ИЗБРАННЫЕ
ПРОИЗВЕДЕНИЯ
В ДВУХ ТОМАХ
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»

ПРОИЗВЕДЕНИЯ
ТОМ ВТОРОЙ
Трудная
книга
СУДЬБЫ. ПИСЬМА.
РАЗМЫШЛЕНИЯ
Пути
и поиски
ИЗ ПУБЛИЦИСТИКИ
РАЗНЫХ ЛЕТ
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1973

Художник
в. ДОБЕР

РАЗВИТИЕ ТЕМЫ
(Мой путь в публицистику)
глухой алтайской дерев­
не с выразительным названием Вол­
чиха мы подъезжали, когда начал
разыгрываться обычный, затянув­
шийся потом на неделю, сибирский
буран. Горы, высившиеся вдалеке,
деревня, хвост лошади — все посте ­
пенно тонуло в сплошной пелене
стремительно
несущегося снега.
И вдруг сквозь эту пелену я неожи­
данно заметил какое-то движение,
неясные тени людей и среди них
фигуру женщины, стоявшей, по-ви ­
димому, на сугробе снега. В одной
руке ее была лопата, а другую она
протянула вперед и, очевидно, кому-
то что-то кричала. Голоса ее я не
слышал, лица ее не видел, а просто
проехал мимо и спросил возницу:
что здесь происходит?
—
Сложку на другой участок
перетягивают, — ответил он.
—
Во-
время-то не обмолотили, под снег
хлеб ушел, вот теперь нагонять
приходится.
5

Колхоз, отдавший почти всех мужчин фронту, не
справился с уборкой, и хлеб ушел под снег. Но фронт
требовал своего, и сюда, в Волчиху, пришел приказ Ро­
дины: обмолотить и сдать хлеб. И вот сложную моло­
тилку, «сложку», отработавшую на одном участке, нуж­
но перевезти на другой: тянет ее трактор, а женщины
расчищают дорогу.
Все это было в самый разгар сталинградского сраже­
ния,— как
немилосердно летит время!» но женщина
с лопатой в руке, ее обвязанная платками голова и тре­
плющееся на ветру платье до сих пор стоят у меня перед
глазами. Из этого видения родилась моя «Марья».
Я знал колхозную работу и до этого, видал женщин в
этой работе, но то были будни. Теперь перед глазами
возникло явление-образ и осветило все. В этой фигуре
я как-то сразу почувствовал то бремя, которое легло на
советскую женщину в годы войны, весь ее не выразимый
никакими словами подвиг, всю ее нравственную красоту.
И я уже не мог не писать об этом. Мне хотелось воспеть
именно ее ^ нашу русскую женщину, верную жену,
мать, труженицу и гражданку.
Над «Марьей» я работал семь лет. Я изъездил и ис­
ходил пешком десятки колхозов разных областей и рай­
онов страны. Мне приходилось встречаться, разговари­
вать, обсуждать различные проблемы с сотнями людей,
но на все — и на людей, и на проблемы — я смотрел
глазами, озаренными видением, мелькнувшим передо
мною когда-то сквозь пелену сибирского бурана.
Жизнь, однако, не давала возможности замкнуться
в этом восхищении. Она ставила перед писателем про­
блемы, которыми болели люди, с какими я беседовал на
полевых станах под звездами, в санях при переезде из
колхоза в колхоз, за самоваром или махоткой молока.
Эти проблемы заставляли болеть и меня, но на пути их
решения стояло и то самое восхищение, и неумолимый
для писателя вопрос: можно ли? нужно ли?
Речь идет не о примитивном, полуобывательском
смысле этого вопроса: разрешат^-не разрешат? Дело
не в этом. Здесь вступает в действие проблема объектив­
ного значения писательского слова, его общественной
силы. Писатель TM человек, и ничто человеческое ему не
чуждо, в том числе и разные повороты мысли, ее подъе­
мы и падения. Но в то же время это человек, каждое сло­
во которого приобретает, в силу своей специфики, необы­
6

чайно широкое общественное звучание. Поэтому он
прежде всего самому себе должен ставить вопрос: мож­
но ли? Это и значит: нужно ли, своевременно ли, да и
вообще, так ли на самом деле выглядит то, что он хочет
сказать? А если так, если на все эти вопросы он для сво­
ей собственной совести ответит утвердительно, тогда он
должен писать и всеми средствами доказывать правиль­
ность своих решений.
Поясню примером. Из всего комплекса проблем, свя­
занных с сельским хозяйством, я взял в романе «Марья»
одну: проблему отношения к общественному долгу, во ­
плотив ее в конфликте Марья — председатель Порхачев.
И когда один из редакторов занес свой карандаш на
образ пьяницы Порхачева, мне пришлось дать ему ре­
шительный бой.
С другими проблемами дело обстояло иначе. Напри­
мер, вопрос об МТС, об их хозяйственной необходимости
возник у меня еще летом 1945 года, когда я, собирая
материалы для «Марьи», шел с одним чудесным стари­
ком, послужившим мне прообразом Фомича, по полям
колхоза имени Буденного Рязанской области.
—
Вот смотрите,— сказал он, показывая на хлеба по
обе стороны дороги.— Поле одно, а хлеб разный, напра­
во мы сеяли, а налево — МТС .
И действительно, направо от дороги хлеб был высо­
кий, чистый, а налево — значительно хуже.
—
А почему? — задал вопрос Михаил Семенович.^
Землю оторвали от мужика. Иному трактористу разве
земля нужна? Он разве землю чувствует? Ему норма
нужна, заработок.
Можно ли было тогда говорить о ликвидации МТС
в масштабе страны? Своевременно ли? Нет, еще не свое­
временно. Но все же — почему нельзя было в порядке
разведки бросить мысль, которая зародилась в недрах
самой жизни?
И вообще, после 1953 года, когда началась реши­
тельная перестройка колхозной жизни и обнаружилось
громадное количество связанных с этим пр<}блем, я не
мог не сказать себе, что о многих из них я уже задумы­
вался. Задумывался, но не писал. Видел, но не говорил.
А должен был это сделать, чтобы выполнить свой долг
писателя. Значит, следовало глубоко продумать вот эти
самые: можно ли? нужно ли? — продумать и решить.
Значит, за бегущими днями нужно видеть большую
7

правду жизни и большую правду партии, какую-то
основную и определяющую народную правду, и, опираясь
на нее, над чем-то иногда и подняться, и перешагнуть
через что-то, пусть существующее, установленное, но
временное и преходящее. Писатель должен иметь на это
силу и право. Что литература должна быть партийна —
это азбука, истина, не требующая доказательств. Но как
понимать ее в практическом, живом выражении?
Помощник... Какой? В чем? Помощники могут быть
разные, и степень и характер помощи — тоже разные.
Ученый, осмысливающий какой-то ^большой вопрос, про­
блему, — помощник; инженер, разрабатывающий в боль­
шой теме конкретный проект,— помощник; мастер, куз­
нец, практически выполняющий определенную, может
быть, и мелкую работу, тоже помощник,— нужно и то,
и другое, и третье, но характер, тип этой помощи будут
разные.
В такой же степени различной, мне кажется, должна
быть и роль писателя в многообразной и многогранной
работе партии по строительству коммунизма. Да, пи­
сатель — и проводник, и пропагандист, и знаменосец. Но
в то же время он и разведчик, исследователь и мысли­
тель. Искусство без мысли — не искусство, или, как хо ­
рошо сказал Леонид Леонов, «литература
искусство
мыслительное».
Писатель, в подлинном его значении, не повторяет,
он добывает знания, исследует правду жизни, и, на мой
взгляд, это — главное, соответствующее и тому истори­
ческому величию, которым славна была русская литера­
тура, решавшая всегда большие и самые узловые вопро­
сы жизни, и ее современным задачам. Ибо литература
нашего и будущего времени должна быть, как и была,
активной, действенной силой в ходе развития обществен­
ной жизни, происходящих в ней процессов, в формиро­
вании характеров и коммунистических идеалов. Поэтому
широта мысли, активность мысли должны быть не толь­
ко правом, но и обязанностью писателя, ибо в том и за­
ключается основная задача искусства: видение и осмы­
сливание жизни во всем ее разливе и бурлении, во всей
сложности и богатстве, в движении и борении. Видеть
жизнь не сквозь смотровую щель какого-то укрытия,
а прямо, ясно и широко, чтобы лучше познать ее, понять
и воздействовать на нее. Видеть проблемы и ставить их,
быть оком и слухом народа, оком и слухом партии и ее
8

помощником в исследовании и осмысливании явлеии,:
Действительности, быть непримиримым врагом всякой
косности и мертвечины и, наоборот, носителем того
святого беспокойства, которым живо наше общество, ко ­
торое является выражением его внутренней силы, зало ­
гом здоровья и условием движения вперед,— вот это и
означает для писателя быть помощником партии.
Да, для всего этого нужны и преданность, и смелость,
и мудрость, и риск, и самостоятельность. Без риска не
может быть исследования, как не может быть его и без
мудрости и творческой самостоятельности. Ведь развед­
чик, получив задание, осмыслив, по суворовскому выра­
жению, «свой маневр», действует потом сам, на свой
риск и страх, применительно к местности и обстоятель­
ствам, и возвращается и докладывает командованию,
и командование кладет его донесение в основу своих
планов.
Поэтому самостоятельность не есть «независимость»
и «самостийность». Это вовсе не пресловутая буржуаз­
ная свобода творчества, не свобода от законов обще­
ства, его жизни, целей и требований. Наоборот, очень
строгая, крепкая и сознательная увязка своих представ­
лений, целей и творческих поисков с общими законами
и задачами общества, умение и способность разграничи­
вать общее и частное, мелкое и большое, отживающее
и нарождающееся — вот что такое самостоятельность.
Это — личный творческий вклад в общее дело.
Так рисовалась мне роль писателя в нашем историче­
ском походе из прошлого в будущее, так определилась
тогда для меня его творческая позиция, и в свете таких
представлений я и работал над следующей своей книгой
«Повесть о юности».
Спорным и очень для того времени острым вопросом
оказался вопрос о совместном или раздельном обучении.
Пусть это частная и теперь уже забытая проблема,
но кто помнит 1950—1952 годы, тот знает, какое место
она занимала тогда в общественной жизни. Припомним
горячую дискуссию на страницах газет, дискуссию, вы­
звавшую горячий отклик учителей, родителей и учащей­
ся молодежи. Я помню, как девушки, ученицы девятых-
Десятых классов, возмущались в «Литературной газете»
статьей директора школы из Ростова, кажется, почти
единственного, выступившего в защиту раздельного обу­
чения.
9

Дискуссия не дала тогда непосредственных результа­
тов, но дело не в этом, а в более общем для писателя
выводе о знании и понимании потребностей жизни, его
умении из всей сложности жизни выбрать что-то основ ­
ное и непреложное.
Эго основное и непреложное в отношении школы
и народного образования для всей передовой педагоги­
ческой мысли, и прежде всего для В. И. Ленина и
Н. К. Крупской, всегда связывалось с принципом совме­
стного обучения. Оно целиком отвечало и требованиям
нашей действительности. Вот почему я решительно отво­
дил все советы и требования, иной раз и очень автори­
тетные, о незыблемости принципа раздельного обучения.
Этот вопрос неизменно всплывал при обсуждении моей
книги. Он ставился и во «внутренних» рецензиях, и на
заседаниях редсовета. *
—
Министр заявил, что этот вопрос не подлежит об­
суждению,— ска зал , например, один член редсовета при
обсуждении книги.
—
В литературе все подлежит обсуждению,— в о зра­
зил я ему.
В итоге было решено, одобрив рукопись в основном,
еще раз вернуться к спорному вопросу.
Это был март 1954 года. А пока думали и выясняли,
сама жизнь практически решила его: раздельное обуче­
ние уступило место совместному. К моменту выхода кни­
ги в декабре 1954-го оказалось, что я ломлюсь в откры­
тые ворота, и во втором издании мне пришлось смягчать
и даже снимать наиболее полемические абзацы.
Но я не мог опять не задуматься над тем, а что про­
изошло бы, послушайся я тех, кто советовал и даже
предлагал мне обратное? Это означало бы, что книга,
еще не выйдя в свет, сразу же не только отстала от жиз­
ни, но была бы направлена против нее.
Мне могут сказать, что это вообще слишком частная
и узкая тема, за которую не следовало браться романи­
сту. Здесь есть доля истины. Но’романист в данном слу­
чае не мог обойти эту тему, котбрая, повторяю, занимала
наши умы на протяжении достаточно длительного пе­
риода и за которой стояли другие, более общие пробле­
мы. Отсюда, между прочим, возникает вопрос, имеющий
очень важное значение для проблем литературы, посвя­
щенной темам современности: нужна ли актуальность?
Возможна ли современность без актуальности и где гра­
10

ница, отделяющая одно от другого? Здесь кроются нема­
лые трудности и опасности как для писателя, так и —
в оценке его работы — для критика. Их нужно не обхо­
дить, не замалчивать, а разбираться в них.
Когда я еще работал над «Повестью о юности», на
страницах газеты «Комсомольская правда» прошла
большая дискуссия о том, как стать хорошим человеком.
Дискуссия эта породила не одну тысячу читательских
писем, многие из которых я использовал в «Повести
о юности».
В читательской почте мне попалось письмо, в кото ­
ром бывший заключенный описывал свой жизненный
путь: лишившись в войну отца, он сбился с пути, наде­
лал глупостей, попал на скамью подсудимых, затем
в Воркуту. Там он все осознал, прочувствовал, был
амнистирован, но остался в Воркуте как вольнрнаемный
рабочий, чтобы загладить свою вину перед родиной.
В письме-исповеди этот человек, рассказывая о своих
ошибках, обращался к молодежи с предупреждением:
смотрите, что случилось со мной, и берегитесь этого!
Теперь у меня немало подобных писем от десятков
людей, с некоторыми из них я веду долголетнюю пе­
реписку, и мне порой приходится помогать в решении
и устройстве тяжелых человеческих судеб. Но то первое
письмо меня потрясло. Сын героя, отдавшего жизнь за
народ, пошел против народа, совершил преступление,
потом осудил это преступление и самого себя. Разве это
не благодарная тема?
Так в недрах одной книги зародился замысел дру­
гой— это было, по-моему, осенью 1952 года,— зародил­
ся и тут же испугал меня. Как так? Разве это мыслимо?
Разве я справлюсь с этой темой? Да и можно ли, да и
нужно ли об этом писать?
Шли годы. Я настойчиво старался заглушить в себе
вспыхнувшую искру, но она так же настойчиво не хоте­
ла меркнуть. Окончив «Повесть о юности», я думал на­
писать еще одну повесть о школе, о начавшихся тогда
попытках связать обучение с трудом. Это было очень
важно и нужно, но это не порождало творческой искры,
из которой могло бы родиться произведение. Это было
бы утверждением того, что и так уже побеждало в жиз­
ни. И это было бы повторением самого себя, того, о чем
я писал уже в «Повести о юности». Но мое знакомство
со школами, встречи с молодежью, с учителями и, нако ­
11

нец, многочисленные читательские письма о книге «По­
весть о юности» все чаще й настойчивее выдвигали
тему юности неблагополучной.
Это была иная сторона жизни. Если до этого я рабо­
тал над темой счастливой, светлой юности, утверждаю­
щей себя и свое будущее в труде, в учении, в стремлении
осуществить самые смелые возможности, то теперь я не
мог, несмотря на все старания, отвести свой мысленный
взор от той, другой стороны жизни...
Но, может быть, это превратное, искаженное, извра­
щенное видение? — спрашивал я себя. Разве в этом
наша жизнь? Нет, не в этом. Но это — в нашей жизни,
зло в добре, мрак во свете. Так что же делать? Пройти
мимо? Это, конечно, спокойнее, но это значит примирить­
ся со злом. А какой же я тогда писатель, гражданин
и просто человек? А как же художнику бороться со
злом, если не раскрывать и не обличать его средствами
искусства? Великое искусство прошлого никогда не из­
бегало темы зла, потому что избегать ее — значит, остав ­
лять зло в неприкосновенности. А мы? Разве можем мы
оставлять зло в неприкосновенности? В чем же заклю­
чается пафос революции и моральная сила коммунисти­
ческого идеала, как не в преодолении зла и в торжестве
всего лучшего, честного, сознательного и передового.
Так утверждалась случайно возникшая тема. За ча­
стными случаями стала просматриваться общественная
проблема, и родилась повесть «Честь». После ее публи­
кации я получил очень интересное письмо от тов. Че-
пиго:
«Наш советский честный писатель должен не только
отображать жизнь страны, думы трудового народа, но
и глубже входить в существо своей темы, анализировать
среду и общественные условия, в которых происходят
события. Нельзя ограничиваться поверхностью, наруж­
ной видимостью и заниматься простым фотографирова­
нием. Следует образно доводить читателя до причин,
породивших отмеченные писателем явления, и помочь
читателю побольше размышлять над этим и искать пути
общественного воздействия».
Анализируя, размышляя, отыскивая пути этого обще­
ственного воздействия, я шел к решению ставшей передо
мной проблемы. В чем дело? — спрашивал я себя. Как
же так получается, что ребята, родители которых вы­
росли при советской власти, ребята, которые учились
12

в наших школах, слушали наше радио, читали нашу ли­
тературу, эти ребята ведут себя далеко не в соответ­
ствии с принципами нашего общества?
Прав ли я был в постановке такой проблемы? Но вот
жизнь, сама всемогущая жизнь, берет меня своей вла­
стной рукой и ведет к этому. На территории отделения
милиции, с которым я был связан, обнаруживается пре­
ступная группа, в которую входили ученики восьмого
и девятого классов, а во главе — ученик десятого клас­
са, сдающий экзамен на аттестат зрелости.
И я с головой бросаюсь в эту пучину. Делаю попытку
проникнуть в процесс следствия, но, встретив формаль­
ные препятствия, решаю не добиваться этого, а парал­
лельно юридическому следствию начинаю свое, пи­
сательское: хожу по семьям, школам, изучаю обстановку,
окружение провинившихся ребят, беседую с прокурора­
ми, адвокатами, присутствую на суде, потом получаю
доступ в тюрьмы, встречаюсь там со своими «клиента­
ми», а попутно и с другими представителями преступно­
го мира. Затем еду в детскую трудовую колонию, изучаю
там постановку воспитательского дела, весь педагогиче­
ский процесс и его результаты — в подавляющем боль­
шинстве своем бывшие преступники выходят из колонии
настоящими людьми, твердо вступившими на правиль­
ную дорогу, и я прослеживаю их дальнейшие судьбы.
«Учить — не значит давать рецепт, а помочь сделать
правильный вывод из фактов с помощью основных поло­
жений и подтвердить его примером»,— очень умно пишет
младший сержант Гришин.
Вот так нужно было решать и мне свою трудную про­
блему — не просто заставить читателя копаться в грязи,
но и не скрывать от него этой грязи, показать зло зла,
грязь грязи. Как можно привить чистоплотность ребен­
ку и приучить его, например, мыть руки перед едой, если
смиряться перед его утверждениями, что они чистые?
Прежде всего передо мной вставал вопрос: нужно ли
и можно ли героем повести делать преступника? Не ста­
нет ли при этом произведение очень мрачным и беспро­
светным? Не лучше ли первым планом или хотя бы
параллельно дать какую-то другую положительную фи-
ГУРУ, которая уравновешивала бы общее ощущение жиз­
ни, как мне советовали некоторые? Уравновешивать? —
спрашивал я себя. А что это даст? Картина жизни будет
спокойней: первым, определяющим планом идет, как
13

и во всей нашей жизни, положительный герой, нормаль­
ный, хороший парень, а на; втором — заблудившийся
Антон. Ну, а раз он где-то там, на задворках, решит то­
гда читатель,— это не страшно. Во всяком случае, это
не проблема.
Что же получается? Вместо настороженности —
успокоение! Я почувствовал здесь опасность какой-то
новой сомнительной концепции, своего рода теории р ав ­
новесия, дальней родственницы печальной памяти «тео­
рии бесконфликтности». Если задача писателя просто
изображать, тогда да, правильно. Если его задача —
двигать жизнь, тогда это опасно: картина нарисована,
а результатов нет. На читателя нужно произвести впе­
чатление, встряхнуть его и заставить задуматься. «Урав­
новешенная» картина этого не сделает, она пройдет по
касательной.
Следовательно, фигуру преступника в данном случае
нужно давать первым, крупным планом, решил я тогда.
Свет и мрак пусть не идут параллельно, стирая и погло­
щая друг друга и превращаясь в сероватую мглу, пусть
свет прорвется из мрака и брызнет во всю силу, как
свет! Тогда будет виден мрак и будет виден свет, и каж ­
дый сыграет свою, присущую ему, роль.
Затем возникла следующая задача: кто же он, мой
будущий Антон?
Это, очевидно, должен быть характер сильный, со­
противляющийся до конца, и только где-то на последних
кульминациях борьбы и сюжетного развития он должен
сломаться, уступив действию каких-то непреложных
жизненных и общественных сил. Тогда все время под­
держивается сюжетное напряжение. Так теоретически
рисовался мне план повести.
Но это значило, что почти до конца сохранялся бы
мрак, который должен был нести с собой такого рода
герой, ибо основную тональность произведения создает,
конечно, центральный образ. На это я пойти не мог ни
по объективным, ни по субъективным причинам,— без
света нет искусства. Я бесконечно много думал об этом
сам, советовался с работниками колонии, даже иногда
с самими заключенными, воспитанниками колонии, и в
результате этот вариант был отвергнут. Главным героем
был выбран подсказанный самой жизнью человек, осо­
знавший зло зла уже в момент совершения этого зла.
Соответственно этому были построены и условия его се­
14

мейного и школьного бытия,— все стало выглядеть зна­
чительно тоньше и от этого, по-моему, гораздо действен­
ней 5— ведь пьянство отца или открытый разврат матери
куда легче разглядеть и расценить, чем влияние внут­
ренней фальши внешне благополучных отношений.
Так сложился Антон.
Положительное начало в повести для меня воплоща­
лось в образе Марины.
Зародыш его лежит там же, в тех же письмах, кото­
рые я когда-то читал в «Комсомольской правде». Среди
них было одно, где заблудившийся и, очевидно, махнув­
ший было на себя человек рассказал о том, какое влия­
ние на него оказала любовь девушки, любовь, в которой
она сама ему призналась.
«Это меня потрясло,— писал этот человек .— Мне еще
никто никогда не говорил о любви. И, когда я услышал
эти слова, я не мог заснуть всю ночь».
Это -г- намек, почти предчувствие того, как нужно
решать эту проблему, предчувствие, которое сейчас,
когда «Честь» опубликована, нашло удивительное под­
тверждение в пйсьме, полученном мною из Харькова.
«Мне двадцать лет, и до сих пор все люди казались
мне хорошими, честными, смелыми, а вот теперь я по­
няла, что все это далеко не так. Его имя — Сергей.
До него я никого никогда не любила, с ним я как-то по-
новому взглянула на мйр, увидела, как распускаются
почки, как ярко светит солнышко.
И вот я узнаю, что мой друг, человек, которого я люб­
лю,— вор. Наверно, я должна его презирать, ненави­
деть, а я люблю его, люблю и не могу забыть! Я хочу
как-то помочь ему, увести с пагубной дороги, но как?
Если б нашелся на свете человек, который помог бы мне,
посоветовал, как быть! Ведь полюбить кристально чис­
того человека легко, а вот такого, у которого есть отрица­
тельные стороны, даж е пороки? Как Вы поступили бы
на моем месте? Бросили, оставили, да? Но ведь так он
пропадет совсем!
Да и вообще мне кажется, что не обязательно искать
хороцщх людей — надо их делать хорошими! И уж еже­
ли любить, то любить человека такого, каков он есть!
Это говорит сердце... А рассудок? Рассудок говорит
совсем иное... Он не желает и мысли допустить, что в че­
ловеке, который тебе дорог, уживается что-то темное,
что-то такое, о чем нельзя говорить вслух.
15

Так как же быть? Зажать сердце в кулак и ждать...
незапятнанного героя? Или же заглушить голос разума?
Иногда бывает в жизни очень трудно. Счастье в том,
что есть на свсте хорошие друзья, иначе не стоило бы,
наверно, жить вообще».
В жизни все очень сложно, куда сложнее, чем мы ви ­
дим и изображаем. В любви, оказывается,— то
же
самое...
С особенной силой я это почувствовал, работая над
образом Марины. Я думал: ну, хорошо! С Антоном
я как-нибудь справлюсь. А с Мариной, с «любовной ли­
нией»? Какая же книга без любви?
Но вот я поехал в колонию и увидел: всюду жизнь
и всюду любовь, всюду большие, не укладывающиеся
ни в какие рамки человеческие отношения и чувства. Ре­
бята меня завалили письмами, которые они получают от
девушек. Среди них были всякие — и глубокие и мелкие,
и сентиментальные и серьезные, и поучающие,— но одно
из них было особенное, даж е непонятное. Она — отлич ­
ница, комсорг школы, он — обыкновенный мелкий хули-
ганишка, любитель и побаловаться и выпить. И вот ка­
ким-то образом, в драмкружке, они подружились. Потом
он совершил преступление и попал в колонию, а она
кончила школу с золотой медалью и поступила в инсти­
тут и вот пишет ему совершенно исключительные по
своей теплоте письма: «Ты самый хороший, ты самый
добрый человек на свете». Я два раза ездил к ней в Ря­
зань, чтобы разгадать эту психологическую загадку,
и увидел умную, волевую и сердечную девушку, которая,
как взрослая, как мать, разбиралась в слабостях и ошиб­
ках своего.незадачливого друга.
«Он еще мальчишка. Повзрослеет — поумнеет». А ей
самой восемнадцать лет.
А вот другая девушка. Ее друга осудили на пятна­
дцать лет за бандитские дела. Она ходила к нему на сви­
дания в тюрьму, и там он ей сказал, что он рад тому, что
его арестовали и прервали таким образом его связи
с преступным миром, которые сам он не имел сил по­
рвать.
«И вы понимаете? У него были такие чистые глаза! —
говорила она мне.—
Раньше он был всегда такой су­
мрачный, я только не знала, отчего это. А теперь про­
светлел!»
И она решила дожидаться его.
16

А вот чудесная девушка, Галя Мазуренко, которая
кончила московскую школу, уехала добровольцем на
большую сибирскую стройку, но там погибла при не­
счастном случае. В папке ее личных бумаг, той самой
папке с серебряным тиснением, которая по наследству
перешла от нее к Марине, я нашел и то самое стихо­
творение:
Помнишь, как Саша Матросов
Грудью свой полк защитил?
Помнишь, как немец в морозы
Зою босую водил?..
Только фамилия человека, к которому в конце обра­
щалась девушка, была, конечно, другая.
Так из разных источников сформировалась Марина.
Читатели по-разному относятся к ней: одним она очень
нравится, другие, наоборот, в нее не верят. Для меня
она живой человек. А вот на читательской конференции
в городе Калинине я получил такую записку: «Честное
слово, это очень правдивый образ. Очень хорошо, что вы
показали веру Марины в честность, в хорошее, веру
в близкий коммунизм, в настоящую дружбу. Это нам
очень близко, отвечает и нашим мыслям (учащиеся тех­
никума КВТ)».
Одним словом, все как будто укладывалось и стано­
вилось на свои места. Но за одними проблемами возни­
кали другие, они стояли за каждой страницей. Показы­
вать или не показывать тюрьму? Как показывать
- преступный мир? Как быть с жаргоном? Как понимать
гуманизм? Правомерно ли отстаивать идею перевоспи­
тания преступников наперекор широко распространенно­
му, непрощающему отношению к ним?
«На ключ, на хлеб и воду, чтобы другой раз неповад­
но было»,— гак сформулировал свою позицию один из
ярких представителей «жестких» настроений. Обо всем
этом нужно было думать и думать.
—
И зачем вы взялись за такую тему? — говорили
мне одни.— Неужели больше не о чем писать? Посмот­
рите, что делается вокруг!..
—
Эта тема — не предмет искусства! — вторили дру­
гие.— Она вне прекрасного. Вдохновлять может только
величественное!
И действительно, зачем я взялся за такую тему?
нроскальзывала иногда и у меня самого тень сомнения.
Это так трудно. Но трудных вещей вообще много. Может
17

быть, их становится даже больше: их порождают всё воз­
растающие сложности века. Так как же быть?
И, как ответ на этот вопрос и на скептические репли­
ки «друзей-приятелей», возник образ писателя Ш анско­
го, осуществляющего свое, писательское следствие по
тому делу, которое стало сюжетной основой повести
«Честь». У читателей этот образ вызывает иногда воз­
ражения, но далеко не единодушные. Одни утверждают,
что он «болтается» в повести без дела, много говорит
и только мешает развитию действия. Ну и пусть болта­
ется, возражают другие, пусть притормаживает ход дей­
ствия, зато он заставляет любителей легкого чтения кое
над чем задуматься и кое-что осмыслить: мысль
—
тоже
дело.
Я думаю, что правы и те и другие. Образ Шанского
не кажется мне особенно удачным, более того — история
Антона могла бы существовать и без него. Но все же,
по-моему, именно Шанский с его поисками и размышле­
ниями обогащает эту историю, расширяет какие-то част ­
ные вопросы до масштабов проблемы. А к этому я созна­
тельно и стремился.
Шанского не было в предварительном плане моей
работы. Он появился как бы нечаянно в сцене новогод­
него вечера в колонии и первоначально не имел даже
фамилии. А потом, по мере расширения темы, я стал на ­
гружать этот образ смысловым значением. И чем больше
мне говорили о его ненужности, тем больше я убеждался
в обратном и расширял этот образ, дал новому персо­
нажу имя, перенес из второй части в первую и возложил
на него задачу осмысливать вещи и явления, граничащие
с историей Антона, но выходящие за ее пределы. Думаю,
я был вправе употребить этот прием. Со всеми возмож­
ными оговорками и скидками на масштабы явлений я не
могу не сослаться на наших великих предков и учителей.
Если бы Пушкин свел свой знаменитый роман в стихах
к взаимоотношениям Татьяны и Онегина, если бы он не
расширил их многочисленными отступлениями, описания­
ми и размышлениями, разве Белинский мог бы назвать
этот роман энциклопедией русской жизни? Разве так
была бы понята и понятна курица, которую Кутузов ест
во время Бородинского сражения, если бы не было фило­
софских глав «Войны и мира», которые очень и очень
«тормозят» развитие действия, но зато излагают толстов­
скую концепцию философии истории? Разве так уж не­
18

обходима история битвы под Ватерлоо для сюжетной
линии Жана Вальжана и Козетты в «Отверженных» Вик­
тора Гюго? Но разве мыслимо и то, и другое, и третье
произведение без этих размышлений и отступлений?
Вот почему я постарался усилить возложенную на
писателя Шанского «смысловую нагрузку» в рассмотре­
нии проблемы преступности в нашей стране.
От писателя, конечно, нельзя требовать конкретного
рецепта — как бороться с преступностью, как организо­
вать школьное обучение, как наладить колхоз или
укрепить семью. Нет, решает вопросы сама жизнь, пи­
сатель же дает художественное решение проблемы в ее
общем, принципиальном, этическом и эстетическом отно­
шении. Писатель должен прежде всего видеть проблему,
ставить ее и помочь людям осмыслить ее. Его задача —
привлечь внимание общества к тому или иному вопросу
и растревожить его, общество,— порадовать или огор­
чить, вызвать чувство восхищения, гордости, бодрости
или, наоборот, тревоги и раздумья и пробудить, таким
образом, в обществе новые мысли, настроения и вну­
тренние силы для дальнейшего усовершенствования жиз­
ни. Писатель должен быть в обществе носителем того
святого беспокойства, которое является выражением его
внутренней здоровой силы и непременным условием дви­
жения вперед. В зависимости от степени дарования
писатель может достигать того или иного уровня худо­
жественной силы и выразительности, но главная его
общественная функция заключается именно в этом.
Одним словом, Шанский — это полемическое и пуб­
лицистическое начало в повести, то начало, которое
потом, через пять лет, как бы выйдя из сюжетных рамок
повести «Честь», обрело новую, самостоятельную жизнь
в «Трудной книге», уже чисто публицистической и от­
кровенно полемической.
Так я от беллетристики пришел к публицистике, не­
чаянно, как грибоедовский герой,— «шел в комнату, по­
пал в другую». И так же нечаянно, как говорится,
«с ходу», я пришел и «в другую комнату» нашей жизни
со всеми ее большими и больными проблемами.
В самом деле, как же быть нам с нашим педагогиче­
ским и общественным браком, с фактами, когда по тем
или иным причинам затянулся процесс формирования
личности, характера, мировоззрения и в силу различных
обстоятельств из молодых людей получаются то бездель­
19

ники-стиляги, то фанфароны-отрицатели, то хулиганы,
а то и преступники?
Ведь как бы ни был противен этот фанфарон, хули­
ган или преступник, он родился у нас, он учился у нас,
и у нас же он стал «таким». Почему?.. Предопределение?
Обреченность? Судьба? Папа с мамой недосмотрели?
Сам виноват? Или всесильные гены? Конечно, мы не мо ­
жем снимать вину ни с папы, ни с мамы и ни с самого
преступника, но если мы серьезные общественные деяте­
ли, марксисты, то мы не можем не видеть и не искать за
всем этим целый комплекс разнообразных причин и
условий, в которых нужно разобраться, чтобы устра­
нить их.
Мы идем в грядущее! — как сказал бы поэт. Да, мы
идем в грядущее! Кто идет? Мы, чистые, светлые, силь­
ные, в красных галстучках, идем, а эти самые, разные
там Антоны, это что, пыль дорожная?
Нет! Мы идем всем народом, и только всем народом
мы можем и должны прийти к коммунизму, ориенти­
руясь на передовых, поднимая массу до уровня этих пе­
редовых и перевоспитывая отсталых, заблуждающихся.
Как говорил еще Ленин, мы строим социализм с тем че­
ловеческим материалом, который дан нам историей. Как
же можем мы махать рукой на наших ребят, не нашед­
ших себя, как можем не «возиться» с ними и не искать
путей воспитания там, где они затруднены?
Вдохновлять может только величественное! — вспо ­
минаю я опять наставления друзей. Но ведь все дело
в том — где и в чем видеть величие. Что может быть ве­
личественнее чистоты и моральной высоты человека,
который должен войти в тот дворец, что все мы строим!
Это не может не вдохновлять. Но что значит — «вдох­
новлять», «вдохновляться»? Пассивное это или активное
состояние? Вдохновляться
это хотеть, стремиться
и бороться за свои идеалы и при этом устранять те ка­
менья и препятствия, которые лежат на пути к цели.
А как же иначе? Обходить? Чтобы идущие за тобою ноги
переломали?
Вот я стою на гористом берегу Оки. Предо мною об­
ширная, на много километров заливная пойма красави­
цы реки. Там — конопля, комбайн убирает колхозную
пшеницу — богатство! А рядом — оставшиеся от «стари­
цы» озерца, поросшие осокой, болота, рвы, кустарники,
кочки. У меня за спиною, на взгорье,— усадьба только
20

что организованной лугомелиоративной станции. Прой­
дет год, и люди этой станции возьмутся за приведение
в порядок поймы Оки: осушат болота, засыплют рвы,
выкорчуют кустарник, срежут кочки, и еще краше зацве­
тет раскинувшаяся передо мною земля.
Так я представляю борьбу за грядущее. Устройство
жизни. Организация ее. Стремление и умение делать
ее все более и более разумной и красивой. И все — во
благо человеку.
Нужно мечтать! Да, нужно мечтать. А что такое меч­
та? Это — порыв, устремление от настоящего к будуще­
му. Но что это значит и что лежит в основе такого
устремления? Абстрактно построенный идеал, ретроспек­
тивно освещающий действительность, или, наоборот,
несовершенство действительности, порождающее мечту
о лучшем?
В динамике жизни, очевидно, сказывается и то и дру­
гое. Взаимодействие: преодоление несовершенств жизни
и стремление подняться к лучшему,— в этом ведь и сущ­
ность человеческого естества. Голодный человек верил
в лучшую жизнь, в свои силы, он мечтал о скатерти-са -
мобранке, человек, прикованный к земле, думал о сапо-
гах-скороходах, о ковре-самолете и крыльях Икара, во­
площающих мечту о полетах к звездам.
Так же, очевидно, обстоит дело и с нашей мечтой
о новом, совершенном человеке. Реально эта мечта дол­
жна складываться и осуществляться из того, что есть
в жизни,— из того, что нужно оставить в ней и что пре­
одолеть, и из того, что нужно развить и сделать господ­
ствующим. Новый человек рождается в борьбе со ста­
рым, да и как может быть иначе: сущность жизни
именно в движении, развитии, преодолении старого и
достижении нового. Но процесс этот сложный и много­
сторонний, и упрощенного отношения к себе он не
терпит.
Можно ли отрицать, например, первостепенное зна­
чение положительного примера? Даже самый вопрос
этот не может вызвать ничего, кроме недоумения. Поло­
жительный пример, образец, цель, идеал — это то, что
движет человеком в его скрытой внутренней работе,
в его саморазвитии. Правда, кое-кто стал чураться этого
как бы старомодного слова — «идеал», но старые моды
на поверку не всегда оказываются хуже новых. Поэтому
мне хочется подчеркнуть его, это слово, выражающее
21

активный, направляющий момент в очень сложном про­
цессе воспитания. Но разве можно представлять воспи­
тание как пассивное подражание? Воспитание нельзя
сводить ни к обучению, ни к внушению, граничащему
с гипнозом. Христианство две тысячи лет, не меняя основ
жизни, всеми средствами вдалбливало в душу человека
идеал блаженного и смиренного страстотерпца, но чело­
вечество не пошло за ним, а избрало себе другую цель —
изменить жизнь человеческую и, в соответствии с этим,
перестроить человеческую душу.
Так получается и с отдельным человеком: в конце
концов он выбирает из бесчисленного ряда внешних
влияний то, что ему нужно, то, что соответствует его
природе, характеру, его предшествующему жизненному
и общественному опыту,— выбирает и делает из этого
свои выводы.
Это вовсе не означает какой-то изоляции, отрыва лич­
ности от общественных влияний. Наоборот, положение
Маркса, что человек есть продукт общественных отно­
шений, навсегда останется краеугольным камнем в дан­
ном вопросе, но это утверждение не отменяет того, что
каждый человек — это личность, живущая и по законам
общества, и по законам своим, внутренним, далеко не во
всем еще исследованным.
Одним словом, воспитание — очень сложный процесс,
осуществляемый целой системой воздействий— эконо ­
мических, бытовых, социальных, психологических. И
так же многосторонне должна действовать литерату­
ра, исследуя различные пути формирования характе­
ров, столь же сложных и многообразных, как и сами
люди.
В подобного рода раздумьях шла моя работа над
«Честью».
Но вот работа окончена, повесть напечатана, и с нею
произошло то же, что когда-то с книгой «Повесть о юно­
сти»: шел как будто бы против течения, а попал в тече­
ние, в самую его стремнину, и даже в чем-то уже отстал
от него. Многие вопросы, над которыми я мучился, ока­
зались снятыми самой жизнью. Теперь нужно было
расширять их круг, говорить о большем: о судебных
ошибках, о чрезмерном административном восторге
милиции, о постановке дела воспитания в местах за­
ключения.
Глубже нужно вдумываться в причины преступности
22

в нашей стране. Ведь никакие прежние понятия и иссле­
дования их не объясняют.
Преступление не порождается у нас из самих усло­
вий жизни, как это было, скажем , в дореволюционной
России и даже в первые пооктябрьские годы. Там было
одно: голод, холод, есть нечего — закономерность! Сей­
час наше общество основано на других закономерностях,
других принципах жизни, и преступление вырастает
у нас как раз из нарушения этих принципов: из всякого
рода ошибок, равнодушия, бездушия и разной неуст­
роенности *—■семейной, бытовой, а иногда и обществен­
ной. Все это нужно изучить и исследовать.
Но исследование — это тоже сложный процесс, даже
применительно к самым простым вещам. Вы не состави­
те представления о доме, если не обойдете его со всех
сторон и не заглянете внутрь. А в Бухаре есть древний
мавзолей Исмаила Садани, восприятие которого зави­
сит даже от времени дня, освещения и погоды, настоль­
ко многообразен его светотеневой рисунок.
Тем более это относится к сложнейшим явлениям
жизни, и исследование ее, со всеми ее внешними и вну­
тренними гранями, не может быть однолинейным.
А потому да не посетует читатель, если в дальнейших
совместных наших путях и поисках ему придется пройти,
может быть, не раз как будто бы по одним и тем же
стопам и следам, как бы осматривая все то же и при­
сматриваясь к проблеме с разных сторон, и так, зигза­
гами и спиралями, приближаясь к постижению истины.
И пусть истина — совсем неблизкая цель этого трудного
пути, но, как сказал в свое время ученый и философ
Блез Паскаль: «Ищи истину, она этого хочет».
Г. Медынский

СУДЬБЫ. ПИСЬМА.
РАЗМЫШЛЕНИЯ
Идти вперед можно лишь
тогда, когда шаг за шагом
отыскиваешь зло и преодо­
леваешь его.
Ф. Дзержинский

Ч А СТЬ ПЕРВАЯ
Размышления
над Арагвой
днажды, во время отды­
ха в Кисловодске, мы с группой то­
варищей решили совершить авто­
мобильную
экскурсию
в район
Нальчика, к так называемым Голу­
бым озерам, и дальше
в Черек-
ское ущелье. Когда мы рано утром
трогались с места, погода стояла
по-кисловодски солнечная, хотя на
севере за Кабан-горою и Малым
Седлом висела хмарь.
—
Ну, Ессентуки заплакали! —
тоном знатока сказал шофер.
И действительно, уже на поло­
вине пути к Ессентукам, у разъезда
Белый Уголь, эта самая хмарь оку­
тала нас, потом из нее пошел про­
тивный, мелкий дождь, который
провожал
нас
до Пятигорска,
и только где-то за Тамбуканским
озером, месторождением пятигор­
ских грязей, он наконец от нас от­
стал. Однако это не утешало. Где-то
справа должно было открыться
27

Баксанское ущелье, а за ним, во всей своей красоте,—
Эльбрус. В Кисловодске он только дразнил нас, выгля­
дывая из-за плоских гор полукружьями своих вершин,
а здесь мы надеялись увидеть его в полный рост, но
вместо этого перед нами по-прежнему было серое, вой­
лочное небо, тяжело осевшее на землю.
*—• Ах, как обидно! Как обидно! — сокрушались мы,
глядя на эту печальную картину.— Значит, мы ничего
не увидим!
За Нальчиком дорога сначала шла по степи, а потом
свернула вправо и пошла в горы. С каждым километ­
ром мы чувствовали нарастающий подъем, что только
ухудшало наше настроение: поднимаемся в горы, а кру­
гом все то же — туман и туман. Значит, все пропало.
И вдруг точно раздвинулся театральный занавес, ту­
ман ушел куда-то в сторону, и открылось небо
чистое,
ясное, голубое,— и взгромоздились вершины, сияющие,
белоснежные, завораживающие. Оставив машину у Го­
лубых озер, мы пошли пешком туда, к ним. Шли в гору,
взбирались на кручи, обходя скалы, с опаской загляды­
вая в открывающиеся пропасти, а впереди возвышались
и манили нас все такие же далекие, хотя, казалось, та­
кие близкие вершины. Мы дошли до перевала, а где-то
за ним — новые ущелья и новые подъемы
к снегам!
И так захотелось, преодолев все, идти вперед и выше
туда, к вершинам, к небу, к самому солнцу!
Велика сила устремления, без которой невозможна,
по сути дела, и сама жизнь!
А кому из тех, кто по-настоящему стремился и дости­
гал, неизвестно, какова подлинная цена достижения?
Как много нужно сделать, чтобы преодолеть и достиг­
нуть, чтобы водрузить знамя на завоеванном рубеже,
как нужно экономить дыхание, чтобы вдохнуть глоток
горного воздуха вон там, на самой вершине, и какой для
всего этого нужен душевный заряд!
Но разве остановить того, кто стремится? И разве
забудет, разве может забыть обо всем этом тот, кто по-
настоящему стремится? Уметь взять подъем, миновать
разверзшуюся пропасть, распознать трещину, притаив­
шуюся под видимой гладью пути, и обойти, преодолеть
ее, иметь трезвый взгляд и крепкие ноги — вот что нуж­
но тому, кто стремится.
Правда, все эти мысли пришли мне на ум позднее,
когда перед нами открылись совершенно другие высоты
28

и цели, XXII съезд. Он напомнил мне то, что чистым,
свежим после дождя утром открылось нам тогда, в Че-
рекском ущелье,— скалы, нагромождения, обломки, сле­
ды исчезнувших эпох и катаклизмов, фундаментальность
основания, дорога, идущая вверх, взлет ажурных остро­
верхих вершин и радостная синева неба.
В самом деле, XXII съезд — это программа не только
строек и дел, но и программа человеческих достоинств.
Многие из них уже живут и укрепляются в жизни, но их
дальнейший рост, формирование коммунистической лич­
ности, чистота человеческих отношений
это и есть
наши нравственные вершины. И брать их нужно именно
сейчас, когда «строительство человека» становится едва
ли не первейшей и решающей нашей задачей. А может
быть, и действительно решающей, потому что всякое
другое строительство без этого теряет смысл. Будущее
немыслимо без человека будущего.
Кое-кому это будущее, может быть, кажется неве­
роятным. Но ведь и «Долой самодержавие!» в свое вре­
мя тоже казалось невероятным. А сто тысяч тракторов?
А электрификация? Все это осуществилось. Осуществят­
ся и наши теперешние мечты и планы: будет коммунизм
и будет новый человек — вершина всей истории. Она
возникает для одних как призывный маяк, для других —
как призрачное видение, почти сказка , но и в том и в
другом случаях она возвышается над целым хребтом, на ­
громождением тех самых эпох, через которые шло чело­
вечество. Что-то из этих эпох рушилось, что-то остава ­
лось, и осталось, и осело в основании хребта, а мы не
можем подняться к вершине, минуя основание. Мы
не можем перед предстоящим подъемом не решить са­
мый естественный и трезвый вопрос: а как осуществить
его? Как взять их, эти высоты нравственного совершен­
ства? Можно ли взять их одним восторгом, порывом,
и пусть искренним, пусть самым горячим, но лишь сло­
весным призывом: смотрите, как они великолепны
и чисты!
Путь к вершинам. Он не так легок и не так прост,
и вести туда могут разные пути и разные, иной раз очень
сложные и трудные, тропы.
Невольно вспоминаются вдохновенные строки Пуш­
кина:
Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины.
29

С этого «края стремнины» открывается поистине ве­
личественное зрелище: горы, горы, горы, те самые свер­
кающие вершины, которые так манят наш взор и мечту.
А внизу — Арагва. И с полной ясностью отсюда, с высо­
ты, видно, как сливаются там две Арагвы: «белая» и
«черная». Вот они текут — разные, совершенно разные по
цвету воды — и сливаются, и граница их слияния отсюда,
сверху, кажется точно прочерченной. А дальше идет
просто Арагва, где все смешалось, и белое, и черное, и
невозможно уже отделить одно от другого, хотя текут в
ней все те же две Арагвы: «белая» и «черная». Так же
и в жизни. В ней тоже борются и спорят два потока:
светлые, чистые воды добра и черные струи зла.
И вот я стою у начала пути. Можно исследовать исто­
ки высот человеческого духа — это так радостно, приятно
и бесконечно нужно. А разве менее нужно другое: пере­
крыть мутные воды «черной» Арагвы, чтобы они не
вторгались в общий поток и не загрязняли его?.. И разве
не менее важно пойти —- лужно же кому-то пойти и туда,
по берегам «черной» Арагвы, и проследить, и покопать­
ся, исследовать, и попробовать что-то узнать и разве­
дать: откуда же и как, из каких пластов жизни берется
эта муть, где и как ее можно остановить, или хотя бы
ослабить ее напор, или очистить, просветлить ее воды.
Куда идти? Как идти?
«В науке нет широкой столбовой дороги, и только
тот может достигнуть ее сияющих вершин* кто, не
страшась усталости, карабкается по ее каменистым
тропам» *.
Так сказал Маркс о науке. В такой же степени это
относится и к овладению вершинами нравственного
совершенства. Путь к ним — далеко не столбовая доро­
га, по которой можно промаршировать под звуки орке­
стра, это каменистые трудные тропы, где может быть
все: и завалы, и провалы, и подъемы, и трещины. И, го­
товясь к восхождению, разве не должны мы во многом
разобраться и многое проверить — что ж е брать с собой
в нелегкий путь и что не брать, куда, на какой уступ
можно уверенно ставить ногу и от чего уберечься, что
предусмотреть и каких ошибок избежать.
Многое нужно стремящемуся, но, прежде всего, нель­
зя терять из виду вершины, надо идти к ним, но при том
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, с. 25.
30

смотреть под ноги — куда ведет тропа, по которой ты
направляешь 1паг. Наша жизнь как подъем по горной
дороге —с каждым новым ее этапом, с каждым поворо­
том открываются все новые и новые дали, возникают
новые горизонты и цели, а вместе с ними и ровые слож­
ности, которые нужно преодолевать. На наших глазах
будущее приходит в настоящее и рождается из него и в
то же время прошлое прорывается в будущее и вступает
с ним в скрытую, но злую борьбу.
Сложности! В них — и пафос и драматизм нашего
времени, в них его живая диалектика и поле битвы.
И большой веры и непоколебимости, огромного устрем­
ления и напряжения сил, разума и воли требует оно от
каждого из нас. И честности. В этом-то, может быть, са ­
мое главное » в честности мысли: разобраться в слож­
ностях, которые тебя окружают, и проблемах воспита­
ния, которые из них вытекают. А к сожалению, у нас
бытует еще слишком упрощенный и односторонний взгляд
на этот вопрос.
Воспитывать не значит посадить перед собой сына
и читать ему нотацию. Воспитывать — не значит прочи­
тать лекцию, даж е очень интересную лекцию, и думать,
что вот проведено мероприятие и дело сделано: все слу­
шатели будут делать так, как говорил лектор. Воспиты­
вать “ не значит сказать: будь таким, делай так,;— и все
будут делать так. Ах, если бы можно было внушать идеи
«прямой наводкой»!
Мы много говорим о необходимости воспитания на
положительном примере, и совершенно справедливо го­
ворим.
Разве доктор, от которого пахнет табаком, может
убедить больного во вреде курения? «Врачу, исцелися
сам!» — скажет ему больной словами древнего изрече­
ния. Разве отец, пришедший после получки навеселе и ре­
шивший по этому случаю «поучать» сына, имеет право
на такое поучение? Разве лектор достоин читать лекцию
о моральном облике советского человека, если сам он
бросил соблазненную им девушку? Разве парторг может
увлечь за собой народ, если он сам запутался в каких-то
грязных делишках? Разве писатель вправе писать книгу
о благородных чувствах, если он заперся за высоким
забором своей дачи с лохматым барбосом во дворе?
И какое влияние будет иметь этот доклад или лекция,
книга или родительское поучение, если они будут проти­
31

воречить жизненному облику того, кто поучает? Все это
пройдет мимо души.
Одним словом, нельзя воспитывать не воспитываясь.
И не с этого ли нужно начинать? Да, воспитание ^ это
и пример, и контроль, и наставления. И то, и другое, и
третье объединяется в емком понятии, оно вбирает в себя
и образ жизни, и ее основные принципы, и нравствен­
ный воздух, то есть все то, что создает атмосферу, в ко­
торой живет воспитуемый и, как губка, впитывает ее.
Поэтому в здоровых семьях, построенных на крепких
устоях, и дети обычно бывают хорошие, а в семьях,
где все шатается и ползет по сторонам, воспитание ли­
шается своего нравственного фундамента. Точно так^
же в крепких, здоровых коллективах складываются
и здоровые, нравственные люди, а где заведется
гниль и грязь, там в этой грязи зачастую тонут и
люди.
«У нас?» ^ грозно заметил редактор против анало­
гичных слов на странице статьи, которую я однажды
написал на эту тему. И я не знаю, чего было больше
в редакторском предупреждении — детской наивности
или сознательного политического лицемерия? Как будто
у нас нет и не может быть плохих, нездоровых, разва­
лившихся или разваливающихся семей. Как будто у нас
нет отцов — пьяниц, лгунов и развратников, как будто
у нас нет легкомысленных мамаш или матерей, страдаю ­
щих куриной слепотой безрассудной и неумной любви,
развращающей детей, как будто у нас нет и других ве­
щей и явлений, способных влиять на людей.
Бесполезно вступать в спор с этими рыцарями казен­
ного «патриотизма». Нам нужен трезвый взгляд на
жизнь, и в том числе на вопросы воспитания, на всю их,
иной раз просто непостижимую, сложность и глубину.
Вспомним встревожившее всех нас письмо Ирины А.,
опубликованное в «Комсомольской правде» (17 мая
1964 г.) . Мать Ирины — учительница, бескорыстная, са ­
моотверженная труженица, покинутая мужем, одна
вырастившая двух дочерей и стремившаяся привить им
все самое хорошее, самое высокое и благородное. И вот
в ее адрес взбунтовавшаяся мещанка-дочь кидает потря­
сающие по своему цинизму слова: «Я ненавижу свою
мать!.. Она целыми днями корпит над тетрадями и, по­
скольку учит всю жизнь, воображает, что умнее ее нет
никого... Вечно она ссылается на то, что не может делать
32

дорогие покупки. А книг накупила — класть некуда...
Музыку мы можем слушать только классическую. Все
остальное — пошлость, гадость. Вертинский — гадость.
Есенин — декадент. Золя не читай. Ремарка не читай.
Тургенев — вот это можно читать, воспитывает благород­
ные чувства... Всю жизнь я как в тисках... Ненавижу!.:
Ненавижу ее за то, что своим жалким учительским тру­
дом она не может прилично обеспечить свою семью, в то
время как другие без высшего образования, без этакого
сверхусердного труда зарабатывают на модную обувь,
на красивую мебель, а мы, «мы не можем, у нас нет
денег». У других есть, а у нас нет. Ночи сидеть над тет­
радями, решать бесконечные задачи, и нет денег! Зна­
чит, недостаточно ума, чтобы иметь хороший оклад...
Не могу простить матери то, что от нас ушел отец. Она
вечно занята, всегда немодно одета, считает, если все
чисто, опрятно, значит, красиво. А вот другая женщи­
на — рыжая, яркая, накрашенная, в модных туфлях,
с большим декольте, которую осуждает наша скромная
мама, оказалась привлекательнее и милее, и отец оста­
вил нас, двух девочек, ради этой, с точки зрения мамы,
вульгарной женщины. Мама говорит, что она глупа, как
пробка, эта женщина, а наша чересчур умная мама ока­
залась со своим великим умом никому не нужной».
Диву даешься глубине духовного цинизма, до кото­
рой дошла эта ультрасовременная финтифлюшка, осме­
лившаяся из-за модных туфелек и песенок поднять руку
на мать, на ее благородный и самоотверженный труд,
а вместе с тем и на самые высокие, но, по ее мнению,
«обмусоленные и старомодные» нравственные принципы.
И все это родилось в ответ на самый положительный
пример и личной й трудовой жизни матери, в ответ на
ее стремление окружить детей самыми положительными
влияниями и в области моральных понятий, и в области
литературы, искусства. Из плюса получился минус. Как?
Оказывается, воспитание куда более сложный и мно­
госторонний диалектический процесс, в котором прини­
мает участие очень большое количество самых различ­
ных факторов и влияний. Значит, мало влияния одной,
пусть самой «положительной» матери. А раз этого недо­
статочно, то авангардные позиции начинают занимать
другие воспитатели: и, видимо, иначе настроенный отец,
и просмотренная кинокартина, и прочитанная книга,
подружки и мода, пусть самая глупая, но мода. Воспи-
2. Г. Медынский, т. 2

тание, следовательно, вопрос общественный, далека вы­
ходящий за границы семьй, и не случайно в Программе
КПСС уделено большое внимание формированию нрав­
ственного облика человека, проблемам семьи, школы,
воспитательной роли партии. Не случайно о воспитании
так много говорилось на XXII съезде партии, говори­
лось как о сложном и длительном процессе, требующем
больших усилий, терпеливого, разумного подхода и даже
пота и душевных мук. Говорилось и о том, что формиро­
вание нового человека происходит не только под влия­
нием специальной, так сказать, целенаправленной рабо­
ты, но и всего уклада жизни общества, его обычаев
и законов, государственных установлений и социальных
отношений, определяющих лицо этого общества. Под­
черкивалась на съезде и очень правильная мысль о том,
что молодое поколение, поколение строителей комму­
низма, надо беречь и воспитывать с детских лет, зака ­
лять его в юности и тщательно следить за его ростом,
чтобы не было у нас моральных калек — жертв непра­
вильного воспитания и дурного примера.
Следовательно, воспитание — не только формирова­
ние героев, но и предупреждение уродств, или, говоря
математическим языком, не только путь прямого доказа­
тельства, но и доказательство от противного, так как
и тот и другой путь ведет к одной цели — к утвержде­
нию в жизни нового человека и новых человеческих от­
ношений.
Вот почему в этом большом и многосложном раз­
говоре о делах воспитания мы не можем обходить то,
что составляет нашу муку и боль,людей трудной судь­
бы и сложной, тяжелой или путаной души. А может,
с них-то и нужно начинать разобраться и понять, как и
почему при всей принципиальной, нравственной высоте
нашего общества появляются у нас моральные калеки,
как и почему мы несем жертвы на фронте воспитания?
А это значит предупреждать и уменьшать такого рода
жертвы, это значит серьезно, сознательно и всесторонне
формировать поколение коммунизма. Мы, взрослые люди,
свое поведение и образ жизни зачастую считаем вполне
естественным и нормальным. А всегда ли мы оглядываем­
ся кругом? Всегда ли мы замечаем и думаем о тех, кто
нас видит и слышит и кто живет рядом с нами? И прежде
всего— всегда ли мы замечаем детей?
34

У Евгения Евтушенко есть стихотворение «Фронто­
вик». Годы войны. М альчик «с верным другом Васькой»
лопал на шумные деревенские посиделки. Сопя, состуки-
вая снег с огромных отцовских валенок, ребята вошли,
и вдруг застыло сердцу: перед ними
стоял кумир мальчишек сельских —
хрустящий, бравый фронтовик.
Он говорил Седых Дуняше:
«А ночь-то, Дунечка,—
краса!»
и тихо ей:
«Какие ваши
совсем особые глаза...»
А кругом музыка, свет, водка, махорочный дым,
и туфли-лодочки девчат, и аккордеон, поддающий ве­
терка:
и мы смотрели, как на бога,
на нашего фронтовика.
Но фронтовик, которым любовались ребята, связывая
с ним все самое лучшее и самое чистое, распоясался,
как ухарь-купец, без устали в стаканы водку лил и сы­
пал разными историями...
и был уж слишком пьян и лих,
и слишком звучно,
слишком сыто
вещал о подвигах своих.
Затем подсел уже к другой и ей повторил те же фаль­
шивые слова: «Какие ваши совсем особые глаза».
Острил он приторно и вязко.
Не слушал больше никого.
Сидели молча я и Васька,
Нам было стыдно за него.
Наш взгляд, обиженный, колючий,
ему упрямо не забыл,
что должен быть он лучше,
лучше,
за то, что он на фронте был.
Кончились посиделки, пьяный фронтовик, «душу
вкладывая в плевки», шел, ругаясь, пошатываясь и уда­
ряясь о плетни.
И с детской ненавистью крайней,
' в слепой жестокости обид
жалели мы, что был он ранен,—
уж лучше был бы он убит.

Вот она, вся сложность и глубина вопроса: в воспи­
тании играет свою роль и хороший пример, и дурной
пример, и весь комплекс жизненных обстоятельств, на
первый взгляд как будто бы совсем незаметных, не пре­
дусмотренных и часто не предусматриваемых, а детские
глаза, которых мы обычно не замечаем, детский ум
и детское сердце впитывают все это. Дети перерабаты­
вают и переваривают бесчисленное количество впечат­
лений и делают свои выводы. Мы наивно полагаем, что
они предметы, а они люди, мы думаем, что они ничего
не понимают, а они мыслят. А потом мы спрашиваем
себя: почему он получился такой, а не другой? В нашей
жизни, в ее свершениях и идеалах есть много, очень
много великолепного, возвышенного и возвышающего.
Но есть и то, что нужно устранить, что препятствует
правильному воспитанию детей, с корнем вырвать то,
что отравляет нравственную атмосферу нашей жизни.
Устремление в будущее немыслимо без преодоления зла
и пережитков прошлого и наших собственных «нажит-
ков»: ошибок и несовершенств.
Именно это и побудило меня написать повесть
«Честь», довесть о сложных путях молодой человеческой
жизни, о трагических ошибках и мужании характера.
Не ради любви к мраку и грязи, не ради смакова­
ния недостатков я выбрал этот тяжкий путь среди мно­
гих других, светлых и легких, радостных и приятных,
выбрал потому, что сама жизнь показала мне свою
другую, оборотную сторону, и я уже не мог, я не
имел никакого морального права не сказать о том,
что мне открылось. Но то, что мне открылось, повле­
кло за собой такой напор впечатлений, проблем и во­
просов, что уже трудно было справиться с ним и уло­
жить в сюжетные берега художественного произве­
дения.
Повесть и тесно связанные с нею мои публицистиче­
ские статьи вызвали такой поток писем, что их никак
нельзя уже было просто запрятать в письменный стол.
И не только из-за количества, а из-за их внутреннего
смысла. Это были не только отзывы и не простая крити­
ка: «так — не так», «нравится « не нравится». В них
заключались судьбы, исповеди, размышления и рассуж­
дения, это
исследования поступков и ошибок, предло­
жения практических дел и мероприятий, иной раз целые
трактаты.
36

Пользуясь случаем, я всем своим корреспондентам
приношу глубокую благодарность за искренность и дове­
рие и вместе с тем прошу прощения у тех, которым я в
свое время не успел или не сумел ответить лично, так
как зачастую это действительно было невозможно фи­
зически. А теперь именно эти письма заставляют меня
во весь голос прямо и искренне поговорить с читателем
о тех сложных, а часто — больных вопросах жизни, ко­
торые поднимались в письмах.
«Где вы были раньше? Если бы в свое время был
человек, который остановил бы меня, или попались та ­
кие книги, как ваша, разве я дошел бы до такого по­
зора?»
«Цель моего письма — не какой-либо личный инте­
рес, я своей судьбой доволен. Я обращаюсь к вам как
к писателю, чтобы в будущих своих работах затронули
корни зла».
«Уж если вы коснулись этой темы, то она будет пре­
следовать вас долго. Вам будут идти нескончаемые пото­
ки писем, и, конечно, на все вы не ответите. Но пишите,
пишите на основании этих писем, пишите как можно
больше. Пусть ваши книги читает молодежь, пусть учит­
ся на ошибках других».
«Пусть учится на ошибках других»... Сами читатели
подводят меня к вопросам, мимо которых невозможно
пройти. А с другой стороны, приходится слышать обрат­
ное: а можно ли учиться на ошибках других? А нужно ли
учиться на ошибках других и не лучше ли воспитывать
прямо и просто — делай так! Вот тебе пример для под­
ражания, будь таким!
Будь таким! Это — непременный, обязательный прин­
цип воспитания, но... обязательный или единственный?
Здесь мы сталкиваемся с основной, пожалуй, опас­
ностью, стоящей перед нашим мышлением,— с опас ­
ностью догматизма. Как легко и соблазнительно, взяв
за единственный исходный пункт какую-то глубокую,
справедливую истину, подтягивать под нее реальную
жизнь и как трудно идти обратным, самостоятель­
ным путем — от ершистой реальности к законченности
обобщений и закономерностей. Так и в делах воспи­
тания.
.
1
Наша эпоха героическая, у ее истоков стояли люди
героической, возвышенной души,— зн ач ит, пой гимны
героизму в расчете на то, что они, как эхо, отразятся
37

в душах людей. Чего проще! Но куда сложнее, да и куда
важнее другое: героями ведь не рождаются, и Алек­
сандр Матросов на своем пути к героизму прошел через
воспитательную колонию. Подлинное искусство воспита­
ния в этом и заключается — во взращивании героизма,
формировании тех, кто об этом, может быть, даже не ду­
мает. Поднять тех, кто не нашел себя и пригнулся к зем­
ле, придать силы тем, кто ослаб, призвать к деяниям тех,
кто не знает, что делать, учить преодолевать то, что
стоит на пути к героизму.
Разве это не путь к звездам?
Да и может ли быть иначе? Окинем мысленным взо­
ром весь ход нравственного развития человечества, и мы
совершенно явственно различим в нем два пути, две тен­
денции этого развития: стремление к добру и отталкива­
ние от зла. Вернее даже, это две стороны одного и того
же, двуединого по своей сущности, процесса: утвержде­
ния добра и ниспровержения зла. Может ли быть одно
без другого? Трудно даже сказать, что из чего родилось,
но, на мой взгляд, стремление к добру, даже самое по­
нятие добра, родилось из невозможности жить во зле, из
отталкивания от него и попыток преодолеть его. Нельзя
же жить во всеобщей вражде всех со всеми, просто
невозможно жить, если подходить друг к другу с кам­
нем в руке. Это — явное зло . И вот рождается добрый
обычай здороваться за руку: «Смотри! В моей руке нет
камня! Не бойся меня, я не боюсь тебя. Мы — не враги,
мы друзья». Нельзя жить, если сосед может увести из
твоего дома и вола твоего, и осла твоего, а заодно
и жену твою. Тоже зло. И вот рождается заповедь: «Не
пожелай жены ближнего твоего, ни вола его, ни осла
его». Добро! Нельзя свергнуть эксплуататоров, если
быть разобщенными и в одиночку переносить все беды
и напасти подневольной жизни. Большое зло. И вот
угнетенные объединяются под лозунгом «Пролетарии
всех стран, соединяйтесь!». Одним словом, нельзя утвер­
дить добро, не ниспровергая зла. Примером этому слу­
жит социальная революция. Нарушение этого двуедин-
ства означало бы бессилие добра перед неприкосновен­
ным злом, а отсюда прямой путь или к религиозному
ханжеству, или к утопическому, а потому недостижимо­
му социализму.
Следовательно, можно ли учиться на ошибках дру­
гих? В частности, можно ли воспитывать на отрицатель­
38

ных образах? Безусловно! В этой связи мне хочется
сказать об одной великолепнейшей выставке, самой вы­
разительной, на мой взгляд, за многие годы. Я имею в
виду выставку картин лауреата Ленинской премии
художника П. Д . Корина «Уходящая Русь».
Монахи, схимницы, митрополиты«— самые отрица­
тельные из отрицательных. Но всмотритесь в них внима­
тельнее.
«Спас». Из-за ряда лампад смотрят два взыскующих,
безжалостных глаза, от которых никуда не уйдешь. Ни
милосердия, ни участия, ни человеческой искорки. К а ­
кой же это спас? Художник разоблачает и развенчивает
его жестокую, античеловеческую сущность.
«Иеромонах». Такой же жесткий, строгий, пронзи­
тельный взгляд, властная и напряженная, вполоборота,
фигура в черном одеянии", цепкие руки судорожно сжали
монашеские четки. «Такой на костер пойдет!» — тихо
проговорил кто-то из притихших зрителей. «Что вы! Та­
кой? Нет!— решительно ответил другой “ Он пошлет
на костер!» «Пошлет!» — подтвердил третий.
А рядом — «Митрополит». Яркое, пурпурное, празд­
ничное облачение. Горят камни самоцветов на панагии,
на кресте. Но какая же мелкая, ничтожная личность
держит на своих хилых плечах всю эту роскошь, какие
пустые, бесцветные глаза смотрят на вас среди велико­
лепия сверкающих каменьев.
«Отрицательные образы» подлинного искусства, н а ­
полненные авторской мыслью, презрением и нена­
вистью,— «лица мистицизма и глупости, карьеризма и
довольства», как сказано в отзыве одного из зрителей,—
говорят куда ярче об истинном лице религии, чем самая
«положительная», но пустая и бесстрастная агитка. Ми­
нус превращается в плюс. «Мы из Руси настоящей
благодарим за «Русь уходящую»,— кратко, но выра­
зительно написали в книге отзывов ученики советской
школы.
Значит, важен не факт изображения зла, а отноше­
ние к нему художника. Мало — видеть зло. Ты должен
ненавидеть его и активно стремиться к его разоблаче­
нию, тогда изображенное зло начинает бить по самому
злу.
Все это в не меньшей степени относится и к лите­
ратуре.
39

Об этих серьезнейших, принципиальных вопросах
спорят писатели, думают и читатели. И вот перед нами
одно из читательских писем.
«Возьмешь иной роман современности,— там
и па­
триотизм, и чуткость, и счастливый конец, и очищение,
и отпущение грехов. Оно и видно, что мы идем в комму­
низм семимильными шагами и нам некогда срывать сор­
няки под ногами. Авось засохнут».
Этой концепции «авось засохнут», лежавшей когда-то
в основе пресловутой «теории бесконфликтности», отдало
дань немало писателей, но у нее во все времена были по­
следовательные и принципиальные противники.
В самый тяжелый период войны на страницах «Прав­
ды», центрального органа партии, была напечатана
пьеса А. Корнейчука «Фронт», осуждающая и разобла­
чающая негодных командиров, пьеса, которая в значи­
тельной степени помогла оздоровлению дел на фронте,
и, следовательно, делу победы, и, следовательно, факти­
ческому возвеличению нашей родины.
Я представляю: если бы Константин Симонов в дра­
ме «Четвертый» свел бы тени наших погибших воинов
с журналистом, который видел этих бездарных команди­
ров, трусов и негодяев, посылавших бойцов в атаку, на
смерть, а потом присваивавших их ордена, и молчал об
этом,— сколько бы горьких и гневных слов они сказали
ему!
А вот уже новые герои говорят их, эти горькие, но
идущие от самого сердца слова, вспоминая в романе
«Солдатами не рождаются» первые, трудные месяцы
войны:
«Если сказать совсем по правде, ненавижу не только
немцев, но и самого себя. Всех нас ненавижу за то, что
у нас так было. Люблю всех нас, но и ненавижу, потому
что мучаюсь тем, как это было... Да что же это такое?..
Как мы это позволили?..'Как мы допустили, чтобы это
было?.. Боже ты мой, как это страшно и стыдно!»
И перед нами встает сложный во всей своей истори­
ческой реальности клубок человеческих, гражданских и,
при всей их боли и горечи, высоких чувств, волновав­
ших тогда всех подлинных патриотов попавшей в беду
родины,— «чувство вины, и стыда, и боли, и бешенства
за все, что у нас не получается, и радости за все, что
у нас выходит».
40

Вот в этой поистине шекспировской трагичности, ко ­
торую нам пришлось тогда пережить, вынести и прео­
долеть, заключалось подлинное величие духа совет­
ского человека. А укрывательство трусов и негодяев —
это не воспевание, а издевательство над ним. И то­
гда невольно вспоминаются мудрые слова Ромена Рол-
лана:
«Как много поэтов думают, что они оказали услугу
родине, воспевая героизм, самоотвержение, жертву! Но
если они верили в них лишь устами, а не сердцем, если
они видели в них лишь весело звучащие слова, а не су­
ровую и трудную действительность, если они искали
в них свой личный успех, а не благо других,— они уни­
зили героизм, самоотверженность и жертву, а не послу­
жили им».
Как можно воспевать величие народа и не бороться
против того, что позорит и подрывает это величие? Мож­
но ли только восхищаться, уподобившись страннице из
«Грозы» Островского: «Бла-алепие, милая моя, бла-але -
пие!»? Можем ли мы проходить мимо отрицательных сто­
рон жизни, мимо тяжелых судеб и трудных характеров?
Можем ли мы отмахнуться от этих явлений и сделать
вид, что они не существуют! Ведь от этого они не пере­
станут существовать. Больше того, болезнь уйдет вглубь,
и тлетворное начало станет действовать и на других,
неустойчивых, восприимчивых к болезни. Нельзя бить
врага, не видя врага и тем более отворачиваясь от него,
чтобы не видеть.
Видеть зло и молчать — совершать преступление.
... Петь лишь добро, видя мглу,
Равносильно извечно служению злу.
Геворк Эмин
Нет, советский писатель не может, не имеет мораль­
ного права на подобный подход к жизни. Он обязан ви­
деть ее недостатки, пусть даже самые серьезные. Не ради
них.самих, а ради той великой цели, путь к которой они
преграждают. Чтобы достичь ее, нужны люди сильные,
нравственно цельные, люди большой, благородной души,
и наша литература должна способствовать формирова­
нию таких людей, утверждению в жизни всего лучшего,
передового, честного. Но она должна учить также нена­
■41

видеть все низкое, злобное, бесчеловечное, ненавидеть
и активно бороться с*ним.
Да, наше искусство — искусство героической эпохи,
и оно не может не радоваться нашим победам и дости­
жениям, не может не воспевать их: и знамя, водружен­
ное на завоеванной высоте, и радостный гимн, и торже­
ственные фанфары — это так понятно и естественно . Но
фанфары, возведенные в обязательный принцип, пере­
стают служить делу победы.
А с этим со всем связано и понимание идейности,
партийности литературы и роли писателя, как помощни­
ка партии.
Знавал я одного старого служаку, очень исполни­
тельного и дельного работника, но узко мыслящего че­
ловека, который всякую попытку со стороны собеседника
самостоятельно осмыслить тот или иной вопрос жиз­
ни пресекал категорической формулой: «Это аполи­
тично» .
Эта формула в его устах звучала категорично, как
формула слепого послушания и исполнительности. Под­
линная партийность, мне кажется, не имеет к этому ни­
какого отношения.
Идет эскадра по бурным водам жизненного моря.
Ведет ее могучий флагман, определяющий курс, и все
остальные суда, большие и малые, идут тем же курсом,
к одной цели. Но идти одним курсом можно по-разному.
Можно идти в кильватере и высоко взлетать на мощной
кильватерной волне. А можно идти тут же, в строю, тем
же курсом и к той же цели, но на каком-то своем месте,
вспарывая еще неизведанную гладь моря. Это труднее,
ответственнее, опаснее — можно ошибиться и наскочить
на рифы, нарваться на мину, зато есть возможность
обнаружить рифы или мину, и флагман поймет все это,
в чем нужно — поправит, а за что следует — поблаго­
дарит и учтет твои поиски в своем определении
курса. Нужно только, чтобы поиски эти были поисками
бойца, а не легкомысленным порханием по гребням
волн.
Вот так и здесь, на том трудном участке фронта, где
ведется борьба со всем злобным, низким и бесчеловеч­
ным, что держится еще среди нас, но подлежит реши­
тельному преодолению и искоренению. Встают вопросы
большие, и больные, может быть, иногда не очень
«презентабельные», даже грубые, но жизненно важные,
42

над которыми нельзя не думать, если не фальшивить
перед собой, если не жить текущим днем, а смотреть
вперед.
Смотрящие вперед, идущие вперед должны измерять
глубину фарватера и, строя высокую жизнь, поднимаясь
в космос, устремляясь к вершинам нравственного со­
вершенства, должны повнимательнее приглядеться к
тем, кто остается у самого подножия нравственных
вершин.
Нам нужно учиться жить друг с другом. А это, ока­
зывается, очень и очень не просто. Веками и тысячеле­
тиями человеческие отношения складывались и уродо­
вались в атмосфере вражды и угнетения человека чело­
веком. Так как же преодолеть их? Как на месте вражды
создать царство дружбы и человеческого взаимопони­
мания? Мечтами? Созданием полуромантических, полу-
утопических проектов о «Главном Штабе Доброго Рас­
положения Духа» и «Лечебницах-Развеселителях»? Все
это, может быть, и нужно, но не лучше ли сначала до­
биться возможности ликвидации лечебниц-вытрезвите-
лей? Давайте преодолеем и уничтожим причины и источ­
ники недоброго расположения духа, а тогда и доброму
легче будет прийти и утвердиться в душе человеческой,
потому что человек сам по себе, по природе своей опти­
мист.
Но я уже слышу тех, кто в ответ на это кинет мне
ядовитые слова упрека: «Какая проза! Вытрезвитель...
Какая приземленность и нищета души! Давайте меч­
тать!»
Ну конечно, давайте! Но к мечте нужно знать дорогу.
Больше: к мечте нужно пробить дорогу. Вертолеты в бу­
дущее не ходят. Путь туда лежит по нашей грешной
земле. Его нужно пробивать сквозь всякого рода зава­
лы. Нужно исследовать жизнь. Исследование, осмысли­
вание жизни, вообще, мне кажется, является одной из
задач нашего времени, как и всякого мыслящего чело­
века. Мы очень многое сделали, но у нас было и немало
ошибок, кое-что перепуталось и перемешалось, новое
вырастает из старого, но старое проникает в новое,
а иногда теряются и стираются грани между тем и дру­
гим, смещаются критерии оценок. Во всем этом нужно
разбираться и разбираться!
Попыткой этого и является настоящая книга.
43

Оговорюсь сразу же: в книге много внимания уделе­
но вопросам преступности. На них острее всего обнажа­
ются сложности и противоречия жизни. Поэтому я не
могу миновать их. Конечно, я не осмеливаюсь и думать,
что единолично разрешаю громаднейшей сложности про­
блемы,— это могут сделать только коллективный разум
и коллективные усилия народа. Я хочу лишь попытаться
подойти к ним с той стороны и в такой степени, в какой
они открылись мне, какими -то своими гранями, как
писателю. Исхожу я из глубокого убеждения, что это
вопрос не узкий, не частный и, во всяком случае, не ве­
домственный, касающийся милиции, прокуратуры и про­
чих органов охраны общественного порядка. Тем,' кто
так думает, отвечу словами пожилого человека, заслу­
женной учительницы В. В. Кузьминой,— ее племянник,
которому было отдано все внимание и все лучшие чув­
ства хорошей и культурной семьи, вдруг оказался вовле­
ченным в преступные дела.
«Сознаюсь по чистой совести: пока страшное горе не
поразило нашу семью, я глубоко не задумывалась над
этими вопросами, хотя через мои руки прошло множе­
ство буйных головушек с самыми различными судьбами.
Теперь мне кажется, что большинство окружающих
меня людей такж е равнодушно проходит мимо этого
тревожного явления, так как непосредственно дело их не
касается».
Но ведь это может коснуться каждого, не говоря уже
о том, что каждый может сделаться предметом преступ­
ного нападения. Поэтому каждый, как человек и граж­
данин, должен думать и о путях жизни не с обыватель­
ской,— «куда милиция смотрит?» — а с широкой обще­
ственной и даж е исторической точки зрения. Ясно, что
хулиганам и ворам в коммунизме не место. А куда мы
их денем? Ведь для этого мало их посадить, их нужно
искоренить. А каковы пути искоренения? Будучи порож­
дением многих и многих общественных, бытовых и нрав­
ственных причин и явлений, преступность, в свою оче­
редь, является, конечно, фактором тормозящим, влияю ­
щим на дальнейшее развитие состояния нравов. Одним
словом, это вопрос широчайшего общественного значе­
ния, к нему нужно привлечь самое широкое обществен­
ное внимание и, прежде всего, повторяю, исследовать,
идя по проверенной логической це!ш: факты — явле ­
ния — причины и от причин обратно, через искоренение
44

их,— к преодолению явлений • и исчезновению фактов.
Ведь только глубокая работа мысли претворила древ­
нюю мечту о ковре-самолете, о полете Икара к солнцу
в действительность, позволила человеку преодолеть из­
вечную силу земного притяжения и взлететь в космос.
Только исследование позволило осуществить мечту сред­
невековых алхимиков — проникнуть в недра материи,
познать тайну атома, получить новую энергию и новые
вещества.
Так и здесь, при взлете к вершинам нравственного
совершенства, нам нужно много исследовать, понять, р а­
зобраться — в себе, в человеке, в обществе. Общество
наше живое и растущее, на наших глазах в нем отми­
рает одно и появляется другое, на наших глазах оно
изменяется применительно к требованиям времени
и нуждам человека. И литература, как форма и выраже­
ние общественной мысли, не может не принимать самого
активного участия в становлении общества. Все это, ко ­
нечно, очень сложно и очень трудно и потому легкого
чтения я читателю не обещаю: книга, видимо, будет
не легкая и для писателя, и для читателя. Трудная
книга.
И еще одно замечание. Читатель пошел у нас въед­
ливый, заинтересованный, остро и самостоятельно мыс­
лящий, умудренный диалектикой жизни, которая, отве­
чая на один вопрос, ставит другие. Читая книгу, он
начинает разбираться в ней, сравнивает ее со своими
наблюдениями и выводами, ищет границы между прав­
дой и домыслом или вымыслом и определяет природу
вымысла. Отсюда-то зачастую рождаются читательское
недоверие и настороженные вопросы: а то, что вы на ­
писали,— правда или вы придумали? А почему вы это
написали? Сами вы сочинили или вам кто-то указал или
даже приказал? Этими вопросами полны читательские
письма. В журнале «Юность» была напечатана, а потом
вышла отдельной книжкой моя трехлетняя переписка
с Витей'Петровым. Там ясно значилось: Григорий Ме­
дынский и Виктор Петров, «Повелевай счастьем», по­
весть в письмах, кроме того, в редакционном примечании
было оговорено, что повесть построена на подлинных
письмах, с сохранением подлинных имен и фамилий,
а в журнале были помещены даже фотографии обоих
авторов. Несмотря на это, во многих читательских пись­
45

мах ставился вопрос, существовал ли в действительно­
сти Виктор Петров и не является ли он выдумкой пи­
сателя.
Седа Нарьян из Новых Гагр так и начала свое пись­
мо к Петрову: «Я не знаю, получите ли вы это письмо,
Витя, и существуете ли вы на самом деле, ваши ли пись­
ма, слова, мысли опубликованы в журнале». Получил
Виктор ваше письмо, дорогая Седа, и мысли и слова ,
опубликованные в нашей с ним переписке,— его соб­
ственные слова и мысли.
Поэтому я считаю необходимым оговорить, что и в
этой книге не будет ни одной вымышленной ситуации,
ни одного вымышленного лица, и только имена и фами­
лии, смотря по обстоятельствам, иногда могут быть из­
менены.
Вот, кажется, и все, что нужно сказать при выборе
пути, здесь, у края стремнины, глядя, как сливаются, бо­
рются и текут вместе Арагва «белая» и Арагва «чер­
ная».
...Ну, что ж? Пора трогаться в путь!
Философия б ез философии
Пора трогаться в путь.,.
Я бесконечно завидую
С. С. Смирнову в его самоотверженной и неутомимой ра­
боте по прославлению героизма. Его розыски героев
Брестской крепости вошли в нашу народную жизнь как
великолепная страница той книги правды, которую пи­
шет история, как яркий пример гражданского и пи­
сательского подвига. Завидую я и Леониду Леонову, вы ­
соко ценя в числе прочих его несомненных заслуг свет­
лое и благородное дело борьбы за сохранность нашей
русской природы; и Ираклию Андроникову, восстанав­
ливающему золотые крохи биографии Лермонтова и во­
обще истории нашей культуры. Все это « путь вверх,
прямой путь вверх, ступени к вершинам, утверждение
благородного начала в жизни, сплошная «белая Арагва».
Мой путь, повторяю,^ другой, каменистый и слож­
ный, путь,— я уверен! — ведущий к тем же вершинам,
но идет он через трудные судьбы и не менее трудные,
тяжкие проблемы, причем главная тяжесть их — в мо ­
46

ральной стороне дела. Припомните писателя Шанского
в «Чести», когда он вынужден был прервать разговор
и расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Это было со
мной, когда в детской колонии я разговаривал о разных
вещах с одним приглянувшимся мне пареньком и вдруг
узнал, что он — убийца. В пьяной драке он пырнул това­
рища ножом, и тот умер. И мне стало душно.
« Подожди, Юра, давай отдохнем! — сказал я и,
так же расстегнув воротник, вышел на воздух — прогу­
ляться и одуматься.
Как это может быть? Передо мной чудесный, обая­
тельный на вид парень, высокий, плечистый, с откры­
тым, ясным лицом, плясун, весельчак, организатор, хо­
роший производственник и ученик, любитель птиц,
цветов, общий любимец, душа-человек . Нужно было,
помнится, ехать на станцию за каменным углем, собрать
для этого надежных ребят, и воспитатель, выйдя из кор­
пуса, крикнул: «Юрка!» «Эй!» — откликнулся Юрка
откуда-то из кустов, где он возился со скворечниками.
«Поехали за углем!» И вот Юрка подобрал ребят, и они
поехали — без конвоя — на станцию, приехали оттуда
черные, как негры, но с песнями, смехом, и, разгрузив ма­
шину, отправились опять, и Юрка, сверкнув в улыбке
белыми зубами, помахал нам рукой. Все это так, но... но
он убийца... И вот в этом — главная моральная тяжесть
вопроса.
Я не искал этой темы, я не стремился к этому, как
некоторым может показаться. «Ходят у нас мрачноватые
писатели, переполненные желчью»,— с ка зал как -то один
мой критик. Нет! Неверно! Не желчь, не поиски грязи,
повторяю, не смакование и не любование ею заставили
меня взяться за эти горькие вопросы. Наоборот, после
«Повести о юности» \ книги о благополучной, светлой
и чистой молодежи с ее высокими целями и благородны­
ми устремлениями, я хотел продолжать эту тему. Но
логика жизни и логика мысли привели меня к проблема­
тике «Чести».
Я уже говорил, как из откровенного письма-исповеди
зародилась у меня эта тема. Года два я отмахивался от
нее, но жизнь оказалась сильнее и из хорошей школы-
новостройки привела меня в детскую комнату милиции.
i Г. Медынский. Повесть о юности. М ., «Советский пи­
сатель», 1954.
47

В детской комнате я встретил Степу — вполне при­
личного на вид парнишку, аккуратного, джентльменски
вежливого, но, как потом оказалось, хитрюгу страшного,
«специализировавшегося» на газетных киосках. Это был,
конечно, мелкий, даж е ничтожный факт. Но для иссле­
дователя важен не только факт, но и то, что вокруг фак­
та. И я стал изучать все, что было «вокруг». И оказа­
лось, что Степа — ученик восьмого класса, что многие
школьные товарищи знали о его похождениях, но они
вызывали у ребят не возмущение, а восхищение: «Вот
молоток, Степа! Вот молоток!» Оказалось, что многое из
своей добычи — картинки, открытки, значки, даже авто­
ручки *— Степа раздавал в своем классе направо и на­
лево просто так, от широкой души, и ни у кого это не
вызывало вопросов — ни у товарищей, ни у их родите­
лей, ни у учителей, ни у комсомольских так называемых
вожаков. В довершение всего Степа оказался в шко­
ле председателем учкома, и директор и завуч потом в
беседе со мной разводили руками, пожимали плеча­
ми, но ничего толком не могли сказать, потому что ска­
зать им было нечего — в свое время они чего-то недо­
смотрели, что-то упустили, как многое упустила и мать
Степы.
Так мелкий факт превращался в проблему. Пробле­
ма углублялась, когда в дальнейшем исследовании мне
пришлось столкнуться с делом, ставшим основой «Чести»
и по которому на скамье подсудимых оказались трина­
дцать человек. Во главе компании был ученик десятого
класса, сдававший уже экзамены на аттестат зрелости.
У девяти из этих тринадцати ребят родители были чле­
нами партии, у шести работниками МВД, у четы­
рех — педагогами. В чем дело?
Конечно, можно было пройти мимо и отмахнуться:
«Это не типично! Это не показательно! Это не характер­
но! Я лучше буду писать о комсомольцах-отличниках!»
Да, это было бы веселее, радостнее и, во всяком случае,
спокойнее. Но поступить так не позволила мне моя со­
весть. А кто же будет писать о Степе? О Юрке? Ведь
каким бы обаятельным ни был Юрка, о котором я упо­
минал, убитого им человека все-таки больше нет.
И жизнь, и спокойствие, и труд, и отдых советских лю­
дей — первейшая забота общества. И нельзя не понять
поэтому и не поддержать тех претензий и требований,
которые предъявляет в этом отношении народ к своему
43

государству, нельзя не задуматься над тем, как преодо­
леть преступность.
Естественно, прежде всего
мысль человеческая
устремляется на то, что лежит на поверхности,— «куда
смотрит милиция?». Или, как подводит итоги своим раз­
мышлениям читатель Н. Волков, «милиционер — олице­
творение общественного порядка, и он должен быть
всегда, везде и на своем месте».
А не обстоит ли дело как раз наоборот, товарищ
Волков? И не является ли милиционер олицетворением
некоего, если можно так выразиться, не изжитого еще
общественного беспорядка, хотя звучит это, конечно, как
парадокс. Но давайте разберемся с точки зрения боль­
шой исторической перспективы. Д а, милиционер — оли ­
цетворение государственной власти, но сама государ­
ственная власть в ее старом, обычном смысле подлежит
отмиранию, и мы постепенно к этому идем — через на­
родное государство к общественному коммунистическо­
му самоуправлению. Но это — перспектива, наше буду­
щее. Чтобы его приблизить, нужно еще много и много
работать и над ростом уровня жизни, и над воспитанием
человека, его сознательности и организованности, и над
перестройкой человеческих отношений, а пока... Да,
пока, очевидно, нужно думать и о милиции, и о расши­
рении ее прав и обязанностей, и о том, чтобы, по дедуш­
ке Крылову, «там речей не тратить по-пустому, где нуж­
но власть употребить».
Но давайте же смотреть дальше и глубже. Нельзя
ведь всерьез согласиться о мнением некоторых чрезмер­
но встревоженных граждан: «Дайте милиции право
и инструкцию действий — и от бандитов останется лишь
печальная память! Улучшить работу милиции —*и все
это исчезнет, как дым». К ак это было бы просто!
Поэтому другие, более вдумчивые читатели, отмечая
несомненные заслуги отважных бойцов «незримого
фронта», идут дальше, смотрят глубже: дело, конечно,
не в «инструкции действий», «на каждом углу милицио­
нера не поставишь», «что может сделать милиция, если
ее не будет поддерживать народ и люди не будут прини­
мать участия в искоренении безобразий?».
Эти читатели говорят об общественности, о формах
ее участия в охране порядка, о преодолении равноду­
шия, той психологии «моя хата с краю, я ничего не
знаю», которая, по сути дела, и лежит в основе всех
49

полуистерических требований поставить около каждой
этой хаты по милиционеру. «Ведь только трус может
отвернуться от безобразий. И что это за души, которые
даже там, где нет никакой опасности, и то придержива­
ются принципа «моя хата с краю»...
К решению больших и в то же время очень больных
вопросов, о которых идет речь, нам нужно подходить
по-хозяйски. И решать эти вопросы, действительно, «раз
и навсегда», «под корень», как пишет рабочий Сандер из
Самарканда. Все дело в том, где и в чем видеть этот
корень.
«Я считал бы нужным поставить вопрос так: смерть
за смерть... смерть и только смерть!» — с ходу же опре­
деляет свою позицию тов. Сандер.
Да, необходимость самых крайних, суровых мер по
отношению к тем, кто мешает людям спокойно жить
и работать,— это требование самого народа.
Борьба против смертной казни всегда была одной
из благороднейших традиций гуманизма вообще и, в ча ­
стности, великой классической литературы (Гюго, Тол­
стой, Короленко). Но я допускаю: бывают моменты
и ситуации, когда общество вынуждено идти на эту
крайнюю меру. Я знаю, что бывают преступления, за
которые человек, по требованию самой высокой справед­
ливости и разумности, достоин поистине собачьей
смерти.
Я был на процессе Ионесяна, совершившего шесть
зверских, кровавых преступлений, я слышал его наглый
тон, видел, как он, не опуская головы, смотрел в глаза
родителям убитых им детей, и я подумал: да, гуманизм
должен иметь свои пределы. И когда речь идет о
садистах, закоренелых, профессиональных преступниках,
что, кроме мер социальной защиты, можно для них
требовать? (Хотя меры эти все-таки могут быть
разные.)
Но разве только в этом дело? И разве только в са­
дистах и в убийцах проблема? Нет, она значительно
шире. И исходить при ее разрешении только из стрем­
ления к покою и безопасности
значит до крайности су­
зить всю эту необычайной важности и многосложности
проблему преступности.
«Преступления мы изжить сможем, »
говорил
Ф. Э. Дзержинский,— исключительно
только поднимая
общее благосостояние, преодолевая разруху, развивая
50

производство, увеличивая зарплату, удешевляя произ­
водство, увеличивая производительность труда, подни­
мая и усиливая чувство общественности и ответствен­
ности. А это требует величайшей дисциплины и чувства
законности именно у рабочих, у трудящихся. Это дол­
гий, тяжелый процесс. Жертвы неизбежны. Этими жерт­
вами и являются так называемые преступники. И если
с ними не бороться, если им давать «льготы», то мы
для преходящего либерального чувства жалости и аб­
страктной справедливости жертвуем будущим, самой
возможностью
изжить
преступления, увеличиваем
их» *.
Да, жертвы неизбежны!.. Но где, когда, какая армия
мирилась с жертвами? Где, когда, какая армия не забо­
тилась о том, чтобы жертв было меньше, как можно
меньше? Поэтому разве могут не вызвать возражения те
голоса неистовой, свирепой добродетельности, которые
иногда раздаются в читательских письмах.
«Их нужно ссылать на дальний Север, на самые тя­
желые работы или уничтожать. Исправить их нельзя»,—
требует врач из Барнаула.
Значит, и не пытаться исправлять?
«Зачем писать об этом и копаться в пережива­
ниях всякой сволочи?» — говорит некий П. Т. из Куста-
ная.
А разгневанный пенсионер из Новокузнецка доходит
до логического конца в развитии этой точки зрения:
«Его не только выручать из болота, а, наоборот, пнуть
его туда поглубже. Пусть тонет, пропадает пропа­
дом».
А вот еще до цинизма откровенное и аргументирован­
ное письмо.
«Дорогой тов. Медынский! У вас, конечно, хорошие
намерения. Вы бы хотели, чтобы все в жизни, то есть
в человеческом обществе, было, как у Владимира Ду­
рова: лев жил бы в одной клетке с поросенком, а волк —
с барашком. Но где вы возьмете столько Дуровых и
столько придурковатых волков? Все мы стремимся
к идеалу, все хотим счастья и благополучия для всех,
но в жизни все значительно грубее, злее и более жесто­
ко... Короче говоря, не слюни надо распускать. Сколько
1См.: П. С оф и но в. Страницы из жизни Ф. Э. Дзержинского,
Госполитиздат, 1956, с. 107.
51

честных, добрых, хороших, очень нужных советскому
обществу людей гибнет от бандитов, хулиганов и безот­
ветственности наших ответственных за порядок товари­
щей. Я лично, не дрогнув, голыми руками давил бы всех,
кто покушается на жизнь человека.
Долой философию, давайте, засучив рукава, возьмем
вилы и уберем со своего чистого двора эти остатки
прошлого. И не надо бояться, что с навозом можно вы­
бросить и несколько здоровых зерен. В драке волос не
жалеют. Зато потом, когда во дворе будет чисто, другим
зернам не придется падать в навоз. Грубо коммерческая
выгода. Вот и все, вот и вся философия».
Это пишет человек тридЦати лет, с высшим обра­
зованием, инженер, человек, подписавшийся как Ива­
нов, но не указавший ни своего адреса, ни имени, ни отче­
ства.
Этот пример и связанные с ним размышления были
приведены мною в небольшой книжечке «Не опуская
глаз» \ которая для меня является как бы эмбрионом
настоящей книги, ее подготовительной стадией. В ответ
на нее я получил еще одно письмо в том же духе от не­
коего читателя из Магнитогорска, который совсем не
пожелал подписать свою фамилию:
«Поймите, надоело жить в страхе перед ножом бан­
дита, и ваши рассуждения о причинах и перевоспитании
вызывают обиду и гнев. Почему же вы забываете о на­
роде? Вот куда нужно повернуть наш гуманизм, к боль­
шинству. Иначе в чью же пользу работает наш гума­
низм?»
Дальше он высказывает несколько предложений:
«уничтожать каждого, кто поднял руку, даже замахнул­
ся на человека», «казнь производить показательную, на
улицах, на базарных площадях» и т. п., но в заключение
делает такую оговорку: «В чем я с вами согласен, судить
надо— принципиально, сурово, но справедливо и только
виноватых,— подчеркивает он эти слова. — А то у нас
еще часто получается, что засуживают невиновных, а ви­
новатых тщательно выгораживают и оберегают».
А что значит, дорогой товарищ из Магнитогорска,
судить сурово, но справедливо? Разве не отсюда возни­
кают те самые «рассуждения», против которых вы воз-
1 Г. Медынский. Не опуская глаз. «Московский рабочий»,
М., 1963.
52

ражаете,— и о причинах, и о мотивах преступления, и о
личности преступника, и о возможности его исправле­
ния. Разве ваша оговорка «судить только виноватых»
не содержит множество других проблем правосудия, ка ­
сающихся и порядка суда, и состава судей, их полити­
ческого и нравственного уровня и принципов, по кото ­
рым можно судить — виноват человек или не виноват,
а если виноват, то как его наказывать? А куда мы
уйдем в решении этих вопросов от общего прогресса?
Ведь в конце XVIII века, например, во Франции смерт­
ная казнь полагалась за сто пятнадцать преступлений
(в том числе за недозволенную продажу соли, за до­
машнее воровство прислугой, за ночное воровство), а в
конце XIX века это число сократилось до восьми.
В России XVI и XVII веков смертная казнь полагалась за
ловлю селедки, за торговлю целебным корнем ревеня,
за обвешивание при продаже соли. А публичная казнь,
за которую вы ратуете, давным-давно отменена во всех
культурных государствах. Так куда же вы нас толкаете?
Так что, дорогой товарищ, все не так просто.
Правы ли вы в своем гневе против преступников?
Правы. Правы ли вы в своем стремлении полностью
и поскорее очистить нашу жизнь от преступности? Б ез­
условно. Но правы ли вы и защищаемый вами «несча­
стный», как вы выразились, Иванов в своих выводах,
таких крайних и решительных? Вот здесь мы не можем
не задуматься, потому что здесь и заключается, повто­
ряю, главная ошибка обывателя, при которой суровость
превращается в злобность, а гражданский гнев — в при­
митивную ненавистность и «грубо коммерческую выго­
ду». Но насколько глубже и сложнее все бывает
в жизни!
«Я был комсомольцем (хотя в душе остаюсь им и сей­
час), в школе я был заместителем секретаря комсомо­
ла, в строительном училище — комсоргом группы, на
производстве — хорошим общественником и имел са­
мые
положительные
характеристики,
и вдруг в
один момент я стал убийцей, больше того — отцеубий­
цей.
Дочитав до этих строк, вы можете выбросить эти
два моих листочка, и, может быть, вы будете правы, но
я прошу вас, дочитайте до конца. Когда родной отец из­
девается над семьей, над детьми, когда он все несет из
дому вплоть до занавесок и пропивает, когда он посы­
53

лает сына воровать... Мне трудно сосредоточиться,
я очень волнуюсь, ибо чувствую большой переворот в
себе. Нет, я не жалуюсь и не прошу помощи, но просто,
хотя уже прошло четыре года, я не могу вместить это
в голову. Григорий Александрович! Не осуждайте меня и
поймите как человека. Я не знаю своего будущего,
в жизни передо мною мрак, и этот мрак никакие силы
не могут разогнать».
Перед нами убийца, но разве это такой же убийца,
как Ионесян?
Вот в чем сложность!
Да, кара бесспорно необходима, и, если нужно, суро­
вая кара. Но одно наказание никогда не решало и не
может решить проблему преступности, это тоже бесспор­
но. Об этом говорили К. Маркс, В. И. Ленин, этому учит
Программа нашей партии.
Еще в прошлом веке виднейший прогрессивный дея­
тель, можно сказать, классик русской юриспруденции,
А. Ф. Кони говорил о «неприемлемости односторонних
взглядов на преступника, как на безразличный объект
для применения наказания, как на несущего на себе
проклятие атавизма и наследственности или как на
вредного зверя, по отношению к которому общество
в своей совокупности имеет право необходимой обо­
роны».
Товарищ Иванов строит все свои рассуждения на
понятии безопасности, но ему следовало бы прочитать то
место в работе К. Маркса «К еврейскому вопросу», где
он говорит, что безопасность — это «понятие полиции».
«При помощи понятия безопасности гражданское обще­
ство не поднимается над своим эгоизмом. Безопасность
есть, напротив, гарантия этого эгоизма» 1.
Значит ли это, что мы против безопасности? Значит
ли это, что мы против естественного законйого «эгоиз­
ма» и общества, и отдельного человека и против его
гарантий? Нет, и ни в коей степени. Это значит только,
что нужно смотреть дальше и глубже эгоизма. Защищая
и оберегая, нужно думать о том, как сделать так, чтобы
не нужно было защищаться и оберегать себя. И тогда
узкая, «полицейская», по выражению Маркса, задача
превращается в широкую общественную.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, с. 401 .
54

Вне этого, без участия самих масс, без самой широ­
кой и деятельной активности народа, одними только ад­
министративными мерами, невозможно покончить с пре­
ступностью, как и с другими уродливыми явлениями
нашей жизни.
Преступность “ слишком сложная общественная и
даже историческая проблема, чтобы ее можно было ре­
шить административным указом. На пути решения этой
проблемы человечество использовало все: костры и нож
гильотины, топор палача и одиночные камеры, вечное
заключение и разные типы тюрем. Но оно не могло ре­
шить эту проблему, потому что сохранялись порождав­
шие ее железные закономерности жизни — угнетение,
порабощение и эксплуатация человека человеком — бы­
тие, уродовавшее природу и характер человека. И только
коммунистическое общество, которое мы строим, осно­
ванное на совершенно других принципах и началах, мо­
жет преодолеть то историческое зло, которое, как и вой­
ны, преследовало человечество на всем протяжении его
истории. Но это общество только еще строится в тяж е­
лых боях и трудах, а пока дают себя знать и живучие,
точно осот, пережитки прошлого, и цепкое, как пови­
тель, влияние зарубежного мира, у нас есть и собствен­
ные несовершенства и недостатки в воспитании и созна­
нии людей,— все это живет, действует и создает условия,
поддерживающие преступность.
Тут целый комплекс. И только многосторонняя дея­
тельность общества по преодолению этой множествен­
ности условий способна победить зло.
Не могу я не коснуться и еще одного очень серьезно­
го упрека, который кинул мне тов. Иванов в дополнение
к совету «не нужно распускать слюни»: «Не нужно во­
дить читателя по истоптанным и захламленным тропам
неотолстовской философии всепрощения».
Я не стал бы спорить с критиком, да и дело здесь
вообще не в упреках, не в обидах и оправданиях, а в вы­
яснении истины, и вопрос этот глубоко принципиальный.
Мы решительно против и толстовства, и неотолстовства,
и всех прочих попыток религиозного решения вопроса.
Но мы ставим своей конкретной, земной задачей ввести
добро в жизнь и, искоренив классовую мораль эксплуа­
таторов, утвердить в жизни «самую справедливую и бла­
городную мораль, выражающую интересы и идеалы все­
го трудящегося человечества» (Программа КПСС).
55

А отсюда вытекает вопрос: как это сделать? Как утвер­
дить добро в жизни? Можно ли это сделать, не веря
в добро, не веря в силу добра и доброго начала в чело­
веческой натуре? Ведь одной из характерных сторон
буржуазной идеологии является именно неверие в чело­
века, утверждение его природной и непреодолимой по­
рочности. А ведь это же самое утверждает и наш ува­
жаемый оппонент:
«Я отлично знаю условия, в которых люди могут
стать преступниками, но также знаю, что вне зависи­
мости от условий преступниками становятся, как прави­
ло, только от наличия определенных психических и мо­
ральных качеств, на которые наше «бытие» редко
влияет».
Следовательно, есть навеки клейменные печатью
Каина носители преступности и есть «элита», самой при­
родой забронированная от этих задатков и потому при­
званная, видимо, вслед за абтором этой теории, «засу­
чив рукава», «голыми руками давить» всех недостойных
сынов Каина. Впрочем, подлинным автором этой теории
предопределенности преступных качеств и, следователь­
но, обреченности человека является отнюдь не товарищ
Иванов, а итальянец Ломброзо, учение которого уже
давно осуждено передовой научной мыслью. Именно он
предлагал «засучить рукава» и «уничтожить этих диких
зверей» даж е без суда, на основании измерения высоты
лба и соотношения костей черепа.
А если нет обреченности, тогда в чем же дело? Поче­
му, взлетая в космос, совершая самые высокие и само­
отверженные подвиги, человек в то же время барахта­
ется в грязи пороков? И вот я уже вижу презрительные
гримасы и слышу протестующие голоса: «А зачем?.. З а­
чем в эру подвигов напоминать о пороках? Что за при­
страстие к грязи? А мы не хотим! Не хотим мы слышать
о всякой грязи!»
Можно не слышать, можно не слушать, но от этого
она не перестанет быть.
Вот сколько возникает вопросов, и отсюда следует
первый вывод: без философии все-таки нельзя . Лозунг
«Долой философию, дав'айте, засучив рукава, возьмем
вилы и...» привел его автора к полному абсурду, вер­
нее, привел туда, откуда он и исходил. Это — тот же
инженер Иванов, о котором шла речь выше, для которо­
го проблема покоя и безопасности закрывает все осталь­
56

ное. Это “ примитивный взгляд на борьбу с преступ­
ностью как на набор все более жестоких и, следователь­
но,— к сведению тов. Иванова — ожесточающих репрес­
сий. При этом некоторые иногда ссылаются на Ленина.
Да, Ленин требовал суровой борьбы со всякими врага­
ми народа, и в том числе, конечно, с преступниками.
И правильно требовал! Но он также настойчиво говорил
о воспитании и борьбе за нового человека. Отвечая на
меньшевистские «аргументы» о несвоевременности рево­
люции из-за неподготовленности, невоспитанности наро­
да, он говорил, что мы вынуждены иметь дело и строить
новую жизнь с тем живым человеческим материалом,
который дала нам история, и в процессе изменения жиз­
ни будут меняться и люди. Этот процесс продолжается,
этот процесс, может быть, усложняется, но с тем боль­
шим вниманием и настойчивостью, вдумчивостью и за ­
ботой мы должны бороться за каждого человека. И в
этой борьбе мы прежде всего должны решительно от­
бросить, как совершенно порочную, ту, с позволения
сказать, «философию», согласно которой, очищаясь от
навоза, нечего жалеть и попадающиеся
здоровые
зерна.
А где мера этому «очищению» и где критерий?
Это — порочная философия, «философия без филосо­
фии», без истории и перспективы. А для борьбы за ново­
го человека нужна и человеческая философия.
Вот письмо молодой учительницы Н. Крымской из
города Рубцовска. Она сама была жертвой нападения,
когда возвращалась с концерта из Дома культуры. Она
видела нож у своей груди и слышала грубый воровской
полушепот: «Молчи, раздевайся!» В письме описано все
это со всеми подробностями, и все-таки главное
—
ее
выводы.
«Горькое ощущение я испытывала после этого собы­
тия. Я чувствовала себя оскорбленной, мне казалось,
что я получила общественную пощечину. Месяца два
я ходила с ощущением, как будто с меня сняли кожу».
Может быть, она жалеет" похищенное пальто?
«Нет, меня волнует другое,— пишет она .—
Пальто —
это пустяки, нищей я от этого не стала, а через некото­
рое время приобрела другое. Меня беспокоит самый
факт: вот такие люди омрачают счастливую жизнь.
Мелкие, гнусные существа с человекоподобными конту­
рами!»
67

Какая великолепная фраза: «Пальто
пустяки, ни­
щей я от этого не стала». Гордая фраза!
А вот тот, который приставлял нож к ее груди и, сняв
с нее пальто, бежал потом и жил потом, пугаясь каждо­
го звука, каждого стука в дверь, как затравленный
зверь — да, да! — как затравленный зверь (это я знаю
из многих и многих откровеннейших признаний, и уст­
ных и письменных),— он безнадежный нищий. И пусть
он не сетует, когда, ужаснувшись своей нищеты, он в
свой грозовой, решающий час издаст вопль, и люди,
ожесточившись, не поверят этому воплю! Пусть не се­
тует!
Письмо учительницы Крымской интересно еще и с
другой стороны. Передав во всех подробностях страш­
ную картину происшедшего, она не кричит «караул!»*—
она думает.
«И все-таки самая главная причина всего этого —
воспитание»,— пиш ет
она, и дальше идут ее большие
и горькие размышления о недостатках нашего воспита­
ния, о водке, о грубости, о тяжелых семьях, обо всем, от
чего «сердце обливается кровью».
Вот это и есть глубоко-гражданский и высокочелове­
ческий уровень мысли, когда сердце, которое могло пе­
рестать биться от ножа бандита, обливается кровью от
боли за них же, за тех, «кто на всю жизнь может остать­
ся уродами, прожигающими жизнь».
И, наконец, еще одно, очень интересное письмо. П и­
шет учитель Белинский из Николаевской области:
«Вся моя семья из шести человек (я, жена, четверо
детей) — учителя сельской школы. Прошу поверить
в искренность нашего желания не проходить мимо недо­
статков в воспитании наших детей и взрослых граждан.
Это — целая педагогическая проблема для всей нашей
советской общественности. Каждый разумный хозя­
ин систематически уничтожает бурьяны, предупреждая
их появление на возделываемых землях. Ни один из
них не проходит мимо врагов культурных растений. И
наше социалистическое государство ценит, благодарит
и славит таких рачительных хозяев народного хозяй­
ства.
Но не так обстоит дело с людьми, с людским бурья­
ном. Здесь многие и многие «проходят мимо» него. Во­
рует, к примеру, председатель колхоза, кладовщик, сто­
рож, продавец магазина, завхоз или другой «хозяй­
58

ственник» — и много видящих и знающих это «проходят
мимо». Грабят человека на улице города*— и прохожие
притворяются, что не видят преступления — спешат
«пройти мимо». Хулиганят разложившиеся люди в об­
щественных местах, бьют жен пьяные мужья, курят под­
ростки, а окружающие солидные граждане «не видят»,
«проходят мимо». Издеваются бюрократы и самодур­
ствуют самодуры — все подчиненные молчат и покорно
улыбаются, поддакивают, одобряют — «проходят мимо».
Лишают жизни человека под окнами дома, а живущие
в нем обыватели ради покоя плотнее прикрывают двери,
ставни, чтобы не слышать и не видеть преступления,—
«проходят мимо».
«Чистых» типов уклоняющихся от воспитания лю­
дей у нас, конечно, не так много, но до некоторой сте­
пени даже те, кому поручено дело воспитания, проходят
мимо случаев, где надо вмешиваться, останавливать, да­
вать отпор, решительно пресекать неправильные дей­
ствия и злые поступки, кто бы их ни совершал, невзирая
на лица. Самую важную «персону» следует остановить,
если она явно не права в своих поступках, а тем более
в злонамеренных действиях. Честный гражданин поймет
и, когда опомнится, поблагодарит за хорошее преду­
преждение. Ведь его сделали лучше, чем он был. Нече­
стный и злой постарается отомстить помешавшему со­
вершить плохое дело. Он может пойти на черную небла­
годарность к тому, кто захочет исправить его, сделать
хорошим человеком. В этом случае надо проявить воспи­
тателю гражданское мужество».
Вот это действительно, можно сказать, философия —
стремление понять, познать, осмыслить и в чем-то,
в меру своих сил, помочь обществу в преодолении зла.
Одним словом, борьба с преступностью — это вовсе
и далеко не только административная, это — широко
общественная, народная проблема. Это и проблема
подлинно философская, связанная с пониманием челове­
ка, личности и ее отношения к обществу, то есть связан ­
ная с пониманием всего того, что входит в широкое
понятие гуманизма.
Ну, здесь, кажется, можно сделать первый привал.
Правда, сделано пока лишь несколько шагов к тем мало
исследованным берегам «черной Арагвы», к которым мы
59

решили держать путь, а может быть, даже еще и не сде­
лано, а только намечен маршрут и облюбован камень,
на который можно уверенно поставить ногу без боязни,
что он пошатнется. Этот камень — любовь к человеку,
вера в его силы и возможности и борьба за его честь
и достоинство. Этот камень — коммунистическое отно­
шение к жизни и друг к другу. И тогда обнаруживают
свою несостоятельность и обывательское раздражение,
и озлобленность, и казенное умиление перед казенным
«бла-алепием», и легкость мысли, и трусость мысли,
и леность мысли, не способной понять всю сложность
жизни, не желающей проникнуть в суть вещей, понять
их и исследовать. А между тем без этого нельзя трогать­
ся дальше, без этого вообще ничего нельзя ни понять, ни
решить, ни сделать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
На подступах
так, будем исследовать.
Есть такой афоризм: «Оборона го­
рода решается на подступах». «На
подступах», и притом иной раз на
очень дальних, решается и судьба
человека. Вот мы говорим: харак­
тер. А в чем истоки его, от чего он
зависит и как складывается? Ис­
следовано ли это в достаточной сте­
пени? Наследственность? Может
быть. В какой-то мере, даже несом­
ненно. В какой? Ведь если только
наследственность, тогда от одной
яблоньки падает одно яблочко, от
другой — другое, и вся жизнь попа­
дает «на круги своя», приобре­
тая безнадежный и безрадостный
смысл.
Вот два маленьких, случайных
наблюдения.
Вагон поезда. У окна сидит мо­
лодая мать с ребенком на руках.
Она вся светится счастьем. Ребенок
начинает водить ручонкой по стек-
61

I
л у, ему весело, она таким же веселым и счастливым го­
лосом говорит ему:
—
Ну, зачем? Ну, зачем ты, голубенький мой? Смот­
ри, какие ручки стали грязные. У, какие они бябякие,
какие нехорошие они стали, эти ручонки.
«Голубенький» мал, он еще не говорит и, конечно,
не понимает слов матери, но он чувствует их. Тон ее
голоса, ее безграничная, идущая из глубины души неж­
ность, несомненно, понятны ему, и добрым, мягким
светом освещается мир, в котором он начинает свою
жизнь.
А вот другое. Московская булочная, в очереди в кас­
су стоит молодая женщина, около нее маленький, лет
четырех, мальчик. Пока она платила деньги, мальчик
отошел к окну и смотрит оттуда на улицу. Мать спохва­
тилась, окликнула его, а увидев, заругалась:
—
Ну куда ты ушел? Ну что за ребенок такой? Гос­
поди!
В голосе зло и раздражение, и также зло и враждеб­
но посмотрел на нее мальчик.
А не закладываются ли уже здесь, в этом возрасте,
в этих мелочах жизни краеугольные камни будущего
здания человеческой личности? Не зачинаются ли здесь
два будущих разных характера, с которыми потом
встретится школа и тоже отнесется к ним по-разному,
глядя по тому — в ком, в каком человеке, в какой педа­
гогической душе будет олицетворена эта школа? Она
может поддержать хорошее и выправить, смягчить пло­
хое и, наоборот, может заморозить пробившиеся ростки
и усугубить злые, и человек пойдет дальше по жиз­
ненному конвейеру, принимая одно, отталкиваясь от
другого, и вот он уже — характер, самостоятельная
и действующая единица жизни. Но как же все-таки
сложилась эта единица? Все ли нам ясно, да и ста­
раемся ли мы это выяснить и отдать себе отчет в совер­
шившемся?
Вот почему, для начала, я хочу предложить один
такой очень искренний отчет, вернее, самоотчет и са ­
моанализ. Это — письма одного известного полярного
летчика, коммуниста, человека безграничного мужества,
много раз смотревшего в лицо смерти, человека честно­
го, сурового к себе и к людям н несгибаемого и потому
порвавшего с собственным сыном, оказавшимся ниже
его нравственных требований.
62

«15. XI . Здравствуй, Алеша.
Я уже давно понял, мое молчание лишь углубляет
отчужденность между нами. Оно недостаточно ощутимо
для тебя и даже, вероятно, укрепляет в заблуждениях
относительно случившегося. Однако мне очень не легко
заставить себя дать законченную форму тем мыслям,
которые уже давно лишили меня покоя.
Дело, Алеша, не только в том конкретном факте, ко­
торый послужил поводом для нашего разрыва. Дело
гораздо серьезнее.
Это письмо — результат долгих и нелегких для меня
раздумий. И прежде всего, кровной озабоченности судь­
бой близкого человека. В какой-то мере это и чувство
ответственности моей перед партией: какого гражданина
я дал родине? Во всяком случае, в данйый момент в моих
суждениях нет ни озлобления против тебя, ни других
низменных эмоций. Скорее наоборот, правильно понятая
любовь к тебе движет моим пером. Ты можешь опровер­
гать, возражать, доказывать, в чем я не прав. Но я хочу,
чтобы возражения твои не были продиктованы уязвлен­
ным самолюбием и поспешными суждениями. Я не жду
от тебя быстрого ответа, хочу, чтобы ты честно подумал
над своей судьбой, над своими ошибками в восприятии
жизни.
Так что же стало между нами?
По-видимому, ты и до сих пор думаешь, что все дело
в конфликте, который получился из-за твоего необду­
манного
(правильнее сказать — хамского)
поступка
сначала в адрес Веры, а затем и матери?
Самый корень вопроса, самая его суть, Алеша, за ­
ключается в твоем иждивенческом мировоззрении.
И если гордыня еще не совсем заглушила в тебе элемен­
тарную порядочность, если в тебе есть честное отношение
к самому себе, ты будешь только благодарен мне и
рано или поздно согласишься, что отец вовремя указал
тебе на опасную болезнь.
Будучи малышом, ты проявлял характер, не терпя­
щий опеки. Одним из первых твоих сознательных требо­
ваний к нам, взрослым, было: «Я сам». Но у матери
и няньки не хватало терпения и умной дальновидности,
помогающей развиваться этому здоровому началу чело­
веческого характера. Д ля малюсенького человечка все
сложно и трудно. Он за все берется, но у него мало что
получается, и, главное, не быстро получается. Мать
63

и нянька стараются всюду подставить ему свои ласко­
вые руки, сделать то, что малыш пытается сделать сам,
Не доверяя твоей способности справиться с тарелкой
и ложкой, тебя поят с ложечки. Ты долго пыхтишь, оде-,
ваясь, тебе застегивают лифчики, шнуруют ботинки.
И так далее, всю детскую жизнь, до отрочества. Тебя
одевали гулять, тебе пришивали оторванные пуговицы,
чистили твою обувь и платье, стелили постель. Если ты
«насвинячил», тебя ласково журили, но убирали за то­
бой сами.
Ты познавал мир. С каждым шагом, с каждым днем
он становился шире и интереснее для тебя. Тот жгучий
интерес, который представляла для тебя задача самому
застегнуть пуговицы, справиться с непослушным пла­
тьем и обувью,— этот интерес был неразумно погашен.
Когда ты пошел в школу, она не была в твоем созна­
нии храмом, в который надо входить с трепетом, а служ­
бу в нем нести с усердием. Она была просто еще одной
дверью, открытой в неведомый и любопытный мир. Уже
до нее ты познал разницу между интересным и необхо­
димым. Познал ее с той стороны, что необходимое скуч­
но и его сделают за тебя взрослые. Правда, взрослые на
каждому шагу убеждали тебя, что уроки ты должен
делать сам. Но они не создали обстановку, в которой
нельзя было уклониться от этого долга.
У тебя была большая жадность к познанию, но не
было терпения познавать основательно. Вот в этот мо­
мент твоей жизни было необходимо суровое вмешатель­
ство родителей для внушения понятий долга и дисцип­
лины. Он был упущен, этот момент. В этот, быть может,
решающий момент твоей жизни мы не осознали необхо­
димости менее снисходительно относиться к твоей любо­
знательности вообще и более требовательно к глубокому
усвоению необходимого. А главное, к насаждению и
укреплению дисциплины как основополагающему свой­
ству характера. Таким образом, будучи предоставлен
самому себе (добродетельные увещевания и призывы —
не в счет), ты, естественно, следовал за своим интере­
сом, кое-как отделываясь от докучливого необходимого.
С детства ты не был приучен помогать старшим,
хотя бы в элементарном: собрать или убрать со стола,
подмести комнату, сходить в магазин. Все это делала
нянька. Делала с величайшей любовью, пресекая твои
неумелые попытки что-либо сделать самому. Ни я, ни
64

мать не проявили здесь ни ума, ни характера. Так были
заложены основы для возникновения и роста эгоизма,
сознания естественности такого твоего положения среди
взрослых.
Твоя неразвитая воля к настойчивому преодолению
трудностей, к систематичности и трудолюбию не была
поставлена в необходимость воспитываться и укреплять­
ся. Таким ты и вошел во взрослую жизнь.
Вот из каких условий и источников выросло в тебе
иждивенчество как психология. Прежде всех в этом ви­
новен я. В те годы, когда дети только учатся, мы в своем
детстве уже знали нужду, недоедание и работу, с восьми
до двенадцати лет я уже знал, как ехать с мешком и ло ­
патой за город, чтобы, перекапывая крестьянские полос­
ки, найти случайно оставшиеся после уборки клубни
картофеля. Все было направлено на заботу о куске хле­
ба. И вот, вспоминая свое голодное и безрадостное дет­
ство, я. поневоле остывал в своей требовательности.
Думал: «Еще рано, пусть подрастет. Ведь он ^предста­
витель первого поколения людей моего класса, которое
имеет возможность ощущать, что такое «золотое дет­
ство».
Что касается твоего физического здоровья, мать сде­
лала все, что было в ее силах. Не забудем при этом, что
государство предоставило все возможности таким мате­
рям в заботе о подрастающем поколении. Сейчас ты си­
лен и здоров. Для тебя это кажется таким же естествен­
ным, как сама жизнь. Трудов и забот матери ты не заме­
чал так же, как не замечал биения своего сердца.
Время шло. Трудное военное время. Первые два года
я был в Арктике, потом на фронте и виделся с тобой не
часто. Мать с утра до позднего вечера на работе. Ты был
предоставлен самому себе, некоторому влиянию школы
и попечению няньки. А единственной заботой няньки
было, чтобы ты был сыт, чтобы сделать для тебя и за
тебя все. Ведь если бы она могла, то и уроки тоже бы
делала за тебя.
Я вернулся из армии. Тебе было уже двенадцать лет.
Я понял, что дальнейшее развитие событий в этом на­
правлении добром не кончится. Оно было чревато вся­
кими неожиданностями. Не имея свободного времени,
но, убедившись, как ты запущен уже в своем необуздан­
ном своеволии, я серьезно задумался над твоей судьбой.
3. Г. Медынский, т. 2
65

Я счел за счастье для тебя, когда увидел возмож­
ность устроить тебя в Суворовское училище. Я думал*
что, удалив тебя в мир суровой требовательности, из-под
неразумной опеки няньки, в мир обязательного самооб­
служивания, в мир, где вся атмосфера пропитана чув­
ством долга перед, обществом, я достигну коренного
перелома в твоем воспитании.
Но, видимо, я опоздал или чего-то не учел.
Быть может, в том моя вина, что, поощряя твою са­
мостоятельность, я не заметил, как вместо этого в тебе
выросло эгоистическое: «Мне все можно». Не заметил,
как подорвал самые основы элементарной дисциплины
и чувства долга тогда еще перед своими близкими.
Во всяком случае, ты пришел в Суворовское учили­
ще с ярко выраженным характером балованного маль­
чишки. Ты уже тогда отрицал все сдерживающие тебя
начала. Инициатива, предприимчивость били из тебя
ключом, а чувство долга было угнетено ими. Жесткую
дисциплину училища ты вынужденно принимал как
силу, которая выше тебя.
28.XI. Мои надежды, что Суворовское училище что-
то доделает за меня, не осуществились. Ты был по-преж­
нему бесстрашен и любознателен. Меньше всего ты
придавал значения теории. Ты был прирожденным экс­
периментатором. Едва услышав что-то новое, не добрав­
шись до сущности явления силой разума, не вникнув
хорошенько, что об этом говорит теория, ты должен был
немедленно проверить это своими руками.
Этим следует объяснить тот прискорбный факт, ко ­
гда самодельный реактивный снаряд оторвал тебе самые
нужные пальцы правой руки. В строгих рамках Суворов­
ского училища это стоило немалых тревог твоим началь­
никам и еще больших слез твоей матери. Нужно отдать
тебе должное: ты вел себя мужественно, как мужчина.
Ты не плакал, не кричал от боли, когда тебе ампутиро­
вали в санчасти остатки пальцев. Ты сам пришел туда,
а первой реакцией на случившееся была тревога, что ты
подвел училище. Ты ни на кого не сваливал вину и все
принял на себя. Ты боялся подвести товарищей, соуча­
стников этой затеи. На ходу была придумана безобид­
ная версия, будто бы снаряд перебросили из-за стены
и только ты за него взялся, как он взорвался. Версия эта
была откровенно наивная, вряд ли она кого ввела в &а-
66

блуждение, но ты и твои товарищи стояли на ней твердо,
и она была принята как официальная. Она выручала и
«начальство» перед высшими инстанциями.
Не скрою, что тогда я гордился твоим поведением
при этом испытании мужества и товарищества. При всей
нелепости случившегося я был горд, что честь училища
оказалась для тебя дороже своей немалой боли, что ты
не забыл в эти трудные минуты о чести коллектива
и безопасности товарищей.
Значит, тогда ты еще не был настолько испорчен
эгоизмом, чтобы он определял твои поступки. И теперь
можно тебе сказать, что именно это внушило уважение
твоим начальникам. Поэтому тебя не исключили из учи­
лища, а дали возможность его закончить, хотя было
ясно, что выпускать тебя придется с белым билетом.
Так, постояв за всех, ты сделал благо и для себя.
И все же этот урок не пошел тебе на пользу.
Думается мне, все это вскружило тебе голову: и при­
знание товарищами геройского твоего поведения после
взрыва, и превосходство в технической одаренности. Ты
возомнил себя действительно выдающейся личностью
в своей среде. Ты считал, что тебе должно быть позво­
лено больше, чем другим. Ты приподнялся на цыпочки
и оказался несколько выше других. Но суровая обста­
новка училища не давала тебе никаких льгот. Твое непо­
мерно выросшее тщеславие и самолюбие болезненно
напрягались. Ты уже считал себя обязанным сохранить
свое превосходство перед товарищами, и часто это же ­
лание шло косыми тропинками скорее сенсационных,
нежели разумных поступков.
Так или иначе, училище ты окончил, и даже с неко­
торым отличием. Оно дало тебе необходимый минимум
знаний, но прочных основ мировоззренческого порядка
не заложило. Ты вышел из его стен переутомленным,
измученным своим тщеславием. Оно было мелким, но
отняло у тебя много нравственных сил. Все время ходить
на цыпочках не по силам даже более опытным в этом
деле людям.
2.XII. Я забыл упомянуть об одном факторе, кото­
рый недооценил в свое время. Когда ты приезжал до­
мой на каникулы, нянька и особенно бабка причитали
над тобой, как над сиротой, которого бессердечная мать

бросила чуть ли не на поругание чужим людям в «казен­
ный дом».
И только факты последних лет пододвинули меня
к пониманию истинной значимости для тебя этой неум­
ной «жалости» — жалости старушек, живущих представ­
лениями прошлого столетия. Я не верил, что это может
повлиять на тебя столь пагубным образом. Но, видимо,
иждивенческие струны твоей натуры отзывались на эту
«жалость». Эти зерна проросли позднее.
Начать следует с истории твоего поступления в ин­
ститут. У тебя были затруднения в приеме. И на этом,
действительно решающем, этапе твоей биографии мать
превзошла самое себя.
Для того чтобы отвоевать тебе место под солнцем
высшей школы, ей пришлось дойти до министра.
Ты не знал этому цены. Ты не знал, как много юно­
шей считали бы за счастье узнавать все то, что давал
тебе институт. Не зная цены своему счастью, свой путь
по ступеням высшей школы ты начал с вызывающей
халтуры. Ты пропускал занятия, не готовил заданий, на­
чал с троек, а бывало, хватал и двойки. Наконец я заме­
тил в тебе интерес к общественной жизни. В этом новом
качестве ты уже считал возможным «критиковать» всех
и все.
Я ужасался, слушая эти высокомерные рассуждения.
Я бранил тебя за них. Ты умолкал, но оставался при
своем мнении. Тогда эти суждения в моих глазах имели
характер изолированных вывихов, подслушанных тобою
обывательских рассуждений, которые ты с апломбом
выдавал за свои. Тебе эта позиция всемирного критика
казалась даже революционной.
К сожалению, это не было проявлением только маль­
чишеской незрелости. Это были пока первые факты,
выражающие качество твоего мировоззрения. Я старал­
ся воспитать в тебе гордость наследника правящего
класса, учил тебя уважению к труду, ибо только он со­
здает все ценности и блага, учил мужеству в преодоле­
нии трудностей учебы и привлекал на помощь автори­
теты.
Я приводил тебе много цитат. Они подтверждали мои
слова, что для советских людей работа — это не долж­
ность, а место в борьбе, боевой участок. Я учил тебя
презирать тунеядцев и иждивенчество, как самое презрен­
ное, что может обесславить жизнь человека, и воспиты­
68

вал гордость, стремление быть на переднем крае в труде
ивбою.
Ты не можешь этого отрицать. Все это правда.
И только ты можешь сказать, в чем я ошибся, почему
это не привилось тебе в полном объеме. Почему ты, со ­
глашаясь со мной, тем не менее в практической жизни
руководствовался совсем другими заповедями.
Беспринципность начинается с пустяков.
Я помню твою наивную гордость, с какой ты хвалил­
ся тем, что участвовал в загородном пикнике со своими
молодыми преподавателями. Тебе льстило, что тебя
в эту компанию приглашали как равного для... пьянства .
Для тебя это было какой-то победой.
Будучи внештатным комсомольским инспектором по
проверке предприятий общественного питания, ты счи­
тал допустимым обратить это доверие комсомола во зло.
Ты шантажировал содержателей питейных ларьков,
и они откупались от тебя выпивкой и угощением. А ты
ведь не корыстный человек по натуре. Ты убежденно до­
казывал мне справедливость своего «принципа», позво­
ляющего тебе без любви и угрызений совести отобрать
невинность увлекшейся тобой девушки и т. д. Ты убеж­
дал себя, что надо быть только смелым, и, не понимая,
что такая «смелость» именуется в общежитии наглостью,
привыкал к этому как форме взаимоотношений с внеш­
ним миром.
Это уже не просто факты. Это уже не ошибки юности
беспечной. Ведь одна ошибка — это ошибка. Две — со ­
впадение. Три — уже линия. У тебя их уже не три, а три­
дцать три, и все одного знака.
Все это звенья одной цепи, имя которой иждивенче­
ство. Ты слишком рано понял выгоду отношений всад­
ника и лошади. При условии, что ты будешь всадником.
3.XII. Я жду писателя, который возьмет на себя
труд шаг за шагом проследить всю жизнь подобного
тебе молодого человека, чтобы показать неопытным или
неумным родителям, как формируются равнодушные,
безыдейные обыватели из их мальчиков и девочек. Ве­
роятно, такой отец, как я, будет выглядеть в этом рома­
не в очень неприглядном свете, если не преступником.
Вот у меня сейчас квартира, дача, первоклассная ма­
шина — все, о чем можно мечтать, но нет главного: нет
сына-друга, сына-единомышленника. И я понял, что
69

не так-то уж эти удобства мне необходимы. Я обошелся
бы без многого, лишь бы не утратить ощущения хорошо
прожитой жизни. А, видимо, эти обывательские заботы
об удобствах отняли у меня то время и внимание, кото­
рые я должен был отдать твоему воспитанию.
Быть может, наличие этих удобств с ранних лет
свихнуло мозги и тебе? Ты, еще ничего не сделав, счи­
таешь себя вправе претендовать на «чайку», на кварти­
ру, на нейлоновую шубу.
И вот теперь я обречен жить с неспокойной совестью
за то, что где-то недосмотрел, чем-то способствовал этим
твоим вывихам, и думать: смогу ли теперь убедить тебя,
что ты серьезно болен, болен социально опасной и прези­
раемой болезнью, что при этой болезни не будет тебе
настоящей жизни, которой ты гордился бы на склоне
лет?
У других молодых людей жизнь начинается осмыс­
ленно.. Чувствуется, что человек этот тянется вперед
и вверх, его пытливый ум бьется над лучшим решением
задач своей жизни. Он не жалеет своих сил, не рассчи­
тывает их, боясь издержек в преодолениях. А есть и та­
кие, которые живут — как трава растет. День за днем,
без горячности, без борьбы, без цели. Невесело живут.
И вино, и ресторанная музыка не дадут радостного ощу­
щения жизни такому, без стержня, человеку.
Как итог собственной жизни, могу подтвердить ска­
занное кем-то, что смысл жизни отнюдь не в ее удоб­
ствах. Это постигают не все. А когда постигают, бывает
поздно что-либо исправить. И тогда с горечью вспоми­
нают Лермонтова:
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог...
5.XII. Теперь я могу подойти к финалу этого однобо­
кого развития твоей психологии. День твоего рождения
26 июля в нашей семье всегда отмечался особо торже­
ственно. Мать никогда не забывала об этом дне и гото­
вилась к нему задолго. С «Алешиной» вишни никому не
разрешалось сорвать ягодки. В этом году день твоего
рождения имел особое значение. Он ознаменовал твое
фактическое совершеннолетие, женитьбу и вступление
в самостоятельную жизнь.
70

Ты не поддержал торжественности атмосферы, кото­
рую мы все любовно создавали вокруг этого дня. Ты
не приласкал Веру, не обогрел своим вниманием мать,
няньку, бабку, с раннего утра занятых приготовлениями
к обеду. Какая-то снисходительная высокомерность для
всех нас оказалась в той обыденности, с какой ты от­
несся к этому торжеству. С утра ты в грязном дачном
костюме занимался своим выпрямителем. Тебя с трудом
уговорили побриться и переодеться.
Наконец наступает час торжества. Тебя окружили
с поздравлениями и подарками. Ты принимал их с ви­
дом восточного владыки, разрешающего курить себе
фимиам.
Хотя размолвка ощутимо стояла между вами, Вера,
повинуясь велению сердца, не смогла устоять в стороне
от этого чествования ее любимого. Но ты высокомерно
оттолкнул ее и произнес обидные слова. Девочка, не
помня себя от горя и обиды, убежала из дому.
Вероятно, ты и до сих пор не представляешь себе,
какой ошеломляющей силы пощечину нанес всем нам
этим поступком. Праздник превратился в поминки. Ста­
ли искать Веру. Пережитое в эти два часа трудно за­
быть. Это действительно был траур по той преждевре­
менно погибшей радости, к какой мы долго готовились.
Вера наконец нашлась. Чтобы дать возможность
в самой узкой среде помириться с Верой, я пригласил в
свою спальню мать, тебя и Веру. Но оказалось, я совсем
не знал, на что ты способен. Произошло прямо-таки
ужасное. Ты перешел в наступление, как будто винова­
ты во всем были мы, а не ты. Ты закусил удила и понесся,
не глядя куда. Ты наговорил матери таких гадостей,
что с ней сделалось плохо. Мне пришлось заняться ма­
терью, а ты удалился, так и не поняв, что произошло.
Через несколько томительно тяжких часов я пришел
в твою комнату, чтобы подвести итоги этому дню, а по
сути дела, всему твоему двадцатипятилетию. Я еще на­
деялся, что ты осознал всю дикость своих поступков. Но
ничего похожего, никаких проблесков сознания. И тогда
я объявил тебе свое решение: покинуть отчий дом не
позднее утра.
Прошел ряд нелегких месяцев. Дом опустел. На даче
стало тоскливо, как на неубранном поле поздней осе­
нью. Много слез выплакала мать, снова и снова пережи­
вая эту недостойную сцену и обиду. Год за годом пере­
71

бирала она дни твоей жизни, ища тот злосчастный миг,
который начал твое отдаление от нее и привел к такому
позорному финалу все ее усилия и всю ее любовь к тебе.
Ты не приходил...
Для меня эти месяцы были полны предельных на­
пряжений. Я готовился к отъезду в новую экспедицию
и много недель пробыл в командировках. Но я все вре­
мя помнил о тебе. Я думал, что мое молчание наказы ­
вает тебя более жестоко, нежели все другое. Но эти ме­
сяцы показали, что мое молчание не развязывает тебе
язык и не будит твою совесть. Однако мне все же дума­
лось, что у тебя не хватает мужества осознать свою
вину и сделать первый шаг к дому. Я пригласил тебя
к себе для разговора по душам. Но не получилось тако­
го разговора.
Здесь мне кажется необходимым снова отвлечься для
объяснения того, что происходит в твоем внутреннем
мире при его столкновении с внешним миром. Как и при
объяснении причин твоего «высокомерия», мне кажется,
что ты в своем поведении усвоил некую защитную фор­
му от требований окружающей среды. Эта форма выра­
жается в постоянной, я бы сказал, наступательности.
Прав не прав, а держи себя всегда правым — вот, мне
кажется, смысл твоего поведения. Это защитный реф­
лекс пещерного человека! Это защ ита слабых! Просто
удивительно, что воспитало в тебе такое отношение к
окружающим? Жизненные позиции у тебя сильные, х а ­
рактер волевой, среда, воспитывавшая тебя, казалась мне
нравственно здоровой. Интеллект у тебя развитый. В чем
дело? И опять выводы наталкивают на мысль о без­
удержном, безграничном эгоистическом себялюбии, пе­
реросшем в вывихнутое набекрень мировоззрение.
Я намеревался к моменту твоего отделения от семьи
дать тебе «приданое», чтобы ты, вступая в самостоятель­
ную жизнь, не чувствовал острой нужды в элементар­
ном. Я кое-что отделил из своих запасов, кое-что привез
из-за границы и хотел купить хорошее зимнее пальто
и шапку. Уже наступила зима. Я обошел несколько ма­
газинов и нашел хорошее пальто с каракулевым ворот­
ником. Но ты высокомерно заявил мне, что тебя «не уст­
раивает» обычное пальто. Что тебе по плечу только ней­
лоновая шуба. Такие запросы я удовлетворить не только
не мог, но и не хотел. Таким образом, ни одно, ни дру­
гое мое благое пожелание не привело к успеху. Мы рас­
72

стались, не помирившись и не поняв друг друга. Однако
я понял, что пропасть между нами слишком глубока и
что вылезать ты из нее не хочешь. Более того, ты убеж­
ден, что именно там твое место.
8.XII. Я должен довести до конца разговор о твоем
отношении к матери.
Я говорил уже, какой примерной наседкой она была,
выращивая своего птенца, и, мне кажется, нет надоб­
ности составлять список заслуг матери перед тобой, ее
нужно ценить уже за то, что она мать, и ты слишком
много должен ей, чтобы когда-нибудь расплатиться.
Я хочу обратиться к твоей совести и показать с другой
стороны твое иждивенческое отношение к матери. Ска­
жи честно, самому себе скажи, в чем проявилась твоя
забота о матери? В чем ты оказал ей внимание и сынов­
нюю любовь?
Не припомнишь ты ничего. Не было ни любви, ни за ­
боты, ни внимания! И даже теперь ты не хочешь заме­
чать, что мать твоя серьезно больной человек. У нее
больное сердце и совершенно потрепанная нервная си­
стема. Ты не даешь ей никакой скидки ни на возраст,
ни на болезни, ни на то, что она мать. Совсем наоборот,
ты усиленно изыскиваешь: что еще не было сделано ею
для тебя. Ты упрекнул ее даже в том, что она якобы
не водила тебя в кино. И ты забываешь спросить себя,
что ты для нее сделал.
Я не. говорю о материальном. Я говорю о простом,
элементарном внимании к самому кровно близкому чело­
веку. Я не припомню ни мальчишеской ласки, ни пред­
ложения своей силы, когда стал юношей, ни понимания
своего долга, когда стал мужчиной. Но я припоминаю
такой факт самого последнего времени: мать чистила
ягоду для варенья. Вера, со свойственной ей предупре­
дительностью, взялась помогать. Ты возвратился с рабо­
ты и, небрежно приласкав Веру, сказал: «Ну что, тебя
уж и сюда запрягли?» Никто ничего не сказал. Но как
много всем, и больше всего матери, сказала эта пустяч­
ная реплика? Ты никогда не отказывался от домашнего
вина и варенья. Но ты не хотел знать трудов и забот,
связанных с удовольствием потребления. Ты не брался
за ведра, чтобы принести из колодца воды, и даже не раз
высказывал мнение, что я, главный добытчик, глава
семьи, неправильно себя веду тем, что помогаю матери
73

и старой няньке. Тебе казалось, что это унизительно для
меня..
Но если тебя не убеждают эти мелкие факты, я могу
привести пример совершенно неопровержимый: твое от­
ношение к няньке. Никому, и тебе в том числе, не надо
доказывать, какую самоотверженную любовь она про­
несла через все двадцать пять лет твоей жизни! Не толь­
ко бескорыстную, но и прямо-таки самоотверженную.
Она всегда была готова сделать для тебя возможное
и невозможное. Прожив большую трудовую жизнь, бла­
годаря своей неприхотливости и исключительной береж­
ливости она накопила какую-то сумму, и эти сбереже­
ния она разделила и завещала вам с женой.
Скажи, Алеша, чем ты заплатил за это великое само ­
пожертвование? Не ведая, что творишь, ты позволял
себе насмехаться над ее произношением, но, будучи уче­
ником, не помог ей преодолеть малограмотность. Ты ни
разу не подарил ей и часа своего времени, чтобы прочи­
тать книжку. Позднее, когда стал понимать значение
традиций, ты не дарил ей подарков в день рождения
и даже не знаешь, когда этот день бывает (кстати, это
относится ко всем твоим близким). Ты снисходительно
принял к сведению факт завещания ею скромного до­
стояния, но ни разу не задал вопрос: почему нянька твоя
так плохо обута, одета, почему ее уголок в кухне заве­
шен рваной простыней? Что, она не заслужила лучшего
или мы так бедны? Нет, все это проходило мимо тебя.
Сущность, иждивенчества в мелкобуржуазной психо­
логии — «взять побольше, дать поменьше», в эгоцентри­
ческом, а проще говоря, шкурном культе собственной
личности, в неблагодарности ко всем: и к тем, кто дал
жизнь, и к тем, кто давал и приют, и сердечное тепло.
Такие люди ведут себя так, как будто мир существует
лишь для того, чтобы любоваться ими и услуживать им.
Их запросы к жизни никогда не балансируются с тем,
что они сами хотят и способны дать.
10.XII. Ты можешь сказать (или подумать), что я и
сам заражен многими пережитками, что мои взгляды
и поступки порой далеки от идеала, что у меня, напри­
мер, слишком много вещей для одной семьи — не есть
ли это порок стяжательства? Да, это будет в значитель­
ной мере правдой. Но эта правда не дает оснований тебе
наследовать все мои недостатки. Сознавая собственную
74

неполноценность, я имею не только право, но и обязан
предостеречь тебя.
Говорят, что человек б~ез мечты, как птица без кры­
льев. Но мечта мечте рознь. Я тоже мечтал, но достиг
далеко не всего, что мог бы в свою эпоху. Сосредоточив­
шись на практически нужной и увлекательной работе по
освоению Арктики, я упустил возможность стать обра­
зованным человеком.
Когда ты стал подрастать, я стал утешать себя тем,
что моя жизнь теперь не кончается на мне. Ее мечты,
несвершившиеся желания, неосуществленные возмож­
ности найдут воплощение в тебе.
Дети не выбирают своих родителей. Отец мой дал
мне в наследство пролетарское происхождение потом­
ственного москвича, но он же оставил мне не очень бла­
гозвучную фамилию. Я переменил ее. Я принял фами­
лию, обагренную праведной кровью комсомольца, кото­
рый отдал жизнь за то, чтобы наше поколение могло
учиться и строить жизнь, не боясь кулацких обрезов, от
которого погиб он сам.
Но, приняв эту фамилию, я как бы принял знамя,
которое нес ее обладатель на фронте классовой борьбы
тридцатых годов. Всей своей жизнью я пронес это зна­
мя, не запятнав, не уронив его. Вначале это была борь­
ба за Арктику. Я горжусь тем, что у меня хватило
патриотической настойчивости вырваться из брони воен­
ного времени и стать в ряды активных защитников от­
чизны против ее поработителей. Я воевал, не щадя жиз­
ни, для того, чтобы ты не стал рабом и принял наше
знамя как боец, когда придет твое время сражаться.
К этому, к воспитанию в тебе гордости рабочего че­
ловека, бойца, строителя, стремился я, когда писал тебе
большие (серьезные, поучительные) письма. Но, види­
мо, я опоздал или они оказались слабее той брони эгоиз­
ма, которой гы уже был укрыт к тому времени.
Не скажу, что жизнь для меня оказалась мачехой.
Трудностей и опасностей было много, но в основном моя
жизнь прошла в завидных преодолениях. И достигнуто
немало. Я первым прокладывал воздушные тропинки
над местами, недоступными до тех пор человеку, я обес­
печивал жизнь и безопасность коллектива дрейфующей
станции, я был в Арктике и Антарктике, мне посчастли­
вилось видеть четыре полюса мира и участвовать в их
исследовании. Все страны света прошли перед моими
75

глазами, и планету я видел со всех боков. И в то же
время я оставался человеком своего времени, во многом
еще зараженным родимыми пятнами капитализма. Вы­
росши в нужде и в трудное время, я свои высокие зара­
ботки обращал на комфорт, каким не могли еще поль­
зоваться люди моего поколения. Начиная жизнь без
лишней пары белья, я имею сейчас дачу, первоклассную
машину, квартиру, заставленную дорогой мебелью и на­
битую вещами. И теперь я начинаю думать: не много ли
это для одного человека? И нужно ли все это мне для
счастья? Быть может, именно благодаря этим низмен­
ным заботам я не дал заслуженного счастья своим близ­
ким и не сумел воспитать бойцом и строителем своего
сына?
И я очень виню себя, что не удалось мне осуществить
свою главную мечту: воспитать из тебя человека боль­
шой цели и щедрого для всех таланта. Пользуясь чуг
жим образом, скажу, что мне хотелось бы сделать из
тебя клинок для войны за счастье всех, а боюсь, что
может получиться из тебя прозаический консервный нож
для открывания своих банок.
Я заметил у тебя наличие мечты. Но невысокого
роста эта мечта. Потребительская мечта о «чайке»,
о нейлоновой шубе, о возможностях «красивой» ресто­
ранной жизни. Все для себя! Ничего для всех!
Я хотел бы, чтобы ты, вырастая, не только понимал,
а каждой клеточкой своего существа ощущал, что есть в
жизни человека ценности, за которые и на смерть он
пойдет, как на праздник. А я все больше боюсь сейчас,
что в тебе угрожающие размеры принимает скептик
и даже циник, для которого нет ничего святого.
Зная в тебе немало по-настоящему хороших ка­
честв — доброту, отзывчивость, развитое чувство това­
рищества и другие,— я с удивлением наблюдал, как это
совмещалось с самодовольством и гордыней. Не вижу
я признаков того благородного беспокойства, неудовле­
творенности собой, какие свойственны людям поиска,
а вижу много всяческой коросты: болезненного самолю­
бия, пустого тщеславия и мелких желаний. Много оши­
бок сделает человек и много раз ушибется, пока отшли­
фуется его характер, пока зрелостью и обдуманностью
окрасятся его поступки. Я хорошо это знаю по личному
опыту. Но все же очень важно, чтобы человек смолоду
знал цель и смысл своей жизни. И не ошибки страшны.
76

Ошибки даже неизбежны. Но настоящий человек сам
критикует себя больше всех, если ошибается дважды
на одном и том же. Он учится на ошибках и поправляет
себя.
Как говорится, самый лучший способ поумнеть —
обнаружить в себе дурака. И я советую тебе этим
заняться.
Конечно, трудно что-либо исправить за один день,
тем более свой характер, свое мировоззрение. Но этого
никто не ожидает. Тому, кто знает жизнь, она известна
как цепь преодолений. Только безнадежные кретины мо­
гут считать себя непогрешимыми. Только душевно доб­
рые люди не раздражаются от каждого несогласия с их
суждениями. Только сильные духом не останавливаются
и перед каменными барьерами.
Ты можешь многое сделать, если пойдешь правиль­
ным путем. Для того чтобы далеко идти и не заблудить­
ся среди ресторанно-потребительских интересов и со­
блазнов, надо знать свою цель и средства ее достиже­
ния. Согласись, Алеша, что «чайка» и нейлоновая
шуба это не та цель. Обидно прожить жизнь ради
этого.
Я хочу, чтобы ты запомнил мой отцовский наказ:
«Болезнь и смерть не самое страшное. Муки позора
и бесчестья тяжелее смерти».
Мне очень хотелось бы надеяться, что ты будешь не
только потребителем, что ты будешь рваться на перед­
ний край борьбы.
Только такая линия может помирить меня с тобой.
Желаю тебе мужества в преодолении того, что
я так — с болью душевной, быть может, резко, но спра­
ведливо критикую в тебе».
...Поистине, отцом легче стать, чем остаться.
Вот мы проследили, что совершается «на подступах»,
как исподволь и незаметно в хорошей семье, с хорошими
людьми и правильными как будто бы принципами жиз­
ни вдруг вырастает трагедия, и трудно в конце концов
докопаться, где же и когда она началась. Все шло хо­
рошо и как будто бы правильно и обещало светлую
жизнь, и радости, и счастье, и вдруг все рушится.
Так, может быть, мало одних принципов? Может
быть, суровые законы Арктики не во всем и не всегда
77

подходят к жизни? Может быть, не хватало души, тепла,
мягкости? Но ведь их больше чем достаточно было
с другой стороны и со стороны матери? Так, может
быть, их слишком было много? Может быть, не было
согласованности? Может быть, не хватало вдумчивости,
анализа, провйдения того, что к чему идет и к чему при­
ведет? Может быть, недоставало культуры или душев­
ной тонкости? А может, сказались какие-то другие, не
учтенные, привходящие влияния со стороны? А может
быть...
А может быть, мало глубины и настоящей, большой
честности и в анализах, и в самой вашей жизни, прости­
те меня, дорогой мой и хороший друг! Нет, не ищите
здесь намеков на что-нибудь плохое и предосудитель­
ное. Все было правильно и законно.
Конечно, у вас немало заслуг. Но не слишком ли
велики блага, которыми они оплачены? И целесообраз­
ны ли они? И потому меня радует прямота последую­
щего, хотя, может быть, и запоздалого, признания:
«Не много ли это для одного человека? И нужно ли все
это для счастья?» Или в другом месте: «Как итог соб­
ственной жизни, могу подтвердить сказанное кем-то, что
смысл жизни отнюдь не в ее удобствах». Здесь я узнаю
вас, ваше мужество и гражданскую честность. Ну а если
разбираться до конца, эта склонность, по вашему выра­
жению, к «низменным заботам» — не вступала ли она
в слишком явное противоречие с теми высокими прин­
ципами, которые вы пытались внушить сыну, и не это
ли помешало воспитать в нем бойца и строителя? Не
это ли породило в нем нелепый идеал о нейлоновой
шубе, так справедливо возмутивший и испугавший
вас?
Одним словом, не оказались ли забытыми за «низ­
менными заботами» те высокие нравственные ценности,
без которых немыслимо воспитать человека. Вот вы
упрекаете сына за то, что он не замечал , как плохо обу­
та и одета нянька, вырастившая его, какой рваной про­
стыней занавешен ее уголок в кухне. Простите, а сами-то
вы это замечали? Почему же вы не повесили вместо рва­
ной простыни хотя бы простую, но крепкую и красивую
занавеску? Вы говорите, что нянька чистила вашему сыну
ботинки, а почему допустили это? Даже в краткие и за­
полненные делами наезды домой это нужно было заме­
тить и исправить.
78

Я не говорю ничего нового, все это ваши собственные
слова и признания, делающие вам честь, но давайте
вскроем их внутренний и педагогический смысл. А тогда
окажется, что те большие и поучительные, а иногда,
видимо, и поучающие письма с цитатами действительно
могли выглядеть морализированием, и сын имел основа­
ние именно так их и воспринимать. Так же как он, мо­
жет быть, имел основания для суждений о некоторых
сторонах и явлениях нашей жизни.
Вы много говорите о честности сына, но разве вся
история со взрывом в Суворовском училище не вступала
в вопиющее противоречие с ней? Ведь она была вся по­
строена на лжи. Да, сын ваш проявил себя в ней муже­
ственным человеком, здесь вы правы. Но когда для объ­
яснения происшествия была придумана версия, которая
выгораживала товарищей и «выручала начальство пе­
ред высшими инстанциями» и потому была принята как
официальная, хотя и заведомо ложная, когда в угоду ей
Алексея не исключили из училища, а дали возможность
его закончить, хотя было ясно, что выпускать его придет­
ся «с белым билетом»,— разве это не вступало тоже
в вопиющее противоречие -со всеми рассуждениями о че­
стности, с которыми вы обращались к сыну в своих
наставлениях? И не это ли легло в основу того нрав­
ственного разлада, который теперь вы наблюдаете
у него? Если могут лгать старшие, если могут лгать
высшие, почему не лгать мне?
А возьмите его отношение к институту. Вы осуждаете
его за «вызывающую халтуру», за то, что он пропускал
занятия, не готовил заданий. Но ведь он не поступал
в институт, он попал в него ценой героических материн­
ских усилий, за счет тех многих юношей, которые сочли
бы за счастье войти в его аудитории. Институт не был
выстрадан им, и он получил его, как те ботинки, кото­
рые чистила ему нянька.
Так обыкновенные, даже обычные жизненные явле­
ния приобретают глубокий нравственный и мировоззрен­
ческий смысл, который вы не предвидели и даже не пред­
полагали в ходе своей жизни и который обнаружился
самым неожиданным образом.
Многое еще можно было бы сказать и подсказать
и автору этих писем, пытающемуся разобраться в своих
родительских ошибках, и его тоже умной, культурной
и тяжело страдающей супруге.
79

Я вспоминаю письмо Ирины А.,
возненавидевшей
свою мать, мне бесконечно горько и обидно за ее мать,
и я думаю: как мучаются люди! Мучаются одни, замкну­
тые в своем горе, а где-то рядом также сидят и мучают­
ся другие, может быть, над тем же самым: как и почему?
И пишут писателям, в журналы, в газеты, спрашивают:
как быть, как жить? А ведь можно было бы как-то пре­
одолеть эту разобщенность и найти какие-то формы со­
вместных решений, не чураться и того, что уже создано,
и вместе думать над тем, что делать дальше,— и это
является первейшим долгом и Академии педагогических
наук, и наших общественных организаций. Ведь отдель­
ная квартира не создает отдельной, изолированной жиз­
ни, и там , за дверями этих квартир, формируются буду­
щие люди, которые пойдут в жизнь. И нам далеко не
безразлично, кто из этих дверей выйдет.
Вот что пишет об этом молодой человек в клетчатой
ковбойке, по имени Сергей, пришедший ко мне в пи­
сательский Дом творчества, когда я работал над второй
частью «Чести». Он пришел поговорить о жизни и дал
мне объемистые записи, итог первого двадцатипятилет­
него отрезка своего жизненного пути.
«Материнский метод воздействия отличался иезуит­
ским ханжеством и провокационностью. Она раздувала
величину нечаянного проступка до размеров злоумыш­
ленного озорства: «Ах, свинья, опять весь в грязи» (это
у меня пятнышко на рубахе). «Что с ним делать? Целый
день пропадает со шпаной» (это я играл с ребятами
в «колдунчики»). «Замучил, окаянный, совсем от рук от­
бился» (играл с мальчишкой из «враждебного» ей лаге­
ря). Спекулируя таким образом на моем отвращении ко
лжи, она добивалась того, что я в порыве отчаяния
забывался и пылко оспаривал несправедливые обвине­
ния. Но пререкание только разжигало ее и подбавляло
масла в огонь. Со словами: «Тварь, матери слова не
дашь сказать!» — она с новой силой обрушивалась на
«мучителя».
Но материнский гнев был лишь прелюдией. Главное
наступало с приходом отца. Отец!.. Он всегда приходил
с работы усталый, угрюмый. Сидя под столом, глотая
слезы, я мучительно размышлял: донесет нли нет? Отец
прежде всего следовал на кухню, где хозяйничала супру­
га. Я замирал. Наконец раздавался мерный, гулкий
ритм шагов (наверное, как у Каменного гостя, когда тот
80

шел убивать Дон-Жуана), и сердце мое лeдerfeлo: до­
несла! Дверь открывалась... секундная тишина... и ^ об­
вал, сметающий тишину нечеловеческий выкрик: «Выла-
а-азь!!!» Заискивающе дергаясь, бормоча бессвязные
слова оправдания, я выползал из своего убежища;
с гвоздя снимался ремень, и разыгрывался второй акт
трагедии.
Что переживал я в такие моменты?.. Овечий страх.
Вяжущей смолой растекался он по членам, отбитая
окровавленная душа отрывалась от тела и падала
в бездну, из глаз лились ручьями слезы. Скорее упасть к
.ногам
громовержца и, по-лакейски, по-рабски обнимая
их, повторять одно и то же: «Папочка., миленький.,. Не
на-адо!.. Про-о -сти -и ...»
—
и ползать возле ног, обезумев
от ужаса. Вот это ежедневное, ежечасное ожидание
неотвратимого акта рано заставило меня погрузиться
в омут тоски и самоунижения».
Вот какие истории разыгрывались иногда за обыкно­
венной крашеной дверью.
«А не сгустил ли он краски? — слышится мне скеп ­
тический голос.—
Что-то не верится, чтобы у нас, в наше
время были возможны такие самодуры родители. Сочи­
нение! Так не бывает!»
О, великая сила заклинания! Если бы только она
действовала! «Так не бывает» — если бы, действительно,
после этого перестало быть то, что есть!
Однажды мне пришлось быть в Вязьме, интересней­
шем старинном русском городе. Но, повинуясь давней
привычке, я и там зашел в детский приемник. Туда со­
бирают детей, оказавшихся по тем или иным причинам
безнадзорными, совершивших какие-то тяжелые проступ­
ки, маленьких путешественников, задержанных на же­
лезных дорогах, и т. д. Оказался таким путешественни­
ком и Володя Н., ученик пятого класса, убежавший от
своих родителей, живущих в Донецке.
Обратил он на себя внимание фразой, которую ска­
зал воспитательнице: «Вы устройте меня в колонию, там
из меня, может быть, человека сделают». Это было очень
интересно, и я решил с ним поговорить.
Передо мной сидел очень приятный, как говорится,
«семейный» мальчуган с круглой, гладко остриженной
головой и ясными, чистыми глазами . Он был в учениче­
ской форме, спокойно держал себя, скромно и разумно
говорил,— одним словом, производил самое приятное
81

впечатление. И вот он убежал из дому; от отца и мате­
ри, и никак не хотел возвращаться к ним. В чем дело?
Отец у Володи — рабочий, мать — домашняя хозяй­
ка, сын учится в школе =
—
семья как семья, жизнь как
жизнь. Но вот Володя перешел в пятый класс, вместо
учительницы Марии Ивановны — разные учителя по
разным предметам, и все пошло по-другому. Раньше
Володя любил арифметику, а с новой учительницей дело
почему-то пошло хуже. «Непонятно как-то она объясня­
ла,^— говорит Володя. — 5 И злая очень, правильно, непра­
вильно, все равно кричит».
Одним словом, вместо четверок и пятерок Володя,
стал получать тройки и двойки. Родителям это не понра­
вилось, и они решили строгостью исправить положение.
Но строгость полезна тогда, когда она справедлива,
строгость несправедливая дает совершенно обратные
результаты. Если мальчик, и вообще человек, понимает,
что его наказали за дело, он любое наказание примет
как должное, а несправедливое наказание не воспиты­
вает, а озлобляет,— это нужно принять как закон.
^ А главное, если б ремнем, а то он прямо по
лицу,— говорит об отце Володя.
—
Разве ремнем — лучше? — спрашиваю я.
—
А как же? — убежденно отвечает мальчик.
Вы понимаете? Ремнем — это наказание, а по лицу —*
оскорбление. Значит, маленький человечек все-таки че ­
ловек со своей душой, гордостью и достоинством. А с
этим никто не хочет считаться, над этим даже никто
не хочет задуматься. Родителям нужны пятерки, а по­
чему сын «съехал на тройки», почему любимая им ко­
гда-то математика стала ненавистной и он начал ленить­
ся — им до этого тоже нет дела. Им нужны пятерки.
Мать, не желая ни в чем разбираться, жалуется отцу,
а отец бьет.
Вот и получилось: сын не хочет жить дома. Один раз
он, после очередной двойки, боясь расправы, не пошел
домой и ночевал у кого-то из товарищей, но его нашли
и избилц еще больше. Тогда он сел на поезд и уехал из
дому, направился в Ленинград. В пути его, конечно, за ­
держали, и вот мы с ним в Вязьме ведем разговор.
—
Ну ты очень-то не обижайся на папу,— ж елая
внести некоторое успокоение в душу мальчика, ска­
зал я.—
Вот они за тобой приедут, и все будет хорошо.
—
Они не приедут,— убежденно ответил Володя.
82

И мне сделалось очень горько, когда начальник при­
емника сказал, что это правда: он уже писал родителям,
но те отказались приехать за сыном и просили прислать
его обычным порядком, с провожатым. Как они встретят
его, что ждет мальчика дальше?
Обо всем этом я написал им, Николаю Васильевичу
и Вере Филипповне:
«Ну хотя бы примите его как следует, по-родитель­
ски. Нужно приветить мальчика, а не отталкивать его
от дома. Если найдете нужным, напишите мне».
Но ответить они не сочли нужным.
Чем все это лучше того, что рассказал нам молодой
человек в клетчатой ковбойке? Это, может быть, мельче
масштабом и, кажется, незаметнее, но зло мелкое не пе­
рестает быть злом. Больше того, рассеянное и на вид
незаметное, оно, пожалуй, даже опаснее явного— его
труднее разглядеть и с ним труднее бороться. Особенно,
если не хотеть видеть и избегать борьбы.
И опять могут сказать, что «так не бывает», «не ти­
пично», и зачем об этом писать? А что же с подобными
явлениями делать? Как выводить это зло? Или пусть
остается где-то там, в глуши, в тени, лишь бы мы не ви­
дели его? Д а мало ли что нам не хотелось бы видеть,
а грязь и зло есть, и они не исчезнут, если мы будем пря­
тать их или прятаться от них, если мы не поднимемся
и не вырвем зла из своей жизни! Да и не потому ли оно
существует, а временами и благоденствует, что мы слиш­
ком долго вуалировали наши недостатки занавесом хо­
роших слов и заклинаний?
Так с кого же все-таки нужно начинать, если всерьез
говорить о воспитании детей? И с чего?
Не с того ли, чтобы нам, взрослым, оглянуться вокруг
себя и на себя, на свою жизнь и жизнь окружающих?
Не с того ли, чтобы признать и решить, что в огром­
ном деле воспитания нет мелочей и все мелкое, как
будто пустяковое может перерасти в очень большое
и важное?
Не с того ли, чтобы покончить с недооценкой ребен­
ка, с пренебрежительным взглядом на него и с самого
начала видеть в нем растущую личность и строить отно­
шение с ним как с личностью?
«Я — учительница, пенсионерка. Проработала в шко­
ле тридцать семь лет и за это время была участником
доброй сотни учительских конференций и, во всяком слу­
83

чае, нескольких сотен педагогических советов, методиче­
ских совещаний, семинаров и т. д . и т. п. И обычно
в центре внимания этих совещаний стоял методический
вопрос или сугубо ученый доклад о каком-нибудь клас­
сике педагогики, говорили о «педпроцессе», о процентах
успеваемости, о. труде и политехнизации школы, о сахар­
ной свекле и кукурузе, о пришкольных участках, о кро­
ликах и цыплятах, выращенных ребятами, но я почти
не помню случая, когда говорилось бы о самих ребятах,
о детях, о живом маленьком человечке, именуемом уче­
ником.
Один раз, помню, собрались мы, учителя, работаю­
щие в очень слабом и недисциплинированном классе,
и попробовали рбсуждать индивидуальные особенности
каждого ученика, чтобы общими силами «подобрать
к нему ключик». И что же? Те, кто всегда работал с
огоньком, на этом совещании горячо обсуждали каждо­
го ученика, делились своими наблюдениями, а кто Ни­
когда не горел, так и не зажегся.
—
А к чему это? Такая трата времени из-за пустых
разговоров! — возмущался один старый, весьма обра­
зованный и, как все считали, квалифицированный пе­
дагог.
Именно на этой почве игнорирования личности уче­
ника таким пышным цветом разрослись в нашей школе
горе-учителя, формалисты директора и бездушные чи­
новнички, прикрывающиеся высоким званием пионерво­
жатых. Именно оно, это безразличие к человеку, привело
к тому, что мы, свидетели и современники величайших
исторических сдвигов и потрясающих технических откры­
тий, все еще вынуждены согласиться с гневными слова­
ми А. С. Макаренко о педагогической науке:
«Сколько тысяч лет она существует! Какие имена,
какие блестящие мысли... Сколько книг, сколько бума­
ги, сколько славы! А в то же время — пустое место, ни­
чего нет, с одним хулиганом нельзя управиться, нет ни
метода, ни инструмента, ни логики, просто —
-
нич его
нет».
Бесконечное множество вопросов возникает, одним
словом, в связи с делом воспитания. И не с того ли нуж­
но начинать, чтобы прежде всего не уходить от этих про­
блем, не закрывать глаза на сложности жизни, на изви­
листые, путаные, но реальные пути развития ребенка,
формирования его личности и характера и, наоборот,
84

