/
Автор: Гордиенко Н.С.
Теги: русская литература избранные сочинения русская культура русская философия
Год: 1984
Текст
РУССКИЕ
ПИСАТЕЛИ
О РЕЛИГИИ
ЦЕРКВИ
Избранная проза
Лениздат • 1984
84.3(2)1
П68
Составление, послесловие и комментарии
Н. С. Гордиенко
4803010101—215 07 вд €> Состав, оформление, послесловие,
П М17К03)—83 32 комментарии, Лсвиздат, 1984
'A. H. Радищев
ПУТЕШЕСТВИЕ
ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ
(Отрывок)
Если мы скажем и утвердим ясными доводами, что
ценсура с инквизициею принадлежат к одному корню;
что учредители инквизиции изобрели ценсуру, то есть
рассмотрение приказное книг до издания их в свет, то
мы хотя ничего не скажем нового, но из мрака протек-
ших времен извлечем, вдобавок многим другим, ясное
доказательство, что священнослужители были всегда
изобретатели оков, которыми отягчался в разные време-
на разум человеческий, что они подстригали ему кры-
лие, да не обратит полет свой к величию и свободе.
Проходя протекшие времена и столетия, мы везде
обретаем терзающие черты власти, везде зрим силу,
возникающую на истину, иногда суеверие, ополчающее-
ся на суеверие. Народ афинский, священнослужителями
возбужденный, писания Протагоровы! запретил, велел
все списки оных собрать и сжечь. Не он ли, в безумии
своем, предал смерти, на незагладимое во веки себе
поношение, вочеловеченную истину, Сократа. В Риме
находим мы больше примеров такового свирепствова-
ния. Тит Ливии повествует, что найденные во гробе
Нумы писания были сожжены повелением сената. В
разные времена случалося, что книги гадательные
велено было относить к претору. Светоний повествует,
1 П р о т а г о р (V в. до н. э.) — греческий философ; обвинен
афинскими властями в атеизме и приговорен к смерти. (Здесь и
далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания составителя.)
3
что кесарь Август таковых книг велел сжечь до двух
тысяч. Еще пример несообразности человеческого разу-
ма! Неужели, запрещая суеверные писания, власти-
тели сии думали, что суеверие истребится? Каждому в
особенности своей воспрещали прибегнуть к гаданию,
совершаемому нередко на обуздание токмо мгновенное
грызущей скорби, оставляли явные и государственные
гадания авгуров и аруспициев К Но если бы во дни про-,
свещения возмнили книги, учащие гаданию или суевет
рие проповедающие, запрещать или жечь, не смешно ли
бы было, чтобы истина приняла жезл гонения на суеве-
рие? чтоб истина искала на поражение заблуждения
опоры власти и меча, когда вид ее один есть наижесто-
чайший бич на заблуждение?
Но кесарь Август не на гадания одни простер свои
гонения, он велел сжечь книги Тита Лабиения 2. «Зло-
деи его, — говорит Сенека ритор, — изобрели для него
сие нового рода наказание. Неслыханное дело и необы-
чайное— казнь извлекать из учения. Но, по счастию
государства, сие разумное свирепствование изобретено
после Цицерона. Что быть бы могло, если бы троенача-
льники* за благо положили осудить разум Цицерона?*
Но мучитель скоро отмстил за Лабиения тому, кто
исходатайствовал сожжение его сочинений. При жизни
своей видел он, что и его сочинения преданы были
огню4. «Не злому какому примеру тут следовано, —
говорит Сенека! — его собственному*5. Даждь небо,
чтобы зло всегда обращалося на изобретателя его и
чтоб воздвигший гонение на мысль зрел всегда свои
1 Авгуры — в Древнем Риме жрецы, предсказатели будуще-
го по наблюдениям нал полетом и криком птиц или над небесными
явлениями — громом и молнией. Аруспиции (гаруспики) — пред-
сказатели по наблюдениям над внутренностями животных и над
молнией.
2Лабиений (I в. до н. э.)—римский историк и оратор,
горячий защитник республиканского строя.
3 Радищев имеет в виду триумвират, состоявший из Октавиана
(Августа), Антония и Лепида, наделенный неограниченной властью
(сначала в 43 г., затем в 37 г. до н. э.) «для учреждения респуб-
лики».
4 Сочинения Ария Монтана, издавшего в Нидерландах первый
реестр запрещенным книгам, вмещены были в тот же реестр.
(Прим. автора.)
6 Кассий Север, друг Лабиения, видя писания его в огне, ска-
зал: «Теперь меня сжечь надлежит, ибо я их наизусть знаю». Сие
подало случай при Августе к законоположению о поносительных
сочинениях, которое ло природному человеку обезьянству принято в
Англии и в других государствах. (Прим. автора.)
4
осмеянными, в поругании и на истребление осужден-
ными! Если мщение когда-либо извинительно быть мо-
жет, то разве сие.
Во времена народного правления в Риме гонения
такового рода обращалися только на суеверие, но при
императорах простерлось оно на все твердые мысли.
Кремуций Корд1 в истории своей назвал Кассия, дерз-
нувшего осмеять мучительство Августово на Лабиение-
вы сочинения, последним римлянином. Римский сенат,
ползая перед Тиверием, велел во угождение ему Кре-
муциеву книгу сжечь. Но многие с оной осталися спи-
ски. «Тем паче, — говорит Тацит, — смеяться можно
над попечением тех, кои мечтают, что всемогуществом
своим могут истребить воспоминовение следующего
поколения. Хотя власть бешенствует на казнь рассудка,
ко свирепствованием своим себе устроила стчд и
посрамление, им славу».
Не избавилнся сожжения книги иудейские при Анти«
охе Епифане2, царе Сирском. Равной с ними подвержены
были участи сочинения христиан. Император Диокли-
тиан3 книги священного писания велел предать сожже-
нию. Но христианский закон, одержав победу над м\
читсльством, покорил самих мучителей и ныне остается
во свидетельство неложное, что гонения на мысли и
мнения не токмо не в силах оных истребить, но" укоре-
нят их и распространят. Арнобий4 справедливо вос-
стает противу такового гонения и мучительства. «Иные
вещают, — говорит он, — полезно для государства, чтобы
сенат истребить велел писания, в доказательство хри-
стианского исповедания служащие, которые важность
опровергают древния религии. Но запрещать писания
и обнародованное хотеть истребить не есть защищать
богов, но бояться истины свидетельствования». Но по
распространении христианского исповедания священ-
нослужители оного толико же стали злобны против
писаний, которые были им противны и не в пользу.
Недавно порицали строгость сию в язычниках, недавно
почитали ее знаком недоверия к тому, что защищали,
1 Кремуций Корд —римский историк, уморивший себя го-
лодом в 25 г. и. э., при императоре Тиберии.
2 Аитиох IV Еп и фан —царь Сирии (175—164 гг. дои. э).
8 Диоклитиан (Диоклетиан, Гай Аврелий Валерий) — рим-
ский император (284—305 гг. н. э.).
4 Арнобий — христианский писатель, написавший в 303 году
сочинение «Семь книг против народов».
5
но скоро сами ополчилися всемогуществом. Греческие
императоры, занимался более церковными прениями,
нежели делами государственными, а потому управляв*
мые священниками, воздвигли гонение на всех тех, кто
деяния и учения Иисусовы понимал с ними различно.
Таковое гонение распростерлося и на произведение
рассудка и разума. Уже мучитель Константин \ Вели-
ким названный, следуя решению Никейского собора,
предавшему Ариево учение проклятию, запретил его
книги, осудил их на сожжение, а того, кто оные книги
* иметь будет, на смерть. Император Феодосии II прок-
лятые книги Нестория велел все собрать и предать огню.
