевладельцу «огородную часть», т. е. долю собранного с огорода урожая. Для них были характерны и другие черты, присущие половникам: они также сидели не на «своей», а на клочке «чужой земли». Если их огороды не входили в состав тяглой земли, то государство не получало с них повинности, если же входили — подати должен был вносить не огородник, а землевладелец. Но огородник-половник по отношению к своему землевладельцу был человеком зависимым: его право «отрока» было так же ограничено, как право изорника, а сеньориальные права господина, распространявшиеся на изорника, относились и к половникам.
23 Там же, с. 219.
155
Во времена ПСГ, очевидно, существовали и огородники-арендаторы. Во всяком случае, горожане, снимавшие на срок огородные участки, не могли просто превратиться в половников такого типа, какими были изорники. В XVI в., и особенно в период кризиса 1570—1580-х годов, количество огородников-арендаторов резко возрастает, чему способствовали стремление обедневших крестьян брать ничтожный тяглый надел и появление большого количества запустевших участков. Правительство сдавало эти участки за оброк стрельцам, пушкарям и посадским людям. Сдавались огороды на срок, и обязательно до того времени, как черные городские тяглецы возьмут их.
Зависимость по земле, характерная для многих огородников ПСГ, могла в конце XVI в. распространяться только на тех людей, которые до взятия на оброк огорода не были служилыми людьми по прибору, городскими тяглецами или зависимыми волостными людьми. А таких людей к концу XVI в. становилось все меньше.
Рыболовство наряду с огородничеством было распространенным занятием населения Псковской земли. Недаром в ПСГ статьи о судебных конфликтах из-за земли одновременно упоминают и судебные конфликты «о воде», т. е. о владении рыбными угодьями,24 недаром рыбные ловцы-кочетники выступают в ПСГ рядом с пахарями — изорниками и огородниками. В Псковской платежной книге среди немногих сохранившихся в городах жителей также встречаются рыбные ловцы.
В конце XVI в. рыбные угодья принадлежали в Псковской земле монастырям, церквам, новгородскому архиепископу или помещикам. Так, они упоминаются в Кобылском уезде в Ре-мецкой губе у архиепископа. Здесь ловили 22 рыбных ловца, дававшие архиепископу оброку «на год по 15 рублев». Никольскому Кожину монастырю принадлежали рыбные ловли в районе Чудского озера. «А ловят тое ловлю» четверо крестьян Никольского монастыря, «а из ловли дают в монастырь четвертую рыбу». Воздвиженской псковской церкви принадлежали рыбные ловли в Великом и Чудском озерах. «А ловят тое ловлю Воздвиженские ловцы или кому Воздвиженские попы дадут». «А дают ис тое ловли Воздвиженским попом семую рыбу».25
В конце XVI в. большая часть рыбных угодий стала оброчными ловлями московского государя. Иногда эти угодья сдавались на откуп, иногда на веру целовальникам. Но и в том и другом случае ловцы рыбачили из доли улова или платили денежный оброк. Так, в одном случае ловцы давали оброк «наровским прикащикам или откупщикам из ловли пятую рыбу, а коли продают, и оне дают пятую денгу».
24 ПСГ, ст. 9.
25 АМЮ, т. V, с. 101—103.
156
Среди людей, бравших у частных феодалов и в государевой казне на оброк рыбные угодья, были пришлые люди. Так, в одном из архиепископских озерных владений стоял двор ловецкий, «а живут в нем приезжая рыбные ловцы».26 Во многих других «исадах» жили рыболовы из горожан.
Но среди рыбных ловцов Никольского монастыря были принадлежавшие этому монастырю крестьяне. И, очевидно, такая ситуация не являлась исключительной. Однако взаимоотношения землевладельца со своими крестьянами-рыбаками и с пришлыми рыболовами не могли быть одинаковыми. Свой крестьянин оставался зависимым от государя человеком, обязанным с основного надела вместе с другими крестьянами отя-гивать все повинности. И то, что он по договору с господином и за оговоренную плату брал еще рыбные угодья, не превращало кочетника в арендатора. А те рыболовы, социальный статус которых определялся их обязанностью нести посадское тягло или службу по прибору, строили отношения с владельцем «исада» на началах свободного договора. Эти кочетники не попадали во внеэкономическую зависимость от владельца арендованных ими рыбных угодий. Как видим, форма аренды наряду с формой, основанной на внеэкономическом принуждении, была характерна и для рыбных ловцов.
Итак, в псковской деревне существовали разнообразные формы отношений между землевладельцами и трудящимся сельским населением. Наряду с разделением на людей, лучше обеспеченных средствами сельскохозяйственного производства и слабо обеспеченных средствами производства (или даже вовсе их лишенных), наряду с разделением на традиционно занимавших «свои» наделы и садившихся на «чужую землю» крестьян, наряду со смердами и половниками, мы наблюдаем также деление внутри исполовников — изорники, огородники и кочетники; связанные рентными отношениями и «покрутой» люди, «отрок» которых ограничен; берущие землю (и воду) по договору на срок и не связанные с данным землевладельцем феодальными обязательствами. Это также и наймиты, и кабальные холопы, которые не были связаны с половничеством.
26 Там же, с. 105, 102.
157
ГЛАВА 12
Право крестьянских переходов по духовным и договорным грамотам князей Северо-Восточной Руси в XIV—XVI вв.
Изучая вопрос о праве крестьянских переходов в XIV— XVI вв., исследователи неоднократно обращались к духовным и договорным грамотам великих и удельных князей. При этом выводы, к которым они приходили, оказывались далеко не однозначными. В подавляющем большинстве дореволюционных работ определяющее значение придавалось формуле «а хрести-аном меж нас волным воля». То обстоятельство, что эта и подобные ей формулы обнаруживаются редко, и то, что в грамотах встречались иные, свидетельствующие об ограничении переходов, формулы, не смущало поборников теории бродячей Руси. Так, Б. Н. Чичерин писал, что в отдельных грамотах видны «некоторые ограничения перехода», однако «вообще свобода лица и свобода отхода остаются неприкосновенными».1 В. И. Сергеевич считал «не совсем понятным молчание большинства договорных княжеских грамот о вольном переходе крестьян». Но как эти умолчания, так и встречающиеся в грамотах ограничения переходов никак не отражались, по его мнению, на «вольном переходе крестьян, составлявшем общее правило».1 2 И М. А. Дьяконов заключал, что «по междукняже-ским договорам крестьянам обеспечивалась свобода перехода из одного княжения в другое».3
Противоположной точки зрения придерживался Д. Я. Само-квасов. Он писал, что Чичерин, Соловьев, Сергеевич, Владимирский-Буданов, Градовский и другие историки, утверждавшие, что право перехода крестьян до Судебника 1497 г. было столь же полное, как право перехода бояр, «упускают из виду одно слово приведенной договорной формулы». Это слово «вольным». Оно относится, по Самоквасову, не к слову «воля», а к слову «хрестианом». Следовательно, формула означает право перехода от одного князя к другому только вольных людей, вольных крестьян, а не той массы крестьян, которая обложена государственными податями и повинностями. Более того, грамоты содержат прямое запрещение землевладельцам принимать «каких бы то ни было тяглых людей».4
Б. Д. Греков тоже полагал, что формула «хрестьяном меж нас вольным воля» относится не ко всем крестьянам, так как
1 Чичерин Б. Н. Опыты по истории русского права. М., 1858, с. 175.
2 Сергеевич В. И. Древности русского права, т. 1. СПб., 1909, с. 234.
3 Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. СПб., 1910, с. 325.
4 Само квасов Д. Я. Архивный материал, т. II. М., 1909, с. 8—9.
158
среди них были прикрепленные люди. При этом Греков ссылается на старожильцев с. Присек и‘ Моревской слободы, которых жалованные грамоты 1530-х годов запрещали принимать. Правда, Б. Д. Греков думал, что в XV в. старожильцы — это зависимые люди, как правило, пользующиеся правом перехода, однако заметна тенденция землевладельцев сохранить за собой этих людей. Отсюда «основная мысль грамот — уберечь рабочие руки княжеских доменов от покушений со стороны соседей и сберечь своих крестьян, несущих государственное тягло».5 По Грекову, это стремление проступает как в жалованных, так л в договорных грамотах князей, содержащих требование «не принимати» черных людей.
Несомненно, прав был Б. Д. Греков, когда обращал внимание на свидетельства грамот XIV—XV вв. о праве крестьянских переходов и о стремлении уберечься от таких переходов. Однако никаких данных об особом положении старожильцев в духовных и договорных грамотах мы не находим. Более того, в них вообще не встречается термин «старожилец».6
С. В. Юшков, подобно Б. Д. Грекову, тоже не считал, что в духовных и договорных грамотах однозначно решается вопрос о праве крестьянских переходов. Согласие князей не принимать друг у друга крестьян С. В. Юшков расценивал как доказательство того, что они «считали своих крестьян крепкими себе и своему княжению». А норму о «вольной воле» крестьян он считал доказательством наличия крестьян вольных. Закрепощению в XIV—XV вв. подверглись черные люди, жившие в княжеских селах и волостях. На другие же категории, а следовательно, и па боярских и церковных крестьян, требование договорных грамот «не принимати» еще не распространялось.7
Л. В. Черепнин, подготовивший академическое издание духовных и договорных грамот великих и удельных князей XIV—XVI вв. и неоднократно обращавшийся к их анализу, полагал, что «в отношении крестьян свободного перехода в XV в. нс существовало. Во-первых... ,,перезывать” крестьян феодалам разрешалось лишь из „иных княжений”. Во-вторых, князья разных княжений включали в свои договоры условия в отношении черных крестьян, которых они обязывались не принимать ... следовательно, и право перезыва крестьян из
ь Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века. М.; Л., 1946, с. 638—641.
е Б. Д. Греков пишет: «...не подлежит сомнению, что старое правило о нсприеме вытных, тяглых людей, неоднократно повторяемое в между -княжеских договорах и в жалованных княжеских грамотах, касалось прежде всего старожильцев» (там же, с. 637). Однако мнение это нельзя считать несомненным.
( Юшков С. В. К вопросу о развитии крепостного права в Московском государстве в XIV—XVI вв. — Учен. зап. Свердловск, пед. ин-та, вып. I (исторический), 1938, с. 46—51.
159
других княжений было ограничено».8 Поощрение приема крестьян из иных княжений и договоры о неприеме черных людей из владений договаривающихся князей, казалось бы, действовали в разных направлениях. Но Л. В. Черепнин расценил их как документы, направленные на одно и то же: на запрещение переходов.
И А. Д. Горский рассматривает договорные грамоты XIII — XV вв. как источник по истории закрепощения крестьян и приходит к выводу, что они «содержат важные и разнообразные сведения о процессе закрепощения крестьян в период образования Русского централизованного государства».9 А наличие в договорных грамотах указаний на право свободного перехода он расценивает как отмирающую норму, сохраняющуюся во второй половине XV в. лишь в Рязанском княжестве, тогда как московские князья «далеко опередили и по времени и по существу своих рязанских собратьев на пути закрепощения» черных, дворцовых и владельческих крестьян. В отличие от С. В. Юшкова, А. Д. Горский видит в договорных грамотах князей основание для утверждения о запрете перехода не только черных, но и владельческих крестьян.10
Заслугой А. Д. Горского является привлечение к изучению истории крестьянских переходов всех сведений, содержащихся в договорных грамотах. Однако нам представляется необходимым больше внимания уделить трудной и неоднозначной терминологии грамот. Не приходится сомневаться в том, что после принятия христианства термин «крестьяне» («христиане») имел только вероисповедный смысл, а после монгольского нашествия этот термин стал также обозначать русских людей вообще. С конца XIV в. им стали именовать сельское земледельческое население.11 Однако старое понимание слова «крестьянин» тоже продолжало жить, о чем можно судить на основании как духовных и договорных грамот, так и других источников.
Так, противопоставление исповедующего православную веру крестьянина иноверцу («паганину») мы находим в докончании (договоре) великого князя Дмитрия Ивановича с великим князем тверским Михаилом Александровичем от 1375 г., в докои-
и Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства в XIV—XV веках. М., 1966, с. 246.
9	Исследования по истории и историографии феодализма: Сб. к 100-летию со дня рождения академика Б. Д. Грекова. М., 1982, с. 159— 173.
10	Г о р с к и й А. Д. Договорные грамоты XIII—XV вв. как источник по истории закрепощения крестьян на Руси (там же, с. 159, 169, 173).
11	Это было замечено историками еще в XIX в. В 1964 г. об этом писал С. М. Каштанов в тезисах доклада «О проихождении понятия ,.крестьяне” и его применении в актовых источниках XIV—XVI вв.» (Тезисы докладов и сообщений седьмой (кишиневской) сессии симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Кишинев, 1964, с. 64).
1G0
чании Василия II с серпуховско-боровским князем Василием Ярославичем от 1433 г. и в некоторых других договорах.12 Понятие «крестьяне» иногда обозначалось в духовных грамотах терминами «сироты», «сельчане» и особенно часто «люди».
Термин «люди» был многозначен. Он употреблялся для обозначения всего населения княжества (в перемирной грамоте Ольгерда с Дмитрием Ивановичем от 1371 г. дается обещание «не воевати очины их, ни их людии»). Этим термином могли называться низшие классы (в докончании Дмитрия Ивановича с Михаилом Александровичем Тверским от 1375 г. дается перечень: «...бояре, и слуги, и люди московские и великого княжения»), К такому употреблению термина «люди» примыкает его понимание в смысле жителей городов, .сел, слобод, волостей. Термин мог относиться и к военным слугам или всему войску князя (в докончании Василия II с галицким князем Юрием Дмитриевичем от 1428 г. читаем: «...а будет ми послати свои воеводы, и тобе послати с моими воеводами своего воево* ду с людми»). Людьми землевладельца, «людьми купленными» часто именовались холопы.13 И, наконец, термин «люди» выступает как синоним сирот и крестьян — сельских жителей, земледельцев.
В духовной Дмитрия Ивановича 1389 г. сказано: «...а кому будет жалоба сиротам на волостеля, и тем люди оучинит исп-раву княгиня моя». Таким образом, одни и те же лица именуются то сиротами, то людьми. А в духовной грамоте Дмитров* ского князя Ивана Васильевича от 1472 г. говорится: «...к живоначальной Троицн в Сергиев монастырь даю свое село Кучку да дерсвспку... А что в том селе и в деревенке серебра на людех, ино того серебра половина вел икон Троице, а другаа половина тем хрестианом, на коих то серебро».14 Здесь одни и те же лица обозначены терминами «люди» и «хрестиане».
Древнее, являющееся по происхождению общеславянским, слово «люди», «людье» уже в Киевской Руси употреблялось не только в смысле народ — этнос — все население, основным значением этого термина становится масса рядового городского и сельского населения.15 Проанализировав форму жалованных грамот последующего периода, С. М. Каштанов установил, что еще в первой трети XVI в. преобладал термин «люди», и лишь затем начинается широкая замена его термином «хрестьяне» или выражением «люди и крестьяне».16
Нам представляется сомнительным предположение С. М. Ка-
12 ДДГ, с. 24, 70 и др.
13 Там же, с. 22, 26, 64, 8, 57 и др.
14 Там же, с. 36, 222.
15 Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980, с. 123.
16 Каштанов С. М. К изучению опричнины Ивана Грозного. — ИСССР, 1963, № 2, с. 100-403.
6 471	161
штапова, что крестьяне жалованных грамот XIV—XVI вв. «это отнюдь не все сельское население. Им противопоставляются „люди”. И в монастырщинах, и в волостях великого князя крестьяне выступали как старинные, местные зависимые земледельцы». «Люди» — это свободные новоприходцы из других мест, превращавшиеся в объект постепенного закрепощения.17 Приведенные цитаты из духовных грамот доказывают, что не следует противопоставлять термины «крестьяне» и «люди». Добавим, что в жалованных грамотах фигурируют как люди, которые «имут жить», так и люди, которые уже «живут» в селах и в деревнях. Так, в жалованной грамоте Василия II Троице-Сергиеву монастырю от 1439 г. говорится: «...а кто оу них в том селе и в деревнях живут люди, и тем людем не надобе... (далее перечисление повинностей. — А. Ш.), а кого собе перезовут люди из ыных княженей...» Инокняженцы, действительно, часто именуются в грамотах «людьми». Но когда их противопоставляют старожильцам, фигурирует обычно термин «люди пришлые», а не просто «люди». Да и старожильцев грамоты тоже именуют людьми. Так, в относящейся к 1438 г. жалованной грамоте читаем: «...и хто у них в том селе людей живет старожилцов, или которые будут люди разошлися ис того села».18 С. М. Каштанов не мог конечно, в кратких тезисах достаточно обстоятельно обосновать свои суждения, относящиеся к терминам «крестьяне» и «люди», но мы убеждены, что в источниках XIV—XV вв. «люди» выступают и как синоним «крестьян», причем тот и другой термин может обозначать все сельское земледельческое население отдельной деревни, волост-ки или целого княжества. Неоднозначность термина «люди» заставляет нас в каждом отдельном случае стараться выяснить, в каком смысле он употребляется. Грамоты часто помогают установить, о каких людях идет речь: посадских, приказных, владычных, монастырских, черных, людях «по волостям» и т. д. Но, к сожалению, точные указания не всегда есть в источниках.
Договорные грамоты являлись своеобразными мирными до-кончаниями, которые заключались после военных конфликтов или для предупреждения новых. В них поэтому не включались общие нормы, действующие обычно и не порождающие конфликтные ситуации. Если в грамоты включались формулы, ограничивающие переходы крестьян, то делалось это, очевидно, потому, что переходы были причиной противоречий между князьями, и такие противоречия пытались предотвратить. Если же грамоты включали пункты о свободных переходах какой-то группы людей, то это делалось, чтобы достигнуть компромисса, целью которого было все то же смягчение ранее возникав
17 Каштанов С. М. О происхождении названия «крестьяне», с. 65.
18 АСЭИ, I, с. 107, 371, 101.
162
ших конфликтов. Грамоты — не фотография фактически сложившейся правовой ситуации, а план наиболее желательной для сторон и далеко не всегда осуществленной ситуации. Добавим, что духовные и договорные грамоты очень часто нарушались и потому нуждались в подтверждении. Уже в духовной грамоте Ивана Калиты, составленной около 1339 г., и в относящемся к 1350—1351 гг. докончании его сыновей содержатся сведения о перенимании людей. В докончании говорится о людях «по волостем», т. е. о сельских жителях. Некоторые из них были «выиманы», и в частности «выиманы» в службу Иваном Калитой. Князья признают эти ранее совершившиеся переходы или переводы крестьян узаконенными, а «выиманных людей» договариваются не возвращать в прежнее состояние. В то же время они договариваются не принимать к себе этих людей впредь.
Из грамот явствует, что князья считают нежелательным переход тяглых людей в службу, т. е. в слуги под дворским. Недаром Калита приказывает наследникам «блюсти» одну из категорий тяглых людей (людей численых) «с одиного» и не делить их, чтобы сообща получать с них повинности.19 Неисправность докончания и краткость обоих документов затрудняют их комментирование. Однако они дают, как нам кажется, полное право утверждать, что в первой половине XIV в. бывали правомочными переходы волостных людей (крестьян) и даже перевод их князьями в категорию слуг под дворским. Вместе с тем грамоты свидетельствуют о том, что московские князья предпринимают меры, направленные к ограничению переходов или, точнее, к ограничению приема некоторых тяглых людей.20
Как видим, в Московском княжестве в первой половине XIV в. отсутствовали единые и твердые нормы, регулирующие переходы крестьян и их превращение в людей под дворским. Это впечатление, возникающее при знакомстве с ранними грамотами, усиливается при изучении всего корпуса сохранившихся от XIV —XVI вв. духовных и докопчапий князей Северо-Восточной Руси.
В докончании великого князя Дмитрия Ивановича с серпуховским и боровским князем Владимиром Андреевичем от 1367 г. говорится: «...а который слуги потягли к дворьскому, а черный люди к сотником, тых ны в службу не приимати, но блюсти ны их с одного».21 Под термином «слуги под дворским»
19 ДДГ, с. 8, 12.
20 А. Е. Пресняков полагал, что слова о неприеме людей из докончания детей Калиты относились к «численым людям», поскольку именно они названы в духовной Ивана Даниловича. Однако в самом докончании говорится о людях «по волостем», поэтому, как нам кажется, нет оснований ограничивать формулу докончания только числеными людьми (Пресняков А. Е. Образование Великорусского государства. Пг., 1918 с 169)
21 ДДГ, с. 20.
163
тут, видимо, понимались бортники, бобровники, сокольники и другие дворцовые люди. Их нельзя идентифицировать с крестьянами. А в состав черных людей, тянувших к сотникам, крестьяне входили. Формула о неприеме в службу черных людей повторена в докончании тех же князей от 1389 г., только вместо людей, тянувших к сотникам, говорится о черных людях, тянувших к становщику.22 Так как в этом докончании особо говорится о взаимном обязательстве князей «блюсти с одииого» и в службу не «приимати» гостей, «суконьников» и городских людей,23 то можно заключить, что черные люди под становщиками—это черные крестьяне.