всемерно вникать и вдумываться в них, даже если внеш­
не все в порядке и никаких трагедий не происходит.
И тогда мы увидим, как сложно и напряженно скла­
дываются иной раз отношения подрастающего человека
с окружающим его миром, и с малым и с большим, с
отцом и матерью, с друзьями и товарищами, с традиция­
ми и предрассудками и зовами нашей большой и кипу­
чей народной жизни.
«Отец был суров, справедлив и немногословен, его
я любил, уважал и побаивался... Мать меня любила
ужасно, какой-то непонятной, дикой, животной любовью,
от которой я не находил места и которой очень стыдил­
ся, избегая бурных ее проявлений... Все это рано изло­
мало мою психику и сделало чувствительным ко всякого
рода несправедливости и породило замкнутость — я был
очень одинок».
Разве это не страшно, когда сын стыдится любви
своей матери? Да та ли это любовь? Такая ли? И вооб­
ще, какое это сложное и противоречивое чувство ^ лю­
бовь. Как иногда вместо счастья и радости она несет
страдания и даже преступления.
Так и здесь. Подлинная любовь неотделима от муд­
рости, иначе она вырождается или в примитивной живот­
ный инстинкт, или в гнетущую тиранию чувства. Родите­
ли должны любить детей, а как часто эта любовь пре­
вращается в любовь к себе, к собственным настроениям
и переживаниям. Ах, он не доел! Ах, он переел! Ах, он
простудился! Ах, она беспокоится, и у нее надрывается
сердце! И вместо реальной заботы о реальных, пра­
вильно понятых нуждах и интересах детей, вместо муд­
рого проникновения в их мир, в их логику, в их действи­
тельное настоящее и в их будущее, возникают сентимен­
тальные «ахи» и «охи» или грубый окрик и угроза —
«я тебе покажу!» да «я тебе задам!». Но и в том и в
другом случае любовь превращается в эгоизм, да, в свое­
образный, бездумный, любовный эгоизм, не поднимаю­
щий, а подавляющий личность растущего человека.
А воспитание-то как раз и должно формировать именно
личность человека, его понятия и критерии, его понима­
ние себя, своих сил и возможностей, своего места в жиз­
ни, в среде людей, в обществе.
Сначала это общество олицетворяют для него папа
и мама, братишка и бабушка, семья, потом детский сад,
школа, двор,- товарищи, комсомол и, наконец, народ, го­
85

сударство, одним словом, коллектив
большой или м а­
ленький, но составляющий среду, в которой живет и про­
являет себя личность и отношения с которой определяют
ее нравственный облик.
А смотрите, как сложно складываются для подра­
стающего человека эти отношения в реальной жизни:
«Одиночество усиливало мою дикость, застенчивость,
и, по-видимому, из-за него я рано пристрастился к чте­
нию.
В школу я пошел семи лет. Писать, читать и считать
я уже умел и поэтому интересного в этом хождении ни­
чего не видел. Мой первый учитель, Николай Федорович,
был груб, частенько приходил на уроки пьяным и даже
дрался.
Мальчишки меня не любили не за мои недостатки,
а скорее за то, что я жил другой, неизвестной им жизнью.
Для деревни того времени я был сыном богатых роди­
телей; приличная одежда и обувь, завтрак, который я
приносил в школу, легкость, с которой я учился, усили­
вали неприязнь сверстников. Но меня неудержимо влек­
ло к ним, и за каждый дружеский жест я, не задумы­
ваясь, отдавал все свои детские сокровища. Для того
чтобы походить на всех, я по дороге в школу прятал под
елью свои новые ботинки вместе с пустой бутылкой
из-под отданного собаке Тузику молока, а возвращаясь,
надевал, удивляя мать грязными ногами. И тем не менее
драться приходилось каждый день, за что в школе полу­
чал наставления от учителя, а дома — нотации от мате­
ри и немногословные внушения от отца».
«Хотелось быть взрослым, сильным , хотелось быть
смелым. Я боялся высоты, собак, в драках — ножа .. . Но
никогда даже себе не сознавался в этом и всегда шел
навстречу своему страху: лазил по карнизам и деревьям,
прыгал с трамплинов, дразнил собак, в драках лез на
нож, ходил ночью на кладбище. Все это создало мне не
совсем лестную репутацию: меня боялись, детям из «по­
рядочных» семей со мной запрещалось дружить, со мной
беседовали учителя и т. д. Это злило, и я снова делал
все вопреки советам взрослых, хотя делать так не хоте­
лось».
Посмотрите, через какие внутренние пороги и перепа­
ды прошла у человека река его детства, как сложно
и трудно протекало формирование и воспитание харак­
тера: бутылка молока, отданная Тузику, и спрятанные
86

ботинки, и драки — обыкновенные, как будто бы ребя­
чьи драки, и шалости, и озорство, а какой глубокий вну­
тренний смысл кроется за всем этим! Как легко тут мож­
но пройти мимо, и осудить, и наказать, и поставить
двойку, и поставить в угол, и оскорбить незаслуженным
упреком «хулиган», как много можно наделать ошибок,
потому что не поняты внутренние пружины и мотивы
поступка.
Знаем ли мы всю эту сложнейшую химию души?
Человек начинается рано.
Всегда ли мы учитываем это? Не подходим ли мы к
его миру, к его логике, к понятиям и критериям со своих
позиций, вооруженные лишь своим опытом, далеко
к тому же не всегда правильным и безгрешным. Мы,
взрослые люди, свое поведение и образ жизни зачастую
считаем вполне естественным и нормальным. А всегда
ли мы оглядываемся кругом? Замечаем ли мы, что кру­
гом нас дети, что каждый шаг наш и каждый поступок
тоже воспринимаются ими и ложатся в их души?
Пришлось как-то мне плыть пароходом от Горького
вверх по Оке. Перед заходом солнца прошли Касимов,
и вечерняя заря застала нас среди широких приокских
лугов, овеянных запахами свежего сена. Она пылала
вполнеба, постепенно меняя краски, с пышных, ярких
и торжественных на мягкие, нежные, задумчивые. И при­
брежные ивы так же задумчиво и грустно смотрели
в спокойную гладь воды, расцвеченную нежными отсве­
тами неба. Картина была так величественна, исполнена
такой глубокой философской мудрости и в то же время
так лирична и чиста, что зачарованные пассажиры без­
молвно стояли на палубе, точно присутствуя при некоем
высоком таинстве. И даже шумливые обычно школьни­
ки, ехавшие на пароходе с экскурсией, тоже притихли,
любуясь открывшейся им красотою ее величества При­
роды.
И вдруг в эту торжественную тишину ворвался шум
мотора, а потом сзади, со стороны Касимова, показа ­
лась моторная лодка. Она неслась с бешеной скоростью,
перегнала пароход, обогнула его, ушла назад, опять
вернулась, опять обогнула и снова сделала вокруг нас
лихой вираж. Спокойное зеркало всколыхнулось, рас­
кололось, раздробилось и пошло гулять свинцовыми пе­
реливами, по которым запрыгали тревожные, мигающие
сполохи.
87

В лодке сидели две пары, полураздетые и, видимо,
пьяные. Обнявшись, они что-то кричали нам, махали ру­
ками, горланили песни, делали какие-то жесты, обнажая
свою разгулявшуюся пошлость.
Мы смотрели на эту вакханалию со смешанным чув­
ством гадливости и гнева, сжав кулаки, но с горьким
ощущением своего бессилия... И вдруг кто-то из притих­
ших тоже школьников сказал:
—
Во дают!
Трудно было понять, что заключалось в этом ребя­
чьем «дают» — осуждение или восхищение. И я поду­
мал: какой черный, грязный мазок лег на ту яркую,
величественную картину, которой они только что про­
никлись!. Что вынесут эти детские души из того, что им
пришлось видеть? Считаемся ли мы с детьми, когда
затеваем семейную ссору? Считаемся ли мы с ними, ко­
гда устраиваем пьяную гулянку? Когда отравляем воз­
дух грязной, площадной бранью? Оцениваем ли и ис­
пользуем ли мы тот огромный запас добра, чистоты
и нравственного здоровья, который несут в себе наши
дети? Припомните просьбу Володи: «Отправьте меня
в колонию, может, она сделает из меня человека». Зна­
чит, эта маленькая стриженая головенка несет в себе
идеал человека, которого нет у его родителей. Она несет
в себе сознание опасности, которая грозит его жизни,—
чего тоже нет у его родителей. И она несет в себе созна­
ние своего достоинства, которого тоже нет у его роди­
телей.
Значит, не следует ли иногда и глупой курице по­
учиться у своих цыплят? Ох, а какие же глупые бывают
эти «курицы», несмотря иной раз на все их звания
и ранги!
«В связи с тем что наши взаимоотношения оконча­
тельно зашли в тупик и я лишен возможности догово­
риться с вами до какого-либо приемлемого результата
путем непосредственных переговоров, я вынужден изло­
жить свою точку зрения на некоторые важнейшие поло­
жения, требующие неотлагательного урегулирования,
в письменном виде.
Наша семейная драма, как и бесконечное количество
им подобных, возникла на биологической почве. Вам,
как биохимику, должны быть хорошо известны те мощ­
ные биохимические факторы, которые обязаны своим
существованием продукции желез внутренней секреции.
88

Продукты половых желез, качественно и количественно
варьируясь в организмах того или иного пола, и со­
здают в конечном итоге весь психологический фон того
или иного мужчины, той или иной женщины. С этой
точки зрения нет «нормальных» мужчин и нет «нормаль­
ных» женщин, существует целая градация: мало, средне
и сильно выраженных представителей того или иного
пола. Счастливые браки определяются соответствием
специфической валентности супругов, и неудача нашей
семейной жизни явилась следствием разницы темпера­
ментов, как вы сами констатировали еще три года назад,
в памятные для нас обоих дни мая месяца».
Вы думаете, это цитата из «Крокодила»? Нет, ско­
рее— для «Крокодила». Это начало письма, подлинного
письма от мужа к жене. Они решили разводиться, и вот
муж — профессор химии =
—
пишет своей жене — профес­
сору биохимии — эту «диссертацию» объемом в сорок
одну страницу машинописного текста.
«Мы познакомились с вами в лаборатории Зоопарка.
Наш роман развивался за лабораторными столами, сре­
ди пробирок, наполненных головастиками, претерпев­
шими ранний метаморфоз, и колбочек с мухами, осве­
щаемыми всеми цветами видимого спектра. Нам
есть что вспомнить, с чувством печальной грусти.
Это была первая любовь, всегда незабываемая и чис­
тая».
Я не имею возможности, да и большого желания при­
водить здесь этот шедевр наукообразной пошлости,
подменяющей живые человеческие чувства «эволюцией
умозаключений», «экскурсией в область биохимии и ли­
тературы», «констатациями де-факто и де-юре», и «фак­
тическими справками из истории наших отношений».
А отношения развивались так, что «чрезмерно занятая
по научной линии» профессор-жена, судя по претензиям
профессора-мужа, была холодноватого темперамента, не
проявляла женской заботы ни о нем, ни о появившихся,
несмотря на это, детях, и на мужа легли «все заботы
и хлопоты по вегетационной части». В результате «со­
вместное существование эволюционировало в ненужную
сторону», и, наконец «волевые импульсы иссякли», и «ва­
куум был заполнен», как полагается, «по всем законам
природы». Одним словом, в доме появилась «вторая
жена», как она открыто именовалась в объяснениях
между учеными супругами.
89

Супруга сначала смотрела на все это сквозь пальцы
и даже в маленькой книжечке в кожаном, с бисером, пе­
реплете под заглавием «История нашего кризиса» тоже
пыталась «анализировать состояние» и «формулировать
выводы».
«Гениальность
вторично-половой признак мужчи­
ны, но я только теперь осознала, что для того, чтобы
реализовать полностью свою научную потенцию, силу
своего мозга, ему надо реализовать и свою мужскую по­
тенцию» ...
«У меня обида не на М., а на себя, обида не на то,
что ему нужны другие женщины, а на то, что я до сих
пор этого не понимала, была наивной дурочкой, несмот­
ря на ученую степень доктора биологических наук».
Но потом этот научный туман, видимо, рассеялся, по­
явились «взгляды, эквивалентные ушатам холодной
воды», и наконец, «завершающая фаза отношений» и это
письмо на сорок одной странице, как «взывание к ваше­
му просвещенному разуму и былой вашей лояльности»,
предложение «во имя соображений высшего порядка
пойти на уступки» и «сбалансировать отношения»,— н а ­
конец, заявление в суд.
Прошу прощения, я все-таки увлекся и уделил этой
истории больше внимания, чем предполагал. Но иначе
трудно было бы воссоздать атмосферу этой, по всем ви­
димым признакам,
«интеллигентной»,
«культурной»,
даже ученой семьи, чтобы можно было сопоставить ее
с той нравственной пошлостью, которая переполняла ее.
Видимо, ни ученое звание, ни большие заслуги, ни высо­
кий чин, ни партийный билет не предохраняют человека
ни от глупости, ни от пошлости, ни от моральных
уродств.
А ведь в этой атмосфере росли две девочки, и какими
же миазмами наполнялись их души! Мы ничего не знаем
об их судьбе, но произведем подстановку, и эта судьба,
с некоторой, может быть, поправкой на среду, историю и
предысторию, встанет перед нами во всей силе своей
трагедии.
«Хоть я прожила только шестнадцать лет на свете,
я видела очень много плохого. У нас в семье царит раз­
лад. Каждый день между бабушкой и матерью происхо­
дят скандалы. Однажды мама сказала мне такие слова:
«Жалею, что не сдала тебя в детский дом, когда это
было можно!» Я не могу простить ей этих слов. Отец
90

бросил нашу семью, и мама часто повторяет, что я такая
же подлая, как и отец.
Если бы вы знали, как иногда я завидую тем, у ко­
торых есть мать, которой можно все рассказать, посове­
товаться. Бабушка смотрит на меня как на причину
неудачной маминой жизни: ведь она больше не вышла
замуж.
Во время летних каникул мне пришлось ехать на па­
роходе, и там вместе со мной ехала семья: отец, мать,
дочь и сын. И когда я наблюдала, как хорошо отец раз­
говаривает с дочерью, мне так захотелось иметь отца!
Что бы я ни отдала, чтобы иметь отца или человека,
к которому можно пойти и все рассказать!
Я. 77.».
Приписка: «Дорогой товарищ Медынский, сегодня
мать выгнала меня из дому. За что я так страдаю?
Я ненавижу ее, и меня ничто, никакие ее страдания не
трогают. А если бы вы знали, как мне хочется иметь
мать, только настоящую. К сожалению, у меня нет дру­
зей. Я выплакала все слезы. Порой мне так хочется пла­
кать, и я была бы счастлива, если бы смогла заплакать.
Но слез нет!»
Нет слез. По-моему, это очень страшно. Это предел
отчаяния.
Упоминание о хорошей, дружной семье, которую эта
девочка встретила на пароходе, заставило меня найти
письмо, которое прислал мне из Омска инженер Лугов-
ской, уже давно, в ответ на первые, опубликованные
в журнале «Москва», главы «Чести». Это письмо частич­
но помогло мне дорисовать в повести семью Марины Зо­
риной, а сейчас я хочу привести его полностью.
«У меня четыре сына и самая младшая из детей —
дочь, ей уже шестнадцать лет.
Самый старший — инженер, работает в научно-иссле ­
довательском институте, второй учится в МАИ, третий
служит во флоте, четвертый после десятилетки работает
на нефтезаводе, дочь перешла в десятый класс.
Вырастив пятерых ребят, я считаю себя вправе вы­
сказать свои соображения о воспитании детей.
Я лично для себя вывел тезис: «Материнство —■
=это
подвиг». Пусть это порой и не осознано, но это так. По­
чему это так — видно из моей жизни.
91

Я — инженер-строитель, жена могла бы стать блестя­
щим архитектором. Вспоминаю, в институте, где мы учи­
лись, старик Веснин восхищался ее проектами, но жизнь
сложилась так, что я попал на отдаленные большие
стройки, и жена семнадцать лет отдала в основном де­
тям, и только в 1950 году стала работать в школе — пре­
подавать черчение и рисование. Но зато дети чувство­
вали семью
мать. Меня они мало видели дома: я ухо­
дил на стройку — дети спят, приходил — также спят.
Дети знали — «папа работает», а в воскресенье отды­
хает, читает. Значит, дома мать. Она — все, она — пер­
вейший авторитет. От матери дети ничего не скрывают:
и успехи и неудачи в школе, и дружбу, хорошую или
плохую, и первые свидания с девушкой,— на все нужно
обязательно мамино мление, и, в частности, о той или
иной девушке. И даже сейчас уже двое женатых, а обо
всем докладывают, пишут, советуются с матерью.
Я возвращаюсь к своей основной мысли: мать — это
подвиг, это долг перед обществом. И, по -моему, эта
мысль должна как-то найти свое отражение в вашей
книге. Мне кажется, что и вы так же думаете. Может
быть, я ошибаюсь, может, это «не типично», но в жизни
это так. Такова действительность, что мы, отцы, мало
видим детей, бываем с ними. Работаем, заседаем, а в сво ­
бодное время нужно отдохнуть, почитать.
У нас в семье заведено правило, которое священно
с ранних лет. Что бы ты ни сделал, приди и расскажи.
Мы с женой принимали зачастую и грубость в школе,
и драки, журили и, прощая, объясняли. Но стоило кому-
либо соврать, тут уж пощады нет, вплоть до хорошей
лупки. Я вспоминаю, как мой Игорь десять лет назад,
в Октябрьские дни, сказал , что идет в школу на вечер, а
вместо этого пошел к ребятам, где его «угостили», и так,
под хмельком, со школьниками пришел в школу. Я с
женой тоже был в школе, обратил внимание на его со­
стояние, потащил к директору и настоял, чтобы всей
этой компании, и Игорю в том числе, снизили оценки по
поведению, а дома Игорю еще было добавлено.
Теперь — о дружбе в семье, обязанностях каждого.
Стройки наши всегда были в местах «отдаленных», глу­
хих и таежных. Я утром уезжал в восемь, а приезжал
в девять-десять часов вечера. Семья большая, одной
жене не управиться. Поэтому у каждого есть обязан­
ности: один дрова рубит и печь топит, другой в магази-
92

ны бегает, третий помогает стряпать, полы мыть и т. д.
К тому же я должен признать, что недостаточная обес­
печенность — это подходящий фактор для привития
детям чувства бережливости, ответственности, заботы
о ближнем — родителях, братьях и т. д. А так как моей
зарплаты, как правило, не хватало, у нас в семье дети
видели всегда трудовую, напряженную атмосферу —
жена крутила на машинке туалеты «начальственным да­
мам», да и сейчас нет-нет да и пошьет что-либо, не гово ­
ря уже о том, что все от старшего перешивается млад­
шему. Все на глазах, все поровну, нет лучших и худших.
Принесешь, бывало, яблоки (а на Севере они редки),
даёшь младшей, а она тут же предлагает поделить Ста­
се, Ваде, Игорю, папе, маме. И так до сих дней. Недавно
вот Иринка на областных школьных соревнованиях за­
няла второе место по прыжкам, бегу, толканию ядра.
Ну, принесла грамоту, а с ней коробку конфет и шокола­
ду; дома все сладости были поделены на всех. Вот так
у:нас и создавалась дружная семья, хотя процесс ее со­
здания был длительный и трудный. Вам может пока­
заться, что я пропагандирую своеобразный «нигилизм»,
заранее прошу прощения, но в жизни у меня было много
примеров: как обеспеченные родители — так дети обол­
тусы. Должен оговориться, что это происходило оттого,
что либо и отец и мать занимались «общественно полез­
ным» трудом, а воспитанием занимались няньки, либо
любвеобильная мамаша, наделяя своих чад несвойствен­
ными талантами, держала их в пуху, ограждала от
свежего ветра,— ну вот и получались эгоисты в лучшем
случае».
<
А вот письмо молодого человека, сержанта Совет­
ской Армии тов. Галича, письмо большое и умное, посвя­
щенное многим вопросам воспитания. Но, пожалуй, как
и в предыдущем, главное место занимает в нем образ
матери, ее исключительной важности роль в воспитании
детей.
«Я вырос без отца. Он погиб на фронте, когда я был
совсем маленьким. Нас осталось возле матери пять че­
ловек. Каждому надо было дать образование, воспитать,
а это в послевоенные годы было не так-то легко'. И сей­
час я с теплотой вспоминаю о своей матери, которая нам
заменяла все: и отца, и друга, и старшего товарища. Что
было не так, советовала, если появлялась необходи­
мость, ругала. Я не могу не принести ей слова благодар­
93

ности и любви и забыть это все было бы бесчеловечно.
Мать мне была наставницей и самым близким другом,
от которого я мог получить все и не мог скрывать ни­
чего.
И, видя ее усталой от работы, натруженные руки
с мозолями, мы не могли говорить ей неправду, не могли
обманывать самого близкого и родного человека».
Вот вам и «безотцовщина»! Устои!
Так по-разному, со множеством вариаций звучит эта
огромная, всеобъемлющая тема, которая именуется вос­
питанием человека.
В них, в этих вариациях, находят место и радостные,
торжественные настроения, и ранящие душу трагедии,
и усилия, и поиски людей, и их большие достижения, и
такие же большие и горькие ошибки.
Желторотики
...И большие и горькие ошибки. Это, пожалуй, самая
тяжелая вариация той темы, о которой идет речь. Конеч­
но, каждая ошибка тяжела: и ошибка врача, строителя,
ошибка математика, военачальника, плановика — каж ­
дая имеет свои последствия и свою горечь. Но, пожалуй,
самыми горькими бывают именно просчеты души, ко­
гда человек рос и, казалось, воплощал в себе боль­
шие надежды и устремления, а потом, обманув эти
надежды, вырос совсем не тем, каким его хотели видеть
люди.
Как и почему это случается? Как начинает мутнеть
светлая струя юности, всегда светлая, всегда чистая,
даже если она и далеко не безоблачная?
Здесь мы опять приходим к тому, с чего начали ,^
к сложностям воспитания.
Среди читателей у меня есть хороший заочный друг,
с которым, правда, мне еще не довелось увидеться, но с
которым мы уже несколько лет ведем переписку. Нет,
он не из числа обиженных или заблудившихся в жизни.
Это старый коммунист, участник гражданской войны,
боец еще Красной гвардии » И. В . Маликов. Теперь он
на пенсии, но, как говорится, возраст определяется не по
годам, а по делам, и Иван Викторович, несмотря на свои
годы, продолжает напряженную н неутомимую работу
04

общественного пропагандиста, лектора, борца за пра­
вильное воспитание детей.
Во взглядах мы с ним обычно сходимся, а кое в чем
и расходимся, и иногда спорим, в том числе и о слож ­
ностях воспитания.
«Зачем усложнять? — пишет он м н е .^ Вопросы вос­
питания ясны. На протяжении столетий им посвящали
свои труды мыслители и ученые мира, и все они говори­
ли о воспитании ребенка, а мы почему-то отмахиваемся
от этого и все свое внимание направляем на юношество.
У нас, образно выражаясь, организовано своеобразное
порочное производство: сначала различными способами
и приемами морально разлагают ребенка, а потом изо­
бретают способы, чтобы исправить этот брак. Изобрели
«счастливое детство» и с пеленок прививают детишкам
эгоизм, самовлюбленность и преждевременную зрелость,
из которых потом вырастают паразитизм и тунеядство.
Играют в «куколки», «лапушки», а когда «лапушка»
начинает показывать коготки, тогда начинают либо за­
кручивать гайки, либо пенять на «улицу», на школу,
общественность и т. д. и т. п. Вот почему меня больше
волнует корень вопроса, то есть воспитание ребенка в
дошкольном возрасте».
Все это очень правильно, но где он и так ли он ясен,
этот самый подлинный «корень вопроса»? Если бы мож­
но было проводить дошкольное воспитание ребенка в ла-
бораторно-стерильных условиях!
Основы характера закладываются еще в дошкольном
возрасте, домашний быт ^ почва, на которой вырастают
первые навыки неоформившегося человека,— все
это
так. Но что это за домашний быт и какие навыки он
прививает? А мир, окружающий ребенка, со своими про­
тиворечиями и сложностями? Разве все это не элементы
и не факторы воспитания? Ошибка заключается в том,
что взрослые, а порой и родители считают маленького
человечка неразумным: «Он еще глуп и ничего не смыс­
лит». А маленький человек своим, пусть и не совсем ра­
зумным, умишком, по маленьким недомолвкам и всевоз­
можным, казалось бы, ничего не значащим приметам
старается по-своему отличать и правду от ненравды,
и подлинную любовь от мнимой и фальшивой, и разум-"
ную строгость от унижающей злобы и раздражения, уче­
ние— от педантизма и поучительства, и высокую спра­
ведливость от обидной и тоже унижающей несправедли­
95

вости. И все это — результат мышления, пусть самого
архипримитивного, архидетского, но, несомненно, мыш ­
ления только-только формирующегося человека.
Но растет человек, и развивается его мышление и ста­
новится уже не таким примитивным, обостряются про­
тиворечия, выпирают острые углы, проявляются задатки
будущей личности со всеми ее плюсами и минусами:
и юношеский максимализм — «если правда, то вся и ни
на каплю меньше»; и юношеский трагизм: получил двой­
ку — разуверился в людях; и жажда подвига — «хочу
проявить героизм, а негде»; и ложная взрослость, раз­
вязность или, наоборот, чрезмерная самолюбивая обид­
чивость; излишняя влюбчивость или, наборот, показная
гордость и ненависть к тем, кто может стать предметом
любви; боязнь пропустить мимо жизнь, а в результате —
досадные мелочи и ничтожества вместо идеала/ и реаль­
ная опасность пройти мимо действительной, большой
жизни; настоящее и показное, реальное и мнимое, вооб­
ражаемое и откровенно циничное, чувственное.
«Я — существо женского пола по имени Надька. Мне
девятнадцать лет. До девятого класса я жила и училась
нормально, а потом стало что-то твориться со мной. Н а­
верное, оттого, что стала мыслить. Учиться я стала жут­
ко и, честно признаться, на учение смотрела как на бре­
мя. На уроках я исследовала седьмое небо, да и дома
то же самое. Но я любила книги, и всем хорошим во мне
я обязана книгам. Когда я начала кое-что понимать, то
увидела, что не все в порядке в мире сем, да нужно разо­
браться и в самой себе».
Смотрите, как все сложно и путано. Все только еще
растет и проявляется, бродит вино юности, и многое, как
многое (!) может случиться, пока оно перебродит, пока
все вызреет и сформируется.. Пусть их сравнительно
немного, таких вот путаников, но разве только прямые
дороги ведут к цели? У каждой дорожки есть свои стеж­
ки, и пренебрегать ими тоже нельзя. Припомним двух
мальчиков в великолепном фильме А. Довженко «Поэма
о море». Один, мечтательно закрыв глаза, видит скачу­
щих всадников, какие -то необыкновенные вихри и чудо­
вища; другой не видит ничего. Этот другой может честно
пройти по жизни, так ничего и не увидев и, может быть,
ничего не свершив; а первого вихри фантазии могут за­
бросить неведомо куда, потому что он ищет, и поиски
эти могут привести его к большим победам и не менее
96

крупным поражениям. Потому что каждый человек —
это носитель разных возможностей, которые ищут своего
осуществления. Вот в чем заключается подлинная слож­
ность воспитания.
«Вы знаете, «мой» класс кажется для меня теперь
чужим, мои «дружки» стали мешать мне учиться, я из-за
них бросил школу и неделю не учился. Вам может это
показаться чепухой, а так получилось,— пишет мне Сла­
ва Никитин из города Энска.—
Родители мои часто ру­
гаются, отец мой раньше пил и не обращал на меня
никакого внимания. От тяжелого настроения я много
читал и слушал по радио музыку. И сейчас я очень рад,
что научился слушать и понимать музыку. Внутреннее
одиночество привело меня к философским размышле­
ниям над жизнью, и все-таки в трудные для меня часы
и дни я не заглушал уныние водкой и папиросами. По­
чему? —*я сам не знаю. Может быть, потому, что у меня
осталась какая-то капля силы воли. В трудные часы
я люблю слушать хорошие песни, хотя мать считает это
дурью и чепухой, но что поделаешь?
Мои «друзья», хотя они и не стоят этого названия,
посмеялись бы надо мной, если бы узнали, как я в душе
против них. Д а и сами посудите, какой бы человек стоял
за то, чтобы ломать, резать и всячески портить школьное
имущество, насмехаться над хорошим и возносить пло­
хое? Раньше я не понимал этого, а теперь понял. Когда
не спишь ночи и думаешь о многом и многом, то пой­
мешь то, чего не понимал раньше.
Я мечтал быть летчиком, но не знаю — сбудется ли
моя мечта? Жизнь ведь иногда бывает зла и не щадит
слабых. Да, возраст опасен, когда тебе шестнадцать лет
и в кармане паспорт. Кажется, что ты самостоятельный
человек и сам себе хозяин, а иногда этому «хозяину»
встречаются на пути такие задачи, которые решать ему
одному не под силу. И тогда он обязательно должен чув­
ствовать рядом локоть друга. А если его нет — тогда
что?
Я волнуюсь, и у меня все путается в голове. Я не могу
учиться с моими «друзьями» и не могу не учиться, пото ­
му что знаю, что в наше время нельзя быть неучем.
Но как быть? Пожалуйста, дайте мне совет».
Вот что иногда значат мальчишечьи шестнадцать
лет! Паспорт в кармане, а в душе полное смятение. Как
жить? Как идти? Куда идти? С кем идти? Хорошо, если
4. Г. Медынский, т. 2
97

рядом верные и, главное, надежные друзья и наставни­
ки. А если это не друзья, а «дружки»? Если рядом
пьяный отец и грубая, глупая мать, для которой музы­
ка
дурь и чепуха? Тогда что? Куда человеку прекло­
нить голову? На кого опереться? Кому подать руку? Вы
понимаете эту трагедию, когда молодой человек бросает
школу, чтобы оторваться от своих «друзей»? Он хочет
учиться, потому что «в наше время нельзя быть неучем»,
но он не может учиться с «друзьями», которые «насме­
хаются» над хорошим и возносят плохое. А школа? Ве­
роятно, ведь эту пропущенную неделю ему поставили
в вину — «самовольное отсутствие». Вероятно, из-за это ­
го отсутствия он в чем-то отстал и получил, может быть,
не одну двойку, и на классном собрании его стали про­
рабатывать за то, что он тянет класс вниз. Может быть,
даже его упомянут и в каком-нибудь докладе о нрав­
ственном облике советского молодого человека, а ведь
парень-то ведет героическую борьбу именно за свой
нравственный облик, за чистоту души. Так не в этом ли
заключается первейшая задача школы разобраться
и помочь, поддержать здоровье, нравственное начало в
этом не только формируемом, но и формирующем себя
человеке, даж е если чем-то другим придется и прене­
бречь и поступиться — отметками , процентами и каки-
ми-то мероприятиями. Все это будет оплачено с лихвой
нравственным спасением человека. Вот почему и говорит
народная пословица, что малое дитя спать не дает, а от
большого и сам не уснешь. Вот почему и приходит часто
беда, когда родители или учителя «уснут» и упустят са­
мый важный и решающий этап вызревания человека
в самом сложном, пожалуй, и шатком возрасте.
У Маковского есть картина: «В мастерской худож ­
ника». На первом плане, на ковре, лежит рыжий пес —
громадный, лохматый, добродушный. Он доверчиво
и безмятежно спит. За ним — маленький, изящный сто­
лик, на столике — блюдо с фруктами. Яблоки, виноград,
груши... Рядом с блюдом какой-то сосуд с узким гор­
лышком. К столику прислонена музейная алебарда, на
полу — тоже старинная фарфоровая ваза. С другой сто­
роны столика кресло, на которое небрежно кинуто
шелковое покрывало. Опершись ножкой на это кресло,
на покрывало, стоит маленький мальчик в одной руба­
шонке и тянется рукой к блюду с фруктами, он уже до­
тянулся, ему нужно сделать еще одно маленькое движе­
98

ние, чтобы взять аппетитное, краснобокое яблоко. Но
так и кажется, что от этого движения соскользнет
с кресла покрывало, упадет мальчик, за ним — и блю­
до, и графин, и алебарда, будет разбита ваза, взвизгнет,
залает и замечется пес, потом откуда-то, из другой ком­
наты, прибежит зазевавшаяся мама — одним словом,
рухнет весь видимый покой.
Вот также, иной раз из-за пустяка, из-за случайности
или неразумия, рушатся и молодые судьбы, неустойчи­
вые человеческие жизни. И закрывать на это глаза, об­
ходить и не исследовать эти вопросы,— значит, отказы­
вать молодым, вступающим в жизнь людям в помощи
и руководстве.
Я думаю, читатель поймет меня правильно и не об­
винит в нескромности, если я для начала предложу здесь
один анализ моей повести «Честь», ценный тем, что он
сделан человеком, который сам прошел через испыта­
ния, выпавшие на долю Антона Шелестова, и осмыслил
все это с точки зрения своего, теперь уже большого
и очень трудного, жизненного опыта.
«Вот результат супружеского счастья ограниченных
родителей. Они хотели видеть в сыне что-то особенное,
а он стал уличным мальчишкой, зараженным грязным
поветрием. Чего фешенебельные мама с папой не заме­
тили, то заметил сын и больно, по-своему воспринял. Вот
в чем заключается его трагедия. С раздвоенным чув­
ством злости и стыда перед чистой девушкой Мариной
Зориной, которая уже теперь становится его совестью,
но еще не распознанной, Антон идет потерянный, с разли­
вающимся чувством злобы, и мы видим, как человек не­
вольно начинает скользить в яму, которая подготовля­
лась, складывалась из маленьких, почти незаметных
жизненных неурядиц. Об этом говорит аллегория разы­
гравшейся бури, ибо не ветер закружил Антона, когда
он шел по улице после дурацкого радиосообщения,
а обида, не распознанная людьми, его окружающими; и
застегнул Антон не ^пальто, а душу свою застегнул он на
все пуговицы. Изломан он был уже не в меру.
Так начинают блуждать маленькие люди по задвор­
кам глухих тупиков. Зло закрутило Антона в вихре при­
зрачного счастья. Вот оно, «настоящее товарищество»!
Вот они, «друзья»! Тут и сладострастная самка со свои­
ми липкими ласками, тут и убивающие в человеке все
хорошее — «подкачка», игра на не в меру развившемся
4*
99

самолюбии, водка, туманящая мозг. Всему конец —
анархия: «я сам себе хозяин», «мое желание — закон
для меня», и все это сдобрено, умопомрачительными
рассказами о проходимцах преступного мира. Человек
пропал, он угорел в этом сонмище блатного омута со
страшными, неписаными законами, подчеркнутыми уда­
ром ножа. Таково начало почти каждой жертвы этого
дна. Они бегут от наставлений, а подпадают под дикта­
торство умудренных негодяев, они бегут от общих норм
поведения, а попадают в губительный разврат разну­
зданных нравов; наконец, дни идут на преступление,
чем связывают себя окончательно. С одной стороны
законный суд со всеми вытекающими отсюда послед­
ствиями, с другой стороны — страх перед возмездием
братии из мрака. И что характерно, в большинстве слу­
чаев до этого момента все люди, вступающие на этот
скользкий путь, идут весело, с улыбающимися рожица­
ми, со смехом и шутками, и, как правило, не раздумы­
вают, к чему это приведет. А людям поверхностным и не­
вдомек, что человек погибает».
«А людям поверхностным и невдомек, что человек
погибает»...
Но мне не хочется останавливаться на этом самом
простом, несколько даже шаблонном варианте, когда
развратители из числа бывших заключенных вербуют
неустойчивых малолеток. Правда, я сам использовал
этот вариант в «Чести». Но тогда это было только под­
ходом к теме, и для начала и для меня, и для значитель­
ной части нашей литературы этот вариант, очень сам
по себе жизненный и распространенный, был вполне за­
кономерен.
Это с одной стороны. А с другой — я все чаще встре­
чался с признаниями: «Меня никто не вербовал, меня
никто не совращал, я сам докатился до такой жизни».
«Жажда приключений, только приключений, толкнула
куда не надо. Меня никто не втягив.ал, вошел сам и за ­
ставил прислушиваться к себе»,— так
пишет человек,
который, пройдя через это горнило, теперь кончил инсти­
тут и вступил в ряды членов партии.
«Я сам!» Значит, это какое-то «самозарождение» зла?
Да, видимо, что-то в этом роде: появление «нового пре­
ступника» из сложностей жизни и слабостей человека,
не сумевшего в ней разобраться.
100

«Я не хочу обелять себя и никого не хочу винить: вос­
питать меня хотели честным, достойным человеком, а я
свернул не туда. И до сих пор я не могу объяснить при­
чину, толкнувшую меня на грабеж. Одно я знаю, что
причиной этого не были материальные трудности. Так
что же?»
«Был я честный молодой человек, скромный, тихий,
в общем, простой парень, каких у нас много. Но у меня
была другая жизнь, двойная жизнь, пусть и совсем ко­
роткая, несколько месяцев, и даже не жизнь, а темная
ночь, которая загубила меня. А отчего? Что меня толк­
нуло на это? Я понимаю, было отсутствие воли, может,
еще ряд причин. Но все же было ведь что-то главное,
неуловимое? Ведь я не родился и не рос вором и жил,
не помышляя ни о чем другом, даже не ругался нецен­
зурными словами, и вот, когда я должен был уже выби­
рать жизненный путь, в этот ответственный момент
я споткнулся. А почему? Ведь было же что-то? Было?»
Так что же все-таки было? Если «споткнувшиеся»
теперь сами, пусть с опозданием, пытаются это понять
и осмыслить, тем более должны сделать это мы, обще­
ство!
Итак, человек входит в жизнь. Когда-то он постигал
тайны цвета, звука, формы, искусство движения. Теперь
все это далеко позади: ему кажется — он все умеет и все
как будто бы может. И он хочет поскорее утвердить себя:
да, он все может! «Я сам!» Мы это слышим уже от трех­
летнего карапуза, которого пытаемся подсадить, когда
он карабкается на стул, и тогда он отводит вашу руку:
«Я сам!» Утверждение личности. А для пятнадцати—
шестнадцатилетнего подростка это становится даж е
главным, он чувствует себя уже взрослым, когда ему так
хочется быть по-настоящему взрослым.
«В том переходном возрасте от мальчика к юноше,
который бывает у всех детей, у меня появилась тенден­
ция к независимости. Я не хотел быть зависимым от
отца и от матери, я хотел жить по-своему, жить и рабо­
тать отдельно от них.
Наша семья жила не богато. Раздетым и разутым я,
конечно, не ходил, но, смотря, как ходят в хороших кос­
тюмах мои сверстники, я тоже хотел быть таким. Но в
семье работал всего один человек — отец. И он, конечно,
не-мог разорваться на части, чтобы удовлетворять всем
членам семьи излишние потребности. Но я не мог понять
101

этого, понял я это гораздо позднее, когда очутился на
скамье подсудимых. В городе, в котором я жил, меня на
работу нигде не брали, так как мне было тогда всего
четырнадцать лет. Но я хотел быть самостоятельным,
независимым. Главное — независимость! Главное — са ­
мостоятельность!
И я начал удирать из дому, ездил по разным городам
и искал работы, искал свободы, независимости, само­
стоятельности — хотел быть взрослым!»
Но подросток еще не знает, он совсем не понимает,
что значит быть взрослым. Он не представляет того бре­
мени, которое лежит на плечах взрослого,— и
труда,
и жизненных тягот, и многообразной ответственности и
перед собой, и перед семьей, и перед обществом. Д ля
него быть взрослым
это значит, прежде всего, быть
свободным от той ежеминутной опеки, которую он чув­
ствовал, будучи маленьким. Для него быть взрослым —
это быть независимым, да, и закурить, и выпить, как
взрослые, и вообще распорядиться собой, как взрослые.
Но что значит распорядиться собой — он тоже не знает,
он видит внешнюю и часто отнюдь не самую лучшую
сторону бытия «взрослого».
«Тринадцатилетним подростком я совершил первое
преступление. В то время я был ребенком и всегда ста­
рался подражать взрослым и все их плохие поступки
воспринимал как должное».
Это еще и еще раз говорит о той громадной ответ­
ственности, которая лежит на плечах взрослых.
Для подростка быть взрослым — значит, далее, про­
явить себя и утвердить себя в жизни. Ж елая познать
как можно больше, он часто бросается от одного увле­
чения к другому/— этим он как бы сам себя всесторонне
развивает, накапливает опыт и в то же время проверяет,
просеивает познанное, выявляя то, что ему наиболее по
душе, к чему он наиболее способен. Он ищет свое место
в коллективе, он вырабатывает свою личность.
«Мне сейчас очень плохо. Я учусь в девятом классе,
но у меня нет друзей. Мне хочется запросто поговорить
с девочками, но, когда я подхожу к ним, я не знаю, о чем
говорить. Почему у меня так? И я часто думаю: какая
же я?»
«Кем быть, как жить, чтобы действительно жить, а не
существовать. По-настоящему жить — значит; гореть без
дыма, полностью отдавать себя. Эта возможно лишь
102

тогда, когда найдешь себя, а я боюсь разменяться на ме­
лочи, боюсь потерять драгоценное время на поиски моей
«точки».
«Я знаю, что вокруг нас оЧень много хороших, чест­
ных людей, но если встретишь на своем пути одного,
двух, трех человек, которые рушат все твои представле­
ния, после этого не хочется даже верить людям».
«Дома я веду замкнутый образ жизни, все меня раз­
дражает, всем я недоволен, мама моя из-за меня ходит
больная».
«Я люблю спорт. Это борьба, но честная борьба,
здесь люди занимаются серьезно, стараясь, добиваясь
и оттачивая свою технику. А когда оглянешься назад,
тебе будет радостно чувствовать, что ты добился того,
чего не могут другие. То, чего ты добился в жизни, это
законная вещь, ты должен был это сделать, если ты на ­
стоящий человек. И ты это сделал!»
Итак, подросток ищет себя, сам стремится сформиро­
вать свою личность. Пусть даже отрицательную лич­
ность, сознательно, подчеркнуто отрицательную, лишь
бы не потеряться среди других, не превратиться в ничто.
Но ему опять-таки невдомек, что это значит— личность.
И тут его снова подстерегают опасности: перед парнем
встают проблемы характера, трусости и храбрости, му­
жества и человеческого достоинства, отношений с людь­
ми и положения в коллективе -
—
и опять новые слож­
ности, а вместе с ними и новые ошибки.
«Что же привело меня в заключение?
спрашивает
себя еще один из таких желторотых юнцов и отвечает:
«Я проанализировал все и пришел к выводу: дурость!
Отец мой — военнослужащий, был тогда слушателем
Военной академии в Ленинграде; семья большая и хо­
рошая. Я учился в школе, но, скажу прямо, не был в чис­
ле хороших учеников, хотя каждый год исправно пере­
ходил из класса в класс. Так я закончил семь классов,
а с первых же дней занятий в восьмом перестал гото­
вить уроки. Возомнив себя взрослым, я категорически
заявил, что учиться дальше не буду. На семейном совете
было решено, что мне лучше всего идти в ремесленное
училище, что и было сделано, когда я с грехом пополам
закончил восьмой класс. Потом я познакомился с одной
девушкой, и мы полюбили друг друга. В том же году,
осенью, я уходил в армию. Все было сделано, как поло­
жено призывнику, была масса наставлений, чтобы я был
103

примерным воином, был и прощальный вечер, который
мы провели вдвоем с Мариной. Слезы и обещание
ждать».
И вот возникает конфликт между службой и любо­
вью — «я не мог перенести разлуку с Мариной, это каза­
лось мне настоящим адом». Конфликт разрешается
просто — при помощи друзей обманным путем получа­
ется командировка в Ленинград, затем другая, третья.
«Какой гордостью светились глаза у отца, когда мы
вместе шли по улице, два военных — отец и сын. Он
явно гордился мною, и как я себя проклинаю, что обма­
нул и опошлил отцовское чувство! Марине я тоже по­
хвастался, что получил отпуск за «бдительную службу».
Она, конечно, поверила, не зная того, что обманываю ее,
чтобы выглядеть героем. Дурак! Какой дурак!»
Дальнейшая история этого «дурака», пожалуй, не
заслуживает большого внимания, она довольно обычна:
суд, наказание, досрочное освобождение, поза обижен­
ного и новые ошибки.
.«Я продолжал корчить из себя «героя». Теперь мне
казалось, что только водка может заглушить мое горе.
Какое «горе»? Ну, была сделана ошибка, так не повто­
ряй ее больше и живи как следует. Но я был слеп!»
В результате — новые друзья-товарищи, пьянки,
недостойное поведение и как естественный конец — но ­
вое преступление и новое наказание.
«Вот, пожалуй, я коротко и написал о своем дурац­
ком прошлом. Иначе его не назовешь. Никаких матери­
альных недостатков, никаких других причин и условий
не было у меня для такой жизни. Все члены семьи толь­
ко старались помочь мне найти свою точку в жизни.
Коллектив Кировского завода, где я одно время рабо­
тал, старался мне помочь вернуться к нормальной жиз­
ни, но... я смотрел на всех, как на угнетателей. И как
.я
теперь жалею то время, которое я по своей близоруко­
сти и нежеланию не мог использовать, чтобы стать пол­
ноценным членом нашего общества.
Теперь мне придется намного труднее, но я не падаю
духом, потому что понял, как бессмысленно тратил дра­
гоценное время.
Я уверен, что больше никогда не сверну с правиль­
ного жизненного пути, потому что самое страшное — это
чувствовать себя отщепенцем, на которого смотрят с пре­
зрением в<;е честные люди.
.104

И я очень прошу вас: как можно больше создавайте
таких полезных произведений, чтобы еще та молодежь,
которая думает пройти по жизненному пути легким ша­
гом, если можно так выразиться, в домашних тапочках,
вовремя опомнилась и взялась за ум-разум».
Вот уже и выявляется один из элементов, один из
«корней», загрязняющих чистые истоки юности: стрем­
ление пройти по жизни легким шагом, «в домашних та­
почках». А вот, следом, другое: тот же легкий шаг, но
уже не в своих, а в чужих тапочках.
Это пишут две подруги из узбекского колхоза о своем
товарище по школе:
«Он учится с нами в одном классе. Умный, отличная
память... но... азартные игры — раньше карты, теперь —
бильярд, выигранные деньги, поиски легкой тропки.
В этом году мы ездили на хлопок всем классом. Ж ара,
хлопковые ряды длинные-длинные. До обеда можно прой­
ти только два ряда. Наберешь полный фартук хлопка,
ссыплешь его тут же, на грядке, с тем чтобы к концу ра­
боты сдать его на приемном пункте. Кто собирает, а он
(мы говорим всё о том же нашем соученике) лежит
в тени, в холодке. А потом идешь сдавать хлопок, и он
тоже несет полный мешок. «Дядя (мы его зовем так за
высокий рост), ты же лежал...» А он улыбнется:
—
Кто умеет работать головой, тому не обязательно
работать руками.
А он просто, ползая на животе между рядами, крал
хлопок у своих товарищей. И мы невольно задумываем­
ся: «Что же будет дальше?»
А дальше получается вот что:
«Я себе все время задаю вопрос: почему люди вы­
ходят и опять попадают назад? — пишет вдумчивый че­
ловек из заключения. — Что их заставляет? Я сижу вот
уже четыре года. За это время встречал людей, которые
по два раза освобождались,— и опять здесь! Я интересо­
вался: почему назад пришли? А они и сами не знают.
Да, это так, большинство и сами не знают, почему так
получается.
Вот Герман, мой товарищ. Молодой, развитый, ум­
ный. Отец — главный архитектор в большом городе;
семья имеет все средства к жизни. Почему он такой?
И сидит уже второй раз. «Меня, говорит, привлекала
блатная жизнь». Все, мол, ново, доступно, а то ему что-
то мешало в семье. Ведь жил же хорошо? «Во мне, гово­
105

рит, очень много энергии, и я не знаю, куда ее девать». —
«Неужели ты, Гера, спрашиваю, не найдешь свое при­
звание?»
«Какое призвание? Везде один обман» (?).
Такой умный человек, а так настроен. Ведь стихи пи­
шет, и неплохие. Мы вместе с ним в литературный кру­
жок ходим. Голос есть. Выступает на сцене. А в разгово­
ре слышатся нотки высокомерия и развязная манера
держать себя: «А пахать я не буду». Значит, опять хо ­
чет чего-то легкого . Но здесь-то ведь ходит на работу?
Или все это делается под страхом?»
Значит, опять «чужие тапочки». «Пахать не буду».
А кто же, спрашивается, будет пахать? У него, видите
ли, много энергии, и он не знает, куда ее девать, а па ­
х а т ь — нет, пусть одни пашут, другие собирают хлопок.
Значит, «хочет чего-то легкого» — правильный вывод
делает его товарищ, автор письма. И именно к таким
германам обращается и другой их однолеток и однокаш­
ник —■оттуда же, из заключения:
«Среди современной молодежи есть какая-то часть,
которая извихлялась вся, исковеркалась, ищет чего-то,
а сама не знает, что ей надо.
. И я хочу сказать этой молодежи, настоящей или бу­
дущей: ^не нужно вымогать из себя то, чего в -вас . нет.
Вы все считаете себя сверхчеловеками, а фактически* вы
так пошлы перед обществом. Вы скажете, что-родители
вас испортили и т. п. Но ведь в семнадцать лет мы дол­
жны в-какой-то мере думать о себе, а именно — что нас
дальше ждет?»
И вот в этом главная беда: ребята не ставят, себе
вопрос — а дальше? Что дальше? Близорукость мысли,
близорукость и безотчетность в жизни.
«Я долгое время собирался написать вам письмо, но
все откладывал. И вот сегодня вечером стоял около
окна, за которым шел дождь, стоял и смотрел, а на па­
мять приходила вся моя жизнь, перед мысленным взо-
.ром проносилось мое небольшое, прошлое. Мне казалось,
что я слился с призрачным шевелением листвы, с капля ­
ми, стекающими по влажным стволам, с целым миром,
будто вот сейчас я встану и пойду сквозь туман, бесцель­
но и уверенно, туда, где мне слышится таинственный зов
земли и, жизни. <Я стоял около окна, туман льнул к стек­
лам, густел около них, и я почувствовал: там, за тума­
ном, притаилась моя жизнь, молчаливая и невидимая...
В такой момент я особенно остро понял, что самое
; 106

страшное— это время. Время, мгновенья, которые мы
переживаем и которыми все-таки не владеем никогда.
Мне хочется рассказать вам всю свою крохотную
жизнь, без прикрас. Я опишу ее вам, как родному отцу
и самому близкому человеку, не скрою ничего и не совру.
Когда началась война, отец мой, ‘рабочий, имел
бронь, но пошел добровольцем и погиб при обороне род­
ного города — Ростова. Мать, работавшая медсестрой,
была призвана в военный госпиталь, я остался на руках
бабушки. Кончилась война, вернулась мать, а дедушка
и отец погибли от рук захватчиков. Остались мы трое.
Тяжесть послевоенных лет легла на плечи моей матери.
Многого не хватало, но мы стойко боролись с невзгода­
ми. Мать верила в будущее и часто говорила, что все это
временно. Только сейчас я понял, как ей и бабушке было
тяжело. Ко всему этому у меня обнаружили затемнение
в легких. Мать старалась лучший кусок оставить мне;
ее здоровье уходило, за эти годы она сильно постарела;
гибель отца тоже оставила свой отпечаток. Но един­
ственное, что поддерживало ее и вселяло силы, это —
сын, то есть я. Она хотела видеть меня человеком, при­
вивала только хорошее. Она верила в мое будущее.
Шли годы, вот мне уже стукнуло шестнадцать лет,
я получил паспорт. К этому времени я кончил семь клас­
сов, горел желанием работать, мне очень хотелось по­
мочь матери. Сначала я поступил учеником токаря, но
эта специальность не влекла меня, и я понял, что ошиб­
ся. Меня тянуло к голубому пламени электросварки,
музыкой для меня было веселое потрескивание электро­
да. Я пошел в ученики к сварщику и тут понял; что имен­
но здесь мое место. Пусть у меня скромная специаль­
ность, но ей я предан на всю жизнь и горжусь ею.
Я начал самостоятельную жизнь. Все было ново, но в то
же время накладывало на меня ответственность. Я ста­
рался изо всех сил работать, гордился званием рабочего
человека. Особенно мне памятен тот момент, когда
пускали в эксплуатацию завод. Как замечательно, сколь­
ко радости, когда видишь, что это труд большого кол­
лектива, в котором есть и твоя доля, вложен в строи­
тельство, иг тогда' я особенно остро ощутил смысл горь­
ковских слов: «Превосходная должность — быть на зем­
ле человеком».
Я стал шире' понимать жизнь, для меня открылись
широкие горизонты, большие перспективы. В :то ж е вре­
107

мя я почувствовал, что мне не хватает знаний, и решил
идти в школу рабочей молодежи.
И вот случилось ужасное. Как-то я был приглашен
на товарищескую вечеринку, а когда кончился вечер
и мы с компанией вышли на улицу, один из ребят пред­
ложил принять'участие в хищении промтоваров с кож-
завода. Я отказался. Он назвал меня трусом. Тут еще
стояли трое. Раздался ехидный смешок. И меня взорва­
ло. Во мне заговорило самолюбие. Я поддался ложному
чувству.
«Ну ладно! Я вам докажу!» — произнес
я сквозь зубы.
«Ну вот, это деловой разговор,— подхватил «друг».
Я пошел не ради денег, уверяю вас, они не представ­
ляют для меня никакой ценности, а пошел доказать, что
я не трус, — и результат — десять лет тюрьмы. И как
глупо, как противно выглядит, когда я смотрю сейчас
назад и вспоминаю тот роковой день!
Помню, мы сломали решетку, проникли в склад и на­
чали выбрасывать кожу. Где-то в глубине души у меня
копошилось сомнение, но остановиться не было никакой
возможности. У меня не хватало сил протестовать, и я
плохо понимал, что со мной происходит. Я никогда не
забуду эту ночь. Лихорадочным блеском горели у них
глаза, свистящий шепот «быстрей, быстрей» подхлесты­
вал меня, как хороший кнут. Участия в реализации кож
я не принимал, и мне ничего не нужно было от них. Мать
заметила во мне какую-то перемену. «Ты не заболел ли,
сынок?» «Нет»,— отвечал я и опускал глаза. Я не нахо­
дил себе места.
Через несколько дней я шел на свидание к девушке,
с которой встречался несколько лет, и не дошел... Меня
забрали.
Суд. Я никогда не забуду свой позор. Зал. Скамья
подсудимых. Зал набит до отказа. Я видел глаза мате­
ри, в которых читал боль. Я заметил, как она постарела,
осунулась. В глазах людей я читал осуждение и неволь­
но под этими взглядами опускал глаза. Вот и последнее
слово... но я не мог ничего сказать от волнения и только
махнул рукой.
Свою вину я понял. Меня осудила моя совесть. Слов­
но туман, словно туча позисли надо мной. Куда дева­
лась та полнота чувств, все то трепещущее, светлое,
сверкающее, все то, что было и чего не выразить ника­
кими словами?
108

Невыносимо, мучительно больно сознавать, что луч­
шие годы проходят вдали. Мучительно больно находить­
ся в стороне от дел, которые совершают все наши люди:
строительство электростанций, прокладывание железных
дорог, газопроводов, и там нужны руки. Сколько дел,
трудовой романтики — и быть оторванным от всего это­
го! Что может быть страшнее и ужаснее этого?! В наш
век, когда человек проникает в неизведанные простран­
ства космоса, повышается сознательность, когда приня­
та новая Программа партии — исторический документ
нашей эпохи! И в такое время быть изолированным от
общества?! Это ужасно!»
Утверждение своего достоинства недостойными сред­
ствами, путаница в голове, несоразмерность понятий,
критериев и оценок — больших и малых, высоких и
низменных, элементарный вопрос: что хорошо, что пло­
хо — все еще не решен. В кармане паспорт, а в голове
дурь.
И вот еще один, необычайно интересный пример та­
кой путаницы понятий и вытекающих отсюда ошибок,
пример редкий по остроте и глубине анализа, и потому
я приведу его, несмотря на значительные размеры
письма, почти полностью:
«Вам, конечно, пишут: «Исправился я,, отпустили бы
меня...» И ругают, плюют на себя с высоты своего испра­
вившегося «я». А мне кажется, что не презирать себя
нужно, а любить и уважать за то, что из негодяя стал
человеком. Как можно жить, не уважая себя? Должно
быть, это очень горькая участь — помнить свое место
в жизни, находящееся где-то на задворках общества,
возврат к которому раз и навсегда отрезан. Нужно быть
гордым! Это не выработавшаяся защитная реакция за­
коренелого подлеца, который плюет на мнение окру­
жающих, это не то, что здесь у нас называют «обморо­
жением глаз», это «допинг» всего моего существования,
отсутствие которого равно моральной смерти. От меня
ничего не останется, если я попаду под влияние сенти­
ментальных книжек, где все преступники обливаются
слезами...
Я никогда не был испорченным мальчишкой. С ран­
них лет увлекался книгами, зачитывался ими. Мать,
неграмотная женщина, сама того не подозревая, дала
мне правильное воспитание. В моем незавидном настоя­
щем виноват только я, а ни в коем случае не мать.
109

Можно даже сказать, что я вырос на улице, но только
не на такой, с которой связывают понятие «шпана». Это
была гурьба простых ребят, детей рабочих; у них были
хорошие наклонности, и среди них самым примерным
поведением выделялся я. Но никто из них не попал
в тюрьму, кроме меня. Как же случилось, что имен­
но я — дважды преступник?
Как мне кажется, я представляю собой пусть не очень
яркий, но все -таки типичный образ современного пре­
ступника. Вы спросите: почему современного? Сейчас
отмирает один вид преступников и зарождается другой.
Время лишений, вызванных войной, прошло; уходит
в прошлое и вся так долго цеплявшаяся за жизнь воров­
ская среда. Меняются обстоятельства, а с нимк и люди.
Бесшабашные рассказы о былой шикарной жизни,
взвинчивающие людей до экстаза, вызывают сейчас не
интерес у слушателей, а зубную боль.
На смену приходит новое, более «культурное» поко­
ление преступников. Они вполне пригодны для перевос­
питания. Что их толкает на преступление — скажу по
себе.
Часть нашей молодежи страдает одной болезнью —
в ней живет, если можно так сказать, какой-то дух со­
противления, неудовлетворенность тем, что открывается
перед взором в этот ранний возраст (?). Возрастное не­
постоянство и легкомыслие ведут к чрезмерному увле­
чению романтикой, но так как молодым людям кажется,
что она выражена в наше время в слабой форме, <то
юноша начинает искать более увлекательные вариации
и,iконечно, находит.
Когда мне было лет шестнадцать, я, выходя из?кино­
театра-под. впечатлением подвигов героев, обнаруживал
в себе потребность быть хоть чуть-чуть на них похо­
жим. Не беда, что я не могу проткнуть шпагой какого-
нибудь негодяя, зато я могу дать ему по морде. Но него­
дяи на дороге не валяются, их еще надо найти, а пока
ищешь, улетучится весь навеянный воинственный пыл.
А не лучше ли сделать негодяем вон того парня, что
стоит с девушкой около витрины? Будь он тысячу раз
пррядочным человеком, но на одну минуту он будет
негодяем, по крайней мере, для меня. После нескольких
слов он выцужден ответить мне грубо, а моя «обострен­
ная» совесть требует удовлетворения. Так делается
ПО

хулиган. Компоненты хулиганства — ухарство, легко ­
мыслие, моральная пустота. Они преходящи».
Я; конечно, не мог не написать этому пареньку.
Я просил подробнее рассказать о себе, о своей неудовле­
творенности (чем?), как, какими психологическими пу­
тями из этой неудовлетворенности вырастает преступле­
ние и вообще обо всем, что с ним случилось, как из
«неиспорченного мальчишки», «человеколюба» он сде­
лался дважды преступником?
«Вы утверждаете, что во всем виноваты вы сами. Это
очень хорошо и не так часто встречается. Обычно люди
действительно плачут, и жалуются, и жалеют себя, и ви­
нят обстоятельства, и тогда им приходится доказывать
их собственную вину. У вас дело обстоит наоборот; Так
давайте же покопаемся: что значит «я сам»? Откуда ро­
дилось это «я сам»? Это — глубины психологии. Так
давайте ж е измерим их глубину».
И 1вот ответ:
«Стоит ли говорить об украденных из буфета конфе­
тах?
Все началось, пожалуй, лет с пятнадцати.- Незаметно
я ушел от развлечений своих старых товарищей и стал
ездить из своего пригородного поселка в город. Старые
друзья стали шокировать меня, а новые вызывали за ­
висть, я завидовал, как они свободно ведут себя, как
легко пренебрегают условностями поведения, и именно
их я только и замечал в толпе танцующих. Я стал им
подражать. Перед танцами нужно обязательно выпить
водки, без этого нельзя. Потом слово «танцы» стало
объединять такие понятия* как водка, драка, грязное
отношение к девушкам. Чтобы в первый раз публично
подраться, , нужно быть пьяным, иначе ничего не полу­
чится. Чтобы заслужить авторитет у «друзей», нужно
дать им понять, что вон та девушка, которую я прово­
жал вчера, я с ней... и т. д. Помню, после первой драки
у меня тряслись от страха руки и ноги, но уже на сле­
дующий день я в красках расписывал это приключение.
Но я не был тем, кого с малолетства считают испор­
ченным' мальчишкой. Меня заметали в толпе не как
хулигана, а как парня, с которым приятно познакомить­
ся. И я . гордился среди друзей своей порядочной внеш*
ностью, которая вводила в заблуждение даже милицию.
И; понимаете, после этих «подвигов» я становился
какой-то раздвоенный: первый «я» брезговал- собой
111

в одиночестве, второй «я» хотел остаться тем, каким
узнали его дружки. Сейчас я знаю, что в таком же поло­
жении, если не хуже, были и они: грубость — напоказ,
а любовь ко всему (а ею полны мальчишеские серд­
ца) — внутри. Я и сам сейчас не разберу, какой герой
сидел во мне в то время. Дома я увлекался литерату­
рой, причем античной с примесью философии, в школе
учился хорошо, а за художественное сочинение получил
одну из двух выпавших на нашу школу премий по Север­
ной железной дороге. Кажется, налицо все задатки при­
лежного ученика и подающего надежды молодого чело­
века. Но от этого человека не оставалось ничего «по­
дающего», как только он оказывался в компании
завсегдатаев танцплощадок.
Одним словом, получилось так, что от одних — дет­
ских, наивных , но простых и честных друзей я ушел, но
так и не добрался до других — веселых, пьяных, бесша­
башных. Я был с ними, но полной их жизнью не прожил
ни одного дня. В конце концов я понял, что в интеллек­
туальном развитии они ниже меня. Под этим понятием
я, для удобства, объединяю все человеческое: честь,
любовь, ум, культуру поведения и внутреннюю и т. д.
Только тогда, когда все это собрание спит или бывает
неполное, можно пьянствовать, бить по морде, снимать
часы, хватать девушку, носить в кармане нож. А у меня
все члены этого собрания были в наличии, причем ка ж ­
дый был судьей моих поступков. Честь — судья, любовь
к людям — судья, желание быть культурным — судья.
А поступки — грязные. Что делать? Вернуться обрат­
но — не хватает силы воли . Остаться в этом болоте —
нужно быстрей переделывать себя в худшую "сторону,
выгнать из себя к черту этих нудных судей, которые не
дают покоя ни днем, ни ночью.
После школы я сразу же подал заявление в молоч­
ный институт. Экзамены сдавал «на авось» и, разумеется,
не прошел. И только тогда я понял, что со мной что-
то случилось. Вернее, случилось давно, может быть, года
два назад, но вот в один миг дало почувствовать себя.
Произошла первая в жизни неувязка, легкий, но ощу­
тимый удар. Из этого я вынес подавленное настроение,
на фоне замечательной студенческой жизни моя бу­
дущая рабочая спецовка казалась неприличной, оскорб­
ляющей деталью. Но работать пришлось. Поступил на
завод учеником строгальщика, успокаивал себя тем, что
112

это временно и что будут у меня наконец свои день-
ги (!).
На заводе была самая сухая проза, которая сначала
показалась мне романтикой: традиционная всеобщая
пьянка после получки. Иначе, казалось, и быть не могло.
Как это рабочий, с чугунной пылью под ногтями, не имеет
права выпить на свои заработанные деньги?!
Еще в десятом классе я познакомился с одноклассни­
ком Л. Б . Он был парень моего типа, также заражен
болезнью, которой страдал и я. И вот 16 марта 1954 года
у меня дома мы пили водку; он показывает мне кастет,
аяберуссобойнож.Яниочемнедумал.Ятолько
знал, что хулиган *это что-то неполное, есть тип повы­
ше рангом. Что мне было в то время терять, когда я уже
был человеком, который только случайно не сидит
в тюрьме? У меня уже не дрожали руки и ноги. Ощуще­
ния стали стираться, побледнели, нужны были новые,
более сильные. Вот предельный разрез чувств и пережи­
ваний человека, идущего первый раз на грабеж. Он уже
подготовлен к этому преступлению, его не нужно тянуть
за рукав, он уже давно ждет удобного случая, намека на
приглашение. Все, что он делает, он делает сознательно,
что нельзя сказать про хулигана.
На первых порах цель преступления всегда одна —
сам процесс его. Парню не нужны деньги, он рад бросить
их в канаву. Это похоже на игрока, для которого не
столь важен выигрыш, как притягателен захватывающий
интерес самой игры. А после двух-трех ограблений или
краж приходит корысть, жажда денег. Мне приходилось
слышать, как ребята снимали часы и тут же бросали их:
«Гуляй, голова! Все нипочем!»
Можете ли вы поставить под сомнение мои слова,
если я скажу, что плохо помню само преступление? Пом­
ню какие-то обрывки, встречу с парнем на ночной ули­
це, он бежит от нас. Мы его догоняем. Л . Б . ударяет
кастетом, а я ножом . Очнулся в отделении милиции.
Потом следствие и обвинение в попытке к ограблению.
Приговор — пять лет. Что я испытал, переступив порог
тюрьмы, описывать не буду; можно просто переписать
главу из вашей повести «Честь».
Освободился с характером, еще больше окрашенным
оттенком цинизма в отношении к людям. Тюрьма не
исправила меня ничуть. И что самое главное, тот образ
жизни, его обычаи, нравы, отношения, тип людей обоб­
113

щились в моем понятии как целостное представление
о людях вообще. Не прошла мимо меня и ходовая идея о
том, что все люди — мошенники* все крадут, как только
могут. Где-то у Толстого я читал, что вряд ли найдется
такой негодяй, который* порывшись, не нашел бы в себе
достоинств, достаточных для самовозвышения над
остальными людьми, чтобы считать себя лучше их. Та­
ким был и я. Только я никогда не обвинял ни людей, ни
обстоятельства. Скорее всего, такое мнение о людях
утешало меня, смягчало мысль о собственном ничтоже­
стве.
Первый месяц на свободе я был; спокоен; весь мир
казался мне чудесным, я всех готов был расцеловать.
Но потом чувства притупились, обтерлись о ежедневную
прозу. Опять старое: шумные компании, водка. Но меня
никогда не покидало тревожное предчувствие чего-то
близкого, неотвратимого. Это вызывало раздражение,
злость к себе, ко всему на свете, что попадало под горя­
чую руку этой злости.
Я знал, что мне не избежать второй судимости, и вы­
сказывал эту мысль вслух. Понимаете мое- состояние
в то время? Знать, что впереди тебя ждет тюрьма, и
знать наверное, как чтотто неотвратимое, а не полагать­
ся «на авось», и все-таки упорно идти к этому неизбеж­
ному! Чтобы устрашить-себя* я сравнивал заключение
и свободу, но — увы!
контраст потерял свою силу.
Ругал себя, как последнюю тварь, потерявшую любовь
к свободе, но не хотелось ничему сопротивляться. Какое-
то тупое, бессмысленное равнодушие; Может, это и есть
та неудовлетворенность, о которой я говорил раньше?
Но чего мне не хватало? Мне хотелось, чуобы все мои
желания-сбывались сами собой, но они почему-то не сбы­
вались, а вместо них приходила неудовлетворенность.
Честолюбивая, мальчишеская, проходящая с годами.
Сейчас я понял ее природу: отсутствие силы воли-и здра­
вого взгляда на жизнь,— все дается с трудом;
«Но как неудовлетворенность перерастает в сопро­
тивление?» — спрашиваете вы.
Если подросток видит все в неверном свете, коллек ­
тиву трудно наставить его на путь истинный. Он ненави­
дит сюсюканье учителей о правилах поведения, никому
не верит. И, предубежденный; против всего коллектива,
во всех его действиях видит попытки* покушения на свою
самостоятельность (!); Не убежденный, он сопротивля­
114

ется, и довольно активно. ;В конце концов ему приходит­
ся вступить в конфликт с коллективом. Пример — ваш
Антон. Мне кажется, что именно в этот момент, накануне
конфликта, когда испробованы все варианты предупре­
дить его, так необходим человек, который воплощал бы
в себе все лучшее от коллектива и, как порождение и
олицетворение его, увлек бы собой (!) свихнувшегося
юношу. А у других нет ни Марин, ни вообще чутких то­
варищей. Такие огрызаются всю жизнь.
На свободе, как и предчувствовал, я был недолго.
Снова осужден на пять лет, как «организатор хулиган­
ских действий». Этого достаточно, чтобы не надеяться
на досрочное освобождение.
По приговору я ,должен был отбыть два года тюрем­
ного заключения. В первый же день я понял, что попал
в самое пекло. Камера была большая, так называемая
рабочая. Недоверие друг к другу, грызня, драки, ссоры.
Я сразу понял, что надо быть осторожным, жить поти­
хоньку, не вмешиваясь ни в чьи дела. Стал замечать, что
камера разделена на две враждующих группы. Первая
ругала советскую власть, а вторая ее защищала. Впро­
чем, слово «группа» для второй не подходит, так как это
был всего лишь один человек, на вид даже получело­
век: маленький, тощий, больной, с большим животом
и длинным носом. Только глаза смягчали неприятное
впечатление от всего его облика. Он был энергичный,
умел говорить. .Разумеется, если против тебя вся каме­
ра, то в ежедневных спорах красноречие придет само
собой. Сначала я прислушивался, не поддерживал ничью
сторону. Их было много, а Гольцов — один, и, несмотря
на это, победа всегда оставалась за ним. Они рычали от
злости, называя его обидными словами, так как аргу­
ментов у них не было. Помню такой случай. Он стучит
в дверь. Подходит надзиратель. «В чем дело?» — «Вот
этот, этот й тот играли сейчас в карты». В камере тиши­
на. Я ждал, что сейчас что-то случится, но никто не ска­
зал ни слова. Удивительный человек. Даже враги ува­
жали его за мужскую честность: он не мог тихой сапой
передать надзирателям какие-нибудь сведения из жизни
камеры, а делал это при всех, не страшась тюремных
обычаев. Он много читал, выписывал газеты , неплохо
разбирался в политике. Поэтому мы не могли долго не
замечать друг друга. Оказалось, что в прошлом он имел
какое-то отношение к «ворам», пользовался авторите­
115

том. Это он открыл мне глаза на все, что я до сих пор
не замечал: на «дружбу», нечестность и грязь. Я стал
поддерживать его в ежедневных спорах. Я пошел против
всех. Вдвоем нам было легче.
Одним словом, здесь, в камере «закрытой» тюрьмы,
я нашел себя. Стал писать заметки в газету. Меня из­
брали в совет коллектива, затем досрочно отправили на
общий режим в колонию.
Я хотел сказать еще о гордости. Гордость необходи­
ма, без нее нельзя жить, без нее люди теряют почву под
ногами, такого человека легко сбить с толку. Гордиться
нужно тем, что смог, нашел в себе силы переступить, как
вы говорите, «ступень к подлинной и обоснованной гор­
дости». Я отрицаю только жалость к себе, как признак
слабодушия. А слабодушие — это материал, из которого
делаются преступники. Это я почувствовал на себе. Если
у меня не будет ее, этой гордости за нового себя, я сразу
же скачусь обратно в грязь. Она не даст мне этого сде­
лать. Я ведь и в том письме писал, что нужно уважать
себя за то, что из негодяя стал человеком. А некоторые
заменяют эту гордость жалостью к себе, слезами, слабо­
душием, ругают себя, но выше подняться не могут. По­
нимаете? Сначала самоанализ, потом критика, потом
отвращение к себе, потом эта гордость: вот путь, идя по
которому люди переделывают себя.
Кого я хочу сохранить и утвердить в себе?
Я хочу сохранить в себе пятнадцатилетнего мальчиш­
ку, которого знала моя мать, и утвердить молодого чело­
века, с которым познакомил меня Гольцов в тюремной
камере. Оба они, как вы знаете, мои однофамильцы:
Александровы Николаи Григорьевичи.
И еще мне чертовски невтерпеж хочется быть образо^
ванным и культурным человеком».
Что к этому можно добавить? Пусть у этого Алек­
сандрова Николая Григорьевича кое-где чувствуется лег­
кое фанфаронство, но это фанфаронство горечи и мысли,
мысли точной и мужественной, позволяющей нам понять
ту сложную внутреннюю механику формирования «со­
временного преступника», которую не раскроет нам ни
протокол милиции, ни судебный приговор.
Мало, значит, смотреть кинокартины о подвигах, их
нужно правильно понимать и применять к своей жизни,
мало увлекаться художественной литературой, даже
«античной с примесью философии», мало писать хоро­
116

шие сочинения и получать за них премии. Нужно учить­
ся жить достойно. Этого, к сожалению, не проходят
в школах. А нужно бы. Больше того, оторванность от
жизни, а то и некая идеализация ее и абстрактно-роман­
тический настрой, с которым иногда выходят ребята из
стен школы, делают их беззащитными перед прозой
действительности, перед недостатками и злом, с кото­
рыми они могут встретиться.
«Окончив школу, я спустился в недра земли, и вот
здесь начали рушиться мои иллюзии о жизни. То, что
дала мне школа, не нашло поддержки в горняцкой жиз­
ни, все лучшее оказалось иллюзией»,— говорит один, ви­
димо, очень хороший человек, воин Советской Армии.
«До восемнадцати лет я знал жизнь лишь по книгам,
а когда столкнулся с лицемерием и ложью, обманом,
расчетом и подлостью, возненавидел многое и, когда был
приглашен на преступление, в которое до последнего мо­
мента не верил, пошел на него, подхлестнутый оскорби­
тельным «трус». Неверные представления о жизни, чело­
веческом достоинстве, благородстве и подлости сделали
меня преступником»,— анализирует другой.
«Я был комсоргом цеха — и стал участником разбой­
ного нападения на людей в ночное время. Ведь это не
лезет ни в какие ворота,— кается третий.— Иметь сред­
нее образование и додуматься до такой подлости и пре­
дательства. Страшно!»
Знать зло. Это не значит смиряться с ним. Это не зна­
чит подчиняться ему. Наоборот, знать зло, чтобы нена­
видеть его, чтобы сопротивляться ему, чтобы бороться
с ним, чтобы ниспровергнуть его. Сопротивление злу —
вот что мы недостаточно воспитываем у нашей молоде­
жи. А это — другая обязательная сторона утверждения
добра, утверждения настоящей человеческой личности.
В связи с этим мне особенно хочется сказать о девуш­
ках. Мне кажется, они себя не всегда ценят, а порой
даже сами себя унижают. Нет, конечно, не все! Очень,
очень многие в письмах своих протестуют против гру­
бого, временами просто хамского отношения к ним со
стороны молодых людей. «Ну, пойдем, что ли!» Это зн а­
чит, подвыпивший кавалер приглашает тебя танце­
вать»,— ж алуется одна. «Обращается, как к дереву»,—
говорит другая. Третья недовольна завезенной откуда-то
манерой гулять, обняв за плечи, или, как она выражает­
ся* «взяв за шкирку». Но есть и такие, которые с этим
117

мирятся — с грубым тоном, с развязными манерами,
с запахом водки, с папиросой во рту во время танца. Все
это мелочи, но с них и начинает крошиться и рушиться
высокая и озаренная лучами большой поэзии скала жен­
ского достоинства.
Будь женщина, как лилия, скромна,
Будь гордою, как кипарис, она!
Алишер Навои
А вот мимолетное наблюдение. Перрон московского
вокзала. Среди деловых, спешащих куда-то людей два
пьяных оболтуса, они ругаются и о чем-то спорят друг
с другом. Проходит девушка, почти девочка, в простень­
ком, апельсинового цвета платьице, с портфеликом под
мышкой. Видимо, учащаяся техникума; Один из оболту­
сов на ходу обнимает ее и прижимает ее голову к своему
плечу. Я ждал, что она сейчас же даст ему пощечину,
а она остановилась, о чем-то разговаривает с ними,
даже улыбается. И мне стало больно за нее.
Милая девушка! Разрешите вам сказать, что таких,
как вы, доступных и податливых, парни сами же назы­
вают «дешевкой», а то и похуже, и правильно называют.
Они сами же смеются над ними и рассказывают о них
всякие гадости, что было и чего не было, для лихости.
И тогда нечего жаловаться и называть их подлецами и
мерзавцами, как это случается читать в ваших запозда­
лых письмах. «Выть хочется!» — кричит одна. «Какой
мерзавец! — восклицает другая. — Он запер дверь на
ключ, заставил меня выпить вина, и меня охватило 'ве­
селье. Я схбатила его пиджак и побежала от него. Он
за мной. Я, визжа, забралась на кровать и’стала от него
отбиваться. Но...» Да, они подлецы, они несомненные
подлецы, патентованные. А вы?.. Посмотрите теперь, со
стороны, на ваше поведение и скажите — чего стоите вы?
Дешевка есть дешевка! Нужно меньше визжать, и боль­
ше думать, и подальше держаться от кровати — поду­
маешь, крепость какую нашла! Простите меня, но я го­
ворю это по-отечески, говорю потому, что знаю , чем все
может кончиться.
Потом ведь придет она, горечь разочарования, не
только в «нем», но и в себе, в растраченной юности и ис­
коверканной жизни. А все потому, что в ней, в этой
жизни, вы1искали легких и неверных путей, потому что
118

вы слишком рано и слишком бездумно стремились сры­
вать с этой жизни цветы одних удовольствий.
В брошюре «Не опуская глаз» я коснулся этой, по
понятиям некоторых, «скользкой» и «рискованной» темы,
хотя я глубоко убежден, что скользких тем нет, есть
скользкие решения их. Я привел там письмо одной со­
всем юной девушки, которая прошла через подобного
рода большие ошибки и тяжкие испытания <— через «теп­
лые компании», вечера, а затем и ночи в мире бесша­
башной веселости и цинизма распоясавшихся шалопаев
типа: «Не надо предрассудков, крошка!» Затем она про­
шла через неприятности в школе, через скандалы с ро­
дителями и слово «потаскуха», брошенное вслед. И вот
он, моральный крах и вопль пробудившейся совести:
«Действительно ли я не могу уже стать человеком?
Есть ли на свете люди, которые не обратят внимания на
мое грязненькое, оплеванное прошлое? Есть ли хоть
один такой человек на свете? Есть ли вообще на свете
дружба?»
Есть! Конечно, есть. Да разве можно было бы жить,
если бы этого не было?
Вот случай, о котором пишет мне воин Советской
Армии Ларичкин:
«Был у нас паренек, звали его Игорь Д. Много при­
шлось коллективу работать с ним, но мало это помогало.
Все ему сходило с рук, и.с .каждым днем он все дальше
скатывался вниз. Потом судьба разлучила нас с ним,
так как я перешел в другую школу. И только .недавно
мы, будучи оба в армии, случайно встретились. Вот что
он мне рассказал:
—
Не знаю, как бы в дальнейшем сложилась моя
жизнь, если бы не Нина. Мое прошлое ты знаешь. Плохо
учился, никого не признавал, ходил по вечерам с «дру­
зьями», выпивал, бывал в милиции. Могло все очень
плохо кончиться. Но однажды я встретил Нину. Встре­
тил ее в парке Горького, на танцах. Подошел к ней, взял
за руку и хо*гел танцевать, но она не пошла. Тогда я ска­
зал ей что-то гадкое и вдруг получил пощечину. С этого
и началось. Мне почему-то стало впервые стыдно. Или
оттогр, что до этого ни одна девчонка не поступала со
мной так, или просто оттого, что она мне понравилась,
а я. ее обидел.
Целый вечер я ходил за ней, но она не обращала на
меня внимания. Затем все же я извинился и попросил
119

выслушать меня. Мы много и долго говорили обо всем.
Она сумела доказать мне все то, чего я до того времени
не понимал.
Мы стали часто встречаться. Дела мои пошли лучше.
Окончил семилетку, поступил в техникум. Потом — ар­
мия, вот и сейчас я переписываюсь с ней. И вообще стал
другим человеком».
Значит, есть все-таки настоящая дружба и есть лю­
бовь. Да и сама та девушка, о которой шла речь вна­
чале, теперь уже вышла замуж и живет нормальной,
честной жизнью. Но ее письмо, упомянутое в брошюре,
вдруг вызвало новую исповедь, отклик на те горькие и,
казалось бы, безнадежные вопросы, что поставлены
в нем.
«Мне не легко писать о себе и о том, что со мной
случилось. Это было совсем недавно. Я не могу сказать,
будто я уже все пережила и полностью спокойна. Нет!
Мне сейчас очень тяж ело. Обидно и стыдно вспоминать
о прошлом. Писать о себе я всего не буду, гадко. Я вра­
щалась в кругу всяких воришек, развратников, циников.
Это были, как они себя величали, «чуваки» и «чувихи».
Все они жили по принципу: «Брать от жизни все и не да­
вать ничего!»
И они брали. И все, что брали, делали поганым,
низкопробным.
У меня они отняли, выкрали все самое дорогое в жиз­
ни. И честь, и гордость, и человеческое достоинство.
А потом нас стали позорить. Чего только не приходилось
терпеть мне и другим девушкам, которые были, как я.
Почти всегда приходилось слышать угрозы. Не раз по­
лучали пощечины. Это ведь так обидно: тот, кто сам
не стоит мизинца, вправе* был делать с тобой все что
хочет. А ты молчи, если пикнешь, «пера» получить мож­
но. Когда окружающие открыто высказывают презрение,
невольно сама перестаешь верить в себя как в человека.
Перестаешь верить и во все светлое, доброе, остается
одно — злость и обида на все.
Но всему есть конец — люди увидели, что мы тонем,
и протянули руку. Теперь все позади. Я твердо могу ска­
зать: никому не позволю вырвать у меня жизнь. Я не
утверждаю, что поняла жизнь и мне все ясно. Вовсе нет!
Этого быть не может, ведь мне сейчас нет шестнадцати
лет. Но я вовсе не желаю считать себя отжившей и уж
совсем не хочу думать о смерти. Это все глупости! Боль
120

потревоженного, растерявшегося сердца. Я хочу жить!
Жить, как все люди, а не ходить по улицам с поднятым
воротником.
Сперва я тоже растерялась: что делать? Трудно, ох
как трудно слышать брань и свист в свой адрес. Пере­
жила, вытерпела. Обидно, до слез обидно. Ну, а чем
должны отвечать люди на наше поведение? Ведь девуш­
ку принято считать гордостью, чистотой, кристаллом,
а у меня и моих подруг вышло иначе. Сейчас я стала в
колею нормальной жизни. И вовсе не хочу умирать. Мне
советуют уехать из родного города. Никуда я не уеду!
Докажу здесь людям, что я человек. От себя не уйдешь,
люди же везде одинаковы. Вот и все обо мне.
А еще мне хочется ответить той девушке, о которой
было написано в брошюре «Не опуская глаз».
Не знаю всей ее жизни, но скажу, что отчаиваться
нельзя. Надо набраться силы воли и добиться веры
в себя. Это очень нелегко, ведь нельзя верить на слово
тому, кто оступился. А делом докажешь — люди поверят
и поймут.
Не думай, что не найдешь друга в жизни. Найдешь!
Ведь у каждого бывают ошибки: у одних маленькие, ми­
молетные, а у других — на всю жизнь .
А ошибки надо самой исправлять. И нечего горевать
над разбитым корытом. Ждать чего-то туманного. Не бу­
дет у человека счастья, если принесут ему его «на блю­
дечке с голубой каемкой». Д а и не принесут его никогда.
Была ошибка в жизни, так нечего капать слезами вокруг
себя. Надо жить. А не думать о конце жизни. Смешно
и глупо.
Вот все, что хотела вам написать. Я не буду скрывать
ни своего имени, ни адреса, хочу; чтобы письму верили.
Писала от чистого сердца».
К письму приложено стихотворение:
Мы с тобой на перекрестке жизни,
А у жизни много есть дорог.
Нам нельзя сегодня ошибаться:
Каждый шаг наш — жизни всей залог.
Ну, а жизнь ошибок не прощает,
Хоть и мало будет их у нас,
Жизнь ошибки наши примечает,
Глядя вслед нам глубиною глаз.
Много есть путей у жизни гадких,
Но они неверны — ты пойми,
Что тогда лишь будет счастье сладким,
12!

Если в битве взять его смогли.
Без борьбы, без слов и без сомнений
Никогда к нам счастье не придет.
Счастье вслед за совестью идет.
Какие, оказывается, неистощимые родники силы
таятся в душе человека! Нет, совесть неистребима! Ее
только нужно слушаться и растить. И вот из грязи, из
вонючей болотной лужи встает человек. Ведь то, что де­
вушка, действительно не прячась за спасительный ано­
ним, написала свои имя, фамилию и полный адрес (толь­
ко пусть это останется при мне!), и то, что она решила
никуда не уезжать (а чего бы проще — уехать с глаз
долой!) а, оставшись в родном городе, глядя в глаза
людям, знавшим ее прошлое, загладить свою вину перед
ними, работать и, вопреки всему, утвердить свое челове­
ческое достоинство («Никуда я не уеду!»),- ^все это
очень достойно и мужественно. И мне хочется еще раз,
уже вслух, в дополнение к моему личному письму, поже­
лать ей полного успеха и необходимой для этого силы
и бодрости, а также внимания и человечности окружаю­
щих.
Но в то же время хочется сказать ей: а где же ты
была раньше? Где была твоя девическая честь и гор­
дость? Где было твое достоинство как человека и как
девушки? Как могла ты пойти по пути тех немногих,
пусть очень немногих, но все же порхающих по цветкам
жизни и в поисках легкого, но пустого счастья забываю­
щих о том, что составляет подлинный драгоценный кри­
сталл человеческой души? И хочется кинуть упрек и ма­
тери и школе; где были вы? Почему не предостерегли вы
ее, вступающую в жизнь, против пошлости и скотства,
встречающихся в жизни, не выработали в ней идеала
девичьей добродетели, чистоты и святости чувства, не
выработали обыкновенного чувства стыда, не выработа­
ли твердости и силы сопротивления? Помните велико­
лепные, кристальной чистоты строки поэта И. Сельвин-
ского:
Да будет славен тот, кто выдумал любовь
И приподнял ее над страстью!
Я знаю случай. Две молодых жизни, он и она, оба
хорошие, честные, чистые, полюбили друг друга, по­
любили по-настоящему и решили пожениться. И едва ли
не накануне свадьбы он поздно вечером провожал ее до
122

дома, до самой двери и хотел войти к ней. Она его не
впустила. В квартире никого не было, но она его не впу­
стила. Он долго стучался к ней, он просидел на лестнице
до самого утра — она его не впустила. И он ей сказал,
что за это он еще больше полюбил ее, до конца полюбил.
Теперь они давно уже муж и жена, у них растет чудная
дочка, и они, несмотря на большие жизненные трудности,
по-прежнему честно и высоко любят друг друга.
И потому так обидно, до боли обидно, когда юность,
пора любви, пора поисков и ожидания счастья, убивает
в зародыше это счастье, не приподнимая, а, наоборот,
опуская, снижая любовь, чувство высокочеловеческое,
до уровня животной страсти и даже до разврата, на ко­
торый не способны и животные.
Это я почувствовал, когда по письму той девушки
приехал в ее город, и посидел на суде, и послушал о всех
безобразиях, омерзительных безобразиях глупого «обще­
ства», как именовала себя эта группа... бездельников,
просится с пера ходкое газетное слово. Но в том-то все
и дело, что, за исключением одного, они были далеко не
бездельники. Это были слесари, электрики, водопровод­
чики, наладчики и фрезеровщики, но это были ребята
и девчата, в значительной степени распущенные, развин­
ченные, с низменными целями и такими же понятиями
о жизни. У них была своя «программа» и своя «филосо­
фия»: скоро будет война со всеми ее последствиями.
В это время над землей
Столб поднялся огневой.
Это атом разорвался...
Следовательно, живи, пока живется, и бери то, что
легко дается.
На этом примере как нельзя лучше, на мой взгляд,
видна антисоциальная и безнравственная сущность вся­
кого преступления и всяких попыток оправдать (что не
равнозначно — объяснить) его ссылкой на условия и об­
стоятельства. Настоящий человек, общественный чело­
век будет бороться за изменение, за улучшение этих об­
стоятельств для всех, а другой, ничего не ломая и не
улучшая, будет именно в этих обстоятельствах искать
выход только для себя, достижения своих личных, порой
низменных целей. Так и здесь: дамоклов меч атомной
войны висит над каждым, но одни стараются всеми до­
ступными им. средствами предотвратить, отвести эту
123

опасность от всех, а другие делают выводы для себя:
пока не поздно, бери, хватай от жизни все, что можно
взять.
Здесь я вплотную столкнулся с бездумным, наивным
подражанием Западу. Вот, скажем, парень как парень,
хороший водопроводчик, но, создав себе примитивный
идеал какого-то несуществующего «денди», он выучил
с грехом пополам несколько английских фраз и вечера­
ми, надев брюки небесно-голубого цвета, появлялся на
местном «Бродвее», походя бросая эти фразы.
Вот девица с наклеенными ресницами и прической,
которую по-русски прозвали «вшивой горкой». З а год
перед этим я видел подобные прически в Париже, а сей­
час встретил их здесь, в старинном русском городке. Вот
передо мной беспомощные рисунки этой девицы. «Боб-
тромбонист»: какой-то хлюст с сигарой во рту, в необы­
чайно широком пиджаке и необычайно узких брюках.
«Джекки и Бекки»: такой же хлюст в черных очках ведет
«за шкирку» свою «Бекки» с томно опущенными ресни­
цами. Вот «Джаз под пальмами»: он в расписной рубахе
и в туфлях с длиннейшими носами, она ^ в платье с ка­
кими-то надписями или лозунгами, а кругом — пальмы
и кактусы. А вот неопределенного пола физиономия с
раскрашенными губами и надписи: «О’кэй!», «Голли­
вуд!!!»— и что -то еще непонятное.
И вот ее «стихи»:
Рок-н -ролл не утихает,
Саксофон еще рыдает.
Вдруг ворвался в окна свист.
Устарел рок — в моде твист.
И на трусах у нее, как выяснилось на суде, была
вышита всякая чепуха: череп с костями, атомная бомба,
и названия танцев, и другие еще более поразительные
детали. Это « сенсация. Это ее любимое слово « «сен­
сация». И на суде о ней же справедливо сказали:
«Ее раздень и пусти по улице — и она пойдет». Но на
суде, при всем этом, она фигурировала в качестве «по­
терпевшей» — так рассудила мудрая Фемида.
Здесь сами собою возникают вопросы: что это? отку­
да? почему? какова природа подобных явлений? Неко­
торые склонны видеть в этом романтику, а по-моему,
это — полное отсутствие ее, а если уж романтика, то
романтика подлости и пошлости. Никто не снимет часы
124

с прохожего, а я смогу! Никто не разденется догола при
всем честном народе, а я разденусь! Воинствующий
цинизм, выходящий за пределы всяких человеческих
норм.
Да, но как же могла попасть в эту компанию та,
другая, которая написала мне такое горькое и в то же
время гордое письмо? Она — дочь бывшего, теперь умёр-
шего, политработника, прилежная, способная ученица.
Как это могло случиться?
Вот я сижу напротив — смотрю на ее лицо, такбе мо­
лодое еще и свежее, но в нем чего-то уже нет, детскости,
ясности, того, что успела унести надломленная у самого
основания жизнь. Я смотрю в ее открытые, искренние
глаза, на просто, по-русски, на пробор расчесанные воло­
сы, и мне больно: что же все-таки произошло?
В детстве была нелюдимка, жила сама в себе. На ре­
бят не обращала внимания и вовсе не думала о них.
(Любопытная параллель из предыдущей судьбы: челове-
колюб и книгочий, ставший бандитом). После смерти
отца в семье что-то надломилось, стала стесненнее
жизнь, брат пил. Пошли ссоры, скандалы.
«Зло брало, что у нас плохо. На кого зло? Сама не
знаю, больше — на брата. Если бы я знала, что и у дру­
гих бывают трудности, может быть, легче перенесла бы
свою беду (!). А тут перед подругами стыдно станови­
лось: у всех хорошо, одна я такая, у нас хуже всех. Дев­
чонки в школе говорят о моде, о мальчиках , а я одна.
Любила быть одна. Приезжал двоюродный брат, очень
хороший мальчик. И в книжках — хорошие, думала —
и все хорошие (!). И захотелось другой жизни. Думала,
что, если другая жизнь, значит, будет лучше. А она ока­
залась хуже. Она ужасной оказалась!»
Девушка умолкла, точно не зная — продолжать или
нет? Видимо, дальше следовало что-то особенно больное
и тяжелое.
Так оно и было: понравился девушке парень, первый
парень, тронувший сердце, с простым русским именем
и фамилией и заграничной модной кличкой «Билл».
«И говорил он как-то необыкновенно, с французским
акцентом: а-ля -ля, а-ля -ля».
И, попавшись на это дурацкое «а-ля -ля», девчонка
полюбила. Когда же любишь человека, приписываешь
ему все лучшее, чего, может, и нет у него, и веришь ему.
Так поверила она Биллу. Он и заманил ее в то самое
125

«общество». Поначалу понравилось само слово — «об­
щество». Интересно! А общество оказалось гнилое —
пили, курили (притом только сигары) и занимались
грязным групповым развратом. Потом пришло отрезвле­
ние: 8 Марта, в женский день, Билл назначил ей свида­
ние, а пришел вместе с группой своих дружков, и они ее
коллективно изнасиловали. Пришла домой и всю ночь
проплакала.
«Никого у меня не было, кто бы мог силу в душу
влить. А вы знаете, как плохо, когда самой себе не ве­
ришь. Не веришь в себя, что я хорошая, что я что-то
могу. Думала — мне так и суждено погибнуть. А потом
боялась — зарежут.
Вместе с подругой решили уйти из дому, уехали
в другой город, попали в детский приемник, и там она
все рассказала. Потом — моя брошюра, письмо ко мне,
суд со всей выплывшей на нем грязью, ее прямые и че­
стные показания, и вот — наш разговор и ее последнее
стихотворение:
Иду по городу я в поздний час.
Ветер свищет, крутятся снежинки,
На глаза, в который раз,
Набегают искрами слезинки.
Не могу простить себе, что было.
Горечь жжет, переполняет душу —
До чего мне прошлое постыло.
Неужели перед ним я струшу?
Ах, что я сделала с собою!
Неужели все опять вернется?
И, как колокол в пустом соборе,
Растревоженное сердце бьется.
Растревоженное сердце бьется и у нас. И как оно
может не биться, если на наших глазах люди, вернее,
будущие люди, а пока «желторотики», птенцы, глупые
птенцы, возомнившие себя птицами, пытавшиеся взле­
теть и не рассчитавшие силы своих крыльев и разума,
запутались в вопросах, которых они не сумели решить?
И все, к чему они так рвались, оказалось ложным: лож ­
ное мужество, ложная храбрость, ложная честь, ложная
любовь, ложные друзья и товарищи, ложная жизнь.
Дурость! Непонимание себя, своей личности, ее места
в жизни, неумение решать жизненные вопросы» вопросы
любви, отношений с людьми, с обществом. И вот — рас­
126

плата. Раньше за неумение ходить, бегать, влезать на
стул они расплачивались синяками и разбитым носом,
в худшем случае получали шлепок от матери, а теперь
за неумение жить они расплачиваются тюрьмой.
А мы? Мы расплачиваемся тяжкими сомнениями
в молодежи, в которую ведь нельзя и страшно не верить
именно потому, что она — молодежь, и ей жить, ей
приближать будущее. А посмотрите, что пишут о ней
люди!
Вот письмо медицинской сестры из Пятигорска: «Ког­
да я иду вечером по улице, я не боюсь собак, не боюсь
взрослых людей, но я очень боюсь молодых ребят >— они
могут без всякого основания обидеть, оскорбить и при­
чинить всяческое зло».
Об этом пишут даже из колонии:
«Приходит молодой человек с воли, с первой суди­
мостью, а у него столько нахальства, грубости. Честное
слово, даж е мы, заключенные , удивляемся: где и когда
он успел, говоря на нашем языке, отморозить глаза?»
Вот почему дело чести самой молодежи, ее здоровой
и, несомненно, подавляющей части — восстать и обру­
шиться против тех, кто топчет р грязь ее доброе имя. Вот
что пишет, например, студентка Зина Николенко:
«Безотцовщина! Что значит это страшное слово? Я не
помню своего отца. Он погиб в сорок четвертом. А с пят­
надцати лет я не живу с матерью, все время «снимаю
углы», как это принято говорить о таких, как я. Разве
было легко? Порой из всех вывороченных карманов не
набиралось и десяти копеек. Но ведь я не пошла воро­
вать, потому что я не хотела причинять людям зла. Я не
пошла и по другой нехорошей дороге, так как я не хоте­
ла причинять зла себе. Только не думайте, что я ставлю
себя в пример
таких, как я, тысячи».
«Я жил совсем без родителей, с сестрой и братом.
Кто меня воспитывал, я не знаю, но я добился того, что
в двадцать лет стал коммунистом, был избран депута­
том местного Совета, работал инструктором райкома
партии. Жил я страшно тяжело, но никаких «темных де-
лов» не натворил».
А вот пишет коллектив учащихся из города Рязани:
«Многие из нас обманывают родителей, старших.
Обман нельзя нести через всю жизнь. Жизнь — это
горение. «Не жалей себя — это самая гордая, самая
красивая мудрость на земле».
127

Каждый день, каждый час приближает нас к буду­
щему, а чтобы будущее было прекрасным, надо отбро­
сить и уничтожить все плохое».
Молодость борется за себя. А поэтому и нам, взрос­
лым, нужно меньше ворчать на молодежь и больше
задумываться: а все ли мы делаем, чтобы привить этим
глупым, желторотым птенцам правильное понимание
жизни? А не допускаем ли мы подчас чего-то совсем
обратного? Партия сделала правильный шаг, повер­
нув школу лицом к труду, к жизни, в расчете на то, что
производство, рабочий коллектив окажутся дополнитель­
ным воспитательным фактором. А ребята иной раз при­
ходят туда и встречают и мат, и грубость, и явную нече­
стность, и обязательный «кагорчик» в день получки.
А где же партком, где завком, где комсомол? И отвечает
ли кто-либо за эти безобразия? Задумывается ли? Гер­
цен, анализируя процессы, происходившие среди молоде­
жи его времени, предлагал «не сравнивать» Базарова
с Рудиным, а «разобрать красные нитки, их связующие: в
чем причина их возникновения и их превращений? Поче­
му именно эти формы вызвались нашей жизнью?»
Не мешало бы и нам, хоть немного, разобраться
в этих «ниточках».
В одном из колхозов Тамбовской области случилось
преступление, прошумевшее на всю страну. Два моло­
дых хулигана, вконец распустившиеся и разложившиеся,
терроризировали весь колхоз, а когда против них под­
нялся честный и мужественный человек, бригадир колхо­
за, они среди бела дня на глазах у людей убили его.
Преступление вопиющее. И вот наша печать с совершен­
но понятным гневом и возмущением во всех подробно­
стях оповестила об этом страну, а затем оповестила и о
том, что преступники были расстреляны. Но разве
в этом, или, вернее, только в этом дело? Ну, хорошо,
убийцы наказаны, но причины-то остались. И печать,
как выразитель общественной мысли, должна была,
прежде всего, исследовать эти причины: как, каким обра­
зом у отца-матери, в большом советском коллективе, на
глазах у людей выросли два выродка, поставившие себя
над всем коллективом?
А с другой стороны, как выросли и получились те
люди, трусы, на глазах у которых совершалось убийство
активиста, передовика, уважаемого всеми бригадира,
и они не шевельнули пальцем? Ведь именно этим нужно
128

было заняться печати, это нужно было осмыслить и этим
самым предотвратить что-то подобное, может быть,
назревающее где-то еще. И вот «оно» назрело — снова
всю страну всколыхнули дикие преступления Ионесяна,
и снова знакомый нам Вас. Ардаматский откликнулся на
них статьей «Наказание неотвратимо». Как будто бы в
этом проблема! Как будто кто-то сомневается, что нужно
жестоко наказывать убийцу шести человек, убийцу, у ко­
торого, по заключению экспертизы, рукава и полы его
черного пальто были усеяны брызгами всех групп крови!
Разве в этом проблема?
Она в том — как это могло получиться?
И в первую очередь на разрешение ее должны быть
направлены усилия общественной мысли.
Припомним поэтическую легенду Горького о Jlappe,
сыне женщины и орла, считавшем себя первым на земле
и ничего не видевшем, кроме себя. И когда он, по непи­
саному праву сильного, убил девушку, которая его от­
толкнула, люди схватили его, связали, и старейшины
племени, прежде чем судить, старались узнать: почему
он это сделал?
«-*- Зачем я буду объяснять вам мои поступки? —
спросил гордый Ларра.
—
Чтобы быть понятым нами...—
ответили старей­
шины.—
Все равно ты умрешь ведь. Дай же нам понять
то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезно
знать больше, чем мы знаем...»
Вот и нам нужно знать больше того, что мы знаем,
и делать больше того, что мы делаем. А для этого, преж­
де всего, нам нужно побороть самое главное зл о — рав­
нодушие.
Конечно, это не первопричина зла, как не простуда —
причина гриппа. Такой причиной является вирус, а про­
студа, охлаждение организма и равнодушие к обяза­
тельным требованиям гигиены создают условия его бо­
лезнетворного действия. Так и равнодушие к обществен­
ной гигиене, к судьбам людей и к своему собственному
поведению создает условия, в которых развивается и на-
чйнает действовать вирус зла.
В процессе работы над повестью «Честь» мне приш­
лось быть на суде. На скамье подсудимых сидело три­
надцать человек — учащиеся школ, ремесленного учили­
ща, просто рабочая молодежь. Суд продолжался двена­
дцать дней, и на нем не было представителей ни от шко­
5. Г. Медынский, т. 2
129

лы, ни от комсомола, кроме тех, кто обязан был присут­
ствовать в качестве свидетелей. Я потом прошелся па
организациям, из которых вышли эти тринадцать чело­
век: был в райкоме комсомола, в райисполкоме и поин­
тересовался — занимался, ли там кто этим вопросом?'
Никто и нигде. Просто списали тринадцать человек, как:
выбывших, и все. А ведь это не пустая тара, не бочка
из-под капусты. И ведь бочку-то тоже сразу не спишут,,
потребуют объяснений, возмещений, актов. Материаль­
ная ценность! А здесь— человек, списали, и все.
А ведь нужно было бы спросить! С кого-то нужно
было обязательно спросить: как же это у вас, дорогие
товарищи, получилось? Как же вы упустили человека?
А почему бы, кстати, нам не учредить специальный для;
подростков суд, педагогический суд, который бы не толь­
ко осуждал и присуждал, но и разбирал, и выяснял,,
и устанавливал обстоятельства, при которых глупый пте^
нец стал преступником? И, может быть, не только» об­
стоятельства, но и людей, подлинных носителей злаг
которые породили это вторичное зло* Почему с нас спра­
шивают, и крепко спрашивают, за членские взносы, за;
металлолом, за макулатуру, за поломку деревьев, за по­
терю паспорта, а за поломку человеческих судеб,, за;
потерянных людей не отвечает никто? А. почему бы вмес­
те с тем, кто совершил преступление, не призвать к отве^
ту и того, кто его на это толкнул? Почему?
Светлую, чистую юность нужно воспитывать, направг
лять, закалять, но ее нужно и охранять, а порой и просто
защищать от злых ветров, откуда бы они ни дули,
И нужно запомнить раз и навсегда: никакими: чисто ад­
министративными мерами мы этого не сделаем. Не сде­
лаем мы это и- тогда, если будем валить ответственность
друг на друга: школа на семью, семья на школу, обе-
вместе — на милицию, а милиция* в свою очередь, и. на
ту и на другую.
Мы все за это отвечаем, и каж дый на своем месте*
выполняет дело воспитания молодежи. И от того, как он
его выполняет, зависит и то, что из этого получается;.
«В жизни юношей и девушек,^ пишет матрос Сер­
геев,— наступает такая пора, когда все находится: на
переломе, когда жизнь перед подростком раскрывается
во всей полноте и очень много неясного, а во всем нужно*
разобраться, все понять, а жизненного опыта еще очень
мало. И вдобавок ко всему еще юное сердце и самона­
130

деянная юность. Этот переходный возраст настает у пят­
надцати—шестнадцатилетних молодых людей. И в этот
период очень легко может подломиться и искривиться
характер, и человек может пойти по плохому пути.
И если не окружить человека в этот период особым вни­
манием, то могут быть плохие последствия. Главное,
правильно направить юношу или девушку на жизненный
путь, чтобы они знали, во имя чего они живут и трудят­
ся, чтобы жизнь для них была не поиском наслаждения,
а борьбой. Только в борьбе крепнет и мужает характер
человека».
Все это очень верно. И к молодому человеку в пер­
вую очередь нужно подходить не с вилами, а с ко ­
лышком, чтобы вовремя подвязать и укрепить его в
жизни.
Нельзя забывать, что молодость
особая пора
в жизни человека, пора страстных увлечений и кипучей
энергии.
Каждый в юности мечтает о подвиге, стремится к ро­
мантике, ищет точку приложения своих сил. И тут важ ­
но помочь молодому человеку не заблудиться в этих
поисках, не наделать ошибок, а направить его энергию
на полезные дела, на благо народа. Вот почему так
ответственна роль комсомола.
Но и молодежи самой нужно думать и учиться из
сотен дорог выбирать одну, правильную и никогда не
забывать о главном ^ о достоинстве и о высоком назна­
чении человека.
Припомним, как изумительно об этом сказано у Льва
Толстого в «Казаках»:
«Он раздумывал над тем, куда положить всю эту
силу молодости, только раз в жизни бывающую в чело­
веке,— на искусство ли, на науку ли, на любовь ли
к женщине или на практическую деятельность— не силу
ума, сердца, образования, а тот неповторяющийся по­
рыв, ту на один раз данную человеку власть сделать из
себя все, что он хочет, и, как ему кажется, и из всего
мира все, что ему хочется. Правда, бывают люди, лишен­
ные этого порыва, которые, сразу входя в жизнь, наде­
вают на себя первый -попавшийся хомут и честно рабо­
тают в нем до конца жизни. Но Оленин слишком сильно
сознавал в себе присутствие этого всемогущего бога мо­
лодости, эту способность превратиться в одно желание,
в одну мысль, способность захотеть и сделать... Он но­

сил в себе это сознание, был горд им и, сам не зная это ­
го, был счастлив им».
Но как часто юнцы, лишенные этого высокого ощу­
щения своего «бога молодости», растрачивают, развеи­
вают свою жизнь, а потом горько жалеют о ней.
На читательской конференции по книге «Честь» одна
старушка-читательница привела историю, запомнив ­
шуюся ей с' детства. У одного, каж ется , французского,
крестьянина был сын, который стал себя плохо вести.
Испытав все способы влияния, отец придумал наконец
следующее: он вкопал против дома столб и после каж ­
дого проступка сына вбивал в этот столб гвоздь. Про­
шло некоторое время, и на столбе не осталось живого
места — он весь был утыкан гвоздями. Эта картина по­
разила воображение мальчика, и он начал исправляться.
Тогда за каждый его хороший поступок отец стал вытас­
кивать по одному гвоздю. И вот наступил торжествен­
ный момент: последний гвоздь вытащен из столба. Но
на сына это произвело совсем неожиданное впечатление:
он горько заплакал. «Чего же ты плачешь?» — спросил
его отец.—
Ведь гвоздей-то больше нет?» «Гвоздей нет,
а дырки остались»,— ответил сын.
Вот в чем они, настоящие ценности для человека:
в цельности души, ее чистоте и незапятнанности, в праве
жить, не опуская глаз.
Как часто юнцы, полные романтизма и самых луч­
ших устремлений, но не подготовленные к сопротивле­
нию злу и борьбе с обстоятельствами, ломают или скла ­
дывают свои неокрепшие крылышки и камнем падают
вниз, чуть только набежали вокруг тучи зла и осложни­
лись обстоятельства. Чтобы этого не было, нужна общая
закалка, не только физическая, но и моральная.
«С чего начинается полет птицы?У> — спросил однаж­
ды К. С. Станиславский у своих товарищей артистов.
«С того, что она отталкивается и, взмахнув крыльями,
поднимается»,— ответили ему. «Нет,— поправил Станис­
лавский,— сначала птица набирает полную грудь возду­
ха, гордо выпрямляется, а уже потом отталкивается и
взмахивает крыльями».
Так я человек. Ему нужно небо, ему нужен воздух
эпохи, воздух, которого нужно набрать полную грудь.
И все это есть — и небо, и воздух, нужна только сила,
чтобы выпрямиться и, оттолкнувшись от всего, что ме­
шает и держит, взять высоту для полета.
132

«Действительно, нужно иметь большую силу воли,
чтобы не поддаться влиянию вредных факторов жиз­
ни,TM пишет студентка Рая Таширяева. — Я презираю
слабых людей и стараюсь не унывать в самую трудную
минуту... И прежде всего человек должен уважать сам
себя, и тогда он научится уважать других».
Очень важные принципы жизни — сила воли и ува­
жение к самому себе. Не любовь к себе, не любование
собой, не подчинение себе всего, что можно подчинить
(это путь к измельчанию, к снижению и человека и его
целей), а именно уважение к себе, к своему человече­
скому достоинству, и только это ведет к возвышению,
к внутреннему росту человека. И тогда у него выраста­
ют крылья, тогда он поднимается над тем, что гнет
и прижимает к земле и заставляет дышать придорожной
пылью и за-этой пылью не позволяет видеть настоящего
неба. Но вот у человека выросли крылья, и он с высоты
увидел и землю, и жизнь во всей ее красоте и богат­
стве.
«Не знаю, что заставило меня написать вам это пись­
мо, но, по-моему, наверно, любовь к жизни.
Мне шестнадцать лет. Учусь в девятом классе горо­
да Уфы. Я живу с матерью. Отца нет. Он умер в 1953
году, сказались ранения на войне. Сейчас у нас одна
мать и еще четверо детей. Старший брат в армии. Мама
не работает, надо ведь воспитывать братишек. Полу­
чаем пенсию за отца, и старшая сестра иногда присы­
лает деньги. Вот так я и рос.
Когда я рос, воспитывался так, как хотел. Учился
кое-как . До четвертого класса я плелся из класса в
класс. Но вот я постепенно начал понимать, что я непра­
вильно живу. Пусть даже, может, в такие годы у чело­
века не бывает жизни и нельзя назвать ее жизнью. Но я
смело называю ее «жизнь», так как в тринадцать—четыр­
надцать лет я знал, что такое кусок хлеба. И я, по-мое ­
му, правильно понял. Часто у нас дома не было даже
хлеба. Мама очень старалась, чтобы он был, но негде
было взять. И тогда я задумывался над тем, чтобы не
было больше такого. Мои мысли р.авномерно развива­
лись.
После окончания седьмого класса я хотел поступить
в строительное училище, но мама сказала: учись дальше
в школе, как-нибудь проживем. Тогда я понял, что такое
мать и как она многого желает для своих детей и лично
133

для меня. И тогда почему ж е я не взаимен? Отношение
к учебе я переменил и думаю, что окончу школу без
троек. Это* будет большой радостью для мамы и для
меня. По-моему, главное*— верить в свои силы и поста­
вить перед собою цель.
Мои любимые предметы
это литература, история.
В эти предметы я вкладываю все свои знания. Я очень
люблю читать. Главным образом меня интересуют кни­
ги о жизни, пусть очень трудной, но прекрасной жизни,
проведенной в борьбе за все лучшее..
Я интересуюсь внешней и внутре^ей политикой, ди­
пломатией.
Интересуюсь философией. Особенно эстетикой. По-
моему, без прекрасного нельзя жить, если можно, то это
не жизнь, а просто существование.
По-моему, когда у человека всего в достатке, жизнь
не очень интересной становится. Вы скажете: разве
жизнь определяется только куском хлеба? Я знаю свое­
го одноклассника, у которого всего в достатке. Он оде­
вается по последней моде, ходит с девчонками.,
ведет
легкий образ жизни, имеет папину «Волгу», ж и ть не мо­
жет без дж аза и прочего. Я, конечно, не против модной
одежды, дружбы с девушками и люблю послушать лег­
кую музыку.
Но я не только не завидую такой жизни, у меня
к такой жизни отвращение. Я не хочу быть жертвой жиз­
ни, я хочу дерзать, стараться преодолевать трудности;
брать от жизни все, что мог выработать человек. А после
все то, что ты взял от жизни, отдать людям, то есть об­
ратно в жизнь. Я хочу, как горьковский Данко, отдать
людям вместе с «сердцем» знания, умения, все, что ‘на­
копил. Мой принцип жизни таков: «Пусть оттого, что ты
живешь, другим людям будет легче жить». Как приятно
видеть прекрасных людей! Когда я их вижу, у меня пе­
реворачивается все. И так светло и радостно становится!
Как будто побывал в другом мире — в мире человеко­
любия. Вот я хочу эту земную жизнь преобразить, сде­
лать ее лучше. Ведь много еще нехорошего.
Как вы думаете, правильно я поставил себе вопрос
о жизни или нет? Если нет, я вас прошу направить меня.
Правильно ли я думаю и представляю будущую
жизнь?»
«Правильно, конечно, правильно! *=* так я ответил
ему. Правильно думаешь и правильно представляешь
134

себе будущую жизнь. Потому что будущая жизнь это
не только победа мира труда над «я» — единственным
и его собственностью,— это победа над всем, что порож­
дено этим «единственным» и веками его процветания —
над частнособственническим интересом и эгоизмом, над
злом, подлостью и грабежом, победа над всем мелким,
низким и низменным, что отравляет человеческую жизнь.
Это — торжество того мира человеколюбия, о котором
ты говоришь и мечтаешь. И пусть мечта эта не будет
только мечтою. Будем работать над ее воплощением. Бу­
дем жить по этому очень хорошему принципу: «Пусть
оттого, что ты живешь, другим людям будет легче жить».
А это и составляет подлинный воздух нашей эпохи».
***
Итак, мы пришли уже к «черной» Арагве, и многие
безрадостные слова утвердились на страницах книги.
Правда, это только начало, впереди еще много предстоит
и горестных судеб, и тягостных проблем, над которыми
нам придется думать. Но и в том, что видено, многое
достойно размышления. А потому можно, пожалуй, сно­
ва отложить в сторону дорожный посох и подвести неко­
торые итоги.
На наших глазах начинают мутнеть чистые и светлые
истоки юности. На наших глазах у умных, культурных
и любящих папы и мамы вырастает холодный себялю­
бец сын. На наших глазах, «дергаясь и бормоча что-то
бессвязное», сидит под столом заруганный и забитый
парнишка в своем овечьем страхе перед, очевидно, тоже
любящими и по-своему желающими ему блага изувера-
ми-родителями. На наших глазах совсем еще мальчик,
пятиклассник, бежит из дому в надежде найти колонию,
«которая из него человека сделает». Но это все еще толь­
ко начало, первые вздохи надвигающейся бури. Правда,
здесь еще не блещут молнии и не слышно громовых рас­
катов. Но не здесь ли собираются и нарастают те элек­
трические заряды, которые потом будут содрогать души?
И, как колокол в пустом соборе,
Растревоженное сердце бьется.
Значит, мало одних только умных писем и родитель­
ских бесед. Значит, мало одной биологической любви.
Значит, мало и одних, пусть самых мудрых и хороших,
135

книг. Значит, нужно что-то еще: нужна тонкость души
и зрелость мысли, и твердость требований, и разумность,
и справедливость, и чистота собственного поведения, и
что-то и что -то еще.
Но так же много, видимо, требуется и от самого
молодого человека — ведь он не только объект, он и
«субъект воспитания», он строитель своей жизни и судь­
бы. Нужны нравственная стойкость и твердость, и сопро­
тивление злу, и высота нравственных оценок и крите­
риев. Что он берет из того, что предлагает ему. жизнь,
и что отвергает? И почему? И во имя чего? И это самое
главное — во имя чего?
Одним словом, судьба человека решается на подсту­
пах к жизни, а потому, как говорит народная мудрость,
гаси искру до пожара.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Пшенай
асскажу теперь об одной
судьбе, едва не погибшей в разго­
ревшемся от непотушенной искры
пожаре.
Память снова уносит меня к ко-
гда-то горячим, а теперь постепенно
уходящим в прошлое годам работы
над повестью «Честь». Эта работа
шла по многим направлениям: на­
чавшись с изучения жизни школы,
она перекинулась потом в различ­
ные семьи, в отделение милиции,
в суд, в прокуратуру, в тюрьму, в
исправительную колонию и т. д.
ит.п.Нонарядусовсемэтимяре­
шил испробовать и прием «глубо­
кой разведки» в жизни. Подобно
тому как метеорологи исследуют
высокие слои атмосферы при помо­
щи так называемых радиозондов,
я решил пустить в жизнь свои зонды.
Роль их сыграли статьи, помещен­
ные мною в журнале «Юность» и в
газете «Комсомольская
правда».
137

Я не обманулся в расчетах. На эти статьи читатели от­
кликнулись большим количеством интересных писем.
Но самым интересным из них было письмо, полученное
в августе 1959 года и положившее начало той переписке,
которая насчитывает сейчас уже больше трехсот стра­
ниц и собрана у меня в красной папке с надписью «Саша
Пшенай».
«Здравствуйте, уваж аемый Григорий Александрович!
Наконец-то мне удалось узнать ваш адрес.
Попав в заключение, я очень много думал об ошиб­
ках жизни и о том, что толкает на эти ошибки, потому
что я попал в заключение второй раз. И вот ваш ответ
в «Комсомольской правде» — «Как спасти друга».
Прежде всего я обратил внимание на ваши слова:
«Не молчать, не проходить мимо».., и далее: «Нет, нам
с вами до всего должно быть дело, каждая судьба дол­
жна нас волновать и беспокоить». Зная долг писателя,
который своим призванием имеет право, вмешиваться
в жизнь, я решил обратиться к вам, так как эти слова
были девизом моей жизни, когда я освободился после
первого преступления, потом это красивое выражение
привело меня ко второй судимости и заключению. Я в
этом письме не буду вам описывать о себе, но, если вы
найдете нужным мне отвечать и наша переписка примет
неофициальный характер, я вам откровенно опишу о тех
огорчениях, которые столкнули меня в пропасть. И то­
гда вы ответите мне, где справедливость жизни в обще­
стве и в чем заключается истина коммунистической
морали».
Я, конечно, ответил, и следом одно за другим от
Саши пришло несколько больших и содержательных
писем, точно натерпелся человек в одиноких думах,
и вот — прорвало. Из этих писем, из последующих лич­
ных встреч и бесед, из писем родных и товарищей, из
писем к товарищам, к родным и к девушкам, из газет­
ных статей и заметок в течение ряда лет шаг за шагом
вырисовывалась предо мною личность этого паренька,
личность интересная, но сложная, как и сама жизнь, из
которой он вышел.
И главное, что, пожалуй, лежит в основе всех его
злоключений, это противоречие между суровостями жиз­
ни и его очень чуткой, очень правдивой, детски довер­
чивой, человеколюбивой и романтически устремленной,
но в этих устремлениях не во всем устойчивой душой.
138

Семья была сложная, трудная. Нрав у отца был кру­
той, суровый, даже жестокий. Он наказывал сына за
каждую мелочь, сек розгами, заставлял целую ночь
стоять на коленях и читать «Отче наш», сажал в кадуш­
ку. А когда паренек подрос, стал учиться, его увлекли
книги, мир фантазий, после которых хотелось то стать
невидимкой, то самым сильным человеком в мире. Это
был новый предлог для преследований со стороны рабо­
тящего, но по-крестьянски ограниченного, живущего
только узкопрактическими интересами отца.
«Приду из школы, покушаю, учебники брошу куда-
нибудь, сам заберусь в рожь или в кукурузу на огороде
и давай читать, читать. А старик найдет, подкрадется
незаметно, а я все внимание сосредоточил на книге, не
слышу — и вдруг, как гром среди ясной погоды, колом
по спине и — пошлд!»
Но, может быть, с тем большей силой тянуло его
в таинственный; необъятно широкий и волнующий мир
книг. Может быть, отсюда росло и противостояло жесто­
кости быта чувство собственного достоинства и устрем­
ление «вперед и выше» и тяга к людям, к дружбе, к са ­
моотверженности.
Был у Саши друг, Коля Синицын, друг с детства, ко­
гда они еще «в ляльки» играли. Только Коля был старше
его на год. и в школе шел на год раньше его и потому
в четвертом классе нарочно стал плохо учиться, чтобы
остаться на второй год и дождаться Сашу. Вот какая
была эта дружба! А когда в школе кто-то совершил гру­
бый хулиганский проогупок и учительница — очень
злая — обвинила в этом хулиганстве Сашу Пшеная и ве­
лела прислать отца, Коля Синицын решил разделить
с ним его участь: «Пойдем, повесимся и напишем запис­
ку: «Це не мы!» Пришли в овраг, связали ремни, под­
строили камни к дереву и решили тянуть «жеребки» —
кто первый? Жребий достался К оле Синицыну, и тогда
начались сомнения: «Мама плакать будет. Сестренку
жалко». Решили — «нет, не будем вешаться». Такая это
была-дружба!
Кстати, когда Саша, уже взрослый, пришел к этой
учительнице и спросил: «Помните,, как вы линейкой
били?»— та ответила: «Нет, не помню ».^ «А помните,
как вы меня обвинили в том, чего я не делал?» — «Нет,
не помню». И не отсюда ли пошла та лютая ненависть
139

к несправедливости, которая до сих пор горит в Саше
ГТшенае?
Так прошли школьные годы, и, когда по окончании
седьмого класса отец снова за что-то свирепо обрушился
на него, Саша сбежал к бабушке, поплакал у нее, вы­
просил немного денег и уехал в Одессу. В Одессе посту­
пил в ремесленное училище, и все, казалось, пошло хо ­
рошо: был старостой группы, вступил в комсомол, уча­
ствовал в художественной самодеятельности. Но перед
самым окончанием училища, на практике, случилась
авария, и Саше выбило глаз. Заканчивал ремесленное
училище он уже инвалидом, и начальство, по всем пра­
вилам бездушного формализма, не нашло ничего лучше­
го, как отпустить его на все четыре стороны: распреде­
лению на работу он уже не подлежал. Так на начавшие
было заживать душевные раны легла новая и опять
незаслуженная обида.
Пришлось искать работу где-нибудь, какую-нибудь.
После долгих мытарств устроился на строительство хо­
лодильника. Из отдела кадров пришел к коменданту,
комендант дал бумажку« направление в общежитие.
Пришел в указанную в этом направлении комнату
и остановился. Кругом дым коромыслом: на столах бу­
тылки, разная «жратва», на кроватях сидят и лежат здо­
ровые парни в обнимку с пьяными девками. Мест нет.
Саша оставил свой чемоданчик, пошел опять к комен ­
данту, возвращается — чемоданчик открыт. При помощи
коменданта кое-как нашел место, устроился. На другой
день купил, вместо украденных, брюки и рубашку, по­
ложил под подушку ^ снова исчезли. Пошел к комен­
данту, просил перевести в другую комнату: «Чего тебе
еще надо? Где указано, там и живи». Потом украли
деньги, а до получки две недели. Пошел к прорабу, по­
просил аванс: двадцать пять рублей старыми деньгами.
«Нельзя, финансовая дисциплина».- — «Ну что ж мне, во­
ровать идти?» — «Дело хозяйское».
А кругом — разливанное море: колбаса, ветчина.,
А главное — живут ребята, на работу не ходят, ничего
не делают. Из разговоров узнал: почти все из заключе­
ния, по амнистии 1^53 года.
Что, пацан? Денег нет? Садись, ешь.
Сел, ел, так и прижился у них. А потом говорят:
«Айда с нами». Пошел, даже интерес почувствовал, ге­
роем себя возомнил. А как же? Ночь, забор, в заборе
140

дыра. «Постой здесь. Увидишь кого — свистни». Свист­
нуть не пришлось, никого не было. Получил пять дам­
ских сумочек, продал на базаре, завелись деньги.
Почувствовал, что дело неладное, решил в общежи­
тие не ходить, ночевал-прямо на холодильнике, разложив
на пол деревянные щиты. Ребята разыскали, прислали
нарочного, опять звали на дело. Не пошел. Познакомил­
ся с девушкой. Хорошая девушка. Лорой звали, десятый
класс кончала, отличница. Пошли с ней в театр, купи.г
билеты, пригласил в буфет. Разговорились — о ton'
о сем, о жизни. «А сколько зарабатываешь?» — спроси­
ла Лора. Сказал. «А откуда же у тебя такие деньги, что-
fibi в театр ходить и девушек угощать? Как распреде­
ляешь заработок? Что покупаешь? Как обедаешь? Что
берешь на первое, на второе?» До всего докопалась
и все, как видно, поняла. «Больше не делай этого».
А тут, как нарочно, дали отпуск. Не хотелось домой
показываться нищим, да и без подарков являться обы­
чай не велит. А опериться еще не успел. Ребята снова
пристали: «Еще раз поможешь и — концы! Тогда и в
другую комнату переведут». Видно, с комендантом
сговор был.
—
И как это у меня получилось, сам не знаю. Мало­
душие? Нет, не малодушие. Тут что-то другое,— пы тает ­
ся теперь задним числом проанализировать тот свой по­
ступок Саша и не может.
Одним словом, пошел. Ограбили магазин, получил
он кирзовые сапоги и отрез на костюм — решил везти
в подарок отцу. Подал уже телеграмму о выезде, в по­
следний раз пошел на свидание с Лорой и не дошел, был
арестован. А те, настоящие бандиты, думали, что это
он «продал» их, и потому всё стали валить на него: он
в свои восемнадцать лет оказался чуть ли не главным
организатором всего дела и получил пятнадцать лет
сроку. Возмутился, стал протестовать, буянить, искать
правды. Ну а на это в тюрьме есть управа: штрафной
изолятор. Но что значит изолятор для поруганной спра­
ведливости? Сашка разделся догола и лег на цементный
пол: помру, а свое докажу!
Вот в таком состоянии он поехал в колонию. Перед
отправкой приехала мать, привезла передачу. Об этом
пронюхали «воры», стали присасываться, запугивать,
рисовать безвыходное будущее: «Ты наш!» Но конвоир-
солдат — помнится, его фамилия Киселев — всячески
141

отбивал Сашу от них. Приехали в колонию, начальник
командует: «Воры — к ворам, мужики ■* к мужикам!»
«Воры» потянули Сашку к себе, но Киселев опять его
не пустил.
А тут, в колонии, «революция» произошла против
«воров»: «мужики», доведенные до крайности их наси­
лием и безразличием начальства, отказались входить
в зону, пока не выведут «воров». Два дня стояли на сне­
гу против зоны, пока их требование не было удовлетво­
рено. Было сменено и начальство.
.
Начальником колонии стал капитан Рогов. Он начал
больше вникать в дело, лучше относился к заключен­
ным, постепенно сколачивал коллектив, и жизнь пошла
другая. Заметил он и Пшеная, его старательность, стрем­
ление к коллективу. Порасспросил о всей его прошлой
жизни, поверил в него и назначил сначала приемщиком
досок, потом десятником и, наконец, бригадиром тр ак­
торной бригады. Сашку это еще больше окрылило. По
ночам он читал технические книги, ездил в управление,
добывал горючее, иногда даже один, без конвоя, разъез­
жал. по колхозам за сеном. Временами даже забывал,
что он в заключении, а просто — работал и одновременно
присматривался к людям, изучал их. Один раз не хва­
тило горючего,'это грозило срывом плана лесовывоза.
Сашка помчался в управление, поднял ночью снабжен­
цев, к утру привез горючее, а на другую ночь кто-то
пробил бочки, и половина содержимого вытекла. Рассле­
довали, искали виновных, обсуждали в коллективе.
Больше всего горячился Сашка Пшенай, горячился со­
вершенно искренне: здесь, в заключении, ему открылась
правда жизни, здесь он почувствовал дух коллективной
деятельности.
«В заключении я уже начал понимать многое и ста­
рался жить справедливым человеком, не отставать от
жизни, читал политические и художественные книги, га ­
зеты. В колонии меня за это уважали. Безусловно, были
и огорчения, и трудности, но здесь я шел той жизнью, о
которой писали газеты. И вот с такими стремлениями
я в двадцать лет досрочно освободился».
Вернувшись домой, в колхоз, Саша увидел то, чего
раньше как-то не замечал . «Мне тяжело было сживаться
с теми недостатками, с какими они живут, потому что я
видел и на себе ощутил силу коллектива, который не
проходил мимо несправедливости, заботливо поправлял
142

ошибавшегося человека, без обиды указывая на его
ошибки. И я в этом коллективе понял, в чем заключается
цель жизни и счастье».
А здесь—эдаже дико: родной дядя, бригадир, чуть
ли не на виду у всех вез домой колхозные доски, соло­
му, бурак, подсолнух. Используя свое положение, люди
злоупотребляли своими должностями и тянули кто что
мог. Собрали большую партию арбузов, повезли сдавать
государству, а продали на сторону. Хотели втянуть
и Сашу в расчете на его затемненное прошлое. Он отка­
зался, а когда вопрос об этих арбузах всплыл на кол­
хозном собрании, то выступил и обвинял и председате­
ля, и собственного дядю Степана, бригадира. Но его
обозвали тюремщиком и не дали говорить. Сашка пошел
в райисполком, попал к какому-то начальнику, и тот
ему сказал: «Не вмешивайся не в свое дело, а делай,
что велят. А будешь куда писать, все равно к нам при­
шлют».
За эти поиски правды на него напал и отец. Драться
он теперь не дрался, а попрекал: «Мне строиться нужно,
у председателя того-другого просить, а ты мне все дело
портишь».
И мать ему внушала то же: «Лучше бы ты, сынок,
меньше разбирался во всем этом,— и нам
и тебе было
бы легчо, не надо брать так близко к сердцу, легче смот­
ри на все».
Об этом же потом написал ему и брат:
«Я узнал, как тобою был недоволен председатель
колхоза за то, что ты говорил на собрании в клубе, и за
арбузы. Но ты учти раз и навсегда, что некоторые кри­
тику воспринимают, а некоторые стараются отомстить
за то, что им говорят правду. Ты же сам говорил, что
все боятся председателю сказать правду, значит, и ты
это не должен был делать при таких условиях. Из-за
этого тебе так горько было жить, чему я сам свидетель,
как дядько Степан тебя ругал и вспоминал, колол глаза
твоими выступлениями, так что ко всяким бюрократам
надо было применяться до времени».
(К этому письму была приписка: «Брат мне советует
молчать, но поверьте, что я молчать не могу».)
Брат оказался прав: те, кому правда колола глаза,
искали только случая, чтобы отомстить за нее. А не­
смышленый донкихот не хотел «применяться»,
не
познав еще той истины, о которой впоследствии я ему
143

писал много раз: борясь за правду, нужно быть самому
кристально чистым, а в противном случае самые подлые
из подлых враги правды, уцепившись за самую малость,
за самую ничтожную твою ошибку, именем этой ж е
правды сделают тебя виноватым.
Так оно и получилось.
Несмотря на свои злоключения, Пшенай был веселым,
общительным,
компанейским
парнем,
жизнелюбом.
С большим увлечением он участвовал в художественной
самодеятельности, сочинял с ребятами и девчатами час­
тушки, играл в клубных «постановках», вообще всегда
находился в центре молодежи и был заводилой разных
ее дел. Один раз решили сделать трамплин, чтобы пры­
гать с него прямо в манящие воды Буга. Но когда по­
просили для этого материал, никто им ничего не дал.
Пришлось попросту стащить одну доску. Потом встал
вопрос о гармошке. Гармошка была у одного парня, но
он за то, чтобы поиграть вечер, стал назначать самые
неимоверные цены. Ребята возмутились: «Мы кто “ кол ­
хозники или нет? Работаем-работаем, а неужели мы кол­
хозную гармошку купить не можем?» Пошли к предсе­
дателю, а у того уборочная: «Есть когда мне о вашей
гармошке думать!» Ну и надумали, дурные головы,
украсть воз отходов кукурузы (которые потом в судеб­
ном деле превратились в «элиту»), чтобы на выручен­
ные деньги купить гармошку.
Кстати, это та самая гармошка, которая фигурирует
в деле Славы Дунаева из «Чести».
Ну и, конечно, попались, конечно, суд и приговор: во­
семь лет лишения свободы.
И еще одно «кстати»: оформлял все это «дело» чело­
век, попавший потом за свои неблаговидные дела на
страницы «Комсомольской правды». Маскируя собствен­
ные крупные злоупотребления, за которые впоследствии
был снят со своего поста, он намеренно поднимал шум
вокруг всяких мелочей.
Вот после-то всего этого, во вполне понятном поло ­
жении и настроении, Пшенай писал мне свои письма:
«Кругом одни бюрократы и карьеристы, стандарт­
ные себялюбцы, которые ради своего благополучия спо­
собны на любые подлости. И я от вас ничего не хочу,
я у вас ничего не прошу. Я хочу только знать: как жить?
И если вся жизнь такая, стоит ли мне отсюда выхо­
дить?»
144

И вот за это — за понимание жизни, за отношение
к жизни, за тонус души мне и пришлось, прежде всего,
бороться в своих ответных письмах.
«Ты во всем обвиняешь бюрократов. А ты? Сам? Раз­
ве нельзя было, например, добиться покупки той же гар­
мошки другими средствами — общественными, честными
и чистыми? Нужно было сговориться с ребятами не на
воровство зерна, а на то, чтобы на колхозном собрании
общими усилиями добиться удовлетворения требований
молодежи. Если бы председатель колхоза продолжал
упорствовать, можно было бы пойти в райком комсомо­
ла, райком партии, и там вас, несомненно, поддержа­
ли бы. И эта победа над самодуром-председателем была
бы вашей общественной победой и большим обществен­
ным делом. Вы же пошли по неправильному пути. Ника­
кая цель не оправдывает нечестности.
Отсюда вытекает мой первый, предварительный пока,
ответ на твой вопрос о том, как жить. Жить нужно все­
гда и при всех обстоятельствах честно и к своим целям
нужно идти прямыми и честными путями».
«Прямые, честные и чистые пути в жизни?..— о твечал
он мне.— А есть ли они?.. Я знаю: сверху издаются за­
коны, подсказанные самой жизнью. Но одни принимают
их от души и делают все возможное, чтобы помочь чело­
веку, а другие, довольные своими теплыми местами, не
брезгают никакими путями. Они-то и являются теми
сучками на дереве, от которых нет никакой пользы, кро­
ме торможения и вреда.
Бухгалтер подделкой документов взял из кассы пят­
надцать тысяч колхозных денег, купил машину, жил на
широкую ногу. Обнаружили подделку, он вернул деньги,
и в наказание у него отобрали партбилет — и только .
Где же правда, честность и справедливость?»
«Из твоих писем мне все-таки не ясно, как ты оцени­
ваешь свои собственные ошибки? Ты их объясняешь,
и этим как бы оправдываешь, сваливая все на бюрокра­
тизм. А сам?» ^ повторяю я свой вопрос.
«Моя вина заключается в том, что, если б я мог мол­
чать и быть равнодушным ко всему, мне жить было бы
лучше. Но поверьте, что жить так, быть кротом и уйти
с головой в свое хозяйство, я не могу. Лучше мне всю
жизнь быть в заключении, но только чтобы не жить та­
кой жизнью. Я пишу то, что на душе, и надеюсь, вы не
станете осуждать за неправильность моих рассуждений,
145

потому что я учился всему этому не в школе, не в техни­
куме или институте, а все это понятие и знание приоб­
рел в обществе, в котором десятки различных взглядов,
но из всех этих взглядов я выбрал наш, социалистиче­
ский, только такой, за который боролись в революцию.
Справедливый, простой, непримиримый и т. д.
В газетах пишут об этой жизни, но, мне кажется, нет
ее в действительности».
«Все-таки ты чрезмерно мрачно и односторонне смот­
ришь на жизнь,— возражаю я ему.—
^ Конечно, в ней есть
все, есть и то, против чего ты так горячо протестуешь,
но видеть только это нельзя. Нельзя видеть в жизни за­
силье зла, засилье своекорыстных и грубых людей, это
неверно. Я не знаю, как обстоят дела в вашем хуторе,
но, в общем, это все-таки неверно. Поверь мне! В жизни
есть много хороших людей, прекрасных работников —
и с партийными билетами, и без них,— не
видеть это­
го — значит, обеднять и жизнь, и самого себя.
В жизни происходит борьба добра со злом, хорошего,
советского, честного начала со всякими злоупотребле­
ниями, безобразиями, и честное начало, рано или позд­
но, легко или трудно, но побеждает обязательно. В это
нужно верить, к этому нужно стремиться и за это нужно
бороться.
И к воле нужно стремиться, Саша! Я никак не пони­
маю твоего желания остаться в заключении. Нет жизни
вне жизни, нет жизни вне народа, в отрыве от общества,
в изоляции от него.
Послушай мой дружеский совет. Зарабатывай себе
досрочное освобождение, выходи на свободу и начинай
работать. Только помни мой первый совет: чтобы бо­
роться со злом, нужно быть самому чистым, как стек­
лышко. Трудом, поведением, жизнью заработать себе
честное имя и тогда с полным правом выступать против
любого бюрократа, против любого безобразника.
Тебе придется многое выдержать, перенести, но ина­
че нельзя. Поверь мне».
Так долго — больше года ^ тянулась наша дискус­
сия. Шла она с переменным успехом: Саша то согла­
шался со мной, то в чем-то возражал и снова соглашал­
ся, и тогда в его письмах появлялись светлые ноты:
«Ваше письмо засияло солнцем во мраке моей души».
«Верите, я часто читаю газеты: о коллективах, о том,
как люди беспокоятся за судьбу другого человека, и у
146

меня невольно выступают слезы радости, что есть хоро­
шие люди на земле. Побольше бы таких беспокойных
людей, жизнь была бы намного прекрасней».
И вдруг опять:
«Вчера смотрел кинокартину «Добровольцы». На
экране прошла глубокая жизнь людей. А куда уходит
моя молодость, энергия, радость жизни? Почему я дол­
жен глушить ее, вместо того чтобы чувствовать душев­
ный подъем? Какая польза, что я жйву на земле? Зачем
живу? Зачем рождался? Я в тупике и становлюсь равно­
душным к себе.
Не сдаваться, не сломиться, бодрствовать и торже­
ствовать хорошо тогда, когда знаешь, во имя чего жерт­
вуешь своей юностью и жизнью. Стоять твердо, не идти
на унижения и не просить прощения. Но когда этого нет,
когда не знаешь, во имя чего страдаешь, это нелегко, но
это вовсе не значит, что ты нытик и поддаешься дурному
влиянию.
Ведь некоторые могут жить просто так, ни о чем не
задумываясь, а другие думают, с мучениями, с трудно­
стями, не находя ответа. Кажется, ищем того, чего нет».
«Если просижу все восемь лет, махну на жизнь ру­
кой, буду бессмысленной пустышкой, жить отшельником
вне жизни, пользоваться услугами любого зла. В послед­
нее время не читаю ничего, что говорит о стремлении
к хорошему, потому что сам не свой после прочитанного,
ночь не Дает успокоения, а еще больше раздражает.
И, зная, что это нехорошо, я решил избегать этого мучи­
тельного состояния. Зачем этот озноб, заставляющий
презирать самого себя? Поэтому тот, другой мир я созна­
тельно для себя закрываю».
Все это меня очень встревожило, и я послал ему
шолоховскую «Судьбу человека».
«Я не могу оставить без ртвета твои последние пись­
ма. В них я услышал ноты, которые меня очень встре­
вожили. В предыдущих письмах ты был бодрее, в тебе
била мысль, и ты (в чем правильно, в чем неправильно)
о многом думал, у тебя чувствовались внутренние силы,
являвшиеся основой твоего стремления быть человеком.
В последних твоих письмах я почувствовал какой-то
надлом и потерю надежды.
Не нужно этого, Александр! Крепись, бодрись и дер­
жи себя в руках! Самое главное для человека « сохра­
нить внутреннюю силу и не сдаваться, не сломиться
147

в любых обстоятельствах и на любом ветру. А твои об­
стоятельства особенные. Если ты сломишься, тебя под­
хватит и захлестнет та страшная стихия, которая бушует
вокруг тебя и которой ты сам в своих письмах отказы­
ваешь в человеческом достоинстве».
«Да, действительно, как-то уж очень жутко рисуются
предо мной недостатки,— соглашался Саша.—
Находясь
в плену однообразности и скуки, присоединяя к ним
безрадостные воспоминания, вижу во всем такую мрач­
ность! Она, как червь, сосет и глубже проникает, стара­
ется собою закрыть все хорошее, она как бы кричит: «Не
смотри туда, вот я, уделяй мне внимание!» Но, повто­
ряю, она не в силах поглотить меня. В действительности
я не нытик. Но это даже, по-моему, хорошо, чтобы не
забыть ненависть и быть злым и беспощадным ко злу,
твердо найдя место в коллективе».
«Поймите меня, Григорий Александрович, я рад бы
изменить в некоторой степени свои взгляды, но когда
окружают две группы... Одна грязная, тусклая, безраз­
личная, продажная, и человек вращается в этой группе.
Хорошее, к чему тянется душа, находится только в га­
зетах, и он тянется к этому чистому, хорошему обществу.
Видя это, первая группа твердит: это неправда, это га ­
зетное, книжное и т. д. Этим самым забивают в тупик.
Вот в таком положении трудно найти дорогу к чистым
идейным стремлениям и целям. Я знаю, вам тяжело
поверить в это, ибо вы видите и ощущаете то общество
и коллективы, где дружно и искренне желают человеку
вообще хорошего.
Да, вы очень правы, что нет жизни вне жизни, но что
можно сделать, когда знаешь и понимаешь, что нахо­
дишься за порогом жизни и нет из этого выхода.
Мне хочется быть человеком, и я стремлюсь к этому.
Однако этому мешают циничные рассуждения и т. д.
Однако верю: рано или поздно, легко или трудно, хоро­
шее возьмет верх, как вы советуете».
Одним словом, это была очень содержательная и по­
рой драматическая переписка, не позволявшая мне оста­
ваться равнодушным. Саша Пшенай для меня самого
был интересным собеседником, с которым было о чем
поспорить, от которого многое можно было узнать и. ко ­
торому можно было вполне верить. В моём домашнем
кругу его прозвали «философом» и тоже с нетерпением
ждали его писем, И если под философией понимать об­
ив

общение, осмысливание жизни, то это прозвище имело
свое основание. Под кучей разного рода наивностей
и нелепостей я чувствовал у Саши ту натянутую, дро­
жащую струну, которую не всегда найдешь даже у тех,
у кого бы ей положено быть по штату, струну живой
мысли, поиска, нравственной непримиримости и жажды
деятельности, что и составляет лицо подлинного, живого
и творящего человека.
И особенно я убедился в этом, когда познакомился
с некоторыми побочными материалами.
Вот, например, выдержка из рассказа, который он
мне прислал:
«Интересно строить из трудностей хорошую жизнь,
преодолевая препятствия. Этого вовсе нельзя сказать
про нашу бригаду — безынтересно, самоплывом идет
вся работа. Председатель, когда надо нажать на что-
либо в работе, приезжает и дает приказания. А если ре­
бята что задумают сделать коллективом, с равнодушием
бросают, не 'дойдя до цели. А сколько еще таких мело­
чей, причин, за которыми кроется много хорошего,—
только преодолеть нужно эти ничтожные препятствия.
Вот какая у нас идет жизнь. Как обидно, когда человек
с душой относится к работе, весь в ней, а со всех сторон
встречает равнодушие и безразличие, и у него пропадает
всякий интерес.
Не обидно, когда общество добивается, искореняя то,
что ему мешает, а обидно, когда люди понимают, что
это вредно, и не восстают против этого, и никто не хочет
первый заговорить об этом зле, боясь навлечь на себя
гнев самовластного руководителя. Никто не заикнется
сказать председателю, а скажут — он пожимает плеча ­
ми: сейчас, говорит, не время заниматься этими мелоча­
ми, надо на уборку. А из этих мелочей складывается
большая горечь».
Вот письмо к девушке:
«Здравствуй, многоуважаемая Галя!
С приветом и крепким рукопожатием к тебе Шура.
Получил твое письмо, за которое большое спасибо.
Из него я сделал вывод, что ты меня не совсем правиль­
но поняла. В чем? Дальше поймешь. Давай на вещи,
окружающие нас, будем смотреть здраво, в широком
масштабе. Для этого представим, что мы ушли в тот
период, когда завоевывалось будущее для нас жертвой
молодости, юности, когда отец ж ертвовал сыном,
149

а сын — отцом во имя той справедливой жизни и тех
людей, которые ведет ЦК КПСС. Сколько книг, кино­
фильмов, лекций посвящено борьбе за то, чтобы гордо
произносить имя человека. И это, Галя, не агитация-,
не политика власти, а это правда, ибо я встречал много
людей, которые подтверждают, что все это было. Теперь
ты поняла, да, наверное, и понимала, какие трудности,
голодовку, разруху, анархию перенесли люди ради того,
чтобы теперешняя молодежь жила честной, справедли­
вой жизнью...
Я хотел в письменном разговоре убедить и доказать
тебе, что счастье не в личной жизни, а в том, чтобы тебя
уважали, чтобы ты не мирилась с недостатками и что­
бы помнила всегда тех, кто погиб во имя народа. Мне
дороги строки из твоего письма, когда ты ощущала по­
дарок детей, букет цветов, и правильно ты считаешь, что
это наидорожайше. Правильно и то, что многие, как ты
говоришь, окончат десятилетку, погуляют немного, рас­
прощаются с юностью, то есть выйдут замуж и уйдут
в личную супружескую жизнь; боюсь, что их не порадует
уже ничего, кроме дома, нового платья и хорошего хо­
зяйства. Кое-кто позабудет о достоинстве человеческой
жизни, научится делать подлости, сживется с недостат­
ками, обюрократится постепенно и будет наслаждаться
личной жизнью.
Я не хочу, чтобы ты жила такой жизнью, я хочу,
чтобы вскрывала недостатки, с презрением относилась
ко всему, что мешает проводить правильную политику
ЦК, не закрывала глаза на ту несправедливость, кото­
рую видишь, чтобы ты была среди живой, энергичной
работы, среди людей, умела разбираться в политиче­
ских и научных вопросах, и тогда, если ты докажешь
что-либо и сделаешь, тогда увидишь, какое счастье, ко ­
гда тебя за труд и настойчивость уважают сотни людей.
Разве можно счастье коллектива променять на личное
счастье? Да никогда в жизни!
А у меня закон: жертвовать собой, своими интере­
сами в пользу другого человека. У меня личные интере­
сы жизни стоят всегда на заднем плане, для меня звание
человека превыше всего. Я могу за судьбу обиженного
человека пойти на все и быть беспощадным к человеку
с легкомысленным взглядом, который; не умеет настой­
чивостью и трудом заслужить авторитет в окружающей
среде. Я люблю труд и, когда делаю что-либо тяжелое,
150

нахожу в этом утешение, если вижу в том, что делаю,
какую-либо пользу. Но когда труд бесполезный, у меня
нет никакого настроения его делать. Я здесь работаю
монтажником-контролером по сборке зернопогрузчиков
и ветряков. Мне работа нравится такая, что всегда надо
вперед обдумать все самому и тогда доказать, что сде­
лано неправильно что-либо. Возможно, нравится и тем,
что она такая беспокойная и энергичная.
И о том, Галя, что ты счастлива со мной будешь,
я этого тебе не скажу. Ведь говорить о любви и читать и
писать о ней любят многие, но любить... Многие считают
не излишним любить, но почему-то женятся на выгоде,
на приданом. А поэзия говорит, что любовь ^ это душа
жизни. И именно так надо любить! И вот наш идеаль­
ный юноша или наша идеальная девушка ждут, в кого
бы влюбиться. По долгим собственным соображениям
влюбляются в глаза, в лицо и другие качества. Начи­
нается комедия.
'
Иногда встречаешь на своем пути женщину с цвету­
щей, привлекающей красотой, но пустой, бессмысленной
душой. В ней все в разговоре пустое, но она своей кра­
сотой притягивает к себе человека. И вот он с ней ведет
игру, не веря, что у нее нет собственных глубоко жизнен­
ных взглядов. Она становится у мужчины как какая-то
принадлежность, с которой нельзя ни советоваться, ни
решать какие-либо вопросы, но которой можно насла­
ждаться до потери сознания,— она отдает весь пыл сво­
ей страсти. Такую игрушку лучше бы не встречать
в своей жизни.
А со мною ни ты, ни другая девчонка никогда не
была бы счастлива: я не умею криводушничать, и вооб­
ще у меня нет той черты, которую любят девочки, я не
могу легкомысленно смотреть на любые вещи. Да и по­
нятия о жизни и у тебя и у других противоречат моим.
Вам очень тяжело меня понять. Правильно ты написала
в одном из своих писем, что ты кончаешь десятилетку —
и больше ничего, обыкновенная сельская девчонка. А то,
что я перенес в свои юные годы, для вас вообще будет
романтическими приключениями и фантазией. Хотя я ро­
дился на хуторе, но я видел и пережил то, чего- любому
и во сне не приснится, и хотя юность провожу в среде
преступников, но и оттуда выхватываю все полезное для
жизни,
151

Вот я иногда призадумаюсь: разве для того люди
погибали, теряли свою молодость, сознательно шли на
смерть, чтобы о них забыли в радостях личной жизни.
А у нас на хуторе погибшие воины лежат заброшены,
обросли бурьяном могилы и т. д.
Не подумай, Галя, что это я так рассуждаю из-за
того, что в книгах и в газетах такие темы. Вовсе нет.
Во всем этбм я убедился сам и сделал вывод из прожи­
той жизни; к тем, кто мешает проводить нашу поли­
тику в действие, тормозит ее и искажает, у меня нет
никакого снисхождения. Поняла? У тебя может возник­
нуть сомнение, что преступник может так рассуждать.
Да, это я пишу от души, откровенно, всю правду, чтобы
ты не думала, что я с теми взглядами, какие у других
ребят.
Кстати, о газетах. Я очень жалею, а .по письмам
- в и жу, что ты очень мало внимания уделяешь им. Газета
всегда ответит на любой вопрос, если ты вдумчиво бу­
дешь ее читать. Газета вскроет любую тему и научит, как
надо поступать. Я иногда прочту какую-нибудь интерес­
ную корреспонденцию и, очарованный этой темой, хожу
до отбоя.
Не знаю, поймешь ли ты, что я хотел выразить, и я
знаю, что сказал сжато, я бы на эту тему написал целое
произведение. То, что думаю в отношении жизни, я вы­
ложил, возможно, кое-где не так, как хотелось бы, но
ничего не сделаешь. Хочу одного, чтобы ты поняла,
на что надеяться в» жизни, ведь ты комсомолка».
А вот еще документ. Читатель, может быть, помнит,
что в «Чести» Слава Дунаев имел листочки, на которые
записывал все приходящие ему в голову мысли. Эти лис­
точки перешли к Славе от Саши Пшеная. Это он при­
слал мне несколько десятков таких листочков с при­
пиской: «Григорий Александрович, очень прошу, р аз­
беритесь хорошо во всем и напишите, как мне быть
дальше.
Я хочу всегда делать людям хорошо, жить дружно
с ними, доверяю им, а они смеются, обкрадывают меня
ужасно.
Поймите' что вы по письмам знаете меня больше, чем
родной отец. Я вам доверяюсь во всем, но одновременно
не подумайте, что я заискиваю перед вами или хочу,
чтобы вы помогли мне. Я хочу видеть правду и справед­
ливость., .
152

После того что я вам открыл душу свою, очень про-
ШУ— уделите мне внимание, дайте ответ и, если мои
письма вас обременяют, прекратим переписку».
Некоторые из этих листочков я и хочу здесь при­
вести.
«Понятна ли мне жизнь? Да, я могу твердо сказать,
что по газетам, лекциям понятна очень хорошая жизнь.
Но я наблюдаю противоречивую жизнь, об этой жизни
не пишут, не говорят, но она сама захватывает в свои
интересы, как бы отбирая человека от тех идей и стрем­
лений, какие вскрывает политика. Вот и пойми ее, когда
так много противоречий в жизни. Наблюдаешь жизнь
крота, раба жизни: они мечтают о хате, корове, свинье,
работящей жене, они считают свою жизнь идеальной,
счастливой, лучшей жизни им не надо, и гордятся ею.
А я такую жизнь ненавижу и этим самым отталкиваю от
себя тех, кто меня окружает».
«Как хочется жить не кротом, не рабом, а человеком.
Ведь годы идут, .а я еще не осуществил намеченных це­
лей в своей жизни. Все, что желаешь, разбивается и бес­
пощадно топчется ногами тех людей, которые в выступ­
лениях хвалят одно, а делают совсем другое, чуждое
и вредное для тебя. Где же найти ту жизнь, о которой
он говорил пять минут тому назад?»
«Есть люди, которые идут на все подлости, хотя в' ре­
чах, выступлениях у них есть черта честного стремления.
Но честный ли он? Нет, его душа загрязнена сделками
со своей совестью, и он заглушает ее в своих выступле­
ниях. Это ему тяжело дается, но он настырный».
«Все мечтают о счастье и не видят его, закрывают
глаза и отворачиваются от большого, справедливого
счастья, упиваясь маленьким и ничтожным. Но скажи
им, что они не видят своего большого счастья, они недо­
вольно взглянут, как бы говоря: зачем ты мешаешь на­
шему счастью!
Где же тогда то действительное счастье, которое на­
ходишь в плодотворной, мучительной борьбе? Это
настоящее счастье! Разве можно его променять на мото­
цикл или велосипед?»
«Как отвратительны кажутся те люди, которые отры­
ваются от коллектива, от коллективных стремлений и це­
лей.
А есть люди, которые ни над чем не задумываются
в жизни, легкомысленно, без всяких взглядов, суще­
153

ствуют. У них нет ни стремлений, ни определенной
точки взглядов. Таким легко живется, но лучше так
не жить».
«Как тянешься к тому человеку, в котором все выгля­
дит просто. Он покоряет своей простотой в одежде,
в разговоре. Он прост, и его-уважают все. А другой всем
старается показать свое превосходство над другим чело­
веком, этим самым отталкивает от себя людей с поня­
тием и покоряет тех, которые преклоняются».
«Как тяжело жить, когда должен в душе иметь одно,
а говорить совсем противоположное, для меня это невы­
носимо. А ведь многие только так и живут. И им ужасно
везет».
«Верно или нет мое понятие, но мне кажется, что на
любую повседневную вещь можно смотреть с двух сто­
рон: с одной стороны, любоваться ее изящной, привле­
кающей поверхностью, а с другой — стремиться глубоко
узнать* ее сущность. Так и у людей. Мне очень хочется
узнать, какой у него образ мысли, какие у него ^страсти,
желания, чувства, стремления — словом, все, что состав­
ляет человека, что дает его видеть во весь рост.
Когда был на свободе — увижу какого-либо бродягу,
и мне интересно все про него знать. Стараюсь его
вызвать на откровенность. Пусть даже введу себя
в растрату, но все равно я постараюсь заглянуть в его
душу, и он мне все должен рассказать: что его заста-
" вило так жить и т. д. Есть такие люди, которые никогда
не проходят мимо беспризорного, отброшенного чело­
века».
«Иногда бюрократизм очень жестоко выводит из
прежней уверенности человека, особенно юношу в пят­
надцать—восемнадцать лет. Он может в два-три столк­
новения с бюрократически формальным взглядом поте­
рять все свое убеждение; сформированное в юности
и детстве. И вбт в такой душевно переживательный пе­
риод его может вовлечь любая волна людей; так случи­
лось и со мной. А когда человек в душевноболезненном
состоянии, он теряет очень часто всякий интерес к окру­
жающему, становится ужасно равнодушным ко всему.
Болезнь забирает всю его энергию, весь интерес, вернее,
поглощает его всего, заставляя ненавидеть людей. Из
этого оцепенения очень часто может вывести любовь де­
вушки, какая-нибудь душевно ободряющая весть или
слово, и у него появляется тогда интерес».
154

«Тюрьма ке исправляет человека, а губит его. Если
у человека отобрана свобода, то, значит, на это время он
лишен жизни. Самое большое счастье на земле — это
жить на свободе».
Из альбома
(ВЫЧИТАННЫЕ МЫСЛИ)
«Молчание раба приводит в ужас господина».
«Богатствоизлишняя роскошь, это кража, совер­
шенная у других».
«Ложь развращает того, кто ею пользуется, гораздо
раньше, чем губит того, против кого она направлена».
«Творить
значит, убивать смерть».
«Надо пройти через ужас, чтобы уметь распоряжать­
ся жизнью и увидеть ее красу».
«До чего есть глубоко мыслящие люди. Чем рас­
ширен их круг идей? Или оттого, что они учились в вы­
сших учебных заведениях? А ведь в этих заведениях
есть тупые, которым не поможет никакой высший
пансион».
«Для меня в литературе выше всего стоит критика
Белинского. Он покорил меня всего глубиной и лакониз­
мом своих мыслей и высотой моральных убеждений».
«Ничто так не облагораживает юность, как сильно
возбужденный общечеловеческий интерес». «В жизни две
стороны. Одна внешняя. Но есть жизнь другая, жизнь
внутренняя, душевная, это и есть истинная жизнь. В ком
есть она, тот занимается внешней жизнью и заботится
о ней только настолько, чтобы она не лишала внутрен­
ней» (Чернышевский).
Я не знаю, нужны ли здесь комментарии? Диапазон
интересов, широта, а иной раз и глубина мысли раскры­
вают здесь напряженную внутреннюю жизнь интересно­
го., содержательного человека, находящегося в тяжелей­
ших, совершенно не соответствующих этому условиях,
а потому и вся переписка порой приобретает драматиче­
ский характер.
«Время провожу мучительно жутко. Хожу все время
в каком-то ознобе, в растерянности. Нет писем ни от кого
вообще, а это угнетает больше всего. На дворе такая
155

безрадостная осень, и в душе холод и отвращение к жиз­
ни. Еле хватает терпения к такому существованию.
А ведь еще восемь лет надо как-то существовать!
Сколько на жизненном пути встречаешь обмана
и лживости, что грубеешь и в некоторой степени стано­
вишься сам таким. Хотя сперва удивляешься и иногда
задумываешься над этим».
«Где счастье? Какой смысл жить в этой мрачной
жизни?
Я вечерами бродил и не находил себе покоя. Одно
говорили газеты. Я им верил, они отвечали на многое,
у меня были слезы радости за людей. Но на некоторое
время я перестал верить и им. А сейчас, в канун своих
двадцати четырех лет, вообще становлюсь равнодушным
к этому, не узнаю сам себя, все исчезает, приходит рав­
нодушие, которого так хочется бояться».
«Как жутка эта опостылевшая лагерная жизнь, ка ­
кие противные, жалкие, низкие люди. Живут, ничем не
интересуясь, кроме своей работы и денег. Ужасно тяж е­
ло переносить жуткость этого безобразия. Один побил
другого, поднял табуретку и со всей силой ударил по го­
лове, и все из-за домино, которым убивают свободное
время».
«Каждый вечер, когда ложусь спать, думаю о себе,
и не могу забыть, и ищу — чего, сам не знаю. Не может
же быть, чтобы я родился и мучился всю свою жизнь
«просто так». Это непохоже на тех людей, которые про­
жили свою жизнь, не зная, что такое грусть, с их лиц не
сходит изумительная улыбка человека, знающего цену
и красу жизни. Вероятно, можно прожить без борьбы в
самом себе, гордо говоря, что прожил прекрасно, без
грубости и оскорблений, не видел подлости жизни. Это
сон самого глупого человека.
Сколько в жизни огорчений и зла, и, чтобы пройти
мимо них, надо быть глупым слепцом. А чтобы бороться
с ними, надо вести сильную неравную и решительную
борьбу. Пройти все это и везде быть человеком — не про­
сто, а сложно. Пройдя все это, чувствуешь себя радост­
но, что ты нужен жизни».
И Саща. стремится быть нужным жизни, даже здесь,
в заключении, старается помочь своим товарищам по
несчастью и вмешаться в их судьбы. Вот его письмо
к матери одного из таких, потерявших опору в жизни,
людей.
156

«Здравствуйте, уважаемая!
Извините за внезапное, беспредупредительное вмеша­
тельство в жизнь вашего сына.
Не подумайте, что цель этого письма защитить Сав­
ву и отвлечь ваш гнев от него. Познакомившись с жизнью
вашего сына и вашими поучительными письмами, я ре­
шил написать вам. Я не собираюсь доказывать, но в по­
ведении Саввы есть немало и вашей вины. Я знаю, что
в это трудно поверить, но теперь он совсем другой. Он
очень крепко задумался о своей жизни, я ему помог
немного разобраться во всем. Он очень хорошо сейчас
себя ведет, ходит в школу, много читает, бросил свои
связи со шпаной, и ему очень обидно, что вы по-прежне-
му ему не верите. Я вас прошу, поддержите его мораль­
но, ему сейчас очень нужна моральная, материнская
помощь».
Чтобы не погрязнуть и не погибнуть в окружавшей
его среде, Саша работает, учится в школе и очень много
читает. Он прочитал почти всего Горького, Драйзера,
Шишкова, Шолохова, Алексея Толстого. «Сколько есть
хороших книг — не перечесть! — пишет он в письме к
знакомой девушке. — А главное, это работа над собой:
не брать, не прививать, отталкивать от себя все низкое,
грязное, что бродит вокруг тебя, что сидит и спит рядом
с тобою».
«Я многое выбрасывал из памяти, что не нужно че­
ловеку для будущей жизни, но, к сожалению, это вообще
невозможно, ибо то, что видел и слышал, дало тяжелый
отпечаток в твоей жизни, не знаю — можно ли забыть?»
Теперь Саша участвует в выпуске стенгазеты, избран
председателем молодежной секции, одним словом, живет
настоящей, полнокровной жизнью, насколько это воз­
можно в тех условиях.
«Не подумай, что если я нахожусь в заключении, то
я на свою жизнь махнул рукой,— пишет
он брату.* —
Нет, Валя! Я живу, как надо жить человеку: хожу в шко­
лу и все свободное время читаю. Свободного времени
много, вот уже четвертый месяц не работаем. Не поду­
май, что я рад этому. Нет, я работать хочу, это для меня
какое-то увлечение. Возможно, это звучит для тебя
странно, но работа мне не страшна. Сейчас я нажимаю
на химию, физику, алгебру и т. д. С алгеброй дела
плоховаты, плохо понимаю, так как позабыл все, что
знал.
157

Нет, Валя, не безразлична мне жизнь, хочется, и креп­
ко хочется, жить, но не так, как Дон-Кихот. Я не
знаю, откуда у тебя сложилось мнение, что я стараюсь
жить, как какой-то герой прочитанной книги. Разве
подражать какому-нибудь умному действующему лицу,
по-твоему, преступно и глупо? Я с этим не согласен.
У таких, как Овод, можно учиться вырабатывать харак­
тер».
Так подготавливалось очень важное, как бы итоговое
письмо, датированное 18 декабря 1959 года.
«Вы должны понять, какое чувство у человека, у ко­
торого безрадостное детство и юность полны обид и ос­
корблений, а если где были просветы, то они такие
мимолетные, что не оставляли никаких впечатлений.
И впереди нет никаких перспектив. Вот я и решил обра­
титься к кому-нибудь, услышать ответ: так ли оно дол­
жно быть в жизни? Хотя заранее знал, что услышу от­
вет: «Нет». Другой жизни я не знал и не понимал, ибо
в то время, когда человек начинает формировать свои
понятия, меня вводили в курс всяких сделок. Я начал
возражать. В меня бросали грязные слова, уничтожаю­
щие человека, и я не мог, не имел права сказать что-то
против.
Знаете, я какой-то такой, что не могу аа себя по­
стоять во всем, но если обидели кого-то другого, я его
буду защищать, как смогу. Есть, наверное, такие люди,
что на все, что касается их, они только смотрят и не за­
щищаются. И я еще на свободе думал: возможно,
я вправду не такой, как люди, возможно, мне нельзя
ж ить на свободе?
Вот почему я так подробно и без- стеснения старался
выложить все вам. И можете быть уверены, если бы вы
написали, что жизнь подла и за нее не надо бороться,
я бы никогда не стремился на свободу. А сейчас я очень
и очень сильно сожалею, что совершил ошибку и дал
возможность им зацепиться аа меня. Теперь я понял, что
играла главную роль не тяжесть моего преступления,
а пусть незначительная, но ошибка. И мне очень хочется
доказать, что я не вредный элемент и не опасней их,
только и х » большинство, но они ничтожество против
активной справедливости. Я знаю, жизнь идет не совсем
так, как об этом мечтали люди, но она будет, пусть со
временем, такой, как надо. Основное ^ - побольше актив­
ного участия,у
158

Мне один старый политрук (он. заключенный) гово­
рил: «Для того чтобы не попадать и не мешать жить
другим, надо идти работать и жить в лесу, в одиноче­
стве». По-моему,, это человек, который уже сдался.
Я, когда освобожусь,, тогда, наверное, начнут строить
плотину через Берингов пролив, и я сразу поеду туда. Во
всяком случае,, мне больше всего нравится строитель­
ство. Что есть лучше? Мне кажется, ничего. Это замеча­
тельно « строить на земле новое».
Все как будто шло хорошо: полный анализ прошлого,
перспектива на будущее — все в порядке. И вдруг ровно
через месяц, 18 января: 1960 года, что -то совсем другое,
неузнаваемое. В чем дело?
«И все-таки не верилось до сегодняшнего дня, что
воспитатели мои — подлецы! Именно этот день дал твер­
дое основание в таком решении. Вы можете подумать,
что это я пишу в порыве гнева. Нет! Дело не в этом, но
зачем они, чиновники, делают из меня преступника?
Главное, с корнями вырывают еще не окрепшую веру
и заставляют идти: на крайность... Теперь меня утешать
не надо, я свою энергию направляю-в другом направле­
нии. Скажете, буду жалеть о жизни? Нет. Не буду. Буду
мстить самому рассаднику этого зла. Хотя, возможно,
смерть придет раньше, чем я освобожусь. Вы знаете мою
жизнь, но не знаете твердости моих решений и как я
упорно иду к намеченной цели. Я не верю ни в судьбу,
ни в счастье, человек сам руководит им, и от этого зави ­
сит: будет оно ему улыбаться или безрассудно сбрасы­
вать в трясину. С этого времени я не буду стремиться
на свободу, и, если вызовут, может, еще я им открыто
скажу:- «Меня освобождать не надо». А если выгонят,
я сразу сознательно сделаю преступление. Ж алеть уже
мне не о чем, у меня слишком много отобрали и растоп­
тали, вырвали из души и выбросили на свалку все, что
заставляло жить. Я так сильно пережил их отказ.
Я прежде времени потерял молодость, и на ее место
пришла несвоевременная старость, а это в конечном ито­
ге дает живой труп, то есть тень человека. Как вы ни го­
ворите, а все в этом мире продажно и фальшиво и до
того грязно и подло, что хочется бежать без оглядки
в чужой мир, где открыто все его нутро, и пусть оно
нехорошее, зато не замаскировано и не заглажено. Пусть
вас это письмо не удивляет, но если вам придется услы­
шать обо мне, чтобы вы знали, что на такой шаг я пошел
159