На Халкидонском соборе то же положено о писаниях
Евтихия. В Пандектах Юстиниановых сохранены некото-
рые таковые решения. Несмысленные! не ведали, что,
истребляя превратное или глупое истолкование христи-
анского учения и запрещая разуму трудитися в ис-
следовании каких-либо мнений, они остановляли его
шествие; у истины отнимали сильную опору, различие
мнений, прения и невозбранное мыслей своих изречение.
Кто может за то поручиться, что Несторий, Арий, Евти-
хий и другие еретики быть бы могли предшественника-
ми Лютера, и если бы вселенские соборы не были со-
званы, чтобы Декарт родиться мог десять столетий пре-
жде. Какой шаг вспять сделан ко тьме и невежеству!
По разрушении Римския империи монахи в Европе
были хранители учености и науки. Но никто у них не
оспоривал свободы писать, что они желали. В 768 году
Амвросий Оперт, монах Бенедиктинский, посылая тол-
кование свое на Апокалипсис к папе Стефану III и про-
ся дозволения о продолжении своего труда и о издании
его в свет, говорит, что он первый из писателей просит
такового дозволения. «Но да не исчезнет, — продолжа-
ет он, — свобода в писании для того, что уничижение
поклонилося непринужденное Собор Санский в 1140
году осудил мнения Абелардовы2, а папа сочинения
его велел сжечь.
Но ни в Греции, ни в Риме, нигде примера не нахо-
дим, чтобы избран был судия мысли, чтобы кто дер-
знул сказать: у меня просите дозволения, если уста ва-
1 Константин (ок. 285—337 гг.) — римский император,объ-
явивший христианство государственной религией.
2 А бел ар д (Пьер Абеляр; 1079—1142)—французский фило-
соф и богослов, профессор богословия в Парижском университете«
б
ши отверзать хотите на велеречие; у нас клеймится ра-
зум, науки и просвещение, и все, что без нашего клейма
явится в свет, объявляем заранее глупым, мерзким, не-
годным. Таковое постыдное изобретение представлено
было христианскому священству, и ценсура была совре-
менна инквизиции.
Нередко, проходя историю, находим разум суеверию,
изобретения наиполезнейшие современниками грубейше-
му невежеству. В то время, как боязливое недоверие к
вещи утверждаемой побудило монахов учредить ценсу-
ру и мысль истреблять в ее рождении, в то самое время
дерзал Колумб в неизвестность морей на искание Аме-
рики; Кеплер предузнавал бытие притяжательной в при-
роде силы, Ньютоном доказанной; в то время родился
начертавший в пространстве путь небесным телам Ко-
перник. Но к вящему сожалению о жребии человече-
ского умствования скажем, что мысль великая рождала
иногда невежество. Книгопечатание родило ценсуру; ра-
зум философский в XVIII столетии произвел иллумина-
тов1.
В 1479 году находим древнейшее доселе известное
дозволение на печатание книги. На конце книги под за-
главием: «Знай сам себя», печатанной в 1480 году, при-
соединено следующее: «Мы, Морфей Жирардо, божиим
милосердием патриарх Венецианский, первенствующий
в Далматии, по прочтении вышеписанных господ, сои-
детельствующих о вышеписанном творении, и по тако-
вому же оного заключению и присоединенному доверению
также свидетельствуем, что книга сия православна и
богобоязлива». Древнейший монумент ценсуры, но не
древнейший безумия!
Древнейшее о ценсуре узаконение, доселе известное,
находим в 1486 году, изданное в самом том городе, где
изобретено книгопечатание. Предузнавали монашеские
правления, что оно будет орудием сокрушения их вла-
сти, что оно ускорит развержение общего рассудка, и мо-
гущество на мнении, а не на пользе общей основанное, в
книгопечатании обрящет свою кончину. <...>
Итак, священники хотели, чтобы одни причастники их
власти были просвещенны, чтобы народ науку почитал
божественного происхождения, превыше его понятия и
1 Иллуминаты (иллюминаты, от лат. illumlnatlo — освеще-
ние)—тайное общество, основанное в 1776 году в Баварии иезуи-
том А. Вейсгауптом. Ликвидировано в 1784—1785 гг. Было возоб-
новлено в 1880 г.
7
не смел бы оныя коснуться. Итак, изобретенное на за-
ключение истины и просвещения в теснейшие пределы,
изобретенное недоверяющею властию ко своему могуще-
ству, изобретенное на продолжение невежества и мрака,
ныне во дни наук и любомудрия, когда разум отряс не-
сродные ему путы суеверия, когда истина блистает сто«
лично паче и паче, когда источник учения протекает до
дальнейших отраслей общества, когда старания прави-
тельств стремятся на истребление заблуждений и на от-
верстие беспреткновенных путей рассудку к истине, по-
стыдное монашеское изобретение трепещущей власти
принято ныне повсеместно, укоренено и благою прием-
лется преградою блуждению. Неистовые! осмотритесь,
вы стяжаете превратностию дать истине опору, вы за-
блуждением хотите просвещать народы. Блюдитеся убо,
да не возродится тьма. Какая вам польза, что властво-
вати будете над невеждами, тем паче загрубелыми, что
не от недостатка пособий к просвещению невежды пре-
были в невежестве природы или паче в естественной
простоте, но, сделав уже шаг к просвещению, останов-
лены в шествии и обращены вспять, во тьму гонимы?
Какая в том вам польза боротися самим с собою и ис-
торгать шуйцею, что десницею насадили? Воззрите на ве-
селящееся о сем священство. Вы заранее уже ему слу-
жите. Прострите тьму и почувствуйте на себе оковы,
если не всегда оковы священного суеверия, то суеверия
политического, не столь хотя смешного, но столь же па-
губного.
По счастию, однако же, общества, что не изгнали из
областей ваших книгопечатание. Яко древо, во всегдаш-
ней весне насажденное, не теряет своея зелености, тако
орудия книгопечатания остановлены могут быть в дей-
ствии, но не разрушены.
Папы, уразумев опасность их власти, от свободы пе-
чатания родиться могущей, не укоснили законоположить
о ценсуре, и сие положение прияло силу общего закона
на бывшем вскоре потом соборе в Риме. Священный
Тиверий, папа Александр VI, первый из пап законопо-
ложил о ценсуре в 1507 году. Сам согбенный под всеми
злодеяниями, не устыдился пещися о непорочности ис-
поведания христианского. Но власть когда краснела!
Буллу1 свою начинает он жалобою на диавола, который
куколь сеет во пшенице, и говорит: «Узнав, что посред-
> Булла — папское послание.
8
ством сказанного искусства многие книги и сочинения
в разных частях света, наипаче в Кельне, Майнце, Три-
ере, Магдебурге напечатанные, содержат в себе разные
заблуждения, учения пагубные, христианскому закону
враждебные, и ныне еще в некоторых местах печатают-
ся, желая без отлагательства предварить сей ненавист-
ной язве, всем и каждому сказанного искусства печат-
никам и к ним принадлежащим и всем, кто в печатном
деле обращается в помянутых областях, под наказанием
проклятия и денежныя пени, определяемой и взыскива-
емой почтенными братиями нашими, Кельнским, Майнц-
ким, Трирским и Магдебурским архиепископами или
их наместниками в областях их в пользу апостольской ка«.
меры, апостольскою властию наистрожайше запрещаем^
чтобы не дерзали книг, сочинений или писаний печатать
или отдавать в печать без доклада вышесказанным ар-
хиепископам или наместникам и без их особливого
и точного безденежно испрошенного дозволения; их же
совесть обременяем, да прежде нежели дадут таковое
дозволение, назначенное к печатанию прилежно рас-
смотрят или чрез ученых и православных велят рассмот-
реть и да прилежно пекутся, чтобы не было печатано
противного вере православной, безбожного и соблазн
производящего». А дабы прежние книги не соделали бо-
лее несчастий, то велено было рассмотреть все о книгах
реестры и все печатные книги, а которые что-либо со-
держали противное кафолическому1 исповеданию, те
сжечь...