Сын Донского Василий I повторил докончание с князем Владимиром Андреевичем не позднее начала 1390 г. Повторение договора объясняется новым «нелюбьем» между князьями. В период вражды обязательство не принимать друг от друга черных людей не имело силы. В духовной, составленной в 1401 —1402 гг., Владимир Андреевич предписывает своим детям не принимать «промежи собя» людей от сотников. И то же обязательство мы встречаем в договорах великого князя Московского с серпуховско-боровским князем в 1433, 1447 и 1451—1456 гг. Добавим, что в этих договорах речь идет лишь о людях, которые тянули к дворскому и сотскому при предыдущих князьях («при моем отце»). В докончании Дмитрия Донского с серпуховским и боровским князем Владимиром Андреевичем от 1389 г., кроме взаимного обязательства не принимать черных людей в службу, говорится о запрещении покупать земли черных крестьян. Те же, кто их купил, обязаны были сами тянуть «к черным людем» или вернуть купленные земли либо за выкуп, либо даже бесплатно.24
То, что требование не принимать черных людей фигурировало в Московском княжестве второй половины XIV — первой половины XV в. только в договорах великого князя с серпуховско-боровским удельным князем и в духовной грамоте этого князя, не позволяет считать это требование чем-то исключительным. Ведь оно уже встречалось в московских грамотах первой половины XIV в. и встретится в грамотах второй половины XV в. Но у нас нет оснований считать требование не принимать друг от друга крестьян всеобщей нормой междукня-жеских отношений. Во-первых, мы не можем распространять норму, относящуюся к черным крестьянам, на крестьян боярских и монастырских. Во-вторых, в договорах идет речь только о неприеме черных крестьян князьями-совладельцами Москвы и подмосковных станов. В-третьих, условие неприема иногда распространялось не на всех черных крестьян, прпнадлежав-
22 В отличие от городов, станами именовали сельские округа (см., напр; ДДГ, с. 47).
23 ДДГ, с. 31—32.
24 ДДГ, с. 47, 71, 131, 171, 181, 32.
164
ших князьям-совладельцам. И, наконец, в промежутки между докончаниями возникали конфликты, когда договорные обязательства вообще утрачивали силу. Более того, в периоды действия договоров великие московские князья давали тарханные грамоты, разрешавшие и поощрявшие прием инокня-женцев, причем в этих грамотах никогда не делалось исключения для выходцев из серпуховско-боровского удела.
Докончание Ивана III с рязанским великим князем Иваном Васильевичем 1483 г. предписывает не принимать на Рязань ясачных черных людей из владений касимовских царевичей. «А которые люди вышли на Резань от царевичя и от князей после живота деда твоего великого князя Ивана Федоровича, бессерменин, или мордвин, или магарин, черные люди, которые ясак царевичю дают, и тебе великому князю Ивану, и твоим бояром тех людей отпустите доброволно на их места, где кто жил. А кто не похочет на свои места поити, ино их в силу не вывести, а им царевичю давати его оброки и пошлины по их силе. А что давали те люди деду твоему Ивану Федоровичю и отцу твоему, великому князю Василью Ивановичю, и ты свои пошлины емлешь, а царевичю в то не вступатися, ни его князем».25
Касимовский царевич, участвовавший в походах Ивана III на Новгород и в его борьбе с ханом Ахматом,26 пользовался особым покровительством великого князя. Запрещение принимать в Рязанском княжестве его черных ясачных людей нельзя распространять на других черных людей Русской земли второй половины XV в. В самом Рязанском княжестве в конце XV в. был заключен межкняжеский договор, в котором фигурируют черные люди, но никак не оговаривается, что их запрещается «переимать».27 Более того, как раз в этом договоре фигурирует формула «крестьяном меж нас волным воля». Да н касимовских ясачных людей, согласно договору 1483 г., можно было возвращать па старое место жительства только с их согласия — добровольно. В случае же пожелания возвращаться опп могли оставаться на новом месте, по отягивать старые повинности было обязательно. В докончании великого князя Дмитрия Ивановича с серпуховско-боровским князем Владимиром Андреевичем от 1367 г. после пункта о неприеме друг у друга в службу черных людей есть добавление: «...тако же и численных людей». Однако обычными считались другие формулы: «а численыи люди, а те ведают сынове мои собча, а блю-дуть вен с единого», «а численыи люди блюсти нам с одииого, а ординци и делюи, тем знати своя служба по старине, а земель их не купити».28
25 Там же, с. 284.
26 Вельяминов-Зернов В. В. Исследование о касимовских царях и царевичах, ч. 1. СПб., 1863, с. 74—77.
ДДГ, с. 336.
28 ДДГ, с. 20, 8, 37, 130.
165
Поскольку слова «численые люди» и «число» однокореи-пые, а словом «число» обозначались переписи населения с целью обложения татарской данью, возникло мнение, согласно которому «числеными людьми» являлись все, кто попадал в татарскую перепись и был обложен татарской данью. Такого мнения первоначально придерживался В. И. Сергеевич. Составители «Материалов для терминологического словаря Древней России» тоже считали всех положенных в «число» людей «числеными».29 Однако Сергеевич отказался от своего первоначального мнения, потому что татарская перепись должна была обнимать все захваченные местности, тогда как «численые люди» встречаются только в Московском и Переяславском уездах.30 Да и вообще дань монголам платили далеко не один «численые люди».
Наиболее обстоятельно термин «численые люди» («чис-ляки») был рассмотрен Л. В. Черепниным.31 Он признавал, что «числяки» находились на положении тяглых людей, с которых взималась дань. И это мнение основывается на прямых свидетельствах источников о «всякой тягли», которую тянули «числяки», и об ордынской дани, которую они платили.32 Но и Л. В. Черепнин отмечал, что не все люди, платившие дань, являлись «числяками». «Числяки», по его словам, проживали только в Москве и подмосковных станах и должны были, очевидно, предоставлять татарским послам ночлег, содержание, подводы и т. д. Хотя это мнение Л. В. Черепнина является его догадкой, то обстоятельство, что «численые люди» выступают в княжеских грамотах рядом с ордынцами действительно позволяет полагать, что их специфические повинности были как то связаны с ордынским господством.
Подобно В. И. Сергеевичу, Л. В. Черепнин отмечал, что «численые люди» находились в совместном владении московских князей, и именно этим они отличались от «делюев». А «делюи» в Московском княжестве — это то же, что рязанские «люди деление», т. е. дворцовые слуги, ремесленники и работники княжеских промысловых угодий. После смерти князя «делюи» поступали в раздел между его наследниками. «Числяки» же — не дворцовые, а тяглые люди, причем тягло, которое они отбывали, шло не одному князю, а московским князьям-совладельцам. Формула «численых людей блюсти с единого» означала общее право князей-совладельцев на доход, который с них поступал. Дмитрий Донской завещал в 1389 г. «численых людии моих двою жеребьев сыном моим по частям,
29 Материалы для терминологического словаря Древней России. М.; Л., 1937, с. 184.
30 Сергеевич В. И. Древности русского права, с. 306.
31 Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства... с. 346—355.
32 ДДГ, с. 49, 374.
166
а блюдут с одиного». Серпуховский князь Владимир Андреевич завещал детям свою треть «численых людей» в Москве и в станах вместе со своей третью доходов в Москве. При этом ого дети должны были получать эти доходы «по годам» (год — один сын, следующий год — второй сын).33 Конечно, такая система эксплуатации «численых людей» должна была препятствовать их перезыванию в единоличные владения князей-совладельцев.
Однако о категорическом запрещении переходов «численых людей» нет оснований говорить. Ведь формула грамоты 1367 г. о их неприеме не повторялась в последующих грамотах. Можно полагать, что ее отсутствие свидетельствует о праве «числяков» переходить от одного князя к другому. Но их особая «тягль» тянулась за ними следом, во всяком случае, в пределах владений московских князей-совладельцев. Тут возможны отношения, которые мы наблюдали, когда говорили о лк> дях касимовских царевичей. Поскольку совместное владение «числеными людьми» было связано с отбыванием каких-то повинностей на Орду, в упоминавшейся духовной грамоте Владимира Андреевича от 1401—1402 гг. предусматривается возможность раздела «численых людей» между наследниками завещателя, если «переменит бог Орду».34
Но когда «бог переменил Орду» и монгольское иго было ликвидировано, «числяки» не поступили в раздел между князьями, не исчезли и стали отбывать повинности в пользу великого князя Московского. Согласно духовной грамоте Ивана III от 1504 г., «числяки и ордиици» были отданы старшему сыну Василию. Даже села с «числеными людьми», которые оказывались во владении младших сыновей Ивана III, должны были «тягль всякую тянутн по старине» с другими «числяками» и ординцами к великому князю.35
И в духовной Ивана IV, составленной в 1472 г., т. е. почти через сто лет после полной ликвидации монгольского ига, «числен ые люди» еще не исчезли и находились под единоличной властью великого князя, а нс в неразделенном владении московских князей.36 «Чнелепые люди» и «ординци» проделали, таким образом, эволюцию, схожую с эволюцией дани. Сначала их повинности (или часть этих повинностей), подобно дани, предназначались для татар. А после 1480 г. бывшая татарская дань, как и особые повинности «числяков», отбывались в пользу великого князя, даже если «числяки» проживали на землях удельных князей. Находясь в XIV — первой половине XV вв. в совместном владении, они затем становятся великокняжескими людьми.
33 ДДГ, с. 33, 45.
34 ДДГ, с. 49.
35 ДДГ, с. 354, 374, 378, 382, 395, 400, 402.
36 ДДГ, с. 433.
167
Л. В. Черепнин полагал, что «численые люди» являлись особой категорией московского городского и подгородного населения, входящего в состав черного посадского мира, а параграф своей монографии, трактующий вопрос о «делюях», «ордынцах» и «числяках», назвал «Княжеские дворцовые слуги и тяглые люди в городах». Нам представляется, что основания для причисления «численых людей» к горожанам недостаточны. Они сводятся лишь к тому, что в грамотах «числяки» иногда перечисляются вместе с долей князей-совладельцев в Москве и в пошлинах городских. Однако и в этих случаях в источниках говорится не только о городе, но и о станах?7 Против отнесения «численых людей» к разряду горожан свидетельствует» во-первых, то, что земля считается важнейшим средством получения ими средств существования и уплаты повинностей. Именно поэтому грамоты князей запрещают покупать у них землю. А, во-вторых, и это главное, в разъезжих грамотах начала XVI в. говорится о селениях, в которых жили «численые люди» и которые располагались в дмитровских, рузских, кашинских и звенигородских станах, т. е. отнюдь не в Москве и подмосковной округе.
Таким образом, «численые люди» или, во всяком случае» пу часть являлись сельскими жителями. С черными людьми их роднит то, что они всегда выступают как люди тяглые, и то» чю они могли распоряжаться своими землями и продавать их. Продажа эта, правда, не осуществлялась беспрепятственно, так как князья не были безразличны к судьбам «численых людей», с которых получали доходы для себя и для Орды. После же 1480 г. «численые люди», очевидно, отличались от черных людей только какими-то повинностями, которые за ними сохранились с времен монгольского ига.
Ограничивая прием волостных черных и «численых людей», договорные грамоты нигде не упоминают об их обязательном возвращении на старые места. Причины такого умолчания естественно искать в особенностях строя периода феодальной раздробленности. Можно думать, что слабость полицейского аппарата затрудняла сыск, а близость рубежей, разделяющих княжества, облегчала крестьянский отход. Но такое объяснение не раскрывает полностью существовавшую тогда правовую ситуацию. Ведь были категории населения, которые подлежали сыску во владениях договаривающихся князей, и были нормы, согласно которым они подлежали возврату.
В договоре, заключенном великим князем Дмитрием Ивановичем с тверским великим князем Михаилом Александровичем в 1375 г., мы читаем: «...а вывода и рубежа межи себе не за-мышляти. А хто замыслит рубежь, рубежъника по исправе вы- 37
37 См., напр.: ДДГ, с. 73.
168
дати».38 Кто подразумевался под рубежниками, сказать трудно. Но, несомненно, это были люди из-за рубежа и притом люди, удерживаемые незаконно.39
В договоре 1375 г. также говорится, что выдавать «по ис-праве» надлежало «холопа, робу, татя, розбоиника, душегубца». В договоре, заключенном великим князем Василием Дмитриевичем с великим князем рязанским Федором Ольговичем в 1402 г., эта формула раскрывается более широко: «...холопа, робу, должника, поручника, татя, душегубца, розбоиника вы-дати по исправе от века. А пошлина з беглеца с семьи 2 алъ-тыпа, а с одинца алътын». К подлежавшим выдаче холопам и уголовным преступникам тут добавляются должники и по-ручники, т. е. люди, находившиеся в долговой зависимости, или люди, взятые на поруки по месту старого жительства. В грамоте также усиливается обязательство выдавать этих людей (выдавать по исправе «от века»).
Приведем одним из вариантов этого пункта из докончания Василия II с Казимиром польско-литовским (1449 г.): «А холопа, робу, должника, поручника, татя, розбойника, беглеца, рубежъника по исправе выдати».40 * Опираясь на этот вариант формулы, А. Д. Горский предположил, что под беглецами «подразумевались в первую очередь (если не исключительно) крестьяне, бежавшие из одного княжества в другое». Поскольку в договоре с Казимиром беглец фигурирует в едином перечне подлежавших выдаче людей, Горский заключает, что под этим термином «разумеется не холоп, не должник, не по-ручпик, не тать, не разбойник и не рубежник, упомянутые рядом с „беглецом”»/1 В договоре того же короля Казимира с Псковом от 1440 г. при перечислении подлежащих выдаче людей нет беглецов, но есть смерды. Отсюда А. Д. Горский заключает, что псковский «смерд» заменен московским «беглецом», так как это одно и то же.
Однако положение в Псковской республике и в Московском княжестве в середине XV в. не было идентичным. А формула в договоре Пскова с Казимиром отражала скорее стремление псковских бояр к прекращению переходов смердов, чем реаль-
ДДГ, с. 28.
лЧ «Рубежом» в духовных и договорных грамотах именовались границы княжеств. Под теми, кто «замыслил рубеж», очевидно, подразумевались люди, принявшие незаконно пришедших из-за границы или насильно оставлявшие у себя незаконно перешедших границу. Пункт о выдаче рубежников соседствует в ряде грамот с требованием, чтобы договаривающиеся стороны считались с решением суда другой стороны («суженого не посужати»), п с займами и поручными, которые тяготели на принятых рубежниках («даное, поручное») (там же). Может быть, рубежники — это люди, разыскиваемые за рубежом по суду. А может быть, это люди, которых захватили, когда они приходили из-за рубежа, и удерживали, хотя договора предоставляли им «путь чист без рубежа».
4и ДДГ, с. 55, 162.
41 Горский А. Д. Договорные грамоты... с. 160.
169
ное положение вещей. Так в приведенной выдержке из грамоты 1402 г. видно, что в первой части формулы перечисляются подлежащие выдаче люди, и в этом перечне беглецов нет. Во второй же части формулы назначается пошлина, которая с подлежащих выдаче людей должна взиматься, и только здесь появляется термин «беглец» как обобщенное наименование ранее названных холопов, должников, поручников и уголовных преступников. А в грамоте 1449 г. фигурирует пункт, касающийся добровольно вышедших людей. Им предоставлялось право жить, «где хотять».42 Таким образом, и здесь считать беглецами всех крестьян, ушедших из владений договаривающихся сторон, нет никаких оснований. Среди беглецов были крестьяне: должники, крестьяне, взятые на поруки, крестьяне, обвиненные в уголовных преступлениях, которые и подлежали выдаче «по исправе». На других крестьян требование выдачи не распространялось.
В договорах имеются специальные пункты, касающиеся легального переезда через границу княжеств, и М. А. Дьяконов даже считал их подтверждением свободы крестьянских переходов.43 Такие пункты мы находим в договорах великих князей московских с великими князьями тверскими, рязанскими и с литовским великим князем. Они, очевидно, отражают и реальную обстановку в удельных княжествах: «...а меж нас людей нашим и гостем путь чист без рубежа»;44 «...а людем нашим, гостем, гостити межи нас путь чист, без рубежа и без пакости».45 Нам представляется, что эти формулы относятся к купцам, боярам, к боярским и монастырским приказчикам и другим людям, пересекающим границы по разным (может быть, и посольским) делам. Слово «без пакости» относилось к случаям ограбления или переобложения приезжих купцов приказными людьми. Возражая М. А. Дьяконову, обратим внимание на то, что фразы, явно относящиеся к людям, временно приезжающим в княжество или проезжающим через него, вряд ли могли относиться к категории крестьян, навсегда покинувших княжество. Таким образом, пункты о рубеже и рубеж-никах не доказывают ни запрещения крестьянских переходов через границу, ни свободы таких переходов. Их, очевидно, нельзя использовать в качестве довода в споре о степени крестьянской несвободы в XIV—XVI вв.
Специальные пункты грамот касались сельских жителей, перешедших в города. В докончании Дмитрия Донского с серпу-
42 ДДГ, с. 162.
43 Дьяконов М. А. Очерки... с. 326.
44 Договор Василия I с великим князем тверским Михаилом Александровичем ок. 1396 г.—ДДГ, с. 42.
4а Договор великого князя тверского Бориса Александровича с Ви-товтом (там же, с. 63); Договор великого князя Юрия Дмитриевича с великим князем рязанским Иваном Федоровичем 1434 г. (там же, с. 86 и др.).
170
ховско-боровским князем от 1389 г. мы находим относящийся к ним пункт: «...а в город послати ми своих наместников, а тебе своего наместьника, ине очистять и холопов наших и сельчан по отця моего живот, по князя по великого». Возможно, здесь речь идет не обо всех городах, а только о Москве. Во всяком случае, в докончании Василия II с серпуховско-боров-ским князем 1433 г. на этот счет сказано: «...а в город Москву послати нам своих наместников, и они очистят наших холопов и сельчан».46 Позднее о совместной посылке наместников, которые «очистят холопов наших и сельчан», говорится в договоре Ивана III с углицким князем Андреем Васильевичем (ок. 1472).
Эта формула по-разному толковалась историками. В. Е. Сы-роечковский отмечает, что «приток в Москву холопов и сельчан из разных мест великого княжения обращал на себя внимание князей. Но в противоположность городам Запада, „городской воздух” Москвы не изменял судьбы холопа: князья требовали возврата их».47 М. Н. Тихомиров, наоборот, полагал, что докончания требовали не возвращения холопов и сельчан, а лишь подчинения их тому из князей-совладельцев Москвы, которому беглецы принадлежали до их прихода в город. И поскольку возвращения сельчан на старые места не требовалось, вероятно, на Москву и другие большие русские города XIV—1 XV вв. можно распространить положение, характерное для западноевропейского средневековья: «...городской воздух делает свободным».48 А. М. Сахаров считал, что смысл условия до-кончаний «совершенно ясен». По его мнению, князья договаривались о возврате бежавших в город холопов и сельчан старым владельцам. При этом они не обязательно оставались в городе.49 Взгляды А. М. Сахарова ближе к точке зрения В. Е. Сыроечковского, чем к позиции М. Н. Тихомирова. Однако он высказывался более решительно, чем его предшественник: В. Е. Сыроечковский пишет о внимании князей, привлеченном притоком в Москву холопов и сельчан, а А. М. Сахаров— о возврате бежавших в город холопов и сельчан.
Л. В. Черепнин не считал, что смысл докончаний так ясен, как это представлялось А. М. Сахарову, но полагал, что он может проясниться при внимательном анализе термина «очистить» (холопов и сельчан). Нам кажется ценным предложение Л. В. Черепнина обратиться к «Псковской судной грамоте», где значение термина «очистить» выступает более определенно. Там очистить изорника значило выяснить, «как чисто»
46 ДДГ, с. 32, 71.
47 Сыроечковский В. Е. Гости — сурожане. М.; Л., 1935, с. 83.
44 Т и х о м и р о в М. Н. Средневековая Москва в XIV—XV веках. М., 1957, с. 99.
49 Са х а р о в А. М. Города Северо-Восточной Руси XIV—XV вв. М., 1959, с. 218.
171
он сидел на земле, т. е. пользовался только полученным от феодала земельным наделом или, кроме того, задолжал ему. Весьма возможно, докончания московских князей тоже требовали такого «очищения»: должники подлежали возврату, а те» кто не был обременен невыплаченным долгом, могли оставаться в городе.50 Политика московских князей, резюмирует свою мысль Черепнин, вынужденных считаться с требованиями горожан, приводила к тому, что беглые княжеские крестьяне и холопы выходили из чисто владельческой феодальной зависимости и оседали в городе (по крайней мере в Москве), получая на это последующую санкцию со стороны княжеской власти.51
А. Д. Горский не высказал свое мнение по существу возникших толкований договорного пункта о сельчанах в городе, но считал несомненным, что «князья-совладельцы стремятся взять процесс перемещения сельчан в город под свой контроль».52 То, что процедура «очищения» сельчан и холопов» явившихся в город, действительно свидетельствует о контроле князей за перемещением в город, не вызывает сомнения. Однако при рассмотрении вопроса о праве крестьян на переходы далеко не безразлично, какая цель преследовалась этим контролем. В пользу черепнинской трактовки пункта об «очищении» сельчан следует добавить еще один аргумент. Как мы уже знаем, в ряде договорных грамот говорится о процедуре расследования наместниками или другими судьями, не является ли пришлый человек холопом, должником или уголовным преступником. В этом расследовании и заключается «очищение» пришлого люда. Смысл термина «очистити» разъясняется в докончании великого князя рязанского Ивана Федоровича с Витовтом (ок. 1430), где мы обнаруживаем также слова: «...суд и неправа давати ему мне о всех делах чисто без перевода».53
Но если процедура «очищения», т. е. выяснения, свободен ли пришлый человек от долгов и поручительства, касалась не только сельчан, пришедших в город, то придется поставить под сомнение тезис М. Н. Тихомирова и Л. В. Черепнина об особом положении беглецов в городах, особом значении горожан при выработке княжеской политики, касающейся крестьянских передвижений. Они могли быть легальными, как в случаях отходов в города, так и в случаях перехода из одной сельской местности в другую.