сознательно, и немалая вина в этом будет на их совести.
Они меня сделали врагом. Я не могу никому это напи­
сать: никому, кроме вас. Но не подумайте, пожалуйста,
что я хочу вызвать, чтобы вы вступали за меня в борьбу.
Теперь уже поздно. Прошу, если будете писать ответ,
не утешать и не разбивать моего решения. Пусть все бу­
дет так. Не надо мне мешать скатываться вниз.
'
Большое спасибо за все, что вы старались сделать
для меня. Извините».
Через день — новое, еще более истеричное письмо:
«Все смешалось, мысли не работают, выходит нару­
жу одна накипевшая за все время злость, ft вам пишу
искренне, от души: теперь не хочу освобождаться. А для
того чтобы я стал преступником, надо всесторонне все
обдумать. Я не буду с этого времени человеком и сам
буду избегать стать им, не потому, что трудно и за него
надо бороться, а потому, что я всего себя уже израсхо­
довал. Мне осталось заглушить одну совесть, чтобы не
краснеть. Я, прежде не могший обидеть курицу, буду
мстить со всей жестокостью. А остальное со временем,
при обстоятельствах, придет само.
А прежде всего мои мечты, когда освобожусь, попасть
в какое-то посольство и просить, умолять, чтобы разре­
шили уехать отсюда вообще. А если будут нужны дан­
ные, я им расскажу все. Если же не пойдут навстречу,
я сознательно пойду на преступление: пал или взял».
В чем дело?
А произошло вот что. В конце пятидесятых годов
были созданы правительственные комиссии по пересмот­
ру уголовных дел, и многих стали передавать на поруки
коллективам. Но так получилось, что хорошее дело было
испорчено неразумным, бюрократическим осуществле­
нием, и вот на глазах у Пшеная стали выходить на сво­
боду люди совершенно недостойные, опасные для обще­
ства, а он... А у него получилась заминка. О взятии на
поруки нужно было просить того самого председателя,
из-за которого, как считалось, он и попал в заключение,
и на успех в этом деле он никак не рассчитывал. Но нуж­
но было сломать себя и просить. А тут появился ряд
других, осложняющих обстоятельств, описанием кото ­
рых мне не хочется затруднять читателя. Видимо, была
допущена какая-то нетактичность, даж е грубость со сто­
роны администрации. И вот Сашка взорвался, вышел из
актива, из бригады, поругался с начальником отряда
160

и написал мне одно за другим вот эти самые сумасшед­
шие письма.
Я ему немедленно ответил:
«Слушай меня, Александр!
Если веришь мне, то слушай! Человек волен в своей
судьбе, и, если хочешь, ты можешь бросаться в омут
головой. Пожалуйста! Дело твое! Но помни, что в мире
от этого ничего не изменится, а жизнь человеку дается
один раз. Думай! Тебе пришла пора всерьез думать над
собой.
Чем ты грозишь? Тем, что ты станешь преступником?
Что ты, боявшийся тронуть курицу, будешь убивать?
Кого? Людей! Из-за чего?! Из-за того, что тебя обидели,
тебя не поняли. Неужели ты не понимаешь, как это гад­
ко и недостойно человека? Ты собираешься убить в себе
совесть, но неужели ты не понимаешь, что человек без
совести уже не человек?
Я лучше о тебе думал, Александр!
Ты собираешься уехать в чужой мир и что-то сооб
щать им о наших неполадках. Ты собираешься бежать
на чужбину — из -за чего! Из-за того, что тебя кто-то
обидел. Неужели ты не понимаешь, как это гадко
и низко?
Я переписываюсь с одним заключенным, имевшим
в прошлом два приговора к расстрелу. И знаешь, что он
пишет: «Разве я родился в Америке? Да мне дороже
всех Америк простая рязанская баня». А ты?..
Я лучше о тебе думал, Александр!
Скажу откровенно: ты слишком возомнил о себе.
Очевидно, в чем-то виноват здесь и я. Мне понравилась
в тебе способность думать, честность, л еж ащ ая в основе
твоих суждений, но не дел, мне хотелось поддержать
тебя, поэтому я слишком мягко говорил с тобой. Я обо
всем говорил с тобой и сказал все, что нужно, но, оче­
видно, слишком мягко. Горький прошел через дно жиз­
ни, но вынес оттуда высокие устремления. Не на дно,
а ввысь звал он людей. А ты читаешь Горького, а соби­
раешься брать нож в руки. Стыдно! Ты еще ничего по-
настоящему не знаешь о жизни и ничего не сделал в ней,
а берешься судить весь мир! Истерика это, брат, нервы
не выдержали!
Ты упорно молчишь о своей вине, и все сваливаешь
на общество, и даже пробовал обижаться, когда я напо­
минал об этом. Неправильно это! И нехорошо! А я
6. Г. Медынский, т. 2
161

утверждаю: если человек не хочет видеть своих ошибок,
он не имеет права судить других. Только человек чистой
души может по-настоящему бороться за правду. Отсю­
да^-твоя задача: стать человеком, выработать в себе
необходимые для этого качества. Ты проявил себя неус­
тойчивым, неуравновешенным человеком, анархистом,
способным на любую глупость. Н а стройке ты пошел
на преступление из-за обиды на начальника, в колхо­
зе — из -за председателя, теперь ты поднимаешь руку
на все, в том числе и на родину, и на собственную
жизнь!
Вот только что у меня был один паренек с твоей при­
мерно судьбой. Ему тоже отказали в амнистии, но он
все вынес, напряг силы, окончил в колонии школу
с серебряной медалью, а сейчас освободился и учится
уже на втором курсе института. Я рассказал ему о тебе.
Он хотел тебе написать. Его не прописывали, не давали
общежития, ему не на что было жить. А он все это пре­
одолел, пересилил и стал человеком. А ты хочешь прямо-
таки вниз головой и вверх пятками в омут. Смотри! Дело
хозяйское!
Но повторяю, я думаю, что это истерика. Пройдет
время, ты остынешь, поймешь все, и тебе самому за все
это будет стыдно. Вот когда это будет — ты напиши мне.
Хлопотать я о тебе больше не буду, но уверен, что ты
мне напишешь. Я в тебя все-таки почему-то верю».
Его ответ:
«Мне очень надо разобраться в собственных пороках,
из-за которых мрачно вижу действительность. Мне надо
понять основное и главное, которое из-за моего непони­
мания от меня запрятано, и ко мне оборачивается дру­
гая, страшная сторона. Мне надо разобраться в самом
себе, найти утерянную действительность, взять себя
в руки и поставить себя на ноги. И еще мне очень и очень
много надо, так как я здесь окончательно потерял ориен­
тировку в действительности. Прежде всего, надо как-то
поставить дело выше суждений (больше всего понрави­
лось из вашего письма « «суждений, но не дел»). Не со­
гласен с тем, что я «возомнил», знаю, что я ничтожество
и на свете не один, кроме этого есть что-то ненормаль­
ное. Оправдываться не буду, писал искренне, какой
я стал гадкий и низкий. Поймите, я мог бы восхвалять и
писать, что мне что-то дорого и т. д . Но это было бы
неискренне, я выставлял бы не то, чем живу, кому-то
162

в угоду, а я этого делать не хочу, ибо мне незачем кри­
вить душой ради выставления.
Извините, что мало написал, определенного сейчас
ничего не вижу, но, думаю, перезарядка будет сильная.
Вот все. Желаю всего хорошего».
Я ответил:
«За то, что сумел на бегу остановиться и оглянуться
на себя, молодец!
Ну, думай, разбирайся и пиши. Не стесняйся.
Держись крепче на ногах, и все будет хорошо. Жизнь
у тебя еще вся впереди.
Жизнь, брат, большая дорога. Шагай!
Ну, пока на этом кончаю.
Будь здоров и спокоен, все образуется».
Хотя я заявил Саше, что не буду за него хлопотать,
на самом деле хлопоты только начинались.
Его письмо жгло мне руки. Что делать? Я еще не знал
тогда всех подробностей происшедшего, но было ясно:
что-то стряслось, и парень может наломать таких дров,
что ничем уже не выправишь. Бездействовать было не­
возможно, на моих глазах погибал человек. Я взял это
письмо и пошел в Министерство внутренних дел СССР.
—
Как же это так получается? — спросил я там.^
Вы взяли колхозного парня за пустяковое, по сути дела,
преступление, взяли на воспитание, а сделали его вра­
гом, готовым идти черт знает на что. В чем дело? Я по­
шлю это письмо в Центральный Комитет, обязательно
пошлю, чтобы они разобрались, как это получается.
Товарищ, с которым я разговаривал, был подкупаю-
ще вежливый, тактичный и вдумчивый; с тех пор он стал
мне первым советчиком в сложных юридических делах
н вопросах и хорошим другом, как человек большой
души и широкого кругозора, хотя по возрасту был ровес­
ником моему погибшему на фронте сыну.
^
Ну, я думаю, Центральный Комитет беспокоить
по этому поводу не стоит,— с мягкой улыбкой ответил он
мне.— Давайте разберемся сами. Парня выручать нуж­
но. И тут никакие письма не помогут. Тут человека нуж­
но найти, на которого можно опереться. Есть у меня
такой человек! ^ добавил он после некоторого разду­
мья.—
Я ему позвоню по правительственному телефону,
а вы опишите ему всю историю.
Так и сделали. Я написал названному товарищу пись­
мо на восьми страницах с описанием всей истории Саши

Пшеная, через три дня получил от него извещение о при-
]Чятых мерах. В это время работала комиссия Верховно­
го Совета по пересмотру дел, она освободила Сашу.
И через тринадцать дней я получил телеграмму: «Спаси­
бо. Все вижу. Очень рад. Все опишу. Саша».
Телеграмма была из районного центра: парень ехал
домой.
Вот как будто бы и конец всей истории. Но у жизни
конца нет, и история Саши Пшеная продолжалась и про­
должается, как жизнь свободного, полноправного и ра­
зумного человека, а вместе с тем возникали и новые
жизненные проблемы, и новые повороты мысли.
Из заключения он поехал домой, в колхоз, но в пер­
вых ж е письмах оттуда опять появилась тревога, потом
возмущение и наконец вопль: «Не могу!» Дома
все то же, в колхозе то же: повальная пьянка и безоб­
разия.
«Живут зажиточно, самогон гонят сколько хочется,
и глушат его, и ругаются. Нет, я попал не туда, куда
рвется душа. Мне хочется видеть жизнь нашу, совет­
скую, а не этот застой.
Григорий Александрович! Неужели человек рожда­
ется, чтобы сожрать пару вагонов продуктов и умереть?
Мне говорят: «Да». А я не согласен примкнуть к этой
жизни, я хочу пойти в другую. И вот я стою на раздо­
рожье. Скажите, что мне делать?»
Откровенно сказать, на этот раз я усомнился. А вдруг
это вообще неприкаянный и никчемный болтун или без­
надежный нытик, которому нигде нет места: везде ему
плохо, везде нехорошо. И я ответил ему опять строгим
письмом.
«Ты, значит, опять стоишь «на раздорожье» и опять
не знаешь, как жить. Не рано ли? И не слишком ли это
неблагодарно по отношению к жизни? — прости меня за
это. Тебя отпустили на свободу и поверили тебе, что ты
включишься в общий труд народе. И это тоже нужно
видеть и понять: труд народа. Ты говоришь: «Неужели
человек рождается, чтобы сожрать пару вагонов про­
дуктов и умереть?» Ерунду ты говоришь. Человек рож­
дается, чтобы произвести два десятка, три десятка или
сколько он сможет вагонов продуктов или других цен­
ностей и после смерти своей остаться жить в этих ценно­
стях. Человек построил дом, мост, посадил дерево, на ­
писал книгу или картину, спустил на воду корабль; чело­
164

век умер, а построенный им дом стоит, корабль плавает,
а дерево цветет и приносит плоды новым людям. Вот в
чем радость жизни и ее смысл.
Ты вот прочитал почти всего Горького, а этого не по ­
нял. А это у Горького главное. И в жизни это главное, и,
не поняв этого, нельзя жить. Задача человека — преоб­
разовывать жизнь, а не пользоваться ею, не искать и не
брать ее готовенькую. Вот о чем говорил Горький, о чем
говорил Ленин, о чем говорят и что делают большевики,
коммунисты, несмотря на многие и многие недостатки
жизни.
И вот тут-то ты и должен себя показать.
У вас скоро начнется весна. Ваш колхоз должен дать
народу многие вагоны продуктов. И разве это не почет­
ная задача — помочь ему в этом? Так вот, включайся,
помогай! И думай! Если ты будешь видеть связь вещей,
ты будешь видеть и смысл их, и смысл жизни, и ты ни­
когда не будешь чувствовать себя рабом. Раб тот, кто
живет и работает, не понимая жизни или не желая рабо­
тать. А если человек хочет работать и если он понимает
то, что он делает и для чего он это делает, то и жизнь
и работа не могут не приносить ему радости.
Ты недоволен жизнью, которую видишь вокруг себя,
тебе она кажется низкой, бессмысленной, и ты говоришь:
«Я здесь не могу жить, я хочу уехать».
А если ты поедешь на целину или на какую-нибудь
сибирскую, самую сверхударную стройку, ты думаешь,
там не будет случаев пьянства, или ругани, или хамства,
или бюрократов? Будут. Жизнь еще надо чистить, да,
чистить от всякой скверны. А ты требуешь: дайте мне
готовую хорошую жизнь, без изъянов! Неверно!
Одна девушка из Харькова написала мне о трагедии,
которую ей пришлось пережить: она горячо полюбила
парня, а он оказался вором. И она не знает, как ей быть
дальше, и после долгих раздумий решила: «А обяза­
тельно ли искать хороших людей и не лучше ли их де­
лать хорошими?»
И жизнь нужно делать хорошей: в этом назначение
человека, потому что жизнь делают люди. В этом прояв­
ляется качество людей, в этом люди и формируются:
сдаются они, «скисают», ноют, жалуются, подчиняются
злу или преодолевают его.
Есть замечательные слова: «Человека создает его со­
противление среде». Запомни: сопротивление, а не под­
165

чинение и не уход от нее. Но это, конечно, тоже нужно
правильно понять: какой среде и в чем?
Я имею в виду то плохое, что ты видишь вокруг себя.
Не поддаваться этому, но и не впадать от этого в пани­
ку. А главное, помни то, что я писал тебе раньше: соблю­
дай свою собственную чистоту! Чтобы бороться за прав­
ду, нужно самому быть кристально чистым, еще раз
повторяю. Вот в этом для тебя сейчас главное. Не оши­
биться! И не спешить с выводами. Ты подожди, посмот­
ри, а главное — сам поработай и прояви себя. Ты ведь
еще ничего не успел сделать, чтобы судить жизнь, да еще
так строго судить, без всяких скидок. А чтобы так су­
дить, надо иметь на это право, а ты его пока не имеешь,
его еще нужно заработать. Тебе еще самого себя нужно
делать. А ты требуешь: дайте мне идеальную жизнь!
За нее еще бороться нужно, за идеальную-то жизнь! Вот
и борись, и проявляй себя в этой борьбе, и закаляй
себя в этой борьбе. А хныкать, брат, легче всего!
Ну вот, пока и все: не витай над жизнью, как лермон­
товский Демон, со скорбной миной непонятого человека,
а спускайся на землю, становись в строй и работай. И я
уверен, что все будет хорошо».
Но не подействовала на этот раз моя строгость. Саша
из колхоза все-таки уехал в Кривой Рог, чтобы строить
там самую большую в мире комсомольскую домну. И вот
пишет оттуда уже совсем другие, радостные и счастли­
вые письма.
«Начать письмо криком «ура», что ли? Именно какое-
то такое слово должно выразить радость, что я живу.
Мне здесь все нравится: город живой, все в движении,
и люди замечательные. Так что можно считать, что я на­
чинаю жить по-нашему, по-советски».
Значит, нет, не пустой, не никчемный нытик Сашка
Пшенай! Значит, не зря он искал настоящую жизнь и на­
конец нашел. Нашел друзей, и один из них, Юра Янчен-
ко, чистейшей души человек, о котором тоже можно
писать и писать, дает ему рекомендацию в комсомол.
И вот Саша Пшенай снова комсомолец. Нашел он себе
жену, тоже хорошую и много пережившую девушку,
и вот у них уже дочка Наташенька. Нашел работу, свое
место в жизни и приложение своих душевных порывов.
И вот я читаю письмо, как на строительстве домны нуж­
но было срочно произвести какую-то работу. И люди
работали целую ночь под дождем, но работали с подъе­
166

мом, воодушевлением и закончили ее в срок, и я чув­
ствую в письме Саши это еще не остывшее воодушев­
ление.
А вот я приехал его навестить, и он ведет меня на
эту, уже готовую, действующую, домну и показывает мне
место, где они работали тогда, и все, куда вложен был
его труд, и я вижу его горящий взгляд и вижу в нем
настоящую человеческую радость.
На первомайские праздники он приезжает к нам
в гости, целыми днями бродит по Москве, взволнован­
ный, возбужденный. Идет на премьеру спектакля
«Жизнь и преступление Антона Шелестова», поставлен­
ного по повести «Честь», и, видимо, вспоминая свое
прошлое, плачет на протяжении почти всего спектакля.
Он идет со мной на первомайскую демонстрацию и, про­
ходя мимо Мавзолея, отчаянно машет рукой и кричит
«ура!». А когда я провел его на встречу с Гагариным,
восторгу его не было границ, и Гагарин для него был
Юркой, своим человеком , сверстником.
А вот отклик на XXII съезд партии:
«XXII съезд — это правда. Это утверждение. Да, да,
все понятно, все хорошо и все своевременно, нужно, ох
как нужно! Перечитывал Программу два раза, просвет­
лело и на душе и в голове. Путаницы нет, всему гряз­
ному ход закрыт».
И Саша продолжает борьбу с этим грязным, неприми­
римо, неутомимо, «сидеть в тайниках в такое время смеш­
но»: там буфетчица обвешивает, там бригадир обсчиты­
вает рабочих, и он восстает, он выступает на собрании,
он идет в райком, он пишет мне, что нужно «растоптать
зло, изгнать его из бригады и доказать, что сила в на­
шей действительности, а не в пол -литре водки». А потом
с торжеством докладывает: «Можете поздравить нас с
победой. Если бы вы знали, как хитрило и изворачива­
лось зло, но ничего не помогло— мы развернули его, по­
казали его отвратительное лицо и положили на
лопатки».
А вот с ним самим случилрсь несчастье: на работе
отдавило ногу, и он две недели пролежал в больнице.
Начальство обеспокоилось только тем, что случай произ­
водственной травмы лишает это начальство права на
премию. И Саше предлагают противозаконную сделку:
мы аннулируем больничный лист, а тебе заплатим по ве-
167

'домости, как зарплату, и Саша возмущается нравами
своих руководителей.
Но он не замыкается только в своих, бригадных де­
лах. Вот обидели какую-то девушку, и он пишет ей куда-
то заявление. Вот он встретил в скверике «расцарапан­
ного старика», которого избила его собственная дочь,
тунеядка и спекулянтка, и Саша подзывает дружинни­
ков и с ними идет к старику на дом и занимается его
судьбой. Вот он заметил ребят с банками консервов
и чутьем почувствовал в них формирующихся «людей
беды и лиха»: где-то что -то ограбили. Зная их повадки,
жаргон, он расположил их к себе, привел домой, напоил
их чаем и стал распутывать их жизнь и дела.
А вот Саша на трибуне. Строители держат шефство
над трудовой колонией, и он выступает там и раз и два.
«Я им рассказал о себе, о той подлости, какую несет
преступный мир людям, о том, как сам я видел пеньки,
а не видел леса. Обращался я не столько к хорошим,
сколько к тем, кто нарушает режим. Говорил, что не надо
приспосабливаться, а надо и в колонии формировать
в себе человека. Говорил, что многим из них мир пред­
ставляется в черном свете из-за непонимания жизни .
Рассказал, как хорошо жить и идти в ногу с жизнью.
Меня очень благодарило начальство, и хлопцы после
выступления не давали прохода, просили адрес. И я им
дал. Я понимаю всю ответственность, которую беру, если
буду отвечать, но скидок делать не буду».
А вот письмо Юры Янченко, друга Саши, о выступле­
нии в колонии:
«Сашка при входе в колонию пожелтел весь, и его
передернуло, он стал задумчивым и грустным. Но на
сцене он переродился, таким я его не видывал. Колони­
сты задавали ему вопросы, и это были не ответы с его
стороны, а какая-то страшная борьба: иногда его голос
срывался. Александр начал рассказывать о себе, в зале
стало тихо и удивительно спокойно. А когда закончился
вечер, Сашу назвали «стойким коммунистом». И двена­
дцать человек взяли его адрес, и шесть человек — мой.
—
Буду бомбить до потери сознания,— сказал Саш­
ка.^ Жалко их мне, но и зло берет».
А вот газета «Днепропетровская правда» — большой,
во всю страницу, отчет о собрании молодежи, посвящен­
ном вопросу «Программа партии — программа нашей
жизни». В центре страницы — портрет Саши Пшеная.
168

Он сидит, опершись подбородком на руку, и думает. «Он
знает, о чем ему говорить,— написано под портретом.^ -
Он расскажет о людях с большой буквы, о коммуни­
стах». А дальше в отчете сказано, как слушали то, о чем
он говорил: «Сашу слушали, затаив дыхание. И, когда
он возвратился на место, зал долго еще аплодировал
ему».
А теперь... Я послал ему перед публикацией этот
текст, и вот его ответ — оценка и главы, и всей своей
прошлой жизни:
«...Теперь о присланном материале. В целом глава
мне не очень нравится, а за некоторые места в моих
письмах просто стыдно. Столько мрака, столько обид
и опровержений, что создается впечатление, будто парит
демон над землей, отвергающий все и вся со злой миной
на искривленном лице. Правда, все это было, я знаю, но
будет ли представлять какой интерес эта безвыходность,
этот плен мрака?»
По-моему, будет! Мне кажется, да, есть большой об­
щественный интерес в том, как люди попадают в плен
мрака и как из него выходят. И в этом отношении судь­
ба Саши очень показательна.
Вот таким и встает передо мной Саша Пшенай в итоге
многолетнего общения с ним.
По юридическим признакам он — рецидивист с дву­
мя судимостями, а он стыдится нецензурно выразиться.
И тогда, в тот тяжелый, кризисный январь 1960 года, он
мог легко получить третью судимость и по юридическим
кодексам стал бы особо опасным рецидивистом со всеми
вытекающими отсюда последствиями. Позднее он сам
мне об этом писал: «Я ненавидел воров, грабителей,
хулиганов и все-таки, по всей вероятности, я примкнул
бы к ним, хотя мне было бы противно в их «кодле».
Со зла, с отчаяния и безнадежности, из протеста он
действительно мог наделать глупостей, и из волчонка
мог действительно вырасти волк. И общество потеряло
бы человека. Больше того, оно приобрело бы врага, со­
знательного и убежденного. К счастью, этого не случи­
лось, и в нашей стране одним преступником стало мень­
ше, а одним гражданином и хорошим человеком
больше.
«Мне бы только чувствовать, что я что-то делаю по­
лезное в жизни, и все будет хорошо. Верьте, что из меня
человек будет! Я должен им быть! Я обязан им быть!»
169

А вот общественная оценка его работы и жизни:
Саша признан передовым рабочим Криворожья и на­
гражден Почетным знаком ЦК ВЛКСМ.
Ну, что еще можно сказать?.. Имеющий уши да
слышит, имеющий сердце да чувствует!.
***
Попадаются такие места в горах, когда видишь все,
всю историю земли в одном разрезе
и коренную гра­
нитную основу, и разнообразные слои, напластования
последующих тысячелетий, и их причудливые изгибы,
сдвиги, сбросы и по, ним представляешь всю ту сложную
жизнь, которую прошла планета.
Так и здесь. На нашем пути мы набрели на судьбу,
в» которой, как в геологическом разрезе, заключена, на
мюй взгляд, вся проблема «черной» Арагвы, все ее раз­
личные и сложные аспекты: и условия формирования
человека; и значение среды и обстоятельств; и роль стар­
ших — и по возрасту и по положению,— и тех, кто тол ­
кал растущего человека вниз* и тех, кто тянул вверх,
и роль суда, правильного по всем юрэдическим принци­
пам и законам и в то же время чего-то не рассмотрев­
шего в психологической сущности человека, который пе­
ред ним стоял; и плюсы и минусы кашей исправительной
системы; и значение добра, внимания, поддержки чело­
века; и роль его собственной личности. Вот рассмотре­
нию этих аспектов, всех этих раскрывшихся перед нами
слоев и будут посвящены следующие главы.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
«Подросток» есть такое место, —
•пишет
мне «один заключенный. —
«Когда смотришь на эти милые .дет­
ские лица с их ангельским выраже­
нием, когда они словно бабочки
порхают с места на место со,сча­
стливой улыбкой на устах, но как
только подумаешь, что из нлх мо­
жет стать, то невольно содрогаешь­
ся от этой мысли». Вот так же и я.
Когда, выйдя из утробы матери, из ­
дал .первый крик и тем самым изве­
стил, что на земле появилась еще
одна жизнь, то моя -мать, наверное,
подум;ала о моем счастье, Может
быть, она подумала,, что я стану
•врачом или учителем, а может,, про­
сто рабочим, как мой отец, но ни
тога, ни другого из меня не получи­
лась, а вышел арестант».
А ведь, действительно, можно
содрогнуться. Произошла большая
трагедия — и для личности и для
£71

общества: человек мог стать врачом, или учителем, или
рабочим, а стал преступником.
И снова и снова встает этот большой и больной, про­
клятый вопрос: как разгораются пожары из тлеющих,
непогашенных искр? Почему же все-таки и как это полу­
чается? Вопрос, который стоит перед человеческим обще­
ством в течение многих и многих веков, начиная с биб­
лейского Каина.
Стремясь побороть зло, люди пытались его вырвать,
они изгоняли его за пределы страны, они жгли его на
огне, топили в море, сбрасывали со скал в бездонные
ущелья, они рубили ему голову, рубили руки, они зато ­
чали его в темницы, изобретали разные системы тюрем,
а зло рождалось и снова рождается из недр жизни, и со­
рванные плевелы опять прорастают и дают новые рост­
ки. И не пора ли задуматься и подсчитать: больше или
меньше этих ростков получается в результате? И не пора
ли всмотреться и вдуматься. Ведь преступниками
не рождаются, чтобы человек стал им, нужно время,
условия, предпосылки,среда.
У нежелающих всмотреться и вдуматься есть одно
объяснение всех этих сложностей: остатки прошлого,
пережитки... Как это просто и как незаметно ведет
туда же, к той самой «философии без философии», о ко­
торой шла речь выше: «Засучив рукава, возьмем вилы
и уберем со своего чистого двора эти остатки прош­
лого!»
Есть и еще ходячее объяснение: влияние капитали­
стического Запада. Как будто враг может не быть вра­
гом!
Конечно, все это есть: и пережитки, и несомненное
влияние чуждой идеологии. Но разве в этом проблема
и разве это — объяснение? Мы живем не под стеклян­
ным колпаком, и на нас может влиять и прошлое, и про­
тивостоящий нам враждебный стан со своей политикой
и моралью. Но почему живут пережитки и почему влия­
ют влияния? — вот в чем проблема. Почему на одних
они влияют, а от других отскакивают? Что в нашей жиз­
ни питает одно и питает другое? Почему одни пережитки,
можно сказать, изживают себя, а с другими борьба
приняла затяжной характер. Как и от чего это зависит?
Влияния *=»чуждые моды, настроения, вкусы, цели
и идеалы — могут, как волны морские, разбиться о мол
нашей идеологии, а могут перехлестнуть через него и пой­
172

ти гулять направо и налево. Почему? И что делать? Что
предпринимать? Вот в чем вопрос.
Нельзя умолчать об одной формуле, претендующей
на роль аргумента при решении этих больных вопросов:
«В нашей стране ликвидированы социальные корни пре­
ступности». Ликвидированы социальные корни, а какие
же остались? Индивидуальные?
Прежде всего, о чем идет речь: об отдельных преступ­
лениях или о преступности? О жизненных казусах или
общественном явлении? Стыдно становится от резино­
вых формулировок с преобладанием уклончивых слове­
чек: некоторые, отдельные, иные, определенные... Я вновь
и вновь повторяю: нужно смотреть на вещи открытыми
глазами, «в корень», и о преступности говорить как
о преступности, как о тяжелом общественном явлении.
Так именно и говорит сейчас о ней Программа партии —
о «проявлении преступности», о «ликвидации преступно­
сти», об «искоренении преступности», связы вая это иско ­
ренение с такими тоже социальными факторами, как
рост материальной обеспеченности, культурного уровня
и сознательности трудящихся.
Одним словом, у общественного явления могут быть
только общественные причины. Другое дело “ каковы
эти причины, как они изменяются и трансформируются
в условиях нашего общества.
Перечитаем классическую работу Энгельса «Положе­
ние рабочего класса в Англии»: «Нищета предоставляет
рабочему на выбор: медленно умирать с голоду, сразу
покончить с собой или брать то, что ему требуется, где
только возможно, то есть, попросту говоря, красть. И тут
мы не должны удивляться, если большинство предпочи­
тает воровство голодной смерти или самоубийству. Есть,
конечно, и среди рабочих множество людей достаточно
нравственных, чтобы не украсть, даже когда они дове­
дены до крайности; вот эти и умирают с голоду или уби­
вают себя» 1.
Так же и у нас в России, когда перед революцией
группа передовых юристов, энтузиастов этого дела, под
руководством профессора М. Н. Гернета изучала состоя­
ние преступности в Москве, на знаменитой Хитровке,
она установила ее железные законы: «голод, холод,
жрать нечего».
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, с. 348^-349.
173

Социалистическая революция эти законы поломала
решительно и навсегда. Это не значит, что мы уже до­
стигли высокой материальной обеспеченности всех
и каждого, нам нужно еще много и много, и задача не­
уклонного подъема народного благосостояния стоит в по­
вестке дня. Конечно, по стечению обстоятельств, и у нас
люди могут попасть в положение нужды и бедствия,*-*
к сожалению, и так бывает. Но той железной всеобщей
закономерности, которая действовала прежде и была
прямой причиной массовой преступности, у нас нет. Так
утверждают все, кто работает в этой области (судьи,
работники колоний), к этому сводятся и мои собствен­
ные, тоже не малые наблюдения, об этом говорят и
письма самих заключенных.
«В настоящее время было бы очень смешно и нагло
говорить: человек совершил преступление для того, что­
бы покрыть жизненный недостаток, выйти из трудного
положения,« одним словом, чтобы не умереть с голоду
и прожить лишний день.
Пути, которые приводят человека к преступлению,
очень разные. В нашей стране нет больших причин этого.
В каждом отдельном случае их можно установить мно­
жество, но все они очень мелкие, которые можно легко
устранить».
Правда, я бы не назвал «очень мелкими» те причины,
которые имеет в виду автор письма, но то, что они очень
разные, это совершенно верно.
«Чем я виноват, что была война и что наши войска
так далеко отступили и к нам в деревню пришли немцы,
которых мы раньше и в глаза не видели? Чем я вино­
ват, что отец мой был убит, а после войны умерла
и мать, и я остался один без всякого присмотра и без
куска хлеба? И таких было немало, и мы находили себе
утешение и пропитание в том, что собирались группами
и опустошали огороды, сады. Когда нас ловили, то
били, и чистеньким мальчикам запрещали с нами знать­
ся. Иногда такой мальчишка попадал в нашу компанию.
Он носил такие вещи, которые хотелось и мне, и в двена-
дцать^-тринадцать лет я вынужден был искать выход,
и выход этот был — воровство. Так все шло одно к одно­
му, и в наших детских умах накапливалась злость».
Здесь ничего не скажешь — над страной и над всем
миром пронесся небывалый военный ураган, и человек,
подхваченный им, мог оказаться беззащитным и беспо­
174

мощным. Война — объективная и злая сила. Но и в этом
случае жизнь автора письма могла сложиться по-иному,
и, как мы можем убедиться дальше, она у разных людей
складывалась по-разному в зависимости от обстоятельств
и всякого рода влияний, с одной стороны, и в зависимос­
ти от личности самого человека — с другой.
Такая сложность и многосторонность причин, влия ­
ний и условий не позволяет рассматривать вопросы пре­
ступности в узком, социально-экономическом плане,
а требует широты и конкретности.
Одним словом, давайте присмотримся к судьбам.
«Я не юноша, мыслящий жизнь начать с кого б?..
Мне тридцать лет, у меня семья, работа и все необходи­
мое для существования человека. Позади тяжелые годы
детства и юности. И лишь мечты и надежды горят глу­
боко в сердце. Мечта и надежда пролегли через все мое
существование красной полосой, не давая мне потерять
интерес к жизни.
Я не бывал в мире преступности. Нет. В моей жизни
совсем не так. Я был наказан тем, что в возрасте трех
лет потерял отца... И в семью нашу вселились и уселись
на отцовское место горькая нужда и тяжелое суще­
ствование, без достатка в пище и одежде. Простые
люди, в быту которых также было не все гладко, по­
нимали нас и по возможности участливо относились
к нам, помогали... Но ни единого руководителя не
нашлось, чье внимание привлекла бы наша бедствую­
щая семья».
Дальше идет изложение разных тягостей, обид и не­
справедливостей, пережитых этим человеком в жизни.
«Я вырос. Насколько было возможно, научился
писать, читать. Мечты детства и любовь к жизни крепли.
Сменил четыре места работы, имею три специальности.
У меня много знакомых ^ замечательных, простых лю­
дей — рабочих. Вот уже десять лет, как я работаю на
одном из московских заводов токарем. Заслуг не имею,
нарушений трудовой дисциплины не имею, на заработок
не жалуюсь. А на жизнь?.. Вот в жизни я обижен здоро­
во. Отсюда осточертевшие с детства забитость, замкну­
тость и недоверие. Сейчас я живу трудовой интересной
жизнью, и только больная рана в разуме и сердце не за­
живает».
Это первая ступень влияния зла. Нанесена рана ра­
зуму и сердцу, создалось устойчивое настроение замкну­
175

тости и недоверия, но человек устоял на ногах. Помогла,
видимо, «трудовая интересная жизнь», участие и под­
держка «замечательных, простых людей — рабочих» и не
в последнюю очередь, на мой взгляд, «мечта и надеж­
да» и «любовь к жизни», которые составляли душевную
основу этого человека.
Во избежание недоразумений здесь, видимо, придет­
ся сделать некоторое отступление. «Вместо выяснения
причин общественных, экономических, психологических
вы вдруг заговорили о зле, — скажут мне.
—
Ну это,
знаете ли, из другой оперы». Нет, по-моему, это та же
самая «опера», «опера» человеческих,, следовательно,
и общественных отношений. Маркс, разбирая понятие
свободы, пишет: «...Свобода есть право делать все то
и заниматься всем тем, что не вредит другому» х. Вот
это — соблюдать «границы, в пределах которых каждый
может двигаться без вреда для других...»2 — и значит,
видимо, не причинять людям зла. И наоборот, благоже­
лательность, стремление помочь людям, принести поль­
зу — значит, сделать благо, добро. Вообще, об этом
даже неловко говорить, настолько все здесь ясно и об­
щеизвестно. Но у людей понятия добра и зла до сих пор
ассоциируются с религией, христианством, толстовством ,
и потому они даже к самим понятиям относятся насто­
роженно. Но при этом забывается, что религия лишь
воспользовалась выработанными народом понятиями,
без которых невозможна никакая общественная жизнь.
И вот в таком человеческом, а не религиозном значении
эти категории добра и зла, как широкие, обобщенные
понятия, здесь и употребляются.
Итак, идем дальше. Перед нами большое и отчаянное
письмо молодого человека и пачка писем его матери.
Волею судеб и обстоятельств мать потеряла сына еще
ребенком, когда ему было пять месяцев, и он вырос
в детских домах. Окончив там семь классов, он вступил в
жизнь, но жизнь повернулась к нему не фасадной сто­
роной. Сначала совхоз, «ужасные условия жизни» и ма­
териальные недостатки. Мальчик спасовал и решил
попробовать жизнь с другой стороны. Он поступил в шко­
лу строителей, а потом каменщиком стал работать на
стройке. Но там пришлось столкнуться с «мещанской
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. I, с. 400,
2Тамже.
176

кучкой», которая «заправляла делами и всячески жила
за счет рабочего класса».
«К сожалению, и в наше время еще попадаются та­
кие тунеядцы,— пишет
он,— которые, работая под ви­
дом высоких должностей, умножают свои прибыли.
А когда в их сторону подует ветер, они всеми средствами
избавляются от назойливого и упорного противника,
применяя разные шпаргалки. А комсомольская органи­
зация почему-то была в стороне и «не могла» найти
разумного подхода к человеку, который был на грани
катастрофы. Почему все это так прошло бесследно? По­
чему те, кто занимается мошенничеством, так и продол­
жают работать спустя рукава? Почему они разбили мои
меч ты?»
Одним словом, парню пришлось уйти со стройки
с тем, на чем остановился автор предыдущего письма:
разбитые мечты, рана в сердце и бесконечные, безответ­
ные «почему?». Но он не сдается и поступает в один из
совхозов Свердловской области.
«Я решил показать себя и проявить лучшие качества
советского человека. Не считаясь со временем и с пра­
здниками, я работал по десять—одиннадцать часов
в сутки, с тем чтобы доказать, что я умею работать, что­
бы завоевать симпатии людей к себе. Я взял самый з а ­
пущенный гурт коров и начал работать на совесть, по-
коммунистически. Это были большие, горячие дни в моей
жизни».
Следовательно, субъективно молодой человек прояв­
ляет самые лучшие свои намерения.
Но здесь в его жизни происходит важное событие:
нашлась мать.
«Встретившись с матерью, я перевез ее из Свердлов­
ска к себе в совхоз, в общежитие, в котором и мучились
всю зиму оба, проклиная промерзшие стены комнаты
и полуразрушенную печь. Несмотря на все эти ужасные
условия, я настойчиво продолжал бороться за звание
ударника коммунистического труда. Выходил на любую
работу —*трудная она или легкая, это для меня не име­
ло никакого значения. Я жил и работал в кипучем
накале второго года семилетки».
Одним словом, парень хотел утвердить себя в жизни,
и не просто «устроиться», «найти место под солнцем», а
стать ударником, проявить себя в обществе его активным
и сознательным членом. Мать этого не понимала, она
177

была стара, больна, ей невыносима была жизнь в холод­
ной комнате, она жалела сына, его не очень крепкое
здоровье, и они стали ссориться. Как-то в запале сын
назвал ее старорежимницей, и мать, также в запале,
уехала от него к сестре, в Курган.
Но и дальше, хотя и на расстоянии, в письмах,
но связь продолжается, выясняются точки зрения, проб­
лемы и недоразумения, изыскиваются возможности
совместной жизни: мать и сын есть все-таки мать
и сын.
«Неужели у вас у всех ветер в голове? Ты же разли­
чаешь, кто хороший и кто плохой? Хочу тебя предупре­
дить, что, если ты будешь баловаться со своей судьбой,
это баловство не доведет до добра,— пишет она .—
-
Люди
только свое соображают, каждый преследуя свою цель.
И ты для себя соображай, не очень-то показывай свое
трудолюбие. Ты себя показать хотел, а здоровье не ве­
лит, и ты можешь серьезно заболеть. А разве скоро
найдешь сострадание?»
«Из всего пережитого я поняла, что жизнь очень чер­
ства, и мне не снилось и не чудилось, что от родной се­
стры я буду терпеть такие притеснения. Она больна
манией величия, что у нее все есть, а я, больная, зависи­
мая, униженная, недоедаю, не высыпаюсь на полу и ни­
как не могу угодить. Она очень скучная особа, в своих
сплетнях вечно перебирает то одного, то другого, вызы ­
вает тоску, желание уйти, убежать, где веселее люди, где
не слышишь злыдней и нытиков. Вот она-то и есть ста -
рорежимница».
Видите, какие разговоры идут между матерью и сы­
ном, что-то выясняется, что-то «утрясается» — жизнь!
Вот она посылает ему посылочку
шерстяные носки,
теплое белье. Вот открытка с букетом роз: «Поздравляю
сына родного с днем рождения и желаю успеха всегда
ц работе твоей, а главное — здоровья». И дальше — тро­
гательная по своей точности справка: «Родился ты без
пятнадцати минут в час ночи на 6 ноября». Вот опять
мысли о том, как жить вместе: «Не хочу я быть покор­
ной слугой зазнавшейся сестры и жить, как скотинка,
которая может валяться где попало, а в тебе она хочет
убить лучшие стремления жизни, толкнуть тебя на пре­
ступление. Я ей это высказала и теперь все в ясность
приведу. Мы с тобой вдвоем разве дадим себя одура­
чить?»
178

Дальше строятся планы: где жить, как жить?
Но всем планам был нанесен неожиданный и решитель­
ный удар.
«Управляющий отделением предложил мне освобо­
дить комнату на том основании, что мать со мной не про­
живает. Я начал было объяснять и доказывать ему свое,
чтобы все уладить, но он не захотел и слушать и вы­
швырнул мои вещи. Неделю я жил под открытым небом,
потом возникла дурная мысль, которая назойливо под­
талкивала меня на преступление. Во мне зажглось чув­
ство мести, и я кирпичом разбил в доме управляющего
окно. Все сразу рухнуло, все опостылело: бежать куда
угодно, только не видеть этого равнодушного идиота».
И — новые поиски пристанища и новые обиды: с ним
не произвели расчет, ему не выдали трудовую книжку.
В надежде устроиться парень поехал к дяде, но вскоре
понял, что он там никому не нужен, обуза, лишний рот.
Уехал. Куда? Зачем?
«Случайно в киоске обнаружил книжку Ю. С. Семе­
нова «Люди штурмуют небо», и вот по этой книжке я и
приехал, как романтик, на комсомольскую стройку со
славным названием ст. Кошурниково, где убедился, что
люди действительно штурмуют небо. Я завидовал их ге­
роическому труду и старался быть похожим на них, осо­
бенно на тракториста Эдуарда Зайкова, который
и теперь продолжает штурмовать Крольский перевал
железнодорожной магистрали Абакан ^ Тайшет. Сам
я работал на трассе бетонщиком, затем воспитателем, а
теперь болезнь приковала меня к постели».
То, о чем предупреждала мать, подтвердилось: не
очень, видимо, крепкое здоровье дало серьезную трещи­
ну, предстояла операция, и вот из больницы паренек
пишет мне как бы итоговое письмо. Фамилию, по его
просьбе, не называю .
«Вот видите, а вы спрашиваете: откуда появляются
преступления? Мне страшно надоело ходить и занимать
деньги у людей, надоело успокаивать больную мать, ко­
торой я пишу про большие заработки, а фактически это
не так. Надоело сводить концы с концами, и в настоящее
время под угрозой материальных недостатков я хоть бы
сегодня пошел воровать, чтобы поддержать и себя,
и свою престарелую мать. Но воровать я не умею, да и
не к чему. И в детском доме не этому учили, и ничуть не
хочется быть похожим на вашего Мишку Шевчука, ибо
179

я хочу жить, жить, но не существовать, и я не хочу ис­
портить свою биографию, ведь я же комсомолец и живу
в прекрасной стране».
Вот и все. Перед нами прошла история двух непри­
каянных сердец, двух тяжелых, неустроенных жизней.
Мы видели, как на наших глазах «дьявол с богом борет­
ся», по-детски чистая и высокая юношеская душа с ее
романтикой и верой, наша, советская, открытая добру
душа,— и волны зла, обид, несправедливостей, которые
ее захлестывают и не дают подняться, и нет рядом твер­
дой руки и чуткого сердца, нет смелого, живого челове­
ка, который поддержал бы этого парнишку в его нерав­
ной борьбе!
Вторая ступень влияния зла. Здесь добро победило,
тормоза сработали и общественные («Ведь я же комсо­
молец и живу в прекрасной стране») и семейные
(«Моешь ноги и зубы на ночь или опустился? — спраши­
вает в письме мать.—
Не советую связываться с сомни­
тельными товарищами, они толкают тебя на неправиль­
ную дорогу»).
Но совсем беда, когда зло идет изнутри, из семьи,—
человек принимает его за норму жизни и оказывается
перед ним совсем безоружным, и тогда на наших глазах
начинается злая, «черная» Арагва. Так это и случилось
с Алексеем Тальниковым, который поведал мне свою
историю.
«Родился я в небольшом городке Тума Рязанской
области. Мать моя работала заведующей какого-то пред­
приятия, отец— киномехаником и дежурным радиоузла.
Вскоре после моего рождения мать умерла. Отец отдал
меня родственникам, те, в свою очередь, другим и т. д.
Отец женился. Когда мне исполнилось девять лет, меня
впервые привезли к нему, мотивировав тем, что на мое
содержание нужны деньги. Это время я очень ясно
помню. Но мне требовался отец, а деньги — не главное .
В настоящее время я уже взрослый человек, но все рав­
но неприятно вспоминать все это. У отца был уже дру­
гой сын. Отец жил материально неплохо, имел хорошее
хозяйство. Но тем не менее за столом мне постоянно
напоминали, чтобы я пореже работал ложкой. А после
завтрака отец говорил мне: «Поел, должен отработать».
И я отрабатывал. Брал топор, тачку и ехал в лес за дро­
вами или мешок, серп, отправлялся за картофельной
ботвой для свиней. Отец говорил, что ботву надо резать
180

«потихоньку». Задание мне давалось стандартное: не ме­
нее трех тачек дров и двух мешков корма. Если я не
выполнял задания, то лишался ужина. Вот тут-то, навер­
ное, у меня и зародилось неправильное понятие о физи­
ческом труде. Я стал считать труд наказанием (!). И этот
взгляд у меня сохранился надолго.
Меня очень обижало, что отец заставлял меня «поти­
хоньку» срезать ботву с еще не созревшего чужого кар­
тофеля. Кто знает, может быть, это и было мое самое
первое преступление. У отца было очень много всевоз­
можных «железяк», как я их называл. Паяльные лампы,
списанные с радиоузла радиоприемники, киноленты,
двцжки, динамо-машины, «немой» киноаппарат и т. д.
Отец берег все это, говоря, что пригодится на черный
день. Бил меня отец, когда я трогал его технику. Бил он
вообще страшно. Однажды, когда отец был в хорошем
настроении, я спросил у него о матери и попросил пока­
зать, если есть, фотографию. Отец вскипел, одним сло­
вом, мне была за это взбучка. Я убежал в лес, забрался
в кусты и плакал. Соседи говорили мне впоследствии,
что отец любил мою мать, что моя мать была красива
и добра сердцем. Мне и сейчас непонятно, почему отец
мне тогда не ответил?
;
Кончилась моя жизнь у отца тем, что я сбежал. Пос­
ле нескольких дней скитаний я вновь оказался у род­
ственников, где жил прежде. Встал перед ними на коле­
ни и просил не отправлять меня к отцу. В 1951 году я с
опекунами переехал в Рязань. Встретил отца уже в Ря­
зани. Он тоже переехал туда жить. Мне в то время стук­
нуло пятнадцать лет. У меня появилась надежда, что
отец заметит меня, окажет мне внимание. Ведь он — мой
отец! Но он при встречах со мной на улице опускал го­
лову и проходил мимо. Я всегда стоял и смотрел ему
вслед: чем же я заслужил его ненависть, ведь я же его
сын, и похожи мы как две капли воды. Ну был бы я
больным или еще что-либо подобное, но ведь я здоров
как умственно, так и физически, хотя настоящему отцу
и больной сын дорог. Новой матери я никогда не говорил
грубого слова, и она со мной тоже молчала. Так почему
же отец не признает меня? Больно все это переносить
и тяжело. В настоящее время мой отец живет, как и
раньше, зажиточно, имеет свою машину. Но меня это
не интересует, видно, забыть мне надо о нем, легче
будет.
181

После окончания семи классов я устроился в артели,
которая занималась стиркой и химической чисткой
белья. В то время я особенно сильно увлекался чтением
детективной литературы.. Читал о шпионаже, о банди­
тах, и мне мерещилась всякая чушь. Теперь-то я знаю
настоящую цену всей этой штамповой литературы. Кто
знает, может быть, она и нужна>но только не молодежи.
В конце 1959 года я совершил свое первое преступле­
ние. Похитил верхнюю одежду, которая сдана была
в химчистку. Я не готовился к этому преступлению,
мысль о нем возникла у меня неожиданно. Трудно сей­
час вспоминать свою подлость и стыдно, совесть гложет.
Хочется забыть все, как будто ничего и не было...
Возможно, у вас появилось ко мне презрение после
всего прочитанного. Что ж, я заслужил это. Люди, у ко­
торых я рос, стали говорить мне: мы растили тебя без
помощи отца много лет, а теперь ты нам должен помочь.
Они были правы. Но как помочь? Все-таки им надо
было бы дать мне время на то, чтобы я «поднялся на
ноги». Ведь я был уже взрослый парень, и, естественно,
мне хотелось быть не хуже других сверстников. Я не по­
нимал тогда, что в жизни всегда из любой трудности
можно выйти честным путем. И за этот путь никогда не
будет грызть совесть, потому что он честный. После пре­
ступления я каждую минуту ждал прихода милиционе­
ра, мне было страшно и совестно. Но милиционер не при­
ходил, прошло со временем и чувство страха. Потом
я уже стал считать себя героем. И только в минуты раз­
думий я понимал низость совершенного. Понимал с са­
мим собой, но старался заглушать это понятие.
В дальнейшей жизни и работе на заводе я нашел
себе товарища. Он работал в одном цеху со мной, звали
его Василием. Мы вместе стали жить на частной кварти­
ре, вместе мы рыбачили на Оке, вместе выпивали в по­
лучку, вместе и «шкодили», как мы выражались. Рус­
ская пословица говорит: «Рыбак рыбака видит издале­
ка». Так и мы сразу нашли общий язык. Интересно
и увлекательно нам было в то время, никакой серьезно­
сти не было, одна ветреность. Возможно, нас и сблизило
отсутствие нужного направления и цели в жизни и ника­
кого внимания ни от кого.'Вспоминается мне небольшая
книжонка, которую мне пришлось прочитать, о том, как
ручные слоны обучают молодых, только что пойманных
слонов. Дикого слона со всех сторон окружают ручные
182

и заставляют его делать все то, что прикажут. И вот за
короткий промежуток времени дикарь превращается
в обыкновенного ручного, «воспитанного» слона. Мне это
вспомнилось к тому: у нас на заводе был большой кол­
лектив, была комсомольская организация, все нас знали
как разгильдяев, но почему-то смотрели на все это
«сквозь пальцы», никто не обращал на нас внимания.
Хоть бы взяли пример со слонов (!). И вот за лето
1960 года мы совершили двенадцать краж: пять старых
велосипедов, шланг резиновый из государственной орга­
низации, плащ, висевший на изгороди, четыре банки в а­
ренья, старые журналы «Огонек», удочки. Одним словом,
«шкодничанье» начало входить в привычку. Где-нибудь
и что-нибудь натворить стало уже потребностью, иначе
было скучно».
Мы читаем это письмо и видим, как, загрязнившись,
«черная» Арагва начинает разъедать честную по своей
нравственной основе душу человека и личность посте­
пенно теряет свою цельность, непосредственность и чис­
тоту.
Но Алексею тоже повезло: его еще не до конца успела
засосать трясина преступности, ему попалась хорошая
жена, «чистой души человек», как он ее называет, кото­
рая, ничего не зная о прошлых похождениях мужа, была
потрясена, но не отказалась от него, а, наоборот, под­
держала в трудную минуту. После ареста, в тюрьме, он
оказался под наблюдением чуткого человека и хорошего
коммуниста И. Ф. Коноплина, который вел с ним боль­
шую и настоящую воспитательную работу и с которым
он до сих пор продолжает переписку. Алексей читал
и хорошие книги, под влиянием которых он решил: «Чем
ходить в жизни с грязной душой, лучше очистить ее
сразу».
«Я сейчас как бы прозрел, научился ценить жизнь,
уважать людей. Я понимаю, что рожден один раз, и,
вместо того чтобы дорожить каждой минутой — учиться,
строить, любить, создаваться впустую убивал отпу­
щенное мне природой время. Книга показала мне себя
с обратной стороны. Мысль моя в настоящее время рабо­
тает четко, разум ясен».
Да, Алексею Тальникову сравнительно повезло, а вот
другим, многим, пришлось значительно труднее и хуже,
хотя истоки их «черной» Арагвы все те же: зло жизни,
породившее моральное разложение человека.
183

Я изучаю жизнь одного, я вникаю в жизнь другого,
третьего и часто не могу понять: какие непреодолимые
закономерности жизни одного «завели в пропасть, кото­
рая поглотила впоследствии все светлое»? Что, кроме
зла человеческих отношений, наполнило душу другого
«злобой на всех, а порой и на самого себя»?
Растущий человек входит в жизнь, только-только вхо ­
дит, ему нужно утвердиться в жизни как личности, и он
вынужден льстить и угодничать или, наоборот, идти на
грубость и драку, и даже к правильным, понятным це­
лям (избавиться от клички «дармоед») ему приходится
добираться кривыми путями.
^
И даже в дни войны, в годы тяжких общенародных
испытаний, находились людишки, сеявшие зло, «они зна­
ли лишь свою утробу, а говорили о нравственности, мо­
рали и долге, прикрывая этим свое грязное имя и нашу
беду» .
Так размножается зло. Но как вместить все это,
в душу вместить и в эти до невозможности тесные стра­
ницы, чтобы доказать и показать, чтобы люди задума­
лись над тем, как жить друг с другом, чтобы ясной стала
очевидная истина: зло — не в законах , не в принципах?
«Шесть отцов были, и все били»; «Алешка, дьявол, иди
трескать!» — это мать зовет сына обедать... Зло таится
в людях — в людях, которые не хотят знать и не знают
никаких законов, в людях, которые, извращая эти зако­
ны, а порою и прячась за них, творят зло. Люди, которые
представляют собою общество, не всегда оказываются
достойны того, что они представляют.
Имеет ли право отец называться отцом, если он по­
сылает на воровство своего родного сына? Имеет ли пра­
во воспитатель называться воспитателем, если он
обкрадывает и развращает того, кого должен воспиты­
вать? Имеет ли право директор называться директором,
если он глушит в молодом человеке романтику и жар
души и доводит парня до того, что тот берется за кир­
пич? Разве на этих законах построено то общество, име­
нем которого все они живут и действуют?
Мы идем пока по самым верховьям «черной» Арагвы,
присматриваемся к ее истокам и видим, как именно
люди, вопреки всем принципам и нормам, творят зло,
которое порождает другое, производное, и оно оборачи­
вается против них же самих. А они, вот такие, ведь гром­
че других лотом будут кричать: «Куда смотрит мили­
184

ция?» И я принимаю, я душой принимаю вывод, кото ­
рым заканчивается одна такая человеческая исповедь:
«Я всего лишь маленькая, затертая жизнью божья ко­
ровка. Но тем, кто стремится к вершинам, соря на своем
пути, как неряшливые квартиранты, и чураясь прикосно­
вения к своему ж е собственному мусору, желаю быть
всегда чистыми и опрятными».
И я присоединяюсь к этому: давайте не сорить!
Как вместить мне в книгу трагическую судьбу Влад­
лена Павлова, названного его отцом в честь Владимира
Ленина, потому, что отец в 1917 году четырнадцатилет­
ним парнишкой пошел в Красную гвардию, прошел всю
гражданскую войну, потом уже командиром кавалерий­
ского эскадрона принимал участие в подавлении басма­
ческих банд в Средней Азии, а в 1943 году погиб под
Ленинградом, как понять судьбу этого парнишки, кото­
рый сам в дни блокады тоже лазил по крышам, сбрасы­
вая зажигательные бомбы, бегал за «мнимыми», как он
пишет, а может быть, и не мнимыми диверсантами и, в
общем, делал все, что и полагалось делать тогда нашим
советским Гаврошам в их трудные детские годы, и вдруг
оказался преступником с двадцатилетним сроком нака­
зания? Кто же он? Пережиток? Чего? Почему? Разве
можно отмахнуться от этой судьбы и так просто, не за ­
думываясь ни над чем, решить ее?
«Но кто меня заставил это сделать? — пишет Влад­
лен в своем большом, на тридцати страницах, письме.—
Советская власть? Нет, нет и нет! Советская власть мне
хороша, да и какая власть помилует уголовного пре­
ступника?
Я — рабочий человек, вырос в семье рабочих, и судь­
ба меня не баловала, как иных маменькиных сынков».
Вот его история — история ребенка, потом подростка,
у которого не было детства. «Начались бомбежки, об­
стрелы, наступила зима, пришел голод; бабушка моя
померла от голода, и ее некому было похоронить, все
переживали такую же долю, как я. Но я выжил, а зря,
лучше бы мне умереть в те годы. Но я хватался, как
утопающий за соломинку, и уцепился за свое горе: меня
забрал сосед, военный летчик, и вывез в свою часть. Но
он погиб в неравном бою с фашистами, и здесь же я
узнал о гибели отца. Потом — эвакуация и блуждания
по детским домам и приемникам. Но я почему-то не ужи­
вался в них: и голод и холод. Администрация воровала
185

продукты, а мы — голодные. Был в Богодуховском дет­
ском приемнике, ходили мы рвать овес колхозный, хи­
лый такой, вот и рвали его руками. Ну, а нас кормили
зелеными яблоками. По соседству был детдом, и у них
был хороший сад, с яблоками. И вот мы всей гурьбой
побежали рвать там яблоки. Только начали трясти ябло­
ни, а тут дети выбежали и нас погнали. Вернулись мы
на свое поле, где рвали овес. Ну, сижу я на земле и гры­
зу яблоко. А тут подходит ко мне воспитательница
и спрашивает: «Что, вам разве не хватает тех яблок, что
привозит председатель колхоза?» Ну, я ей в ответ: «Они
плохие». А она ударила меня ногой прямо в зубы. Вот
каким доверили нас воспитывать! А вечером меня поса­
дили в подвал как зачинщика. Как же я был зол на эту
садистку! Я разделся догола и лег на землю, решил за­
болеть. Но заснул как ни в чем не бывало. Ночью прихо­
дит директор приемника. Он был хороший человек.
Во время этого инцидента он отсутствовал и ничего не
знал. Директор выпустил меня из подвала и повел
к себе. Но я уже твердо решил бежать во что бы то ни
стало».
И начались скитания — и на товарных поездах, и на
пассажирских, и под вагонами, и на вагонах, где при­
дется.
«Но что удивительно, я был беззаботен и ни о чем
не думал. Потом я продал свою майку и стал ходить
голым. Но пожалели добрые солдаты и дали мне воен­
ный бушлат. Так я ездил и не воровал, представьте себе,
ничего и ни у кого. Я еще не знал, что такое украсть.
Не верите? А это истинная правда. Вы зададите мне во­
прос: чем же я жил в этот промежуток времени? Меня
кормили солдаты, ибо они сознавали, что, возможно,
и у них где-то есть дети, которых разбросала война. Од­
нажды я залез в вагон с углем и заснул. Ночью меня
будят. Оказывается, я заехал на территорию завода
в городе Мариуполе. И здесь меня, сонного, принесли в
цех. Обо мне доложили в военизированную охрану заво­
да имени Ильича и привели меня в караульное помеще­
ние, помыли. А стрелками были одни женщины. Короче,
привели меня в божеский вид и взяли меня воспитанни­
ком, одели, как бойца, хорошо кормили; все меня жале­
ли, все, вплоть до рабочих, так как все знали о судьбе
моего города Ленинграда. Я хорошо поправился, и вдруг
меня разыскала мать и написала письмо, чтобы меня
1:86

отправили к ней в Рустави. Но мне здесь был дом род­
ной, и все меня любили. Я не хотел ехать к матери, как
видно, предчувствовал, что не сладкая жизнь меня там
ожидала. Но меня все же отправили. Снабдили меня
хорошо на дорогу, как родного сына. И вот я еду до­
мой».
Но как обманчиво бывает это слово = «дом». Это не
просто стены и мебель — это дух мира и дружбы, дух
взаимной помощи, уважения и взыскательной требо­
вательности друг к другу, это устои, на которых зи­
ждется жизнь. А здесь мальчик встретил совсем иное.
Мать вышла замуж за другого, молодого и наглого,
который вошел в дом «в одной рваной вшивой шине-
лишке».
«Мама его одела, как мужа, и все свои заботы пере­
местила на него, а меня стала забывать. И тогда насту­
пила драма. Вы понимаете, я вечно голодный, а меня все
время попрекают, что я дармоед, белоручка и много
жру. И я убежал. И снова скитания — ни одежды, ни
крова, ни денег. Кому я нужен? Попросился, по старой
памяти, к военным воспитанникам в музыкальную часть,
не взяли, время было не то. И вот еду я в товарном
поезде, второй день во рту ничего не было, и подговори­
ли меня ребята стащить у пожилой женщины кошелку,
там был кусок хлеба, платок женский и старая меховая
шубка. Это было первое мое преступление».
Нет, я не буду, я не могу пересказывать дальше эту
судьбу, не буду говорить о милиции, о следствии, о суде
и тюрьме, где хозяйничал староста камеры по кличке
«Амбал». «Если видит мужика с мешком — на нары,
а нас, голытьбу, загнал под нары, ну и лежим, ну и что?
Подумаешь? И не так бывало, зато свободнее». Не буду
я говорить и о лагере, о злоупотреблениях администра­
ции, которая потом была снята, обо всем произволе,
о котором «теперь просто страшно и вспомнить». «Но я
выжил, почему — и сам не знаю, уж очень я жизнелю­
бив. Я часто думал про себя: во время блокады выжил,
в бомбежку не убило, а здесь я должен умереть? Нет,
ничего не выйдет».
Как мне вместить все это в книгу?
Как не задуматься над судьбой Владимира Сысоева,
у которого был деспот отец и неграмотная мать, всю
свою недолгую жизнь боявшаяся мужа на земле и бога
на небе? Судьбу Владимира Сысоева,, который пережил
т

нашествие «зверо-людей», как он именует фашистских
захватчиков, и прошел через их руки, через весь мрак
неволи и вдруг увидел свет — детский дом завода имени
Петровского.
«С гордостью, с уважением и нежностью вспоминаю
я о нашей общей матери Евгении Ивановне Работенко.
Это была добрая, чуткая, отзывчивая женщина. Не имея
специального педагогического образования, но умная,
грамотная, с большим жизненным опытом, она отдавала
все силы и способности, чтобы мы были счастливы. И са­
мое дорогое воспоминание из всей моей нескладной жиз­
ни
это годы, прожитые в детском доме. Я полюбил
новую семью, я забыл о своем жалком существовании,
я был счастлив. У меня появилась мечта — «варить
сталь», что я часто наблюдал в мартеновском цехе
завода, и в мечтах я уже видел себя на страницах жур­
налов знатным сталеваром». Все шло хорошо и к хо­
рошему .
И вдруг одним росчерком . чьего -то бездумного на­
чальственного пера все рухнуло: вместо варки стали —
железнодорожные мастерские и сменный мастер, кото­
рый в день первой получки гнусаво промямлил: «Чтобы
деньжата водились, надо бы кагорчику взять». Кагор-
чика он не взял (наивная честность юности!), а в сле­
дующую получку мастер вывел ему на сто рублей мень­
ше, хотя работу он сделал большую. Потребовал
перевести на другую работу (наивная непримиримость
молодежи!) — отказ . Возмущенный парень не вышел на
работу( возмущение юности!) — суд, исправительно-тру­
довые работы с отчислением двадцати пяти процентов.
«Все. Можете идти».
«Я пошел и не знал, какой мне предстоит трудный,
одинокий путь. Для солдата, защищавшего свою роди­
ну, военные переходы тоже были трудны, но там правота
дела, цель, моральная поддержка друг друга, единый
закаленный в боях коллектив. А здесь — еще не сформи­
ровавшийся полностью человек, пустышка, червь. Но
разве это может понять механизированное существо,
у которого включателем мышления служит инструкция?
Одним словом, я уже клейменый, и меня нигде не при­
нимали. (Беззащитность юности!) Я работал кое-где,
жил кое-как, ночевал в трамвайных вагонах, на вокза­
ле, там у меня украли последнее пальто и там же пред­
ложили выпить. Первая рюмка и первое преступление.
188

(Глупое отчаяние юности!) И пошло! Видя безвыход­
ность своего положения, я решил погубить себя. Возвра­
та нет. Семнадцатилетним юнцом я растворился в этом
грязном омуте.
Вспоминать об этом больно и обидно. Больно за себя
и обидно за тех взрослых, видавших виды людей, умуд­
ренных жизненным опытом, которые должны были всё
понимать и знать, к чему это ведет, но ничего не сде­
лали, чтобы спасти гибнущего на их глазах юнца.
И только благодаря милиции, вовремя взявшей меня, я
не дошел до самой низкой грани, которая называется
убийством. Сто лет им жизни!»
Зло рождает зло. Но до сих пор было хотя бы осо­
знание этого зла и его гибельности. Но вот еще одна,
последняя ступень, и ниточка обрывается: появляется
оправдание и героизация зла.
«Когда я был почти ребенком, без крыши и хлеба,
меня не подобрала даже милиция. А воры подобрали
меня, дали все, в чем я нуждался, и я стал равноправ­
ным их членом, стал вором, чем я горжусь».
Все. Дальше идти некуда.
А вот то же самое из иной области. Зло жизни рож­
дает другое, не меньшее зло: бегство в религию, дурман,
умственное отупение. В печати у нас часто публикуются
очерки о том, как человек порвал с религией, и гораздо
реже о том, почему он попал в эти дебри.
Передо мной живой человек, которого я лично знаю,
звать ее Лидия Алексеевна. Портрет ее отца, рабочего-
революционера, принимавшего участие в Октябрьской
революции, висит в краеведческом музее одного из под­
московных городов. После революции он не пошел ни
на какое повышение, остался рабочим, маляром и про­
работал на своей фабрике до самой смерти. Остались
жена и дочь-комсомолка, вот эта самая Лидия. Нача­
лась война, девушку мобилизовали на трудфронт, на­
правили на какое-то производство, и там она попала
в руки подлеца-мастера, который требовал взятки, при­
жимал с заработной платой, с продовольственными кар­
точками — они были тогда важнее денег. Лида ни на
какие сделки идти не хотела и ушла с завода. А время
было суровое, законы — тоже, и за самовольный уход
с работы грозил суд. Девушка испугалась, убежала к
матери искать защиты, а попала в руки другого подлеца.
Комендант общежития, где ж ила мать, быстро оценил
189

обстановку и понял, что здесь он может попользоваться:
его угостили раз, другой, он стал наведываться все чаще
и чаще, а потом, понимая, что девушка полностью в его
руках, посягнул на ее честь. Лидия, как была, в одном
платье, выпрыгнула в окно и убежала. Куда? Там TM суд,
здесь — комендант... Увидела открытые двери церкви.
Вошла, чтобы погреться, чтобы просто притулиться где-
то. Стоит и плачет, а старушки в белых платочках уми­
ляются:
Ах, какая богомольная! Вся душой исходит!
И приютили девушку, и обогрели, и одели, и осталась
онд при церкви. А потом ее определили в город прислу­
гой «к отцу-настоятелю»; она прожила у него без пас­
порта и зарплаты девять лет. А потом у отца-настоятеля
родилась мысль совершить с помощью Лидии «чудо».
Он стал приучать ее ходить с подвязанной, будто высох­
шей рукой, рассчитывая позднее, когда подвернется под­
ходящий случай, всенародно «исцелить больную». Но
«чуда» не получилось; в судьбу Лидии вмешался душев­
ный человек, выхлопотал ей паспорт и оторвал от этого
тоже по-своему темного мира. Развязала она руку, по­
ступила работать санитаркой в районную больницу—
тихая, скромная, разумная, бескорыстно честная, и толь­
ко; печать пережитого навсегда осталась на ее лице. Зна-
чи'г, опять людское добро или зло решали судьбу чело­
века.
Вот и давайте думать о причинах и следствиях, об
объективном и субъективном начале в цепи этих причин
и следствий, когда кажущаяся объективность обстоя­
тельств зачастую оборачивается чистой субъектив^
ностью чьей-то недоброй и безответственной воли, а чья-
то подлинная, но низменная субъективность может при­
нимать вид самых объективнейших закономерностей
и даже прикрывается ими: «война», «трудности», «труд­
ности нужно переживать... не ворчать... не пищать»
и т. д. и т. п. Будем думать!
Да, железной закономерности, порождающей пре­
ступность, в нашем обществе нет, и самые принципы,
лежащие в его основе, исключают ее. « ...Мы знаем, что
коренная социальная причину эксцессов, состоящих
в нарушеццц правил общежития, есть эксплуатация масс,
нужда и нищета ад» С устранением этой главной причи­
ны эксцессу церзбежяо начнут «отмирать». Мы н§ знаем,
как быстро и § какой постепенности, но цы знаем, что они
190

будут отмирать» 1. И вот в этом смысле мы и можем
говорить о ликвидации у нас социально-экономических,
классовых корней преступности, ибо устранена ее глав­
н а я , коренная причина — эксплуатация масс, их нужда,
нищета и безысходность. Появились другие экономиче­
ские зависимости и связи, другие следствия и соответ­
ственно другая психология, которые, однако, тоже не
исключают пока возможности существования преступ­
ности.
Как сейчас, помню разговор на лавочке, на бульваре
Девичьего поля в Москве, разговор с очень юной девуш­
кой, которая, увы, только что вернулась из детской ко­
лонии, где отбывала наказание за воровство. Там она
получила профессию швеи, теперь готовилась поступать
на {работу и, преисполненная горячего желания смыть
с себя позор преступления, рассказала о его истоках.
Отец бросил семью, девочка жила с матерью, кото­
рая зарабатывала немного и, естественно, не могла ба­
ловать дочь. А во дворе была веселая и дружная стайка
девчат, заведших обычай угощать друг друга конфета­
ми. И в то время, когда все приносили хорошие, дорогие
конфеты, эта девочка вынуждена была угощать подруг
дешевыми леденцами, но и их она покупала на сэконом­
ленные от завтраков деньги. Не правда ли, пока все
невинно. Но тогда вступают в силу права личности —
что я, хуже других? И только ради того, чтобы не быть
хуже других, девочка украла у мамы рубль. А тут уже
вступают в права другие законы: нынче сошло, завтра
сошло, так и пошло. Как у Толстого: «Пятачок погубил».
А вот другой разговор, в тюрьме, с пятнадцатилетним
пареньком, прообразом Генки Лызлова из «Чести».
Отец у него рабочий-токарь, мать работница и даже
дед не сидел сложа руки — портняжничал. У них была
отдельная двухкомнатная квартира в новом доме, хоро­
шая квартира — я ее видел,— совсем не похожая на те
углы и казармы, фотографии которых когда-то приводил
в своей книге профессор М. Н . Гернет. Ж ил а семья в
полном достатке, но лишнего не было. А парню захоте­
лось лишнего. Это как раз тот случай, когда Генка Лыз-
лов («Честь») говорит: «Другие не работают, а в макин­
тошах ходят, а я — в бумажных штанах. Что я — из
глины сделан?» И парень пошел на грабеж, а потом в
1В.И.Ленин.Соч., т,25,с.436.
191

ресторан, как ходят «те, кто в макинтошах». И вот он
в тюрьме. Глаза его колючие, злые, голос враждебный и
резкий. Учась всего в восьмом классе, еще ничего не со­
здав и не поняв, он уже предъявлял претензии к обще­
ству и превращался в его судью. В тюрьме он быстро
впитал в себя все самые отрицательные влияния и уже
до суда четыре раза успел посидеть в штрафном изоля­
торе и держал себя как убежденный сторонник преступ­
ного мира.
В рассмотренных выше судьбах перед нами откры­
лись мотивы, причины, обстоятельства, вызвавшие то
или иное преступление. Мы имели возможность разо­
браться, что в них было субъективным, идущим от ха­
рактера, воли, нравственного и умственного развития
человека, а что было (или кажется таковым) независи­
мым от него, то есть объективным, в той или иной сте­
пени отражающим несовершенства общества. Если мы
говорим, что в преступлении, совершенном подростком,
виновата семья, пьяница отец, гулена мать, их грубость
или, наоборот, излишняя мягкость и баловство,— разве
это не общество? Ведь еще Ф. Энгельс назвал семью
первичной ячейкой общества. А товарищи этого подро­
стка, окружение, так называемые «двор», «улица»?
А мастер с его требованием «кагорчика», а профком,
партком, которые закрывают на это глаза? А управдом,
милиционер, следователь, судья? Я уж не говорю об учи­
теле, о школе, прямое назначение которых быть орудием
общества по воспитанию молодого человека и которые
иной раз, как мы видели, из рук вон плохо выполняют
это свое назначение. Все это, конечно, не закономерности
нашего общества, а скорее нарушение и извращение их.
Ведь если я вхожу в магазин и, видя плохой ассортимент
товаров или грубого продавца, требую жалобную книгу,
это не значит, что я за частника. Система государствен­
ной торговли для меня одна из незыблемых основ наше­
го строя, но я хочу, чтобы она соответствовала этому
строю. В этом же смысле мы можем говорить, и часто
говорим, о недостатках в системе планирования или вос­
питания, здравоохранения или суда, говорим, чтобы уст­
ранением этих недостатков помочь проявиться подлин­
ным, в основе своей разумным и справедливым принци­
пам нашего строя.
Вот так же и здесь, в вопросе о причинах и условиях
существования зла. В основе его лежит именно наруше­
192

ние и извращение закономерностей нашего общества, но
все же это, как и пережитки прошлого, несомненно, эле­
менты общества, составляющие ту конкретную среду,
в которой растет и живет человек и в которой, при изве­
стных сочетаниях и совпадениях, может возникнуть зло.
И это обидно, до боли иной раз обидно: могло бы не
быть, но стало , могло бы не произойти, а вдруг произо­
шло.
Впрочем «вдруг» или закономерно? Да, по каким -то ,
видимо, законам одни условия способствуют, другие —
не способствуют возникновению зла. И эти сложные за­
кономерности требуют изучения и анализа. Это социаль-
но-психологические, бытовые, жизненные причины, коре­
нящиеся в нас самих, в наших отношениях, учреждениях,
в органах и организациях, в порядке жизни, а больше
всего — в людях, определяющих этот порядок или рабо­
ту органов и организаций. Но разве мы не можем и не
должны обрушить на них всю силу нашего общества, его
основных, конституционных законов, чтобы беспощадно
осудить и отцов, выгоняющих детей из дому и застав­
ляющих их воровать ботву с чужого огорода; и масте­
ров, выклянчивающих «кагорчик» у тех, кого они
должны воспитывать; и подлецов комендантов и зверо­
подобных воспитателей; и самодуров начальников, ж и ­
вущих по законам старого купеческого Замоскворечья
(«Ндраву моему не препятствуй»); и безликих, безглас­
ных комсоргов и профоргов, ограждающих этих самоду­
ров, вместо того чтобы ограждать от их «ндрава» тех,
кто доверил им власть. Разве не в наших силах все это
выкорчевать и уничтожить, создать подлинно челове­
ческие отношения и человеческие обстоятельства жизни?
И тогда будет выполнена великолепная формула М ар­
кса: «Если характер человека создается обстоятельства­
ми, то надо, стало быть, сделать обстоятельства человеч­
ными» .
Будем же осуществлять ее!
«Сознательный преступник»
Итак, зло зла, одно порождает другое. Так что же
тогда получается? Вечность зла? Всесилие зла? Безна­
дежность, беспомощность, тупик?.
7. Г. Медынский, т. 2
193

«Кто же и в какой степени повинен в любом проступ­
ке или преступлении: тот ли, кто его совершил, или те,
в чьей среде он вырос и воспитался таким?» ^ ставит
вопрос один из моих корреспондентов и отвечает на него
так:
«Правонарушение, преступление, ведь это же не ми­
нутная вспышка развинченной натуры, не личный произ­
вол преступной воли, а очень долгий и сложный процесс
нравственного падения. Он, если тщательно присмотреть­
ся, уходит своим началом в далекое прошлое, в то самое
детство, о котором всегда почему-то принято говорить
только приятные вещи и в радужно раскрашенной фор­
ме. Но как это подчас далеко от действительности! Ведь
слушая чей-нибудь рассказ о его жизни, вдруг начи­
наешь понимать, что беда этого человека лежит дальше
его собственного начала, то есть уходит своими корнями
в жизнь его семьи — отца, матери, братьев, сестер.
Он, по сути дела, уже родился в ненормальной среде,
и его настоящее лицо иным быть и не могло, оно само-то
было порочным. И не так уж редко случается, что че­
ловек оказывается раздавленным жизнью еще раньше,
нежели он сумеет понять и осознать, что же такое на ­
стоящая жизнь».
Все как будто бы правильно " и «сложный процесс
нравственного падения», и «далекое прошлое», и «ненор­
мальная среда», и «корни, уходящие в жизнь», и в то же
время что-то вызывает в этой концепции несомненный
протест и несогласие: а именно «беда человека лежит
дальше его собственного начала», «человек оказывается
раздавленным жизнью раньше, чем...» и т. д. Во всем
этом чувствуется что-то слепое и безнадежное, обречен­
ность и бессилие, фатализм. Из того, что жизнь и судьба
человека в значительной степени, несомненно, зависят от
условий и обстоятельств и определяются ими, некоторые
горе-философы делают однобокий и механический
вывод.
«Есть так называемое «объективное», то есть суще­
ствующее вне человека, от его воли и сознания не зави ­
сящее, оно живет и творит»,— заявляет один из таких
философов. А если так, то «оно» творит и преступле­
ния— «есть причины, планомерно порождающие воров­
ство». А если так, то отсюда вытекает и принципиальная
позиция «защищать провинившихся», и «предъявлять
194

счет обществу», то есть получается «философская осно­
ва» для оправдания преступления.
Эти горе-философы забывают или умалчивают одно:
что признание причинной зависимости человека от об­
стоятельств и условий отнюдь не исключает его свободы.
Идея детерминизма, как говорил Ленин, «отвергая
вздорную побасенку о свободе воли, немало не уничто­
жает ни разума, ни совести человека, ни оценки его дей­
ствий». Утверждая идею причинности явления, марксизм
никак не зачеркивает человеческую волю, а, наоборот,
рассматривает ее как один из элементов этой причин­
ности.
Для разъяснения этих общих соображений я хочу
воспользоваться весьма показательной, на мой взгляд,
перепиской с одним заключенным, Юрием Спицыным.
Переписка большая, охватывающая десятки страниц,
и потому полностью привести ее здесь нет никакой воз­
можности, тем более что в письмах Юрия затрагивается
много вопросов, о которых речь будет идти дальше.
В моих же ответах Спицыну есть все, что касается завя ­
завшейся у нас дискуссии. Поэтому его письма я даю
с большими сокращениями.
«Здравствуйте, Григорий Александрович! Я один из
многих, именуемых «сволочью». Осужден на девять лет
усиленного режима. Но не пугайтесь, я не имею никаких
корыстных целей, не собираюсь ни о чем просить, про­
сто хочу поговорить с вами, как человек с человеком.
Предполагаю, что вам уже порядком надоели все эти
вопли порочного мира, но именно поэтому я и хочу на­
чать откровенный, прямой разговор».
Дальше много говорится о причинах преступности,
о том, что «необходимо прежде всего начать мероприя­
тия для предотвращения преступлений», о тяготах ж из­
ни в колонии, о разном ее влиянии на разных людей.
Все это — и боль, и тоска, и искренние попытки разо­
браться в своей жизни — расположило меня к Юрию,
и я заинтересовался им.
«Здравствуй, Юрий. Получил твое письмо. Письмо
искреннее и несомненно интересное, затрагивающее ряд
больших вопросов. Над этими вопросами, судя по пись­
мам, думают и другие, как ты выражаешься, «сознатель­
ные преступники», тоже размышляющие над своей и над
общей жизнью. Думаем об этом и мы, все, кому дорог
и человек, и дорог народ, дорого наше будущее и чистота
7*
195

нашей жизни. А такие, думающие и хорошие, заботли­
вые люди, смею уверить, есть и среди тех, кого в вашей
среде считают притеснителями.
Вопросы-то очень сложные, и сразу их, может быть,
и трудно решить. Вот ты ставишь вопрос: «Помогают ли
наши колонии стать на правильный путь?»« и отве­
чаешь: «Это очаги произвола, рождения ненависти и пес­
симизма, изуродованных жизней».
И в то же время сам же пишешь: «Жизнь здесь тя­
жела, намного тяжелей, чем люди могут представить.
Но вот этой-то тяжести, этим далеко не гуманным дей­
ствиям и явлениям, возникающим в нашей жизни, я и
благодарен. Это заставляет задуматься, понять, увидеть
то, чего без подобных явлений я бы и не увидел». И даль­
ше: «Этот срок встряхнул меня, заставил думать, пони­
мать». Теперь, как ты пишешь дальше, ты понял и наши
лозунги, которые раньше казались высокопарными, ко­
торым раньше ты, видимо, не очень верил и даже, может
быть, посмеивался над ними. Теперь ты очень искренне
и взволнованно пишешь о народе, о родине, о комму­
низме. Ты прозрел.
«Я много вынес. Понял тоже много»,— пишешь ты
в своем стихотворении. Значит, что же? Значит,
на пользу?
И это я слышу не только от тебя. Очень многие пи­
шут то же самое: «Раньше говорили, и наставляли,
и учили, а как-то не доходило. А теперь вот все понял и
прозрел». Да ты и сам пишешь: «Моя вина в том, что я,
как и многие другие, начал понимать слишком поздно».
А иные — да, иные впадают в пессимизм и безнадеж­
ность, опускают руки, опускаются сами и идут вниз.
В чем же дело? Значит, дело-то в человеке? Кто ты?
Что ты стоишь в жизни?
Ты же сам, анализируя причины преступлений, сво­
дишь их в конце концов к одной, обобщающей: «И все
это обязательно происходит из-за собственной неуравно­
вешенности, из-за неумения смотреть на жизнь и пони­
мать ее так, как надо». Так не продолжает ли эта
неуравновешенность действовать и дальше: кто и как
переносит случившуюся с ним беду и какие из этого де­
лает выводы? Одних потрясает то, что они совершили,
они понимают нравственную сторону своего проступка,
свою вину и вообще свои ошибки в жизни и в заключе­
нии. Такой человек находит себя как личность и начи­
196

нает бороться за себя как за личность и этим самым за
свое будущее. Другие (и таких, к сожалению , большин­
ство), забыв о своей собственной вине, начинают винить
всех на свете: и папу, и маму, и школу, и все общество —
все виноваты, а он, видите ли, страдает. И такие обычно
идут не вверх, а вниз.
Ты, видимо, принадлежишь к первой категории и все-
таки тоже взываешь и к «народному разуму», и к «муд­
рой, человеколюбящей партии» с претензией: «Неужели
нельзя придумать иной способ сокращения преступно­
сти?!»
Какой? Ну, давай искать вместе. Разнуздавшийся,
распоясавшийся парняга в свои восемнадцать—девят­
надцать лет решил, что он может жить, как его левая
нога захочет. Захотелось выпить
обобрали, в лучшем
случае напугали, а го и поранили, а то и убили ни в чем
не повинного человека, сняли, отняли и за один час все
пропили потом в ресторане.
Скажи, что делать с ними?
Приглянулась девушка, а то и не приглянулась,
а просто увидели юбку — и чего с ней считаться?
Тащи!
Что делать с такими? Ну, что можно придумать?
А ведь если оставить все это без последствий — как
же жить людям? Как же может общество терпеть
это?»
В ответ я получил от Юрия два очень пространные
письма с подробнейшим, шаг за шагом , описанием его
жизни. Приводить их нет смысла, поскольку я в своих
ответных письмах так же, шаг за шагом, идя за самим
Юрием Спицыным, проследил всю его жизнь.
«Вот ты в первом своем письме сказал, что, несмотря
на тяготы жизни в колонии и длительный срок, наказа ­
ние встряхнуло тебя, заставило думать, понимать. Ты
много вынес. Понял тоже много. «Значит, что же? Зна­
чит, на пользу?» — спросил я тебя. «Да, на пользу,—
ответил ты мне сейчас. — Здесь, среди массы хорошего
и массы плохого, я научился отличать и запоминать хо­
рошее, научился ценить хороших людей. Понял, что
надо делать и говорить людям только хорошее, чтобы
люди верили в себя, в тебя, в других хороших и искрен­
них людей».
Великолепные выводы! Мудрые и честные. Но поче^
МУ же ты все-таки не до конца честен перед собой?
197

«Мне не могли вовремя указать правильную дорогу.
В восемнадцать лет я не видел ни одной дружеской
руки. Я пошел на мерзкое дело».
Это, кстати, точь-в -точь как пишут другие: «Не оста­
новили, не одернули, не укоротили вовремя руки, дали
вЬзможность принести зло обществу». Общество, видите
ли, виновато!
Нет, я совсем не хочу отрицать, что порою условия,
обстоятельства жизни действительно толкают человека
на нехорошие дела. Но ведь все валить на общество
и винить все общество — просто не честно. Возьми
себя: я уже не говорю о семье твоей, о школе, которые,
конечно, учили тебя совсем другому,®* но ведь это тоже
общество! А Вера, твоя подруга, которая тебя любила?
Ты сам пишешь: «Она взяла меня за руки и сказала:
«Ты никуда не пойдешь, ты пойдешь со мной». Я отве­
тил: «Нет!»
И ты пошел на преступление, ты, и никто другой, во ­
преки всем сдерживающим влияниям. И пошел не на
первое, которое можно было бы посчитать ошибкой,
а уже на третье или четвертое преступление. Больше
того, из ложного понятия чести ты все взял на себя,
скрыл своего соучастника и этим дал ему возможность
продолжать свою деятельность. Это тоже преступление.
Так как же ты можешь обижаться на следователя, при­
писывая ему стремление «написать побольше, полжи­
вее». Ты обижаешься на людей, которые якобы швырну­
ли тебя в колонию: «Сиди, мучайся!»
Почему же должны мучиться от ваших «художеств»
ни в чем не повинные люди, которых вы будете и созна­
тельно и по ошибке («Я увидел, что ошибся»,— пишешь
ты) бить и резать? Да, в этом и заключается сущность
наказания, кары: помучайся. А как же? Ты только ска­
жи честно: за дело или не за дело?
«Почему не думают о нас?«“ спрашиваешь ты.—
Почему не видно действий, к которым призывают в соб­
ственных лозунгах? Почему заставляют переживать
невыразимо тяжкое?»
И опять ты смотришь только со своей колокольни;
«Переживаю невыразимо тяжкое». А то, что вы ограби­
ли подвыпившего человека, а то, что избили и ограбили
советского офицера, потом избили третьего, порезали
четвертого — это что? Почему вы по своему капризу
и своеволию, по дикости, разнузданности своей могли
198

заставлять людей переживать это «невыносимо тяжкое»
ощущение своего бессилия перед какими-то распоясав­
шимися мальчишками, и теперь ты, забыв об этом, опла­
киваешь опять только себя да еще и покушаешься на
наши лозунги?
Наши лозунги чистые, они говорят: человек челове­
ку— друг, товарищ и брат. А ты? Ты как себя вел? Как
враг не только этих лозунгов, но и как враг людей.
Почему же ты не хочешь всего до конца продумать
и честно признать?
Как же ты смеешь говорить: «Не думают о нас»?
Бессовестные вы! Сами пакостят, сами не дают
людям жить, а потом претензии предъявляют: «О нас
не думают!» Бесстыдники!
Разрешите вас заверить: думают, и очень думают,
и собирают совещания, и пишут книги, и ломают головы
над тем, как уберечь вас, самоуверенных, распоясавших­
ся лоботрясов, от того, что вам же самим несет гибель.
Но прежде всего ведь приходится думать о народе,
о том, как защитить честных и безобидных людей от
вашего дикого, разгулявшегося «ндрава». Что же при­
кажете— ждать, пока вы сами одумаетесь? Так если вас
распустить, вы никогда не одумаетесь. Аппетит приходит
во время еды. Вот и приходится...
Да, в тюрьмах хорошего мало, приятного — тоже .
Но как же быть? Я снова повторяю мой вопрос: вот ты
называешь себя «сознательным преступником», скажи —
как быть? Как оградить народ, не трогая вас, вашего
брата? Как это сделать? Ответь.
Если думать, то думать до конца. Быть честным —
тоже нужно быть честным до конца».
«Ты обещал мне «прямо резать все начистоту»,—
пишу я после его следующего письма,— буду резать и я.
«В своих ошибках я отчасти считаю виновным общество,
а не себя»,— пишешь ты. «Народ такой же виновник, что
мы стали такими»,— вторит тебе другой. Разреши повто­
рить сказанное мною в прошлом письме: бесстыдники!
Наглецы!
Вот я беру твои письма, где ты сам описываешь свою
жизнь, вчитываюсь в них и ищу: где же, в чем же вино­
вато перед тобой общество?
Семья, мать, отец, видимо, хорошие, заботливые.
Мать следит за тем, чтобы сын делал уроки, а он читает
вместо этого посторонние книги. Отец в прошлом кре­
199

стьянин, отходник, плотник, но революция открыла ему
широкую дорогу: его потянуло к учению, он переехал
в город, кончил техникум, потом институт — светлая и
прямая дорога советского человека, и ты сам признаешь,
что «ему было досадно, что у способного, настойчивого
отца растет сын лоботряс». Отец тоже следит за сыном,
по-своему пытается воздействовать на него, пусть иной
раз сурово — без этого тоже нельзя,— но
правильно.
А сына «не тянуло к учебе», «с четверок съезжал на
тройки, с троек на двойки. В шестом классе отсидел два
года» — это все твои собственные слова. Но зато с пя­
того класса он пишет стихи, читает их на пионерских
сборах, он мечтает побывать во всех уголках страны,
увидеть жизнь, «словом, везде побывать, все повидать»,
не задумываясь — добавлю уже от себя,— на
какие
средства и денежки. Типично потребительские «мечты
и стремления».
А когда, не кончив, видимо, школы, попал в строи­
тельное училище, он столкнулся с «самостоятельными»
озорниками и примкнул к ним, «не вникая в сущность
их дел».
Из училища нашего лоботряса вместе с другими на­
правили в колхоз, чтобы помочь той родине, во всех
уголках которой он мечтал побывать, чтобы все видеть
и знать, но он, обрадовавшись «поистине безнадзорному
существованию», участвовал в драках, на спор выку­
пался в ледяной реке, и в результате его исключили из
училища. Правильно или неправильно ■— сейчас сказать
трудно. Но правильных выводов он для себя не сделал.
Он получает паспорт и идет на стройку штукатуром.
Работа
его увлекает, радует. Находится хороший
друг, который любил литературу и, видимо, приви­
вал эту любовь, как и многое другое, хорошее, наше­
му герою.
«Но вот прошло несколько лет, сейчас он учится на
втором курсе факультета журналистики, а я отбываю
срок. (Это твои собственные слова.) В моем друге
страсть к литературе дала хорошие плоды, а я вот
споткнулся. Но и по сей день я получаю от него друже­
ские, хорошие письма, от них на душе становится свет­
лей».
Вот я иду шаг за шагом по твоей жизни и не могу
понять — в чем же виновато перед тобой наше обще­
ство?
200

Поворот в твоей жизни начался после того, как судь­
ба развела тебя с подлинным другом и ты нашел друго­
го «друга», уже в кавычках, и, как безвольная тряпка,
пошел вслед за ним, за этим самым Сашкой. Ты учился
в это время уже в речном училище. Видишь, кстати, ка ­
кие разные возможности предоставляла тебе родина, на
Которую ты хочешь свалить вину за свои беды, А что
тебя прельщало на этом новом пути, который она откры­
вала перед тобой? «Я представлял, как буду ездить по
разным рекам, в разные города, видеть очень много вол­
нующего, интересного»,— пишешь ты. Ты хотел только
удовольствий — видеть, смотреть, но никак не хотел
принять связанного учебой и будущей профессией труда:
«Вскоре я понял, что вынести четыре года строжайшей
дисциплины мне трудно. Меня тянуло в город, на танцы,
к Сашке. Самоволки мои не прекращались, никакие
начальники не могли меня удержать». Но начальники
пытались тебя удержать, беседовали, вели с тобой упор­
ную и терпеливую работу, удовольствия, однако, тебе ока­
зались дороже, и ты добровольно ушел из училища.
Так я излагаю твою жизнь? Кажется, правильно.
И после этого ты позволяешь себе перейти на «высо­
кий штиль» и воспевать свои достоинства: «Я очень ценю
мужскую дружбу и дорожу ею. Если мой друг в беде,
я жертвую всем, даже если потребуется моя жизнь, для
хорошего друга». Все это фальшь! Это ты говоришь ради
того, чтобы оправдать тот случай, когда, по твоим же
словам, вы со своим «другом» сознательно пошли на
хулиганство, закончившееся поножовщиной и твоим ра­
нением. Брось хоть теперь напыщенные слова о муж ­
ской дружбе. Настоящий мужчина должен прежде всего
уметь выбрать настоящего друга. Почему же ты не уви­
дел такого друга в отце, в командире роты, который вел
с тобой терпеливую, но, к сожалению , неблагодарную
работу? Нет, ты пошел за этим Сашкой, который вел
тебя от преступления к преступлению, и до сих пор ви­
дишь в этом какую-то мужскую доблесть. Эту доблесть
ты видишь и в том выводе, который сделал из этой по­
ножовщины: «Раз вы меня порезали — и я вас порежу».
И, выздоровев, ты пошел именно по этому пути, пре­
ступному пути. «Снова пошли танцы, вино, гулянья». Это
опять твои собственные слова.
К этому времени у тебя наметился еще один кон­
фликт: ты встретил девушку, которая показалась тебе
201

очень хорошей, но о которой, по твоим словам , «люди
пожилого возраста могли бы иметь весьма нелестное
мнение». «Но она была современная девушка, носила
узкую юбку и туфли на гвоздиках, красила губы и бро­
ви». Кроме того, «на ее пути попался какой-то стильный
донжуан, она хотела поверить в него, но ошиблась».
Одним словом, разреши тебе заметить, заботливая
мать
а мать у тебя, по всем признакам, очень забот­
ливая и умная женщина — не могла не обеспокоиться
этим знакомством. Но «мы сами с усами» и слушать
никого не привыкли. И начались скандалы. Ты ничего
не хотел слушать, хотя и ничего, по сути дела, не пони­
мал. «Современная девушка... узкая юбка и туфли на
гвоздиках, крашеные губы и брови». Это типичный идеал
танцплощадок с местными донжуанами и тянущимися
за ними бездумными лоботрясами вроде тебя. И вы не
видите, и не хотите видеть, и клеймите, позорной в в а­
ших устах, кличкой «идейная» тех подлинно современ­
ных девушек, которые ведут честную и чистую жизнь,
которые мечтают о настоящей дружбе и чистой любви
и часто, не находя ее, хиреют или сдаются перед осаж­
дающей их пошлостью.
Я ничего не хочу сказать плохого о Вере. Наоборот,
я вполне допускаю, что она была действительно хоро­
шая девушка — вы с нею ходили в театр, обсуждали
спектакли, спорили. Очень хорошо! Только почему же ты
везде ее называешь «девчонкой»? Это что, «современ­
но»? Да нет же, это пошлый жаргон танцплощадок.
Она — девушка! И она, видимо, достойна этого уважи­
тельного слова. Встретив тебя пьяного с тем самым зло­
получным Сашкой, Вера настойчиво пыталась тебя ото­
рвать, увести от «друга». Но Сашка оказался для тебя
дороже. Ты оттолкнул руку помощи, которую протянула
тебе любящая девушка, и пошел на свое последнее пре­
ступление.
Вот я еще раз проштудировал все пятьдесят страниц
твоих писем очень убористого, надо сказать, текста,—
скажи, в чем виновата перед тобой родина? Только поло­
жи руку на сердце и скажи это честно, с глазу на глаз
со своей совестью».
«Здравствуйте, Григорий Александрович! Прежде
всего о вашем письме. Справедливое, волнующее пись­
мо. Вы пишете: «Скажи, в чем виновато перед тобой об­
щество?» Те строки, в которых я винил родину, писались
202

в тяжелом, упадническом настроении. После долгих раз­
думий я понял, что родину в этом винить нельзя, я был
глубоко неправ в своих обвинениях. Родину винить
нельзя!
Теперь, вспоминая свои преступления, я сам содро­
гаюсь от них. При каждом свидании я вижу постарев­
шее, залитое слезами лицо матери. Смогу ли, успею ли
я вознаградить ее за все эти мучения своей заботой и
лаской?!
В конце своего письма вы предлагаете мне разобрать­
ся в самом себе: что является причиной моих преступле­
ний? Какие условия и обстоятельства моей жизни, какие
черты моей личности?
Откровенно говоря, Григорий Александрович, теперь
я сам этого не понимаю. Я много думал, но ответа найти
не могу. Все те условия и обстоятельства, о которых
я писал вам в предыдущем письме (ссоры с матерью,
встречи с Сашкой), можно было обойти, пресечь, побо­
роть. Все дело в том, что у меня не хватило в то время
ума обойти эти обстоятельства. Я сделал первое, что
пришло в голову, не думая о последствиях. Конечно,
в этом виноват только я сам. Причиной моих преступле­
ний было отсутствие ума и неспособность понимать
жизнь. Ведь мне в то время не приходилось крепко заду­
мываться о чем-нибудь. Так кого или что я могу в этом
винить? Лишь когда я увидел, что подобных мне немало,
и понял, какой большой мы приносили вред народу, сре­
ди которого жили, я крепко задумался Я извлек из
этого урока немало пользы, понял, что надо всегда ду­
мать о собственных поступках и о поступках других
людей, окружающих тебя.
Я благодарен вам за ваше письмо: оно заставило
меня еще глубже вдуматься во все жизненные слож ­
ности. И вообще, когда я получаю от вас письмо, я ,чув­
ствую себя спокойным, на душе очень хорошо, р а­
достно».
Шло время, и Юрий в результате продолжающейся
переписки со мной и, как мы увидим дальше, под влия­
нием воспитателей колонии постепенно осмысливал свое
положение, вырабатывал моральную устойчивость и це­
ленаправленность.
«Все, что переношу сейчас, я считаю заслуженным.
И вы помните, как в одном из писем я писал: «Что ж,
пусть этот голод по свободе копится! И чем сильнее
203

он будет, тем крепче, тем уверенней я войду в новую
жизнь». Во всяком случае, вы были совершенно правы,
когда сказали: «Это нужно понять внутренне, прими­
риться с этим и перенести это достойно, как свой мо­
ральный долг. Это и будет твоей нравственной закал­
кой».
Очень хорошие слова, и я буду их помнить. И мне
хочется за это письмо сказать вам большое спасибо: оно
открыло во мне новую страницу, и посмотрим, что я смо -;
гу на ней написать. А сейчас моим девизом будет ваша
фраза: «Поменьше воплей, побольше внутренней работы
над собой».
С глубоким уважением и благодарностью к вам
Юрий;
27 февраля 1964 года».
В заключение сделаю маленькое отступление. Эта пе­
реписка в очень сокращенном виде была напечатана
в газете «Известия». В статье был взят только один мо­
тив— осуждение и изобличение позиции моего корре­
спондента. Через некоторое время один мой старый
приятель, литератор, при встрече сказал:
Читал я вашу статью. Читал. Хорошо вы его разо­
блачили— и крепко и душевно, по-отечески . Только вот
в чем беда: не действует на них ничего.
И я рад, что весь дальнейший ход нашего спора, как
мы видим, опровергает это безнадежное и безрадостное
заключение.
Рад и тому, что эту безнадежность опровергает и то,
как ответили на эту статью сами заключенные. Одни
обозлились. Это как раз те, которые в своих преступле­
ниях осмеливаются обвинять общество. А вот другие, их
оказалось большинство, ищут разумных путей в жизни.
Прочтите письмо одного из них.
«Таких Юриев встречается много, и все они начина­
ют взывать к логике, лишь когда сама жизнь начинает
давить их. А спрашивается, кто его толкал в тюрьму?
О чем он думал, когда жизнь улыбалась ему? Ведь,
идя на преступление, он делал это тайком, украдкой от
всех, значит, и в то время у него работало сознание
правильно, он знал, что за содеянное он будет отвечать,
но он надеялся, что увильнет от этого. Но как только тучи
закона сгустились над его головой, чтобы поразить за
204

содеянное, вот здесь и появилась у него наклонность
к размышлению и анализу своих поступков.;
Хорош тот человек, кто, попав в заключение, начи­
нает не с жалоб к писателям и редакторам газет, а на­
чинает работать молча, твердо став на правильный путь.
Так и при досрочном освобождении. Сколько их вер­
нулось обратно! А почему? Потому что им поверили, да
не проверили. А мне думается, что только тот может
быть достоин освобождения, который вытряхнул из себя
все сам, без посторонней помощи. Если ты сдержан
в разговоре, в поведении, не выражаешься нецензурно и
вообще если человек сдержан, он не совершит проступ­
ка, не оскорбит никого, не пойдет за «дружками». Толь­
ко таким скатертью дорога на свободу».
Приписка:
«Желательно, чтоб это прочитал и Юрий.
А главное, скаж ите ему: поменьше вою».
Тростинка гнется на ветру
Итак, человек не сумел «обойти», «преодолеть» сгру­
дившиеся вокруг него обстоятельства, «мозги набе­
крень», «ума не хватило» — так Юрий Спицын объяснил
внутреннюю причину своих преступлений. Но что зна­
чит—не хватило ума? Здесь мы вплотную подходим
к вопросу о личности преступника.
Нет, это не узкий вопрос криминологии, это тоже
наш общий, общественный вопрос: у кого и почему моз­
ги оказываются «набекрень»? Это, конечно, не первое в
цепи причин, но очень важное обстоятельство: психо­
логия.
Вот совершенно отчаянное письмо. Прекрасный чело­
век, трудолюбивый, честный, чистый. Отличным солда­
том отслужил он военную службу и, возвратившись
домой, заехал к сестре повидаться. Тут узнал, что сестре
живется очень плохо: муж — пьяница, дебошир, издева­
ется над женой и совсем забил ее. Брат хотел за нее
вступиться, но сестра упросила не вмешиваться: хуже
будет. Человек поборол в себе внутренний протест, ко ­
торый кипел в душе, а потом пришли соседи, выпили,
как полагается, и протест этот прорвался: ссора, подвер­
нувшийся под руку нож, и — убийство.
205

«Так по воле сложившихся обстоятельств в одну ми­
нуту я стал преступником, к чему никогда не готовился,
не думал и не ждал. Недаром говорится: ошибка одной
минуты составляет горе целой жизни».
Миг, погубивший жизнь. Человек не сумел овладеть
своими чувствами.
А вот еще судьба, столь же печальная, сколь и поучи­
тельная по своей драматичности.
Двадцатичетырехлетний майор доблестно и бесстраш­
но прошел через всю войну, побывав чуть ли не на всех
фронтах. Случалось всякое. Неоднократно он ходил
в разведку в тыл врага, натыкался на противника, отби­
вался и уходил невредимым. Он сражался с врагом на
подступах к Ленинграду, на полях Украины, на польской
земле, девять раз получал правительственные награды
и закончил войну начальником штаба полка и членом
партии. После войны он работает за границей по репат­
риации военнопленных, по долгу службы бывает в Бер­
лине, в Париже и наконец получает отпуск.
Смотри, без жены не возвращайся! ^дружески
напутствовал его генерал.
^ Есть не возвращаться! — также шутя ответил
майор.
И, точно по приказу, нашлась жена: молодая, голу­
боглазая, с чудной фигуркой и яркой внешностью. Она
покорила его своей простотой и застенчивостью. В свою
очередь, она была ослеплена видом боевого, подтянутого
майора, его парадной формой с кучей орденов и возмож­
ностью жить в Европе.
Итак, молодая жена, уютная, прекрасно обставлен­
ная квартира, семейное счастье. Но муж оставался офи­
цером, членом партии, советским человеком в сложней­
ших условиях послевоенной Германии. А кроме того, он
учился в вечернем университете марксизма-ленинизма,
был избран секретарем партийной организации и членом
бюро вышестоящей организации ^ одним словом, жил
богатой, полнокровной жизнью. А молодой жене было
«скучно», и она, злоупотребляя безграничным доверием
мужа, стала «развлекаться», переходя в этих развлече­
ниях границы приличия. Муж с ужасом понял, что за
прелестной внешностью и девичьей застенчивостью стоя­
ла легкомысленная, но расчетливая хищница, погнав­
шаяся за «Европой» и другими чисто материальными
благами. Обстановка накалялась, и наконец финал: ра­
206

нение жены и попытка самоубийства. Все сразу рухнуло.
И когда после больницы, после неотвратимого, несмотря
ни на что, суда и заключения бывший майор вернулся в
жизнь, ему сказали: «Вы прибыли не из академии, а из
тюрьмы».
Человек пошел работать на шахту разнорабочим. Но
здесь его настиг исполнительный лист от бывшей жены
с двухгодовой задолженностью за годы заключения.
Этот лист при такой задолженности съедал почти всю
его заработную плату, и человек стал кочевать с места
на место, «халтурить» на частных работах, пить водку
в компании неизменных дружков. Из блестящего, под­
тянутого майора Он превратился в небритого завсегда­
тая разного рода «шалманов».
«Когда я вращался в кругу офицеров, я был абсо­
лютно далек от всякой мысли о преступлении, хотя в то
время были буквально неограниченные возможности со­
вершенно безопасного хищения, но при наводящих раз­
говорах некоторых товарищей даже сама мысль об этом
бросала меня в дрожь,— пишет он в своей исповеди.—
А потом, когда я покатился вниз, я растворился в отбро­
сах общества. В большинстве случаев это недалекие по
своему общественному развитию люди с почти поголов­
ной тягой к спиртному. Без целеустремленности и энту­
зиазма, лишенные права и возможности обеспечен­
ной культурной жизни, они подчинились слепому само­
теку.
Лишь теперь я убедился, как быстро и почти неза­
метно распространяется отрицательное влияние среды
на человека в любом возрасте и как он быстро может
поддаться разложению, если он не готовил себя специ­
ально к возможности сопротивления злу и борьбе с об­
стоятельствами».
Это очень важная мысль. Нет, конечно, речь идет не
о «специальной» подготовке, да и нельзя жить на свете,
думая, что ты в один прекрасный момент можешь сде­
латься преступником. Но как в физической культуре
нужны постоянные тренировки, чтобы готовить сердце
к любым перегрузкам, так и здесь: внутренняя закалка,
способность выдержать и помрачающую сознание волну
аффекта, и длительную осаду окруживших тебя соблаз­
нов, и злое влияние, умение разгадать и оценить его,
увидеть последствия, и найти в себе силы для отпора,
и овладеть собой, и способность выстоять перед разла­
207

гающим влиянием средй — это необходимейшие элемен­
ты нравственной культуры человека.
В противном случае тебя могут подстеречь опасно­
сти, о которых ты и не предполагаешь. Вот человек про­
шел войну в качестве артиллерийского офицера и ока­
зался жертвой самого примитивного, жалкого малоду­
шия. Он был ни в чем не повинен, кроме одного: он знал
о преступлениях, совершаемых подлинными преступни­
ками, но, запуганный их угрозами, молчал и этим дал
им возможность оклеветать самого себя.
«В страхе я забыл тогда, что хитрость «я все равно
что мелкая монета, на которую много не купишь. Хит­
рость близорука: хорошо видит только под носом, а не
вдаль, и оттого часто сама попадается в ту же ловушку,
которую расставила другим. Так же случилось и у меня.
Преступники были неожиданно арестованы и, будучи
убежденными, что это моих рук дело, выдали меня за
своего главаря, заранее договорившись.
Ни следователю, ни суду я не смог доказать, что я не
верблюд. Не помогла и кассационная жалоба. Я был
осужден на двадцать лет и больше уже не писал ни жа­
лоб, ни прошений о помиловании, решив, что между тру­
сом и вором нет разницы: первый обворовывает самого
себя, второй — других».
Человек учился, работал зоотехником, вступил в ком­
сомол, был секретарем райкома комсомола, отслужил
в армии, получил немало благодарностей и почетных
грамот, был избран председателем колхоза...
«Да, прежде чем стать преступником, я был челове­
ком с чистой, кристальной душой, каких у нас миллио­
ны, и моя преступная жизнь есть результат обстоя­
тельств, в которых я сам виновен. С детства я не имел
воровских наклонностей и в душе презираю преступный
мир. Но под влиянием дружков я совершил ошибку, а из
страха, желая исправить ее, допустил другую. И вот
несу жестокую душевную казнь, от которой не бывает
покоя ни днем, ни ночью».
А вот другой — сын рабочего, музыкант.
«На меня возлагались большие надежды, но я их не
оправдал. Я загордился, стал терять голову, считал, что
мне все можно, и получил по заслугам. Так и покатилась
моя жизнь под откос».
Человек не уберег себя. Не подумал о том, что будет,
что идет вслед за какой-то мимолетной радостью... Впро­
208

чем, радость ли это? Миг* наслаждение, за которым
неминуемо идет похмелье
тяжесть расплаты и еще
горше *т* голос совести.
Конечно, как выразился один мой иронически на­
строенный оппонент, легче произносить проповеди, чем
быть святым, и все-таки человек должен быть человеком
при любых обстоятельствах. Иначе ведь остается щед­
ринская формула «■* «применительно к подлости», тре­
тьего не дано. Это значит — применительно к обстоя­
тельствам. Это значит — уступка обстоятельствам, уступ­
ка одна и уступка другая, а чем больше уступок, тем
дальше отодвигается их предел. И человек растворяется,
от него остается обмылок.
Я не хочу превращаться в экскурсовода по музею
человеческих трагедий, но внутреннюю механику паде­
ния и разложения человеческой личности можно лучше
всего увидеть ее собственными глазами.
Разве не поучителен хотя бы вот этот анализ, беспри­
страстный и строгий?
«Помню момент, как бросил нас отец. Помню скита­
ния матери со мной и братишкой Анатолием. Как мать
посылала меня звать отца домой. Помню, как я пошел
в столовую, где застал отца, у которого, видно, пробуди­
лась совесть, и он накормил меня. Помню, как я звал
его домой, но он не пошел и лишь спустя несколько дней
появился и снова стал жить с нами. Семи лет меня отда­
ли в школу, но я учился без всякого контроля».
Обстоятельства, и обстоятельства, надо сказать, труд­
нейшие. Стоит только представить, как мать посылает
сынишку к отцу для переговоров: жить или не жйТь?
И вот они сидят в столовой, разговаривают по этим са­
мым большим, по самым «взрослым» вопросам, и сын
упрашивает, или убеждает отца, или, может быть, молча
смотрит на него исподлобья, и тот, смилостивившись,
заказывает ему порцию макарон или котлету.
Перелом в обстоятельствах:
«Отец умер, осталась мать и нас четверо. Я
стар­
ший. Первая льгота матери: я получил разрешение ку­
рить. Вообще я стал пользоваться подобного рода льго­
тами в разных формах: непоявление вовремя домой
и ряд других...»
Отражение в поведении:
«Так я постепенно отбился от рук, и уже потом мать
не в силах была обуздать меня, дав волю, и только лила
209

слезы да вздыхала. Я начал себя чувствовать хозяином
и взрослым...»
Дополнительные факторы:
«Шло время, началась война, школу я покинул, так
как считал, что в ней быть не обязательно. Меня влекла
своя фантазия — больше видеть и больше иметь. Нужны
были деньги, которыми я мог бы распоряжаться...»
Результаты:
Освободившая себя от всех сдерживающих начал
личность продолжает свое разрушительное действие и
по отношению к обществу, и по отношению к самой
себе.
«В 1942 году к нам в Эмбу было эвакуировано желез­
нодорожное училище, куда я поступил учиться. Но
учиться я не стал, а пошел электриком в паровозное
депо. К заработку я добавлял то, что находил у това­
рищей в карманах.
Наконец я бросил депо и подался в Ташкент, город
хлебный. Осенью 1943 года попал в облаву на базаре
и был направлен в детскую комнату, затем в детский
приемник. Тоже представлялась возможность учиться,
но ведь это неимоверно трудно!! Паек ремесленного или
фабричного обучения меня не устраивал, да и вообще,
что это за подачки, когда я мог убежать и снова красть
все, что мне было необходимо. Наконец снова был задер­
жан и вместе с ватагой таких же сорванцов был направ­
лен на рудник. Устроили нас по специальности. Каждый
был поставлен к хорошему мастеру и к людям под над­
зор. Разве можно не вспомнить этих хороших людей:
электромеханика горного цеха Ивана Голованышкова,
дядю Пашу Хохолкова и других. Разве они посылали
меня на базар, разве они виноваты, что я не хотел рабо­
тать? И, наконец, виноваты ли те люди, которыми был
заселен тот небольшой поселок? До нашего приезда
люди жили здесь спокойно, не зная замков. На три руд­
ника был один сотрудник милиции, и тот говорил так:
«За порядком моя не смотрим, а беспорядок меня не ка­
сается».
Потом возвращение на родину.
«Мать пошла к начальнику депо, упросила взять
меня на работу. Меня снова принял коллектив рабочей
среды».
Разве можно сказать, что общество не занималось
им, что люди оттолкнули его от себя?
210

«Разве можно сказать, что не было возможности
остановиться? — продолжает дальше автор письма. —
Нет, нельзя этого сказать! Кто меня тянул? Если кто
считает, что их затянула война, друзья, голод, холод
ит.д.— ложь!! Не надо так говорить и нагло глядеть
на людей! Надо самому прямо посмотреть в глаза
правде...»
В чем же дело?
«Я и сам себе не нахожу теперь ни оправдания, ни
ответа. Материальное положение? Нет. Хотя у меня
и являлись некоторые потребности, но это не главное.
Ведь сотни людей еще полностью материально не удо­
влетворены, но не идут же они грабить, а я пошел...»
Анализ и уроки:
«Теперь я знаю: это возраст и полнейшая свобода
действий, которой я не сумел пользоваться, погубили
меня. Только твердая рука могла направить меня тогда
по верному пути, но ее не оказалось. И эта, никем не кон­
тролируемая свобода действий привела меня на путь
преступлений. Теперь я понимаю, что жизнь многогран­
на и есть другие цели, которые достойны усилий чело­
века. И всего этого я лишил себя. Я сам. Не всякий
человек своей силой воли и силой личности, своим созна­
нием сможет, видимо, оказаться выше окружающих
условий, не допустить в себе их пагубного влияния.
Я был рабом своих капризов, рабом самого себя. А я
должен был подняться над самим собой, согласуя свои
мысли, ж елания и цели с общечеловеческими. Вот тогда,
пожалуй, жизнь моя не прошла бы мимо. Это несомнен­
но. Но вот как находить силу, чтобы достойно преодоле­
вать противоречия, как добиться в самом себе победы
доброй воли над ненормальными влечениями души? Вот
в чем главное!»
Сказано очень важное слово: «ненормальное влече­
ние души». Это опять-таки уже не криминология, а пси­
хология, а может быть, даже и психиатрия, не та психи­
атрия, когда требуется смирительная рубашка, а «пси­
хиатрия на подступах». Это, конечно, другой разгрвор
и другая тема, но очень близкая: вопрос о личности, о
сложностях и противоречиях ее развития. И не следует
ли нам поглубже задуматься о двух безднах в натуре
человека, о которых говорил еще Достоевский. Увлек­
шись одной «бездной» — перспективой подъема, взлета
человека, мы пренебрежительно смотрим на то, что тя­
211

нет его в другую, а иной раз и в подлинную, далеко не
символическую бездну. Сколько жизней ушло, например,,
под откос из-за нашего, пожалуй, самого большого
зла — ядовитой «злодейки с наклейкой», этого самого
распространенного из «ненормальных влечений души».
Об этом можно было бы написать особую книгу, и нуж­
но было бы написать и исследовать этот вопрос тоже
с разных и очень страшных, надо прямо сказать, сторон.
А мы об этом говорим с усмешкой и снисходительно:
«Ну, выпил человек, подумаешь!» А между тем я не знаю,
с чем сравнить тот ущерб, который приносит эта «зло­
дейка» и нашему материальному хозяйству, и судьбам
и жизням людей, как учесть разрушительное ее действие
на человека, на его личность, психику, на нервную си­
стему, на потомство.
«Как я стал преступником в двадцать пять лет?
У меня есть родители, есть жена. Работал я на номер­
ном заводе бригадиром гальваников. Познакомился
с ребятами, склонными к водке. Стал употреблять ста­
канами. Дружки-собутыльники восхищались: есть сдви­
ги! А я гордился этим! (!) И я все тонул и тонул в этом
зелье. Так я стал опаздывать на завод, а порой и вообще
не выходить. Дома пошли скандалы с женой, с родите­
лями. Не стал слушать родителей и жены, говоря, что
у меня есть своя голова. Но моя голова была пуста, что
глиняный горшок. Я был настолько заражен этой «зло­
дейкой с наклейкой», что казалось, нет жизни без нее.
Но я был очень близорук и не видел дальше своего носа.
Ох, как я глубоко ошибался в этом «цветке жизни», как
выражались мои дружки. Потребность выпить все воз­
растала, и постепенно я докатился до суррогата. С заво­
да взял расчет после того, как мне дали выговор за
прогул.
Вот здесь и началось самое страшное зло, то есть я
стал уголовным преступником. Получилось это так...»
Нет, не будем описывать, как это получилось,— это
уже частное, индивидуальное, а порой и случайное дело:
у одних получается так, у других иначе, важно об­
щее: «Я уже стал не тем человеком, каким был и к а ­
ким должен быть, я потерял всякий контроль над со­
бой».
Вот лежат передо мной эти покаянные письма:
«Я получил зарплату и, извините за нескромность,
понемногу нажрался, как свинья, а потом пошел в кино
212

и еще добавил, а после уж и ничего не помню, где я
был и что со мной было».
Другой «в пьяном до безумия состоянии» во время
спектакля вышел на сцену.
Третий зашел в чужую квартиру и прямо с ногами
улегся спать на чужой постели.
Четвертый встретил девушку и изнасиловал.
Пятый встретил дружка, «ну и выпили и обворовали
квартиру», а шестой «шел с работы, зашел в кафе, вы­
пил; нашелся дружок — добавили, подошел другой —
-
еще добавили; завязалась ссора, драка, я стал разни­
мать, а оказался виноватым» и т. п.
И это вовсе не те преступления, которые достойны
расследования Шерлока Холмса и ему подобных знаме­
нитых детективов. Это не пресловутые «медвежатники»
и «домушники», которые прежде всего ценили, говоря их
же языком, «техничность», своего рода артистизм своей
профессии и которых теперь осталось действительно
мало. «Время воров ушло, время хулиганов пришло», как
сказал мне в беседе один из представителей этой отжи­
вающей «артистической» масти.
—
Какие это преступники? Это шкодники, дрянь,
мразь. Из-за них и нам жизни нет».
Да, грязь, мразь, распад личности.
И кто? Один — замечательный в прошлом шофер;
другой достойный когда-то сотрудник милиции; тре­
тий
передовой токарь; четвертый — старшина погра­
ничных войск и отличник боевой и политической подго­
товки; пятый — сам в прошлом работник прокуратуры.
Больно и страшно! Везде — водка, и только водка ока­
зывается источником или, во всяком случае, спутником
преступлений. И вот финал:
«Я далек от философии, а потому мне непонятно сло­
во — «судьба», и существует ли она на свете? В нашей
«горькой» жизни у большинства людей излюбленный
прием для оправдания — несчастная судьба, но я про­
тивник этого, у нас у каждого открывалась блестящая
дорога в жизнь, но кое-кто потерял это будущее, а при­
обрел однообразную, полную лишений жизнь. Огляды­
ваясь назад, я пробовал проанализировать свой путь.
И вывод один: виноват только сам.
И просто до слез обидно получается, сколько светлых
умов положила жизнь для нас, родившихся уже при
советской власти, а мы не живем, а сознательно
213

лезем в квартиру, чтобы нажитое потом пропить за
гроши».
Поэтому — нет!
не снисходительными улыбочками
должны мы отвечать на это общественное зло и горе:
«Ну, выпил человек, подумаешь!» Мы с тревогой гово­
рим о влиянии усиленной радиации на нервную систему
человека, а не пора ли нам всерьез задуматься о губи­
тельном влиянии на человека вот этой самой, другой
«радиации», которая смотрит на вас со всех магазин­
ных витрин и прилавков? Задуматься, и изучить, и под­
нять настоящую тревогу.
И недостаточно видеть в алкоголизме просто одну из
причин преступности. Алкоголизм сам нуждается в объ­
яснении. Однажды в гостях у меня был американский
писатель Филипп Боносский, очень интересный и вдум­
чивый человек, дружба с которым у нас продолжается
и до сих пор. Среди прочих тем мы затронули тогда и
проблему преступности, ее причин и истоков, и косну­
лись также вопроса об алкоголизме. Он употребил мета­
фору, которая очень запомнилась мне:
Водка — это курок. В ружье может лежать какой
угодно заряд, но без курка оно не выстрелит.
[
А если говорить о «заряде», то не придется ли тогда
поставить в один ряд пьянство и религию, психическую
болезнь и преступление? Неустроенность человеческой
жизни. Разная неустроенность: от смерти матери и не­
удачной любви до неприятия всего мира. Но так или
иначе, человек не находит своего места в жизни, не мо­
жет понять «жизнь и себя» и не может разрешить воз­
никающие перед ним противоречия. Создается внутрен­
ний конфликт, приводящий либо к одному, либо к дру­
гому, либо к третьему, но одинаково больному и уродли­
вому. А причина? Неустроенность мира? Да, в чем-то
виноват, видимо, и мир, и, безусловно, в чем-то виноват,
и на его переустройство, на улучшение его направлены
все наши планы и цели, вся наша деятельность и деятель­
ность каждого нормального, здорового человека. Но
один мой тамбовский корреспондент сделал из этого свои
выводы:
«За все периоды моей жизни,— пишет
он мне,—
я встречал много людей, как плохих, так и хороших, и со­
ответственно видел много хорошего и много плохого,
короче говоря, каждая среда и каждый промежуток
моей жизни оставлял в моем сознании след. На основа­
214

нии такой жизни я и разочаровался. И вот, чтобы уни­
чтожить это разочарование, я решил чем-то его заглу­
шить и нашел выход, но выход не ахти хороший — начал
пить».
Вот вам и «несовершенство мира» и «разочарова­
ние»... Ведь при самых тяжелейших обстоятельствах на­
стоящая сила духа берет верх над их гнетущей властью,
и человек не ломается, не гнется, а еще больше подни­
мается над ними, подчиняя их себе, крепнет, растет
и возвышается. Как у Лермонтова: «Ты видел зло, и пе­
ред злом ты гордым не поник челом». Это те, кто идут
в фарватере «белой» Арагвы, счастливой и чистой. А эти:
мир плох, ну и я буду плох, пропади все пропадом, буду
жить, как живется. Разочаровался! А кто же, повторяю,
будет перестраивать мир? Разве не человек является
движущим началом жизни? Мир плох не только плохи­
ми людьми, их, может быть, не так уж и много,— мир
плох слабыми людьми, которые ссылками на плохой мир
прикрывают собственное слабоволие, бессилие, а порой
и собственную распущенность и низменность. А сильный
человек даже из самых низин падения и самых тяжелых
испытаний может подняться и найти выход к настоящей
жизни. Как яркий пример этого приведу еще одну тяж­
кую, но глубокую исповедь сначала совсем потерявше­
гося, а потом снова нашедшего себя и осмыслившего все
человека.
«Вот еще одно человеческое дыхание врывается
к вам. Выслушайте меня».
Я умолчу о конкретной истории этого человека. В ней *
нет ничего исключительного, хотя именно этим-то, своей
обыденностью, она и страшна: первая судимость по лег­
комыслию милиции, затем по прихоти начальства, потом
уже по собственной вине. Щадя читателя, я, где можно,
стараюсь не говорить о самих преступлениях, но иссле­
довать их причины — наша задача. И этим исследова­
нием меня и заинтересовало большое, на сорока страни­
цах, письмо Андрея Матвеева, письмо искреннее и беспо­
щадное и по отношению к жизни, и, что особенно важно,
к самому себе.
«Если посмотреть на мою прожитую жизнь совершен­
но бесстрастно, «чужими» глазами, то поневоле думает­
ся, что все отрицательные стороны жизни как бы на­
рочно сопровождали меня всюду, всегда и везде. И, огля­
дываясь назад, я не вижу в своей жизни ничего хороше­
215

го, теплого, достойного воспоминания, а подчас и ничего
человечного.
Однако я не хотел бы этими словами создать впечат­
ление жалобы на жизнь. Нет. Я полагаю, что моя жизнь
была необходимой данью времени. Лишь только скорбь
сожаления о холостом ходе лучших лет пронизывает
меня при воспоминании о прошлом. При этом я знаю,
что во мне достаточно здоровых сил и энергии, чтобы
в дальнейшем жить совершенно по-другому. И я совсем
не хотел бы, как говорят иные, родиться в другое время,
ибо живущий в мое время, на моем месте должен был
бы прожить свою жизнь так же, как и я, если бы обстоя­
тельства жизни были те же самые.
Это закон необходимости. В значительной степени
эти обстоятельства определялись войной, давшей отри­
цательный осадок на многие и многие жизни людей.
Собственно говоря, я не нашел в жизни своего места,
которое могло бы захватить меня полностью.
В литературе, которую я по-прежнему читал, я На­
ходил как бы забвение, не зная, куда уйти от повседнев­
ности и обыденности, которая во мне в ту пору вызывала
лишь одно чувство '—*■безнадежность. Помню, когда я чи­
тал «Молодую гвардию», я находил в ее героях род­
ственные чувства, я понимал их, но мне казалось, что их
не окружал слой обывательской плесени, рыгающий
всем жалким, алчным и грязным.
Какая-то небрежность и легкость отношения к окру­
жающему овладела мной. Я часто менял место работы,
совершенно беспричинно и бесцельно шел работать на
другое место. Деньги при этом не имели в моих глазах
никакого значения. Просто я видел что-то не так, и это
на меня действовало. (Опять очень важные признания:
«что-то не так», «легкость отношения», «беспричинно и
бесцельно». Психология! — Г . М.)
Описание всех сторон жизни, отразившихся на моем
воспитании, вместить в границы письма очень трудно.
Но тем не менее о более существенных из них придется
рассказать.
Я всегда остро чувствовал несправедливость того или
иного явления, той или иной стороны жизни.
Когда мне, например, присудили платить пятнадцать
процентов зарплаты за то, что я, будучи шофером, не
захотел работать грузчиком по прихоти директора хле­
бопекарни, я отказался выполнять эту повинность. А так
216

как я без этого не мог никуда устроиться, я стремитель­
но пошел «на дно».
Но кто мне объяснял и кто мне мог объяснить, что
эта форма наказания являлась нужной в тот трудный
момент жизни общества, в котором была наша родина
в военные и послевоенные годы? Что это наказание было
необходимостью, служащей большой цели? (Интересная
попытка подняться над горестями собственной жизни!
«Закон необходимости»,— Г. М.)
Впоследствии, неся наказание уже за более тяжкую
вину, я часто удивлялся тому, как может наше государ­
ство давать тяжелые наказания за столь малые, на мой
взгляд, проступки. И это мне было неясно до тех пор,
пока мое мировоззрение не возросло до понимания того,
что эти наказания направлены не на уничтожение лич­
ности, а подчинены разумной работе всего государствен­
ного механизма, тесно связанного с жизнью народа
и служащего высокой, созревавшей еще в прошлых ве­
ках, мечте (!). Но это понимание общественной жизни
пришло значительно позднее, однако зародыши его ска­
зывались еще тогда.
Возможно, поэтому я не сразу скатился в грязь пре­
ступлений, в омут преступной братии. Но меня преследо­
вала другая, столь же вредоносная крайность, пагубно
сказавшаяся на моей жизни. Как только я попадал в за­
труднительное положение, из которого не мог найти вы­
хода, стоило чему-нибудь больно скребнуть мою душу,
и я опускался до образа прожигателя жизни: я начинал
пить водку. (Вот она, психология этого зла: «затрудни­
тельное положение», «не мог найти выход», и вот вы­
х од— одурение, самозабвение. — Г. М.) Вообще в то
время у нас пили все: по случаю и без случая, пили от
нечего делать, пили, не зная куда девать себя. А пьяный
угар сопровождался стоном человеческой души, пришиб­
ленной грязью собственной жизни. Как губка, душа моя
впитывала бред и стоны этих неустойчивых, бесхарак­
терных и беспринципных людей (!!), которые, как я по ­
лагал, крутясь вместе с ними в грязном колесе разврата,
были сбиты «с жизни» чем-то сильным и беспощадным,
стоявшим выше их, не догадываясь, что это сила, кинув­
шая их в пьяный разврат, — о тражение бессилия чело­
вечного в человеке».
Очень хорошо сказано: «бессилие человечного в че­
ловеке»! И невольно вспоминаются слова К. Маркса
217

о религии: «иллюзорное счастье народа», «опиум наро­
да». Ленин назвал ее по-русски: сивухой. А тогда та пси­
хологическая основа религии, о которой говорил
Маркс,— «самосознание и самочувствование человека,
который или еще не обрел себя, или уже снова себя по­
терял»,— не подводит ли она и к настоящей, подлинной
сивухе? Только в религии она превращается в убежде­
ние, в фанатическую узость и замкнутость мысли, а в
пьянстве она остается утешением, самым грубым и низ­
менным, не требующим ни философии и никаких ухищ­
рений мысли. Человеческая слабость, переходящая
в привычку, в потребность, болезнь и, наконец, в посте­
пенное разложение личности. Избавление от этой сла­
бости человек видит в том же, что ее порождает: в той
же сивухе, создающей иллюзии призрачной жизни, при­
зрачной силы и призрачного блаженства. «Стон челове­
ческой души, пришибленной грязью собственной ж из­
ни»,— хорошо сказано!
«Отец мой тоже пил и совершенно безучастно, даже
враждебно относился к семье,— читаем мы дальше в ис­
поведи Андрея Матвеева. — Дома все чаще возникали
ссоры и скандалы и, наконец, наступила разрядка: отец
застрелился. Тогда я не понял причин его смерти. Лишь
много позднее, читая Людвига Фейербаха, я нашел
у него очень меткое выражение, воспроизвожу по памя­
ти: «Человек убивает лишь свою скорлупу, ибо жизнь
выела его нутро». Да, быт, окружавший отца, съел его
нутро, поглотил его жизненную энергию, его волю. Так
случилось потому, что отец опутал себя как бы сетью
паутины — дрязгами и интригами, которые порождали
еще больше дрязг и интриг, всасываясь в человека, нер­
вируя и беря в плен вслед за умом и его сердце. И при­
чина самоубийства отца в том, что он не стоял выше этих
бесчисленных дрязг и интриг, не он управлял ими, а они
управляли его жизнью (!) и к другому концу привести
его не могли.
Но тогда я понимал все иначе; я видел, что мой отец
убил себя, и мое недовольство жизнью, мое легкомыслие
подхватили это как еще один факт, подтверждающий
«правильность» моего пассивного течения по жизни.
А стоит лишь пойти по наклонной плоскости вниз, стоит
хоть раз не придать значения отрицательным привыч­
кам, начинающим захватывать тебя, как незаметно ты
неизбежно скользнешь по этой плоскости до дна. А здесь
218

человек уже не чувствует своего нравственного падения,,
оно окончено, нет уже сил осознать глубину этого паде­
ния, и человек начинает лелеять, целовать те цепи, ко­
торые держат его в своих объятиях, как темная сила,
делающая зрячего слепым и превращающая разумного
человека в раба своих всепожирающих привычек. (Вот
она — страшная психология падения!—Г. М.)
Казалось бы, что несчастье, постигшее нашу семью,
и появившиеся заботы должны были остепенить меня.
Но этого не случилось, и мое отношение к дому было во­
пиющим по низости души, которая в то время была как
нагретый кусок металла, принимающий беспорядочную
форму, сдаваясь под любым ударом, наносимым ей
извне. Водка делала человека не только пассивным по
отношению к окружающему миру, она захватывала все
поры его духовной и физической жизни, разъедая и из­
вращая естественные чувства. Она развивала отрица­
тельные страсти, делала человека животным, кидаю­
щимся на других (!).
Меня окружали товарищи из любителей разгульной
жизни. Правда, среди них не было людей, живущих за
счет чужого труда, но как им, так и мне до этого оста­
вался один шаг, притом шаг неизбежный, ибо алкоголь
не знает предела в своей разлагающей работе. Зато в на­
шей среде было много истинных рвачей и летунов в поис­
ках лучшего. Этим людям везде было плохо, и всегда их
не удовлетворяла жизнь, даже тогда, когда материаль­
ная сторона оборачивалась к ним с самой выгодной сто­
роны. Лишь позднее, под влиянием серьезной литерату­
ры, изменившей коренным образом мое мировоззрение,
я понял ошибки и заблуждения этих людей, как и свои
собственные.
Нет, это не слова, это — тот продуктивный огонь со­
знания, который делает человека сильным и богатым,
который порождает самую чистую гордость, гордость
своим достоинством как личности, как гражданина, чья
жизнь не какое-нибудь абстрактное недоумение на аре­
не общества, а необходимая функция для пользы обще­
ства, для блага другого, для большого океана человеч­
ности.
И вот такая настоящая жизнь, кипучая, энергичная,
стремительно движущаяся вперед, шла мимо чайных,
пивных и «хат», в которых я пропивал свою молодость.
Она сметала эти притоны и, естественно, прокладывая
219

новые пути, создавала множество противоречий, и нуж;ен
был зрелый взгляд, могущий извлечь из этих противоре­
чий истину (тоже интересная мысль: польза, извлечен­
ная из пережитых противоречий и ошибок,— Г. М .) .
Теперь эта истина найдена. Прошлое мое подлежит
смерти, а вместе с ним подлежит забвению то прежнее
мое «я», которое руководило моими поступками и дей­
ствиями».
Ну так что же? По-моему, все ясно. И закончить эту
главу мне хочется словами из романа польского писате­
ля Казимежа Брандыса «Между войнами»:
«Когда у человека не хватает воли руководить соб­
ственной жизнью, в действие вступает сила, которая ру­
ководит им,— сила
его слабости: человек называет ее
судьбой. Она выполняет то, чего он не сумел предотвра­
тить; уничтожает в нем самом те барьеры, через которые
он не решился перешагнуть. Это вовсе не сила, стоящая
над нами, это только следствие, наказание, посылаемое
нам жизнью за неумение самостоятельно построить соб­
ственную судьбу, ответ внешней среды на отсутствие
смелости, на колебания и слабость».
Тростинка гнется на ветру!
Эго
Перед нами прошел большой ряд человеческих сла­
бостей и вырастающих из них ошибок. Это один ряд
преступлений, которые обычно — у одних быстрее, у дру­
гих медленнее — заканчиваются капитуляцией взбунто­
вавшейся личности и часто не только осознанием, но и
полным, глубоким осмысливанием всего совершившего­
ся, убедительные примеры чего мы видели. И очень
жаль, что такое осмысливание, такой иной раз необы­
чайно поучительный жизненный опыт людей с трудными
судьбами остается при них, в то время как он мог бы
служить — я уверен
в этом — веским
подспорьем
в сложной системе нашей социальной педагогики. Поче­
му мы с должным вниманием относимся к рассказам
верующих, отошедших от религии, даже бывших актив­
ных религиозных деятелей, даже политических деятелей,
вроде Шульгина, а почему мы игнорируем осмысленные
исповеди людей, совершивших ошибки другого порядка?
«Ведь и отрицательные стороны, подмеченные у дру­
гих людей, учат тебя, и ты, заметив их у другого, не по­
220

вторишь у себя», — совершенно справедливо пишет
читательница А. Борисова.
Поэтому я продолжу свой прежний разговор о дру­
гих вариациях, когда взбунтовавшаяся личность «идет
напролом» по принципу «либо жить воробьем, либо уме­
реть вороном» и, упорствуя в бунте своем, доходит до
крайних пределов. У Маркса во введении «К критике ге­
гелевской философии права» есть интересная мысль,
касающаяся задач, стоявших перед немецким народом
того времени: «Надо заставить народ ужаснуться себя
самого, чтобы вдохнуть в него отвагу» *. Перефразируя
это положение, я бы хотел, чтобы человек испугался са­
мого себя и мог усилить свое сопротивление злу.
Несколько лет назад, окончив среднюю школу и по­
ступив в институт, Тамара Махова была, казалось, так
же далека от преступления, как далек от него грудной
младенец, и вдруг она, студентка вуза, стала рецидиви­
сткой, четырежды судимой за воровство.
Что же произошло и как это получилось?
«Родилась я и воспитывалась в самой обыкновенной,
рабочей семье, каких много. Мать моя, простая, негра­
мотная женщина, всю свою жизнь, с молодости и до се­
дин, простояла за прядильным станком. Отец погиб
в 1944 году. Кроме меня, у матери было трое — сестра и
брат старше меня и сестренка — младшая.
Я не могу жаловаться на свое детство, мы жили
не плохо. Теперь только я представляю, как трудно было
моей матери воспитывать нас — выучить, одеть, обуть.
Она делала это так искусно, что нам завидовали дети
более состоятельных родителей. Вероятно, она на своем
опыте знала, как тяжело не уметь писать и читать, и по­
этому изо всех сил старалась сделать нас образованны­
ми людьми, взвалив на свои плечи непосильную ношу.
Особенно много заботы она уделяла мне, и я с восьмого
класса уже не знала, как надеть в школу старое платье.
Мне это нравилось, я считала, что это вполне естествен­
но. Но сама ничего не делала, чтобы помочь семье, и к
тому моменту, когда окончила десять классов, я умела
только читать, писать, и ничего больше.
Училась я в школе неважно и, если правду сказать,
не помню дня, когда бы выучила уроки по всем пред­
метам: не хватало терпения. У меня не было стремлений
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, с. 417.
221

в жизни, не задумывалась, куда пойду после десятого
класса, но знала, что поеду в какой-нибудь институт.
Я выбрала институт имени Герцена в Ленинграде и по­
дала документы на литературный факультет. Экзамены
выдержала, но, когда подсчитала свои баллы, подумала:
не пройду по конкурсу. Чтобы было наверняка, я пере­
шла на факультет английского языка Института ино­
странных языков. Мне не очень хотелось огорчать свою
мать и казалось позором вернуться в родной город, где
каждый мог показать на меня пальцем.
В Институте иностранных языков общежитие было
очень маленькое, и я дала расписку, что в жилплощади
не нуждаюсь. Я сняла комнату и платила за нее тем, что
получала от матери, а ее уверяла в письмах, что мне
хорошо, лгала , что живу в общежитии и тех денег, что
мне присылают, хватает (в действительности их хватало
только для того, чтобы уплатить хозяйке: стипендии
я не получала).
Так я столкнулась с первой трудностью, которую,
может быть, и пережила бы, если бы не еще одно об­
стоятельство.
До этого никаких чувств у меня ни к кому не было,
а тут я познакомилась с одним мальчишкой. Я не знала
тогда, как и в любви-то объясняются, но думала о своем
знакомом почти всегда. Мы учились в разные смены,
и я стала пропускать лекции, чтобы видеть его. Я ревно­
вала его ко всему на свете, хотя могу даже сейчас с
гордостью сказать, что у нас никогда не было ничего
грязного, даж е в мыслях, не было ни единого поцелуя.
Хозяйка однажды заметила, как я, вместо того чтобы
бежать в институт, звонила ему, и, сделав вывод, что
я бросила учиться, написала об этом матери. Мать отка­
залась помогать мне, и хозяйка меня с квартиры выпи­
сала.
В институт я больше не пошла, совсем охладела
к учебе, а домой ехать не могла. Не могла даже предста­
вить, как я приеду, как встречусь со своими, а глав ­
ное, стыдно было учителей. И я стала болтаться без
дела.
В первое время я не знала, что можно остаться но­
чевать прямо на улице, и я пошла в гостиницу при Мос­
ковском вокзале. Вещи сдала в камеру хранения. Но они
у меня там пропали, и я осталась, в чем была. Теперь
мне поневоле пришлось ехать домой.
222

Но лучше бы я туда не ездила! Кто-то из знакомых
написал туда обо мне письмо, и в маленьком городке,
где все знают друг друга, пошли слухи, что я связалась
с бандитами. Тяжело вспоминать, что было. Явились
представители власти и потребовали, чтобы я предъяви­
ла им паспорт. Я поняла, что меня в чем-то подозрева­
ют, даже родные. Меня увели в отделение милиции и вы­
звали мать. Она плакала, и нас отпустили. Я два дня
не показывала глаз на улицу и ждала, может быть, хоть
кто-нибудь из моих учителей зайдет (?). Но никто не
приходил (!). Пожалуй, вот тут и кончилось мое детство.
Я поняла, что нельзя жить в такой обстановке, когда
родная мать закрывает на замок ящики, наслушавшись
ложных слухов, и я уехала снова в Ленинград. Дом,
школа, все близкие были вычеркнуты из моей жизни,
я дала слово, что никогда не вернусь туда, где мне при­
чинили слишком много боли. С какой целью и куда
я ехала, не знаю.
Приехав в Ленинград, я не сделала больше никаких
попыток поправить свою жизнь. Я боялась черной рабо­
ты, как черт ладана, но я боялась и улицы, мне было
трудно привыкнуть к мысли, что у меня нет больше дома
и мне негде ночевать. И я устроилась в домработницы к
инженеру — женщине. Но кто станет держать прислугу,
которая привыкла, чтобы за ней самой убирали?..
Улица любит отверженных. Она принимает их днем
и ночью, в жаркое лето и в зимние вьюги. Она прини­
мает всех, особенно женщин, но для меня она все-таки
оставалась улицей. Может быть, лучше было бы стать
уличной девкой, но я по своей органике, биологии была
еще девчонкой, ребенком и скорее бы убила кого-нибудь,
нежели допустила до себя мужчину. И вообще, воспи­
танная на твердых принципах в этом смысле, я тогда
и не думала, что можно было бы найти приют вот таким
образом.
Я очень устала от бессонных дней и ночей и до того
измучилась, что отдала бы многое, чтобы где-нибудь
нормально поспать.
...Эту ночь я никогда не забуду. Я шла по городу, не
зная, где приткнуться, и вдруг в переулке увидела от­
крытую парадную дверь. Я вошла, даже не посмотрев
на табличку, и поняла, что это не жилой дом, а общежи­
тие, потому что за столом дремала женщина-вахтер.
Я незаметно, чтобы она не слышала, прошла мимо и ока­
223

залась в небольшой комнате, в которой ничего не было,
кроме стула, стола, тумбочки и кровати, застланной
чистым бельем. Я разделась, укрылась и уснула с мы­
слью, что ничего страшного нет: встану, закрою комнату
и уйду. А потом проснулась от крика: «Как вы сюда
попали?!» Комендант быстро установил, что я «чужая»,
и вызвал милиционера.
В отделении меня допросили, и я рассказала всю
правду. Потом ко мне привели двух студенток на очную
ставку. Оказывается, в ту ночь в общежитии произошла
кража, и меня в ней заподозрили. Меня не посадили то­
гда, так как не доказали мою вину, но подозрения не сня­
ли. Я вошла в отделение с чистой душой, а вышла оттуда
морально подавленной. Я еще не была преступницей, но
уже знала, что становлюсь ею и буду воровать. «Все
меня считают воровкой, и дома и в милиции, так почему
бы мне не стать ею?» — думала я.
Предоставленная самой себе, я и воровать научилась
самостоятельно. У меня не было желания связаться с
кем-то, а залезть в карман, ограбить человека, обо­
красть квартиру я не умела. Я могла украсть там, где
было легко украсть. Таким местом стал институт, где
все открыто, все доступно, где можно взять пусть немно­
го, но незаметно. И я стала воровать.
Мои первые преступления были разоблачены мною
же самой. Когда мне несколько раз удалось украсть и
выйти незамеченной, в моей душе еще протестовал голос
человеческого разума, я проклинала себя, чувствовала,
что это не для меня, и после нескольких краж не смог­
ла — оставила записку на месте последнего преступле­
ния. Меня судили. Против меня не было никаких улик,
кроме моего показания. Меня судили без свидетелей, их
не было, я сама была свидетелем по своему делу, ибо
не видела смысла лгать.
Меня осудили к лишению свободы, и я приняла это
как должное. Уже в тюрьме я попыталась разобраться
в том, что произошло, но ничего не нашла. Меня лишь
поразили обитатели тюрьмы, и, когда впервые попала
в их среду, я ужаснулась и подумала: «Неужели и я
такая?» На этот раз сидела недолго. Областной проку­
рор опротестовал приговор, и меня освободили, заменив
лишение свободы годом условно. Но освобождение мне
было ни к чему, я знала, что все равно буду воровать,
что не хватит у меня сил и настойчивости повернуть
224

все обратно. Так и опускалась, не делая попыток под­
няться.
Я не имею права сказать, что ко мне подходили
неправильно и безжалостно. Наоборот, я видела, что
.меня
слишком уж жалели, слишком сочувствовали мне,
но это было еще хуже, ибо меня не жалеть было надо,
а понять до конца и, как я теперь думаю, отдать в руки
сильного и крепкого коллектива. Да, мне верили, что
я говорю правду, но какая может быть цена той вере,
если из жалости меня пригойорили не к десяти годам,
а к одному году лишения свободы, а для меня было оди­
наково страшно, что один год, что десять или двадцать
пять лет. Губительно было то, что, жалея меня и не по­
нимая, что мне нужно для того, чтобы стать человеком,
мне смягчали лишь меру наказания, а не делали попыт­
ки поставить меня на твердую почву, пока я еще не была
искалечена морально. И я стала злоупотреблять этой
ненавистной для меня жалостью. Все свои остальные
преступления я совершала совершенно сознательно.
Я крала со злостью загнанного зверя, не из потребности
в пище, а из желания делать зло во имя зла. Я могла
просто выбросить украденную вещь, могла отдать како-
му-нибудь нищему часть денег, могла надеть на себя
ворованное и ходить по городу. Я уже смотрела на
жизнь иначе и считала, что лучше быть первой из пло­
хих, чем последней из хороших.
Поскольку теперь я шесть лет провела в колонии, не
могу не признать, что колония научила меня трудиться:
сейчас без особых усилий могу дать двести процентов
нормы. Но разве этому нельзя было меня научить на
свободе? В остальном тюрьма наложила дурной отпеча-
/ток, и, пока я буду жить, у меня останется боль, которой
не залечишь.
Я никому и ничему не верю. И если я откровенна
с кем-либо, то просто из любопытства: ищу человека,
который смог бы все-таки разубедить меня в моих
взглядах. Тем не менее я уверена в том, что не при­
ду больше в колонию: я слишком ненавижу здесь все,
и уже поэтому не воспользуюсь больше случаем
украсть.
Что со мной будет дальше, не знаю. Что я имею на
сегодняшний день? Да ничего: ни дома, ни семьи, ни со­
стояния, ничего. У меня есть голова, руки, ноги, пара
белья и сын, который находится на воспитании в дет-
ft. Г. Медынский, т. 2
Р25

ском доме,— вот и все мое царство. Так как же я могу
сказать, что будущее в моих руках?»
Когда читаешь этот рассказ, на первый взгляд ка­
жется, что ничего этого не было, не могло быть в жизни,
настолько все это дико, путано и нелогично, и думается,
просто насочиняла глупая, взбалмошная девчонка то,
чего и не было (начиная хотя бы с ее рассказа о поступ­
лении в институт иностранных языков). Действительно,
если подходить с нормальной меркой, в поступках Махо­
вой нет логики. Ведь было много возможностей пойти
другой дорогой: попросить общежитие и учиться, объяс­
нить все родным и пойти работать на фабрику или по­
ступить на завод в Ленинграде. Кажется, требовалось
лишь небольшое усилие воли, капля решимости и здра­
вого смысла. Но в том все и дело, что в ее поведении
была другая, своя, хотя, действительно, очень странная
и чуждая для советского человека логика, основанная
на той моральной концепции, которую Махова вынесла
из семьи и школы, из своего жизненного опыта. Это
была логика эгоиста и потребителя, от которой до логи­
ки паразита и преступника, по сути дела, нет никакой
переходной ступени.
Посмотрите: в семье она жила на всем готовом, не
замечая самоотверженных усилий матери, принимая их
как должное и не думая помочь ей. Помните? «Особенно
много забот мама уделяла мне... Мне это нравилось,
я считала, что это естественно». В школе «училась не­
важно», «не хватало терпения», «не было стремлений»,
«не задумывалась», «но знала, что поеду в институт».
Она даже не знает — в какой, но в институт, на меньшее
она не согласна, хотя не помнит дня, когда бы выучила
уроки по всем предметам! А как же может быть иначе,
когда «дети •—цветы жизни» и «молодым везде у нас
дорога»,— ш агай и не оглядывайся! Все ей, все для нее!
«Все на свете существует лишь для того, чтобы суще­
ствовала «я», молодое, гордое, лучезарное существо» —
такова основа морали эгоиста-потребителя, выработан­
ной Маховой к тому времени, когда она вылетела в мир
из-под маминого крылышка.
Так добро обратилось во зло, человеческое «я»*-*
в извращенное «эго». А из «эго» вытекает и его произ­
водное— эгоизм, о котором так хорошо сказал Герцен:
«Эгоизм ненавидит всеобщее, он отрывает человека
от человечества, ставит его в исключительное положе­
226

ние; для него все чуждо, кроме своей личности. Он везде
носит с собою свою злокачественную атмосферу, сквозь
которую не проникает светлый луч, не изуродовавшись.
С эгоизмом об руку идет гордая надменность».
До поры до времени у Маховой эта мораль проявля­
лась лишь в отношениях к семье и школе, где ее прини­
мали за леность, капризы, избалованность и прочие «без­
обидные» вещи. А теперь Махова вышла лицом к лицу
с обществом, где требования больше и строже.
И вот первая трудность: не хватило «баллов». Что же
делать? Может быть, отступить на время, вернуться до­
мой, поработать на фабрике, а потом снова штурмовать
крепость науки? Нет, она даже не из-за страха, а из
себялюбивой гордости решает: пойду в любой институт
(лишь бы не возвращаться), пусть даже примут без об­
щежития и стипендии — как -нибудь проживу. (Ведь до
сих пор ей никогда не приходилось рассчитывать свой
бюджет.)
Первую трудность кое-как одолела, одолела трусливо,
изменив своему стремлению, но одолела, впрочем, главным
образом потому, что крыло матери (деньги, которые тру­
женица-мать посылала) все еще охраняло от бед.
Но вот новое испытание чувство к мужчине. Тут
уж нет защиты — надо решать самой, а опыта опять-
таки никакого. (Дома и в школе воспитывали на голом
«табу» в отношении общения с лицами иного пола.)
Чувство это захватило, подчинило, смяло Махову до
того, что она забросила учебу. И опять на первом мес­
т е — «я». Я влюбилась!.. Я ревновала... Я не могла!..
И вместо учения, до которого ей, по существу, не было
никакого дела, которое для нее было только формой су­
ществования того же самого необыкновенного «я»,“«
рассеянность, охи-вздохи и телефонные разговоры
«с ним» .
Мать, видимо, впервые решила ее проучить: лишила
денежной помощи. Кажется, теперь уже нельзя было
не понять истины: «кто не работает, тот не ест», надо
что-то давать людям, чтобы иметь право существовать.
Но опять «не дошло», даже мысли не появилось о том,
чтобы пойти работать.
Кто-то сообщил домой слух, недалекий от истины:
бездельничает, связалась неведомо с кем (бандитами?).
Дома спохватились, ужаснулись... перегнули палку со
страха. Она же заслуженное недоверие восприняла как
8*
227

щ
оскорбление ее персоны и, хлопнув дверью, покинула
семью, чтобы продолжать жизнь паразита. «От матери,
от тех, кто обязан (?) был если не верить мне, то делать
вид, что верит, я ничего не видела, кроме зла». Обязаны
были, по мнению Маховой, почему-то прибежать прежние
учителя по случаю ее приезда — тоже не прибежали, и на
этом кончилось, видите ли, ее детство.
И снова в огромном рабочем городе, где на каждом
шагу объявления о найме, где трудятся миллионы, ей,
Маховой, и не подумалось о том, чтобы поискать работу,
устроиться в рабочее общежитие. Она, правда, попыта­
лась стать домработницей, но и на этот несложный труд
у нее не хватило духу: «кто станет держать прислугу,
которая привыкла, чтобы за ней самой убирали всю
жизнь?»
Потом — глупое стечение обстоятельств (и опять-
таки из-за сумасбродства зарвавшегося «я» — войти
в чужой дом, в чужую комнату и лечь в чужую по­
стель) <*-*вполне естественный привод в милицию, совпа ­
дение со случившимся воровством, допрос и опять обида
самовлюбленного «я»
«ах, мне не верят!». «Не верят
ни в семье, ни в милиции, я им покажу! Считают во­
ром — ну что ж, буду красть!» Оправдание того, к чему
неумолимо влекло все ее поведение: кто не работает, тот
должен красть, хотя маскируется это все знакомой уже
нам формулой «разочарования»: «мир плох, ну, значит,
и я буду плох».
Нет, это все далеко не так нелогично, как кажется на
первый взгляд. Оказывается, паразит может вырасти и в
трудовой и самоотверженной семье, а вором можно стать
не только по нужде, но и по воспитанию. Это, конечно,
не сознательное выращивание и формирование преступ­
ника, но это логика вещей — и тоже железная логика! —
когда неправильное воспитание помимо воли и намере­
ний неразумного, педагогически неграмотного воспита­
теля может привести его воспитанника к преступлению.
Ну, а затем, естественно: «мировая скорбь», недове­
рие ко всем и вся, ненависть к людям, обвинение их в
равнодушии и несправедливости и прочие обычные для
взбунтовавшегося эгоиста вещи: виноват мир, виновато
общество, виноваты все, кроме меня, а я — жертва.
Жертва — чего?.. Чем «раздавлена» была эта «лич­
ность», не сумевшая стать личностью? Знакомый вопрос:
в чем виновато общество?
228

А в чем-то оно, видимо, виновато. «Виновато» в том,
что неграмотная женщина, ткачиха, лишившись мужа,
могла не только вырастить и дать образование четверым
детям, но и избаловать их. Виновато в том, что шко­
ла — орудие, инструмент общества по воспитанию де­
тей — видимо, не ставила своей целью подлинное, глубо­
кое воспитание их и не только не предотвратила ошибок
матери, но и сама, очевидно, наделала массу этих оши­
бок, выдав аттестат зрелости совершенно не созревшему
для жизни человеку. Виновато оно, видимо, и в том, что
просмотрело начало падения человека и не остановило
его вовремя. Ведь сама же Махова с редкостной до ци­
низма откровенностью признает: «Я не имею права ска­
зать, что ко мне подходили неправильно или несправед­
ливо. Наоборот, я видела, что меня слишком уж жалели
и слишком сочувствовали мне».
Да, во всем этом общество, несомненно, виновато. Но
это не та вина, это совсем не то, что прежде: «голод, хо­
лод, жрать нечего». Здесь действовали не основные прин­
ципы и закономерности нашей жизни, а опять-таки на ­
рушение, искажение этих принципов и закономерностей.
Это — недоделки общества и его «недодумки», это — то,
что нужно и должно нам обязательно додумать и до­
делать.
А личность?
еще раз поставим мы тот же вопрос.
Личность — часть общества и ее жизнь, ее устремления
и поведение, в какой-то маленькой, бесконечно малой,
может быть, но, несомненно, реальной доле тоже опре­
деляет и жизнь и лицо общества.
Значит, надо не подчиняться слепому течению жизни,
а быть выше его, не болтаться, как утлый челн, по вол ­
нам житейского моря, а направлять ход своего челна по
тем звездам, которые видны в небе. А вот если нет для
тебя этих звезд, если не видишь их, если затмило их для
тебя собственное непомерное «эго» и «плохое» и «хоро­
шее» по сравнению с ним потеряло для тебя свой нрав­
ственный смысл («лучше быть первой среди плохих, чем
последней среди хороших», — п одумать только!), значит,
ты играешь роль не творящего и созидающего, а разру­
шительного начала в обществе.
Вот так и Махова. В ее возрасте, и даже моложе, Зоя
Космодемьянская пошла на виселицу с именем родины
на устах. В ее возрасте, и даже моложе, герои «Молодой
гвардии» стояли насмерть. В ее возрасте Александр Мат-
229

росов, пришедший в армию из колонии, поднялся до
героических вершин самопожертвования.
А мало ли других, самых будничных, но не менее
ярких примеров из мирной жизни?
Для всего этого нужны усилия, работа, борьба.
А разве способен на нее иждивенец, по самой своей пси­
хологии иждивенец общества, которому ни до чего, кро­
ме себя, нет дела? Не удалось задуманное, не получи­
лось?.. Обидели? Оскорбили? Ну и пошли вы все в тар ­
тарары! «Ненавижу!» — вот она та самая себялюбивая
надменность, о которой говорил Герцен.
«Я уже слишком презирала все живое, я слишком
много пережила от людей и не могла простить им... Вну­
тренний мир свой я закрыла от всех и никому не давала
заглянуть в него глубже... Я слишком ненавижу все...
Я никому и ничему не верю... В этом была сила моей
ненависти к людям». И дальше все я... я.. . я!..
«Мне становится безразлично, как оскорбить, лишь
бы оскорбить. Конечно, вам этого не понять!» » пишет
она мне.
Да, честно говорю, не понять! И не только мне. Даж е
ее товарки по несчастью, по месту заключения, писали
потом мне о ней совершенно нелестные вещи:
«Я сама воспитала двоих детей и могу сказать, что
во многом виновата ее мать. Она ее любила, чрезмерно
баловала и сделала ее эгоисткой, которая с детства при­
выкла делать так, как ей нравится, и не считаться с
окружающими. В камере она вела себя так, что нам,
женщинам, было стыдно, что так может вести- себя моло­
дая женщина, имеющая образование. Это — потерянная
женщина, ее имя гремело на всю тюрьму, для нее адми­
нистрации не существовало, она оскорбляла ее, как хо ­
тела, бросалась на дежурных, из карцера она почти не
выходила».
Отсидев шесть месяцев в тюрьме строгого режима,
в одиночной камере, Махова несколько присмирела и
была направлена в колонию. Вот отзыв оттуда, тоже не
от администрации, а от заключенной:
«Она не желала работать в валяльном производстве,
гнушаясь этого грязного дела. Ее отношение к труду,
как и все действия, говорили о том, что она крайне изба­
лована родителями, а потом упустила сама себя. Ее ин­
тересовали лишь развлечения, и, чего больше, у нее где-
230

то растет сын, а она ни разу не послала ему даже кон­
фетки.
Она — мелкий трусишка-воришка, который крадет,
что легко «прихватить», но она «великан» среди компа­
нии стиляг, она даже в колонии не просила, а требовала
танцев. Ее так и звали у нас стилягой.
Она, как маленький зверек, огрызалась, ругалась, из­
вергала похабную брань, не понимая того, что коллектив
сильнее ее и чище. Если ее вызывали на совет коллекти­
ва за такое поведение, она не являлась или, придя, тут
же состроив гримасу, низко раскланивалась, как клоун,
и уходила, говоря, что не считает нужным разговари­
вать. Все ее манеры, разговор были наиграны. Все яды
внутри как бы кипели в ней, она получала большое удо­
вольствие, если ей удавалось обидеть человека, и, видя,
как он плачет, Махова злорадствовала. Она не против
была, чтобы о ней говорили плохо, лишь бы говорили
о ней. Она все время себя ставила выше всех. Эта эго­
истическая черта характера так и осталась при ней».
Часть нашей переписки с Маховой была опубликова­
на в местной, специальной печати, и это вызвало целый
поток живых и горячих откликов со стороны заклю­
ченных.
«В мое сознание не укладываются ваши слова: «нена­
вижу людей». Только крайний эгоист может это сказать.
Как бы ни ломала и ни корежила меня жизнь, я не дохо­
дил до такой дикой мысли и всегда понимал, что ненави­
деть людей»—'э т о гибель. Тогда уж камень на шею и в
омут. Это ужасно — ненавидеть людей».
«Я не хочу дойти до состояния Маховой,-^ пишет
другой,-** лучше умереть, чем жить среди людей, не веря
в них и ненавидя их. Разве это не страшно? Одна среди
людей! Живой труп».
Выйдя на свободу, Махова поехала на целину,
в совхоз.
Вести, которые я стал получать из совхоза, были
озлобленные «до остервенения» (по ее собственному вы­
ражению) со стороны Маховой и очень тревожные — со
стороны коллектива, хотя ничего преступного она больше
не совершила, и будем надеяться, не совершит. Жить ей
с людьми тяжко, ибо в основе всего ее поведения лежит
вот это самое необузданное «эго». Боюсь, что внутренне,
психологически она все еще остается носителем бацил­
лы преступности.
231

Я подробно остановился на этом примере, одном из
многих, а передо мной лежит целая объемистая папка
с названием «Лиходеи своей жизни». Мне не хочется
долго говорить об этой человеческой нечисти, не при­
знающей никаких регуляторов ни внутри, ни вне себя,
не имеющей никакой высокой цели, кроме личной прихо­
ти и низменных расчетов. Она, конечно, тоже стремится
жить («я, прежде всего, человек») и тоже пользуется
высокими словами и взывает к правде и справедливости.
Ведь бывает подлец простой, плоский, и бывает с «пе­
реживаниями», со своей фантазией и философией.
Таким был тот в зеленой велюровой шляпе, который,
явившись ко мне на квартиру, стучал кулаком по столу
и доказывал, что я в «Чести» извратил образ вора. Он
даже требовал организовать диспут в литературном
кружке крупного московского завода, где он пробовал
работать после освобождения. Поработал он немного и
снова оказался в заключении, а по отзывам товарищей,
которые успели его за это время узнать, «ему как-то и
неудобно не сидеть». Эгоист высшей марки, он без конца
хвастался своими «талантами», начиная со способности
чуть ли не голыми руками вскрывать сейфы и кончая
планами написать книгу, которая потрясет мир, во всем
выдвигал себя на первый план.
Тема настолько жестокая, что иногда опять хочется
расстегнуть пуговицу на воротнике и сказать набегаю­
щей мысли: «Подожди, давай отдохнем». Отдыха, одна­
ко, не получается, и за одним вопросом встает другой,
еще более важный и требовательный. Исследовать так
исследовать, и врачу, разбирающемуся в истории болез­
ни, приходится иметь дело со всем, вплоть до различных
неприятных анализов. И вот я только перелистываю эти
анализы распада человеческой личности.
Писем много. Но одно я никак не могу обойти:
«На днях я не без интереса прочитал вашу книгу. Не
без интереса потому, что не только косвенно , а именно
прямо отношусь к категории тех, кого вы пытаетесь по­
казать в вашем произведении. Правда, я не совсем
такой — у меня не низкий лоб дегенерата, не бегающие
глаза, не скошенный подбородок и не гнилые зубы.
Я нормальный человек тридцати лет с вполне приличной
физиономией, с неплохими для окружающих манерами.
В купе вагона или в другом месте, в театре (представьте
себе, что я хожу в театр: когда интеллект выше, легче
232

украсть) меня принимают за инженера или военного
в штатском. Но я вор, вор с двенадцати лет, а с шест­
надцати лет, как говорится, «в законе»... Правда, сидел
я не часто, внешность и небольшая начитанность иногда
спасали от решетки. Я объездил весь Союз и сам, и под
конвоем, но сейчас, после праведных трудов, для нас
наступает полоса затишья, и хочется отдохнуть, помеч­
тать и даже съездить на курорт (очень жаль, что у нас
нет профсоюза!). Дух времени — приходится идти в ногу
с модой. А кстати, почему во всех криминальных агитках
«воры» обязательно грабят бедных старушек и снимают
часы у передовиков производства? Ведь так много квар­
тир, где живут солидные бобры — завмаги, снабженцы,
лауреаты, да и вы, писатели. Вертанул такую «хатенку»
и — в камыши месяца на четыре. А вам не убыток: зав­
маг украдет, вы писанете книжонку — и все, а нам, бедо­
лагам, на молочишко.
Одним словом, до светлого будущего коммунизма еще
далеко, завязывать мы не собираемся и в человеческие
начала не верим.
Фамилию не напишу, ибо знаю, что это значит: не
из-за трусости, а просто не хочу вашего так называемого
общественного мнения».
Последней оговорке относительно трусости верить,
конечно, трудно. Послушаем, что говорит о себе человек,
имеющий девять или десять судимостей (сам сбился со
счета), но понявший в конце концов, что так жить нель­
зя, что это «мерзко, низко и подло»: «Когда-то я был
«авторитетным вором», и как стыдно сейчас, когда я че­
стно работаю, вспоминать, как я этого добивался. Всю
жизнь я был трусом и слабохарактерным человеком,
но никогда никому этого не показывал и старался
среди негодяев быть самым отъявленным, чтобы, бо­
же упаси, кто -нибудь не заметил, что я боюсь буду­
щего».
Кстати, хоть и не в этот адрес, но об этом очень хоро­
шо сказал немецкий философ Фихте:
«...Всякий, считающий себя господином других, сам
раб. Если он и не всегда действительно является тако­
вым, то у него все же рабская душа, и перед первым по­
павшимся более сильным, который его поработит, он бу­
дет гнусно ползать. Только тот свободен, кто хочет все
сделать вокруг себя свободным...»
•
Так и здесь.
233

А вот мнение того, кто провел с ними не один год
жизни.
В одной газете я прочитал отчет об обсуждении «Чес­
ти», и в нем среди прочих мнений был упрек в том, что
я недостаточно разоблачил в своей повести таких «ге­
роев», как Витька Крыса и ему подобные. А потом автор
этого замечания, заключенная Брук, сама прислала мне
большое письмо. В нем рассказывается обычная, каких
много, жизнь: смерть отца накануне войны, вторичное
замужество матери, развал в семье, разлад в душе впе­
чатлительной девочки, занимавшейся в то время в хо­
реографическом училище при Большом театре, потом
побег из дому, бродяжничество, воровство,— «и так я
пошла по течению, уже познав жестокость и дикость
преступников». Типичное «зло зла», приведшее к тому,
что девочка, готовившаяся быть балериной, сама стала
носителем зла, как она себя называет, воровкой в зако­
не. Но все это шло, видимо, от какого-то отчаяния и без­
надежности, а потому основу натуры не затронуло, и вот,
осознав и осмыслив все происшедшее, она со всей беспо­
щадностью обличает живущее до сих пор зло этого
страшного мира.
«Я сама в преступном мире была авторитетом, так
послушайте, что это значит. Среди воров есть более ум­
ные, хитрые, начитанные, умеющие вести себя не в своем
кругу уркачей очень культурно, не выдавая себя. Но на
самом деле это одни из самых подлых и грязных люди­
шек. И они этим пользуются, зная твердо, что любое их
преступление остальные скроют под страхом смерти.
Ведь смерть у воров получить очень просто: за сказан­
ное слово, за отказ от игры в карты, за то, что выиграл,
а не проигрался ему, уркачу, да много за что, лишь бы
ему сохранить свой престиж. По закону воров нож, сход­
ки и жестокость ^ сильнейший, один из основных прин­
ципов. И еще, что у них есть,— это большая нажива от
своих же. Он много рассказывает о себе, умеет на виду
у всех красиво поиграть ножом, и тогда, ослепленная
блеском и ухарством, вся братия готова его боготворить
и быть похожим на него. Вот тогда и стекают к нему от
них «подарки»: и деньги, и вещи, и наркотики.
Так вот этот дуто-мыльный пузырь нужно в первую
очередь обезоруживать и прижимать. Я все это испыта­
ла на своем горьком опыте, и моя сильная ненависть
к ним поэтому очень справедлива. И поэтому вы, доро­
234

гой писатель, в вашей новой книге не давайте им поща­
ды. Если вы разобьете их и обезоружите, вам легче
будет показать читателю, в какую грязь и дикость вле­
чет такая дорожка, и молодежь не захочет быть рабом,
именно рабом, какого-нибудь пошляка и выродка. Я со­
вершенно не думаю о детективности романа или повести,
которая могла бы быть похожа на рекламу преступно­
сти. Я, наоборот, от всей души желаю вам уберечь моло­
дежь от скользких путей, которые приведут только
к плохому.
Мне, по годам еще молодой женщине, остается счи­
танное время жизни, но я сама виновна в сокращении ее.
И мне хочется пожелать молодым людям: живите таки­
ми, чтобы ваша жизнь была ярче солнца и красивее
луны, будьте в жизни морально устойчивыми, гоните
прочь с дороги все грязное, что будет вам мешать,
не бойтесь трудностей, не цепляйтесь за легкую жизнь,
будьте цельными и правильными в жизни, дорожите доб­
рым словом старших и уходите прочь от плохого. Сбе­
режете себя смолоду, тогда и старость будет молодой».
А вот еще признание:
«Сколько можно быть волком? Мы топчем русскую
землю, как дикие кабаны, и всюду оставляем следы сво­
их приключений. Мы не сделали и сотой доли на благо
родины, но ведь могли сделать. Мы являемся сорняками
нашего советского общества и все наполнены страшным
эгоизмом, не верим ни в бога, ни в черта, и когда я пы­
таюсь оценить все свое пройденное, то кажусь самому
себе ничтожнейшим созданием».
И наконец песня. Песня, как говорят, душа человека.
И воровские песни раскрывают их растленные души.
Клянися, братишка, клянися до гроба
Дешевых людей не щадить.
Но если изменишь преступному миру,
Я буду безжалостно мстить.
Ну и так далее.
На этом, пожалуй, я и закрою эту неприятную серую
папку с наклейкой: «Лиходеи своей жизни». Своей ли?
Нет, конечно, не только, и далеко не только, своей.
Да, в чем-то когда-то кто -то, возможно, и допустил
по отношению к ним какую-то ошибку, какую-то неспра­
ведливость, недосмотр или просчет, как это было с Ма­
ховой. Может быть, было и другое, более тяжкое —
235

и война, и смерть родителей, и что-то еще. Но разве каж­
дый, кого бросили отец или мать, разве каждый, кому
не пришлось кончить школу или с кем стряслись те или
иные несчастья, должен брать в руки нож и идти на
большую дорогу?
Главное же, как мы видели,в истоках преступности
далеко не всегда лежит трагизм обстоятельств. Нет, та ­
кие обстоятельства иной раз, наоборот, закаляют людей,
а падают они сплошь и рядом на совершенно ровном
месте, а то и на паркетном полу, при самых благоприят­
нейших условиях жизни, под тяжестью собственной сла­
бости, своих мелких стремлений и низменных страстей.
И как же после этого еще и еще раз не спросить: а где
же ты был сам? Где у тебя то самое человеческое нача­
ло, над которым ты теперь глумишься, но которое есть
в человеке? Над ним, над жизнью, над обществом, над
«дешевыми людьми» ты вознес и поставил свое неимо­
верное, циничное и низменное «эго», не признающее лю ­
дей за людей и стремящееся жить за счет людей. Вот
почему, говоря словами поэта Заболоцкого, жизнь ки­
дает тебе тяж кий и горький упрек:
Как посмел ты красавицу эту,
Драгоценную душу твою,
Отпустить, чтоб скиталась по свету,
Чтоб погибла в далекой краю?
Пусть непрочны домашние стены,
Пусть дорога уводит во тьму —
Нет на свете печальней измены,
Чем измена себе самому.
***
Мы в самом центре мрачных скал. А потому не при­
ходят мысли о привале — не отдыха требует душа,
и рука не хочет выпускать дорожный посох. Наоборот,
глаз старается зорче всмотреться в окружающий хаос.
Зло. Оно кажется непостижимым, потому что оно
страшно и нравственно отвратительно. И все же оно дол­
жно быть постигнуто, это зло, и биология его, и биогра­
фия, и социальная механика его существования, и вся
сложность его жизненных переплетений. Нужно только
не бояться его. И не отворачиваться. Без этого обществу
не победить зла. А наше путешествие в долину мрачных
скал — это только разведка.
236

Итак, здесь наша Арагва делается по-настоящему
черной. Мы видели, как в черноте этой, словно клубок
шипящих змей, переплелись различные причины и усло­
вия, от самых объективных до самых что ни на есть
субъективных, переплелись «что-то» и «кто-то», зло наме ­
ренность и беспощадность одних и беспомощность или
слабость других, виновники, гуляющие под маской
жертв, и жертвы, несущие ответственность за подлинных
виновников. Клубок, который нужно распутать. И преж­
де всего — определить роль человека.
Да, над ним висит гнет обстоятельств. Но один мо­
жет ослабить эту гнетущую роль обстоятельств, дру­
гой — усилить и даже превратить их в свою судьбу. Один
способен вынести их и одолеть, другой —<сломится, по­
шатнется и соскользнет в бушующий, мутный водо­
ворот.
«Подтолкни падающего, пусть выживает сильней­
ший»,думает втихомолку один. «Ну, что мне делать?
Что делать? Воровать?!» — кричит в исступлении дру­
гой. «Дело хозяйское,— пожимает
плечами третий.—
А попадешься — посадим». «А что я сделаю? Мне само­
му до себя»,— трусовато прячет глаза четвертый. «Нет,
врешь! Шалишь! — стискивает зубы пятый.
—
Или
я хуже других? Выстою!», «Э, была не была, хоть час, да
мой!» — безнадежно машет рукою шестой. «Смотри! Час
минуешьдень живешь, день минуешь
век живешь.
Удержись!» —*советует седьмой. «Поддержи! — продол­
жает восьмой.—
Кусок черного хлеба в трудную минуту
дороже золота. Поддержи!» И так ^девятый, десятый,
пятнадцатый, двадцатый. Каждый в одних и тех же об­
стоятельствах действует по-разному. Так что же тогда
решает в конце концов — обстоятельства или человек?