В 1515 году Латеранский собор о ценсуре поло-
жил, чтобы никакая книга не была печатана без ут-
верждения священства.
Из предыдущего видели мы, что ценсура изобрете-
на священством и ему была единственно присвоена.
Сопровождаемая проклятием и денежным взысканием,
справедливо в тогдашнее время казаться могла ужас-
ною нарушителю изданных о ней законоположений. Но
опровержение Лютером власти папской, отделение раз-
ных исповеданий от римския церкви, прения различных
властей в продолжение тридесятилетней войны' произ-
вели много книг, которые явилися в свет без обыкно-
венного клейма ценсуры. Везде, однако же, духовенство
присвояло себе право производить ценсуру над издани-
ями; и когда в 1650 году учреждена была во Франции
Здесь — римско-католическому.
9
ценсура гражданская, то богословский факультет Па-
рижского университета новому становлению противу-
речнл, ссылайся, что двести лет он пользовался сим
правом.
Скоро по введении 1 книгопечатания в Англии учре-
ждена ценсура. Звездная палата, не меньше ужасная
в свое время в Англии, как в Испании инквизиция или
в России тайная канцелярия, определила число печат-
ников и печатных станков; учредила освобождателя,
без дозволения которого ничего печатать не смели.
Жестокости ее против писавших о правительстве не-
счетны^ и история ее оными наполнена. Итак, если в
Англии суеверие духовное не в силах было наложить на
разум тяжкую узду ценсуры, возложена она суеверием
политическим. Но то и другое пеклися, да власть бу-
дет всецела, да очи просвещения покрыты всегда пре-
будут туманом обаяния и да насилие царствует на счет
рассудка...
Книгопечатание до перемены 1789 года, во Фран-
ции последовавшей, нигде толико стесняемо не было,
как в сем государстве. <...> парижская полиция сви-
репствовала против писаний и писателей. В Бастильских
темницах томилися несчастные, дерзнувшие осуждать
хищность министров и их распутство. Если бы язык
французский не был толико употребителен в Европе, не
был бы всеобщим, то Франция, стеня под бичом ценсу-
ры, не достигла бы того величия в мыслях, какое явили
многие ее писатели. Но общее употребление француз-
ского языка побудило завести в Голландии, Англии,
Швейцарии и Немецкой земле книгопечатницы, и все,
что явиться не дерзало во Франции, свободно обнародо-
вано было в других местах. Тако сила, кичася своими
мышцами, осмеяна была и не ужасна; тако свирепства
пенящиеся челюсти праздны оставалися, и слово твер-
дое ускользало от них непоглощенно.
Но дивись несообразности разума человеческого.
Ныне, когда во Франции все твердят о вольности, когда
необузданность и безначалие дошли до края возможного,
ценсура во Франции не уничтожена. И хотя все там пе-
чатается ныне невозбранно, но тайным образом. Мы не-
1 Виллиам Какстоя, лондонский купец, завел в Англии книго-
печатницу при Эдуарде IV, в 1474 году. Первая книга, печатанная
на английском языке, была «Рассуждение о шашечной игре», пере-
веденное с французского языка. Вторая — «Собрание речений и
слов философов», переведенное лордом Риверсом. (Прим. автора.)
10
давно читали, да восплачут французы о участи своей и
с ними человечество! мы читали недавно, что народное
собрание, толико же поступая самодержавно, как досе-
ле их государь, насильственно взяли печатную книгу и
сочинителя оной отдали под суд за то, что дерзнул
писать против народного собрания. Лафает1 был испол-
нителем сего приговора. О Франция! ты еще хождаешь
близ Бастильских пропастей. <..«>>
1790
1 Лафает (маркиз де Лафайет; 1757—1834)—участник вой«
ны американских колоний Великобритания 8а независимость, дея-
тель французской революции 1769 г.
А. И. Герцен
БЫЛОЕ И ДУМЫ
(Отрывки)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава II
Мне было около пятнадцати лет, когда мой отец
пригласил священника давать мне уроки богословия,
насколько это было нужно для вступления в универси-
тет. Катехизис1 попался мне в руки после Вольтера.
Нигде религия не играет такой скромной роли в деле
воспитания, как в России, и это, разумеется, величай-
шее счастие. Священнику за уроки закона божия пла-
тят всего полцены, и даже это так, что тот же священ-
ник, если дает тоже уроки латинского языка, то он за
них берет дороже, чем за катехизис.
Мой отец считал религию в числе необходимых ве-
щей благовоспитанного человека; он говорил, что на-
добно верить в священное писание без рассуждений,
потому что умом тут ничего не возьмешь, и все мудро-
вания затемняют только предмет; что надобно испол-
нять обряды той религии, в которой родился, не вдава-
ясь, впрочем, в излишнюю набожность, которая идет
старым женщинам, а мужчинам неприлична. Верил ли
он сам? Я полагаю, что немного верил по привычке, из
приличия и на всякий случай. Впрочем, он сам не ис-
полнял никаких церковных постановлений, защищаясь
расстроенным здоровьем. Он почти никогда не прини-
1 Катехизис— книга, содержащая в вопросно-ответной
форме краткое изложение основ вероучения в предназначенная
для первоначального религиозного обучения.
12
мал священника или просил его петь в пустой зале,
куда высылал ему синенькую бумажку. Зимою он
извинялся тем, что священник и дьякон вносят такое
количество стужи с собой, что он всякий раз просту-
жается. В деревне он ходил в церковь и принимал
священника, но это больше из светско-правительствен-
ных целей, нежели из богобоязненных.
Мать моя была лютеранка и, стало быть, степенью
религиознее; она всякий месяц раз или два ездила в
воскресенье в свою церковь, или, как Бакай упорно
называл, «в свою кирху», и я от нечего делать ездил с
ней. Там я выучился до артистической степени пере-
дразнивать немецких пасторов, их декламацию,и пусто-
словие, — талант, который я сохранил до совершенноле-
тия.
Каждый год отец мой приказывал мне говеть. Я
побаивался исповеди, и вообще церковная mise en
scene' поражала меня и пугала; с истинным страхом
подходил я к причастию; но религиозным чувством я
этого не назову, это был тот страх, который наводит
все непонятное, таинственное, особенно когда ему
придают серьезную торжественность; так действует
ворожба, заговаривание. Разговевшись после заут-
рени на святой неделе и объевшись красных яиц,
пасхи и кулича, я целый год больше не думал о рели-
гии.
Но Евангелие я читал много и с любовью, по-сла-
вянски и в лютеровском переводе. Я читал без всякого
руководства, не все понимал, но чувствовал искреннее
и глубокое уважение к читаемому. В первой молодости
моей я часто увлекался вольтерианизмом, любил иро-
нию и насмешку, но не помню, чтобы когда-нибудь я
взял в руки Евангелие с холодным чувством, это меня
проводило через всю жизнь; во все возрасты, при раз-
ных событиях я возвращался к чтению Евангелия, и
всякий раз его содержание низводило мир и кротость на
душу.
Когда священник начал мне давать уроки, он был
удивлен не только общим знанием Евангелия, но тем,
что я приводил тексты буквально. «Но господь бог, —
говорил он, — раскрыв ум, не раскрыл еще сердца» И
мой теолог, пожимая плечами, удивлялся моей «двой-
Постановка (франц.).
13
ственности», однако же был доволен мною, думая, что
у Терновского1 сумею держать ответ.
Вскоре религия другого рода овладела моей душой2.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава XXXII
Молодежь не только в университете и лицее силь-
но читала мои статьи о «Дилетантизме в науке» и
«Письма об изучении природы», но и в духовных учеб-
ных заведениях. О последнем я узнал от графа С. Стро-
гонова, которому жаловался на это Филарет, грозивший
принять душеоборонительные мерц против такой вредо-
носной яствы.