50 Череп н ин Л. В. Образование Русского централизованного государства... с. 335—339. — Что же касается «очищения» холопов, то оно сводилось к тому, был ли холоп вольноотпущенником. Он подлежал возврату» если не был отпущен владельцем.
51 Там же, с. 339.
52 Горский А. Д. Договорные грамоты... с. 168.
53 ДДГ, с. 55, 65, 88, 109, 289, 68.
172
Рядом с пунктами о сельчанах в городах в договорных грамотах встречается пункт о праве приема огородников и мастеров. Так, в заключенном около 1390 г. докончании Василия I с серпуховско-боровским князем Владимиром Андреевичем говорится: «...а кого собе вымем огородников и мастеров, и мне, князю великому з братьею два жеребья, а тобе, брате, треть». Нет ясности, идет ли речь о «выимании» огородников и мастеров из владений договаривающихся князей или из других княжений, но самое «внимание» в места, находившиеся в совместном обладании московских князей, признается легальным.54 Князья озабочены прежде всего тем, чтобы доходы от перешедших мастеров и огородников поступали в их совместное владение. Видимо, прием этой категории работников не был исключением, и договаривающиеся стороны пытались извлечь из него общую выгоду. В. Е. Сыроечковский подчеркивал, что в приведенной фразе из договорной грамоты «прежде всего имелись в виду мастера», и «это была группа зависимых людей, переселившихся в город».55 Однако рядом с мастерами фигурируют и огородники. Не отрицая, что те и другие встречались среди зависимых людей, переселившихся в города, мы не видим оснований считать их обязательно горожанами. Думается, что речь идет о возможности перенимания людей, в которых князья были заинтересованы, как в города, так и в станы.
В договорах московских великих князей с серпуховско-бо-ровскими князьями наряду с пунктами о сельчанах имеются пункты об оброчниках. «А тобе, брату моему молодшему, — говорится в одном из таких договоров, — в моем оуделе сел ти не купити, ни твоим бояром, ни закладнев ти, ни оброчников не держати. Тако же и мне в твоем оуделе сел не купити, ни моим бояром, ни закладнев, ни оброчников не держати».56 А. Д. Горский замечает, что этот пункт свидетельствует о том, что оброчников запрещено было держать как князьям, так и боярам. Поскольку речь идет о московских князьях-совладельцах и их боярах, с таким толкованием можно согласиться. Но далее Горский дает этому пункту значительно более широкую интерпретацию и делает вывод об ограничении свободных переходов уже в XIV в. не только черных и дворцовых, но и владельческих крестьян.57 Однако в рассматриваемой формуле ничего не говорится о переходах крестьян и тем. более крестьян боярских. Речь идет лишь о запрещении покупки князьями и боярами земель и о заведении закладников и оброчников во владениях друг друга, а также о том, чтобы бояре одного из договаривающихся князей не заводили оброчников во владе-
54 Там же, с. 39, 71, 131, 171 и др.
55 Сыроечковский В. Е. Г ости — сурожанс, с. 83.
56 ДДГ, с. 20, 38, 70, 131, 170.
57 Горский А. Д. Договорные грамоты... с. 169, 173.
173
Hun другого договаривающегося князя, а не об ограничении переходов боярских крестьян. И вообще никак нельзя ставить знак равенства между оброчниками договорных грамот и крестьянами в целом.
Слово «оброк» имело в XIV—XV в. несколько значений. К уже охарактеризованным нами значениям добавим, что оброком иногда именовали повинности, которые князья и другие землевладельцы получали рыбой или медом с рек и озер и с бортных угодий. Эти угодья фигурировали иногда под наименованием «оброчных». В духовной Ивана Калиты говорится о медовом оброке Васильцева веданья. Сыновья Калиты должны были после смерти отца владеть им совместно. Из этого документа видно, что люди, платившие медовый оброк, не были холопами Калиты, так как тут же упоминаются отличные от них бортники и оброчники купленые.58 Медовый оброк составлял заметную долю доходов сыновей Калиты. Во всяком случае, они не забыли о нем упомянуть в своем докон-чании около 1350 г.
А в духовной Ивана Ивановича около 1358 г., наряду с оброчным медом «Васильцева стану», находившемся по-прежнему в совместном владении московских князей, фигурируют борть и оброчники, отдаваемые в личное владение старшему сыну Дмитрию Ивановичу: «Коломна со всеми волостями, с тамгою, и с мытом, и сели, и з бортью, с оброчники, и с пошлинами».
В докончании рязанских князей от 1496 г. тоже встречаем бортников «с оброки и со всеми доходы».59 Здесь, безусловно, речь идет об оброке медом и об оброчниках-бортниках, которые были непосредственно подвластны князьям-совладельцам или лично одному из них.
Сказанное проливает свет на пункты об оброчниках из до-кончаний великих князей с их серпуховско-боровскими родичами. «А в твои нам оудел и в отчину, — читаем мы в одном из этих докончаний,60—данщиков своих не всылати, ни приставов давати, ни сел не купити, ни нашим бояром без твоего веданья, ни закладчики, ни оброчников не держати, ни грамот ны не давати». Весь пункт направлен на защиту от посягательств великого князя на административные права, земли и доходы удельного князя, в том числе на доходы от оброчных статей и прежде всего от оброчных бортей. Взаимное обязательство договаривающихся сторон — не держать друг у друга во владениях оброчников и оберегать от проникновения чужих феодалов (в том числе бояр) в те угодья, с которых поступал
58 См. с. 163 настоящей книги.
59 ДДГ, с. 8, 15, 339.
60 Грамота Василия I князю Владимиру Андреевичу, докончание между ними от 1390 г.—ДДГ, с. 38.
174
исходный материал для изготовления столь ценимых алкогольных напитков.
Итак, договоры московских князей-сородичей о незаведении во владениях друг друга оброчников и закладников невозможно истолковывать как доказательства ограничения права перехода крестьян вообще. То же самое следует сказать и о пунктах, касающихся возвращения беглых из одного княжества в другое.
Чтобы закончить разбор информации о крестьянских переходах, содержащейся в духовных и договорных грамотах Северо-Восточной Руси XIV—XVI вв., нам надлежит остановиться на тех формулах, которым придают решающее значение сторонники тезиса о полной свободе крестьянского передвижения.
Обратимся прежде всего к докончанию великого князя рязанского Ивана Васильевича с братом и совладельцем Переяславля Рязанского князем пронским Федором Васильевичем. Именно в этом, относящемся к 1496 г., докончании читается столь популярная у историков формула: «...а бояром, и детем боярским, и слугам и хрестьяпом меж нас волным воля»,61
Можно ли считать, как полагали Д. Я. Самоквасов, Б. Д. Греков и С. В. Юшков, что слово «волным» относится к слугам и крестьянам и означает, что формула касается не всех, а лишь части слуг и крестьян? Для ответа на этот вопрос А. Д. Горский сопоставил все случаи употребления в договорных грамотах князей формулы «волным воля». Часто она относится к боярам и слугам: «а бояром и слугам волным воля»; «а бояром и слугам межи нас волным воля»; «а бояром, и детем боярьским, и слугам доброволно межи нас волным воля». Если в первом случае еще можно полагать, что «волным» относится к слову «слугам», то во втором и третьем случаях «волным», безусловно, относится к слову «воля». Речь, таким образом, идет о «вольной воле», которой пользуются бояре и слуги, а по о вольных слугах, которые отличны от слуг невольных. Этот анализ, произведенный Горским, побуждает отказаться от трактовки словесного оборота «волным воля», которая была предложена Д. Я. Самоквасовым. А поскольку в рязанской грамоте 1496 г. между словами «слугам и хрестья-ном» и «волным воля» тоже читаются слова «меж нас», то приходится признать, что в этой грамоте речь.идет о действительной свободе перехода крестьян, а не о какой-то группе свободных крестьян.
Но как широко было распространено право перехода, упомянутое в рязанском докончании? А. Д. Горский считает до-кончание 1496 г. «единственным в своем роде».62 Такой вывод
61 ДДГ, с. 336, 341.
62 Горский А. Д. Договорные грамоты... с. 170—173.
175
он сделал, так как не учел, что сельские жители в XIV— XV вв. обозначались в Северо-Восточной Руси не только именем «крестьянин». В докончании Ивана III с углицким князем Андреем Васильевичем 1472 г. мы находим формулу: «...а людей нашым меж нас волным воля».63 Речь здесь не идет о боярах и детях боярских, соответствующие права которых оговорены в другой части грамоты. Там прямо сказано, что бояре и дети боярские имели право владеть вотчинами во владениях одного из договаривающихся князей и в то же время идти на службу к другому. Наоборот, городских людей князья обязуются «блюсти с одного, а в службу их не прима-ти». Однако это взаимное обязательство князей не принимать друг от друга городских людей (включая «гостей и суконни-ков») означало только запрет брать их «в службу», т. е. в состав нетяглых слуг. Переход же из одного, княжества в другое, при условии соблюдения тяглых обязанностей (которые выполнялись в пользу обоих князей-совладельцев), как будто не возбранялся. Таким образом, пункт грамоты о неприеме в службу горожан не противоречит положению «людем волным воля».
Нас, конечно, особенно интересует вопрос о том, распространялось ли это положение на крестьян. В грамоте говорится о непокупке земель черных людей и о том, чтобы их блюсти «с одного». Однако и здесь с земли, купленной у черных и у «численых людей», полагалось «потянути по старине». Несмотря на крепость тяглу, переход не исключался. Следовательно, формула «а людем нашым меж нас волным воля» распространялась и на крестьян, но имела ограниченное применение. В грамотах говорилось только о таких переходах черных крестьян, при которых они продолжали отбывать тяглые обязанности в пользу князей-совладельцев. Формула вовсе не означала неограниченный свободный переход и в то же время не отменяла права переходов вообще.
В докончании Василия II с польским королем Казимиром от 1449 г. встречаем формулировку: «...а которые люди с которых мест вышли доброволно, ино тым людем вольным воля, где хотять, тут живут. А которые люди выведены отколе неполно, или к целованью прыведены или за поруки подаваны, ино их отпустити доброволно з их стачки к их местом, а целованье и поруки с них долов на обе стороны, по се наше до-конъчанье». Здесь под «людьми», очевидно, подразумевались и крестьяне, и горожане. Их добровольный переход из одного великого княжения в другое санкционировался докончаньем. И в договоре можайского князя Ивана Андреевича с польским королем Казимиром от 1448 г. говорится: «...а люди гос-подара нашего короля, который зашли из Литовского кня
сз ДДГ, с. 216.
176
женья в Московскую землю, князю Ивану Андреевичу выпустить добровольно со всеми их статки».64
Оба договора 1440-х годов с Казимиром проливают свет па докончания, содержащие пункт о «выводщиках». Становится ясным, что под «выводщиками» понимали людей, выведенных с места жительства насильственно, прежде всего во время войн. Этот пункт содержится в ряде договоров московских: великих князей с великими князьями тверскими и рязанскими и заключается в обязательстве вывода «межи себе не замышлять», «а кто оучинит» вывод, «выводщика выдати по испра-ве».65 Иногда при этом в грамотах говорится, что «выводщика» надлежит «выдати по исправе, как и рубежъника». «Выводщика» выдавали после расследования, и предпринималось это расследование для того, чтобы установить, пришел ли человек добровольно или выведен невольно. Согласно докончанию с Казимиром, человек, приведенный насильно к крестному целованию или отданный на поруки, подлежал выдаче, а человек, перешедший добровольно, был волен не возвращаться на старое место. Эта норма в сочетании с нормами, которые мы встречали в рязанской грамоте 1496 г. и московско-угличском доконча-нии 1472 г., свидетельствует о праве перехода крестьян из княжества в княжество в XV в.
Однако, вопреки распространенному в дореволюционной литературе мнению, нет оснований считать, что крестьянское и боярское право перехода идентичны. Бояре, дети боярские и слуги вольные, в отличие от крестьян, при отъезде сохраняли на прежнем месте жительства свои имения. На деле и они не всегда могли воспользоваться правом отъезда и сохранения при этом имений, но их свобода в отношении переходов-отъездов отмечается в договорных грамотах гораздо чаще, чем право вольных переходов людей-крестьян. Принцип «бояром и слугам волным воля» не находился в противоречии с другими принципами духовных и договорных грамот, он лишь уточнялся.66 Принцип же «хрестьяном меж пас волным воля» находился в прямом противоречии с рядом пунктов, которые включались в грамоты, чтобы прочно привязать крестьян к их тяглым обязанностям.
Учтем также, что при насильственном переводе, и прежде всего в результате пленения, крестьяне и горожане легко попадали в холопство, и их возвращение затруднялось. Доконча-ние Василия II с тверским князем Борисом Александровичем ок. 1439 г. включало пункт: «...а полон ти, брате, наш тверскы и кашинскы отпустити без окупа». Но тут же было добавлено:
64 ДДГ, с. 162, 150.
65 ДДГ, с. 42, 188, 206, 300.
66 В некоторых грамотах пункта о службе бояр, живущих в одном княжестве, другому князю, встречаем добавление: «...а городная осада, где хто жывет, тому туто сести, опричь бояр введеных и путников». — ДДГ, <. 70 и др.
177
«..а кто купил полоняника, и он возмет цену по целованию». Такими же были условия некоторых других докончаний.67 При этом иногда князь, которому возвращали полоняников, сам платил холоповладельцу, иногда ему обязан был заплатить князь, продавший пленника в холопство, иногда же в договоре не говорилось, кто должен был платить. Вероятно, в этом случае возвращение пленного, проданного в холопство, становилось возможным только, если находились люди, способные и желавшие его выкупить. Пленникам из бедных семей, и прежде всего из крестьян, таких людей найти было трудно.
Итак, духовные и договорные грамоты убеждают нас в том, что в XIV—XVI вв. в Северо-Восточной Руси не было единых правовых норм, касающихся крестьянских переходов. В ряде случаев князья договаривались не перенимать друг у друга ту или иную категорию крестьян: волостных людей, черных людей, «численых людей». Князья старались предотвратить перевод своих тяглых крестьян в нетяглых слуг и в «закладной» и превращение тяглецов, находившихся у них в совладении, в тяглых людей, подвластных только одному князю-совладельцу.
Но, судя по тем же грамотам, перевод в слуги иногда признавался легальным. Для XIV—XVI вв. характерны случаи, когда переходы тяглых людей разрешались, но при условии отягивания на новом месте старых повинностей. Это было своеобразным прикреплением к тяглу без прикрепления к земле, к месту. В договоры включались пункты о выдаче беглых, по эти пункты относились к холопам, должникам, «поручникам» и людям, выведенным насильно. Крестьяне, не числившиеся должниками, поручниками и «выводщиками», выдаче не подлежали. В некоторых договорах прямо оговаривается право людей, попавших в чужое княжество, оставаться на новом месте или возвращаться по своей воле, и даже провозглашается для крестьян принцип «волным воля».
На основании духовных и договорных грамот невозможно установить, какие нормы древнее: те, которые признают вольные переходы, или те, которые их ограничивают. Наличие явных противоречий в действовавшем праве переходов было следствием противоречивости интересов самих феодалов.
67 ДДГ, с. 106, 42, 54, 83, 91 и др. — Возврат пленных осложнялся еще из-за того, что иногда их продавали за пределы княжеств, воюющих друг с другом.
178
ГЛАВА 13
>	Старожильцы и право крестьянских переходов
в XIV—XV вв.
Буквальный смысл слова «старожилец» не вызывал у дореволюционных исследователей сомнения. Как писал В. И. Сергеевич, и теперь «оно употребляется в том же смысле, как употреблялось в XV веке: это старожилы».1 Однако единомыслие исследователей сразу улетучивалось, когда они задавались вопросом, как старожильство влияло на социальный и юридический статус крестьян, и были ли ему вообще присущи социальные и юридические особенности.
В. И. Сергеевич полагал, что всякий находившийся уже на месте по отношению к новику будет старожилец: «Это понятие чрезвычайно относительное: только что поселившийся, накануне дарования льготы, будет уже старожилец по отношению к новику, и 20 лет проживший — тоже старожилец».1 2 Понятие «старожилец» чисто житейское, а не юридическое. Это люди (и не обязательно крестьяне), которые более или менее продолжительное время живут в известной местности.3
М. А. Дьяконов тоже связывал старожильство с давностью поселения или жительства. Но эта давность поселения приобретала очень существенные для крестьянина последствия: задолжавший и не имевший возможности расплатиться с землевладельцем крестьянин не мог воспользоваться правом перехода. А продолжительное использование этим правом переходило в обычай. Само по себе старожильство не было основанием крестьянского прикрепления. Но возникший на почве задолженности обычай превращал старинных людей, на которых он распространялся, в первых крепостных крестьян.4 Закрепощение старожильцев в XVI в. М. А. Дьяконов связывал, таким образом, прежде всего с их задолженностью, хотя и не отрицал роли правительства, которое также превращало крестьян в старожильцев и лишало их права перехода, чтобы обеспечить регулярное отбывание государственных повинностей.
И П. Е. Михайлов считал, что старожильцы являлись первой прослойкой русского крестьянства, подвергшейся закрепощению. Но, по его мнению, старожильцы — не бедняки, опу-
1 Сергеевич В. И. Древности русского права, т. III. СПб,, 1911, с, 460.
2 Таким образом, В. И. Сергеевич отходил от собственного убеждения, что «старожилец» XV в. и «старожил» XIX в. — это одно и то же.
3 Сергеевич В. И. Древности русского права, с. 461.
4 Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси. СПб., 1910, с. 350.
179
тайные долгами, а наиболее зажиточная часть крестьянства. Переход им запрещают не из-за задолженности, а потому что вотчинник заинтересован прежде всего в исправных плательщиках.5 П. И. Беляев, подобно П. Е. Михайлову, не считал причиной закрепощения задолженность старожильцев. Он был убежден в том, что старожильцы — это живущие в сеньориальном прожитых лет, а характером отношений между землевла-вечными», «пошлыми» людьми, в противоположность «добровольным жильцам», которые могли селиться на земле сеньора на условиях, не стеснявших их свободу.6
Много внимания институту старожильства уделил Б. Д. Греков. По его убеждению, старожильство определялось не сроком прожитых лет, а характером отношений между землевладельцем, государством и старожильцами. Греков обратил внимание на опубликованные А. Г. Маньковым и И. И. Смирновым и относящиеся к 1592 и 1619 гг. записи в расходных книгах Иосифо-Волоколамского монастыря. В них упоминались люди, которые садились на пашню «в старожильцы».7 Старожильство этих людей не могло определяться давностью жительства. Б. Д. Греков противопоставлял старожильцев ново-порядчикам, хотя таким термином документы XV в. не пользуются. Новопорядчики — это обедневшие люди, не имеющие средств, чтобы завести крестьянское хозяйство, ио надеющиеся с помощью землевладельца стать старожильцами. Новопри-ходцы-иовопорядчики до указа о «заповедных летах» пользовались более широко правом переходов, чем старожильцы. Греков проводил параллель между категориями старожильцев и новоприходцев Северо-Восточной Руси и категориями «непохожих» (крепких землевладельцам) и «похожих» (вольных людей, вступающих с землевладельцем в договорные отношения в Литовско-Русском государстве).8 Б. Д. Греков рассматривал наименование «старожильцы», с одной стороны, и «люди пришлые», «половники», «серебреники» и проч. — с другой, в качестве обозначения особых замкнутых категорий феодального населения.
Л. В. Черепнин же не находил в этих названиях указания на наличие разнородных, отграниченных разрядов крестьян, Термины эти, по его мнению, свидетельствовали только о рассмотрении одних и тех же крестьян с разных точек зрения. «Так, „старожилец” (по давности поселения в вотчине) может быть ,,серебреником” (по своей задолженности господину)
5Михайлов П. Е. К вопросу о происхождении земельного старожильства.— ЖМНП, 1910, кн. 6, с. 350—351.
6 Беляев П. И. Древнерусская сеньория и крестьянское закрепощение—ЖМЮ, 1916, сент., с. 149, 156, 174—175.
7 Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. М.; Л., 1946, с. 630, 641.
8 Там же, с. 734, 446.