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Весы Фемиды
акая это все-таки траги­
ческая фигура: женщина с завязан­
ными глазами, бесстрастное лицо,
весы в руках — чаша правды и чаша
неправды, инструмент истины. Фе­
мида, символ бесстрастия. Но есть
ли место бесстрастию в кипучей,
полной страстей человеческой жиз­
ни? И не здесь ли заключается тра­
гизм символа — в самом бесстрас­
тии, ибо как великолепно сказал Л е­
нин: «...Без человеческих эмоций ни­
когда не бывало, нет и быть не мо­
жет человеческого искания истины».
И не здесь ли скрыта его философ­
ская глубина: не ошибиться, при
всех трудностях, при всем кипении
страстей, не ошибиться и найти исти­
ну, защищая общую жизнь, не за­
быть о частной, простой человече­
ской жизни, которая никогда боль­
ше не повторится.
Но, как всякий символ, он вопло­
щает в себе самую общую, самую
238

чистую, в чистоте этой трудно достижимую и тем не ме­
нее не теряющую своей притягательности и обаятельнос­
ти нравственную идею — справедливость. И, как все по­
рожденное высшими устремлениями человечества, но не
всегда решенное им в ходе своего развития, идея спра­
ведливости воспринята нами в качестве исторического
наследия, которое мы должны осуществить в жизни.
Труднейшая задача, но ее никто с нас не снимет.
И как всякая задача, она начинается с анализа: что ме­
шает ее разрешению, какие иксы и игреки стоят на
нашем пути?
Вот и попытаемся произвести этот анализ.
«Имею ли я право верить?
Может, я не имею права обращаться к вам, потому
что я ношу позорное имя — преступник. Но, однако, мне
хочется верить сердцем, что вы обратите внимание на
мой слова, поможете хотя бы отцовскими советами.
Я родился в Литве, в семье столяра.
В 1951 году я окончил среднюю школу с золотой ме­
далью и хотел поступить в Политехнический институт, но
родители стали отговаривать меня и твердо настаивали
на том, чтобы я поступил в Каунасскую духовную семи­
нарию. Я от этого категорически отказался, ибо уже хо­
рошо понимал цель священников.
Когда я дал отцу решительный отказ, он мне сказал:
«Раз ты смел противоречить отцу, ты мне больше не сын
и иди на все четыре стороны». Эти слова я никогда не
забуду. Я ушел из дому, приехал в Каунас и поступил,
как и мечтал, в Политехнический институт, нашел част­
ную комнату. Жить было тяжело. Но, однако, я твердо
верил в будущее, вдали видел светлый маяк, куда про­
тягивал свои руки; учиться мне было нетрудно, ибо я в
математике чувствовал себя твердо. В свободное время
или же в выходные дни я ходил на товарную станцию,
где разгружал разные грузы, за что получал деньги. Вме­
сте со стипендией мне этого вполне хватало. Я верил, что
рано или поздно родители поймут меня. Но получилось
не так.
В 1953 году, когда учился уже на втором курсе, од­
нажды я встретил своего школьного товарища. Он попро­
сил у меня взаймы денег. Я, как другу, не отказал . Он
обещал мне вернуть не позже как через неделю. Но ука­
занный срок прошел трижды, и я решил зайти к нему в
общежитие, ибо мне была дорога каждая копейка. Он
239

стал извиняться, просил еще подождать. И так длилось
около трех месяцев. Однажды я еще раз зашел к нему,
но не застал, а его товарищ по комнате охарактеризо­
вал моего друга как пьяницу я уверял меня, что он мне
долг не вернет. Я не подумал ничего о будущем, а взял
с вешалки его старое пальто и принес к себе домой. На­
деялся, что он придет и я заставлю его рассчитаться.
Безусловно, он ко мне пришел, но с работниками мили­
ции. Я вернул пальто, пояснил, как это все получилось,
и меня отпустили. Через несколько дней вызвали в про­
куратуру, еще допросили и сказали: «Так дело оставить
мы не можем, а дело передадим в суд, а там тебя осво­
бодят окончательно». Примерно через месяц был суд,
и меня судили как за кражу и вынесли приговор: пять
лет лишения свободы. Это был первый удар, где я почув­
ствовал и стыд, и горе, и даж е не хотелось жить».
Я привел это письмо как пример одного из многих,
которыми забросали меня читатели и с которыми я по­
рою не знал, что и делать — ведь никаких прав и полно­
мочий вмешиваться в решение суда у меня, понятно, не
было. Но письма, полные воплей, все шли, и нужно было
что-то предпринимать. Я стал пересылать их в прокура­
туру для проверки. Но эти обращения или вовсе оста­
вались без ответа, или в редких случаях я получал стан­
дартного вида бумажки: «Обстоятельства дела провере­
ны, оснований для протеста нет».
Только с течением времени я понял два весьма важ­
ных обстоятельства.
Во-первых, не каждому письму можно верить. Об этом
мне написали и сами заключенные. И, во-вторых, нельзя
верить и каждой стандартного вида бумажке, хотя бы и с
официальным штампом.
Отсюда вытекает общая, исключительной важности и
исключительной сложности проблема доверия к человеку.
Стало ясно: да, не всему можно верить. К этому при­
вел меня опыт и цепь ошибок, я, как говорится, перестал
клевать на мякину. А с другой стороны, разве можно во­
обще не верить? Как поступать в жизни, как смотреть на
человека, вот на этого, впервые встретившегося тебе,—
как на друга или как на твоего возможного врага? Как
на честного человека или как на потенциального мерзав­
ца? Есть люди открытые, с широко распахнутой и при­
ветливой душой, для которых лучше быть самому обма­
нутому, чем обидеть человека незаслуженным недове­
240

рием. А есть иные — с пронзительным, настороженным
взглядом, который, подобно рентгену, выискивает преж­
де всего невидимые простому глазу затемнения. И, по­
жалуй, трудно сказать, чего в этих двух типах больше:
подлинной доброты или маниловской простоватости, муд­
рой проницательности или той безрадостной озлоблен­
ности, с которой смотрел на мир Собакевич. Вероятно,
у людей все это смешано в каких-то пропорциях, а у нас
часто останавливаются на мудрой формуле: «Доверяя,
проверяй». Что ж, пожалуй, это правильно!
Но тогда нужно проверять, и проверять по существу,
а не просто .перелистывая бумажные дела, ибо не всегда
на бумаге отражено то, что было в действительности.
Случается, по «делу» все правильно, а человек взывает
к справедливости и клянет, и клянется, и просит, и прихо­
дит в отчаяние, и озлобляется на весь белый свет.
«Вот человек, никогда после того, как получил пас­
порт, не бывавший даже около порога милиции. Работал
Евгений в колхозе кузнецом, жил счастливо, был актив­
ным участником всего передового, внедряемого в быт
людей, даже участвовал в драмкружке местного клуба.
Его жена Оля, уравновешенная и честная труженица,
зорко караулила свое семейное счастье, любила мужа и
детей и, несмотря на годы, сохранила почти девичью
стать, красоту и мягкую русскую душевность. Многие хо­
лостые и женатые заглядывались на Ольгу, а сам Евге­
ний был не в меру горд и доволен своей женой.
Но темной октябрьской ночью .несчастье шагнуло че­
рез порог этого дома. Возвращаясь со смолокуренного
завода с возом угля для кузницы, Евгений завернул на
огонек на животноводческую ферму. Там оказалась весе­
лая компания: пастухи вместе с животноводом колхоза
выпивали. Увидев вошедшего Евгения, животновод, по­
шатываясь, поднялся ему навстречу: «A-а, муж краса­
вицы! Ну-ну... Сладкая у тебя жена, сладкая. Имел честь
попробовать».—
«Врешь, сволочь!» Евгений схватил за
шиворот животновода, потом с силой швырнул его ,в угол
•и, выскочив из дому, дико погнал и без того уставшую ло­
шадь.
Как он проскакал оставшиеся три километра, не пом­
нит. Рассыпал по дороге весь воз угля. Заскочил в свой
дом, зажег свет, сдернул одеяло с мирно спавшей Ольги,
заорал: «Кайся, проклятая, что тут произошло за эти три
дня?!» Испуганная Ольга, не соображая, что случилось,
241

вскочила, заметалась из угла в угол, а Евгений сел к сто­
лу и по-мужицки тяжело и горько заплакал.
Утром в кабинете председателя сельсовета сидели жи­
вотновод, Евгений, участковый и председатель сельсове­
та. Участковый попробовал урезонить Евгения: «Ты брось
эти дела, Женька. Разбил голову человеку из-за какой-то
бабы!..» Эти слова взорвали Евгения, а животновод опять
вставил: «Все они слабоваты».
Евгений побагровел: «Признавайся! Говори прямо,
когда это было?» Милиционер вскочил, схватил его за
руки, но Евгений — кузнец, сила у него была большая,
он развернулся — и милиционер отлетел в сторону. На
Евгения набросились председатель, животновод и вытол­
кали из кабинета. Через семнадцать дней суд и — четы ­
ре года лишения свободы.
Потом выяснилось: то, на что намекал Евгению жи­
вотновод, была явная ложь. Это он сам признал на парт­
собрании, а человека погубил. Евгений отсидел, вернулся
к семье, но до гробовой доски на него легла несмываемая
печать позора: был под судом. И никакие амнистии это­
го смыть не могут. А из-за чего? Из-за человеческой под­
лости и слепоты суда».
Так описал мне эту нелепую историю совершенно по­
сторонний человек. А в милицейском протоколе, конечно,
исчезла человеческая подлость, исчезла психология ос­
корбленного мужа, исчез цинизм реплики «все они сла­
боваты», исчезла вся нравственная сторона вопроса, ос­
тался голый факт и его формально-юридическая квали­
фикация: хулиганские действия и сопротивление органам
власти.
Это трагедия. А вот комедия, если вообще в таких де­
лах есть место комедиям.
Осенью колхоз проводил заготовку, засолку капусты,
а тару не подготовил и обратился к колхозникам с при­
зывом помочь. Человек откликнулся и дал кадушку. При­
шла весна. Капусту продали, и кадушки освободились.
А так как председателя и кладовщика за это время сня­
ли, то кадушки просто свалили в одну кучу; человек шел
мимо нее, узнал свою вещь, и взял. И все. Дальше —
протокол, суд, и человек ничего уже не мог ни доказать,
ни сделать: расхищение социалистической собственности.
Кто может спорить с тем, что за убийство или груп­
повое насилие должно быть положено самое суровое на­
казание, вплоть до смертной казни? Но вот молодой че­
242

ловек, студент, комсомолец, обвинен и осужден за соучас­
тие в убийстве. А потом оказалось, что этот студент ни в
чем не виноват, он вместе с товарищами как раз разни­
мал дерущихся хулиганов, отнял у них ножи и ушел,
а после его ухода те все-таки передрались и один друго­
го избил до смерти.
Об этом было рассказано в «Комсомольской правде».
А вот напечатанное в «Известиях» письмо судьи Та­
расова из Минска — «Правда всегда с тобой».
Некто Яковлев ночью шел мимо столовой и заметил
открытую форточку. Он просунул руку, открыл окно, за ­
лез в помещение, сломал замок в буфете, взял деньги,
лотерейные билеты, продукты и ушел. После него оста­
лись совершенно явные следы на подоконнике, открытое
окно, сломанный замок, но ничего этого в «деле» не фи­
гурировало. Больше того, капитан милиции Кондратенко
и майор Романченко записали, что никаких следов взло­
ма и проникновения преступника не обнаружено. Конеч­
но, тогда ведь нужно вести следствие, искать преступ­
ника, а где его найдешь? Начальство же требует, чтобы
каждое дело было раскрыто, существует даже и показа­
тель — «процент раскрываемости», так не проще ли за­
ставить девушку-буфетчицу Любу Дублинскую дать
подписку, что никакого воровства не было, и этим самым
принять всю ответственность на себя? Так и сделали.
Хорошо, что не Кондратенко и Романченко, а честные
работники определяют лицо следственных органов горо­
да Минска: они разыскали в конце концов настоящего
преступника. Но оскорбленная Люба Дублинская, опла­
тив из своих денег сумму покражи, уехала из родного го­
рода. И вот теперь судья Тарасов взывает: «Откликнись,
Люба!» Он хочет вернуть ей деньги и ее веру в спра­
ведливость. Очень хорошо! И опубликование такого
письма в газете, конечно, знамение времени. Все это так.
Готов я присоединиться и к рубрике, под которой на­
печатано это письмо: «Человеку, сдавшемуся без боя»,
и к упреку, который судья Тарасов делает Любе, что она
поддалась слепому и безотчетному страху перед зар­
вавшимися чиновниками, выдав им злосчастную подпис­
ку, отказалась от борьбы за справедливость и за свою
собственную честь. Но так ли это бывает легко на деле?
И в связи с этим мне хочется сказать другое: нам, обще­
ству, нужно изыскать и обеспечить все спосббы и возмож­
ности, чтобы облегчить пути к правде и чтобы, взыскивая
243

с личности, в то же время максимально защитить ее.
Правда должна быть основой нашей жизни, и преступле­
ние против правды должно считаться одним из самых
тяжких, антинародных преступлений. Вот почему я хочу
рассказать о том, как тяжело она иной раз дается.
Этих людей я лично и хорошо знаю: один работает
грузчиком на хлебозаводе, другой — механиком на одной
из фабрик Москвы. Теперь они оба женатые, семейные —
одним словом, обычные трудящиеся люди, но в свое вре­
мя оба были приговорены к пятнадцати годам лишения
свободы, как бандиты. Грабеж действительно имел место,
и были замечены внешние приметы грабителей: двое в
телогрейках, в кепках, такого-то роста и комплекции, и
что-то еще столь же неясное и туманное. Но зато было
очень ясное и твердое стремление работников милиции
«раскрыть» дело любыми средствами, с тем чтобы «спи­
сать» со счета своего отделения возникшее на его терри­
тории «происшествие». Представители этого ведомства,
конечно, обидятся за такие слова: «Как это так — любы­
ми средствами?» Но, дорогие товарищи, давайте перели­
стаем «дела», посмотрим друг другу в глаза и по-мужски,
честно признаем: бывает! Раньше чаще, теперь реже, но
случается, когда «нужные» факты фиксируются и пре­
увеличиваются, а «ненужные» — игнорируются и в про­
токол не попадают, когда всякая попытка опровергнуть
обвинение квалифицируется как «упорство» и «сопротив­
ление», когда подозреваемый автоматически уже превра­
щается в обвиняемого и даже виноватого, а потом на него
уже можно кричать, стучать кулаком, угрожать и т. д.
А случается, бывает, и похуже. Так вот, чтобы этого не
было, расскажу, как дело было дальше.
Пока велось следствие, случилось новое происшест­
вие: ограбили продавщицу-лотошницу, отняли деньги и
паспорт. И опять: двое в ватниках и кепках и такого же
роста и комплекции.
Как так ограбили? Мы же их посадили, ведем след­
ствие. Тут что-то нечисто!
А раз нечисто, нужно «пресечь»: посадили лотошницу
с обвинением — проворовалась сама, а пытается свалить
на людей, которые обезврежены органами дознания. Ло­
тошницу осудить не успели, а те двое парней, как гово­
рится, «получили по заслугам»: каждому по пятнадцать
лет. И вдруг — гром среди ясного неба: новая попытка
ограбления, и опять двое, опять в телогрейках и таких
244

же кепках. Но на этот раз они были задержаны, н у них
оказался паспорт той самой лотошницы. И все раскры­
лось. Все совершенные ограбления были их делом.
А те, невиновные? Почему же были осуждены они?
Что это — результат особой сложности и юридической
тонкости дела? Нет, плод лености ума и безответствен­
ности, всевластия власти, попавшей в недобросовестные
руки.
Вот еще «преступник». С фотографии смотрит лицо
мальчишки с непокорными вихрами, торчащими в раз­
ные стороны, с задорной улыбкой. Легкая курточка рас­
пахнута, полосатая рубаха расстегнута, и «подтянутым»
его, конечно, не назовешь. А все-таки мальчишка как
мальчишка в четырнадцать—пятнадцать лет. По харак­
теристике школы, «на протяжении всех лет обучения по­
ведение Александра оценивалось баллом пять, не было
никаких резких отклонений от норм поведения ни в шко­
ле, ни в общественных местах». По характеру он нерв­
ный, впечатлительный, очень добрый, любит играть с ма­
лышами, много читает, любит что-то мастерить в школь­
ной мастерской. Мать всегда следила за ним, боялась
нехороших товарищей и оберегала от хулиганства, и
вдруг, нежданно и негаданно, пришло несчастье.
В присутствии старших (деда и бабки) ребята затея­
ли не совсем, конечно, разумную игру: стреляли из ро­
гатки ягодами терновника сначала по тыкве, а потом по
сараю, в котором засел «противник» — другие ребята.
И вдруг — случайное попадание в щель сарая, через ко­
торую смотрел один из «противников», попадание в глаз,
и тяжелое повреждение его — травматический катаракт.
И вот возникает дело, создается обвинительное заключе­
ние, и в нем фигурирует статья 108 (часть I Уголовного
кодекса), по которой мальчику грозят два года лишения
свободы. Почему? Ведь был только несчастный случай
в игре со многими участниками. Почему же такое стро­
гое наказание для одного?
А дело идет, развивается, и вот уже назначен суд, и
мальчишка получает повестку, и ему нельзя уже пока­
заться на улицу, там он теперь ходит в «хулиганах» и
«бандитах», и он уже разучился улыбаться.
Энергичными, я бы сказал, отчаянными действиями
матери, которая бросилась во все, вплоть до самых выс­
ших, инстанции («Мне остается самой решиться на само­
убийство, может, это спасет честь сына»), суд был пред­
245

отвращен, но, раз заведенная, машина еще несколько ме­
сяцев крутилась на холостом ходу, прежде чем оконча­
тельно прекратилось это нелепое и до очевидности ясное
«дело».
«Мы с мужем так измучились от этой тяжелой исто­
рии, что даже физически заболели, ведь ни сон, ни еда
на ум не идут,— пишет растревоженная мать.—
Какой-то
бред и кошмар опутал нашу семью. Неужели те, кто со­
стряпал это «дело», и те, кто его проверял и утверждал,
сами не были мальчишками и в пятнадцать лет не играли
по-всякому, как играют только мальчишки? И не странно
ли, что взрослые люди, блюстители законности, созна­
тельно искажают эти законы и из-за несчастного случая
сажают мальчишку на скамью подсудимых вместе с на­
стоящими бандитами? Хорошо, если эти нехорошие люди
не повторят больше ни с кем такой истории».
И я снова и снова думаю: что это? Какова же суть,
природа этого явления?
Это — ученик. А вот в том же положении — учитель.
И опять та же нелепость и произвол следствия.
Старая учительница ушла на пенсию, и вместо нее
был приглашен новый учитель, который стал и классным
руководителем в десятом классе одной из школ Баку.
Среди его учеников оказался сын одного ответственного
работника. Мальчик был с небольшой физической трав­
мой (ушиб позвоночника) и с очень большой психиче­
ской: он был груб, заносчив, развязен, небрежен, укло­
нялся от работы, уходил с уроков — одним словом, отли­
чался всеми чертами трудных в педагогическом отноше­
нии детей. И вполне естественно, что и классному руко­
водителю с ним было нелегко: приходилось и сдерживать,
и одергивать, и пресекать злоупотребления болезнью и
положением папы, и мобилизовывать таким образом
внутренние силы мальчика.
И вдруг в эту напряженную и без того обстановку
вмешался новый фактор — фактор улицы. Мальчику и
его товарищу стал звонить «некто» с предложением про­
тивоестественной связи. Ребята сначала просто отругива­
лись, а потом вышли на указанное им место и избили .не­
годяя. А милиция по какому-то странному логическому
ходу завела «дело» не на совратителя, а на восставших
против него ребят. Не зная еще ничего этого, но почув­
ствовав что-то неладное, классный руководитель передал
246

через своего ученика просьбу к его отцу зайти в школу.
А сын вместо этого пришел домой ,и повесился.
Теперь началось «дело» о самоубийстве. Повела его
районная прокуратура, и постепенно начали проступать
его подлинные причины и поводы: и драка с совратите­
лем, и, самое главное, большое неблагополучие в семье
погибшего мальчика. И вдруг — «Трубка звякнула и
умолкла» (так назывался один из напечатанных в «Из­
вестиях» фельетонов).
Дело о самоубийстве школьника почему-то было изъя­
то из ведения районной прокуратуры и передано город­
ской. А вместе с этим и само дело вдруг изменило
свой характер и свою направленность: отпала история
с дракой, отпало исследование обстоятельств семейной
жизни погибшего мальчика, состояние его здоровья
и психики.
А на это-то как раз и нужно было обратить сугубое
внимание! Дядя мальчика, оказывается, тоже покончил
жизнь самоубийством, и мальчик в своей предсмертной
записке завещал похоронить его рядом с ним и просил
бабушку писать ему на тот свет письма и обещал отве­
чать ей, как отвечает дедушка. А бабушка действительно
в письмах к покойному мужу жаловалась на свою жизнь
у дочери и ее супруга, родителей погибшего мальчика,
а потом сама от имени деда направляла своим детям
гневные отповеди «с того света».
Такова обстановка, в которой жил мальчик, и вполне
естественно, что, искалеченный ею — барством, «болезнью,
раздорами в семье, мистикой,— он сам был психически
неуравновешенным, и потому история с дракой, вполне
обычный вызов родителей -в школу приобрели для него
трагическую окраску, следствие — самоубийство.
Такова истина. Но она грозила скомпрометировать
мундир ответственного работника и вскрыть неурядицы
его семейной жизни. Вот почему «трубка звякнула и
умолкла». Вот почему дело было явно упрощено и даже
искажено, сведено к одному мотиву — плохому якобы
отношению учителя к ученику.
И вот учитель уже заранее превращен в обвиняемого:
один прокурор на него кричит, другой его не принимает
и не хочет разговаривать, вот уже учителю вручено обви­
нительное заключение, и «дело» передано в суд. Опять-
таки только поистине героические, отчаянные усилия че­
стного человека, не желающего сдаваться без боя, лоезд-
247

ка в Москву, вовлечение в это «дело» ряда лиц и органи­
заций предотвратили свершение явной несправедливости.
Дело затребовала Прокуратура СССР, разобралась в
нем и, как выразился один из ее работников, «торжест­
венно прекратила его».
Но1зачем же все это? Как же можно было целых пол­
года мотать нервы человеку и всей его семье — у него
жена и двое детей? Как же можно было забыть, что он
учитель, что он продолжает работать с детьми?
А дети по неразумию своему злоупотребляли этим,
и каждая двойка, поставленная учителем, вызывала мно­
гозначительные упреки и намеки: «Вы хотите, чтобы и я
тоже повесился?»
Я уж не говорю о главном — о честности и справед­
ливости, о совести, о моральной ценности закона, свя­
тость которого в данном случае его недобросовестные
служители хотели грубо нарушить. Не говорю я и о том,
что дело о самоубийстве в конце .концов так и осталось
нераскрытым и фактически никто не понес ответствен­
ности за гибель мальчика. Да и учителю только устно
объявили о прекращении дела, но, вопреки закону и здра­
вому смыслу, не выдали никакого документа, который
мог бы официально реабилитировать его в глазах обще­
ственности. Он так и живет с сомнительной репутацией
бывшего подследственного. И именно поэтому я назову
его подлинное имя. Это — Петр Самойлович Раввин, учи­
тель истории.
А вот длительное, тяжкое, прямо, нужно сказать, во­
пиющее дело Алика Федорова, и я не знаю, как к нему
подступиться, как втиснуть в краткие строки то большое
и важное, что оно в себя вмещает. В «Литературной га­
зете» по этому поводу была опубликована статья Кон­
стантина Лапина, но это тоже только крупицы того тяж­
кого, что тянулось на протяжении целых девяти месяцев.
Я возьму лишь одну, наиболее трудную, грань этого
дела — суд и общественность.
Представьте себе высокого, по-юношески угловатого,
немножечко нескладного молодого человека с глухим го­
лосом, с глубоко сидящими глазами, с сосредоточенным,
обращенным как бы внутрь самого себя взглядом. Он
кончил школу и поступил в медицинское училище при
институте имени Склифосовского, хорошо учился и своей
сдержанностью, серьезностью, исключительной честнос­
тью и чистотой завоевал уважение и ученического и педа­
248

гогического коллектива. И вдруг Алик Федоров аресто­
ван по обвинению в гнусном преступлении — в двух по­
пытках к изнасилованию, совершенных в один вечер с
промежутком в двадцать—тридцать минут.
Коллектив не поверил этому обвинению — ни учени­
ческий, ни педагогический, ни учительский коллек­
тив школы, которую Алик за год перед тем окончил.
И тот, и другой, и третий поднялись на защиту юного
человека, в чистоту которого они верили. Их .представите­
ли ходили к следователю, к прокурору, к судье, стараясь
доказать, что это недоразумение, ошибка. Но представи­
тели Фемиды были непоколебимы: был назначен суд.
Тогда друзья Алика — его бывший учитель Либедин-
ский, учительница депутат Моссовета Елшина — пошли
в общественную писательскую приемную «Литературной
газеты». Их принял Константин Лапин и, взволнованный
их взволнованностью, немедленно включился в дело —
на другой же день он присутствовал на суде и поражал­
ся его и ходу и исходу. Я не имею возможности переска­
зывать ход дела, но первый эпизод — покушение на де­
вушку М.— здесь же, на суде, отпал, так как сама по­
терпевшая, усомнившись, отказалась от обвинения, зато
вторая — назовем ее Л.,— рослая, дерзкая, наглая, с кра­
шеными губами и модной прической, упорно продолжала
утверждать: «Да, это он!» Это же обвинение поддержи­
вал й прокурор, но оно было построено на таких шатких
догадках и предположениях, на таких необоснованных и
ничем не подкрепленных «доказательствах» и «уликах»,
что сам суд вынужден был в частном определении при­
знать несовершенство и недостатки следствия. Это не по­
мешало ему, однако, осудить ни в чем не повинного юно­
шу на три года лишения свободы.
Но приговор должен быть доказан: это — основа нор­
мального судопроизводства, в этом случае он и обще­
ством, и самим подсудимым, хотя бы в душе, принимает­
ся как справедливый и, следовательно, нравственный
акт. Здесь же -получилось нечто совершенно обратное.
Я не говорю о подсудимом, но среди всех окружавших и
знавших его людей обвинение и тем более приговор вы­
звали бурный и редкий по своему единодушию протест,—
настолько они противоречили и фактам, и обстоятельст­
вам, и логике, а главное, личности осужденного.
Писатель Лапин вплотную взялся за расследование
(после вынесения приговора он имел право это сделать)
249

и в течение двух недель проверил все с самого начала:
опросил всех свидетелей, ходил на места происшествия
и, проделав громадную работу, дал свое обстоятельное и,
прямо нужно сказать, талантливое исследование, кото­
рое позднее одним из ответственных работников Верхов­
ной прокуратуры было названо образцом следствия.
Коллектив тоже не отрекся от своего товарища.
Комсомольская организация, вопреки существующей
традиции, оставила Федорова в рядах комсомола, при­
знала приговор неубедительным и постановила продол­
жать борьбу. «Все мы убеждены, что правда победит»,—
так решило собрание.
Потом совершенно незнакомая женщина, даже не
знавшая ни имени, ни фамилии Федорова, а просто слы­
шавшая о творящейся несправедливости, позвонила мне,
как автору «Чести», и таким образом был включен в это
дело и я.
Мне не раз приходилось иметь дело с подобными слу­
чаями, но я ни разу не видел такой сплоченности, такой
убежденности и стойкости, такой активности и настой­
чивости — одним словом, такой настоящей, не дутой и не
казенной общественности, с которой я столкнулся в деле
Федорова.
Я несколько раз пытался проверить, были ли в кол­
лективе голоса сомнения и неверия, и всегда убеждался:
ни одного. Настолько это был умный, честный и скром­
ный человек. Он великолепно учился, много читал, инте­
ресовался живописью, музыкой, вел очень содержатель­
ный дневник, пробовал писать, приносил свои первые
опыты в журнал «Юность» и получил там ободряющий
ответ. В дневниках своих, несмотря на присущую сдер­
жанность и скромность, /проявлял себя как интеллекту­
альная и нравственная, а главное, оптимистическая лич­
ность. И тем более поразительным выглядел аргумент,
который на заседании кассационной коллегии выдвинул
прокурор в ответ на такую именно характеристику лич­
ности Федорова со стороны общественного защитника:
«Вы говорите, он отличник, значит, волевой и целена­
правленный человек, значит, тем более он мог совершить
подобное преступление».
А когда мы, представители общественности, были в
прокуратуре города Москвы и, стараясь доказать нрав­
ственную чистоту Федорова, приводили слова девочек,
которые ни на уроках физкультуры, ни в бассейне не за­
250

мечали со стороны Федорова ни нескромного жеста, ни
взгляда, все эти соображения, к нашему удивлению, были
отведены не менее «глубоким» замечанием: «А такие
скромники как раз этим и занимаются. В тихом омуте
черти водятся».
И еще худшие вещи я услышал от заместителя на­
чальника тюрьмы, где содержался Алик.
—
А он женщину имел? — спросил он после такой же
ссылки на чертей, которые водятся в тихом омуте.
—
Да ведь ему только девятнадцать лет,— несколько
опешив от такого вопроса, ответил я.
—
Ну! В девятнадцать лет пора иметь женщину.
И если он такой тихий и не мог иметь ее нормально, он
мог пойти на насилие.
Я понимаю, я очень понимаю сложность работы по
охране общества от всего недостойного и преступного и
готов отдать должное и трудам и опыту людей, занятых
этим делом, но к таким умопомрачительным выводам
можно приходить лишь в некоторых конкретных случаях
на основе строго доказанных фактов, однако микак нель­
зя исходить из них. Примеривать аршин каких-то мо ­
ральных уродов к каждому человеку, превращать плюс
в минус, добродетель — в доказательство злодеяния —
это верх цинизма в решении человеческих судеб.
Такова нравственная атмосфера дела Федорова, ком­
сомольца, сына погибшего фронтовика и женщины-ра-
ботницы, отдавшей все свои силы на воспитание сына и
воспитавшей его — по единодушным, повторяю, отзы ­
вам — честным и чистым, настоящим советским челове­
ком.
Как же так можно? Во всех наших положениях ска­
зано, что суд производится с учетом личности обвиняе­
мого. Азбукой всякого прогрессивного судопроизводства,
по словам
такого классика юриспруденции, как
А. Ф. Кони, является принцип, по которому всякое сом­
нение толкуется в пользу обвиняемого. Историческим
фактом является, что Вера Засулич, фактически стреляв­
шая в царского сатрапа Трепова, захваченная на месте
преступления с револьвером в руках и не отрицавшая
факта покушения, была оправдана судом присяжных.
Когда я в одном разговоре с работниками прс«ура-
туры сослался на этот пример, то мне возразили, что суд
присяжных сделал это из политических соображений. Но
разве в том, чтобы осудить или не осудить молодого че­
251

ловека, не заключается самая* высшая из высших поли­
тика? К- Маркс в статье по .поводу дебатов о нарушени­
ях лесных правил, >с явным сочувствием приводя речь ка­
кого-то депутата немецкого буржуазно-помещичьего
ландтага о том, что «такая строгость (продолжительное
тюремное заключение. — Г . М .) толкнет прямо на путь
преступления таких людей, которые вообще еще не откло­
нились от честного пути», говорил, что в этом случае
«множество людей, свободных от преступных наклон­
ностей, неминуемо будет срублено с живого дерева
нравственности...»
Так по какой же логике и по какой этике советский
юноша, вступающий в жизнь, верящий в жизнь, и в пар­
тию, и в коммунизм (об этом мы читаем в его дневни­
ках), так вот, походя, с легким сердцем был выброшен
из жизни в самом начале своего пути и обрекался носить
клеймо мерзкого преступления? И все — «а основании
шатких, подтасованных и в значительной степени явно
фальсифицированных обвинений.
Да, теперь это проверено и установлено: в основе дела
Федорова лежало недоразумение — первой потерпевшей
показалось, что молодой человек, замеченный ею в улич­
ной толпе, это «он». А потом к делу подключились злая
воля и явная ложь второй «потерпевшей» и недопусти­
мый ход дознания: женщине сначала показали Федорова
неофициально, а на другой день, на официальной очной
ставке, она уже твердо показала на него. Но эти «пле­
велы» не были вовремя отсеяны, на это не хватило ни
мудрости, ни честности, ни человечности, и зло, запущен­
ное в машину, стало производить зло. А вмешательство
общественности только раздражало недальновидных и
чрезмерно самолюбивых служителей Фемиды и еще боль­
ше обостряло положение — в активности общественности
увидели покушение на прерогативы, вступили в силу за­
коны корпорации и чести мундира.
—
Ох уж эта общественность! — заявил народный
судья, когда писатель Лапин предъявил ему свое коррес­
пондентское удостоверение.
Те же, по существу, претензии были предъявлены по­
том в городском суде и адвокату Новицкому, защитнику
Федорова: «Почему так взволнована общественность?
Почему вовлечены в дело писатели?» Об этом же бук-
1К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, с. 120, 121,
252

вально кричал районный прокурор учительнице, депутату
Московского Совета. Почему?
Конечно, общественность бывает разная, и в роли хо­
датаев могут выступать и собутыльники, и просто друзья-
приятели («Свой парень, в шахматы хорошо играет»),
и жалостливые тети и дяди. Но на то у Представителей
закона должно быть и профессиональное, и человеческое,
и политическое чутье. Ведь задача следствия — установ­
ление истины. Почему же во имя истины не посмотреть
на вещи с разных точек зрения, не прислушаться к раз­
ным мнениям. Ведь логика, если она настоящая логика,
возражений не боится. А здесь очевидная боязнь: ну, как
все рухнет? Дело сделано, приговор вынесен, зло нака ­
зано, преступник за решеткой,— что еще нужно? А что
станет с человеком — это дело десятое, за это никто не
взыщет. За нераскрытое дело взыщут, а за неправильно
осужденного разве только поставят на вид. Это — логика
чиновника.
Характерный в этом отношении случай произошел на
суде по тому же делу Федорова: когда кто-то из свиде­
телей дал показания, которые могли поколебать систему
обвинения, судья сказал: «Вы подумайте, ведь следова­
тель из-за этого может лишиться работы». Опять на пер­
вом плане — корпорация, честь мундира, ложно поня­
тый авторитет. Поэтому кассация была отклонена, приго­
вор вступил в законную силу, подсудимый превратился
в осужденного, честный человек — в преступника.
Обо всем этом я написал главному редактору журна­
ла «Юность» Борису Полевому:
«В деле Федорова мы идем по свежим следам, мы ви­
дим, как создается «дело», и пока еще можем воздей­
ствовать на ход вещей, выступив против формального
отношения судов к судьбам молодежи. Это нужно не
только для Федорова, это нужно для общества, это нуж­
но для молодежи, для юности, так как задачей нашего
журнала является не только воспитание дорогой нам со­
ветской юности, но и ее защита — это ведь тоже элемент
воспитания, и одно с другим тесно связано».
Б. Н. Полевой лично передал это дело Генеральному
Прокурору СССР тов. Руденко, и только тогда (а юноша
был уже отправлен в колонию) началось повторное след­
ствие; шло долго, со скрипом, и лишь много времени
спустя Алик был освобожден «за недоказанностью» пре­
ступления.
253

Что это — судебная ошибка? Да, судебная ошибка —
вполне законный, общепринятый термин, предполагаю­
щий своего рода право на ошибку. Но ведь за термином
стоит судьба человека. А потому мы, категорически от­
вергая право на ошибку, можем лишь допустить ее воз­
можность, но в таком случае обязаны вскрыть ее корни.
Они могут быть мелкими, частными (спешка, легкомыс­
лие, низкая квалификация следователя или судьи) или
более глубокими и общими — точка зрения, принципи­
альная позиция. И вот тогда возникает главный, я бы
сказал, решающий вопрос правосудия: говоря юридиче­
ским языком, презумпция виновности или презумпция не­
виновности? Из чего исходить? Из того, что этот, сидя­
щий против вас, человек — мошенник и он должен дока­
зать, что это неверно? Или, наоборот, исходить из того,
что он — честный, каким его считали до сих пор и готовы
считать дальше, но факты и доказательства убеждают
нас и его самого, что он — мошенник, вор или насильник?
Это два разных, принципиально разных отношения к
человеку, и вы видите, как ошибка в этом принципиаль­
ном вопросе отражается на судьбе человека: юноша де­
вять месяцев просидел в тюрьме, а он был невиновен.
Хорошо, если это только ошибка. Но если ее не по­
править, если ее не опровергнуть и не преодолеть, она
превращается в привычку и порождает бездумное, без­
душное и безответственное отношение к человеческим
судьбам.
Не могу не рассказать в связи с этим еще одну судь­
бу — Анатолия Касьянова. Отец тоже погиб на фронте,
мать работала в колхозе и, работая, воспитывала детей.
Работал в колхозе и Толя. Правда, иногда прогуливал,
был грубоват, а в общем, работал не лучше, но, пожа­
луй, и не хуже многих. В получку иногда, по глупому
обычаю, чтобы не отстать от других, выпивал, а в общем,
не пил и заработанные деньги приносил домой. Так ха­
рактеризует его мать.
Однажды Анатолий поехал навестить свою тетю. За
неимением денег возвращался он домой ночью на крыше
вагона. К нему подошли трое и сказали: «Что есть, сни­
май!» Но ничего достойного их внимания у Анатолия не
оказалось, и бандиты сказали: «Пойдешь с нами. Не бу­
дешь слушаться — сбросим с поезда». Пошли. Перескочи­
ли на другой вагон. Там ехал студент Арапов, и все вме­
сте подошли к нему. Касьянову бандиты велели обыскать
254

его. Не зная, как приступить к делу, он сначала спросил:
«Что у тебя есть покушать?» Потом нащупал у Арапова
две рубашки, увидел часы, но взять все это у него не
хватило духу, и это сделали те трое: рубашки оставили,
часы сняли. В это время поезд, подходя к станции, замед-
.
лил ход, и бандиты спрыгнули, спрыгнул за ними и Кась­
янов.
Время шло, и все как будто бы забылось.
А осенью Анатолий повез сдавать на элеватор кол­
хозный хлеб и совершенно случайно встретил Арапова.
Тот его узнал и потребовал часы, которые увидел у Ана­
толия на руке. А за это время Касьянов, получив аванс
четыреста рублей (в старых деньгах), купил в раймаге
часы за триста сорок восемь рублей и потому отдавать
их не собирался.
—
Пойдем лучше в милицию, там разберутся,— с ка ­
зал он.
Вот уже первая деталь, над которой нужно было за­
держаться и задуматься: «бандит» ведет свою «жертву»
в милицию разбираться. А в милиции разобрались по-
своему: составили протокол, хотя сам Арапов признал,
что часы, которые были на руке Касьянова, «е его.
И вот ситуация: «бандит» и его «жертва», и никаких
свидетелей. Чего бы проще настоящему бандиту отка­
заться от всего на свете: я ничего не з.наю и первый раз
вижу этого человека. И вдруг «бандит» признается: да,
было, я участвовал в ограблении Арапова. И как будто
бы здесь тоже нужно было задуматься: кто же это —
бандит или не бандит?
«В силу того что я участвовал в ограблении Арапова,
я чувствовал себя виновным, в связи с чем я предложил
ему свои часы, чтобы прекратить всякую волокиту» —
так записано в протоколе дознания.
Вторая деталь: никаких улик нет, но «чувствовал себя
виновным», и потому — на, возьми мои часы! И опять
нужно было задуматься, если бы хотели люди думать
и задумываться: так кто же все-таки
—
бандит это или не
бандит. Но зачем думать? Легче составить протокол,
а там пусть следователь разбирается. А у следователя
своя логика, так же как и у прокурора. Протокол? Про­
токол. Ограбление? Ограбление, да еще с оружием.
(А кстати, оружия-то не было: это Арапову со страху по­
казалось.) Ну, значит, все ясно — зачем думать? А даль­
ше — суд, Под статью подходит? Подходит, Установка
255

«на сегодняшний день» какая — на мягкость или на же ­
сткость? На жесткость, выкорчевывание. Ну, значит,
нужно выкорчевывать: пятнадцать лет лишения свободы.
А если так, по статье, значит, ему и место там, куда муд­
рые «философы» советуют «заталкивать, чтобы не выле­
зали». Вот и «затолкали» парня на самый дальний Север,
Обо всем этом я узнал тоже от совершенно посторон­
него, но душевного человека, в прошлом советского офи­
цера. Несмотря на свою собственную тяжелую болезнь,
он принял горячее участие в судьбе этого паренька, пи­
сал в разные концы и инстанции и наконец написал мне.
И вот я спрашиваю вас, товарищи читатели, и вас, слу­
жители закона: а поставьте себя, поставьте своего сына
на место этого парня. Представьте себе, до вас дошла
весть, что сын ваш совершил такую глупость. Стали бы
вы так наказывать своего сына? Уверен, это мог бы сде­
лать один из тысячи. Припомните мальчика, с которым я
встретился в Вяземском детском приемнике: отец бил
его по лицу за двойку, полученную в школе,— жестокий,
бессердечный отец, от которого сын в конце концов
убежал.
—
Ты сделал, конечно, ошибку,— в
противополож­
ность этому сказал бы разумный отец.—
Представь себе,
два человека попали в плен, и оба подвергаются пыткам
и издевательствам, но один из них становится предате­
лем, другой гибнет как герой. Один спасает свою жизнь,
но губит себя как человека и сына своей родины, другой
теряет жизнь, но в памяти народа и в своем собственном
предсмертном сознании живет как Человек. И в этом ска­
зывается сила и красота его нравственной личности: ос­
таваться человеком в любых условиях и при любых об­
стоятельствах. А ты не выдержал испытания жизнью
и как человек оказался не на высоте положения. Ты сма­
лодушничал. Иди и в следующий раз будь умнее!
Ну, пусть положат руку на сердце самые законные
законники и пусть признаются перед своей совестью, что
по отношению к собственному сыну они поступили бы
именно так! Так почему же по отношению к чужому сыну,
сыну бойца, отдавшего свою жизнь за наше счастье и то
благополучие, в котором мы сейчас живем, сыну одино­
кой женщины-колхозницы, которая в трудах, с грехом
пополам — да, с грехом пополам, потому что школа была
далеко и ходить туда было не в чем, и потому Анатолий
Касьянов кончил только четыре класса,— воспитала, вер­
256

нее, вырастила своих детей, мы поступили по-иному? По­
чему мы не помогли ей, не помогли ему, а когда по нера­
зумию (четыре класса сельской школы), по слабости сво­
ей («Я сильно перепугался»,— говорит он в своих пока­
заниях) ошибся, мы его, как заправского бандита, «за­
толкали» в тайгу на пятнадцать лет? Скажите по совес­
ти, правильно это?
—
А как Же? — ответил на мой вопрос один такой за­
конник.—
Бандитизм на крыше поезда — это же самый
опасный вид бандитизма, смотрите, вот статья.
Смотрю — действительно, статья и срок. Но подни­
мите же глаза от бумаги и посмотрите на человека, к ко­
торому прикладываете статью! Это куда труднее: смот­
реть и видеть!
И вот передо мной человек, который решает судьбу
того, другого, на которого уже есть «дело». Это — ра­
ботник прокуратуры — молодая, пухленькая женщина с
белокурыми кудряшками и ямочками на щеках. Она ров­
ным, тихим голосом сообщает о результатах проверки:
—
Осужден правильно, так как является активным
участником разбойного нападения.
—
Участником или орудием?
—
Да, но свидетелей-то нет. Этого нельзя доказать.
—
Как нельзя доказать и обратное.
—
Но это же факт: вместо того чтобы дать отпор, он
пошел с ними. И потом не»заявил в милицию, а убежал,
а затем был опознан и задержан.
—
Не задержан, а сам повел Арапова в милицию.
—
Это не имеет значения. Ну, может быть, наказание
несколько и завышено, но мнения бывают разные. И, в
конце концов, не все ли равно: десять, двенадцать или
пятнадцать лет?
Я поднимаю на нее глаза и вдруг вижу: людоедка!
При всех своих кудряшках и ямочках на щеках — лю ­
доедка! Антропофаг!
Попутно аналогичная фраза из письма еще по одному
совершенно вопиющему делу: «Какая вам разница —
нести на себе одно преступление или три? Мера наказа­
ния все равно останется прежней». И после этого в спо­
рах юристов еще продолжает обсуждаться вопрос: нуж­
но ли в судебном решении установление истины?
Представьте себе врача, который сказал бы: ну не
все ли равно, сколько-еще жить человеку — десять или
пятнадцать лет? Представьте учителя, который нечто
9. Г. Медынский, т. 2
257

подобное сказал бы о своем ученике. Представьте про­
стого сапожника, который с таким же безразличием от­
несся бы к тому — десять или пятнадцать месяцев или
недель человек будет носить сшитые им сапоги. Припом­
ните, как на всю страну был ославлен директор одной
ленинградской обувной фабрики, который так именно и
смотрел на продукцию своего производства. Почему же
ей, этой кудреватой служительнице Фемиды, все равно,
сколько просидит в заключении колхозный парнишка и
что с ним будет, кем вернется он оттуда, из тюрьмы?
И что принесет оттуда в общество?
Вы помните Андрея Матвеева, сына почтового работ­
ника, и то первое несчастье, которое испортило ему век*
жизнь? Он шел в компании ребят, своих товарищей по
ремесленному училищу. Ребята надумали ограбить сто­
ловую, Андрей отказался, ушел. И все-таки, потому что
он был в этой компании, он был арестован, осужден и
посажен в тюрьму.
«То, что я увидел в тюрьме, было ужасно до одуре­
ния. Я был чуть ли не в степени невменяемости. В тюрь­
ме слезы мои, настоящие слезы, вызванные в детской
душе страхом перед открывшейся жизнью, встречали у
окружающих какое-то озлобление, насмешку, доходящую
до травли. За короткий промежуток времени меня про­
везли по трем тюрьмам, и каждый последующий день,
проведенный в тюрьме, открывал все новые мерзкие и
холодные стороны этой жизни.
Далеко не все можно рассказать в письме. Бывают
такие моменты, которые так потрясают, что за единый
миг душа стареет на много лет.
Освободили меня по кассационной жалобе отца».
Значит, освободили? Значит, видимо, можно было и
вообще не сажать в тюрьму? Зачем же это было сделано?
Зачем же парнишку провели через три тюрьмы? Зачем
нужно было подвергать юную душу такому страшному
«старению»? Скажите, пользу или вред— и человеку и
обществу — принес тот строгий судья, который осудил
Матвеева?
Припомним вновь, если уж о том заш ла речь, судьбу
Владлена Павлова, мальчишки, который в осажденном
Ленинграде сбрасывал с крыш зажигательные бомбы,
потом был эвакуирован, в поисках родной души стал бро­
дить по белу свету, попался на мелкой краже и оказался
в тюрьме, в переполненной камере, в «бане», под нарами.
258

«Здесь я услышал много новых слов, которых раньше
не знал. Эти самоуверенные люди показались мне героя­
ми, я жадно слушал их рассказы о ворах, о том, как кра­
сиво и интересно о-ни живут, что начисто развеяло мой
страх перед тюрьмой. Эти рассказы тесно связывались
в моей голове с игрой «в стенку», со схватками -с сосед­
ней улицей, в общем, с чем-то заманчивым . И, мне ка ­
жется, не попади я в эту ,«баню» тогда, жизнь моя пошла
бы по-другому».
Так к одному злу прибавилось другое, к злу войны,
к злу матери, забывшей собственного сына ради молодо­
го мужа, 'прибавилось зло бездушных чиновников, сотво ­
ривших его именем общества. Припомним Макаренко,
его «Педагогическую поэму». Ведь Калабалин (Караба-
нов — в книге), как я сам слышал из его уст, был пред­
водителем большой шайки, из которой сорок человек
было расстреляно, а Макаренко взял его из тюрьмы и
силой своего педагогического таланта, и прежде всего
силой большого доверия и большой требовательности,
сделал из него человека, и он сам стал известным и всеми
уважаемым педагогом, директором детского дома. На
пути Владлена Павлова встали другие люди, чиновни­
ки, которые, выполняя служебный долг, забыли о долге
человеческом, и, вместо того чтобы «подставить колы­
шек», пригреть, приютить и устроить мальчишку, как это
сделал бы Дзержинский, как это сделал бы Макаренко,
они поспешили объявить его преступником и водворили
в тюрьму. Зачем? Устрашить? Исправить? Или просто
потому, что «так положено»? А получилась романтика
воровского мира — «как красиво и интересно они живут»,
и все это «начисто развеяло мой страх перед тюрьмой»,
и парень пропал. Так что же — пользу или вред принесли
эти чиновники обществу? И стоит ли все это той кошел­
ки, которую голодные ребята украли у старухи на стан­
ции Льгов?
Так и в деле Анатолия Касьянова. Пусть даже его,
как говорится, «в порядке общего предупреждения», а по­
просту, «в поучение другим» и нужно было наказать, но
ведь... Простите, товарищ с ямочками на щеках, да пред­
ставляете ли вы, что такое пятнадцать лет, или это для
вас только цифра? Вы указываете наманикюренным
пальчиком на статью закона, но ведь закон-то, настоящая
Фемида, требует сурового наказания для настоящих бан­
дитов, представляющих опасность для общества. А здесь?
Q*
259

Ну как не вспомнить слова Маркса: «Позор преступле­
ния не должен превращаться в позор закона...»
«Мудрый законодатель предупредит преступление,
чтобы не быть вынужденным наказывать за него»,— го ­
ворит Маркс и, исходя далее из необходимости разумнос­
ти и гуманности государства, продолжает,— « .. .безуслов­
ный долг законодателя — не превращать в преступление
то, что имеет характер проступка... С величайшей гуман­
ностью должен он исправлять все это, как социальную
неурядицу, и было бы величайшей несправедливостью ка­
рать за эти проступки как за антисоциальные преступле­
ния 1».
А здесь? Что здесь? Именно проступок, неурядица,
пусть глупость, малодушие перепугавшегося мальчишки,
который в минуту испытания не сумел стать героем, но,
по существу, не был и преступником. Об этом писал мне
и его воспитатель — душевный человек капитан Михеев.
Ведь нужно же действительно отличать проступок от
преступления! Проступок может совершить совершенно
чистый морально человек, и, наоборот, самая последняя,
гнилая дрянь может тайно и хитро делать свое дрянное
дело и быть неуловимой — если подходить с той самой
формальной точки зрения. Я знаю дело, по которому при­
влекался и был осужден человек случайный и безобид­
ный, а настоящие хищники сидели здесь же, в зале суда,
одним своим видом терроризируя свидетелей, которым
заранее грозили расправой за неугодные им показания.
И настоящий суд должен уметь отличать паразитов от
людей честных, рабочих, сделавших какую-то, пусть даже
и серьезную, но случайную ошибку,— в этом его подлин­
ная мудрость, тонкость и искусство. Вот почему я хочу
подчеркнуть это слово: правосудие. Речь ведь идет не
только о том, что делать с подсудимым и где он проживет
какое-то количество лет . Речь идет о гражданском лице
человека как члена общества и, в конечном счете, его
нравственном лице. Что будет с ним? Очень хорошо об
этом сказал Гюго: «Как зловещ этот миг, когда общество
отстраняется и навсегда отталкивает от себя мыслящее
существо».
Суд — это прежде всего нравственный акт, и задача
его тоже прежде всего нравственная: доказать и убедить
подсудимого в его виновности. Тогда он любое наказание
примет как должное, как акт общественной справедли­
1К- Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, с. 131.
260

вости. «Это невозможно! — в один голос воскликнут сто­
ронники формального права и формального суда.— Лю­
бой подсудимый всегда будет отрицать свою вину». Всег­
да? Пожалуйста! «Судили меня правильно. На протяже­
нии года мы с сообщниками занимались воровством в
магазинах, складах, мастерских, где были и два убий­
ства. Подробно описывать не стану, самому совестно.
Мне вынесли высшую меру, которую заменили потом
двадцатью пятью годами. Это наказание я заслужил и
никого не упрекаю и не виню, потому что виноват только
сам во всем. Я хочу только, чтобы меня не забыли люди».
Вообще это проблема громаднейшей важности: закон
и совесть.
В газете «Известия» была напечатана интересная в
этом отношении статья — «Не по совести». В ней гово­
рилось о том, как ночью в дом одинокой женщины, ра­
ботницы Марфы Котляровой, матери троих детей, ломил­
ся пьяный хулиган, грозивший расправой над всей семьей.
Он выломал дверь и стал уже душить Марфу. Тогда обе­
зумевшая от страха женщина плеснула в нападающего
подвернувшейся под руку уксусной эссенцией и повре­
дила ему глаза. И вот как рассудила Фемида: Марфу
Котлярову на три года лишить свободы, детей отдать в
детский дом, а на лечение и дополнительное питание пья­
ницы и дебошира Максименко взыскать еще с подсуди­
мой двести шестьдесят семь рублей.
Судья Соколова, ссылаясь на статьи Уголовного ко­
декса, говорит:
—
Меня упрекают, что приговор вынесен не по совес­
ти. Я считаю, что такая моральная категория существу­
ет не для судьи. Для него существует только закон.
Но вы понимаете, тов. Соколова, какое страшное про­
тивопоставление вы делаете? А впрочем, может быть,
я ошибаюсь, может быть, мудрое? Закон и совесть! Что
это за закон, который противоречит совести? Может ли
он, имеет ли он право противоречить? Разве что в мире,
построенном на антигуманистических началах. Но у нас
это, по-моему, противоестественное и притовозаконное
явление.
Закон должен быть тверд, как гранит, иначе он не
будет законом — да! Но быть холодным, как гранит, ли ­
шенным и теплоты, и человечности, и элементарной ра­
зумности,— не
.знаю, достоинство ли это закона, если его
так поднимает судья Соколова. В том и сложность про­
261

блемы: закон по самому своему существу — форма, кате ­
горическое требование, он не может следовать за всеми
изгибами жизни, но в то же время он не может их не
учитывать. Он не может не учитывать разницы между
преступлением и проступком, между профессиональным
рецидивистом и случайным преступником, неустойчивым
человеком, не может не учитывать и причин этой неус­
тойчивости, и прошлого того или иного человека, и мо­
тивов совершенного действия. Отрыв права от нравствен­
ности, от психологии неминуемо ведет к формализму
мышления, к замыканию его в своих узких, «функцио­
нальных» рамках и к превращению человека, по выраже­
нию Маркса, в «простой объект, раба юстиции».
Припомним проникновенную, полную глубокого фи­
лософского смысла шолоховскую «Судьбу человека». Вот
перед нами прошла она вся во всей своей трагичности, в
своем гордом мужестве и тонком лиризме: и травля со­
баками во ржи, и моральный поединок с фашистским
офицерьем, и главный, решающий вывод из этого: «...у
меня есть свое, русское достоинство и гордость и... в ско ­
тину они меня не превратили, как ни старались». Но вот
финал рассказа: и работа была, и угол был, и сын «для
души» нашелся. И вот случился грех: «Ехал по грязи, в
одном хуторе машину мою занесло, а тут корова подвер­
нулась, я и сбил ее с ног. Ну, известное дело, бабы крик
подняли, народ сбежался, и автоинспектор тут как тут.
Отобрал у меня шоферскую книжку, как я ни просил его
смилостивиться. Корова поднялась, хвост задрала и по­
шла скакать по переулкам, а я книжки лишился...
Вот они и пошли неведомо куда два осиротевших че­
ловека, две песчинки, заброшенные в чужие края воен­
ным ураганом невиданной силы... Нто-то ждет их впе­
реди?»
Только ли военным ураганом?
А зачем же было к «военному урагану невиданной
силы» прибавлять еще пусть тихую, но не менее неумо­
лимую силу человеческого равнодушия? Как ни умолял
«смилостивиться» Андрей Соколов, выдержавший в фа­
шистском плену то, что, кажется, совсем и немыслимо
было выдержать,— не смилостивился автоинспектор. Это
его обязанность, инструкция.
Конечно, инструкция! Конечно, коров давить нельзя!
А посмотрите, как это повертывается с другой, человече­
ской, а в конце концов и политической стороны.
262

А автоинспектор?.. Он по-своему прав. Он выполняет
обязанность, свою общественную функцию. И какое ему
дело до того, что было с этими людьми в прошлом и что
с ними получится ib будущем. Функциональная психоло­
гия. Бюрократизация мышления.
Вы понимаете, что получается? Человек должен ру­
бить лес, в этом его общественная обязанность. И по
тому, сколько он срубит, оценивается его работа, выдает­
ся премия, его портрет вывешивается на доску Почета.
И он рубит. И какое ему дело до того, что лысеют горы,
мелеют реки, разрушается структура почвы, меняется
климат,— он выполняет свою функцию, и в ответ на ста­
тьи Леонида Леонова и гневные его взывания ко всем,
вплоть до самых высоких кабинетов, «в которых зарож­
дается наша погода», мы снова и снова читаем грустные
информации: «А кедры все везут!»
Человек ловит рыбу, это его общественная обязан­
ность, и какое, ему дело, что будет через пятнадцать—
двадцать лет, и он ловит всю мелочь, потому что выпол­
няет план.
А если человек «ловит» человека и если человек су­
дит человека, обладая вот этой самой функциональной
психологией? Если его обязанность — ловить и если его
обязанность — судить, если только это с него спраши­
вается, так какое ему дело до каких бы то ни было по­
следствий?
Монтажник. Простой рабочий человек. Работа инте­
ресная, но трудная и разъездная. А пока он ездил, воз­
водил что-то на нашей земле и обогащал ее, жена, рабо­
тавшая в магазине и воровавшая там, загуляла. Нача­
лись скандалы. Хотел разводиться, но пожалел дочку и
надеялся, что со временем все уладится. Но положение
не улучшалось, а ухудшалось: жена ночами не бывала
дома, потом сама стала приводить веселых гостей. Чело­
век стал выгонять их, получился скандал, а раз скандал,
значит хулиганство. Статья есть? Есть. Для разврата
нет, а для скандала — есть. И вот протокол, суд и тюрь­
ма, по всем законам вот этой самой функциональной
психологии: я свое дело делаю, а там хоть трава не
расти.
«А какой я хулиган? — спрашивает из тюрьмы этот
человек.—
Я только против разврата и проституции, со­
весть мне не позволяла открыть у себя в квартире дом
терпимости, И перед соседями стыдно».
263

И опять — «стыдно», «совесть», моральная точка зре­
ния, возмущение, попытка сохранить семью, побороть
обнаглевшую подлость, с одной стороны, и «функцио­
нальная» законность, понятая в чисто формальном и без­
думном смысле,— с другой. А разве не должен закон и
люди, воплощающие его, разобраться: откуда растет зло?
Где его истоки и где производное? Разобраться и оценить
и то и другое. Как говорится в -народе, «суд не на осуд,
а на рассуд».
Воспитывает не строгость сама по себе — это боль­
шая ошибка. Воспитывает справедливость, и суд должен
быть школой этой справедливости. Она же, и только она,
воспитывает и подлинное уважение к закону. Обратимся
опять к К. Марксу, этому неиссякаемому источнику муд­
рости и честности. В упоминавшейся уж е статье, посвя ­
щенной дебатам по поводу закона о краже леса, он при­
водит очень интересные слова Монтескье:
«Ёсть два вида испорченности: один, когда народ
совершенно не исполняет законов; второй, когда сами
законы его портят; последнее зло неизлечимо, потому
что оно заключается в самом лекарстве».
И дальше Маркс уже сам вскрывает внутреннюю ме­
ханику этого процесса:
«Народ видит наказание, но не видит преступления,
и именно потому, что он видит наказание там, где нет
преступления, он перестает видеть преступление там, где
есть наказание»
Вот в чем дело! Неправильное осуждение — это не
просто «лес рубят — щепки летят» и тем более не право
на ошибку. Одна несправедливость суда возводится в де­
сятую и сотую степень и приобретает общественное зву­
чание.
Представим себе состояние тех трехсот комсомольцев,
которые встали на защиту Алика Федорова и с которыми
суд не захотел посчитаться. «Если ничего не получится,
пойду в райком и положу комсомольский билет на
стол!» — заявил один из них, когда мы ходили по этому
делу в «Комсомольскую правду». А у каждого из них есть
родные, друзья и знакомые, и у ©сех у них рождается
вывод: справедливости нет — вывод, противоречащий са­
мим основам нашего общества. Значит, можно быть ви­
новным и остаться безнаказанным, можно понести нака ­
зание, будучи невиновным. Это подрывает моральный
1К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, с. 122—123.
264

авторитет суда, расшатывает народное правосознание,
нравы, то есть способствует не сокращению, а развитию
преступности.
Вот что значит осуждение невиновного и вот почему
это не частный, -не ведомственный, а важный обществен­
ный вопрос.
Одним словом, давайте думать! Пусть думают и тео-
ретйки-юристы, и практики-судьи, и философы, пусть по­
думает и сам законодатель. Может быть, что-то придется
подправить в законе, что-то
—
в судейской практике,
а главное— в самой психологии судьи, в его философ­
ском осмыслении отношения к человеку и обществу, ведь
нельзя же забывать об их тесной взаимной связи, пор­
вать которую можно, как говорится, только по живому
месту. Суд — не служба, суд — высокое общественное
служение, и слепой судья народу не слуга. Да, Фемида
должна быть слепа, как изображают ее с глубокой древ­
ности, и глуха ко всякого рода «трубкам», которые звя­
кают над ухом. Но судья должен быть зряч, он должен
видеть того человека, которого судит, и его прошлое, и
его будущее, потому что человек — это частица общества.
Даже если он уже «с наклейкой», если он уже прошел
когда-то через суд. Но разве это навечно? Разве не мо­
жет человек после этого честно и искренне стремиться
к жизни? А как часто закрывается эта дорога к жизни
только потому, что человек судим и ему приписывается
то, чего он и не совершал, по принципу: судимость — ца­
рица доказательств. И судья должен быть мудр, он дол­
жен видеть и причины и следствия.
Все это нельзя рассматривать вне основного и пото­
му решающего вопроса, еще раз повторяю: личность и
общество. Ведь конфликт между ними и порождает пре­
ступление, и, как каждый конфликт, он имеет две сто­
роны.
Одна сторона бесспорная: человек, не выполнивший
своих обязательств как нравственной личности, вносит в
общество элемент разрушения и не может не нести пе­
ред ним ответственности — эго непоколебимая основа
права и жизни, истина, не требующая доказательств.
Но ответственность личности отнюдь не означает без­
ответственность общества, вернее, тех, кто в момент кон­
фликта, в конкретных условиях и обстоятельствах оли­
цетворяет общество, действует от его имени. Д а, личность
Должна отвечать перед обществом, но она долж на быть
265

и защищена обществом. Это во-первых. А во-вторых, че­
ловек— не «самостийное», обособленное от общества на­
чало со всеми вытекающими отсюда логическими след­
ствиями, а, по бессмертной формуле Маркса, «совокуп­
ность общественных отношений». Это означает: человек
не может не нести в себе следы этих общественных отно­
шений, как положительных, так и отрицательных, соот­
ветствующих тому периоду становления общества, кото ­
рое оно переживает.
И, следовательно, по всем законам логики и этики
общество, со всей строгостью взыскивая со своих членов
за нарушение их обязанностей, в то же время не может
не нести и перед ними какой-то доли ответственности и за
условия развития личности, и за определение правильной
меры наказания, и за возвращение провинившихся в лоно
общества после отбытия ими наказания как равноправ­
ных и равноценных людей. И мне кажется, что при всех
несомненных наших достижениях в этих вопросах у нас
осталось еще много недодуманного, нуждающегося в са­
мом широком обсуждении и общественном осмысли­
вании.
Именно в плане такого осмысливания и шел весь пре­
дыдущий разговор: преступление — явление совсем не
простое, оно совершается в миг, но миг этот имеет боль­
шую историю и во времени, и в обстоятельствах жизни,
и в характере личности, и в развитии общества. Крити­
куя бесчеловечную сущность современного ему общества,
К. Маркс великолепно сказал по поводу чрезмерно суро­
вых законов о краже леса, обсуждавшихся в немецком
ландтаге:
«Разве каждый из граждан не связан с государством
тысячью жизненных нервов, и разве оно вправе разре­
зать все эти нервы только потому, что этот гражданин
самовольно разрезал какой-нибудь один нерв? Государ­
ство должно видеть и в нарушителе лесных правил чело­
века, живую частицу государства, в которой бьется кровь
его сердца... Государство не может легкомысленно от­
странить одного из своих членов... ибо государство отсе­
кает от себя свои живые части всякий раз, когда оно де­
лает из гражданина преступника»
Это говорилось о буржуазно-помещичьем государстве
того времени, но разве не в большей степени сказанное
1К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, с, 132.
266

относится к нашему государству? Вот почему так важно,
чтобы люди, в руки которых народ вложил власть, вве ­
рил свои судьбы и силы, были чисты, честны, разумны,
великодушны — хотя отнюдь не малодушны! — и ответ ­
ственны. В этом свете и выступает исключительная по
своему моральному, общественному и, в конечном счете,
политическому значению роль судьи, прокурора, работ­
ника милиции и всех тех, кто решает судьбы человека в
его отношении к обществу, кто именем общества своим
судебным постановлением «делает из гражданина пре­
ступника» и таким образом «отстраняет», отсекает от го­
сударства его живую частицу. А чувствовала ли эту от­
ветственность судья, которая осудила Алика Федорова?
Чувствовала ли ее та представительница Фемиды, для
которой все равно — на десять или пятнадцать лет будет
осужден Анатолий Касьянов? Вероятно, читала ведь она
и Маркса, должна была читать: «...жестокость, не счи­
тающаяся ни с какими различиями, делает наказание со­
вершенно безрезультатным, ибо она уничтожает наказа­
ние как результат права»
Но действовала как чинов­
ник.
Чиновник!.. Это одно из самых страшных зол, что
осталось нам от старого, ушедшего в историю мира, это
воплощение бездушия и деспотизма самодержавной влас­
ти, столетиями стоявшей над народом, бюрократии,
так великолепно в свое время охарактеризованной Мар­
ксом:
«Бюрократия считает самоё себя конечной целью го­
сударства... Верхи полагаются на низшие круги во всем,
что касается знания частностей; низшие же круги дове­
ряют верхам во всем, что касается понимания всеобщего,
и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в за­
блуждение. Бюрократия есть мнимое государство наря­
ду с реальным государством... Для бюрократа мир есть
просто объект его деятельности»2.
В царской России эта сила была особенно злокаче­
ственна. Революция ее сломала и разбила. Но пыль раз­
рушений, оседая, проникала в наши новые отношения, не
осталась исключением и область государственного управ­
ления — недаром еще Ленин бил тревогу по поводу бю­
рократизации нашего аппарата.
1К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, с. 123.
2Там же,с.271—273.
267

Бюрократизация — это господство формы над сущ­
ностью, буквы над творческим сознанием, частного над
общим, внешнего над внутренним. Эго приглушение и
притупление инициативы, дерзания, смелости мысли и
воли и подмена их штампом, слепой исполнительностью,
бескрылой ограниченностью суждений «от сих до сих».
Это стирание очень тонких, но важных граней между по­
нятиями руководство — управление, командование — са ­
моуправство и связанное с этим искажение основных
жизненных процессов со всеми вытекающими отсюда эко­
номическими, бытовыми и общественными послед­
ствиями.
А первопричина всего этого, как правило, заключает­
ся в отсутствии народного контроля, в забвении основно­
го принципа социалистической государственности, что
власть — это высшая форма служения народу. И вот тог­
да-то воскресает чиновник! Функции общественного руко­
водства и контроля оказываются в руках человека, кото­
рый, по идее, должен представлять и олицетворять обще­
ство и общественные интересы, а в действительности об
обществе думает в самую последнюю очередь, печется
же прежде всего о себе и своих интересах: о своем месте,
положении, о том, что сказал икс, и о чем позвонил игрек,
и: что это означает, ибо такова природа чиновничества.
Служение народу превращается сначала в службу, а по­
том в служение иксу и игреку, а при дальнейшем ослож­
нении болезни — в служение себе, когда любое дело — не
более чем способ «попользоваться», когда вверенное
учреждение — вотчина,
казенное
кресло — монарший
трон, когда нет людей, есть «подчиненные» и «вышестоя­
щие», есть дурманящее ощущение всевластия и никакого
чувства ответственности. Зато есть робость, заменяющая
чувство ответственности, робость мысли, отказ от мысли,
бюрократизация мысли и речи и замена ее пустопорож­
ней, но гладкой и отшлифованной, как морская галька,
тарабарщиной. И все это освящается все позволяющей
«мудростью»: «Все люди, все человеки!» — философией,
освобождающей от уз нравственных оценок и критериев
и открывающей ворота подлости. Троянский конь, вводя­
щий врага внутрь города. А проникнув внутрь города, та ­
кая «мудрость» уже сама превращается в силу, и нужны
новые силы, чтобы ее победить, и изгнать, и вытравить.
Эти силы собирают, прилагают и напрягают сейчас пар­
тия и народ, и они должны, они не могут не победить,
268

потому что народ в конечном счете всегда побеждает.
И очень характерно, что в постановлении июньского Пле­
нума ЦК КПСС (1963 года) в одном ряду перечислены
«тунеядцы, стяжатели, воры, спекулянты и бюрократы»
как «последнее прибежище чуждой нам идеологии».
С ними сейчас идет жестокий бой. Разверните газету,
окиньте глазом окружающее — идет большая битва, день
за днем вовлекающая все новых и новых борцов.
Но вернемся к тем, кто вершит дела еще по старинке.
«Без вины виноватые» — заголовок одного из выступле­
ний газеты. По дороге из деревни на станцию железной
дороги была убита девушка. В убийстве обвинялись два
молодых человека, и в порядке наказания они отбыли
уже по шести лет заключения. И только после того, как
был обнаружен подлинный убийца, они были освобожде­
ны. Но самое страшное в том, как работники следствия
не только подтасовывали, но и инсценировали факты, со­
знательно подделывали фотоснимки и потом на них стро­
или обвинение, о чем подробно и рассказали «Известия».
Это уже не ошибка. Это — провокация. Это даже не про­
сто вольное обращение с законом по пословице: «Закон,
что гармонь, тяни хоть до Самары». Налицо сознатель­
ный обман и суда, и общественного мнения, и, самое
главное, обман совести человеческой, и правды, и спра­
ведливости, которая должна стоять за государственным
судом «именем Республики». А по сути дела, государ­
ственное преступление против нашей Конституции и про­
тив самих основ нашего общества.
Вот о таких «служителях Фемиды» хорошо сказал
один из моих корреспондентов: «Неужели они спят и не
вздрагивают?»
Так почему же?.. Почему парень, разбивший в пьяной
драке нос своему товарищу, получает за это несколько
лет тюрьмы, почему против пятнадцатилетнего мальчиш­
ки, случайно в игре повредившего глаз товарищу, была
поставлена вся сила и вся строгость закона, а следова­
тель, совершивший настоящее государственное преступ­
ление, был просто снят с должности и уволен из органов
прокуратуры?
Вот, пожалуй, одна из проблем, на которой мне в за­
ключение хочется заострить внимание: повысить ответ­
ственность за то, что «юриспруденция не сработала», и
тем более за явные злоупотребления, и особенно за взят­
ку. Ведь если районный прокурор берет, как я слышал
. 269

из его собственных уст на одном крупном и тяжелом про­
цессе, десять—пятнадцать—двадцать пять тысяч стары­
ми деньгами — пусть не будет у нас секретов в -своем
доме! — на что это похоже? Это совершенно дико и так
же противоестественно, как убийца-врач и учитель-на ­
сильник. Таких, конечно, судят и судить будут. Но самое
страшное состоит в том, что судья-взяточник , попусти­
тельствуя одним, тем, кто «с чеком», маскируется потом
чрезмерной строгостью, даж е жестокостью по отношению
к другим, мелким, «без чека», выставляя напоказ свою
бдительность и приверженность закону. Вот в чем глав­
ная общественная опасность этого явления.
А может быть, самое страшное лежит глубже? Как-то
Достоевский поставил вопрос: что было бы, если бы та­
кие люди, как Толстой, вдруг оказались бы бесчестными?
«Какой соблазн, какой цинизм и как многие бы соблаз­
нились, скажут: «если уж эти, то и т. д.
. . . Литературе надо
высоко держать знамя чести»,— делает вывод Достоев­
ский.
Вот так и здесь.
«Люди пожилого возраста,— пишет
знакомый нам
Юрий Спицын,— сознательно делают то, что не нужно
делать при их положении, возрасте, звании, образовании.
Так почему же люди думают, что у нас, восемнадцатилет-
них парней, моральный уровень должен быть выше, чем
у проживших жизнь и окончивших институты?»
Вот это, пожалуй, самое страшное — подрыв мораль­
ного авторитета суда, подрыв веры в чистоту людей,
а вместе с ними и в чистоту идей, расшатывание основ
нравственного сознания, деморализация,— вот ни с чем
не сравнимое по своей тяжести преступление.
Знамя чести! Оно должно объединять и возвышать
людей. У поэта Семынина есть такие строки:
Если ты никогда не видел,
Как прекрасны глаза у правды,
Даже когда ее распинают,—
Не приближайся к искусству.
И тем более, добавим, не приближайся к правосудию,
не берись решать тяжбу между правдой и кривдой. Что­
бы судить, нужно иметь моральное право судить. Как
очень хорошо сказал Маркс: «Человек в чиновнике дол­
жен гарантировать чиновника против него самого». Су­
дья, так же, как и учитель, и врач, и — Семынин прав! —
так же, как и писатель, не имеет права ни на какие скид­
270

ки. Чтобы учить, судить и лечить, нужно быть самому
кристально чистым, нужно быгь воплощением долга и со­
вести.
А потому так близки по духу профессии судьи и
учителя.
Кроме образования, специальности, опыта и других
внешних и, я бы сказал, вторичных признаков у них дол­
жно быть первое и основное — высокие моральные каче­
ства. А работа их, их достижения и ошибки тоже, в свою
очередь, отражаются на моральных качествах людей.
Если плохо поработал, чего-то не досмотрел учитель, пе­
дагог, его ошибки приходится исправлять судье. Если
плохо разобрался в человеке судья, если он неправильно,
несправедливо перед лицом народа рассмотрел и решил
дело, это может принести такой моральный вред людям,
какой, может быть, не удастся исправить и самым опыт­
нейшим педагогам. И, наоборот, если он понял человека,
если он правильно определил отношение общества к его
какой-то временной ошибке, он этим спас его как полно ­
ценного члена общества. В этом — высочайший нравст­
венный смысл работы судьи и его большое искусство:
охраняя общество, помнить о человеке, наказывая чело­
века, воспитывать его в уважении к обществу и способ­
ствовать его дальнейшему нравственному росту. И, ко­
нечно, неизмерима заслуга суда в защите человека. Ведь
просто выполнение обязанности — не заслуга. Заслуга
появляется тогда, когда выполнение долга становится ис­
кусством. И примеров такого искусства можно привести
множество.
Я знаю молодого человека из хорошей семьи, воспи­
танного в твердых моральных принципах. Он кончил шко­
лу, поступил на завод, и тут, как полагается, первая по­
лучка и злополучный «кагорчик» в ресторане. Потом ка­
кой-то опор, ссора, драка, милиция и суд. Парню грозила
обычная судьба: судимость, заключение, отказ в москов­
ской прописке, и пошла петлять дорога по жизненным
буеракам. Но нашлись общественные силы, прокурор
внял им и, разобравшись в деле, перешел, по сути дела,
от обвинения к защите, и парень был спасен. Теперь он
без отрыва от производства кончил вуз и стал на том же
заводе инженером, вступил в комсомол, потом в партию,
защитил кандидатскую диссертацию, женился, имеет
двух детей — человек как человек . А попадись он в руки
формалистов — человек бы пропал.
271

В процессе работы над «Честью» мне в той же мо­
сковской прокуратуре, о которой шла речь в связи с де­
лом Алика Федорова, помню, очень нужно было погово­
рить с одной женщиной-следователем, но она долго не
могла уделить мне времени: «У нас очень важное дело».
И только потом она мне раскрыла причину. У нее на ру­
ках было тоже дело об изнасиловании, но она заподозри­
ла что-то другое. Она очень долго, умно и по-женски тон ­
ко вела беседы с этой девушкой и добилась своего: де­
вушка призналась, что изнасилования не было, а в том,
что произошло, виновата она сама. Когда же я выразил
следователю свое восхищение ее работой, она очень
просто ответила: «А как же? Ведь человеку грозила
тюрьма!»
Вот это искусство! Работа минского судьи Тарасова
и следственных работников, разгадавших «дело» Любы
Дублинской, о котором говорилось выше,— тож е искус­
ство.
Или случай, о котором нам поведал журнал «Огонек».
Заведующая магазином не успела вечером сдать выруч­
ку и заперла ее в ящике стола, а придя утром, денег там
не нашла. Началось дознание, и так как ключи от стола
были у нее и никаких следов взлома не обнаружилось,
то, естественно, на нее пало первое подозрение. Но от
имени Фемиды в данном случае выступал умный и чест­
ный человек, стоящий, видимо, на точке зрения презумп­
ции невиновности. Поэтому он не спешил с выводами и
постарался найти другое объяснение совершившемуся.
Он долго искал и наконец нашел вора. Этим вором ока­
зались... крысы. За ночь они перетаскали все бумажки
к себе под пол и сделали из них гнездо. Взломали пол,
и деньги были возвращены государству, а человеку —
честь.
Вот это талант!
В другом месте, другой заведующий оказался в таком
же примерно положении. Ночью воры проломили дыру в
потолке магазина и совершили крупную кражу. Так объ­
яснил это заведующий. Но один из следователей заметил,
что дыра оплетена паутиной. Как же так? Значит, дыра
эта была давно? Заведующий растерялся, но продолжал
утверждать, что вечером, накануне кражи, дыры не было.
И тогда следователь решил проверить: он просидел во­
семь часов подряд и видел, как на его глазах за это вре­
мя паук снова оплел дыру паутиной.
272

Вот это тоже талант и опять та же самая презумпции
невиновности!
Нет, я никак не хочу порочить нашу Фемиду — работ­
ников следствия, суда, прокуратуры и всю «юриспруден­
цию». Они делают почетное, общественно необходимое
дело, они стоят на ответственном посту, но нужно, что­
бы свою вахту все они несли с полной ответственностью,
достойно. Об этом писал и А. Ф. Кони, наш выдающийся
русский юрист-демократ, настаивая на «опрятности прие­
мов обвинения». Он говорил о нравственной цельности
судебного деятеля «на всех ступенях его работы и даже
в частной жизни», ибо «стрела тогда лишь бьет высоко,
когда здорова тетива».
Этого же требует от юриста и наше общество.
В. И. Ленин в письме к наркому юстиции Курскому при­
давал самому судебному процессу громадное воспита­
тельное значение М. И. Калинин говорил, что приговор не
только должен быть правильным, но и должен быть при­
знан правильным. А потому, обращаясь к судьям, можно
было бы с полным правом сказать: когда вы выносите
свой приговор, сидящие в зале выносят приговор вам.
Исходная позиция в решении всех этих вопросов те­
перь сформулирована в Основах уголовного законода­
тельства совершенно точно: «...чтобы каждый, совершив­
ший преступление, был подвергнут справедливому нака­
занию и не один невиновный не был привлечен к уголов­
ной ответственности и не осужден». Нужно только с та­
кой же точностью, с максимальной ответственностью и
искусством проводить эту позицию в жизнь. А главное,
нужно, чтобы проводилось это не только формальным пу­
тем, когда на прокуратуру приходится жаловаться в про­
куратуру, но и само общество в той или иной мере, в той
или иной форме могло бы принимать в этой работе свое
разумное участие. Ведь дело-то его, кровное!
Да, с преступностью нужно бороться, ее нужно и вы­
корчевывать, и выжигать, и, кого следует, нужно «затал­
кивать, чтобы не вылезали», но только того, кого следует,
ибо «государство,— напомню слова Маркса,— не может
легкомысленно отстранить одного из своих членов».
Это— ответственное дело, его нужно делать с умом и
совестью.
Ведь суд, в конце концов, не бухгалтерия, где, как у
нас часто говорится, заработал — получи. Ведь еще
А. Ф. Кони предлагал думать о том, «чем выразится дей-
273

ствие наказания в будущем». А потому в решении вопро­
сов: виновен — не виновен, наказать — не наказать,
а если наказать, то как — всегда нужно помнить о мо­
ральной стороне дела, тщательно взвешивая все плюсы
и минусы, учитывая и положительное и отрицательное
влияние их на дальнейшее формирование общественных
нравов.
Есть такая легенда. Шли два брата, один — женатый,
семейный, другой — холостой. Встретился им злой чело­
век, и, обороняясь, женатый убил его. За это братьев
стали судить. И тогда холостой брат сказал: «Это сде­
лал я». Он пожалел детей своего старшего брата. Но
старший брат не захотел принять такую большую жертву
и сказал: «Нет, это сделал я!» И как их ни допрашивали,
оба стояли на своем. И тогда судья — он оказался муд­
рым судьей — решил:
—
Отпустим их обоих, чтобы добрые чувства не исче­
зали в народе.
Пусть это сказка, но сказка умная, ибо общественное
здоровье заключается прежде всего в добрых чувствах,
живущих в народе.
Но это не сказка. В нашем Уголовном кодексе есть
статья, по которой лицо, совершившее преступление, мо­
жет быть освобождено от уголовного наказания, если су­
дом будет признано, что вследствие изменения в обста­
новке совершенное деяние потеряло характер обществен­
но опасного или сам человек, совершивший преступление,
в силу последующего безупречного поведения и честного
отношения к труду перестал быть общественно опасным.
Это — статья пятидесятая, мудрая, государственно ра­
зумная статья, но всегда ли вспоминают о ней те, кто, пе­
релистывая Уголовный кодекс, выискивает в нем только
сроки заключения «от» и «до»? И в связи с этим я хочу
упомянуть о случае, когда нашелся умный судья и при­
менил статью к делу. Это — московский судья Комячин
Борис Алексеевич, человек думающий, позволяющий себе
твердо стоять на том, что говорит его судейская совесть.
И вот перед ним человек, допустивший халатность,— он
мог пресечь хищение, но своевременно этого не сделал.
Не по злой воле, а по молодости и неопытности. Вина не­
сомненная, понимание вины и честное признание и рас­
каяние со стороны подсудимого — тоже совершенно яв­
ное. По Уголовному кодексу за такого рода преступление
может быть применено лишение свободы до трех лет, но
274

судья применил статью пятидесятую и решил: подсуди­
мого признать виновным, но от наказания освободить.
Я был у этого человека, беседовал с ним — он честно ра­
ботает, учится, хорошо себя ведет, очень переживает до­
пущенную им когда-то ошибку,— значит, правильно ре­
шил судья.
Из сказанного, по-моему, вытекает еще один важней­
ший вывод — усилить народный контроль за деятельнос­
тью судов и одновременно, конечно, усилить обществен­
ную помощь им. Когда-то суд, как и государство, стоял
над народом. Мы строим народное государство, и наш
суд Ленин назвал народным. И пусть он будет действи­
тельно народным.
Когда я ту работницу прокуратуры, которая занима­
лась Толей Касьяновым, попросил показать мне его
«дело», она отказала. Нельзя! И только через высшие ин­
станции я получил доступ к этому «делу» и увидел те
белые нитки, которыми оно шито. Это дало мне силы и
основание более убежденно ставить вопрос перед Вер­
ховным Судом, и Верховный Суд, разобравшись, снизил
наказание Анатолию Касьянову до семи лет. Я понимаю,
что нельзя каждого допускать в судебные дела, понимаю
и то, что принцип независимости суда нужно усиливать.
Но независимость не означает безответственности, а по­
тому нельзя не искать и не изыскивать какие-то формы
контроля и формы подлинно народного участия в таком
жизненно важном деле, как решение человеческих судеб.
Как говорит народная мудрость, «судья суди, а за судьей
гляди». Достаточно ли, например, у нас количество на­
родных заседателей — два человека? Достаточно ли им
разъясняются и достаточно ли охраняются их права? По­
чему они обычно так безгласны бывают во время суда?
Не пора ли, хотя бы при рассмотрении важнейших дел,
увеличить количество заседателей и соответственно уси­
лить их активность? Не ввести ли, как обязательный
пункт при отчетах судей и при их перевыборах, анализ
правильности их решений?
И, наконец, третье: нужно продумать и основательно
решить ту проблему, которая лежит в основе всех наших
споров,— противоречие между юридическим и педагоги­
ческим подходом. Что такое наказание: цель или сред­
ство? Кара, возмездие, переходящее в месть, или путь к
исправлению? А тем самым решаются, хотя в то же вре­
275

мя им предшествуют, важнейшие проблемы — человек и
общество, преступник и общество, о которых шла речь
выше и к которым еще раз придется вернуться в следую­
щей главе.
Человек за решеткой
Итак, все кончено — произнесены речи сторон, сказа ­
но последнее слово подсудимого, зачитан приговор, чело ­
век стал преступником, точнее, признан им. Газетная
хроника на этом останавливается: «Преступник получил
по заслугам», и успокоенный читатель удовлетворенно
перевертывает страницу газеты.
А дальше? Ведь даже не каждый судья думает об
этом — что дальше? Дело сделано, правосудие сверши­
лось, преступник наказан, все в порядке. Но ведь прежде,
чем стать преступником, он был человеком, со своей ж и з­
нью, своими целями, и, став преступником, он не переста­
ет быть человеком, он продолжает жить, что-то при этом
теряя, что-то приобретая, делая какие-то для себя новые
выводы. Что? Какие? Течет время, идет жизнь, проходят
годы, кончается срок, и вот щелкает тюремный запор за
спиной — и человек на свободе, он снова входит в об­
щество.
Кто входит?
Какой человек?
Лучше или хуже он стал?
Что он несет в общество?
Это все очень важно, жизненно важно и для человека,
и для общества и касается всех и каждого независимо от
того, думает он об этом или не думает. Вот почему нам
нельзя не думать и уж никак нельзя довольствоваться
ходовой репортерской фразой: «Преступник получил по
заслугам».
А что дальше?
Несколько лет назад в одной нашей газете появилась
статья «Человек за решеткой». Недобрая статья и непра­
вильная, основанная на совершенно ложном фундаменте,
над которым возвышался столь же неверный принцип,
что можно побороть зло одною строгостью. Отсюда, под
флагом борьбы против либерализма по отношению к пре­
ступнику,— поход против разумности, против человечнос­
ти, даже против элементов человечности — против чисто­
276

го белья, белых занавесок, против шахмат, кино и радио
и даж е против норм питания, как будто можно воспитать
без всего этого, как будто можно при грязном теле тре­
бовать чистоты души.
Поскольку есть сторонники и противники подобной
«философии», на статью пошли разные отклики, привет­
ственные и протестующие. Трудно говорить о количествах
и пропорциях, но моральный вес принципов никогда ведь
не определяется цифрами. Поэтому я упомяну только
одно, хотя далеко не единственное письмо, подписанное
двумя юристами: «За решеткой — человек». Я понимаю
и принимаю эту смысловую поправку и все-таки выби­
раю первую формулу. Весь разговор наш идет о судьбе
человека, об обстоятельствах и условиях, сопутствующих
его жизни, и, в частности, о том ее этапе, когда общество
вынуждено было его наказать,— человек за решеткой».
Итак, заглянем туда, «за решетку», в этот «заброшен­
ный мир», «мир отринутых», «мир прокаженных», как на ­
зывают себя его обитатели, «отгороженные люди».
«Мы для вас — темная ночь. Я сам вращаюсь среди
этого общества, и то зачастую ошибаешься в человеке,
а вам тем более можно ошибиться в нас».
Да, скажу откровенно: мне трудно. Отклики на
«Честь» самые противоречивые:
«Прочитав книгу, я был поражен, как автор глубоко
раскрыл всю жизнь молодых правонарушителей и всю
кропотливую воспитательную работу в колонии».
«Мне каж ется, писатель не очень глубоко смотрел,
когда писал свою книгу, и ему не мешало бы, хотя бы
для пробы, годика три самому потаскать парашу, и тогда
еще можно было бы браться за такие вопросы».
Таскать парашу мне, откровенно сказать, не хочется.
Но что же делать? Что делать, если в ответ на какое-то
малюсенькое внимание к жизни «за решеткой», проявлен­
ное в книге, люди раскрываются и раскрывают то, что
пряталось за семью замками.
«Не знаю, зачем я все это говорю вам? Но все мы по­
ходим, наверное, на какие-нибудь болезненные росточки,
которые неожиданно увидели свет и, оживленные его
теплом, тянутся к невозможному, питая спасительную
надежду на какое-нибудь чудо, что ли»,— признается
один.
«Много в нашей жизни есть волнующих тем, которые
пока что леж ат целиной, а которые могли бы принести
277

очень большую пользу, если не нам, то хотя бы нашим
потомкам»,— подхватывает другой.
Нужно «как-то изменить мнение во взглядах на это
больное место, чтобы все меньше и меньше людей сби­
вались «а косую тропку»,— дополняет третий.
«Гражданин писатель, будьте любезны, не забывайте
нас,— просит четвертый,— пишите, разбирайте нас, если
мы, дураки, сами не можем разобраться в себе, это будет
большое дело для нас».
Вот почему писать, даже не таская параши, я считаю
не только своим правом, но и обязанностью.
Но повесть «Честь» вызвала критику и еще одного
рода, критику первостепеннейшей, принципиальной ва ж ­
ности, и потому я о ней тоже не могу и не хочу умол­
чать.
«Тему вы выбрали большую, но прогулялись по ней.
Вы показали возможность, которая очень далека от дей­
ствительности. Чтобы колония стала такой, какой вы ее
нарисовали, надо показать, какова она сейчас. В моем
представлении это чудовище, которое своими щупальца­
ми высасывает все, что есть человеческого, оставляя жи ­
вотные инстинкты, ревущие под действием стихийных
оил, складывающихся из столкновений различных воль
и интересов по произволу.
Нет, там не воспитывают, там держат в страхе. И ког­
да из колонии выходит человек, он уже не человек. Он,
может быть, и не воровал, а попал в колонию, только
защищаясь от хулиганов, но звериные законы среды де­
лают свое дело. Оттуда он выходит, чтобы воровать,
мстить всем и вся. А вы от всего этого ушли, не показали,
и не потому, что не смогли этого сделать, а именно по­
тому, что могли и не сделали. Вы испугались. Да, испуга­
лись правды. Зачем тогда писать такую книгу?»
Вот на это мне хочется ответить.
Во-первых, упрекая других в трусости, нужно быть
самому смелым, автор же этого письма не решился по­
ставить под ним свою фамилию. Однако я ему верю и
знаю, что все, о чем он говорит, бывает. Но ведь все,
о чем пишет автор письма, в повести есть, вторым или
третьим планом, но есть. Почему же, «забыв» об этом, он
не хочет верить автору повести в другом — в существо­
вании той, по-настоящему хорошей колонии, которая им
описана? Я утверждаю, там нет ничего приукрашенного.
Наоборот, то, что в повести упомянуто лишь в проекте
278

(празднование дня рождения, музыка в столовой во вре­
мя воскресного обеда), в этой колонии существовало уже
в действительности. И начальник ее (по повести подпол­
ковник Евстигнеев, в действительности майор Степан Е в­
докимович Петров, правда, работающий теперь в другом
месте) — живой человек, действительно носивший среди
ребят кличку «Огонек».
Я помню нашу первую с ним встречу. Поезд пришел
в шесть часов утра. Степан Евдокимович встретил меня
на вокзале, отвез в отведенную для меня комнату и тут
же сел, поджав под себя ногу, и горячо, увлеченно стал
рассказывать о колонии, о ребятах, о трудных ребятах, в
частности, об одном по кличке «Сала», который был весь
разрисован татуировками, украсившими впоследствии в
повести Мишку Шевчука, и который, освободившись, р а­
ботал где-то на Урале газосварщиком. А потом я читал
письма, полученные «Огоньком» от его бывших воспитан­
ников, полные самой искренней сыновней признатель­
ности.
Потом сменился начальник, но колония осталась та ­
кой же, как говорится, «активной» и во многих отноше­
ниях передовой: там, например, впервые организовали
коллектив по производственному принципу. А вот ее но­
вый начальник — подполковник Д. Ф. Шашило,— в про­
тивоположность живой, подвижной и эмоциональной на­
туре «Огонька», это человек сдержанный, вдумчивый,
твердый. У него высшее образование, и еще до войны он
был директором школы. Войну он прошел как комиссар
крупного воинского соединения, воевавшего в районе
Мурманска, где раз тонул и два раза был ранен. После
войны был направлен в органы МВД и до сих пор рабо­
тает там. Имея высшее образование, он без отрыва от
своей тяжелейшей работы закончил аспирантуру.
Вот и другая колония, для взрослых, где начальник —
кандидат наук, а в коллективе воспитателей — восемна ­
дцать человек с высшим образованием. Я знаю по пе­
реписке и лично и других великолепных работников, хоро­
ших и мыслящих людей. Я не могу не назвать, например,
того самого капитана П. Г. Михеева, о котором упомянул
в предыдущей главе в связи с делом Анатолия Касьянова.
Кстати сказать, через его умные руки прошел и Юрий
Спицын, и Егорка Бугай, которого читатель, может быть,
помнит по «Чести». На одной из научно-теоретических
конференций Петр Гаврилович сделал, например, очень
279

интересный доклад о режиме и дисциплине в колонии,
трактуя понятие дисциплины как понятие прежде всего
нравственное и политическое. И тогда, как утверждает
он, воспитание самодисциплины выступает на первый
план. Общая дисциплинированность должна стать внут­
ренним убеждением человека и проявляться как нрав­
ственная привычка независимо от того, находится ли он
под непосредственным наблюдением или нет.
Таковы живые, конкретные люди, которых я лично
видел и лично знаю и уважаю и за которыми, несомненно,
стоят, многие и многие другие честно и самоотверженно
работающие, чтобы поставить на ноги тех, кто сбился
с пути.
Все это я говорю к тому, чтобы ответить не только
моему критику, но и тем, которые пишут уже не о под­
полковнике Евстигнееве, не о колонии из «Чести», а о тех
конкретных местах, где им приходится отбывать заклю­
чение, и о тех людях, начальниках и воспитателях, от ко­
торых в значительной степени зависит их судьба. И хочу
сказать прямо и честно: много горьких, иной раз убий­
ственно горьких, а главное, справедливых слов в их ад­
рес приходится читать мне и выслушивать. Я не хочу
повторять их здесь не для того, чтобы «замазать» этот
вопрос. Наоборот, я считаю необходимым во весь голос
сказать о недостатках в деле перевоспитания людей, ко­
торых общество решило изолировать от себя. И я совер­
шенно согласен с одним из моих корреспондентов из
«того мира»:
«Это страшная ошибка, если общество просто отго­
раживает себя тюрьмой от правонарушителей и правона­
рушителей и не интересуется, к чему это приводит».
Да, очень верно, общество не может отгораживаться
от тех, кого оно изолировало от себя. Оно не может не
помнить, что пройдет время и отбывшие наказание снова
вернутся в жизнь, обществу не может быть безразлично,
кем они вернутся. А потому его не может не интересовать,
как идет дело в этих самых местах изоляции и к чему
приводит. Оно не может не знать и сильных и слабых
сторон этого процесса.
О неустройствах в местах заключения, естественно,
много говорится в письмах заключенных.
Но я представляю себе того обозленного пенсионера
или «инженера Иванова» и всю их «философию без фи­
лософии» и слышу их возмущенные голоса: «Что вы ве­
280

рите им? Кому вы предоставляете трибуну? Разве мож­
но от них ждать слово правды?» И потому разговор о тех
же вопросах я. начну словами других, словами активных
работников фронта борьбы за человека, болеющих ду­
шою за свое дело и за те недостатки, которые они видят
вокруг себя.
Вот что пишет, например, тот самый подполковник
Шашило, о котором я только что рассказал:
«Муравейник у меня большой, и благо, если каждый
муравей тянет ношу в общую кучу — получается гора к
солнцу навстречу, устанавливается какой-то неписаный
строй этой «горы», все довольны, живут дружно, слажен­
но. А вдруг муравьи потянули в разные стороны? Тогда
что? Беда, да еще какая! Тогда лопается основа построе­
ния этой горы, и все повисает в воздухе, наступает крах.
У меня, слава богу, пока все идет хорошо, все тянут
за одну цепь — «оптовую» и «персональную» педагогику.
Оптовую — в смысле общей организации, персональ­
ную — работа с отдельной личностью. Вторая — педаго­
гика личности, является темой и направлением ваших
мыслей, и тут я с вами совершенно согласен: за челове­
ка надо бороться!
Да, надо бороться! В свое время Ф. Э. Дзержинский,
взявшись за проблему детской беспризорности, говорил,
что с беспризорностью и безнадзорностью детей надо бо­
роться, так броситься на это дело, как бросилась бы
мать, видя тонущим своего любимого ребенка. И Дзер­
жинский бросился! Это была действительная борьба за
человека. Приходится сожалеть, что в наше время нет
человека, который увлек бы за собою всех нас, низовых
муравьев, на это благородное дело».
А вот что пишет другой, тоже очень умный и душев­
ный, начальник
колонии
(уже для взрослых) —
В. М. Ладнов:
«Работники министерства и на местах рассматривают
исправительно-трудовые учреждения как чисто коммер­
ческие предприятия, мало уделяют внимания перевоспи­
танию заключенных. Из бесед с руководящими работни­
ками отдела мест заключения, из их посещений колонии,
из почты, которую я получаю, можно сделать твердый
вывод: главное — это план, нормативы сырья, материа­
лов, незавершенного производства, качество продукции,
а -перевоспитание — дело менее важное, второстепенное.
А нужно бы — наоборот.
281

Был у нас в колонии заключенный Кулев, дважды су­
дим, последний раз за убийство. Он считался человеком,
ставшим на путь исправления, окончил десять классов в
школе колонии, вел курсы профтехобучения, принимал
участие в общественной работе. Таким его считали и на­
чальник отряда, и мастер, с которым он долго работал,
и классный руководитель, а следовательно, и руковод­
ство колонии. Мы даже ходатайствовали о снижении ему
меры наказания. И вот этот Кулев совершил в колонии
преступление и скоро предстанет перед судом. Очень при­
скорбный факт для нас, воспитателей, а отдел мест
заключения этим фактом не заинтересовался, даже не
попытался вскрыть причины такого «брака» в нашей
работе.
На днях в колонии был суд, который заключенного
Попова приговорил к суровому наказанию за преступле­
ние, совершенное в нашей колонии, и снова с нас не спра­
шивают: почему? А вот стоило ревизору установить,
что зам. начальника колонии по производству утвердил
акт на списание испорченного клея, так получили сразу
три бумаги о немедленном расследовании и привлечении
виновных к ответственности. При проверке оказалось,
что списанный клей использован в производстве и мы,
наоборот, имеем экономию клея.
Плохо работает оборудование — идет «бумага»: лично
контролируйте выполнение графика ремонтов; не выпол­
няем план по сортности — идет письмо: возьмите под
личный контроль; отстаем со строительством — лично
следите.
В приказах, идущих «сверху», часто говорится об
ошибках и упущениях в работе, но я еще не читал ни
одного приказа, где бы осуждался или наказывался
какой-то работник колонии за то, что, например, осво­
божденный заключенный, длительное время находивший­
ся в колонии, вновь совершил преступление и осужден.
А спрос за ошибки в воспитании должен быть значитель­
но больше, чем за другие упущения в работе. И спрос
этот нужно начинать сверху, с министерства».
Предвижу, что это письмо вызовет протесты и опро­
вержения, но пусть ведомственное самолюбие не довлеет
над принципиальной стороной вопроса. Вот что пишет об
этом рядовой работник Р. И . Рафиков. В колонии он на­
чальник молодёжного отряда, пришел туда из комсомоль­
282

ских органов, заочно закончил Высшую партийную
школу:
«Проблемы воспитания людей вообще, а нарушителей
соцзаконности тем более занимают большие умы. Осо­
бенно за последнее время очень много в этом направле­
нии сделано и делается. Однако эти проблемы беспокоят
нас не менее, чем раньше. И особенно нас, рядовых ра­
ботников.
Правда, очень часто с нашими мнениями и не счита­
ются при решении этих проблем, несмотря на то, что мы
являемся непосредственными исполнителями воли наро­
да, воли партии, занимаемся изучением преступников и
воспитанием их. А мы подчас не смеем подать свой го­
лос, зная о том, что наш голос повиснет где-то между
низшей и высшей инстанциями.
Но вы — другое дело. Вы не высшая инстанция, и с
вами я могу говорить откровенно.
Итак, прежде всего о роли воспитателя, так как без
воспитателя нет воспитания. Когда мы говорим «воспи­
татель», то представляем человека всесторонне грамот­
ного, культурного, честного и кристально чистого. (Мо­
ж ет быть, это несколько высокопарно, но это так!)
Придя в колонию на работу, я думал встретить
«чекистов», как некоторые товарищи любят о себе отзы­
ваться, работающих по-партийному, с сознанием долга,
именно с искренним стремлением перевоспитать правона­
рушителей. Но оказалось не все так, как я представлял.
Оказывается, и среди «чекистов» есть черствые люди,
работающие по принципу: где бы и как бы ни работать,
лишь бы денежки шли.
Вы поймите меня правильно,— оговаривается при
этом тов. Рафиков. — Далеко не все воспитатели такие,
но среди нас еще подчас очень часто можно встретить
и таких. Так какого же воспитания нужно ждать от по­
добных воспитателей? Чему могут они научить своих вос­
питанников? Ведь и воспитанники есть неглупые, они ведь
тоже понимают что к чему. На скамью подсудимых не­
редко, к сожалению , попадают ведь люди очень грамот­
ные, даж е с высшим образованием, с большой жизненной
и производственной практикой, а воспитатели, нечего гре­
ха таить, бывают с пяти—семиклассным образованием.
Где уж в таком случае говорить о воспитании, когда те
двумя-тремя очень хорошо продуманными вопросами «за­
гоняют в угол» воспитателей.
283

Из этого видно, что к подбору воспитателей подчас
подходят по-казенному, лишь бы пополнить штат. А под­
ходить к этому нужно бы, как мне кажется, с партийной,
с государственной позиции, именно с целью исправления
правонарушителей.
Если мы решаем покончить с преступностью в стране,
если партия и правительство так много внимания уделя­
ют этому делу, так почему же мы не можем направлять
для работы в качестве воспитателей грамотных и спо­
собных товарищей, коммунистов по сердцу, а не по
билету .
И перевоспитание преступника, мне кажется, должно
начаться с самого начала, со дня изоляции его от обще­
ства. Ведь само слово «изоляция» говорит о том, что мы
нашу общественность избавляем от преступника. Но
вместе с тем, даже сами не сознавая, совершаем другое
зло. Ведь не можем мы изолировать человека, впервые
попавшего в тюрьму, от влияния преступного мира. Пока
этот человек находится под следствием, пока ждет от­
правки в колонию после суда, нахватается столько па ­
костей, что иному слабохарактерному человеку хватит их
на всю жизнь. Хорошо, если он твердый человек и суме­
ет разобраться, что плохо, а что хорошо. А чаще бывает
наоборот: мы говорим свое, а т е — свое . И далеко не из­
вестно, чьи слова находят в душе того или иного заклю­
ченного благодатную почву.
И как бы мы ни старались, ни разъясняли, ни убежда­
ли, как бы ни ограждали одних ог вредного, а подчас от
пагубного, влияния других, мы далеко не всё можем.
И потому иной освобождается из мест лишения свободы
более совращенным, нежели до поступления в колонию.
А это значит, что хоть и немного таких , но все же они
проскальзывают, просачиваются и продолжают творить
свои гнусные дела. Значит,* изолируя неискушенных еще
правонарушителей от общества, в то же время нужно
оградить их от влияния закоренелых преступников. Толь­
ко в том случае дело воспитания и перевоспитания право­
нарушителей станет более продуктивным, целенаправ­
ленным.
Эта проблема, Григорий Александрович, между про­
чим, задета и в вашей книге. Но как ее решить? Хлопот­
но? Да. Связано с большими дополнительными средства­
ми? Да. Дорого? Да. Но разве человек не дороже?»
Вот она суть дела: «Разве человек не дороже?»
284

Что же получается? Где нет вдохновения, там верх
берет равнодушие, служебное, службистское, а то и карь­
еристское, а в целом чиновное отношение к делу — одно
от другого зависит, и одно в другое превращается,— там
видимые показатели, чистота и порядок заслоняют су­
щество дела, там воспитание заменяется муштрой, там
клей становится дороже человека. Вот в чем дело!
Здесь — центр, узел многих и многих вопросов, про­
блем и судеб и в том числе — да, в том числе в какой-то
мере — и судьбы общества. Как относиться к делу, что
видеть в порученном деле — его общественную и мораль­
ную сущность или простой источник существования, пре­
мий и поощрений — это вообще главнейший вопрос жиз­
ни, а в делах воспитания — тем более.
Отсюда начинается все,
Отселе я вижу потоков рожденье
И первое грозных обвалов движенье,—
и начало двух основных потоков жизни — «черной» и
«белой» Арагвы, и их дальнейшее течение. Куда напра­
вятся жизненные пути людей: перейдут ли они пусть в
трудное, но упорное восхождение к вершинам человече­
ского достоинства и прольются оттуда потоками радости
и творчества или превратятся в «грозных обвалов дви­
женье», в окончательное крушение судеб, которые в сво­
ем злобном движении будут захватывать и другие, новые
жертвы и мутить чистые воды нашей Арагвы. А с этим,
в свою очередь, связано и состояние нравов, все наше об­
щественное здоровье.
Вот почему и проблемы Фемиды, и жизнь «человека
за решеткой» — вопрос не ведомственный, а обществен­
ный, вопрос и нашей жизни, и судеб наших детей и даже
внуков и правнуков, потому что такое средство, как ли­
шение свободы, не только сильнодействующее, но и дол­
годействующее. Вот почему мы не можем, не имеем пра­
ва выпускать и тем более изымать из поля нашего об­
щественного зрения и сознания все эти вопросы, чтобы не
злоупотреблять наказанием, а наказывая, не разлагать.
Какие же процессы здесь совершаются? Что происхо­
дит с человеком за решеткой?
Говоря пока в самой общей форме, происходят те же
процессы, что и в обычной, нормальной жизни, .потому
что «человек за решеткой» остается человеком, продол­
285

жает расти и развиваться. Вверх или вниз? «Белая» или
«черная» Арагва одержит победу? Здесь эта борьба еще
больше обостряется и осложняется, потому что здесь
меньше добра и значительно больше зла. Поэтому для
рождения и утверждения добра здесь нужны громадные,
иной раз сверхчеловеческие усилия, а зло рождается как
бы само собой, оно витает в воздухе.
Теперь присмотримся ко всему этому ближе.
Вспомним опять очень тонкое замечание воспитателя
Рафикова: изолируя преступника от общества, мы изо­
лируем его от нормального общества и помещаем в дру­
гое, преступное. Избавляясь от человека, совершившего
зло, мы, сами того не сознавая, совершаем другое, может
быть, горшее зло — помещаем его в рассадник зла.
В этом нужно отдать себе совершенно ясный и точный
отчет.
Я пытался дать себе такой отчет, когда работал над
«Честью», но уже тогда встретился с возражениями тех,
кто не любит смотреть правде в глаза. Вероятно, най­
дутся и теперь такие, которые скажут, что у нас есть еще
преступники, но нельзя говорить о «преступном мире»,
о «преступном обществе».
Последний термин, конечно, условен: тут нельзя про­
водить полной параллели с обществом нормальным. Но
общность положения, общность интересов, общность
взглядов, норм и критериев — это все элементы, из кото­
рых слагается понятие общества, а при известных ус­
ловиях в нем появляется и организация и руковод­
ство.
Одно из таких условий, и, пожалуй, наиболее суще­
ственное,— это именно отсутствие достижений воспита­
тельной работы или ее низкий уровень.
«...Если в колонии или тюрьме не ведется с заключен­
ными целеустремленная воспитательная работа, если они
предоставлены самим себе, то среди них начинают вести
работу главари преступного мира, и колония может пре­
вратиться в школу преступности»,— пишет В. И. Мона­
хов, разумный, широко, свежо мыслящий работник Ми­
нистерства внутренних дел, автор ряда литературных
работ по исследованию вопросов преступности и в том чис­
ле очень интересной статьи «Преступник и общество» К
А вот и подтверждение этой мысли — откровенное до
1 «Новый мир», I960, No 8, с. 187.
286

цинизма письмо убежденного вож ака преступного мира,
человека с десятью фамилиями:
«В лагерях я никогда не работал, не гнул спину, не
пачкал руки ни тачкой, ни лопатой и ухитрялся иметь
зачеты один день за три дня. Зачеты приносили мне мои
друзья. В лагере я всегда избираюсь судьей, и наш суд
не отправлял правосудия с заседателями и не придержи­
вался норм Уголовного кодекса. Я единолично выносил
приговор в устной форме, и он исполнялся беспрекослов­
но всеми».
Чем это не организация?
К счастью, в исправительно-трудовую систему все
чаще приходят теперь люди, убежденные в высокой зна­
чимости своего труда, они приносят с собой новые прин­
ципы и методы работы, и ценою больших усилий, часто
жестокой борьбы засилье воровского мира, можно ска ­
зать, уже сломлено, и положение год от года улучшается.
Я это чувствую по письмам, которые идут ко мне: если
раньше они были полны жалоб и стонов, то теперь все
чаще и чаще в них звучат совсем другие ноты. «Сейчас у
нас столько различных перемен и нововведений, направ­
ленных на воспитание и восстановление человека силами
своего коллектива, дающих отличные результаты, что
просто душа радуется. Сейчас, например, если в цехе нет
вволю работы, меня терзают. И это оттого, что люди по­
няли: заработанный ломоть слаще украденного каравая.
А не так давно было наоборот. «Воров в законе» у нас
нет и в помине, сама обстановка большинство из них за­
ставила отказаться от своих сумасбродных идей»,— пи ­
шет мне тот бывший артиллерийский офицер, который
когда-то смалодушничал перед профессиональными бан­
дитами и вместе с ними попал на скамью подсудимых.
« За последнее время буквально изменилась жизнь
преступного мира,— говорит другой. —
Воспитатели все­
сторонне развиты, способны говорить на любую тему, мо­
гут осветить любой вопрос, разбираются в людях. По­
этому к ним льнут, окружают и засыпают вопросами. Я не
знаю случая, чтобы тот или иной вопрос заключенного
повис в воздухе».
А вот пишет учительница К. В. Николина, работаю­
щая в колонии: «Недавно мы проводили диспут «Не ищи
легких путей в жизни». Очень бурно прошел. Это была
настоящая битва за идеал в жизни. И, что особенно ра­
дует, передовые, коммунистические взгляды на жизнь,
287

которые сквозили в выступлениях осужденных, одержа­
ли верх над низменными, подлыми высказываниями лю­
дей, стремящихся урвать от общества, не дав ничего по­
лезного ему. Трое из них не выдержали такой схватки и,
как «наскипидаренные», ушли с диспута».
Припомним Володю Тальникова. Кажется, что может
быть мрачнее тюрьмы? А передо мною переписка Воло­
ди с заместителем начальника тюрьмы Ф. И. Конопли-
ным, переписка, прямо могу сказать, полная сыновней
привязанности.
«Здесь, в изоляции, я научился брать только хорошее
от хороших характеров, много узнал и понял, во многом
и к лучшему изменились мои мнения и взгляды. Стоит
только поверить в свои силы и в свою честь, разбудить
ее, если она спит, и человек прозревает. Поверить и убе­
диться в том, что нужен всему прекрасному так же, как
и прекрасное нужно тебе».
В тюрьме, в «мертвом доме», оказался живой человек,
который пробудил в другом, оступившемся человеке и
дремавшую честь, и тягу к прекрасному.
Вот письмо знакомого нам майора Михеева о беседе
с Юрием Спицыным, видимо, тоже памятным читателю
по главе «Сознательный преступник»:
«Имел четырехчасовую беседу с Юрием и думаю, что
больших ошибок в оценке его не допущу.
Внешне выдержан, претендует на некоторую изыскан­
ность в обращении. Горд. Имеет категорического поряд­
ка суждения. Умеет красиво слушать, отвечает с досто­
инством, подбирает формулировки и грамотные фразы.
Самокритичен, свое прошлое оценивает правильно, но
в то же время у него находится слишком много винов­
ных, хотя и не дает точных ответов, кто и в чем повинен,
кроме его самого. Упорно что-то ищет в области правосу­
дия и в осуществлении исправительно-трудовой полити­
ки. Имеет достаточно сильное воображение, но мыслит
не масштабно, узко, главным образом со своих субъек­
тивных позиций и под действием окружающей среды. Вы­
нашивает стремление стать на путь литературной рабо­
ты, чтобы посвятить себя исправлению имеющихся оши­
бок и делу облегчения судеб тех, кто сошел с правильно­
го пути.
Парень, надо сказать, щепетильный, излишне само­
уверен. Не знаю, правильно ли я сделал, но я старался
с облаков опустить его на «грешную землю», охладить
288

его пыл и призвал его к более трезвому анализу дейст­
вительности. Я умышленно поставил его в тупик, задав
вопросы из области права, психологии, логики и, когда
обнаружил несостоятельность, а то и полное незнание
элементарных истин, порекомендовал ему сейчас посвя­
тить все окончанию десятого класса нашей школы рабо­
чей молодежи, а потом нарисовал ему картину дальней­
шего самообразования, с тем чтобы он за перо взялся
уже подготовленным всесторонне. Здесь он со мной со­
гласился полностью.
Может быть, вы поругаете меня за бестактность, но
я поинтересовался, какую цель он ставит в переписке
с вами. С ответом он нашелся не сразу, а подумав, ска­
зал: «Хочу поспорить с умным человеком, получить совет
и помощь. Корыстных целей личного порядка не имею».
А вот реакция Юрия на этот разговор:
«Беседовал с майором Михеевым,— пишет он мне.—
Когда я шел к нему, я был уверен, что беседа у нас не
получится. Но все вышло иначе: разговор получился хо­
роший и для меня очень полезный. Он дал мне уйму со­
ветов, и я не уверен, все ли их запомнил. Но этой бесе­
дой я остался доволен».
В другом письме Юрия мы снова читаем впечатления
от беседы с Михеевым: «Настроение у меня сейчас хоро­
шее. 20 декабря немного побеседовали с майором Михее­
вым. Не могу умолчать: и эта беседа на меня повлияла.
Запомнился его вопрос: выходил ли я победителем из
каких-нибудь трудных условий или неожиданностей? На
этот вопрос я не мог ответить. И в самом деле: побеждал
ли я когда-нибудь?
Но этот вопрос заставляет подумать, и я буду о нем
помнить. Пож алуй, именно он и привел меня в спокойную
уравновешенность. Д а, буду стараться побеждать!»
И, наконец, итог:
«Теперь мне ясно одно... Я говорю это не себе, не вам.
Я говорю это своей будущей жизни* которая непременно
будет связана с жизнью общества и с жизнью людей
моей страны: никогда, ни при каких условиях я не совер­
шу больше ничего, что бы напоминало преступление.
В любой момент я буду помнить, в первую очередь, о вас,
буду помнить о майоре Михееве и о рабочих, о всех лю ­
дях в целом. Я верю в людей сейчас. Да, верю в прекрас­
ный советский народ и знаю, что пройдет несколько лет
и мне придется с ним жить и работать. Я жду этого года,
10. Г. Медынский, т. 2
289

этого часа, и, как ни будет тяжела моя жизнь, как ни бу­
дет мне плохо, я никогда не изменю своему народу. Вот
в этом я клянусь вам!»
Значит, есть живые души и между ними возможно
живое общение, живое и плодотворное воздействие и
там, за решеткой.
А вот еще письмо, рассказ заключенного об од­
ной тюрьме, в которой он не был, но о которой в «том
мире» идет добрая слава. Конечно, тюрьма есть тюрь­
ма, и пирогами там не пахнет, но люди с теплом
вспоминают это холодное место в далеком, холодном
краю.
«Заключенные, находившиеся в этой тюрьме, чувство­
вали себя не штучными единицами, окруженными на­
чальствующим составом, который больше полагается на
свои погоны и строит воспитание на окриках. Они чув­
ствовали себя настоящими хозяевами в своем коллек­
тиве.
Всегда ли так было в этой тюрьме? Нет. Так стало
с приходом нового начальника — подполковника Хвата-
лина.
Чем же взял новый начальник? Может, тем, что не
наказывал, или набором слов из блатной терминологии,
чем иногда козыряют воспитатели, желающие подделать­
ся под заключенных? Ничуть не бывало. Наказывали
строго того, кто заслуживал. И никакого панибратства
не было. Он победил своей человечностью.
Вот образец подхода к людям.
Общее собрание производственников. Начальник на
трибуне:
«Ребята, у нас есть заработанные деньги, которые
нужно использовать в наилучших целях. Первое — надо
приобрести белье, второе — радиофицировать наше
учреждение. Мы знаем, что мы только становимся на
ноги. Решайте, что в первую очередь надо».
Вот она, сила большой души человека. Вот почему
там люди, как мухи на мед* набросились на работу и от­
казались от всех группировок.
Что, кажется, может быть прозаичнее пожарной дру­
жины? Дело не новое, но там и его поставили с любовью,
со знанием дела. И результат замечательный: по сигналу
в любое время суток все оказывались на своих местах.
Никто не хотел ударить в грязь лицом перед товарищами
и перед начальством, которое им верит.
290

А каким чувством теплоты веет от людей, рассказы­
вающих о лекторшах с воли!
Первый раз к ним пришла молодая девушка, Нина
Федоровна, которая боялась каждого шороха, так и ка ­
залось — сейчас вспорхнет и улетит из этих скорбных
стен. Но так было, пока она ло -настоящему не познако­
милась с коллективом, а потом чувство недоверия и на­
стороженности прошло. Нина Федоровна стала постоян­
ным гостем, первым другом, советчиком во всех хороших
начинаниях.
С ее помощью связались с библиотекой. И та и другая
сторона извлекала сво.и интересы: тюрьма пользовалась
книгами и, ради взаимности, переплетала их.
В дальнейшем Нина Федоровна стала читать не толь­
ко лекции, но и обучала в своих беседах правильному
поведению в обществе, элементарным навыкам, которых
так не хватает этим людям. И надо видеть ту чистоту
теплых чувств, чтобы понять, как они искренни к настоя­
щему человеку — Потаповой Нине Федоровне.
Была там и другая лекторша, фамилии ее не знают,
просто называют «бабушка». Так вот, когда она прочла
лекцию, люди, стосковавшиеся по всему хорошему, так
чествовали ее, что она заплакала и вынуждена была ска­
зать: «Я, ребятки, считала, что здесь не люди сидят,
а волки. Я, право, не знаю, может, мне приходить к вам
почаще»? На что администрация дала согласие.
Ходил в тюрьму городской прокурор не как началь­
ник, а просто разговаривал, проводил беседы.
Но не всегда, конечно, все было гладко и там. Напри­
мер, из мастерской пропало семь ножей. Кто? Как? З а ­
чем? Собрали общее собрание. Выступил оперуполномо­
ченный и разъяснил, к чему это ведет и кто заинтересо­
ван в ножах. И сказал: «Кто взял, положите на место, где
взяли». Представьте себе, ножи оказались на месте.
Другой раз у технички из кармана вытащили семь
рублей. Сами заключенные нашли виновного. Человек
этот сказал: да, я виноват, прошу меня наказать. Когда
у него спросили, чем его наказать, он попросил семь су­
ток карцера. Просьбу его удовлетворили.
Один субъект освободился и в том же городе женил­
ся, а потом бросил жену. Тогда другая партия освобож­
дающихся исправила этот поступок: они увезли девушку
от позора с собой на Донбасс, где она нашла хорошего
человека.
ю*
291

Пойдут ли эти люди вновь на преступление? Ни­
когда».
Именно потому, что я отчетливо вижу изменения в
исправительно-трудовой системе, которые произошли на
моих глазах и которые происходят и намечаются, мн<е
кажется особенно необходимым уяснить, проанализиро­
вать и продумать те ошибки и недостатки, что остались
еще и продолжают жить, пусть в скрытой и видоизменен­
ной форме, те вопросы, которые нужно решить, чтобы
двигаться дальше и выполнить поставленную партией за­
дачу сокращения, а затем и полной ликвидации преступ­
ности.
Вот очень показательный и, по-моему, свежий еще' в
памяти читателя пример: Анатолий Касьянов. По статье
и по сроку его «затолкали» сначала в те самые глухие
далекие края, где так вольготно чувствуют себя разного
рбда «собачники», и только через три года по собтвёт-
ствующему ходатайству, разобравшись, перевели в дру­
гую, менее отдаленную и более благоустроенную й орга­
низованную колонию. Там он попал в умные руки капи­
тана Михеева, уже знакомого читателю. А когда снова
встал вопрос о пересмотре дела Касьянова и потребова­
лась характеристика, то она приняла следующий вид:
«Период первый. Находясь на лесоразработках, Кась­
янов допустил много случаев отказа от работы, грубости
и неподчинения представителям администрации, за что
имел девятнадцать взысканий в виде выговоров, лише­
ний переписки, лишения зачетных дней й водворения в
Штрафной изолятор. Он имел низкое развитие и, нахо­
дясь под влиянием отрицательной части заключенных,
пошел по неправильному пути, протестуя против срока
наказания.
Период второй. В новую колонию он прибыл с грузом
взысканий, озлобленный й не имел никакой цели. В ре­
зультате проведенной воспитательной работы и смены
обстановки он стал более уравновешенным, начал об­
щаться с положительно характеризующимися заключен­
ными, к труду относится более прилежно и постепенно
приобщился к жизни коллектива. Поступил учиться в на­
чальные классы общеобразовательной школы. Регулярно
посещает проводимые мероприятия. Стал иметь личный
заработок, из которого часть посылает матери. Физиче­
ски окреп. Взгляды имеет более правильные. Срывов в
поведении не имел, однако за год имел три проступка:
292

хранил детскую рогатку из резины, забирался на крышу
и курил в цехе. В целом поведение Касьянова можно на­
звать хорошим. Сейчас он часто сожалеет о своем не­
правильном поведении в первый период отбытия срока., .
Выводы: заключенный Касьянов уверенно встает на
правильный путь жизни».
Вдумайтесь в эту характеристику, и вы увидите здесь
не только два периода, налицо — две системы работы,
две точки зрения на человека и два подхода, два отноше­
ния к нему и вытекающие отсюда два направления его
пути. В первом случае — простая констатация низкого
развития и такая же простая констатация протеста и,
как мы видели, вполне обоснованного недовольства сро­
ком заключения. Отсюда — озлобленность, грубость, не­
подчинение, отказ от работы, бесконечные взыскания,
штрафной изолятор, а проще говоря, карцер, пониженное
питание — и как результат: «Находясь под влиянием от­
рицательной части заключенных, пошел по неправильно­
му пути». Во втором случае — «физически окреп», «стал
более уравновешенным», «приобщился к жизни коллек­
тива», поведение хорошее, общается с положительно на­
строенными людьми. Так кого же характеризует эта
характеристика — человека или систему работы, создаю­
щую человека? Ведь человек — один и тот же, и оказал -
ся-то он совсем не плохим: другие тянут, вымогают от
родных посылки, «подогрев», а Анатолий из своего аре­
стантского заработка помогает матери.
Значит, дело в том, как смотреть на преступника, как
к нему относиться.
«Многие представляют преступников как мир фауны,
которые ни на что не способны, кроме зла... Не нужно
думать, что мы люди с другой планеты»,— пишет мне
один представитель такой «фауны». «У меня совесть
сгнившая, как зуб, но корешок остался, он у меня живу­
чий и не дает по ночам спать»,— признается другой.
«О таких людях, как мы, обычно говорят: у них нет
совести, сознания и т. д .,— анализирует третий.— Но это
совсем не так. И совесть есть, и сознание, но они, как бы
это сказать, в процессе преступной жизни уходят на са­
мое дно души. А суметь поднять их на надлежащую вы­
соту не каждый способен. Но с годами они все же всплы­
вают на поверхность, и начинаешь завидовать людям
честным, чистым душой. Начинаешь завидовать даже
скромному семейному счастью. Вот тут-то и нужны до­
293

верие и моральная поддержка. Ведь до такого уровня
доходишь годами, а спихнуть. с этой высоты обратно,
к подножью, может в один день какой-нибудь неопытный
или, наоборот, зарвавшийся работник органов или руко­
водитель предприятия, далекий от политики воспитания.
Но есть среди нашего брата и такие, которые ни о чем
не мечтают, ни о чем не думают, а плывут по течению.
У этих людей не было прошлого и не предвидится буду­
щего. Они становятся алкоголиками или еще хуже —
наркоманами. У них не только нет пробуждения совести
и сознания, а, наоборот, если и была какая-то мизерная
совесть, и та исчезает. Такие люди грязны и внешне и
внутренне, они низки, мелочны и слабодушны».
Да, это «фауна». Да, живет и сопротивляется еще и
необузданный носитель дикого «эго», продолжающий тво­
рить свое злое дело. Но жизнь н его возьмет в железные
клещи, и он захочет постучаться в дверь, как блудный
сын, в семью трудящихся, и ему не поверят, и много,
очень много придется ему пережить, чтобы заслужить
это доверие.
И пусть он не сетует тогда! •
Вот письмо такого «растерявшего доверие»; он оби­
жается, требует и сочиняет разные небылицы о своей не­
виновности. А жена его в ответ на мое обращение к ней
пишет следующее:
«О муже написать можно очень много, но мне не хо­
чется даже вспоминать жизнь, прожитую с ним. Он при­
нес мне одни страдания и муки. О таком, как он, не сто­
ит беспокоиться. В заключении он четвертый раз, его
уже выручали люди, коллектив производства брал его на
поруки, ему верили, и он не оправдал их доверия. И пра­
вительство его миловало, и все ему до сознания не дохо­
дит. И я, пусть мне трудно, у меня и дочь и сын, и одной
воспитывать их очень тяжело, но я ему никогда больше
не поверю».
Да, пусть не сетует!
Но прочитайте вот это стихотворение:
ЗВЕЗДАМ
Ночного неба звезды золотые,
Как холоден и как далек ваш свет.
Лучитесь вы, таинственно-немые,
И шлете мне свой ласковый привет.
294

А я люблю... Люблю уединенье
В часы ночной поры, когда все спит,
Когда ни шороха, ни говора, ни пенья,
И чудится, что блеск ваш сторожит
Ночной покой. Под вашей мирной сенью
Люблю глядеть звезде упавшей вслед,
Люблю мечтать... Какие ж е сомненья,
Какую тайну и какой секрет
Таите вы?.. Пройдут десятилетья,
Наука обозначит новый век,
И устремится в космос на ракете
В порыве дерзновенья человек.
Но и тогда безмолвие ночное
Земного сна вы будете хранить.
Но и тогда вы будете со мною
Загадочным мерцаньем говорить.
Автор его — заключенный.
Ну положите руку на сердце — разве это «фауна»?
И вот представьте себе: такого человека начальник
подзывает движением пальца:
—
Эй, ты! Иди сюда!
Человек подходит и докладывает, как положено:
—
Заключенный «Эй, ты!» по вашему приказанию
прибыл.
Начальник сначала не понял и спросил фамилию.
—
Вы же назвали меня «Эй, ты!».
Начальник только теперь сообразил и... не сходя с ме­
ста, назначил ему семь суток штрафного изолятора.
Думается, читатель не посетует, если я приведу стихо­
творение и еще одного, подобного же автора, предварен­
ное вступлением:
«Вчера видел такую картину. Около входных дверей
в жилой барак возится воробей. Он уцепил клювом пряд­
ку пакли из паза и тащит на себя изо всей воробьиной
мочи. Вытащил-таки и с этой куделькой куда-то улетел.
Смешно и интересно — зачем она ему? Не знаю. И я на­
писал. Оно глупенькое, хилое стихотвореньишко, но по­
чему-то захотелось написать . Ведь бывает так: напи­
шешь, порвешь, а на душе хороший осадок, как вроде
что-то и в самом деле тебя касается, и ты это сделал.
ВОРОБЕИ
Ну что за птица этот воробей,
Такой ершистый, очень плутоватый?
Сегодня утром около дверей
Из щели выковыривает вату.

Спросить: зачем понадобилась снасть?
Не май стоит, а палевая осень.
Наверно, забияческая страсть
Наружу просто выкатиться хочет.
Я это видел. В сердце сберегу.
Оно уводит в детское далеко.
Российский двор представить не могу
Без воробья, скворца и без сороки.
Что это? «Фауна»? Это самобытный, но сложный че­
ловек, мастер, как говорится, золотые руки, изобретатель,
большой жизнелюб, поэт и философ, и в то же время
характер, лишенный внутренней стойкости. Он работал,
служил в армии, а потом решил посмотреть мир и отпра­
вился путешествовать по стопам Горького. Прошел от
Вятки через всю Волгу к Каспию, на Кубань, оттуда че­
рез Москву в Ленинград прошел пешком, ни разу не са­
дясь ни на пароход, ни на поезд, заходил во встречаю­
щиеся по пути усадьбы русских писателей и во все исто­
рические места и в конце концов был задержан за от­
сутствие постоянного занятия и места жительства. Из
заключения он ушел на фронт, был чуть ли не на всех
фронтах, кончил войну гвардии старшиной на Дальнем
Востоке с двумя ранениями, с орденами и медалями. По­
том случилась беда, как, к сожалению , не с ним одним,—
запил и из-за водки совершил ряд мелких и глупых краж,
и вот — в заключении . Здесь одумался, вел культурно-
просветительную работу, получал одну благодарность за
другой.
Сотрудничал в своей специальной газете, писал стихи
и интереснейшие, обстоятельные письма мне, исследуя в
них весь, как он выражался, «преступный процесс» — от
его зарождения до искоренения, до пробуждения совести.
Скажите, разве это «фауна»?
«А что это значит — проснувшаяся совесть? — пишет
он.— Это радость осознанной силы, что ты человек. Что
ты можешь, как и все, быть свободным и счастливым,
идейно богатым и творчески устремленным. За проснув­
шейся совестью кроется жажда к жизни, свету, любви и
счастью. Вот что такое просыпающаяся совесть. И боль
за прошлое, и стыд за отпетую темную «житуху», и слезы
раскаяния, и обида за свою слепоту и слабость, и, что са ­
мое страшное, озноб от ощущения саднящего клейма по­
зора, от которого не уйдешь, как от своей тени. Не я один
сейчас стою на трамплине, готовый к прыжку в большую
жизнь.
296

А кто этим заинтересовался? Кто меня спросил: как
ты живешь? Что думаешь? Какие планы на будущее? Аб­
солютно никто. Толчется водииа в ступке, и все тут. Один
крик, форс своего рода. Даже надоедать начинает это
пустое переливание.
Вы меня не поймите так, что я прошу о помощи, или
еще что-то в этом роде. Нет. Я не того покроя, чтобы
ждать и вымаливать чью бы то ни было милость. И мне
ее не надо. Не хочу быть спасенным, и за свои грехи я до
конца рассчитаюсь — умел воровать, умей ответ держать!
Но ведь не в этом суть. Вот мы готовим концерт к от­
крытию нашей средней школы. Нет, вы представляете
себе, что я вам пишу? Школа, концерт. И где? В колонии.
Чистый, светлый, хорошо меблированный класс, карты,
диаграммы, глобус, доска, циркуль. А за партами кто?
Уголовники, вся святая святых. И учатся, черт бы их по­
брал! И улыбаются, и поднимают руки, и встают, как
малые дети. Хорошо, не высказать, как хорошо. Как буд­
то бы крах преступности — и вдруг идут люди со свобо­
ды, никогда не бывавшие в тюрьмах. И все молодежь,
желторотики. В чем дело? Это как прикажете понимать?
Они у кого учатся? Кто их толкает на путь преступления?
Чего им не хватает? Ведь газеты, радио, литература, те­
атр и кино — все отдано на воспитание и формирование
человека будущего. Так чем же объяснить причину устой­
чивости преступности и неустойчивости людей?
Обидно до боли за такое бессилие в пресечении зла.
В быту, в школе, в цехе и в поле нужно этому наносить
удар. Не давать змеенышу вылупиться из яйца, уничто­
жить на корню всякое проявление скверны. Путем мо­
рального и материального кнута, путем общественного
мнения, путем создания невыносимо тяж елых условий
всякому злу. А тюрьма, колония — это пережило себя, и
с этим настало время кончать».
А в самом деле, можно ли, нужно ли по отношению
к такому или подобному человеку придерживаться фор­
мулы: «Заработал — получи», «От звонка до звонка»
и т. д.? А может быть, и нужно-то ему совсем другое —
не тюрьма, а диспансер, который излечил бы его от пер­
вопричины, от той самой «злодейки с наклейкой», ко то ­
рая растлевает часто совсем не злых и не зловредных по
своей природе людей и, как следствие, приводит их на
тропу преступлений! Ну давайте подумаем разумно, что
целесообразнее? Что вернее избавит общество от данного,
297

конкретного нарушителя его покоя: лечить причину или
карать за следствие?
В Брянске был такой случай. Жена привела мужа-
алкоголика и просила, очень просила принять его на ле­
чение. Ей отказали — нет мест . А через месяц он ее звер­
ски убил. Его, конечно, тут же посадили в тюрьму. Но
когда его послали на медицинскую экспертизу, оказалось,
что судить его нельзя, он невменяем. Значит, в диспансе­
ре мест нет, а в тюрьме есть. А не лучше ли наоборот?
Не лучше ли было расширить диспансер? Этим самым
была бы спасена женщина, в обществе стало бы меньше
одним убийцей, на свете меньше зла.
Разве над этим не стоит подумать?
Думать1 — вот что требуется в первую очередь от че­
ловека, поставленного охранять общество, исправлять
брак, допущенный обществом в каких-то не налаженных
еще его ячейках. Думать и думать и искать новые пути
и формы, а главное — действительно искать истоки, ис­
кать, обнаруживать и пресекать. Изучать и исследовать.
Также изучать и исследовать нужно и здесь и разби­
раться в людях — кто он и что он, этот человек за решет­
кой? Чем он дышит и чем живет, куда растет и куда
идет?
Ведь он и сам об этом напряженно думает: «Кто же
я и мне подобные?» Конечно, здесь не все поэты и далеко
не все философы. Но с такой же несомненностью нужно
признать и то, что далеко не все здесь звери, лишенные
человеческого облика. А потому не только статья и не
только срок, а и человеческие качества должны быть по­
ложены в основу отношения к заключенным, в зависимос­
ти от степени их падения и способности удерживаться
в человеческом облике. В этом, на мой взгляд, один из
узловых вопросов нашей исправительно-трудовой поли­
тики.
Я помню в детской колонии двух парней. Один, Ген­
надий Анисов, был осужден формально за убийство.
Мальчишкой он оказался в нехорошей компании, а ком­
пания однажды решила ограбить пьяного. Но пьяный
очнулся и закричал, а вершивший это злодейство реци- .
дивист применил нож. Геннадий был в стороне, фактиче­
ски участия в убийстве не принимал и никак не думал,
что оно может быть, но, по соучастию, был осужден на
пятнадцать яет. Свое преступление он переживал со
страшной силой, и именно его переживания помогли мне
298

создать образ Антона Шелестова («Честь») на этой сту­
пени его развития. Он жил в каком-то исступлении, по­
стоянно чувствуя на себе кровь погибшего человека.
«Когда выйду,— говорил он мне,— я найду его жену, ста ­
ну перед ней на колени и всю жизнь буду на нее рабо­
тать, помогать ей». И глаза его при этом горели напря­
женным, горячечным светом.
А вот другой случай и другой человек. Участия в убий­
стве он тоже не принимал, но, когда оно совершилось и
нужно было убрать труп, он превратил это в жуткий
фарс — шел впереди в роли попа и пел какие-то гнусные
песенки. И за это тоже был осужден. Но сравните этих
двух людей. Статья одна, а люди разные... Первый, не­
смотря на статью, остался, а может быть, даже стал бо­
лее нравственным человеком, постигшим бездну зла и
увидевшим оттуда вершины добра, и эти вершины, я уве­
рен, останутся для него вехами всей его жизни. Другой —
мразь, тля, нравственная гниль, циник, который и в ко­
лонии оставался таким же циником и таким вышел на
свободу.
Следовательно, для воспитания важна не статья сама
по себе и даже не проступок, а нравственный уровень
личности, степень развращенности и преступности, сте­
пень сохранности основных человеческих качеств. Вот
вам еще одна сторона проблемы: «статья» и нравствен­
ность, закон и реальная жизнь, реальные интересы
общества.
Форма и сущность — главнейшая проблема в воспита­
нии и перевоспитании, как и вообще в жизни.
Возьмем здесь такую ее сторону — труд. Исправи­
тельно-трудовая политика, исправительно-трудовая коло­
ния, труд как принцип, труд — основа воспитания.. . Все
это так, все это глубоко, принципиально правильно, и еще
Достоевский в «Записках из Мертвого дома» говорил, что
«без работы арестанты поели бы друг друга, как пауки в
склянке», но...
Но вот я читаю письмо:
«С детства я любил море. Это была неудержимая и
какая-то страстная сила — влечение простора и синевы,
и, когда она привела меня на корабль, я понял, что от­
крыл в себе моряка. Я любил море и уважал свой труд.
И не было того случая, чтобы я избегал или жалел себя
в нем. А приходилось солоно... Особенно в шторм, когда
однажды, под Новороссийском, волною раскрыло трюм и
299

море, вспененное и грозное, рвалось к грузу. Тот труд
даже нельзя было назвать трудом. Это был бой, жесто ­
кая, бешеная борьба человеческих мышц, тела и рук,
и волн, и металла, и ветра. Но если бы завтра, шатаю­
щимся от усталости, нам нужно было бы проделать все
вновь, мы снова вышли бы на палубу.
Вот, собственно, и вся история... Но эго был труд.
Сейчас я твердо могу сказать: да, труд, тяжелый, опас­
ный, но любимый, а оттого и необходимый труд моряка.
А в лагере я был отказчиком. Почему? Боялся работы?..
Нет! Да потому, что, выбитый из привычной жизни свое­
го труда, я не видел, не чувствовал нужности своего под­
невольного существования, не любил, а, правдивее, пре­
зирал это бытие, мечтая о море.
Сможете ли вы ощутить все оттенки чувств, бушевав­
ших в моей душе? Я грезил об одном: свобода и море.
Иного труда, в ином месте для меня не существовало.
А люди, призванные меня воспитывать, старались разру­
шить эту мою любовь».
Итак, труд-радость, труд-поэзия превратился в труд-
наказание.
Значит ли это, что для заключенного обязательно нуж­
но подбирать интересующие его виды труда, вплоть до
морской романтики? Конечно, нет. Наказание есть нака­
зание, и оно неминуемо связано с ограничениями. Но тог­
да нужно, чтобы это было осмыслено и потому принято
заключенным как неизбежная и в какой-то мере разум­
ная необходимость,— это во -первых. И чтобы эти огра­
ничения были сведены к разумному минимуму, во -вто ­
рых. А все это связано с общим отношением к заключен­
ным. Да, среди них есть множество представителей
паразитического мира, которых действительно нужно
приучать к труду, к любому труду. А есть много других,
случайных преступников, порвавших по какому-то стече ­
нию обстоятельств один нерв, связывающий их с обще­
ством, но в общем-то чувствующих себя гражданами
этого общества и сохранивших и трудовые навыки, и
трудовую психологию.
«Хоть я и в заключении, но я сын моей России. По­
этому меня волнует все, что волнует мой народ,— ведь и
до нас сюда доносится гул жизни. Парадокс, не правда
ли? Вор и вдруг — патриот!»
Вот этого иной раз не хотят ни понять, ни признать
300

формально мыслящие люди, глухие к голосу жизни и к
требованиям времени.
И вот получается: заключенный «освоил» специаль­
ность сучкоруба, то есть попросту обрубает сучки на сва­
ленных деревьях. А он — квалифицированный рабочий,
монтажник. Что это — воспитание или насмешка? Или са­
мообман? Или прямой обман общества, возложившего на
свои специальные органы задачу вернуть осужденного в
свои ряды?
Или: «Им нужны не мы, им нужны кубйки» (кубомет­
ры- заготовленного леса) —■разве это тоже не трагизм?
А вот другое, совсем обратное: «У меня ведь только
здесь мозоли сошли» — здоровый мужик, рабочий чело­
век вяжет сумочки-авоськи или. проволочные корзиночки
или мажет клей на мухоморы (я сам это видел в одной
колонии — так же как видел настоящие, большие и хо­
рошо организованные предприятия) ,
Но формула продолжает жить во всей своей оголен­
ной непререкаемости — труд, труд, труд! — и непререкае­
мостью этой оттесняет и закрывает то, другое, без чего
труд как воспитывающее начало теряет свою ценность.
Ведь А. С . Макаренко очень правильно говорил, что труд
«вообще» не является воспитательным средством, эту
силу он приобретает только в совокупности, как часть
всего большого и сложного воспитательного процесса.
А основа этого процесса, повторяю еще и еще,— человеч ­
ность. Наверное, здесь не устарел и Достоевский, сам
испытавший на себе тяготы «мертвого дома»:
«Всякий, кто бы он ни был и как бы он ни был унижен,
хоть и инстинктивно, хоть бессознательно, а все-таки тре­
бует уважения к своему человеческому достоинству. Аре­
стант сам знает, что он арестант, отверженец, и знает
свое место перед начальником; но никакими клеймами,
никакими кандалами не заставишь забыть его, что он
человек. А так как он действительно человек, то след­
ственно и надо с ним обращаться по-человечески... Да че­
ловеческое обращение может очеловечить даже такого,
на котором давно уже потускнел образ Божий».
Нет, это совсем не мягкотелость и не толстовское все­
прощение, в котором заподозрил меня инженер Иванов,
но это толстовская, так же как и горьковская, и чехов­
ская, и короленковская, и макаренковская, любовь к че­
ловеку, боль за человека, желание помочь, поднять чело­
века и прежде всего — внимание к человеку. Нет, мы за
301

суровость, но против бессердечности, за наказание, но
против жестокости, за гнев, но не за злобность, мы за
внимание к человеку, но против огульного всепрощения,
так же как и против огульного зубодробительства. Ведь
внимание к человеку нельзя понимать односторонне, как
обязательную мягкость. Внимание — это изучение, по­
знание, понимание, это пристальный взгляд и объектив­
ная оценка. В результате чего в одном случае могут воз­
никнуть доверие и мягкость, а в другом, наоборот,— еще
большая, но обоснованная требовательность и суровость.
Мы за вдумчивость. А без этого будет или обывательская
злость, или такая же обывательская мягкотелость, или,
что еще хуже и еше горше,— равнодушие. Но и в том, и в
другом, и в третьем случае это будет забвение обязан­
ностей общества по отношению к своим членам. А ведь
именно в отсутствии такого забвения и равнодушия и
должно заключаться одно из важнейших отличий комму­
нистического общества.
Именно в нем должно найти свое воплощение вели­
кое единство личного и общего, когда общее становится
личным, а личное становится первейшей, заботой челове­
ческого и по-настоящему человечного общества, когда
личность не может быть счастлива, если не устроено и не
благополучно общество, а общество не может посчитать
себя благополучным, если не благополучны его граж­
дане.
Вот отсюда и нужно исходить в решении вопросов
преступности, здесь водораздел двух концепций, связы ­
вающих весь комплекс вопросов.
Если виноват только он, злодей и изверг, если мы, об­
щество, здесь ни при чем, тогда преступник — враг, вы­
родок, изгой, и нам до него нет дела. Больше того, с вра­
гом мы поступаем как с врагом — да сгинет!
Если же преступник — совершивший ошибку член на­
шего общества, если мы чувствуем в нем бьющуюся кровь
нашего сердца и если мы признаем какую-то долю своей
вины и ответственности в этой ошибке, мы, несомненно,
взыскивая за нее, должны и обязаны ее исправить и обя­
заны помочь человеку вернуться в общий строй. Но ввес­
ти в общество мы должны человека, который будет не
хуже, а лучше прежнего. И потому мы не можем прохо­
дить мимо того, если получается обратное. Это касается
всех нас, потому что, повторяю, в обществе, как и в при­
роде, действует закон сообщающихся сосудов, и то, что
302

происходит за решеткой, по одну сторону стены, не может
не проникать и по ее другую сторону. И мы обязаны
спросить: почему? Почему вместо довоспитания сплошь и
рядом получается девоспитание? Почему люди, взятые
для исправления, идут в обратном направлении — не
вверх, а вниз и вместо искоренения зла появляется новое
зло, дающее начало новым преступлениям?
Почему вместо воспитания люди в местах лишения
свободы часто доходят до крайних форм озлобления,
нравственного одичания и морального разложения? Это
рецидивисты — ответят нам . Д а, рецидивисты! Но ведь
это тоже проблема! Что такое рецидивисты? Как они по­
лучаются? Какие меры принимаются, чтобы за первой су­
димостью не следовала вторая, а за нею — тре,тья? «Ну
а с ними-то что? Их-то куда? — справедливо спрашивает
меня слесарь Г. Паркачев. На все это можно найти отве­
ты, лишь глядя в глубь проблемы и в глубь человека.
Вот человек, выросший в глухом уральском лесу и
вынесший оттуда поэтическую мечту о море, но мечта
эта не получила никакой опоры ни в жизни, ни в людях,
и человек заметался, заблудился, и вот за ограбление
магазина получил двадцать пять лет срока.
«Тогда и произошел резкий перелом в моем сознании.
Чувствуя, что пора жить по-иному, чище, лучше, осмыс­
леннее, я решил заняться самообразованием и перевоспи­
танием себя. Появился трепетный интерес, даже страсть
к общественным наукам, к истории, политике и особенно
к литературе. Влекла философия. Занимался, не считаясь
ни с чем, не щадя себя, насилуя порой мозг, думая, что
сила воли сломит любую преграду. Был к себе беспоща­
ден, даже жесток.
А в беседах со многими заключенными я постигал их
душу — влезал в их внутренний мир, рассматривал через
микроскоп оставшиеся в живых частицы их души, кусоч­
ки человечности, совести, музыкальные струнки расстро­
енных чувств. И что же? Я всегда находил там человека в
анабиозе, которого можно было оживить, одухотворить,
открыть ему глаза на прекрасный мир, со всеми его нега-
ми и благами, во всей прелести радужной жизни».
Это пример роста, формирования человека, не заме ­
чаемого, к сожалению, теми, кто должен был бы это за­
метить, поддержать и дать человеку перспективу, выход
и надежду. Но на пути — статья, закон, инструкция, и
тянущаяся к свету душа начинает чахнуть,
303

«Мне тридцать два года. Позади нет ничего сделанно­
го, впереди — глухая стена бесперспективности,— пишет
тот же человек через некоторое время. —
Все валится из
рук. Мучительно тянет к народу, к его духовной жизни
и интересам. Окружающее опостылело. За последнее
время стал ко всему равнодушен, в сердце пусто и хо­
лодно. Это знаю — усталость. А есть во мне, чувствую,
много хорошего, способного, но оно, не находя разумно­
го применения, чахнет и гибнет».
И погибнет человек, если не сделает каких-то сверх-
героических усилий, чтобы не поддаться дикому хохоту
опустившихся наркоманов, сидящих здесь же, рядом, на
нарах. А есть в колонии и воспитатели и культработни­
ки — они, конечно, что-то делают, проводят какие-то ме­
роприятия, разносят газеты, а вот человека, ставшего че­
ловеком, не замечают. Форма!
А вот другая сторона этой формы, о чем с возмуще­
нием, негодованием и болью сердца пишут сами же за­
ключенные, те, которые при всех своих ошибках остают­
ся людьми и гражданами.
«Владимир Н. двадцати восьми лет. Коренастый, здо­
ровый. Лицо волевое, с печатью всех пороков, которые
свойственны старым лагерникам, бывшим везде, видев­
шим все. Таких называют здесь «морда». Сидит с 1947
года без выхода. Прошел через страшные испытания на
Колыме, куда был послан в восемнадцатилетнем возрас­
те за ограбление вместе со взрослыми ворами богатой
квартиры. Москвич. В годы, когда происходила резня
между ворами, принимал в ней участие, за что каждый
раз ему добавляли срок. Речь пересыпана бранными и
жаргонными лагерными выражениями. Жуткая филосо­
фия выработалась у этого человека, послушаешь — воло ­
сы встают дыбом. «Сострадание? К кому?! Жалость?
А меня жалели? Сочувствовали? Ха-ха!! Меня воспиты­
вали колом моченым, а я должен жалость иметь?»
На мое замечание, что есть ж е обыкновенное понятие
человечности, которое нигде нельзя забывать, ответил
яростно: «Понадобится есть людей, буду есть!»
Такой, если встретит ночью в переулке, не пощадит,
хоть на коленях моли. А ведь окажется когда-нибудь он
в этом переулке!»
Вот это «фауна»!
«Аркашка Л. Ему осталось сидеть два месяца. Это па­
рень лет двадцати девяти. Знаю его на протяжении лет
304

пяти. Его мир и жизнь здесь были: карты, чефир, нарко­
тики, педерасты и т. д. Это неглупый человек, но прошед­
ший с ранних лет Чукотку, Колыму и другие страшные
места. Говорил с ним о жизни. Он горячо отстаивает
«правду», «справедливость», читал Добролюбова, Белин­
ского и др. Но в результате охвачен «счастливым безум­
ством». Неустойчивая натура, нет характера. Говорит:
«Ну куда я поеду голый-босый? Ни кола ни двора... Ко­
нечно, надо в первую очередь одеться. «Залеплю» один
«сонмик», оденусь и тогда начну жизнь».
Считает себя пропащим человеком, непригодным ни­
куда. Лицо истрепанное. Глаза подслеповатые от много?
летнего онанизма. •
Посудите сами, Григорий Александрович, кого выпус­
тят в общество! А по таким будут судить о всех нас»..
И так — третий, четвертый, пятый..* «Все низкое, злоб­
ное, бесчеловечное, развращенное сконцентрировано в-со-
знании этого «человека». Открыто выражает неприязнь
к общественности. Конечно, ругает коммунистов, толсто ­
пузых чиновников и все на свете. В душе вынашивает
возможные и невозможные планы мести виновникам его
«неприятностей» и стремится к разгульной жизни.
Срок наказания у него, по существу, еще только на­
чался, и я невольно содрогаюсь при мысли о той желчи,
какую он накопит еще за эти четыре года в дополнение
к его старому «багажу», и сколько он горя принесет лю­
дям, выйдя на свободу, прежде чем попадет сюда снова».
И выходят, и несут людям горе, а те, кто их освобож­
дает, знают это и все равно освобождают — закон есть
закон! Форма. А им все равно, их дело — служба. Вот
и получается: людей не знают, требуют одной работы и
ею да тихим, без пререканий поведением — а за этим мо ­
жет скрываться и тихая хитрость, и ловкая подлость, и
расчетливое подхалимство — меряют людей. В результат
те человек, отбыв даже много лет срока и хорошо рабо­
тавший, выходит на волю законченным негодяем.
«На моих глазах освобождали десятки закоренелых
преступников лишь только потому, что у них статья под­
лежит и срок вышел, независимо от того, исправился он
или его еще нужно держать, и держать до полного ис­
правления.
А ведь сколько сгубили молодых людей, совершивших
одну ошибку и попавших под их влияние! Попав под это
влияние, юнцы становились надолго, а то и без возврата
305

нравственными калеками и теряли свое мужское досто­
инство. Эти звери, как чуму, распространяли свои пога­
ные «идеи», а кто одумывался и становился на путь
исправления, с теми они жестоко расправлялись.
И вот такие твари вновь оказывались на свободе?
А почему? Ответа нет».
И опять тот же самый вопрос о форме и сущности.
Одним все равно, кого сажать, лишь бы был протокол и
подходила статья, а другим — все равно, кого держать,
лишь бы был приговор.
А вот нравственный подход к тому же самому вопро­
су. Пишет бывший студент, в общем, хороший, крепкий
парень, но бесчестно обошедшийся с девушкой:
«Скоро настанет день моего освобождения, но я ни в
чем, никакими делами не искупил своей вины, как я ее
понимаю. Куда же я пойду и как буду глядеть в глаза
людям? О, как я осуждаю свое преступление! Я потерял
институт, уважение и доверие общества, но, осудив себя,
я нашел себя и понял, что такое добро и что такое зло.
Моя совесть будет чиста перед обществом, перед близки­
ми только тогда, когда я сделаю что-то очень большое,
что поможет мне жить, когда с моих поступков будут
брать пример».
И вот он, обновленный, просит, вместо бессмысленно­
го отбывания за колючей проволокой положенных ему
лет, послать на самый трудный участок жизни, дать ему
какую-то форму общественного испытания, в котором он
мог бы проявить себя и тем самым заслужить право счи­
тать свою совесть чистой.
И, может быть, в этом есть свой резон.
Речь, очевидно, должна идти не о каких-то мерах и
полумерах, пунктах и подпунктах, не о каких-то частных
и местных достижениях и удачах, речь должна идти о
решении и перерешении или хотя бы осмыслении и об­
суждении каких-то больших, коренных, принципиальных
вопросов. Вспоминаю в связи с этим опять слова Маркса,
что государство обязано относиться к преступнику как
«государство и сообразно с характером государства».
Нужна ли тюрьма? Что она дает обществу? Теорети­
чески задача -суда и тюрьмы — защита и охрана общест­
ва от преступных элементов. Но в чем эта охрана? Какая?
На какой срок? Да, тюрьма изолирует зло, но изолирует
временно, она обезвреживает его, но обезвреживает вре­
менно, Но зло нужно не изолировать, а уничтожить, иско­
306

ренить и изжить. Временно изолированное зло не уходит
из жизни и не спасает общества. И не стоит ли вообще
как-то иначе продумать вопрос о каре? Кара, возмез­
дие — это мера общественного гнева за совершенное пре­
ступление. Когда секли кнутом, рубили головы и руки —
это было понятно, кара была открытая, чистая. И в этом
смысле для действительной и действенной охраны обще­
ства преступника нужно или казнить, или держать в изо­
ляции до конца дней, это будет подлинное искоренение
зла. Если же преступник не уничтожается, а временно
изолируется, тогда нужно оказать на него такое реши­
тельное влияние, которое гарантировало бы, что в обще­
ство возвращается человек, все и до конца осознавший,
способный сопротивляться дурным влияниям, контроли­
ровать свою волю и поведение, вообще человек, действи­
тельно достойный свободы. А если этого не получается
и тем более, если он возвращается оттуда еще более раз­
вращенным и опасным врагом общества,— нужна ли тог­
да тюрьма? Во всяком случае, такая тюрьма? Не лучше
ли смелее пользоваться новыми, творческими и более со­
ответствующими нашему социальному строю формами
работы по перевоспитанию ослушников закона: передача
на поруки не только коллективам, но и заслуживающим
доверия гражданам, замена заключения вольным посе­
лением, что, кстати, применяется в последнее время. И не
нужно смущаться, например, тем, что передача на поруки
якобы не оправдала себя. Не оправдала себя бюрокра­
тическая форма, которая дискредитировала эту очень
правильную по своей сути идею.
Из сказанного выше вытекает два основных принципа
в отношении к преступникам: грубо говоря, репрессив­
ный и социально-психологический.
И в том и в другом есть, несомненно, свое рациональ­
ное зерно, и истина, видимо, как обычно, лежит где-то
посредине — но где? В ее поисках надо твердо помнить
главное: общество нуждается не в формальной, а в реаль­
ной защите от зла, не в изоляции, а в преодолении его.
Эту реальную защиту может дать только одно — воспи ­
тание. Ставка на воспитание!
Здесь, конечно, опять возникают вопросы меры и це­
лесообразности. Да, алкоголиков, наркоманов, психопа­
тов (которых, кстати, никто не выявляет и не исследует),
конечно, нужно подавлять, открывая им в то же время и
другие пути жизни. Подавлять худшие стороны исковер­
307

канной человеческой личности, но поднимать и взращи­
вать ее лучшие качества и йереводить, таким образом,
жизненную «стрелку» на другой путь. Все дело в том, что
и во имя чего ломается в характере человека.
А припомните высокомерное «эй, ты!» и последующие
семь суток карцера. Здесь ломалась человеческая лич­
ность. Во имя чего? Разве с точки зрения подлинной чело­
веческой этики заключенный не был прав, обидевшись на
унижающий окрик? И разве с ее позиций не следовало
начальнику если не извиниться, то объясниться: «Я не
могу запомнить всех фамилий. Прошу прощения». И все
с этой же точки зрения разве это унизило бы начальника
в глазах заключенного? Нет, унизило его с ходу приня­
тое решение: «Семь суток карцера», решение несправед­
ливое и неразумное, даже с точки зрения авторитета
начальника: авторитет — понятие нравственное, а он за ­
менил его произволом, то есть актом безнравственности.
Начальник оказался здесь на позиции «педагогики по­
давления» — любой ценой переломить и заставить. А за­
ключенного — именно этого, данного человека, может
быть, и ломать не нужно, а, наоборот, успокоить, прими­
рить с обществом, с самим собой, с его тяжким детством,
с пьяницей-отцом или с женой, которая «загуляла», он ее
побил, и вот она гуляет на свободе, а он «сидит».
А если начальник бывает неправ и в других случаях?
Если он плохо организует труд и заставляет заключен­
ных бесплатно работать на себя или совершает другие
злоупотребления, вплоть до взяток за представление к ус­
ловно-досрочному освобождению? Тогда все это оборачи­
вается другой стороной и направляется, по сути дела,
против общества, потому что это не только не способству­
ет нравственному воспитанию вверенных ему людей, а,
наоборот, деморализует их, порождая угодничество, при­
способленчество и, следовательно, подлость, которая сама
по себе всегда является нравственной основой преступле­
ния. Одним словом, чтобы воспитывать, надо самому
быть в своих поступках честным и чистым, видеть в на­
казанном человека и бороться в нем за человека, и он
откликнется.
Высокие задачи воспитания трудных и исковерканных
жизнью людей заключаются в том, чтобы вернуть их в
общество нравственно обновленными, чтобы очеловечить
человека, разбудить в нем нравственные силы и сделать
308