Около того же времени я иначе узнал об их успехе
между семинаристами. Случай этот мне так дорог, чго
я не могу не рассказать его.
Сын одного знакомого подмосковного священника,
молодой человек лет семнадцати, приходил несколько
раз ко мне за «Отечественными записками». Застенчи-
вый, он почти ничего не говорил, краснел, мешался и
торопился скорее уйти. Умное и открытое лицо его
сильно говорило в его пользу; я переломил наконец
его отроческую неуверенность в себе и\стал с ним гово-
рить об «Отечественных записках». Он очень внима-
тельно и дельно читал в них именно философские статьи.
Он сообщил мне, как жадно в высшем курсе семинарии
учащиеся читали мое историческое изложение систем
и как оно их удивило после философии по Бурмей-
стеру3 и Вольфию4.
Молодой человек стал иногда приходить ко мне, я
имел полное время убедиться в силе его способностей
и в способности труда.
— Что вы намерены делать после курса? — спросил
я его раз.
1 Терновский П, М. (1798—1874) —профессор богословия
в Московском университете с 1827 года.
2 Герцен имеет в виду свое увлечение идеями революции и
утопического социализма в студенческие годы, о котором рассказа-
но далее в «Былом и думах».
3Бурмейстер Христиан (1709—1785)—немецкий философ,
автор переведенного на русский язык учебника богословия.
4Вольфий (Вольф) Христиан (1679—1754) —немецкий фи-
лософ и математик; с конца XVIII века по его работам велось
преподавание в духовных учебных заведениях России.
14
— Постричься в священники, — отвечал он, краснея.
— Думали ли вы серьезно об участи,' которая вас
ожидает, если вы пойдете в духовное звание?
— Мне нет выбора: мой отец решительно не хочет,
чтоб я шел в светское звание. Для занятий у меня
досуга будет довольно.
— Вы не сердитесь на меня, — возразил я, — но мне
невозможно не сказать вам откровенно моего мнения.
Ваш разговор, ваш образ мыслей, который вы нисколь-
ко не скрывали, и то сочувствие, которое вы имеете к
моим трудам, — все это и, сверх того, искренное участие
в вашей судьбе дают мне, вместе с моими летами, не-
которые права. Подумайте сто раз прежде, чем вы на-
денете рясу. Снять ее будет гораздо труднее, а может,
вам в ней будет тяжело дышать. Я вам сделаю один очень
простой вопрос: скажите мне, есть ли у вас в душе вера
хоть в один догмат богословия, которому вас учат?
Молодой человек, потупя глаза и помолчав, сказал:
— Перед вами лгать не стану — нет!
— Я это знал. Подумайте же теперь о вашей буду-
щей судьбе. Вы должны будете всякий день, во всю
вашу жизнь, всенародно, громко лгать, изменять исти-
не; ведь это-то и есть грех против святого духа, грех
сознательный, обдуманный. Станет ли вас на то, чтоб
сладить с таким раздвоением? Все ваше общественное
положение будет неправдой. Какими глазами вы встре-
тите взгляд усердно молящегося, как будете утешать
умирающего раем и бессмертием, как отпускать грехи?
А еще тут вас заставят убеждать раскольников, судить их!
— Это ужасно! ужасно! — сказал молодой человек
и ушел взволнованный и расстроенный.
На другой день вечером он возвратился.
— Як вам пришел затем, — сказал он, — чтоб ска-
зать, что я очень много думал о ваших словах. Вы совер-
шенно правы:духовное звание мне невозможно, и, будь-
те уверены, я скорее пойду в солдаты, чем позволю себя
постричь в священники.
Я горячо пожал ему руку и обещал, с своей стороны,
когда время придет, уговорить, насколько могу, его отца.
Вот и я на свой пай спас душу живу, по крайней
мере способствовал к ее спасению. <...>
Огарев, не видевший меня года четыре, был совер-
шенно в том направлении, как я. Мы разными путями
прошли те же пространства и очутились вместе. <...>
Споры становились чаще, возвращались на тысячу
15
ладов. Раз мы обедали в саду. Грановский читал в
«Отечественных записках» одно из моих писем об изу-
чении природы (помнится, об Энциклопедистах) и был
им чрезвычайно доволен.
— Да что же тебе нравится? — спросил я его. —
Неужели одна наружная отделка? С внутренним смыс-
лом его ты не можешь быть согласен.
— Твои мнения, — ответил Грановский, — точно так
же исторический момент в науке мышления, как и са-
мые писания энциклопедистов. Мне в твоих статьях
нравится то, что мне нравится в Вольтере или Дидро:,
они живо, резко затрогивают такие вопросы, которые
будят человека и толкают вперед; ну, а во все односто-
ронности твоего воззрения я не хочу вдаваться. Разве
кто-нибудь говорит теперь о теориях Вольтера?
— Неужели же нет никакого мерила истины и мы
будим людей только для того, чтобы им сказать пу-
стяки?
Так продолжался довольно долго разговор. Наконец
я заметил, что развитие науки, что современное состоя-
ние ее обязывает нас к принятию кой-каких истин, не-
зависимо от того, хотим мы или нет; что, однажды
узнанные, они перестают быть историческими загадка-
ми, а делаются просто неопровержимыми фактами со-
знания, как Эвклидовы теоремы, какКеплеровы законы,
как нераздельность причины и действия, духа и мате-
рии.
— Все это так мало обязательно*— возразил Гранов-
ский, слегка изменившись в лице, — что я никогда не
приму вашей сухой, холодной мысли единства тела и
духа; с ней исчезает бессмертие души. Может, вам его
не надобно, но я слишком много схоронил, чтоб посту-
питься этой верой. Личное бессмертие мне необходимо.
— Славно было бы жить на свете, — сказал я, —
если бы все то, что кому-нибудь надобно, сейчас и было
бы тут как тут, на манер сказок.
— Подумай, Грановский, — прибавил Огарев, — ведь
это своего рода бегство от несчастия.
—Послушайте, — возразил Грановский, бледный и
придавая себе вид постороннего, — вы меня искренно
обяжете, если не будете никогда со мной говорить об
этих предметах. Мало ли есть вещей занимательных я
о которых толковать гораздо полезнее и приятнее.
— Изволь, с величайшим удовольствием!—сказал я.
L<.>
Н. Г Помяловский
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР В БУРСЕ'
(Отрывок)
В это время раздался звонок, возвестивший час заня-
тий. Отворилась дверь, и в комнату внесли лампу о
трех рожках. От столбов полосами легли тени по клас-
су, и осветились неуклюжие здоровенные парты, голые
и ржавые стены, грязные окна, осветились угрюмым и
неприветливым светом.
Второкурсные собрались на первых партах и вели
совещания о текущих событиях. Начались занятия; но
странно, несмотря на прежестокие розги учителей, по
крайней мере человек сорок и не думали взяться ^а
книжку. Иные надеялись получить в нотате2 хорошую
отметку, подкупив авдитора3 взяткой; иные думали
беспечно: «Авось-либо и так сойдет!», а человек пят-
надцать, на задних партах, в «Камчатке», ничего не
боялись, зная, что учителя не тронут их: учителя давно
махнули на них рукой, испытав на деле, что никакое
сечеиье не заставит их учиться; эти счастливцы готови-
лись к исключению и знать ничего не хотели. Лень
была развита в высшей степени, а отсутствие всякой
деятельности во время занятых часов заставило уче-
ника выработать тот элемент училищной жизни, кото-
1 Бурса — название общежития при духовных учебных заве-
дениях в царской России.
2 Нот а та— особая тетрадь для оценок (баллов).
3 Авдитор — ученик, выслушивавший по утрам уроки одно-
классников и оценивавший их.