180
и „половником” (по форме эксплуатации — из доли урожая)».9
Л. В. Черепнин считал, что старожильцы являлись основным крестьянским населением феодальных вотчин и государственных земель и противопоставлял их не просто новоприход-цам, а крестьянам, призванным феодалами из других княжеств. Постановления жалованных грамот XIV—XV вв. о старо-жильцах Л. В. Черепнин характеризовал как один из ранних образцов крепостнического законодательства. Эта характеристика старожильства не нашла поддержки у И. И. Смирнова, который считал, что решать вопрос о значении термина «ста-рожилец» однозначно невозможно. Он соглашался с тем, что в XV в. всякого старожила именовали старожильцем. Но этим термином обозначали также основной разряд сельского населения, пользовавшегося правом неограниченного перехода. Проанализировав правую грамоту Махрищскому монастырю, относящуюся ко второй половине XV в., он заметил, что монастырские старожильцы были «очень подвижными людьми» и в этом отношении не отличались от других старожильцев. Право крестьянских переходов, которого не знала Киевская Русь,; возникало, по И. И. Смирнову, в XIV в. и в XV в. нарастало. В XV в. даже наблюдался «ничем не ограниченный переход».10 11
Как же согласовать тезис о неограниченном переходе с клаузулой жалованных грамот о людях, которых грамотчику разрешалось перезывать «из иных княжений, а не из моея отчины»? И. И. Смирнов полагал, что эта клаузула не содержит запрещения перезывать людей из своего княжества. Она-де означает, что льготы, которые предоставляются крестьянам-новоприходцам, распространяются только на инокняженцев. А крестьяне, перезванные из своего княжества, не пользовались льготами, предоставляемыми тарханными грамотами.11
По мнению Ю. Г. Алексеева, старожилец жалованных грамот— это человек, связанный с феодальной вотчиной прочной и более или менее длительной связью.12 От пришлых старо-
9 Свои взгляды на старожильцев Л. В. Черепнин высказал в статье «Из истории русского крестьянства XV в.» (Доклады и сообщения института истории, вып. 3. М., 1954), а затем в монографии «Образование русского централизованного государства в XIV—XV веках» (М., 1960). В рецензии на монографию Л. В. Черепнина И. И. Смирнов подверг критике ряд положений (Смирнов И. И. Заметки о феодальной Руси XIV— XV вв. — ИСССР, 1962, № 3). Ответ И. И. Смирнову Л. В. Черепнин опубликовал в 1972 г. (Новосельцев А. П„ Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма. М., 1972, с. 229—238).
10 Смирнов И. И. Заметки о феодальной Руси XIV—XV вв.— ИСССР, 1962, № 3, с. 139, 143, 146, 148,
11 Там же, с. 145.
12 Алексеев Ю. Г. Феодально-зависимые крестьяне в вотчине Переяславского уезда XV — начале XVI вв. — В кн.: Исследования по истории феодально-крепостнической России. М,; Л., 1964, с. 41.
181
жильцы отличались только размерами и сроками податной льготы.
Г. Е. Кочин считает, что «старожильцы» и «пришлые» — слова бытового, житейского языка. Издавна поселившиеся в деревне крестьяне именовались старожильцами, а только что поселившиеся — пришлыми. Понятие «старожильство» не имело юридического значения: «Закон (и обычное право) всех зе-мель и княжеств Северо-Восточной и Северо-Западной Руси с конца XIV в. знает одну основную категорию трудового сельского населения — крестьян». Кочин счел неубедительным предложенную Б. Д. Грековым и И. И. Смирновым интерпретацию упомянутых нами выше записей о людях, которые садились в Иосифо-Волоколамском монастыре на пашню «в старожильцы».13 «По нашему твердому убеждению,— писал Г. Е. Кочин,— между „пришлыми” и „старожильцами” разница лишь в количестве льготных лет: для одних 7—10 лет, для других 5—7 лет. А в том, что никаких указанных Б. Д. Грековым категорий крестьянства не существовало, мы убеждаемся, обратившись к Судебникам и к Новгородским писцовым книгам, в которых крестьяне не подразделяются на старожильцев и новопорядчиков».14
Проблеме старожильства и крестьянских переходов в XIV— XV вв. посвятил три статьи И. Я. Фроянов.15 Он полагает, что начальную историю крестьянских переходов следует относить примерно к середине XIII в., причем в XV в. они сложились «в целую систему, легшую в основу взаимоотношений крестьян с землевладельцами».16 Русское крестьянство XIV—XV вв. не являлось кочующей, бродячей массой, как думали виднейшие представители дореволюционной историографии. Но это не значит, что можно вовсе игнорировать подвижность сельского люда в Русском государстве эпохи централизации. Развивая мысль И. И. Смирнова, И. Я. Фроянов подчеркивает, что в XIV—XV вв. русские крестьяне пользовались правом свободного «выхода». Это право не являлось только остатком прежней дофеодальной свободы. Оно отвечало запросам развития вотчинного хозяйства.17
Старожильцы XV в., пишет И. Я. Фроянов, «довольно часто срывались с насиженных мест и расходились „по иным местам”. Переходы старожильцев — вещь ординарная».18 Призна-
13 См. с. 180 настоящей книги.
N Кочин Г. Е. Сельское хозяйство на Руси конца XIII — начала XVI в. М.; Л., 1965, с. 410, 412^13, 416.
15 Ф р о я н о в И. Я. 1) О возникновении крестьянских переходов в России.— Вести. Ленингр. ун-та, 1978, № 14, с. 28—34; 2) О крестьянских переходах в России XIV—XV вв. (там же, 1979, № 14, с. 20—26;) 3) Старожильцы на Руси XV в. (там же, 1981, № 2, с. 20—26).
16 Ф р о я н о в И. Я. О возникновении крестьянских переходов... с. 33.
17 Ф р о я н о в И. Я. О крестьянских переходах... с. 20, 21, 25.
18 Ф р о я н ов И. Я. Старожильцы на Руси... с. 24.
182
вая, что «под старожильцами скрывались старые поселенцы, сравнительно длительное время живущие» в вотчине, он отмечает, что старожильцами считались и люди, некогда жившие на вотчинных землях и ушедшие с них. Коренное отличие старожильцев от пришлых заключается в том, что пришлые — это новики, впервые появившиеся в вотчине. Термины «старожильцы», «пришлые», «пришлые старожильцы»,. «тутошние старожильцы» весьма условны и способны к взаимопе-реходу. Они заключали в себе бытовой, а не социальный смысл.19
Л. В. Милов считал небезуспешной попытку Г. Е. Кочина доказать, что термин «старожилец» и явление старожильства носили чисто житейский бытовой характер и относились к людям, издавна жившим в данной местности. Особое внимание Л. В. Милов обращает на категорию старожильцев, возвращающихся на старые места, и на противопоставленных им в грамотах инокняженцев. Последние получали льготы на значительно больший срок, чем «пришлые старожильцы». Это объясняется тем, что новопоселенцы из иных княжений «садились на чужую для них землю». У пришлых же старожильцев могли быть иллюзии относительно своего права владения старыми местами. Но резкое уменьшение льготных сроков «означало полное отчуждение у них феодалом старых мест пришлых старожильцев».20 Нам не кажется убедительным такое объяснение различий в длительности льготных сроков, предоставляемых «пришлым старожильцам» и инокняженцам. Не вытекает из анализа всего корпуса грамот и отказ Л. В. Милова от понимания термина «инокняженец» в смысле выходца из иного княжения. Полемизируя с Л. В. Черепниным, он говорит, что крестьяне, числившиеся пришедшими из иных княжеств, «отнюдь не исчезали по мере образования единого Русского государства».21
Итак, историки по-разному решают вопросы о том, кого из крестьян современники относили к категории старожильцев, каковы отличительные признаки старожильцев, были ли нм присущи социальные и юридические особенности, или старо-жильство есть явление чисто бытовое.
Мы считаем вполне обоснованным отказ ряда исследователей от однозначного решения вопроса о семантике термина «старожилец» в актовом материале XV в. Следует различать старожильца актов (именуемых И. Я. Фрояиовым документа-
10 Там же, с. 25.
20 М и л о в Л. В. О причинах возникновения крепостничества в России. — ИСССР, 1985, № 3, с. 186—187.
21 Там же, с. 189.— Приведенный нами разбор соответствующих показаний источников (см. с. 201 настоящей книги) не подтверждает последний тезис Л. В. Милова. Характеристику старожильства Ю. С. Васильевым см. на с. 125 настоящей книги.
182
ми «судебно-межевого свойства») и старожильца жалованных льготных грамот.
Старожильцами именовали свидетелей-«знахорей», привлекаемых при поземельных спорах. Они должны были, во-первых, заслужить доверие суда, являться людьми «добрыми», а, во-вторых, быть осведомленными, помнящими, кому земля принадлежала исстари, где проходили границы между земельными владениями. Спорящие стороны нередко заявляли судьям: «на то у меня человек доброй старожилец»; «на то у нас люди добрые»; «есть, господине, у нас старожилци люди добрые».22
Осведомленными людьми были не только крестьяне. Как уже не раз отмечалось в исторической литературе, старожиль-цы-«знахори» могли быть людьми разного социального положения. Добавим, что судебных свидетелей именовали иногда «тутошними старожильцами» как хорошо осведомленных о «тутошних»— здешних делах.23 Один из свидетелей, не знавший, как именовалось место, из-за которого шел спор, ответил, что он «тому месту не старожилец».24 Когда же свидетель знал, как называлась спорная земля, кому она в старину принадлежала, кто ее обрабатывал и какова была ее судьба, то обычно говорил, что «помнит за» 20 или за 30, за 50 или за 60 и даже за 90 лет. Это не значит, что в течение этих двадцати или девяноста лет он не покидал здешних мест, но даже после временного ухода он сохранял память о землях, из-за которых возникал спор.
Судные старожильцы не обязательно были многолетними жителями местной округи. Так, в деле 1464—1478 гг. из-за Лаптевской земли посельский Мохрищского монастыря выставил в качестве «знахоря»-старожильца крестьянина с колоритным прозвищем Буженина. Он был признан свидетелем-старо-жильцем, хотя проживал в расположении спорной земли всего два года, да и то более чем за 10 лет до судебного разбирательства.25
Иной была ситуация, о которой свидетельствует судный список 1503—1504 гг., о поземельном споре между властями Симонова монастыря и великокняжескими крестьянами в Белозерском уезде. Выставленные одной из сторон в качестве старожильцев староста Корнилко и крестьянин Холоп Митин сын заявили, что они «не ведают», кому некогда принадлежа-
22 АСЭИ, III, с. 141, 181, 185.
23 Назначая судей для разбора межевых споров, князья иногда предписывали им брать с собой «тамошних старожильцев». А в актах о проведении размежевания говорится о «тутошних старожильцах». В обоих случаях имеются в виду осведомленные местные люди (АРГ, с. 115, 143)
24 АСЭИ, III, ст. 218.
25 АСЭИ, I, ст. 247—248.
184
ли спорные пожни, так как являются «пришлыми людьми». Из дальнейших показаний выясняется, что оба свидетеля живут па данном месте около десяти лет.26 Сопоставление двух при^ веденных дел говорит о том, что главным требованием к судным старожильцам была осведомленность. Хорошо осведомленный человек мог выступать старожильцем, прожив в районе оспариваемого участка всего два года, а люди, прожившие в этом районе десять лет, могли считать себя пришлыми, не способными выполнить функции судных старожильцев.
Но если не существовало строгих сроков жительства старожильцев, то все же обычно осведомленными «знахорями» являлись местные старики. В одной из разъезжих записей говорится, что подлежавшую размежеванию землю «обыскали старинные старожильцы».27 Старики могли вспомнить, кто был владельцем земли в давние времена, и провести судий по таким межевым знакам, как ямы, камни, ручьи, отдельные березы или сосны.
К старожильцам-«знахорям» примыкали старожильцы-понятые. Поручавшие своим приказным людям разводить угодья между землевладельцами или выделять им новые участки, князья (а также митрополиты) предписывали выезжать на место, «поняв с собою людей добрых тутошних старожильцов» или «околних людей добрых старожилцев». Иногда в грамоте прямо говорилось, что при отмежевании земли помещику непременно должны присутствовать старожильцы-понятые.28
Давно миновало время, когда основную роль в решении конфликтных ситуаций играли родовая организация и отношения кровного родства. Феодальное государство и феодалы-иммунисты вершили суд и поземельные дела. При этом они привлекали представителей местного духовенства, выборных представителей местных территориальных общин (старост, целовальников) и «тутошних», «окольных» старожильцев. В XIV—XV вв. власти считали признаком надежности, «доброты» свидетелей и понятых пе их зажиточность, как будет позднее, а давность жительства.
Старожпльцы-«знахори» и старожильцы-понятые, конечно, пе являлись особой социальной группой, им даже не была присуща какая-либо социальная определенность. Но в актах XIV— XV вв., а точнее, в жалованных тарханных грамотах, фигурируют старожильцы, отличные от старожильц£в-«знахорей» и понятых. Чтобы яснее представить себе характерные черты этих старожильцев, следует обратить внимание на некоторые особенности жалованных грамот XIV—XVI вв.
Иммунитет, предоставляемый несудимыми грамотами, не был всегда одинаковым. Объем судебных прав иммунистов мог
26 АСЭИ, III, ст. 464.
27 АФЗХ, И, с. 245.
28 АСЭИ, III, ст. 226; АФЗХ, III, с. 186, 325.
185
быть более широким и более узким. Но право грамотчика вершить суд, как правило, распространялось па всех крестьян его волостки, вне зависимости от того, проживали они в этой волостке в момент предоставления несудимой грамоты или появятся там впоследствии.29
Иначе дело обстояло с податными льготами. И их объем в разных тарханных грамотах сильно различался. Но даже в один и тот же момент и на основании одной и той же жалованной грамоты льготы для крестьян, уже проживающих в волостке, и для крестьян, которые будут в нее перезваны, как правило, не совпадали. Там, где первые освобождались лишь от кормов и поборов княжеских наместников и тиунов, а иногда от этих поборов, яма, подводы, содержания княжеских коней и некоторых других «проторей и разметов», пришлые помимо этих повинностей освобождались и от дани. Бывал и другой набор повинностей, от которых освобождалось население волостки, но и он варьировался применительно к категориям крестьянства.30 Варьировались и сроки, на которые та или иная категория получала льготу. Тем, кто придет из других княжений, как правило, давалась льгота на больший срок, чем тем, кто когда-то жил в волостке, покинул ее и возвратился вновь.
Так как разные категории крестьян пользовались различными по перечню и срокам податными льготами, необходимы были специальные термины, обозначающие эти категории. Термины «пришлые», «новики», «инокняженцы», «старожильцы» и «тутошние старожильцы» были, очевидно, заимствованы из бытовой речи, но, попав в документы, имевшие социальное и юридическое содержание, приобрели определенный социальный и юридический смысл. Поэтому нам представляется не совсем точным мнение В. И. Сергеевича и Г. Е. Кочина о том, что понятие старожильства не имело юридического значения, или мнение И. Я. Фроянова о том, что наименования «пришлые» и «старожильцы» заключали в себе не социальный, а бытовой смысл.
Вместе с тем, следует отметить, что в разных жалованных льготных грамотах обнаруживается не одно, а два значения термина «старожилец». В этом нет ничего удивительного: терминология времени, о котором идет речь, не отличалась чет-
29 В жалованной тарханной и несудимой грамоте, данной около 1320 г. Спасо-Ярославскому монастырю ярославским князем Василием Давидовичем, говорится о княжеских людях, которых монастырь перезовет к себе в половники, «а те потянут ко мне данью и виною» (АСЭИ, IH, ст. 204). Это значило, что перезванных половников будет судить сам князь, а не монастырь. Данное ограничение судебного иммунитета нетипично для несудимых грамот. Это исключение лишь подтверждает общее правило.
зи На это обстоятельство обращал внимание Г. Е. Кочии (см. с. 182 настоящей книги).
186
костью, характерной для юридических терминов более позднего времени.
В 1450 г. великая княгиня Мария Ярославна дала Чухломскому Покровскому монастырю тарханную и песудимую грамоту на починок и варницу в Усольской волости. «А волостели мои усолские и их тиуны в монастырской починок в Верховье к его людем к манастырским, и к пришлым и к старо-жилцом не всылают к ним ни по что довотщиков своих, ни поборов у них не берут».31 В качестве синонима «старожильцы» в данной грамоте называются те люди, которые «в том починке живут», а под «пришлыми» понимаются те, кто придет. Заметим также, что старожильцы грамоты проживали не в деревне а в починке, т. е. не были давними жителями селения.
И в ряде других грамот старожильцами именуются крестьяне, которые в момент выдачи акта проживали в вотчине (неважно, давно или совсем недавно). В жалованной грамоте дмитровского князя Юрия Васильевича Новинскому монастырю от 1464 г. говорится о старожильцах, «хто в тех селех и в, деревнях тех сел живет». В отличие от людей, которых монастырь перезовет из иных княжений, старожильцам предоставлялась льгота на меньший срок. А в жалованной грамоте Ивана III митрополиту Геронтию от 1474 г. мы встречаем такое определение старожильцев: «...которые люди нынеча живут на тех землях старожилци».32
В 1468 г. Кирилло-Белозерский монастырь получил от вс-рейско-белозерского князя Михаила Андреевича жалованную оброчную грамоту. В пей говорилось, что люди пришлые, которых монастырь перезовет в свою вотчину, должны были «потянуть с их людьми с старожилци в тот же оброк». Можно назвать и другие акты, в которых льготы предоставляются как старожильцам, так и тем, «кого отколе перезовут».33
В ряде других тарханных грамот XV в. старожильцами именовали не тех крестьян, которые проживали в волостке в момент предоставления ей податных льгот, а тех, кто ранее проживал па гюльгоченной территории и покинул ее, а в будущем, возможно, возвратится на старые места. В этих случаях и пришлые и, старожильцы выступят как люди, которых призовет грамотчик. Но между призываемыми им людьми существенная разница: одни садятся на землю вновь, а другие возвращаются на нее.
Так, в перечне актов нижегородского Спасо-Благовещенского монастыря за 1393—1446 гг. названы «монастырские старожильцы», которые «розошлись жить по иным местом». Далее говорится, что «как они придут в тое монастыреную
31 АСЭИ, III, ст. 258.
32 АФЗХ, I. с. 86, 215.
33 АСЭИ, II, с. 115; III, с. 119.
187
вотчину жити на свои места или во дворы, что под монастырем, и им дано лготы во всех наших пошлинах на 10 лет». В одной из жалованных грамот князей Шуйских от 1445— 1446 гг. говорится, что старожильцы, которые «куды разошли-ся», по возвращении на свои места будут освобождаться от повинностей («не надобе им никоторая наша дань»).34
В жалованной льготной грамоте Василия II Чудову монастырю от 1436 г. к числу старожильцев отнесены те люди, которые с мест своего прежнего поселения «разошлися ко иным местом». Если они возвратятся на «свои места», то освобождаются на 5 лет от дани и других повинностей. А в грамоте Василия II Семену Писареву от 1441 г. говорилось о селе, запустевшем «от татар и розбоя» и о льготе старожильцам, «которые будут люди живали преже того» и которых вотчинник снова перезовет.35
Известны случаи,, когда возвращающихся старожильцев именовали пришлыми старожильцами,36 или «тутошними старожильцами, которые наперед того туто живали».37 Иногда же они именуются «тутошними старожильцами»38 или даже просто «старожильцами» без дополнительных пояснений. Слово «тутошний» подчеркивало временно прерванную связь возвращающегося крестьянина с данным местом. Однако и без этого уточнения термин «старожилец» относился к таким возвращающимся людям.
Что же касается термина «пришлые старожильцы», то он встречается лишь в виде исключения. Обычно понятие «пришлый» не допускало включения в него старожильцев. Если бы слово «пришлые» употреблялось в бытовом смысле, т. е. как пришедшие в вотчину люди, то возвратившиеся старожильцы должны были бы тоже считаться пришлыми. Но жалованные грамоты, как правило, предоставляли различный объем льгот возвращающимся и впервые прибывающим крестьянам. Составители грамот именуют только вновь прибывающих «пришлыми», а на возвращающихся обычно не распространяют этот термин,39
В 1471 г. Иван III дал Чудову монастырю льготную тарханную и несудимую грамоту на земли в Коломенском уезде.
34 АСЭИ, III, с. 321, 325, 471.
35 Там же, с. 57, 105. См. также: АФЗХ, I, с. 133, 158, 203; II, с. 9.
30 АСЭИ. II, с. 123; АФЗХ, I, с. 203.
37 АСЭИ, III, с. 83.
38 «Тутошними старожильцами», например, названы в грамоте 1423 г. люди, которые вернутся в пустоши Нижегородского Спасо-Благовещенского монастыря (там же, с. 323). См. также с. 260, 321, 323, 471 и др.
39 Так, в грамоте ссрпуховско-боровского князя Василия Ярославина митрополиту Ионе от 1455 г. называются три категории крестьян польго-ченпой волостки: люди, которых призовут из иных княжений; «пришлые» нетяглыс, которые придут из своего княжения; старожильцы, уже проживающие в волостке (АФЗХ, I, с. 92).
188
«И кого к собе перезовут людей жыти из иных княженеи, а не из моей отчины великого княжеииа, и тем их людем пришлым по иадобе им моя великого князя дань на 10 лет». Кроме того, «тем их людем пришлым и старожилцем» предоставлялись льготы по выполнению других повинностей.40 Старожильцы отделены от пришлых инокняженцев потому, что те и другие пользуются разными льготами.
Термин «новики», «новые люди» употреблялся в жалованных грамотах как синоним «пришлых». В грамоте верейско-белозерского князя Кирилло-Белозерскому монастырю от 1468 г. упоминаются «люди пришлые-новики». Грамота отличает их от людей монастырских — старожильцев. В грамотах светским владельцам, относящимся к первой половине XV в., упоминаются новые люди «с ыных сторон», которых грамот-чики призовут к себе.41 Мы согласны с В. И. Сергеевичем, считавшим новиками тех крестьян, которые не жили в вотчине в момент предоставления на нее льготы: новики, или пришлые,— это люди, которые осядут в вотчине после дарования жалованной грамоты. Совершенно прав И. Я. Фроянов, когда видит в новиках лишь тех, кто впервые появляется в вотчине, и отличает новиков от старожильцев, возвращающихся в нее. Когда же новики и возвратившиеся «тутошние старожильцы» отсидят урочные льготные годы, они сливались со старожильцами и их особые наименования исчезали.