полноценным гражданином. Даже в худших людях дол­
жно искать лучшие качества и заботливо выращивать йх!.
Только в этом случае заключение выполнит свою за­
дачу защиты общества не путем простого ограждения,
а путем преодоления зла.
Отсюда вытекает еще один вопрос — сроки. Означают
ли они тяжесть возмездия или перспективу исправления?
Пять, десять или пятнадцать лет — во имя чего? Если
сейчас человек порвал какой-то нерв, связывавший его с
обществом, что будет с ним через-десять — пятнадцать
лет?
«Для себя я уже сделал все необходимые выводы на
будущее,— пишет
такой «большесрочник»,— и, когда
кончится мой срок, я не повторю сделанного мною. Но и
пользы от меня никакой не будет, потому что энтузиазма
и патриотизма, который у меня был в первые годы заклю­
чения, и я на что-то надеялся, теперь во мне зажечь никто
уже не сможет. И жить я буду только для себя. А если
говорить откровенно, за эти годы я уже начал забывать,
что я преступник, как почти забыл уже, что есть другой
мир! Я понемногу свыкся с этими стенами и с этой про­
волокой, какое-то дикое оцепенение уже владеет мною,
и я обрек себя, что другого мира и нет».
«Вот уже месяц, как я дышу полной грудью и, «не
опуская глаз», но осторожно, следя за каждым своим
словом и движением, приобщаюсь к полноценной жизни
общества. Поток человеческих стремлений настолько
стремителен, что я не в состоянии сконцентрировать пер­
вые впечатления от окружающего после двухлетней изо­
ляции. Однако нельзя не отметить, что слишком очевиден
общий подъем экономического и культурного уровня лю­
дей, их внешний вид, выражение благополучной удовле­
творенности в лицах».
Это пишет, выйдя из заключения, давно знакомый нам
«блестящий майор». Культурный человек после двух лет
заключения и то остановился, как бы ослепленный жиз­
нью. А через пятнадцать лет? Да если он еще жил в тай­
ге, валил лес и, кроме сосен, ничего не видел,— кем он
войдет в здоровое общество? Дикарем? И как ему вхо­
дить в жизнь — в совершенно, по существу, новую и не­
знакомую? Задумался ли об этом кто-нибудь из тех, кто
должен был задуматься?
По сути дела, это та же, в разных аспектах встающая
проблема юридического и педагогического подхода к пре­
309

ступности, перекликающаяся со многими проблемами из
предыдущей главы о Фемиде.
Может ли судья предусмотреть и предопределить ход
жизни, ход исправления и развития человеческой лич­
ности, назначая большие, жесткие сроки? И не следует
ли внести какую-то гибкость как в ту, так и в другую сто­
рону, в зависимости от хода исправления. Это, конечно,
потребует большей гибкости, четкости и вдумчивости от
работников, на которых общество возложило задачу воз­
вращения к жизни временно отринутых людей.
«В основу борьбы с преступностью наша социалисти­
ческая законность берет принцип: воспитать человека, и
чем раньше, тем лучше. Исходя из этого, зачем же в та ­
ком случае сортировать преступления по статьям? Важно
установить, в чем виновен тот или иной человек, его со ­
циальную опасность и уровень его сознательности. И вот,
исходя из этого, нет никакой необходимости указывать
максимальный срок. Минимальный нужен, а максималь­
ный совершенно ни к чему.
Понял, осознал — иди в общество. Не понял — нахо ­
дись в изоляции. Это будет гуманно ко всему обществу,
хотя и жестоко к единицам. А для чего нужно содержать
в изоляции человека осознавшего? Общество добилось
своей цели — воспитало своего гражданина,— значит, оно
может и простить ему.
Ну а если у того или иного преступника в голове вста­
ют мысли о легкой наживе и это явно или косвенно выра­
жается, зачем его освобождать, даже если у него кон­
чается срок? Знать заранее, что он способен на пакость,
и выпускать? Это гуманно к нему, но жестоко ко всему
обществу».
Так пишет заключенный, много передумавший и вы­
шедший теперь на свободу. В этих мыслях тоже заклю­
чается одна из граней той самой большой проблемы, над
которой нам нужно думать: обществу нужна реальная,
а не формальная защита от зла.
Надо сказать, что и к этой проблеме можно отнестись
формально, совершив очередной перегиб: если есть не­
исправимые, значит, их не нужно освобождать, пусть си­
дят! В то время как проблема заключается в другом: ка­
ким образом получаются неисправимые и как сделать,
чтобы их не было?
Но вопрос этот, громадной теоретической важности,
своей практической стороной упирается в не менее важ ­
310

ную проблему — кадры. Воспитание — это искусство, и
очень плохо, если оно превращается в должность.
Мы знаем, что партия самым серьезнейшим образом
занимается вопросами преступности и ставит задачу ее
полного искоренения; она многое сделала и делает для
этого, и Центральный Комитет вынес ряд важных поста­
новлений. Но, как говорится, хорошие законы не всегда
являются гарантией хорошего управления. Для этого
нужны люди. Я понимаю всю тяжесть работы по перевос­
питанию. Ведь кадры воспитательно-исправительных уч­
реждений в какой-то степени сами подвергаются влия­
нию тюрьмы, ее среды и нравов, и это предъявляет к ним
очень высокие требования: не опуститься до уровня вос-
питуемых, не вступить на путь сговора, злоупотреблений
или беспардонной жестокости.
И вот голоса по этому поводу:
«Командование должно играть роль источника прав­
ды и организатора жизни коллектива».
«Посылайте работать сюда умных и честных молодых
людей, людей дела и совести, коммунистов, которые
подготовлены к этой работе,— пусть они будут строгие,
пусть карают за каждое нарушение, но пусть честно отно­
сятся к своим обязанностям, пусть они внимательно и че­
ловечески относятся к людям, когда их требования спра­
ведливы, а просьбы — законны . Только это может спасти
людей, только это».
Отсюда вытекает наконец еще один важный вопрос —
о внимании к преступникам со стороны общества.
До недавнего времени наказание и исправление про­
винившегося от имени общества осуществляли люди, об­
леченные властью, но свободные от общественного конт­
роля и влияния. А бесконтрольность никогда не ведет
к добру. И это еще и еще раз подтверждает то, что адми­
нистративными мерами и средствами, без участия широ­
ких общественных сил, нам труднейшую задачу борьбы
с преступностью не решить.
В последнее время в этоде направлении сделано и де­
лается очень и очень много: создаются общественные на­
блюдательные комиссии при местах заключения, усили­
вается их связь с партийными и советскими организация­
ми, развивается шефская работа. Появляются энтузиасты
этого дела: то старый партийный работник, пенсионер
(Брянск), то молодой рабочий, сам в прошлом заключен­
ный, а теперь руководитель бригады коммунистического
311

труда (Челябинск), то женщина, воспринявшая партий­
ное поручение как свое личное, душевное дело (Одесса).
«Я перестану считать себя коммунистом, если успокоюсь
прежде, чем они будут полноценными людьми и найдут
свое место в жизни»,— пишет эта женщина, Галина Пет­
ровна Филиппова.
Но, мне кажется, это только начало. А чтобы оно раз­
вилось в настоящее общественное дело, на мой взгляд,
нужно преодолеть два основных препятствия. Прежде
всего, сопротивление консервативной части администра­
ции, не желающей расставаться со своими прерогати­
вами.
Вот у меня выросло целое «дело» Галины Овсянни­
ковой.
Это — молодая, душевная девушка, комсомолка, врач
по профессии. По окончании института она была направ­
лена в одну из колоний Пермской области, и там и она, и
ее родители, тоже бывшие работники МВД, приняли уча­
стие в судьбе одного парнишки. Формально он осужден
правильно, но мера наказания, по существу, не соответ­
ствовала действительному нравственному и психологиче­
скому облику человека. Я тоже знаю его и по письмам,
и по беседам с его матерью, и мы пробовали что-то сде­
лать вместе или хотя бы поддержать его морально. Так
вот, за участие в судьбе этого парнишки Галину Овсян­
никову куда-то вызывали, привлекали, обвиняли, и в кон­
це концов она ушла из колонии.
И второе, что необходимо преодолеть,— недооценку
своих задач, сил и возможное гей со стороны самого об­
щества. Нужно понять и усвоить главное: преступность —
сложное общественное явление, борьба с нею — тоже
сложная и трудная общественная задача, которую не в
силах решить никакой аппарат, если за нее не возьмется
само общество. А взяться нужно, особенно в связи еще
с одним, может быть, самым главным обстоятельством —
с освобождением человека из заключения и последующим
устройством его в жизни. Ведь это — эпилог драмы, за ­
вершающая сторона той огромной темы, вокруг которой
бьется и бушует «черная» Арагва.
Удержится ли человек на свободе, войдет ли он в об­
щество или окончательно окажется его изгоем, это во
многом зависит от общественности, от коллективов тру­
дящихся.
Опять посмотрим письма.
312

«Хлопнула за мной последний раз калитка, и я, как
ощипанный цыпленок, стою и думаю: «А кому я нужен?
Чужой я для всех, и для меня все чужие».
«Я боюсь завтрашнего дня...
Я понятия не имею о той жизни, которая меня ждет.
Я ее почти не видел. Я ее не знаю и боюсь».
Вы представляете? Человек в течение ряда лет был
изолирован от нормальных условий советского общества,
и вот он выходит на свободу. Для него это — как второе
рождение.
Нет, труднее. Ребенок входит в мир желанным и лю­
бимым и начинает жизнь с чистой и ясной душой. Чело­
век, выходящий из заключения, несет на себе груз прош­
лого, и его встречает естественная настороженность лю­
дей. Ему много придется перетерпеть, прежде чем удаст­
ся вернуть общественное доверие. К этому он должен
подготовить себя, а воспитателям нужно его готовить.
К сожалению, далеко не все думают о том, что будет зав­
тра. Но жизнь манит.
«Я завтра запрыгаю, словно по волнам, и надо быть
хорошим пловцом, чтобы доплыть до дома и наладить
дальше курс своей жизни. Но и без ихних моральных
слов мне ясна жизнь: незнакомая, но милая свобода и
поток жизни подскажут и сами направят меня на чистый
рабочий путь. Итак, завтра трогаю свой баркас навстре­
чу жизненным бурям. Вперед».
И вот «баркас» тронулся:
«Несколько лет я ждал этого часа, строил свои пла­
ны на жизнь, давал себе и другим клятвы и заверения.
И вот желанный час настал, человек на свободе. Но что­
бы осуществить свои новые планы, он должен жить и
трудиться, конкретно: он должен иметь жилплощадь и
оплачиваемый труд. Он имеет на эго право как гражда­
нин Советской страны, и он это право осознает. Я прие­
хал в город к брату, и я знаю, что мне надо прописаться,
и вот здесь, в отделении милиции, часто начинается тра­
гедия: оказывается, что паспортный стол не разрешает
прописывать меня в этом городе. По моим планам нано­
сится тяжелый удар».
«Что мне делать? Воровать? — пишет другой.— Но
что делать? Этот вопрос я задаю уже сотни раз и везде
слышу одно и то же: «Не наше дело». Или: «Иди воруй,
попадешься — опять посадим». А разве я не советский
человек? Разве я не хочу жить, как живут миллионы со­
313

ветских людей? Хочу и могу. Но для этого нужно хоть
немножко поддержки. Ведь сразу мне тяжело втянуться
в общую колею жизни. А поддержки-то не видно: все
только тычут на меня пальцами, а пальцы острые, как
кинжалы. И очернить меня может любой, и ему никто
ничего не скажет, а стоит мне неправильно выразиться,
все в один голос твердят: «Посадить этого хулигана в
тюрьму». Вот так, кстати, я очутился в тюрьме в третий
раз».
И опять мне слышится знакомый недружелюбный го­
лос: «Не распускайте слюни! Кому вы верите?»
Хорошо! Но вот я разговариваю с начальником коло­
нии, и он мне рассказывает, как в течение пяти дней он
не мог отправить получившего освобождение заключен­
ного: «А куда я поеду? Кто меня ждет? Кто меня примет?
Меня не пропишут, а за нарушение паспортного режима
я получу новый срок, только и всего! Не хочу!»
Я разговариваю с другим начальником, и он расска­
зывает, как, для того чтобы устроить на работу освобо­
дившегося заключенного, он фиктивно прописал его в не­
существующем доме.
Вот письмо разумного, видимо, и объективного чело­
века,* не верить которому тоже нет никаких оснований:
«Я лично не только в заключении, но даж е в суде ни­
когда не была и работала так, что с начальством стал­
киваться не приходилось,— пишет тов. Белявинская из
Волгограда. — Но мне слишком много пришлось пере­
жить и многое видеть, и я знаю, что хорошие, чуткие на­
чальники бывают только в романах, да и вообще люди
не понимают сердцем всю глубину любви к человеку, и
особенно к тем, кто был в заключении.
Как много унижений, насмешек, душевной боли, со ­
знания своей обособленности у бывшего заключенного.
У него жена, трое детей. Понятно, к нему применяется
все, что сказано выше. Стал он лить. Судили товарище­
ским судом. Перестал пить. И что же? Теперь смеются
еще хуже: почему трезвый ходишь? Вот смотрю на него
и думаю: выдержит ли человек? Выстоит ли, не упадет
ли опять? Не набьет ли он кому-нибудь морду, хотя бы
кому-нибудь из мастеров, которые не только не препят­
ствуют другим, но в некоторой степени сами поддержива­
ют такое отношение. Говорят, что бывшие заключен­
ные— грубые, пьяницы и толку от них не бывает. Мо­
жет быть, и так. Но я видела и вижу, что грубо и вызы­
314

вающе они ведут себя в ответ на грубые насмешки, пре­
зрение, недоверие, а не потому, что они в самом деле все
такие. Ведь такому человеку -мучительно стыдно за свое
прошлое и хочется поддержки и доверия. Мало кто по­
нимает, что, если такого человека приласкать, он стано­
вится неузнаваемым».
Ну а если нет ни поддержки, ни доверия?
Отвечает на это такой вот лишенный общественного
доверия человек.
«Я хотел жить, как живут люди, но мыкался-мыкался
и ничего не мог сделать. Я продал часы, плащ, пиджак.
Хотел устроиться работать — не вышло, не берут. Ноче­
вать негде, с вокзала гонят — «не положено». Уехал. На
последние деньги взял хлеба, напился воды из колонки.
Все. Больше у меня ничего нет, кроме рук, а руки мои ни­
кому не нужны. Но они еще могут красть, и я после трех
дней голодовки украл и вот получил десять лет.
Ну что я могу сказать? Ведь и обижаться нельзя. Все
верно. Вернее, верно юридически. Ведь если мы будем
гладить по головке воров, что ж е получится?»
К этим словам присоединяется мой другой корреспон­
дент:
«Что делать, когда хочется кушать? А как кушать
хлеб, и нигде не работать, и не знать, когда будешь рабо­
тать? Кто бы он и с каким бы прошлым ни был, но он
человек, и об этом забывать нельзя ни на секунду. Мы
ни о чем не можем говорить, не думая о человеке. По­
корил Север кто? Человек! Собрали богатый урожай —
человек! Построили величайшую в мире электростанцию
на Ангаре — тоже человек! Покорили космос — опять че­
ловек! Следовательно, прежде чем бороться за претворе­
ние в жизнь того или иного мероприятия, мы должны
первым долгом бороться за человека. Человек — это ос­
новная гордость и основная сила Советской страны, и мы
должны все до единого включиться в эту борьбу. И хо­
чется пожелать, чтобы больше писали об этом, чтобы от­
крыть глаза тем, кто еще живет, как крот, и отмахивается
от принципов общественной жизни».
Значит, общественное зло мы можем преодолеть толь­
ко силами общества, воздействуя На него с двух сторон:
предотвращая возникновение зла и пресекая его распро­
странение. Первое достигается профилактикой, второе—
вниманием к тем, кто может принести и еще больше уве-
315

лйчить зло, вйиманием всяким — от человеческой заббты
до гражданской требовательности.
Поэтому не будем стоять в стороне — «не мой воз, не
мне и везти»,— не будем прятаться за запертые двери
своих квартир и злорадствовать, когда услышим или про­
читаем в газете о преступлении и наказании. Пусть это
вызовет в нашем сердце не только гнев, но и боль. Как
на море тревожно звучит крик: «Человек за бортом!» —
пусть такой же тревогой наполняют нас слова: «Человек
за решеткой!»
«Человек в космосе» и «Человек за решеткой» — гово ­
ря пушкинскими словами,— «вещи несовместные»!
Сила добра
Наше путешествие по «черной» Арагве подходит к
концу. Мы наблюдали ее истоки, видели, как на наших
глазах наполнялись ее берега мутными, своенравными
водами, видели мы и тог как пытались и пытаются люди
остановить ее разлив. Страх, наказание, кара... Нет, я не
хочу отрицать их значения. Припомним Юрия Спицына:
«Я вынес много. Понял тоже много». А мне вспоминает­
ся еще один случай, когда чувство страха сыграло преду­
преждающую роль: рецидивист-грабитель вышел в
темный переулок, но в самый последний момент, когда
намеченная жертва была совсем уже рядом... «мне вдруг
представился тюремный забор и вышка, и мне стало
страшно, и я не решился»,— откровенно признавался он
мне потом в письме. Конечно, такой человек не дорос
еще до тех высот, когда он сам становится хозяином сво­
его поведения, нужна, видимо, внешняя сила, которая
должна помочь ему преодолеть себя. Все дело только в
том, чтобы это была нравственная, добрая и разумная
сила, которая может и умеет помогать.
Вот почему в заключение мне хочется сказать о том,
.
что может сделать сила добра.
Тысяча девятьсот пятьдесят пятый год. Только-только
организовался журнал «Юность», вышли первые.два-три
номера. Из редакции раздался звонок:
—
У нас любопытный случай. Вчера явился молодень­
кий парнишка и заявил: «Я украл три тысячи рублей и
* 316

истратил их. Что мне делать?» Мы ему назначили прийти
сегодня к двум. Хотите заняться этим делом?
Я согласился, но как подойти к нему, с чего начать
и как решить, не имел никакого представления. А вре­
мени до назначенного часа оставалось совсем немного.
Я тут ж е оделся и поехал в городскую прокуратуру по­
советоваться. Там меня приняли и на вопрос, как быть,
ответили встречным вопросом:
—
А денег он у вас не просил?
—
Нет... Я не знаю, мне не говорили... По-моему, нет.
—
Ну, значит, будет просить. Он вас просто шанта­
жирует, хочет сыграть на имени «Юности» и на добрых
чувствах. А вернее всего, он больше не придет. Он не ду­
рак: вы о нем можете заявить, и его просто возьмут на
месте. Они умней нас с вами.
Так я впервые столкнулся с той самой страшной «пре­
зумпцией виновности», согласно которой человек за р а ­
нее объявляется подлецом и мерзавцем, и на этой основе
строится потом и все дальнейшее отношение к нему.
Так я столкнулся и с конфликтом педагогической и
юридической точки зрения: для одной вопрос заключался
в том, что делать с человеком, для другой — взять его на
месте или не на месте?
—
Но вы, конечно, брать его не собираетесь? — на ­
сторожился я. —
И что же ему все-таки сказать? Если,
несмотря ни на что, придет, если он не будет просить де ­
нег,— что сказать?
•— А что же здесь можно сказать? Кража есть кража,
и отвечать за нее нужно. Но если он заявит сам, придет
с повинной, суд может учесть его признание и снизить
наказание.
Прямо из прокуратуры я поехал в редакцию «Юнос­
ти». Время — около двух, два, два с четвертью, и мы на ­
чинаем волноваться: неужёли действительно не придет?
И вдруг пришел! Виду мы не показали, но обрадовались
ему ужасно: пришел! Теперь еще вопрос: будет просить
денег или не будет?
Я смотрю на парнишку: невысокого роста, худой, рас­
терянно мнет в руках кепку.
—
Ну, давай знакомиться. Как звать-то?
—
Алеша.
—
Хорошее имя... Ну и что ж стряслось-случилось с
тобой? Как?
Глаза опущены, руки продолжают теребить кепку.
317

Одним словом, история такая. Сын колхозника, с Ал­
тая. Учился сначала в своей школе-семилетке, а чтобы
учиться дальше, пришлось поехать в районный центр и
жить на квартире. Жил, учился, много читал и зачитался
до боли в глазах, а ученье запустил. Двойка одна, двой­
ка другая, третья, и классный руководитель передает че­
рез него приглашение отцу приехать для разговора. Но
Алеше страшно: отец строгий, а выделять средства для
того, чтобы содержать сына на стороне, на частной квар ­
тире, ему нелегко. Будут большие неприятности. На этот
раз Алеша упросил классного руководителя, обещая на­
гнать класс и исправиться. Но, видимо, упущено было
слишком много, и в четверти у него вышли две двойки.
Теперь у ж е директор вызывает отца для объяснений,
и со страху Алексей решает бежать. Он берет у хозяйки
в сундуке три тысячи рублей и едет в Москву, пытается
зачем-то добиться приема у главного редактора «Лите­
ратурной газеты» и, потерпев неудачу, едет на Дальний
Восток. В вагоне его окружают какие-то люди, пьют и
гуляют за его счет и обирают как липку. Спохватившись,
парень пересаживается на обратный поезд и едет опять
в Москву, вот он у нас, в журнале «Юность»,— что
делать?
Ведь парень ночует на вокзале, и при первой же про­
верке документов его задержат для выяснения личности,
а в милиции, как мне сказали в прокуратуре, вероятно,
уже имеется розыск с места кражи, и все — преступник
задержан. И как ни вертись, как ни крутись, как ни ду­
май, но факт есть факт, преступление есть преступление
и закон есть закон, от него никуда не уйдешь.
—
Я это понимаю. Да! — решает Алеша. — Ну а все-
таки, что же делать?
—
Решай.
—
Идти с повинной? Да?
На том и порешили. Я обнял его на дорогу, потом взял
такси, по пути зашли мы в магазин кулинарии, я купил
ему «попутничка», десяток пирожков с рыбой, и мы пош­
ли на Петровку, тридцать восемь, в Московский уголов­
ный розыск. Перед входом остановились.
—
Ну, еще раз подумай,— сказал
я.— Хочешь на­
зад — иди назад.
—
Нет, я решил.
—
А решил — открывай дверь. Сам открывай. Я за
тобой. Я тебя провожаю, но не веду.
31В

Так он и вошел — сам, первый, сам подошел к мили­
ционеру и сам заявил ему, что он пришел с повинной.
Когда его, а вместе с ним и меня пригласили к следова­
телю, тот прежде всего взял трубку и навел где-то справ­
ку: розыск объявлен?
—
Розыска нет, это уже хорошо,— сказал он, поло­
жив трубку.
Расспросив все обстоятельства дела, он вызвал мили­
ционера и направил моего Алексея куда нужно.
Много мне пришлось повозиться с этим делом, так же
как и следователю Сергеевой, пожилой и умной женщине,
работавшей, кстати сказать, в той же самой прокуратуре,
с которой впоследствии я столкнулся в связи с делом
Анатолия Касьянова.
—
Уж очень не хочется сажать его,— душевно сказа­
ла тогда Сергеева. — Глупый цыпленок.
Она навела необходимые справки на месте, связалась
с отцом «преступника» и выяенила, что отец согласен
возместить потерпевшей украденную сумму, а та соглас­
на не поднимать дела. Одним словом, уголовное дело
было прекращено, а парня отправили в училище механи­
зации, откуда он по окончании уехал в свой колхоз и
работал там.
Все кончилось благополучно. Но шли годы, а я не
имел никаких вестей о дальнейшей судьбе и жизни моего
подшефного. Это меня и тревожило, и, откровенно ска­
зать, немного обижало, не столько за себя, сколько за
него: люди сделали ему доброе дело, а он забыл обо всем.
И вдруг год назад я получаю письмо: «Не обижайтесь,
что я так долго вам не писал. Я решил сначала полнос­
тью, твердо стать на ноги, а потом уже вам об этом доло­
жить. И докладываю: я работаю, учусь в институте —
одним словом, все в порядке».
И вот я думаю. Вспоминаю, как мы остановились тог­
да у массивных дверей уголовного розыска и я сказал:
«Хочешь идти назад — иди», вспоминаю и думаю. С юри­
дической, законнической точки зрения я как бы становил­
ся соучастником преступления — передо мной был вор,
а я его отпускал. А если посмотреть на это с точки зре­
ния итога? Где здесь плюсы и где минусы?
Но, может быть, это единичный, счастливый случай,
как говорится, «повезло» и тому и другому?
Но вот передо мной письмо из Еревана, Пишет Роза
Тетерина, работница:
319

« Шла я по территории нашего завода с одним из пере­
довых рабочих нашего производства, тов. Манукяном.
Он работает механиком, новатор производства и, кроме,
хорошего, сказать о нем нечего. Навстречу нам прошел
инженер, уже немолодой человек, тов. Ерканян. Манукян
кивнул в его сторону головой и сказал: «Мой спаситель».
Я удивилась, и вот он мне поведал свою историю.
Это было пятнадцать лет назад. Манукян, оставшись
без родителей, подросток без дела, занимался мелкой
кражей, пока случай не выпал украсть из прихожей свое­
го соседа Ерканяна новое его пальто. К ра жа удалась, и
пальто было продано. Ерканян догадался, что это дело
рук его соседа— подростка Манукяна. В разговоре Ма­
нукян сознался, что пальто украл он и денег нет. Ра зго ­
вор происходил вечером, и всю. ночь Манукян ожидал
милицию, потом суд и тюрьму. Рано утром Ерканян за ­
шел за Манукяном и повел его не в милицию, а на тот за ­
вод, где работал тогда Ерканян начальником отдела кад­
ров, и устроил его учеником в механический цех. Опреде­
лив далее у Манукяна наклонность к музыке, он такж е
записал его в кружок духовых инструментов. Тов. Е р ка­
нян долго не выпускал Манукяна из поля зрения, домой
возвращались вместе. Все это Манукяну пришлось по
душе. Потом он получил разряд слесаря, потом — курсы,
и вот Манукян — передовик производства, отец троих
детей и, кроме хорошего, о нем ничего нельзя сказать,
и никак не подумаешь, что он когда-то был вором.
Когда я спросила тов. Ерканяна, правда ли все это,
тот сказал: «Если бы была неправда, то нашего Манукя­
на не было бы с нами, и кто знает, сколько раз он успел
бы побывать в тюрьме».
Так, потеряв пальто, инженер Ерканян спас человека
и сделал его хорошим. Это гуманист, человек с большим
сердцем».
«Я хочу рассказать о мальчике, который мог попасть
в тюрьму, но не попал,— пишет Федот Николаевич Бур­
ляев. — Было это так. Я работал редактором районной
газеты в Воронежской области. По соседству со мной
жила вдова со своим сынишкой Петей.
И вот однажды с Петей произошла такая вещь. Петя
сел в стоявшую на улице легковую машину, включил мо­
тор и... уехал. Началась погоня.
За этот хулиганский поступок мальчика исключили из
школы, изгнали из пионеров, ему грозил суд. Но в его
320;

судьбе самое близкое участие принял Федот Николаевич,
и перед ним раскрылась интересная, одаренная личность
мальчика.
«Прошел год,— пишет далее Федот Николаевич. —
Я уехал учиться на годичные курсы марксизма-лениниз ­
ма. Потом меня послали редактором в другой район.
И вдруг я получаю письмо от Пети. Он очень благода­
рил меня за своевременную помощь и сообщал, что
успешно сдал экзамены в пединститут, и впоследствии из
него вышел хороший педагог».
Вот еще письмо о мальчике Коле Кусенко от учи­
тельницы Прасковьи Петровны Крыловой из города С ва­
това.
Коля не перешел в пятый класс, бросил учиться, отец
заставил его пасти корову, а в свободное время мальчик
занимался разными нехорошими делами. И вот вмеша­
лась учительница. Она воевала с отцом Коли — пьяницей
и скандалистом, с самим Колей, с директором школы,
с педагогическим коллективом, который, опасаясь дурно­
го влияния мальчика на других детей, настаивал на его
исключении, и добилась своего — мальчик стал вести
себя лучше.
Но в семье Кусенко была очень тяж ел ая обстановка.
Пьяница-отец бил жену и сына. А однажды (это случи­
лось при Прасковье Петровне), когда Коля делал уроки,
отец, схватив палку, набросился на него. Тогда учитель­
ница встала между ними и собою защитила мальчика от
удара.
«Передо мною было страшное, искаженное лицо отца,
и его злые глаза остановились на мне. Но я спокойно вы­
держ ала этот взгляд. Он молча сел, потупив глаза, и по­
степенно пришел в себя. С тех пор Коля привязался ко
мне и как-то сказал: «Вы первый человек, который так
ласково говорил со мной». Но нехорошими делами он еще
продолжал заниматься, и один раз техничка в ужасе со­
общила, что он принес с собой финку. Я была озадачена,
быстро пошла в класс и решительно подошла к Кусенко:
«Встань! Давай сюда финку!» Он молча достал финку и
подал мне. После этого он несколько дней не ходил в
школу, и я очень волновалась. Но потом он пришел, и все
пошло хорошо.
Затем он поступил в ремесленное училище, где, отор­
вавшись от семейной обстановки, попал к хорошему, вни-
11. Г. Медынский, т. 2
321

мательному мастеру, и все это дало замечательный
результат. Коля стал примерным юношей, а кончив учи­
лище, пошел в Советскую Армию, в летную часть, где по­
лучал одни благодарности и награды. Однако мать напи­
сала ему, что отец по-прежнему пьет и дерется и она даж е
л еж ала в больнице. Коля пошел с этим письмом к воен­
кому, тот переслал его в прокуратуру, и отец был отдан
под суд. И вот, отбыв наказание, отец вернулся новым
человеком, стал примерным работником в депо, перестал
пить и стал полезным человеком для нашего общества.
А Коля, вернувшись из армии, тоже работает, все в по­
рядке».
Все в порядке! А сделали этот «порядок» ласковое
слово и настойчивая добрая воля человека.
Я мог бы привести еще целый ряд подобных писем, но
лучше расскажу жизненную историю, которую я знаю
уже не по письмам, а непосредственно от ее участников —
сначала от учительницы Галины Исааковны Забрянской,
потом от ее бывшего ученика Юры Вольфа. И вот они
сидят вместе за нашим семейным столом, и от этога вся
история приобретает полную и ощутимую достоверность.
Галина Исааковна приняла новый, восьмой класс.
Класс трудный, и в нем самым трудным оказался Юра
Вольф, хотя первое впечатление было очень благоприят­
ным: стройный, подтянутый, тихий на уроках, с прият­
ным, внушающим полное доверие лицом.
На самом деле все оказалось иначе: сидит на уроках
тихо, но ничего не делает, домашних заданий не готовит,
никаких вопросов не задает,— одним словом, не трево­
жит, но это-то как раз самое опасное — буйный сам бро­
сается в глаза, а такого тихоню легко просмотреть.
Назначен был сбор металлолома — Юра не пришел.
Учительница прямо со сбора к нему домой. «Где Юра?»—
«В школе». Значит, врет. На другой день спрашивает его:
«Почему не был?» — «А зачем мне это? Пусть дураки
собирают».— «А где был?» — «С товарищами гулял». Так
и пошло: не выучил уроки — «некогда было», «не хоте­
лось». На дополнительные занятия приходилось тащить
на аркане. В октябре не был в школе три дня. Послала
к нему ребят, а его и дома нет. Пошла сама — ни отца,
ни матери,не застала, они на работе. Поговорила с со­
седкой. Связалась со школой, в которой прежде учился
Юра. Его бывший классный руководитель ушел на пен­
сию, пришлось ехать к нему домой. Узнала, что до седь­
322

мого класса мальчик учился без троек, вел себя тоже х о ­
рошо, а тут — переход в новую школу и, судя по расска­
зам соседки, какие-то события дома. Одним словом, ясно:
придется повозиться.
Юры нет пятый день, мать плачет, мечется. Что де­
лать? Заявила в милицию о розыске. А у Галины Исаа­
ковны — свой «розыск». Была у нее раньше еще одна
«драгоценность» — Пашкин. «Слушай, Пашкин, разыщи
Юру».— «А где ж я его буду искать?» — «Да ведь ты ж
все знаешь и всех. Разыщи. Приведи хотя бы на один
раз».
И вот в школу к Галине Исааковне приходит Юра. Он
все такой же — молчаливый, независимый, но в то же
время и какой-то другой. Вспомнила, что в портфеле ле­
жит булка и яблоко. «Ты, может быть, голодный? Возьми,
поешь». Юра с усмешкой вынимает из кармана пачку де­
нег в крупных купюрах: «Разве с такими деньгами голо­
дают? И вообще вы совсем не знаете, с кем имеете дело.
Сколько через эти руки прошло часов! И вот это!..» —
Юра вынул из кармана какую-то странную, очень тон­
кую, блестящую финку. Душа у Галины Исааковны ушла
в самые пятки, но виду она не подала и стала допыты­
ваться — что же произошло у Юры?
А произошло вот что (это я знаю уже от него само­
го). Мать у Юры очень хороший, душевный человек,
а отец выпивал. На этой почве были бесконечные скан­
далы. Мальчик не знал, что делать, чью сторону принять,
и потому старался уходить из дому, сидел с ребятами в
подъездах, на лестницах, у них научился курить и даж е
пить. Ребята вместо школы шли в кино, шел и он — не­
удобно. Когда отец надумал его поучить, сын огрызнулся,
отец ударил его, и сын ушел из дому.
Уйти легко, а куда? Пошел в школу, там ребята игра­
ли в баскетбол. Поделился с ними, рассказал, и ребята
быстро нашли выход. Отыскался еще один бе гл ец— Ку­
чин, родители которого были в длительной заграничной
командировке, и он жил в интернате. И вот он убежал,
украв кожаную куртку, сберкнижку и что-то еще. А у Ку­
чина еще был какой-то друг-приятель, у которого была
дача. И вот они всей компанией устроились там на чер­
даке и гуляли пять дней. Кончились деньги, тогда Кучин
украл у своей сестры две тысячи в старых деньгах, вот
с этой-то пачкой денег Юра и явился в школу.
—
Почему ж е ты все-таки пришел?
и*
323

—
На душе неспокойно было. Понимал, что так нель­
зя, а что делать — не знал.
Первая победа была одержана. Теперь нужно было
вернуть мальчика в семью. В этом помогла девочка, с ко ­
торой дружил Юра. Нужно было еще больше сблизиться
с ним, войти в доверие. А как?
Галина Исааковна знает цену требовательности. Но
все хорошо, что к месту. А здесь она решила: главное —
не обострять, не отталкивать, не восстанавливать против
себя, а, наоборот, привлечь, любой ценой, но привлечь.
Идет урок. Математика — трудный предмет и требо­
вательный: пропустишь одно — не поймешь другого.
А Юра сидит на задней парте и самозабвенно читает
книгу. В душе у учительницы все кипит, но отобрать кни­
гу, сделать ему сейчас замечание при всех, при девочках,
при коллективе... Нет! Кончился урок.
—
Что это ты с таким интересом читал?
—
Пиляра. «Так и было».
—
«Так и было»? Послушай, Юра, дай, пожалуйста.
Я давно хочу ее почитать (по правде сказать, учительни­
ца и не слышала об этой книге).
—
Завтра,— ничего
не подозревая, ответил Юра. —
Кончу и принесу.
На другой день принес, и при всей своей занятости
Галина Исааковна за одну ночь прочитала эту мужест­
венную книгу для того, чтобы поговорить с Юрой. И вот
с этой книги, с этого разговора и установились у них сов­
сем хорошие отношения. Юра стал учить уроки, прини­
мал участие во всех делах и мероприятиях класса. Весной
поехали на «практику», на прополку моркови, и Юра
тоже поехал и хорошо, охотно работал.
Наладились и отношения в семье. Отец сумел понять
свои ошибки, перестал пить. Летом родители взяли от­
пуск, уехали с Юрой в деревню, и там он готовился к по­
ступлению в техникум. Потом они переменили квартиру,
чтобы оторвать сына от прежней компании, и вот маль­
чик заканчивает инструментальный техникум. Отец
устроил его на работу на свой завод; теперь их станки
стоят рядом. Мать работает на этом же заводе. И когда
Галина Исааковна поехала к ним, чтобы узнать о жизни
своего бывшего ученика, и пришла в проходную завода,
и назвала фамилию Вольф, вахтер спросил:
—
Которого из трех?
И вот они сидят сейчас за одним столом, за стаканом
324

чая: учительница и причинивший ей столько хлопот
ученик.
—
Я не знаю, кем бы я был, если бы не встретил
вас,— говорит Юра.
Разговор уходит от этой истории, но продолжает кру­
жить вокруг трудных вопросов жизни и воспитания —
ведь их так много, и они так многогранны, что говорить
о них можно без конца.
Да, тема эта бесконечна, поэтому ограничусь лишь
еще двумя письмами.
Письмо из Волгограда, от пожилой женщины, кото­
рая много лет назад, живя в Ростове, совершила пре­
ступление перед советской властью и оказалась перед
лицом следователей тогдашних органов госбезопасности.
«Но на мое счастье, это были следователи такого со­
знания, что не карали меня, а воспитывали, они не отсту­
пали от меня несколько лет подряд, гри-четыре года.
Первое — устроили меня на работу в 1929 году. Когда
мне сначала отказали там в приеме, они сами выехали в
дирекцию Таганрогского авиазавода, и после их визита
я стала работать. Там я вступила в комсомол, оттуда
меня и послали учиться в авиаучилище. Но эти следова­
тели — тогда ОГГ1У — и там не забывали, меня, приезжа­
ли, узнавали, как успеваемость, как поведение в обще­
стве, среди учлетов, каковы отношения с командованием
училища. Невзирая на то что командованию обо мне все
было известно, оно не относилось ко мне с презрением»
наоборот— с самыми хорошими намерениями и внима­
нием.
Вот что воспитало меня, но не тюрьма, не суд, ибо
тюрьмой я бы никогда не была исправлена, зная себя и
свой характер, несмотря на то, что я женщина. Не к а ж ­
дого человека можно испугать каторгой, заключением,
даже расстрелом. Я, женщина, и то не дрожала от этих
страстей, я др ож ала от человеческого обращения со мной.
Это мучило, так мучило меня, когда следователи на до­
просе, вместо грубостей, которых я ожидала, вдруг угос­
тили меня яблоками и пригласили меня в легковую маши­
ну и увезли устраивать на работу в Таганрог. Вот здесь,
сидя в машине, я и подумала: «Разве я должна делать
обществу обиду, если есть такие люди? Нет, я должна
всю жизнь работать', только трудом я могу за все это от­
благодарить». И вот теперь я больше тридцати лет рабо­
таю. Теперь я уже пожилой человек, но меня всю жизнь
325

преследуют эти заботы, это обращение, и я работаю для
народа, ради тех, кто дал мне жизнь настоящую и не д о­
пустил меня даж е к суду, не говоря о тюрьме.
Быть может, тех следователей уже нет в живых, но я
их помню: это были Жданов Всеволод и Егоров Павел.
И я работаю, их забота обо мне воодушевила меня на
труд.
Тюрьмой, грубостью, судом не каждого человека мож­
но исправить, не всем даж е смерть страшна тогда, когда
потеряна дорога счастья. Лучшее воспитание — это че ­
ловеческое обращение, зверей ведь и то воспитывают —
учат для цирка, и то больше лучшим обращением, а че­
ловека тем более можно. Что для каждого лучше — удар,
избиение или ласка? На удар отвечают ударом, на л а ­
ску — сознанием и благодарностью».
Другое письмо из Ростова-на-Дону. Пишет тоже не­
молодая женщина, дочь рабочего, родившаяся и прожив­
шая в Ростове всю жизнь, кроме годов Великой Отече­
ственной войны, когда она уходила на фронт и вернулась
сюда же, в свою небольшую комнатку. Потом под влия­
нием каких-то жизненных неудач она пошатнулась, опус­
тилась, запила, была признана тунеядкой, подлежала вы­
сылке, но не выехала и была приговорена к одному году
лишения свободы. Но когда, отбыв наказание, она вер­
нулась домой, то оказалась у разбитого корыта. В ком­
нате ее почему-то была сломана печь, разворочены
полы—одним словом, она стала непригодна для жилья, и
женщину там не прописали. А без прописки не берут на
работу, и вот она оказалась в безвыходном положении.
«Нет в Ростове того начальника, с кабинетом или без
кабинета, у которого я не была и не просила бы помочь
мне, дать работу с общежитием, а в ответ только — нет
и нет. Только входишь в кабинет, спросишь: «Можно?»,
а вместо «пожалуйста» прямо барский окрик: «Чего вы
хотите?» А начнешь говорить, никто выслушать толком
не хочет. Говорят, найди квартиру, пропишись, а мы ра ­
боту дадим. Разв е это не насмешка? А я восемь дней го­
лодная. У меня кончились деньги и вещи, которые я про­
давала, чтобы не воровать. Я хожу и в столовых собираю
со столов объедки хлеба, борща, тоже чтобы не воро­
вать, хватаю, как голодная волчица. И вот я постепенно
дохожу — слабая, сонная, голодная, холодная, бездом­
ная сиротская душа. И если мне не будет помощи — по­
вешусь, это быстрее и лучше, чем подыхать потихоньку».
326

А вот что получилось дальше.
Письмо тревожное, пройти мимо него было невозмож­
но. Я обратился в Верховный Совет, оттуда позвонили в
Ростов, из Ростова ответили: «Это авантюристка. Мы хо­
тели ее устроить на работу, а она не явилась».
А в это время «авантюристка» была подобрана на
улице «скорой помощью» и больше месяца пролежала в
больнице, потому и не явилась за направлением на рабо­
ту. Затем против нее подняли кампанию соседи, заинте­
ресованные в ее бывшей комнате, затем пошли другие
мытарства — больше полугода тянулось дело, и вот к Но­
вому году открытка:
«Уважаемый Григорий Александрович! Поздравляю
вас с Новым, 1963 годом! Ж ел аю вам хорошего здоровья,
успехов в работе. Примите от меня тысячу благодарнос­
тей за вашу помощь мне. Я теперь живу в своей кварти­
ре. Имею ордер. Прописалась! Делают капитальный ре­
монт. Иду устраиваться на работу. Я счастлива!»
А вверху, рядом с маркой, добавлено:
«Тов. почтальон! Вас я тоже поздравляю с Новым го­
дом!! Очень прошу Вас доставить открытку. Пож алуй­
ста! Вручите лично, и никаких гвоздей!»
Над письмами из Волгограда и Ростова нельзя не з а ­
думаться: доверие и практическая помощь двух чекистов,
воспитанных в благородных традициях Дзержинского,
спасли (в первом случае) человека и сделали его предан­
ным нам на всю жизнь. А равнодушие, бессердечность и
чиновничий формализм (во втором случае) привели чело­
века на грань отчаяния и чуть ли не гибели.
Посмотрим теперь, как воздействуют добро и зло на
судьбу одного и того же человека.
«Отец пил и бил, я много перенес побоев и вообще не
помню, чтобы меня кто-нибудь ласкал. Одиннадцати лет
я убеж ал из дому, стал беспризорником — вначале про­
сил подаяние, а потом стал заглядывать в чужие квар­
тиры, принося людям горе. Стал курсировать по Совет­
скому Союзу, был задержан, меня хотели отправить до ­
мой, но я сбежал, так как боялся отца и порки. Мне по­
нравилась бродяжья жизнь, и я не знал, что качусь в про­
пасть.
Потом меня опять поймали, но я назвался чужой ф а­
милией. Направили меня в детскую колонию. Там я стал
немного понимать жизнь, а главное, была там хорошая
учительница, Зинаида Андреевна. Не знаю, за что она
327

меня полюбила, или за то, что я стал учиться хорошо,
или видела, что я очень многое пережил в своей неболь­
шой жизни. Она хорошо ко мне относилась и стала брать
к себе домой. Я порой подумывал сбежать из колонии,
но ж аль мне было подводить свою учительницу. Я по­
любил ее, как мать, нет, больше, потому что мать свою
я не вспоминал, а в ней видел — не знаю даже, как вам
написать,— просто я впервые встретил человека в жизни,
который мне верил и хотел мне хорошего, и я ей признал­
ся даже, что у меня чужая фамилия.
Из меня был бы хороший человек, но вскоре меня пе­
ревели в другую колонию, и я снова стал отшельником.
Потом — драка, и меня отправили в тюрьму, где я про­
сидел шесть месяцев, а потом по прекращении дела осво­
бодили.
И вот представьте себе: извращенного мальчишку
вновь предоставили самому себе — денег нет, на работу
не берут, жить негде, вот и поехал опять по стране.
А страна наша большая.
Дурная слава укрепилась за мной. Трудно было вер­
нуть свое чистое имя, и я заперся весь в себе, ни с кем
не стал дружить. Д а кто стал бы дружить с вором! Сосе­
ди косились, когда я проходил по улице, смотрели как на
вора. От людских глаз некуда было спрятаться, они до­
ставали меня всюду, где бы я ни был. Когда я расстраи­
вал мать, она в пылу гнева такж е обзывала меня вором
и жуликом.
И вот я сидел в таком состоянии на берегу реки, по­
ложив голову на колени, и смотрел на воду. Ко мне под­
сел человек лет тридцати, он старался завести со мной
разговор, но он у нас сначала не получался. А потом раз­
говорились, и с этого времени началась моя друж ба с
ним. Мне было с ним хорошо, и я рассказал ему свою
биографию и почему я такой угрюмый. Я оканчивал седь­
мой класс и дальше учиться здесь я не хотел. Новый друг
мой разобрался во всем и посоветовал поехать туда, где
я мог получить специальность. Я послушался и уехал от
родителей. Я был рад и одновременно боялся неизвест­
ности. Попал я в здоровый, дружный коллектив, с кото­
рым можно было свернуть горы.
Так я был спасен от преступности, от которой меня
отделял всего один шаг. Я. всегда буду помнить этих моих
товарищей. Меня взрастили родители, а воспитали люди,
коллектив».
328

В одной из школ города Железноводска работает учи­
тель Виктор Константинович Кривошеев. Когда-то у него
в четвертом классе был ученик Николай Митин. Он весь
«оброс двойками», среди учителей считался хулиганом,
грубияном, неисправимым и неподдающимся, и на педсо­
вете встал вопрос о его исключении. Против был только
Виктор Константинович. Он считал, что неисправимых
учеников не бывает, что в каждом ребенке есть искра доб­
ра и ее только нужно разглядеть и раздуть. По этому
пути и пошел вдумчивый учитель. Не буду пересказывать
все этапы этого нелегкого пути, расскажу его финал. Шла
война, учитель Кривошеев стал командиром танкового
взвода и явился в штаб новой части, куда его прикоман­
дировали. Перед ним стоял майор, Герой Советского
Союза.
—
По вашему приказанию прибыл! — отрапортовал
Кривошеев. Но, встретившись с глазами майора, он
вздрогнул. Тот — тоже.
—
Виктор Ко'нстантинович!
—
Николай!.. Неужели ты?
Они обнялись, бывший мальчишка-озорник и его учи­
тель, который поддержал его когда-то в критический мо­
мент и тем помог ему стать героем.
Вот оригинальное письмо, написанное на листе газе­
ты — другой бумаги у автора под рукой не нашлось, а по­
делиться нахлынувшими чувствами захотелось. В этой
исповеди опять же и война, и «дружки», и разного рода
искушения и ошибки, и женитьба на хорошей, честной д е­
вушке, и желание прижиться на новом месте, куда они
с женой приехали.
«Дорогая редакция. Нельзя ли через вас выразить
мою сердечную благодарность здешней местной учитель­
нице товарищу Яничек Нине Николаевне за то, что, ко ­
гда мы приехали и всего прожили два месяца, эта заме ­
чательная женщина, не зная меня совсем, доверила мне
в долг деньги, на которые я купил хатенку и посадил ого­
род, и буду помаленьку рассчитываться с нею. Рассчита­
юсь с долгом, помаленьку будем с женой строиться —
я мастер «от скуки на все руки», ка к говорит русская по­
словица. Вот только тянет мою душу на школьную ска­
мью. Эх, был бы я хоть немного пограмотней, написал бы
хорошее, интересное письмо, как все прожил, и перестра­
дал, и переболел душой».
Вот она, сила добра!
329

Кстати, слова эти я заимствовал у одного молодого
человека, выступившего в Ярославле на горячей дискус­
сии по повести «Честь». Этот молодой человек сам р а­
ботал воспитателем в колонии, и он-то и произнес мудрые
слова о силе добрча. Сила добра может, как мы видели,
предотвратить преступление, она может отвести человека
от тюрьмы, помочь выстоять и «сохранить себя». Поисти-
не великая сила!
...В связи с только что сказанным мой рассказ
о «лекторшах» (в главе «Человек за решеткой»), прихо­
дивших в тюрьму, ставит серьезный вопрос о вторжении
живых общественных сил в места заключения. Я по себе
знаю, какой горячий интерес и отклик встречаешь, когда
бываешь в колониях, выступаешь с трибуны или беседу­
ешь с заключенными с глазу на глаз. А письма, перепи­
ска! Как важно помочь человеку разобраться в жизни и
стать на ноги! Как нужно подчас просто сказать челове­
ку доброе слово.
«Вчера прочитал вслух ваше письмо в кругу своих то­
варищей, и один после слов «желаю вам всякого добра»...
заплакал. Мы спросили его: «Что с тобой, Верес?»
(Это его кличка.) Тогда он сказал: «Страшно!» Вот
это, по-моему, просыпающийся, истинно чистый крик
души. Человек-то, оказывается, штука сложная». (Из
письма.)
«У нас один заключенный, наш бригадник, по имени
Александр, переписывался с профессором Иркутского
университета. Саша был очень озлобленный человек. Он
почти не верил в честных, чистых в своих помыслах и по­
ступках людей. И вот однажды он прочел в местной газе­
те статью того профессора, где последний утверждал, что
жизнь человека находится в его собственных руках и, как
бы человек ни опустился морально, он все равно при
желании в силах подняться опять на нужную высоту. На
это Александр написал ему злое письмо, полное желчи и
внутренней обиды на прошедшую свою жизнь. Через не­
сколько дней получил ответ, который, можно сказать, и
не надеялся получить. У них завязал ась переписка. И вот
я наблюдал за этим Сашей и видел, с каким нетерпением
он ждал писем от профессора (а у парня к тому же не
было родных), а когда их получал, в глазах у него было
столько радости и торжества, что у меня самого почему-
то под ложечкой начинало подсасывать. Впоследствии
профессор заочно познакомил его с некоторыми своими
330

студентами, и между ними тоже установились дружеские
отношения. '
И вы представляете, Сашка наш менялся на глазах.
Нельзя сказать, что он полюбил труд и сразу стал мо­
рально здоровым человеком. Но он перестал уже отказы­
ваться от работы, как раньше, и я уже ни разу не видел
его играющим в карты. У него появилась какая-то цель,
ради которой он стал иначе жить, ради которой он стал
больше уделять времени себе, работать над собой. Что из
него получится дальше, какой человек — не знаю, но я
уверен, что .преступными делами он больше заниматься
не будет. И кто этому помог? Люди! Совсем посторонние,
незнакомые, но думающие не только о себе, живущие не
только для себя, хорошие, умные люди. Они не оттолкну­
ли его, не отдернули свою руку от его, пусть даж е нечи­
стой, руки».
Я того же мнения, что и автор письма: человек дол­
жен сам вытаскивать себя из трясины, в которую он з а ­
брел. Но когда кругом есть люди, люди сильные, умные и
хорошие, почему бы им не убыстрить этот процесс, про­
цесс обновления человека? Почему же некоторые из них
занимают позицию наблюдателя?
Нет, я не за сюсюканье, не за панибратство прямых
или косвенных воспитателей с заключенными, я только за
умную, плодотворную работу с людьми, где требователь­
ность сочетается с вниманием к человеку.
А вот не профессор, а московский адвокат Светлана
Михайловна Бунина. Уже в течение многих лет она ведет
переписку с заключенными, сначала с теми, кого ей при­
шлось защищать в судах, а потом и со всеми, кто к ней
обращался. Она разбирается в их судьбах, дает советы,
посылает книги, она ставит людей на ноги, чтобы они не
опустились в заключении, а сохранили свое человеческое
лицо. Нельзя не поразиться силе и широте ее души. Д о ­
статочно сказать, что в момент, когда я с ней познакомил­
ся, количество ее подшефных подходило к сотне (точ­
нее — 96), а на собрании, где она говорила о своей рабо­
те, выступал один из этих подшефных, когда-то заключен­
ный, теперь рабочий, коммунист, член райкома партии.
Я прошу прощения за обилие приведенных примеров.
Но я хочу, чтобы читатели убедились, что подобные слу­
ч а и — не исключение. Таких фактов множество, из них
правомерно делать выводы о могучей, всепокоряющей
силе добра.
331

Однако эта формула будет односторонней, если ее не
дополнить оговоркой: «разумность добра». Добро тоже
имеет свои пределы, за которыми оно оборачивается
злом.
Проследим в этом свете еще одну судьбу.
Отец погиб на фронте, мать умерла, мальчик оказал ­
ся в детдоме, в хорошем детдоме. «Не могу обижаться на
условия жизни. Я от всей души благодарен директору
А. Е. Гаврилович, воспитателям Долотцовой и Языковой
и многим другим за их теплое отношение к нам, ребятам,
они все делали для того, чтобы заменить нам матерей».
Потом с мальчиком случилась беда — он заболел и
почти два года пролежал прикованный к постели, снача ­
ла в больнице, потом в санатории. Воспитатели не забы­
вали его и здесь — писали письма, навещали. Навещала
его и представительница шефствующего завода Надежда
Ефимовна. Она старый член партии, добрый и отзывчи­
вый человек, сама работала в парткоме завода, муж ее
был знатным слесарем, дети учились в институтах. И эта
семья приняла мальчика к себе, Надежда Ефимовна усы­
новила его.
«Так на шестнадцатом году жизни я обрел семью,
мать, брата, сестру, отца. Для меня началась вторая
жизнь: я — человек, не видевший жизни, материнской л а ­
ски, приобретаю все. Я ликовал, я был на седьмом небе.
Я видел, что все мои прихоти сразу же исполняются, для
меня делали все, а просили от меня только одного — что­
бы я учился. Меня начали баловать. Все шло хорошо, но...
Мы неблагодарные люди,— горестно подводит автор ито­
ги своей исповеди.— Мы не понимаем, что нам хотят сде­
лать хорошее, пекутся о нашем будущем. Вернее, пони­
маем, но слишком поздно».
Я со своей стороны должен добавить, что дело здесь
не в одной неблагодарности, а в порочности самого ба­
ловства, как метода, потакания прихотям, в излишествах
любви, которые выпали на долю автора письма.
И вот — первые тревожные симптомы: в кармане у
юноши обнаружены кастет и финка. Начались объясне­
ния, разговоры, слезы. Неблагодарный баловень ушел из
приютившего его дома, поступил на работу. Но и там за
ним стояла добрая слава приемных родителей. «В цехе
меня приняли ласково, ибо знали, что я сын Надежды
Ефимовны. Сам начальник цеха делал мне поблажки.
Я ликовал, и, если на меня кто повышал голос, я говорил:
332

«Ты что, хочешь по партийной линии выговор зарабо­
тать?»
Так неразумие добра развязало в человеке дремавшие
в нем самые худшие задатки, постепенно они стали на ­
бирать силы и расцветать.
Парень был, видимо, не без таланта, участвовал в
художественной самодеятельности, играл в спектаклях,
любил выступать, ж аж да л успеха. «Я был любим, меня
любили девушки, успех кружил мне голову. Мне хотелось
много взять от жизни, красиво одеваться и т. д. Вот тут-
то и появились те, с кем я сейчас нахожусь».
Одним словом, парень попал в заключение.
« Находясь в заключении, я только здесь начал пони­
мать, что сделал большую ошибку, лишил себя самого до ­
рогого, что есть у человека,— это свободы».
Как будто бы все правильно, как будто бы осознал.
Но у человека, кроме стремления к свободе, есть еще
чувство долга, чести, собственного достоинства; наш ге­
рой понимает их очень узко:
«Скажите, неужели и на свободе будут указывать
пальцем? О, это самое больное, когда напоминают о
прошлом».
Эгоизм и себялюбие все больше дают знать о себе.
«В колонию мне часто писала Надежда Ефимовна и
продолжала говорить о своей любви. Тогда я ей написал:
если ты меня любишь, то, имея большой вес, можешь
сделать многое. Ведь стоит тебе прийти в цех, где я ра­
ботал, выступить на собрании, тебя поддержат началь­
ник цеха, парторг, вы голосуете о взятии меня на пору­
ки, и все кончено».
Но Надеж да Ефимовна уже поняла свою ошибку.
«Я не хочу злоупотреблять своим положением, отбывай
честно срок и возвращайся хорошим человеком»,— отве­
тила она.
Питомец обиделся и долго молчал. А когда переписка
все-таки возобновилась, приемная мать больше не отсту­
пила.
«Я любила тебя, ж ал ел а всем сердцем, внушала все
то, что могло тебя сделать одним из самых счастливых,
так хотелось помочь тебе стать грамотным, образован­
ным, культурным человеком. Мне ничего было не жаль,
лишь бы достигнуть осуществления задуманного, форми­
рования из тебя хорошего, именно хорошего, правильного
человека. Меня посчитали чудачкой, что я, имея своих де­
333

тей, делила с тобой свое сердце, и я гордилась, что мои
ребята .никогда не противились мне в этом. И если бы ты
вел себя как нужно, учился, если бы жизнь шла по-хо­
рошему, я бы плевала на все эти разговоры. Но ты... Ты
набезобразил, и, понимаешь, я тогда задумалась: зачем
была нужна моя забота и доброе, сердечное отношение?
И я очерствела. Я решила, что, видимо, не я, а жизнь
скорее научит вас ценить человечность, заботу, жизнь
научит, что хорошо и что плохо, от чего нужно бежать и к
чему стремиться».
И все-таки Надежда Ефимовна не только упрекает,
она продолжает взывать к сердцу и к разуму своего при­
емного сына:
«Читаешь твои письма, и горько, и до слез обидно ста­
новится за молодежь, за всех тех, кто стал на этот пороч­
ный путь. Ведь подумать только, какая это ужасная
жизнь! Дорогой ты мой мальчишка! Пойми, что это не
жизнь, а мытарство, сплошная нервотрепка. Что она
дает? Подумай хорошенько, разберись в своей жизни, в
своих делах, в своем поведении.
Ну кого вы обворовываете? Простого человека, рабо­
чего. И зачем? Чтобы выпить? Или обобрать пьяного?
Это, конечно, очень легко. Но вы подумайте: сколько горя
это приносит семье! Мало того что муж, отец пропивает
от семьи, его же еще и оберут. Кому плохо опять? Семье,
детям. А хорошо ли тому, кто пошел на этот преступный
шаг? Вечно живет этот человек под страхом — вот-вот з а ­
берут. А заберут — там что хорошего? И физически и мо­
рально очень тяжело, я понимаю.
Думаете ли вы и о том, что не вечно человек будет
молод, а годы идут, и резвость уходит, приходит старость,
нужна семья, дети, нужно, чтобы кто-то помог, заботился.
Ведь это так необходимо, без этого просто жить не­
возможно, так почему же нужно идти другим путем?
А ведь у каждого из нас должно быть еще и чувство, что
мы — советские люди и каждый преступник— находка
для врагов, злоба против нашей власти, против нашего
строя. А чем же виновато государство наше перед вами?
Ты не сердись, что я пишу об этом, я не агитирую и не
мораль читаю, я переживаю за всю молодежь, кто так
попадает, как ты. Зло берет на тех, кто словом или делом
оказал на нее дурное влияние, на то, что сильно пристает
к человеку дурное. К ак много еще людей, не желающих
думать, что они портят жизнь молодому, неопытному че­
334

ловеку. Зло берет и на тебя, и на всех тех, кому встретился
на пути человек, желающий всем сердцем помочь выйти
на широкую дорогу, а его не хотят слушать. Казалось
бы, надо ухватиться, держаться крепко за семью, за
сердечность, за доброту — нет, надо было оплевать все.
Очень жаль мне тебя и всех вас жаль, но вы должны по­
нять: жаль, но и обидно!»
Много дельных, умных советов дает эта душевная
женщина своему воспитаннику:
« Как больной должен сам помогать врачу в лечении
болезни, так и оступившийся человек должен сам помо­
гать людям, которые хотят помочь ему исправить свои
ошибки... Ты пишешь о каких-то законниках, о каких-то
предателях ваших законов, о попытках к самоубийству и
прочую чепуху... Ну кто сомневается, что в тюрьме труд­
но? На то она и тюрьма — организация, карающая тех,
кто не хотел жить честно, а ты не хочешь ничего правиль­
но оценить и опять гнешь свою линию... Трудно, конечно,
ломать в себе характер, привычки, но надо ломать, если
тебе нужна свобода и порядочная жизнь».
Даже постороннего читателя, далекого от их семей­
ных дел, волнует этот живой голос душевного человека,
полный скорби, волнений, тревоги и любви.
Но нет, до молодого человека он не доходит. Ему
нужно другое. «Я люблю красивую жизнь. О, если бы вы
знали, как хочется быстрее вновь быть на воле, ходить в
театр, на танцы... Я научился с разными людьми гово­
рить по-разному. Д л я каждого я делаю свой подход,
жизнь научила меня маневрировать. Знаю, что плохо, но
делаю».
Так он написал уже мне. Он спрашивает, как ему от­
нестись к письмам Надежды Ефимовны. Ему мало такой
умной, сердечной наставницы, ему хочется, чтобы им з а ­
нимались все, чтобы весь мир думал о нем. Я написал
ему то, что когда-то сказал и Тамаре Маховой: «Враг
твой в тебе самом, этр твой характер».
Повторяю: этот случай я рассказал в подтверждение
необходимейшей поправки, отнюдь не отрицающей глав­
ного — силы и необходимости добра.
Я уже говорил, что сила добра особенно много
значит в судьбах людей, освобождающихся из заклю­
чения.
«Когда в моей жизни,— пишет один из моих коррес­
пондентов,— и в моей семье создалось очень тяжелое,
335

безвыходное положение, а главное, когда я почувствовал,
что без посторонней помощи мне не трудоустроиться, так
как везде мне отказывали из-за судимости, тогда я обра­
тился непосредственно к третьему секретарю райкома.
Но, вместо необходимой помощи по существу в моем
трудоустройстве, она мне предложила выехать с Кубани.
Я был до крайности возмущен ее отношением.
Ведь я ей объяснил буквально все: о том, что жена
моя находится в больнице после операции, вместе с ней
в больнице находится и ребенок, что я .не имею квартиры
и абсолютно никаких средств к существованию и не знаю,
куда и как мне принять из больницы жену с ребенком.
Мне нужна работа. Все это я объяснил ей. А она закри­
чала на меня и вызвала сотрудника милиции. И я стоял
перед ними во всем своем ничтожестве с раскрытой ду­
шой и протянутыми руками, выпрашивающими подаяние.
И тогда во мне заговорил злой, несознательный, мо­
рально неустойчивый человек. Да, я виноват! Я виноват в
безнравственном хотении кушать и в том, что, в конце
концов, я этот кусок взял самовольно: в ночь на 23 фев­
раля совершил преступление. Не удержался. Но удер­
жаться ведь можно тогда, когда есть за что держаться».
«И вот я, токарь шестого разряда, нахожусь не у дел
целых восемь месяцев,— пишет другой. — Я уже сделался
тунеядцем, хотя тунеядцем никогда не был. Я с три­
надцати лет пошел работать на производство. Честно р а ­
ботал я и в колонии. Д а разве я один такой? Сколько еще
подобных мне кочует из области в область! Здесь не про­
писывают, там на работу не принимают, в третьем месте
жилья не найдешь. А ведь у каждого из нас есть семья,
и каждый, освободившись, мог бы жить с ней. Ведь чув­
ствуя поддержку родных, человек быстрее и надежней
удержится в жизни».
Все эти жалобы, возможно, кого-нибудь и раздража­
ют, нарушая душевный покой и привычный строй мысли:
ведь житейски, конечно, понятно отвращение к преступ­
лению, к преступникам, рецидивистам, брезгливое неже­
лание заниматься всякой грязью. Но мне хочется, чтобы
на этих примерах люди поняли, как мы сами тормозим
изживание преступности. Больше того, искусственно со­
здаваемые трудности — равнодушие, бессердечие — яв ­
ляются очень сильным оружием в руках преступного
мира в его борьбе за неустойчивых, растерявшихся лю­
дей.
336

«Легкую наживу внушил мне этот мир. Ты, мол, не
найдешь у них правды, они будут пинать тебя, как фут­
больный мяч, и ты никому там не нужен. Ты наш!»
Это очень страшно! К сожалению, еще есть такая по­
рода людей, которая, достигнув житейского благополу­
чия, видит в нем предел своих стремлений, и все наше
большое и светлое становится для них оградой и прикры­
тием их частного и зачастую мелкого, сомнительного сча ­
стья. Но счастье не должно быть мелким и узким. Это
тоже один из пережитков прошлого: ограниченность, зам ­
кнутость мысли, идеалов и целей. Это тоже один из утон­
ченнейших видов эгоизма: я — чистенький, я — образо­
ванный, я выполняю свой долг, я не причиняю зла, и к а ­
кое мне дело до людей зла? А моральная полноценность
такого человека падает, порождая душевную пассивность
и самодовольную ограниченность. И, наоборот, дума о
другом человеке, пусть отставшем и пошатнувшемся,
помощь ему на трудном перевале всегда и у всех наро­
дов была выражением величия, широты и благородства
души.
Ты скопил много рупий — так что же?
Ты владеешь дворцами — так что же?
Ты семьей обзавелся — так что же?
Ты приветлив с друзьями — так что же?
Ты родным помогаешь — так что же?
Ты помог лй чужому? Подумай!
Ты зашил рану сердца? Подумай!
Ты вселил в душу бодрость? Подумай!
Ты помог ли отчизне? Подумай!
Дахни Рам Чатрик
На вершины счастья нельзя подниматься в одиночку.
Ведь альпинисты, штурмуя горы, страхуют друг друга —
каждый идет сам, но каждый отвечает за другого. А мы?
Можем ли мы взять нравственные высоты в великолеп­
ном одиночестве, пренебрегая теми, у кого изранено серд­
це и в душе не хватает силы и-бодрости?
Вот почему доброе отношение к неустроенному, к от­
ставшему, даж е ущербному человеку является одной из
важнейших и сложнейших наших общественных задач.
А помощь ему в конечном счете — помощь отчизне.
Однажды в кабинете начальника милиции мне приш­
лось быть свидетелем такого разговора. Из колонии при­
был парень, и по положению о паспортах ему в прописке
отказано, Он просит дать ему неделю срока для каких-то
337

хлопот и устройства дел. Начальник дает ему это разре­
шение. Тогда приходит взволнованный участковый и го­
ворит:
—
Товарищ начальник! Вы разрешили, а если он у
нас воровство сделает?
—
Ну, сделает — посадим.
Меня поразило слово «у нас». А если он в Рязани
«воровство сделает»? Или в каком-нибудь Богодухове,
или Касимове, или в Орше? А кстати, там он скорее сде­
лает, в чужом месте, среди чужих людей, где он никому
не нужен. Не напоминает ли это старинный анекдот тех
времен, когда были еще городовые: «Чего ты свис­
тишь?» — «Воров на чужой участок перегоняю». Чем же
еще можно объяснить то положение, что человек не мо­
жет прописаться в Калининской области или ему пред­
лагают выехать с Кубани? Даж е из далеких леспромхо­
зов пишут о том, что местные властители чинят им вся­
ческие препятствия.
Кому же на пользу служит такая, с позволения ска­
зать, позиция? Ведь «участок-то» у нас один — общество.
Защищает ли его такая «участковая» позиция? И не яв­
ляется ли она, в ущерб реальным интересам и подлинной
безопасности общества, прикрытием той самой лености
ума и безответственности, с которой мы не раз встреча­
лись в своем путешествии по мрачным берегам «черной»
Арагвы?
Вспоминаю детскую колонию, ту самую, которая опи­
сана в «Чести». Администрация .встретила меня там с
полным доверием и радушием, предоставив мне право
свободного доступа и свободного общения с воспитанни­
ками. И много ребячьих сердец открылось мне тогда в
откровенных беседах с глазу на глаз.
Один из ребят попросился ко мне на прием. Смотрю
на мальчика — у него милое, почти девичье лицо и чи­
стые, ясные глаза. Это Толя Ермолаев, осужден за убий­
с т в о . А дело было так. Толя — сын хороших родителей,
хороший ученик в школе. Во время школьного вечера он
поспорил с одним посторонним парнем, который недо­
стойно себя вел, а после -вечера тот нагнал его на улице
с двумя дружками и предложил драться. Хотя близко
был дом, юношеская гордость не позволила Толе отка­
заться и убежать. В драке тот парень поранил его ножом,
рассек губу. Тогда Толик вынул перочинный нож и, обо­
роняясь, стал размахивать им перед собой, слепым уда­
338

ром попал своему противнику в грудь. Через два дня п а­
рень умер, и Толик стал убийцей. В колонии он был
активистом, командиром отряда, И вот принес мне стихи.
Стихи были искренние, но слабые, пареньку явно не х ва­
тало жизненного опыта и общей культуры, но автор это­
му не поверил, может быть, д аж е обиделся. Так или ина­
че, большой дружбы у нас с ним тогда не получилось.
И вот через какое-то время я получаю от него письмо.
Он, оказывается, освободился, но домой ,не поехал и был
направлен на Липецкий тракторный завод, который шеф­
ствовал над этой колонией. Там его устроили на работу,
поселили в общежитии — внешне все было как будто бы
хорошо. Но только внешне.
«К новому коллективу я еще не привык, чувствую
себя в стороне от общественной жизни, от цеха, от заво ­
да, а ведь это для меня основное, без этого моя жизнь
пуста, и меня не удовлетворяет такой образ жизни. Ну,
что это такое? Отработаю восемь часов, иду к себе на
квартиру, прочитаю газету, а потом что?..
Я плаваю, как в море, один. Вот я пошел работать,
а что я вижу? Ничего, кроме работы, не вижу, а это не
утишает бури в моей душе. Я хотел иметь такую жизнь,
где бы я не видел ни минуты покоя. Я пошел в комитет
комсомола, попросил общественное поручение, но мне его
не дали. Я продолжал свою тихую, очень тихую жизнь
и в конце концов превратился во что-то непонятное. Ведь
когда я был воспитанником в колонии, работал команди­
ром отделения, вся та энергия бурно выходила из меня,
и я не уставал и чувствовал себя всегда бодрым и весе­
лым. И куда все это теперь от меня делось — не могу
понять».
Я написал в комитет комсомола Липецкого трактор­
ного завода, просил обратить внимание на молодого че­
ловека, но ответа не получили ни я, ни Толя... В конце
концов он ушел с завода и уехал — куда бы вы дума­
ли? — опять в колонию, где он раньше был в заключении,
но жил там полной, насыщенной жизнью.
В колонии Толю приняли на работу в качестве уже
вольнонаемного, жил он у мастера, который сам когда-то
был осужден, а теперь — мудрый наставник ребят. Это
он, кстати, послужил прообразом Никодима Игнатьевича
из «Чести».
Но бури в Толиной душе не утихали. Он и сам не знал,
что ему нужно, но душевного покоя не было: «Жил в
339

надломе». Не давал а покоя совесть, хотя убитый им сам
был злостным хулиганом и, по сути дела, преступни­
ком.
«Скажите, что мне делать? Имею ли я право на
жизнь? Как тяжело жить человеку, у которого такое
прошлое. Хочется искупить все, сделать людям что-то хо­
рошее, отдать им всю душу».
Такой же надлом и в.личной жизни. Девушка, с кото­
рой он дружил раньше, отшатнулась от него и упорно,
в течение двух лет, не отвечала на его письма. Подру­
жился с другой, но, когда дело дошло до серьезного, он
сам порвал с нею.
«Я считаю ее выше себя. Будучи несчастным сам, при­
несу и ей несчастье».
Уехал домой к отцу-матери, но они жили в одном
доме с родителями убитого, начались преследования и
наконец жестокое избиение.
«На меня сыпались удар за ударом, а я не думал обо­
роняться. Я принимал их с каким-то наслаждением,
в них я чувствовал искупление. Моя душа настолько уже
перегорела в этих переживаниях за прошлое, что эти
удары я ощущал, как будто после знойного дня вдруг
неожиданно полил дождь, и я наслаждался этим дож­
дем».
В драку вмешались прохожие, задержали виновных,
но Толя попросил отпустить их, и сам ушел в другую сто­
рону. Все это он принял как должное.
Разве во всем этом тоже не заключается один из па ­
радоксов жизни: преступник, убийца, человек с клеймом,
а какая у него душа?
Парня явно нужно было успокоить. И я написал ему
так:
«Ты все искупил, и пора приобретать внутреннюю
твердость, пора становиться на ноги, находить место в
жизни и в нашей общей борьбе. Довольно душевных тер­
заний и метаний. Человек должен верить в себя, в свои
силы, в свое будущее и бороться за это будущее. Это
сейчас твоя первая и главная задача».
Чтобы оторвать Толю от всех переживаний и воспо­
минаний, на семейном совете было решено отправить
его на Дальний Восток, к тете. И вот его письмо
оттуда:
« За время дороги'я немного развеялся. Когда приехал
сюда, мне много помогли как в действительности, так и
340

морально секретарь крайкома и председатель совнархоза,
и я не заметил, каким образом у меня начала появляться
уверенность в жизни. С прежними переживаниями в
душе все начинает улаживаться. Возможно от того, что
нахожусь в другом месте, в совершенно ином обществе,
в иных условиях».
«Работаю я на заводе, в кузнечном' цехе штамповщи­
ком по горячей штамповке. Работа не такая трудная, как
жаркая. Вступаю в комсомол и думаю поступать в педа­
гогический институт. Вообще у меня начинается совсем
новая жизнь. Одно осталось от прошлого: ненависть
к преступному миру, но не такая, чтобы я свои личные
обиды изживал, а я всегда стараюсь помочь человеку,
чтобы человек понял и быстрее в своей жизни определил
истинный путь».
Вот оно как сложно все в жизни, как трудно устроить
растревоженную душу! А не устроив душу, как можно
устроить человека? Я уже не говорю о такой дикости:
прописать — не прописать, принять — не принять, отка ­
зать, угнать, «затолкать». Все это легче легкого, но, ока ­
зывается, можно и принять, и прописать, и дать крышу
человеку и кусок хлеба, а ему этого мало — потому что
он человек. Мало даж е зачислить его в коллектив, его
нужно ввести в этот коллектив, в жизнь, поставить на
ноги, и, когда он станет на ноги, он отплатит за все сто­
рицей, потому что он человек. И он отплачивает. Вот пе­
редо мной папка писем, говорящих об этом, обыкновен­
ная серая папка, а на ней обнадеживающая наклейка:
«Сила добра». Я беру одно письмо, другое, третье, четвер­
тое... Нет, их слишком много. Я лучше расскажу две ис­
тории.
Вот московский парнишка. Из-за недосмотра родите-
лей, школы, производственного коллектива, в который он
попал после школы, Слава Т. оказался в руках у прита­
ившегося рецидивиста, совершил под его влиянием в пья­
ном виде преступление и был осужден на десять лет ли­
шения свободы. Он пробыл в детской колонии два года,
кончил там школу с золотой медалью, получил специаль­
ность, был в активе колонии, досрочно освобожден и по
поручительству хорошо знакомого уже нам начальника
колонии майора Петрова был направлен в офицерскую
школу войск МВД. И он не подвел своего руководителя,
поручителя и духовного отца, вышел оттуда комсомоль­
цем, лейтенантом войск МВД и стал работать воспитате­
341

лем в детской трудовой колонии. Там стал комсоргом,
потом вступил в партию, заочно окончил педвуз, женился,
растит дочку. Сейчас сам работает в органах милиции.
Человек вернулся в строй, в жизнь, больше того, встал в
первые ее ряды.
Вот другой человек, с которым я познакомился на ин­
тересном слете бывших воспитанников исправительно-
трудовых колоний. В фойе клуба МВД выставлены были
их работы: картины, книги стихов, разные изделия, а на
сцену один за другим выходили люди, вернувшиеся к
жизни: инженер, знатная доярка, конструктор, слесарь,
артист. Выступил тогда и он.
Отец его, зажиточный уральский казак, в свое время
был раскулачен, мальчишка пошел по уличным тропам
жизни и три раза сидел в тюрьмах. По формальной ко­
дификации это уже опасный рецидивист, подлежащий
строгой изоляции. Но вот нашлись душевные люди и з а ­
метили, что паренек по заказу товарищей лепит из хлеба
интересные, очень выразительные фигурки. Они потянули
за эту ниточку и вытянули человека. Досрочно освободи­
ли, направили в художественное училище, и сейчас это
одаренный скульптор, работы которого представлены
даже в музеях Рима. Он был помощником скульптора Ор­
лова в работе над памятником Юрию Долгорукову, осно­
вателю Москвы, и его соавтором в создании стоящего на
берегу Волги в Калинине памятника Афанасию Никити­
ну, проложившему путь в Индию.
Знаю я и его другие работы — композиции на тему
легенды о Ходже Насреддине, о Макаренко, на мотивы
русских сказок. Д ля большей убедительности назову
имя этого человека: Анатолий Петрович З авало в (он р аз­
решил мне это).
«Если существует техническая помощь для сошедших
с рельсов поезда, трамвая или просто испортившейся ма­
шины,— пишет читательница Аптер,— то отчего не суще­
ствует для человека, сошедшего с рельсов жизни, так
сказать, «человеческая помощь», к которой близким и
родным оказавшегося в опасности челсэвека можно было
бы обратиться или сигнализировать, чтобы не дать ему
дойти до полного падения. Борьба за человека должна
быть не случайной, не любительской, а организован­
ной».
Я полностью присоединяюсь к этому мнению.
342

***
Вот мы прошли и еще один участок пути. На наших
глазах разыгралась схватка с драконом. И на наших гла­
зах она шла с переменным успехом. Казалось бы,'всё
против этого злого чудовища — гнев общества, непре­
клонность закона, охранительная сила оружия, непрони­
цаемость камня, холодная твердость железа. А победы
нет.
И в то же время мы видели, как удавалось обходить­
ся без камня и без железа, и суд совести оказывался
сильнее суда закона.
Видели мы и то, как отгороженное от жизни и заму­
рованное зло плодилось и размножалось тогда, когда не
противостояла ему нравственная идея, чистота души, че­
ловечность жизни. Камень и железо есть камень и ж еле­
зо, сами по себе они ничего не могут сделать с челове­
ком, разве только убить. Спасти человека может лишь
человек — поднять своего собрата из глубин падения и,
конечно, при его собственной помощи открыть ему доро­
гу к высотам жизни и творчества. И только так общество
может обеспечить себе покой, процветание, движение впе­
ред к вершинам будущего.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Ценность жизни
е выходит у меня из па­
мяти один случай. Был я как-то в
колонии, выступал там в клубе и,
как обычно, после выступления о ка­
зался в окружении слушателей —
заключенных — с их вопросами и
нуждами, и кто-то из них сунул мне
в руки сверток бумаг: «Прочитайте,
тут вся моя жизнь». Произошло это
очень быстро, и я даже не рассмот­
рел как следует лицо говорившего.
Придя в гостиницу, я развернул
сверток, начал читать и обнаружил,
что ничего интересного и нового для
меня здесь нет. Вскоре нужно было
уезжать, со мной был только порт­
фель, и без того уже туго набитый,
и пачку эту некуда было девать.
Мелькнула мысль просто выбросить
ее в корзину. Но, почувствовав ка­
кую-то внутреннюю неловкость, я
этого не сделал, и привез-таки эту
исповедь домой. До сих пор она ле­
жит у меня с пометкой «Архив-два»

(то есть малоинтересная), лежит и не дает покоя — ведь
тут заключена чья-то жизнь!
Вот почему трудно согласиться с той бездумной «фи­
лософией без философии», которую мне постоянно прихо­
дится поминать. Далеко не всегда она выражается в ка­
тегорических формулах, но сущность ее остается одной
и той же.
Передо мной письмо одного литератора по поводу
моей книжечки «Не опуская глаз». Указав мне на непра­
вомерность слияния двух понятий: преступления как со­
вершившегося факта и преступности как явления, он бе­
рет под защиту сторонников «вил»* « затал кивания, что­
бы не вылезали», и вообще максимальной жестокости.
«Они в своем гневе исходят из конкретного, совер­
шенного перед их глазами преступления, когда оно мо­
жет быть и таким, что иной позиции и не займешь, как
топить. А вы отвечаете им на пафосе отношения к пре­
ступлению как к явлению... уточняю свою позицию: я за
предельную жестокость к определенному преступнику,
исходя из общих наших принципов гуманности. Ибо гу­
манизм наш должен прежде всего защищать наше свя­
тое общество. И я яростно против всего в нашем обще­
стве, что содействует преступности».
А что содействует преступности? Ведь в этом весь во­
прос, но его мой оппонент полностью обошел, ограничив­
шись неопределенным упоминанием об «определенном»
преступнике.
Конечно, факт преступления и явление преступнос­
ти—неодноитоже,ноделовтом,чговсеярыепропо­
ведники «вил» как раз говорят не о конкретных фактах,
а именно обобщенно, как о явлении,— о «них», о «наво­
зе», об «остатках прошлого», и по отношению к «ним»,
как к явлению, они предлагают применять свои «искоре-
нительные» меры.
Но даж е если исходить из конкретных фактов, то под­
линный гражданин должен подняться над конкретнос­
тью факта и осмыслить его.
Даж е в предельно ясном, не вызывающем никакого
сомнения случае, как дело Ионесяна, мы не можем не
задуматься: как, в какой среде и в каких условиях мог
вырасти такой садист? И тем более мы не можем ставить
на одну доску того же Ионесяна и его подругу Алевтину
Дмитриеву, как это было сделано в одной газетной ста­
тье того времени, хотя на суде обнаружилось, что это со­
345

вершенно разные люди и разные явления. Так отноше­
ние к явлению переплетается с отношением к факту, и на ­
оборот. А это все, в свою очередь, упирается в понима­
ние наших общих принципов гуманности, чем, кстати ска­
зать, всегда обосновывают свою позицию и проповедники
«вил». И потому о проблеме гуманизма и его понимании,
видимо, нужно поговорить поподробнее.
Как это громко на первый взгляд и красиво звучит:
«Наш гуманизм должен защищать наше святое обще­
ство»! Простите, но разве личность, человек не менее
святы для нас? Можно ли любить общество, не любя че­
ловека? Разве не для личности существует общество?
И разве не от ее расцвета зависит и расцвет всего об­
щества? Защищая ее, помогая ей, борясь за нее, мы как
раз боремся за живую и творящую клеточку нашего
святого общества. И не тем ли, в конце концов, оно свя ­
то, что именно жизнь, благополучие, расцвет и счастье
личности ставит своей программной целью? И не этим ли
оно свято, что мысль и свободное творчество человече­
ской личности оно ставит условием своего развития?
А в чем же другом заключается сущность гуманизма,
возникшего как решительный протест против церкви, про­
тив папства и его принципа непогрешимости папы, прин­
ципа, который сделал католичество самой реакционной
силой в мире. «Гомо» — человек, «гуманус» — человече­
ский — вот что на исходе средних веков человеческая
мысль противопоставила божеству и все подавляющему
гнету церкви. Живого человека, его потребности и инте­
ресы положила она в основу нового понятия. В процессе
исторического развития содержание этого понятия росло
и видоизменялось, и это случалось даж е в рамках одной
эпохи. Уже при самом своем возникновении, противопо­
ставляя античеловеческому гнету католицизма свой об­
щий принцип внимания к человеку и его внутреннему
миру, гуманизм объединял и поэзию Петрарки с ее чи­
стыми и высокими чувствами, и проповедь эпикуреизма
Лоренцо Вала, и идеализацию сильной, подавляющей
всех личности у Падж о Браччолини, и даж е Макиавелли
с его учением о диктаторском государстве был сыном
того же XV века.
Потом уже буржуазия стремилась приспособить гу­
манизм к своей классовой сути. Человека она превратила
в отдельный, независимый от общества эгоистический ин­
дивид, гуманизм — в культ этого индивида, а индивиду­
346

альность — в индивидуализм. Все это нашло свое оправ­
дание в целой философской концепции. «Единственный и
его собственность» — та к наз вал свою книгу Макс Штир-
нер.
«К чему сводится мое общение с миром? Я хочу на­
слаждаться им, и поэтому он должен быть моей собст­
венностью, я хочу завоевать его. Я не желаю ни свободы,
ни равенства людей. Я хочу только моей власти над ними,
хочу сделать их моей собственностью, способной дать мне
наслаждение... Мое общее с миром состоит в том, что я
наслаждаюсь им, пользуюсь им для моего самонаслаж-
дения».
«Кто не за меня, тот против меня», «для меня ничего
нет выше меня», «власть и сила существуют только во
мне, властном и сильном» — вот основы этой совершенно
законченной идеологии эгоизма.
Отсюда — прямой переход к Ницше с его философией
сверхчеловека, стоящего «по ту сторону добра и зла».
«Жизнь и есть ж аж д а власти... Жизнь по существу свое­
му присвоение, нанесение вреда, насилие над чуждым,
над более слабым, подавление, жестокость, навязывание
собственных форм...» Это — философия презрения и не­
нависти, презрения к*человечеству и ненависть стоящего
над всеми сверхчеловека ко всем низшим, составляющим
толпу. Самого Ницше эта философия привела к убийст­
венному одиночеству, отчаянию и в конце концов к безу­
мию, а класс, воспринявший эту философию,— к такому
же массовому безумию фашизма и развязанной им кро­
вавой войне.
Передовая человеческая мысль пошла по другому
пути, по пути дальнейшего роста, формирования, углуб­
ления и обогащения нравственного, именно гуманистиче­
ского идеала и вместе с тем по пути распространения гу­
манистических идей вширь, среди народных масс, среди
все новых и новых общественных слоев.
Все это сказалось и на развитии литературы, которая
по-своему отражает общественные процессы и идеалы и
для которой человек всегда является центральной фи­
гурой.
Если взять, например, нашу русскую литературу, то
после многострунного, очень богатого и, казалось бы,
всеобъемлющего гуманизма Пушкина появляется Гоголь
со своим Акакием Башмачкиным и Макар Девушкин Д о ­
стоевского, творчество Толстого, Некрасова, Короленко,
347

затем, если взять самые общие вехи, Чехов и, наконец,
Горький со своими совершенно новыми героями и пробле­
мами. Пока это развитие гуманизма «вширь» идет в рам ­
ках классового общества, за счет расширения своей с о­
циальной базы: все новые и новые общественные слои
вовлекаются в сферу влияния и роста гуманистических
идеалов, и в этом отношении Горький является несомнен­
ной и своего рода эпохальной вершиной. Он безгранично
расплеснулся «вширь», черпнув жизнь до самого дна че­
ловеческого общества, захватив в сферу своего внимания
самые низшие слои этого общества.
И в то же время именно у Горького мы видим вдохно­
венный и пророческий взлет «ввысь», утверждение высо­
чайших нравственных идеалов человека, «когда люди
станут любоваться друг другом, когда каждый будет как
звезда перед другим» — так мечтает о будущем Андрей
Находка («Мать»).
Каждый человек — звезда, каждый человек — творец
и венец жизни!
Сопоставим с этим понятия нашего времени: «Чело­
век человеку — друг, товарищ и брат», «Свободное р аз­
витие человеческой личности». Вот вам как бы пунктир,
но пунктир ясный, «жирный», определяющий линию на­
шего общественного развития. То, что раньше, у великих
гуманистов, было предметом высокой мечты и глубоких
прозрений, то теперь записано в программе строителей
коммунизма как пункт, подлежащий реализации: как нам
вести жизнь, как строить отношения человека к человеку,
человека к обществу и общества к человеку. Этим опре­
деляется и лицо нашей жизни, ее воздух, развитие обще­
ства и самочувствие человека, и наш сегодняшний день,
и завтрашний день, и конечное осуществление наших вы­
соких целей!
Общество и человек, коллектив и личность... Да, кол ­
лектив — это среда, в которой растет личность, он созда­
ет условия и обстоятельства и, следовательно, в значи­
тельной мере определяет пути развития личности. Поэто­
му воспитывать в коллективе, для коллектива и через
коллектив, как говорил А. С. Макаренко,— это все пра­
вильно, но это только одна сторона вопроса. Разве кол­
лектив состоит не из личностей? Разве рост личности не
имеет и своих, внутренних закономерностей? И разве р аз­
вивающаяся личность не становится в какой-то мере и
внутренним фактором развития самого коллектива?
348

Да, чем выше люди, чем богаче личности, индивиду­
альности, составляющие коллектив, тем богаче и совер­
шеннее сам коллектив. И, наоборот, человек, не сложив­
шийся как моральная и устойчивая личность, может
стать жертвой нездорового коллектива, которому он не
сумел противостоять. А в других случаях человек один
противостоит целому коллективу как носитель высокого
морального начала и в конце концов побеждает и помо­
гает выправиться коллективу.
Припомним возмутивший всю нашу общественность
случай, когда на одном из заводов разрезались на части
и сдавались на свалку совершенно новые машины. Одни
руководили, другие выполняли, была видимость деятель­
ности и видимость коллектива с парторгами и профорга­
ми, а потом обнаружилось, что все это ложно, и правым
оказался один человек, личность — механик, -проявивший
честность и твердость и вскрывший все это вопиющее
преступление.
Поэтому в концепцию гуманизма входит рассмотре­
ние и личности и общества во всей сложности их взаим­
ных связей и влияний, и, предъявляя требования к лич­
ности и ее долгу в отношении коллектива, мы, с другой
стороны, не можем забывать и о лице коллектива и его
обязанностях по отношению к личности. Между тем и
другим есть тесная двусторонняя связь: личность не мо­
жет быть счастлива без того, чтобы общество было бла­
гополучным и процветающим, это — условие ее граж дан­
ского достоинства и личного счастья. Но и общество,
коллектив не может почитать себя благополучным и со­
вершенным, пока не будут благополучны и совершенны
составляющие его члены,— повторяю это еще раз.
Именно это гармоническое единство личного и общего
и лежит в основе тех великих предначертаний, которые
заложены в Программе партии: «всестороннее и гармони­
ческое развитие человеческой личности»; «воспитание че­
ловека, гармонически сочетающего в себе духовное бо­
гатство, моральную чистоту и физическое совершенство»;
«всемерное развитие свободы личности и прав советского
гражданина»; «гуманные'отношения и взаимное уваж е­
ние между людьми». Вот те вершины нравственности,
которые открылись как реальные и практические цели
нашего времени.
Но как много нужно для достижения этих целей! На
пути к ним стоит множество трудностей, для преодоления
349

которых нужен точный взгляд, реальное мышление, само ­
отверженный труд, нравственная 'высота критериев. Вот
почему борьба за человека, за каждого и тем более труд­
ного человека, является и должна быть для нас не лозун­
гом-однодневкой, а первостепенной и насущной общест­
венной и политической задачей. В этой связи естественно
будет коснуться довольно распространенного у нас тер­
мина «ложный гуманизм».
Да, «культ жалости и проповедь всепрощения», да,
«оправдание протеста личности против среды как ее
стремления к самоизоляции», да, «отвлеченное человеко­
любие» и «христианский альтруизм», в сяка я подмена
подлинного внимания к человеку его видимостью, подме­
на дела пустым лицемерным словом — все это ложь и
фальшь, и разговоры гоголевского Ивана Ивановича с
нищими на паперти божьего храма являются великолеп­
ной иллюстрацией этого добродетельного ханжества. Ну
а если это не «культ жалости», а просто жалость, не все­
прощение, а прощение, простой, но высокий акт благо­
родного великодушия, не «отвлеченное человеколюбие»,
не «христианский альтруизм», а просто — человеколюбие
и альтруизм? Всегда ли мы, справедливо ополчаясь на
« ложный гуманизм», сохраняем чувство меры, здравого
смысла и не подрываем ли тем самым основ подлинного
гуманизма?
В одной дискуссии завязался как-то удивительный
спор: был ли Ленин добрым? Люди слышали и читали,
что Ленин был против добреньких, бесхребетных либе­
ралов, против слащавого сюсюканья и всепрощения, и
вот догматизм и начетничество привели их к этому стран­
ному спору. Но разве «добренький» и «добрый» одно и
тоже? «Добренький» предполагает мелкость души и от­
сутствие высоких нра-вственных критериев в оценке лю­
дей и, в конце концов, утонченную эгоистичность; «доб­
ренькому» не хочется тревожить, утруждать себя иссле­
дованием и оценкой людей и обстоятельств, решением
трудных вопросов, и потому он старается угодить и тем
и этим. А «добрый» — это человек широкой и большой
души, отзывчивый на горести и нужды людские, готовый
разобраться и вмешаться в эти нужды и помочь людям.
«Добренький» не может ненавидеть, потому что ему все
безразлично, у «доброго» ненависть — оборотная сторона
его добра, он принципиален и активен, он не может те р­
петь то, что мешает добру. Поэтому он способен на дей­
350

ствия, усилия, даж е на жертвы, на которые «добренький»
никогда не пойдет. Истинная любовь деятельна.
Великолепным' примером этого и является деятель­
ность В. И. Ленина. Нет, его доброта не сентименталь­
ность, не простое, пассивное сочувствие к страданиям
трудящихся людей, это — активное стремление к преодо­
лению таких страданий, это — воля, непримиримость,
твердость и непреклонность, это — решимость идти на
действия, д аж е на революционное насилие во имя унич­
тожения гнета эксплуататоров и осуществления высоких
целей коммунизма.
Вот в этом-то, в действенности, и заключается сущ­
ность подлинного гуманизма. Абстрактный гуманизм
умозрителен и сентиментален, это гуманизм на словах,
без борьбы за человека, без ненависти к его врагам и ко
всему, что мешает ему быть человеком. Подлинный гу­
манизм активен, действен и потому по-настоящему добр.
Ленин потому и не любил добреньких, что сам был доб­
рым в большом и благородном смысле слова. Все мы
знаем о его отзывчивости, чуткости к людям в самые тя­
желые времена для страны.
В своей записке секретарю он, сторонник самого не­
примиримого, самого безжалостного отношения к экс­
плуататорам, пишет об одной сотруднице, что если она
«далеко живет и пешком ходит, то ее жалко» и ей в ка­
кие-то дни, когда нет вопросов, над которыми она рабо­
тает, «можно раньше уходить и даж е не ходить» 1.
0 «сокровенном понимании душевных страданий под­
невольного человечества», о «сострадании к тяжелой
участи масс», как исходном чувстве, из которого выра­
стала вся революционная концепция Ленина, говорит в
своих воспоминаниях К лара Цеткин. Д а и как могло
быть иначе? Как без сильной, настоящей любви к людям
возможна революционная деятельность, требующая от
человека полнейшей самоотверженности, отдачи самого
себя? Да и что же тогда революция, как не воплощенная
в действие любовь к обездоленным, страдающим от угне­
тения людям?
«Я возненавидел богатство, так как полюбил лю­
дей»,— пишет пламенный Дзержинский в одном из своих
писем. И богатство он возненавидел потому, что золотой
телец «превратил человеческие души в скотские и изгнал
1В. И.JIенин. Полн. собр. соч., изд. 5-е, т. 50, с. 267.
351

из сердец людей любовь», а мы, говорит он о людях ре­
волюции, «научились любить людей, как любим цветы».
В другом месте он уточняет, о какой именно любви идет
речь:
«...Ты говоришь, будто наши чувства относятся в боль­
шей мере ко всему человечеству, чем к каждому челове­
ку в отдельности. Не верь никогда тому, будто это воз­
можно. Говорящие так — лицемеры: они лишь обманы­
вают себя и других. Нельзя питать чувства только ко
всем вообще: все вообще — это абстракция, конкретной
же является сумма отдельных людей... Человек только
тогда может сочувствовать общественному несчастью,
если он сочувствует какому-либо конкретному несчастью
каждого отдельного человека...»
А разве не то же самое, не «конкретное несчастье», не
вид порки и крепостного угнетения, не песни волжских
бурлаков породили творчество Герцена, Некрасова, Р е ­
пина?
«У одного разорванная штанина по земле волочится...
у других локти повылезли, некоторые без шапок; рубахи-
то, рубахи! Истлевшие — не узнать розового ситца, вися­
щего на них полосами, и не разобрать даж е ни цвета, ни
материи, из которой они сделаны... Лица угрюмые, иног­
да только сверкнет тяжелый взгляд из-под пряди сбив­
шихся висячих волос, лица потные блестят... Вот кон­
траст с этим чистым ароматным цветником господ!»
Так Репин описывает свою встречу с бурлаками, по­
служившую толчком к созданию его знаменитой кар ­
тины.
А разве не то же самое, не сочувствие к истязаемой
женщине в сцене «Вывода» вызвало у Горького тот энер­
гичный, но самый человеческий протест, из которого, мо­
жет быть, выросла потом вся концепция активного, бое­
вого горьковского гуманизма.
А вспомним М. И. Калинина:
«Человек должен любить людей... ибо никто не живет
так худо, как мизантроп — человеконенавистник».
А перекинемся к нашим дням, прочитаем напечатан­
ную в «Комсомольской правде» характеристику Вален­
тины Терешковой, данную ей при вступлении в партию:
«Трудолюбивая. Жизнерадостная. Смелая. Преданная
родине. Любит людей».
Да, бывает альтруизм и «альтруизм», и если Маркс
говорил негодующие слова в адрес одного «альтруизма»
352

(в кавычках),-э то не значит, что альтруизм вообще (без
кавычек) без всяких оговорок нужно объявить «против­
ным» социалистическому гуманизму или каким-то «лож ­
ным», даж е «буржуазным» альтруизмом.
К тому же Маркс говорил это тогда и потому, что
благотворительный альтруизм в. его время был вершиной
мысли, вершиной, которую нужно было преодолеть, что­
бы идти к новой. Теперь этот шаг сделан, благотворитель­
ный альтруизм, как решение социальных проблем, пре­
одолен, и подлинным гуманизмом является для нас гу­
манизм социалистический, революционный, сочетающий
моральную высоту человеческого идеала с созданием ре­
альных условий для его осуществления и с активной
борьбой против тех, кто этому противостоит и мешает.
Так означает ли это, что альтруизм и другие созвучные
ему чувства и понятия, как сочувствие, доброта, челове­
колюбие, а иногда даже и жалость,— это «ложный гума­
низм», что все это враждебно нашему идеалу, все это
нужно брать в кавычки, сопровождать соответствующи­
ми эпитетами и в конечном счете выбрасывать?
Необходимо отметить, что многие из этих понятий
связаны с религией и, в частности, с христианством. Да,
религия пыталась использовать в своих целях многое из
того, что было рождено стремлениями угнетенного чело­
вечества, и все это — нормы жизни и поведения, идеалы,
мечты о лучшем будущем — представить в превратной,
искаженной форме. Заимствуя выражение Маркса, мож ­
но сказать, что религия экспроприировала созданные на­
родом духовные ценности и, объявив их божественным
откровением, присвоила себе, не преминув в дополнение
и исказить их соответственно своим интересам. На этом
она продолжает играть и до сих пор, представляя себя
единственной носительницей нравственности. Мы до лж ­
ны всячески противостоять ей в этом отношении, взяв по­
нятия добра и доброты, человечности и человеколюбия,
сострадания и справедливости на вооружение всего об­
щества.
Да, христианство — «гуманизм» слабых, и в этом
своем качестве он превращается в антигуманизм, прими­
ряющий с существованием зла в мире и потому закреп­
ляющий его. Мы против смирения. Мы за высокую чело­
веческую гордость, и мы идем к преодолению самих ис­
точников страдания. Но можно ли идти, не поддерживая
друг друга, не помогая друг другу в трудные минуты и
12. Г. Медынский, т. 2
353

просто, иной раз, не сочувствуя друг другу? Разве поте­
ряли свою силу знаменитые ленинские слова: «Мы идем,
крепко взявшись за руки?»
Следовательно, нельзя обеднять идеал гуманизма.
«Гуманизм — это сгусток всех добродетелей», ка к ска зал
один из мыслителей XVIII века. Маркс в одной из своих
статей говорит о зеленом древе нравственности. И гума­
низм тоже можно уподобить зеленому древу, вроде на­
шей красавицы ели, нижние сучья которой стелются по
земле, а острие вершины устремлено к небу. Не будем
уродовать это пышное дерево и, устремляясь ввысь, не
будем обрубать все сучья, по которым мы в эту высь
поднялись. Идя в будущее, мы не имеем права забывать
о своем прошлом и, возводя высоты морали, не можем
пренебрегать ее основанием. Об этом сказано ведь и в
Программе партии: «Коммунистическая мораль вклю­
чает основные общечеловеческие моральные нормы, ко ­
торые выработаны народными массами на протяжении
тысячелетий».
Да, интересы «общества» несомненно требуют огра­
ничения интересов индивидуума, иногда очень серьезного
ограничения, в исключительных случаях вплоть до его
смерти, но и это отнюдь не разрушает понятия гуманиз­
ма, а только усложняет его. Понятие гуманизма предпо­
лагает и борьбу с теми силами, которые покушаются на
самые его основы. Но в сущности своей гуманизм не мо­
жет не быть человечен.
Гуманизм должен быть человечен и в своем стремле­
нии к самому высокому идеалу, к благу и счастью обще­
ства, он никак не может забывать о рядовом человеке,
иначе он перестанет быть гуманизмом. И он не имеет
права пренебрегать ничем, что поможет этому человеку
преодолеть свои беды и слабости: и добрым словом, и
добрым делом, и сочувствием и участием, короче говоря,
всем, что откроет нам дорогу к человеческому сердцу, на ­
полнит его силой, верой в себя, верой в жизнь.
И доброта, и самый горький упрек равно гуманистич­
ны, если за этим стоит подлинно человеческое отношение
к человеку, если это способствует внутреннему, духовно­
му росту человека.
А это процесс до крайности сложный и противоречи­
вый. Плюс здесь очень легко может превратиться в ми­
нус, и обратно.
Приведу два.примера.
354

Мальчик родился во время войны, почти мертвым, и
только героические усилия врача пробудили в нем жизнь.
Она началась под непрерывными бомбежками, под а р ­
тиллерийским обстрелом, в жесточайших условиях не­
мецкой оккупации. Непрерывная угроза потерять един­
ственного ребенка сделала свое дело: мать буквально
дышала на ребенка и дышала им. А после войны к мате­
ри присоединились такие же заботливые родственники,
мальчик рос в атмосфере безграничной любви и неж­
ности, и это развило в нем такой же безграничный эго­
изм. Он стал считать себя центром мира и, когда в семье
родилась сестренка, воспринял это как несчастье. Он не
мог допустить, чтобы мать любила еще кого-то, кроме
него.
В результате его прежняя глубокая нежность к мате­
ри начала таять, он стал все больше и больше отходить
от нее, от семьи, примкнул к подвернувшимся, как обыч­
но, « дружкам» и вместе с ними пошел на преступление.
Атмосфера всеобщего обожания, преклонения и угожде­
ния, в которой он вырос, подточили его, видимо, и без
того слабую волю, обезоружили перед лицом зла, и он
сдался почти без всякой борьбы. Больше того, добро,
олицетворенное в материнской любви, он принял теперь
за своего врага, и это ускорило и усугубило его падение.
Так любовь погубила человека.
А вот пример обратного.
Ко мне обратился с письмом один паренек, осужден­
ный за насилие. Он утверждал, что никакого насилия не
было, что все происходило «по согласию» и девушка
оклеветала его, когда он отказался на ней жениться.
Надо сказать, что фактов подобного рода бывает немало
и так как вся история эта выглядела очень грязно, я от­
ветил на письмо официально-сухо, хотя, по существу, и
правильно: «Я, как писатель, не обладаю никакими осо­
быми правами и полномочиями в делах судебного хар ак­
тера и потому ничего обещать вам не могу».
Вскоре я получил от парня еще одно письмо, полное
упреков, жалоб л а несправедливость суда и жестокость
закона, письмо, исполненное отчаяния и безнадежности,
с угрозой самоубийства и т. п. На этот раз тон моего от­
вета был очень резким. Я сказал, что не собираюсь раз­
бираться в подробностях его амурных похождений и по­
советовал:
«Оглядите свою прошлую жизнь, поймите ее грязь и
12*
355

безобразие и работайте над тем, чтобы перестроить себя,
это — задача вашей жизни. Таким, каким вы были, жить
действительно нельзя и не следует, с этим я согласен.
Это голос здоровой человеческой совести. Но я уверен,
что, если вы сами об этом думаете, значит, совесть у вас
еще есть. Укрепляйте ее, развивайте и выходите на волю
чистым и честным. Срок у вас, конечно, большой, но здесь
ничего не поделаешь: закон есть закон. А поэтому не
будьте малодушны, не впадайте в отчаяние и начинайте
работать над собой, жизнь ваша еще впереди».
По правде сказать, я был уверен, что теперь-то уж
парень больше не обратится «о мне, но ошибся. Вот
письмо:
«Вашим ответом я доволен. Вы еще раз напомнили,
до какой низости я опустился. Да, я уверен, что буду че­
ловеком, но это пятно в моей жизни ничем не сотрешь.
Разрешите писать вам в год одно-два письма, хочется
описать, что сделал с моей жизнью лагерь. О своем деле
я не напомню никогда. Работаю добросовестно, наруше­
ний нет. С первого сентября иду в школу, в десятый
класс,— все силы на учебу. Не могу описать, но еще раз
хочу сказать, что ваш ответ пришелся мне по душе. Б л а ­
годарю. Ж елаю всего хорошего».
И вновь письмо — не через год, а через месяц:
« Работаю слесарем-монтажником, ребята — товари­
щи выбрали меня в совет коллектива отряда, работаю
хорошо, норму перевыполняю, нарушений нет. В свобод­
ное время читаю художественную литературу: Чехова,
Бальзака, Горького. Что вы посоветуете еще прочитать?
Напишите».
Итак, гнев во имя добра, оказывается, тоже добро.
Мое первое письмо, ничем не обидное, но формальное и
сухое, вызвало у человека упреки и взрыв отчаяния,
а второе, очень строгое, но написанное от души, привело
к неожиданным результатам: у парня «прорезался х ар ак­
тер».
А ведь в этом пробуждении нравственной личности,—
основная цель воспитания. Это ж е является и необходи­
мейшей составной частью социалистического гуманизма:
не только ж ал еть и прощать, но и требовать, вызывать в
человеке «хотение» быть лучше.
Одним словом, наш социалистический гуманизм — не
просто любовь к человеку, это борьба за человека и, с
другой стороны, борьба человека за самого себя и, следо­
356

вательно, за то общество, частью которого он является.
Социальные обязанности личности предполагают и мо­
ральную ответственность общества за благо и развитие
каждой индивидуальности, а развитие индивидуальности
означает, в свою очередь, внутреннее обогащение коллек­
тива. Нравственный человек в массе своей может форми­
роваться лишь в условиях разумных человеческих отно­
шений, общественных норм и установлений, а обществен­
ные отношения и институты не могут быть нравственны­
ми без активных моральных усилий личности. В услови­
ях социализма личности предоставлен большой и все рас­
ширяющийся простор, и именно на это, на дальнейшее
расширение ее творческих, общественных возможностей,
и должны направляться ее нравственные усилия. Всякое
же отклонение от этих ее общественных задач является
уступкой индивидуализму, будь то его крайняя форма —
преступность — или пассивная
—
обывательское равно­
душие и эгоизм.
Коммунизм — это единство: максимальное освобож­
дение и развитие личности во имя максимального блага
и совершенствования общества. Личность — это не «вин­
тик» и не «кирпичик». Это — живая клетка общества, его
творящая единица.
Ведь еще в XVII веке английский поэт Джон Донн
писал:
«Нет человека, который был бы как Остров, сам по
себе; каждый человек есть часть Материка, часть суши,
и если волной снесет в море береговой утес, меньше ста ­
нет Европа, и также, если смоет край Мыса или разру­
шит Замок твой или друга твоего, смерть каждого чело­
века умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством,
а потому не спрашивай, по ком звонит колокол — он зво ­
нит по тебе».
Об этом же самом — о ценности человеческой личнос­
ти и ее органической связи с жизнью всего человечества
говорил Гейне:
«Каждый человек есть вселенная, которая с ним ро­
дилась и с ним умирает, под каждым надгробным кам­
нем погребена целая всемирная история, и история ка ж ­
дого существования имеет свой интерес». Герцен, приве­
дя эти слова Гейне, в свою очередь, развивает его мысль:
«Интерес этот состоит в зрелище развития духа под влия­
нием времени, обстоятельств, случайностей, растягиваю­
357

щих, укорачивающих его нормальное, общее направле­
ние».
Вот в этом главное: видеть в каждом человеке, в к а ж ­
дом существовании «особое», «свое» — свою ценность,
свои скрытые возможности, часть человеческого «мате­
рика». А потому не терять интереса к нему, к его внут­
ренним, может быть, еще и дремлющим возможностям,
быть ближе друг к другу, войти в каждый дом и в каж ­
дую душу, познать, чем она дышит и как живет. Вот
о чем речь!
Искусство жизни
Современная жизнь, бурная, стремительная, несется,
как горная река через пороги, она поворачивается к че­
ловеку то одной, то другой своей самой неожиданной сто­
роной, заставляя человека тоже поворачиваться, а кого-
то и изворачиваться, взлетать на гребни волн и отчаянно
бороться, чтоб не попасть под эти гребни,— одним сло­
вом, жизнь требует крепко держ ать руль, чтобы плыть,
куда нужно, и выплыть, куда нужно. Большое искусство
требуется от человека в наши дни, искусство жизни.
Иные — обычно как раз из числа тех, кто изворачи­
вается и, не очень стремясь взлетать на гребни, больше
думает о том, чтобы не попасть под них,— усматривают
искусство жизни в том, чтобы «уметь прожить», «устро­
иться», «приспособиться» и «изловчиться» и при всех по­
воротах и сложностях жизни, ничего не упустив, остаться
в выигрыше. Мелкое, обывательское, а иной раз и явно
паразитическое понимание.
А между тем это действительно великое и трудное
искусство. Прожить и выжить — естественное стремле­
ние живого человека. Но прожить так, чтобы не стыдно
было оглянуться назад,— столь же естественное стремле­
ние нравственного человека. «Не повредить себе» и «не
уронить себя» — два разных понимания жизни, а между
ними — тысячи вариаций, бесчисленное количество ж из ­
ненных тропок, и разве так просто найти среди них един­
ственную свою, настоящую? Нет, это, конечно, искусство,
в том большом и подлинно поэтическом смысле, который
отличает истинное стихотворение от дилетантской способ­
ности складывать рифмы или игру Иванова-Крамского от
умения извлекать звук на гитаре. Д уша искусства, его
358

философия немыслимы без решения больших нравствен­
ных вопросов. Немыслимо без этого и высокое искусство
жизни.
Как жить? Чем жить? Меняясь в своем содержании,
эти старые как мир вопросы остаются насущными для
каждой эпохи. Но, пожалуй, наиболее остро они стоят
именно в наше время и в нашем обществе, отмеченном
невиданным взлетом нравственных идеалов человека и
необычайными темпами материального прогресса.
Для нашей страны — а вслед за нею и для многих
других — ушел в прошлое старый мир эксплуатации и
социального неравенства, успел сложиться, создать свою
историю, проявить свои закономерности новый мир, сфор­
мировался новый человек.
Вместо веками освященных заповедей и запретов при­
шли новые идеалы, рожденные в огне революции, в гран­
диозных программах пятилеток «вырабатывались новые
стимулы поведения, двигательные и сдерживающие прин­
ципы. Они должны были укорениться в жизни, в практи­
ке, стать потребностью, привычкой людей. Но это по це­
лому ряду обстоятельств оказалось делом сложным и
трудным...
.. .Пошатнулись старые, веками сложившиеся устои се­
мьи, и она тоже была вынуждена перестраиваться на но­
вых экономических и нравственных основах. « Папка на
работе, мамка на работе, я один». Войны. Стройки. Пере­
селение народов, и военное, и мирное,— по нарядам, мо­
билизациям, призывам. Бараки, общежития с тупыми ко­
мендантами и зазнавшимися директорами. Теснота ж и­
лищ, кровать супругов рядом с кроватью детей, а то и
занавески, отделяющие одну семью от другой. А в то же
время сознание: я строю Днепрогэс, Волго-Дон, Братск,
я созидатель, я творец жизни, я кончил техникум, я учусь
в институте, я все знаю, я хочу понять то, я хочу понять
это. Права и возможности, «хочу» и «можно» или «нель­
зя», а почему нельзя? Что значит «нельзя», если я хо зя­
ин? Усложнение личности, усложнение условий ее фор­
мирования и рост ее требований, ее образование, расши­
рение горизонтов. Отсюда более острое и порою болез­
ненное реагирование на раздражения, в том числе и на
раздражения, идущие от несовершенств общественной
жизни, непримиримость и незнание того, что с этой не­
примиримостью делать, и желание что-то делать, и ощу­
щение силы, активность. А в дальнейшем — еще больший
359

расцвет человеческой личности, как одна из целей и
основ коммунизма.
Да, и основ, потому что коммунизм — это победа ра­
зума над стихией, над стихией природы, над стихией об­
щественных сил и над стихией самого человека. А если
так, то личность как носитель разума выдвигается в центр
жизни, из объекта превращается в субъект, из материала,
из «винтика» и часто жертвы — в творца и хозяина, в ак ­
тивную силу общества.
Да, конечно, личность остается порождением общест­
венного бытия, так сказать, продуктом общественных от­
ношений, но в том-то все и дело, что сами обстоятельства
и отношения все больше и больше становятся человече­
скими, а какими станут эти обстоятельства и отношения
дальше, все более зависит от самого человека. Достаточ­
но ли мы знаем его, законы его роста, формирования, его
развития или деградации? Каковы наши успехи в этой
области? Выдерживают ли они какое-либо сравнение,
хотя бы с тем, насколько глубоко мы проникли, напри­
мер, в изучение вещества, мертвой материи?
«Знание особых законов, которыми управляется мир
атомов и молекул,— говорит академик Семенов,— позво ­
ляет нам вскрыть истинные внутренние причины внешне­
го, непосредственно нами наблюдаемого поведения веще­
ства».
' А поведение человека?
На стыке каких общественных и биологических начал,
фактов и факторов складывается поведение человека? На
стыке каких научных областей идет комплексное изуче­
ние законов человеческого поведения? А ведь от этого з а ­
висит его судьба, как живой клеточки общества, а вместе
с тем в какой-то мере — да, да! — и самого общества.
В общей симфонии жизни человек — поющая струна.
Так почему же мы мало -внимания обращаем на эту
струну? Почему мы так много говорим о тайне каналов
на Марсе и* так удивительно мало о тайне каналов, по
которым протекает земная жизнь человеческая? Почему
мы изучаем жизнь и поведение мельчайших инфузорий,
а поведение человека кое-кто норовит отрегулировать
статьями Уголовного кодекса? Почему мы изучаем пле­
сень, ничтожнейшее, кажется, из ничтожных явлений
природы, исследуем сотни и тысячи ее разновидностей, и
в результате появляется пенициллин — одно из могучих
достижений человеческого разума? Почему же человече­
360

ская «плесень» достойна только газетного фельетона?. А я
уверен: если серьезно исследовать, и из нее можно выде­
лить целительный педагогический пенициллин.
Почему мы путем кольцевания изучаем маршруты пе­
релетных птиц, посредством меченых атомов — жизнен ­
ные токи в человеческом и д аж е растительном организме,
посредством меченых песчинок — законы перемещения
песка в глубинах морей, а через это — законы, опреде­
ляющие жизнь морских берегов, но законы токов добра
и зла, перемещения я судьбы блуждающих песчинок на­
шего человеческого «материка» остаются для нас тайной
за семью печатями, и мы больше полагаемся в этом отно­
шении на магическую силу указов и приказов?
Мы пытаемся создать некую неошибающуюся, думаю­
щую машину. Но ведь в природе существуе1\ может быть,
очень несовершенная, но и самая сложная и потому мно­
гообещающая (потому-то, может быть, и несовершен­
ная) машина — сам человек, это — мы с вами, живые,
чувствующие и думающие, творящие люди, в том числе
творящие и те самые машины, которые якобы должны
заменить нас. Так давайте же лучше изучим ее, эту пусть
несовершенную, но существующую уже миллионы лет
машину, бесконечно много поработавшую и преобразив­
шую всю планету, из недр которой она вышла. Давайте
изучим человека!
«Человек интенсивно •переделывает природу,— гово ­
рит профессор И. Давыдовский, действительный член
Академии медицинских наук.— Он умело приспособляет­
ся к этой природе и, будучи частью этой природы, сам
испытывает те или иные влияния и изменения.
Мы, ученые-медики, сейчас должны ставить вопрос не
о пассивном лишь приспособлении человека к природе,
ее факторам, а об активном вмешательстве в законы ж и ­
вой природы, в том числе природы собственной» 1.
Вмешательство в собственную природу! — человек,
ей-богу же, заслуживает того, чтобы им заняться всерьез,
«во всей совокупности» и с «внешней» и с «внутренней»
стороны его жизни. И особенно важно сейчас присмот­
реться к тому, во что в конечном счете выливается жизнь
человечья,— к
психологии человеческих отношений и
вырастающей отсюда психологии поведения. Это никак
не под силу той научной дисциплине, которую мы назы­
1 И. Давыдовский. Три лица медицины. «Известия», 1961,
3 января.
361

ваем психологией, хотя человек является для нее цент­
ральной, д аж е единственной фигурой. Но она исследует
совсем другие стороны человека — восприятие, внима­
ние, память, познание, обучение. Д а ж е воля, необходи­
мый компонент и условие поведения, берется там как бы
в ее разрезе, в механизме действия, но не в сложностях
взаимодействия. А в сложностях этих она переплетается
и с социальной психологией, до чрезвычайности мало у
нас разработанной, и в конечном счете с социологией,
с закономерностями общественной жизни. Потому и з а ­
няться этими вопросами должны бы все эти смежные дис­
циплины, а может быть, и какая-то совсем новая наука.
Ведь это ж е первостепенно важно — человеческие от­
ношения. К ак они складываются, чем определяются в их
«внутренней интимности»? Больше того, такое изучение
психологии поведения и человеческих отношений абсо­
лютно необходимо, если ставить задачу борьбы за осу­
ществление морального кодекса коммунизма, на серьез­
ную, научно обоснованную почву.
Было время, все прошлые долгие века, когда над че­
ловеком, его жизнью, поведением и настроением довлела
власть железных объективных законов: классовое строе­
ние общества, эксплуатация, угнетение человека челове­
ком. Этот гнет уродовал человека, его характер, одних
принижал, других неоправданно и не в меру возвышал,
развращая и тех и других. Гнет порождал зло. Теперь
этот гнет снят. А зло? Оно еще существует, и исчезнет ли
оно, если его просто называть пережитком? Ведь неред­
ко человек может повести себя так, что общественное
начинает служить личному. Спекулянтка-колхозница от­
кармливает свою корову нашим общим хлебом, левак-
шофер на нашей общей машине и на нашем бензине «ка ­
лымит», с нас ж е берет деньги, а потом пьянствует на
них. Общественная собственность в их руках становится
средством личного обогащения и разгула. Директор фаб­
рики ни за что ни про что увольняет честного работника,
который осмелился выступить против каких-то злоупот­
реблений, и общественная собственность, общественные
средства производства превращаются, таким образом, в
орудие личной расправы. Власть, завоеванная народом
и доверенная народом, в нечестных руках может обра­
титься против народа.
Это еще раз говорит о той огромной роли, которую
играет в общественной жизни каждый отдельный чело­
362

век, справедливо названный творцом истории. Но это на­
лагает на него и колоссальную ответственность, ибо он
носитель того;* что осталось в нем от прошлых веков, и
одновременно — носитель высоких идеалов будущего.
Порой мы забываем, что общественные явления име­
ют и свою психологическую сторону, которой, как мне
кажется, мы уделяем еще далеко недостаточное внима­
ние, хотя всегда, во все времена психология и нравствен­
ность были частью идеологии, становились и становятся
в жизни самой настоящей большой политикой.
Вот секретарь райкома, сын батрака, рабочий чело­
век, воевавший, партизанивший в своем районе, много
сил положивший потом на восстановление, развитие его
после войны, вдруг оказывается вовлеченным в шайку
хищников и расхитителей хозяйства этого же района.
И в основе этого психология: нет, он ничего сам не брал,
ничем не пользовался, но ему хотелось выдвинуться,
быть на лучшем счету, на виду, и ради этого он пошел на
самые подлые сделки и махинации.
А вот говорит рабочий-столяр. Он возмущается сво­
им директором, который живет, как справедливо думает
рабочий, по канонам, чуждым настоящему коммунисту:
«— Почему люди шли за большевиками? — спраши­
вает рабочий.— Потому что они с народом шли. Потому
что они народу глаза открывали и вели, куда нужно.
И сами были во .всем первыми. Кто первый в тюрьму
шел? Большевики. Кто первый в Сибирь шел? Большеви­
ки. Кто на каторгу, на виселицу шел? Большевики.
А наш?.. Что наш? Вы мне дайте, говорит, ставку, вы мне
дайте премию, вы мне дайте кабинет, машину, дачу, то­
гда я вас буду к коммунизму вести, а не дадите — доби­
райтесь сами».
Разве это не политика?
Вот почему психологический фактор — характеры лю­
дей, их индивидуальные особенности, их нравственный
тонус — нельзя не учитывать при служебных назначени­
ях и, я думаю, даж е при приеме в партию. Общество мно­
голико, но его именем вершат дела конкретные люди.
И обществу далеко не безразлично, кто, с какой психо­
логией, с какой честью и совестью будет вершить эти
дела.
Яркий пример заботы об этом мы видим в письмах
Ленина о придании законодательных функций Госплану.
Предупреждая против «преувеличения администратор­
363

ской стороны», он подчеркивает там необходимость таких
психологических «тонкостей», как «охват широкой дей­
ствительности», «способность привлекать людей», «соеди­
нение характеров и типов (людей, качеств)» ,— все это,
говорит он, «безусловно необходимо для правильного
функционирования государственных учреждений».
Обществу небезразлично также и то, где, как и по­
чему теряет оно в лице преступников свои живые клетки,
своих людей, в то время когда миллионы других не по­
кладая рук работают, летят в космос, осваивают Аркти­
ку, Антарктику, перекрывают реки, возводят города сре­
ди тайги, проникают в тайны атома и бесчисленные дру­
гие «дивные дива творят». Обществу небезразличны
судьбы людей.
Вот мы прошли по краю пропасти, присмотрелись к
явлениям преступности. Ни в коей мере не претендуя на
исчерпывающее освещение и тем более решение этих
сложнейших проблем, я подошел к ним как писатель, ко ­
торому они какой-то своей стороной открылись. И, как
писатель, я не мог не обратить своего главного внимания
на нравственную и психологическую сторону вопроса.
Преступность — проблема, можно сказать, старая как
мир, и пути борьбы с нею теряются в глубинах времени.
«Долго шло уголовное право путем крови, страданий,
всяких наказаний,— писал известный русский исследова­
тель этих вопросов профессор М. Н. Гернет.— Через ряд
веков тянется этот торный и широкий путь. Он не привел
к победе над преступностью. Теперь подле него вьется
маленькая и узенькая тропинка социальных реформ. Она
приведет наконец к желанной победе. В этом убеждает
изучение причин преступности».
Это было сказано перед самой революцией, в 1916
году. Узенькая тропка социальных реформ превратилась
в широкую дорогу социальных революционных преобра­
зований, охвативших все стороны нашей жизни, пере­
вернувших, перестроивших ее до самого основания. И вот
мы снова стоим перед этим же вопросом.
Что ж, выходит, не оправдались надежды профессора
Гернета на социальные преобразования? Если взять су­
щество проблемы, можно твердо сказать: нет, оправда­
лись. Среди причин преступности в настоящее время со­
циально-экономический, материальный фактор — в том
смысле, в котором о нем говорил когда-то профессор Гер­
нет («голод, холод, жрать нечего»), почти полностью от­
364

падает. Это подтверждают и мои собственные наблюде­
ния, и выводы работников юстиции, и признания самих
заключенных. Исключения из этого редки и относятся
главным образом к тяжелым годам войны и к категории
вышедших из заключения, которые не сумели или кото­
рым не помогли найти место в жизни.
Но, вырастая -и развиваясь на месте старого, эксплуа­
таторского строя, наше общество еще не достигло тех со­
вершенных форм и идеалов, к которым оно стремится в
своем движении к коммунизму. Наше общество еще не в
состоянии удовлетворить все потребности каждого из
своих членов. Отсюда психологические сдвиги и нрав­
ственные конфликты, которые не каждый и не всегда мо­
жет правильно разрешить. А отсюда иной раз нарушения
норм жизни и человеческих отношений. Законы этой пси­
хологии уже далеко не так всеобщи и не так обязатель­
ны, как законы, которые диктовал когда-то всемогущий
«царь Голод». Но зато они куда более сложны и утон-
ченны.
Как идеал взаимоотношений человека и общества пе­
ред нами по-прежнему стоит задача, поставленная Ма р­
ксом:
«...Не наказывать преступления отдельных лиц,
а уничтожить антисоциальные источники преступления
и предоставить каждому необходимый общественный
простор для его насущных жизненных проявлений» К
Но что значит — «насущные жизненные проявле­
ния»? Где их критерии и границы? И вот здесь-то всту­
пает в силу нравственное начало.
Читатель М. Михайловский пишет: «У молодежи нуж­
но воспитывать честность. А что такое честность? Без
идеализации это условия, в которых невозможно и нет
нужды сотворить что-либо плохое людям».
Так ли это? Связанный хулиган, которому уже не­
возможно избивать людей, не становится от этого нрав­
ственным человеком. Нет нужды воровать воду на бере­
гу Волги, но разве это честность? Честность — это спо­
собность удержать себя от лишнего глотка в безводной
пустыне, где у людей каж дая капля на счету. Нравствен­
ность — это в конечном счете способность человека к с а ­
моограничению во имя высших целей, и она невозможна
«без идеализации». В этом смысле она выше закона.
1 К- Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, с. 145.
365

Это — общественный закон, ставший потребностью чело­
века, собственным законом его личности.
И этот закон, и эта потребность самоограничения до л ­
жны быть развиты у каждого, независимо от его поло­
жения: в этом и будет заключаться дальнейший нрав­
ственный рост нашего общества, а это поможет и ра зр е­
шению многих существующих еще у нас противоречий
жизни и установлению того гармонического единства ин­
тересов и целей, которое будет характеризовать комму­
нистическое общество,— человек должен быть ответ­
ственным перед ним за свою жизнь, за свои дела и за
свое поведение, а общество, взаимно, должно быть ответ­
ственно за судьбу личности, быть внимательным к ней,
исследовать ее законные нравственные требования и ис­
кать пути к их удовлетворению, чтобы, по словам М ар ­
кса, «так устроить окружающий мир, чтобы человек в
нем познавал и усваивал истинно человеческое, чтобы он
познавал себя как человека» 1.
В этом случае нравственные требования личности вы­
ступают как стимулы развития общества.
Но Маркс подчеркивает: «как человека». И тогда во­
прос поворачивается другой стороной, говоря опять сло­
вами Маркса, «чтобы частный интерес отдельного чело­
века совпадал с общечеловеческими интересами»2.
А если не совпадает? Если личность в чрезмерности сво­
их притязаний переходит границы реальных возможнос­
тей общества, если она переступает границы «истинно
человеческого», границы собственного достоинства и до­
стоинства своих сограждан? Тогда она проявляет себя
как разрушительное начало в обществе.
Но почему она переступает эти границы? Почему
один человек работает, отдает свои силы и свой талант
на то, чтобы поднять общий потенциал жизни и этим
обеспечить удовлетворение потребностей всех личностей,
и в этом находит нравственное удовлетворение, а другой
стремится урвать от всех для себя?
Это еще раз подтверждает, что в побуждениях, дви­
жущих человеком, психологический, нравственный ф ак­
тор играет очень большую роль. Уже в предреволюцион­
ные годы А. Ф. Кони говорил, что «в преступном деянии
духовная сторона играет не меньшую роль, чем физиче­
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, с. 145.
2Там же.
366

ская, она освещает его внутренним светом, который до­
ступен исследованию «внимательного наблюдателя».
Сейчас роль этой «духовной стороны», с амосознания
личности, ее понимания жизни и своих отношений с ми­
ром, на мой взгляд, должна быть подвергнута особенно
внимательному исследованию.
Речь идет о более глубоком понимании психологиче­
ских, вернее, социально-психологических факторов при
изучении преступности, с одной стороны, и о формирова­
нии нравственной личности как первостепеннейшей за да ­
че воспитания, с другой.
Кто, как и почему — ради высоких целей и идеалов
идет на смерть, а кто попирает высочайшие святыни -и
ценности ради самых низменных и пошлых побуждений?
Кто, как и почему — становится по одну сторону барри­
кады, кто в этих же условиях и в этой же среде — по дру­
гую? Одних социально-экономических категорий для объ­
яснения этого явно недостаточно, нам нужно понять и
постигнуть, как эти категории преломляются в душах
людей, потому что здесь, через души людей, проходит сей­
час передовая линия фронта.
В пьесе «Палата» драматург С. Алешин не показал
никаких чрезвычайных обстоятельств и происшествий.
Простая больничная палата на четырех человек, которые
лежат, принимают лекарства и ждут выздоровления.
И все-таки здесь прошел фронт. Сквозь обыденные, ж и ­
тейские мелочи — в отношениях к жене, к незаконченной
работе, даж е к своей собственной болезни — проступает
самая настоящая большая политика. Здесь в душах лю­
дей идет борьба старого и нового, партийного и непар­
тийного, человечности и эгоизма, выступающего как гл ав­
ный враг всего подлинно коммунистического.
Здесь перед нами встает одна из сложнейших про­
блем нравственности — проблема эгоизма. С одной
стороны, человек, как живое существо, немыслим без
каких-то вполне естественных потребностей и не менее
законных интересов. А с другой стороны, эгоизм — это
главное, что должно быть преодолено в человеке в его
стремлении к нравственному совершенству, что пред­
ставляется наиважнейшим во всех наших идеологических
поисках, а потому должно быть особенно тщательно
исследовано. Один ребенок отдает игрушки своему то ва­
рищу, другой — отнимает, Нто это? Откуда? В крови
367

или на ясную от рождения поверхность легли уже тем­
ные штрихи жизни?
А лицо, формы эгоизма? Что перед ними двуликий
Янус! Эгоизм многосложен и многообразен. Может быть,
недостоин упоминания эгоизм больной, патологический,
эгоизм пьяницы, эгоизм опустившсгося человека. Об эго­
изме наглом, агрессивном, для которого, -кроме своего
гипертрофированного «эго», ничего не существует, мы
здесь тоже не будем говорить.
Но вот естественная забота человека о себе, о своем
доме, семье, об их благополучии и достатке вдруг перехо­
дит в забвение всего того, что непосредственно не касает­
ся этой самой семьи и дома. И тогда из него вырастает
или с ним соприкасается, пожалуй, самый сложный и с а ­
мый страшный вид эгоизма — равнодушие. Он трудно­
различим, как вирус, и живуч тоже, как вирус.
Эгоизм может ютиться даж е там, где его трудно пред­
положить,— в дружбе и в любви. Может быть даже эго­
изм добра, когда человек красуется тем, что он его со­
вершает, или, наоборот, добро начинает приниматься как
должное и обязательное. А можно принять участие и в
борьбе за освобождение человечества, преследуя свои
личные корыстные цели.
Но если эгоизм так многолик и многоглав, что неиз­
вестно, истребим ли он, тогда что же с ним делать? Ведь
он, низменный, одолеет и пожрет высокое, на то он и
эгоизм.
Вопрос расширяется и снова упирается в то, о чем мы
уже говорили: в нашу собственную природу. Какая она?
Религия всю свою философию строит на учении об изна­
чальной греховности человека. Об извечной и неизлечи­
мой порочности человеческой природы на разные лады
твердит и упадочная философия буржуазного мира, кото­
рая изобрела даж е специальный термин — некоммуника­
бельность, то есть невозможность взаимопонимания и
сближения между людьми.
Мы отвергаем и то и другое, и отвергаем не только
потому, что это унизительно для человека, безнадежно и
безрадостно. Нет, это не так и по существу. Да, он да­
леко не идеален, многострадальный житель Земли, и
огульно, наотмашь отрицать это было бы слепым и не­
умным догматизмом. Но это не его вина, а его беда. Че ­
ловек— не застывшая окаменелость, даже — не явле ­
ние, он — процесс. Он живое, исторически сложившееся
368

существо, идущее снизу вверх, и в этом движении он не­
сет на себе пыль долин. Он несет в .себе, возможно, и ка-
кие-то атавистические следы своего жи.вотного происхож­
дения, и грязь многих и многих напластований прошлых
веков и тысячелетий, но грязен сам тот, кто видит в че­
ловеке только грязь и не видит величия.
А величие человека заключается в его способности,
вопреки всему, творить и копить высокие идеалы и ис­
тины.
Эпоха феодализма — эпоха грубой силы и крови, а че­
ловек вынес из нее и сохранил понятие рыцарства, как
внутреннего, духовного, а не фамильного благородства,
высокого, чистого отношения к женщине. Эпоха феодаль­
ных монархий породила пышный и вычурный придвор­
ный этикет — человек сохранил из него понятия вежли­
вости и такта. Д аж е эпоха буржуазного накопления со
всеми ее жестокостями и преступлениями оставила свое
доброе в нравственности человека: понятия хозяйствен­
ности и бережливости. Из крови бесчисленных войн че­
ловек вынес понятия доблести, мужества, а в конце кон­
цов — высокую идею всеобщего мира. Итак, идя вперед
по пути истории, человек из тяжкой жизни своей брал
лучшее, высшее, чистое, и все это откладывалось в н а ­
родной душе. Так создавался тот основной нравственный
капитал, который давал человеку силы жить, расти, со­
вершенствоваться, подниматься с одной ступени на дру ­
гую. Вот в чем величие человека — в его нравственности,
которая сама есть порождение человеческого духа.
Материалистическая этика, в разработку которой нео­
ценимый вклад внес Н. Г. Чернышевский, признает нрав­
ственным и естественным стремление всех людей к счас­
тью и к наслаждению всеми благами жизни, и в этом
смысле их право на эгоизм. Все дело в том, как понимать
наслаждение и в чем видеть счастье.
С таким вопросом, кстати сказать, обратились ко мне
ученики одной школы, готовясь к .какому-то своему дис­
путу. Вопрос более чем сложный, но, мне -кажется, суть
его можно уложить в одну формулу: «Счастье — это на ­
слаждение человека тем, что достигнуты его самые выс­
шие цели и устремления, а высота этих целей и устрем­
лений определяет высоту и характер его счастья».
Могут быть цели и устремления, как говорится, ниже
табуретки, Но они могут быть и высокие, значительные,
369

определяемые интересами большого дела, коллектива,
общества, народа.
Вот в этом смысле Чернышевский и определяет аль­
труизм как высшую форму эгоизма. Ведь сам по себе
эгоизм — естественный и в свое время необходимый ин­
стинкт первобытного человека, выработанный им и по­
могавший, несомненно, ему в борьбе за -существование.
Когда в ходе истории жизнь человека все больше и боль­
ше стала определяться общественными связями и отно­
шениями, этот примитивный, животный, когда-то спаси ­
тельный эгоизм изменил свой характер, превратился в
порок, присущий людям недостаточного нравственного
развития, живущим только узколичными побуждениями.
С нравственным ж е ростом человека эти мотивы и по­
буждения меняются, и его естественный, природный эго­
изм принимает иную форму удовлетворения своих лич­
ных, и в этом смысле эгоистических, но высших устремле­
ний и целей. Это — то, что Чернышевский назвал разум­
ным эгоизмом. «Добрым человек бывает тогда, когда для
получения приятного себе он должен делать приятное
другим» *,— говорит Чернышевский. Это не отказ, не от­
речение от самого себя во имя кого-то и чего -то посто ­
роннего, хотя и высшего, а развитие себя, преодоление
себя в себе: «я» маленькое вырастает до «Я» большого и
поднимается на новую нравственную высоту.
Таким образом, нравственный рост человека опять-
таки становится его личным делом, зависит от его ум ­
ственного развития, внутреннего, эмоционального обога­
щения и волевой закалки, то есть он становится дости­
жимым, а главное — человеческим делом. Человек де ­
лается полновластным хозяином над самим собой, имен­
но в этом видя высшее свое наслаждение и счастье, а вы­
сота этого счастья определяется высотою его идеала.
Долг для такого человека теряет значение долга как т я ж ­
кой обязанности, предписанной извне, он становится его
кровным делом. Так нравственность, рожденная самим
человеком, служит ему и его величию.
Величие человека заключается в том, что он, идя пу­
тем накопления нравственных ценностей, сознанием сво­
им поднялся до мечты об утверждении .на земле брат­
ства, равенства и счастливого изобильного труда.
1 Н. Г. Чернышевский. Собр. соч., т. VII, Гослитиздат,
1950, с. 264,
370

«С тех пор (по словам А. И. Герцена.
—
Г. М.) как че­
ловек путем развития исторической жизни выходит из
животного сна, он силится все больше и больше овладе­
вать самим собою... Ход развития истории есть не что
иное, как постоянная эмансипация личности от одного
рабства за другим, от одной власти вслед за другой,
вплоть до наибольшего соответствия между разумом и
деятельностью — соответствия, в котором человек и чув­
ствует себя свободным».
И в этом движении, в этом своем шествии снизу
вверх, человек, образно говоря, освобождается от насев­
шей на него пыли. И тут все дело за ним: он может
ждать, когда ветер движения просто сдунет с него эту
пыль -веков, может сам постараться поскорее смести при­
ставшую пыль, отряхнуть прах от ног своих и этим уско­
рить процесс своего очищения, а может, наборот, замед­
лить его.
Вот о чем речь.
А это со всей категоричностью ставит вопрос об ак­
тивном и сознательном участии человека в деле нр ав­
ственного совершенствования.
Вопрос этот не нов. В той или иной форме он ставился
во всех великих идейных течениях и народных движени­
ях прошлого. И, надо отдать справедливость, как прави­
ло, у истоков их стояли искренние, по-своему честные
люди. Очень хорошо сказал об этом Герцен: «Нет, вели­
кие перевороты не делаются разнуздыванием дурных
страстей. Христианство проповедовалось чистыми и стро­
гими в жизни апостолами и их последователями, аскета­
ми и постниками, людьми, заморившими все страсти —
кроме одной. Таковы были гугеноты и реформаторы. Та­
ковы были якобинцы 93-го года. Бойцы за свободу...
всегда были святы, как воины Кромвеля,— и оттого
сильны» К
Таковы же были, продолжим мы дальше, и великие
деятели нашего народа: и самоотверженный одиночка
Радищев— первый проблеск восходящей зари, и декаб­
ристы, и Герцен, Белинский, Добролюбов, Чернышев­
ский — светлые и несгибаемые рыцари, и беззаветные на­
родовольцы — Перовская, Желябов, Кибальчич. И, нако ­
нец, вобравшие, собравшие в себя все их благородство,
1 А. И. Герцен. К старому товарищу. Письмо четвертое. —
Сб. «Герцен об искусстве». М ., «Искусство», 1954, с. 377.
371

и преданность, и силу великие основатели и деятели пар­
тии большевиков — и Ленин, и Дзержинский, и Калинин,
все, кого народ помнит, и ценит, и чтит.
Но, если вернуться к движениям прошлого, мы не мо­
жем пройти мимо их исторической трагедии: при всей
субъективной искренности и чистоте их основателей и
вождей эти движения были обречены на неминуемую ги­
бель или вырождение.
Происходило это потому, что сами основы их были не­
прочны и шатки: оставались нетронутыми самые корни
зла, материальные, земные корни, из которых вырастало
полное несовершенств древо человеческой жизни.
У коммунизма другая судьба. Вобрав в себя лучшие
устремления и опыт предшествовавших эпох, преодолев
ошибки прошлых поколений, коммунизм^под корень -под­
сек экономические основы социального неравенства. Он
поставил идеал на твердое земное основание, перевел его
из области мечты в область практических программ и
планов, заставив в то же время служить себе и мечту.
Лишь воодушевленный высшей целью наш народ мог до ­
стичь тех успехов, которые кажутся поистине сказочны­
ми. Но пути этих достижений были и остаются очень не­
легкими, «черная» и «белая» Арагва все еще бурлят и
сталкиваются. Вот как иногда это бывает.
«Наш» человек, сильный, энергичный, талантливый,
бывший батрак, еще в 1928 году создает колхоз из каза-
хов-кочевников, не привыкших пахать землю. Долгие
годы труда, усилий и творчества, и вот в диких степях —
цветущий колхоз, почти город, с клубом, с народным
театром, даже со своей оперой. И народ воздает руково­
дителю должное: он пользуется всеобщим почетом и у ва­
жением. И руководитель не выдерживает бремени соб*
ственной славы: он хитрит с государством, он груб
с людьми, он самодурствует, строит себе чуть ли не
дворец, он упивается своим обожествленным «эго».
Тогда и возникает мучительный вопрос: «наш» он или
«не наш»?
Когда этого человека смещают с поста, он целый год
пишет в разные инстанции, мучает людей, мучается сам,
но в конце концов осознает вину: дом свой он доброволь­
но отдает под школу-интернат, а сам берется за обыкно­
венную, рядовую работу, за которую славы не полагает­
ся, и здесь вновь проявляет свой талант и свою силу.
372

Значит, все-таки он «наш»! С трудом и болью пришло
к победе это вот «наш», но пришло.
Активность, боевитость добра, так же как обязатель­
но дополняющая ее непримиримость ко злу, должны про­
низать у нас все и вся. И в этом отношении чем «круп­
нее» человек, чем больше его влияние .на ход жизни, тем
больще с него должен быть спрос. Это в полной мере от­
носится и к вопросам психологии и нравственности, по­
тому что от руководителей того большого -всенародного
дела, каким мы все в той или иной мере заняты, зависит
и его практический успех, и моральный и политический
авторитет.
Само собой умение правильно жить является непре­
менным качеством нравственного облика коммуниста.
Именно теперь, когда человек становится централь­
ной фигурой жизни, а моральный кодекс — ее законом,
руководитель, коммунист должен» быть образцом вопло­
щения нравственного идеала. Он должен соединять в себе
мудрость с деловитостью, внутреннее достоинство со
скромностью, как Ленин, твердость с человечностью, как
Дзержинский. Да, большевики в свое время первые шли
в тюрьмы, на каторгу, потом они первые шли на штурм
Зимнего, на штурм Перекопа, а позднее — Берлина, пер­
выми отправлялись в тайгу, на целину, на стройки, пер­
выми полетели в космос, они должны быть первыми и в
деле нравственного совершенствования. Насущную же
необходимость в осуществлении морального кодекса ком­
мунизма глубоко ощущают все наши люди.
Смотрите, какое чудесное письмо прислала сельский
библиотекарь Светлана К. Муж у нее механик, человек
с тяжелым детством и тяжелыми настроениями.
«На протяжении пяти лет супружеской жизни я веду
с ним непрерывную борьбу. Нет, он прекрасный семья­
нин, но у него есть черта — неверие в жизнь и неверие в
людей. Это меня очень пугает. Сейчас он вступает в ряды
КПСС — какой же из него будет коммунист? А ведь у
нас к тому же растет сын, и я хочу, чтобы он верил
людям».
А вот другое, не менее интересное письмо, из Яро­
славля (Н. И. Белухин).
«Да, нравственность превыше всего. Наша нравствен­
ность ;— это, пожалуй, краеугольный камень будущего
общества. Ведь без наличия высоких нравственных к а­
честв человека не может быть настоящего, самого спра­
373

ведливого
и культурного
общества — коммунизма.
И борьбу за коммунизм следует начинать с борьбы, са ­
мой активной, самой неуемной борьбы за человека».
Одним словом, укрепление нравственных основ ж и з­
ни, формирование коммунистических отношений стано­
вятся частью большой политики. Отсюда вопрос о в а ж ­
ности нравственного воспитания. Как его понимать и как
его осуществлять?
Начать мне хочется с замечаний по одной книге, спе ­
циально посвященной этой проблеме. Это книга В. А. Су-
хомлинского «Формирование коммунистических убеж де­
ний молодого поколения»1. Автор — опытный директор
хорошей сельской школы, член-корреспондент Академии
педагогических наук, и книга, в общем, была бы интерес­
ной и очень полезной, если бы не одно обстоятельство:
под эмпирический материал, которым она так богата,
автор решил подвести'теоретическую базу, но сделал это
чрезвычайно догматически: производительные силы и
производственные отношения фигурируют там как альфа
и омега всей мудрости. Нравственность вытекает из соот­
ветствия производительных сил и производственных от­
ношений и нужна для достижения гармонического един­
ства тех же производительных сил и производственных
отношений — примерно так после всех сокращений и
упрощений выглядит основной тезис Сухомлинского.
Пусть в конечном счете это и так (и безусловно так):
развитие производительных сил лежит в основе всякого,
в том числе и нравственного прогресса, но диалектиче­
ская связь базисных и надстроечных явлений весьма
сложна, и вряд ли можно все многообразие и богатство
человеческой жизни сводить к производственным отно­
шениям.
В действительности рее значительно сложнее, глубже
и тоньше. Да, корни всех деревьев берут соки в земле,
но на этой почве вырастает живой лес с большим разно­
образием деревьев: мы слушаем его шум, различаем язык
каждой вершины, и бестолковую болтовню осины никак
не спутаем ни с металлической жесткостью шума дубо­
вой листвы, ни со смутным шепотом сосны, хотя растут
они рядом.
Так и в жизни.
1 См.: В. А . Сухомлинский. Формирование коммунистиче­
ских убеждений молодого поколения. Изд-во Академии педагогиче­
ских наук РСФСР, 1961,
374

«Трудно представить,— пишет, например, Сухомлин-
ский,— крестьянина 20-х годов с ручной косой, который
за день изнурительного труда накашивал четыре копны,
на месте нынешнего комбайнера, дающего ежедневно ты­
сячи центнеров хлеба» 1.
Трудно представить, это верно. Но разве можно -непо­
средственно из этого выводить какие-то нравственные
понятия и критерии?
Вот перед нами комбайнер, по комсомольской путевке
приехавший на целину,— по всем показателям самый пе­
редовой из всех передовых, а на самом деле он вошел в
сговор с шофером, который за взятку в ущерб другим
обслуживал его комбайн в первую очередь.
Вот тоже передовик и тоже командир степного кораб­
ля, а гуляя на свадьбе в рабочее время, он пьяный пое­
хал на колхозном мотоцикле за арбузами на колхозную
бахчу, налетел на столб, разбился сам и разбил мото­
цикл.
Или случай «а алюминиевом заводе, тоже с самой пе­
редовой техникой, с целым штатом парторгов и профор­
гов: организованно, с ведома начальства, люди ночью
брали из штабелей алюминиевые шины, привезенные для
монтажа электролизных ванн, и пускали их в переплавку
во имя плана, показателей, а в конечном счете ради
премии.
А припомним случай, описанный в «Известиях» Ана­
толием Аграновским: тракторист с прицепленным к тр ак­
тору плугом, выпив перед работой, заснул за рулем, по­
пал на железнодорожное полотно, разрушил его на про­
тяжении тридцати семи метров и как ни в чем не бывало
уехал, думая, что его не найдут. Он знал, что скоро до л ­
жен пройти пассажирский поезд, мог подать сигналы тре­
воги, но он уехал: «Испуг у меня был... Могут получить­
ся большие неприятности для меня». Д ля меня! О гибели
многих людей он не подумал. Крушение было предотвра­
щено героическим усилием машиниста Ведринцева, кото­
рое стоило ему жизни. А тракторист Кочеров, когда к
нему пришла милиция, спокойно спал. Ведь все как буд­
то бы :на месте: и высокая техника, и хорошая жизнь —
«жил тихо, не воровал, не буянил, норму выполнял...
квартиру от совхоза дали, женился, поросенка завел, де ­
сяток кур, пацан родился... огород свой, картошка, теле­
1 В. А. Сухомлинский. Формирование коммунистических
убеждений молодого поколения, с. 56.
375

визор купил...» Что еще? Не хватало маленького — со ­
вести, которая, как видно, стоит совсем не в такой тесной
связи с трактором, картошкой и телевизором, как иной
раз думается. « Разума — мало, водки — много, заботы о
ближних — ни на грош... полная атрофия общественных
инстинктов»,— та к подвел итог всему этому Анатолий
Аграновский.
Но все это проходит мимо того, кто не видит или не
хочет видеть живой, со всеми ее сложностями, жизни,
пытаясь отгородиться от нее цитатами и сухой догмой.
«Люди, достигшие высоких показателей в труде, на ­
правленном на умножение всенародных богатств, дости­
гают вместе с тем и высокой степени нравственного р аз­
вития...— продолжает В. Сухомлинский.— В обществе,
где труд стал подлинно свободным, мастерство рук ста­
новится высшим нравственным достоинством» *.
Я помню, на московском заводе «Калибр» молодеж­
ная бригада долго билась с одним лоботрясом, который
работал спустя рукава, прогуливал и вел самый легко­
мысленный образ жизни. И вдруг перемена: лоботряс
стал «вкалывать», перевыполнять нормы и хорошо з а р а ­
батывать. В чем дело? И только потом прояснилось: ему
нужно было подработать для предстоящей встречи Но ­
вого года, а после этой встречи он снова стал работать
кое-как . Эгоист остался эгоистом и в самом наипроизво-
дительном труде.
Чем же другим можно объяснить то, что среди пре­
ступников так много людей, которые трудились, работа­
ли, производили, а потом садились на скамью подсуди-
.
мых?
Чем другим можно объяснить и то, что человек зани­
мает видный пост, облечен народным доверием, руково­
дит, учит, а сам берет взятки, обманывает государство и
тот народ, именем которого он живет и благоденствует?
Значит, нравственность — это что-то иное, отнюдь не
идентичное только хорошему исполнению обязанностей,
«золотым рукам», производительности труда и «валу»
производственной продукции. Можно было косить ручной
косой и быть очень нравственным человеком, а можно
поехать с комбайном на целину и там пьянствовать, бе­
зобразничать и обманывать государство.
1В. А
.
Сухомлинский. Формирование коммунистических
убеждений молодого поколения, с. 67.
376

Можно не собирать тонны зерна, не -плавить металл
и не ставить рекордов, а просто подметать улицу, разно­
сить письма или ухаживать за больными и в этой скром­
ной должности дворника или санитарки видеть выполне­
ние своего долга и служение человеку. Можно и вообще,
по жизненным обстоятельствам, нигде не работать, но,
столкнувшись с чужой бедой, принять в ней живейшее
участие.
Нравственность, на наш взгляд, самое высшее начало
среди всего земного, это, не будем бояться такого слова,
духовное начало. Духо-вное опять же не в религиозном,
а в том глубоко человеческом смысле, когда порожден­
ное земным бытием сознание приобретает самостоя­
тельность и начинает действовать уже как новая, осо­
бая и объективная сила, даж е как материальная сила.
Это не земное отражение «высшего», а, наоборот, «низ­
шее», поднявшееся до «высшего», до самых высоких
высот сознания. Это голос вершин, до которых дорос
человек.
Они живут в тесном единстве — «корни» и «вершины»,
труд, экономика и нравственность. Пусть труд в его пер­
воначальном, элементарном, вернее сказать, абстрагиро­
ванном смысле — это отношение человека к природе, воз­
действие на нее и подчинение себе, но в реальной жизни
он немыслим вне общественного бытия. Пусть -нравствен­
ность выражает отношение человека к человеку, к людям,
к обществу и отношение общества к человеку, но в ре­
альной жизни система нравственных отношений не суще­
ствует вне трудовых связей людей. Это бесспорно. Но
также бесспорно и то, что труд сам по себе, не освещен­
ный нравственным сознанием, теряет свою моральную и,
следовательно, воспитательную ценность. Именно нрав­
ственность делает труд осмысленным, творческим, на­
стоящим трудом. Бесспорно и то, что, если применить,
как это говорится в геометрии, метод наложения, грани­
цы понятия «нравственность» будут значительно шире
границ понятия «труд». Друж ить или не дружить, любить
или не любить, жениться или разводиться (а если разво­
диться, почему разводиться), уважать стариков или не
уважать, драться или не драться, лгать или не лгать,
быть хитрым или «прямодушным? Я не знаю, через какие
отдаленнейшие логические инстанции можно свести эти
этические вопросы к трудовым и производственным от­
ношениям.
377

Почему в одинаковых условиях один стремится дать
максимум возможного обществу, а другой живет для
себя? Почему один может быть пять суток голодным, а не
возьмет лежащий рядом чужой кусок хлеба, а другой
лезет в карман, в квартиру и убивает спящего человека?
Почему один переживает чужое горе как свое собствен­
ное и не может мириться с несправедливостью, а другой
сам любого обидит и спит сном праведника? Почему
один, с высшим образованием и с высоким окладом, тво ­
рит преступление, а другой, малограмотный и кое-как
живущий, не допускает даж е мысли о преступлении?
Все это вопросы нравственности, и они не у кладыва­
ются в школьно-прямолинейные формулы мысли и такие
же прямолинейные закономерности.
При всем том, конечно же, во всей нравственной кон­
цепции личности находит свое почетнейшее место и труд,
как одна из важнейших и решающих сторон обществен­
ных отношений.
Вот передо мной письмо. Мне не хочется приводить
его полностью, настолько оно тяжело и безрадостно. Пи­
шет не преступник, пишет обыкновенная девушка, внеш­
не, как говорится, вполне «благополучная», но внутрен­
не... Она и учится и работает — тоже как будто все в по­
рядке. Но ей очень трудно, ей все так надоело, и не видит
она ни в чем ни смысла, ни радости: «А все зачем? Чтоб
заработать кусок хлеба и съесть? Я возненавидела рабо­
ту и думаю, как мал промежуток до следующего рабоче­
го дня».
А вот другое, совсем другое. Пишет молодая женщи­
на. С шестнадцати лет она начала работать, без отрыва
от производства окончила медицинский институт, стала
врачом, вступила в партию и ж ила полнокровной трудо­
вой жизнью советского человека. Потом муж ее, офицер,
окончил военную академию, получил новое назначение,
и она вынуждена была поехать с ним. Но там на новом
месте, она не может найти работу, штаты укомплекто­
ваны.
«Но я не хочу быть только офицершей,— протестую­
ще пишет она.— У меня есть и свое звание, и свое при­
звание. Я очень люблю свою специальность и вообще не
могу без труда сидеть дома, и только. Я хожу, обиваю
пороги, прошу, чтобы мне разрешили работать без зар ­
платы, но мне и этого не разрешают, говорят: нет такого
приказа» .
378

Труд-бремя и труд-радость. И в эту радость превра­
щает труд искра нравственного смысла, вносимого в него
человеком. Конечно, эта искра рождается в труде, но для
того, чтобы она не погасла, чтобы она превратилась в го­
рение, нуж-но что-то еще, нужна общая нравственная ат­
мосфера, царящая в душе человека и поддерживающая
это горение.
Так вот, найти эту искру, которая осветит и освятит
труд-обязанность и д аж е повинность и превратит ее в
труд-творчество, в труд — жизненную потребность и ду­
шевную радость, и сделает его, таким образом, подлинно
человеческим,— в этом и заключается высокая историче­
ская задача коммунистического воспитания.
Идея, нравственный смысл, нравственная потреб­
ность — вот что лежит в основе деятельности человека,
и именно эта нравственная потребность заставляет его
«достигать высоких показателей», именно эта потреб­
ность заставляет его добиваться «мастерства рук» и
окрашивает в свой цвет это мастерство. «Мастер — золо ­
тые руки» — это не просто хороший специалист, это
художник своего дела, а для всякого художника его
дело — это прежде всего его нравственный долг, смысл
его существования.
В труде человек проявляет себя как производитель
ценностей, он производит больше, чем потребляет, дает
обществу больше, чем берет от него, и в этом чудодей­
ственном свойстве труда суть и источник человеческого
прогресса. Но как производит, во имя чего работает че­
ловек — в громадной степени зависит от того, как он во­
обще понимает свою жизнь, как относится к людям, как
и на чем строит свои отношения с ними. Человек, кото­
рый в основу этих отношений кладет свое «я», «эго», мо­
жет производить любые центнеры и тонны продукции, но
производить их он будет в конечном счете для себя, для
своих личных, порой корыстных и даж е низменных целей,
нравственная ценность этого труда будет ничтожна.
И, наоборот, любой труд приобретает нравственную силу
у человека, который моральную основу своей жизни во­
обще видит в принципе: давать людям, обществу больше,
чем получаешь сам.
В первые годы революции люди приходили от станка
и сохи и брались за руководство хозяйством, справля­
лись с любым делом, потому что у них была вдохновляю­
щая идея, Но представьте себе человека, который при­
379

шел на руководящую работу с университетским дипло­
мом, но без высокой идеи и цели — он прежде всего зай­
мется оборудованием своего кабинета. И не этим ли, не
забвением ли нравственных критериев, не сужением ли
широты и высоты нравственных понятий и требований, не
заменой ли их какими-то внешними показателями и фор­
мами объясняются в известной мере наши трудности и
недостатки и малая иной раз действенность наших воспи­
тательных усилий в работе с молодежью?
Приведу один простой, но интересный пример. Лена
Блинова, школьница, моя соседка. Это чудесная девочка,
комсомолка, нравственно чистая, внутренне богатая, це­
леустремленная, большая любительница биологии — веч ­
но она возится с цветами, производит какие-то опыты.
И вдруг ее стали замечать в обществе девочки совсем
другого склада, легкомысленной, распущенной, заподо­
зренной даж е в воровстве. Стали упрекать, «проработали»
на комсомольском собрании — с кем ты дружишь, куда
идешь? А нравственной стороны дела не заметили: в
краже та, другая, девочка была не виновата, но пятно
на нее легло, и она еще больше отшатнулась от класса,
хотела совсем уходить из школы, Лена решила ее под­
держать и так подействовала на нее силою своей лич­
ности, что они подружились — вместе занимались, вмес­
те проводили свободное время, Ленина подруга стала
лучше учиться и вести себя, пошла вслед за ней в биоло­
гический кружок при Московском университете и вообще
стала другим человеком.
Во время перемены в школе два приятеля, з абрав ­
шись в укромный уголок, курят. Третий подсмотрел и,
чтобы выслужиться перед учительницей, шепнул ей об
этом. Та на классном собрании начинает прорабатывать...
кого? Курильщиков. А ведь нужно было бы наоборот. Ку­
рить вредно, а доносить подло — в этом опять-таки нрав­
ственный смысл факта. Нам нужны борцы, а не кляуз­
ники.
Учительница ставит ученику «тройку». На самом деле
его ответ «тройки» не заслуживает, но над душой висит
пресловутый процент успеваемости, отчет, районная кон­
ференция, на которой этот процент будет определять лицо
ее класса и ее школы. И за всем этим забывается нрав­
ственный смысл происходящего — ведь дети всё велико­
лепно знают и участвуют в этом фарсе, у них невольно
380

воспитывается безответственность, нечестность, стремле­
ние достигнуть успеха легкими путями.
Простое как будто бы дело — прием в комсомол, но
на самом деле это чиновники делают его простым и буд­
ничным, выхолащивая его внутренний, нравственный
смысл. «Вызубрили устав и без запинки на него ответили,
вот и весь прием,— пишет мне Оля Пуник. — А мне хоте­
лось не так. Мне хотелось, чтобы это запомнилось на
всю жизнь! Помните, как в «Молодой гвардии» принима­
ли Радика Юркина?»
Одним словом, нужно уметь вышелушивать из жиз­
ненных явлений их нравственный смысл и видеть его.
А он есть во всем. Как часто за скромностью таится силь­
ная и решительная натура и, наоборот, бахвальство, р аз­
вязность прикрывают трусость и слабость души! Внеш­
няя грубость может служить маской большой внутрен­
ней растерянности и обиды. Все очень сложно, и не всег­
да поэтому можно взять крепость лобовой атакой.
Ведь мало, положим, доказать, что бога нет. Д а и
очень трудно доказать это верующему человеку лекциями
и логическими аргументами, ибо вера в том и заключает­
ся, что она ставит себя выше доказательств и всяких ар ­
гументов. Изгнанная из одного угла, она находит свое
прибежище в другом, потому что она — вера. Очень хо­
рошо это выразил Достоевский: «Я лучше останусь со
Христом, нежели с истиной».
Религия вырастает из страха перед несовершенства­
ми и несправедливостями^жизни и переносит на небо
решение тех проблем, которые человек не может или
отказывается решать здесь, на земле. Поэтому рели­
г и я — это удел слабых и нищих духом. И глубоко прав
Маркс, определяя ее как мировоззрение и самочувствие
человека, не нашедшего или уже потерявшего себя.
«Слабость всегда спасалась верой в чудеса; она счи­
тала врага побежденным, если ей удавалось одолеть его
в своем воображении...» 1
Вот почему религиозный человек с таким трудом под­
дается разного рода логическим аргументам и до каза­
тельствам. Веру нужно изгнать из самого ее глубинного
прибежища — из области чувств и надежд. И оконча­
тельно победить ее можно только одним доказательст­
вом: нравственная, справедливая и высокодуховная
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 8, с. 123.
381

жизнь, о которой издревле мечтал и мечтает человек,
возможна без всякого бога. Эти мечты, в которых чело­
век возвышал себя над низкой и унижающей его дейст­
вительностью,— не о тражение бога на земле, а порожде­
ние земли, человека и его все растущего духа. Подняв­
шись над самим собой, над своим животным, звериным
прошлым, человек породил высокие, высочайшие поня­
тия добра и справедливости, которые, наряду с трудом,
подняли его над уровнем животного. Эта великая сила
возникла в человеческом сердце из совместной, общест­
венной жизни людей, когда человек понял, что нельзя
жить вместе, ненавидя, нельзя жить вместе, враждуя
друг с другом, когда он осознал себя и понял, что он
больше не зверь, а человек, что он должен жить иначе,
чем живут звери, он должен жить по законам братства.
Это была в свое время практически неосуществимая меч­
та, и, может быть, из этой неосуществимости и родилось
представление о ее божественном происхождении. По­
рождение своего сознания человек воплотил в форму
сказок, поэм и религиозных мифов.
Религия присвоила их себе и направила против чело­
века же: все высшее, чистое, светлое она объявила бо­
жественным идеалом, недостижимым для греховной че­
ловеческой натуры.
Задача нашего общества — утвердить обратное, вер­
нуть человеку похищенные у него духовные ценности и
осуществить их в жизни.
Теперь пора сказок прошла: не летают ковры-само -
леты, не ходят сапоги-скороходы и не раскрываются с ка ­
терти-самобранки; д аж е пятилетний ребенок не верит
этим старым поэтическим вымыслам. Все, чем жив чело­
век, создается его трудом, в нем вся его сила. Это всем
теперь ясно, и в этом вел'икая заслуга марксизма. Но
точно так ж е его трудом, нравственным его трудом, со­
здается и сила любви, дружелюбия и добра. Это труд­
нее, сложнее и тоньше, это потребует больше усилий и,
видимо, больше времени, но это так же обязательно и
исторически неизбежно, потому что без этого тоже не
может жить человек.
А это значит установить подлинно человеческие отно­
шения между людьми, то есть осуществить в жизни то,
что записано в моральном кодексе.
«Установить отношения...— могут усмехнуться неко­
торые.— Наивное и старомодное нравоучительство!»
382

«Идеализм, непонимание законов общественного разви­
тия!» — упрекнут другие.
Но вот пишет женщина, участница Великой Отече­
ственной войны, ныне тяжело больной человек, инвалид
первой группы, пишет «об отношениях, которые сложи­
лись в семье» и которые создали опасность для воспита­
ния сына. Муж — полковник, коммунист, тоже участник
Великой Отечественной войны, а сейчас ответственный
работник, но он очень груб, нечуток, резок, часто пьет,
«жену обзывает -по-всякому в присутствии детей», груб и
с детьми. И вот в семье назревает трагедия.
Пишет девушка, ученица девятого класса. О те ц — ра ­
ботник милиции, недавно назначен начальником район­
ного отделения. Он и раньше был груб, а теперь совсем
зазнался, ни с чем и ни с кем не считается, оскорбляет
жену, дочь, за всякую мелочь называет ее свиньей. «А я
не хочу быть свиньей! — заявляет девушка. — Раньше я
хорошо училась, а теперь у меня все мешается в голове,
я ничего не понимаю».
Разве ссылка на материализм и законы общественно­
го развития не является в таких случаях только маски­
ровкой нравственной пассивности людей, не желающих
сделать над собой усилие? И разве не эта нравственная
пассивность, а вернее, элементарная распущенность, гру­
бость, а иной раз и прямая дикость в отношениях лю­
дей лежит в основе тех многих и многих трагедий и
судеб, которые перед нами прошли? Но разве обязатель­
ны трагедии даж е при жизненных ошибках и неуда­
чах?
Будем учиться жить. Будем крепить нравственное
здоровье человека. Потому что коммунизм — это не
только накопление производительных сил, не только оби­
лие еды, домов и машин, хотя без этого коммунизма, ко ­
нечно, не будет. Но его не будет и без совершенствова­
ния самого человека. А это — тоже работа. Преодоление
животного примитивизма, мелочности, низменности ж е ­
ланий и целей, преодоление инертности и равнодушия,
преодоление двойственности, внутреннего раскола, дроб­
ности и дряблости души. Одним словом, основательная
вентиляция души, но с обязательным сохранением ее бо­
гатства и многогранности и выработка новых, совершен­
но необходимых для дальнейшей жизни человечества к а ­
честв и способностей. Выработка дисциплины желаний
и в то же время обогащение этих самых желаний, мыс­
383

лей и чувств, дисциплина воли, умение подчинить себя
общественным требованиям и быть в то же самое время
источником этих требований, быть живой, творящей, а не
мертвой клеточкой общественного организма — все это
очень большая нравственная работа и, возможно, искус­
ство, искусство жизни.
«Чему равняется человек»
Однажды в вагоне метро мне пришлось наблюдать
такую сцену. Ехала группа молодых мужчин, видимо,
рабочих. Они оживленно разговаривали о каких-то своих
делах. Особенно горячился один, с серыми, тревожными
глазами.
—
А если он работать умеет, а не хочет,— чему он
равняется?
Поезд остановился, мне нужно было выходить. Люди
эти тоже вышли со мной, сгрудились около мраморной
колонны, и тот, главный спорщик, снова повторил свой
вопрос:
—
Нет, вы скажите, чему он равняется?
Меня заинтересовал и разговор, и этот беспокойный
человек, но задерживаться было уже неудобно. Я пошел
своей дорогой, так и не поняв сущности дела, и поду­
мал: а ведь это, пожалуй, самый основной вопрос и
нравственности, и воспитания, и жизни: чему равняется
человек? Что он стоит? В чем смысл и ценность чело­
веческой жизни?
Как горько слушать голоса людей с неудавшейся,
разбитой жизнью, людей, которые ничего не дали своему
времени, и время не заметило их: осталась пыль и вза­
имные обиды. Особенно много таких писем идет, конеч­
но, от заключенных: «А ведь я тоже человек!» «Я тоже
хочу жить, есть, пить и дышать воздухом. А что я видел
в жизни, что взял от нее?» Одним словом, «цыпленки
тоже хочут жить», как пелось в одной старой песне. Но
посмотрите, насколько ограниченно содержание этой
формулы. Ведь дело-то не в том, что ты вообще живешь,
но и в том, как ты живешь!
Припомним заключенного Григория Александрова,
который писал мне о гордости человека: «Гордость не­
обходима, без нее нельзя жить. Гордиться нужно тем,
384