17
рый известен под именем школьничества, элемент,
общий всякому воспитательному заведению, но который
здесь, как и всё в бурсе, является в оригинальных
формах.
Сидящие в «Камчатке» пользовались некоторыми
привилегиями; на их шалости цензор1, наблюдающий
тишину и порядок, смотрел сквозь пальцы, лишь бы не
шумели камчадалы. Пользуясь такими льготами, камча-
далы развлекались, как умели. Гришкец толкает Васе-
нду2 и шепчет: «Следующему», Васенда толкает Кара-
ся, Карась Шестиухую Чабрю, передавая то же слово;
этот передает дальнейшему, толчок переходит на дру-
гую парту, потом на третью и так перебирает всех уче-
ников. Вон Комедо, объевшись, спит, а Хорь, нажевав
бумаги, сделал комок, который называется жевком, и
пустил его в лицо спящего товарища. Комедо просну-
лся и пишет к Хорю записку: «После занятия тебе я
спину сломаю, потому что не приставай, если к тебе
не пристают», и опять засыпает. Записок много пере-
сылается по комнате; в одной можно читать: «Дай но-
жичка или карандаша», в другой: «Эй, Рабыня! (проз-
вище ученика) я ужо с тобой на матках в чехарду», в
третьей: «Пришли, дружище, табачку понюшку, после,
ей-богу, отдам»; а вот Хитонов получил безымянную
ругательную записку: «Ты, Хитонов, рыжий, а рыжий-
красный— человек опасный; рыжий-пламенный сожег
дом каменный». Ответы и требуемые вещи идут по той
же почте. Дети развлекаются по мере возможности.
Многие корчат гримасы, ловят нос языком, косят глаза,
пялят рот пальцами, показывая искривленное лицо дру-
гим или рассматривая его в трехкопеечном зеркальце.
Плюнь умеет корчить рожи на номера: он высунул
язык в левую сторону, нос подпер пальцем к правой
щеке, глаза выпучил, щеки отдул — это номер пятый.
Всех номеров двенадцать. Авдитор, по прозванию Боги-
ня, жует резинку, третий день не выпуская ее изо рта; она
скоро превратится в мягкую массу; потом надо надуть
ее воздухом, сжать пальцами, вследствие чего образует-
ся пузырек; пузырьком великовозрастный ударит себя
по лбу и услышит легкий треск; чтобы насладиться та-
ким счастьем, он работает усердно, не щадя своих
1 Цензор —здесь ученик, надзирающий за поведением
в классах.
2 Васенда, Карась и др. — прозвища бурсаков.
18
челюстей, а когда устает, то дает пожевать подавдитор-
ному. Мямля сделал панораму из конфетных картинок
и любуется ею целый час и в сотый раз; у него же из
билетиков от леденцов сделан оракул: по леденечным
билетикам красны девицы гадают о женихах, а он-
выпорют его завтра или нет. Сосед его сделал пильщи-
ка, то есть деревянную куклу с пилою, и, отыскав рав-
новесие, поставил ее на краю парты и заставляет ее
качаться. Чеснок запихнул себе в нос нитку, под силь-
ным вдыханием воздуха проводит ее в рот и, передер«
гивая нитку взад и вперед, показывает эту штуку сво-
ему закоперщику (другу) Мямле. Один великовозраст-
ный камчадал оттачивает перочинный нож и потом бре-
ет верхнюю губу и щеки. Выбрившись, он начинает дол-
бить в парте ящичек. Другой великовозрастный делает
цепочку из сутуги. Третий великовозрастный свернул
бумагу в тонкую трубочку и щекочет ею себе в носу;
рожа его сморщилась, он чихнул громко, и ему весело.
Двое камчадалов учатся иностранным языкам; один
говорит: «Хер-я, хер-ни, хер-че, хер-го, хер-не, хер-зна,
хер-ю, хер-к зав, хер-тро, хер-му»; следует лишь вста-
вить после каждого слога «хер», и выйдет не по-русски,
а по херам. Другой отвечает ему еще хитрее: «Ши-чего
ни-цы, ши-йся не бо-цы», то есть «Ничего не бойся». Это
опять не по-русски, а по-шицы; здесь слово делится на
две половины, например: ро-зга, к последней прибавля-
ется ши, и произносится она сначала, а к первой цы. и
произносится она после; выходит ши-зга ро-цы. Пентюх
на последней парте занимается типографским искусст-
вом: он слюнит кость на суставе пальца, прикладывает
сустав на печатную бумагу в учебнике и потом выры-
вает ее; снявши букву с пальца, он переводит ее на
бумагу; таким образом печатается какое-нибудь слово.
Под последними партами улеглись на постланные на
пол шубы человек пять и рассказывают сказки и побы-
вальщины. На многих скучное, монотонное, без всякого
содержания занятное время нагнало непобедимый сон;
спят на пятой парте, спят на седьмой, спят на двенад-
цатой, спят под партами. Так камчатники и второкурс-
ные, приготовившие уроки, проводят занятные часы.
Веселая жизнь!
Но только записные, безнадежные лентяи, готовя-
щиеся получить титулку, пользовались правом развле-
каться в занятные часы. Кроме их, было еще много лен-
тяев, кандидатов в камчадалы, но еще не камчадалов.
19
Провождение времени этими учениками было еще бес-
цветнее. Они тоже развлекались по-своему, но так как
им необходимо было притворяться, будто они дело
делают, то и развлечения их были другие. Цапля со
всеусердием пишет что-то; со стороны посмотреть, он
прилежнейший ученик, а между тем он вот что делает:-
напишет цифру, под ней другую, потом умножит их; под
произведением опять подпишет первую цифру, опять
умножит число и т.д., работает, желая узнать, что из
этого выйдет. Порося придавил глаз пальцем и любует-
ся, как перед ним двоятся и троятся предметы; потом,
затыкая и оттыкая уши, слушает жужжанье и легкий
говор в классе, как оно прерывающимися звуками от-
дается в его ушах; а не то он приставит ухо к парте и
рассуждает, отчего это через дерево усиливается звук.
Один первокурсный нащипывает себе руку, желая,
приучить ее хоть к тепленьким щипчикам. Другой завя-
зал конец пальца ниткой и любуется на затекшийся
кровью палец. Третий насасывает руку до крови... Изо-
бретают самые пустые и, кажется, неинтересные занятия,
например, прислушиваются, как бьется пульс, заберут
в легкие воздуху и усиливаются как можно дольше удер-
жать его в груди, задают себе задачу — не мигнуть ни
разу, пока не сосчитают тысячу, сбирают слюну во рту
и потом выплевывают на пол, читают страницу сзаду
наперед и притом снизу вверх, положат натаскать из
головы сотню волос и натаскают; кто болтает ногами,
кто ковыряет в носу, перемигиваются, передают друг
другу разные знаки, руками выделывают разные акро-
батические штуки... Иной сидит, положив голову на
ладони, и смотрит в воздух беспредметно: он мечтает
о матери, сестрах, о соседнем саде помещика, о пруде, в
котором ловил карасей... и урок ему нейдет на ум.
Некоторые, зажмурив глаза и стараясь попасть пальцем
в палец, гадают, будет ли сечь завтра учитель или нет,
и когда выходит—будет, то соображают, где бы взять
денег в долг, чтобы подкупить авдитора, а за книжку
и не думают браться. Иные сидят обессмыслевши и
млеют в тоске неисходной, ожидая, скоро ли пройдут
три узаконенных часа и ударит благодатный звонок,
возвещающий ужин, тупо глядя на тускло горящую
лампу. У этих бурсаков не хватает силы воли взять-
ся за урок. Но что это значит? — спросит читатель. —
Неужели занимательнее читать страничку снизу вверх,
как это делают некоторые для развлечения, нежели
20
сверху вниз?.. Да пожалуй, что и занимательнее. Неда-
ром же сложилась в бурсе песня, которая говорит, что
«блаженны народы, не ведающие наук», что нужно
иметь «крепкую природу» для училищных «мук», что
ученик, идя в класс, «воет», он «раб», его «терзают».