В спорах историков о праве переходов в XV в. немалую роль играет трактовка формулы, предоставляющей податные льготы людям, которых грамотчик персзовет в свою вотчину. И. Я- Фроянов справедливо заметил, что нельзя оперировать случайно выбранными вариантами этой формулы для иллюстрации своей точки зрения. «Нужен учет и истолкование всех разновидностей формул, встречаемых в источниках».42
В подавляющем большинстве жалованных грамот мы читаем: «... н кого к собе призовут людей жыти из-ыных княже-пен, а не из моей отчины, и тем их людем пришлым не надо-бе...» (далее идет перечень повинностей и срок, иа который пришлые освобождаются от их выполнения); или «...и кого к собе перезовет жити людей из-ыных княженей, а не из моей вотчины, великого княженья, и тем людем инокняжепцем не иадобе...»; или «... из-ыиокняженья, а не из моих волостей, ни ис сел, и тем их людем пришлым инокняжепцем не иадобе...». Некоторые варианты формулы носят индивидуальный характер, ио сохраняют тот же смысл: «...кого к собе в те села и деревни перезовет из Можайского, и тем людем инокняжепцем не иадобе мое дань...»; или «... кого еще людей перезовет архи-
40 АСЭИ, III, с. 63.
41 АСЭИ, II, с. 115: III, с. 378, 380.
42 Фроянов И. Я. О крестьянских переходах... с. 22.
189
мандрит из зарубежья в отчину нашу ... не емлют на них ничего же...»43
Здесь мы приводим только ту часть формулы, которая касается инокняженцев, с одной стороны, и людей из своего княжества— с другой. А к той части формулы, которая относится к возвращающимся старожильцам, обратимся далее. Именно по вопросу о праве отказа из вотчины князя, дающего грамоты, в исторической литературе разгорелись споры. Мы уже отмечали, что Л. В. Черепнин, как и Б. Н. Чичерин и некоторые другие дореволюционные историки, трактовал формулу как запрещение перезывать крестьян в пределах собственного княжения. А И. И. Смирнов и И. Я- Фроянов (как и В. И. Сергеевич и С. Б. Веселовский) полагали, что речь здесь идет только о нераспространении на перезванного из своего княжения крестьянина податных льгот, предоставляемых инокня-женцам.
Думается, что сама по себе формула столь неопределенна,, что могла по-разному истолковываться не только историками XIX—XX вв., но и грамотчиками XIV—XV вв. Именно поэтому мы находим в некоторых жалованных грамотах дополнения, разъясняющие и уточняющие право приема крестьян, В жалованной грамоте Василия II Кирилло-Белозерскому монастырю от 1456 г. вслед за недостаточно определенной формулировкой о льготе людям, которые придут «из иных княженеи, а не из моее вотчины», мы читаем: «...а тяглых людей им моих, великого князя, данских шисьменых в то им село и в деревни к собе не приимати...». В жалованной грамоте Ивана III Чудову монастырю от 1471 г. допускающая двоякую трактовку формула о льготах только тем людям, которые будут перезвоны «из иных княженеи», дополнена ясным требованием: «...а архимадриту и его братии в то их село и в деревни моих, великого князя, людей тяглых письменых не приимати».44
Казалось бы, дополнения, которые мы находим в только что приведенных двух грамотах, ликвидируют недоговоренность^ характерную для формулы о крестьянском переходе. Но не будем спешить с выводами и обратимся к другим грамотам. В 1471 г. Кирилло-Белозерский монастырь получил от князя Андрея Васильевича Меньшого жалованную грамоту, в которой, между прочим, перечислялись податные льготы как старожильцам, так и людям «из много княжениа, а не из моих волостей». Как и грамота тому же монастырю от 1456 г., жалованная 1471 г. содержит дополнительное пояснение-требование: «...тяглых людей им моих, княжь Андреевых, данских в то село и деревни не приимати». Обратим внимание еще на одно весьма любопытное добавление: «а кого к себе приимут людей
43 АСЭИ, III, с. 154, 199, 214 и др.
44 АСЭИ, II, с. 105-106; III, с. 63.
190
и письменных и данных», и тех людей «наместници и волостели и их тивуни судят и кормы свои емлют на них».45 Это дополнение побудило И. Я. Фроянова «несколько иначе взглянуть па другие грамоты, запрещающие принимать тяглецов». По его мнению, запрещения эти «не столь императивны и бескомпромиссны, как кажется поначалу». В заключение статьи И. Я. Фроянов заменяет свою мысль о недостаточной императивности и бескомпромиссности запрета переходов тезисом о пользовании русскими крестьянами XIV—XV вв. правом свободного перехода.46 Если первый тезис автора представляется пам верным и нуждающимся лишь в некоторых пояснениях, то второй кажется чересчур категоричным и требующим серьезных ограничений.
Возвращаясь к грамоте Андрея Васильевича Меньшого Кирилло-Белозерскому монастырю от 1471 г., поставим прежде всего вопрос, в какой мере наблюдения, сделанные на основании этой грамоты, можно распространять на грамоты ч великого князя московского, располагавшего неизмеримо большим авторитетом и властью, чем вологодский князь Андрей Васильевич Меньшой? Грамота великого князя Василия I нижегородскому Спасо-Благовещенскому монастырю 1423 г. дает некоторый материал для суждения по этому вопросу. После обычной формулы о льготах возвращающимся на свои места «тутошним старожильцам» и людям из «иных княжений» в акте оговаривается судьба трех княжеских «сирот чернцовых детей», которых архимандрит «перенял», и «они пошли из моей вотчины». Этих людей великий князь оставил за архимандритом при условии, что монастырь будет давать с них «дань мою ио силам».47 Характерно, что для узаконения перехода из великокняжеской вотчины всего трех человек потребовалось письменное разрешение самого московского государя.
Видимо, с запрещением перезывать людей из великого княжения монастырю приходилось считаться. «Недостаточную императивность» подобных запрещений следует прежде всего усматривать в том, что они фигурируют далеко не во всех грамотах, а также в характере санкций, которые они устанавливают за незаконный переход. Обычно дело сводилось к нераспространению на незаконно перешедших крестьян льгот, предоставляемых вотчине. Нельзя считать эти санкции чем-то малосущественным. Платить кормы и всякие поборы волостелем и тиунам с черными крестьянами и в то же время отбывать повинности в пользу своего землевладельца вместе с его вотчинными крестьянами было нелегко. Но эти санкции не были столь угрожающими, как санкции, направленные против нарушителей привилегий, данных князьями грамотчикам. За нару-
4Ь АСЭИ, II, с. 129.
46 Ф р о я н о в И. Я. О крестьянских переходах... с. 23, 25.
47 АСЭИ, III, с. 324.
191
шенис жалованных несудимых и тарханных грамот, за попытки государевых приказных людей брать «силно» с получавших льготу крестьян кормы, за появление у них незванными на пиру князья устанавливали такие санкции: «а через сю мою грамоту хто что на них возмет или чем изобидит, быти от меня в казни»; «а хто придет незван на пир к их (грамотчиков.— А. Ш.) человеку, а оучинится какова гибель, и яз ту гибель на том велел взяти без — суда и без ысправы, а от меня тому еще быти в казни».48 Такие санкции за переход или перезы-вание крестьян в грамотах XV в. не содержатся.
Та часть формул о льготах призываемым в вотчину крестьянам, в которой говорится о возвращении старожильцев или «тутошних старожильцев», как правило, предусматривает не их принудительное выселение на старые места, а их привлечение туда с помощью обещаний дать льготу. Многочисленность грамот, содержащих такие обещания, убеждает в том, ч го было немало разошедшихся из вотчин людей, которых князья и землевладельцы старались вернуть с помощью добрых посулов. Поскольку эти разошедшиеся и вновь привлекаемые на старые места крестьяне в противоположность инокняженцам именуются старожильцами, мы с полным основанием относим их к переходящим в пределах своего княжения.
Известны случаи, когда грамотчикам было разрешено перезывать людей как «из зарубежья», так и «из-за бояр здешних, а не з выти моее великого князя». Это разрешение было дано Троицкому Калязину монастырю тверским князем Михаилом Борисовичем в 1483 г. Отсутствует запрещение перезывать людей из своего княжества и в жалованной грамоте вдовы Василия I Софьи Витовтны Троицко-Сергиеву монастырю от 1450 г. Великая княгиня запрещает перезывать на льготу «из моее волости, из моих сел людей никого», а на боярских и других крестьян из Московского княжества этот запрет не распространяется. В этих двух грамотах не делается различия между крестьянами письменными и неписьменными. А согласно грамоте рязанской великой княгини Анны Е. Ф. Стерлигову от 1501 г., перезванным «из здешних людей», т. е. людей из своего княжества, предоставляется даже податная льгота на три года (пришлым «из зарубежья» предоставлялась льгота на 7 лет) .49
Однако льгота «здешним» пришельцам распространялась только на людей «неписьменных». И это ограничение характерно для ряда других грамот, которые предписывали «не приимати» людей «письменных», «данных», «тяглых». Чтобы уяснить круг людей, которых нельзя было принимать, очень важно уточнить вопрос о том, кого считали людьми «письменны-
48 Там же, с. 260; I, с. 192 и др.
49 АСЭИ, III, с. 183, 401; I, с. 167.
192
ми». Для этого следует остановиться иа особенностях письма XV — начала XVI вв.
В книгах ростовских письма Василия Чертенка Заболоцкого, относящихся к 1490—1491 гг., описаны села и деревни митрополичьей волости Караш. Переписывались села, деревин, починки и дворы, стоявшие в них. Так, например, «д. Ко-пылово: во дворе Олферко, во дворе Созонко, во дворе Ивашко» или «починок Онтропов, во дворе Онтроп». В редких дворах называлось два человека: «д. Сочково: во дворе Исачко да Сенька».50 Очевидно, в писцовую книгу вносились только дворохозяева или главы совместно проживающих семейств. Когда во дворе не было взрослых мужчин, в писцовой книге называли имя вдовы-дворохозяйки. Такой порядок учета тяглого населения писцами имел место и в Новгородской земле.51 Разумеется, что кроме занесенных в писцовую книгу крестьян во дворах были и другие люди, причем не обязательно малолетки. В более позднее время наблюдались факты, когда из двора уходили от отцов дети, от братьев — братья и от дядь — племянники. Так, в 1609 г. велено было набирать в Пелымском уезде на пашню охочих людей: «...от отца — сына, от братьи братью, а от дядь племянников, кто похочет идти волею, а не с тягла».52 Двор не запустевал и оставался тяглоспособным. Такая же ситуация предусматривалась жалованными грамотами, дававшими право перезывать «здешних людей неписьменных». К ним относились не только вольноотпущенники или захребетники, не участвовавшие в отбывании тягла, и не только бродячие люди, но и широкий круг крестьян, не являвшихся дворовладельцами или главами семейств.
В жалованной грамоте Василия II Кирилло-Белозерскому монастырю от 1456 г. читаем: «...а тяглых людей им моих, великого князя, данских письменных в то им село и в деревни к собе не приимати...» А в жалованной грамоте, предоставленной тому же монастырю в 1471 г. вологодским князем Андреем Васильевичем Меньшим, люди, которых запрещалось перезывать из своего княжения, в одном месте названы «тяглыми» и «данскимн», а в другом — «письменными» и «данными».53 В пользу предположения о совпадении понятий «письменные» и «тяглые» свидетельствует и жалованная грамота Ивана III Чудову монастырю от 1471 г. Она содержит запрещение «приимати» «людей тяглых письменных».54 В жалованной грамоте
50 АФЗХ, I, с. 29 и след.
51 АИСЗР, I, с. 17—20.
52 ААЭ, II, с. 246.
53 АСЭИ, II, с. 166, 129.
54 АСЭИ, III, с. 63.— О связи тягла с письмом свидетельствует интересная формулировка жалованной грамоты князя Андрея Васильевича звенигородскому митрополиту Геронтию от 1473 г.: «...и кто у него в тех селех и деревнях имеет жити людей, ино тем его людем не надобе моя дань до описи, доколе мои писец приедет» (АФЗХ, I, с. 93).
7 471
193
1475—1476 гг. упоминаются «безвытные люди», которых Покровский монастырь, наделенный грамотой угличского князя Андрея Васильевича, получил право перезывать из вотчины своего князя. Это, очевидно, те же «неписьменные», «нетяглые» люди.55
Итак, были жалованные грамоты, запрещавшие перезывать крестьян из своего княжения, и грамоты, разрешавшие их перезывать, но только не крестьян-дворохозяев и, возможно, не глав семей.
Выше говорилось о разрешении или о запрещении принимать к себе крестьян. Обратимся теперь к грамоте, предоставляющей монастырю право не выпускать от себя крестьян. Имеется в виду широко используемая историками жалованная грамота 1455—1462 гг. Василия II Троице-Сергиеву монастырю. Она относится к расположенному в Бежецком Верхе с. Присе-ки с деревнями. В грамоте мы читаем: «...которово их хрестья-нина ис того села и из деревень кто к себе откажот, а их ста-рожилца, и яз, князь велики, тех хрестьян ис Присек и из деревень не велел выпущати ни к кому...»56 Мы полагаем, что под старожильцами в этом тексте подразумеваются все крестьяне, которые в момент предоставления грамоты жили в с. При-секи и в прилегающих деревнях.
Помимо проведенного ранее анализа термина «старожилец» в пользу такой трактовки текста говорит грамота, данная в 1462 г. Иваном III тому же монастырю и на ту же вотчину. Сразу вслед за пожалованьем своего отца Иван III освободил всех крестьян («которые люди оу них ныне живут») от большого количества повинностей. От уплаты дани, как правило, освобождались инокняженцы, и только на льготные годы. Рассматриваемая нами грамота не освобождает вотчину от дани, зато от других повинностей освобождает бессрочно. Это весьма ощутимое преимущество объясняется, очевидно, большим влиянием Троице-Сергиева монастыря. И именно этим влиянием можно объяснить необычное разрешение монастырю «не выпу-щать ни к кому» старожильцев с. Присеки.
Грамота Василия II на с. Присеки с деревнями используется для доказательства тезиса о более раннем закрепощении старожильцев сравнительно с другими категориями крестьян. Сказанное убеждает нас в том, что старина как давность жительства, как показатель лучшей обеспеченности средствами производства или задолженности не выступает в грамоте в качестве основания для закрепощения. Старожильцы с. Присеки— это не старинные крестьяне, а все крестьяне, которых застала в волостке жалованная грамота. Таким образом, эта
55 АСЭИ, III, с. по.
ье АСЭИ, I, с. 192.
194
грамота не дает оснований для выделения особой категории рано закрепощаемых по старине крестьян.
Уже после занятия отцовского стола Иваном III власти Троице-Сергиева монастыря подали великому князю жалобу па ущерб, который им причиняет выход их крестьян в зимнее время. Речь ведется о крестьянах Шухобальских сел Угличского уезда. Иван III приказал своим наместникам в Суздале и Юрьеве вернуть крестьян на прежнее место. «И где пристав мои их наедет в моих селех или в слободах, или в боярских селех и в слободках, и пристав мои тех их крестьян монастырских опять выведет в их села в Шухобалские, да посадит по старым местом, где хто жил до Юрьева дни до осеннего».57
Вряд ли можно считать случайностью, что третья грамота, содержащая положение о невыходе крестьян из вотчины и об их возвращении на старые места, тоже была дана влиятельней-нему Троице-Сергиеву монастырю. В 1455—1462 гг. Василий II «не велел пущати прочь» монастырских крестьян, которые «живут в их (троицких угличских. — А. Ш.) селех нынеча». Грамота разрешала монастырским властям брать княжеского пристава «на те люди, который от них вышли». Монастырю тем легче было получить эту грамоту, что какие-то его угличские крестьяне вышли в села великого князя и бояр «сего лета, не хотя ехати на ... службу к берегу». Впрочем, монастырь добился приказа о возвращении не только тех, кто уклонился от обременительной княжеской службы. Грамота запрещала уход всех, кто живет в вотчине «нынеча» и разрешала разыскивать всех, кто из вотчины вышел.58
В грамотах, относящихся к с. Присеки и к угличским селам, принудительному возвращению подлежали старожильцы. Именно на основании этих грамот М. А. Дьяконов писал, что «указания памятников о прикреплении старожильцев восходит уже к самому началу второй половины XV в.».59 М. А. Дьяконов также отмечал, что указной нормы о прикреплении старо-жильцев издано не было, а были только местные указы. Следует добавить, что под старожильцами понималось не давнишнее население сел и деревень, а все «нынеча» живущие. Грамоты, таким образом, не могли служить основанием для удержания новых поселенцев. Князья давали право удерживать п возвращать крестьян только в отдельных вотчинах, да и в них не распространяли это право на тех, кого Троице-Сергиев монастырь впоследствии к себе призовет.
Для М. А. Дьяконова и других дореволюционных историков, считавших крестьян XV в. вольными арендаторами, гра-
57 Там же, с. 263.
58 Там же, с. 192.— Несколько иначе интерпретирует эту грамоту И. Я. Фроянов (Фроянов И. Я. О крестьянских переходах... с. 25).
ьэ Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя . с. 351.
195
моты, относящиеся к с. Присеки и Шухобальским селам, свидетельствовали о начальном этапе перехода из вольного в крепостное состояние. Л. В. Черепнин и другие советские историки, обнаружившие крепостнические черты в положении крестьян уже в XIV — первой половине XV вв., расценили эти грамоты как попытки полного запрета крестьянских переходов и соответственно как ухудшение положения крестьянства некоторых вотчин во второй половине XV в.60
Ю. Г. Алексеев считает возможным по-иному трактовать грамоты, относящиеся к с. Присеки и Шухобальским селам. Присеки расположены в районе, близком к границам с Новгородом и Тверью, и не исключено, что опасения ухода за пределы Московской земли явились причиной уникальной формулы жалованной грамоты Василия II Троице-Сергиеву монастырю. Но близость к границам являлась типичной для многих московских земель в период раздробленности, и эта особенность не может служить достаточным объяснением уникальной формулы грамоты, относящейся к с. Присеки. Грамоту о возвращении крестьян, сошедших из Шухобальских сел, Ю. Г. Алексеев объясняет тем, что крестьяне сошли, «не хотя ехати» на службу великого князя к «берегу». Следовательно, по словам Ю. Г. Алексеева, речь идет «о своего рода дезертирстве— попытке уклониться от военной службы в свой черед, а вовсе не об обычном „отказе” или „выходе”».61 Однако мы видели, что монастырь добился возвращения не только уклонившихся от службы у «берега», но и всех других «нынеча» живущих крестьян, если они отошли или отойдут из волости. Заметим также, что службой крестьян источники именовали всякие отработочные повинности, назначаемые князьями. Нет поэтому оснований считать, что грамота была направлена на пресечение уклонения от одной лишь военной службы.62
Таким образом, грамоты, предоставлявшие вотчиннику право «не пущати» своих крестьян прочь и возвращать тех, «которые от них вышли», нельзя связывать с местными оборонными задачами приграничного района. Нельзя их выводить и из особенностей статуса старожильцев как старинных крестьян, в которых владельцы были особенно заинтересованы.
60 Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства... с. 248—249.
61 Алексеев 10. Г. Некоторые спорные вопросы в историографии Русского централизованного государства.— В кн.: Генезис и развитие феодализма в России: К 75-летию со дня рождения В. В. Мавродина. Л., 1983, с. 103.
62 Следует также возразить против трактовки бегства шухобальских крестьян как своего рода дезертирства. Ведь все государственные феодальные повинности были в рассматриваемое время сопряжены прежде всего с расходами на военное дело. Таким образом, всякую борьбу крестьян против становившихся часто несносными поборов феодального государства придется трактовать как дезертирство. Очевидно, такую трактовку не примет сам Ю. Г. Алексеев.
196
Разрешение не выпускать крестьян и даже принудительно их возвращать, данное в начале второй половины XV в. Трои-це-Сергиеву монастырю на его отдельные села и деревни, было связано не с особым положением старожильцев и отличными от других крестьян формами зависимости от землевладельца, а с наиболее привилегированным положением самого землевладельца — Троице-Сергиева монастыря. Статус же старожильцев XIV-—XV вв. как социальной группы сельского населения (а не старожильцев — судебных понятых и «знахорей»), полностью определялся льготными жалованными грамотами. Этими грамотами определялось в каждом отдельном случае, на какой срок и от каких государственных повинностей они освобождались и чем в этом отношении они отличаются от инокня-женцев или от крестьян из своего княжества, которые будут призваны в польгоченную вотчину.63 Никакие сроки пребывания на месте старожильцев грамотами пе были установлены. Старожильцами были те, кто проживал в вотчине в момент получения льготы, в отличие от тех, кто в нее придет позднее. Сроки и объем льгот грамоты устанавливали и для «тутошних старожильцев», т. е. возвращающихся в вотчину крестьян. Никаких ограничений перехода, установленных специально для категории старожильцев, грамоты не содержат, поэтому считать именно их «непохожими» крестьянами нет оснований.
Право приема крестьян (как старожильцев, так и нестаро-жильцев) до Судебника 1497 г. нс отличалось единством и определенностью. Даже инокняженцам жалованные и договорные грамоты XIV—XV вв. иногда затрудняли прием, по чаще их разрешали перезывать и предоставляли для них податные льготы. В отношении крестьян, проживающих в пределах своего княжества, жалованные грамоты обычно были неопределенными и давали землевладельцам возможность произвольного толкования права перехода. Крестьянам приходилось при этом считаться не только с неопределенностью грамот, но и с наличием у землевладельцев аппарата принуждения. Но специальных запретов на переходы в силу давности жительства в жалованных грамотах нет.