что смог, нашел в себе силы переступить через себя, а не­
которые заменяют эту гордость жалостью к себе».
Поистине гордые и достойные человека слова.
А вот другой, тоже заключенный: «В мире слишком
много неправды и несправедливости, так зачем же еще
больше углублять эти пороки человечества? Все это по­
родили сами люди, и мы долж-ны уничтожить .все плохое,
что осталось нам в наследство от предков».
Но о себе он почти ничего не говорил в этом первом
письме, и я ему об этом написал: «Почему же вы, предъ­
являя претензии, обвиняя всех и вся, молчите о себе,
о своих проступках или преступлениях?»
«Отвечу,— пишет он мне.— Сейчас мне тяжело. Обид­
но и горько и за себя, и за людей и их поступки. Да,
я осужден. Осужден людьми и своей совестью. А суд
чести выше всего. Но об этом нужно молчать, не каяться
всенародно и не искать оправдания и поддержки у кого-
то, а молчать. Осужденный своею совестью должен мол­
чать. Я, по крайней мере, считаю так!»
И такое молчание, исполненное той же человеческой
гордости и достоинства, пожалуй, действительно ценнее
многих слезных покаяний.
А вот еще один, и тоже из заключенных.
«Есть в жиз1ни крылатые слова, и самые дорогие из
них: «Человек — это звучит гордо!» Отсюда берут исто­
ки прекрасные человеческие начала. Определяя мое от­
ношение к окружающему, я скажу немногое: единство
цели собирает мою личность в человеке, который хочет
отдать жизнь поискам прекрасного. А говоря о преступ­
ности, я мог лишь сказать: отбирая у преступника сво­
боду, мы заодно отбираем у человека его сознание цен­
ности человеческой жизни». На это, конечно, можно ск а ­
зать, как я и сказал ему в ответном письме, что «пре­
ступник потому и становится преступником, что он сам
для себя уже потерял сознание своей ценности», и все
же его высказывания говорят о глубине и тонкости пере­
живаний человека.
Следовательно, высокое представление о человеке
ровсе не привилегия какого-то особого сорта людей —
умственной элиты, интеллектуалов, это не выдумка мо­
ралистов и проповедников. Нет, оно свойственно и лю­
дям трудной, ущербной судьбы, сумевшим подняться до
правильного понимания того, «чему равняется человек».
Следовательно, это не результат благополучной, «удач­
13. Г. Медынский, т. 2
385

ной» жизни, а, наоборот, условие и основа ее «удачи» и
«благополучия», а точнее — ее направления. Это вопрос
нравственный.
Сколько, например, жалоб, как мы видели, зачастую
обоснованных, приходится читать и выслушивать: на
равнодушие, на разные рогатки, которые встают на пути
людей, вышедших из заключения. Конечно, трудно, ко ­
гда тебе не верят, когда каждому твоему шагу сопутству­
ет подозрительность, вызванная, кстати сказать, твоим
прошлым и твоею собственной виной. Ведь в этом, мо­
жет быть, и заключается самое страшное наказание — в
потере общественного доверия. Человека могут освобо­
дить от наказания, снять решетки, замки, а недоверие
остается. Но ведь доверия нельзя требовать, его нужно
завоевать, как и любовь и дружбу. И, как любовь и
дружбу, его можно потерять в одно мгновение, а на то,
чтобы восстановить, нужны долгие годы. Ведь что такое
доверие, как не «общественная стоимость» твоей личнос­
ти? А эту «общественную стоимость» определяет то, как,
в каком направлении решает личность те вопросы, кото­
рые ставит перед нею жизнь. Это тоже вопрос нравствен­
ный.
Вот почему формирование нравственной личности
является центральной проблемой воспитания, и прежде
всего в семье и школе. И не обтесанный пятерочник, не
передовой слесарь или доярка, не просто хорошие «кад­
ры» должны быть, в конечном и глубоком смысле, целью
воспитательной работы, а человек — высоконравствен­
ный, организованный, общественный человек.
Эта мысль не нова, ее развивали многие наши педа­
гоги и мыслители.
«Дайте выработаться и развиться внутреннему чело­
веку. Дайте ему время и средства подчинить себе нар уж ­
ного, и у вас будут и негоцианты, и солдаты, и мо­
ряки, и юристы, а главное, у вас будут люди и гражда­
не»,— говорит в своей проникновенной статье «Вопро­
сы жизни» знаменитый хирург и педагог Н. И. Пи­
рогов.
«...Воспитание, — подчеркивает Н. Г. Чернышев­
ский,— главной своей целью должно иметь приготовле­
ние дитяти, потом юноши к тому, чтобы в жизни он был
человеком развитым, благородным и честным. Это в аж ­
нее всего. Заботьтесь же прежде всего о том, чтобы ваш
воспитанник стал человеком .в истинном смысле слова,,.
386

Если вы будете поступать иначе... вы сделаете очень
важную ошибку, следствия которой будут вредны и для
вашего воспитанника, и для общества...»
Мы должны воспитать в детях потребность делать
добро и самым близким, и самым далеким и видеть в
этом одинаковую для себя радость. Мы должны научить
их жить, творчески мечтая, и превращать эти мечты в
действительность. Мы должны снабдить их привычками
трудиться и видеть радость в труде, а не усталость от
него. Мы должны научить ребенка любить человека и
будущее человечества, ради которого каждый почитал
бы для себя счастьем сгореть «факелом великой любви
к людям».
И все это молодежь понимает, она сама тянется к све­
ту и хочет постичь себя и людей, найти свое место в ж и з­
ни, ее глубинный смысл.
«Жизнь так сложна, и я так мало жила, ведь мне все­
го шестнадцать лет. Я хочу петь и танцевать, но не могу,
мне чего-то не хватает, и где-то бродит моя душа,— пи ­
шет Тамара Булат из Луганска.— Я часто думаю о
себе. К акая я, что я за человек? Я хочу узнать себя,
очень хочу. Если мне что-то скажут обо мне, я думаю об
этом. Мне хочется, чтоб обо мне все говорили хорошее,
чтоб я всем нравилась. И сама хочу всем сделать что-то
хорошее. Читаю книгу о ком-нибудь и думаю, сравни­
ваю героя с собой, хочу, чтобы у меня были те же поло­
жительные черты, что и у него. Я сравниваю себя с к а ж ­
дой девочкой из нашей группы: почему я такая, а они
такие? Как можно назвать такого человека? Мне страш­
но хочется узнать, изучить всех людей, особенно тех, кто
отличается чем-нибудь ото всех, чтобы просто знать лю­
дей, чтобы перенять у них все хорошее. Я анализирую
свои поступки, я хочу узнать себя, изучить себя: что во
мне есть плохое, что хорошее?
Я хожу, думаю и не найду ответа: для чего я живу,
для чего живут все люди? Я никогда не могу удовлетво­
рить свою душу. Скажите мне, какая я?»
Ну, какая она, эта ищущая ответов чуть ли не на все
существующие вопросы, душа? Хаос! Это — первоздан­
ный хаос, в котором все элементы таблицы Менделеева
кипят еще в свободном, чистом состоянии и ищут, ждут
встреч, соединений и осмысливаний. И насколько же ве­
лика ответственность нас всех, окружающих эту душу, и
прежде всего взрослых, чтобы из хаоса получились здо­
13*
387

ровые и прочные соединения, чистые, сверкающие кри­
сталлы нравственных ценностей.
Вот письмо из Ташкента от Нади Деменковой:
«Бывают разные люди, и каждый может и нравиться
и в то же время отталкивать от себя, Каждый может
ошибиться, но у одних — меньше ошибок, правильного
больше, у других — наоборот. Одни стараются испра­
вить свои ошибки, а те, кто не желает ничего исправлять,
когда их наталкивают на это, они считаются просто мел­
кими людишками. Я вам скажу искренне, что бывают
и у меня ошибки, и тогда после стыдно смотреть подру­
гам в глаза. Но я стараюсь их исправлять. Бывает так,
что увлечешься какой-нибудь книгой и не выучишь уро­
ков, но ведь надо превозмочь себя и сделать то, что нуж ­
но прежде всего».
В ответ на мое письмо она написала мне снова, и
тогда ее борьба за становление своего характера сдела­
лась еще очевиднее.
«Почему подругам нравится мой характер? Потому
что я, во-первых, очень настойчива и, во-вторых, я люб­
лю справедливость: что у меня на душе, то я говорю
прямо в глаза и никого не осуждаю за глаза. Но моя на­
стойчивость и упрямство иногда доводят меня до плохо­
го. Если я, например, во время ответа забыла ну, дату
какую-нибудь, и мне подсказали, то я ни за что не повто­
рю эту подсказку, совесть не позволяет. Потом — я очень
вспыльчива. Я очень каюсь в этом и борюсь с собой. Как
я борюсь? Я работаю над тем, чтобы быть выдержанной.
Если я сказала себе, что я должна сделать то-то, зна­
чит, должна сделать. Одно время я, например, задалась
целью не смеяться две недели, и, как бы ни было смеш­
но, я не смеялась. Стараюсь воспитать в себе силу воли:
если я задумала что-либо сделать, я через все препят­
ствия пройду, но своего добьюсь. И еще — как я изжи ­
ваю свою вспыльчивость? Я стараюсь отшучиваться,
а потом уже, когда останусь одна и все взвешу, оценю и
продумаю, тогда отвечу так, как нужно/Но это еще да­
леко не все. Мне придется с этим еще бороться и бо­
роться».
Все это, конечно, еще наивно, по-детски — не смеяться
две недели,— но тем не менее обнаруживается человек
сильный, хотя, может быть, и не органически, не внут­
ренне, а, как говорится, сильный через силу; но все-таки
он борется и, преодолевая себя, чего-то достигает. А вот
388

другой тип: слабый, но сознающий свою слабость и по­
тому ищущий опоры не в себе, а в другом.
«Главная беда в том, что у меня не хватает силы
воли. Одним словом, я нехорошая девушка, с родителя­
ми обращаюсь грубо, с учителями — тоже, чересчур гор­
дая и упрямая. Не могу терпеть, когда мне что-нибудь не
нравится. Потом — равнодушие и распущенность. Н у ж ­
но что-нибудь сделать — ладно, в следующий раз сде­
лаю, а потом забуду. Думаю слишком много. Хочется
знать все, что знают другие, но хотение -не сбывается.
Иногда сама понимаю, что нужно так сделать, а не так,
но почему-то не делаю. И если дальше так пойдет, то
что же из меня выйдет? Помогите мне, я долж на испра­
виться».
Эта категория людей, этот слабый тип характера и
является, кстати сказать, в значительной, если не в по­
давляющей, степени источником, поставляющим кадры
нарушителей общественных нравов и законов.
Бывает, что и вырос человек, *но в нем не все еще
устроилось и не все окончательно утвердилось, усвоен­
ные как будто бы знания и правила жизни еще не спая­
лись в единое монолитное целое и не стали убеждениями.
А между тем можно прямо сказать, что убеждения —
основа человеческой личности и без убеждений нет этой
личности. Если человек способен склониться туда и сюда,
если он не имеет того, что было бы его кровным, свя ­
тым делом, за что бы он стоял насмерть,— это еще поло­
вина человека. «Знаете, как мне трудно исправляться,—
пишет мне один из таких людей. — Ведь я такой: куда
меня позовут, туда и иду. Знаю и понимаю, что это пло­
хо, а иду».
Вот в этом и заключается часто первоисточник всех
бед и трагедий, совершающихся с человеком в жизни:
в слабости характера, в отсутствии убеждений, в недо­
статочной высоте моральных понятий и в отсутствии под­
линной борьбы за свою личность, за свою человеческую
честь и достоинство, в непонимании правильных отноше­
ний человека и общества.
Случись какая-то заминка, затруднение, неудача, и
человек потерял себя. И вот таким-то, может быть, нуж­
ны не вилы, а колышек для опоры и лишняя «порция
удобрения» в виде внимания, добра и поддержки.
А вот целая исповедь:
«В школе я никого не признавал, считал себя выше
389

других, в спорах всегда старался доказать свое и врал,
врал на каждом шагу. Мама всегда выгораживала меня
и во всем обвиняла учителей. Потом я поступил в тех­
никум, встретился там с ребятами, которые верили мне,
и я все врал и врал».
Потом этот паренек все-таки вместе с другими поехал
в колхоз, на уборку, и там влюбился в одну девушку.
А чтобы привлечь ее, он продолжал врать, что отец у
него работает кинооператором в студии, что сам он тоже
снимается в кино и что-то другое в этом роде. Девушка
разгадала его, оттолкнула и перестала даже с ним раз­
говаривать.
«Но я полюбил ее по-настоящему, не на пять минут,
как говорят наши ребята,— ж алуется незадачливый Р о ­
мео.— Подскажите, пожалуйста, что нужно сделать, что­
бы стать другим человеком?»
Я не буду пересказывать всю исповедь, так как смысл
ее будет понятен из моего ответа этому пареньку.
«Получил я твое письмо. Большое спасибо за искрен­
ность и доверие. Главный вопрос, о котором ты пи­
шешь,— это твоя любовь к девушке. Трудно мне, старо­
му человеку, об этом судить, и сначала, по правде
сказать, я и не хотел отвечать, но потом решил, что не­
сколько полезных для тебя мыслей я все-таки смогу
высказать.
Прежде всего очень хорошо, что полюбил ты эту де ­
вушку по-настоящему, «не на пять минут». Это говорит
о цельности и чистоте твоей натуры. Конечно, грустно,
что она тебе не отвечает взаимностью. Но ведь, как го­
ворится, насильно мил юе будешь. Сам ж е ты говоришь,
что она девушка хорошая, умная, гордая, много читает,
значит, много и думает, одним словом, девушка высокой
души. А ты? Ты сам себя характеризовал не очень хоро­
шо, ты честно обо всем написал, и я не хочу повторять
этого. И в отношениях с девушкой ты допускал старый
грех — ложь. Зачем? Возьми себе за правило никогда
и ни в чем не лгать. И тем более нельзя лгать в любви.
Любовь нельзя строить иа обмане и лжи. Полюбив хоро­
шую девушку, ты должен был равняться по ней, а не
стремиться покорить ее глупыми выдумками.
Отсюда вытекает главный вывод: нужно прежде все­
го быть хорошим человеком, достойным человеком, кото­
рому можно верить и которого можно уважать. Человек
в жизни ставит себе разные цели; они могут сменять
390

друг друга, могут поглощать друг друга, могут допол­
нять друг друга, но среди них должна быть одна
главная и всеобъединяющая цель: быть хорошим чело­
веком.
Вот поэтому меня настораживают твои слова:
«Может быть, и вправду не обязательно становиться
другим человеком? Может, не нужно лучше учиться, мо­
жет, не нужно стать начитанным? И теперь я с каждым
днем качусь словно в пропасть. Я пил вино, курил, но
все бросил, потому что полюбил ее. А она говорит, что
ей все это безразлично. Так стоит ли мне стараться?
Если я потеряю ее, то для чего мне тогда учиться? Мама
во мне тоже находит только плохое, и я все скрываю от
нее. Папе тоже не могу сказать. Я пишу вам потому, что
надеюсь, что вы поможете мне разобраться во всем и
найти правильный путь».
Ну вот, теперь давай вместе и искать этот правиль­
ный путь. Девушке ты лжешь, и из-за этого потерял ее
любовь; мать ты обманываешь, от отца скрываешь,—
у тебя все построено на лжи. Об этом я уже сказал, и да­
вай из этого делать правильные выводы. Большая лю­
бовь к девушке — хорошее дело, но это не самая выс­
шая цель. Ты помнишь у Гоголя в «Тарасе Бульбе» Анд-
рий полюбил красавицу панночку и за это предал свою
родину, и ты знаешь, как ответил ему (и правильно от­
ветил) его отец, вольный казак Тарас Бульба.
У тебя, конечно, положение другое, но все равно из-за
неудачи в любви бросать учиться, приниматься снова за
водку и пускать жизнь под откос, потому что это «ро­
мантично»,— ты прости меня, но глупее этого ничего при­
думать нельзя. Старайся быть прежде всего хорошим
человеком, не для кого-то, не для чего-то, а сам по себе,
человеком правдивым, честным, чистым, мужественным,
не боящимся ответственности за свои дела и поступки,
старайся быть хозяином своей жизни, своей судьбы, сво­
его характера, старайся быть культурным человеком,
начитанным, умным,— все остальное приложится. И тог­
да та же самая девушка, или другая, тебя полюбит тоже
по-настоящему, потому что ты будешь достоин этой
любви.
Вот твои цели, и работы тебе еще много. Тебе ведь
и грамоту еще нужно изучить, самую простую грамоту.
Вот я читаю твое письмо, ты учишься в техникуме, а
письмо-то совсем неграмотное. Так что бери, брат, свою
391

голову в руки и принимайся за дело, помни: хороший че­
ловек, развитая, самостоятельная, сильная и нравствен­
ная личность может всего добиться в жизни, может ме­
нять и самую жизнь, а расхлябанный, безвольный и бес­
цельный человек будет всегда жертвой жизни, а может
скатиться и на самое ее дно.
Ну вот, дорогой мой, думай и выбирай. Хочу верить,
что ты правильно все обдумаешь и правильно решишь.
Желаю тебе успеха в жизни и всякого добра».
Видите, как все неустойчиво и хрупко: отказала де­
вушка в любви, и уже сомнение — нужно ли быть хоро­
шим? Стоит ли стараться и не лучше ли дать себя закру ­
жить романтике преступлений?
Перед нами прошел большой ряд человеческих сл а ­
бостей. Исходя из одного источника — из слабости лич­
ности, слабости мысли и воли, из неумения владеть со­
бой и неспособности понять жизнь, осознать причины и
следствия и, наконец, из низкого уровня нравственных
понятий и критериев,— все они, при стечении каких-то
обстоятельств, заканчиваются преступлением.
«Повелевать счастьем», «не гнуться характером»,
«быть сильными духом» — это все тот ж е вопрос о че­
ловеке и формирующих его обстоятельствах, о том, чему
равняется человек.
«Кстати, о совести,— з аканчи вает свою большую ис­
поведь молодая женщина с очень сложной судьбой. —
Есть ли она? Или это просто слово одно? Я во всех отно­
шениях была и старалась быть очень честной. Но кому
нужен этот кристалл? Может быть, лучше закрыть на все
глаза и поступать не так, как подсказывает совесть,
а как течет жизнь?»
Жизнь течет всячески. Но если жизнь — река, то че­
ловек в ней — челн, и от того, как он плывет и как управ­
ляется, зависит его путь. Не все бывает хорошо и безо­
блачно в жизни, но зато многое зависит от того, как че­
ловек поставит себя в жизни, что он ей даст и что он
от нее возьмет. Потому что живет-то человек, и поступки
совершает человек, и дела вершит, и жизнь творит чело­
век. И от того, какой это человек, зависят и* его дела, и
поступки, и жизнь. «Кристалл» все-таки нужен, и нужен
он прежде всего самому человеку. И также очень нужен
обществу.
В клубе большого завода, носящего звание завода
коммунистического труда, идет диспут: «Что нам мешает
392

жить?» На сцене высокая девушка .в
-зеленой вязаной
кофточке: она стоит, заложив руки за спину и прямо гля­
дя в зал.
«Меня зовут старой девой. Ну что ж! Пускай зовут!
Это зовут те, кого только пальцем помани, и они готовы.
А я... Мне двадцать шесть лет, я еще человека найду.
А всякой шушере, которая липнет, как слепни к потной
лошади, я и дотронуться до себя не дам!»
А вот Галя Мазуренко, чудесная девушка, одна из
тех, которые легли в основу образа Марины из моей
«Чести». Она кончила обычную московскую школу, и
кончила хорошо, могла бы смело идти в вуз, но с двумя
подружками они сговорились ехать -в Сибирь на боль­
шую стройку. Подружки в последний момент, однако,
изменили — родители не пустили,— и девушка поехала
одна. На возражения матери отвечала: «Теперь я обяза­
на ехать. Если они струсили, значит, я за них обязана
ехать». На стройке Галя поселилась в общежитии с дву­
мя другими девушками, которые повели себя недостойно.
Чтобы не видеть гадостей, Галя уходила на это время
из общежития в обступавшую его тайгу, где было спо­
койнее. Когда об этом стороной узнала ее мать, она по­
требовала, чтобы дочка вернулась домой, но Галя опять
ответила: «Что ты, мама? Если так, значит, тем более
я должна быть здесь, я должна это победить».
И победила, в общежитии был наведен порядок.
Только потом, к сожалению, эта честная и мужествен­
ная девушка героически погибла, пытаясь предотвратить
аварию на стройке. Но она осталась человеком, и ее пер­
сональная парта до сих пор стоит в школе, где она учи­
лась, и на ней сидят лучшие ученики класса.
Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
Правда, «булат» тоже не сразу закаляется, но никто,
кроме тебя, не овладеет твоими мыслями и не соберет в
один пучок твою волю. Есть счастливцы, которые полу­
чают это даром, — цельные, сильные натуры, но и им,
мне кажется, не дается это без труда. Характер надо
делать — всей жизнью своей, каждым поступком, ка ж ­
дым фактом своей биографии, чистотой помыслов, чет­
костью мысли, возвышенностью мечты, напряжением
сил, непреклонностью воли. Только одним, видимо, при­
ходится работать меньше, а другим больше.
393

«Нужно стоять выше всех мелочей,— пишет мне одна
девушка в самый канун Нового года, поздравляя с на­
ступающим праздником, и делится в связи с этим свои­
ми мыслями и планами на будущий год. — Нужно иметь
цель, на достижение которой не должны влиять никакие
невзгоды личной жизни. А то, бывает, случится что-ни-
будь, и опускаются руки, и думаешь: как тяж ела борьба
и как хочется все бросить и уснуть. Но почитаешь хоро­
шую книгу — а есть книга, которые, как солнечный луч,
озаряют все уголки души и помогают разобраться во
многом и многом — и тогда забываешь об этих мыслях
и стараешься опять, и борешься, и появляется уверен­
ность, что ты человек, что жизнь впереди и будет она
хорошая и оставит какой-то светлый след».
Вот в этом и заключается главная сущность воспи­
тания и дополняющего, завершающего его самовоспита­
ния — в формировании способности человека самостоя­
тельно выбирать пути жизни и сознательно строить эту
жизнь, преодолевая зло и *вне и внутри себя и отметая
всякие побочные, отрицательные влияния. Да, начинает­
ся это где-то далеко, на подступах к жизни, в детстве, но
процесс этот вовсе не временный, ограниченный какими-
то определенными рамками. С течением времени меня­
ются обстоятельства, требования общества, меняется сам
человек и окружающие его люди и приходится «переучи­
ваться» заново. По сути дела, человек воспитывается всю
жизнь и всю жизнь учится жить.
Воспитание нельзя рассматривать как пассивный про­
цесс: я говорю — он слушает и выполняет. «Они дум а­
ют, что мы не думаем»,— сказали раз о таких опекунах-
воспитателях смышленые ребята.
Нет, воспитание — это активный процесс, и человек —
не только объект, но в какой-то мере и субъект воспита­
ния, который участвует в нем как активная, как избира­
тельная в конечном счете сила. Подлинное воспитание
немыслимо без глубокого индивидуального подхода к че­
ловеку как к личности — к реальному человеку с его
ошибками и слабостями, в том числе и к трудному чело­
веку. Оно невозможно без решительной и упорной, часто
длительной борьбы за человека, борьбы, ведущейся по­
рой с переменным успехом, но тем более радостной, ко­
гда она заканчивается подлинной победой.
Воспитание нельзя строить ка простом внушении,
с одной стороны, и на бездумном послушании или сле­
394

пом подражании — с другой, хотя опять-таки и то, и дру­
гое, и третье, несомненно, играет какую-то свою и порой
немалую роль. Ведь нам необходимы люди мыслящие,
способные посмотреть на вещи по-своему, способные от­
личить добро от зла и устоять против зла, нужны люди
мужественные, способные трезво видеть жизнь и вдохно­
венно бороться за ее постоянное улучшение, нам нужны
активные деятели, творцы и борцы. Поэтому подлинное
воспитание достигается тогда, когда человек сознатель­
но берет то, что ему стараются привить, и делает это
своим собственным, частью и элементом своей личности.
Из всей совокупности того, что ему предлагает жизнь,
воспитатели, школа, книги, он берет то, что увязывается
с его личным опытом, запасом идей, с его настроениями,
индивидуальными особенностями, интересами и т. д. Д е ­
лая из всего этого свои выводы и основываясь на них,
человек сам намечает свою жизненную линию и в конце
концов делается хозяином своей судьбы и активным чле­
ном общества.
И в этом, на мой взгляд, заключается самая главная
цель воспитания: пробудить и развить в человеке стрем­
ление и способность к самовоспитанию, зажечь факел,
который будет светить в жизни. «Это идеализм,— во з ­
разили мне на это в одном споре.— Прежде чем зажечь
факел, его нужно наполнить». Да, нужно наполнить —
пустая душа гореть не может. Но автомобильный бак,
прошу прощения за грубоватый пример, может быть з а ­
полнен горючим по самую пробку, а если, говоря шофер­
ским языком, нет «искры», двигатель останется мертвым.
А именно в «искре», в стремлении к знанию, к внутрен­
нему совершенствованию, к собственному росту и к про­
явлению себя в обществе,— одним словом, в пробужде­
нии нравственной личности и -заключается главная зад а ­
ча воспитания, его критическая точка. Человек становит­
ся творческой личностью. А жизнь и вообще — это твор­
чество: жить в семье, воспитывать детей, строить свои
отношения с людьми, не говоря уже о труде, о работе,—
все это непрерывное творчество. И тем-то и бывает
жизнь интересна для человека, что он постоянно борет­
ся, что-то преодолевает и что-то создает. А когда жизнь
бездумна и бессмысленна — она немилосердно скучна.
И в этой связи я не могу еще раз не сослаться на
роман польского писателя Казимежа Брандыса «Между
войнами».
395

«Пока человек жив, судьба его не может считаться
завершенной. Упорная, неотступная борьба за настоящее
и будущее воодушевляет человека, несмотря на то, а мо­
жет быть, именно потому, что в этой борьбе, как и во
всякой другой, человека подстерегают опасности... Никто
никогда не может с полной уверенностью утверждать,
что он все выполнил: каждый, кто сам решает свою судь­
бу, в той или иной степени подвергается опасности.
Ошибки и падения всегда поджидают нас на пути, и
только тот настоящий человек, кто до конца отражает их
удары. Убивать зло и ложь, уничтожать в себе и вокруг
себя все, что представляет угрозу для добра и правды,—
разве существует долг более важный?»
Может быть, этому и «равняется человек»?
Здесь мы подходим к главнейшему, пожалуй, решаю­
щему вопросу — вопросу о целях. Я не хочу вмешивать­
ся в ведущийся по этому поводу спор: новые ли цели
пробуждают в человеке новые потребности или, наобо­
рот, повышенные потребности рождают и новые цели.
И то и другое благо. Хорошо, когда человек стремится
к хорошему.
Но прежде чем говорить о целях, я хочу сказать об
отсутствии цели, а, может быть, вернее, о «бесцелии», да
простится мне это не совсем законное с точки зрения
норм литературного языка слово.
«Добрый день, Григорий Александрович!
Судя по вашим произведениям, вы очень большое
внимание уделяете молодежи. Вот поэтому я и решила
поведать вам о своей беспомощности.
Мне двадцать два года. И представьте себе, я еще
никак не могу найти себя: все мои сверстницы учатся в
вузах, а я...
Расскажу немного о себе. Самое злое и опасное во
мне — лень, из-за которой здорово пришлось пострадать
в школе. Но мне кажется, что если я найду свое призва­
ние, то обязательно сотру с лица своей натуры эту отвра­
тительную черту характера. А вот как найти это призва­
ние? Если бы наряду с психологами были бы ученые,
определяющие призвание человека, то, может быть, не
пришлось... нет, нет! Вы не подумайте, что это признак
несамостоятельности. Просто действительно трудно ра­
зобраться в себе. Ведь в жизни так много прекрасных
профессий. Меня, например, влечет к музыке ивфизике.
396

литературе и математике, спорту и театру (между про­
чим, в школе меня считали очень способной ученицей).
Порой меня одолевает мысль: а что, если сразу учиться
в нескольких вузах? Но, к сожалению, это даже физиче­
ски невозможно.
Видите ли, некоторые мои сверстницы рассуждают
так. «Лишь бы учиться в институте, а в каком — не име ­
ет значения». А для меня самое важное — определить
свое призвание, Ведь Надеж да Константиновна писала,
что человек, если он любит то дело, которым занимает­
ся, может черпать в нем радость, удовлетворение, про­
являть богатую инициативу, повышать без утомления на­
пряженность труда.
Очень прошу вас: помогите мне найти что-то опреде­
ленное, я буду вам благодарна. Кстати, может ли чело­
век регулярно прочитывать все газеты, еженедельные и
ежемесячные журналы?
Жду с нетерпением ответа. Эмма».
«Здравствуйте, Эмма!
Вы с нетерпением ждете мой ответ — этим заканчи ­
вается ваше письмо. Ответ на что?
Вы пишете: «Все мои сверстницы учатся в вузах,
а я...» Почему же вы не закончили мысль? Почему поста­
вили это многозначительное и в то же время ничего не
говорящее многоточие? Кто вы и что вы? Ведь я должен
это знать, чтобы вам что-то ответить. А вы ничего о себе
не говорите, кроме того, что вы страдаете от. своей лени
и не можете найти свое призвание. И действительно,
ваша внутренняя лень дошла до того, что вы мечтаете
о том, чтобы ученые, психологи определяли призва­
ние человека. Что же тогда остается самому человеку?
И что же тогда будет представлять из себя человек,
если он по чужим заданиям будет жить и что-то делать
в жизни?
Вы пишете, что вас интересуют самые различные об­
ласти жизни... Впрочем, жизни ли? Вы пишете о музыке
и физике, литературе и математике, спорте и театре. Вы
думаете о том, чтобы регулярно прочитывать все газеты
и журналы. А что вы думаете делать в жизни? И что вы
делаете в жизни? Вообще, 'повторяю свой вопрос: кто вы
и что вы? Без этого, без понимания вашей жизни и лич­
ности, трудно ответить (на те вопросы, которые вы по­
ставили.
Боюсь, что вы не ответите мне, но это обнаружит
397

вашу несерьезность. Если ж е ответите, тогда поговорим
обстоятельнее».
Эмма, конечно, не ответила и тем подтвердила то, что
я и предположил в ней главным: видимость жизни, бо­
гатства запросов, видимость поисков и мечтаний, нечто
от современной моды. На самом деле этой, очевидно,
пресыщенной всеми благами жизни и избалованной де­
вице не нужно ничего: ни физики, ни лирики. Она хочет
брать все это в готовом виде и, как луна, светиться чу­
жим, отраженным светом, не дав ая ничего от себя,—
особая, утонченная, «инте ллектуальная» форма парази­
тизма.
Это мнимо значительная личность. И основной закон
ее бытия — тщеславие. Быть первым, выделиться из тол­
пы не подлинными своими достоинствами, а чем-то ис ­
кусственным и показным — сногсшибательной прической
или небесно-голубыми брюками, напускной серьезностью
или, наоборот, подчеркнутым легкомыслием, фальшивым
смехом или нарочитой грубостью, позой,— словом, чем
угодно, но обязательно выделиться. Неспособные под­
няться на вершину раскинувшегося перед ними древа
жизни силой своего труда, ума, таланта , щедростью сво­
ей души, такие птенцы машут куцыми крылышками, ста­
раясь взлететь выше всех лишь для того, чтобы быть
выше всех.
Фальшивая монета! Им невдомек, как много включа­
ет в себя понятие подлинно человеческой личности, «ис­
тинной индивидуальности», как говорил Маркс. Это
прежде всего — чувство общности, осознание себя час­
тицей общества, коллектива, ощущение своей ответст­
венности и за него, и за себя, осознание своего долга.
Это, я бы сказал, даж е, чувство вечности, да не вызовет
недоумения это высокое слово. Смысл его великолепно
выразила академик Нечкина:
«Представим себе — хотя это очень трудно — челове ­
ка нашего времени, не имеющего понятия об истории че­
ловечества. Может быть, он неплохой строитель, геолог,
даж е мастер по части вычислительных машин, и, с тех­
нических позиций, дело спорится в его руках: не дает
течи построенная им плотина, велико новое месторожде­
ние руды, точно составлена запускаемая в машину про­
грамма.
Однако прошлое человечества не только отпало от его
сегодняшнего рабочего дня. Оно вообще отрезано от его

жизни тупым ножом невежества и покрыто белесым ту­
маном. Его история, его собственное «я» начинаются
лишь с детских воспоминаний о бабушке.
Мы сразу ощущаем ущербность этого человека. Он
обделен и неполноценен. Он не может даж е приблизи­
тельно ответить на вопрос, в чем смысл его жизни. Его
работа — для чего она? Кто он сам — песчинка, гонимая
ветром в пыльном вихре, или участник коллективных дел
своей страны мира? В ответ на это он промолчит или
даст узенькие, не стоящие на ногах ответы, ограниченные
его вкусами, выгодами, специальными интересами, слу­
чайными пристрастиями. Круг событий сдавлен для него
сегодняшним днем, а его сегодняшний день оторван от
движения человечества...»
Чувствовать это поступательное движение человече­
ства и 'быть участником его, создавать, вкладывать,
пусть крупицы, но свои крупицы в общее, большое и р а ­
стущее здание,— без этого нет в наши дни подлинно че­
ловеческой личности. И любить — любить жизнь, любить
людей, любить свое дело и радоваться тому, что вышло
из-под твоих рук. И ненавидеть зло.
Тогда жизнь может засветиться самым неожидан­
ным образом, и человек почувствует ее полноту. И т а­
кой человек всегда найдет себя, свое место в жизни,
найдет красоту и смысл в любом деле и в любом поло­
жении.
«Мне очень хочется рассказать о том, что произошло
в моей жизни за один год. Почему-то я очень хотела
стать журналистом. Что именно влекло меня к журна­
листике — трудно понять. Просто хотелось все время ез­
дить, быть среди людей. Новые впечатления, люди. Но
конкурс я не выдержала. Домой ехать и неохота, и по­
чему-то было стыдно. Раз мне хочется чего-нибудь нео­
быкновенного, новых впечатлений, значит, надо ехать на
стройку. И вот шестнадцать девушек, таких же «неудач­
ниц», как и я, приехали на строительство казахстанской
Магнитки. Ни у кого из нас не было строительной специ­
альности; но работа не ждет: мы и учились и работали.
Через три месяца получили удостоверения штукатуров
четвертого разряда. Смешно вспомнить, как неумело мы
держали мастерок в руке, каким тяжелым казалось вед­
ро с раствором и как боялись мы пройти по трапу через
канаву. Теперь мы сами смеемся, вспоминая первую про­
гулку по стройке.
399

Сейчас мы строим жилье для рабочих будущего з а ­
вода.
Трудно было зимой, приходилось по очереди топить
печи-времянки, чтобы не замерзала штукатурка. Длин-
ной-длинной была ночь, кажется, что никогда не наста­
нет утро. О многом думаешь, сидя около печи,— и о
доме, и о будущем, вспоминаешь, что ты делала в это
время в прошлом году.
Интересно наблюдать пробуждение стройки. Сначала
в окнах загораются огни, а потом на белом поле начина­
ют появляться движущиеся точки: это люди идут на
работу. А ближе к восьми они идут уже сплошным пото­
ком. И все — строители.
Ветер часто менял «направление, печи дымили. Д ор о­
гу часто заметало снегом, машины не ходят, значит, ра­
створ нам не привезут. Но не было случая, чтобы де­
вушки ушли с работы. Всё переносили вместе.
Были среди нас и такие, кто проклинал себя, что
приехал. Вот, мол, убегу домой. Приходилось всей брига­
дой переубеждать, стыдить.
Сдружились мы за девять месяцев на стройке, пере­
жили суровую зиму, теперь ничего не страшно. Прове­
рили свои характеры, лучше узнали себя, разобрались в
своих желаниях. Теперь готовимся поступать в институ­
ты — кто куда, но уже заочно.
Мы нисколько не жалеем, что приехали сюда, наобо ­
рот, очень довольны: здесь мы прошли еще одну шко­
лу — школу жизни, познали радость труда, горечь неу­
дач, научились переносить трудности и невзгоды,— этому
в институтах не учат.
А сейчас мы активно участвуем в озеленении нашего
города. Возле кинотеатра посадили молодые деревья,
возле каждого дома по будущему проспекту Строителей.
Идешь по городу и. про себя отмечаешь: вот твой пер­
вый объект, где началась твоя трудовая жизнь; этот дом
штукатурили, когда первый раз выпал снег. И радостно
становится, что ты не в стороне от этого полезного дела,
что и твой труд приносит пользу».
Вот оно что значит настоящая, живая, богатая лич­
ность, творческое начало в жизни! Мечтала о журналис­
тике, о поездках, впечатлениях, людях. Но... провали­
лась! Вы помните, как с этой самой неудачи начала
путать и окончательно запутала свою жизнь Тамара Ма­
хова. Но Нина З амятина не упала духом, а, наоборот,
400

осмыслила тот участок жизни, который перед ней волею
судеб открылся, и светом своей личности осветила и об­
лагородила трудное, будто бы и неинтересное, и скучное,
и грязное занятие штукатура. И вот мы сидим с ней око­
ло дымящей печки и видим, как по снегу к стройке ран­
ним утром цепочкой тянутся рабочие; вместе с нею р а­
дуемся тому, как растут дома на пустынных землях;
вместе с нею представляем, как шумят только что поса­
женные деревья на будущем проспекте Строителей. Поэ­
зия! И какой жалкой, какой внутренне бедной, нищей
духом представляется ло сравнению с ней изощренная
во всех искусствах Эмма с ее метаниями между музыкой
и математикой, театром и спортом!
Цели! Это самое главное — цели! Вернее, идеалы, по­
тому что цель может быть и чисто практической, идеал
немыслим без нравственного устремления.
Я уже не говорю о людях большой жизни и великой
души, которые, как светильники, стоят на пути челове­
чества и освещают его. Перечитайте дневники Ф. Э. Д зер ­
жинского. Какое величие духа, высота целей, какая не­
сгибаемая, самоотверженная воля, способность идти на
все, на любые лишения, на страдания, на смерть ради
этих высоких целей!
Только одна фраза может, пожалуй, равняться с этим
по титаническому накалу души. Это предсмертные
слова Юлиуса Фучика: «Люди, я любил вас! Будьте бди­
тельны!»
Да, но ведь это Дзержинский, Фучик! Какие люди и
какое время! — слышу я скептические голоса. «А если
учат совести люди, не имеющие у себя того, чему учат,
бездушные и грубые? Другое время!»
«Отошли эти бурные годы, время Павки Корчагина,
время молодости наших отцов,— пишут две подружки
с Волынщины. — Сегодняшний день не сравнить с тем
временем. Недостатки есть еще в нашей жизни, и мы,
молодежь, комсомольцы, должны смотреть за своими
товарищами, выручать их из беды, не давать возможнос­
ти пятнать нашу жизнь и нашу честь».
Нет, нет и нет! Наше время не хуже, наше время,
может быть, ответственнее, потому что оно должно окон­
чательно осуществить, воплотить в жизнь то, о чем меч­
тали великие провидцы.
А время?.. Что значит время? «Время это — мы!» —
401

очень точно сказано в одном из стихотворений Е. Евту­
шенко.
Или у Расула Гамзатова:
Ты перед нами, время, не гордись,
Считая всех людей своею тенью.
Немало средь людей таких, чья жизнь
Сама источник твоего свеченья.
Будь благодарно озарявшим нас
Мыслителям, героям и поэтам.
Светилось ты и светишься сейчас
Не собственным, а их великим светом.
Значит, и для нас остается великая задача времени:
преодолев сопротивление всех «бездушных и грубых»,
до конца осуществить высокие цели и привести в соот­
ветствие с ними всю нашу жизнь. Это тоже требует ума,
таланта, душевной силы, моральной стойкости и чисто­
ты, упорства и настойчивости, а порой, глядя по обстоя­
тельствам, может быть, и риска и самоотверженности —
требует борьбы. И в свете этих общих критериев и целей
каждый должен найти свое место в жизни, свое поле
деятельности, если он хочет идти в общем строю, а не
«шукать» свое маленькое, узкое, а иной раз и уродливое
счастьице где-то на стороне.
Я не хочу повторять общеизвестное — о Мересьеве,
о космонавтах и многих, многих других. Но я не могу не
напомнить читателю о генерале Петрове, очерк о кото­
ром был как-то напечатан в «Известиях». Девятнадцати­
летним мальчишкой пошел он на фронт и в бою потерял
обе руки. Но он превозмог все и вернулся на фронт,
командовал частью и вел людей в атаки; и -сейчас в пол­
ной генеральской форме смотрит он на нас с фотографии
задорно, гордо, решительно,— несмотря ни на что,
остался человеком.
Или: «Мне двадцать три года. Три последних года
я инвалид второй группы. Жестокая и мучительная бо­
лезнь страшно терзает меня, гнетет и давит, доставляя
столько страданий и горя, что порой хочется выть от ди­
кой боли... Но черта с два! С ранней юности я сросся
душой с «железным» Островским, прошел его суровую
школу, учусь стоицизму. Работаю литсотрудником р ай­
онной газеты. Никто не знает, что я инвалид, никому
никогда я не рассказываю и не показываю своих рук.
Пощады себе не даю. Счастье нахожу в одержимости.
Осознав до конца судьбу, решил сгореть на работе».
402

Вот что значит сила человеческого духа! Значит, не
только во времена Островского были Павки Корчагины,
значит, и в нашей, мирной жизни тоже может закалять­
ся сталь! Сколько людей, как мы видели, нравственно
гибнет из-за разного рода жизненных бед и неурядиц,
а вот Надя Соколова из Молдавии нашла в себе силы
подняться над всем этим и сохранить самое высокое
представление о человеке.
«Вы меня простите, может, я не умею хорошо гово­
рить и писать, но я умею чувствовать и стараюсь понять
правду и сложность жизни. Я простая девушка, колхоз­
ница, и горжусь, что своим скромным трудом вношу хотя
бы малую долю в общее дело. В поле так хорошо, легко,
свежий воздух, без конца можно любоваться природой,
особенно весной, когда рано утром выезжаем в поле,—
какие красивые бывают картины! Ведь у нас в Молдавии
неповторимая красота природы!
Но мне очень трудно найти правильную позицию по­
ведения. Вот нам с детства твердят о беспрекословном
почтении к старшим, а моя мать эгоистка, л живая и ме­
лочная, и я не могу считать ее такою, каких воспевают
в книгах и песнях. Как можно любить и уважать чело­
века, который сам себя не уважает и которому ничего не
дорого. Когда человек не знает чего-то, это еще не беда,
но когда человек и не хочет знать из упрямства и мел­
кого самолюбия, этому нет названия. Мне это очень
обидно и очень тяжело переживать.
Я с детства старалась делать так, чтобы не обидеть
и не оскорбить других. Ведь если бы люди старались
хотя бы думать больше о добром, это было бы большое
достижение — ведь думы и мечты рождают действия.
И самая гордая красота в человеке — красота души.
В этой красоте сочетание всех благородных качеств: че­
стность и верность долгу, простота и скромность, сме­
лость и самоотверженность в труде и в борьбе, велико ­
душие и прямота, бескорыстие и чистосердечие, принци­
пиальность».
Высота и низменность, разность нравственных уров­
ней — вот психологический водораздел человеческого
рода, и когда-нибудь он станет основным. И не обяза­
тельно быть героем, не одних богатырей родит земля. Но
быть человеком, личностью, со своим стержнем, напраз-
ленностью, со своей, как Баж ов говорил, «живинкой»,
может и должен каждый.
403

«Иные ничего не хотят знать, и выпить для них —
высшее удовольствие. А я хочу видеть землю, знать
жизнь, понять ее справедливость и логику. А когда при­
ходится до декабря жить в степи, в палатке,— дело
военное,— когда есть случается на морозе, так что ло ж ­
ка примерзает к губам, когда читать удается только
при луне и ловить любую свободную минуту да еще
находить время для комсомольской работы — я се­
кретарь комсомольской организации,— романтика! И как
бы я хотел, чтобы такую школу прошли ребята, кото­
рые, сидя в шумных, благоустроенных городах, кричат
о скуке.
С гвардейским приветом Егор Анищенко». .
Живинка!
В Сибири, в селе Маркове, произошло событие миро­
вого значения: ударил фонтан самой древней и самой
ценной кембрийской нефти. А первым более тридцати
лет назад о возможности этого говорил тогда еще сту­
дент, явившийся в Москву из печорских лесов, Василий
Сенюков; более тридцати лет он доказывал, и добивался,
и пробовал, и ошибался, и снова вел разведки, и вот до­
бился, потому что он верил и знал. Это была его чело­
веческая идея, его личный вклад в общее дело.
Вот человек ищет исчезнувший, потерянный город
Черни на берегах Днестра; это поможет узнать о ва ж ­
нейших элементах древней культуры,— и пусть ищет, это
его личный вклад в общее дело.
А вот самый простой человек, с образованием церков­
ноприходской школы, Ильин Сергей Николаевич. М аль­
чишкой еще он «поступил в революцию», се мнадцатилет­
ним парнишкой был принят в партию, в гражданскую
войну был политруком полка, потом был в первой тысяче
советских парашютистов, поднимался на Эльбрус, чтобы
сверху поглядеть на землю. Потом — жестокий ревма­
тизм, постель, больница, и, казалось бы, конец жизни.
Но нет, болезнь, лишающую людей возможности ходить,
он победил ходьбой и сделался инструктором туризма.
Ему уже шестьдесят три, он все продолжает ходить и в
своих путешествиях обнаружил удивительное явление:
камни-следовики. Они встречаются и в полях, и в лесах,
на них какие-то непонятные знаки: кисти руки, ступня,
крест. Видимо, это тоже какие-то следы нашей родной
русской древности, которые еще нужно разгадать,
а Сергей Николаевич пока ходит и исследует их, описы­
404

вает, фотографирует — и все сам, по своей воле, на свою
самую обычную собесовскую пенсию. Живинка!
Выступление по телевидению. На экране — сухое,
угловатое лицо молодого человека, не знающего, куда де­
вать глаза от смущения. Это — студент Ленинградского
горного института, начальник партии по изучению одно­
го из камчатских вулканов. Он рассказывает о работе
этой партии, но потом обнаруживается, что в самое пек­
ло, в кратер действующего вулкана, на самое его дно
спускался-то несколько раз, по сути дела, он один, во­
оруженный простой пожарной каской, предохраняющей
от ударов камней, да плохим противогазом, который в
конце концов приходилось снимать. «Страшно?» — затаив
дыхание, спрашивают его слушатели! «Ничего, при­
вык»,— отвечает юноша. Опять та же живинка!
...И вновь она в том, что написал в журнале
«Юность» о своей жизни Кирилл Смирнов, «строитель
морей». Волго-Дон, Куйбышев, Братск, Красноярск —
большие этапы этой большой и содержательной, краси­
вой жизни. Неоглядные донские дали, степи, курганы, на
которых скифы и хазары когда-то жгли свои боевые сиг­
нальные огни. «Лишь четыре года назад приходилось го­
ворить, указывая на разбивочные колышки: «Вот здесь
будет шлюз, здесь головное сооружение ирригации,
здесь здание ГЭС». Некоторые замечали: нас все убеж­
дают в том, что будет, а мы хотели бы видеть, что уже
есть! Вот теперь все есть! А мы здесь стали лишними и
снова покидаем насиженные, ставшие привычными и ми­
лыми места... Мы уходим вновь в места неблагоустроен­
ные, необжитые, в хаос новой стройки, туда, где трудно,
где грязно, где опасность снова будет подстерегать нас
на каждом шагу. И все же мы идем именно туда, хотя
нам не закрыта тропа к спокойной и размеренной жизни.
В контрастах неимоверного труда и радости одержанной
победы мы видим счастье!»
Затем новый этап, новый шквал событий, напряжений
и радостей и — новый итог.
«Тихая, звездная ночь. Вдвоем с женой мы направля­
емся на берег. В порту за ковром цветов стоят у прича­
лов красавцы дизель-электроходы. Огни их, уходя в тем­
ную ночную неизвестность, отражаются в неподвижном,
черном зеркале водохранилища. Шлюзы. Километровый
путь по бетонной водосливной плотине. Широкий гре­
бень земляной плотины с контурами молодых деревьев
405

по обочинам дорог, а там и она, наша гидростанция, с ее
монотонным пением двадцати работающих агрегатов.
Пройдут годы, десятилетия, и так же будет слышен
этот гул, как он был слышен в эту незабываемую ночь,
и, когда в живых уже не будет создателей станции, гул
ее будет продолжаться и соединит их с поколением по­
бедившего коммунизма. И пусть дети и внуки наши, по­
сещая красавец гидроузел в Жигулях, с непокрытой го­
ловой отдадут дань уважения сделанному их отцами и
дедами».
А дальше — Братск, Красноярск, все новые и новые
этапы, наполненные таким же упоением труда и твор­
чества, и вот уже маячит новое задание — Шушенская
электростанция у покрытых снегом Саян, которыми лю­
бовался когда-то Владимир Ильич. Человек летит в лу ­
чах восходящего солнца над своей большой родной зем­
лей, полный планов и дум о дальнейшей своей неустан­
ной работе.
«Солнце догнало самолет и лучами жизни залило и
нас, и нашу родину. Без устали, радостно ступаю по зем­
ле, удовлетворенный днем минувшим и окрыленный
предстоящим завтра. Я знаю: в нем буду!»
Не в этом ли заключается главная радость и глав­
ный, может быть, смысл человеческой жизни: быть в зав­
тра, в построенной электростанции, в городе, воздвигну­
том на пустом месте, в проложенной дороге, вспаханном
поле, посаженном дереве, в написанной книге, картине,
в разумно воспитанном школьнике, в умном слове, в доб­
ром деле, направившем жизнь человека, сохранившем
его для новых добрых и больших дел? В ощущении себя
как живой частицы общего дела и болыпой-болыпой на­
родной жизни?
Необязательно лететь к звездам, но главное — идти
по звездам и среди них найти свою ведущую и не терять
ее, даж е когда тебе очень трудно, потому что ты человек
и кто же, кроме тебя, победит тернии жизни? К ак вели­
колепно сказал Назым Хикмет:
Если я светить не буду,
Если ты светить не будешь,
Если мы светить не будем —
Кто ж тогда рассеет тьму?
И вспомним еще раз Дзержинского: «Быть светлым
лучом для других, самому излучать свет»,
406

Вот, видимо, этому, этой способности «светить» *и «из­
лучать овет» и светом своим рассеивать тьму и равняет­
ся в конце концов человек. Этот свет, идущий от самых
ярких, от самых чистых светильников наших, постепенно
пронизывает всюГнашу жизнь,‘ее самые глубокие глуби­
ны и потому в конце концов не может не победить.
***
Итак, наше путешествие по берегам «черной» Арагвы
подходит к концу, путешествие трудное и, надо сказать,
невеселое — если под весельем разуметь отключенность
от жизни и нежелание замечать ее сложности. Но есть
другое веселье и другие радости — радость преодоления,
вздох облегчения, свет, блеснувший во тьме. Хочется ве­
рить, что проблеснул этот свет и нам сквозь хаос ж из­
ненных нагромождений и отступил сумрак, ползущий за
нами из глубины веков.
Искоренимо ли зло?
Общество прошлого знало на это только один ответ:
пресечение. Но зло нельзя пресечь, потому что, пресекая,
мы воздействуем на следствие, оставляя в неприкосно­
венности причины. Лишь предупреждение, исследование
и искоренение причин могут искоренить зло.
И вот в познании, в изучении всех сложностей жизни
и заключается подлинная профилактическая работа по
предупреждению зла. Мы об этом много говорим, но
мало делаем и иной раз, может быть, и не знаем, что де­
лать, полагаясь на магическую силу хороших фраз. Но
фразы не помогут. Нужно шаг за шагом прослеживать
все звенья жизненной цепи, все обстоятельства, факты и
условия, которые ведут к искривлению человека и его
отношений с обществом. Только таким путем мы сможем
перекрыть внутренние родники, питающие воды «черной»
Арагвы.
Перед нами прошли судьбы людей, которые могли бы
стать жертвой зла, которые стали жертвой зла, которые
побывали в когтях у чудовища и были вырваны из них
силой нашего общества. Припомним того, кто в детстве
прятался под столом от родительского гнева, а потом,
став человеком, пел гимны «молодильным яблокам ком­
мунизма». Припомним историю Юры Вольф и его ду­
шевной учительницы Галины Забрянской, историю ар ­
мянского юноши Маиукяна, ставшего благодаря челове­
407

ческой чуткости передовым рабочим, почетным челове­
ком на заводе, историю алтайского школьника Алексея,
пришедшего в журнал «Юность» с вопросом: «Как мне
быть?»
А Саша Пшенай, правдолюбец и правдоискатель, че­
ловек чистейшей души, сохранивший ее, несмотря на
двукратную судимость и большие жизненные трудности?
И теперь я продолжаю регулярно переписываться с ним
и вижу эти трудности: больная, получившая производ­
ственную травму жена, слабенькая, не выходящая из
больницы дочка. Трудно парню, а он не сдается, и не со­
бирается сдаваться, и по-прежнему хочет «жить не кро­
том, не рабом, а человеком». А Юра Спицын, начавший
с глупых претензий к родине за свои собственные пре­
ступления перед ней и кончивший искренними словами
покаяния.
Да разве все эти судьбы перечислишь? А в каждой из
них — поэзия нашей эпохи и нашей жизни, преодолеваю­
щей зло, открывающей самые широкие возможности для
расцвета и торжества добра.
1964

- n iUHwJm
ИЗ ПУБЛИЦИСТИКИ РАЗНЫХ ЛЕТ

«НИКАКИХ КАТАСТРОФ!»
\У I давно живу на свете, но
чем больше живу, тем становится
интересней. Сколько поистине исто­
рических сдвигов, грандиозных со­
бытий, сколько великих дел и свер­
шений выпало на долю нашего на­
рода! Дорога наша идет в гору, всю
жизнь — в гору. Это и трудно и ра­
достно — приходится
напрягать
шаг, иногда переводить дыхание, но
зато с каждым поворотом этой кру­
той, непрерывно идущей ввысь до­
роги открываются все нрвые и но­
вые дали.
И вот с вершин достигнутого пе­
ред нами все яснее вырисовывается
одна, пожалуй, главная задача:
борьба за человека, воспитание че­
ловека,
его
совершенствование.
Чтобы человек был достоин себя,
своего времени и своего будущего,
своих целей и своей мечты. А в этих
целях и мечтах совершенствование
общества всегда было связано с со-
411

вершенствованием человека. Недаром жители острова
«Утопия» у Томаса Мора заложили основы государства
на том, что «истребили у себя наряду с прочими порока­
ми корни честолюбия и раздора» , а граждане из «Города
Солнца» Фомы Камианеллы «самым гнусным пороком
считают гордость, и надменные поступки ‘подвергаются
у них жесточайшему презрению».
Да, только светлые, чистые люди могут войти в «Го­
род Солнца», создаваемый нашими общими усилиями.
Это «город», где в корне изменятся взаимоотношения
между человеком и обществом: уже не «я» и «оно», а
«мы». Это будет время, когда личность не сможет пред­
ставить себе счастья вне целей и интересов общества,
а общество, со своей стороны, не сможет посчитать себя
благополучным без благополучия и счастья каждого из
его членов. Но для осуществления этого нужны прежде
всего нравственные идеалы и усилия.
Здесь двуединетво задачи: человеку быть разумнее,
сознательнее, сочетая свои интересы с интересами обще­
человеческими, а обществу — быть мудрее, создавая не­
обходимые условия для жизни и развития человека. Об­
щество — не только взыскующее начало, хотя взыскивать
оно будет и дальше, и должно, обязано взыскивать, на
то оно и общество, носитель высшего принципа жизни.
Но, как носитель этого высшего принципа, оно должно
быть мудрее, а иногда, может быть, и добрее, если под
этим разуметь мудрую доброту наставника, руководите­
ля, а то и советчика человека в какие-то особо трудные
минуты его бытия. Но общество ведь — это мы сами, в
равной степени и руководители, и рядовые работники, и
от всех нас зависит благополучие каждого.
Передо мною большое и горькое письмо.
«Я — учительница, много лет работаю в школе, про­
фессию свою очень люблю. Детей тоже. А ведь встреча­
ются иногда и трудные ребята — с такими я стараюсь з а ­
вести дружбу, вовлекаю их в кружки, вступаю в контакт
с родителями, в общем, делаю все, что умею. А вот с
собственным сыном получилось такое несчастье, что, ка ­
жется, я уже не смогу его пережить. Не подумайте, что
я нытик. Нет, характер у меня до сих пор был оптимис­
тический, но сейчас... Сейчас я и сама себя боюсь — так
мне тяжело и горько».
И дальше идет грустная история того, как эта ж ен ­
щина упустила сына. Началось, казалось бы, с ничтож-
412

нрго обстоятельства; она заболела гриппом. Грипп дал
осложнения, начались недомогания, болезни. Но она з а ­
очно оканчивала институт, поэтому все-таки поехала п
Москву на сессию, потом слегла совсем и восемь меся­
цев пролежала в больнице.
И вот за, это время случилось несчастье. Сын, ученик
девятого класса, стал лениться, плохо себя вести и од­
нажды отказался дать диевник по требованию учитель­
ницы английского языка. Та пожаловалась директору
чшколы, а тот, не долго думая, без обсуждений на педсо­
вете, не поставив даже в известность отца, исключил
мальчика из школы на десять дней. Тот не пошел домой,
бродил по улицам, встретил каких-то «друзей», они
устроили его ночевать где-то на чердаке, кормили и во­
влекли в свои темные дела.
«Я не могу пережить того, чтобы сын обижал моих
товарищей, советских людей,— пишет далее мать.— Это
чувство у меня сильнее жалости к сыну. Лучше потерять
сына совсем, чем иметь его преступником. И я очень виню
себя за него, но, поверьте, сколько ни думаю, не могу
найти причину его падения в нашей семье. Живем мы
с мужем дружно, оба работаем, учимся, ведем правиль­
ный образ жизни, так почему же случилось это страш­
ное несчастье? Днем, на работе, за любимым делом, я
еще забываюсь, а дома, особенно ночью, я вою, как ра­
неный волк. Мне жаль сына, больно, горько за него,
стыдно перед людьми, и не нахожу возможности все это
исправить. Конечно, семья виновата, я не отрицаю, но
почему же школа не помогла нам, хотя мы к ней обра­
щались за помощью, а только навредила, толкнула сына
в пропасть».
Да, все это вскрылось потом на суде. Мальчик был,
конечно, неустойчив, легко поддавался влияниям, но тем
большее внимание, особенно во время болезни матери,
должна была бы оказать ему школа. Однако там царила
совершенно недопустимая атмосфера грубости, бессерде­
чия и самодурства. Свое мелкое самолюбие директор
ставил выше задач советского педагога.
«В судебном заседании было с несомненностью дока­
зано,— пишет адвокат в своем обращении к высшим ин­
станциям,— что директор школы своими грубыми анти­
педагогическими действиями фактически обусловил и
объективно, вольно или невольно, толкнул пятнадцати­
летнего ученика на уход из школы, из дома, а после и на
413

совершение преступлений». И суд своим частным опре­
делением подтвердил это и осудил антипедагогические
действия директора.
А вот что пишет сам мальчик:
«Дорогая редакция!
Я решил рассказать вам о том несчастье, какое слу­
чилось со мной, и почему это так получилось.
Я учился в девятом классе. Правда, в этом классе я
учился плохо и вел себя иногда тоже плохо, хотя имел
по дисциплине «пять». Это было потому, что некоторые
учителя, и особенно директор, часто оскорбляли меня,
называли: хулиган, сволочь, бандит, негодяй.
Вот как с нами поступают иногда взрослые люди. Нас
учат вежливости, а сами грубы до невозможности.
Сейчас я нахожусь в детской трудовой колонии и
очень переживаю. А пишу это, чтобы другие мальчики
так не делали, а педагоги тоже относились к детям как
положено».
Выводы из этой истории яснее ясного. Сопоставим ее
с другой, не менее знаменательной.
«Сейчас мне восемнадцать лет, я еще мало жил,
а раз мало жил, значит, мало и знаю, и все-таки мне хо ­
чется рассказать историю своей крохотной жизни.
Я рано потерял отца, он погиб при исполнении слу­
жебных обязанностей. Мама хотя и не баловала меня,
но я был сыт, обут, одет, в общем, жил, горя не знал.
В школе я сначала был отличником, а потом становился
все баловнее, у меня завелись «дружки», которые учили
меня курить и заниматься другими нехорошими делами,
я стал хуже учиться, был заводилой всех проказ, меня
выгоняли с уроков, и вообще я потрепал много нервов
и учителям, и особенно маме. Меня часто прорабатывали
и в конце концов хотели перевести в другой класс.
И вот тут меня и задело, я до сих пор не могу понять
почему, но я вдруг заплакал.
Не знаю я тоже — почему, но ребята не захотели,
чтобы меня переводили в другой класс, а ведь я мешал
им учиться. А особенно девочки — я ведь больше всех
их обижал, особенно одну из них — Галю, а она как раз
больше всех стояла за меня, чтобы меня не переводили.
Их поддержал и наш классный руководитель Георгий
Николаевич, и вот я остался. И после этого самая боль­
шая радость была у меня, когда меня приняли в комсо­
мол».
414

Так паренек окончил школу, пошел работать, стал то ­
карем, секретарем цехового комитета комсомола, но
мысли об учебе не оставил и упорно готовился к э кза ­
менам в институт.
«Так я пошел по правильной дороге и не стал пре­
ступником. Главную роль в этом сыграли мои товарищи,
друж ба с которыми у нас, я думаю, останется на всю
жизнь, и мой классный руководитель Георгий Николае­
вич, которому я сейчас очень благодарен, он научил меня
уважать труд, уваж ать старших и многому другому, ну
и, конечно, мама, которой я причинял много обид и у ко­
торой я не раз видел слезы на глазах».
Две судьбы — два принципа отношения к человеку.
В первом случае, я бы сказал, принцип вотчинный: шко­
ла для директора и его присных — вотчина, место корм­
ления, а ученики — это «контингент», который приходится
терпеть лишь постольку, поскольку без него не будет
и школы. Во втором случае — реактор сложной и труд­
ной химии жизни, где в горении и борении происходят
глубинные процессы выработки характера, формирова­
ния личности, тех ее взглядов и чувств, которые ложатся
в основу всей дальнейшей жизни человека.
А воспитание и есть по сути своей формирование
именно этих твердых взглядов на жизнь, нахождение
и определение своего места в жизни, умение различить
добро и зло, активно сопротивляться злу. Как очень
искренне и хорошо пишет мне ученик Володя Могиль­
ников: «Если человек попал в болото, что же стоять и
смотреть, как он тонет, и упрекать его в оплошности?
Нет, надо крепко взять его за руку, вытащить из это­
го болота и научить не попадать туда больше! Я так
думаю!»
Это особенно важно в переломном и шатком возрасте
ранней юности, возрасте больших, неохватных устремле­
ний и несоразмерно с этим малого опыта, возрасте не-
установившихся понятий и нравственных оценок и боль­
ших претензий на самостоятельность, возрасте, когда у
человека много сил, избыток энергии и естественная
ж аж да проявить себя. Силы эти бурлят и клокочут и в
своем бурлении могут выхлестываться в самых неожи­
данных направлениях, порождая разного рода кризисы,
надломы и вывихи.
Как легко это временное и преходящее увидеть в пре­
вратном свете, в жизненной неустойчивости углядеть
415

природную испорченность, в ошибке — преступление; как
легко вместо совета и помощи приклеить ярлык, оскор­
бить, да еще при всем классе, забывая, что ученик, даже
самый маленький и самый трудный,— тож е личность, со
своим характером, своим достоинством и своими напря­
женными поисками путей в жизни; как легко, таким об­
разом, толкнуть чуть-чуть пошатнувшегося человека и
отдать его в руки чуждых и злых сил. Но как легко сде­
лать ошибку и противоположного рода: забыть о требо­
вательности, недооценить собственные внутренние силы
человеческой личности и толкнуть ее на путь нравствен­
ного иждивенчества и цинизма, выраженного формулой:
«А чем я виноват, если общество меня плохо воспи­
тало?»
Есть профессии, для которых внимательнейшее отно­
шение к людям является обязательным и главным качё- „
ством. Чтобы лечить, судить и учить, совсем недостаточ­
но иметь диплом или большой стаж работы — здесь,
прежде всего, нужно иметь тонкую душу, уметь ориен­
тироваться в тех сложных задачах, которые все чаще и
чаще предлагает окружающая действительность.
Если бы это поняли люди!
Вот пожилая женщина, назвавшаяся представитель­
ницей общественности, вспоминая время Дзержинского,
пишет из Петрозаводска: «А не кажется ли вам, что то ­
гда было другое время и название-то было другое —
«беспризорники». А теперь нам приходится иметь дело
с грамотными, одетыми по последней моде, живущими
в чистых квартирах, и название им дано другое, не бес­
призорники, а правонарушители, а потому и подход
к ним должен быть другой».
Совершенно правильно: время другое, и дети другие,
и проблемы. А вот выводы из этого автор письма делает
неверные: тогда, мол, можно было воспитывать, а те ­
перь — нужно сажать. Упование же на всемогущую силу
кары подогревает тех, кто за формальным выполнением
своих узко понятых обязанностей не видит и не понимает
широты жизни, ее проблем и противоречий и не замеча­
ет человека, который становится для него лишь объектом
служебных функций: ловить так ловить, судить так су­
дить, не задумываясь над тем, что, к чему и почему.
Бюрократическая, функциональная психология!
Я знаю случай, когда юноша, ученик девятого класса,
ни в чем плохом до этого не замеченный, ударил пьяно­
416

го, распоясавшегося хулигана, который сказал невыра­
зимую гнусность в лицо его любимой девушке. И за этот
единственный, можно сказать, рыцарский удар он был
осужден на полтора года заключения, а настоящий ху­
лиган остался на свободе. Произошло это пото­
му, что перед этим был опубликован Указ об усиле­
нии ответственности з а хулиганство, и вот милиция
и судья решили на него быстренько
«отреагиро­
вать».
Не могу я пройти мимо письма из Петрозаводска и
потому, что оно ставит под сомнение самый принцип под­
хода к проблеме трудного детства. Да, наши дети, даж е
самые трудные и самые несчастные, не живут на улицах
в асфальтовых котлах и не кормят вшей, как в те давние,
тяж кие годы; да, они грамотны и подчас одеты по моде,
но ведь и одели их мы, и грамоте научили мы, они наши.
«Ведь не с Марса же они прилетают уже отпетыми из­
вергами»,— как резонно замечает инженер-геолог Фиш
из Киева. Конечно, приемы и методы работы с ними те­
перь нужны другие, но в основах своих, я уверен, Д зе р ­
жинский и теперь не изменил бы своего подхода к этой
проблеме.
«Я хотел бы обнять своей любовью все человечество,
согреть его и очистить от грязи современной жизни»,—
вот что такое Дзержинский. Нет, это не та любовь и не
то добро, которые означают всепрощение и попуститель­
ство и которые в итоге оборачиваются злом. Это любовь
и добро, лежащие в истоках ищущей мысли; без них и
мысль эта, и взыскательность, и строгость лишаются
своего нравственного смысла. Это любовь и добро, опре­
деляемые великим словом «гуманизм». Последний же
вовсе не равнозначен либерализму и потворству хулига­
нам и бандитам; если хотите, это — предупреждение и
того и другого. Это, прежде всего, доброе отношение к
человеку и на основе такого отношения — борьба за че­
ловека. Все, что помогает человеку преодолеть свои беды
и слабости: и доброе слово, и доброе дело, и участие, и
совет, и укор, и обличение, и наказание — да, и наказа­
ние! — и призыв, и вдохновляющий пример, все, что на­
полнит человеческое сердце силой и верой в себя, в не­
избежную победу правды и справедливости. Вот что т а­
кое гуманизм — это доброе отношение к человеку.
Очень хорошо пишет об этом инженер из города
Горького:
14. Г. Медынский, т. 2
417

«Представители близорукого, одностороннего мышле­
ния типа «эй, ухнем!», а иногда и элементарно логиче­
ского невежества считают, что на моральные изгибы сле­
дует давить только (и только!) прессом угроз, страха и
насилия, хотя у Дурова даж е скотина воспитывалась
иным образом. Но человек — не скотина, а разумное су­
щество, и потому даж е для «оскотинившихся» неразумно
вводить ското-палочную систему.
Великий художник Гойя говорил, что спящий ум по­
рождает уродов. Поэтому надо, прежде всего, пробуж ­
дать умы от спячки даж е у здоровых. И тем более не­
обходимо умение пробудить разум и у морально несовер­
шенного человека, за исключением, может быть, самых
безнадежных индивидуумов, которых и впрямь нужно
просто ставить к стенке. Воздействие же на больные го­
ловы дубиной тем более опасно, что походя ею можно
разбить и здоровые головы и довести истину до абсурда».
Бездушие, легкомыслие и формализм нужно изгнать
из всех звеньев так называемого криминального процес­
са, из следствия, суда и наказания, потому что во всех
этих звеньях, на всех этапах его решается как судьба
человека, так и судьба общества: будет ли в обществе
одним полноправным гражданином больше или меньше?
Но «ожесточителям» и до этого нет никакого дела.
Как я уже говорил в «Трудной книге», некоторые мои
корреспонденты призывают меня не распускать слюни,
«пригвождать» преступников, а не «вожжаться» с ними.
Это в корне неверно. Да, когда нужно «пригвождать»,
а с кем нужно — «вож ж аться» . И чем больше мы будем
« во ж жаться» , тем меньше нам придется «пригвождать».
А иначе перед нами неминуемо встанет призрак всеоб­
щего ожесточения, потому что зло родит зло, которое
снова порождает зло. Речь идет, следовательно, о борьбе
за какие-то большие и решающие нравственные цен­
ности.
Нет, мы не за толстовское непротивленье и никак не
за потворство злу.
Да, наказание в каких-то случаях необходимо. Оно,
как и поощрение, является обязательным составным эле­
ментом в процессе воспитания. Но ведь и оно, его обос­
нованность, разумность и соразмеренность, его конечные
цели и результаты, тоже требуют мудрости, душевной
тонкости, большой гражданской ответственности и за
судьбу общества, и за судьбу человека, Потому что р а з­
418

ве мыслимо оторвать одно от другого и разве трагедия
личности не является в то же время и трагедией обще­
ства?
«Почему я не стал вором, хотя к этому были все пред­
посылки?» — пишет мне студент из Киева и рассказыва­
ет, как его «стала затягивать улица». Но тут на его пути
стала учительница и особенно учитель труда, который
«нравился мне своей простотой и умением из куска ж е­
леза сделать вещь». Потом — спорт, хорошие товарищи,
производство, где ему «стали поручать сложные за к а ­
зы», и, наконец, премия. И вот он — студент.
А вот это пишет мать об оказавшемся на краю про­
пасти сыне:
«Что помогло ему стать на ноги и этим спасти всю
нашу семью от большого горя? Спасителем оказался ди­
ректор техникума, в котором учился мой сын. Головин
Гавриил Лукьянович. Мало сказать, что он оказался хо ­
рошим педагогом и вообще порядочным человеком. Зная
всю историю моего сына и то, как он плохо учился пер­
вое время, он не только не отчислил его; а неоднократно
беседовал с ним, а мне сказал: «Мы сделаем из вашего
сына хорошего человека». Я плакала, и волновалась,
и верила, и не верила, а теперь мой сын на^днях будет
защищать диплом.
^
Как приятно, что в нашем социалистическом обществе
трудятся такие хорошие, отзывчивые люди. И я вас очень
прошу, напишите об этом замечательном человеке и пе­
дагоге».
И наконец голос педагога И. В. Маликова:
«Принято считать, что взрослые могут вести себя, как
им заблагорассудится. Они, мол, взрослые. А ребята
должны покорно выслушивать их поучения и жить, как
им велят. Какое заблуждение!
Оздоровить молодежь можно только тогда, когда бу­
дет коренным образом оздоровлена среда в целом, в ко ­
торой родится, растет и развивается, познает жизнь и
вступает на собственный путь наше молодое поколение.
Когда ему, молодому поколению, примером для подра­
жания будут служить высокие моральные качества
всех — да, да! — всех вообще взрослых. Это — логика
жизни.
Грош цена самому передовому производственнику,
если, укрепляя своим трудом настоящее, поведением сво­
им он отравляет будущее. И пока в нашем обществе бу­
14*
419

дут цвести родимые пятна прошлого — себялюбие, ко­
рыстолюбие, паразитизм и тунеядство, высокомерие, и
зазнайство, и неуважительное отношение друг к другу,—
решение проблемы воспитания возможно лишь частично.
А потому мы должны направить главный удар на вос­
питание воспитывающих. И я уверен, что к решению
этих вопросов придут те, от кого это зависит. Жизнь з а­
ставит».
Я не могу не повторить всего этого в ответ на бук­
вально испугавшее меня письмо, как это ни странно, не­
коего учителя (не буду называть его фамилию). Опол­
чившись на меня за приведенные выше слова Д зерж ин­
ского («я хотел бы обнять своею любовью все человече­
ство...»), он заключает почему-то, что «автор Медынский
отстаивает позиции идеализма», а потом предлагает «из­
гнать из воспитательной работы ложный гуманизм под
флагом свободы детям, любви к детям и любви к чело­
веку».
И вот такие-то, с позволения сказать, «учителя» р а з­
решают себе говорить ученицам «поганки», «вам за муж
пора» или при всем классе называть учеников «балбеса­
ми» и, создавая этим тягчайшие душевные конфликты,
выдвигать|Потом требования неограниченного «педагоги­
ческого» всевластия.
Подобное прямолинейно-заушательское отношение
наблюдается нередко и применительно к правовым во­
просам. Товарищ Л . из Новосибирска обрушивается, на ­
пример, даж е на такую неоспоримую, ленинскую форму­
лу, что суть не в тяжести наказания, а в его неотврати­
мости. «Ничего более вредного для дела правосудия ска­
зать нельзя»,— наставительно замечает он.
Все это было бы смешно, когда бы не было так страш­
но: во всем этом меня пугает именно элемент ожесточе­
ния, подрывающего самые основы самого элементарного
правосознания. Это — то, что в «Трудной книге» я назвал
«философией без философии».
Один из представителей этой «философии» желает
«в теплую летнюю ночь спать с открытым окном и си­
деть спокойно в трамвае, не боясь за свой кошелек». Для
такой безопасности он предлагает очень простое сред­
ство: «За кражу — лишение жизни». Он абсолютно уве­
рен, что это поможет «кардинально решить вопрос с пре­
ступностью».
420

На первый взгляд такое желание вполне естественно:
кому не хочется спать с открыты^ окном и кто не доро­
жит своим кошельком? Нельзя только в кошелек пря­
тать душу, и не об этом ли сказал известный польский
педагог Януш Корчак: «Как велика угроза обратиться
к системе грубейшего насилия в угоду собственной бе­
зопасности!»
О такого рода обывательской трусоватости можно бы
не говорить, не прикрывайся она высокими словами
о принципах морального кодекса, когда «в каждом че­
ловеке мы будем видеть только друга, способного в лю­
бую минуту помочь тебе». Товарищ запамятовал, что
моральный кодекс предполагает и другой вариант, когда
и ты кому-то в чем-то должен помочь и не затыкать уши,
когда за стеною бушует пьяница-сосед, может быть, и
растящий тех самых преступников, которые не дают тебе
спать с открытым окном. Но подобного рода «мыслите­
ли» неспособны подняться до понимания всей глубины
и сложности вопросов преступности, связанных со мно­
гими социально-политическими и социально-психологи-
ческими факторами. Не видя всей этой философской и
социальной широты проблемы, люди ограниченного зре­
ния не только сводят ее к одному крайне узкому вопросу
о виновности и наказании, но и его толкуют обычно толь­
ко в одном плане — повышения юридической ответствен­
ности человека.
Но юридическая ответственность возникает как ре­
зультат безответственности нравственной. И вообще от­
ветственность — ответственность родителей перед деть­
ми и детей перед родителями, перед товарищами, перед
народом, его прошлым и его будущим — это очень широ­
кое и прежде всего нравственное, а потому и высокое по­
нятие. Зоя Космодемьянская осталась одна с глазу на
глаз с врагами, но она воплощала в себе силу и высокую
мораль нашего советского народа, потому что сознавала
всю величину своей нравственной ответственности перед
ним. А некоторые это высокое, нравственное понятие сво­
дят к юридическому, необходимому, но частному: сдела­
ешь то — получишь пять, сделаешь это — получишь пят­
надцать. Сознание ответственности подменяется страхом
перед ответственностью и вытекающим из нее наказани­
ем. А страх никогда не был надежным воспитателем.
Страх, боязнь наказания, так же как привычка к слепо­
му, автоматическому повиновению,— это низшая форма
.
421

воспитания. И, следовательно, это и наименее надежная
форма защиты против зла. Это — барьер против поступ­
ков, но не против преступных желаний, он действует на
трусливых и слабых, а решительных и азартных делает
только более хитрыми и изворотливыми. И в этом смыс­
ле нетерпеливое стремление «раздавить преступность»
может оказаться своеобразным, но дополнительным ис­
точником преступности. Парадоксально, но факт.
Мы тоже за искоренение зла, но за действительное и
действенное искоренение, именно «искоренение» — под
корень, а не по цветочкам и не по верхам. Мы за глубо­
кий, за широкий, за общественный подход к этим вопро­
сам и за разумное их решение. Мы за разумную требо­
вательность, равно как и за разумную любовь. Мы не
против административных мер и не против наказания,
ка к необходимого пока, к сожалению, сдерживающего
начала. Но мы против увлечения наказанием и переоцен­
ки его воспитательного значения, мы против увлечения
властью и тем более против превышения власти и против
бездумного и бездушного отношения к человеку. Все дело
в акцентах и пропорциях. Об этих акцентах и пропорци­
ях и идет речь.
Но и о них, оказывается, можно говорить по-разному,
и тогда говорят о «распространенном среди литераторов
заблуждении» , даж е об опасной «тенденции утраты р а ­
зумных соотношений между личностью и обстоятельст­
вами», при которой якобы «злые родители, бесталанные
учителя, старорежимные мастера на заводе, безликие
комсорги, бездушные профорги, самодуры начальники —
вот что с какой-то, понимаете, неизбежностью толкает
подростков к нарушению закона и даж е порой к нару­
шению элементарных норм порядочности и человечности.
Словом, в их падении виноваты в первую очередь несо­
вершенство окружения, несовершенство общества, поря­
док жизни и люди, определяющие этот порядок».
И тогда невольно хочется спросить: так что ж е —
«злые родители, бесталанные учителя, старорежимные
мастера и самодуры начальники» — существуют они в
жизни или не существуют? Толкают они или не толкают
неустойчивых ребят к нарушениям норм жизни? Д а или
нет? Но на этот основной, решающий вопрос обычно не
говорится ни «да» ни «нет», не делается ни малейшей по­
пытки разобраться в механике и последствиях этих влия­
ний, а когда такую попытку делает писатель, это почему-
422

то называется заблуждением. Почему? Ведь это Маркс
сказал: «Характер человека создается обстоятельства­
ми». Прав он был или нет?
На этот вопрос ответа тоже не дается, а вместо него
делается некий логический скачок: «Человек и сам дол ­
жен себя воспитывать». Правильно: «и сам». Но ведь это
следующий шаг. Об этом «и сам» можно и обязательно
нужно говорить, но после того, как выявлена или хотя
бы признана роль обстоятельств. Говорить же об этом
без признания и без анализа роли обстоятельств и усло­
вий жизни — значит отодвигать ее на задний план, а на
передний выдвигать роль человека как субъекта преступ­
ления. О роли общественных условий жизни говори­
ли великие представители человечества разных времен
и разных направлений мысли. Ведь еще Спиноза счи­
тал важнейшим правилом для себя понять поступки
людей: «Обдумывая человеческие поступки, я всегда на ­
чинал не с того, чтобы смеяться, скорбеть или порицать,
а прежде всего — с того, чтобы их понять. После этого
становилось ясным, как к ним относиться».
Да это же и вообще азбука серьезной общественной
мысли. Белинский: «Создает человека природа, но р аз ­
вивает и образует его общество. Никакие обстоятельства
жизни не спасут и не защитят человека от влияния
общества, нигде не скрыться, никуда не уйти ему от
него».
И. П. Павлов: «Образ поведения человека и живот­
ного обусловлен не только прирожденными свойствами
нервной системы, но и теми влияниями, которые падали
и постоянно падают на организм во время его индивиду­
ального существования».
Jl. Н. Толстой: ^Человек немыслим вне общества»*.
И, наконец, Маркс: «...Сущность человека не есть аб- ^
стракт, присущий отдельному индивиду. В своей дейс т-!
вительности она есть совокупность всех общественных
отношений» 1.
Да, человек должен «и сам» себя воспитывать. Да,
человек должен преодолевать обстоятельства, быть выше
их и сильнее, он должен оставаться человеком всегда и
в любых условиях,— в этом его роль как носителя нрав­
ственного начала. Но скажем прямо: в его чистом виде —•
это требование нравственного героизма. Неужели не ясно,
1 К-Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, с. 3.
423

что говорить только это, не затрагивая обстоятельств,
окружающих человека, значит, выводить обстоятель­
ства и все, что их создает, из-под суда нравственных
оценок и требований? Неужели не ясно, что требовать
проявления такого героизма от подростка, не касаясь
распущенности и безответственности взрослого, его на ­
ставника и руководителя, значит, покрывать и оставлять
в силе эту распущенность, и возлагать на неокрепшие
плечи подростка далеко не всегда посильное бремя? Ведь
обстоятельства, в большинстве своем, создают тоже
люди, и отрицать это — значит, нарушать и извращать
весь ход общественно-педагогического процесса.
Вот почему, уж если говорить об «опасной тенденции
утраты разумных соотношений между личностью и об­
стоятельствами», эту опасную тенденцию нужно искать
в первую очередь в игнорировании или затушевыва­
нии значения общественных условий и обстоятельств
жизни.
В этой связи не могу не вспомнить Михаила Пришви­
на, не только певца и поэта природы, но и философа, че­
рез природу прозревавшего глубинные законы человече­
ской жизни.
«В лесу деревья не заботятся о судьбе отдельного де­
рева: эту задачу берет на себя человек. Он облегчает
каждому дереву его борьбу за свет, и таким образом лес
превращается в парк.
Так и в человеческом обществе начинается именно
человеческая жизнь, полная смысла, когда внимание по­
литика обращается в сторону каждого члена общества в
его борьбе за высоту роста и свет» («Глаза земли»).
Я бы даж е обыденные слова «член общества» заме ­
нил другими, более высокими: человек общества. Это
уже не винтик и не дробь, и не податная, поднадзорная
душа, и не «кадры», и не «контингент», а «Человек Об­
щества».
Другая опасность этой утраты «разумных соотноше­
ний» заключается действительно в игнорировании или
преуменьшении роли личности. Д а, человек должен и сам
себя воспитывать, и сам за себя отвечать, «огранивать»
себя и ограничивать себя, укреплять свою моральную
стойкость. Но теперь возникает вопрос: что такое «сам»?
Здесь проходит линия фронта между нашим, маркси­
стским, и буржуазным пониманием вещей. Ведь именно
в буржуазной психологии личность, «сам», трактуется
424

как нечто совершенно самостоятельное и независимое от
всяких общественных влияний. Это и так называемый
«персонализм», утверждающий, что сущность личности
составляет «персона», непознаваемое, сугубо внутреннее
«ядро», окруженное разнообразными «оболочками» или
«сферами». Это — фрейдизм, полагающий в основу лич­
ности бессознательное и сексуальное по своей сущности
«оно» или такое же бессознательное «стремление к влас­
ти». Это — биологизм, выводящий понятие личности из
потребностей человекозверя как биологического орга­
низма. А отсюда — и учение Ломброзо о «наследственно
преступном типе»: «корни преступности леж ат в биоло­
гической природе человека», «все преступники — пре­
ступники от природы» и так далее.
В противоположность всему этому наша советская
психология считает, что личность — понятие тоже обще­
ственное, социально созданное и социально обусловлен­
ное. Конечно, как биологическое существо, человек не­
сет в себе влияния биологического начала, типа и состоя­
ния нервной системы. Но в процессе развития это биоло­
гическое начало дополняется, преобразуется, а то и пол­
ностью подавляется более высокими, социальными влия­
ниями, и в конечном счете эта социальная сторона лич­
ности определяет ее подлинное человеческое лицо. Сле­
довательно, «сам» — это синтез природного и обществен­
ного начала, в котором это последнее играет определяю­
щую или, вернее, направляющую роль. Общественное
начало и определило и направило даж е биологическую
эволюцию самого организма. Тем более то же нужно ска­
зать о духовном ядре личности. Но и в этом случае нель­
зя упрощать вопрос, сводя «бытие» к «быту». «Бытие» —
шире, это и современные, вплоть до чисто бытовых,
влияния и влияния прошлого, исторического, «миллион­
нолетнего» развития человеческого рода, того, что и сде­
лало человека человеком.
Это влияние разных тенденций и разных начал, объ­
ективно существующих в жизни,— индивидуального и
коллективного. Борьба этих двух начал идет в самой дей­
ствительности и, проходя через душу каждого человека,
создает в ней как бы параллелограмм сил, действующих
в одну и в другую сторону. Поэтому, когда мы говорим
«человек сам за себя в ответе» или «человек сам себя
воспитывает», мы никак не можем отвлечься от тех со­
циальных влияний— дальних и близких,—- ко торые он
425

отбирает и впитывает, формируя себя, и которые напол­
няют и определяют понятие «сам».
Но отбирает и впитывает все-таки он сам, иначе он
был бы не человеком, а щепкой, несущейся по волнам
жизни. Перед человеком при выборе жизненного пути
открываются возможности занять то или другое место
в расположении общественных сил. И человек не мо­
жет не отвечать за то, какой путь он себе выбирает,
что, какие моральные начала несет он в общество.
В этом — основа ответственности личности перед обще­
ством.
С этой точки зрения человек действительно сам себя
воспитывает и сам за себя отвечает, и всякое огульное
сваливание ответственности на среду, условия, воспита­
ние, особенно в устах провинившихся, является прикры­
тием их духовной немощи и нравственной распущен­
ности.
«Я совершил тяж кое преступление. Мне нечего ска­
зать в свое оправдание или жаловаться на тяжесть при­
говора. Любой нормальный человек, узнав подробности
преступления, согласится с решением суда. Согласен с
ним и я и жалости к себе не прошу. И если мне обидно
теперь за свою участь, то только на себя.
У меня была хорошая работа, приличная зарплата,
были и мечты. И все это я растерял. Мои одногодки вхо­
дили в жизнь честными и правдивыми, с твердым наме­
рением что-то построить, найти, открыть. А я остался
на грязной дороге. Пусть это послужит уроком дру­
гим».
«Не щадите нас в своих статьях и книгах,— пишет
мать, у которой сын тоже оказался за решеткой.— Когда
он родился, он был, как комок воска, лепи из него, что
хочешь. А что мы, дорогие родители, вылепили? И нечего
нам оправдываться и выискивать какие-то смягчающие
обстоятельства. Не надо казаться хорошими, надо быть
ими во всех мелочах».
Два признания, две стороны, и разорвать их — зна ­
чит, нарушить единство жизни. Дело не в том, чтобы
«больше сажать и крепче держать», а в том, чтобы
осмысливать явления и воздействовать на их истоки. Это
начинают понимать и высшие наши административные
органы, собирая для обсуждения этих тяж ких проблем
широкие конференции и совещания с представителями
научной, литературной и общественной мысли, и в де я­
426

тельности их замечается своеобразная диффузия, взаимо­
проникновение и сочетание административных и педаго­
гических позиций и аспектов.
Одним словом, как очень остроумно заметил один из
читателей, «надо спасать тонущих, тогда не придется
думать о том, как быть с утопленниками». А спасение
тонущих — это необъятный океан педагогики и школь­
ной, и семейной, и общественной.
Нужно решительно перестроить самое отношение
к «трудным ребятам», ка к к безнадежным и неисправи­
мым, когда в школе такого ученика никуда не выдвига­
ют, ничего ему не поручают и вообще относятся к нему
подчеркнуто отрицательно, а он, естественно, начинает
искать себе более подходящую среду. Нужно знать и
вовремя поддерживать слабые семьи, слабые души,— да,
не все герои и Ильи Муромцы! Нужно вести решитель­
ную борьбу с теми, кто разлагающе действует на де­
тей,— «избавьте ребят от дурных примеров, и они будут
нормальными». В связи же с этим нужно повысить вос­
питательные, а когда нужно, и защитные по отношению
к подросткам функции и милиции, и судебно-следствен-
ных органов, и общественных организаций. Ну и, ко ­
нечно, нужно повысить, может быть, даж е переориен­
тировать воспитательную работу школы — ведь среди
правонарушителей очень велик процент учащихся, а
подавляющую массу, восемьдесят и более процентов,
составляют ребята, исключенные из школ.
«Есть много родов образования и развития,— говорил
Белинский,— и каждое из них важно само по себе, но
всех их выше должно стоять образование нравственное.
Одно образование делает вас человеком ученым, дру­
гое — человеком светским, третье — административным,
военным, политическим и т. д. Но нравственное образо­
вание делает вас просто человеком».
А ведь строим мы именно человеческое, разумное
человеческое общество.
Все это не легко, да! Но как бы ни было трудно, как
бы ни было сложно, будем помнить полные оптимизма
слова А. С. Макаренко:
«Никаких детских катастроф, никаких неудач, ника­
ких процентов брака, даж е выраженных сотыми едини­
цы, у нас быть не должно!»
427

«НЕ
ХОЧУ БЫТЬ
МАЛЕНЬКИМ»
так,
«никаких
ката­
строф»—борьба за человека. А как?
С каких позиций? Из чего исходить
и на чем основываться?
Этот разговор мне хочется на­
чать с упоминания о книге писателя
Николая Атарова «Не хочу быть
маленьким», книги небольшой по
объему, но очень емкой по мыслям,
книги умной и доброй, борющейся
за добро, за любовь к детям, за
подлинную, а не формальную «опто­
вую» педагогику.
Дело в том, что письма читате­
лей, которые нам во множестве при­
ходится читать, обнаруживают ост­
рую и страстную борьбу двух со­
вершенно противоположных направ­
лений и путей в решении тех слож­
нейших вопросов, которые связаны
с жизнью, ростом и воспитанием мо­
лодежи. И, как это ни странно, коли­
чественно очень сильным оказывает­
ся течение, требующее непрерывно-
428

го и все усиливающегося «ужесточения» мер и методов
как семейного, так и общественного воспитания. Внешне
это выглядит вполне разумным: как же воспитывать без
требовательности? Ведь и Макаренко говорил о требова­
тельности, и сам был требовательным, и применял нака­
зания, и даже, случалось, бил своих воспитанников. Все
это так, но при этом забывается главное и решающее:
во-первых, максимальную требовательность Антон Семе­
нович сочетал с максимальным уважением и доверием
к детям, не мыслил ее без любви к ним; во-вторых, тре­
бовательность к детям он не мыслил без непримиримой
требовательности и к самому себе. Это была требова­
тельность высокой, чистой и общественно активной лич­
ности, которая имела право подтягивать до уровня своих
требований тех, кто отстал. И вот эту вторую, а по зна ­
чимости первую и основную сторону его педагогической
формулы — требовательность к себе и любовь и у важ е­
ние к детям — как раз и забывают наиболее яростные
сторонники, так сказать, мер «ужесточения». А голая и
тем более озлобленная требовательность без любви, без
доверия и уважения к ребенку и к человеку вообще пре­
вращается в деспотизм, она не формирует, а дефор­
мирует, унижает и, следовательно, «расчеловечивает»
человека.
Вот то главное направление разговора, который ве­
дет в своей книге Николай Атаров. Он много лет рабо­
тает, как депутат райсовета, в комиссии по делам несо­
вершеннолетних Фрунзенского района Москвы; через его
руки прошли десятки и сотни детских судеб.
«Они лодыри, бездельники, они грубияны, циники,
хулиганы; им ничего не нужно, ничто не интересно, они
совсем распустились, никого не уважают и ничего не
признают»,— та к говорят порою о «трудных» подростках
сторонники огульного «ужесточения».
Против этой огульности и выступает прежде всего
Николай Атаров.
«Огульность — одно из самых ненавистных мне про­
явлений равнодушия в нашей жизни»,— со всей четкос­
тью формулирует он свою позицию. Писатель ополчает­
ся против назойливых стандартов, против бездумного
регламентирования мыслей и методов воспитания, про­
тив бюрократизации жизни, мышления и человеческих
отношений.
429

Здесь мне хотелось бы обратить внимание на корот­
кую, но очень емкую формулу Атарова: «К человечеству
надо идти от человека». А я вспомнил в связи с этим го­
рячее письмо Дзержинского к его сестре Альдоне. Отве­
чая на мысль, что для революционера любовь ко всем
вообще сильнее, нежели к отдельным людям, он пишет:
«Не верь никогда, будто это возможно. Говорящие
так — лицемеры: они лишь обманывают себя и других.
Нельзя питать чувство только ко всем вообще: все вооб­
ще — эт'о абстракция, конкретной же является сумма от­
дельных людей... Человек только тогда может сочувство­
вать общественному несчастью, если он сочувствует
какому-либо конкретному несчастью каждого отдельного
человека».
Особенно это относится к периоду роста, к противо­
речиям этого состояния, этого этапа в жизни человека.
Кто он, «начинающийся человек»? Предмет или лич­
ность? Объект или субъект? Какой он — «маленький,
глупенький» или в любом возрасте, вплоть до самого
взрослого, ищущий, утверждающий себя и не желающий
быть маленьким? И когда, л еж а в коляске, распихивает
туго затянутые пеленки, и когда его, трехлетнего, мать
ведет за руку, а он упирается, вырывает руку и хочет
идти самостоятельно,— «это — человек говорит: не хочу
быть маленьким».
«От месяца к месяцу растет его потребность: быть
более самостоятельным в играх, в поступках, в суж де­
ниях, в привязанностях, во вкусах, в выборе друзей. Это
закон роста. Его нельзя отменить».
И когда этот закон «отменяют», забывают и топчут,
тогда в семью, «как признак бессилия, входит произвол
так называемых «волевых решений», тогда в школе гос­
подствует «педагогика выдворения», св одящаяся к тому,
чтобы поскорее «спихнуть, выдворить, отказаться» ,
«взять человека на карандашик» , а то и вовсе поставить
на нем крест, тогда «отцы и матери, дочери и сыновья
пишут о тайных междоусобицах, о кризисе отношений
между взрослыми и детьми... дети перестают понимать
родителей, родительская власть рушится, и на ее облом­
ках возникают какие-то новые отношения. И мать с от­
цом не могут управлять по-старому, и дети полны реши­
мости отстоять свои права».
И тогда возникает важнейшая проблема жизни —
проблема человеческих отношений.
430

Атаров приводит рассказ покойного писателя Юрия
Либединского, который вспоминал, как в детстве у него
на глазах корчилась раздавленная гусеница, как он тре­
бовал, чтобы ее лечили, и потом ночью его мучили кош­
мары. «Это был настоящий душевный переворот,— гово ­
рил старый писатель.— Я почувствовал чужую боль.
Значит, во мне начинал формироваться человек, комму­
нист».
И, кстати, разве действительно не из этого, не из по­
нимания и сочувствия к чужой, конечно, уже человече­
ской боли, к чужой жизни и судьбе, и не из стремления
сделать ее делом своей жизни и своей судьбы выросло
все могучее коммунистическое движение? И разве не в
этом — высшее проявление и нравственный апофеоз че­
ловека?
Итак, мальчику снились страшные сны, и он плакал,
и никто не знал, никто не понимал, что в это время в нем
происходил подлинный «душевный переворот», творилось
решающее чудо жизни, закладывалось нравственное на­
чало, определявшее всю его дальнейшую судьбу и деятель­
ность. А как часто мы проходим мимо, отмахиваемся,
даж е ворчим на бесконечные и для нас, взрослых, такие
бессмысленные и надоедливые вопросы детей: семь тысяч
«где?», пять тысяч «как?», сто тысяч «почему?». А ведь в
этих «как?» и «почему?», в неуемном любопытстве, в сло­
манной из-за этого любопытства игрушке, в наивности и
непостоянстве суждений выражается душевный рост ре­
бенка.
Вот почему так упорно Атаров повторяет одно из ос­
новных своих положений: «Твой ребенок — личность».
«Мне хочется спорить с теми, кто привык думать, что
детство — это только преддверие жизни... Нет, детство—
это сама жизнь... А детские годы — это проба сил чело­
века. И мы, старшие, должны помочь ему расправить
плечи. Пусть они еще не совсем окрепшие, не беда, что
дро жат на встречном ветру, но человек уже обретает
себя, ищет свою дорогу в большую жизнь. Не дай ему
сбиться с пути».
«Детей нет,— приводит Атаров слова польского педа­
гога Януша Корчака,— есть люди, но с иным масштабом
понятий, иным запасом опыта, иными влечениями, иной
игрой чувств. Помни, что мы их не знаем».
Но все это нужно познать, во все это нужно проник­
нуть, понять и, поняв, направить — предупредить нера­
431

зумное, поддержать и развить доброе, «учить ребенка не
только ценить правду, но и распознавать ложь, не только
любить, но и ненавидеть, не только уважать, но и пре­
зирать, не только соглашаться, но и возмущаться, не
только подчиняться, но и бунтовать».
Нетрудно представить, какие возражения могут вы­
звать эти слова Януша Корчака у сторонников догмати­
ческой и авторитарной педагогики. Как так? Как тогда
жить и как тогда быть? И действительно, как можно го­
ворить сыну о вреде табака, стряхивая пепел с папиро­
сы? Как можно учить и поучать, не задумываясь о себе,
не меняя себя, не перестраивая своей собственной ж из­
ни? Как можно проповедовать нравственность, если до­
пускать две нравственности: одну для одних, другую для
других? Как можно требовать уважения к тому, кто не
заслуживает уважения? Уважение, любовь, авторитет —
это категории нравственного и только нравственного по­
рядка, любые приказы, нотации и окрики здесь бессиль­
ны. Они могут породить только ложь, фальшь и лице­
мерие.
Взрослый считает себя источником и законодателем
нравственных норм, законов и критериев, не имея иной
раз на это никакого права и не замечая того, насколько
ребенок в своей чистоте и непосредственности иной раз
стоит выше его и стоит больше его.
А так ли уж часто и охотно мы, старшие и по возра­
сту и по положению, находим в себе силы, и мужество,
и честность, чтобы признать свою ошибку, неправоту?
И так ли уж редко мы, обидев ребенка, даж е не заметим
этого, а заметив, не извинимся, не загладим обиды, а то
еще и накажем? А такая бездумная жестокость «расче-
ловечивает» детей (да и вообще людей): одних озлобля­
ет, других навсегда делает бессильными перед неспра­
ведливостью, лишает уверенности в своих силах, уводит
в цинизм и равнодушие.
Как часто родители, особенно учителя, измученные
несомненными трудностями своей работы, говорят о дис­
циплине, как панацее от всех зол, забывая, что и дис­
циплина, как и любовь, и дружба, и авторитет,— это
тоже понятие нравственное, это не средство, а резуль­
тат,
«Вы хотите, чтобы человек подчинялся, не думая? —
говорит на это Атаров.— Но ведь важно, чтобы человек
думал. Нужно соединить человека с дисциплиной, а не
432

накрыть его сверху. И дело не в том, чтобы заставить
сидеть тихо, а в том, чтобы научить поведению».
В подтверждение этого приведу письмо В. В. Ники­
форова, геолога, председателя родительского комитета
школы (г. Балаково):
«Ребенок здоров, весел, его молодой организм по с а­
мой природе своей требует движений, которые ему не­
обходимы как воздух. А уставшие, сердитые взрослые
его одергивают: «Не шуми! Не шали!» А в чем закл ю­
чается эта шалость, и гак ли уж она опасна? И заслу ­
живает ли она наказания? И вот ребенок забивается в
угол, в нем выбивается все живое, веселое и внедряется
преждевременная серьезность, даж е мрачность и озлоб­
ленность. В нем зреет протест против родительского про­
извола, озлобление накапливается, ищет выхода, а потом
находит его в виде непослушания, проступка и даже пре­
ступления. А потом все разводят руками и удивляются:
как могло получиться такое?
Нам, взрослым, надо научиться проявлять доброже­
лательную взыскательность, а требовательность не до л ж ­
на носить враждебного характера».
А зло, которое дети видят в жизни и перед которым
они, с их обостренным чувством справедливости, оказы ­
ваются бессильными? И снова предупреждает Атаров:
«Нет ничего более обескураживающего в юности, как не­
уязвимость зла. Неуязвимость зл а —настоящее бедствие».
Больше того, добавим от себя: неуязвимость зла р ож ­
дает ответное зло, вызывает цепную реакцию. Зло зла.
Когда растет сложный клубок взаимных ошибок,
обид, непонимания и междоусобиц, тогда кризис отно­
шений достигает своего наивысшего пункта, и тогда пе­
ред нами встает грозная проблема «трудного детства».
Сколько жалоб, сколько претензий приходится слышать
нам на разных сорванцов — и действительно сорван­
цов! — на хулиганов — и действительно хулиганов! — но
редко кто задумывается над тем, как же получились они,
эти хулиганы, из «почемучек», из карапузов и «ангелоч­
ков», которыми мы любовались в их детстве.
«Я начинаю подсчет с другого конца,— решительно
отвечает на это Атаров,— и для меня трудные дети — это
дети, от которых мы, взрослые, уклонились, отпихнулись
и отказались. Дети, для которых мы не нашли времени,
а вернее, не захотели найти его в час., когда ребенок или
юноша пробовали силы. Дети, которых мы предали».
433

Такое «начало подсчета» мы видим и у Макаренко,
и у Крупской, у Януша Корчака, у В. А. Сухомлинского
и, по сути дела, у всех подлинных педагогов, понимаю­
щих всю глубину проблемы.
«Вредная доброта и либеральничанье!» — с кажут на
это те же проповедники «ужесточения». Нет, это муд­
рость. И доброта. Та самая доброта души, без которой
люди вообще не могут быть людьми.
Но, поддерживая, полностью поддерживая в этом Ни­
колая Атарова, я не могу не сказать о том, чего он не
договорил или, вернее, что он сказал в конце книги ско­
роговоркой, а что само собою вытекает из самого за гл а­
вия книги «Не хочу быть маленьким». Человек не хочет
быть маленьким, когда лежит в коляске, когда трехлет­
ним тянется за рукой матери, так пусть он не захочет,
пусть он не будет маленьким и тогда, когда настанет
пора взросления, пора мужания и формирования его как
личности. Ведь личность — это не просто особь, отдель­
ное, ни от чего и ни от кого не зависящее существо. Лич­
ность — это индивид, осознавший самого себя, свои цели,
силы и возможности, свое место в обществе других, себе
подобных. Это осознание, осмысливание и завершает тот
период жизни, когда человек вбирал в себя все впечат­
ления бытия, его плюсы и минусы, его свет и его тени,
период, на котором и сосредоточивает свое главное вни­
мание Николай Атаров.
Но ведь на этом периоде не заканчивается жизнь и
развитие личности. После этого начинается новый, может
быть, решающий период, когда человек становится
активной, движущей силой жизни и когда завер шает­
ся его формирование. И тогда с особенной силой, но
совсем с другим акцентом должен звучать в его душе
голос: «не хочу быть маленьким». На смену или на
помощь воспитанию приходит самовоспитание, работа
человека над собой, над осмысливанием и себя, и ж из­
ни, и своего места в этой жизни, и он, говоря словами
того же Корчака, решает: «Не долг окружающих
мне помогать, а я сам обязан заботиться о мире и чело­
веке».
Человек начинает бороться за самого себя. Вот тут-
то и проявляется вся сила его личности, сказывается то,
чего он стоит. Кто он? Какой он? Как он выдержит са­
мую трудную проверку в своем соприкосновении, а то и
столкновении с жизнью? Тебе душно, тесно, тебе трудно
434

дышать? Собери свои силы и иди туда, к манящим гори­
зонтам, они всегда есть в жизни, борись за новые про­
сторы, а не ной и, конечно, прежде всего, не падай. Че ­
ловеческие пути-дороги не асфальтированы, а жизнь
оказывается и сложной и трудной, в ней перемешаны к
свет и тени, добро и зло, и среди всех этих сложностей
нужно самому прокладывать свою тропу.
В умении прокладывать эту тропу, в способности со­
противляться злу и проявлять свое подлинное человече­
ское начало и определяется тот рубеж, когда человек
действительно перестает быть маленьким и начинает
творить себя, прислушиваясь к пробуждающемуся в его
душе вещему голосу «бога молодости».
Основы характера закладываются, конечно, еще в са­
мом раннем детстве, в дошкольном возрасте, и условия
жизни, домашний быт и его духовная атмосфера — вот
почва, на которой вырастают первые навыки неоформив-
шегося человека.
Здесь Атаров прав. Но растет человек, и его обсту­
пают проблемы.
«Кем быть, как жить, чтобы действительно жить, а не
существовать? По-настоящему жить — значит, гореть без
дыма, полностью отдавать себя людям, нашему обще­
ству. Это возможно лишь тогда, когда найдешь себя, а я
боюсь разменяться на мелочи, боюсь потерять драгоцен­
ное время на поиски моей точки».
Как все это сложно и путано. Все только еще растет
и проявляется, бродит вино юности, и как много может
случиться, пока оно перебродит, пока не вызреет и не
отстоится. Вот что иногда значат мальчишечьи шестна­
дцать лет.
Однажды мне пришлось ожидать приема в зубной
поликлинике. От нечего делать я стал рассматривать р а з­
вешанные на стенах плакаты и среди них увидел фото­
монтаж «История одного зуба». Серия фотографий рас­
сказывала печальную историю о том, как некий молодой
человек по имени Глеб потерял зуб: сначала у него по­
явилась небольшая, выражаясь медицинским языком, ка-
риозность, потом обозначившееся дупло стало углуб­
ляться, но Глеб был занят игрой в шахматы, чтением
книг, приготовлением уроков — чем угодно, только не з а ­
ботой о своем здоровье. И вот у него уже флюс, вот он
повязал щеку платком, потом сидит в кресле у врача и,
наконец, финал — зуб пришлось удалить. Было у Глеба
435

тридцать два зуба, остался тридцать один. Невозврати­
мая потеря!
А ведь это действительно так: невозвратимая потеря!
Вспомнилась молодость, когда все было не считано, и
жизнь казалась беспредельной, и ничему этому не при­
давалось значения. Но вот прошло время, на счету уже
и зубы, и оставшиеся годы жизни, и тогда все оказы­
вается дорого и все утерянное — безвозвратно. Хорошо,
если жизнь прожита не зря и на место утерянного мо­
жешь поставить ряд хороших дел, если не стыдно огля­
нуться назад и окинуть прошлое строгим и взыскатель­
ным взглядом. А если нет? Если не верстовыми столба­
ми возвышаются, а грудами утраченных ценностей в ал я­
ются позади ушедшие месяцы и годы? Если не шахматы
и не книги, не учеба и любимый труд, а что-то другое,
низкое и низменное, стоит за этими невозвратимыми по­
терями?
«Жизнь пройти — не поле перейти»,— с тарая муд­
рость, мудрая мудрость. И сформулировал ее, конечно,
не один человек, это опыт бесчисленного ряда человече-
ских-существований, удачных и неудачных, когда снача­
ла, кажется, все нипочем, море по колено и жизнь перед
тобой, как бесконечная дорога расстилается, открывая
твоему взору все новые радости и удовольствия, когда
не думаешь о будущем и не замечаешь, как летит время,
словно счетчик в такси, отсчитывая дни, месяцы и годы,
беспощадно отбрасывая их в прошлое.
И приходит момент подведения итогов — у одних
раньше, у других позже, к старости, может быть, даж е
перед самой смертью, но приходит; вот тогда человек
оглядывается назад и видит на этой дороге прошлого
промчавшиеся месяцы и годы. Куда они ушли? Что унес­
ли? И что принесли? Памятниками чего остались они
стоять в невозвратимой дали? И остались ли?
Да, это действительно искусство, великое и трудное
искусство — достойно перейти поле жизни. Прожить так,
чтобы не стыдно было оглянуться назад, на себя, на
людей — это естественное стремление нравственного че­
ловека. Это смысл существования, его душа.
Как жить? Чем жить? Во имя чего жить? Только это
определяет истинно человеческую сущность человеческой
жизни. Меняясь в своем содержании, эти старые как мир
вопросы остаются и для нас, для нашей эпохи, такими
436

же, если не более острыми и насущными. Но для того,
чтобы ответить на них, нужно решать (и каждому для
себя в отдельности) другой извечный вопрос — что зна ­
чит «жить»?
Для одних это — мелкое, обывательское, а иной раз
и явно паразитическое понятие, хотя и прикрытое зача­
стую высокими фразами. На это есть и свои афоризмы
народной мудрости — «Своя рубашка ближе к телу»,
«Моя хата с краю, я ничего не знаю», «Рука, известно,
всегда к себе гнется»,— потому что мудрость эта отра­
ж ала всю жизнь, во всем ее многоводном течении, со
всеми ее завихрениями и противоречиями. Узкое, мелкое,
корыстолюбивое, а порою и хищное «я» — «эго»!
Но в этих же самых противоречиях, в том же самом
полноводии жизни рождалось, и закреплялось, и побеж­
дало другое понимание бытия: жизнь как деяние, жизнь
как творчество, созидание, в конечном счете жизнь как
рождение — рождение и воспитание детей, людей, идей,
вещей и дел и, наконец, жизнь как борьба за утвержде­
ние тех ценностей, которые становятся дороже самой
жизни. И вне этого творчества, вне этого созидания и
вне борьбы нет жизни человеку, как человеку. Отсюда
рождаются великие подвижники человечества, и ведомые
всему миру, и безвестные: и тот, кто изобрел колесо, и
тот, кто победил чуму, оспу, туберкулезную палочку, кто
стремился проникнуть в глубины вселенной и в недра
земной коры, кто придумал слово «добро» и ввел его в
звериное, в первооснове своей, сознание человека, и кто
творил это добро, и кто боролся и поднимал людей на
борьбу за победу его в жизни, кто не жалел себя во имя
великих и высоких целей. Это светочи человечества, это
рыцари революции, ее мученики и герои, вершители и
борцы.
Не могу я жить в покое,
Если вся душа в огне,
Не могу я жить без боя,
И без бури, в полусне,—
так писал в своем стихотворении юный Маркс, а через
семьдесят лет, сидя в тюрьме, это же скажет Дзержин­
ский.
«Не стоило бы жить, если бы человечество не озаря­
лось звездой социализма, звездой будущего. Ибо «я» не
может жить, если оно не включает в себя всего осталь­
ного мира и людей. Таково это «я».
437

Два «я», два разных толкования жизни. И на этом
трудном перекрестке неизбежно оказывается каждый че­
ловек, и особенно молодой человек в начале своего пути.
Он вступает в жизнь, перед ним открывается вся ее пол­
нота, ее радости, горести и надежды. Он осматривается
вокруг и начинает осознавать и осмысливать мир и себя
в мире. Все, что он ест и что пьет, во что одевается и обу­
вается, дом, в котором он живет, автобус, в котором он
едет на свидание к любимой, песня, которую он при этом
поет, книга, которую читает, кинокартина, которую он
смотрит, мысли и чувства, удовольствия и огорчения, даж е
вино и мороженое, которыми он себя балует,— все со ­
здается другими людьми или рождается в общении с
ними. Чем бы он был без них? Голый человек на голой
земле, беднее Робинзона, дикарь с пустой, первозданной
душой.
И в человеке пробуждается ответная волна: дать
что-то людям, усовершенствовать мир и самого себя, по­
мочь другу, совершить еще никем не сделанное. Чудес­
ные устремления юности! И пусть они превратятся в
убеждения. Пусть убеждения превратятся в цели! Пусть
цели превратятся в дела! И тогда от такого человека, как
лучи от солнца, падет свет на других. Если он сильный
и духовно щедрый, он не может замкнуться в себе, он
не может терпеть зла, которое стоит у него на дороге, он
будет бороться с ним, где бы и в чем бы оно ни гнез­
дилось.
Но мы обманули бы себя, если бы ограничились толь­
ко утверждением формирования личности по каким-то,
пусть самым лучшим меркам, без учета и анализа тех
трудностей и сложностей, которые стоят на ее пути. Ч е­
ловек проходит разные этапы или моменты развития:
подъем сменяется упадком, надежды — разочарованием,
достижения — неудачами. А сколько еще не поддающих­
ся точному учету мотивов и фактов, влияющих на миро­
ощущение и развитие личности.
«У меня плохая речь, я заикаюсь, поэтому я чувствую
себя одинокой».
«Я очень стеснительный, меня так и прозвали «тихо­
ней». Мне и бабушка говорит: «Если ты не будешь п о ­
смелей, тебя заклюют». А как мне быть посмелей? Я не
могу: чуть что, я краснею и теряюсь. От этого я чувствую
себя чужим среди людей».
438

«А как быть, если я некрасивая? Мы никому не нуж­
ны. А разве можно жить, если ты никому не нужна?»
«Я мечтаю о сцене, вернее, мечтала, это было моей
целью. Но теперь у меня все рухнуло. У меня есть стар­
ший брат, очень хороший человек, работает в театре дра­
мы, женат тоже на артистке. А когда я поделилась с
ними своей мечтой, они подняли меня на смех и этим
отравили во мне все. Теперь я стою на точке замерзания
и живу одним днем».
Я уже не говорю о неудачной или неразделенной люб­
ви, когда делаются самые неожиданные и головокружи­
тельные выводы чуть ли не мирового и эпохального зна­
чения: «Я потеряла веру в людей», «Я не верю больше
ни в жизнь, ни в счастье, ни во что,— все ложь и обман».
«Мне всего пятнадцать лет, и мне уже надоело жить.
Почти с тринадцати лет я думаю о самоубийстве. Стран­
но? Конечно. Но у меня совсем нет силы воли. Однажды
я уже держала в руке три таблетки иллюминала (милая
самоубийца перепутала, видимо, люминал с иллюмина­
цией), и сразу стало страшно, ужасно страшно. Страшно
себе представить, что я не увижу всего того, что мне так
дорого и что меня еще радует. Но уже поздно, слишком
поздно».
Я не знаю, чего в этих признаниях больше: подлин­
ного, хотя и мимолетного, движения души или позы. Но
что несомненно лежит в основе подобных «разочарова­
ний», так это не простое житейское легкомыслие, а до
удивления, иной раз до возмущения легкое и несерьезное
отношение к жизни, как высочайшей, единожды данной
нам ценности, дару природы, который мы должны вы­
явить, раскрыть и этим обогатить мир и себя. Все дело
в том, чем живет человек, какова его нравственная сущ­
ность, какого «роста» его идеалы и цели? И чем выше этот
их «рост», их уровень, тем незначительнее покажутся
ему причины разного рода разочарований, толкаю ­
щих к «иллюминалу» и прочим видам физического и
нравственного самоуничтожения. И тогда и заика сможет
найти свое место в жизни, и некрасивая внешне, но бо­
гатая душою девушка обретет такое счастье, какому по­
завидует иная разукрашенная пустышка. Примеров это­
го, кстати сказать, не так уж и мало.
Ну, а если из всех своих внутренних метаний и меч­
таний, из всех нужных или ненужных, но так свойствен­
ных возрасту «зачем» и «почему» человек делает вы­
439

вод — «мне никем не хочется быть» и «ничего не хочется
делать»,— так что же сказать ему? Ну, значит, никем и
не будешь. Кто же может сделать тебя человеком, если
не ты сам?
Кому-то этот вывод может показаться неожиданным,
странным, даже, может быть, грубым. «Мы обращаемся
к вам за советом — как быть, как жить, как заполнить
пустоту души или пустоту жизни, а вы отсылаете нас к
самим себе: решайте, мол, сами, выкарабкивайтесь
сами»*. А не думаете ли вы, хочется мне задать встреч­
ный вопрос, что в этом потоке «как быть?», «как жить?»
заключается значительная доля душевной лени и нравст­
венного иждивенчества?
Конечно, я никак не хочу сводить к этому все слож­
ности исканий, растущего формирующегося сознания.
В них вполне понятная робость перед вступлением в
жизнь, суровостью ее требований и законов. Но даже и в
таких случаях хочется сказать: а попробуйте решить
сами, учитесь думать, понимать и осмысливать факты,
явления, людей, вырабатывать убеждения, принимать ре­
шения, добиваться их осуществления и отстаивать их.
Без всего этого не может сформироваться человек, без
этого и получается нравственное иждивенчество, леность
души и мысли: вот я какой, вот я какая, разберитесь во
мне и за меня, а я побуду в стороне.
Хотите пример? Пожалуйста!
«Валя, и какая же ты противная!» — услышала я та­
кую себе оценку от дяди, у которого живу. Сказал он
это с такой искренностью, что я без прежней грубости,
спокойно ответила: «А я знаю». Он что-то мне еще гово­
рил, кажется, о воспитании, потом махнул рукой и ушел.
И так у меня стало тревожно на душе, гадко и горько,
что я взяла и написала вам письмо. Смешно, правда?
Сама знаю: глупо и смешно.
О чем я мечтаю? Ни о чем. Какая у меня цель? Ника­
кой. Я окончила девять классов, а дальше что? Не знаю.
Мне все равно.
Я так привыкла к плохим отзывам о себе, что неволь­
но спрашиваю: «А способна ли ты на хорошее?» И себе
отвечаю: «Нет». Григорий Александрович, ну неужели
это так? И письмо пишу, сама не знаю зачем ,— что бу­
дет, то и будет. Завтра понесу его на почту, а сейчас
хочется спать».
440

Ни о чем не мечтаю, ни к чему не стремлюсь и ничего
не хочу — что будет, то и будет, а вы, дорогой писатель,
ломайте голову, что со мной делать, если взялись писать
«что-то там о воспитании».
Вот типичное нравственное иждивенчество, нежела­
ние напрячь силы, мысль и волю, чтобы не только изме­
нить, но даж е и осмыслить себя, свое поведение.
«Мать у меня — врач, сам учился в медицинском учи­
лище, был членом КПСС, работал в райкоме комсомола,
и вдруг такое падение. Объясните мне — неужели я так
регрессировал?» — вопрошает меня еще один такой же
духовный иждивенец.
А что же здесь объяснять? Да, регрессировал. Глав­
ное, сам же он описывает — как, по каким ниспадающим
ступеням катился вниз. Учился вместе с женой в меди­
цинском училище и вместе с нею готовился кончать его.
Но вместо того, чтобы на этом сосредоточить все свои
силы, разбрасывал их направо и налево: выпивал —
нынче с одним, завтра с другим, и в такой случайной,
пьяной компании ударил ни за что человека, а случай­
ные дружки утащили у того чемодан. В результате —
исключение из партии и из медицинского училища. Уго­
ловное дело прокуратура, правда, прекратила, но, как
язвительно пишет наш герой, «достопочтенный следова­
тель мне об этом не объявил, и я продолжал катиться в
позорное болото уголовщины». Тут и кража часов у пья­
ного, и хищение бутылки вина с витрины, лишь бы вы­
пить. «Домой в это время я не шел, боялся слез матери
и жены. И вот я за бортом».
И еще раз хочется спросить — что же здесь объяс­
нять? Ведь налицо были все самые положительные усло­
вия и влияния. Была проявлена и снисходительность со
стороны государства (видимо, напрасная), а теперь «не­
удачник» в претензии к «достопочтенному следователю»,
по вине которого он якобы покатился в позорное болото
уголовщины. Значит, он и теперь не понял главного: сво­
ей собственной ответственности, откуда только как след­
ствие вытекает ответственность уголовная.
Вот это и есть духовный, внутренний регресс. Беско­
нечно развивающийся человек ведь живет в бесконечно
изменяющемся мире. Ему не суждено покоя, его и не мо­
жет быть, этого покоя. Есть бесконечное движение, не ­
прерывное развитие, непрерывное взаимодействие: чело­
век и среда, личность и общество. И только когда эти два
441

элемента взаимно дополняют, взаимно обогащают друг
друга, тогда они оба идут вперед. Это — прогресс. А ко­
гда один из этих элементов выпадает из общего ритма
развития, он неминуемо становится на путь регресса. Так
и получилось с нашим героем. Пока он не поймет этого,
а будет винить кого-то еще, пока он не найдет в себе
самом внутренних сил для преодоления этого регресса,
он не может считать себя нравственной личностью. Ма­
лодушный пеняет на других, мужественный — только на
себя, в себе самом видит причины и следствия и делает
из этого свои, тоже мужественные, выводы: переделывает
условия, которые мешают ему быть самим собой.
Послушаем, что об этом сказал другой человек,
испытавший, видимо, куда больше, чем наш «неудач­
ник», но сделавший из этого совсем другие нравственные
выводы.
«Мне было два года, когда ушел отец на фронт. Я
остался с матерью, был в оккупации, пережил голод и
все познал до конца..
Позднее мамаша встретилась с человеком очень под­
лым. Он бросил свою семью и создал раздор у меня
с матерью. И я пошел вниз. Но все-таки я как -то думал
про себя — что хорошо и что плохо — и как -то сам себя
стал воспитывать. Я нашел в себе силы и волю, даже
больше — мужество. Все-таки, думаю, я будущий муж­
чина. О, это очень глубоко надо понимать и мыслить,
чтобы понять.
В итоге своей скромной исповеди я хочу сказать на­
шей молодежи: умейте воспитать себя сами, не гнитесь
перед своими слабостями, будьте сильными духом, само ­
сознанием, искореняйте слабость души своей, смотрите
на все трезво. Не нужно расхлябанности. А главное, не
гнитесь в характере».
Вот такая «лепка», формирование личности, общест­
венной и высокой по своим устремлениям личности, яв ­
ляется центральной проблемой воспитания. Воспитание
ведь, как мне уже не раз приходилось говорить, нельзя
понимать как пассивный процесс, построенный на про­
стом внушении: один говорит, другой слушает и вы­
полняет. Воспитание немыслимо без самовоспитания, без
активного и сознательного участия самого воспитуемого.
Воспитатель, общество, вся окружающая жизнь влияют
на него с самых различных сторон и в самых различных
направлениях, а он — только он и никто за него! — де­
442

лает из всего этого выводы и сам выбирает свой путь в
жизни. В этом и заключается главная сущность воспи­
тания и дополняющего, завершающего его самовоспита­
ния — в формировании нравственной личности человека,
его способности самостоятельно и сознательно выбирать
правильные пути жизни и строить эту жизнь.
К сожалению, этому нельзя научить, но научиться
можно. Искусство жизни, как и любое искусство, требует
собственных усилий, активности, воли и свершений. Толь­
ко в этом случае ты будешь достойным членом общества,
кузнецом и поэтом своей собственной жизни и своего
счастья.
В обоснование этой мысли приведу очень уместную
здесь выдержку из статьи нашего замечательного крити­
ка-демократа Д. И . Писарева:
«...Жизнь совсем не такая простая и легкая штука, ко­
торую можно было бы изучить и постигнуть вполне по
наставлениям родителей и по казенным учебникам... На­
ставления родителей могли дать вам несколько хороших
привычек. Казенные учебники могли сообщить вам сотни
основных научных истин. Но вопрос: «как жить?» остался
нетронутым. Над решением этого вопроса каждый здо­
ровый человек должен трудиться сам, точно так, как
женщина должна непременно сама выстрадать рождение
своих детей. Для решения этого основного вопроса вам
понадобилось перебрать, пересмотреть, проверить все
ваши понятия о мире, о человеке, об обществе, о нрав­
ственности, о науке и об искусстве, о связи между по­
колениями, об отношениях между сословиями, о великих
задачах вашего века и вашего народа...
Вы тревожно искали ответов на такие вопросы, кото­
рых сами не умели еще поставить и сформулировать...
Вы хотели, чтобы какой-нибудь человек или какая-ни ­
будь книга влила в вас, как в бутылку, те знания, идеи
и стремления, которые необходимы честному и дельному
работнику нашего времени...
Но... готовых убеждений нельзя ни выпросить у доб­
рых знакомых, ни купить в книжной лавке. Их нужно вы­
работать процессом собственного мышления...
Сталкиваясь с различными людьми, читая различные
книги... вы невольно сравнивали получаемые впечатле­
ния, становились в тупик перед противоречиями, подме­
чали нелогичности, обобщали вычитанные факты и, та ­
443

ким образом, укрепляли понемногу вашу мысль. Позна­
комившись с своею собственною особою, вы в то ж е вре­
мя поняли общее направление окружающей жизни; вы
отличили передовых людей и честных деятелей от ш ар л а­
танов, софистов и попугаев; вы сообразили, куда передо­
вые люди стараются вести общество...
Незаметно проникая в вашу голову, все эти основ­
ные сведения срастались с вашим умом так крепко и
превращались в такое неотъемлемое достояние вашей
личности, что вы скоро потеряли всякую возможность
определить, где, когда и каким образом приобретены со­
ставные части самых дорогих и непоколебимых ваших
убеждений» *.
Поистине, человеком легче родиться, чем сделаться!
Этот блестящий анализ формирования человеческой лич­
ности сделан более ста лег назад. Но он, пожалуй, еще
более важен в наше кипучее время, когда радио, телеви ­
зор и массовая печать, обрушивая на человека немысли­
мые ранее потоки знаний и информаций, несут вместе
с тем и целый ряд готовых выводов, формул и положе­
ний, способных подменить самостоятельную работу че­
ловеческого сознания. А между тем человек только тогда
и человек, когда он своей ищущей самостоятельной мыс­
лью способствует непрерывному развитию и совершен­
ствованию общества.
1Д. И. Писарев. Сочинения в четырех томах, т. 4, Гослитиз­
дат, М., 1956, с. 195—197.

и вот люди
ДУМАЮТ...
Пишут директор, секретарь партко­
ма, председатель месткома, секре­
тарь
комитета
комсомола — все
руководство 2-го автобусного парка
Москвы.
«В нашем коллективе работал
слесарем Михеев К. Р . 1946 года
рождения. За тяжкое преступление
в 1963 году он и двое его дружков
были осуждены народным судом на
восемь лет лишения свободы каж­
дый. Сейчас Михеев отбывает нака­
зание в колонии, где добросовестно
работает, учится, является отлични­
ком труда и примерно себя ведет.
Администрация колонии готова по­
ставить вопрос об условно-досроч-
ном освобождении Михеева, если
коллектив парка возьмет его на
поруки и обеспечит его трудоустрой­
ство. Этот вопрос должен решить
наш коллектив. Мнения относитель­
но Михеева у нас различны, но для
получил
приглашение.
445

нас важно не только правильное решение этого вопро­
са, но нужен и большой разговор по проблеме борьбы с
преступностью. Мы убедительно просим вас принять
участие в этом важном деле».
И вот я во 2-м автобусном парке. Пока собирает­
ся народ, меня знакомят с музеем трудовой славы. Вот
на фотографиях самые первые московские автобусы, са ­
мые первые водители, фотографии машин разных марок
и систем, кривая развития московского транспорта, вот
герои труда, герои войны, водители машин на знамени­
той «дороге жизни» через Ладожское озеро, участники
арктических и антарктических экспедиций, международ­
ных пробегов. Богатая, насыщенная достижениями
жизнь трудового коллектива. И потому понятна та тре­
вога, которая взбудоражила этот коллектив, когда в его
среду проникли бациллы зла.
Зал, вмещающий двести пятьдесят человек, был пе­
реполнен. Люди стояли в проходах, толпились за две­
рями.
Докладчик — мастер Орлов, в прошлом секретарь
комитета комсомола, теперь уже человек не первой мо­
лодости, но сохранивший всю свою молодую горячность.
Он прочитал письмо Михеева, характеристику, прислан­
ную руководством колонии. Посыпались вопросы. Сколь­
ко времени проработал Михеев в коллективе? Как он
себя вел? Кто его знает и помнит? Какова обстановка в
его семье? Что известно о пострадавшей от хулиганов и
почему здесь ничего не говорится о ней? Все это предве­
щало горячий разговор. Так оно и получилось.
Выходит молодая женщина с умными, живыми гла ­
зами, она в резиновых сапогах, видимо, прямо с рабоче­
го места. Говорит ясно, четко , убежденно.
—
Я сама сирота. Отец погиб на фронте. Нас оста­
лось пятеро — четыре брата и я, последняя. Мать нас
воспитала и подняла одна, но никто из нас не стал пре­
ступником, никто не сделал ничего плохого. А этот? По­
чему его прощать? У меня у самой дочка растет. А если
такой ее тронет? Нет, я его на поруки не возьму!
Ей возражает другая женщина.
—
Я тоже мать двоих детей, у меня сын и дочь.
Я тоже воспитываю их одна. И мне бывает трудно. Я с
шестнадцати лет работаю в этом парке, вся моя жизнь —
здесь. И я не очень-то знаю, как воспитывать своих де­
тей. Как уберечь их от нехорошего. А ведь в таком же
446

положении была и мать Михеева — к тому же она инва­
лид, без одной руки. Можно ли отмахнуться от него?
Конечно, он виноват и наказание свое заслужил. Но ведь
он это сделал по глупости, еще несовершеннолетним.
Если теперь взялся за разум и понял все...
Так сразу же скрестились две крайние позиции, два
подхода к человеку, два опыта жизни и два вывода из
этого опыта. И люди одинаково слушали и ту и другую
сторону. И аплодировали и той и другой. Это было не
легкомыслием толпы, это были колебания мыслей, ход
мыслей.
—
Для молодежи у нас созданы все условия: учись,
трудись, расти — чего тебе еще нужно? А что представ­
лял собой Михеев? Франт, узкие брючки, кольцо на
руке, бакенбарды. Спецовку не хотел надевать. Говори­
ли мы с ним и по душам и по-всякому. И на бригаде об­
суждали, и мать вызывали, а он ничего слушать не хо­
тел. И этакое сделал, на такую подлость пошел! Девчон­
ку погубил. Да будь я ее отцом — я бы сам сел на ска­
мью подсудимых, а его прикончил. А если бы мой сын
этакое сделал, я бы не пошел за него просить. Ни за что
бы не пошел!
Это говорит мастер механического цеха Семенов.
А вот — водитель Федоров, пожилой, видавший виды че­
ловек.
—
Я сам не сидел, а заключенных возил и видел их
жизнь. Там всякое есть. Чему там парень научится?
Чему-то, конечно, и хорошему, а чего-то может набрать­
ся такого, что из несознательного преступника образует­
ся сознательный. А нам нужно восстановить его как
человека.
—
Как же это так? Выходит, там людей портят,—
возражает инженер Ушакова.— Не может того быть!
И освобождать его рано, пусть посидит и почувствует.
В том же духе говорили мастер Степанов, компрес-
сорщик Васякин — «никаких порук для таких людей!».
А потом вышла мать Михеева и стала рассказывать, как
ей трудно было воспитывать двух мальчиков и как те­
перь сын пишет ей из колонии и просит у нее прощения.
И когда мать зарыдала, в зале вспыхнул шквал возгла­
сов, реплик, вопросов. Уже трудно было разобрать, кто
и что говорит.
—
Он теперь понял, что дороже всего — свобода.
А что он сделал — это он понял?
447

—
Он у вас просит прощения. А у той девочки?
—
А вы сами встречались с этой девочкой, с ее ма­
терью? Говорили с ними?
—
Встретилась раз... Случайно, в автобусе,— отве ­
чает обескураженная женщина.
—
Случайно? И, вероятно, еще отвернулись от нее,
как от виновницы несчастья вашего сына. А почему
не пошли домой, не повинились? В ноги нужно было
поклониться и ей, и ее матери. Прощения у них про­
сить.
Мать Михеева пытается что-то сказать, но на нее об­
рушиваются новые упреки.
—
А вы станьте-ка на ее место и на место самой де­
вочки. Как ей теперь жизнь жить?
Так юридический вопрос перерастает в большую
нравственную проблему: дело даже не в том, сидеть пар­
ню еще или не сидеть, брать его на поруки или не брать.
Дело в нравственных оценках, в отношениях, в челове­
ческих чувствах и понятиях. И только с большим трудом
удается преодолеть эту бурю разбушевавшихся страстей.
Разговор заходит о том, как же все-таки это получилось?
Кто просмотрел? Как упустили мальчишку?
И тогда пошли откровенные признания. Мы винова­
ты, комсомол виноват. А что сделал мастер? Говорят —
«мы воспитатели». А сами и грубят, и пьют, и за водкой
ребят посылают. Другой сам семейный, двух детей име­
ет, а в получку с мальчишками водку распивает. Да еще
.и
за их денежки. Это что — воспитатели? И, уж не гово­
ря о мужчинах, женщины всякую грязь рассказывают,
а рядом ребята стоят, уши развесили.
—
В молодежи себя узнаем, а потом сами в ужас
приходим,— говорит мастер Орлов.—
Языком стараемся
отделаться, а нужно разум приложить. Вот потому я и
болею за это дело. Грязное оно, а я очень переживаю
за молодежь и предлагаю взять Михеева на поруки.
Могу принять личное обязательство, а нужно будет —
и в семью возьму. У меня два сына растут, он будет
третий.
—
Послушаешь некоторых и подумаешь, что у нас
тут сплошное пьянство,— выступает начальник произ­
водства Савченко. — Конечно, это есть, греха таить нече­
го. А коллектив у нас все же здоровый. Молодежь рас­
тет и выравнивается. Возьмите Курова: прогульщик был,
безобразничал, а коллектив взялся за него — и прошло.
448

Кто про него сейчас слово плохое скажет? Лузин —
тоже. Этим летом вожатым в пионерлагерь ездил. Бод­
ров сейчас в военном училище. Кувшинчиков в комсо­
мол не хотел вступать, а теперь вот он секретарь нашего
комсомольского комитета. И сам я юнцом пришел сюда,
тоже святым не был. Ну, про себя говорить вроде бы
и неудобно. А кому обязан? Коллективу. Так и с Михе­
евым: хоть он и преступник, а человек, и достоинство че­
ловеческое в нем поддержать нужно.
И опять колеблется барометр человеческих настрое­
ний и мнений. Может быть, действительно поддержать?
И из этих разных, часто совсем противоположных на­
строений и мнений постепенно вырисовывается одно, не
то что среднее, а, пожалуй, самое мудрое. К нему подво­
дит то один, то другой, но полнее всего формулирует это
мнение Онуфриев, сам когда-то пришедший сюда маль-
чишкой-ремесленником и ставший теперь заместителем
директора парка.
—
Мы жалеем его, этого Михеева, но жалостью од­
ной жить нельзя. У нас в коллективе больше двух тысяч
человек и молодежи много. А как это на них подейству­
ет? Но и руки отрубать парню не следует, которыми он к
нам за помощью тянется. Нужно, чтобы человек перед
собой звезду видел. Вот давайте ему так прямо и напи­
шем: сейчас, брат, рановато! Мы рады, мол, что хорошее
у тебя проявилось,— пусть окрепнет. Мы довольны, что
ты на правильном пути,— становись на ноги крепче, чтоб
обеими ногами. А чтобы вот такого больше не получа­
лось, молодежи нашей тоже нужно слово сказать, чтобы
прислушивались к нам, чтобы видели они в нас отца-
мать и чтобы не пришлось каяться, как теперь Михеев
в своем письме: «Мне казалось, что я уже взрослый и сам
во всем разбираюсь». Вот пусть до конца и разбирается.
А тогда — пожалуйста, и на хорошую работу устроим,
и женим, и свадьбу сыграем.
На том и порешили: с порукой повременить, но че­
рез некоторое время вернуться к этому вопросу, а сейчас
послать Михееву весь протокол собрания: пусть знает,
что о нем народ думает. Но решили тоже не просто:
с голосованием и переголосованием, со счетом и пересче­
том, со спорами — правильно или неправильно подсчи­
тали голоса. Зато решили сознательно, а заодно и рас­
смотрели весь этот тяжкий вопрос со всех сторон и сами
чему-то научились.
15. Г. Медынский, т. 2
449

—
Не зря три часа потратили,— сказал кто -то, когда
расходились по домам. — Недаром говорят: мир — золо ­
тая голова.
А вот другой случай, когда по инициативе комсомола
собралось более тысячи людей — и актива, и «пассива»,
и пап, и мам, и работников милиции, и общественнос­
ти,— с обралось для не совсем обычного суда — суда над
равнодушием.
Москва. Широкий Ленинский проспект, проспект-кра­
савец, гордость столицы, и вдруг в морозные декабрь­
ские дни 1962 года его залихорадило: за три дня — че ­
тыре дерзких ограбления. Отнимали у женщин сумки,
деньги, часы, снимали туфли. Орудовала группа подро­
стков от четырнадцати до восемнадцати лет, а возглав ­
ляла их девушка двадцати четырех лет. Энергичными
действиями уголовного розыска группа была быстро рас­
крыта и задержана, и началось следствие. Вероятно, оно
закончилось бы как обычно: ребят просто осудили бы и
потом забыли о них, а уголовный розыск, милиция, про­
куратура занялись бы другими делами. Но на этот раз
все повернулось по-другому. Параллельно юридическо­
му следствию Октябрьский райком ВЛКСМ повел свое
комсомольское следствие, решив дознаться, как же так
получилось, что довольно большая группа подростков,
и в числе их несколько комсомольцев, пошли на преступ­
ные дела?
Давайте говорить прямо. Всех нас беспокоит этот
больной вопрос, и мы не всегда знаем, как к нему под­
ступиться.
А все оттого, что с преступностью мы до сих пор хоте­
ли справиться, минуя общественность, голыми админи­
стративными средствами, не желая «пачкаться в грязи».
Но сторониться этой грязи нельзя, мы не имеем пра­
ва уходить от вопросов, связанных с судьбой нашей
юности. Их целый комплекс, этих вопросов: здесь и пе­
режитки капитализма, и влияние Запада, и влияние при­
таившихся рецидивистов. Но почему так долго живут
пережитки и имеют такую силу влияния, ответить на это
можно, лишь погружаясь в гущу жизни. Пусть обще­
ственность вплотную подойдет к носителям преступное^
ти, и тогда окажется, что дело обстоит значительно
сложнее того, нежели это иной раз рисуется по схеме:
где-то сидят притаившиеся рецидивисты, соблазняют не­
винных юнцов и затягивают их в омут преступности.
450

Кстати, на суде, о котором идет речь, выяснилось, что
в данном случае, например, никаких рецидивистов не
было, а были самые обыкновенные мальчишки, но очень
«запущенные» и «упущенные» нами. Вот они сидят на
сцене в клубе передового московского завода «Красный
пролетарий» под охраной четырех милиционеров, на гла­
зах у сотен людей. Самый младший — «Колька Хвост»,
Коля Хвостов, ему четырнадцать лет. У него большой
выпуклый лоб, сосредоточенный взгляд. Вот два брата
Федоровы, братья-преступники,— от
этого становится
жутковато. Вот другие, из них три комсомольца,— от
этого тоже не по себе.
За длинным столом — суд: представители комсомола,
общественность. Председательствует секретарь Октябрь­
ского райкома комсомола Николай Рогатин.
Судят сейчас не этих преступников, их будет судить
обычным порядком народный суд. Сейчас ответ держат
те, кто упустил этих ребят, кто довел, а иной раз и толк­
нул их на преступление.
На трибуну один за другим выходят общественные
следователи — посланцы комсомола, рабочие завода,
учителя, родители — и докладывают о том, что они виде­
ли и установили, о фактах равнодушия и бессердечия,
цинизма и бюрократизма, которые способствовали мо­
ральному падению ребят.
Следователь Ладейщиков, ведущий дело, докладыва­
ет о всех его обстоятельствах, ярко рисует собранию об­
раз этого самого Коли Хвостова, который, уставившись
глазами в пол, сидит в центре группы преступников.
Он самый молодой, но и самый дерзкий. Это он пер­
вым бросался на жертву и сбивал ее с ног. Это у него в
воротнике пальто был спрятан нож.
И в то же время это очень умный, живой мальчик,
интересующийся и радиотехникой и музыкой,— так х а ­
рактеризует его следователь.
Но когда к нему в семью, в дом заглянули люди, по­
сланные комсомолом, они пришли в ужас: вечно пьяный,
звероподобный отец, хулиган, все пропивающий и всех
избивающий, и недостойная этого имени мать, женщина
низкого поведения. Уже два сына этой четы сидят в
тюрьме, а отец был арестован за хулиганство на день
позже своего третьего, младшего сына, как сообщил об
этом следователь. И вполне резонен вопрос, который был
задан этому следователю: почему на день позже, а не
15*
451

на день раньше? Почему этого изверга, губившего своих
детей, держали на свободе, давали ему возможность
растлевать молодые души?
Но вот выступает представительница родительского
комитета школы Ю. Лернер и с гневом и страстью обру­
шивается на мать:
—
Мы изучили эту Хвостову. Она источник зла.
У нее вечные пьянки, гулянки, чужие вещи. Почему на
нее милиция смотрела сквозь пальцы? Вы подумайте
только: у нее уже два сына в тюрьме, теперь муж в тюрь­
ме и третий сын сидит перед нами на скамье подсудимых,
а она снова вышла замуж, справляет сейчас медовый
месяц и на этот суд даже не явилась. От нее все не­
счастье.
Потом выходит комсомолка учительница Тамара Ле­
вина, делится своими наблюдениями.
Она побывала в школе, где учился Коля Хвостов,
говорила с директором, но директор ничего толком не
мог сказать о мальчике.
—
Почему? — спрашивает Тамара. — Почему следо­
ватель разобрался, а директор не разобрался? «А что вы
делали?» — спрашиваю я его. «А что в этих случаях де­
лают? Вызывали, говорили». Вызывали, говорили,—
с гневом повторяет Тамара. —
Форма! О его семье вы
знали? Почему же не вмешались, не пресекли это безо­
бразие? Ну и пошло, сначала мальчик обшаривал кар­
маны в раздевалке, потом стал воровать шапки.
Но все-таки эти ребята понимали, что творят нехо­
рошие дела. Они сами решили спасать себя и однажды,
собравшись вместе, сообща сочинили обязательство:
«Мы, нижеподписавшиеся, обязуемся раз и на­
всегда покончить со всеми делами, которые влекут к
уголовной ответственности. В случае невыполнения обя­
зательства провинившийся будет привлечен к уголовной
ответственности через милицию».
Дальше идут подписи и оттиски пальцев — мизинца
правой руки. Это значит: если кто нарушит обязатель­
ство, мы его сами выдадим милиции.
Мы читаем этот необычный документ и видим, как на
наших глазах колеблются неустойчивые весы добра и
зла.
Но зло все-таки победило. Почему?
Надумали ребята из какого-то сарая сделать красный
уголок. Но где взять материалы — доски, краски? «Дос­
452

ки?» — переспросил техник ЖЭКа Истомин и многозна­
чительно кивнул ребятам на соседнюю стройку. Ребята
пошли ночью на стройку и вместо досок утащили два­
дцать шесть готовых дверей. Пропажа была, конечно,
раскрыта, двери возвращены по принадлежности, и ра­
ботник милиции Никитин решил не принимать никаких
мер и даже не сообщил о случившемся родителям за ­
рвавшихся мальчишек.
Следующая ступень: ребята украли у некоего худож­
ника краски. Но вместо того чтобы, обнаружив это, при­
нять какие-то меры, он, взрослый и как будто бы интел­
лигентный человек, предложил «мировую».
«Ладно, ребята! Хотите, чтобы не поднимал дела, по­
ставьте пол-литра и — концы!»
Ребята собрали между собою деньги и поставили два
пол-литра, которыми оценил свою гражданскую совесть
этот «художник», а потом вместе с ним они их и распили.
Из озорства ребята угнали машину-такси, бросили
ее за Москвой и... сами же сообщили об этом шоферу.
Счетчик набил четыре рубля.
И тоже — вместо того чтобы сообщить об этом роди­
телям или заявить в милицию, снова «мировая».
«Ладно, ребята! Гоните шесть рублей — и дело
с концом».
Об этом рассказал комиссар штаба оперативного от­
ряда Октябрьского райкома ВЛКСМ мастер спорта Во­
лодя Кудрявцев.
«Как же так?» — спрашиваю я шофера Мусина, а он
отвечает: «Мне своя шкура дороже каких-то ребят». Так
и получается: одному шкура дороже, другому — пол -
литра дороже, а третьим и вообще ничего не дорого, кал
руководителям депо Артамоновского троллейбусною
парка, где работал подсудимый Греков. «Мы бы могли
его выгнать, да он еще трех лет не отработал». Как буд­
то все дело в том, чтобы выгнать! А дальше? Что с ним
дальше будет? Кто его будет воспитывать?
Так из-за безразличия и попустительства ребята, уже
забыв собственное обязательство, снова пошли по пути
преступлений и наконец докатились до грабежей,
и Вот после этого милиция спохватилась, вспомнила о
краже дверей и задним числом потребовала составить об
этом акт, чтобы «подключить» к обвинению.
Получается, что работников милиции не интересова­
ла судьба ребят, они смотрели на них с одной только точ­
453

ки зрения: посадить или не посадить? Одних украденных
дверей для возбуждения уголовного дела им показалось
мало, ну и пусть гуляет братва, «статью нагуливает».
Вот они и «нагуляли».
Так на этом общественном суде на глазах сотен лю­
дей были рассмотрены и исследованы все звенья этой
цепи. Со слезами в голосе анализировал свои ошибки
отец одного из преступников Г. Соболев. С гневными, об­
личительными словами выступали представители обще­
ственности. Очень умно и взволнованно говорил бывший
воспитанник А. С. Макаренко, ныне директор Егорьев­
ского детского дома С. А. Калабалин.
Словом, это было совершенно необычное и необыкно­
венное собрание людей, встревоженных и объединенных
гражданской заботой и стремлением разобраться в вол­
нующем всех вопросе. Собрание продолжалось пять ча­
сов, и никто не встал , никто не ушел, все напряженно
слушали, ловили каждое слово, горячо аплодировали
одним, так же горячо и гневно обрывали других, кто
пытался «объясниться»,
«оправдаться» и замазать
свою вину. Это была настоящая общественность —
живая, сознательная, активная, готовая на все для пре­
одоления зла. Вот почему так единодушно «именем
юности» был вынесен этим собранием «приговор равно­
душию».
«Равнодушие! Ему не место в нашем обществе, по ­
строенном по законам чести и совести!»
Возможно, этот приговор прозвучал несколько декла­
ративно. Возможно, не все до конца было додумано и
доделано в организации этого «процесса». Но главное —
в этом суде над равнодушием, по словам того же Воло­
ди Кудрявцева, есть «ростки чего-то нового».
И пусть из них действительно вырастет новое. Пусть
этот суд не останется случайным, единичным «мероприя­
тием». Пусть он послужит началом перелома в подходе
нашей общественности к проблеме преступности.
Нашу светлую, чистую юность нужно воспитывать,
направлять, закалять, но ее нужно и охранять, а порою
и просто защищать от злых ветров, откуда бы они ни
дули.
Мы все за это отвечаем, и каждый на своем месте
вносит свою лепту в дело воспитания молодежи. И от
того, какова эта лепта, зависит и то, что из молодежи
получается.
454

Вот, например, как обернулась судьба упомянутого
выше Коли Хвостова, самого молодого и дерзкого из
этой глупой компании.
Я помню, как сказал о нем в своем выступлении быв­
ший воспитанник А. С. Макаренко директор детского
дома С. А. Калабалин:
—
Отдайте мне этих хлопцев, ну хотя бы самого
малого. Я уверен: мы внесем все необходимые поправ­
ки в проект человека, каким пока является Коля Хвос­
тов.
Народный суд удовлетворил просьбу душевного пе­
дагога, и вместо тюрьмы Коля Хвостов оказался в дет­
ском доме у С. А. Калабалина. И вот Семен Афанасье­
вич пишет в газете «Вечерняя Москва»: «Когда я сидел
в президиуме суда, организованного комсомольцами,
и вглядывался в ребят, ставших жертвами равнодушия,
я спрашивал себя: «А как бы поступил Антон Семе­
нович?»
И вспомнил 1920 год. Нас, подростков, находившихся
в Полтавской губернской тюрьме, должны были отпра­
вить в колонию имени Горького. Каким-то образом Ан­
тон Семенович заочно познакомился с нами, а потом
сказал тюремной администрации:
—
Карабанова я заберу сам.
—
Карабанов убежит от вас. Вы рискуете,— всполо ­
шился начальник тюрьмы.
Макаренко спокойно ответил:
—
Вот именно: рискую. Но ведь риск — это тоже
средство. Сам риск — штука старая. А в нашем педаго­
гическом деле он будет явлением новым, неожиданно
поражающим. Подростки эти с явными признаками гор­
дости, мальчишеского самолюбия. Поверим им. Поста­
вим их в неожиданные условия — рискнем.
Вот мне и подумалось, глядя на Колю Хвостова и на
других: «А что, если полоснуть по ним, уже пребываю­
щим в состоянии испуганной обреченности, актом дове­
рия, актом риска?»
—
Да никакой ты, Колюха, не вор! Чепуха! Ты прос­
то сослепу попал в дурацкую суматоху. Оступился.
А ну-ка стань тверже, уверенней. Голову выше! Шире
глаза!
И вот сидим мы рядом с Николаем и советуемся.
Писать, ворошить годовой давности события, которые
могли стать роковыми для него?.
455

•— Пишите, может, на пользу будет слепым котятам,
каким был Колька Хвост... Напишите спасибо суду.
Что рассказывать о Коле? Пионер Николай Хвос­
тов — командир самого большого группового коллекти­
ва детского дома. Показал себя умелым организатором,
хорошим товарищем, коллективистом. Учится хорошо,
абсолютно честен. Я в нем уверен и склоняю свою голо­
ву в благодарном поклоне перед судом».
Вот что получилось из этого самого дерзкого подро­
стка Николая Хвостова. А в дополнение нужно сказать,
что его и вовсе нет больше на свете, Николая Хвостова,
а есть Николай Калабалин: Семен Афанасьевич его усы­
новил.
Так искореняется зло. Так шествует по жизни и так
побеждает наше новое, человечное.
И в заключение — письмо из Льгова, от вдумчивого
и болеющего за судьбы молодежи педагога Э. Пиме­
новой:
«Совершенно очевидно, что для нравственного воспи­
тания подростков тех формальных воспитательных ме­
роприятий, которые проводятся в школах, недостаточно.
Недостаточно и факультативного курса лекций о пра­
ве, и юридических чтений в народных университетах,
и т. п. Как алкоголик не читает статей и не ходит слу­
шать лекции о вреде алкоголя, так и потенциальный
преступник не пойдет на лекцию о законе. Правонаруше­
ние может подготавливаться тем, что человек считает
излишним для себя расширение круга знаний и с пред­
убеждением относится ко всяческим необязательным
занятиям.
Вообще правонарушение исподволь может подготав­
ливаться там, где мы этого совсем не ожидаем.
Умственная перегрузка школьников, например, оби­
лие фактов, дат, формул, правил может послужить кос­
венной причиной разложения нравственности: «А, все
равно не успеть, не выучить, не осилить... Брошу все и
пойду на улицу». Возникает желание словчить на уроке,
воспользоваться шпаргалкой на экзамене. В дальней­
шем нечестность, цинизм могуг возрасти в геометриче­
ской прогрессии. Так «умишко съедает душу».
Чтобы заслужить хорошую оценку по поведению, па ­
рень привыкает лицемерить. А в летний вечер, разгоря­
ченный танцами и выпивкой, он идет с дружком в тем­
ную аллею, чтобы «стукнуть одного» (не гуляй с чужой
456

девчонкой). Он будет сам удивлен и растерян, когда
тот, кого стукнули, больше не поднимется. (Еще больше
будут потрясены учителя: недавно он написал такое пре­
красное сочинение о коммунистической морали.) ,А пар­
ню казалось, что он идет не убивать, а «постоять
,за честь товарища». Он знал, что добро должно быть
с кулаками, но не знал, что оно не должно быть с ки­
стенем.
Нравственности надо учить, как учат географии, ис­
тории, математике. Учить рано и в обязательном порядке
и азам правовых знаний, и основам нравственного.
Более современным обучение и воспитание молодежи
станет не тогда, когда мы еще раз изменим программы
по тем или иным предметам, а тогда, когда мы поможем
ему выработать в себе оружие для борьбы с безнрав­
ственным — мужество, гражданский гнев, самокритич­
ность, самодисциплину и т. и.
Наивно полагать, что нравственные категории могут
быть усвоены интуитивно, путем подражания идеалам.
А мы, стремясь привить ребенку идеалы коммунистиче­
ской нравственности, и говорим только об идеалах. Но
чтобы наш разговор не был абстрактным, далеким под­
час от семейных и других жизненных ситуаций, надо
говорить, и чаще говорить, о зле, развивать сравнитель­
ную оценку, анализ добра и зла, ненависть ко злу и внут­
реннее стремление к добру.
А чтобы воспитать активную ненависть ко злу, убеж ­
денное стремление бороться с ним, надо это зло пока­
зать, нарисовать. Сможешь ли оценить ангела, если не
видел дьявола? Не надо, конечно, преувеличивать зло,
имеющееся в жизни, в психологии людей, но преумень­
шать его, замазывать розовой краской еще более опасно.
Полная изоляция от микробов зла ведь ослабляет
нравственный организм, и первая же атака зла кладет
человека на обе лопатки. Да и самих подростков не удов­
летворяет кондиционированный воздух уроков. Им хо­
чется свежего ветра — обсуждения моральных проблем.
Подросткам нельзя отказать в сильной и чистой ж ажде
нравственных знаний. Почему пьет, скандалит отец? По­
чему брат товарища попал в тюрьму и за что? Мы искус­
ственно заглушали эту жажду, едва ли не более сильную,
чем ж ажда научных знаний. Умный, серьезный разговор
учителя «о жизни» принес бы разрядку, облегчение и
жизненную ориентацию.
457

Подросток не должен питаться только рафинирован­
ной, стерильной пищей научных знаний, прошедших
сквозь фильтры академических умов,— манной небесной
и нектаром. Пусть он пожует своими молодыми челюстя­
ми грубую и терпкую, нестерилизованную пищу. От
этого его «зубы» только крепнут, а в организме (нрав­
ственном) выработается противоядие.
Учителю очень опасно начисто отрываться от внут­
реннего мира подростков, превращаться в робота, про­
водящего опрос и объяснение нового материала, не
откликаясь, хотя бы время от времени, доверительной
беседой на моральные проблемы, волнующие ребят.
Мы много говорим и пишем об акселерации. Но если
мы считаем, что ребенок способен понять кибернетику,
почему мы боимся показать ему нравственную катего­
рию преступления (и наказания)?
Мы приближаем обучение к жизни в производствен­
ном отношении. Почему мы боимся приблизить его к
жизни в нравственном и правовом отношениях?
Рост преступности несовершеннолетних — это след­
ствие правовой неосведомленности и нравственной не­
грамотности подростков, одностороннего развития их
ума, знаний, за счет развития души. А это — результат
духовной глухоты воспитателей, не откликающихся во­
время на жгучие для ребят вопросы.
Люди, совершающие преступления,— это
люди, не­
развитые прежде всего душевно, нравственно. Умствен­
ное развитие может быть при этом высоким, оно никак
не препятствует совершению преступления. Иногда даже
способствует — если не срабатывают нравственные пре­
дохранители.
Молодой инженер с высшим образованием, способ­
ный рационализатор, чтобы избавиться от жены, по всем
правилам науки подключает к кровати ток высокого на­
пряжения, и в результате от жены он освободился, но
сам оказался за решеткой.
Но почему его натуре не было противно преступле­
ние? Ведь он кончил среднюю школу, вуз! Неужели там
учили только грамматике, математике и электротехнике?
А душа? А нравственность? Может быть, он, как'многие,
всю жизнь бессознательно лицемерил?
Сможем ли мы узнать, в чем был дефект его воспи­
тания (чтобы правильно построить школьные программы,
не допуская перевеса умственного развития в ущерб
458

нравственному? Расскажет ли он сам, этот горе-инже ­
нер, где у него в душе червоточина, почему она возник­
ла, когда? Сможет ли он, проанализировав себя, напи­
сать исповедь, чтобы люди, читая ее, чему-то научились,
что-то поняли? Едва ли. Для того чтобы познать самого
себя, надо иметь способность к самооценке, самоанали­
зу, а она у него не развита. Думать, размышлять этого
инженера, видимо, не научили. Слишком гладко и бес­
проблемно было вое в учебниках, в рассказах учителей,
в сочинениях на неизменные темы. Все заранее расфасо­
вано, разложено по полочкам, снабжено ярлыками. До
сих пор многие преподаватели литературы (особенно на
периферии) ведут уроки формально, скучно, безотноси­
тельно к жизни. Новые поколения людей растут, не учась
думать о человеке.
Вы скажете: Раскольников только и делал, что зани­
мался самоанализом, а убил. Но ведь Раскольников уби­
вал социального врага, и самоанализом-то он занимал ­
ся, чтобы решиться на это. А внутри нашего общества
если произойдет убийство, то здесь товарищ убивает то­
варища. Врагами они могут быть только психологически,
а не социально.
Почему это возможно? Почему человек испытывает
к своему собрату такую ненависть, что у него рука под­
нимается на убийство (или такое равнодушие)? Почему
для него другой человек — все равно что муха или бу­
кашка, и нет способа уладить конфликт разумным, чело­
веческим путем?
Ведь это страшный вопрос. Ведь над ним надо
думать и ломать голову людям, от которых зависит
нравственное воспитание молодежи.
Человек, заканчивающий среднюю школу, должен
быть достаточно мужественным и самокритичным, что ­
бы суметь заглянуть в собственную душу и разобраться,
что в ней творится. Иметь мужество задать себе вопрос:
кто я сегодня? Чем собираюсь стать завтра? И, может
быть, у него тогда появятся силы отойти от пагубной
черты.
Не надо нам бояться развивать в человеке способ­
ность к самоанализу, не надо считать это занятие
никчемным, вредным, ртвлекающим человека от полез­
ных дел. Если он лишний раз заглянет в себя и отдаст
себе отчет, что с ним происходит, от этого и он и обще­
ство только выиграют.
459

Подростка с детства окружает многолюдство, шум,
радио, телевизоры. Как только прекращается калей­
доскоп развлечений, подростку становится скучно, у
него нет потребности побыть одному, задуматься —
ведь думать для многих становится понятием одиоз­
ным...
А каждому нужно уметь подвергнуть себя испыта­
нию одиночеством, молчанием. Пусть не в сурдокамере.
Но без этого минимума программа самовоспитания бу­
дет неполной. Да и у каждого ли она есть? Где авторы,
которые написали бы для молодежи о самовоспитании?
Где психологи, которые предложили бы школьникам
программу аутотренинга, чтоб это было доступно любо­
му сельскому подростку? Кто из учителей позволит себе
отклониться от плана урока, услышав умоляющее «По­
говорите с нами о жизни!»? Кто подготовлен к такому
разговору? А ведь бывают моменты в жизни ребят, ко­
гда подобный разговор нужнее самого блестящего урока
по учебному предмету и мог бы иметь решающее влия­
ние на всю их дальнейшую жизнь.
Человек должен уметь воспитывать сам себя в тех
сферах, которые недоступны предметному обучению. Это­
му его надо научить в школе. Любая, самая лучшая
программа нравственного воспитания будет неполной и
невыполнимой, если воспитуемый в этом процессе не пой­
дет навстречу воспитателю, а будет уходить от него как
личность. Этому ускользанию нужно, необходимо вос­
препятствовать, так как ускользание личности — основ ­
ная причина педагогического брака, наших нравствен­
ных и социальных потерь.
В педвузах мало внимания уделяют изучению психо­
логических особенностей личности подростка, говорят
об этом бегло, в безразличных тонах, ссылаясь на спорт
как на панацею от всех бед переходного возраста. Но
ведь в период полового созревания возникает обострен­
ный теоретический интерес к жизни взрослых, к вопросам
любви, брака, семьи и широкой общественной жизни.
Если учитель уходит от подобных разговоров — он этим
уходит от своего ученика. А ученик уходит от него (ухо­
дит и фигурально, и в буквальном смысле — на улицу,
в сомнительные компании). Учитель и ученик уходят
друг от друга, как два путника из одной точки в школь­
ной задачке, причем ученик уходит дальше и с большей
скоростью.
460

А процесс воспитания, успешного и плодотворного,
должен быть взаимным движением ученика и учителя
навстречу друг другу, причем учитель должен молодеть,
понимая внутреннюю жизнь подростка и чутко отклика­
ясь на нее, а ученик — становиться старше, вбирая опыт,
такт и мудрость учителя.
Это главное, что мне хочется сказать вам как писа­
телю: чтобы правильно построить нравственное воспи­
тание, необходимо заняться психологическим анализом
личностей безнравственных. Психологический анализ ис­
токов преступления должен стать достоянием не только
юристов, но и школьных бесед о праве и законе, а также
художественной литературы для юношества. То, чего не
могут пока что сделать учителя, должна сделать книга.
Это не должен быть «роман ужасов» и не должен
быть занимательный «детективчик».
Это долж ен быть серьезный и глубокий психологи­
ческий роман, в котором гневно и убедительно будет по­
казан человек с испорченной психологией, с детства при­
выкший лицемерить, лишенный воли и твердых убежде­
ний,— современная рептилия.
Чтобы над романом задумались, чтобы его «герой»
послужил для сравнения, для самоанализа. (А какой я?
Нет ли во мне сходства с этим?..) Чтобы юноши (имен­
но юноши) пошли в педагогические институты не пото­
му, что никуда больше не поступили, а потому, что по­
чувствовали ответственность за воспитание мужчин
будущего: их обучение ведь явно должно стать более
мужским, а педагогический процесс — более мужествен­
ным...
Не надо бояться, что кто-то скажет: «Достоевщина».
Психологическая правда, глубина будут говорить за
себя. Нужно показать зло, и не на войне, а в сегодняш­
ней действительности.
Писатели и учителя литературы держат мысли
и представления молодежи в кругу военных подвигов,
военного героизма. Это, конечно, великолепно, правиль­
но, но этого недостаточно. Молодой человек не должен
ждать великого шанса, чтобы погибнуть, как Зоя или
Гастелло, а в ожидании потихоньку грешить против со­
вести, лицемерить и трусить, надеясь, что никто не
узнает.
Мы мало говорим о том, какой героизм нужен в
борьбе с самим собой и со своим ближним за лучшее в
461

нем. Испорченная психология иногда может быть очень
грозным врагом, притаившимся до времени и тем более
опасным.
Подросток, потенциально способный на военный под­
виг, может не справиться с собой в обыденной жизни,
это иногда труднее, чем проявить героизм на войне. Там
подвиг высок и романтичен — взлет, длящийся секунды,
а здесь — приземленная, повседневная борьба с низмен­
ным в человеке, в том числе — в себе самом.
Вы, я думаю, понимаете, что я сознательно не гово­
рю здесь о здоровой, идеальной части молодежи, кото­
рая не может не радовать наше сердце, о девушках и
юношах одаренных и содержательных, не вызывающих
ни нареканий, ни тяжелых раздумий. Я говорю о тех, кто
неустойчив, кто равно способен и на хороший поступок
и на дурной; кто совершает хороший поступок нечаян­
но, лишь потому, что так сложились обстоятельства, и по
той же причине может совершить и самый дурной; кто
не имеет твердых убеждений и нравственных критериев,
кто безволен и склонен идти по линии наименьшего со­
противления. Из этих людей зло вербует своих пособ­
ников, и в расчете на них, на таких надо строить систему
нравственного воспитания, чтобы из аморфного чело­
веческого материала вылепить людей крепких, нравст­
венно закаленных, словом, людей коммунистического
общества!»
Трудно прибавить что-нибудь к этому умному и вол­
нующему письму. Я только радуюсь — люди думают...