Песня, переходящая от поколения к поколению, недаром
сложилась.
Главное свойство педагогической системы в бурсе —
это долбня, долбня ужасающая и мертвящая. Она
проникала в кровь и кости ученика. Пропустить букву,
переставить слово считалось преступлением. Ученики,
сидя над книгою, повторяли без конца и без смыслу:
«Стыд и срам, стыд и срам, стыд и срам... потом, потом...
постигли, стигли, стигли... стыд и срам потом постигли:..»
Такая египетская работа продолжалась до тех пор, пока
навеки нерушимо не запечатлевалось в голове ученика
«стыд и срам». Сильно мучился воспитанник во время
урока, так что учение здесь является физическим стра-
данием, которое и выразилось в песне: «Сколь бла-
женны те народы». При глухой долбне замечательны
в училищной науке возражения. Педагоги получали
воспитание схоластическое, произошли всевозможную
синекдоху и гиперболу, острием священной хрии!
вскормлены, воспитаны тою философией, которая учит,
что «все люди смертны, Кай — человек, следовательно,
Кай смертен» или что «все люди бессмертны, Кай —
человек, следовательно, Кай бессмертен», что «душа
соединяется с телом по однажды установленному за-
кону», что «законы тождества и противоречия неукос:
нительно вытекают из нашего я или из нашего само-
сознания», что «где является свет, там уничтожается
тьма», что «смирение есть источник всякого блага,
а вольнодумство пагубно и зазорно» и т. п. Они упраж-
нялись в диалектике, разрешая такие, например, вопро-
сы: «Может ли диавол согрешить?», «Сущность духа
подлежит ли в загробной жизни мертвенному состоя-
нию?», «Первородный грех содержит ли в себе, как в за-
родыше, грехи смертные, произвольные и невольные?»,
«Что чему предшествует: вера любви или любовь вере?»
и т. п. Окончательно же окрепли их мозги в диспутах,
когда они победоносно витийствовали на одну и ту же
1 Хрия — ученическое сочинение, написанное по всем прави-
лам старинной риторики.
21
тему pro и contra', смотря по тому, как прикажет на-
чальство, причем пускались в дело все сто форм схо-
ластических предложений, все роды и виды софизмов
и паралогизмов. Еще во время детства у них явилось
расположение разрешать: «Что такое сущность?»,
«Что такое целое?», «Спасется ли Сократ и другие
благочестивые философы язычества или нет?», и им
очень хотелось, чтобы нет. Особенно же любили учи-
теля доказывать, что человек есть существо бессмерт*
ное, одаренное свободноразумной душою, царь все*
ленной, — хотя странно, в действительной жизни они
едва ли не обнаруживали того убеждения, что человек
есть не более не менее как бесперый петух. Все это
слышалось в возражениях педагогов. Ученик до боли
в висках напрягал голову, когда приходилось разре-
шать великие вопросы педагогов-философов, но, к бла-'
гополучию его, возражения давались редко и вообще
считались ученою роскошью. Над всем царила всепо-
глощающая долбня... Что же удивительного, что такая
наука поселяла только отвращение в ученике и что он
скорее начнет играть в плевки или проденет из носу
в рот нитку, нежели станет учить урок? Ученик, всту-
пая в училище из-под родительского крова, скоро чув-
ствовал, что с ним совершается что-то новое, никогда
им не .испытанное, как будто перед глазами его опуска-
ются сети одна за другою, в бесконечном ряде, и ме-
шают видеть предметы ясно; что голова его перестала
действовать любознательно и смело и сделалась похо-
жа на какой-то препарат, в котором стоит пожать пру-
жину — и вот рот раскрывается и начинает выкидывать
слова, а в словах — удивительно! — нет мысли, как бы-
вало прежде. Только ученики, соединившие в себе спо-
собность долбить со способностью отвечать на возра-
жения, никогда не задумывались над уроком. Но для
этого надо было родиться башкой. Бывали удивитель-
ные башки. Так, некто Светозаров выучил из латин-
ского лексикона Розанова слова и фразы на четыре
буквы; начав с «А, ab, abc», он отхватывал несколько
печатных листов, не пропуская ни одного слова, и та-
кой подвиг был предпринят единственно из любви к
искусству. Но немногие были способны к училищным
работам; большинству они давались трудно, и лишь
розги заставляли заниматься. Вон Данило Песков,
За и против (лаг.).
22
мальчик умный и прилежный, но решительно неспособ-
ный долбить слово в слово, просидев над книгой два
часа с половиной, поводит помутившимися глазами... и
что же?., он видит, многие измучились еще более, чем
он, многие еще доканчивают свою порцию из учебни-
ков, озабоченно вычитывая урок и подняв голову квер-
ху, как пьющие куры. Иные чуть не плачут, потому что
невысокий балл будет выставлен против их фамилии в
нотате. Один, желая возбудить в себе Энергию, треплет
сам себя за волоса... Э, бедняга, хоть сам-то пожалей
себя! брось ты книгу под парту либо наплюй в нее —
все равно завтра твое тело будет страдать под лоза-
ми... ступай-ка, дружище, в «Камчатку» — там легче
живется; а дельных знаний у камчатников, право, не
меньше, нежели у самого закаленного башки. Ученик,
вглядываясь в измученные долбнёю лица товарищей,
невольно спрашивает себя: «Зачем эти труды и стра-
дания? к чему эта возня с утра до вечера над опроти-
вевшим учебником? разве мы не люди?» Среди таких
размышлений выскочит без спросу, сам собою, кончик
урока и простучит всеми словами в голове. Под конец
занятия у прилежного ученика голова измается; в ней
не слышно ни одной мысли, хотя и являются они, по-
слушные сцеплению идей, как это бывает с человеком
во сне. Невесела картина класса... Лица у всех скуч-
ные и апатические, а последние полчаса идут тихо, и
кажется, конца не будет занятию... Счастлив, кто ус-
нуть сумел, сидя за партой: он и не заметит, как по-
дойдет минута, возвещающая ужин.
БЕГУНЫ И СПАСЕННЫЕ БУРСЫ
(Отрывок)
Бурсацкая религиозность своеобычна. В бурсе вы
всегда встретите смесь дикого фанатизма с полною
личною апатией к делу веры. В бурсацком фанатизме,
как и во всяком фанатизме, нет капли, нет тени, на-
мека нет на чувство всепрощающей, всепримиряющей,
всесравнивающей христианской любви. По понятию
бурсацкого фанатика, католик, особенно же люте-
ранин — это такие подлецы, для которых от сотворе-
ния мира топят в аду печи и куют железные крючья.
Между тем всякий бурсак-фанатик более или менее
23
непременно невежда, как и всякий фанатик. Спросите его,
чем отличается католик от православного, православ-
ный от лютеранина, он ответит бестолковее всякой ба-
бы, взятой из самой глухой деревни, но, несмотря на
то, все-таки будет считать своей обязанностью, своим
призванием ненависть к католику и протестанту. Но
жаль учеников, жаль: если препарировать бурсацкую
религиозность, сбросить с нее покрывало, которым мас-
кируется и декорируется сущность дела пред неспе^
циалистом или недальновидным наблюдателем, распу*
тать схоластические и диалектические тенета, мешаю-*
щие анализировать факт смело и верно, то эта бурсац-|
кая религиозность знаете ли чем окажется в больший-1
стве случаев? Она окажется полным, абсолютным |
атеизмом, — не сознательным атеизмом, а животным-
атеизмом необразованного человека, атеизмом кошки,
и собаки. Они называют себя верующими, и лгут они:?