63 Изредка термин «старожильцы» встречается в источниках XVII в. Так, в писцовых книгах дворцовых волостей 1670-х годов часто упоминаются крестьяне-старожильцы. Этим термином именовались крестьяне, живущие в волостях, в отличие от селившихся здесь и получивших временную льготу крестьян, которые приходили с оккупированной шведами земли (Архив ЛОИИ, ф. 181, кор. 1а, № 7).
197
ГЛАВА 14
Судебники и право крестьянских переходов
В исторической литературе давно обсуждается вопрос о роли судебников 1497 и 1550 гг. в закрепощении крестьян. Почти все дореволюционные историки считали, что ограничение свободных переходов крестьян до судебников 1497 и 1550 гг. были частными и мелкими, а в виде общей меры ограничение: крестьянских переходов было установлено только судебниками. Выражая это широко распространенное в науке мнение, В. И. Сергеевич писал, что в Судебнике 1497 г. находим «первое известное нам общее для всех крестьян ограничение перехода».1
Однако М. А. Дьяконов, придерживавшийся теории безуказ-ного закрепощения и изучавший практику крестьянских «отказов», сомневался в том, что правом отказа в период судебников могли пользоваться все крестьяне. Он заметил, что, с одной стороны, Судебник говорит об условиях перехода, обязательных для крестьян вообще, и не делает при этом изъятия для тяглых крестьян. Отсюда как будто можно заключить, что* тяглые, как и нетяглые крестьяне, пользовались правом перехода в Юрьев день. С другой стороны, мы располагаем рядом известий, запрещающих «звать», «призывать», «называть» крестьян-тяглецов и разрешающих «называти» к себе только от отцов детей, «от братей братью, от дядь племянников и от сусед захребетников». И эти известия относятся ко времени действия судебников (от начала XVI в. до 1580-х годов).1 2
Более решительно высказался Д. Я. Самоквасов. Он считал, что податные люди были прикреплены к тяглой земле задолго до судебников, статьи же судебников о крестьянском отказе касались только вольных людей.3
Б. Д. Греков, как мы видели, противопоставлял старожильцев и новопорядчиков.4 Он полагал, что грамоты середины XV в., разрешавшие выход в Юрьев день, имели в виду «не тех крестьян, которые прочно жили на своих участках за землевладельцами, а другую часть сельского населения, более подвижную— новоприходцев». Рассмотрим взгляды Грекова па пере* ходы по судебникам. Вслед за М. А. Дьяконовым он говорил^ что правило судебников «подлежит растолкованию»: с первого взгляда может показаться, что статьи о крестьянском выходе
1 Сергеевич В. И. Древности русского права, т. 1. СПб., 1909;. с. 266.
2 Дьяконов М. А. Очерки по истории сельского населения в Московском государстве. СПб., 1898, с. 2, 8.
аСамоквасов Д. Я. Архивный материал, т. II. М., 1909, с. 14—15» 43—47.
4 См. с. 180 настоящей книги.
198
не касаются крестьян-старожильцев. Но отсутствие в судебниках оговорок на этот счет, а главное, известия вотчинных архивов о выходах приводят Б. Д. Грекова к мысли о том, что «право на выход всех категорий частновладельческого сельского населения в течение первых трех четвертей XV в. остается непоколебленным». Таким образом, получается, что судебники распространили права перехода на категорию старожильцев, которые еще в середине XV в. этим правом не пользовались. Впрочем, вывод об ослаблении в период двух судебников крепостнических уз Греков прямо не формулирует.5
Л. В. Черепнин, написавший в 1952 г. комментарий к Судебнику 1497 г., расценил ст. 57 о крестьянском выходе как «значительный шаг по пути юридического оформления крепостнических отношений».6 Однако его суждения нельзя признать однозначными. Л. В. Черепнин считал постановления жалованных грамот XIV—XV вв. о старожильцах одним из ранних образцов крепостнического законодательства. И, поскольку старожильцы составляли, по его мнению, основную массу крестьянского населения феодальных вотчин и государственных земель, выходило, что до Судебника 1497 г. процесс закрепощения далеко зашел на Руси. В пределах каждого княжества феодалы могли свободно призывать на свои земли только тех старожильцев, которые уже когда-то на них жили, а также «безвытных людей», лишенных земельных наделов.7
И. И. Смирнов полагал, что схема закрепощения, выдвинутая Черепниным, внутренне противоречива. С одной стороны, автор «Образования Русского централизованного государства» говорит о запрещении перехода основной массы крестьянства, проживавшей в «своем княжестве» задолго до Судебника 1497 г., а с другой — отмечает, что норма Судебника о крестьянском отказе представляла собой дальнейшее ограничение и стеснение права крестьянского перехода. В этой связи II. И. Смирнов писал о «парадоксальности схемы Л. В. Черепнина». Смирнов считал условия перехода, установленные Судебником 1497 г., действительным ограничением ранее действовавшей практики, объясняя это ограничение широким распространением переходов, какое стало к концу XV в. угрожать экономике феодальной вотчины.8
Отвечая Смирнову, Черепнин писал, что для старожильцев введение Юрьева дня как государственного срока «отказа» означало «новую форму ограничения права переходов, более соответствующую условиям единого государства». Крепостни-
5 Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. М.; Л., 1946, с. 826, 833—838.
6 Судебники XV—XVI веков. М.; Л., 1952, с. 97.
7 Ч е р е п и и н Л. В. Образование Русского централизованного государства в XIV—XV веках. М., 1960,-с, 224.
е Смирнов И. И. Заметки о феодальной Руси XIV—XV вв —ИСССР 1962, № 3, с. 140—143.
199
ческие отношения развивались не механически, а диалектически, и в оценке роли Судебника 1497 г. следует исходить из того, что «в целом для всего русского крестьянства это был шаг по пути усиления его феодальной зависимости».9
Ю. Г. Алексеев назвал подобную оценку ст. 57 Судебника Ивана III традиционной и небесспорной. Статья эта — «не новелла, это — „старина”, которая теперь становится общерусской: существенных изменений в положение феодально-зависимых крестьян закон о Юрьевом дне не вносит».10 11 Правда, Алексеев признает, что Судебник 1497 г. превратил положение о Юрьевом дне в общерусскую норму. Не отрицает он, конечно, и новшество, относящееся к «пожилому». Таким образом, «новеллы» в Судебнике он все же находит. Но спорность оценки ст. 57 или, точнее, неясности, возникающие при ее трактовке, действительно существуют. И в этом отношении с Ю. Г. Алексеевым следует согласиться.
Требуют разъяснения по крайней мере два вопроса. На кого распространялась норма о Юрьевом дне: на всех крестьян или только на «похожих», не тяглых и не старожильцев? Каков был характер и цели введения «пожилого»? Для ответа на вопрос о праве перехода тяглых, «письменных», людей существенное значение имеет следующее дополнение, включенное в Судебник 1550 г.: «...а пржилое имати с ворот». Это значило, что только в том случае, когда крестьяне покидали расположенный за воротами двор и этот двор выходил из тягла, владелец мог требовать «пожилое». Когда же из двора выходили отдельные его жители (например, от отцов дети или от дядь племянники), платить «пожилое» не полагалось. Очевидно, переход нетяглых-«неписьменных» людей можно было осуществить без уплаты «пожилого». А право перехода с платежом «пожилого» касалось именно записанных в писцовую книгу дворовладельцев. И нет оснований говорить, что тяглые-«пись-менные» люди не имели права переходить в Юрьев день.11
Легальные переходы были приурочены к Юрьеву дню еще в жалованной грамоте Василия II и в грамотах периода княжения Ивана III Кирилло-Белозерскому монастырю. На том основании, что в некоторых из этих грамот говорится о разрешении перехода серебреникам, половникам и рядовым людям юрьевским (крестьянам, поселившимся в вотчине по договору-ряду в Юрьев день),12 Б. Д. Греков предположил, что до Судебника 1497 г. правом перехода в Юрьев день пользовались
9 Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма. М., 1972, с. 248.
10 Алексеев Ю. Г. Некоторые спорные вопросы в историографии Русского централизованного государства.— В кн.: Генезис и развитие феодализма в России. Л., 1983, с. ПО.
11 АСЭИ, II, с. 61—62, 81—82, 112, 124, 306; I, с. 263.
12 АСЭИ, II, с. 82.
200
только новопорядчики.13 Однако право перехода 14 из Кирилло-Белозерского монастыря в Юрьев день касалось в середине XV в. не только тех людей, которых Греков именовал ново-порядчиками. Оно распространялось на всех крестьян монастыря.
В грамоте Ивана III 1463—1468 гг. ярославскому наместнику И. В. Оболенскому предписывается отказывать троицких крестьян в великокняжеские вотчины только «о Юрьеве дни». «А межи Юрьева дни бы есте оу них не отказывали никого».15 И здесь, очевидно, речь идет не только о нетяглых людях. Ведь трудно предположить, что до Судебника отказ в Юрьев день касался только нетяглых крестьян, а ст. 57 Судебника 1497 г. стала относиться именно к тяглым. То обстоятельство, что судебники говорят вообще о крестьянах, а не об инокняженцах, старожильцах, новиках и пришлых, не является случайностью. В период, когда завершается образование единого Русского государства, исчезновение юридических перегородок между этими категориями было вполне закономерным.
После 1477 г. формула о перезывании людей «из-ыных княжений, а не из моей вотчины» исчезает из жалованных грамот Симонову монастырю, после 1479 г. — из грамот Спасо-Евфимье-ву монастырю, после 1481 г. — из хорошо сохранившегося фонда грамот Троице-Сергиеву монастырю, а в 1484 г. — из грамот Кирилло-Белозерскому монастырю.16 Под 1486 г. эта отмирающая формула фигурировала в жалованной грамоте Ивана III кормленщику Ознобише. А в относящейся к 1504 г. жалованной грамоте окольничьему Никите Сатину на слободу в приграничной Вяземской округе формула уже была такой: «...а кого Никита в ту слободу призовет жити людей из-за рубежа из-за литовского». В Тверском княжестве «из зарубежья» разрешалось перезывать крестьян до 1483 г., т. е. до самого его присоединения к Москве.17 То же происходило в Рязанском княжестве: последний рязанский великий князь Иван Иванович еще в 1519 г. давал льготы землевладельцам, которые «призовут люден из-за рубежа».18
В едином Русском государстве феодальные землевладельцы продолжали получать несудимые и тарханные грамоты, но пнокняженцы, естественно, в них перестают фигурировать. В XVI в. единый термин «крестьяне» вообще заменяет категории инокняженцев, новиков и старожильцев, причем заменяет их не только в судебниках, но и в жалованных грамотах. Исследуя несудимые и тарханные грамоты этого периода, за
13 Греков Б. Д. Крестьяне на Руси, с. 826.
14 См. с. 187 и сл. настоящей книги.
15 АСЭИ I с. 245
16 Там же, с. 371; II, с. 177, 398, 514; III, с. 144.
17 АСЭИ, III, с. 200, 174, 183.
1Ь Там же, с. 401, 360, 383.
201
мечаем, что они перестают дифференцировать объем и сроки льгот, предоставляемых разным категориям местных и пришлых крестьян. В жалованных грамотах удельного дмитровского князя Юрия Ивановича, относящихся к первым десятилетиям XVI в., одни и те же льготы распространяются как на «христиан, которые живут» в польгоченных селах и деревнях, так и на крестьян, которые «в тех селех и деревнях учнуч жити».19 В 1619 г. ямские деньги собирались и «з грамотчиков» и с тарханщиков, и со льготчиков». Исключение было сделано для «живоначальные Троицы Сергеева монастыря вотчин». Сейчас нам важно отметить, что льгота распространялась на всех крестьян троицких вотчин, а не только на пришлых. В жалованных грамотах Михаила Романова патриарху Филарету и в грамотах самого Филарета патриаршим детям боярским иногда прямо говорится, что податные льготы распространяются в равной степени на крестьян, которые «живут», и на крестьян, которые «впред учнут жити» в вотчинах.20
Чтобы убедиться в том, что в XVI—XVII вв. исчезают былые различия между объемом и сроком льгот, предоставлявшихся старожильцам и пришлым, следует подробнее остановиться на часто встречающихся в жалованных грамотах словосочетаниях: «имут жити», «учнут жити», «учнет жити людей», «учнет жити крестьян», «учнут жити людей и хрестьян». Как мы видели, до Судебника 1497 г. старожильцы отличались от пришлых людей, которых грамотчик к себе перезовет, по объему и срокам льготы. Однако уже тогда формула «кого к собе перезовет жити людей» могла относиться как к тем, кто придет, так и к тем, кто уже жил в вотчине в момент получения грамоты. Во всяком случае, в ряде грамот после этой формулы говорится, что грамотчик «ведет и судит» «тех своих людей сам». Не приходится сомневаться в том, что это право суда распространялось не только па тех, кто впоследствии «учнет жити», но и на старожильцев.21
После выхода Судебника формула «учнут жити» становится обычной для обозначения всех крестьян польгоченной волостки вне зависимости от того, являются ли они давними или новыми ее жителями. Иосифо-Волоколамский монастырь получил при Василии III и при Иване IV несколько тарханных и не-судимых грамот, которые освобождали жителей разных монастырских селений от дани, ямских денег, подвод, посошной службы и других государственных повинностей.22 В грамотах говорилось, что льгота дается людям, которые «имут жити»-за монастырем. Однако она предписывала не облагать польго-ченныс селения и не «прикладывать» их к податным сохам да
19 АФЗХ, I, с. 86—89.
20 АФЗХ, III, с. 92, 106, 115, 325.
21 АФЗХ, II, с. 11—12, 17, 21—22 и др.
22 АФЗХ, II, с. 63, 76, 98, 133—134, 144, 162, 314, 321.
202
же в тех случаях, когда «велено будет делать великого князя дело» всем селам светских и церковных феодалов-иммунистов. Ясно, что освобождение селений Иосифо-Волоколамского монастыря от специальных поборов и от включения их с этой целью в сохи касалось как живущих в селениях, так и впоследствии в них поселяющихся.
В 1536 г. Иван IV дал жалованную грамоту Симонову монастырю на села и деревни Дмитровского уезда. Льготы получали селения, которые монастырь ранее получил от вкладчиков и купил, однако о жителях этих селений в грамоте говорилось: «...хто у них в тех селех и в деревнях учнет жити». В 1538 г. Иван IV дал тому же монастырю жалованную грамоту на селения в Костромском и Рузском уездах. И тут льготу получали те, «хто у них в том селе и в деревнях учнет жити». Но льгота, конечно, относилась ко всем жителям селений. К ним, а не только к будущим пришельцам могли относиться слова: «...также мои князи, и бояре, и дети боярские, и ратные, и всякие ездоки в их селе и деревнях в монастырских не ставятца...».23
Мы встречаем немало других жалованных грамот XVI— XViI вв., в которых точно так же говорится о всех крестьянах польгоченных селений, хотя именуются они людьми, которые «учнут жити».24
Термины «старожильцы», «окольные старожильцы», «тутошние старожильцы», «люди добрые старожильцы» сохраняются в делах об отделе и размежевании земель и в судных делах, особенно при решении поземельных конфликтов в XVI— XVII вв.25 И Соборное уложение 1649 г. (гл. X, ст. 235) предписывало «сыскивать» спорные земли не только писцовыми книгами и всякими крепостями, ио и «старожильцы и окольными людьми». Но старожильцы как социальная группа, отличающаяся от пришлых крестьян иным объемом льгот, предоставляемых тарханными грамотами, исчезает. Однако делать нывод, что пришлые крестьяне в XVI—XVII вв. никогда не отличались от уже проживавших в вотчине феодала людей, нельзя. И в XVI, и в XVII вв. передвижения крестьян были широко распространенным явлением. А в последней четверти XVI в. и в первые два десятилетия XVII в. они приобрели такой размах, какого, очевидно, никогда не достигали с времен монгольского нашествия.
В этих условиях землевладельцы стремились заполучить в свои владения работников, привлекая их временными льготами, ссудой и подмогой. В одном судном списке, относящемся к 1504 г., мы находим упоминание о льготных грамотах кре
23 АФЗХ. Акты Московского Симонова монастыря (1506—1613 гг) Л., 1983, с. 58, 61.
24 АРГ, с. 23, 28; АФЗХ, II, с. 28, 37, 51.
25 АФЗХ, III, с. 49, 50, 112—113, 158, 186; АРГ, с. 115, 139 и др
203
стьянам от игумена и братии Троицкого Калязина монастыря. В ней говорилось об их временном освобождении от владельческих повинностей.26 Но льготы, предоставлявшиеся землевладельцами пришлым крестьянам в XVI—XVII вв., отличаются от льгот тарханных грамот XIV—XV вв., во-первых, тем, что они давались частными землевладельцами и не носили поэтому характер государственной правовой нормы (не имели юридического значения), а, во-вторых, ссуду и подмогу в условиях усилившегося податного гнета нередко приходилось давать и пришлым, и непришлым.27
Скудных крестьян в XVI—XVII вв. нередко переводили в бобыли с соответствующим сокращением владельческих и государственных повинностей. Но и такой перевод не был характерен для одних пришлых. Таким образом, можно говорить об исчезновении особых юридических категорий как инокняжен-цев, так и старожильцев.
Право перехода в Юрьев день, постепенно распространявшееся во второй половине XV в., было в конце века признано законодателем общей нормой, так как вместе с требованием уплаты «пожилого» представлялось наилучшим в условиях противоречивых и сталкивающихся интересов разных групп и представителей господствующего класса. Эти нормы казались соответствующими коренным интересам государства.
Без крестьянских переходов землевладельцы были не в состоянии заселять пустые дворы и деревни, колонизовать ие-окультуренные земли и поднимать таким образом свои доходы. Но из-за переходов они сплошь да рядом теряли тяглецов, а вместе с тяглецами и доходы. Землевладельцам было выгодно, чтобы крестьяне к ним приходили, и невыгодно, чтобы крестьяне от них уходили. Если в период раздробленности при переходах инокняженцев землевладельцы внутри своего княжества не испытывали ущерба, то с конца XV—
26 АСЭИ, III, с. 181.
27 Говоря о сохранении в XVI—XVII вв. только судных старожильцев (понятых, «знахорей») и исчезновении особой социальной категории кресть-ян-старожильцев, следует все же напомнить, что в отдельных источниках, и при этом источниках иного происхождения, чем жалованные грамоты, старожильцы встречаются. Мы имеем в виду уже отмеченные выше записи в расходных книгах Иосифо-Волоколамского монастыря о людях, которые садились на пашню «в старожильцы». Люди эти не являлись возвращающимися на старое место крестьянами. Один из них перешел в старожильцы из бобылей, другой — из монастырских детенышей (см. с. 180 настоящей книги). Почему при переводе в крестьяне они были названы старожильцами? Мы полагаем, для ответа на этот вопрос необходимо учесть, что феодалы предоставляли иногда пришлым льготы. Так было и в Иосифо-Воло-коламском монастыре. Переведенные в крестьяне бобыль и монастырский детеныш, очевидно, не получали такую льготу. Им предоставлялся надел, с которого сразу без льготных лет предстояло отягивать все повинности, падавшие на старожильцев. Именно это поравнение со старожильцами, ранее сидевшими на пашне, как и то обстоятельство, что они ниоткуда не приходили, породило формулу «сели на пашню в старожильцы».
204
XVI вв. положение усложнилось: выгода для одних оборачивалась ущербом для других. Нужно было искать компромиссное решение, и авторы судебников 1497 и 1550 гг. такое решение нашли.
Переходы были разрешены только после окончания уборочных работ, когда старый владелец имел возможность взыскать с крестьянина повинности. Немаловажную роль призвано было сыграть и «пожилое», смысл которого мы видим в компенсации (хотя бы частичной) ущерба землевладельца от переходов его крестьян.
Какова природа «пожилого»? Для историков, считавших крестьян XIV—XVI вв. бродячими арендаторами, ответ был ясен и прост: «пожилое» — арендная плата за пользование усадебными постройками, нечто вроде квартирной платы крестьянина землевладельцу. Однако такая трактовка вопроса вызывала недоумение даже у тех историков, которые ее придерживались и проповедовали.
М. А. Дьяконова смущало то обстоятельство, что годовая арендная плата за постройки взималась в размере четверти их стоимости, «чего нельзя не признать чрезмерно высоким». Обнаружив эту странность, Дьяконов так и не нашел ей объяснения. Еще большее недоумение должен был вызвать тот факт, что арендную плату свободный съемщик платил за те постройки, которые, как правило, возводились его собственными руками. М. А. Дьяконов, правда, писал, что «„пожилое” взималось, конечно, в тех случаях, когда крестьянин поселялся в готовом дворе».28 В тех же случаях, когда он сам возводил дворовые постройки, крестьянин якобы мог уходить без уплаты «пожилого». Но никаких фактов в пользу такой трактовки «пожилого» Дьяконов не привел. Даже в случаях, когда кресть-янин-новоприходец получал двор с постройками, возведенными его предшественниками, он принимал обязательство старые хоромы «почипивати» и новые «ставити». Между тем закон не сокращал размеры «пожилого» в соответствии с масштабами восстановительных и строительных работ, произведенных крестьянином.