РАЗМЫШЛЕНИЯ
ОБ ИСТО КАХ
о почему же все-таки
так? Почему из двух возможностей
молодые люди выбирают иной раз
низменное и даже преступное? Не
может человек уйти от этого вопро­
са, потому что это вопрос его жиз­
ни, его настоящего и будущего,
в конце концов его чести и достоин­
ства — Kfo же он, назвавший себя
венцом природы? Действительно ве­
нец или раб своей собственной по-
луживотной натуры?
Тут (мне вновь и вновь прихо­
дится повторять это) целый клубок
взаимопроникающих проблем: эко­
номика, политика, социология, пра­
во, педагогика, в какой-то степени,
видимо, и биология,— все. Упорно
стараясь распутать этот клубок, мы
пытаемся вывести какие-то объек­
тивные закономерности, которые
помогли бы нам преодолеть зло.
Нет нужды говорить об огром­
ной роли в преодолении причин
463

преступности произведенных в нашей стране социальных
преобразований. Это очевидно. Но также очевидно и то,
что проблема преступности остается необычайно слож­
ной и многосторонней. К ак пишет доктор юридических
наук С. С. Остроумов («Наука и жизнь», 1968, No 7),
только 8,8 процента умышленных убийств совершаются^
по корыстным, следовательно, экономическим мотивам.
Ну, а остальные 91,2 процента? Значит, есть причины,
и, как мы видим, немалые, которые не устраняются пря­
мо и непосредственно ростом материального благополу­
чия, и, видимо, есть причины, влияние которых с ростом
этого благополучия даже усиливается.
Одним словом, в погоне за «объективными законо­
мерностями» не слишком ли забываем мы о той субъек­
тивной, духовной стороне дела, которая, являясь произ­
водной от материального фактора, считается на этом
основании чем-то несущественным, второстепенным и
лишенным всяких закономерностей. А на самом деле это
субъективное существует и, развиваясь по своим внут­
ренним, к сожалению, пока мало изученным, закономер­
ностям, выражается в весьма ощутимых поступках
и действиях, влияющих на ход вещей, и, следовательно,
тоже как бы приобретает свой объективный смысл.
А если так, то можно ли им пренебрегать?
Я имею в виду роль и значение нравственного нача­
ла, которые обнаруживаются при исследовании конкрет­
ных и, следовательно, опять-таки весьма объективных
жизненных историй и судеб людей.
Говоря о работе с молодежью, часто повторяют, что
ей некуда себя девать, что мало у нас еще детских и
юношеских учреждений, разных мероприятий и так да­
лее. Но припомним Степу из «Трудной книги», припом­
ним, как он сначала просматривал телевизионную про­
грамму, а потом брал в карман клещи и отправлялся на
«дело» — взламывать газетные киоски .
Или признания подростка-карманника:
«Мы хотели идти на дело, да в клубе танцы были,
и мы решили сегодня на танцы сходить, а завтра танцев
не будет, и мы пойдем на дело».
Значит, в одних ли мероприятиях суть? Они, конечно,
нужны, это бесспорно. Молодой человек полон самых
различных устремлений и интересов, в которых проявля­
ется его растущая личность. В конце концов в нем что-то
победит, и определится главная цель и главное направ­
464

ление этой личности. А пока, желая познать как можно
больше и проявить себя наиболее всесторонне, подрос­
ток может пробовать одно, пробовать другое, ударяться
в крайности.
Припоминаю себя в этом возрасте — я никогда не
думал о том, чтобы стать писателем, но я любил звезды
на небе и камни на земле, очень интересовался геологи­
ей, с увлечением читал «Происхождение видов» Дарвина
и «Жизнь растений» Тимирязева, изучал стенографию и
старославянский язык, упивался Горьким, знакомился с
Плехановым.
Все это вполне естественно — человек не сразу на­
ходит самого себя, и в этих поисках ему нужна помощь.
Здесь — и спортплощадка и хороший клуб, интересная
лекция и книга, и драматический кружок и горячий дис­
пут или душевный разговор и многое-многое другое, что
у нас обычно называют омертвелым словом — «меро­
приятие». А оно потому и омертвело, что обычно дела­
ется холодными руками, казенно, без учета подлинных,
живых интересов живых людей.
Или говорят еще: нужен родительский глаз, надзор,
присмотр, режим. Приведу в связи с этим тоже один
пример.
Славик Дроздов. Миловидное, безоблачное лицо, ро­
зовые щеки, голубые, как озера, глаза, длинные девичьи
ресницы,— настоящий ангелочек. Мать в нем души не
чаяла, дрожала за него и стояла на страже, как недре­
манное око: в десять ноль-ноль быть дома как штык.
И он в десять ноль-ноль был дома «как штык», но до
этого времени успевал принять участие в двух-трех
ограблениях, а потом, помахав своим «дружкам» рукою,
вскакивал в трамвай и спешил домой, чтобы «уложить­
ся в режим». Как? Почему?
Значит, дело опять-таки не в режиме, хотя он, конеч­
но, тоже нужен. Это система общественно-обязательных
требований, без которых личность может стать жертвой
своих собственных центробежных сил. Напомню в этой
связи один, приведенный мною когда-то, самоанализ че­
ловека, попавшего, по его выражению, «в канаву пороков».
«Первая льгота матери: я получил разрешение ку­
рить. Вообще я стал пользоваться подобного рода льго­
тами в разных формах — непоявление вовремя домой и
ряд других. Так я постепенно отбился от рук, и мать уже
не в силах была обуздать меня, дав волю... Теперь я знаю:
465

это возраст и полнейшая свобода действий, которой я не
сумел пользоваться, погубили меня. Только твердая рука
могла направить меня тогда по верному пути, но ее не
оказалось. И эта никем не контролируемая свобода дей­
ствий привела меня на путь преступлений».
Нет, режим, конечно, необходим, обязателен, как
обязателен и родительский глаз, и присмотр, и надзор,
и, главное, общая нравственная атмосфера семьи.
«Был пионером. Был комсомольцем. Трудовую жизнь
начал с пятнадцати лет. Детство не очень радостное, и не
потому, что приходилось сутками стоять в очередях воен­
ного времени и на горбу таскать дрова из леса или гни­
лую картошку с убранного колхозного поля. Безрадост­
ность своего детства я вижу в том, что не было вокруг
меня чистоты поведения взрослых. Отчим бил мать за то,
что она, бедняжка, лезла из шкуры, чтобы угодить ему
и прокормить меня, а мать била меня, чтобы разрядить
на ком-то свою озлобленность на свою судьбу».
Так анализирует условия своей жизни задумавшийся
над нею заключенный.
А вот другое.
Как-то на читательской конференции выступала де-
вушка-студентка, большая умница, высказавшая ряд
очень глубоких мыслей. Я заинтересовался ею, познако­
мился поближе, и вот что она рассказала о себе.
«Отца у меня нет, он от нас ушел давно. Живу я С
одной мамой. Она — научный работник, работает в л а­
боратории над новыми препаратами по борьбе с тубер­
кулезом и очень много там занята. Я почти все время
росла одна, надзора, в мелочном смысле этого слова,
скажу прямо, видела недостаточно. Но я знала, что мама
работает над большим и важным, нужным для людей
делом, она мне по мере возможности рассказывала о
нем; когда.можно, мы с нею читали книги,— и все это
внушало мне большое уважение к маме, держало меня и
удерживало от всего нехорошего — мне стыдно было
сделать маме больно».
Значит, дело не в одном лишь надзоре, а й в нрав­
ственной атмосфере семьи — даже неполной, внешне как
будто нарушенной семьи. Но вот та же проблема в дру­
гом разрезе.
В той компании, похождения которой легли в основу
повести «Честь», последним в списке подсудимых был
скромный, симпатичный парнишка. Звали его Саша. На
466

скамье подсудимых он сидел в самом углу, низко опус­
тив голову, и за все время суда ни разу не поднял глаз
и не взглянул на публику. Ему было стыдно. Отец у него
шофер, разумный, культурный человек, мать — педагог,
сестра училась в консерватории по классу скрипки, ба­
бушка — старая революционерка, принимавшая участие
в революции 1905 года. Общая атмосфера семьи была
вполне здоровая. И школа, в которой учился Саша, была
тоже примерная в районе. Каким же образом оказался
он на преступной дороге? Это мне и хотелось выяснить,
когда я после суда пошел к нему в тюрьму.
«Нет, я ни на что не жалуюсь,— ответил он мне.—
Я видел в жизни только хорошее. А получилось все как-
то нечаянно, по глупости. Во время перемены, как бы
между прочим, меня спрашивают двое из другого клас­
са: «Тебе деньги нужны?» «А кому ж они не нужны?» —
полушутя ответил я. «Пойдем с нами». Я сразу все по­
нял и сразу согласился: мне захотелось узнать — как это
бывает, как делается? Мне захотелось заглянуть на дру­
гую сторону жизни. Я пошел с ними, но они все сделали
без меня. Я даже не заметил как. Это еще больше разо­
жгло мой интерес. Я пошел в другой раз. Дело было на
озере. Мы окружили парня с девушкой, сняли с них часы
и стали уходить в кусты. И тут я рглянулся и увидел, как
девушка упала на грудь молодого человека и заплакала.
И я сразу все понял, какую гадость, какую низость мы
делаем, и сразу как отрезал — больше я с этими ребята­
ми не имел дела. Ну, а отвечать приходится вместе».
Ну, а как же тут? Вот и семья хорошая, можно ска­
зать, образцовая семья, но и она не уберегла парня.
Окружив его теплом, добром, она не воспитала в нем
умения отличить добро от зла, не выработала сопротив­
ления этому злу, моральной стойкости; она, несомненно,
вложила, но не закрепила и не закалила то здоровое
начало, которое помогло бы мальчику выстоять, когда
зло вдруг, внезапно возникло перед ним.
В этом, видимо, семья и впрямь виновата. А он сам?
Он как человек, и уже не маленький человек, не ребе­
нок — ученик девятого класса?
В связи с этим мне хочется проанализировать еще
более показательную историю, в свое время очень нас
всех взволновавшую. Я имею в виду дело Ионесяна, со­
вершившего ряд диких, зверских убийств; вернее, меня
интересует не он сам, а Алевтина, его «сподвижница»,
467

история которой весьма поучительна именно для про­
яснения интересующего нас вопроса: какова же роль
самого человека и того нравственного начала, которое
он в себе несет? Вопроса, к сожалению, не всегда и да­
леко не своевременно возникающего перед молодым че­
ловеком, входящим в жизнь. Так это получилось и в
данном случае.
«Мне двадцать два года, да разве это большой жи­
тейский возраст, чтобы понимать людей?» — спрашива­
ет Алевтина в своем покаянном письме.
А что, разве такой уж малый? Ну-ка, пройдемся по
биографиям и больших, да и не очень больших людей,
и посмотрим, кто из них что успел уже сделать в свои
двадцать два года. Нельзя же без конца чувствовать
себя несовершеннолетним и потому нравственно безот­
ветственным. А нравственная безответственность сплошь
да рядом заканчивается ответственностью юридической.
Перед нами девушка из обычной рабочей семьи. Она
хорошо кончила школу и получила от нее хорошую ха­
рактеристику. Такую же характеристику дало и домоуп­
равление, и коллектив жильцов дома, где она жила. Об
этом же пишут и ее бывшие подруги по школе — сту­
дентка университета и библиотекарь республиканской
библиотеки.
«Мы никак не можем поверить, что все это произо­
шло именно с ней, нашей подругой. Мы воспитывались
в советской школе, всегда были окружены честными, хо ­
рошими людьми. Мы вместе росли, вместе пошли в шко ­
лу, вместе окончили ее, вместе вступали в комсомол,—
не могла она быть соучастницей этого подонка и убийцы.
Нет, не могла она так переродиться за два месяца».
Что же в таком случае произошло?
Окончив школу, Алевтина пошла работать на мото­
ростроительный завод, была там комсоргом, состояла в
редакции стенной газеты, ездила на целину, с увлечени­
ем участвовала в художественной самодеятельности
(больше десятка почетных грамот положил на судей­
ский стол ее адвокат). По рекомендации опытного ар­
тиста, знавшего ее по этой работе, Алевтина была при­
глашена в театр. Для работы в профессиональном теат­
ре, однако, у нее не хватило данных, и через месяц она
была уволена простым директорским приказом. В этот
трудный момент «жизненной безысходности» рядом с
ней оказалась зловещая фигура артиста этого же теат­
468

ра Ионесяна. Добиваясь взаимности, он окружил наме­
ченную жертву лицемерными заботами и вниманием
и этим покорил, «влюбил меня в себя», как сказала на
суде молодая женщина. Но она не заметила, или заме­
тила слишком поздно, тот беспримерный обман, кото ­
рым любовник опутал ее, выдавая себя за агента какой-
то «тайной службы», якобы вынужденного вступать в кро­
вавые схватки с агентами вражеской разведки (этим он
объяснял покупку топорика, использованного потом как
орудие убийства). Так к ореолу любви прибавился ореол
тайны и примитивной шпионской романтики, в резуль­
тате же... «Лучше бы он зарубил меня своим топориком,
чем заставил сидеть здесь рядом с собой»,— ск азал а
Алевтина в своем последнем слове. «Нет, это не злая
воля, она — жертва большой и глубокой трагической
ошибки»,— так в итоге сказал о ней адвокат.
«Если я имею право через печать обратиться к моло­
дым девушкам и юношам,— пишет Алевтина,— то про­
шу передать, что в выборе друга нужно быть очень
осторожным. Если бы я была более внимательна к его
поведению, анализировала бы его, повнимательнее при­
слушивалась бы к его словам, то, может быть, я вовре­
мя все поняла и отошла бы от этого страшного человека.
Нужно, чтобы молодежь глубже вглядывалась в жизнь.
Пусть она учится на моих роковых ошибках, пусть это
будет для всех уроком. Пусть все знают, что, когда по­
ступаешь необдуманно, неосторожно, как тяжело потом
рассчитывать и как тяжело оставаться наедине с самой
собой —
-
совесть мучает и терзает тебя, и не знаешь ни
покоя, ни сна. И хочется предупредить тех, кто слишком
доверчив и попадает под влияние других».
Тут слышится крик души и искреннего раскаяния,
которому трудно не верить.
Но ведь этого все-таки мало: необходимо более глу­
бокое осмысливание всего случившегося. Случилось-то
очень, очень серьезное, и здесь одной мольбы — «прости­
те меня, я больше не буду» — совсем недостаточно. Вот
об этом я ей и написал.
Сначала она обиделась:
«Вы очень и очень ошибаетесь, если считаете меня
легкомысленной, взбалмошной девчонкой, у которой в
голове только танцульки». Но потом, противореча себе
Же, она дает довольно глубокий самоанализ, заканчи­
469

вающийся откровенным признанием: «Меня погубило
собственное легкомыслие».
«Сейчас я много работаю над собой, изучаю людей,
изучаю жизнь и разбираю себя, склад своего характера
и взгляды на жизнь. Было ли у меня раньше серьезное
отношение и чувство ответственности к жизни? Конечно,
нет. Все у меня было по-другому, легко и просто, види­
мо, молодость говорила за себя, я была очень доверчива
к людям».
В этом нет еще ничего тревожного — обыкновенная
девичья жизнерадостность, доверчивость и, действитель­
но, граничащее с инфантильностью легкомыслие.
Дальше дело осложняется:
«С родителями не считалась, считала, что я всегда
права, а родители народ отсталый. Сейчас я часто вспо­
минаю золотые слова матери, которыми она хотела убе­
речь меня от беды, но, к сожалению, я их не слушала.
Когда мама была рядом, она не была мне так дорога и
близка, как сейчас. Все решала я сама, не советовав­
шись с матерью, как с самым лучшим другом. Это,
я считаю, было главной, непоправимой моей ошибкой.
А сейчас с каким нетерпением и трепетом жду я от нее
весточки, свидания, пишу ей сама часто. Я знаю, что она
много переносит за меня стыда, позора, она во многом
обвиняет себя, что не уследила за дочерью, упустила
ее. Но она меня не бросила, она всегда рядом со мной,
только глаза ее выдают страдание. Приезжает она ко
мне на свидания и все свидание плачет и плачет. Мне
очень и очень ее жаль, и я проклинаю себя за все при­
чиненные ей страдания, которых она не заслуживает».
Итак, первое, что обнаруживает этот самоанализ —
чрезмерная, неоправданная самонадеянность и прене­
брежение к опыту старших: «Я сама все знаю, сама по­
нимаю, не ваше дело!» Это извечное и в какой-то мере
закономерное противоречие жизни — самонадеянность
молодости,— но оно простительно до определенной сте­
пени, переход границы жизнь сурово карает.
«Жизнь ведь иногда бывает зла и не щадит слабых,—
пишет мне один парнишка. — Да, возраст опасен, когда
тебе шестнадцать лет и в кармане паспорт. Кажется,
что ты самостоятельный человек и сам себе хозяин,
а иногда этому «хозяину» встречаются на пути такие за­
дачи, решать которые ему одному не под силу».
Не под силу оказалась такая самостоятельность и
470

Алевтине. И причиной этого, как мне кажется, является
крайняя слабость ее нравственной позиции. Это обна­
руживается при дальнейшем самоанализе ее жизни.
Итак: «Росла я обыкновенной девчонкой, любила
музыку, танцы, увлекалась художественной самодея­
тельностью, мечтала о театре. А почему я не могла меч­
тать? На то и молодость, чтобы мечтать и дерзать!»
И впрямь: почему бы не мечтать и не дерзать? На то
и молодость!
Но вот проходит время, тяжкие месяцы заключения,
раздумий, и начинают вскрываться глубинные пружины
всех этих мечтаний.
«Конечно, были и свои затаенные мечты,— пишет
Алевтина во втором письме.— Мечта — сцена, театр,
аплодисменты (вот оно!), очень хотелось всем нравиться,
быть красивой и модно одетой».
Вот тут и начинает обнаруживаться подлинная осно­
ва личности. А никакие вопросы нравственности нельзя
рассматривать вне познания и обнаружения мотивов
поведения и поступков. Важно ведь не только то, к чему
ты стремишься, но и зачем , во имя чего ты стремишься
и даже что-то делаешь. Особенно это относится к искус­
ству (припомним великолепные слова Дзержинского:
«Красота и добро — две родные сестры»), как и к дру­
гим видам общественной деятельности: там очень легко
спрятаться за высоким словом или за громким лозун­
гом, за которыми могут скрываться самые ничтожные,
а порой и низменные мотивы и побуждения.
Так оказалось и в данном случае.
«В момент, когда я встала на преступный путь,
я жила мечтой о сцене, о красивой и яркой жизни, о бо­
гатом (заметим это!) и красивом партнере. Себя я счи­
тала красивой, неотразимой на сцене и талантливой».
«Конечно, это был легкомысленный взгляд на жизнь, —*
начинает она теперь осознавать свое прошлое. — Я смот­
рела на все поверхностно, не вдумываясь глубже, да и в
людях разбиралась плохо. Мне было важно, чтобы мо­
лодой человек был красивый, чтобы с ним было прилич­
но в обществе». И вот таким, по ее мнению, оказался
Ионесян — «он открывал мне большие перспективы на
будущую жизнь».
Сопоставим все это с теми реальными перспективами,
какие он ей открыл, и мы почувствуем всю глубину той
роковой ошибки, которую совершила легкомысленная
471

девица. И ошибка эта далеко не только юридическая.
Алевтина не была тунеядкой в буквальном смысле этого
слова, но вся ее жизненная установка была имецно «ту­
неядской», паразитической, и она толкала Алевтину на
тот путь, на котором она и оказалась. Она могла даже
не встретить Ионесяна (тут чистый случай) и провести
всю свою легкомысленную жизнь в развлечениях и удо­
вольствиях, так ни о чем и не задумываясь. А могла
встретить и какого-то другого, «богатого, красивого
партнера», который тоже открывал бы ей «перспективы
на красивую жизнь», и она пошла бы за ним. А может,
даже во имя того, чтобы быть вечно красивой и модно
одетой, она сама была способна толкнуть спутника ж из­
ни на преступление. Ибо такова логика характера, ло ­
гика паразитической жизненной установки, которая ле­
жит в его основе. И в этом личная вина Алевтины.
И это не возвеличивание, как думают некоторые, а р а­
зоблачение характера, а нам и нужно обнажать и иссле­
довать корни вещей, чтобы предотвращать возможное
зло.
Если хотите, следовало бы проанализировать и ха­
рактер самого Ионесяна: как и почему мог у нас вырас­
ти такой изверг? Я был на этом процессе и слышал его
весь вплоть до объявления приговора, и тогда у меня
возникла мысль, не исчезающая до сих пор: «Ну хоро­
шо! Этого выродка расстреляют. А дальше? Где гаран­
тия того, что где-то сейчас не растет еще такой же?»
Прошло пять лет, и в Новокузнецке, в нашем, нами
выстроенном и нами воспетом, как символ новой жизни,
городе, появилось подобие Ионесяна, может быть, худ­
шее. Группа... я хотел сказать хулиганов, но нет, это уже
не хулиганы... Одним словом, девять человек девяти­
классников, учеников двух наших школ, изнасиловали,
изувечили и еще живую, сбросили в теплофикационный
колодец ученицу десятого класса Лену Максимову.
Люди слышали ее стоны, но найти девушку сумели толь­
ко через шесть суток. Ее хоронили всем городом, и дол­
го потом на крышку этого колодца люди клали цветы.
И вот заслуженная учительница Жуковская, не стра­
дающая, по всей видимости, либерализмом, требуя унич­
тожения этих «двуногих хищников, несмотря на их
возраст», ставит тем не менее все тот же главный вопрос:
«Кто виноват?.. Почему у нас растет, находит питатель­
ную среду такое отребье рода человеческого, такие, кр-
472

торые, не вылупившись еще из родительского гнезда,
уже негодяи, злодеи и не просто убийцы — садисты?»
Вот она рассказывает случай, когда дети нашли в кана­
ве шесть ободранных полусгнивших собак и над ними кол
с циничной надписью: «Смерть собачкам». Оказывается,
йакануне Первого мая по району проезжали собачники со
своими изуверскими средствами уничтожения животных.
« Разве этот отвратительный пример может воспитать доб­
рое отношение у детей к животным, а потом и к людям,
вообще добрые чувства?» — спрашивает она.
Я сам знаю мальчика, бабушка которого занималась
с ним музыкой, «облагораживала» его душу. Но между
делом она ловила мух и на глазах у внука четвертова­
ла их, отрывала лапки, крылышки и, наконец, голову.
Или интеллигентная мать идет с сыном в магазин,
покупает живую рыбу, а потом равнодушная продавщи­
ца одним профессиональным ударом на глазах у публи­
ки убивает ее, и мальчик смотрит на ее предсмертные
конвульсии. А думает ли мать, что переживает в это вре­
мя сын, какие мысли и чувства рождаются в его душе?
А потом мы будем недоумевать: откуда берутся злодеи?
Во всем этом, конечно, нельзя видеть единственную
причину зла. Одной причины вообще не бывает — ряд
условий и влияний, переплетающихся и осложняющих
друг друга, определяют дорогу, неумолимо ведущую че­
ловека, лишенного внутренней устойчивости, куда-то
вниз, по наклонной.
Одним словом, ни всякого рода «мероприятия» сами
по себе, ни родительский глаз, надзор и присмотр, толь­
ко как надзор и присмотр, ни даже благополучная, на
первый взгляд, атмосфера в семье, ни труд и обществен­
ная деятельность, ни даже искусство и музыка, на кото­
рые мы иногда возлагаем большие надежды, равно как
и спорт и наука, сами по себе не могут уберечь от боль­
ших и тяжелых ошибок, если все это не освещено и не
освящено тем нравственным началом, которое лежит, во
всяком случае должно лежать, в основе человеческого
поведения и в больших общественных делах, и в тонких,
глубоко интимных чувствах.
Глядя в глубины жизни, мы сталкиваемся с непонят­
ными для поверхностного взгляда парадоксами: все нор­
мально, все правильно, все хорошо — жить бы человеку
Да жизни радоваться, и вот благодаря какому-то «ис­
кривлению» сознания, а то и распаду каких-то основных
473

нравственных ценностей и критериев все идет вкось и
рушится. Как? Почему? Человек идет из нужды, через
беды и трудности, и поднимается до высот человеческо­
го достоинства. Другой идет сверху, с высот, и превра­
щается в подонка. Как? Почему?
Конечно, мы никогда не постигнем до конца все эти
«как и почему», потому что духовный мир человека бес­
предельно глубок. Но мы тем более ничего не постигнем
и не достигнем, если на этом основании будем пренебре­
жительно относиться к исследованию глубинных процес­
сов и закономерностей этого мира.
Обычная схема: ученик не успевает в школе, уходит
из нее, попадает в дурную компанию и становится на
путь преступлений. А почему он не успевает? Одни в
этом винят ученика, другие — учителя. Но почему один
успевает, а другой нет? Не коренится ли причина этого
в особенностях, скажем точнее, в недостатках интеллек­
туальных и психических свойств ребенка, в дефектах его
нервной системы? А откуда идут эти недостатки и де­
фекты и не в алкоголизме ли или беспутной жизни ро­
дителей нужно искать их причины? Так взаимно пере­
плетаются и перекликаются социальные и биологические
факторы.
Жизнь убедительнейшим образом доказывает, что
устранение одних экономических причин тех эксцессов,
об отмирании которых в результате революции говорил
Ленин, оказывается недостаточным и само по себе не
ведет к полной ликвидации правонарушений. А это тре­
бует изучения других и, может быть, очень разных фак­
торов, поисков ответа на пресловутый вопрос о роли пе­
режитков и влияний, об их живучести. И не уместна ли
здесь будет аналогия с медицинским учением об инфек­
ции? Мы долго и благополучно живем, являясь носите­
лями скрытой инфекции, бацилл разных болезней,
вплоть до столбняка. Но они далеко не всегда вызывают
самые болезни, и решающую роль тут играет сопротив­
ляемость организма.
«Реакция тканей зависит не только от внешних фак­
торов,— говорит известнейший физиолог Рихард Вир­
хов,— ответ
организма скорее обусловлен состоянием
внутренних частей организма».
Не так ли и подверженность личности разным отри­
цательным внешним влияниям зависит от ее нравствен­
ного иммунитета, от ее сопротивляемости злу?
474

К счастью, к этим труднейшим проблемам поведения
человека начинает подходить и наука.
Я имею в виду, например, работу доктора медицин­
ских наук П. В. Симонова, возглавляющего специальную
лабораторию физиологии эмоций.
«Сейчас стало очевидным, что подлинную основу лич­
ности составляет совокупность потребностей и моти­
вов,— пишет он . — От вопроса «как?» современная пси­
хофизиология все решительнее переходит к вопросу «во
имя чего?». Именно здесь намечается магистральное на­
правление дальнейших исследований».
«А разрабатывать эти вопросы надо,— пишет он в
другом месте,— если мы хотим оказать содействие реше­
нию острейших вопросов воспитания, профилактики и
ликвидации асоциальных явлений, психопатологии».
Вы понимаете, что это значит, если к нашим житей­
ским суждениям, к ухищрениям криминологии и к
глубинам художнических откровений о движущих силах
поведения личности прибавится научное, даже экспери­
ментальное основание?
К этому ж е приходит и ученый совсем другого про­
филя, криминалист И. С. Ной. Опираясь на шестой тезис
Маркса о Фейербахе о том, что сущность человека «есть
совокупность всех общественных отношений», мы как-то
невольно стали рассматривать человека исключительно
как продукт общественного развития, забывая о его ин­
дивидуально-психических и биологических особенностях.
А потому:
«Познание взаимодействия внешних социальных усло­
вий жизни людей и внутренних (психических) качеств
человека, порождающих преступления, должно стать
важнейшим объектом исследования в советской крими­
нологии» («Ученые записки Саратовского юридического
института», 1969 г.) .
И дальше:
«Глубокое знание человека, в том числе и преступни­
ка, сделает возможным наилучшим образом использо­
вать все те же возможности, которые создает социализм
для ликвидации преступности».
И, наконец, с исчерпывающей полнотой об этом го­
ворят наши ученые-генетики Эфроимсон и Астауров в
своих очень интересных статьях о «родословной альтру­
изма» («Новый мир», 1971, No 10).
«Антисоциальные поступки, преступность нередко
475

целиком относят за счет социальных факторов, а при­
менительно к нашему обществу — за счет пережитков
капитализма в сознании трудящихся, за счет влияния
чуждой идеологии. Предполагалось, что крайние формы
антисоциального поведения, в частности преступность,
исчезнут вместе с социальной нуждой, с неграмотностью.
Этого, однако, пока не' произошло, хотя существенно
сгладились и пережитки капитализма, и пережитки на­
рушений норм социалистической законности, а экономи­
ческий, культурный и образовательный уровень резко
поднялся. При всей их значимости социальными факто­
рами всю преступность полностью не объяснишь.
Но подобно тому, как с улучшением материальных и
санитарных условий среди заболеваний выходят на пе­
редний план непосредственные дефекты, оттесняя дефек­
ты, порожденные средой (инфекции, последствия недое­
дания, авитаминозы и т. д .) , так и с ослаблением острой
нужды и других чисто социальных предпосылок преступ­
ности начинают яснее выступать предпосылки биологи­
ческие».
Таким образом, формирование преступника, его, так
сказать, уголовная карьера, это процесс часто очень дли­
тельный и сложный, со множеством различных, но
одинаково сильно действующих факторов — и биологиче­
ских, и психологических, и социальных,— и без этого,
без глубокого проникновения в историю личности пре­
ступника, мы ничего не поймем и не изменим. Кого-то
это может и покоробить: «личность преступника».
Но это тоже необходимый элемент проблемы. В антаго­
нистическом обществе — да! — единственным средством
борьбы с преступностью является подавление, репрес­
сия, а у советской, марксистской науки подход другой:
познание сущности явления, вскрытие причин и преодо­
ление их, в том числе и познание субъективного фактора,
ибо неизвестно еще, что важнее и что опаснее: материаль­
ное неблагополучие или неблагополучие социальное
и нравственное — дурной пример, грубость, цинизм,
несправедливость, самодурство, зрелище безнаказанно­
го, торжествующего зла в любой его форме, или, наобо­
рот, слепая родительская любовь, баловство, потака ­
тельство и моральная нечистоплотность. А под влиянием
всего этого складывается нравственная позиция и нрав­
ственная сущность человека, его социальное лицо, в том
числе и лицо преступника.

ПРИСМОТРИМСЯ
БЛИЖЕ
Кто читал «Честь», тот вспомнит
страшного на вид «головореза» с
перебитым носом и короткими усе­
ченными пальцами на обеих руках,
который так поразил воображение
Антона Шелестова во время ночно­
го разговора в тюремной больнице.
В повести это был литературный
образ, здесь мне хотелось бы вер­
нуть образу его жизненную перво­
основу — мне кажется, это интерес­
но и нужно сделать именно в дан­
ной главе. Я убрал из истории Бу­
гая лишь некоторые второстепенные
детали и подробности и сохранил
ему кличку, не называя подлинного
имени.
Расскажу сначала, как и поче­
му мы с Егоркой встретились.
Идя по следам мальчишеской
компании, похождения которой лег­
ли в основу «Чести», я пришел в
ныне уж е не существующую Таган-
ачнем с Егора Бугая.
477

скую тюрьму. Подполковник, заместитель начальника
тюрьмы, встретил меня очень радушно и, узнав, в чем
дело, разрешил свидание с моими «подопечными», а по­
том предложил:
—
А не хотите вы встретиться с кем-то из взрослых
заключенных?
О такой возможности я не смел и думать и, конечно
же, сразу согласился.
И вот мне привели того, кого я назвал потом Егор­
кой Бугаем. Проговорили мы с ним четыре с половиной
часа, и тут Егорка рассказал всю свою жизнь. Говорил
он громко, горячо, со страстью, болью, а то и со слезами.
Видимо, обеспокоенный этим, конвоир иногда загляды­
валкнамвдверь—вселиунасвпорядке.Ноунас
все шло хорошо, а горячность разговора объяснялась
драматичностью самих жизненных ситуаций.
Со времени этой встречи у меня лежит пожелтевшая
и поломанная уже любительская фотография поры Егор-
киного детства — обшарпанные, облупленные стены ка­
кого-то дома, бородатый дворник в белом фартуке с
бляхой и разместившаяся на земле живописная компа­
ния ребятишек восьми — десятилетнего возраста в шап­
ках, картузах и разной рванине на плечах. Одним из
этих ребят и был будущий Егорка Бугай.
Года через полтора после нашей встречи я получил
уже из дальней северной «командировки», а попросту из
колонии, его полное жизнеописание: «Как я заблудился
в этой жизни». Вот она и сейчас лежит передо мной, эта
самодельная толстая тетрадь с регистрационным штам­
пом: «Журнал «Юность» No 4101» и подлинной ее орфо­
графией.
«Сегодня у нас 15 мая, то есть настал тот день, когда
мне надоело глядеть на эту несчастную жизнь. Я прошу
извенить меня, что я пишу с ошипками, грязно и негра­
мотно, это лишь потому, что мне не пришлось учиться и
книг я воопще почти не читал, а почему, вы узнаете
дальше! Я прошу прочесть мое «послание» до конца и
дать с этого со всего вывод, а также предложение — что
мне делать дальше».
После перепечатки на машинке это «послание» заня­
ло сорок страниц текста.
Первые годы Егоркиного детства прошли у родных в
Рязанской области, куда спровадила его гулящая мать.
Там ему жилось хорошо, вольготно, но когда по каким-
478

то обстоятельствам мальчик вернулся к матери, он на ­
шел там полную «карусель».
«После хорошей жизни и воспитания жизнь у матери
мне показалась дикой. Каждый день я видел у нее пья­
ных мужиков, скандалы и все прочее. Настоящая
карусель».
Отсюда и пошли, как сказано у Льва Толстого, «все
злы».
«Подробно описывать все это нет времени,— о го ва ­
ривается Бугай в своем «послании»,— на это и тетрадки
не хватит, а вам — времени читать, а только дома раз­
врат все усиливался, школа отходила все дальше и даль­
ше, и, наконец, я ее забыл совсем, не кончив и второй
группы. Потом постепенно стал забывать дом, привык
спать в котлах для варки асфальта или где-то под лест­
ницей, у батарей в парадных, в пустых вагонах, на чер­
даках,— в общем, где только приходилось. Жизнь эта
началась у меня с девяти лет. Я многому научился, но
только не хорошему, научился пить водку, воровать,
ломать замки, играть в карты, хорошему же меня учить
было некому. Домой я ездил редко, а когда приезжал,
то жил вместе с ними. Одним словом, я видел только
плохое, а поэтому и делал только плохое. Кто в этом
виноват, я не знаю. За это время я не раз побывал в
Даниловке, в приемнике в Комонесе \ возили меня
в колонию, да не довезли: убежал, был я в Рукавишни-
ковском приюте, что на Смоленской-Сенной площади, но
оттуда я тоже убежал».
А заведовал этим приютом, или, как он именовался в
те годы, «распределителем для особо трудных», автор
этих строк, я сам ,— правда, несколькими годами раньше,
и приходилось мне переживать там и побеги, и кражи,
и непонятные на первый взгляд драки, избиения и ребя­
чьи бунты. Так что знакомство наше с будущим Егоркой
Бугаем, как с определенным человеческим типом, про­
изошло, в сущности, значительно раньше нашей встречи
в Таганской тюрьме.
Чем это кончилось для Бугая — известно: потекла
жизнь, измеряемая не годами, а сроками, не радостями
и человеческими свершениями, а судами и приговора­
м и— сначала на два года, потом на три, затем еще на
сколько-то и, наконец, за дерзкий побег по законам во-
1 Комиссия по делам несовершеннолетних.
479

енного времени «вышка». Полтора месяца Бугай проси­
дел в камере смертников в ожидании решения своей
участи, «много пережил там, и описать это трудно», но в
самый последний момент был помилован и спецэтапом
попал на Колыму «удобрять землю».
Но «удобрять землю» Егору не захотелось, и он стал
«задумываться».
«Меня перебрасывали из одной тюрьмы в другую.
Много я там пережил, один раз чуть не убил товарища
чайником за то, что он книгу бросил сзади меня. Это,
конечно, делал не я, а нервы, и я заикался месяца четы­
ре. Описать все невозможно. В тюрьме жизнь извест­
на — игра в карты, обман, паразитство и прочее гадство.
Вместе с простыми несчастными людьми жили воры,
которые и тут вели паразитическую жизнь, то есть жили
за счет других. Люди получали из дома посылки или
деньги, а пользовались ими воры, да еще смеялись над
какой-нибудь старушкой матерью.
За эти десять лет я пережил очень много, столько,
что трудно описать, особенно мне, малограмотному.
Скажу одно, что больше я сюда не хотел попадать, хотел
работать и жить честно, как все граждане нашей стра­
ны. Вот тогда я и решил завязать, или, попросту, отойти
от воров».
Егор действительно отошел от воров (в Таганской
тюрьме он показал мне, как это было, как он стал спи­
ною к стене, чтобы избежать нападения сзади, как вы­
нул «клинок» и стоял перед всем ворьем, готовый на все:
«Не подходи! Не вор я больше!») и потом, работая уже
«мужиком», решал для самого себя вопрос: «Кто я на
самом деле? Человек я или гнида?» На пятидесятигра­
дусном морозе он отморозил концы пальцев на обеих
руках, но доказал самому себе, что он «тоже человек,
а не жадкое существо».
«За то, что отказался от звания вора и перешел в
семью рабочих, воры два раза рубили меня, один раз
резали, давили, и я ночью оказался с полотенцем на
шее, и меня спас дежурный, а потом «подвесили», под­
бросили вверх, а поймать «забыли», и меня от этого уда­
ра отхаживали в больнице. Да, видно, не судьба мне
была умереть — выдыбал».
С этим встретил Бугай амнистию 1953 года и ехал
домой, к матери, с твердым намерением жить честно, как
человек. Но жизнь показала другое: не всегда «бывает
480

так, как хочется»,— с горечью замечает он в своем «по­
слании».
«Как только я приехал домой, увидел, что там та же
карусель, только еще больше, потому что сестра моя за
это время выросла и вышла тоже за вора, и кругом было
одно ворье. Не успели мы сесть за первую бутылку, как
вошли еще трое с водкой и начали меня расспраши­
вать — что да как? И пошло тут море разливанное.
И про себя я понял, что жить мне будет трудно, даже
опасно, и держать надо себя решительно и твердо и быть
всегда начеку. Но я знал, что смелость всегда побежда­
ет труса, а потому надо делать так, чтобы воры были у
меня в руках».
Но случилось так, что Бугай «опять грех на душу
взял», снова попал в заключение и теперь терзал себя
самыми последними словами: «я не человек, а мочало,
ишак, вонючая из-под капусты бочка, дурак с тарантасо-
вой головой»,— та к было сказано в «Чести».
А произошло вот что.
После освобождения Егора вызвал начальник район­
ной милиции Константин Тимофеевич Потапов и долго
с ним беседовал.
«В нем я увидел человека,— пишет Бугай. — Причем
чувство не обмануло меня, это действительно был чело­
век, советский человек, который разговаривал со мной
на добрых началах, как с товарищем, и он действитель­
но борется за счастье народа. Он разъяснил мне, что я
паразит и что такой жизнью жить нельзя и что с такими
людьми надо бороться, чтобы они не мешали жить чест­
ным людям. И я сам это думал и все сразу понял и дал
ему слово, что с этого дня буду помогать ему бороться
с этими мерзавцами, что я и сделал. И мне пришлось
работать с ним, и он мне верил как себе, даже доверял
мне оружие».
Позднее сам Константин Тимофеевич подтвердил все
это, сказал , что Бугай помог раскрыть три бандитские
шайки, и вообще был о нем самого хорошего мнения.
Но о работе Егора проведали воры (выдала его род­
ная сестра) и начали охоту за ним. Константин Тимо­
феевич понял, что это может кончиться гибелью Бугая.
Он выписал ему какую-то сумму денег и отправил по­
дальше от Москвы, в костромские леса. Но когда через!
несколько месяцев Егор вернулся в свое Подмосковье,
оказалось, что Константина Тимофеевича перевели в
16. Г. Медынский, т. 2
481

другой район, а на его месте сидел человек, который нё
только не хотел верить Егору, но отнесся к нему с подо­
зрением, как к обычному бандиту и рецедивисту. И Бу­
гай оказался между двух огней — между милицией и
ворьем, продолжавшим охоту за ним.
«И вот тут-то,— пишет он,— когда, простите, пупок к
позвоночнику прилип от голода да смерть с минуты на
минуту ждет от этих букашек, тут я и заблудился со­
всем. Купил нож, чтоб можно постоять за себя, а приме­
нил его на другое — снял пальто, потом часы, и откры­
лась опять предо мной паразитическая жизнь. И начал
я опять свою жизнь на весах взвешивать: всю молодость
провел я под лестницами, в парадных, на чердаках, в го ­
лоде и холоде, сколько раз смерти подвергался. Вы­
рос— опять чердаки и решетки. Почему так? Посмот­
ришь, другие живут хорошо, по-семейному, а я...
И решил я уехать куда подальше, где меня никто не
знает. От греха. И поехал я в Донбасс, чтобы работать».
С большим трудом при помощи секретаря райкома
партии он устроился там на работу, женился на дочери
потомственного шахтера и начал устраивать свою жизнь.
Но правосудие нашло его, и он был взят при всем
честном народе при выходе из шахты. И вот тогда-то ,
когда он получил новый срок — пятнадцать лет, все в нем
взбунтовалось: и душа и тело.
«Тут я задал себе вопрос: где правда? Конечно, моя
вина во всем этом есть. Моя вина в том, что я не знал,
что хорошо и что плохо, но часто делать плохое застав­
лял меня голод. Но если хорошо подумать, то я сам
толкнул себя на эту жизнь, и когда у меня были возмож­
ности жить хорошо, я старался жить еще лучше, чтобы
мне кто-то завидовал, а о завтрашнем дне не думал.
Значит, вообще я о жизни не думал, то есть жил парази­
том,— вот за мои паразитические поступки меня и по­
садили сюда. Тяжело только то, что, когда я полностью
осознал все, мне не учли этого.
Говорят, что людей стараются перевоспитывать, а я
сам перевоспитался и встал на правильный путь, сколь­
ко я перенес для этого мук и труда, и для чего все это?
У меня так налаживалась семейная жизнь, и я думал,
что нет счастливее нас с женой Раей. Я больше ничего
не желал, кроме этой жизни. И думал я только о рабо­
те и о семье и часто задавал себе вопрос: почему я
раньше не понимал, что я веду паразитическую жизнь?
482

Мне становилось жалко людей, которым я принес* горе,
они ведь тоже трудились, как я сейчас, а я, хам, пришел
забрал, и завтра у меня уже ничего нет, пропил. Мне
стало жалко и тех людей, которые до сих пор не поняли,
что честно жить гораздо легче, лучше и веселее. Мне
хотелось сказать им, что так жить нельзя, ни в коем
случае. Так неужто за все это я должен получить
пятнадцать лет? Разве я для того родился, чтобы умереть
в лагере? Нет! Я сказал себе, что этого не может быть,
я добьюсь, что меня поймут. Я объявил голодовку. Про­
держал ее целый месяц, но я ничего не добился».
И вот тогда, после месячной голодовки, меня и свел
с ним в Таганской тюрьме подполковник Алексеев.
Он рассказал мне, с каким трудом ему удалось угово­
рить Бугая прекратить голодовку, и просил меня по­
мочь поддержать в нем веру, что в конце концов справед­
ливость восторжествует. С этого началось мое знаком­
ство с Бугаем, этим всем и объяснялась та горячность
нашего с ним разговора, которая заставляла тревожить­
ся конвоира, стоявшего за дверью.
Я пытался тогда же возбудить ходатайство о помило­
вании Егора, но, пока собирал необходимые документы
и материалы, его отправили куда-то на Север, и я по­
терял его след. А тем временем Рая, его жена, растеряв­
шись от всего происшедшего, под нажимом родителей
вышла замуж за другого. При таком обороте дела вряд
ли стоило хлопотать о помиловании, но упускать Егора
я не хотел. После ряда запросов я получил наконец со­
общение, что он «находился непродолжительное время
в нашем подразделении, но по причине, что он не мог
содержаться с ворами-рецидивистами, был направлен в
подразделение No П-233, где содержатся лица, отошед­
шие от воровских привычек».
Позднее я узнал, что перевод этот был вызван тем,
что Бугай продолжал свою борьбу с ворами, а воры пре­
следовали его за измену их «воровской идее» и опять пы­
тались расправиться с ним.
Установив связь с Егором, я всячески старался под­
держивать в нем бодрость духа и надежду. По моему
ходатайству Министерство внутренних дел перевело
его из дальних северных краев ближе к Москве, в более
организованную и налаженную колонию. С этой колони­
ей, с ее начальником, ныне покойным, майором Тяже-
ловым, у меня установилась самая тесная связь. Я ездил

туда и убедился, что мой Бугай «твердо стал на путь
исправления», вступил в бригаду общественного поряд­
ка, хорошо работает и ведет себя, отличился как рацио­
нализатор производства и получил за это благодарность.
За это время изменился весь дух и настроение его
писем. Они становились бодрее, содержательнее, в них
стали попадаться замечания о прочитанных книгах, ана­
лиз своих прошлых поступков и преступлений, общие
суждения о жизни.
«Я негодяй! Я мерзавец! Но разве я родился в Аме­
рике? И мне дороже всей Америки одна наша рязан­
ская баня. Вы знаете, что я имел расстрел. Но я не пла­
кал. Не плакал я и тогда, когда меня били, а били меня
часто. Но зато я плачу сейчас, и плачу часто. И плачу я
лишь потому, что я прозрел и вижу, сколько еще негодя­
ев среди честных людей. И вот эти черви не только ме­
шают жить людям, но они подъедают и мощь комму­
низма. Эти люди забывают, в какое время они живут.
Они думают, что они будут шагать все время так. Нет!
Их спросят: что они сделали полезного для человека?»
Дошло дело даже до стихов:
Страшно быть грабителем и вором,
Мерзко жить за счет других людей,
И не зря высокие заборы
Держат нас, как загнанных зверей.
Но теперь рассеялись сомненья,
Вышел я из узкого кольца,
Ваши бескорыстные стремленья
Веру укрепили до конца.
И сейчас я силы не жалею,
Полюбил я общество и труд,
На работе с радостью потею,
И меня ударником зовут.
Изменились опять и обстоятельства жизни. Человек,
за которого после Егора вышла замуж его Рая, оказал­
ся пьяницей и грубияном, и женщина бросила его, твер­
до решив, что больше никуда не уйдет от Егора и, куда
бы его ни услали, поедет за ним.
И действительно, она уехала к новому месту заклю­
чения Егора, поступила работать подавальщицей в сто­
ловую, снимала угол в частном доме, но жила около
него, жила как жена, используя те возможности, кото­
рые представлял им закон.
454

а Перед Егором снова зажглась путеводная звезда.
«Егор и Рая ждут ребенка,— пишет мне заместитель
начальника колонии по учебно-воспитательной работе
майор Михеев. — Егор рад до безумия, это весьма поло­
жительно сказывается на его взглядах на жизнь, он все
видит новыми глазами. Хорошо бы, если бы это чувство
он пронес через всю дальнейшую жизнь».
А вот и его собственное письмо:
«Григорий Александрович! У меня и у Раи Радость!
Мы ждем наследствия».
Тогда я послал наконец ходатайство о помиловании,
приложив к нему и упомянутое «послание» на сорока
страницах, и большую пачку писем Егора, неграмотных,
но умных, говорящих и о продолжающемся росте чело­
века, и о громадном, неистребимом стремлении его к
честной трудовой жизни.
«Я клянусь вам,— пишет он в одном из писем,— что
я оправдаю ваше доверие перед лицом нашего честного
народа, перед нашим правительством. А если я еще раз
нарушу свою клятву, пускай я буду, как самый пошлый
изверг, повешен на самом позорном столбе и тело мое
бросят в самую позорную яму».
Обо всем этом я написал в Президиум Верховного
Совета.
Срок наказания Егору был снижен с пятнадцати до
десяти лет.
Потом — новый этап.
«Получил от Раисы письмо, в котором я узнал от сво­
его милого и любимого в жизни друга, что я —
ПАПА!
Эта радость охватила все мое сердце, я плакал от
радости и не мог уснуть всю ночь. И я еще раз клянусь
вам, что я уже не преступник и никогда, никогда не буду
им. Я буду только бороться со всеми преступниками,
сколько хватит у меня сил».
На этом этапе я попробовал еще раз поставить во­
прос о помиловании, но теперь срок был снижен всего
лишь на один год. После этого я изменил направление
моего «главного удара».
«Перестань винить судей, начальников, власть. В чем-
то, может быть, ошиблись они, но в главном-то виноват
ты. Ты был на воле и не удержался, и как же тогда мож­
но винить судью, что он осудил тебя. З а ним — мирные,
честные люди, жизнь и труд которых он обязан огра­
485

ждать. Он не поверил тебе? А разве это легкое дело —
поверить? Ведь, кроме тебя, есть народ, который судья
охраняет, и в этом его долг. Запомни это!
Теперь дело за тобой: поживи, поработай, покажи
себя, прояви себя. Сейчас все зависит от тебя. Пиши мне
не жалобы, а пиши о том, что ты делаешь, как живешь,
чем занят, какую общественную работу несешь, что чи­
таешь, как работаешь, как учишься. Желаю тебе всяко­
го добра и прежде всего силы и бодрости».
Ту же линию вела и Рая. Она вернулась в родитель­
ский дом, растила там дочку и ездила с нею на свида­
ния к Егору — каждый раз заезжала к нам, писала
письма.
«Конечно, не легко нам так жить, но мы с Егором
постараемся все это перенести. Вот и' сейчас. Как мне ни
трудно, я не кидаюсь в отчаяние. Я, как могу, и его уго­
вариваю, чтобы он не отчаивался. Я исполняю все его
желания, а также и требую от него, чтобы он вел себя
хорошо и трудился».
Шли годы, один за другим. В местах заключения ме­
нялась система работы, и Бугая перевели в другую коло­
нию, с другим, более строгим режимом, но с очень ум­
ным и душевным начальником В. М. Ладновым, упоми­
навшимся в моей «Трудной книге».
Когда прошли оставшиеся девять лет и наступило
время освобождения Егора, В. М. Ладнов принял самое
близкое участие в его жизненном устройстве, съездил в
соседний совхоз, рассказал о его судьбе, добился от ру­
ководства согласия, что там примут на работу и самого
Егора, и Раю и дадут им жилье.
А через какое-то время я получил еще письмо от
Ладнова:
«В пятницу на прошедшей неделе я съездил навес­
тить его, застал всех дома. Работал он на пилораме, Рая
тоже оформляется на работу. Дали им комнату в быв­
шем клубе, они приводят ее в порядок. Выписали им в
совхозе молока, картошки. Все как будто в порядке, не
знаю, как пойдут дела дальше. Это будет зависеть те­
перь от них.
А место, где живут они, живописное, на заливе Вол­
ги. Лес, много грибов, ягод, рыбы. Зимой и я в те места
езжу ловить рыбу на мормышку».
Вот и все. Нет, конечно, не все: чтобы рассказать о
дальнейшем, нужна была бы целая повесть — и дальше
486

были сложности, и трудности, но сложности уже сво­
бодной жизни, продолжающейся и до сего дня — недав­
но супруги сообщили мне, что, кроме Наташи, у них есть
теперь и Вова.
Что-то кончается,
Что-то рождается,—
Жизнь продолжается,
Жизнь продолжается!
Этими стихами полковника Вадима Монахова, мно­
го лет пристально и профессионально всматривающего­
ся в лицо преступности, я и закончу эту трудную повесть
о трудной жизни Егора Бугая.
А вот другая жизнь, другое время, другие проблемы
и другой разговор.
«Получил я, Юрий Иванович, ваше письмо, полное
воплей о несправедливости и призывов к гуманизму. Се­
туете вы на разных «чиновников» и «чиновничков»,
«ловкие руки которых слепили из вас якобы преступни­
ка, опасного для общества», в то время как на самом
деле вы... Вот кто вы на самом деле, вы и хотите разо­
браться. Ну что ж, давайте разбираться, тем более что
под руками у нас самый надежный материал, первоис­
точник — ваше собственное письмо и ваши собственные
признания.
Итак, вы работали старшим товароведом в управле­
нии торговли горисполкома под началом Николая Ми­
хайловича Петракова. По командировке этого управле­
ния с 7 по 9 сентября 1966 года вы были в Таллине, где
по доверенности получили материальные ценности на
одной базе на 692 рубля и на другой — на 200 рублей,
всего, значит, почти на 900 рублей. Для начала отметим
это: вам доверили. Как же вы обошлись с этим довери­
ем? Послушаем вас:
«Дома я застал свою мать, которая приехала в гости,
и решил (вы так и пишете: я решил) часть материаль­
ных ценностей оставить (как это просто) своим род­
ственникам — жене и матери. Теперь мне нужно было
отчитаться перед бухгалтерией бестоварными накладны­
ми (то есть, очевидно, одними бумажками без всяких
Материальных ценностей). Но для этого нужно было раз­
решение моего непосредственного начальника тов. Пет­
ракова. Он в это время был в заграничной поездке, а без
его разрешения я не мог отчитаться, не имея всего това­
ра в наличии».
487

Тогда 17 сентября вы снова поехали в командировку
в тот же Таллин, а по возвращении старший бухгалтер
потребовал от вас отчет о первой командировке.
«Я заметался и сглупил,— с сожалением сознаетесь
вы,— решил переждать, пока вернется мой Петраков,
и по управлению пошел нечистоплотный разговор».
А Петраков подзадержался за границей, и вы вновь
решили уехать, теперь уже без всякой командировки, то
есть попросту сбежать в Ленинград, а оттуда по теле­
фону справлялись, как идут дела. А они шли своим хо­
дом — вами занялась милиция.
«Нервы мои совсем сдали,— признаетесь вы. —
Пошли ошибки за ошибками. Я пишу письмо своей м а­
тери — забери мои вещи и уезжай домой». Скажем по
русски: «Спрячь награбленное». Правда, вы говорите,
что имели в виду только свои личные вещи, но ваша мать
оказалась предусмотрительнее и забрала все — и ваше
и не ваше.
«Так из меня сделали преступника»,— негодуете те­
перь вы.
Действительно, неловко получилось! Вы хотели
откупиться деньгами, но денег с вас не брали, а требо­
вали вещи, те материальные ценности, которые вы полу­
чили с двух государственных баз. «А вещей у меня не
было,— пишете вы,— моя родная мать не вернула их,
мотивируя тем, что я ей должен, она оказалась коварнее
ростовщика.
Я сознаю и сам: получилось самое настоящее хище­
ние, но осознал я это будучи арестованным»,— подводи­
те вы запоздалый итог и к тому же опять-таки не иск ­
ренний. На суде вы не признаете сознательного хищения,
судью Назарову называете чиновницей и прочими обид­
ными словами, потом обращаетесь в Верховный Суд,
пишете жалобы на имя Генерального Прокурора, в Вер­
ховный Совет и наталкиваетесь везде, как вы говорите,
на «замкнутый круг». Вы жалуетесь, что амнистия 1967
года, на которую вы рассчитывали, вас не коснулась, так
как «оказалась повторность в преступлении, и я опять
остаюсь со своим сроком. Закон под надежной броней».
«Спасибо нашему правосудию!» — иронически зав ер­
шаете вы свой рассказ. И я, только уж совершенно
серьезно, полностью присоединяюсь к этим словам: «Спа­
сибо нашему правосудию!» И глазному бухгалтеру
управления торговли, и работникам милиции, которых вы
488

рменуете, конечно, чиновниками, и судье Назаровой,
• и всем, кто способствовал изобличению такого лживого,
закоренелого и потому крайне опасного преступника, как
вы. Не будь их, стоящих на страже, и дай вам волю, вы
и вам подобные «по винтику, по кирпичику»,'как пелось
в популярной когда-то песенке, растащили бы и пропили
бы все народное достояние. Ведь даже теперь, обличен­
ный и осужденный, вы продолжаете вилять и имеете
смелость говорить: «Я беден, а если бы у меня были
деньги, все мое дело выглядело бы совсем иначе».
Вон куда вы замахиваетесь. Обкрадывая народ, вы
хотели бы купить и закон, который защищает его от та­
ких, как вы. Но вы совершенно правильно заметили: за­
кон под надежной броней.
Сейчас вы обращаетесь ко мне и говорите высокие
слова о справедливости и гуманизме, которые, извратив
их смысл, вы и вам подобные тоже хотите поставить
себе на службу. Но пользоваться высокими принципами
гуманизма и справедливости для прикрытия и оправда­
ния антигуманных и несправедливых дел никогда и ни­
кому не будет позволено.
Мы не отрицаем того, что у нас могут быть и есть
судебные ошибки и несправедливости, и даже злоупот­
ребления, мы не отказываемся и не откажемся от борьбы
с ними. Но эту нашу гражданскую борьбу против бюро­
кратизма и формализма, против всех и всяческих форм
извращения социалистической законности не путайте и
не грязните лживыми жалобами, подобными вашей,
и нечистыми философствованиями о всепрощающем гу­
манизме, не мешайте нам выявлять подлинные ошибки
и те подлинно трудные человеческие судьбы, к которым
действительно нужно присмотреться, а присмотревшись,
помочь людям. Такие же люди, как правило, прежде все­
го обращают свои взоры и усилия на свои жизненные
ошибки и на отыскание путей своего нравственного
оздоровления.
Вот человек с шестью судимостями. В самом конце
своего последнего срока он пишет:
«Это письмо — результат долгих раздумий. Я давно
порывался написать Вам, семь, пять лет назад, но чув­
ство какого-то неудобства не давало мне это сделать.
Я боялся, что, заинтересовавшись, вы вмешаетесь в мою
судьбу и чем-то поможете мне. А я хотел все сделать
сам, Со mhqk) была мечта, она помогла мне переступить
489

и пережить все горькое, трудное, скучное. Было очень
тяжело, голодно, холодно, невзгоды давили, но я верил
в себя и чувствовал, что я смогу стать человеком сам,
своими силами. Удары судьбы и тяжелые годы не согну­
ли, не убили меня, хотя на висках проступили серебря­
ные нити, я встал, оправляюсь и выпрямляюсь. Я выко­
вал в себе радость жить и терпеть за свое прошлое
и добиться, чтобы сделать из себя человека не просто
безопасного обществу, но активного деятеля эпохи, ко­
торую я понял.
Я сделал для себя правильные выводы и твердо го­
ворю, что порвал с преступным прошлым раз и навсегда.
Мне хочется жить честно, хочется учиться (мечтаю об
Автодорожном институте), и я учусь с наслаждением,
увлекаюсь математикой, историей, ужасаюсь своему не­
вежеству. Дорожу каждой минутой и снова и снова
берусь за книги. А сколько хороших книг!»
Вот, Юрий Иванович, как переживают свою беду
и свою вину люди, наделавшие ошибок, но внутренне
сильные, способные выработать в себе твердые нрав­
ственные принципы жизни. Таким можно и поверить.
А вам, Юрий Иванович, рановато. У вас нет глав­
ного: нравственного осмысливания своей жизни и осо­
знания вины, которую вы упорно пытаетесь переложить
на «чиновников», на судью и даже на все наше обще­
ство.
Вот мы, кажется, и разобрались во всем. Остается
еще одно: полной справедливости в решениях дел, по­
добных вашему, все-таки пока нет
—
в этом вы правы.
Почему осталась в стороне ваша мамаша, воспитавшая
такого сыночка, потом обокравшая его, а через него
опять-таки и нас, общество? И почему остался в стороне
тот, о котором вы так мило выразились: «Мой Петра­
ков»? Каковы ваши отношения с ним и почему вы так
рассчитывали на его отеческую помощь и защиту в со­
крытии ваших преступлений? Все это соответствующим
органам следовало бы выяснить и этим восстановить ту
справедливость, недостаток которой сейчас действитель­
но чувствуется в вашем деле. Нужно же нам добираться
до корня вещей, а не срывать макушки. Вот так-то, лю ­
безнейш ий Юрий Иванович!
«Отсижу и шесть лет,— грозите вы дальше,— но з а ­
бывают стражи закона: пройдут эти шесть лет, и каким
я выйду отсюда? Ангелом? Ошибаются! Ежели у меня и
490

сейчас желчи много, то к тому времени она пойдет через
край».
Все это уже дело только ваше. В заключении, как
и в свободной жизни, перед человеком открываются два
пути: вверх и вниз, только вверх в неволе идти труднее,
а вниз — легче, и какую дорогу там выберет человек,
это зависит и от воспитательной работы, которая там
ведется, но главное — от него самого, от его натуры, того
нравственного начала, которое лежит в ее основе. Я по­
казал вам, как люди с тяжелейшими судьбами вы­
ходят на прямую и ясную дорогу чести. Хотите выбрать
другую — ну что ж, дело хозяйское!
Так или иначе, время для выбора у вас есть — поду­
майте, как вам жить дальше, как подготовить себя к бу­
дущей свободе и предстоящему возвращению в наше
общество. Это дело очень важное. Желаю вам в этом
успеха».
Эта статья моя в свое время была напечатана* в
«Известиях», и скоро, как обычно, пошли самые разно­
о бразные ответные письма.
«Мусье Медынский! Снимаю шапку. Благородно.
Но суть и соль в другом. Разве М. Горький, Достоевский,
Короленко менее талантливы были, чем, к примеру,
ваша светлость, они тоже рылись и познавали сей мир,
где были, воры и проститутки, шлак и грязь, но они не
рисовали черта углем на стене, они любили своих геро­
ев и были вроде ассенизаторов в обществе.
Вы забыли, мусье Медынский, что человек рожден в
обществе и живет не среди бурых медведей, и если он
виноват в чем-то «сам», то вы не станете отрицать и
того, что в причины его преступления вошли и социаль­
ные, а не только нравственно-психологические факторы.
Примите это как голос той шершавой публики, для
которой, вы пишете свои писания».
Может быть, и не следовало бы «мусье Медынскому»
отвечать на этот довольно обычный голос, но все-таки
нужно. Дело в том, что, опираясь то на Достоевского, то
на Маркса, такие вот «культурные» представители «шер­
шавого народа» нередко используют свою «культуру»
Для подобного рода философического обоснования пре­
ступления.
Достоевский, Горький, Короленко действительно лю­
бят своих героев, но не преступников. Они их разоблача­
ют. И потом — любить это не значит оправдывать. Лю­
491

бить — это значит желать добра человеку, того высокого
добра, поднимающего и очищающего человека, которое
выработано веками нравственного развития народа.
Вот такая любовь не может не сказаться благотворно
на преодолении преступности, среди причин которой, на ­
ряду с социальными, не малую роль играют и факторы
нравственно-психологические .
Судя по первому письму, самый неприятный отклик
должен был прийти от «обиженного» мной Юрия Ивано­
вича. Вот он.
«Я получил себе отповедь вашего авторства! Хотите
начистоту, Григорий Александрович?
Я не буду оправдываться, хотя читать его было боль­
но. Но больно и сознавать, что это я такой — я увидел
себя действительно в зеркале, и спасибо вам за то, что
вы первый, кто сказал обо мне громко и по-отцовски на­
зидательно — сукин ты сын, не будь паршивой овцой,
лечись, коль такая возможность тебе предоставлена!
Сломить мне себя нелегко, и не потому, что я считаю
себя
невиновным,
неправильно наказанным,— нет,
я очень виноват, и если засело во мне сознание обиды,
то, как я понимаю сейчас, это обиды на самого себя!
Зачем я пошел этим путем, разве мне было тяжело в
жизни? Нет. Горя я не видел, не видел и не пережил
социального горя.
И как вы правы за этот общественный плевок —
я достоин его; мне нелегко даются эти строки. Две ночи
я не спал, много раз перечитал ваш ответ, я читал даже
то, что не написано было вами! Время у меня, действи­
тельно, есть, еще четыре года,— это
и много и мало,
смотря на что их употребить,— и своей статьей вы по­
ставили мне трудную задачу— быть или не быть! Быть,
Григорий Александрович, только быть! Я очень хочу
быть, и сейчас мне это немного труднее будет даваться,
чем вчера: много судей строгих появилось у меня, и то,
что вчера я мог сделать как-нибудь, сегодня я должен
сделать только отлично.
За эти дни я пережил больше, чем за всю свою созна­
тельную жизнь. Вы встряхнули дремавшую во мне со­
весть. Не напиши я вам свое первое письмо, я по сей
день еще не смог бы найти точку опоры для своего нрав­
ственного становления; вы подсадили меня на первую
ветвь дерева большой жизни, дальше я доберусь сам,
и сил у меня хватит. Для этого наши условия в колонии
492

отвечают всем требованиям, есть все необходимые усло­
вия для самостановления, и я даю вам слово, настоя­
щее свое слово: быть человеком с большой буквы. Эту
'-'большую горьковскую букву трудно заслужить, но мне
двадцать семь лет, я не знаю, сколько мне придется
прожить, но так, как я жил прежде, больше не хочу!
Да плюс ко всему, я в большом долгу перед обще­
ством, я не свой денежный иск имею в виду, его я вы­
плачу трудом своим,— я должен намного больше, десять
лет обучения в школе, студенческие годы — для этого
мне мало будет моей жизни, но долг этот вернуть я
обязан!
Еще раз большое вам спасибо».
Результат получился, как вы видите, совсем неожи­
данный. Я дал человеку пощечину, публично, наотмашь,
не щадя самолюбия. Я вскрыл всю низость его поведе­
ния, не смягчив этого ни единым словом жалости или
сочувствия, короче, я отнесся к нему, как к самому зако­
ренелому и безнадежному преступнику, и это вдруг
разбудило в нем заснувшую совесть.
Скажу откровенно: мы в редакции усомнились сна­
чала в искренности этого раскаяния и осознания. Но
прошел год, пошел второй, я получил за это время от
неожиданного своего корреспондента еще ряд писем,
и мне стало совершенно ясно, что человек действительно
все осознал и твердо стал на путь исправления.
А вот другой корреспондент. Он тоже начинает с при­
зыва к справедливости и с жалоб на неправильное раз­
бирательство дела, которое «оставляет, в человеке злобу
и ненависть ко всему окружающему, которая опять тол­
кает его на новое преступление». Но когда он начинает
подробно описывать свое дело, обнажается такая нрав­
ственная низость, что все эти высокие слова становятся
кощунственными. Ведь подлец втихомолку творит свое
гнусное дело, и только когда ему прищемят хвост, вопит ^
о справедливости, этим разоблачая себя, потому что и
понятия о справедливости у него подлые.
Так и здесь. Автор письма не рецидивист, прежде­
временно выпущенный из-под замка. Это рабочий, ме­
таллург, работавший формовщиком на одном из всесо­
юзно известных автомобильных заводов. Ему тридцать
пять лет, у него семья — жена, сын, теща, собственный
493

домик — только живи и работай. Одна беда — любит вы­
пить, как он сам говорит, «и в аванс и в получку». На
этой почве он сошелся с парнем на десять лет моложе
себя, рабочим кирпичного завода.
И вот этот приятель,— продолжает свой рассказ ав­
тор письма,— «начал мне предлагать обворовать крас­
ный уголок общежития. Я ему сказал: почему ты на это'
не пригласишь друга, с которым живешь на квартире?
Он говорит, что он не такой бедовый, как ты. Я его
спросил: что же ты хорошего нашел в этом красном угол­
ке? Он сказал, что там есть телевизор и еще кое-какие
вещи. Конечно, я не согласился».
Как будто бы можно облегченно вздохнуть: слава
богу, устоял! Но тут же настораживает чисто деловой
характер разговора и полное отсутствие всяких нрав­
ственных колебаний. Их не было и дальше.
При следующем свидании приятель предложил огра­
бить таксиста где-то на пути в областной центр. И опять
никаких нравственных проблем: «Я повезу туда жену,
посмотрю, какая там дорога» (дело было зимой). Съез­
дил, посмотрел, отказался: «Дорога плохая, где-нибудь
застрянем и попадемся на горячем».
«Тогда приятель предлагает это сделать в городе.
Когда я начал отказываться, он говорит: не бойся, сде­
лаем все тихо, и никто не узнает, а ты, мол, ничего не
будешь делать, будешь только составлять мне компа­
нию. После долгого разговора я согласился: только, го­
ворю, давай зайдем в магазин и выпьем, а то я в этих
делах никогда не участвовал, и мне как-то тверезому
страшно.
Зашли мы в магазин, сложились по рублю с копей­
ками, взяли бутылку перцовой водки, здесь же, в мага ­
зине, выпили, а потом пошли на вокзал , где останавли­
ваются такси. По дороге приятель показал мне кусок
чугунного металла, обточенный на наждаке. Говорит,
что этот кусок прибинтует бинтом к руке, этим самым он
оглушит шофера, и сразу же я заберу деньги.
Пошли мы на вокзал, зашли в туалет, я помог ему
привязать эту чугунку к руке и напомнил: «Смотри,
сильно не бей, а то убить можно». Потом вышли мы на
площадь, взяли такси и сели, как уговорились: я рядом
с шофером, а он сзади его».
И дальше, в той же спокойной, деловой манере, рас­
сказывается, как они назвали вымышленный адрес, как
494

приятель, выбрав момент, ударил шофера, а герой наш
забрал у него сорок семь рублей денег, как они делили
эти деньги и как «после всего этого зашли в магазин,
взяли пол-литра водки, колбасы и направились домой».
И ни единой мысли о преступности содеянного, о судьбе
шофера, ни тени раскаяния — ничего!
«И вот самое большее, что меня угнетает,— заканчи ­
вает свою жалобу этот страшный человек,— это то, что
я попался скоро по своей неопытности, а мой приятель
наговорил на меня всякого, и меня признали организа­
тором преступления и дали пятнадцать лет срока, а ему
только тринадцать. Я уже десятки жалоб написал в раз­
ные инстанции, и нигде не добьюсь правды, осталось
только написать к самому господу богу. Вы можете себе
представить, что останется в душе моей после такого не­
справедливого наказания. При таком питании я все здо­
ровье оставлю здесь, кому я буду нужен после этого?
Причем при освобождении мне скажут, что я еще дол­
жен работать. Вот теперь мне и понятно, почему многие
освободившиеся делают повторные преступления. Выхо­
дит такой человек на свободу, здоровья нет, семьи нет,
а видит, что люди живут хорошо, и ему после пережито­
го тоже хочется хорошо пожить, а денег на хорошую
жизнь нет».
Я сознательно во всех деталях передал этот дело­
вито обыденный рассказ, вплоть до упоминания «перцо­
вой водки» и «рубля с копейками» на брата, которые
пришлось истратить на предварительную выпивку. Пре­
ступник тут не плакатный бандит-кровопивец, прошед­
ший по жизни по колено в крови. Он жил среди нас, он
муж и отец, рабочий, производивший материальные цен­
ности, но никто ни дома, ни на работе не заметили того,
носителем каких «духовных ценностей» он являлся. Его
Даже зверем назгвать нельзя. Зверь — это патология,
страсть, кровожадность, Ионесян. Здесь же будни, копе­
ечный расчет, деловое обсуждение того, как и чем про­
ломить человеку голову, бутылка водки с колбасой пос­
ле этого и полная, абсолютная душевная пустота, круг­
лый нравственный нуль. И в нравственном смысле
неизвестно еще, что хуже — патологическая кровожад­
ность Ионесяна или такой вот деловитый нуль. И по от­
ношению к нему нужны действительно самые суровые,
самые крутые и решительные меры социальной защи­
ты,— именно
защиты! — хотя человек этот ни разу не
495

судился и тихонько-скромненько жил среди нас, выпивая
«и в аванс и в получку».
А вот человек, имевший три судимости, заработав­
ший, следовательно, по установленным юридическим
нормам тяжкое звание рецидивиста. Послушаем его:
«В своих статьях вы затрагиваете самый злободнев­
ный вопрос нашей жизни: откуда и почему берутся пре­
ступники в нашем обществе? Рассуждая по этому во­
просу, я прежде всего рассматриваю себя, разбираю всю
свою жизнь, выискиваю причины, приводившие меня в
места заключения. В результате этих, если можно так
выразиться, исследований мне много стало ясно. Я про­
следил всю свою жизнь, начиная с раннего детства, учи­
тывая все факторы, все детали и случайности, оказывав ­
шие влияние на формирование моих взглядов и моего
характера. Я искал, на каком этапе я стал предрасполо­
женным к свершению преступления».
Для краткости
я
сам
перескажу биографию
пишущего.
Сын рабочего, москвич, 1941 года рождения. В три­
надцать лет, начитавшись книг, дважды убегал из дома
путешествовать. Учиться бросил в шестом классе. Отец,
сам столяр, привел его в цех и поставил к верстаку: «Не
хочешь учиться, работай». Начал работать и учиться в
школе рабочей молодежи, окончил десять классов, по­
ступил в техникум, женился, родилась дочь; вступил
в комсомол, занимался спортом. Дважды был судим:
первый раз за драку с товарищем, второй — за участие
в карманной краже за компанию с ребятами. Условно­
досрочно был освобожден и снова — за попытку карман­
ной кражи — получил пять лет заключения и вот решил
заняться «исследованием» своей жизни.
«С детства я увлекаюсь книгами, читал все без раз­
бора и заработал звание книгоглотателя. Книги учили
меня быть благородным, честным, справедливым.
По натуре человек впечатлительный, увлекающийся,
я жил, подражая героям прочитанных книг. Но этот
книжный мир, в котором я все время находился, рушил­
ся, соприкасаясь с действительностью. В жизни я не ви­
дел людей честных, благородных, справедливых, кроме
своего отца.
Отец мой честный человек, он не способен на под­
лость, не может пройти мимо чужого, несчастья, за всю
жизнь чужого не присвоил, ни грамма чужого добра;
496

жил тихо, скромно, не пил. Отца я уважаю и люблю, он
хороший человек. Но все окружающие почему-то счи ­
тают его человеком непрактичным, не умеющим жить,
чуть ли не простофилей. И мне все родственники всегда
говорили, что я весь в отца, простой, что надо быть по­
хитрее. Родственники тоже неплохие люди, они не склон­
ны сделать преступления, но они не доверяют людям, не
верят в их честность, человечность и бескорыстность.
Взрослея, я стал замечать, что людям нечестным,
наглым, беспринципным живется гораздо легче. Почему-
то какой-то ничтожный человечек, умеющий подладить­
ся, польстить, обмануть, преуспевает в жизни гораздо
больше, чем человек более честный, но не смелый, более
квалифицированный, но неспособный на лесть и подха­
лимство. Я не могу утверждать, что в мире большинство
людей нечестных, хочу верить, что есть и хорошие люди,
но я в своей короткой жизни их просто не встречал.
И вот, наблюдая вокруг себя всякие большие и мел­
кие дрязги, открытую и завуалированную подлость,
я стал задумываться над этим. Может, так и должно
быть? Может, люди придумали красивые слова о чести,
о долге, о совести лишь для того, чтобы писать в кни­
гах, говорить их другим людям, но совсем не для того,
чтобы руководствоваться ими в своей жизни, в собствен­
ных своих поступках? А может, я не прав и на самом
деле в жизни все иначе? Может, я прошел мимо всего
хорошего, настоящего и, в силу своей испорченности, не
заметил этого хорошего? Но я почему-то не считаю себя
испорченным и плохим человеком. А могу ли я выстав­
лять себя хорошим человеком? Ведь я трижды судим.
Не знаю, не могу на это ответить. Но я беспристрастно
оцениваю каждый свой поступок, сравниваю себя с окру­
жающими людьми и вижу, что во многом я все-таки
лучше их. Может, это нескромно так себя расхваливать,
но я пишу то, что думаю. Я, конечно, не утверждаю, что
я прав, и надеюсь, вы мне укажете, в чем мои ошибки и
заблуждения.
Вы, очевидно, зададите вопрос: почему я, считая себя
честным, обладая чутким, отзывчивым сердцем, прези­
рая подлость, все же ухитрился трижды попасть в тюрь­
му? Дать сразу конкретный ответ на этот вопрос я тоже
не могу, нет у меня такого ответа. Я сам задаю себе та­
кие вопросы, и когда начинаю отвечать на них, то убеж­
даюсь, что вробще-то я не такой уж честный человек.
497

Приведу такой пример. Однажды мне поручили по­
лучить по наряду некоторую сумму денег. Наряд был
если не поддельный, то, если можно так выразиться,
подстроенный. Я мог бы, получив деньги, сказать, что
наряд не пропустили, и деньги присвоить, и мне бы по­
верили. Но я не сделал этого, поступил честно по отно­
шению к человеку, поручившему мне это дело (строи­
тельный прораб), а по отношению к обществу я поступил
нечестно, совершив почти преступление, и в то же время
был доволен собой, когда отдал этому прорабу все
деньги.
В данном случае существовали как бы две зоны
взаимоотношений: взаимоотношения в узком кругу лю­
дей и взаимоотношения этого узкого круга со всем об­
ществом. Так вот такой узкий круг подчас и служил
причиной того, что я совершал преступления. В самом
кругу я не допускал мысли об обмане, подлости, а о том,
как этот круг выглядит по отношению к обществу, я не
задумывался.
Но и в этом узком кругу никогда не оценивали моей
честности, не доверяя друг другу, не доверяли и мне.
И я был в нем тоже одиноким. Я стремился, мечтал по­
пасть в хороший коллектив, но мне не везло. Куда бы я
ни приходил работать, везде было одинаково, везде были
пьянки, везде на первом месте было личное, были день­
ги, везде уважалась способность доставать эти деньги,
приспосабливаться, выкручиваться. И мне нельзя было
быть у воды и не намочиться. Я не оправдываюсь, нет,
я просто разбираю свою жизнь. У меня всегда хватает
мужества признавать свою вину, и всегда во всем я обви­
няю только себя. И мне сейчас становится ясно, что,
будь я похитрее, как когда-то учили меня родственники,
я бы в тюрьму не попал.
В тюрьме плохо, это ясно каждому, и, собственно,
есть смысл кого-то в чем -то обмануть, даже сделать ка­
кую-то подлость и этим самым поставить себя если не
в лучшее положение, то хотя бы избежать наказания.
И здесь, в колонии, где сама обстановка заставляет раз­
мышлять, думать, здесь тоже ведь жизнь, тоже суще­
ствуют какие-то
взаимоотношения между людьми.
И здесь мне с моей доверчивостью, без нахальства, без
наглости тоже приходится туго. Окружающие считают
меня простаком. Правда, сейчас я начинаю себя пере­
страивать, но трудно изменить натуру. Трудно еще и по­
498

тому, что это все против души. Но здесь, если по совести
жить, можно в буквальном смысле с голоду сдохнуть.
Я ни на что не жалуюсь, никого не обвиняю, я просто
хочу разобраться в жизни. Сейчас у меня срок пять лет,
по освобождении я обязательно буду поступать в ин­
ститут и уже сейчас к этому начал готовиться. В том, что
я больше не попаду в тюрьму, я не сомневаюсь: я не
буду воровать, хулиганить, не буду совершать уголовных
преступлений. Но я не знаю, буду ли я совершать пре­
ступления нравственные, не предусмотренные никакими
законами. За эти пять лет я, очевидно, приспособлюсь к
жизни и уже не буду простофилей. Я не знаю, каким
я стану через пять лет. Возможно, я буду очень хитрым,
научусь приспосабливаться к людям, подделываться к
начальству, а возможно, останусь таким как есть, как
говорится, «пути господни неисповедимы». А какой путь
я выберу, сам еще не знаю».
Вот, оказывается, что получается. Можно, значит,
жить среди людей и точить на них нож или «чугунку»
и проламывать им голову из-за бутылки водки и кол­
басы, не задумываясь ни о каких нравственных вопро­
сах, а можно сидеть в тюрьме и думать, разбираться в
границах между преступлением юридическим и преступ­
лением нравственным, искать критерии честности, оцени­
вать прошлое и рисовать будущее,— словом, мыслить и
жить напряженной нравственной жизнью.
Лицо преступника, личность... Сложная... Противоре­
чивая. Разная...
Это — тоже большая общечеловеческая проблема.
И Маркс ставил в заслугу Гегелю то, что он «...вместо
того, чтобы видеть в преступнике только простой объект,
раба юстиции, поднимает его до ранга свободного, са ­
моопределяющегося существа».
И наша советская
наука роли и изучению этого «самоопределяющегося
существа» уделяет большое внимание (укажем хотя бы
на интересную работу профессора А. Б . Сахарова, по­
священную этому вопросу, — «О личности преступ­
ника и причинах преступности в СССР», 1961 г.) . Мне
пришлось участвовать в научной конференции, специаль­
но посвященной этому вопросу: «Личность преступ­
ника».
Ведь преступление — акт человеческого поведения,
за которым стоит живой человечек, люди, тем более что
едва ли не каждая исповедь заключенного начинается
499

с горестных признаний: я был пионером, был комсомоль­
цем, я кончил такую-то школу, учился на первом или
на четвертом курсе такого-то и такого -то института,
а теперь... Больно читать эти исповеди: ребята-то наши!
И преступность является только частью более общей
и более сложной проблемы — проблемы молодежи и ее
воспитания, над чем все мы так напряженно думаем.
Что же все-таки делать? Как быть с молодежью? Как
влиять на молодежь? Откуда, с какой стороны за­
ходить?

«СОВРЕМЕННАЯ
МОЛОДЕЖЬ»
овременная
молодежь...
Эти слова, с кавычками и без кавы­
чек, по делу и между делом сказан­
ные, сейчас можно слышать очень
часто в самых разных ситуациях и
обстоятельствах: в трамвайных раз­
говорах, в горячих жизненных дис­
куссиях, в газетных статьях. Слиш­
ком часто! И не заключается ли в
этом глубокий смысл проблемы, ее
самая горячая современность и в то
же
время
историческая
значи­
мость?
«Продолжит
ли,— спрашивает
один из «отцов»,— нынешняя
мо­
лодежь героические традиции своих
отцов и дедов? Будет ли она во все­
оружии в последней схватке со ста­
рым миром? Способна ли она на
самопожертвование ради великих
идеалов коммунистического обще­
ства?»
«Продолжит ли?.. Будет ли?..
Способна ли?..»
—
все эти вопросы,
501

казалось бы, понятны в устах представителя старшего
поколения, вынесшего на своих плечах бурную револю­
ционную эпоху и болеющего за судьбы того, что состав ­
ляло суть его жизни. Но откуда же тогда нотки озабо­
ченности, даже встревоженности, которые сквозят в этих
вопросах, да и так ли закономерны сами вопросы? Не
правы ли те, кто утверждает,'что мы вырастили из на­
шей молодежи «настоящих пустоцветов и лентяев», что
«нынешняя молодежь слишком эгоистична, чересчур
изнеженна, самовлюбленна», что она «без всякого уваже­
ния и почтения» смотрит на своих «предков», «не усту­
пает места старшим в трамвае или автобусе...»?
Мне неприятно продолжать цитировать эти сетования
слишком рано (в пятьдесят три года) записавшегося в
«предки» человека, настолько они несправедливы, злоб­
ны и мелкотравчаты. Я никогда не начал бы с этих чисто
потребительских мелочей насчет трамвая и автобуса,
если бы на них не опирался совсем уж безжалостный об­
винительный акт против нашей молодежи.
«Всмотритесь в любую (I) кучку мальчиков и дево­
чек, и вы не увидите мечтателей-романтиков, на их лицах
редко можно прочитать скромность и приветливость.
Чаще же из-под нависшей челки можно увидеть злоб­
ные, ненавистные глаза, пренебрежение, скепсис и на ­
смешку».
И наконец:
«Можно ли надеяться, что нынешняя молодежь от­
стоит завоевания Октября и государственную целост­
ность?»
Вот как далеко зашел ворчун, и потому мне прихо­
дится отвечать ему, приходится спросить, а не обстоит
ли все наоборот?
Чтобы увидеть «ненавистные глаза», нужно их само­
му ненавидеть. И не является ли «злоба», которая вам
почудилась во взгляде встречного молодого человека,
ответом на ваше собственное, пышущее неприязнью, на ­
строение? А ведь вы объявляете себя представителем
той великой эпохи, которая на своем знамени начертала
уничтожение зла и перестройку жизни на началах добра
и справедливости. А потому не добро ли должно лежать
в основе ваших суждений о молодежи, наследнице этой
эпохи? Что же касается «романтиков-мечтателей», то не
совершали ли и не совершаем ли порой мы с вами, стар­
шее поколение, что-то такое, что подрывает дух мечты
602

л романтики, из которого мы сами выросли? Соблюдаем
ли все мы всегда и во всем те самые традиции и идеалы,
именем которых так усердно клянемся? Не заключаем
ли мы иногда слова «правдолюбец» и «правдоискатель»
в иронические кавычки и не подставляем ли вместо них
иной раз как недостойные синонимы слова «склочник» и
«кляузник»?
Не употребляем ли мы иной раз в том же снисходи-
тельно-пренебрежительном смысле слова «юношеский
максимализм» как некую детскую болезнь, вроде кори,
которая с возрастом должна пройти, уступив место рас­
судительному «умению жить» с его расчетливостью, за-
земленностью и примирением со злом, как с чем-то
неизбежным и неистребимым? И всегда ли мы пресе­
каем и с необходимой строгостью преследуем всякого
рода носителей этого зла и распространителей его среди
молодежи? Всегда ли замечаем и поддерживаем то чис­
тое, нравственно здоровое и в высоком смысле подлин­
но партийное и коммунистическое, что заключено в этом
«максимализме»? И не вносит ли все это какой-то раз­
лад, дух сомнения, неверия и мелкого практицизма в
слабые и неустойчивые еще души, толкая их в обход это­
го самого неосуществимого якобы максимализма на ка­
кие-то боковые, легко осуществимые, но зато призем­
ленные, а то и кривые пути?
«В школьные годы у меня сложилось суждение, что
жизнь — без тернистых дорог, все люди братья, моло­
дым везде у пас дорога. А когда встретился в самостоя­
тельной жизни со злом, то в душе произошел конфликт
иллюзий и действительности, разочаровался и потерял
веру».
А ведь дорогу-то все -таки нужно прокладывать,
и прокладывать самому. И жизнь свою тоже нужно стро­
ить самому, и быть стойким в этой жизни — на то ты и
человек, личность, творческое начало жизни. А как
строить? Какую дорогу выбирать в этом сложном разно-
путье, которое называется жизнью? Все ли мы делаем,
чтобы по-настоящему, со всей мудростью, строгостью
и любовью научить молодого, готовящегося к взлету
птенца человечьего этому труднейшему искусству жизни?
Предъявляя и повышая требования к нему, соразмеряем
ли мы с ними долю сочувствия, понимания и дружелю­
бия, без которых требовательность теряет свое нрав­
ственное содержание, превращаясь или в обывательскую
503

ворчливость, или в безжалостные и бездушные репрес­
сии. Сочетание любви и требовательности — вот то един­
ство, без которого немыслимо подлинное воспитание
человека.
«Нет «трудных подростков», есть ребята, за которых
нужно бороться и драться ежедневно, ежечасно, рабо­
тать с ними и не давать им спуска ни в чем»,— пишет
комсомолец, токарь, служащий сейчас в рядах Советской
Армии.
Да, новое поколение мыслит более критически, более
реалистически и более практически — это верно! Кста­
ти, плюс это или минус? Реализм тоже важен ведь не
сам по себе, а по своей направленности. А если так, то я
категорически против тех огульных обвинений, которые
нередко люди старшего поколения предъявляют нашей
молодежи. Я утверждаю, что она не растеряла понятий
о высоком и чистом, благородном и возвышенном, о той
самой мечте и романтике, в которой ей порой отказы­
вают.. Она только не терпит двоедушия и лицемерия, бол­
товни о возвышенных идеалах и обывательской на деле,
даже низменной иной раз жизни.1
Так я понимаю душу современного молодого поколе­
ния: оно хочет, оно жаждет воплощения мечты.
Молодая девушка окончила школу и вынесла оттуда
высокие и чистые представления о жизни, о честности,
нравственном долге и поведении гражданина. Затем
пошла работать на швейную фабрику, в рабочий коллек­
тив, где, казалось, должна была бы найти подтвержде­
ние своим жизненным установкам. На деле же встрети­
ла обратное: работницы тащат с производства пуговицы,
нитки, куски материи, шьют себе целые платья. Она по­
пробовала протестовать, над ней стали смеяться, «обо­
звали сознательной», дома умудренный жизнью отец
тоже сказал: «Будешь жить бреднями — заклюют».
Но она не верит в это, продолжает бороться и в письме
ко мне спрашивает: «Скажите, неужели «совесть» — это
только слово придумали?»
Были две подружки, жили душа в душу, обе мечтали
поступить в медицинский институт. Одну приняли, дру­
гую — нет. И вдруг эта, другая, узнает, что за первую
ходатайствовал какой-то ее влиятельный дядя. И друж­
ба кончилась: «Как же я в глаза ей буду смотреть, если
она пошла на это?» Больше того: «А что же мне делать
дальше? Я хотела сдавать опять в медицинский на дру­
504

гой год. А у меня отец тоже врач. И вдруг он тоже
вздумает мне помочь, а я не хочу этого. Хочу всего до­
биться сама».
Максимализм? Максимализм. Но сколько в нем
нравственной чистоты и строгости к себе и людям.
Вот молодая учительница. Еще студенткой она была
направлена на педагогическую практику в Туруханск,
куда в царское время ссылали самых опасных «полити­
ческих». В школе ей дали пятый класс, и она так полю­
била детей, что при распределении сама попросила на­
править ее именно в этот самый ледяной Туруханск.
И вот она пишет оттуда письмо — не с жалобами и сето­
ваниями, она советуется, как отогреть душу девочки из
очень трудной семьи и потому тоже трудной и замкну­
той, как установить с ней душевный контакт.
А вы говорите — нет романтиков, нет мечтателей!
Понимаешь...
Я не для тебя одной,
Я для города с луной,
Для трамваев, для снегов,
Для друзей и для врагов,
Для попавшего в беду...
К ним я от тебя сбегу!
Ты не смейся надо мной,
Я не для тебя одной.
Это — проба пера ученика школы рабочей молодежи
Алексея Дидурова.
А вы говорите — нет романтиков! Их только нужно
видеть и поддерживать, а иной раз проверять по ним
и себя, а не глушить возвышенные порывы разговора­
ми о «бреднях», «максимализме» и архимудрыми поуче­
ниями об «умении жить».
Беречь нужно юность!
Я совсем не хочу идеализировать молодежь, не хочу
снимать те справедливые упреки и требования, которые
предъявляются молодежи. Да она и сама этого не
хочет.
«Я не могу понять, почему так: наши отцы, братья,
сестры боролись за наше счастье, проливали кровь, а их
наследники ведут себя так недостойно. Ведь сейчас мо­
лодежь очень разболтанна. Я думала, что буду жить при
коммунизме, но' сейчас все больше вижу, что к комму­
низму с такой молодежью, как мы, прийти будет
трудно».
505

Этот голос принадлежит студентке Бийского педин­
ститута.
А вот уже крик, сигнал тревоги. Пишет бывший «чу­
вак с Брода» (жаргонное обозначение американского
Бродвея), потом воин Советской Армии.
# «Многое-многое мне надо рассказать вам о ребятах
с нашего казанского Брода... Сплошной пьяный угар,
девочки, водка, любыми путями выбиться «в люди»,
то есть иметь машину, получить «бумажку» — диплом,—
вот все наши мечты бродские. Теперь я два года трезвый,
армия меня многому выучила. Я прошу, я умоляю вас
заняться этим: как же все-таки жизнь построить, как вы­
тащить всех с Брода, что делать с людьми?.. Я умоляю:
спасите их души!»
А вот подобный же призыв, но уже к своим сверстни­
кам — письмо друзьям от бывшего «нигилиста» и «скеп­
тика», понявшего гибельность этих настроений.
«Дорогие Виктор и Андрей, вы, наверное, назовете
меня «изгоем» и «распялите на кресте своего презрения».
Но ответьте мне на такой вопрос: что же дальше? Мож­
но ли пребывать все время в состоянии губительного
неверия, в тяжелых, мрачных думах? Я не призываю вас
засучить рукава и, распахнув ворот рубашки, с песней
и с улыбкой во весь рост идти по жизни. И сам я не побе­
гу в профсоюзную организацию и не стану умолять дать
мне общественное поручение. Но я хочу, чтобы вы стрях­
нули с себя всю тяж есть собранных горестей и обид,
я хочу, чтобы вы подняли глаза и посмотрели шире.
Я никогда не отрекусь от Блока, не разлюблю Рену­
ара и Хемингуэя, я останусь верным поклонником
Гаршина, буду преклоняться и любить Врубеля и Леви­
тана, буду утверждать, что «Судьба человека» Шолохова
самое значительное и самое волнующее, что я прочитал в
нашей литературе, и не откажусь от своего толкования
этой повести. Я буду и впредь считать, что выцветшие
транспаранты — это не пропаганда, это антипропаган­
да, и что грусть — одно из прекраснейших чувств чело­
века. Но я не хочу, я не могу критиковать ради критики,
развивать протухшую теорию о дезинфекции мыслей,
созерцать со злой усмешкой что-то вредящее нашей жиз­
ни и коллекционировать все преходящее и плохое.
Я больше не могу и не хочу бубнить, что любовь — это
миг, а постоянство — редкие волосенки на лысой голове,
что все скучно, все плохо и т. д. и т. п. Тошно!
506

Я обращаюсь к инженерам человеческих душ: помо­
гите проснуться скептикам, помогите обрести им веру
в то великое, что проходит мимо них, найдите для них
слова большого смысла».
Как все это бесконечно далеко от того образа с чел­
кой и злобными, ненавистными глазами, который нари­
совал сам кипящий злостью носитель недоброго старче­
ского «опыта»! И насколько все это глубже, сложнее
и тоньше.
В жизни молодежи происходят процессы сложные
и далеко не однозначные. Но как бы ни были различны
знаки и направления этого развития, никогда нельзя за­
бывать двух вещей: молодежь есть молодежь, и ей
принадлежит будущее,— это
первое. И второе: в исто­
ках своих, в своих исходных позициях молодежь, как
правило, чиста и благородна. Следовательно, если мы
хотим быть честными и мудрыми, если мы не боимся
смотреть в глаза истине, мы обязаны не только конста­
тировать проявления зла и сетовать по их поводу, мы
должны исследовать корни и причины зла.
У замечательного польского педагога Януша Корча-
ка есть очень тонкая мысль: «Ребенок недисциплиниро­
ван и зол потому, что страдает». А из города Балакова
Саратовской области почти наверняка не читавший Кор-
чака геолог по профессии и председатель родительского
комитета в школе пишет об этом же большое и очень
вдумчивое письмо:
«Это ужасно, как мы, взрослые, портим чудесных,
прелестных детей. Природа создает чистых, правдивых
малышей, в сердцах которых заложено инстинктивное
стремление к справедливости. Что же больше всего пор­
тит детей? Отрицательный пример, который подают
взрослые, совершая всякие неблаговидные поступки...
А наказания ожесточают душу ребенка, в нем зреет про­
тест, озлобление накапливается и ищет выхода и порой
находит его во взрыве, проявляющемся в виде проступ­
ка и даже преступления, и тогда все разводят руками:
как это могло случиться?»
О том же размышляет и другой человек из другого
города и совсем по другому поводу: в парке разбили
скульптуру, опрокинули урны, поломали молодые дерев­
ца. Кто?
«Они не пойманы, но задуматься-то нужно: почему
они это сделали? — пишет этот вдумчивый человек.—
507

Какая расправа, кто их ожесточил, кто в этот момент
занимал место в их сердце, в душе, когда они ломали
красивой статуе руку или голову? Разве урны могли их
разозлить, или красивое изваяние, или молодые дерев­
ца? Они этим кому-то мстили, против чего-то выражали
протест, это дело раздраженного чувства подростка, или
оскорбленного, или потому, что запросы души не полу­
чают должного, что в корне необходимо для духовного
роста. Надо искать этот «корень», разгадать тяжкую
тайну обиженной детской души».
«Раздвоенная психика такого ребенка начинается с
самого младенчества,— пытается
отыскать этот «ко­
рень» третий,— с детсада, школы и прочих ступеней, по
которым маленький человечек неуверенно перешагивает
в большой мир, переполненный противоречиями. И чем
взрослее он становится, тем чаще встречает «необъясни­
мое». Необъяснимое с его детских, ищущих справедли­
вости понятий. Реальных, осязаемых врагов нету — все
товарищи, а кругом то не так и это не этак. «Необъясни­
мое». Ищут-ищут такие «взлетыши» и начинают бунто­
вать, сами не зная, против чего и против кого, вот и
мстят всем, кто под руку попадается: кошке, пенсионе­
ру, телефонной будке, гордой девушке, книжному ларь­
ку. А риторические поучения наставников, не подкреп­
ленные жизнью, достигают обратного действия: укоре­
няют недоверие к миру взрослых».
А вот четвертый. Он пишет о фельетоне «Нечисть»,
опубликованном в «Комсомольской правде» по поводу
неблаговидных деяний некоей Светланы и спорит с вы­
водами автора фельетона, призывающего к возмездию
«циничным,. аполитичным, похабным мальчикам и де­
вочкам».
«Но позвольте,— в о зражает на это автор письма,—
ей, этой Светлане, восемнадцать лет, и она якобы люто,
глубоко ненавидит свою Родину. Д а быть этого не мо­
жет! Ведь родилась-то она не «аполитичная»? Значит,
кто-то и что -то способствовало этой аполитичности? Об
этом автор умалчивает, а зря.
А почему бы ему не поразмыслить и не поискать тех
равнодушных или нечистых, которые здорово потруди­
лись, чтобы эти мальчики и девочки, еще не начав свой
жизненный путь, стали циничными и аполитичными? Вот
с кого нужно спросить!»
508

.
И наконец еще одно: слово человека, стоящего в са­
мой гуще жизни, которого я знаю с тех пор, как он был
учеником-ремееленником, а теперь он — секретарь гор­
кома комсомола, светлый, честный и думающий.
«Давайте будем прямыми и откровенными по-ленин ­
ски — с воспитанием нового человека мы опоздали.
Успехи в экономике, науке потрясающие. В этих облас­
тях мы далеко шагнули вперед. Но вот как, с какой
мерой воспитания подходить к современному человеку —
этому мы не научились. А этому, как и всему хорошему в
жизни, надо упорно и настойчиво учиться.
Разве будет иметь положительное влияние лекция,
книга или родительское поучение, если они будут проти­
воречить жизненному облику того, кто учит! Все это
пройдет мимо души. Я прожил двадцать шесть лет, и я в
этом убеждался всегда: и когда был комсомольцем, и ко ­
гда стал комсоргом, и когда работал плотником, бетон­
щиком на всесоюзных ударных комсомольских стройках,
участвуя в сооружении крупнейших мартеновских и до­
менных печей, и тогда, когда работал в газете. Убежден
в этом и сейчас, работая секретарем горкома комсо­
мола.
В конечном счете все решает человек. Его надо не
заставлять, что вырабатывает всего-навсего только реф­
лексы, в человеке надо воспитывать личность. Сложность
и глубина вопроса заключаются в том, что в воспитании
человека принимает участие весь комплекс жизненных
обстоятельств, на первый взгляд как будто бы совер­
шенно незаметных, непредусматриваемых, а человек —
он впитывает все. На то он й человек мыслящий,
ищущий.
А от того, как мы правильно воспитываем человека,
в конечном счете зависит будущее нашего общества».
Мы слишком долго не обращали внимания на реаль­
ные условия и пути формирования духовного мира, лица
молодежи, слишком долго полагались на автоматическое
действие нашего строя, который якобы сам по себе, пря­
мым действием своих основополагающих принципов дол­
жен определять нравственное здоровье человека. Но
живет-то молодой человек среди взрослых, далеко не
безгрешных и в грехах своих не всегда способных огля­
нуться вокруг и тем более посмотреть вперед,— ка к все
скажется на будущем развитии молодой души. А ведь
Дети все видят й все понимают, по-своему, но понимают
509

и делают из этого свои выводы. И от того, какие полу­
чаются они, эти выводы, зависит и то, куда направляет
свои жизненные стопы подрастающий человек.
А направляет он их всегда в будущее — в этом при­
рода и, следовательно, психология молодой жизни. Она
не хочет мириться с настоящим, устоявшимся, тем более
если оно повернулось к ней какими-то неразумными сво­
ими, или недобрыми, отжившими, или в конце концов
просто надоевшими сторонами. И она рвется к новому,
к будущему, хотя не всегда отчетливо представляет это
будущее и это новое. А ведь новое не обязательно быва­
ет разумным и прогрессивным.
Это можно видеть на примере той же Светланы с ее
якобы «новой моралью» — «живи, пока живется», про­
тив которой в основном все-таки правильно выступила
«Комсомольская правда». Впрочем, варианты тут могут
быть всякие, но построенные на одном и том же стремле­
нии к «новому» во что бы то ни стало, хотя бы лишен­
ному и внутреннего смысла и нравственного оправдания.
Пустоту такой «новизны» и надо раскрывать молоде­
жи. Она должна понять, что всем ее стремлениям и по­
ступкам «есть высший судия» — и объективные законы
мира, и столь же объективные моральные критерии! Этот
«судия» — история, вся многовековая нравственная
жизнь человечества, дающая этим критериям свою объ­
ективную и неопровержимую силу. Есть связь времен,
связующая между собой, по выражению Гете, благород­
ные умы человечества. А потому «новое» далеко не все­
гда можно противопоставлять «старому». Подлинно «но­
вым» является только то, что движет прогрессивные
идеи, накопленные человечеством на протяжении многих
веков, поднимает их на новую, высшую ступень и помо­
гает их осуществлению в реальной жизни.
Поэтому глубоко неправой каж ется мне та студентка
Бийского пединститута, которая, если припомним, в сво­
ем благородном и понятном гневе против хамства, на ­
блюдаемого ею в жизни, пишет: «Я думала, что буду
жить при коммунизме, но...»
Но коммунизм не преподносится на золотом блюдеч­
ке, и его нельзя ввести декретом. Коммунизм достигает­
ся, коммунизм строится и создается реальными людьми
в их реальных отношениях. А именно в них, в человече­
ских отношениях, он в конечном счете и заключается,
потому что возник он, рос, развивался и побеждал имен­
510

но как нравственная идея. Она не могла и не может
победить вне экономических, технических и научных ус­
пехов и преобразований, но окончательно победить
может только как нравственная идея, заключающаяся в
очеловечивании человеческих отношений:
«...Надо... так устроить окружающий мир, чтобы чело­
век в нем познавал и усваивал истинно человеческое, что­
бы он познавал себя, как человека» К
И здесь перед современной молодежью поистине
необъятное поле деятельности, полной и гражданского
гнева, и трудового напряжения, и любви, и ненависти,
и самоотверженности, и стойкости, и молодого, благо­
родного задора. Довести до конца! Осуществить! Вопре­
ки всему — вопреки косности и подлости, корыстолюбию
и лжи, вопреки казенному благополучию, обывательско­
му равнодушию и старческой успокоенности — осуще­
ствить то, о чем мечтали и во имя чего шли в бой поко­
ление за поколением молодых людей и не щадили своей
крови и своих жизней. Разве это не цель? И что по
сравнению с нею «идеалы» той же Светланы или казан­
ский «Брод» с его ресторанами, развратом, пьянством,
мечтами о собственной машине и низменным, пустым
существованием, лишенным всего, что составляет и
определяет лицо человека?
Возможно, мои слова вызовут у кого-то недоверие
или скептическую улыбку. Предполагаю это, имея в виду
одну девушку, которая, задав ряд труднейших «почему»,
просит: «Только не говорите высоких слов, я им все рав­
но не поверю. Скажите просто, как человек».
А я и говорю как человек, как умею, как понимаю
жизнь и свою, и вообще человеческую, если она хочет
быть подлинно человеческой. И я счастлив, что нахожу
среди молодежи, нашей современной молодежи, отклик
своим словам и мыслям. Их много, очень много, этих
свежих, чистых и честных голосов.
И они вовсе не сторонятся героического и высокого,
как думают иной раз «ворчуны», наоборот — ищут и тя­
нутся. Стоило мне, например, напечатать в «Юности»
очерк о Дзержинском («Таково это «я»), как тут же
пошли письма, свидетельствующие, что образ Дзержин­
ского нашел у молодых читателей самое проникновен­
ное понимание и сочувствие. В письмах говорится о «по­
1 К- Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, с. 145.
511

тенциале человеческого добра и любви», о «стремлении
к действию, движению, которые воплощены во всей жиз­
ни «железного Феликса». «Получив в идее громадный
заряд, он обратил его на улучшение окружающего мира,
так горячо им любимого», и, наконец, «этот образ помог
мне найти свою цель».
Правда, далеко не все сразу находят свои цели и
пути в жизни; многие мечутся, ошибаются, «обжигают­
ся», иной раз теряют веру в себя, в свои силы, в людей,
даже в жизнь, но все-таки продолжают искать, идут впе­
ред, не обрывая туго натянутой струны своих нравствен­
ных исканий.
Одни безудержно мечтают, рвутся в космос, во Вьет­
нам, не желая удовлетворяться обычным будничным тру­
дом. Другие смотрят глубже и работают упорно, мето­
дически, доискиваясь до корней, формируя и утверждая
себя, свои идеалы и принципы, твердо становятся на
ноги.
Не могу не привести в связи с этим интересное и глу­
бокое письмо шестнадцатилетней девушки из Ростова-
на-Дону.
«Когда я была маленькой, мама часто рассказывала
мне о том, что ее волнует, говорила мне о справедли­
вости и несправедливости, о правде, о людях. Я до сих
пор помню, какое волнение вызывали во мне эти раз­
говоры, как я думала о них наедине, как бы проверяя
своим детским умом правильность выводов, которые де­
лала мама. Вместе с мамой я осуждала одних людей и
восхищалась другими. Так появились у меня первые
взгляды — прообразы нынешних принципов и убежде­
ний. Невыразима благодарность, которую я испытываю
к маме за то, что она, может быть, даже того не созна­
вая, научила меня думать и размышлять, за то, что сей­
час я от всего сердца хочу сказать: «Какое счастье
мыслить!»
И дальше, после такого анализа роли, какую играет
в процессе формирования молодой души окружающая
ее нравственная атмосфера, девушка с той же обстоя­
тельностью развивает и другие вырастающие из этого
положения взгляды и принципы, заключая:
«Кроме знаний, очень нужно иметь свои взгляды на
жизнь, на людей. А их не возьмешь просто так, они при­
ходят вместе с размышлениями. Размышлять же учит
книга. Читая книгу, человек ставит себя на место героя,
512

думает, как бы он сам действовал в той или иной ситуа­
ции; вместе с героем он познает людей и в то же время
познает себя. Так, пусть не сразу, но, читая, человек на­
чинает и познавать и анализировать. И этот анализ
пункт по пункту складывает у человека его личный и
«моральный кодекс». А это значит, что сила молодости
не уйдет впустую на разные мелочи, не пойдет по невер­
ному пути.
Большая жизнь впереди, и, чтобы прожить ее так,
как хочется, нужно вступать в нее взрослым, морально
созревшим человеком. А право называться взрослым
дает не только и не столько время, но и собственные уси­
лия человека».
И вот эти «собственные усилия» в действии, о кото ­
рых пишет воин Советской Армии.
«Все свободное время посвящаю книгам, перу, бу­
маге, пишу, анализирую, делаю выводы, особенно люблю
заниматься психологическим анализом и наблюдением
над жизнью. Это позволило мне сделать некоторые вы­
воды, то есть выработать свою линию в жизни».
Дальше идут большие и обстоятельные размышления
об этой «линии жизни».
«Наш конечный результат, когда человек станет Че­
ловеком с большой буквы. Кто это строит? Все мы. Зна­
чит, допустим, если я чего-то не доделаю, это нужно
доделать другому, значит, я прошелся налегке, а дру­
гой должен нести ношу значительно большую. Эта
доля невесома и для разных категорий различна, но
в конечном итоге она должна быть эквивалентна. Ко­
гда каждый поймет это, тогда наши мечты сбудутся
быстрее».
«Одной из основных задач является то, что нужно
вывернуть наружу ту почву, на которой вырастают люди,
отклоняющиеся от норм нашей морали. Это очень кро­
потливый труд, когда приходится копаться в пошлости,
глупости, невежестве и цинизме. И в этом я вижу свое
призвание, когда демобилизуюсь из армии: искоренение
человеческих пороков».
А вот человек подобного типа уже на производстве,
осуществляет свое призвание. Он руководит комсомоль-
ско-молодежной бригадой на крупном луганском заводе,
кандидат в члены партии и третий год внештатно рабо­
тает в уголовном розыске для того, «чтобы сегодняшняя
молодежь не стояла на пороге жизни слепыми котятами,
>7. Г. Медынский, т. 2
513

чтобы чистый романтизм подростка не превратился в
ложный».
Мужские планы, мужская и работа. Однако об этом
же мечтает и девушка из Оленегорска, прожившая труд­
нейшую сиротскую жизнь, но сохранившая «душу живу»
и не желающая удовлетворяться теми мелкими интере­
сами, которыми живут ее подружки.
«Не хочу быть тепличным растением и никому этого
не желаю. Работать просто и ходить на танцы — это не
жизнь, это — даже не знаю, как назвать».
Электросварщица по специальности, она два года
работает внештатным инспектором детской комнаты ми­
лиции, работает, к недоумению своих сверстников, бес­
платно, «чтобы поближе познакомиться с жизнью детей,
из которых потом вырастают хорошие и плохие люди».
В дальнейшем мечтает учиться на следователя, «чтобы
правда была».
Так закладывается духовное основание тех славных
дел — и целины, и Братска, и многого-многого другого,
поистине героического и великого, что делается руками
нашей молодежи, трудом своим преображающей лицо
отечества. Но молодежь должна не только делать, но и
думать, мыслить. Обязана мыслить.
«Стать честным в труде — это еще первый шаг. Поч­
ти все трудятся,— пишет
один такой молодой мысли­
тель, нашедший свое призвание в теоретической физи­
ке. — Следующий этап — осмысливать и свой труд,
и свое общественное положение. Еще следующий шаг:
учиться мыслить, то есть обобщать. По-моему, это и есть
потребность нашего времени. Молодежь нельзя увлечь
формулой «делай то, что в данный момент возможно».
Ей нужны горизонты».
И, наконец, последнее. Пишет моряк, матрос нашего
Северного флота. В свое время, в последних классах
школы, он, как и многие, узнал разные жизненные иску­
сы. Случайно он прочитал в журнале переписку редак­
ции с одним тоже прошедшим по острию ножа молодым
человеком. Он написал ему (тот жил на Кавказе), у них
завязалась заочная дружба, и новый товарищ помог
устроить этого паренька, жителя районного городка
центральной России, рабочим в интересную геологиче­
скую партию.
Лето, проведенное в совершенно новой обстановке,
в живописных местах Кавказа, в труде, в хорошем рабо­
514

чем коллективе, под присмотром внимательного и участ­
ливого глаза, постоянное общение с новым товарищем и
с его семьей — все это обусловило поворот в жизни юно­
ши. Он стал много читать, думать, работал монтером,
электрифицировал колхозы и с этим жизненным заря­
дом пошел на военную службу. И вот его размышления
о себе и судьбах своего поколения.
«Мы живем в очень сложное время, когда каждый
должен отдавать себе отчет:’кто он? зачем он? Пусть
каждый из нас попробует высказать то, о чем думает
наедине. Может быть, мы станем лучше от этого, добрее
друг к другу.
А то наше поколение очень разное, и всякой трухи в
нем — ой как много. А скоро нам придется познать всю
тяжесть ответственности, что на нас ляжет, за все, что
делается в этом мире. Познаем ли? Очень много беспеч­
ности в нас, бездумности. Трудно нам придется. Мы тоже
ведь пристально вглядываемся в самих себя, стараясь
понять: на что мы годны? Какой у нас нравственный по­
тенциал?»
Вот она какая, современная молодежь, в ее подлин­
ных, но, к сожалению , часто скрытых, внутренних потен­
циях, целях и устремлениях! Перед ней только нужно
шире открыть дорогу, дать ей возможность проявить
этот нравственный потенциал, чистоту -своих понятий и
критериев. А она сама уже должна найти силы для даль­
нейшего и проявить необходимую требовательность к
себе.
Да, и требовательность, и сознание высокой ответ­
ственности не только за свою собственную судьбу
и жизнь, но и за свое место в истории и за весь ход
вещей.
А может, мир вокруг недоустроен
Еще и потому, что плох и я? —
справедливо вопрошает молодой поэт Вадим Ковда
в своем первом напечатанном стихотворении.
Может быть! В какой-то мере, во всяком случае.
Если ты слаб и безволен, если, как былинка на ветру,
гнешься перед обстоятельствами вместо того, чтобы пре­
одолевать и переустраивать их по требованиям твоей
человеческой и гражданской совести, если ты не сумел
развить и сформировать в себе самое это понятие совес­
ти, своей личной ответственности перед народом и перед
17*
515

своей эпохой, да и перед самим собой как человеком,
носителем нравственного начала жизни, если вместо все­
го этого весь смысл своего существования ты видишь в
том, чтобы только пройтись через отпущенные тебе годы
в легких домашних тапочках, если все это так ,— да, ты
виновен в недоустройстве жизни! Ты предаешь ее!
Все это, иной раз даже вызывающе, демонстративно
отрицательное, что нашло себе место у наиболее слабых,
податливых и неустойчивых,— да, и с челочками, и злы ­
ми, а то и с пустыми глазами, распоясавшихся,— все это
молодость нашего трудного века должна переломить,
преодолеть. Будем сильными! Будем юиыми! Будем
помнить, что назначение человека — оставить памятный
след в жизни, но не наследить!
Вспомним в связи с этим поэму «Оза» Андрея Возне­
сенского и «разговор в ночи печальной... о величье
бытия».
Но внезапно черный ворон
Примешался к разговорам,
вспыхнув синими очами,
он сказал: «А на фига?!»
Конечно, я не хочу предполагать подобное «фиговое»
отношение со стороны большинства молодежи, но в ка ­
кой-то части... чего греха таить? Не будем отрицать и
того, что на*м может попасться и доподлинный нравствен­
ный нуль. Среди этой части молодежи и впрямь бытует
какое-то пренебрежение не только к высоким словам
(это было бы еще полбеды), но и к высоким понятиям,
принципам и идеалам; в* снижении, упрощении, вульга­
ризации усматривается даже какой-то шик, признак сов­
ременности и прогрессивности. А между тем «высокое»
и есть человеческое. В способности человека творить и
копить высокие истины, отметая всякую грязь, и заклю ­
чается его величие.
Так как же можно уступать поле битвы и позволять
разного рода «нравственным нулям» оплевывать то, что
составляет гордость и величие человека, и на все это с
циничной ухмылочкой махать рукой: «Все — мура»,
«А на фига?».
Как сказать ему, подонку,
Что живем не чтоб подохнуть —
Чтоб губами тронуть чудо
Поцелуя и ручья!
516

Чудо жить. Необъяснимо.
Кто не жил — что спорить с ним?!
Можно бы — да на фига?
Нет, все-таки надо! И спорить надо, и побеждать,
и разбивать этот союз пошлости и подлости, который бе­
рет верх в жизни только тогда, когда «добро» уходит с
поля боя. Ведь именно здесь проходит главный психо­
логический водораздел в человеческих характерах и от­
ношениях: честное и подлое, высокое и низменное, поня­
тия, которые в сознании молодежи иной раз в силу ряда
причин путаются и смещаются. Растет она и формирует­
ся в атмосфере самых великих и самых высоких идей
коммунизма, под обаянием чистого и светлого образа
Ленина, а в жизни сталкивается с тем-то и с тем -то, ни­
как не соответствующим этим идеям. Такова жизнь,
в ней пока за многое и против многого нужно бороться.
Вопрос в том — за что именно? В чем видеть радости
и идеалы? Настоящий человек, общественный человек
будет бороться за изменение, за улучшение обстоя­
тельств и условий жизни для всех, а другой, ничего не
ломая и не улучшая, будет именно в этих обстоятельст­
вах искать выхода для себя, достижения своих, личных,
эгоистических, а то и низменных целей.
И вот здесь-то и создается опасность смещения и
даже потери нравственных критериев и ориентиров.
А отсюда вырастает необходимость сохранения в душе
здорового человеческого нача.да.
Раскрепощение мысли и видения мира, изменение ка ­
ких-то норм поведения все больше и больше входит в
нашу жизнь. Но все это не означает развязности, рас­
хлябанности, которые ведут к цинизму, к потере и раз­
ложению самых основных духовных ценностей.
Да, нужно бороться против выспренности, против
фальшивых, хотя • бы и самых сверкающих лакокра­
сок, прикрывающих неправду, а то и порождающих
эту неправду, но как можно лишать человека роман­
тики, чувства красоты, чувства элементарного при­
личия?!
Нужно срывать маски с того, что мешает человеку
быть человеком, но не срывать одежды с самого чело­
века.
А к числу этих «внутренних одежд» человека принад­
лежат как раз чувства красоты, справедливости, добра,
стремление к идеалу, способность отдаваться всему это­
517

му, очаровываться делом, идеей, природой, людьми. Об
этом очень хорошо сказал Евтушенко:
От быта, от житейского расчета,
От бледных скептиков и розовых проныр
Лас тянет вдаль мерцающее что-то,
Преображая отсветами мир.
Ведь не способность быть премудрым змием,
Не опыта сомнительная честь,
А свойство очаровываться миром
Нам открывает мир, какой он есть.
Очарование мира, очарование человека, его нрав­
ственной высоты и духовной мощи — это ведь и напол­
няет и поднимает душу человека и делает человечной его
трудную жизнь.
Кто мы: люди, творцы, деятели или пыль земная,
круги на воде, которые плывут и лопаются, и ничего от
них не остается — одно течение? А если течение — отку­
да и куда? зачем и почему?
Конечно, обо всем этом можно не думать, но тогда —i
кто ты?
На Александро-Невском кладбище, в Ленинграде,
на
надгробии
крупнейшего
языковеда
академика
Н. Я. М арра высечены его собственные мудрые слова:
«Человек,
умирая йцдивидуально соматической
смертью, не умирает общественно, переливаясь своим
поведением и творчеством в живое окружение, обще­
ственность. Он продолжает жить в тех, кто остается в
живых, если сам жил, а не был мертв».
Великолепно: «...если сам жил , а не был мертв!»

НРАВСТВЕННАЯ
ПОЗИЦИЯ
шему перо свое жизни заключен­
ных, обращаюсь я, мать заключен­
ного, моего сына Владимира» — так
начинается обращение ко мне одной
матери с просьбой встать на защиту
ее якобы несправедливо осужденно­
го сына.
*
'
Сын судился дважды. Первый
раз, защищаясь в драке, он превы­
сил необходимую меру обороны и...
Насколько превысил — женщина
умалчивает, но так или иначе по­
страдавший попал в больницу, а сын
был осужден к двум годам лишения
свободы.
Возможно, здесь и была допуще­
на какая-то ошибка — ведь опреде­
ление степени необходимой оборо­
ны — дело очень сложное. И это,
видимо, было учтено местными су­
дебными органами, так как, несмот­
ря на приговор, молодой человек,
вопреки обыкновению и вопреки
вам, гуманисту, посвятив-
519

закону, не был арестован. Как будто бы следовало сде­
лать выводы.
А получилось наоборот. «Сын был в отчаянии, и ра­
ботающие с ним в перерыв у дверей мясокомбината,
сожалея, напоили его. Он, пьяный, пришел на террито­
рию холодильника, взял обвалочный нож, срезал в цеху
двух подсвинков и перебросил через забор».
Хищение заметил грузчик и попробовал остано­
вить вора, но тот набросился на него с ножом, у них за­
вязалась борьба, в результате которой парень поре­
зал грузчику палец, а тот ударил его лопатой по го­
лове.
И после этого возникает странный, казуистический
спор, который вместе с матерью затевает защитник:
в грудь или не в грудь метил нанести удар грузчику за­
махнувшийся на него преступник. И на основании того,
что нож попал не в грудь, а порезал только пал.ец, адво­
кат делает вывод, что его подзащитный-де «совершил
хищение государственного имущества и пытался удер­
жать его с насилием, не опасным для жизни и здо­
ровья». Это — нехороший ход. Нож был занесен над че­
ловеком, ставшим на защиту общественного добра,
и был выбит из рук преступника; только поэтому тот не
совершил своего злого дела,— таков факт. Разве можно
после этого писать, что «к нашему сыну допущена бес­
сердечная жестокость, грубая юридическая ошибка»?
Разве можно возразить против квалификации этого пре­
ступления как разбоя?
«Судите сами, как такие слова могут на нас действо­
вать,— взывает ко мне мать,— если это называют раз­
боем». «А что же тогда называется разбоем?» — хочется
спросить ее. И хочется еще раз обратить внимание на
нравственную позицию человека. Вместо того чтобы
ужаснуться содеянному сыном и устыдиться его поступ­
ка, мать позволяет себе еще обижаться на то, что вещи
названы своими именами.
В противоположность этому мне вспоминается пись­
мо жены к своему мужу, который, оказавшись в заклю ­
чении, осмелился сравнить свое положение с положением
декабристов.
«Ты себя сравниваешь с декабристами. Нет! Они
страдали за народ, а ты — ради себя. Ты и пятки их не
стоишь. Прочитай «Северное сияние». Я знаю, что оби­
жаю тебя. Мне хочется прижать твою непутевую голову,
520

чтобы ты понял все это. А пока ты честно жить не бу­
дешь — за что уважать тебя и как тебе доверять?»
Вот это ответ настоящего человека, а не потворство
преступлению во имя родственной жалости.
Конечно, для матери преступление сына — тяжкий
крест, но все же ее святая обязанность в первую очередь
помочь сыну правильно осмыслить и оценить совершив­
шееся и сделать из этого разумные выводы на будущее.
Но для такой линии поведения нужна правильная
нравственная позиция. В* данном случае ее нет, видимо,
не было и раньше, и это стало причиной того, что в душе
сына не оказалось твердых моральных устоев, внутрен­
них сил, способных сопротивляться злу.
Вот мать со скрупулезной .точностью описывает все
трудности жизни: и что у нее были затянувшиеся, тяже­
лые роды, и что отец в это время был невинно аресто­
ван, и что им пришлось пережить, и сколько раз сын
болел коклюшем и воспалением легких, и где-то он з а ­
мерзал, и когда-то тонул,— и всем этим она пытается
теперь не просто объяснить, а оправдать преступление,
совершенное ее сыном. Но ведь не каждый же выросший
в сложных обстоятельствах делается преступником!
Неразумная и слепая в своей родительской любви
мать умиленно описывает дальше, какой ее Володя был
необыкновенный мальчик, какие сочинения писал в шко ­
ле, как много читал — и Шекспира, и Бальзака, и Фло­
бера, и Николая Островского. Но ведь дело-то не в том,
что он читал, а в том, что вычитал.
Дело не в прочитанных книгах и не во внешней куль­
туре, дело в том, как и на чем человек строит свои отно­
шения с людьми и обществом.
А если каждый, попав в трудные условия, «придя в
отчаяние», будет пить и бросаться на людей с ножом —
какая же это будет жизнь?
Разве может общество не бороться с этим? Так что
позиция матери в данном случае не гражданская, а явно
безответственная, безнравственная.
Безнравственная она еще и потому, что для обосно­
вания своих неправомерных требований неразумная
мать использует и извращает самые высокие и благород­
ные понятия.
Она говорит высокие слова о гуманизме, называет
меня писателем, «болеющим за человека», «посвятившим
свое перо жизни заключенных». Нет, не посвящал я и не
521

думал посвящать перо свое жизни заключенных. Я по­
свящаю его борьбе за здорового, светлого и сильного
духом человека. И за такого' человека я болею. И чтобы
помочь ему утвердиться, чтобы обнажить все трудности
и опасности, лежащие на его пути, чтобы уберечь его от
липнущей грязи, я занялся исследованием этой грязи —
не ради ее защиты, а ради ее преодоления и искорене­
ния, ради того, чтобы, в конце концов некого было су­
дить. Необходимость ж е борьбы с преступностью, пока
она существует, я под сомнение не ставлю. Преступник
есть преступник, и он должен понести наказание.
Но разве не заслуживает, с другой стороны, горшего
наказания тот, кто порой именем республики по легкоду-
мию, небрежению и тем более по корысти незаслуженно
превращает гражданина в преступника? „
Передо мною волнующая книга «Мысли и сердце»
известного хирурга Н. М. Амосова, работающего в одной
из самых тяжелых и ответственных областей хирур­
гии — хирургии сердца. В этой книге и радость, и горе,
и творчество, и боль души: семьдесят девочек из ста
пойдут в школу и выйдут замуж, а тридцать?.. Вот одна
из этих тридцати, которая вчера бегала с бантиками в
косичках, сейчас осталась на операционном столе.
«Лежат эти покойники в памяти, всю заполнили.
Дышать трудно... Стоп. Давай, профессор, не пытайся
себя разжалобить. Иди и делай свое дело... Мне нужно
знать: все ли сделано как надо? И как нужно делать
лучше, чтобы другие не умирали? Или хотя бы реже уми­
рали?»
И дальше:
«Ужас и отчаяние охватывали меня. Ах, что я наде­
лал, что я наделал? Дурак!.. Ошибки! Как мальчишка,
делаю ошибки!.. Говорят, что есть законные проценты
смертности после операций. Но за цифрами не видно
умирающих. За наши ошибки платят жизнями».
Автор приводит далёе случаи самоубийств хирургов
после смелых, но неудачных операций и замечает по это­
му поводу:
«Здравомыслящие люди
скажут — сумасшедший...
Да, они перегнули, конечно. Но я снимаю шапку перед
их человеческими качествами».
Вот что такое нравственная позиция.
А так ли часто встречаем мы ее у тех, в руках у кого
гражданские жизни людей? Так ли часто бывает «трудно
522

дышать» тем, чьи ошибки приводят людей к граждан­
ской смерти?
Но одно письмо из моей большой почты меня очень
обрадовало в этом отношении, и я не могу не привести
его почти полностью. Это письмо молодого следователя
из Темиртау.
«Работа следователя сложная, трудная, требует мно­
го души, теплоты для той «фауны», которая попадает
к нам. И я просто преклоняюсь перед теми, кто отдает
ей свою душу, время, жизнь, чтобы кого-то заблудивше­
гося поставить на ноги. Но мы, следователи, мало видим
свой добрый труд, верней — результат его, и это не дает
полного морального удовлетворения. К нашей работе
одни относятся резко отрицательно, другие ее считают
романтической. В газетах пишут, что мы помогаем об­
ществу, убирая с дороги то, что мешает жить, убираем
и прячем за решетку человеческую грязь, подонков
и пр. Всякий раз, пока не найден человек, совершив­
ший преступление, он для нас мерзавец, подонок. Но
вот он задержан, составлены и заполнены первые
документы, и мы остаемся вдвоем — следователь и пре­
ступник.
Первые дни работы я страшно волновалась и боялась
этих минут, ибо я должна обязательно искать в этом
человеке, которого вижу первый раз, его гнилой
стержень.
Конечно, к нам попадает далеко не лучший цвет об­
щества: кругозор узкий, суждения примитивны и всегда
озлобленность, в первую очередь, конечно, на нас, кото­
рые «стараются» его посадить. А с своей стороны я по­
чему-то уверена, что абсолютно плохих и заблудившихся
людей нет, будь он пять раз судимый, во всех есть
что-нибудь и хорошее, только его недостаточно, чтобы
устоять перед плохим. Вот и ищешь его больное место,
причину тому злу, которое он причинил обществу.
Но когда становишься на сторону обвиняемого, вос­
стают потерпевшие, вплоть до обидных намеков: «сколь­
ко уплатили?» А обвиняемые ъ один голос говорят, что
тюрьма не исправляет. И мы это сами чувствуем, так
как очень часто к нам попадают из тех, кто уже был за
решеткой. И в то же время на вопрос: «Что, по вашему
мнению, вас может исправить?» — они молчат. Но мне
совсем не безразлично, с каким настроением, с какими
мыслями о своей судьбе он подпишет протокол об окон­
523

чании следствия. Вот и копаешься в их биографиях, спо­
ришь, отчитываешь за малодушие, лишь бы он не уходил
«туда» равнодушным к себе. Думаешь все время о каж ­
дом деле, думаешь всюду — в кино, на улице, в воскре­
сенье на пляже — чем доказать или чем оправдать, как
еще лучше и вернее проверить?
Хорошо, если у преступления есть причина, ее вскро­
ешь, устранишь. А сколько преступлений совершается без
видимых причин. Трое взрослых, семейных, работающих,
получающих приличные оклады, и все у них в жизни
хорошо, и вдруг украли ночью гусей. Смешно? Смешно.
Понравилось. Через месяц взломали замок и еще четыр­
надцать голов украли. На сей раз задержали. Все трое
ранее были судимы. Казалось, они всегда должны по­
мнить, что тюрьма не рай и как человеку дорога свобо­
да и все у них в жизни хорошо, а они польстились на
каких-то гусей, но от этого мне лично не легко и не спо­
койно, ибо думаешь: а хватит ли у них сил сохранить
душу и себя, устоять, не пасть еще ниже и не оказаться
совсем выкинутыми за борт. И почему, что их заставило
совершить такое глупое преступление?
Другое: парень пришел в кафе. Выпил, кому-то на ­
грубил, кого-то ударил, разбил окно, и — решетка. «За
злостное хулиганство». Преступление длилось полчаса,
человек страдать будет всю жизнь. На другой день он
сидит передо мною, с трудом вспоминает, что было вче­
ра, и смотрит на меня растерянными глазами. Ему тоже
грозит решетка, потом вся тюремная, грязная выучка,
потеря веры в хорошее, долгая болезнь души и пятно на
всю жизнь — судимость. А чем его наказывать?
Почти все хулиганства совершаются стихийно, на
почве выпивок. Вообще водка делает нам столько зла!
Неужели доход от нее нельзя заменить чем-то другим?
Ведь те же люди, которые сидят за решеткой, совершив
преступление, «будучи в нетрезвом состоянии», принес­
ли бы, по-моему, ничуть не меньше пользы и дохода го­
сударству своим трудом, находясь на свободе.
Две трети обвинительных заключений начинаются
словами: «будучи в нетрезвом состоянии». «Обмывается»
получка, аванс, любая покупка, и потом все это обмыва­
ется мужскими и женскими слезами. А что с ними
делать?
И много зла приносит человеческое равнодушие и
философия: «Моя хата с краю...»
524

Я провожу следствие, убираю зло с дороги других,
чтобы легче жилось, самой же от этого не легче, а груст­
нее. Я без конца ищу причины, почему у нас столько
преступников? Ведь половина, а то и больше, могли бы
принести столько пользы обществу, если бы... не тюрь­
ма. А чем ее заменить? Калечатся души молодых, и на ­
долго. После освобождения начинается ходьба по кру­
гу — в паспортном столе говорят: пропишем тогда, когда
устроишься на работу, на работе говорят: пропишешься—
примем. А почему? Кроме того, еще долго висит суди­
мость, еще долго подозрительные взгляды: он судим.
Чтобы все это не брать во внимание, нужна сила воли,
а большинство таким отношением выбивается из колеи,
и они попадают к нам вторично. А такое отношение
устранимо хотя бы для половины тех, кто судим. Мне,
допустим, не приходилось читать или слышать, чтобы
какой-то рабочий коллектив, борющийся за звание ком­
мунистического, записал себе параграф: ни одного при­
вода в милицию! И если даже из этого коллектива аре­
стован человек, ему присваивают звание коммунистиче­
ского,— лишь бы план! А как редко приходят к нам, что­
бы узнать о судьбе своего рабочего. Считают, что это
дело «органов»: арестован, значит, надо, нечего спра­
шивать. И даже ставят нам в упрек, почему мы не сооб­
щаем,— работа-то его стоит! — или возмущаются тем,
что у арестованного в «подотчете» мастерок, или моло­
ток, или кусок проволоки, а мы — его новые «хозяева» *—
не сообщаем старым.
А откуда берутся тунеядцы?! Они просто исключают­
ся из рабочих коллективов. И никто не хочет их воспи­
тывать, лишь суд, руководствуясь буквой закона, выно­
сит решение о направлении в новый район! Он оттуда
бежит, и опять два года решетки, и жизнь летит под от­
кос. А она дается один раз. Это тоже забывается.
Вероятно, многие на мое письмо скажут: подумаешь,
добрая нашлась. А я — не добрая, нет, я просто каждый
день слышу «стоны души» и желание укусить локоть.
А им надо помогать, и не локти кусать, а найти свое че­
ловеческое место в жизни, чтобы не было мучительно
стыдно за свои поступки. К ним надо быть просто внима­
тельнее и проявить чуточку человеческого участия. Уве­
рена, многие найдут себя».
Это отнюдь не примитивная доброта и мягкость,—
как можно быть мягким к тем, кто мешает людям
525

жить? — а тот тонкий внутренний слух и страх: не оши­
биться бы, слушать и слышать душу человека, велико ­
лепный пример чего мы видели у хирурга Амосова.
Вещь, казалось бы, невесомая, но рна помогает искать
истину и осмыслить ее.
Закон и совесть... Одна из сложнейших этических и
социальных проблем. Решение ее — дело большой и, ко­
нечно, коллективной мысли, но думать о ней должен
каждый.
Мораль и закон... Цели, и задачи их общие и нрав­
ственные истоки тоже общие: стремление наладить на
определенной основе жизнь человеческую, научить и
приучить людей жить друг с другом. Но между ними есть
и существенное различие. Право — это, так сказать, кри­
сталлизованная мораль, она определеннее, категорич­
нее и жестче: можно — нельзя . Мораль — шире, живее и
потому сложнее. Отражая вольное течение жизни и ро­
ждаясь в нем, она вносит такую же широту и в оценки:
убийство есть убийство, но сажать в тюрьму Отелло нам
не хочется. Его трагедия глубже уголовного кодекса...
Суд должен защ ищать интересы общества от посяга­
тельств правонарушителей, должен справедливо решать
и судьбу каждого человека. Я понимаю все сложности
этой работы: правда — неправда, установление истины,
отсев хорошего и плохого. Как это просто решается в
технике, в промывке золота, флотационных установ­
ках — металл отделяется, легкая порода смывается.
Когда дело касается человека, все намного труднее.
И тот, кого «промывают», и тот, который «промывает»,—
оба «человеки», у каждого свой ум и характер, своя сила
и слабость, свой «удельный вес». Все это можно и нужно
понять. Но ведь нужно понять и «удельный вес» судеб­
ного дела: решается вопрос о гражданской жизни и
смерти человека, о его чести, а в конечном счете — о чес ­
ти и нравственном здоровье общества.
Тем более все это относится к работникам исправи­
тельных учреждений — у них больше времени и больше
возможностей слышать эти «стоны души» и разобраться
в них. Опять важен подход, важна точка зрения, исход­
ная -нравственная позиция.
Передо мною человек, обыкновенный парень — кон ­
чил школу, работал, в свободное время писал стихи, ри­
совал, считая себя художником. Отец погиб на фронте;
мать, трудясь всю жизнь, одна воспитала двух сыновей
526

и поставила их на ноги. Но вот однажды тот, о ком я
пишу, вступился за товарища, которого избивала пьяная
компания, в драке одному из этой компании пробил го­
лову, получил «срок» десять лет. Конечно, по закону все
вроде и правильно, но... потерпевший жив, здоров, ж е ­
нился, а другой человек сидит, сидит и думает... вот об
этом самом и думает. Он не жалуется на суд, нет, это
его слова: «По закону все вроде и правильно». Он не
просит о пересмотре, о помиловании, но он пишет туда,
где надеется найти хотя бы маленькую долю сочувствия,
просит поддержать его морально.
«Говоря откровенно, в душе все больше зреет яда, и,
кажется, уже ничем нельзя помочь. Я прошу вас, помо­
гите мне сохранить душевное равновесие и те прекрас­
ные чувства, которыми живет человек и которыми я жил
с детства. Мне кажется, что я в мире один и лечу в про­
пасть».
Разве этот человек из тех, которых нужно «заталки­
вать», чтобы не вылезали? Так почему же там, в испра­
вительном, в воспитательном по идее своей учреждении,
не нашлось человека, который услышал бы эти «стоны
души» и поддержал или вмешался бы в судьбу заклю­
ченного, поставил вопрос о пересмотре срока наказания
или помог бы ему разрешить терзающие его сомнения,
указать перспективы и остановить на грани пропасти,
которой человек сам боится? Почему же никто другой не
видит этой пропасти, не чувствует яда, который накапли­
вается в душе человека? Почему он один в мире? И кто
ответит перед обществом, если через десять «законных»
лет эта битва добра и зла кончится победой зла и в
жизнь придет душа, наполненная ядом и растерявшая
все те нравственные ценности, которыми она когда-то
жила? Виновных, вероятно, не найдется, но пострадав­
шие будут, и прежде всего мы, общество.
Прислушаемся к голосам, которые доходят до нас
«оттуда».
«Я боюсь завтрашнего дня. Мне двадцать четыре
года, а жизнь, кажется, остановилась для меня. Я чув­
ствую себя совершенно надломленным, утомленным, без
любви, без цели и не знаю: кто я и зачем живу? И если
мне никто не поможет — погиб безвозвратно. Я познал,
как это страшно — оказаться без будущего, искать и не
находить ответа: для чего живешь, кому нужны твои
силы».
527

«Наказание должно исправлять, а не калечить чело­
века. А я чувствую какое-то раздвоение психики и ду­
рею. Хочется кричать, звать на помощь, но кругом пусты­
ня. Воля раздавлена, приходит страшное отупение, как
у животного».
Кому это нужно и зачем, если когда-то к нам в об­
щество вернутся эти отупевшие, одуревшие и озверев­
шие души. И тогда мы будем брезгливо шарахаться от
них: «преступники». З адач а же общества — принять этих
блудных сыновей требовательно, сурово, но заботливо,
принять пусть грубоватого, настороженного и в чем-то,
может быть, подозрительного — ведь он жил вне жизни,
он отвык от нее, и ему нужно помочь войти в нее, стать
другим, опять своим. Это дело обоюдных, двусторонних
нравственных усилий. Другого пути нет. Другой путь— '
это снова тюрьма, рецидив и новые беды, которые реци­
дивист принесет людям.
Предчувствием такой беды полны строки письма че­
ловека, отбывшего наказание:
«И вот я кочую из области в область, здесь не про­
писывают, там не принимают на работу — зачем ты нам
нужен такой?»
В самом деле: кому он нужен? Начальнику милиции?
Коменданту? Директору завода? Зачем? Без него спо­
койнее, и вот они «отфутболивают» его с места на место,
лишь бы от себя подальше, чтобы им было легче, но
прикрывают свое преступное равнодушие высокими сло­
вами о пользе государства.
А ведь может быть иначе, совсем иначе.
«От всего сердца я хочу поблагодарить работников
горкома города Кумертау за их помощь и гуманное от­
ношение к таким, как я. Сейчас я живу хорошо. Женил­
ся! Партийная организация кирпичного завода, где я
работал чернорабочим, дала мне комнату в новом, бла­
гоустроенном доме и перевела меня работать по специ­
альности — электромонтером. И я очень счастлив тем,
что оправдываю доверие ко мне со стороны народа».
Это пишет человек, который загубил по тюрьмам дв а­
дцать лучших лет своей жизни и тем не менее сейчас,
оказывается, нужен и себе, и семье, и обществу. Чело­
век вернулся в жизнь, потому что нашлись люди, кото­
рые помогли ему закрепиться в ней, и в обществе стало
одним преступником меньше и одним гражданином
больше.
528

Вот о чем идет речь. Вот в чем громадный вред того
огульного подхода к преступнику, как и вообще к чело­
веку, в котором продолжают упорствовать разного рода
апостолы бездушия и формализма.
Но, пожалуй, лучше всего об этом скажет человек,
который свою тягу к жизни и тоску по ней сумел выра­
зить в поэтической форме:
От вокзала к вокзалу
спешат эшелоны,
Сколько встреч и разлук
видел старый перрон!
Лишь стоит д о сих пор
в тупике станционном
Этот, бывший в крушенье,
товарный вагон.
Покосился каркас,
надломилась рессора,
В буксах вместо мазута
ржавеет вода,
А в пятнадцати метрах
огни светофора
В неоглядные дали зовут
поезда.
И колеса, стуча, тишину
беспокоя ,
Утверждают в дремучей
тайге непокой,.
Как не хочется верить,
что вышел из строя
И стоит в тупике
с неизвестной судьбой.
А не оказываем ли мы, действительно, иной раз боль­
ше внимания вагонам, чем людям? Позволю себе еще
один пример.
Шайка преступников оклеветала честного челове­
ка — Виктора Ткаченко, и его осудили вместе с ними по
этому оговору на двадцать лет. И вдруг (случай доволь­
но редкий) одного из преступников, Валентина Орлова,
стала мучить совесть, он думал о судьбе оклеветанного
Ткаченко.
«Очень прошу,— пишет
он,— сделайте все возмож­
ное, ведь в тюрьме сидит честный человек. Я преступ­
ник, но я хочу видеть справедливость и хочу жить ею.
Ведь теперь я совершенно другой человек, чем раньше,
но порой я боюсь, что во мне могут убить веру во все
хорошее, что с таким трудом и терпением сумели все­
529

лить в меня настоящие советские люди, имя которым —
коммунисты».
Я заинтересовался этой последней фразой, и в ответ
на мой вопрос Орлов рассказал мне историю своего вто­
рого рождения. История длинная, и я даю ее только в
пересказе.
Судьба Орлова поначалу довольно обычная. Отец из
крестьян-бедняков, кадровый военный, в 1941 году ушел
на фронт, оставив десятилетнего сына, перенесшего в
тылу все бедствия войны, но не выдержавшего их испы­
таний,— вместе с такими же мальчишками, как сам, он
стал заниматься мелкими кражами. Попался, отбыл три
года заключения и восемнадцати лет вышел на сво­
боду «с самыми хорошими намерениями». Тут начались
обычные после тюрьмы хождения по мукам: невозмож­
но прописаться, невозможно устроиться на работу.
Снова дружки, компания и участие в тяжком преступ­
лении.
Парня отправили на север. Ехал он туда, как пишет
теперь, «моральным калекой с дикими волчьими взгляда­
ми на жизнь». После нескольких лет -пребывания на се­
вере его перевели в другую тюрьму, тоже ^со строгим
режимом, со спецзоной, но эта «тюрьма встретила нас
порядком, чистотой и человеческим отношением. Сама
обстановка эта заставила нас взять в руки книгу. И там,
в тюрьме, я первый раз в жизни прочел книгу от нача­
ла до конца. Прочел медленно, почти по слогам , так как
читать как следует тогда не умел».
Дальше идет интереснейший рассказ о «людях, имя
которым — коммунисты».
Вот старший лейтенант Слуцкий... «Он приходил в
камеру к нам всегда запросто, закрывал за собою дверь
и садился на чью-нибудь койку. Мы тоже садились, за ­
куривали, и начиналась непринужденная беседа, длив­
шаяся иногда часами. Мы узнавали о его жизни: мать
его была прокурором, а сам он семнадцатилетним пар­
нишкой ушел на фронт. Он расспрашивал нас о нашей
жизни и посмеивался над нашей дикостью, много рас­
сказывал и доказывал. Он уходил, а мы еще долго ле­
жали, молчали и думали. У каждого в душе шла борьба,
но признаться в этом, не смели — ведь мы были воры и
боялись друг друга».
Вот капитан Янков — бывший танкист с обгоревшим
лицом и руками.
530

«Война изуродовала его внешне, но как красив он
был душой, своей чуткостью, справедливостью и человеч­
ностью. Каждая беседа с ним оставляла в душе какое-то
доброе семя, и я все больше стал задумываться над
своей жизнью. Кто я и что я в конце концов. И почему я
такой? И каким должен быть человек, и во имя чего он
должен жить? После каждой такой беседы я приходил
в камеру, ложился на койку и снова думал».
Вот полковник Антонов, в «хозяйство» которого при­
был Валентин Орлов после очередной передряги. Он по­
вертел в руках его «дело» и швырнул в сторону. «Это
твое прошлое, а нас интересует твое настоящее и буду­
щее. Давай говорить об этом».
И новые беседы, и новые думы.
«В лице полковника Антонова я еще и еще раз уви­
дел всю Советскую власть с ее борьбой за человека».
Вот майор Лагвенюк, майор Какаулин. Он назначил
Валентина бригадиром по строительству школы.
«Так я и рос. Я валил лес, разделывал его на пило­
рамах, рубил домики, рыл котлованы. Порой было тя­
жело, невыносимо казалось, тяжело. Но чуткие, умные
люди помогали мне в этом и помогли найти самого себя.
Так шло мое перерождение, возвращение в жизнь.
Конечно, разные люди встречались на моем пути.
Одни боролись во мне за человека, другие старались
убить во мне этого человека. Но сегодня я с благодар­
ностью вспоминаю всех, чей светлый образ останется во
мне до конца дней моей жизни. И им, настоящим комму­
нистам, я говорю сегодня спасибо. Большое человеческое
спасибо за то, что они помогли мне стать человеком».
Сопоставим теперь нравственную позицию этих лю­
дей, которые «морального калеку с дикими волчьими
взглядами на жизнь» превратили в человека, и тех, ко ­
торые когда-то сделали обратное. Когда восемнадцати­
летний парень, отбыв после первых мальчишеских оши­
бок установленное законом наказание, вернулся в жизнь
«с самыми хорошими намерениями», они, эти сухие и
бездушные чинуши, оттолкнули•его именем общества,
на страже которого они якобы стояли.
Заострим вопрос еще больше. Сравним нравствен­
ную позицию бывшего преступника, ставшего человеком
и добившегося реабилитации оклеветанного им челове­
ка, и тех работников следствия, холодными руками кото­
рых делалось когда-то это злое дело, которые палец
531

о палец не ударили, чтобы восстановить правду, и даже
препятствовали этому.
Вот почему в этом трудном разговоре нельзя обойти
молчанием то общественное зло, которое называется чи­
новным отношением к делу, к нашим насущным нуждам
и проблемам.
Для осуществления очень сложных и разветвленных
общественных задач, конечно же, нужны специальные
люди. Все дело в том, чтобы эти люди, осуществляя
свои специальные задачи, не порывали связей с общена­
родной жизнью. Ведь в этой оторванности, в этой само-
изолированности и ограниченности и заключается глав­
ная сущность бюрократии, исчерпывающую характерис­
тику которой дал еще Маркс: «...мнимое государство на­
ряду с реальным государством...» 1
Но это «мнимое», увы, подчас оказывается сильнее
«реального».
Годами, можно сказать уже десятилетиями, мы го­
ворим о недопустимости процентомании в школе, о гро­
мадном педагогическом и нравственном зле, который она
наносит делу воспитания детей. Сколько статей, сколько
бумаги исписали мы по этому поводу, но чиновнику нуж ­
но чем-то козырять в отчетах и докладах, и «проценты
успеваемости» остаются, как остается в следственной р а­
боте не менее гибельный «процент раскрываемости».
Вот что пишет упоминавшаяся выше следователь из Те­
миртау: «К сожалению, моя работа измеряется и оце­
нивается количеством оконченных и направленных в суд
дел, а затем их качеством. Минусом моей работы счита­
ется прекращение дела. А если я прекращу, положим,
пять-шесть дел с передачей на поруки, даже если я буду
очень уверена в них, мне не разрешат, скажут: а где
твой результат работы?»
Так же обстоят дела и с судебной статистикой: по
установленному порядку вышестоящей инстанции легче
исправить жесткий приговор, она его может просто смяг­
чить без отмены. А мягкий приговор нужно отменить и
назначить новое рассмотрение. Но смягчение в отчетах
лишь учитывается, а отмена засчитывается как брак.
Об этом пишет из Ярославля адвокат A. JI. Мове: «Труд­
но установить, когда и какой чиновник, исходя лишь из
технических трудностей, ввел эту систему учета и оценки
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, с. 272.
532

работы судьи в зависимости от процентов «утверждае-
мости» и «отменяемоеTM». Но, введенная еще в далекие
времена и безобидная с виду, эта система приносила и
приносит по сей день громадный вред, поощряя, а может,
и воспитывая, перестраховщиков типа «лучше перегнуть,
чем недогнуть».
Так борьба за человека подменяется борьбой за
цифру, так истина приносится в жертву канцелярской
форме отчетности.
А люди? Мы должны беспощадно бороться с преступ­
ностью — это бесспорно. Но ведь бесспорно и то, что
одно наказание никогда не решало и не может решить
проблему преступности. Об этом говорил К. Маркс, об
этом говорил В. И. Ленин, этому учит Программа на­
шей партии. Но когда практически этой проблемой з а ­
нимается чиновник, он делает то, что ему легче по
своему функциональному мышлению: легче осудить,
чем предупредить, легче посадить, чем воспитать, легче
рубануть сплеча, чем разобраться. А как это отзовется
на судьбе человека или на моральном состоянии об­
щества, об этом чиновник не думает — на то он и чи ­
новник.
«Мнимое» упорно стремится быть выше, сильнее «ре­
ального», сильнее действительных, самой жизнью выдви­
гаемых хозяйственных, культурных, нравственных задач,
целей, явлений и процессов,— да, и процессов, потому
что они далеко не всегда укладываются в чьи-то субъ­
ективные задачи и цели. «Не укладываются? Хорошо, мы
примем решение, составим инструкцию, и все будет в
порядке». Принимается решение, составляется инструк­
ция, и вот все будто бы идет правильно, но при этом
упускаются или не учитываются, а то и попираются те
важные моменты и стороны жизни, которые оказывают­
ся шире, важнее и действеннее какой-то инструкции или
положения.
Конечно, как я уже говорил, громадность наших дел,
непрерывно развивающаяся и усложняющаяся обще­
ственная жизнь требуют и усложнения общественного
руководства — это вполне понятно и естественно . Но
наши конституционные демократические принципы тре­
буют, однако, и соблюдения тонких, иногда очень хруп­
ких граней, за которыми руководство переходит в управ­
ление, управление — в командование, командование —
в самоуправство. Сохранить же эти грани — это немыс ­
533

лимо без основного и главного — нравственной позиции
самого человека.
Жизнь показала, что только в том случае, когда ру­
ководитель нравственно чист и честен, когда он мыслит
широко и глубоко, обнаруживая полное единство своих
устремлений с коренными интересами и нуждами наро­
да,— только в этом случае он является наиболее полным
выразителем «конечных целей государства».
И, наоборот, любое нарушение такого единства пони­
мания глубинной сущности народной жизни ведет к на­
рушению разумного соотношения вещей, к замене объ­
ективных закономерностей волюнтаризмом, и мир тогда
действительно превращается, по выражению Маркса,
в объект деятельности бюрократа, возомнившего себя
воплощением государства. В конце концов совсем не
«чиновная» по своему положению девушка, выдающая
вам лекарство в аптеке и смотрящая на вас злыми гла­
зами, как на нечто мешающее ей жить,— это
тоже
чиновник.
То же самое пишет об учителях учитель В. Кряжский
из города Копейска. «С одной стороны, есть множество
преподавателей, понимающих, что детей надо уважать,
человеком быть с ними. А с другой — думающих не
столько о детях, сколько о сводке в РОНО. Они имеют и
свою так называемую «педагогику», «педагогику вы­
дворения»... Школы такого типа всегда оказываются «не
на плохом счету», поскольку там хорошо усвоили, что
работа будет оцениваться не по числу искалеченных
детских душ, а по проценту успеваемости, по бьющей в
глаза наглядной агитации, по сбору металлолома и т. д.»
Это говорится об учителях, которым, как и врачам,
«чиновничество» противопоказано по самой их внутрен­
ней сущности. А вот высказывание по этому же поводу
старшего инспектора детской комнаты милиции JI. Аксе­
новой, по внешним данным человека явно «чиновного»,
со званием, погонами, а по душевным качествам — под­
линно и широко мыслящего гуманиста:
«К нам попадают в основном трудные ребята. И каж ­
дый раз, когда, виновато опустив голову, мальчишка са ­
дится передо мной, хочется понять: что же толкнуло его
на путь преступления?.. Можно привести много примеров
бездушного отношения к ребятам. Всем, к сожалению,
хочется красиво выглядеть в отчетах, и мало кто заду­
мывается, в какую дорогую цену это обходится».
534

Речь идет, следовательно, не о занимаемых постах,
а о принципах — принципах мышления и нравственного
отношения к этим постам, потому что это действительно
жизненно важный вопрос. И это не только наша — это
историческая и общественная проблема, которую мы,
наш строй, наряду с многими другими проблемами, тоже
должны разрешить. Припомним хотя бы, как чело­
век живой и светлой души, французский писатель
Антуан Сент-Экзюпери в своей повести «Земля людей»
рисует человеческую ограниченность «старого канце­
ляриста»:
«Ты построил свой покой, заделывая, подобно терми­
там, выход к свету... Ты возвел эту жалкую ограду от
ветра, от приливов и отливов, от звезд. Ты не хочешь
волновать себя решением больших проблем, тебе и так
не легко забыть, что ты человек. Ты не житель блуждаю­
щей планеты, и ты не задаешься вопросами, на которые
нет ответа: ты — тулузский мещанин... Глина, из кото­
рой ты сделан, высохла, затвердела, и никто уже не раз­
будит заснувшего музыканта, поэта, астронома, который,
быть может, жил в тебе поначалу».
Да, чиновник — это «засохшая глина», ограниченно
мыслящий человек, видящий жизнь сквозь узкую смот­
ровую щель своей профессии, должности или обществен­
ной функции, которую он выполняет, а в конечном счете
сквозь призму мелких личных интересов.
А любое маленькое при таком отношении может пе­
рерасти в большое и трудно разрешимое: процент успе­
ваемости — в сложную педагогическую и нравственную
проблему, простая жизненная неустроенность — в пре­
ступление. Я уже не говорю о прямых беззакониях и зло­
употреблениях, которые, при общественном недосмотре,
могут твориться даже под сенью закона.
Речь идет о том «духе чиновничества»,“который веет
из глубокого исторического «далека», философскую и
политическую сущность которого, как мы видели, вскрыл
Маркс, о дореволюционных, даже прямо «полицейских»
истоках которого говорил Ленин; с преодолением этого
духа Ленин связывал самые коренные, самые первосте­
пенные жизненные задачи Советской власти, Советского
государства.
535

СТИМУЛЫ
И ИДЕАЛЫ
его не один десяток лет, и всегда мы
с ним были, если можно так выра­
зиться, «единодумцами». И вдруг
заспорили. И спор принял вовсе ост­
рый характер, когда мой приятель
обронил неожиданную фразу:
—
Кто же может отрицать зна­
чение нравственности?. Но в конеч-
ном-то счете жизнь определяется
другими, более базисными законо­
мерностями, без которых нравствен­
ное начало — полное ничто.
Вот об этом «ничто» мы и заспо­
рили.
В самом деле, почему в одних и
тех же обстоятельствах один посту­
пает так, другой — диаметрально
противоположно? Почему, широко
пользуясь категориями разных за­
кономерностей — биологических,
экономических, социальных, истори­
ческих, мы мало исследуем законо­
мерности нравственных процессов?
536

Я не беру на себя бремя восполнить этот пробел,—
это задача большой и, конечно, коллективной научной
мысли. Но проблемы эти все больше и настойчивее тре­
вожат, когда думаешь о той неуловимой грани добра и
зла, о той страшной расселине, которая ставит людей на
разные полюса. И в раздумьях этих мне пришлось вспом­
нить разное, головокружительно разное — и детей двор­
ников, заканчивающих институты, и детей профессо­
ров, попадающих в тюрьму, и прекрасных, как будто бы
ничем не запятнанных людей, становящихся вдруг
убийцами, и убийц, превращающихся в честных труже­
ников.
Я встречал судей, праведных до святости, и судей,
неправедных до неприличия, прокуроров, бравших взят­
ки, и следователей, не спавших ночи, чтобы разгадать
смысл какой-то детали, от которой зависела судьба об­
виняемого; встречал педагогов, избивающих детей, и ми­
лиционеров, вступающихся за них, врачей-чудотворцев и
врачей-спекулянтов. Путаница жизни, смесь благород­
ства и подлости, высоких устремлений и самых низмен­
ных инстинктов.
Конечно, может, ей такой быть и положено, она —
жизнь? Может быть. Но ведь не таков человек, что­
бы мириться с тем, что «положено». Атом, столетиями
считавшийся неделимой первочастицей мира, человек
препарировал. Звездное небо объявил пусть еще не об­
житым, но своим домом. Он пытается проникнуть во все
уголки микро- и макромира. И только на путаницу своей
собственной жизни мы не всегда успеваем обратить дол­
жное внимание.
Да, мы все больше подрываем экономическую основу
этой «путаницы». Но на наших глазах в эту большую,
я бы сказал эпохальную, работу вклинивается влияние
скрытых закономерностей какого-то третьего и четвер­
того, но на практике часто решающего ряда: влияние
психологических свойств, черт, особенностей, нравствен­
ных понятий и характеров.
В самом деле, всегда ли мы думаем о нравственном
начале поступка или-явления? Всегда ли включаем в по­
нятие деловых качеств человека его моральное лицо, его
нравственные позиции. Часто ли мы вспоминаем о т а­
ком, по мнению некоторых, «устаревшем» понятии, как
совесть? Я даже вижу лицо женщины, которая так и от­
рубила: «По совести-то жить
—
пожалуй, сдохнешь!»
537

Но можно ли? Можно ли сдавать это понятие в «му­
зей философских категорий»? Приведу пример.
Бывший заключенный в поисках пристанища позна­
комился с какой-то женщиной, и она взяла его к себе но­
чевать. «А когда утром я проснулся,— рассказывает он
мне,— вдруг увидел, что у нашего изголовья стоит дет­
ская кроватка. Мне стало так стыдно, так стыдно, и я
тут же ушел и больше к этой женщине не заходил, хотя
она очень звала».
Так даже там, на грани добра и зла, обнаруживается
неистребимый корень того, что, по существу, и отличает
человека: совесть, нравственное начало. И тем более
обидно, когда этот корень вдруг исчезает там, где ему
положено быть по штату. Расскажу один маленький слу­
чай, на вид безобидный, но наполненный глубоким внут­
ренним смыслом .
Время действия: июль 1945 года. Место действия:
районный центр, райклуб, где идет собрание актива.
Вдруг в зал входит усач, в полной военной форме, с дву­
мя рядами орденов и медалей. Он вытянулся по стойке
«смирно» и четко отрапортовал: «Разрешите доложить.
Вернулся из-под Кенигсберга!» Это был всплеск челове­
ческой и гражданской, солдатской гордости. Но он же­
стоко ошибся в этой своей наивной гордости. Его не при­
гласили в президиум, его даже не приветствовали. Он
услышал черствый голос: «Садитесь, не мешайте рабо­
тать». И сразу все померкло — и глаза этого воина, и ме­
дали, и вместе с тем, кажется, радость победы. Зато
районный актив продолжал заседать.
Преступления никакого не было. Но всмотритесь в че­
ловека с председательским колокольчиком в руках — и
вы увидите, что это пустышка. У него начисто отсутство­
вали связи с эпохой, с душой народа, воплотившейся в
этом усаче-победителе. И этим своим отчуждением, хо­
лодным, как звон колокольчика, он нанес рану человече­
скому сердцу, а пожалуй, даже не одному ему, а всем,
кто в это время сидел в зале.
Вот над чем еще нужно думать: сущность и форма.
Нужно обнажать нравственную сущность вещей, выше­
лушивая ее из шелухи слов и видимости показного пове­
дения.
Детсадовский лагерь. В родительский день руководи­
тельница жалуется матери, что ее дочка Лиза не послу­
шалась и не пошла гулять со всей группой. Нехорошо!
538

А оказалось, что у Лизы заболела подружка и она оста­
лась с ней, чтобы той не было скучно. Воспитательница
же не только не почувствовала внутренней сущности
этого поступка, но возвела его в степень проступка. Для
нее общая прогулка, как внешняя форма коллективизма,
оказалась важнее того подлинно коллективистского чув­
ства девочки, которого она так и не поняла. На долж­
ности воспитателя оказался человек, ничего общего с вос­
питанием не имеющий. А разве такой случай единичен?
Нравственное начало постоянно вторгается в ход ж из­
ни как активная и действенная сила. В нравственные
проблемы сплошь и рядом упирается решение наших
важнейших общественно-политических, организационных
и даже экономических задач, потому что решение и осу­
ществление их на деле часто зависит от того — кто, как
и с каких нравственных позиций подходит к ним, и реше­
ние этих проблем приобретает, таким образом, значение
объективной государственной необходимости.
«Маркс и я отчасти сами виноваты в том, что моло­
дежь иногда придает больше значения экономической
стороне, чем это следует» *,— признается Энгельс в
письме Блоху. Экономика лишь в конечном счете, гово­
рит он, является определяющим моментом в историче­
ском процессе. «Ни я, ни Маркс большего никогда не
утверждали» 2Я
Далее Энгельс обосновывает эти свои интереснейшие
признания:
«Нам приходилось, возражая нашим противникам,
подчеркивать главный принцип, который они отвергали,
и не всегда находилось время, место и возможность от­
давать должное остальным моментам, участвующим во
взаимодействии... К сожалению, сплошь и рядом пола­
гают, что новую теорию вполне поняли и могут ее при­
менять сейчас же, как только усвоены основные положе­
ния, да и то не всегда правильно. И в этом я могу упрек­
нуть многих из новых «марксистов»; ведь благодаря это­
му также возникала удивительная путаница» 3.
В письме к Конраду Шмидту Энгельс, снова возвра­
щаясь к этому вопросу, еще развивает и углубляет его:
«Производство является в последнем счете решающим.
Но как только торговля продуктами обособляется от
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 37, с. 396.
2Там же,с.394.
3Там же, с. 396.
539

производства в собственном смысле слова, она сле­
дует своему собственному движению... своим собствен­
ным законам, присущим -природе этого нового фак­
тора» 1.
«Так и с денежным рынком,— продолжает он далее. —
Как только торговля деньгами отделяется от торговли
товарами, она приобретает... свое собственное развитие,
имеет особые законы и фазы, которые определяются ее
собственной природой» 2.
Отталкиваясь от этих чисто экономических явлений
и процессов, Энгельс переходит затем к рассмотрению
вопросов государства, права, политики, идеологических
категорий и устанавливает определенную закономер­
ность: при сохранении «общей зависимости» «в общем и
целом» от производства, чем выше эти идеологические
области «парят в воздухе», тем «точность отражения эко­
номических отношений нарушается все больше и боль­
ше» и тем большее значение имеет для них «предыстори-
ческое содержание, находимое и перенимаемое истори­
ческим периодом». «Преобладание экономического раз­
вития в конечном счете также и над этими областями для
меня неоспоримо, но оно имеет место в рамках условий,
которые предписываются самой данной областью... Эко­
номика здесь ничего не создает заново, но она опреде­
ляет вид изменения и дальнейшего развития имеющегося
налицо мыслительного материала, но даже и это она
производит по большей части косвенным образом, меж ­
ду тем как важнейшее прямое действие на философию
оказывают политические, юридические, моральные отра­
жения» 3.
Трудно переоценить, по выражению Энгельса, «не
сделавшись педантом», значение всех этих уточнений для
правильного понимания хода вещей, в том числе и для
нашего времени. Создание нового общества означает
ведь не только перестройку экономического базиса, но и
такую же коренную перестройку общественных и челове­
ческих отношений и многих других «моментов, участвую­
щих во взаимодействии». А это требует — и для этого
есть теперь и время, и место, и возможность — углуб­
ленной разработки всех этих «моментов», в том числе
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 37, с. 415.
2Тамже,с.415—416.
3Там же,с.420.
540

(а может быть, и прежде всего) — вопросов этики и при­
сущих ее природе законов.
Вот почему нужно преодолеть упрощенное представ­
ление о морали как своде лишь правил и норм поведе­
ния— одна такая нормативная этика, при всей ее прак­
тической важности, никак не может решить проблемы,
особенно если она приобретает административное или
цитатно-словесное толкование, не подкрепленное реаль­
ными делами.
Нужно нам преодолеть и другое упрощение, соответ­
ственно которому из социалистической системы хозяй­
ства, тех или иных ее поворотов и модуляций, механи­
чески и прямолинейно выводится социалистическая
мораль. Опасность такого рода упрощений, мне кажется,
обнаруживается в последнее время в некоторых попыт­
ках связать вопросы нравственности с проводимой хо­
зяйственной реформой. Сами по себе они вполне закон­
ны и естественны, и мысль, лежащая в основе их, что
перемены психологические и нравственные идут рядом
с переменами экономическими, тоже не вызывает ни
сомнений, ни возражений. Это аксиома. Все дело в мере,
в степени и в акцентах.
Берем статью Н. Алексеева «Экономика морали и
мораль экономики» («Октябрь», 1967, No 1). В числе
прочих он приводит пример одного автохозяйства, в ко­
тором за^ четыре, года сменилось четырнадцать директо­
ров, а дело шло плохо. Но вот пришел новый директор,
пятнадцатый, ввел новую систему оплаты труда, и авто ­
хозяйство стало передовым, и в психологии и в этических
нормах работников произошли такие-то и такие -то сдви­
ги и улучшения. Из этого и других подобных фактов
автор статьи делает следующие выводы:
«Моральные стимулы существуют при социализме
только (курсив мой.— Г. М .) в связи с материальными,
и если они не действуют, то причина не в их форме, а в
отсутствии того, что их порождает,— в отсутствии мате­
риальных стимулов»,
v‘
Но позвольте! Ведь никак нельзя не задуматься над
тем обстоятельством, что четырнадцать директоров про­
бовали свои силы и у них ничего не получалось, а при­
шел пятнадцатый — и все стало на свои места . Почему?
Не потому ли, что он принес с собою какие-то новые
Принципы, изменил систему оплаты труда, а оплата тру­
да — это отношение хозяйства к рабочему? А это уже
541

область и нравственных принципов. Следовательно, что
здесь было первичным и что вторичным — в этом еще
нужно разобраться.
И далее — опять о материальных стимулах. Выходит,
за десять рублей — одна нравственность, за двадцать —
другая? Но ведь это значит расписаться в полном мо­
ральном банкротстве; выгода — основа нравственности.
А как же быть с Лениным? С его статьей о «Великом По­
лине», о коммунистическом труде как добровольном,
сознательном и бесплатном труде на общее благо?
Здесь затрагивается центральный вопрос — о соотно ­
шении материального и «идеального».
Да, человеку прежде всего нужно пить, есть и оде­
ваться — так над могилой Маркса определил Энгельс
решающую правду марксизма. А потому партия безу­
словно права, подчеркивая, что принцип материальной
заинтересованности — один из важнейших принципов,
лежащих в основе ее экономической политики. Этим са­
мым выбивается почва из-под ног тех велеречивых «эн­
тузиастов», которые речами и лозунгами о порыве и под­
вигах прикрывают свое нерадение или пренебрежение
к тому, что реально обеспечивает эти подвиги и энтузи­
азм. Разве не этим пренебрежением объясняется, напри­
мер, то, что люди рвались в палаточный Братск или на
целину, а из Братска застроенного часто уезжают, пото­
му что там не хватает школ, детских садов или мастер­
ских по ремонту обуви?
Все это так. И то, что перемены психологические,
нравственные идут рядом с переменами экономически­
ми — тоже так . Но совсем «не так» получается опять у
Н. Алексеева:
«Вся идеальная сущность (I) морального стимулиро­
вания связана с материальной заинтересованностью:
обеспечением лучшей работой, лучшими средствами тру­
да, лучшей поставкой материалов и т. д. Когда эта связь
нарушается, моральное стимулирование превращается
в формальность».
Простите, какая же это нравственность? Улучшили
снабжение материалами, уменьшились простои, неполад­
ки, прибавили парню зарплату — он стал лучше рабо­
тать. Это отнюдь не нравственность. Это деловой расчет.
И потом, разве нравственность проявляется только в
труде? Нравственность шире, куда шире! А любовь?
А отношение к семье, к детям, к родителям, к товарищам,
542