у них и для них не существует того бога, к которому
так любят обращаться женщины, дети, идеалисты и^
люди, находящиеся в несчастии. И что может развить*;
в них религиозное чувство? Уж не божественные ли"
науки, которые зубрят они с проклятием и скрежетом!
зубовным? Эти-то науки, устилаемые их сочинителями]
дермом с чертоплешинами, и развращают человека.
Науки бурсацкие таким писаны диким языком, вымо-
щены таким непроходимым камением, что могут про-
извести в душе человека разве только сыворотку, а ни-
как не возбудить в нем религиозное чувство. Прочитать
бурсацкий учебник так же легко, как перекусить тол-
стую веревку. Но попытайтесь перекусить эту веревку,
попытайтесь выучить наизусть, слово в слово, буква в
букву, всю ерунду бурсацкую и в то же время ухитри-
тесь поверить ей, обратить ее в свое убеждение, «в
ллоть и кровь», как приказывает своим ученикам один
из семинарских педагогов, — тогда, честное слово, вы
ошалеете навеки. Но главная причина, настоящая
сущность дела все-таки не в каменологии, не в дресво-
логии, не в тёрнологии туземных наук. Религия, хотя я
не проповедуется она в бурсе, как у поклонника Маго-
мета, огнем и мечом, но проповедуется розгой, голодом,
дерганьем из головы волос, забиением и заушением.
Например, Лобов велит вознести ученика на воздусях,
положить под самый нос его «Закон божий», и в то же
время кричит дико: «Учи, сейчас же и учи урок!» МЫ
думаем, что бурсацкое начальство, поступая так, по-
24
степенно и незаметно, однако самым радикальным пу-
тем, направляет миросозерцание своих учеников пол-
ному атеизму. Когда дети начинают подрастать, го из
них лишь одни идиоты остаются упорствующими в фа-
натизме, вынося из бурсы только боязнь черта и ада,
да еще ненависть к иноверцам и ученым, а любви к
человеку, заповеданной Христом, того чувства и тех
начал, которые ныне называются гуманностию, они не
получают от бурсы, потому что бурса вечно аскочен-
ствует \ убеждения ее носят на себе всегда несчастное
клеймо «Домашней беседы», этой плевательницы нашей
российской духовной литературы. Но при дальнейшем
развитии большинство бурсаков, чуя человеческим
чутьем неладность своей науки, делается вполне рав-
нодушно к той вере, за которую так долго и так жес-
токо секли их. Так формируется большинство: но затем
остается меньшинство — самые умные люди из семина-
ристов, цвет бурсацкого юношества... Эти умные бур-
саки распадаются на три типа... Одни из них — по нап-
равлению своему идеалисты, спиритуалисты, мистики,
и в то же время по натуре народ честный и славный,
добрый* народ. Они во время самостоятельного разви-
тия своего, силою собственного, личного ума и опыта,
очищают бурсацкую веру, всеченную в их душу, от все-
возможных ее ужасов, потом создают новую веру, свою,
человеческую, которую, надев впоследствии рясы и сде-
лавшись попами, и проповедуют в своих приходах под
именем православной веры. Таких попов и народ любит
и так называемые нигилисты уважают, потому что эти
попы — люди хорошие. Другого типа бурсаки — это
бурсаки материалистической натуры. Когда для них
наступает время брожения идей, возникают в душе
столбовые вопросы, требующие категорических ответов,
начинается ломка убеждений, эти люди, силою своей
диалектики, при помощи наблюдений над жизнью и
природой, рвут сеть противоречий и сомнений, охватыва-
ющих их душу, начинают читать писателей, например
вроде Фейербаха, запрещенная книга которого в пере-
воде на русский язык даже и посвящена бурсакам, после
того они делаются глубокими атеистами и сознательно,
добровольно, честно оставляют духовное звание, считая
делом непорядочным — проповедовать то, чего сами не
'Аскоченский В. И. (1813—1879)—реакционный писа-
тель и публицист, редактор журнала «Домашняя беседа».
25
понимают, и за это кормиться на счет прихожан. Это
также народ хороший. Вначале этим бурсакам жаль
вечности, которую им в качестве материалистов при-
ходится отрицать, но потом они находят в себе силы
помириться с своим отрицанием, успокоиваются духом,
и тогда для бурсака-атеиста нет в развитии его попят-
ного шага. Эти люди всегда бывают люди честные и,
если не вдаются в эпикуреизм, люди деловые, которы-
ми все дорожат. Они, сделавшись атеистами, никогда
не думают проповедовать террор безбожия. Самый
атеизм они определяют совсем не так, как принято у
нас определять его. Вот как они резюмируют свой ни-
гилизм: «В. деле совести, в деле коренных убеждений
насильственное вмешательство кого бы то ни было в
чужую душу незаконно и вредно, и поэтому я, человек
рациональных убеждений, не пойду ломать церквей,
топить монахов, рвать у знакомых моих со стен обра-
за, потому что через это не распространю своих убеж-
дений; надо развивать человека, а не насиловать его,
и я не враг, не насилователь совести добрых верующих
людей. Даже на словах с человеком верующим я не
употребляю насмешки, а не только что брани, и остро-
ты над предметами, которые дороги для человека, бу-
дут допущены мною только тогда, когда дозволяет их
мой собеседник, — иначе я и говорить с ним не буду о
делах веры. Но, не стесняя свободу совести моих
ближних, не желаю, чтобы и мою теснили. Научи ме-
ня, если сумеешь. Не можешь — отойди прочь. Я тебя
поучу, если желаешь. Не хочешь — и толковать не ста-
ну, тогда мое дело сторона. При таких отношениях мы
можем ужиться, потому что честный атеист с честным
деистом всегда отыщут пункты, на которых они сой-
тись могут. Что такое атеизм? Безбожие, неверие, заго-
вор и бунт против религии? Нет, не то. Атеизм есть ни
более ни менее как известная форма развития, кото-
рую может принять всякий порядочный человек, не
боясь сделаться через то диким зверем, и кому ж ка-
кое дело, что я нахожусь в той или другой форме раз-
вития. А уж если кому она кажется горькою, то при-
ди и развей меня в ином направлении. Если же буде-
те насиловать меня, я прикинусь верующим, стану ли-
цемерить и пакостить потихоньку — так лучше не
троньте меня — вот и все!» Вот какие иногда бывают
бурсаки. Этих тоже все любят и уважают, и честный
поп, встретясь с атеистом-товарищем, охотно подаст
26
ему руку, если только он в существе дела порядочный
человек. Так и следует. Но бурса из умных учеников
своих создает еще род людей, которые, ставши ате-
истами, прикрывают свое неверие священнической ря-
сой. Вот эти господа бывают существами отвратитель-
ными— они до глубины проникаются смрадною ложью,
которая убивает в них всякий стыд и честь. Желая
скрыть собственное неверие, рясоносные атеисты гро-
мче всех вопят о нравственности и религии и обыкно-
венно проповедуют самую крайнюю, безумную нетер-
пимость. Беда, если эти рясофорные атеисты делаются
педагогами бурсы. Будучи убеждены, что неверие
лежит в природе всякого человека, и между тем пос-
тавлены в необходимость учить религии, они вносят в
свою педагогику сразу и иезуитство и принципы турец-
кой веры. По их понятию, самый лучший ангел-храни-
тель бурсацкого спасения — это фискал, наушник,
доносчик, сикофант1 и предатель, а самое сильное
средство развить религиозность — это плюха, розга и
голод. Терпеть не могут они Христова правила, апосто-
лам данного: «В доме, где не верят вам, отрясите
прах ног ваших — и только»; нет, им хочется в хрис-
тианскую веру напустить туретчины. «Отодрем, — дума-
ют они, — человека за погибель души его и стащим
потом в царствие небесное за волоса хоть — и делу
конец!» Эти рясофорные атеисты развивают в себе
эгоизм — источник деятельности всякого атеиста, но
который у хороших атеистов является прекрасным
началом, а у этих, оскверняясь в их душе, становится
гнусным. Они проповедуют яро не потому, что боятся
за вечную погибель своего прихода, а потому, что
боятся вечной погибели своего дохода: при каждой
проповеди они щупают свои карманы, нет ли в них
дыры и нельзя ли дыру, если она есть, вместо заплаты
заклеить проповедью. Эти рясофорцы бывают глав-
ными прислужниками тех барынь и купчих, которые
постоянно ханжат и благочестиво куксятся на Руси;
они обирают глупых женщин; кроме того, из них же
выходят самые усердные церковные воры и святотатцы.