Даже руководствуясь чисто формальными критериями, «пожилое» невозможно подвести под категорию арендной платы: ведь его платили не при пользовании усадьбой, а лишь при прекращении этого пользования, к тому же оно* выплачивалось в равных размерах, вне зависимости от того, сидел крестьянин во дворе 4 года или 40 лет.
Слово «пожилое» происходит от слова «жить». «Пожилое» платили покидавшие свой двор жильцы. Но его "не платили арендаторы угодий, не имевшие в покидаемом феодальном вла-
28 Дьяконов М. А. Очерки общественного и государственного строя древней Руси, изд. 3-е. СПб., 1910, с. 329.
2С5
дении двора. Это явствует из текста статей о крестьянском отказе, в которых говорится о дворах, платящих «пожилое», и из порядных на угодья, в которых никогда ничего не говорится о «пожилом».29 В отличие от арендной платы «пожилое» не выплачивалось систематически в процессе пользования двором. Наоборот, его нужно было платить лишь тогда, когда пользование двором прекращалось.
Закон учитывал, что, когда крестьянин уходил, он забрасывал свою усадьбу, двор становился пустым. Новый жилец приходил не сразу, за время пустоты рента не шла, а постройки приходили в негодность.30 «Пожилое» и являлось возмещением ущерба, который нес землевладелец от временного запустения двора.
При этом учитывалось, что восстановление двора было гораздо легче осуществить, если рядом с усадьбой стоял хоромный лес. В этом случае пришельцу, который сядет на место ушедшего крестьянина, можно будет предоставить меньшую льготу, и он сможет сравнительно быстро поставить хозяйство па ноги. Поэтому «пожилое в лесех» было ниже «пожилого в полех». Потеря землевладельца от ухода старожильца была более значительной, чем потеря от ухода повоприходца, не успевшего еще наладить хозяйство и возвести все дворовые постройки и платившего уменьшенные повинности. Поэтому судебники предусматривали уменьшенный размер «пожилого» для крестьян, просидевших в волостке всего год, два или три.
«Пожилое» являлось повинностью, соответствовавшей формам земельной собственности и внеэкономического принуждения, которые господствовали в России XV—XVI вв. Землевладелец не являлся тогда собственником крестьян, но был собственником всех земель, находившихся в их пользовании. Это относится и к усадьбе. Независимо от того, строили ли крестьяне свои избы и сараи, клети и сенники и другие постройки
29 Труднее решить вопрос о «пожилом» в тех случаях, когда крестьянин подряжался в деревню или часть деревни на определенный срок (3, 5, 6, 10 лет) и за точно оговоренную годовую плату землевладельцу. То обстоятельство, что размеры платежа и сроки держания точно оговаривались договором, сближает его с договором аренды. Но крестьянин обязывался жить в течение договорного срока за землевладельцем и во дворе, стоящем на его земле. Он подчинялся сеньориальной власти землевладельца. Нередко оговаривалось также, что он обязывался «цареву и государеву дань и оброк, и службы, и всякие государевы подати с волостными людьми платити вместе» и «участвовать в волостных разметах» (РИБ, XIV, стлб. 91—115). Порядная грамота приобретала уже черты, сближавшие арендатора с жильцом. И мы не можем утверждать, что при такого рода поряде, устанавливавшем отношения, лежавшие где-то между отношениями землевладельца и арендатора и господина и тяглеца, «пожилое» не выплачивалось.
30 При одном судном разбирательстве середины XVI в. новоприходец говорил: «...а перезвал меня, господине, Корежемского мон. старец Михайло потому, чтобы, господине, хоромы не опустошены были...» (РИБ, XII, стлб. 130).
206
сами или получали их после прежнего жильца, в качестве собственника усадьбы выступал феодал. Крестьянский двор со всем его хозяйственным обзаведением был средством обеспечения доходов землевладельца. Для феодального хозяйства и права характерна поэтому ответственность крестьянина перед господином за состояние своего крестьянского хозяйства.
Таблица Средние разм?ры владельческих повинностей в конце XV — начале XVI в. (в деньгах московских)
Пятина	Владельческие повинности с коробьи пашни	Число коробей на один крестьяне к ИЙ двор	Владельческие повинности па один крестьянок ип двор
Водская 		35,8	3,9	145
Шелонскач		30 4	4,96	151
Деревская		31,6	2.26	71
В среднем по трем пятинам* . . .	33,0	3.2	105,6
* По двум ocTi.ibiiLiM нятнпам сохранились недостаточные данные от конца XV — начала XVI в. (АИСЗР, II, с. 331, 31G).
Тут-то и возникали специфически феодальные юридические основания для взимания «пожилого» при запустении двора.31
В какой же степени «пожилое» могло компенсировать потери, которые землевладелец нес в связи с крестьянским выходом? Чтобы прояснить этот вопрос, обратимся к Новгородским писцовым книгам, которые составлялись в то самое время, когда был принят Судебник 1497 г. Обработка содержащихся в писцовых книгах данных позволила установить средние размеры (см. табл. 15) владельческих повинностей с крестьянского двора в трех пятинах — Водской, Шелонской и Деревской.
Итак, в Шелонской пятине «пожилое», выплачиваемое крестьянским двором при отказе (полтина равнялась 100 деньгам), было в 1,5 раза ниже средних владельческих повинностей двора. Так дело обстояло, если двор находился близко к хоромному лесу. Если же он стоял «в полех», «пожилое» превышало повинности на 32%.
31 Можно провести параллель между «пожилым», которое взималось,, если крестьянин оставлял двор в определенный законом срок, и неустойкой, которую землевладелец брал, если крестьянин не приходил и не возводил (или не приводил в порядок) двор в оговоренный порядной грамотой срок. Так, в 1581 г. Мелентий Макарьев порядился поставить себе па земле монастыря Успения Богородицы в Твери двор и платить затем с этого двора оброк. «А не поставлю яз Мелентей двора на монастырской земле и не учну жити, ино на мне Мелентии по сей записи 10 рублев денег» (АЮ, с. 197).
207
В Деревской пятине картина была иной. Здесь дворы были менее населенными, чем в Шелонской пятине, и имели значительно меньшую запашку (меньше учтенной писцами пахотной земли). Поэтому в Деревской пятине «пожилое в лесех» превышало на 41 % средние годовые повинности двора. Если же двор стоял далеко от хоромного леса (здесь это, вероятно, бывало нечасто), «пожилое» превышало повинности почти в 3 раза.
В Водской пятине «пожилое в лесех» было ниже средних годовых повинностей на 40%, а «в полех» — выше на 70%. Если судить по небольшому числу сохранившихся источников, в Бежецкой пятине картина была схожей.
Итак, в Новгородской земле (без северной Обонежской пятины и колоний) «пожилое» либо было немногим ниже годовых повинностей, либо равнялось им, либо («в полех») превышало их в 1,5—2 и даже в 3 раза. Средний размер повинностей равнялся «в лесех» годовому, а «в полех» — двухгодовому доходу землевладельца от двора.
Таким образом, землевладелец, которому сразу удавалось заселить оставленный участок, мог без ущерба для своего бюджета освободить нового поселенца от уплаты повинностей на год пли даже на два. Поскольку речь идет об окультуренном участке, а не об освоении целины, большие льготы и не практиковались.
Положение существенно менялось, если нового жильца долго не удавалось найти. В этом случае пустошь не приносила дохода (или небольшой доход, если сдавалась в аренду за фиксированную плату), постройки приходили в негодность, земля зарастала лесом, и новому поселенцу нужно было давать более продолжительную льготу, а то и подмогу.
Однако, обращаясь к Новгородским писцовым книгам, мы убеждаемся в том, что в конце XV — начале XVI в. количество дворов быстро возрастало. В Водской и Шелонской пятинах в промежуток времени между старым (конец 1470-х — начало 1490-х годов) и новым (середина 1490-х — середина 1500-х годов) письмом число дворов увеличилось примерно на 10%, а в Деревской пятине — почти на 22%. Правда, пустые дворы встречались во всех пятинах, что прежде всего объясняется крестьянскими переходами. Но, во-первых, пустых дворов было сравнительно немного, во-вторых, заселение пустых дворов в условиях быстрого роста населения не встречало, очевидно, затруднений в тех случаях, когда условия жизни в данной волостке были не хуже, чем в других. Следовательно, переход с выплатой «пожилого» не причинял еще в конце XV — середине XVI в. особого ущерба землевладельцам. Рачительный хозяин мало или вовсе не страдал от ухода крестьянина. Зато он выигрывал, перезвав к себе нового жильца на целину и увеличив тем самым свои владения и доходы. Видимо, это относит-
208
сякак к старым вотчинникам, так и к помещикам. У нас нет оснований считать, что только помещики были заинтересованы в праве перехода.32 До 1570-х годов в поместье давались не пустые, а населенные земли, а в создании слобод и распашке новых земель были заинтересованы все категории феодальных землевладельцев, причем у крупных больше, чем у мелких, было возможностей для привлечения новоприходцев. Нам представляется необоснованным предположение, что статьи судебников о крестьянском отказе отражали специфические интересы помещиков и были направлены против старого крупнобоярского вотчинного землевладения.
Б. Д. Греков справедливо говорит, что источники XVI в. позволяют нам отчетливо видеть крестьян, переведенных от одного феодала к другому.33 Но был ли крестьянский выход, по Судебнику 1497 г., обязательно переводом работника, осуществляемым на средства нового господина, или это мог быть также уход крестьянина, предпринимаемый им самим и на свои собственные средства? Попытаемся это выяснить, опираясь на новгородские материалы, которые открывают значительно более широкие возможности, чем материалы, относящиеся к Центральным районам Руси. Определяя нормы, которыми надлежало руководствоваться при замене натуральных оброков денежными, правительство оценивало в конце XV в. коробью ржи в 10 денег новгородских. Соответственные оценки были установлены для других хлебов: овес — 5 денег, ячмень — 7, пшеница — 14 денег.
Несмотря на колеблемость коробьи, источники позволяют приравнивать ее приблизительно к 7 пудам ржи. Таким образом, в период принятия Судебника 1497 г. пуд ржи стоил в Новгороде около 1,43 деньги.
Учитывая соотношение озимой ржи и других хлебов в урожае, собиравшемся крестьянами, и цены на эти культуры, мы можем определить примерную цену условного пуда хлеба, получаемого крестьянами конца XV в. Эта цена равнялась 1,3 деньги новгородской.34 Как известно, новгородская деньга при Иване III была вдвое дороже московской.35 Таким образом, в переводе на московские деньги условный пуд хлеба должен быть оценен в 2,6 деньги. Чтобы получить полтину (100 денег), нужно было продать 38,5 пуда, а чтобы получить рубль (200 денег) —77 пудов условного хлеба. .	/
Средний размер запашки крестьянского двора в Новгородской земле (без северной Обонежской пятины) равнялся в конце XV — начале XVI в. 3,2 коробьи ржи в поле, или почти
32 Ср.: Греков Б. Д. Крестьяне на Руси, с. 642—644.
33 Там же, с. 724.
34 АИСЗР, I, с. 40.
35 К а м е н ц е в а Е. И., Устюгов Н. В. Русская метрология. М., 1965, с. 64.
209
9,5 га в трех полях. Такая запашка приблизительно соответствовала возможностям малой семьи (муж, жена и дети, не достигшие брачного возраста), если у этой семьи была одна лошадь.36 Принимая урожаи ржи за сам-4, мы можем полагать, что доход двора от хлебопашества составлял (после засыпки семян) примерно 140 пудов хлеба или 360 денег.
Таким образом, средний новгородский крестьянский двор мог, вероятно, при известном напряжении сил и средств и ограничении расходов на семейное потребление собрать полтину, необходимую для выплаты «пожилого в лесех».
Б. Д. Греков считал, что право перехода в массовом масштабе применялось только под влиянием больших общенародных бедствий. Голодовки, эпидемии, внутренние феодальные распри и войны заставляли старожильцев уходить и давали господину надежду на их возвращение. «Если бы уход старожильцев в данных случаях был протестом против жестокостей и несправедливостей хозяина, едва ли бы пришлось говорить о добровольном возвращении ушедших».37 Конечно, стихийные бедствия и военные потрясения могли служить толчком к пере-кочевкам, но у нас есть прямые указания источников на переходы крестьян-тяглецов из-за относительно тяжелых условий обложения и в поисках более благоприятных условий. Это явление не массовое, но распространенное.
В 1505 г. «прислал князь великий грамоту к дьяку своему к Обреску Иванову сыну Микитина, а велел описати да и оброку сложити с волостки, что была за Олешкою за Мякининым в поместье, того для, что писец Матвей Валуев положил на те деревни оброк тяжел, и иные деревни с того оброку запустели» в Новгородском уезде в Шелонской пятине в Сумерском погосте.38 По старому письму, в волостке было 26 деревень и 42 двора. К 1505 г. запустели 2 деревни и убыло 4 двора. В рассматриваемое время такая небольшая убыль дворов вызвала беспокойство правительства.
Иногда в писцовых книгах конца XV — начала XVI в. встречаются записи, что деревня пуста — «писана была обжею, а земли под нею полобжи», или деревня пуста — «писана была двема обжами, а земли под нею на обжу».39 Деревни запустели, так как на обжу оказывалось меньше пахотной земли, чем обычно приходилось в данном районе. При описании волости Буйцы Деревской пятины писец привел перечень запустевших деревень: «Д. над Шиговым пуста: писана была обжею, а земли под нею на полобжи. Печищо в Заходе: писано оВжею,
36 Ш а п и р о А. Л. Средневековые меры земельной площади и размеры крестьянского хозяйства в России.— В кн.: Проблемы отечественной и всеобщей истории. Л., 1969, с. 67—68.
37 Греков Б. Д. Крестьяне на Руси, с. 631.
38 НПК, V, ст. 423.
39 НПК, II, ст. 346, 409, 527, 88; III, ст. 63 и др.
210
а земли пашенные нет. Д. Сельца пуста: писана была 2 обжами, а земли под нею на полобжи».40 В перечне названо 10 запустевших селений, из них в девяти обежное тягло не соответствовало земельному наделу.
В писцовых книгах есть описание имений, в которых, между старым и новым письмом были значительно повышены повинности и числилось немало пустых дворов.41 Крестьяне не уходили с насиженного места без острой необходимости, потому что процесс хозяйственного обзаведения на новом месте был сопряжен не только с огромными трудовыми усилиями, но и с неизбежными лишениями. Землевладельцы использовали свою власть с целью затруднить переходы крестьян-тяглецов. И все же крестьяне-тяглецы, несомненно, пользовались своим правом перехода, чтобы снизить бремя повинностей. Переходы и угроза переходов являлись одним из важнейших факторов экономического развития страны в XV — первой половине XVI вв., они сдерживали рост владельческих повинностей, побуждая феодалов к умеренности даже в условиях возрастающих потребностей господских семей.
Если первая половина статьи «о христианском отказе» касалась крестьян, издавна живших в волостке, то вторая половина относилась к крестьянам-новоприходцам. Со двора, заселенного за год до отказа, полагалось всего 25 денег «пожилого в лесех» и 50 денег — «в полех». В переводе на хлеб это составляло 9,6 и 19,2 пуда. Со двора, заселенного за два года до отказа, надлежало брать «пожилое», равное по стоимости 19,2 пуда («в лесех») и 38,4 пуда («в полех»). Со двора, заселенного за три года до отказа, следовало взыскать сумму, равную по стоимости 28,8 и 57,6 пуда. И лишь двор, заселенный за четыре года до отказа, платил такое же «пожилое», как всякий двор старожильца, издавна жившего в волостке и тянувшего все государственные и владельческие повинности.
Означала ли эта шкала «пожилого», что повоприходцы (у Б. Д. Грекова они фигурируют под именем новопорядчиков) находились в более благоприятных условиях, чем старожильцы, и пользовались большей свободой перехода по сравнению с этими последними? Чтобы ответить на этот вопрос, попытаемся выяснить, каковы были особенности экономического и податного положения новоприходцев. Некоторые из них жили в починках, учтенных писцовыми книгами концд XV — начала XVI в. Приведем типы описаний этих селений.
1.	«Починок Онцифорик Петрушин, сел ново, пашни и дохода нет».42 Варианты такой же записи: «Починок Вожков, сел после письма: двор Давыдко Юрьин, без пашни»; «Починок
40 НПК, II, ст. 823.
41 Там же, ст. 418—419.
42 Там же, ст. 48, 102, 111, 272.
Kopoci: двор Федорко Труфанов, пашни нет, сел ново, в обжы не положен».43 Под «доходом» тут понимается владельческий доход. До определенной поры «севший ново» крестьянин ничего не платил владельцу. Под «пашней» понимается окультуренная разделенная на поля запашка. Подсека писцами не учитывалась. Но «севший ново» крестьянин, очевидно, сразу принимался за расчистку леса и посев хлеба.
2.	«Починок Жырятка: двор Фролко Костин, сеет ржи 2 коробьи, а сена косит 20 копен, пол-обжы; а дохода не шло: сел ново».44 Новоприбылое хозяйство уже располагает окультуренной пашней (около двух десятин в озимом поле), но еще пользуется льготой и не участвует в уплате повинностей, хотя и положено уже в обежный счет. Вариант той же записи: «Починок Ракитино на р. на Рокитне: двор Гридка Ивашкова, су-сед его Демешка, сеют ржи 2 коробьи, а сена косят 20 копен, пол-обжи, а доходы с них нейдет, сели ново на лготе».45
3.	«Починок остров Хоромина: двор Савошко да Лучка Ермолины, сеют ржы 3 коробьи, а сена косят 10 копен, обжа; а дохода с него нет: сидит на лготе».46 Новоприходец успел уже завести нормальное по размерам хозяйство (около трех десятин в озимом поле). Его хозяйство положено в обжу, что соответствует обычному обложению старинных крестьян. Однако льготные годы еще не прошли, и хозяйство пока не платит повинностей.
4.	«Починок Омелово: двор Вахрумей да Захар Семеновы, пашни коробьи, сена 100 копен, пол-обжи».47 Двор положен в обежный счет и участвует в отбывании повинностей. В во-лостке кроме починка была деревня, положенная в обжу. Владелец брал как с починка, так и с деревни половье из хлеба, «а ключнику доходу 4 деньги». Половье — очень тяжелая форма пздолья, но в данном случае крестьяне имели относительно много сенных угодий, к тому же волостка расположена рядом с Новгородом и близ отличных рыбных угодий. Таким образом, повинности с починка нельзя оценить как очень высокие. Починок, в котором жило 2 семьи, имел всего 1 десятину озимой ржи, тогда как в находившемся тут же дворе старинного крестьянина жила 1 семья, имевшая около 4 десятин озимой ржи и платившая соответственно в 4 раза более высокий, чем починок, оброк издольем.
Во многих случаях починки участвуют в отбывании повинностей вместе со старинными деревнями, но, владея значительно меньшим количеством окультуренной пашни, чем деревни, онп тянут повинности с относительно меньшей доли обжи
43 НПК, III, ст. 349; II, ст. 527.
44 НПК, Ш, ст. 42; II, ст. 490.
45 НПК, III, ст. 700.
4С Там же, ст. 117.
47 НПК, IV, ст. 9.
212
и платят относительно меньше. Есть немало фактов, когда на двор в починке приходится в 1,5—2 раза меньше пашни, чем на деревенский двор. Часто двор починка был положен в пэл-обжи, а деревенские дворы старинных крестьян — каждый в обжу.48 Бывали случаи, когда 2 и более починка тянут с по-луобжи, тогда как большинство дворов в волостке тянут с целой обжи каждый.49
Когда жители починка сравнивались со старинными крестьянами в размерах окультуренной и учтенной писцами пашни и в размерах повинностей (и, таким образом, сами становились старинными крестьянами), исчезало определение их селений как починка. Поэтому в писцовых книгах конца XV— начала XVI в. почти никогда не фигурируют упоминания починков старого письма. Починки, по старому письму, несомненно учитывались, но ко времени нового письма они уже назывались деревнями. Можно отметить любопытный случай, когда слово «починок» удерживалось в названии поселения, которое писец характеризует как деревню: «Деревня Волмоса починок».
Количество населенных пунктов и тем более дворов, возникших между старым и новым письмом, намного превышало число починков.50 И это объясняется не только переводом починков в разряд деревень по истечении льготного срока. Некоторые новые поселения, очевидно, сразу числились деревнями и не пользовались льготами. Так могло быть при разделе дворов зажиточных крестьян.
Но экономическое положение новоселов, прежде всего крестьян, заводивших починки, было обычно более слабым, чем экономическое положение старожильцев.51 Льготы, которые они получали, были совершенно необходимы, чтобы поставить хозяйство на ноги. Сокращенное «пожилое» новоприходцев соответствовало меньшим возможностям их хозяйства. У нас пет оснований говорить о большей свободе новоприходцев, севших па владельческую землю, по сравнению со старожильцами, о более легких условиях их перехода с места на место. Однажды порядившись к господину в крестьяне, новоприходец попадал в такую же зависимость от него, как старинный крестьянин. Новоприходец в период судебников отличался от старо-жильцов в экономическом отношении, но нельзя противопо-
48 НПК, V, ст. 273, 234, 139 и др.
49 НПК, IV, ст. 214; V, ст. 253.
50 Починками называли селения, которые возникали «на нове», но встречаются «починки на пустоши» (НПК, П, ст. 761). Очевидно, здесь речь идет о запустевших участках, успевших зарасти лесом.