к обществу, к своему честному слову, к осмысливанию
своей жизни, своего поведения и деятельности? А пони­
мание правды и лжи, чести и справедливости, долга и до­
стоинства? Вся эта необъятная область человеческих
отношений, чувств, оценок и критериев, пусть имеющая
в первооснове своей общественно-трудовую деятельность,
и есть нравственность! И забвение этой подлинной сущ­
ности ее ведет к тяжелым моральным потерям и извра­
щениям.
«Еще многие люди мало интересуются нравственны­
ми качествами человека. Этим людям мешает чрезмер­
ное увлечение материальными благами жизни, а некото­
рые считают эти блага превыше всего, превыше обязан­
ностей, которые должны лежать на социалистическом
обществе, превыше воспитания детей в духе любви к че­
ловеку и правде».
Это пишет старая учительница Евгения Митрофанов­
на Разувахина. А когда я в одной статье написал о роли
нравственного начала, «которое лежит в основе мотивов,
побуждений и критериев человеческого поведения», то
получил сокрушительную отповедь: «К этому идеалисти­
ческому лепету не хватает только признания высшей
силы и нравственного начала — бога». И написал это
заведующий кафедрой Львовского педагогического ин­
ститута.
До какой же ограниченности мысли могут довести
въевшиеся в человека оковы догматического мышления!
И я очень благодарен доктору медицинских наук
П. В. Симонову, в письме которого и в тексте его работы
я нашел полную поддержку своей позиции: «В субъектив­
ном нет ничего мистического и надматериального. Корни
его — в единичности и неповторимости любого индиви­
дуума».
В этой неповторимости индивидуума лежат и корни
того нравственного начала, которое он, как личность, не­
сет в мир, и никакой «боженька» здесь ни при чем.
Это — сложнейший синтез биологических и социальных
накоплений и наслоений, результат общественного и лич­
ного опыта человека. И в этом смысле прав т. Кипенко из
Харькова, призывающий «укротить аппетиты у людей,
меняющих наше общество на свое благополучие...» .
Я и ты, я и мы, я и общество — вот главная проблема
нравственности. Соотношение того и другого. Степень
сознательности и добровольности. И степень самоограни­
543

чения, ибо самоограничение во имя высших целей —
основа нравственности.
В этом смысле она выше закона. Закон — это обя­
занность и принуждение, это слабость личности. Мо­
раль— ее сила, и потому ее свобода, ее самоанализ и
самовыражение, ее внутренняя потребность и в этом
смысле — да! — ее нравственный императив.
А прямое выведение из непосредственной практики
каких-то, пусть и нравственных, но узкоделовых, огра­
ниченно деловых ценностей вне связи со всей широтой
нравственных проблем и понятий, означает вульгариза­
торство, которое ведет к недооценке, а в конечном сче­
те — к пренебрежению «идеальной», духовною жизнью.
Впрочем, этот следующий логический шаг делает уже
Игорь Мотяшов в статье «Логика борьбы» («Москва»,
1967, No3).
«Нравственный идеал жизни, который так или иначе
приходится открывать для себя заново каждому юному
поколению, может быть извлечен прежде всего из прак­
тики жизни. Эта практика — не суета, не интриги, а каж ­
додневная, упорная борьба, труд, деяние. Только в них
выковывается и мужает новый прекрасный человек —
наш современник».
Скажите, а во имя чего этот труд, борьба и деяние?
Где граница, отделяющая их от суеты и интриг? Какая
застава стоит на пути превращения, перерастания од­
ного в другое? И как предотвратить это очень легкое
перерастание, если стать на путь отрицания преемствен­
ности нравственных идеалов, выработанных человечест­
вом, и от их императивности, категоричности? Подчи­
нить идеалы голой практике жизни и означает, в конеч­
ном счете, отказаться от них, отдать понятия добра и
доброты, человечности и человеколюбия, сострадания
и справедливости в руки религии. Но разве это нам
нужно?
Да, небо начинается с земли и, поднимаясь над нею,
проливает на нее свой немеркнущий облагораживающий
свет, и тогда становятся до очевидности ясными и изу­
мруды чистейшей росы, и черная нечисть — без этого све­
та невозможна подлинная жизнь. Но мы должны и этот
свет, и все высокие понятия и чувства отвоевать у рели­
гии и поставить их на службу нашему великому делу.
Тем более что и оно, это дело, идет из тех же самых вы­
соких и глубоконравственных истоков.
544

«Любовь зовет к действию, к борьбе,— пишет
из
тюрьмы Феликс Дзержинский. — Никто меня к этому не
понуждает, это лишь моя внутренняя потребность. Лишь
одна пружина воли, которая толкает меня с неумолимой
силой».
.
А Ленин, Маркс, Энгельс, Софья Перовская, декаб­
ристы? Разве не эта же самая пружина воли, любви к че­
ловеку, сила идеалов и принципов лежала в основе их
жизненной практики?
Нет, «нравственный идеал жизни» не открывается за­
ново каждым новым поколением. Он наследуется им как
синтез и историческая эстафета всех многих предшеству­
ющих поколений. Это и определяет генеральную линию
нравственного прогресса человечества. А уж практика
жизни, как она складывается на деле, может видоизме­
нять и корректировать, способствовать или препятство­
вать его осуществлению. Одним словом, развитие и внут­
ренняя жизнь идеалов происходят не только по основ­
ным, материальным и классовым, но и по своим собствен­
ным, более тонким и сложным закономерностям.
Вот почему никак нельзя принять и следующего по­
ложения И. Мотяшова: «Любая попытка вычленить в ха­
рактере современника некие абсолютные нравственные
качества, исходя из отвлеченных представлений о долж­
ном,— обречена на неудачу».
Совсем наоборот! Из всей многосложной и многослой­
ной структуры нравственной жизни нужно и должно вы­
членить какие-то жизненно определяющие устои, те, что
когда-то назывались абсолютами, императивами или да­
же богом. Это, конечно, не вечные в общеисторическом
и не абсолютные в философском смысле категории, это —
краеугольные, в условиях конкретной исторической эпо­
хи, общественно-нравственные критерии, принимающие
тогда свою идеальную и императивную форму.
Да, императивную, самую категорическую, когда что-
то не позволяет тебе делать то, что житейски тебе очень
выгодно, и заставляет, наоборот, делать то, что никак не
выгодно, а то и жертвовать жизнью. Что? Совесть. А без
этого — утилитарный расчет и приспособленчество, праг­
матизм, для которого истина в том, что отвечает сегод­
няшним потребностям бытия. А тогда будет понятен не­
доуменный вопрос вчерашней школьницы Нины из Крас­
ноярска, столкнувшейся с противоречиями жизни: «Есть
ли она, в конце концов, эта совесть, или только слово
18. Г. Медынский, т. 2
545

придумали, чтобы им прикрываться? Она, видно, у каж ­
дого своя, совесть-то».
Надо сказать, вопрос далеко не детский и не учени­
ческий, его задают читатели разных возрастов и поло­
жений: можно ли жить по совести? И что такое совесть?
И почему она не у всех есть? И почему она у всех раз­
ная? Да и есть ли она вообще, эта совесть?
Обратимся к фактам — что нам скажет об этом ма­
тушка-жизнь?
Письмо первое:
«Я стал на скользкий путь и совершил уже первый
шаг по этой наклонной плоскости. Случилось это в поез­
де. Мною были взяты, вернее, украдены деньги у семьи,
которая ехала со мной в одном вагоне. Их было три се­
стры — Наташа, Женя, Галя, их родители и какой-то па ­
рень. Они играли в карты.
Я не знаю, как это получилось, что я их взял , эта
глупость была совершена мною в первый раз. Теперь эти
деньги не дают мне покоя, не знаю, куда их деть. Выбро­
сить? Но деньги заработаны честным трудом, может, они
хотели что-то купить, и так просто выбросить я их не
могу.
Я не знаю, к кому попадет письмо, может быть, тот
человек посмеется и скажет, что думать нужно было
раньше. Теперь и я все понял, но тогда не сделал отчет
своим действиям. Раньше не мог взять чужое, да и после
этого не смогу больше повторить ошибку, ведь это так
унизительно и подло.
Что мне делать? Если бы знал их адрес, я отвез бы
назад, извинился и все, что угодно, лишь бы простили.
И еще прошу, чтобы об этом иикто не знал. Не дай
бог, узнает кто из родных или знакомых. Я этого позора
не перенесу.
Ведь после этого я не смогу учиться в техникуме и
жить среди ребят, тогда только выход — перестать
жить».
В сопроводительном письме редакция просила меня
«завести с этим юношей доверительный, публицистиче­
ский разговор о раскаянии, вине и наказании». А я ду­
маю: какой тут может быть разговор? О чем? Парень
совершил явное преступление, но парень осознал свою
вину, не для виду — «дяденька, я больше не буду» —
а по существу, сам, в себе и для себя. В парне прореза­
лась совесть, она взяла его за горло, и он не может смот­
546

реть в глаза людям^ родным, знакомым, товарищам, он
боится позора. Что еще нужно? О каком наказании мо­
жет быть речь, когда свое слово сказал уже не Верхов­
ный, а Высший суд, суд собственной совести, несомнен­
ной, живой, трепещущей.
Письмо второе:
«Мы, жители г. Сочи, встречаем отдыхающих с доб­
рой душой, особенно молодежь. Второй раз к нам
приезжает молодая москвичка Галя со своей подругой
Любой. Галя девочка общительная, ласковая, она нам
всем понравилась. Но в этом году у нас начались не­
приятности».
Дальше рассказывается, что то у одной, то у другой
группы отдыхающих у этой квартирохозяйки стали про­
падать деньги.
«А в день ее отъезда,— говорится дальше в письме,—
была обнаружена пропажа моих вещей и нашей отды­
хающей Оли из г. Ростова: нового плаща, двух дорогих
платьев, купальника, нижнего белья и ряда других ве­
щей и 50 рублей денег. Все эти вещи были обнаружены в
чемодане Гали на вокзале и деньги в сумме 50 рублей.
В Лазаревском отделении милиции Галя признала кражу
всех этих вещей и денег и была задержана. Но через день
из Москвы приехала Галина мать. Кстати, говорят, что
ее родители работают в МВД.
Каково же было наше удивление и возмущение, что
через три дня она была отпущена и вместе с матерью
уехала в Москву. На наш вопрос, почему ее не судили,
нам в отделении милиции ответили, что прокурор не дал
санкции на арест.
Неужели допускается безнаказанно воровать, пор­
тить отдых, настроение и травмировать здоровье окру­
жающих, а также позорить звание жителей столицы?»
Вот на это письмо, действительно, трудно ответить —
настолько все здесь перевернуто вверх ногами. Ленин,
говоря о коренных социальных причинах нарушения пра­
вил общежития, указывал: «это эксплуатация масс, нуж­
да и нищета их». Здесь — никакой нужды, никакой ни­
щеты, никакой эксплуатации, скорее, все наоборот.
И вот — многократные кражи, и маскировка под милую,
ласковую девушку, и срочный приезд матери, и весьма
странное, судя по письму, решение прокурора. А ведь
Ленин тоже говорил о неотвратимости наказания. Здесь
же все совершенно противоречащее закону, и логике, и
18t
547

совести. И тогда возникает вот этот страшный вопрос:
да есть ли она, совесть?
Нет, все -таки есть!
Письмо третье.
Пишет его комсомолец, который, находясь в коман­
дировке, познакомился с девушкой, и она пригласила его
в свою уютную, тихую комнатку. Случайное знаком­
ство— как это
. для многих легко, просто и заманчиво.
И вот что получилось здесь.
«Сначала мы говорили с ней о разных вещах, немно­
жечко спорили. Но, вижу, она — сплошной комок про­
стых женских желаний. Всматриваясь в ее нескрываемо
пылающие жаждой, умоляющие глаза и чуть дрожащие
пальцы руки, опустившейся на мое плечо, чувствуя го­
рячее прикосновение ее оголенного колена, я почувство­
вал такую соблазнительную для мужчины женскую сла­
бость. Но тут я подумал о том, какую огромную ответ­
ственность несу я сейчас, в этот дурманящий миг за
судьбу девушки. Всего только миг, а пережить его иногда
бывает труднее десятков годов жизни. И я очень сча­
стлив, что сумел удержать связь сквозь эти четыре стены
со всем миром, в страшных душевных усилиях овладеть
собой и не пал жертвой в единоборстве с могучим
инстинктом.
Нет, не они, девчонки, а мы виноваты во всем, мужчи­
ны. И думать нужно прежде всего нам».
Случай, кажется, совершенно бесспорный: „совесть
есть.
И новые сомнения: письмо четвертое.
Пишет заключенный по имени Алим. Осужден он за
участие в изнасиловании девушки, но утверждает, что он
«не прямой преступник, а косвенный, второстепенный»,
и «стал им помимо своей воли», и «сам участия в изна­
силовании не принимал». Все это, может быть, и так,
если бы не одно обстоятельство: изнасилованная девуш­
ка была его невестою, на которой он собирался женить­
ся. Он сказал своим дружкам: «сегодня вечером иду
к ней на свидание. Они мне предложили, чтобы я ее при­
вел, чтобы ее использовать. Я сначала промолчал, но они
указали мне место, куда я должен привести ее. Я был
сильно пьян и ко всему равнодушен и не понимал, что
согласился совершить преступление».
И вот теперь он в претензии, что «почему-то получил
меру наказания как большой преступник», уверяет, что
548

«честным трудом и примерным поведением» старается
искупить вину и обещает «строить счастливое будущее,
коммунизм». Он говорит эти кощунственные слова и не
понимает нравственной сущности своего преступления.
А ведь это хуже обычного преступления, это пакость и
грязь. Разве можно измерить годами заключения и'Пере­
крыть «честным трудом» и «примерным поведением» всю
низость того предательства, которое он совершил: само­
му отдать в руки насильников свою невесту, стоять ря­
дом и видеть, как они держат ее и затыкают рот, и потом
все это описывать и искать какой-то для себя «справед­
ливости». Как можно после этого вообще смотреть на
белый свет?
А ведь все они, о ком я сейчас писал,— равно считают
себя людьми. Но простой деревенский мальчишка из тех­
никума, получающий крохотную стипендию, оказался но^
сителем человеческой совести, ужаснувшейся своей
ошибки, а милая дочка чиновных и состоятельных роди­
телей каждый год ездит на курорт воровать, и мать еще
выручает ее. Не здесь ли проходит главный водораздел
жизни, граница между людьми и людишками?
Но все-таки есть она в конце концов, эта совесть, или
это «только слово придумали»? Может, действительно,
у каждого своя совесть? Но тогда, выходит, она и слу­
жит каждому на его потребу во всех делах его от самых
добрых до самых низменных. Но, значит, она перестает
быть самой собой, потому что подлинная совесть — не
служанка человека, она его повелительница. И проры­
вается она иной раз через самые непроходимые, каза ­
лось бы, завалы зла и мрака.
Упоминавшийся выше молодой следователь из Те­
миртау (женщина) сообщает мне поразительный в этом
отношении факт: «Однажды я была в командировке в
женской колонии и там, при выходе из зоны, ко мне по­
дошла женщина, встала при всех предо мною на колени
и трясущимися губами прошептала: «Выйдешь на улицу,
скажи от моего имени любому ребенку — «прости!»
Мы не знаем, какие грехи были на душе у той женщи­
ны, но, видимо, были. И тяжести их она не вынесла. Вот
она — неистребимая совесть.
Совесть есть только одна, совесть трудового, честного
человечества, за многие тысячелетия выработавшего в
себе и отложившего в себе твердые принципы жизни
и поведения, без которых невозможна и сама жизнь.
549

Совесть может дремать, может спать, может, как вода,
уходить в землю, но она все равно живет, как под песка­
ми мертвой Сахары текут реки и моря живой воды, и там,
где она пробивается на поверхность, расцветают оазисы.
Так и совесть.
Это отнюдь не означает отрицания классовости мора­
ли, но классовость морали тоже не означает полного
отсутствия в ней общечеловеческих элементов, а вер­
нее— даже основ. Ведь о простых законах нравствен­
ности и справедливости, о простейших принципах, регу­
лирующих отношения человека к человеку, неоднократно
говорят и Маркс, и Энгельс, и Ленин. Это же самое со­
вершенно ясно сказано в Программе КПСС: «Коммуни­
стическая мораль включает основные общечеловеческие
моральные нормы, которые выработаны народными мас­
сами на протяжении тысячелетий в борьбе с социальным
гнетом и нравственными пороками».
Они, безусловно, не вечны, они могут варьироваться
и развиваться, эти моральные нормы, в зависимости от
обстоятельств, места и времени, но между ними, при всех
вариациях, существует несомненная преемственность и
общность основополагающих принципов. И в конце кон­
цов подобно тому, как в человеческом сознании, по мере
его развития, складываются определенные законы гар­
монии, красоты, музыкальности или законы логики и
мышления, так складываются и откладываются в нем и
законы справедливости, в соответствии с которыми чело­
век стремится строить свою жизнь не по принуждению,
а по внутреннему побуждению. Классовая мораль экс­
плуататорских классов в какой-то, порой и очень боль­
шой, мере искажает, конечно, и уродует эти общечело­
веческие основы нравственности вплоть до изуверского
лозунга Гитлера: «Я освобождаю вас от совести». Но
«Гитлеры приходят и уходят» — это сказано очень точ ­
но,— а основы, остаются основами, Это и есть та самая
неистребимая совесть народная, нравственный материк
жизни, сознание своего долга и своей ответственности и
перед настоящим, и перед будущим, и даже перед про­
шлым, перед неисчислимыми поколениями людей, кото­
рые жили и будут жить на земле. Недаром ведь слово
«бессовестный» в народе всегда было самым тяжким, как
приговор, обвинением для человека, так же как «совест­
ливость» — лучшей похвалой. Недаром и то, что в наше
жестокое время родились такие понятия, как «совесть
550

народная», «совесть человечества», «совесть людей доб­
рой воли».
А если так, то не лора ли усилить роль и значение в
нашей жизни этих высших законов нравственности и
справедливости и более глубоко осознать опасность раз­
мывания этих материковых ценностей, которая идет со
стороны разного рода деляг, потребителей и «пенкосни­
мателей». Ведь если материальное вообще и материаль­
ное благополучие в частности первично, то оно составля­
ет тем не менее лишь условие и средство жизни, но от­
нюдь не самую жизнь, ее человеческую сущность и
смысл.
«Первичное» и «высшее» — никак не однозначны.
И нравственность, в подлинной ее сущности, это не про­
стое выполнение определенных заповедей, норм и пра­
вил поведения, а прежде всего нравственное сознание,
из которого вытекают уже и заповеди, и нормы, и само
поведение.
И человеческое общество, в высшем значении этого
слова, есть общество, скрепленное, не только внешни­
ми — материальными и государственными,— но и внут­
ренними, более глубинными узами, когда взаимоотноше­
ния членов его основываются на совести и других нрав­
ственных принципах.
Может быть, все это идеализм? Может быть. Но толь­
ко как торжество человеческого сознания над вещами,
высокого над низким и обыденным. Это важнейшая зада­
ча и главная, пожалуй, трудность нашего времени: до
конца преодолеть унаследованную от прошлого метафи­
зическую форму мысли, не подорвав заключающихся в
ней ценностей. А иначе... Иначе прав окажется, пожа­
луй, безымянный автор пессимистического изречения:
«Беда не в том, что человек произошел от животного.
Беда в том, что он остается животным».
А человек все-таки должен окончательно стать че­
ловеком, завершить грандиозную эволюцию от эмбрио­
нов нравственности к ее будущим вершинам, составляю ­
щим основу и надежду того исторического оптимизма,
без которого невозможно жить в нашем «прекрасном и
яростном», бушующем мире. Об этом очень умно сказа­
ли недавно в своих статьях профессор В. Эфроимсон и
академик Б. Астауров. «Мы живем б социальной фазе
эволюции человечества... И мы полны оптимизма в том
отношении, что в этой фазе эволюции человека сохранит­
551

ся и приумножится тенденция прогрессивного нарастания
черт разумности и гуманности, дальнейшего накопления
генетических и средовых предпосылок для формирова­
ния Человека с большой буквы, не только мудрого, но и
гуманного» К
В свете всего сказанного меня коробит от того пред­
ставления о «должном» и «непререкаемом», которое
И. Мотяшов награждает эпитетом «отвлеченные» поня­
тия. Совсем не «отвлеченные». Обобщенные и потому ба­
зисные, материковые, без которых не может жить чело­
веческое общество в любых формациях, о чем говорили
и Маркс и Ленин.
Нам далеко не ясна еще природа этого «материка»,
вернее — механизм его формирования, потому что при­
рода его, конечно, социальная. Как именно социальные
требования и влияния трансформируются, превращаются
в наши личные, внутренние потребности и побуждения,
эмоциональные оценки, этические установки и мотивы
поведения,— тончайший мозговой механизм этого еще
неизвестен, хотя наука уже и работает над его расшиф­
ровкой.
Да, всякая данная мораль конкретно классова. Но
ведь она, кроме того, и момент общественного процесса
в его историческом развитии. Есть такое понятие «оста­
точное электричество». Так, видимо, и в этом историче­
ском процессе от каждой эпохи и даже каждого конкрет­
ного случая, факта ' или ситуации остаются какие-то
непреходящие элементы или нравственные выводы, со­
здающие тот гранитный монолит общественной нравст­
венности, который не подвержен временным лавинам,
обвалам и даже землетрясениям. В противном случае —
неизбежное размывание этого монолита, утеря твердых
нравственных позиций и сползание к этическому реляти­
визму, эмпиризму и приспособленчеству, ко всему, что
идет на потребу моменту. А это уже не мораль!
Человек, как социальная личность, определяется в
основе своей уровнем, характером и структурой его по­
требностей и интересов, но без учета и глубокого проник­
новения в мотивы его поведения нельзя понять его нрав­
ственную основу. В частности, без этого не можем мы
решить и задачу превращения труда из средства к суще­
ствованию и общественной обязанности в органическую
1 «Новый мир», 1971, No 10, с. 224 .
552

потребность личности. «Передовик», перевыполняющий
план ради премии, это вовсе еще не передовик в комму­
нистическом смысле этого слова.
И чиновник, если за его «будет сделано» скрывается
угодничество, хитрость и карьеризм, далеко еще не при­
мерный работник. Безрассудная любовь к «своим» детям,
ради которой родитель может идти на любую гадость по
отношению к другим,— это тоже еще не любовь в подлин­
ном смысле слова.
Вообще, человек — это то, чем он бывает наедине с
самим собой, как написал мне один умный друг. А то,
о чем говорят Н. Алексеев и И. Мотяшов (и, к сожале­
нию, не только они), это как бы физиология морали, но
суть ее в другом. Так же, как суть любви как человече­
ского чувства именно в чувстве, а не в его физиологиче­
ской основе.
Так и древо общественной жизни: памятуя о питаю­
щих корнях его, об их слепой подземной работе, о всей
сложной механике внутренних преобразований и зави­
симостей, не будем забывать о листьях и цветах, о кроне
жизни, создающей ее радость, аромат и воздух, которым
мы дышим, об умственной, эстетической и нравственной
атмосфере общества, ее философии, ее поэзии, о том, что
составляет ее собственную повелительность и красоту.
Ведь без всяких искусственных стимулов и материаль­
ных поощрений рабочие депо Казанской железной доро­
ги вышли в голодном 1920 году на свой первый истори­
ческий субботник, защитники Ленинграда умирали у
станков. Без всяких поощрений герой мирного времени,
молодой шахтер Донбасса, наш современный Павка Кор­
чагин, рискуя, а по существу, жертвуя жизнью, предот­
вратил пожар и взрыв шахты, потеряв при этом обе
руки, как это описано в автобиографической повести
Владислава Титова «Всем смертям назло». Без всяких
стимулов, кроме одного — веления долга, совести, того
непререкаемого внутреннего императива, который при­
казал: «Иди и сделай».
И не будем в самих методах, направлениях и усили­
ях нашего мышления мельчить и вульгаризировать боль­
шие, так сказать, основополагающие проблемы нрав­
ственности, искусственно подгоняя их под текущую, хо ­
зяйственную, хотя и крайне важную, работу. Конечно,
нам нужно всемерно укреплять основу нашей материаль­
ной жизни, используя для этого все рычаги и стимулы,
553

и моральные и материальные. Но за деревьями не будем
забывать о лесе, за стимулами не будем забывать об
идеалах. Стимулы — орудие, рычаг, толчок к движению;
идеалы же — источник, пружина самодвижения, внутрен­
ний двигатель человеческого поведения; именно в них, в
идеалах, в высоте мотивов и критериев и их побудитель­
ной силе заложены те поистине стержневые, драгоценные
черты, которые нужны нам и в настоящем и в будущем,
хотя бы они и шли из прошлого, из общественных и
классовых усилий и поисков былых времен.
«Социализм должен перестать быть только научным
предвидением будущего. Он должен стать факелом, за ­
жигающим в сердцах людей непреклонную волю и энер­
гию». Это писал Дзержинский, не только рыцарь, но и
поэт революции, воплотивший эти два начала в чеканной
формуле: «За верой должны следовать дела».
«Один говорит «люблю» — и это лишь фраза для
него, ибо он говорит и не чувствует, это — никчемное ф а­
рисейство, это — тот яд, который отравлял всю нашу
жизнь с самого детства. Другой же говорит «люблю» и
находит отзвук в человеческих душах, ибо за этим сло­
вом выступает человек с чувством, с любовью».
Таким человеком с чувством и с любовью был сам
Дзержинский, были Киров, Орджоникидзе и, конечно, в
первую очередь, Ленин — люди, для которых коммунизм
был не только научным предвидением будущего, не толь ­
ко экономической, социальной, но и нравственной про­
блемой. Вот тот неразменный рубль, который должен
остаться в основе нашего нравственного капитала, и ме­
нять его на гривенники недопустимо.
Как сказал в свое время Жан Жорес, известный дея­
тель французского социалистического движения: «Мы
хотим сохранить от наших предшественников не пепел,
а огонь».
В день справедливости, стремительной и красной,
Исчезнет дом скупца и логово раба,
Исчезнет строй дворцов, и банков, и острогов;
Все будет радостно и властно; и спесь умрет;
И гордый человек, свободный от забот,
Не веря в эгоизм, не жаждая чертогов,
Жизнь обречет свою служению другим;
И человечество, свершась цветущим садом,
Оденется гармонией и ладом.
554

Вот так «провидит эти светлые года» верхарновский
«Кузнец»:
Кузнец кует, кузнец стремится к цели...
И рушится на сталь животворящий млат,
И звоны и грома бессмертные гремят,
И крепнут мускулы для тех завоеваний,
Что грезятся ему в тумане.
Это же грезилось и Гейне («Мы небо устроим здесь
на земле, мы землю сделаем раем»), и Горькому («тогда
будут жить в правде и свободе для красоты»), и Феликсу
Дзержинскому («царство любви и всеобщей справедли­
вости, мечта о которой выпестована в жестокой борьбе»),
и многим-многим другим поэтам и провидцам револю­
ций и ее свершителям.
Вот что такое этот огонь; вера, надежда, цель, устрем­
ление. И воля к достижению этой цели. Огонь горения.
Идеалы остаются и должны остаться идеалами, и вы­
росшая из революции и неистребимо живущая в душах
советских людей вера в лучшее, вера в будущее лежит в
основе того и гордого, и в то же время взыскующего
взгляда, которым наши люди оценивают себя и все свои
плюсы и минусы, в том числе и минусы, которые глушат
огонь и порождают пепел, пепел сомнения, неверия и ци­
низма.
Поэтому будем бороться за идеалы, источник самых
лучших, наивернейших и наисильнейших стимулов. Бу­
дем глушить все, что глушит огонь. Пусть неугасимый
огонь горит не только у монументов погибших, но и в ду­
шах живых.

ТАКОВО ЭТО «Я»
Из дневника и писем Ф. Э . Дзержинского
елаи жизнь с товарища
Дзержинского»... Сколько раз в раз­
ных контекстах и по разным пово­
дам слышали мы и употребляли
сами эту формулу. Но вот передо
мной книга, которая, словно про­
жектором, осветила эти хрестома­
тийно привычные слова, и они вдруг
засверкали каким-то новым светом:
Феликс Дзержинский, «Дневник за­
ключенного. Письма» К
Книга меня захватила. Я не мог
оторваться, прежде чем не прочитал
ее до конца, а прочитав, захотел рас­
сказать о ней.
Однако, испробовав несколько
вариантов, я почувствовал, что про­
сто рассказать о ней невозможно:
слишком многими гранями она по­
ворачивается к читателю, слишком
много в ней такого, о чем нужно
говорить и думать. А главное, я по­
чувствовал, что за всем этим стоит
могучая личность, человек необык-
1 См.:
Феликс Дзержинский.
«Дневник заключенного. Письма».— «Моло­
дая гвардия», М., 1966.
656

новенного богатства души, и мне захотелось, чтобы и
читатель ощутил эту личность во всей ее широте, глуби­
не и высоте, во всех ее, так сказать, трех измерениях и
плюс — в четвертом — в ее развитии и устремлении.
Пусть это будет своего рода психологический портрет,
выполненный методом литературной мозаики. А портрет
не фотография. Его нельзя нарисовать без проникнове­
ния в сущность того человека, которого или о котором
пишешь. И тогда, в поисках этой сущности, я натолкнул­
ся на слово, которое я сам сначала не сразу принял,—
«поэзия».
Большой государственный деятель, революционер,
одиннадцать лет проведший в тюрьмах, ссылке, на ка ­
торге, а потом сам ставший на страже революции, «же­
лезный Феликс», чекист самого сурового, беспощадного
времени,— казал о сь бы, при чем здесь поэзия? Тюрем­
ный дневник, тюремные в подавляющем большинстве
своем письма — какая же это поэзия?
Вопросы, неразрешимые лишь до тех пор, пока не по­
нят смысл самого слова — «поэзия». Стихи? Рифмы? Но
ведь в прозе Михаила Пришвина и Константина Пау­
стовского куда больше поэзии, чем в иных самых изы ­
сканных зарифмованных строчках. А в «поэзии камня»
Ферсмана, в «Жизни растения» Тимирязева? А в астро­
номических очерках, к сожалению , теперь полузабытого
Фламмариона? А многолетние наблюдения и исследова­
ния Дарвина в «Происхождении видов» — разве не про­
низаны они поэзией больших научных догадок, обобще­
ний и выводов? А разве нет поэтического взлета мысли
в периодической системе Менделеева, или в теории отно­
сительности Эйнштейна, или в космических построениях
Циолковского? Я уж не говорю о «Коммунистическом
манифесте» — подлинной поэме строгого научного мыш­
ления.
Рифмы и ритмы — это «техника», это форма поэзии,
а мироощущение и мироотношение — ее душа. По ней мы
отличаем Пушкина от Лермонтова, Некрасова от Тютче­
ва, Есенина от Маяковского, а из нее уже рождаются
ритмы каждого из них, и те же самые рифмы и ритмы
никак не трогают нас в стихотворных опусах, лишенных
поэтической души их эпигонов.
Мироощущение и мироотношение. Оно захватывает
и выражает всего человека, не только логику, систему
знаний и мыслей, заключений и обобщений, а всего че­
557

ловека, весь его жизненный настрой — его чувства и по­
буждения, стимулы мысли и стимулы действия, даже
если все это не подкрепляется и не оплодотворяется за­
конченными мировоззренческими построениями. И тогда
рождается еще одна разновидность поэзии — поэзия
жизни.
Разве жизнь Николая Островского или подвиг Зои
Космодемьянской не несут в себе этого поэтического на­
чала сами по себе, независимо от их литературного во­
площения? Вот в этом смысле я и прилагаю слово «поэ­
зия» к жизни Дзержинского, как она отражена в этой
книге,— поэзия жизни. А суть ее — «я» и «мир».
«Я» не может жить в мире, если оно не включает в
себя всего остального мира и людей. Таково это «я».
В этой формуле весь Дзержинский: я в мире, и мир
во мне, вне этой связи нет жизни для моего «я». Конечно,
это формула вполне зрелой мысли, но истоки ее лежат
•в каких-то глубинных, я бы сказал, подсознательных или,
во всяком случае, досознательных впечатлениях, фактах,
явлениях или процессах жизни.
«Деревья, кругом леса, луга, поля, речка неподалеку,
кваканье лягушек и клекот аистов. Вся эта тишина и
прекрасная музыка природы по вечерам, и утречком роса
на траве, и вся наша крикливая орава малышей, и звуч­
ный, далеко слышный голос мамы, созывающей нас
из леса и с реки домой, к столу, и этот наш круглый
стол, самовар, и весь наш дом, и крыльцо, где мы соби­
рались, и наши детские огорчения, и заботы мамы...
Сколько улыбок любви окружало нашу юность и дет­
ство».
Это — Дзержиново, небольшое фамильное имение
отца (в теперешней Минской области), детство, светлые
воспоминания глубоко поэтической, на мой взгляд, нату­
ры, умеющей видеть и чувствовать и чутко отзываться на
все впечатления бытия. И, казалось бы, что еще надо?
Вырастет в такой поэтической обстановке, в любовной
нравственной атмосфере крепкой дружной семьи хоро­
ший человек, продолжатель этих добрых семейных тра­
диций. И, может быть, об этом писала Дзержинскому
сестра Альдона, когда он в первый раз оказался в Ковен-
скои тюрьме, выданный предателем за десять рублей на­
грады. Но не таково это «я».
«Ты называешь меня «беднягой» — крепко ошибаешь­
ся... Я гораздо счастливее тех, кто «на воле» ведет бес­
538

смысленную жизнь. И если бы мне пришлось выбирать:
тюрьма или жизнь на свободе без смысла, я избрал бы
первое, иначе и существовать не стоило бы».
«Где-то там, далеко-далеко, я вижу солнышко. Для
нас с тобой оно различно, но будем о нем всегда по­
мнить, и тогда боль наша утихнет, и тепло зальет наши
сердца, ибо мы поймем смысл и цель наших страданий».
Разв^это не поэзия?
Остается неразрешенным и, может быть, неразреши­
мым пока еще вопрос: почему? Почему ж е из всей не­
малой семьи он один, выбрал эту овеянную высокой по­
эзией, но такую трудную и гордую дорогу жизни?
На это «почему?», пожалуй, не подыщешь другого
ответа, кроме единственного — исключительной чуткос­
ти, тонкости, богатства натуры, то есть в конечном счете
ее внутренней поэтичности. Она сквозит уже в тех дет­
ских огорчениях и заботах, о которых вскользь упомина­
лось выше. Это крайне обостренные, резкие реакции на
обиду, наказание и особенно на несправедливость, с од­
ной стороны, и на ласку, доброту — с другой.
«Я в ответ на какое-то наказание давай кричать во­
всю и плакать от злости, а когда слез не хватило, я за ­
лез в угол под этажерку с цветами и не выходил оттуда,
пока не стемнело; я отлично помню, как мама нашла
меня там, прижала к себе крепко и так горячо и сердеч­
но расцеловала, что я опять заплакал, но это уже были
слезы спокойные, приятные и уже слезы не злости, как
раньше, а счастья, радости и успокоения. Мне было тогда
так хорошо!»
Вообще мать, мама занимает исключительное место
в детских впечатлениях Дзержинского и всегда вызывает
самые светлые, самые чистые воспоминания.
Вот она дала ему свежую булочку и кусок сахара,
вот она учит его читать, а он, опершись на локти, лежит
на земле и читает по складам, а вечерами, при свете
лампы, под шум леса она говорит с детьми о жизни, о
преследованиях
и издевательствах, которые терпит
народ.
«Помню ее рассказы о том, какие контрибуции нала­
гались на население, каким оно подвергалось преследо­
ваниям, как их донимали налогами... И это было решаю­
щим моментом. Это повлияло на то, что я впоследствии
пошел по тому пути, по которому шел, что каждое наси­
лие, о котором я узнавал, было как бы насилием надо
559

мною лично. И тогда-то я вместе с кучкой моих ровесни­
ков дал (в 1894 году) клятву бороться со злом до послед­
него дыхания. Уже тогда мое сердце и мозг чутко вос­
принимали всякую несправедливость, испытываемую
людьми, и я ненавидел зло».
Пройдут годы, и добрые семена, зароненные в этих
душевных беседах под шум леса, произрастут и дадут
могучие всходы. («Я возненавидел богатство, так как
полюбил людей... Люди поклоняются золотому тельцу,
который превратил человеческие души в скотские и из­
гнал из сердец людей любовь».) Образ матери, как
в знаменитом романе Горького, еще больше вырастет
и возвысится до большого и тоже поэтического обоб­
щения.
«Я благословляю свою жизнь и чувствую в себе и
нашу мать, и все человечество. Они дали мне силы стой­
ко переносить все страдания. Мама наша бессмертна в
нас. Она дала мне душу, вложила в нее любовь, расши­
рила мое сердце и поселилась в нем навсегда».
Мать и все человечество...
Человечество вошло в его душу через другие, более
широкие двери, через ту «кучку ровесников», вместе с
которой он «дал клятву бороться со злом до последнего
дыхания», через рабочие кружки, которыми он руково­
дит в Вильно, и, главным образом, конечно, через социал-
демократическую партию, в ряды которой он вступает
учеником еще седьмого класса гимназии и примыкает
к ее левому крылу. Это сразу же определяет весь его
жизненный путь, и через год, по политическим соображе­
ниям не закончив гимназию, он уходит из ее восьмого,
выпускного класса, потому что, как он потом пишет
в своей автобиографии, «за верой должны следовать
дела».
В этой фразе тоже весь Дзержинский, основные чер­
ты его характера: целеустремленность, последователь­
ность, единство слова и дела. Недаром с такой силой он
бичевал впоследствии лицемерие.
«Злым гением человечества стало лицемерие: на сло­
вах любовь, а в жизни — беспощадная борьба за суще­
ствование, за достижение так называемого счастья,
«карьеры»... «Я ненавижу всякую фальшь и лицемерие...»
«Я думаю, что всякая фальшь — наихудшее зло...» «Один
говорит «люблю» — и это лишь фраза для него, ибо он
говорит, но не чувствует, это — никчемное фарисейство,
560

это тот яд, который отравлял всю нашу жизнь с самого
детства. Другой же говорит «люблю» и находит отзвук
в человеческих душах, ибо за этим словом выступает че­
ловек с чувством, с любовью».
Именно-«таким человеком «с чувством, с любовью»
выступает Дзержинский со страниц этой книги; челове­
ком, который, по его собственным словам, живет в пол­
ном согласии с самим собой и с велениями своей души
и своей совести — совести к тому же безупречной и чи­
стой; кристальным человеком, которому веришь также
душою и совестью и который захватывает тебя всего
этим потоком высоких и благородных чувств. И когда он
говорит свое «люблю», это не обывательская сентимен­
тальность и не религиозное лицемерие и всепрощение,
с которыми он ведет самую жесткую, непримиримую
войну. Слово «люблю» для него немыслимо без слова
«делаю». «Мне противна болтовня, а работать, работать
так, чтобы чувствовать, что живешь, живешь не беспо­
лезно».
Таково это «я». В тюрьме, на свободе, в ссылке, в за ­
граничных поездках по делам партии и снова в тюрьме
оно растет и крепнет, оно жадно впитывает все впечат­
ления, радости и боли бытия, оно «бьется в такт с жиз­
нью», непрерывными усилиями оно формирует себя.
В тюрьме Дзержинский читает, пишет, учится или учит
других, когда можно; когда нельзя — мечтает, думает,
анализирует себя, товарищей, даже уголбвников, даже
жандармов, даже предателей. В ссылке он знакомится
с деятельностью земств, со строительством железной до­
роги и опять думает и размышляет над тем, к чему это
ведет и приведет: «Вместе с дорогами проникнет сюда и
клич свободы, как призрак, как бич, страшный для них
клич — «Света и хлеба!», а тогда — тогда померимся
силами!»
В коротких перерывах между «отсидками» Дзержин­
ский много ездит по партийным делам и поручениям —
то он в Париже, то в Швейцарии, то в Берлине, в Варша­
ве, в Кракове, и везде он «такой же, как всегда», «бес­
покойней дух», он «рвется к делу» и делает это большое
революционное дело.
Его жизнь, как натянутая тетива, всегда в напряже­
нии, в работе, в борьбе, в неослабевающем внутреннем
усилии. Хотя, может быть, это и не совсем точное слово,
потому что усилие предполагает какое-то преодоление,
561

иногда, может быть, даже насилие над собой. Для Дзер­
жинского такого насилия нет, это его натура, потреб­
ность души, непременное условие его бытия.
Так поэтическое мироощущение дополняется нрав­
ственным. мироотношением, которое чем дальше, тем
больше становится определяющим началом, нравствен­
ным началом всей его жизни.
«Я живу со дня на день, а взор мой, как обычно,
устремлен вдаль, и мечты гонят меня по свету».
«Никто меня к этому не понуждает, это лишь моя
внутренняя потребность... Лишь одна пружина воли, ко ­
торая толкает меня с неумолимой силой».
«Любовь зовет к действию, к борьбе».
Любовь... Припомним то, что он сказал о своей
матери: «вложила любовь, расширила сердце, дала
душу» — те высшие духовные ценности, по которым сам
Дзержинский меряет себя. И вот мы читаем его письма
за многие годы, до самой революции и после революции,
и нас поражает незыблемость и нерушимость духовных
основ его личности.
«Я хотел бы записать о могуществе любви».
«Где есть любовь, там нет страдания, которое могло
бы сломить человека. Настоящее несчастье — это эго ­
изм. Если любить только себя, то с приходом тяжелых
жизненных испытаний человек проклинает свою судьбу
и переживает страшные муки. А где есть любовь и забо­
та о других, там нет отчаяния».
«Любовь — творец всего доброго, возвышенного и
сильного, теплого и светлого».
Но это не сентиментально-обывательская и не пассив­
но-христианская умиленная любовь. Это любовь, неотде­
лимая от ненависти, от страсти, от борьбы, потому что
только в этом и выражается подлинная любовь — актив ­
ная, действующая и действенная.
«Я видел и вижу, что почти все рабочие страдают, и
эти страдания находят во мне отклик, они принудили
меня отбросить все, что было для меня помехой, и бо­
роться вместе с рабочими за их освобождение».
«Но, чтобы достигнуть поставленной цели, такие, как
я, должны отказаться от всех личных благ, от жизни для
себя, ради жизни для дела... эти страдания тысячекрат­
но окупаются тем моральным сознанием, что я исполняю
свой долг».
562

Вот о какой любви идет речь.
«Я хотел бы обнять своей любовью все человечество,
согреть его и очистить от грязи современной жизни».
«Мое сердце ищет сердца, в котором нашелся бы от­
звук. Ведь жизнь наша, в общем, ужасна, а могла бы
быть прекрасной и красивой. Я так этого желаю, так хо­
тел бы жить по-человечески, широко и всесторонне! Я так
хотел бы познать красоту в природе, в людях, в их
творениях, восхищаться ими, совершенствоваться са­
мому, потому что красота и добро — две родные сестры.
Аскетизм, который выпал на мою долю, так мне чужд.
Я хотел бы быть отцом и в душу маленького существа
влить все хорошее, что есть на свете, видеть, как под
лучами моей любви к нему развился бы пышный цветок
человеческой души... Но пути души человеческой толк­
нули меня на другую дорогу, по которой я и иду. Кто
любит жизнь так сильно, как я, тот отдает для нее свою
жизнь».
Не правда ли, это как симфония Чайковского, когда
в одном трагическом и неразделимом аккорде переплета­
ются страстные ноты мрака и света, скорби и гнева,
боли, и радости, и восторга, и необыкновенных сверхче­
ловеческих усилий, рождая в то же время из себя при­
зывные звуки надежды и побеждающего могущества?
И вся жизнь Дзержинского — это могущество человече­
ского духа, исполненного горячей и самоотверженной
любви к народу, к человечеству и человеку.
Да, к человечеству и к человеку. И об этом он спорит
со своей сестрой Альдоной, которая пишет ему, имея в
виду if самого Дзержинского, и всех его соратников, что
«чувство ваше сильнее ко всем вообще, нежели к отдель­
ным людям».
«Не верь никогда, будто это возможно,— отвечает он
ей.—
Говорящие так — лицемеры: они лишь обманыва­
ют себя и других. Нельзя питать чувство только ко всем
вообще: все вообще — это абстракция, конкретной же
является сумма отдельных людей. В действительности
чувство может зародиться лишь по отношению к кон­
кретному явлению и никогда — к абстракции. Человек
тогда может сочувствовать общественному несчастью,
если он сочувствует какому-либо конкретному несчастью
каждого отдельного человека».
Это — очень важное теоретическое положение, помо­
гающее нам понять и определить сущность нашего,
563

< социалистического гуманизма, для которого забота об об­
щем неотделима от заботы о частном, отдельном челове­
ке. Но это понимание гуманизма предполагает и другую
его, не менее обязательную сторону: «научиться самому
любить и понимать, а не только быть любимым и .пони ­
маемым». Дзержинский говорит о такой любви, которая
«не превращает любимое существо в идола». Он восста­
ет и предупреждает против узости, ограниченности люб­
ви, переходящей тогда в свою противоположность.
«Любовь, которая обращена лишь к одному лицу и
которая исчерпывает в нем всю радость жизни, превра­
щая все остальное лишь в тяжесть и муку,— такая лю ­
бовь несет в себе яд для обоих».
«Нужно, чтобы любовь не связывала, а развязывала,
обогащала жизнь любимого, заставляла его жить всей
душой, широкой и богатой».
Конечно, это — дело будущего, но это будущее на­
ступит. А пока:
«Теперь такое время. Солнце так низко, что зло бро­
сает свою тень очень далеко, и она заглушает все более
светлые тона. Но пройдет это время, а тогда и те, кото ­
рые знают теперь лишь муки эгоизма, познают более
широкий мир и поймут, что существует более широкая
жизнь и более глубокое счастье».
«...Жизнь может меня лишь уничтожить, подобно тому
как буря валит столетние дубы, но никогда не изменит
меня. Я не могу ни изменить себя, ни измениться. Мне
уже невозможно вернуться назад».
Все это Дзержинский пишет в тюрьме, и в его записях
встают все ужасы «мертвого дома». Он понимает: «Мы
подвергаемся каре не для исправления, а для устране­
ния». «Их уже взяли. Под окнами прошли солдаты... По­
вели на место казни двоих осужденных». «Конца-краю не
видно смертным казням». «Вешают одновременно до
трех... Когда их больше, вешают троих, остальные ожи ­
дают своей очереди и смотрят на казнь товари­
щей».
«Пилят, обтесывают доски. Это готовят виселицу,—
мелькает в голове, и уже нет сомнений в этом. Я ложусь,
натягиваю одеяло на голову... Это уже не помогает. Я все
больше и больше укрепляюсь в убеждении, что сегодня
кто-нибудь будет повешен. Он об этом знает. К нейу
приходят, набрасываются на него, вяжут, затыкают ему
рот, чтобы не кричал... и ведут его и смотрят, как хватает
564

его палач, смотрят на его предсмертные судороги и, мо­
жет быть, циничными словами провожают его, когда
зарывают труп, как зарывают падаль».
«Смертельно утомила меня эта жизнь». «Грусть ка­
кая-то проникает в душу. Но это не грусть узника. И на
воле иногда такая грусть незаметно овладевала мною,
грусть существования, тоска по чему-то неуловимому, но
вместе с тем необходимому для жизни, как воздух, как
любовь».
Что это? Слабость? Безнадежность? Отчаяние? Нет,
это — полнокровие человеческих переживаний, живое че­
ловеческое «я» со всеми нюансами чувств и внутренними
борениями, из которых рождается сталь души. «Тюрьма
страшна лишь для тех, кто слаб духом»,— пишет
он.
«...Бессилие убивает и опошляет души». «Отчаянье мне
чуждо», и я «не заламываю рук».
«В человеке столько сил, и жизнь влила в него столь­
ко светлого и радостного, что оно может пересилить
все — даже ужас смерти».
«Пока теплится жизнь и жива самая идея, я буду
землю копать, делать самую черную работу, дам все, что
смогу... Нужно свой долг выполнить, свой путь пройти до
конца».
«Если мыслью и чувством сумеешь понять жизнь и
собственную душу, ее стремления и мечты, то само стра­
дание может стать и становится источником веры в
жизнь, указывает выход и смысл всей жизни... Боль че­
ловека, если она открывает глаза на боль других, если
она приводит к поискам причины зла, если она соединяет
его сердце с сердцами других страдающих... если дает
человеку идею и твердость убеждений — такая боль пло­
дотворна... И сегодня из этих страданий человечества
скорее, чем когда-либо, может прийти царство любви и
всеобщей справедливости, мечта о которой выпестована
в жестокой борьбе...» «Мне так страшно хочется жизни,
действий, движения».
Поистине: так закалялась сталь, закалялась в деся­
тилетиях борьбы и жизни таких исполинов, как Феликс
Дзержинский, чтобы позже, уже в наше время, горячим,
обжигающим потоком влиться в души корчагинского по­
коления. И как бы в предчувствии этого в самые страш­
ные годы реакции после подавления революции_1905 года
Дзержинский делает в своем дневнике гордую и мужест­
венную запись:
565

«Сегодня — последний день 1908 года. Пятый раз я
встречаю в тюрьме Новый год (1898, 1901, 1902, 1907);
первый раз — одиннадцать лет назад. В тюрьме я созрел
в муках одиночества, в муках тоски по миру и жизни.
И несмотря на это, в душе никогда не зарождалось со­
мнение в правоте нашего дела. И теперь, когда, может
быть, на долгие годы все надежды похоронены в потоках
крови, когда они распяты на виселичных столбах, когда
много тысяч борцов за свободу томится в темницах или
брошено в снежные тундры Сибири,— я горжусь. Я вижу
огромные массы, уже приведенные в движение, расша­
тывающие старый строй... Я горд тем, что я с ними, что
я их вижу, чувствую, понимаю и что сам я многое выстра­
дал вместе с ними. Здесь, в тюрьме, часто бывает тяже­
ло, по временам даже страшно... И тем не менее если бы
мне предстояло начать жизнь сызнова, я начал бы так,
как начал. И не по долгу, не по обязанности. Это для
меня органическая необходимость... так как знаю, что это
нужно для того, чтобы разрушить другую огромную
тюрьму, которая находится за стенами этого ужасного
павильона».
Таково это «я», могучее, глубоко поэтическое и высо­
конравственное «я», охватывающее силою своего вдохно­
вения и красоту мира, и красоту идеи, и красоту подвига,
объединяющее в себе чувство красоты с сознанием не­
обходимости стремиться к тому, чтобы человеческая
жизнь стала столь же красивой и величественной. Так
поэзия, оплодотворенная нравственным началом, выли­
вается в революционное устремление к совершенству и
совершенствованию.
«Почти всегда красота природы (в звездную летнюю
ночь лечь на краю леса, что-то тихо шепчущего, и смот­
реть на эти звезды; в летний день лечь в сосновом лесу
и смотреть на колеблющиеся ветви и на скользящие по
небу облака; в лунную ночь на лодке выехать на середи­
ну пруда и вслушиваться в тишину и — столько, столько
этих картин), красота природы вызывала во мне мысли
о нашей идее. И от этой красоты, от этой природы нико­
гда не следует отказываться».
Это пишет человек, только что приговоренный к ка­
торжным работам. А часто ли мы, не имея за спиной ни
приговоров, ни каторжных работ, даже и борясь за идею,
смотрим на звезды и вслушиваемся в тишину? И не те­
ряем ли мы от этого что-то большое-большое, интимное
566

и святое, что обогащает душу и все ее помыслы? Не су­
живаем ли мы часто наше «я» до каких-то служебных,
деловых рамок и не обедняем ли мы этим самих себя?
А вот человек сидит в тюрьме, «у пропасти ужаса», «пре­
дела жизни», и, «когда небо безоблачно и вечером загля­
нет ко мне за решетку звездочка и как будто что-то гово ­
рит тихонько... — т о гда на душе у меня так хорошо, так
тихо, как будто сам я ребенок еще чистый и без лжи
славлю жизнь, не помня о себе и своих мучениях...
И песнь жизни живет в сердце моем».
Вот это и есть внутренняя жизнь души, когда она ре­
шает в себе, в своих никому не видимых глубинах глав­
ные, определяющие вопросы бытия, и от этих решений
будет зависеть вся дальнейшая судьба человека.
Этот человек не замыкается в себя и в свою святость,
в чистоту и в догму.
«Борьба со злом теперешней жизни и с тем злом, ко­
торое есть и во мне самом. Ибо нет людей абсолютно
добрых, и я к ним не принадлежу». Он смотрит кругом,
всматривается, вдумывается, постигая жизнь, такую, ка ­
кая она есть, в ее реальности и вечном движении, в ее
гармонии и во всех ее противоречиях, во всей плоти и
правде.
«Вечером, когда я при свете лампы сидел над
книгой, я услышал снаружи тяжелые шаги солдата.
Он подошел к моему окну и прильнул лицом к
стеклу...
*
/
—
Ничего, брат, не видно,— ск азал я дружелюбно.
—
Да! — послышалось в ответ. Он вздохнул и секун­
ду спустя спросил: — Скучно вам? Заперли (последовало
известное русское ругательство) и держат.
Эти несколько грубых, но сочувственных слов вызва­
ли во мне целую волну чувств и мыслей. В этом прокля­
том здании, от тех, чей самый вид раздражает, нервирует
и вызывает ненависть, услышать слова, напоминающие
великую идею, ее жизненность и нашу, узников, связь
с теми, кого в настоящее время заставляют нас убивать!
Какую колоссальную работу проделала уже революция.
Она разлилась повсюду, разбудила умы и сердца, вдох­
нула в них надежду и указала цель. Этого никакая сила
не в состоянии вырвать. И если мы в настоящее время,
видя, как ширится зло, с каким цинизмом из-за жалкой
наживы люди убивают людей, приходим иной раз в от­
чаяние — это ужасное заблуждение. Мы в этих случаях
567

не видим дальше своего носа, не сознаем самого процес­
са воскресения людей из мертвых».
А вот пример такого «воскресения» из мертвых —
предсмертное письмо революционера накануне казни:
«Настоящий момент — момент застоя в нашем дви­
жении, и в этот момент я хочу сказать вам несколько
слов со своей теперешней трибуны — из камеры смертни­
ков: за работу, товарищи! Пора! Давно пора! Пусть со­
вершаемые теперь преступления побудят вас усилить
борьбу, которая не может прекратиться!»
Вот в соседнюю камеру посадили Ганку, восемнадца­
тилетнюю девушку. Подвижная, как ребенок, она не мо­
жет переносить суровость тюремного режима, поет, шу­
мит, ругается с жандармами. Рассерженный жандарм
обозвал ее «стервой», и тогда Дзержинский в знак соли­
дарности тоже стал кричать и стучать в дверь. Вот у нее
пошла кровь горлом, ее хотят класть в лазарет, а она
отказывается. Вот ее вызвал начальник и предложил ей
на выбор: предать — и тогда ее приговорят к пожизнен­
ной каторге, или ее повесят. Она расхохоталась ему в
лицо и выбрала виселицу, а потом через стену сообщила
соседу, что, когда ее поведут на казнь, она будет петь
«Красное знамя». Все заключенные ее полюбили и, при­
ходя мимо ее камеры, говорят: «Здравствуйте» или «Спо­
койной ночи». А вот она сама стучит через стенку своему
соседу Дзержинскому: «Я вас очень люблю». «Дорогое
дитятко! — мысленно отвечает ей сосед. — Отделенный
мертвой стеной, я чувствую каждое твое движение, каж ­
дый шаг, каждый порыв души. Неужели же ей так и
суждено умереть в полном одиночестве, и никто не при­
ласкает ее, никто ей приветливо не улыбнется?» «Я при­
вязался к этому ребенку, и мне жаль ее, как собственное
дитя...» «Вот так мы рядом живем, словно какие-то род­
ные и друзья из непонятной сказки. И я не раз прокли­
наю себя, что не меня ждет смерть».
И вдруг... вдруг она, эта Ганка, общая любимица,
оказалась предательницей. Ведь это тоже нужно и пере­
жить, и понять, и осмыслить. «Почему она предавала?..
Сегодня я обо всем этом уведомил других. Я обязан был
это сделать. Возможно, что вначале она попытается за ­
щищаться, бороться хотя бы за щепотку доверия. Но за­
служенный удел ее — позор, самый тяжелый крест, ка ­
кой может выпасть на долю человека».
568

Почему она предала? Дзержинский пытается постиг­
нуть и это, он хочет «выявить зло», ибо «зло должно об­
наружиться, чтобы погибнуть». Но «зло исчезает чрезвы­
чайно медленно». А потому «необходимо собирать и со­
общать людям не простую хронику... а давать картину их
жизни, душевного состояния, благородных порывов и
подлой низости, великих страданий и радости, несмотря
на мучения; воссоздать правду, всю правду, зарази­
тельную, когда она прекрасна и могущественна, вызы­
вающую презрение и отвращение к жертве, когда она
сломлена и опустилась до подлости». Нужно дать всю
сложность «борьбы, падений и подъема духа... и нахо ­
дящихся в заключении героев, а равно и подлых и обык­
новенных людишек».
Вот почему — хотя сам же он, когда в камеру к нему
с целью склонить к предательству зашел полковник,
«весь задрожал, словно почувствовал, что по мне как бы
ползет змея, опоясывает меня и ищет, за что зацепиться,
чтобы овладеть мной»,— вот почему'Дзержинский в то
же самое время старается понять и рабочего-слесаря,
а потом предателя Вольгемута, приведшего на виселицу
тридцать человек, и печального, удрученного солдата,
у которого дома, в деревне, семья сидит без хлеба, а он
здесь караулит и ведет на казнь тех, кто его защищает,
и даже уголовных преступников. «Я стараюсь изучить
этих людей, их жизнь и преступления, узнать, что толк ­
нуло их на совершение преступлений, чем они живут».
Крайне интересует его анализ и другого зла, зла без
видимых преступлений, но с неизбежным и тоже часто
трагическим падением и гибелью человеческих душ, ана ­
лиз, не потерявший, на мой взгляд, своего значения и для
нашего времени, когда порою рост материального благо­
получия без соответствующего роста духовной и — что
далеко не однозначно! — душевной культуры ведет к ро­
сту и усилению мещанства, скрывающегося под внешне
«интеллигентной» видимостью.
«Интеллигентская среда убийственна для души. Она
влечет и опьяняет, как водка, своим мнимым блеском,
мишурой, поэзией формы, слов, своим личным чувством
какого-то превосходства. Она так привязывает к внеш­
ним проявлениям «культуры», к определенному «куль­
турному уровню», что, когда наступает столкновение
между уровнем материальной жизни и уровнем духов­
ной жизни, потребности первой побеждают, и человек
569

сам потом плюет на себя, становится циником, пьяницей
или лицемером. Внутренний душевный разлад уже ни­
когда не покидает его».
Так высокопоэтическое отношение к жизни перепле­
тается с глубоким изучением и осмысливанием самой су­
ровой ее и даже низкой прозы.
«Чувство красоты охватывает меня, я горю жаждой
познания и (это странно, но это правда) развиваю это
чувство здесь, в тюрьме. Я хотел бы охватить жизнь во
всей ее полноте». И именно эта полнота жизни, синтез
поэзии и познания, дает Дзержинскому возможность
(это тоже странно, но тоже так!) внутренне осветить и
этим самым понять прозу («Если есть так много преда­
телей, то не потому ли, что у них не было друзей, что
они были одиноки, что у них не было никого, кто прижал
бы их к себе и приласкал») и осмыслить поэзию. («Я не
жил никогда с закрытыми глазами. Я никогда не был
идеалистом. Я познавал сердца человеческие, и мне ка ­
залось, что я чувствую каждый удар этих сердец».) Одно
оплодотворяет другое. Онб и в чтении книг, которые он
глотает, «как очумелый», постигает и жадно впитывает
все — «разные эпохи, людей, природу, королей и нищих,
вершины могущества и падения».
«Все и всех понимать и всегда видеть добро и ненави­
деть зло. Понимать и страдания и боль — как свои, так
и других, и иметь в душе гордость пережить все, что вы ­
падает в жизни на твою долю. А самое великое счастье
в жизни человека — это те чувства, которые ты можешь
дать людям и люди тебе — твои близкие и далекие, тебе
подобные...» «Я — это тысячи и миллионы».
Так в едином, взаимно оплодотворяющем синтезе вы­
сочайшей поэзии и обыденной прозы происходит кристал­
лизация поистине необычайного человеческого духа.
«Столько воспоминаний, столько красок, звуков, све­
та, движения — все это слилось как будто в воспомина­
ние о музыке, слышанной когда-то и пережитой. Радость
жизни... В суровую, подчас ужасную, жизнь поэзия впле­
тается через пламенную мысль. Мрак впитывает свет,
как сухой песок впитывает влагу, а свет, проникая туда,
где темно и холодно, и греет и озаряет. И вот в то время,
как слова признанной поэзии отражают то, что сейчас
уже умерло, что уже является ложью, родилась новая
поэзия — поэзия действия, неизменного долга человече­
ских душ, отрицающая всякие трагедии, безвыходные по­
570

ложения, беспросветное отчаяние. Она отнимает трагизм
даже у смерти и невыносимого страдания и окружает
жизнь ореолом не мученичества, а безграничного счастья
самой жизни, настоящей, своей».
Вот она, подлинная поэзия жизни, та самая, которая
вначале только чувствовалась, угадывалась и которая те­
перь нашла развернутое и точное словесное выражение:
поэзия действия, неизменного долга человеческих душ,
поэзия, открывающая человеку широкую дорогу к без­
граничному счастью нравственно высокой и осмыслен­
ной жизни.
yi не потому ли именно Дзержинскому, его благородному
и справедливому сердцу, его стерильным, как у хирурга,
рукам Ленин вверил защитительный меч революции?
«Часто, когда думаю о тех, которые не имеют даже
самых необходимых вещей, меня охватывает стыд и гнев
на себя и тех, которые помнят о моих нуждах, забывая
о других».
Не потому ли?
«Нет радости, как при общей трапезе, а тяготит про­
клятие, как на пиру, утаенном от твоего брата, который
находится по соседству от тебя, но с которым ты не име­
ешь права жить по-братски, хотя и знаешь, что он рядом
с тобой и что у него ничего нет».
Не потому ли?
«Я не сектант, знаю, что невозможно было бы жить и
работать, не создавая этих разделяющих стен, но каж ­
дый, кто присвоит себе наше имя, имя революционного
социал-демократа, чтобы не презирать себя, должен до­
биваться того, чтобы стен этих было как можно меньше,
чтобы они не были совершенно непроницаемы». «Чаще
всего, суживая узы братства до тесного круга людей
лично близких, люди обманывают себя, живут тем, что
уже минуло, что проходит». Не потому ли, что — как сам
он говорил — «за верой должны следовать дела».
Нет. Ленин не ошибся в своем выборе.
«Объяснить тебе всего в письме не могу,— п одводя
итоги своим многолетним спорам с сестрой, пишет Д зер ­
жинский в 1919 году, уже будучи председателем Чрезвы­
чайной комиссии. —
Одну правду я могу сказать тебе —
я остался таким же, каким и был, хотя для многих нет
имени страшнее моего.
Любовь сегодня, как и раньше,— она все для меня,
я слышу и чувствую в душе ее песнь. Песнь эта зовет
571

к борьбе, к несгибаемой воле, к неутомимой работе. И се­
годня, помимо идеи — помимо стремления к справедли­
вости,— ничто не определяет моих действий. Меня ты не
можешь понять, солдата революции, борющегося за то,
чтобы не было на свете несправедливости... На нас дви­
нулся весь мир богачей. Самый несчастный и самый тем­
ный народ первым встал на защиту своих прав и дает от­
пор всему миру... Альдона моя, ты не поймешь меня, по ­
этому мне трудно писать. Если бь^ты видела, как я живу,
если б ты мне взглянула в глаза — ты бы поняла, вер­
нее, почувствовала, что я остался таким же, как и
раньше» .
А вот что он писал раньше в одном из первых писем
сестре:
«Не сердись на меня за мои убеждения, в них нет ме­
ста для ненависти к людям. Я возненавидел богатство,
так как полюбил людей».
И пусть для кого-то нет имени страшнее имени Дзер­
жинского,— тако ва диалектика жизни, ибо нельзя утвер­
дить добро, не искореняя зла. Но сущность добра
остается. Об этом мне рассказала Ядвига Генриховна,
племянница Дзержинского, в доме которой он жил после
переезда Советского правительства в Москву; рассказала
о его исключительной простоте, скромности, ласковости,
о его любви к природе, о внимании к детям, даже слу­
чайным встречным, о его беседах с ними и о его потаен­
ной мечте: «когда кончится горячка», уехать в деревню
и стать учителем. Видимо, отзвуки этой мечты мы нахо­
дим в последнем письме к жене во время поездки на
Украину: «Я вижу здесь новых людей, проблемы здесь
ближе к земле и приобретают больше черт конкрет­
ности... я охотно переехал бы в провинцию на постоян­
ную работу».
А другой человек, работавший под руководством
Дзержинского, рассказывал мне, как тот едва не расстре­
лял его за то, что он во время национализации купече­
ского склада игрушек положил в карман какую-то валяв ­
шуюся на полу куклу.
—
Как ты смел? Как у тебя могла подняться
рука?
А вот еще письмо, где, видимо, в ответ на сообщение
сестры о конфискации родного, овеянного такими слад­
кими воспоминаниями Дзержинова и соответствующие
просьбы всесильный председатель ЧК пишет, как подо­
572

бает Дзержинскому — стражу
государственной
со­
вести:
«Ценности были конфискованы по нашим законам...
Я знаю, что эта конфискация фамильных ценностей огор­
чит тебя, но я не мог иначе поступить — таков у нас за­
кон о золоте».
И в этом ответе — вновь та цельность и чистота души,
единство слова и дела, которые всегда отличали Дзер­
жинского и, как чистое золото, не поддавались коррозии
ни в годы тюрем и ссылок, ни в годы сосредоточения в
его руках огромной власти. Жизнь Дзержинского —
«жизнь солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спа­
сать наш дом».
«Физически я устал, но дер&усь нервами, и чуждо
мне уныние. Почти совсем не выхожу из моего кабине­
та — здесь работаю, тут же, в углу, за ширмой, стоит
моя кровать».
Это то же самое, что и ленинская комната в Смоль­
ном, и ленинская квартира в Кремле,— внешнее выраже­
ние того истинно пролетарского стиля работы и жизни,
нравственного облика, который получил название «ле­
нинский»; скромность, простота, не допускающая и мыс­
ли о какой-либо внешней, фальшивой помпезности, стро­
гость к себе, доступность и внимание к людям, мысль о
людях, органическая, воспитанная годами революцион­
ной борьбы, бескорыстие, самоотверженность и вдохно­
венность.
«Некогда думать о своих и о себе. Работа и борьба
адская. Но сердце мое в этой борьбе осталось живым,
тем же самым, каким было и раньше. Все мое время —
это одно непрерывное действие... Мысль моя заставляет
меня быть беспощадным, и во мне твердая воля идти за
мыслью до конца».
«Я нахожусь в самом огне борьбы... Я выдвинут на
пост передовой линии огня, и моя воля — бороться и
смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного
положения и самому быть беспощадным».
Таково было время. Мы знаем его по «Железному по­
току» Серафимовича, по «Тихому Дону» Шолохова, по
«Любови Яровой» Тренева — беспощадное, раскаленное
время, и не потому ли, еще раз повторяю, именно Д зер­
жинского, рыцаря и поэта революции и ее совесть, Ленин
выдвинул на этот «пост передовой линии огня»? Не по­
тому ли Ленин посылает его всюду, где трудно, где пло­
573

хо, где грозит неудача, провал, катастрофа,— на фронт,
чтобы расследовать причины поражения, на борьбу с
Махно, на искоренение бюрократизма на железных до­
рогах, где засели «негодяи и дураки»,— всюду, где нужно
«бороться за жизнь»? И он идет всюду, он действует.
(«Я живу теперь лихорадочно. Сплю плохо, все время
беспокоят меня мысли — я ищу выхода, решения за ­
дач».) Он совершенно измотан («в зеркале вижу злое,
нахмуренное, постаревшее лицо с опухшими глазами»),
но он не доволен собой, ему все и всего мало: «Вижу и
чувствую, что мог бы дать больше, чем даю».
Таким Дзержинский остается и до конца своих дней:
суровый и беспощадный ко всем и всему враждебному
революции, он так же беспощаден и к себе, требователен
к своей работе, к тем участкам строительства нового, ко ­
торыми он непосредственно руководит. И в этом он чер­
пает новый прилив внутренних сил и энергии.
Это борьба за настоящее страны. Но есть еще и ее бу­
дущее — дети. И когда в стране разразилась катастро­
фа — голод 1921 года,— нужно было прежде всего спа­
сать детей. Я помню это время, я сам тогда работал
на этом громадного размаха фронте, когда тысячи и ты­
сячи детей из Татарии, Чувашии, из всего пораженного
несчастьем Поволжья были вывезены в более- благо­
получные места, получили приют и необходимое воспита­
ние в детских приемниках, распределителях и детских
домах.
И во главе этого дела опять становится Дзержинский,
тот самый «грозный» Дзержинский, имя которого для
многих являлось синонимом всяческих ужасов. Но и сей­
час это был тот Дзержинский, в душе которого по-преж-
нему звучала песнь любви и который, сидя в Седлецкой
тюрьме, написал своей сестре Альдоне: «Ведь дети — это
будущее!»
Было ему тогда около двадцати пяти лет, о своей
семье ему некогда было и думать, и, несмотря на это, он
писал:
«Я страстно люблю детей... Я никогда не сумел бы
полюбить женщину, как их люблю, и я думаю, что соб­
ственных детей я не мог бы полюбить больше, чем несоб­
ственных... В особенно тяжкие минуты я мечтаю, что я
взял какого-либо ребенка, подкидыша, и ношусь с ним, и
нам хорошо. Я живу для него, ощущаю его около себя,
он любит меня той детской любовью, в которой нет фаль­
674

ши, я ощущаю тепло его любви, и мне страшно хочется
иметь его около себя. Но это лишь мечты».
В письмах к ней же он подробно расспрашивает о ее
детях: как они растут, развиваются, чем интересуются,
много ли шумят и дерутся, держит ли она их в строгости
или дает им свободу.
Ответ сестры вызвал у него, видимо, новые вопросы,
и в последующих письмах он возвращается к ним еще
и еще.
«Как здоровье твоего Рудольфика?.. Смотри, воспи­
тай его так, чтобы он ставил выше всего честность: та­
кой человек во всех жизненных обстоятельствах чувст­
вует себя счастливым».
«Будьте зорки! Ибо вина или заслуга детей в огром­
ной степени ложится на голову и совесть родителей».
«Надо воспитывать в детях любовь к людям, а не к
самому себе. А для этого самим родителям надо любить
людей».
«Любовь проникает в душу, делает ее сильной, доб­
рой, отзывчивой, а страх, боль и стыд лишь уродуют ее...
Ребенок воспринимает горе тех, кого любит. На его
юную душу влияет малейшая, казалось бы, мелочь, по­
этому надо остерегаться при детях быть самим безнрав­
ственными,
раздражительными, ссориться, ругаться,
сплетничать и, что всего хуже, поступать вразрез со свои­
ми словами: ребенок это заметит, и если даже не запо­
мнит, то все же в нем останется след, и из этих следов, из
этих впечатлений детства сформируется фундамент его
души, совести и моральной силы. Силу воли тоже надо
воспитывать. Избалованные и изнеженные дети, любые
прихоти которых удовлетворяются родителями, выраста­
ют выродившимися, слабовольными эгоистами. Ибо лю­
бовь родителей не долж на быть слепой... Удовлетворение
всякого желания ребенка, постоянное пичканье ребят
конфетами и другими лакомствами есть не что иное, как
уродование души ребенка. И здесь нужна в качестве вос­
питателя та же разумная любовь, которая во* сто крат
сильнее слепой любви».
Об этой нравственной ответственности и нравствен­
ной роли взрослых в воспитании детей, о крайностях ла­
ски и строгости, о разумной, мудрой любви Дзержинский
говорит особенно настойчиво:
«Посмотрите на себя самих, на окружающих вас лю­
дей, на их жизнь: она проходит в постоянной борьбе со­
576

вести с жизнью, заставляющей человека поступать вопре­
ки совести, и совесть чаще всего уступает. Почему это
так? Потому что родители и воспитатели, развивая в сво­
их детях совесть, обучая их тому, как они должны жить,
указывая, что хорошо и что плохо, не выращивают вме­
сте с тем и не развивают в них душевной силы, необходи­
мой для свершения добра», и даже больше: «ослабляют
силу этих будущих людей и сами противодействуют вос­
питанию совести в своих детях».
«Запугиванием можно вырастить в ребенке (да и не
только в ребенке. — Г. М.) только низость, испорченность,
лицемерие, подлую трусость, карьеризм. Страх не научит
детей отличать добро от зла; кто боится боли, тот всегда
поддается злу... а совесть их будет молчать... исправить
может только такое средство, которое заставит виновного
осознать, что он поступил плохо, что надо жить и посту­
пать иначе».
В 1910 году, после побега из ссылки, Дзержинский
женится на видной революционной деятельнице. В сле­
дующем году Софья Сигизмундовна была арестовала и в
тюрьме родила сына Ясика. Теперь всегдашняя любовь
к детям приняла у Дзержинского личное, отцовское и
очень нежное выражение, хотя впервые увидеть сына
ему удалось только семилетним ребенком.
Мальчик сначала воспитывался у друзей Феликса Эд­
мундовича, а затем , когда Софья Сигизмундовна бежала
из ссылки за границу, он жил с ней. И теперь редкое
письмо Дзержинского, приговоренного в это время к ка­
торжным работам, обходится без упоминания Ясика и
подробных, очень интересных бесед о его воспитании.
«Ясик мой, мой!.. Деточка, такая любимая, источник
силы и уверенности и необходимости борьбы за жизнь».
«Моя тоска, моя мысль и надежда, и когда я вижу его
глазами души, мне кажется, что я вслушиваюсь в шум
моря, полей, лесов, в музыку собственной души».
«Любовь к ребенку и всякая другая великая любовь
становится творческой и может дать ребенку прочное,
истинное счастье, когда она усиливает размах жизни лю­
бящего, делает из него полноценного человека, а не пре­
вращает любимое существо в идола».
В основе этих строк лежит, как мы видим, все тот же
отличающий Дзержинского размах мысли и гражданских
576

чувств. Это те его заветные мысли об «объединении ж и з­
ни и идеи», о «стремлении к свету и красоте», об «идее,
вытекающей из глубины души», о любви и доверии, о
ласке, вливающей в душу ребенка «сокровища, из кото­
рых он, когда вырастет, сам должен будет щедро дарить
другим», такой ласки, которая «даст ему силы и умение
страдать, чтобы в будущем ничто не сломило его»; о ма­
тери, которая должна «охранять душу ребенка от груза
современного общества» и в то же время объяснять ему
первопричины зла и сообщать моральную силу, обяза­
тельную для каждого человека; о смелости и мужестве,
о значении убеждений, об отвращении и омерзении ко
лжи и торговле своей совестью и о многом, многом дру­
гом, что просто невозможно перечислить, и все это, ого­
варивается Дзержинский, «вытекает не из моего фана­
тизма или догматизма, а из заботы о богатстве души на­
шего Ясика, о том, чтобы он приобрел способность к ве­
ликим, глубоким переживаниям».
«Не тепличным цветком должен быть наш Ясь. Он
должен обладать всей диалектикой чувств, чтобы в жиз­
ни быть способным к борьбе во имя правды, во имя идеи.
Он должен в душе обладать святыней более широкой и
более сильной, чем святое чувство к матери или к люби­
мым, близким, дорогим людям. Он должен суметь по­
любить идею — то, что объединяет его с массами, то, что
будет озаряющим светом в его жизни... Это святое чув­
ство сильнее всех других чувств, сильнее своим мораль­
ным наказом: «Так тебе следует жить, и таким ты дол­
жен быть».
Таково это «я», бесконечно богатое, многогранное,
вмещающее в себя всю красоту мира и его трагедий­
ность, боль, нужды и радости, «моральный наказ» чело­
века и его святыню, низины его падения и его высокие
устремления; то, что он есть, и то, чем он может и дол­
жен быть. Благородное, человеческое «я», которое во всю
нравственную высоту встает со страниц этой книги кому
в пример, кому в укор, а кому и в поучение. И теперь
«юноше, обдумывающему житье», да и не только юно­
ше, но иной раз и тому, кто учит его «сделать бы жизнь
с кого»,— мне хочется с полным правом и основанием
сказать: «Делай ее с товарища Дзержинского». Найдут­
ся, конечно, люди, которые в ответ скажут: «Да,
были люди в наше время!.. Но ведь это было «то» время.
А теперь?»
J9t Г. Медынский, т. 2
577

Но что значит время?
Дзерж инский, беседуя в письме с женой о воспитаниц
сына, сознает: «Формировать душу Ясику будут не наши
взгляды, не наша вера, а его жизнь и действительная
жизнь окружающей его среды, те страдания и радости,
которые будут переживать в его среде его близкие и то­
варищи».
Это говорит материалист, понимающий значение для
развития человека условий бытия и всего хода жизни.
«Условия жизни изменятся, и зло перестанет господство­
вать, и человек станет человеку самым близким другом
и братом, а не как сегодня — волком».
Говоря о противоречиях жизни, их разрешении и син­
тезе, он требует, «чтобы этот синтез, будучи пролетар­
ским, был одновременно «моей» правдой, правдой «моей»
души. Надо обладать внутренним сознанием необходи­
мости идти на смерть ради жизни, идти в тюрьму ради
свободы». «Такова воля души, воля, которая двигает и
толкает вперед жизнь и дает силу».
Сказано хорошее слово, которое забывают многие,
позволяющие себе гнуться и ломаться перед условиями
жизни, перед бедами и несчастьями бытия,— «воля
души», воля, которая «двигает и толкает вперед жизнь».
«Когда я думаю о всех тех несчастьях в жизни, кото­
рые подстерегают человека... снова моя мысль говорит
мне* что в жизни надо полюбить всем сердцем и всей ду­
шой то, что непреходяще, что не может быть отнято у че­
ловека».
Религия, продолжает дальше свою мысль Дзержин­
ский, давала это «непреходящее» в вере в бога, «в мысли
о загробной жизни и загробной справедливости».
«Для земной жизни эта мысль бесплодна, ибо она не
движет жизнь вперед, а лишь освещает и увековечивает
все несчастья... Но существует иная мысль, вытекающая
не из лживого отрицания земной жизни, а из любви и
привязанности к этой жизни,— мысль о победе на земле,
а не о расплате за грехи, о вечных карах и возмездии за
гробом. Любовь к*страдающему человечеству, вечная-то ­
ска в сердце каждого по красоте, счастью, силе и гармо­
нии толкает нас искать выхода и спасения здесь, в самой
жизни, и указывает нам выход. Она открывает сердце
человека не только для близких, открывает его глаза и
уши и дает ему исполинские силы и уверенность в побе­
де. Тогда несчастье становится источником счастья и
578

силы, ибо тогда приходит ясная мысль и освещает мрач-
йую дотоле жизнь. С этих пор всякое новое несчастье не
является более источником отречения от жизни, источни­
ком апатии и упадка, а лишь вновь побуждает человека
к жизни, к борьбе и к любви. И когда придет время и на­
ступит конец собственной жизни,— м ож но уйти спокойно,
без отчаяния и не боясь смерти».
Но нет, не о смерти думает Феликс Дзержинский —
не таково это «я». «Жизнь длинна, а смерть коротка, так
чего же ее бояться?» Смерть — это момент, можно даже
сказать, момент жизни, если понимать ее не в узко лич­
ном, а в широком общем плане: старое умирает, осво­
бождая место нарождающемуся новому, но жизнь вечна.
И именно в этом, в самих закономерностях жизни Дзер­
жинский ищет и находит истоки и обоснование своего
исторического, а вместе с тем и личного, такого покоряю­
щего оптимизма: «Жизнь даже тогда радостна, когда
приходится носить кандалы».
«Все движется вперед: путем печали, страданий, пу­
тем борьбы совести, борьбы старого с новым, путем смер­
тей, гибели отдельных жизней... из этого всего вырастает
чудесный цветок, цветок радости, счастья, света, тепла и
прекрасной жизни», а совсем не «лопух», как в свое вре­
мя у тургеневского Базарова.
И человек, с этой точки зрения, «как и все живое,—
вечно в движении, вечно в нем что-то умирает и нарож­
дается. Каждый момент его — это новая жизнь, проявле­
ние скрытых сил, возможностей: жизнь текуча, и в этом
ее красота. Всякое желание и попытка остановить ее,
увековечить момент счастья или несчастья — это смерть
для жизни, рабство».
Вот она, та новая философия жизни и поэзия жизни,
которая утверждалась накануне Великого Октября, в то
решающее, предгрозовое время, поднимающее руку на
все, даже на бога. Жизнь без бога. Когда-то она пугала
Достоевского, а за ним и многих других тем, что в чело­
веке, лишенном бога, исчезнет нравственное начало и все
высшее, что якобы внушено человеку религией. И Лев
Толстой не представлял себе нравственности вне бога. Но
вот она, жизнь без бога. Иные действительно склонны де­
лать из этого свои прямолинейно упрощенные выводы:
нет высшего начала, карающего и награждающего, зна ­
чит, живи для себя — лови момент, бери от жизни все,
живешь один раз. Но есть, оказывается, и совсем проти­
579

воположный вывод: можно жить без бога и любить лю­
дей, и не просто на словах любить, а бороться за них, зэ
их благо и счастье, жить для них и даже страдать и
жертвовать собой. А если это может один, почему не мо­
жет другой? Почему одни устанавливают высокие образ­
цы и критерии жизни, другие же их опошляют, растрачи­
вают? Почему одни во имя высоких нравственных требо­
ваний отказываются от своих жизненных, даже классовых
интересов, другие ради материальных благ и житейского
благополучия готовы попрать все самые высшие законы
совести? Как вообще усилить роль и влияние нравствен­
ного начала в жизни? Что для этого нужно? От чего и от
кого это зависит? Как нужно построить жизнь, работу,
воспитание и самовоспитание, чтобы обязательность
нравственных требований стала потребностью каждого?
А ведь только это является идеалом, конечной целью
и в конце концов условием коммунистической перестрой­
ки мира и человека. Таковы практические вопросы,
вытекающие из того мироощущения и мироотношения,
которые выдвинул и подтвердил своей жизнью Дзержин­
ский.
И здесь мне уж который раз приходится повторить,
что нравственное начало — это порождение самого чело­
века, его поднявшегося на громадную высоту духа, те
его внутренние законы и критерии, по которым он сам
регулирует свое поведение и свою жизнь. В религии это
нравственное начало приобретает мистическую оболочку,
исчезающую тогда, когда человек осознает себя хозяи­
ном и творцом своей жизни и своей судьбы.
«Силы духа у меня хватит еще на тысячу лет, а то и
больше»,— пишет Дзержинский сестре, имея за спиною
всего двадцать четыре года.
«Страдания тысячекратно окупаются тем моральным
самосознанием, что я исполняю свой долг... Помни, что
в душе таких людей, как я, есть святая искра... которая
дает счастье даж е на костре».
«Якутские морозы мне не так страшны, как холод
эгоистических душ, поэтому я предпочитаю Сибирь раб­
ству души».
И всей своей натянутой, как струна, жизнью Дзер­
жинский доказал правоту и незыблемость этих своия
нравственных принципов.
«Не жизнь меня, а я жизнь поломал, не она взяла
все из меня, а я брал все от нее полной грудью и душой!»
580

И в этом он видел счастье. И счастье он определял
fib своей высокой и покоряющей формуле: «Счастье—-
это не жизнь без забот и печалей, счастье — это состоя ­
ние души».
А потому каждый получает такое счастье, которого
он достоин, соразмерно уровню, росту его идеалов, целей
и стремлений. И Дзержинский выбирает счастье самого
высокого роста, по себе.
«Быть светлым лучом для других, самому излучать
свет — вот высшее счастье для человека, какого он мо­
жет достигнуть. Тогда человек не боится ни страданий,
ни боли, ни горя, ни нужды. Тогда человек перестает бо­
яться смерти... хотя только тогда он научится по-настоя ­
щему любить жизнь. Лишь тогда человек будет ходить
по земле с открытыми глазами и все увидит, услышит и
поймет, только тогда он выйдет на свет из своей узкой
скорлупы и будет ощущать радости и страдания всего
человечества и только тогда будет действительно чело­
веком».
Пусть эти слова будут живым укором тем, кто, не в
меру плоско, приземленно понимая материализм, путает
«бытие» с «бытом», «жизнь» с «существованием» и счи­
тает, что все дело человека — просто жить, не принимая
всерьез, оставляя для «дураков» такие понятия и возвы­
шенные стремления, как «совесть», «святыня», «святая
искра», «нравственное сознание», «поэзия дела и неиз­
менного долга человеческих душ»,— те понятия, без ко­
торых немыслимо никакое движение вперед.
И не будем прятаться за слепые, безликие слова:
«время другое». Что значит — «другое»? Чем «другое»?
Будем же сами делать это время, свое время! Будем по­
мнить, что человек не простая арифметическая частица.
Он элемент общества, его активная действующая сила,
несущая в себе заряд того нового качества, которое он
привносит в мир,— заряд Человечности. Как в зеленом
листе, этой чудесной и ничем не заменимой лаборатории,
солнечный луч и мертвый газ превращаются в живую
жизнь, так и в отдельной личности совершается чудо пре­
вращения биологического в психическое, животного в
человеческое, чудо рождения моральных ценностей, из
которых в конце концов складывается нравственная ат­
мосфера общества. И потому человек не может не отве­
чать за то, как он выполняет свое человеческое назначе­
ние, какие именно моральные начала несет он себе подоб­
581

ным, является ли он лучом, светящим во тьме, фактором
общественного роста и прогресса или фактором разло­
жения.
Добро и зло в жизни — как бакены, намечающие фар­
ватер реки. С одной стороны, зеленые, с другой — крас­
ные, и по ним прокладывается маршрут человеческой
жизни — и личной и общей. И по тому, каким огоньком
мерцаешь ты на пути корабля человечества, красным или
зеленым, и определяется твое истинное место в жизни.
Одни — люди пассивного, потребительского сознания, бе­
рущие мир таким, каков он есть, ничего не вкладывая в
него, а только используя. Но есть, к счастью , и другие,
привносящие в бытие что-то новое и полезное, направля­
ющие его вперед и вперед. Это люди активного, творче­
ского и в конечном счете революционного сознания. Чем
выше будет творческая, преобразующая роль таких лю­
дей, тем больший след они оставят в жизни, тем кра­
ше станет сама жизнь.

ИСКРЫ ВЕЛИКОГО
ПЛАМЕНИ
не может другой?» — такой вопрос,
естественно, встал у нас в предыду­
щей главе из рассказа о мужествен­
ной жизни Дзержинского. А в самом
деле, почему бы и нет? Неужели
призыв Маяковского «делать жизнь
с товарища Дзержинского» мог
остаться безответным?
«Из искры возгорится пламя» —«
на большом взлете человеческого
духа полтора века назад родились
у Пушкина эти вещие слова в обод­
рение заточенным в сибирских руд­
никах декабристам. В своей «Иск­
ре» их подхватил и утвердил Ленин,
гением которого навсегда возгоре­
лось немеркнущее пламя коммуниз­
ма. Осветив жизнь, оно, и только
оно, дает силы всем честным людям
земли в борьбе и против всемирного
зла, противостоящего нам, и против
житейского пепла, сквозь который
ему приходится прорываться. Оно,
ели может один, почему
583

и только оно, порождало и высвечивало в нашей стране
фигуры незабываемой красоты и силы, составляющие',
гордость нашего народа и времени.
Но кроме героев, так сказать, общеизвестных и об­
щепризнанных (вспомним хотя бы Павку Корчагина,
краснодрнцев, защитников Брестской крепости), у нас
везде есть люди, готовые к повседневному подвигу, люди
горячие, окрыленные, несущие в себе творческий и бое­
вой зар яд эпохи.
Быть может, жизнь твоя — река,
Она исполнена значенья,
Но, проходя у родника,
Не презирай его теченья.
Мир ярких мыслей, чувств и слов
Таится в каждом человеке...
Без этих малых родников
Большие высыхают реки.
Это сказал ныне покойный поэт Вадим Иванов, чело­
век своей трагической судьбой и гордым духом близкий
Николаю Островскому.
В подтверждение очень полюбившейся мне мысли «о
родниках» вспомню хотя бы Илью Вергасова с его вол­
нующими «Крымскими тетрадями» и его боевую жизнь.
Он рвался в небо, учился в летной школе, и вдруг в два­
дцать с чем-то лет туберкулез, белый .билет и вместо
неба работа в виноградарском совхозе возле Гурзуфа.
Там, человек незаурядного характера и способностей, он
что-то механизирует, усовершенствует, получает вызов в
Москву, на Выставку народного хозяйства, где его пре­
мируют. И тут — война. Крым отрезан, и Вергасов идет
в горы, партизанит, становится начальником штаба, по­
том командиром крупного партизанского соединения,
действовавшего в тылу осажденного Севастополя. Изра­
ненного и крайне истощенного, его вывозят из Крыма на
самолете, а потом, после госпиталя, он до самого конца
войны — командир полка на крайнем левом фланге на­
шего огромного фронта. Югославия, Венгрия... В ито­
ге — платиновая заплатка на голове, исполосованная
рубцами шея, грудь, потеря одного легкого и книги:
«В горах Таврии» и «Крымские тетради».
Или Владислав Титов. Работая в шахте, он заметил
горящие от короткого замыкания провода. Еще мину­
та — и произойдет тяжелая авария, взрыв, от которого
погибнут работающие в лаве товарищи. Раздумывать не­
584

когда. Взрыв предотвращен, но тридцатилетний шахтер
лишился обеих рук. Трагедия? Трагедия. Безысходная?
Нет. И
—
опять как у Островского — взлет человеческо ­
го духа, и человек, лишенный рук, берет карандаш в
зубы и пишет новую повесть о мужестве «Всем смертям
назло».
«Самое трудное — это сознание собственной ненуж­
ности. Потерять руки, перенести все кошмары опера­
ций — еще не самое страшное. Остаться за бортом жизни
в расцвете сил, почувствовать свою ненужность обще­
ству — вот самое жестокое испытание, которое -может
выпасть на долю человека».
Сознание собственной ненужности — это самая тяже ­
лая болезнь человеческого духа. Она страшнее болезни
тела. Вопреки известной поговорке, здоровый дух может
жить и в очень нездоровом теле. В этом — сила человека .
И иногда — мне хочется подчеркнуть это в укор и вчпри­
мер тем тлеющим душам, о которых так много говори­
лось выше,— иногда она бывает выше всех объективнос­
тей, превращая силу духа в силу самую что ни на есть
материальную, влияющую на реальный ход вещей.
Мне самому посчастливилось встретиться со многими
такими «сильными духом» людьми. О некоторых из них
я позволю себе рассказать подробнее.
У меня есть друг — пожилой, но юный душой человек,
геолог, много лет работающий в степях Казахстана.
Ошибется тот, кто здесь представит себе беззаветных,
а может быть, и безрассудных романтиков с рюк­
заком за плечами и под стать им седеющего вожака,
который, «грозя очами», ведет их в суровые неведомые
дали.
'
Теперешняя геология совсем другая, она давно уте­
ряла свою односложность. Теперь это — геофизика и гео­
химия, астрономия, гидрология и климатология, архео­
логия и палеонтология, математика и механика и многое,
многое другое. Поэтому «в поле» сейчас работают не
только собственно геологи, но и физики, химики, даж е
математики, и шоферы, авиаторы, строители, снабженцы,
буровики с установками и лабораториями, составляю ­
щими иной раз целый завод,— всего до тысячи и больше
человек.
И вот у руководства таким общественным организ­
мом стоит мой друг. Сошлись мы с ним на обоих нас ин­
тересующем вопросе о судьбах молодого поколения и
585

проблемах воспитания, познакомились на этой дискус­
сии, потом стали обсуждать и многое другое, переписы­
ваться. И передо мною раскрылся нравственный облик
этого молодого (да, молодого) шестидесятилетнего че­
ловека.
«Без ложной скромности скажу, что прожил я очень
интересную, полную впечатлений жизнь,— пишет он,—
потому что я имел счастье родиться в 1910 году, накану­
не великой эпохи мировых событий, которые не могли не
коснуться и меня. Получилось так, что меня все время
пытались запрятать в дебри, в глушь, подальше от гро­
хота событий, а жизнь поднимала меня на поверхность,
ближе к солнцу и пламени, где пожарче».
Это «пожарче» началось с хмурого Петрограда воен­
ного, предреволюционного времени: очереди за хлебом,
демонстрации, костры на углах улиц, казаки с пиками,
люди с винтовками, выстрелы, тревога родителей, пря­
тавших детей в комнаты, защищенные от пуль. Из Пет­
рограда родители вывезли детей на свою родину в когда-
то тихий, сонный Елец. Но там оказалось еще «жарче»:
грохот гражданской войны, на путях которой стоял этот
старорусский
купеческий
городок, артиллерийская
стрельба, пожары, убитые на улицах, повешенные на
столбах, бандитизм, разграбленные магазины, страшный,
изнуряющий голод и такой же изнуряющий холод погре­
ба, в котором отсиживалась семья, мытарства родите­
лей, метавшихся целыми днями по городу в поисках про­
тухшей свеклы и картофельных очисток, которые им
где-то удавалось раздобыть.
Когда самая «жара» спала, мальчика пригласил
к себе на хутор М. М. Пришвин, бывший другом этой
семьи. Ехали на громоздкой, деревянной телеге, ехали
необыкновенно долго. В небе звенели жаворонки, по сто­
ронам, дороги качались коренастые дубы и белоногие
березы, пахло свежестью, цветами, и перед мальчиком
открывался совсем иной, новый мир, мир зеленый, сол ­
нечный, благоухающий и удивительно радостный.
Жизнь на этом хуторе, сверкающем многими своими
стеклами среди большой зеленой луговины, научила
мальчика, не без участия и самого Михаила Михайло­
вича, любить родную природу и определила ведущую
ось всей его дальнейшей жизни. Родители после граж*
данской войны поселились в Москве. Большой город обе­
щал множество всяких впечатлений, открывал большие
586

возможности для духовного и нравственного роста. Но
захлестнувшая душу горячая волна любви к живому и
зеленому богатому миру природы не дала формирующе­
муся человеку ужиться в каменных лабиринтах шумных
улиц. Шестнадцати лет он отправляется в первую свою
экспедицию с группой гидробиологов, а в семнадцать —
с двумя друзьями едет на Север исследовать малоизве­
стную тогда речку Уфтюгу, Натолкнула их на это учи­
тельница географии, развернув картину интересных ис­
следовательских возможностей. Родители согласились,
и ребята сами стали зарабатывать для этого нужные
средства — строили спортплощадки для школ, копали
землю, счищали с крыш снег и заработали таким обра­
зом половину необходимой суммы. А за второй пошли
к А. В. Луначарскому. Добились у него приема и, зара­
зив его своим энтузиазмом и смелостью замысла, полу­
чили необходимую помощь.
«С тех пор и до сего времени я всегда в пути,— пи ­
шет мой друг. — Трудно описать все, что я прошел и про­
ехал, что видел и пережил, следуя этому могучему зову
неведомого.
И с тех пор я остался на всю жизнь влюбленным в
природу, в девственную красоту земную, и страсть эта
превратилась в моей душе в естественную необходимость,
в постоянную пер-гюнтовскую устремленность в неизве­
стное.
И когда пришла пора выбрать себе трудовую судьбу
на всю жизнь, я, не задумываясь, выбрал такую, которая
позволяла мне жить так же, как начал,— с перспективой
нового. Так я избрал себе удел геолога. Выбрал и не
ошибся.
Я настолько увлекс^ этой сказочной профессией, что
до сих пор не могу остановиться, хотя три года как мне
уже определена пенсия. Видимо, пока носят меня мои
жилистые ноги, буду двигаться по степям и горам, радо­
ваться жгучему солнцу, горным туманам, степным вет­
рам и искать для людей счастья.
.. .Принято считать, что эта специальность окружена
романтикой, сопряжена с разными приключениями и тя­
желыми испытаниями. Все верно, но только до некото­
рой степени. Главное — цель. Очень увлекательно рабо­
тать в областях, призванных обеспечить счастливое буду­
щее человечества. К таким, я отношу в первую очередь
садоводство, лесоводство и вообще работу по устройству
587

и облагораживанию природы для будущих поколений,
а во вторую — нашу геологию, в задачу которой Bxotffiff
подготовка базы для экономики будущего».
Это — философия жизни, поэзия жизни, внутренний
свет души, освещающий, кстати сказать, и освящающий
любое дело, за которое человек возьмется. А на практи­
ке — тысячи дел, и все срочные, и все важные, неминучие,
все, что входит в сложнейшее понятие «руководство экс­
педицией». Ясно представлять себе общую конъюнктуру
с полезными ископаемыми, чтобы знать, что нужно
стране в данный момент и в - первую очередь; хорошо
знать геологию своей территории, чтобы правильно вы­
брать участки для первоочередных работ; знать и подо­
брать методы исследования, обеспечить составление про­
ектов, планов, смет и «пробивать» их и защищать («ведь
бороться приходится не столько со стихиями природы,
сколько с бюрократами в мягких'креслах, незнакомыми
с положением дел на местах»); и, наконец, составить за ­
дания отдельным партиям и, конечно, обеспечить нор­
мальную работу этих партий.
А что значит обеспечить работу партий? Люди там
разные, очень разные и по образованию, и по характеру,
по человеческим качествам и наклонностям. А живут они
вместе, в одном полевом лагере делают одно общее дело.
Это хорошо. Но когда в партии развал, с общими про­
гулами и другими грехами, это уже плохо, и сотни тысяч
рублей летят на воздух.
Все это нужно улавливать, предотвращать и исправ­
лять. А за плечами шестьдесят лет, что ни говори, труд­
новато, порою просто трудно. З а последний год при­
шлось сделать на машине семнадцать тысяч километров
по бездорожью, в горах, в песках пустынь, под дождями
и при изнуряющей жаре. Но наступает весна, и снова
заставляет ринуться в поле и глотать новые тысячи
километров. Так моряка, наверное, зовет море, и он не
может расстаться с ним до самой крайней сзоей ста­
рости.
«Вполне естественно, что при этом мне приходится
встречаться с великим множеством самых разнообразных
людей, в самых различных жизненных ситуациях, вместе
с ними радоваться и делить горе, вместе голодать, холо­
дать, гореть, тонуть, гулять, танцевать, праздновать и
любить. С ними приходится и спорить, и ругаться, иногда
даже применять к ним силу, но я всех людей люблю и по­
588

тому и спорю, именно потому и ругаюсь, что больно уж
досадно за них.
Само собою, жизнь моя не усыпана лаврами, в этих
мытарствах я потерял одну семью и приобрел другую,
жизнь давала мало поводов для радости, но я научился
искать эту радость и в малом и в большом. Ведь и в го­
лой степи можно найти жалкий кустик и этот кустик
отождествить с веселым зеленым^лесом и порадоваться
ему.
...Ходульное выражение «уметь жить» трактуется по-
разному. Но, наверно, лучшая его интерпретация —
уметь радоваться содеянному и передать эту радость
другим. К великому сожалению только, многие молодые
люди нашего времени не приобрели вкус к действию,
полезному действию, и понимают формулу «уметь жить»,
как уметь пользоваться жизнью, уметь лучше других и в
большей мере потреблять жизненные блага. Для нас,
«отцов», которые за счастье считали труд во имя блага
своих детей, которые немало крови и пота пролили во
имя этого блага, это больно, если добро, которое мы вы­
несли на своих плечах, превращается во зло».
Таково жизненное credo моего героя. История, изло­
женная ниже, является как бы кульминацией его такой
насыщенной, одухотворенной жизни.
Тут я вновь передаю слово моему другу.
«Конечным продуктом всей геологической службы на­
шей страны являются месторождения полезных ископае­
мых, которые и пополняют сокровищницу Родины, из ко­
торой она черпает свои силы и хозяйственную мощь.
Естественно, что идеалом, апогеем всей трудовой дея­
тельности каждого геолога является обнаружение такого
полезного для народа месторождения или, по крайней
мере, непосредственное участие в его открытии. К сожа­
лению, природа скупа и не очень охотно открывает свои
тайны. Поэтому далеко не каждому геологу выпадает
счастье сделать большое открытие, а после этого знаме-
' нательного в его жизни события ему предстоит еще мно­
го сил и нервов вложить в борьбу за то, чтобы довести
до дела свое детище. На этом пути много терниев, и со ­
здают их люди часто злоумышленно, а иногда и просто
по неразумию.
Я не раз был счастливцем. Но одно открытие стало
генеральным во всей моей жизни, да и в нашей геологи­
ческой среде признанным как выдающееся. Много позже
.589

оно принесло мне славу, всякие почести и награды, но в
тот период послевоенного 1947 года мне приходилось
радоваться сквозь слезы.
В тот тяжелый год я, голодный и полураздетый, бро­
дил в полупустыне и «в пешем строю» вел изнурительную
работу по поискам очень нужных стране в то время ред­
ких металлов, без которых немыслимо было развить со­
временную технику. Кушать было нечего, продукты мы
получали по карточкам, а привозили их за триста кило­
метров с ближайшей станции раз в месяц. Приходилось
поддерживать людей за счет охоты на сайгаков (разно­
видность антилопы) да копать сарымсак (дикий лук).
Это и была наша основная пища, которая служила «топ­
ливом» для моего тела, преодолевавшего за день по три­
дцать — сорок километров маршрута по раскаленной
степи и растрескавшимся такырам.
Сезон уже заканчивался, а я ничего не нашел. По­
степенно одолевало уныние, отнимающее последние мои
силы. Появился страшный для геолога признак осени —
тяга домой, в теплый угол, к семье. В таком мораль­
ном состоянии продуктивность труда нашего снижается
вдвое.
И вот, когда уже повеяло холодом зимы, я нашел.
Нашел то, о чем может только мечтать геолог,— прекрас­
ное редкометалльное месторождение. Не буду рассказы­
вать, как это получилось: всякая такая находка сама по
себе требует очень большой затраты сил и напряжения
ума, но после этой затраты я понял, что передо мною, по
нашим тогдашним понятиям, уникум, и сам теперь со
смехом вспоминаю, как я прыгал и плясал на камнях,
поднимая тучи пыли,своими стоптанными сапогами.
Через несколько дней, когда уж совсем убедился в
победе, я сообщил новость своим сподвижникам, и ма ­
ленький лагерь огласился криками «ура». Нас всего было
пятеро — две женщины и трое мужчин, но женские и
мужские голоса слились во внушительный торжествую­
щий клич. Все слились в едином порыве: рабочие, пова­
риха, коллектор и я, их начальник,— все
обнимались,
целовались, на глазах женщин проступили слезы. Вы,
может быть, подумаете, что я приукрашиваю, но это дей­
ствительно было так, люди получили вознаграждение за
все те тяжести, те изнурительные трудовые дни, которые
они преодолели за пять летних месяцев; этот их труд при­
нес ощутимые результаты.
590

Первое, что должен сделать геолог на открытом ме­
сторождении, это собрать материалы, необходимые для
доказательства ценности объекта и для составления про­
екта его дальнейшей разведки. У меня для этого остава­
лось слишком мало времени — уже наступала зима. Но
мы всем коллективом решили работать до последней
возможности, хотя нам грозили голод и очень ощутимая
опасность навеки остаться в этих степях. Зима здесь на­
ступает совершенно неожиданно и сразу же «на всю ка­
тушку»: морозы до двадцати — двадцати пяти градусов,
бураны, полная распутица.
Все, включая меня, повариху, девушку-коллектора,
копали шурфы, брали пробы, вели съемку под дождем,
на лютом ветру, работали, обливаясь потом и кровью из
растертых ран на руках. Весь день, от темна до темна, мы
проводили там наверху, на горе, а когда возвращались,
также вместе брались за ножи и кастрюли, варили себе
похлебку, пекли лепешки и, наконец, кушали. Затем ко­
роткий сон, и снова за работу. Я думаю, что вы сами по­
нимаете, какой подъем должен быть у людей, какой
спайкой должен обладать коллектив для того, чтобы одо­
леть все это. И мы одолели. В ноябре все работы были
закончены, хотя нам ни крохи продуктов не подвезли.
Видимо, рассчитывали, что мы уже должны вернуться
на базу.
Но когда наступил конец работы, началась зима. По­
валил снег, гонимый ураганным ветром. Наши палатки
парусили, срывались с кольев, трещали по швам, ночами
выли волки, приводя в ужас наших женщин. Природа по­
вернулась к нам спиной, и весь мир вокруг нас стал нам
неприветливым, грозным, враждебным. Надо было соби­
раться домой.
Мы погрузили свой скарб на две брички, запрягли
в них всех своих четырех полуживых от бескормицы ло­
шадей и тронулись на восток по компасу. Нам надо было
преодолеть двести пятьдесят километров безлюдной и
бездорожной степи.
За первый день одолели тридцать километров. Лоша­
ди выбились из сил и стали. Пришлось делать привал.
Кругом горы. Свистит ветер. Тьма, холод и нестерпимый
голод. Накануне повар разделил между нами последние
три лепешки. Прикованные цепями к бричкам кони би­
лись и шарахались из стороны в сторону,— волки броди­
ли рядом с нами и разноголосым хором выли прямо где-
591

то под боком. Слышен был даже хрип в их пастях при
последнем выдохе.
Женщины рыдали от страха в палатках, а мы бро­
дили вокруг лагеря и время от времени стреляли во
тьму ночи. Не спали до утра, а утром снова в тяжелый
путь.
Снег шел мокрый, и степь постепенно раскисла. На
колеса бричек навертывались валы грязи и травы.
Лошади поминутно останавливались, тяжело вздымая
бока, а мы, мужчины, бегали вокруг мокрые и полуза-
мерзшие, стараясь подбодрить их кнутами.
Трудно описать все, что нам пришлось перенести за
эти пять суток борьбы со стихией, но хочется одно отме­
тить: измученные, голодные люди ни разу не высказали
жалобу, ни разу я не услышал ропота по поводу того, что
я был виновником столь длительной задержки возвра­
щения домой и всех этих передряг в пути. Это свойствен­
но геологам. Скажу более, в случае, если кто сорвется
на жалобы, его быстро приведут к порядку другие. Это
у нас считается предательством, подрывом духа осталь­
ных.
По приезде в управление я сдал свои пробы на ана­
лиз и стал готовить материалы для отчета. Но содер­
жание металла в этих пробах было низким, и это дало
начальству основание для резкой взбучки по моему адре­
су. Много неприятного я услышал тогда, и если бы у
меня самого не было уверенности в своей правоте, на ­
верное, я бы сдался и отказался от начатого дела. Но я
знал особенности строения месторождения, знал новые
данные науки по этому типу руд, и полученные резуль­
таты еще раз убеждали меня в правильности сделанной
предварительной оценки. И хотя надо мной нависла гро­
зовая туча, я впервые понял всю силу той ответственнос­
ти, которую принял на себя. Не ответственности за ты­
сячи затраченных рублей, а ответственности перед свои­
ми товарищами, столь самоотверженно отдавшими свои
силы, рисковавшими здоровьем, даже жизнью ради дела,
которое вот так сейчас может легко провалиться по слу­
чайному капризу администратора.
Собственно, так оно и получилось. Мне было отказа­
но в выделении ассигнований на дальнейшее изучение
месторождения. Я молчал и товарищам про это ни слова
не сообщил в надежде на то, что все со временем обра­
зуется. Мне дали направление в Москву на курсы повы­
592

шения квалификации, и я уехал с тяжелым чувством оби­
ды и разочарования.
В Москве, однако, мне повезло. Там состоялась кол­
легия министерства, посвященная моему металлу, на ко ­
торой я присутствовал. Я воспользовался этим случаем
и выступил со своим сообщением о найденном месторбж-
дении. К великой моей радости, коллегия очень живо за ­
интересовалась им, и в решении появился пункт о не­
медленной разведке нового объекта.
Мне дали денег, помогли людьми, и весной я на ма­
шинах отправился в далекий путь строить новый поселок
в безлюдной степи. Все осложнения с моим открытием
достаточно убедили меня в том, что вырастить свое дети­
ще смогу только я сам. Доверять другим, не заинтересо­
ванным в нем людям, было очень рискованно. Поэтому
я оставил город и на десять лет укатил в степь к волкам.
Десять лет своей жизни, тогда еще молодой, я отдал
своему месторождению.
Это трудно понять непосвященному человеку. Если
кто-либо, увлекаясь своим делом, посвящает ему часть
своей жизни в обычных условиях, то это для нас всех по­
нятный шаг. Но геологу в подобных случаях, в частности
мне, пришлось расстаться со всеми удобствами город­
ской жизни и расстаться с семьей (как выяснилось по­
том, навсегда), пришлось окунуться в беспорядочную,
нервозную, просто очень трудную повседневность, взять
на себя огромную ответственность за расходование де­
сятков миллионов рублей на выполняемые работы, за
судьбу и быт многих сотен людей, отказаться от всего
личного и жить только для работы.
Десять лет я прожил в землянках вместе с новой сво­
ей семьей, кормил клопов и блох, одевался в замаслен­
ную спецовку, спал на топчанах или просто на земляном
полу, мерз и изнывал от жары, переносил разносы на­
чальства, перевоспитывал своих рабочих, почти пол­
ностью набранных из освобожденных преступников, не
раз стоял под ножом воспитуемых, хоронил погибших от
несчастных случаев, сам попадал под такие случаи,
два раза разбивался с самолетом, замерзал в степи,
ухаживал за скотом, чтобы прокормить своих детей
молоком, косил сено* сажал картошку и помидоры, сам
ремонтировлл свое
жилье, откапывал
его
зимой
из-под снега, спорил со старшими геологами в управ­
лении, доказывая значение своего объекта, защищал его
20. Г. Медынский, т. 2
593

на ГКЗ (Государственной комиссии по запасам) в Мо­
скве, писал статьи о нем, выступал с докладами, прини­
мал всевозможные делегации от науки страны и из-за
рубежа.
Короче говоря, эти десять лет состарили меня на два­
дцать. Однако труды не пропали даром. Наша партия
почти на всем протяжении ее существования занимала
первые места в Союзе по соцсоревнованию, три года дер­
жала переходящее знамя Совета Министров и ВЦСПС,
запасы металла были утверждены ГКЗ и числятся на го­
сударственном балансе. Месторождение и сейчас являет­
ся одним из лучших в стране.
Когда мы трудились над разведкой месторождения,
бурили скважины, долбили шахты, строили свои землян­
ки, молодые ребята-рабочие ночами бродили по поселку
и пели свои собственные песни о том, что они будут в го­
лой степи строить город, полный света и радости.
Город пока не построен. Но я и сейчас постоянно
вижу навязчивый сон. Он постоянно повторяется и обра­
стает все новыми подробностями. По ходу этого сна я с
семьей уезжаю на свое месторождение и вижу в степи
прекрасный город, сверкающий стеклами бесчисленных
окон, с ослепительно белыми стенами, прямыми магист­
ралями улиц, потоком автомобилей. С каждым сном этот
город становится красивее...»
Думаю, что написавший это заслуживает, чтобы имя
его было названо. Это — Михаил Александрович Коно-
плянцев.
А вот и другой светлый человеческий родник.
Омск...
Первое, с чего началось мое знакомство с этим заво ­
дом, было экономическое совещание у директора, сове­
щание многолюдное (начальники цехов и отделов, цехо­
вые экономисты, нормировщики), но деловое и краткое.
И с первого раза мне стало ясным, что это не шаблон­
ная «планерка» с ее обычной текучкой, злободневностью,
сиюминутностью забот и вытекающей отсюда нервоз­
ностью, а трезвый и спокойный анализ итогов прошедше­
го месяца и задач месяца текущего, вставших на грани
его решающей второй половины.
В ходе обсуждений обнаруживалось главное: здесь
собрались люди, хорошо знающие и друг друга, и поло­
жение дел и потому в многословии не нуждающиеся.
Это был настоящий коллектив. И чем больше я вни­
594

кал в жизнь завода, тем больше вырисовывался
этот коллектив.
Я слышал об этом омском заводе и раньше как мно­
голетнем уже заводе коммунистического труда, получив­
шем на вечное хранение юбилейное знамя в честь пяти­
десятилетия Октября. Потом случайно познакомился с
его директором, Алексеем Григорьевичем Курочкиным,
и вот приехал к ним. После многих лет работы над тяж ­
кими проблемами преступности и прочей жизненной хма-
ры мне захотелось сполоснуть душу и хлебнуть воздуха
радости.
Откровенно сказать, сначала я боялся обмануться и
встретить очередное казенное благополучие. Но разгово­
ры с Алексеем Григорьевичем, грузным и добродушным
шестидесятилетним человеком, по внешнему облику не
совсем укладывающимся в привычный стандарт крупно­
го руководителя, подчеркнуто делового или властного
склада, его рассказы об Омске, его цветниках, Иртыше
и прочих прелестях, о грибах, о домашних пирогах, ко­
торые он очень любит, рассказы простые и человечные,
внушили мне веру в подлинность того, о чем он расска­
зывал.
Я боюсь заезженных, шаблонных слов, подвергшихся
своеобразной девальвации и потому обессмысленных и
обесцененных. А вот здесь, на этом заводе, многое из
того, что казалось стертым и обесцененным, постепенно
стало наполняться жизнью, приобретать свой истинный
смысл и свои реальные вес и меру.
«Мы», «наш завод», «наш коллектив», «я люблю свой
завод», «я умру на заводе» — мне то и дело приходилось
слышать эти слова, и в них верилось. Веру эту подкреп­
ляли и цифры, и факты, и традиции, в которые мне при­
шлось вникать, когда попутно, в сложных переплетениях,
решались многие вопросы, связанные с различными сто­
ронами жизни заводского коллектива.
Коллектив... Мы часто произносим это слово как свое­
го рода магическую, все разрешающую формулу, не все­
гда вдумываясь в то, что за ней стоит. Обычно мы имеем
в виду при этом идеальный коллектив А. С. Макаренко,
забывая о том, что вносил в это понятие сам Антон Се­
менович, его нравственно высокая и чистая личность. Мы
забываем о том, как в других случаях даже коллектив
педагогов, при внешнем соблюдении приемов, заимство ­
ванных у Макаренко, может стать орудием не воспита­
20*
595

ния, а девоспитания и даже уродования #детей, или
«коллектив» хозяйственных или торговых деятелей для
неопытной и нравственно не закаленной молодежи может
превратиться в школу злоупотреблений или источник
острейших нравственных конфликтов.
И вообще, часто ли мы задумываемся о принципах и
закономерностях формирования и жизни коллектива, тем
более рабочего коллектива? Именно пребывание на ом­
ском «Электроточприборе» заставило меня понять, что
формирование коллектива — это очень сложный, дли­
тельный и тонкий процесс, это множество самых различ­
ных и внешне даже как будто бы не связанных между
собою фактов и факторов, но составляющих в конце кон­
цов некий органический синтез и внутреннее единство
многих и разных личностей.
Коллективизм не отрицает, а предполагает развитие
личности, важно только, чтобы индивидуальность разви­
валась, обогащая этим коллектив, но чтобы в этом разви­
тии она не переходила тонкую и опасную грань индиви­
дуализма. Общественная ориентация личности — вот то
главное, что дает и создает коллектив.
И тогда опять вспомнилась мне та статья в «толстом»
журнале, где говорилось, что моральные стимулы суще­
ствуют при социализме лишь в связи с материальными,
и если моральные стимулы не действуют, то причина это­
го в отсутствии материальных стимулов.
Нет, душа человека и жизнь человека в его рабочем
коллективе оказывается куда более богатой, содержа­
тельной и возвышенной, чем те узкие схемы, в которые
их порой пытаются втиснуть.
«Человек выше сытости!» — если еще в прошлые вре­
мена на этой формуле воспитывались целые поколения,
она тем более действенна в наши дни.
Сам человек, его моральные, веками сложившиеся
основы, его сознание тоже являются движущей и произ­
водящей силой, в том числе производящей и материаль­
ные ценности. Об этом очень удачно сказала в одном из
разговоров со мной работница завода Патрикеева-Си-
тина:
—
А как же? Какое у меня настроение, такой от меня
и прибор идет.
И потому первым компонентом в формировании кол­
лектива я бы назвал тот нравственный потенциал, кото- "
рый неистребимо живет в нашем народе и который не­
696

возможно ни игнорировать, ни отодвигать куда-то на
задний план. Наоборот, только в полном его раскрытии
заключаются неограниченные возможности нашего даль­
нейшего расцвета, экономического и нравственного, ибо
одно от ’другого неотделимо. Нужно только найти пути
и средства к этому раскрытию.
Вот на это и было направлено мое главное внимание,
это и заставило меня, по сути дела, ехать сюда, в этот
не ближний Омский край: понять, в чем основа всего?
Где то нравственное начало, которое помогло так спло­
тить, и одухотворить, и, я бы сказал, облагородить много­
тысячный коллектив людей?
Ведь как часто читатели в жалобах своих пишут как
раз о совершенно обратном: там неправильно уволили,
там несправедливо обидели, там воителя правды объя­
вили клеветником, а вершителя зла повысили чином.
И почти всегда дело сводится в этих случаях к тому злу,
грамматическим корнем которого является только что
употребленное мною слово,— к чиновнику.
«Чиновники умеют приобретать защитную окраску,
их не проймешь никакими лозунгами. Они всегда «в
ногу» и благородную идею борьбы за человека искусно
превращают в борьбу за себя».
А так как под это понятие подводятся обычно все
власть имеющие, стоящие то ли на административных, то
ли на хозяйственных и даже на общественных постах, то
оно, это понятие, приобретает некий всеобъемлющий и,
по сути своей, нравственный смысл. Так, в «Известиях»
сообщалось однажды об избиениях в школе-интернате
детей педагогами, профессия которых как будто бы с по­
нятием чиновничества никак не совместима, и о работни­
ке милиции, с погонами и соответствующим чином, но с
человеческой душой, и потому вступившемся за истя­
заемых детей.
Маркс, глубоко и беспощадно анализировавший про­
блему бюрократизма, мудро заметил: «Человек в чинов­
нике должен гарантировать чиновника от него самого».
Дело, значит, не в чине, а в душе, которая одна только
может «гарантировать» «чиновника» в кавычках от пре­
вращения его в чиновника по существу, без всяких кавы­
чек, то есть в нравственной позиции человека, волею об­
щества состоящего в «чинах»,— воплощает ли он в себе,
в поведении и всем своем облике чистоту моральных
597

принципов нашего общества или искакает и, следова­
тельно, подрывает их?
Вот та основная проблема, которую я решал в Омске:
какую роль в этом интересном и славном коллективе иг­
рает директор, администратор, «чиновник от производ­
ства» по своему официальному положению, и носитель
высоких нравственных принципов как человек и комму­
нист. А потому теперь, когда все в прошлом, признаюсь,
подходил я к этой «ступени проблемы» с пристрастием.
Осторожно, но настойчиво я старался выведать те острые
моменты и углы, где могли бы сказаться, прорваться
даже очень тщательно вуалируемые противоречия.
Директор, тоже человек крепкого практического ума,
это почувствовал и как-то в беседе кинул на меня хитро­
ватый взгляд.
—
Вот вы все время добиваетесь ответа на то... —
за­
мялся он.— Кое-что ведь до меня доходит... Ну, одним
словом, о директоре, о коллективном руководстве — что
да как? Да и не только вы. И другие обследователи.тоже
интересуются. Говорят: секретарь парткома у вас не
зубастый. «А что такое зубастый?» — спрашиваю. «Да
вот он ни разу не поругался с директором». Или не ве­
рят, что мы мирно живем с председателем завкома.
А чего нам ругаться и чего нам делить, скажите, пожа­
луйста?
—
Это верно, делить нечего, но все-таки вы
—
«нач»,
а он — «проф», защитник рабочих.
—
Защитник рабочих,— будто совершенно автомати­
чески повторил директор. — А я, значит, не защитник?
Видно было, что это его задело, и я уже пожалел, что
задал такой лобовой вопрос, потому что знал о дирек­
торе уже многое: сын повара, он с мальчишеских лет на
работе и прошел через все: был и «проф», был и «парт»,
как он говорит, «побывал во всех шкурах», и на этом ом­
ском заводе был сначала три года парторгом, а теперь
вот пятнадцатый год директорствует на одном месте и
все время на народе, и народ его знает, и он, ну теперь,
при нескольких тысячах рабочих, конечно, не всех, а ста­
рую гвардию, или актив, или каждого мало-мальски при­
метного человека знает и в лицо и по имени-отчеству. Од­
ним словом, плохого я ничего о нем не слышал, а за ­
водской шофер Николай Шадрин о нем сказал очень
искренне: «И растолкует и потребует, и народ смотрит
на него».
598

Все это быстро пронеслось у меня в голове, пока
Алексей Григорьевич молча вертел в руке карандаш и
смотрел перед собой, видимо, тоже что-то обдумывая и
соображая.
—
Моя политика такая,— начал было он, но остано­
вился и положил карандаш. — А впрочем, что мне о себе
говорить? Смотрите сами. Нам прятать нечего.
Но что можно было видеть, я видел, а теперь мне
было интересно и даже необходимо послушать самого
директора.
Алексей Григорьевич сдался не сразу, но сдался и, не
торопясь, стал выкладывать свою «политику».
—
Некоторые ведь как смотрят... Да и я раньше так
смотрел: чтобы продукция была сделана — и все. Кровь
из носу! Сейчас пришел, да и не только я, все мы, по-
моему, пришли к другому: все идет от человека. Все! —
повторил он, точно поставил жирную точку или знак
восклицания. —
Быт, материальность, экономика и идео­
логия — это все переплетается, и тогда будешь получать
то, что нужно. Потому для меня самое главное: поддер­
живать тонус.
Вокруг того, что говорил директор, у меня постепен­
но увязывалось и укладывалось слышанное от других по
разным случаям и поводам жизни. Нет, Алексей Гри­
горьевич не панибратствует, спрашивает сильно, но в
этом спросе никогда не унижает достоинства человека.
Он может и расшуметься, и под горячую руку даже вы­
ругать, но если чувствует, что человек обижается, он
«спускает пары» и старается добиться того, чтобы чело­
век сам понял свою ошибку, и тогда уже «даст на всю
железку».
Тут я напомнил ему случай, который рассказала мне
А. В. Шнякина, инженер, возглавляющая заводскую ор­
ганизацию общества «Знание». В своем рвении по
устройству разного рода лекций по цехам она забыла
рамки финансового плана и допустила перерасход про­
тив сметы. Обнаружилось это в самые последние дни де­
кабря, когда ничего уже поправить было невозможно,
и директор, вызвав ее к себе, коротко сказал:
—
Пиши себе выговор.
И как ни уговаривала она его и ни объясняла, что это
случилось даже не по ее вине, он заставил ее написать
самой себе выговор, который был включен в директор­
ский приказ. Это было 30 декабря, а на другой день, во
599

время коллективной встречи Нового года, он подошел
к ней со своей широкой, простодушной улыбкой и чок­
нулся с ней:
—
За советскую деньгу!
—
И я нисколечко на него не обиделась,--совершен­
но искренне заключила свой рассказ Анастасия Василь­
евна.
Алексей Григорьевич сразу же вспомнил этот случай
и тоже широко и раскатисто рассмеялся.
—
А куда ей деваться? Перерасход? Перерасход. По­
няла? Поняла. Вот и пиши, чтобы не говорила потом, что
директор на нее напраслину возвел. И вообще,— пере­
шел он снова на серьезный тон,— я слежу, чтобы у чело­
века не исчез интерес к делу, на котором он находится,
не упала инициатива, энтузиазм, импульс к работе.
Это — главное. А чтобы он пришел от меня да сказал:
«А ну его к черту, пусть будет что будет, идет как
идет»,— это, по-моему, самое последнее дело.
Алексей Григорьевич опять помолчал, затем перешел
к следующему пункту своей «политики».
—
Дальше... На рожон я никогда не лезу. Принципи­
альности в смысле: «Директор я или не директор?..»
—
избегаю, потому что ни к чему она. Да и ни секретарь
парткома, ни предзавкома, ни комсомол просто не до­
пустят у нас, чтобы директор принял какое-то ошибочное
решение. Он придет и будет доказывать, если нужно,
придет с активом. А я смотрю. Если сказал один человек,
я еще, может, буду упираться. Пришел второй — я заду­
мался. А когда приходит третий или все вместе, тогда
деваться мне некуда, и я, хочешь не хочешь, сдаюсь. Вот
потому мы и не ругаемся. Ну, где-то там и расшумимся
и поспорим, а потом все равно договоримся, найдем
оптимальное решение, независимо — от директора оно ис­
ходит или еще от кого. Но если решение принято, а по­
том начинаются разные сомнения да колебания, тут я
уже никогда его не меняю,— в мирном, несколько даже
добродушном тоне его голоса вдруг прорывается реши­
тельная и жесткая нотка. — Никогда!
Была у меня позже обо всем этом речь и с председа­
телем завкома Н. М. Притыкиным. Он подтвердил мне
то, что говорил директор.
—
Бывают ли конфликты у вас с руководством и как
они решаются? — спросил я.
—
Конфликты? Что-то не припомню^ А несогласия,
600

понятно, бывают. Ну, например, по увольнению. Дирек­
тор пишет — согласовать с завкомом . Ну, а мы начинаем
изучать и человека, и все обстоятельства — что да как?
И, бывает, выносим решение: в увольнении такого-то ди ­
ректору отказать.
—
А директор?
—
А что ему делать, если есть решение завкома? По­
ворчит, поворчит и успокоится. Бывают несогласия и в
других случаях, но мы всегда находим совместные ре­
шения.
—
А обострения?
—
Обострения? Может, и были бы, но наш директор
до этого не доводит. И вообще в отношении к завкому
никаких препятствий не чинит, наоборот, способствует,
а то даже и сам берет инициативу в руки.
Приводятся примеры. Самодеятельность: «Разве мы
без него такую бы махину подняли? Другому ведь без­
различно— есть оркестр какой-нибудь туш сыграть, и
ладно. А Алексей Григорьевич придает этому воспита­
тельное значение и ничего не жалеет: через своих хозяй­
ственников добывает инструменты, костюмы, премии
дает.
Или дошкольные учреждения. У нас эта проблема
снята, никаких очередей нет, полностью все обеспечены,
и директор на конференции, как говорится, под ожив­
ленье в зале, обращается: «Товарищи женщины, давайте
детей, места пустуют».
Или — о коллективном договоре. Тут уж я скажу сло­
вами директора:
—
Другие считают, что это формальность, пустая бу­
мажка. А для нас это закон, и мы стараемся выполнить
его со всей скрупулезностью. Это имеет сильное мораль­
ное воздействие на коллектив. Если люди видят, что ад­
министрация все свои обязательства выполнила,— куда
им деваться? Надо и им выполнять. Когда ты сам вы­
полняешь, тогда можешь и требовать. Как со школой —
раньше меня критиковали: «Учиться негде». А теперь у
нас полный учебный комбинат, и школа рабочей молоде­
жи, и институт с двумя факультетами; теперь я их жучу:
«Почему плохо учитесь?» Вот и все, и вся моя полити­
ка,— повел директор разговор к концу.—
Ну, а главное,
конечно, честность. Честность — лучшая политика.
Но долгий разговор об этом «главном» у нас был уже
со словоохотливым шофером Николаем Шадриным (шо­
601

феры ведь всё знают), когда мы ездили с ним в школу-
интернат и в совхоз, над которым шефствует завод:
—
Чего греха таить, ведь всяко иной раз с «руководя­
щим» случается: то «запутался» с квартирой, то с жен­
щиной, или в какой-нибудь компании, или с охотой, или
ему отдельный обед под белой салфеточкой несут,— и все
это на людях да за государственный счет. У нас таких
вещей не встречается, и никакой корысти или никакого
дальнего прицела мы не видим.
Не обошлось и* без моего вопроса: а как же руково­
дят те, кто «запутался», как они могут руководить? Из
ответов спутника я понял, что в этом заводском коллек­
тиве подобные, пожалуй, не сумели бы и ужиться, а не
то что руководить. Об этом со всей выразительностью го­
ворит такое ЧП: при выборах парткома был забаллоти­
рован его прежний секретарь. Пришел он перед этим по
рекомендации райкома с другого завода и принес совсем
другие традиции: в цеха не ходил, людей не знал и не
старался узнать, да и вообще поставил себя над коллек­
тивом. И вот, когда подошли новые перевыборы, многие
коммунисты прямо предупреждали, что они будут голо­
совать против него. С этим не посчитались, снова реко­
мендовали непопулярного человека в состав парткома,
ивот—ЧП.
Стиль работы нового секретаря — инженера-кон -
структора М. П. Мартынова я мог наблюдать сам. Вот
человека приняли кандидатом в члены партии, он должен
был пойти в райком за получением своего партийного
документа и не пошел — было некогда.
—
Как же так «некогда»? — спрашивает Михаил
Петрович.—
Вступление в партию — это второе рожде­
ние, вторая жизнь человека. И с чего же вы ее начинае­
те? А как будет дальше? Как вы будете разговаривать
с беспартийными, с каким моральным правом? И как вы
будете смотреть им в глаза?
Это был не «разнос» и не нотация, это был простой,
но суровый и убеждающий разговор, и провинившийся
дал слово, что он сегодня же пойдет в райком.
А вот другой случай. Молодой женщине подошло
время переходить из кандидатов в члены партии,' а она
медлила с заявлением. Начались разговоры в цехе, во­
прос дошел до партийного комитета, и секретарь стал
разбираться в нем сам. Оказывается, женщина беремен­
на, ей предстоят первые роды, она их просто по-женски
602

боится. Приходил муж и просил отсрочить оформление
ее партийных дел до того, как все благополучно кончит­
ся. И секретарь дает заключение: повременить. В этом
разном отношении к небрежному «некогда» и по-челове ­
чески понятному «боюсь» и заключается, по-моему, стиль
работы Мартынова.
Таковы мои омские впечатления, и основное в них —
опять же роль нравственного начала в формировании и
жизни коллектива, в превращении массы людей в живой
и одухотворенный общественный организм. И роль лич­
ности руководителя как носителя этого нравственного
начала.
Когда за столом жюри смотра художественной само­
деятельности в течение двух выходных дней с десяти
утра и до шести вечера бессменно сидел пожилой шести­
десятилетний человек (а публика в течение дня меня­
лась) — разве люди не видели и не ценили это?
Если директору не несут в кабинет особый обед под
белой салфеткой, и он, когда ему приходится обедать на
заводе, ест в столовой вместе со всеми, разве они этого
не видят?
Или: был рабочий, и жил хорошо, и все шло нор­
мально. Потом что-то надломилось в его жизни, и чело­
век запил и пьяный попал под машину, погиб. Скажут,
туда ему и дорога. Но он — из старой гвардии, он начи­
нал строить завод в самые трудные годы, он ветеран,— и
директор идет за его гробом. Разве и этого люди не ви­
дят? Я был у Алексея Григорьевича дома, узнал его
семью, обычную, трудовую: жена работает преподавате­
лем вуза, сын и сноха — на заводе, и только одна, общая
любимица внучка Наташенька еще не имеет трудового
стажа*: ей нет и годика.
И так из крупиц, из мельчайших, еле заметных штри­
хов, складывается нравственный авторитет человека, на
которого «народ смотрит», тот подлинный авторитет, без
ходуль'и фальшивой помпезности, что позволяет и дает
ему право и силу, раскрывая нравственные потенции на­
рода, поднимать людей на большие дела.
С ощущением этого я и выехал из Омска, смотрел,
как за окнами вагона проплывают фермы громадного
моста через красавец Иртыш, как уходят в ночную темь
городские огни, превращаясь постепенно в далекое заре­
во. И было грустно расставаться с этим красивым
городом.
603

А ведь здесь когда-то стояла мрачная крепость, в ко ­
торой Ф. М. Достоевский отбывал каторгу. Здесь, в чис­
ле многих других, отбывал ссылку после каторги декаб­
рист Н. В. Басаргин, оставивший после себя интересные
«Записки», в которых, прославляя патриотизм и самоот­
верженность русского народа, писал: «Дайте ему только
•хороших, честных вожатых, покажите, что вы имеете в
виду его благо, его пользу, и тогда ведите его куда угод­
но: он заплатит вам за каждое сделанное ему добро не­
ограниченной преданностью, самым бескорыстным усер­
дием».
И я был очень рад, что здесь, в нашем современном
Омске, мне удалось найти и* своими глазами увидеть
живое воплощение этих мудрых заветов, идущих из глу­
бины нашей русской истории.
И наконец — Сухомлинский.
История моих отношений с ним сложна, но, на мой
взгляд, примечательна. Впервые я познакомился с ним
по его книге «Формирование коммунистических убежде­
ний молодого поколения», книге, которая оставила у
меня двойственное впечатление: под очень интересный и
полезный опыт хорошего и вдумчивого директора сель­
ской школы автор решил подвести теоретическую базу,
но сделал это крайне сухо, мертво и догматически. Было
очевидно, что над живой жизнью, которой так богата
была эта книга, довлеет заданный тезис примерно такого
содержания: нравственность вытекает из соответствия
производительных сил и производственных отношений
и нужна для достижения гармонического единства тех
же производительных сил и производственных отноше­
ний. Одним словом, недоброй памяти вульгарный социо­
логизм, пытающийся всю сложность жизни свести к пря­
молинейно-доктринерским «основам».
Так я и сказал в своей «Трудной книге». Никакого
ответа тогда я от Сухомлинского не получил, но впослед­
ствии, когда в откровенной беседе я затронул этот мо­
мент, Василий Александрович очень тихо, но твердо ска­
зал: «Не будем об этом». Как мне кажется, ни в одной
последующей работе его я не встречал уже смутившего
меня социологизма, зато все с большим и большим вни­
манием читал часто попадавшиеся статьи Сухомлинско­
го, и мнение об авторе их у меня стало меняться.
604

Затем ему, уже члену-корреспонденту Академии пе­
дагогических наук, было присвоено звание Героя Социа­
листического труда, после этого мы встретились лично и
накоротке побеседовали на дискуссии по вопросам нрав­
ственности, которая устраивалась в ЦК ВЛКСМ, и, на­
конец, я прочитал в «Литературной газете» его статью
«Глазами и сердцем патриота». Статья эта заинтересова­
ла меня и постановкой вопроса («Как добиться того, что­
бы дети стали нам братьями по возвышенной идее, как
достигнуть гармонии мысли и дела, убеждения и по­
ступка?») и рядом тонких наблюдений. Особенно взвол­
новал меня рассказ о Юре Кобыляцком:
«Никогда не забуду солнечного весеннего утра, когда
все мои дети пришли в Дубраву Героев, чтобы разрых­
лить почву. Все пришли с лопатами, а Юра Кобыляцкий
без лопаты.
—
Где твоя лопата, Юра?
Мальчик молчит, потупив голову... На глазах у маль­
чишки слезы... «Пошел в сарай взять лопату, вижу, стоит
она — окровавленная. Мать только что отрубила голову
курице. А курицу-то принесла с колхозной фермы... Р а з ­
ве можно такой .лопатой копать эту землю?»
Изумительно! И выводы:
«Душа человеческая — вот что главное в патриотиче­
ском воспитании. Какая бы возвышенная и отвлеченная
истина ни открывалась перед ребенком, каким бы широ­
ким ни был ее общественно-политический смысл, она
всегда должна затрагивать в детской душе что-то глубо­
ко личное. И чем тоньше это прикосновение, тем ярче
высвечивает свет гражданской идеи уголки его собствен­
ной души, тем выше требования, которые ставит перед
собой новый гражданин».
После этого я написал ему письмо:
«В одной из своих статей, несмотря на значительный
критический запал в «Трудной книге», я сослался на Вас
как на педагогический авторитет и как на своего едино­
мышленника («Только добро, только ласка, только лю ­
бовь всемогущи» — золотые Ваши слова), и получил и в
свой, и в Ваш адрес залп обывательского ожесточения.
И вот новая Ваша работа. Мне кажется, Вы вносите
в общую теорию воспитания какую-то теплую искру, пе­
рекликаясь с Ушинским, Толстым и Корчаком. Если ска­
зать откровенно, у меня назревает большая потребность
побывать у Вас».
605

В своем ответе Сухомлинский пишет: «Добрым быть
трудно. Многие видят в доброте и сердечности чуть ли
не угрозу дисциплине и самодисциплине, требовательнос­
ти человека к человеку и общества к человеку. А между
тем из людей, воспитанных в детстве в атмосфере дубин­
ки и жестокости, вырастают недисциплинированные,
нравственно жестокие люди.
Мне не дает покоя жестокий дух, царствующий порою
в деле воспитания в семье и даже в некоторых школах.
У меня много писем родителей, повествующих о страш­
ных вещах. В одной школе («образцовой!» — хотя что
такое образцовая школа, я никак не пойму) додумались
до того, что весь класс повели к психиатру на предмет
определения, кто из детей может учиться в этой школе,
а кто — психически ненормальный и учиться не может.
Дикость какая-то .. . Организуют совместные собрания
родителей и учеников, выставляя на глумление детскис
беды, и после этого во многих домах бывает порка, у де­
тей это вызывает только озлобление к школе и к учителю.
У меня больше сотни писем, в которых звучит одна и та
же жалоба, когда учитель говорит матери: «Выпороть
его надо, вот и вся педагогика».
Нет, это не сентиментальная нежность, бегущая ,от
человеческих страданий ради собственного спокойствия.
Сухомлинский сам прошел всю войну и в своем теле нес
ее осколки. У Сухомлинского фашисты повесили жену,
убили ребенка. Сухомлинский принял в свою душу всю
тяжесть человеческого зла и гражданского горя. И из
этого океана собственных страданий он ищет и находит
выход в добре, в любви, в подлинной человечности, на
которых должно и будет строиться будущее общество.
Отсюда и боль, и страдания ума и сердца.
В конце концов я поехал к нему. Между нами уста­
новилось полное согласие и понимание («Я очень рад,—
пишет он в следующем письме,— что у нас много общего
во взглядах и что мы даже приближаемся друг к другу
в своих творческих планах»). И вот тут-то Василий
Александрович сказал запомнившиеся мне слова о свя­
тости:
—
Я верю в святость, в человеческую святость. А ко­
гда вижу торжествующее зло, это вызывает у меня почти
физическу ю бол ь.
Эта обнаженность чуткого сердца пронизала всю
нашу последующую переписку, которая продолжалась,
606-

по сути дела, до последнего месяца жизни Василия Алек­
сандровича.
Дело не только в воспитании как таковом, утверждал
Сухомлинский. Дело в чем-то большем, общем, дело в
жизни, в ее общественной и нравственной атмосфере, в
людях, в человеческих отношениях, которые тоже воспи­
тывают (по существу, они-то и воспитывают) и формиру­
ют людей.
«Девальвация ценностей... Ребенок, воспитывающий­
ся в атмосфере обесценивания человека, чувствует, что
он — пылинка в вихре судьбы, и он легкомысленно от­
носится и к собственной судьбе, и к чужой, он обезличи­
вается и опустошается. Не сюда ли уходят психологиче­
ские корни страшного явления — преступности?..»
Одну из последних своих статей Сухомлинский начи­
нает с рассказа о том, как он получил разрешение на сви­
дание с молодым человеком, приговоренным к расстрелу,
и имел с ним большую и откровенную беседу.
«Меня интересовало в этом человеке как раз то, о чем
пишете и Вы: как же получилось, что девятнадцатилет-
нему юноше убить человека — все равно, что муху зада­
вить? Действительно, это ужас и нравственный распад».
Это его письмо заканчивалось следующим выводом:
«Я все больше убеждаюсь в том, что нравственное на­
чало, которое надо утверждать в каждом человеке,— это
прежде всего способность относиться к жизни человече­
ской как к величайшему богатству. Способность беречь,
оберегать чужую жизнь».
Это был подход к глубочайшим и острейшим пробле­
мам — проблемам ценности человеческой жизни как та­
ковой.
И вот его последнее письмо (29 июля 1970 г.) , которое
я приведу почти полностью:
«Я согласен с Вами: для того чтобы ценить, оберегать
чужую жизнь, чутко прикасаться к ней, относиться как
к величайшей ценности, надо поднять собственное само­
сознание человека. Я бы сказал: остро реагировать на
малейшее попрание, принижение человека как личности,
быть гордым и независимым.
Во время тяжелой, трудной беседы с этим живым
мертвецом я с ужасом чувствовал, что в нем какая-то
безликость, нет самого главного — чувствования души
рядом живущего человека. Он и мать свою на протяже­
нии всей небольшой своей жизни считал орудием и сред­
607

ством удовлетворения собственных прихотей и желаний.
У него не было любви к человеку просто за то, что это
человек, он не испытывал, не мог испытывать величайшей
радости — потребности в другом человеке. Всех людей,
которых видели его глаза, он рассматривал с точки зре­
ния собственной выгоды. Мне кажется, что эгоизм — это
первопричина рака души... С малых лет у ребенка не
культивируется чувства счастья и радости из-за того,
чтобы живущий рядом с ним человек был счастлив.
И еще одно: мне эта черта представляется исключи­
тельно важной. До совершеннолетия, до зрелости
человек этот не испытывал' горя, страдания, беды, не­
взгод. Детство, отрочество, ранняя юность его были недо­
пустимо безоблачны. Мне кажется, это совершенно
ненормальное воспитание. Чтобы стать гармоническим
человеком, малыш, потом отрок, подросток, юноша дол­
жен перестрадать страданиями человеческими. Только
при этом условии он будет правильно, чутко видеть дру­
гого человека и — быть бесстрашным. Тип же, о котором
я рассказываю, настолько нагл, насколько и труслив. Он
не может быть великодушным и добрым именно потому,
что он труслив. Настоящее воспитание — это воспитание
в духе бесстрашия. Подлинная доброта, готовность защи­
тить слабого и беззащитного — это прежде всего муже­
ство, бесстрашие души!
Вот святая святых той работы, которая должна совер­
шаться в каждой человеческой индивидуальности — ду­
ховная безбоязненность! Скорее голову дать на отсече­
ние, чем слово криво сказать, чем неправду покрывать,
чем глаза закрыть на несправедливость, на унижение не
только одного человека, но и всего рода человеческого.
Духовная несгибаемость — вот что представляется мне
главным среди воспитания человеческих качеств, кото ­
рые надо лепить, ваять уже в маленьком человеке.
Я знаю один удивительный факт. Молодые люди по­
женились, но счастливо прожили только три месяца. Она,
работая в поле, простудилась, слегла в постель и не под­
нималась шестнадцать лет. Он — настоящий герой, я бы
таких людей орденами награждал — не отступился от
нее, не стал подлецом и предателем. Он ухаживал за ней,
как за ребенком. И я уверен, что силой, поднявшей ее че­
рез шестнадцать лет, была его духовная несгибаемость,
верность — бесстрашие. Человеческую верность нам надо
окружать ореолом героизма... Быть любящим сыном ма­
608

тери своей, быть верным супругом во сто крат труднее,
чем выполнить норму на производстве, чем двадцать ча­
сов просидеть за рулем комбайна... З а перевыполненные
проценты человек получит деньги, и вообще это еще не
героизм. Д а здравствует герой, способный заставить свое
сердце быть верным, а душу, все свое существо — не ­
сгибаемым.
Подлинная работа души представляется мне как му­
жественное умение юноши — даже подростка — не от ­
ступаться ни на шаг от своего убеждения, от того, что
он считает святым и незыблемым. Но для этого надо,
чтобы у наших подростков и юношей были непреложные
святыни.
Но это предмет особого разговора».
Таковы те глубокие раздумья, через горнило которых
прошла педагогическая «осанна» Сухомлинского — его
вера в добро и мужество и в детей как носителей и хра­
нителей всего лучшего в человеке. В одном из писем он,
например, возмущается, что в школе исчезает слово
«дети», везде только и слышишь: «ребята».
«Дети — это вершина, поднявшись на которую отчет­
ливо видишь многие мерзости человеческой жизни, но
как раз с этой вершины эти мерзости не кажутся столь
страшными. С детьми веселее!»
И с ними ему действительно было весело, он с ними
жил, он ими жил и в них искал опору в решении мучав­
ших его проблем и противоречий. Совсем больной, в по ­
следние месяцы жизни («В эту зиму мы с Анной Иванов­
ной не болели, но зато я чувствую себя очень плохо, что-
то неладно с сердцем: бывает, проснусь ночью как будто
от какого-то толчка, и становится как-то не по себе») он,
директор, берет на себя работу с подготовительной груп­
пой шестилетних детей, еще раз начиная то, о чем писал
в своей очень доброй книге «Сердце отдаю детям».
«С детьми надо быть от утра до ночи. И в воскресе­
нье надо быть с ними. Но для меня это не тяжесть. Вы
знаете, вот сейчас вечер, а мне хочется, чтобы скорее
пришло утро и чтобы зазвенели опять их голоса».
В новогоднем письме от 1970 года он делится радос­
тью, что в необычно суровую для тех мест зиму дети при­
ходят в школу кормить птиц. В другой раз — рассказы­
вает случай, по сюжету весьма напоминающий историю
Павлика Морозова, но с иной развязкой. Мальчик только
что вступил в пионеры. Отец его работал шофером, во­
609

зил с колхозного поля початки кукурузы и одну машину
завез к своему брату. Мальчик это узнал, взволновался,
запротестовал и добился того, что отец вернул кукурузу
в колхоз.
«В связи с этим я хочу сказать вот что,— заканчивает
свой рассказ Сухомлинский,— от одного дня, от одного
поступка, бывает, зависит вся идейная жизнь человека.
Воспитывать эту идейную несгибаемость надо тогда, ко ­
гда человек маленький»..
Поэтому его так до боли волнуют вопросы педагоги­
ческой культуры.
«Мне не дает покоя дремучее педагогическое бескуль­
турье многих, очень многих учителей и доброй половины
родителей».
С возмущением он присылает мне вырезку из газеты,
где с одобрением рассказывается о том, как ученики из­
били своего товарища, который грубо вел себя с учитель­
ницей.
«Я не защищаю шалунов и нарушителей дисципли­
ны,— пишет он при этом. —
Понятна и горечь учительни­
цы. Но все-таки, как ни истолковывай эту заметку, как
ни «причесывай» ее, все равно из-под прически торчит
кулак...»
На следующий день, все еще не успокоившись, он де­
лает приписку:
«Прошел день, а я не могу успокоиться... Человек
стоит между зверем и ангелом. Где-то в глубине маль­
чишеского сердца дремлет зверек. И вот этого зверька
призывают разбудить, вместо того чтобы держать его
всегда в клетке».
Вот отсюда, на мой взгляд, и шла вся педагогика Су-
хомлинского: приглушить «зверя» и поддержать «анге­
ла» — педагогика, может быть, в известной мере и ро­
мантическая, но в той самой, человеческой мере, что и у
Корчака, Ушинского, Толстого, а в конце концов и у
Макаренко, хотя и исходившего из других позиций.
Кстати, о Макаренко. Это тоже одна из тем наших
с Василием Александровичем разговоров: личность и
коллектив, коллектив и личность. Да, коллектив — вели ­
кая сила, но Мыслим ли коллектив без нравственного на­
чала, которое несут в него образующие и формирующие
его личности? И не может ли в каких-то случаях коллек­
тив оказаться, напротив, деморализующим фактором?
И не сводится ли здесь все дело к тому, какое — «ангель­
610

ское» или «звериное» — начало берет верх в том или
ином коллективе? И здесь мы оказались единомышлен­
никами: я писал об этом в «Трудной книге» й в «Повести
о юности», он — в ряде своих статей. Коллектив для
него — живой общественный организм, но отнюдь не
арифметическая сумма индивидуумов.
«...Духовный мир коллектива и духовный мир личнос­
ти формируются благодаря взаимному влиянию. Чело­
век многое черпает в коллективе, но и коллектива не1г,
если нет многогранного, духовно богатого мира состав­
ляющих его людей» — так в посмертно опубликованной
статье «Педагог — коллектив
—
личность» он сформули­
рует свое решение этой проблемы.
Отсюда главный принцип и лозунг Сухомлинского:
учить человечности. А учить человечности — значит; про­
являть человечность, потому что «зло никогда не созда­
вало добра»,— это тоже одно из его исходных положе­
ний. Й это не только теоретическое положение, это осно­
ва его практической педагогической деятельности. Я
не собираюсь утверждать, что досконально изучил эту
деятельность (о чем теперь глубоко сожалею), но я
был у него в школе, на его уроках, знакомился с рабо­
той педагогического совета и психологической ко­
миссии.
На заседаниях этой комиссии обсуждались педагоги­
ческие характеристики наиболее трудных, сложных и
наиболее интересных детей,— не формально и не для
представления куда-то и зачем -то, а для себя, для соб­
ственной практики, и обсуждались, по существу, с иссле­
дованием и семейного, и общественного окружения, и
личности самого ребенка, мер, принимавшихся по отно­
шению к нему, его реакций и т. д. На основе всего этого
выносились рекомендации: «Создать обстановку добро­
ты: не допускать окриков со стороны педагога; если бу­
дут срывы, родителям не сообщать». Или: «Привлечь к
уходу за животными». Или: «Усилить требовательность,
привлечь к труду, развивать сосредоточенность, дисцип­
линированность («надо», «нельзя»); вмешаться в жизнь
семьи».
А вот вопросы, обсуждавшиеся на педсовете: «О пси­
хологической культуре урока», «Возрастные особенности
подростков», «Влияние личности учителя на личность
ученика», «Эмоциональная культура педагогического
процесса», «Духовные интересы учащихся» и т. д.
611

Воспитывать человечность... Но это значит в то же
время воспитывать человечную личность, а в ней — ее
нравственную ответственность за себя, за свои дела и по­
ступки. Поэтому Сухомлинский очень живо откликнулся,
например, на мою статью в «Известиях» «Лично ответ­
ствен», прочитав ее даже на педагогическом совете
школы.
«Ваша статья заставила задуматься над очень важны­
ми проблемами воспитания. С детства в кровь и в плоть
каждого гражданина нашей страны впитывается мысль:
«Что бы ни произошло, за меня кто-то отвечает; спраши­
вать будут с того, кто меня воспитывает; я рожден для
того, чтобы быть радостью для других; уже то, что я
живу на свете,— уже это должно приносить большое сча­
стье и папе, и маме, и учителю... Чем глубже проникает
этот взгляд в душу молодых людей, тем больше у нас
нравственных нахлебников».
«Вы спрашиваете,— отвечает он на мое письмо,— что
я думаю о требовательности в воспитании.
Я — за строгую требовательность к человеку, за стро­
гие нормы совершенствования и самосовершенствования.
Требовательность — обратная сторона доброты, гуман­
ности.
В практике воспитания мы придерживаемся правила:
каждый твой поступок отражается на других людях; не
забывай, что рядом с тобой человек; думать только о
себе, только о своем благе — это значит быть скотиной.
Право на уважение имеет лишь тот, кто уважает других
людей... Требовательность мы связываем с культурой же­
ланий. Я считаю исключительно важным научить челове­
ка управлять своими желаниями, сдерживать и ограни­
чивать свои желания».
И еще, в другом письме:
«Я нисколько не отрицаю понятия «нельзя» в воспи­
тании... Многие беды имеют своими корнями как раз то,
что человека с детства не учат управлять своими жела­
ниями, не учат правильно относиться к понятиям можно,
надо, нельзя.
Но я — за то, чтобы, воспитывая в человеке умение
управлять своими желаниями, возвышать человека, а не
унижать его, как это делают учителя, наказывая учени­
ков. Проблема возвышения человека — это, по-моему,
ключ к той нравственной сердцевине, которую нам надо
создавать».
612

Теперь о «нравственной сердцевине».
В самом начале нашей переписки я поделился с В а­
силием Александровичем замыслом моей будущей книги
«Нравственное начало», и он с большой живостью от­
кликнулся на этот мой «анонс».
«Все время размышляю над Вашими словами о роли
личного нравственного начала как движителя поведения
(и в то же время, по-видимому, тормоза, ограничителя).
Да, действительно, все наше воспитание стоило бы грош,
если бы мы не стремились утвердить в душе человеческой
силу, способную воспитывать самое себя. Человек яв­
ляется тем, чем он становится, оставаясь наедине с са­
мим собой. Истинная человеческая сущность выражается
в нем тогда, когда его поступками движет не кто-то, а его
собственная совесть.
...Мы недооцениваем эмоциональное воспитание. Д е­
тей не учат чувствовать, сопереживать, видеть себя в
другом человеке и в себе другого человека — вот в чем
беда.
Вся жизнь человека, вся жизнь нашего общества за­
висит в решающей мере от того, какая будет моральная
сердцевина у нашего человека. Советую Вам посвятить
одну из глав Вашей будущей книги идеалу, становлению
нравственного идеала молодого человека — моральных
святынь, веры во что-то незыблемое, неколебимое. Преж­
де всего веры в коммунистический идеал, в то, что чело­
век может и должен быть прекрасным. Веры в то, что че­
ловек полностью очистится от скверны, пережитков и
«нажитков».
Как не хватает школе именно этого — воспитания
идеалистов — в лучшем и первичном смысле этого поня-
тия».
Таков Сухомлинский, каким я его знал и каким сам
он отразил себя — «тут ни убавить, ни прибавить», как
сказано у Твардовского.
В нем не было ни бескрылой приземленности, ни бес­
почвенного романтизма. Это была большая и бесстраш­
ная перед самой собой, но верующая и в вере своей са­
моотверженная душа. Вера в нравственную сердцевину
человека совмещалась в нем с испепеляющим горнилом
раздумий, из которых он мучительно искал выхода. Эго
было единство двух трудно соединимых в одной душе
начал — утверждения и отрицания, и именно потому —
до крайности мучительное, может быть, трагедийное, со­
613

четавшее в себе и страдания честной, благородной души,
и ее высокие устремления. Как у Бетховена, как у Чай­
ковского, когда в одной симфонии противоборствуют и
все же совмещаются, сливаются воедино и трубные зву­
ки беспощадного Рока, Судьбы, и тонкие до нежности
движения души, и боль, и любовь, и надежда, и страст­
ное предчувствие грядущей Радости.
Таким Сухомлинский воскресает передо мной и сей­
час, когда я смотрю на присланную им фотографию. На
ней мы сняты среди цветов, хотя на улице в это время
лежал снег. Это созданная им школьная оранжерея. Мы
не позировали, засняли нас незаметно во время какого-
то, по пути, разговора, и на фотографии в его вырази­
тельных, точно говорящих руках, в глазах , его полуулыб­
ке на угловатом, по-крестьянски скуластом лице я вижу
живого Сухомлинского, полного силы, полного веры и
убежденности, с которыми он что-то в ту минуту доказы­
вал, что-то очень важное для него.
А на обороте мелким, ясным, хотя и своеобразным,
с какими-то загогулинками почерком написано:
«Дорогой Григорий Александрович! Пусть это фото
напоминает нам о том, что мы живем в одно время, и
время это бурное, трудное...
26. VI. 69, с. Павлыш. С. Сухомлинский».
Я назвал здесь имя Сухомлинского в числе родников,
что питают широкую и чистую реку жизни, среди «искр
великого пламени». Но меня не покидает желание напи­
сать о нем больше и глубже. Сухомлинский, человек и
педагог, с его интереснейшими и благородными идеями
о воспитании молодежи — пожалуй, уже и сам пламя, от
которого, я убежден, загорятся многие сердца.

ПУТИ и поиски
ечет время, сбрасывая год
за годом из живого потока жизни в
окаменевшие закрома истории, и так
же, год за годом, своими трудными
шагами идет жизнь, из прошлого в
будущее. Много путей пройдено
нами за это время, и еще больше,
видимо, придется пройти, прежде
чем завершатся наши тяжелые, за ­
вещанные историей поиски — поис ­
ки совершенного человека в совер­
шенном обществе.
Завершатся ли?
Иные отвечают на это сомнени­
ем, другие вовсе об этом не думают,
а просто живут, чтобы жить, а тре­
тьи ищут, надеются, страдают, оши­
баются, но ищут. И то, что таких
большинство, вселяет уверенность и
надежду: дорогу осилит идущий.
Представленные в этом сборнике
статьи — тоже своего рода поиски,
мысли, идущие след в след с жиз-
615

нью, с ее зигзагами, с ее взлетами и падениями, устрем­
лениями и неудачами.
Отсюда — широкий размах во взятом мной мате­
риале, в методе, в подходе к одной проблеме с разных
сторон, и попытках , иной раз повторяющихся, найти
во всем этом видимом разбросе какие-то общие за ­
кономерности.
Если, подводя итоги, попытаться графически изобра­
зить внутреннюю эволюцию писательской темы этого
сборника, то ее можно представить в виде кривой, начи­
нающейся от светлых истоков «Марьи» и «Повести о
юности», идущей потом от них к «Чести» и «Трудной
книге», к трудным проблемам «трудного детства» и даль­
ше — к вопросам преступности и поискам пути ее осмыс­
ливания и преодоления; и, наконец, как последний отре­
зок этой кривой — переход к нравственным и социально­
педагогическим проблемам, вытекающим из всего этого
сложнейшего комплекса; социально-педагогическим в
том смысле, в каком А. В. Луначарский в одном из вы­
ступлений употребил слово «антропогогика» — эго шире,
чем традиционная педагогика, воспитание детей, это вос­
питание человека в целом, широкая социальная педаго­
гика будущего. Это — то, без чего невозможно решить
конструктивные задачи нашей эпохи.
Определяющей же конструктивной задачей этой эпо­
хи является создание общества, где, говоря словами про­
граммы нашей партии, расцветают и полностью раскры­
ваются «лучшие нравственные качества свободного чело­
века», и потому «в процессе перехода к коммунизму все
более возрастает роль нравственных начал в жизни об­
щества».
Раз так, нам нужно непременно думать о воплощении
этих положений в жизнь, о природе добра и зла, о внут­
ренней механике человеческих отношений и их пере­
стройке.
«Ведь если бы люди старались хотя бы думать
больше о добром, это было бы большое достижение,
ведь думы и мечты рождают действия»,— так пишут чи­
татели.
И не будем иронизировать над этим, снимем с вопро­
сов нравственности флер религиозности, ханжества и
догматизма. Нравственность — могучий фактор совер­
шенствования жизни, особенно в обществе, где уничто­
жены эксплуатация человека человеком и социальное
616

неравенство, а экономическая база находится в руках
народа.
Правда, жизнь заставляет многих сомневаться в силе
этого фактора. «Вы вроде проповедуете самосовершен­
ствование,— пишет
мне одна читательница. — Это не
ново. Толстой и Ганди тоже мир не изменили. Конечно,
все же лучше, что они были, но что-то нужно другое,
а что—я исама незнаю. Знаю,что не нужнолжи и
лицемерия».
Конечно, мир развивается по своим объективным за­
конам, которыми в свое время пренебрегали и Ганди и
Толстой. А все-таки давайте порассуждаем, и, мне ка ­
жется, мы придем к признанию объективной необходи­
мости добра, нравственности и совершенствования как
основных принципов нового общества, «без лжи и лице­
мерия».
Да, мы многого сейчас не знаем, не понимаем, до мно­
гого доходим эмпирически, ценою тяж елых ошибок —
ведь нам многое приходится заново искать, решать и
строить.
Долгие десятилетия, можно сказать, века, человече­
ство жило единой мыслью и чмечтой: свергнуть! Весь
строй, через цепь, через исторический каскад сменяющих
друг друга и видоизменяющихся, но сохраняющих свою
сущность систем эксплуатации, приводил к извращению
человеческих отношений и калечению самой натуры че­
ловека. Такой тысячелетиями сложившийся порядок
жизни — свергнуть! Этот день грядущего взрыва опре­
делился в сознании человечества как некий решающий
исторический рубеж, за которым «воспрянет род люд­
ской». Это было высоким и благородным предметом по­
этических мечтаний.
Мы новую песнь, чудесную
пес нь
Теперь, друзья, начинаем.
Мы небо устроим здесь,
на земле,
Мы землю сделаем раем.
(Г. Гейне)
И вот этот рубеж перейден! Свергли!
И тогда обнаружилось, что путь к новому миру, путь
к коммунизму очень не легок, что он идет и через ста­
рые, и через, в процессе развития возникающие, новые
сложности, трудности и противоречия Эти противоречия
617

наряду с проблемами экономического, социального и по­
литического порядка находят свое выражение и в про­
блемах нравственности. В соотношениях мечты и р еаль­
ности, слова и дела, высоты принципов и фальшивого ве­
леречивого тумана, благородства и низости, пошлости,
ханжества, лицемерия и подлинного, горячего стремле­
ния к совершенствованию — и человеческой личности, и
общественных отношений.
А чем больше обнажаются эти противоречия, тем
большую остроту приобретает вопрос: как жить людям
друг с другом? Как организовать человеческие отноше­
ния, чтобы они утверждали и укрепляли те великие нрав­
ственные принципы, которые положены в основу нашего
общества?
Вот почему проблемы нравственности имеют у нас
отнюдь не узкобытовое, житейское, как это может ка ­
заться, а подлинно государственное и широкообществен­
ное значение, значение объективной необходимости и з а ­
кономерности.
Это не мы, это само время ставит перед нами такие
вопросы.
«Но изменит ли это жизнь? — сомневается моя чита ­
тельница. — Толстой-то не изменил!»
Да, не изменил и не мог он изменить тот мир. Тот мир
необходимо было сломать, выкорчевать, говоря словами
верхарновского кузнеца, «все зло, представшее веками»,
все «куски обиды и печали». Но вот эти старые основы
зла и несчастий беспощадным ходом истории были выре­
заны начисто, со всеми метастазами, а зло живет и на­
рушает ожидавшуюся «гармонию» и «лад жизни». Что
же получается? Достаточно ли, значит, одного ножа
истории? И что может довести до конца его очиститель­
ную работу? Только одно — постигать, вскрывать и пре­
секать истоки зла и не накапливать новые «куски обиды
и печали». Да, только совершенствование и само­
совершенствование, общественное и личное, личное и
общественное, и не только в торжественных гимнах и
славословиях, а на деле, в практике, в поведении, в отно­
шении друг к другу является сейчас непременным усло­
вием осуществления великих нравственных принципов,
заложенных в основу основ нашего общества. Осуще­
ствление! И в этом весь смысл исторического опыта на­
шего времени,— нет для логики другого пути и выхода.
Пусть не смущает нас это, может быть, несколько ста­
618

ромодное «толстовское» слово: самосовершенствование.
Заменим его другим, современным и более модным, «ки­
бернетическим» — саморегулирование, суть остается та
же: соотнесение себя к условиям жизни, к требованиям
коллектива, среды, времени, идей, принципов, приведе­
ние в соответствие с ними своих намерений и поступков,
самоанализ и самоконтроль, самосознание, умение разо­
браться в жизни, в людях, событиях, установление идеа­
лов и целей, а иногда и образцов поведения — все это
уточняет и конкретизирует это старомодное понятие и де­
лает его не только современным, но необходимым и обя­
зательным и для общества, и для отдельной личности.
Мораль в нашем обществе не может быть односторонней,
ибо у нас человек не песчинка и не винтик, он — цен­
ность, он — полнокровная, живая и творящая клетка об­
щества, и обязанности общества перед ним есть обязан­
ности перед самим собой, перед своим настоящим и бу­
дущим. А потому и к ним также применимы законы нрав­
ственности.
И вот когда саморегулирование станет обязательным
непреложным элементом нашего бытия, когда нравствен­
ность сделается полноправным фактором и критерием
жизни, когда ею будет пронизана вся организующая дея­
тельность государства, ;гогда она послужит" основопола­
гающим фактором большой педагогики, и перед этой си­
лой, не только взыскивающей и карающей, но воспиты­
вающей и направляющей, перед разумной и нравствен­
ной силой общества не устоит никакое зло.
«Ну, это философия!» — слышу я скептический голос.
Может быть. Но как великолепно сказал Маркс: «...Вы
не можете упразднить философию, не осуществив ее в
действительности» 1,
1970— 1972
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, с. 420.

СОДЕРЖАНИЕ
Развитие темы (Мой путь в пуб­
лицистику)
.......
Трудная книга. Судьбы. Письма.
Размышления.
Часть первая
Размышления над Арагвой
.
Философия без философии .
Часть вторая
.
На подступах
.
Желторотики
5
Часть третья
П ш е н а й ........................................ .......
Часть четвертая
З л о зл а ........................................
«Сознательный преступник» .
Тростинка гнется на ветру .
Э г о ........................................................
Часть пятая
Весы Ф е м и д ы ................................
Человек за решеткой
Сила добра ......
5
27
46
61
94
137
171
193
205
220
238
276
316
620

Часть шестая
Ценность жизни ..... 344
Искусство жизни
.
.
.
.
358
«Чему равняется человек»
.
.
384
Пути и поиски. И з публицистики
разных лет
«Никаких катастроф!»
.
.
.
.411
«Не хочу быть маленьким»
.
.
428
И вот люд и д ум аю т ............................... 445
Размышления об истоках
.
.
.
463
Присмотримся ближе
.
.
.
.
477
«Современная молодежь»
*..501
Нравственная позиция
.
.
.519
Стиму л ы и и д е а л ы ..................................... 536
«Таково это «я».
Из дневника и
писем Ф. Э . Дзержинского
.
556
Искры великого пламени
.
.
.
583
Пути и поиски .
.
.
.
.
,615

Медынский Г.,
М42 Избранные произведения. В двух томах.Т . II .
Трудная книга. Пути и поиски. М., «Худож. лит.»,
1973.
624 с.
Во втором томе «Избранных произведений» Г. Медын­
ского представлены его публицистические произведения,
поднимающие и рассматривающие проблемы нравственнос­
ти на современном этапе развития нашего общества (затра­
гиваются вопросы воспитания молодежи, формирования и
становления личности, преступности и борьбы с ней и т. п .) .
И «Трудная книга», и цикл очерков «Пути и поиски» ин­
тересны и значительны широтой охвата материала, его
актуальностью и остротой.
7-3 -2
62-73
Р2

ГРИГОРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ
МЕДЫНСКИЙ
Избранные произведения
в двух томах
том 2
Трудная книга
Судьбы. Письма. Размышления
Пути и поиски
Из публицистики разных лет
Редактор В. Борисова
Художественный редактор Ю. Боярский
Технический редактор Г. Лысенкова
Корректоры Г. Киселева и О. Наренкова
Сдано в набор 10. XI 1972 г. Подписано в печать
21. V 1973 г. А04123. Бум. типогр. No 3. Формат
84X108732, 19,5 печ. л . 32,76 уел. печ . л . 33,772
уч.-изд. л. Заказ 452. Тираж 100000. Цена 1р. 23 к.
Издательство «Художественная литература».
Москва, Б-78, Ново-Басманная, 19
Отпечатано с матриц ордена Ленина комбината печати
издательства «Радянська УкраУна» на Киевской книж­
ной фабрике республиканского производственного объе­
динения «Полиграфкнига* Госкомиздата УССР, ул. Во­
ровского, 24.