51 По подсчетам Г. В. Абрамовича, в Бежецкой пятине в 1545 г. в однодверных деревнях в среднем на двор приходилось по 4,09 коробьи, а в починках — по 1,5 коробьи, т. е. в 2,7 раза меньше пашни, причем из этого расчета исключено свыше 230 починков, вовсе не имевших пашни (АИСЗР, III, 234—235).
213
ста вл ять в юридическом отношении исстари живущих и привлеченных путем договора крестьян, как это делал Б. Д. Греков.52
Характеризуя Судебник 1550 г., Б. А. Романов и И. И. Смирнов отмечали консерватизм этого памятника и его близость к Судебнику 1497 г. Это наблюдение относится и к статьям о крестьянском отказе. Царский судебник уточняет понятия «двор» и «в полех», но сохраняет право перехода и «пожилое». Размеры «пожилого» увеличиваются на 2 алтына («в лесех» — на 12%, «в полех» — на 6%). В результате изменения веса серебряной деньги в 1530-х годах количество серебра в ней тоже сократилось на 12,8%,53 но этому обстоятельству нельзя придавать существенного значения. Для нас важен реальный курс денег.
Обращает на себя внимание тот факт, что денежные оценки Судебника 1550 г., как правило, нисколько не изменились по сравнению с Судебником 1497 г. Это относится к судебным пошлинам, которые получали окольничьи, дьяки, подьячие, печатники и другие представители великокняжеской администрации. Особенно показательно сопоставление указа «о езду», где определяется размер прогонных при посылках из Москвы в разные города государства. Размеры прогонных остаются неизменными. Если бы средние цены на хлеб и другие предметы потребления поднялись в первой половине XVI в. существенно, прогонные не могли бы остаться на прежнем уровне.
Но в XVI в. были годы, когда то в одном, то в другом районе хлебные цены подскакивали разительно. А. Г. Маньков показал, что уже в конце 1540-х годов на Двине рожь продавалась по ценам, во много раз более высоким, чем новгородские йены начала XVI в.54 Труд А. Г. Манькова и дополнительные разыскания Г. В. Абрамовича говорят о том, что после издания Судебника 1550 г. цены на хлеб, колеблясь, повышались,55 а в результате снижался реальный вес «пожилого». И происходило это как раз в те десятилетия второй половины XVI в., когда у крестьян появились дополнительные стимулы к уходу с насиженных мест, когда число пустых дворов и деревень возросло в огромных, временами катастрофических размерах. При таких обстоятельствах «пожилое» уже никак не могло компенсировать землевладельцам ущерб от переходов. Это обстоятельство должно учитываться при изучении проблем крестьянского закрепощения.
52 Г р е к о в Б. Д. Крестьяне на Руси, с. 545.
53Каменцева Е. И., Устюгов Н. В. Русская метрология, с. 144.
54 М а н ь к о в А. Г. Цены и их движение в Русском государстве XVI в. М.; Л., 1951, с. 104—108.
55 Абрамович Г. В. Новые источники по истории хлебных цен в России XVI в, —ИСССР, 1968, № 2, с. 116—118.
-214
ГЛАВА 15
Судьбы половничества в XVI—XVII вв.
Половники в XIV—XV вв. были людьми бедными, недостаточно обеспеченными скотом и инвентарем. Однако нельзя считать, что каждый бедный крестьянин числился половником. Вследствие трудного материального положения половники соглашались на такую тяжелую форму издольщины, как половье. И в то же время мы убедились, что не всякий крестьянин на половье считался половником. Половники были часто опутаны долгами землевладельцу. И вместе с тем мы констатировали, что долговая зависимость была характерна не только для половников. Можно было также заметить относительно большую подвижность половников, хотя никаких законоположений, дававших им более значительные права переходов, не существовало. Наконец, половники сидели на чужой земле. Но па чужой земле сидели и арендаторы.
Только совокупность признаков позволяет охарактеризовать существо половничества XIV—XV вв., дает возможность выделить основное отличие половников от владельческих и черносошных крестьян. Оно заключалось в том, что половники сидели на «чужой» земле и сами это сознавали. А от арендаторов, тоже сидевших на «чужой» земле, половники отличались тем, что находились в сеньориальной зависимости от землевладельца. Чем дольше половники сидели на земле привилегированных землевладельцев-сеньоров, тем прочнее оказывались привязанными к ней, и тем эфемернее становилось отличие «чужой» для крестьянина и «своей» земли. Когда после 1497 г. переход был обусловлен выплатой «пожилого», бедным крестьянам стало труднее целой семьей переходить от одного землевладельца к другому. А после введения «заповедных лет» и особенно после полного запрещения переходов половники на землях частных феодалов слились с остальной массой крестьян.
Если в XIV—XV вв. половничество встречалось в Северо-Восточной, Северо-Западной и Северной Руси, то в конце XVI в. половники не сохранились нигде, кроме Поморья.1 А к 1670-м годам и в большинстве поморских уездов осталось лишь небольшое количество половников. Только в Сольвыче-годском уезде числился 1021 двор (30% всех дворов) и в Устюжском уезде— 1852 двора (22% дворов).1 2 Были половники и в Сибири. Об этом свидетельствует направленная в 1648 г. в Тобольск царская грамота, в которой было сказано о том, что «ведомо государю учинилося (в Сибири.—A. IIL) учалн
1 Попов К. А. Половники.— В кн.: Памятная книжка Вологодской губернии на 1862 и 1863 гг., вып. II. Вологда, 1863, с. 82.
2 Богословский М. М. Земское самоуправление, т. 1. М.» 1909, с. 135—136.
215.
жить... на церковных землях, и за детьми боярскими, и за подъячими, и за всякими служивыми людми на пашнях во крестьянех и половниках» пришлые люди из поморских городов и уездов.3
В поморских уездах поместное землевладение и крупное землевладение светских вотчинников не получили распространения. Значительно большую роль в Поморье играло монастырское землевладение. Однако лишь в немногих церковных вотчинах (Соловецком, Антониево-Сийском монастырях, Холмогорском архиепископском дворе4) в XVII в. сидели их крепостные крестьяне. Большинство других монастырей Севера принадлежало к числу черных (тяглых) и не могло иметь своих крестьян. Недаром власти Троицко-Гледенского монастыря писали, что у них пашут «монастырские земли исполу, по уговору, половники и наемные люди».5
Посадские люди, причетники и приходские церкви, владевшие землей в Поморье, тоже не имели собственных крепостных и эксплуатировали половников и наймитов. Наконец, черные крестьяне, составлявшие подавляющее большинство населения Поморья, выделяли из своей среды прослойку зажиточных, а иногда и богатых хозяев, которым недостаточно было работников из своих семей, но которые не имели права держать крепостных.
Специфической особенностью Поморья являлась относительно значительная мобилизация крестьянских земель и обезземеливание части крестьян. Таким образом, там появлялись не только люди, заинтересованные в привлечении половников, но и люди, готовые пойти в половники.
В других районах было немало людей, оторванных от земли и стремившихся вновь на нее сесть. В период действия нормы судебников о крестьянских переходах люди, ушедшие от прежних владельцев в установленный срок и на законном основании, а также вольноотпущенники, выходцы из-за рубежа, люди, не учтенные писцовыми книгами и существовавшие за счет найма на работу, и другие, именовавшие себя «вольными», нередко заключали с помещиками и вотчинниками порядные грамоты. И после введения «заповедных лет» и даже после окончательного закрепощения по Уложению 1649 г. сохранялся контингент таких «вольных» людей. Обнаружено немало порядных грамот, заключенных в Новгородских пятинах, на Псковских землях, в Центре, Восточных районах страны, и особенно много — в Поморье. Анализ корпуса порядных грамот позволяет уяснить особенности половничьих порядных,
3 ДАИ, III, с. 65.
4 Впрочем, часть земель Соловецкого монастыря обрабатывалась не крестьянами, а монастырскими половниками.
5 О г р и з к о 3. А. Из истории крестьянства на Севере феодальной России XVII в. М., 1968, с. 8.
216
положения половников и их отношения к земле в отличие от людей, поряжавшихся «во крестьяне» или бобыли.
«Вольные» люди, порядившиеся к помещикам и вотчинникам «во крестьяне» или бобыли, принимали обязательство ставить дворы или «хоромы старые делати и новые поставити», и «живучи пашня пахати и пожни косити, и поля городити». Они давали обещание «жити тихо и смирно, никаким воровством не воровата, и корчмы и блядни не держати». Давший на себя порядную крестьянин соглашался «государевы подати по окладу платити» и «помещицкой» или монастырский доход «дазати», чем его землевладелец изоброчит, «и изделье делати с суседи в ряд». При этом иногда на первые годы порядчик получал льготу.
В псковских, новгородских и других, не относящихся к Поморью, порядных обычно не оговаривается срок, на который порядчик идет «во крестьяне» или в бобыли. Он обязуется «не сойти и не сбежати» ни па дворцовые земли, «ни за монастыри, ни за помещики никуда не переходити». В порядных иногда прямо говорилось, что порядчики крепки землевладельцу «во крестьянстве», а если они сойдут или сбегут, «волно их» обратно «вывесть». Лишь в отдельных случаях порядчик обязуется жить «во крестьянех по живот» землевладельца. А «после моего живота волно ему (порядчику. — А. Ш.) итти, куде он похочет». Иногда указывается, что обязательство «ни за кого не выдти» остается в силе «до выходных лет».6
Стремясь к строгому соблюдению условий поряда, землевладелец добивался надежного поручительства за новосела. В этой связи порядные грамоты все чаще превращались в порядно-поручные или просто поручные. Обратимся к характерному для этого вида источников документу. В 1669 г. четверо крестьян из разных погостов Старорусской вотчины Иверского монастыря поручилось монастырским властям за Карпушку Маркова, который порядился «во крестьяне» на тяглый участок. «А подмоги он Карпушка за нашею порукою у них властей взял из их монастырской казны на лошади и на коровы, на всякой скот и на хлебные семена денег взял 50 рублей. И живучи ему за нашею порукою... хоромы и двор поставить, рига и гумно построить, и пашня пахать, и пожни и поросли розчищать, и сено косить, и изгороды около поль городить, и рвы в полях учинить. И великого государя всякие подати и мирские платить, и монастырской обежной всякой оброк в монастырскую казну платить, и всякое монастырское и мирское тягло тянуть со крестьяны вместе. И из их монастырской отчины за помещики и за отчинники и за иного ни за кого... (далее оторвана часть документа. — А. Ш.) и всякого мона-
6 Дьяконов М. А. Акты, относящиеся к истории тяглого населения в Московском государстве, вып. 1. Юрьев, 1895, с. 24, 25.
217
стырского тягла и мирских податей с собою не снести, и того участка в пусте не покинуть, и земли не запереложить». Далее говорится, что в случае, если Карпушка нарушит свои обязательства или «из их монастырской отчины за помещики, или за отчинники, или за иного за кого учнет во крестьяне и в бобыли подряживаться, а их монастырские подможные деньги,
Срок поряда	Число порядных монастыря	
	Гледенского	Коряжемского
Несколько месяцев		1	—
„Один пар*		1	—
Один год		86	21
Два года		(9	23
Три года		651	187
Четыре года		86	78
Пять лет 		24	3 "
Шесть лет		11	20
Семь лет 		3	12
Восемь лет		1	2
Донять лет		—-	2
Десять лет		—	2
Восемнадцать лет 		—	1
•Срок неизвестен		3	11
Итого:	936	396
и обежный оброк, и всякие монастырские подати и тягло с собою снесет», иверские власти могут «взять на нас, па поруч-инках... все что ни начтетца» на порядчике.7
В половничьих порядных, составленных в XVIII в. в Поморье, также говорится об обязанности новосела чинить хоромы п огороды, ставить новые хоромы, огораживать участок и деревни «не запустошить». Половники принимали обязательство «пахати, и орати, и сеять, и косить, и всякое дело дела-ти», «а разрубы платити и службы служити» с соседними крестьянами вместе. Но половничьи порядные Поморья, в отличие от крестьянских и бобыльских порядных других районов, фиксируют срок, на который половник садится на земельный участок. Так, в 1662 г. Семен и Ермола Григорьевы дети Матфеевы порядились на деревню Троицкой приходской церкви в Ухтост-ровской волости «вперед на 10 лет». В 1684 г. Иван Савин сын
7 Архив Л ОНИ, ф. 181, on. 1, д. 1456.
218
Худяков порядился на деревню Николаевского Корельского монастыря «на десять лет сряду с нынешняго 192-го году апреля з 23 числа да впред до лета до 202-го года апреля до 23 ж числа».8
По наблюдениям М. А. Дьяконова, половничьи порядные заключались в первой половине XVII в. на срок от двух до десяти лет, причем чаще всего на три года. Ученый встретил лишь одну порядную, в которой говорилось, что половник обязуется жить до возвращения ссуды.9 М. Островская, изучавшая фонд порядных Гледенского и Коряжемского монастырей, приводит данные о сроках, на которые половники садились там на земельные участки.10 11
Сроки, на которые заключались половничьи порядные, носили наименование «срошные годы» или «срочные лета». И с временным характером поряда половников связаны важнейшие особенности их порядных. Землевладелец проявлял особую заботу о сохранении плодородия данных на время земель. В частности, повторяется требование «назем возить из дворца по вся годы», а в порядных Гледенского монастыря часто встречаются такие добавки: «назем возить куда ключник укажет» или «назем возить и на задние полосы ровно».11 Землевладелец особенно опасался, что половник оставит после себя поля запущенными, поэтому в порядных указывалось, что «в остатошном лете» половник должен передать треть покидаемой земли «высевком», т. е. засеянной озимым хлебом, и соломы «с деревни не свозить», и колья и жерди с полей не увозить. Землевладелец также требовал, чтобы в «выхожей год» дворовые постройки оставались в отремонтированном состоянии. Срочность половничьего поряда приводила к тому, что в некоторых случаях платежи половников именовались «брязгой». Однако смешивать их с арендой нельзя.
В XVI—XVII столетиях, как и в предшествующее время, половники входили в состав беднейших слоев крестьянства. И в XVI—XVII вв. для них была характерна хроническая задолженность. Не случайно монастырские приказные люди, производившие в 1599—1600 гг. описание владений Соловецкого монастыря, писали, что во всем Каргопольском уезде обычай «ведетца в монастырских вотчинах, да и у государевых крестьян, у которых в деревнях половники живут, в пашенное время хлеб в заем им дают, а которому половнику хто в- заем хлеба не дасть, и он своей пашни не пашет, да где хочет, там наймуя-ся на сторонних людей что делает». Приказные люди сообща-
8 Там же, Двинские акты, кол. 47, оп. 2, № 208, 307.
’Дьяконов М. А. Половники поморских уездов.— ЖМНП, 1895, № 5, с. 10.
10 Островская М. Земельный быт сельского населения Русского Севера в XVI—XVIII веках. СПб., 1913, с. 242.
11 Огризко 3. А. Из истории крестьянства... с. 30.
219
ли, что они дают половникам взаем посевную рожь, жито и овес ежегодно. А «доправить» заемный хлеб на половниках удается далеко не всегда, «и тот на них хлеб монастырской по вся годы в долгу ставитца». Происходило это потому, что половники «все люди недостаточные, а изможных людей в половники жити нихто не идет».12 Это свидетельство особенно ценно, так как оно относится и к половникам, живущим у черных крестьян, которые крайне слабо представлены в сохранившихся источниках.
Из вотчинного описания Соловецкого монастыря от 1599— 1600 гг. мы узнаем и об условиях, на которых половники держали землю в Каргопольском уезде. Они пахали пашню, жали и молстили хлеб, косили сено «собою». «А тое их пашни хлеба да и сена, на монастырь идет половина». Других натуральных поборов, денежных «пошлин» половники монастырю не платили и «дела ничего не делают», а «государеву дань и оброк и всякие подати половники платят с монастырем пополам».13
Половник Гледенского монастыря отдавал землевладельцу половину «приполона» (оставшегося после возвращения монастырю семян чистого сбора хлеба) только в тех случаях, когда он работал на своих лошадях. Если же он работал па монастырских лошадях, 3/5 чистого урожая забирал землевладелец и лишь 2/5 оставлял половнику. Доля сена, скошенного половниками с предоставленных им лугов, иногда делилась пополам, иногда же монастырь брал себе 2/s или 2/3 собранного сена. А бывали случаи, когда монастырские власти требовали себе почти все собранное сено и оставляли половникам лишь небольшую его часть. Кроме того, в большинстве, порядных XVII в., заключенных половниками с Гледеиским монастырём, встречается повинность «ходить на изделье, что старцы нарядят».14 Известны порядные, заключенные с другими землевладельцами и устанавливающие обязательства половника «во всем слушаться» хозяина, его детей и приказчиков, «ходить на всякие изделия», куда позовут, «и пешим и конным» и своевременно выполнять все работы.15
В половничьих порядных грамотах вслед за формулой о подмоге, которую половники брали у землевладельца, часто следует такое добавление: «...а за тот подмог сделать мне (имярек.— А. Ш.) приряду...». Приряд мог состоять нз работ по поднятию нови и расчистке старых пашен и сенокосов, в ремонте и строительстве новых построек во дворе. А иногда
12 Вотчинная дозорная книга Соловецкого монастыря. — В кн.: Земледельческое производство и сельскохозяйственный опыт на европейском Севере. Вологда, 1985, с. 146.
13 Там же, с. 138.
14 Огризко 3. А. Из истории крестьянства... с. 20, 23, 27.
15 Спицын А. А. Оброчные земли в Вятке в XVII в.— Изв. Общества археологии, истории и этнографии при Казанск. ун-те, т. X, вып. 1, 1892, с. 54.
220
вместо приряда или его части половники платили монастырю деньгами. Эти платежи фигурировали под именем «пожилое».16 Денежными платежами в некоторых случаях монастырь заменял и барщину — «зделье». Перед выходом из вотчины Гле-деиского монастыря половники должны были вернуть подмогу и выполнить приряд. «А отживу срошные годы, — обязывался при заключении порядной грамоты половник, — и поеду вон из деревни и подмог заплатить и приряд зделать весь доготова». В некоторых порядных последней четверти XVII в. встречается уточнение этого обязательства: «...не заплатя подможных денег и хлеба и приряда не зделав, вон из деревни не выехать».17 Эти кабальные условия затрудняли передвижения. Известны факты, когда на одном и том же участке земли сидели половники из одного и того же рода (деды, отцы и внуки) в течение многих десятков лет. Известны также факты превращения половников, сидевших на землях крупных церковных землевладельцев, в их крепостных.18
Чрезвычайно значительная доля продукта, экспроприированною землевладельцем в форме издолья, и другие повинности половников определяли норму эксплуатации, которой они подвергались в XVII в. Она оказывалась более высокой, чем норма эксплуатации большей части крепостных крестьян. А затруднения, которые землевладельцы иногда чинили при отходе половников, сближали их с крепостными. Однако социально-экономическую характеристику половничества не следует ограничивать этой близостью.
Неодинаковым было отношение половников к средствам земледельческого производства: у некоторых из них отсутствовал рабочий скот, а другие имели своих лошадей; известен даже случай, когда 2 половника порядились «на деревню ... на трех лошадях своих половничьих». «Снасть всякая деревенская» тоже была в этом случае половничья, а семена давала церковь, сажавшая половников па свою землю.19 В других случаях половники рядились половничать «на казенных монастырских конях», причем иногда и «снасть всякая» была монастырская, наконец, монастырскими были семена.20
Когда вольный человек рядился к землевладельцу на срок, работал его орудиями производства и получал !/2, 2/s или 7з урожая, его доля может рассматриваться как заработная плата наймита. И в XVII в. ее иногда так и характеризовали. Во
16 О г р и з к о 3. А. Из истории крестьянства... с. 35—47.
17 ОстровскаяМ. Земельный быт... с. 241.
18 Копанев А. И. Крестьяне Русского Севера в XVII в. Л., 1984, < 166—167.
19 Попов К. А. Половники, с. 93.
20 Ж У ч к о в Б. И. Вопросы экономического положения половников 20—50-х годов XVIII в.—Учен. зап. Моск. пед. ин-та, т. LXXXIII, вып 1 1957, с. 38.
221
время судебного разбирательства земельного спора в 1662 г. представители одной из сторон — церковные старосты Устюжского Спасо-девичья монастыря — так говорили о представителях другой стороны: «...а они Панкратей и Федос не вотчинники, а вольные срочные люди, жили в наймех по зарядным записем и поряжены были жить в годы, а не вечно, а найму де они половники Панкрашко с товарищем на той деревне имали от пашни за работы — за Семены хлебом половину», В судном деле подчеркнуто, что половники, поряженные «в годы, а не вечно», не имеют прав на обрабатываемый ими участок.21 М. А. Дьяконов видел особенность северных вотчинников, у которых нет «вечных крестьян», в том, что на их землях сидят по уговору погодно «вольные половничишка, наемные люди», живущие столько, «как кому в которых местах пожи-ветца».22 У Дьяконова даже отмечен случай, когда половник вместо половины собранного хлеба стал получать месячину.
Из сказанного следует, что споры о том, является ли половничество XVI—XVII вв. «особой формой крепостной зависимости» (3. А. Огризко) или формой найма (А. И. Копанев), не могут быть решены однозначно. На деле существовали, различные формы половничества. С одной стороны, половник, порядившийся па короткий срок, свободно уходит по истечении этого срока, он не имеет своих лошадей и орудий производства и пользуется хозяйскими. Получаемую им половину или треть урожая можно при таких обстоятельствах рассматривать как заработную п