Но, имея широкие карманы, в которых лежат деньги ве-
рующих и усердствующих прихожан, не хотят часто
шевельнуть пальцем, чтобы помочь какой-нибудь вдове
1 Сикофант (древнегреч.) — профессиональный доносчик,
шпион.
27
голодающей из их же ведомства, — благо свое чрево
давным-давно набито ассигнациями. Если в их руки по-
падет власть, то они употребляют ее возмутительным об-
разом; если они чувствуют в своих руках силу, то упо-
требляют ее на зло. Например, один знакомый нам
литератор напечатал две очень дельные и честные статьи,
касающихся духовного вопроса, — так что же? он полу-
чил анонимное письмо, в котором говорится, что если он
не прекратит своих статей, то его мать, вдова, будет вы-
гнана из казенной квартиры и лишена последнего куска
хлеба, а ему, литератору, лоб забреют. Я уверен, что
это писал непременно рясофорный атеист, потому что
когда к рясофорному являешься с откровенным словом,
он против слова поднимается с дреколием. Вот каких
господ заготовляет бурса! Но таких господ презирают
честные бурсаки, которые считали себя не вправе
надеть рясу, и верующее наше духовенство, образован-
ная часть его — добрый поп всегда подаст руку доб-
рому атеисту и с отвращением встанет спиной к своему
же сослуживцу, но не верующему в свое призванье.
Так и следует.
М. Е. Салтыков-ЩеДРин
ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА
(Отрывок)
"Забыли глуповцы истинного бога и прилепились к
идолам. Вспомнили, что еще при Владимире Красном
Солнышке некоторые вышедшие из употребления боги
были сданы в архив, бросились туда и вытащили двух:
Перуна и Волоса. Идолы, несколько веков не знавшие
ремонта, находились в страшном запущении, а у Перу-
на даже были нарисованы угл^м усы. Тем не менее
глуповцам показались они так любы, что немедленно
собрали они сходку и порешили так: знатным обоего
пола особам кланяться Перуну, а смердам — приносить
жертвы Волосу. Призвали и причетников и требовали,
чтобы они сделались кудесниками; но они ответа не да-
ли и в смущении лишь трепетали воскрилиями *. Toria
припомнили, что в Стрелецкой слободе есть некто, име-
нуемый «расстрига Кузьма» <...> и послали за ним.
Кузьма к этому времени совсем уже оглох и ослеп, но
едва дали ему понюхать монету рубль, как он сейчас же
на все согласился и начал выкрикивать что-то непонят-
ное стихами Аверкиева из оперы «Рогнеда». <...>
В таком положении застал глуповские дела стат-
ский советник Эраст Андреевич Грустилов. Человек он
был чувствительный, и когда говорил о взаимных отно-
шениях двух полов, то краснел. <...>
Глуповская распущенность пришлась ему по вкусу.
При самом въезде в город он встретил процессию,
1 Воскрилия — полы верхней одежды.
29
которая сразу заинтересовала его. Шесть девиц, одетых
в прозрачные хитоны, несли на носилках Перунов бол«
ван; впереди, в восторженном состоянии, скакала пред*
водительша, прикрытая одними страусовыми перьями;
сзади следовала толпа дворян и дворянок, между кото-
рыми виднелись почтеннейшие представители глупов-
ского купечества (мужики, мещане и краснорядцы по-
беднее кланялись в это время Волосу). Дойдя до пло-
щади, толпа остановилась. Перуна поставили на возвы-
шение, предводительша встала на колени и громким го-
лосом начала читать «Жертву вечернюю» г. Боборыкина.
— Что такое?— спросил Грустилов, высовываясь из
кареты и кося исподтишка глазами на наряд предводи-
тельши.
— Перуновы именины справляют, ваше высокоро-
дие!— отвечали в один голос квартальные. <...>
В то время существовало мнение, что градоначаль-
ник есть хозяин города, обыватели же суть как бы его
гости. Разница между «хозяином» в общепринятом зна-
чении этого слова и «хозяином города» полагалась лишь,
в том, что последний имел право сечь своих гостей, что»
относительно хозяина обыкновенного приличиями не до-;
пускалось. Грустилов вспомнил об этом праве и заду-
мался еще слаще.
— А часто у вас секут?—спросил он письмоводите-
ля, не поднимая на него глаз.
— У нас, ваше высокородие, эта мода оставлена-с.
Со времени Онуфрия Иваныча господина Негодяева да-
же примеров не было. Всё лаской-с.
— Ну-с, а я сечь буду... девочек!.. — прибавил он,
внезапно покраснев.
Таким образом, характер внутренней политики опре-
делился, ясно. Предполагалось продолжать действия
пяти последних градоначальников, усугубив лишь эле-
мент гривуазности*, внесенный виконтом Дю-Шарио,
сдобрив его, для вида, известным колоритом сентимен-
тальности.
Ударившись в политеизм, осложненный гривуазно-
стью, представители глуповской интеллигенции сдела-
лись равнодушны ко всему, что происходило вне замк-
нутой сферы «езды на остров любви». Они чувствовали
себя счастливыми и довольными и в этом качестве не
хотели препятствовать счастию и довольству других«
Гривуазность — игривость, легкомыслие.
30
Во времена Бородавкиных, Негодяевых и проч. каза-
лось, например, н'епростительною дерзостью, если смерд
поливал свою кашу маслом. Не потому это была дер-
зость, чтобы от этого произошел для кого-нибудь ущерб,
а потому что люди, подобные Негодяеву, всегда отчаян-
ные теоретики и предполагают в смерде одну способ-
ность: быть твердым в бедствиях. Поэтому они отнима-
ли у смерда кашу и бросали собакам. Теперь этот
взгляд значительно изменился, чему, конечно, не в ма-
лой степени содействовало и размягчение мозгов — тог-
дашняя модная болезнь. Смерды воспользовались этим
и наполняли свои желудки жирной кашей до крайних
пределов. Им неизвестна еще была истина, что человек
не одной кашей живет, и поэтому они думали, что £сли
желудки их полны, то это значит, что и сами они вполне
благополучны. По той же причине они так охотно
прилепились и к многобожию: оно казалось им более
сподручным, нежели монотеизм. Они охотнее прекло-
нялись перед Волосом или Ярилою, но в то же время
мотали оебе на ус, что если долгое время не будет у
них дождя или будут дожди слишком продолжительные,
то они могут своих излюбленных богов высечь, обмазать
нечистотами и вообще сорвать на них досаду. И хотя
очевидно, что материализм столь грубый не мог про-
должительное время питать общество, но в качестве но-
винки он нравился и даже опьянял.
Все спешило жить и наслаждаться; спешил и Гру-
стилов. Он совсем бросил городническое правление и
ограничил свою административную деятельность тем,
что удвоил установленные предместниками его оклады
и требовал, чтобы они бездоимочно поступали в назна-
ченные сроки. Все остальное время он посвятил покло-
нению Киприде 1 в тех неслыханно-разнообразных фор-
мах, которые были выработаны цивилизацией того вре-
мени. Это беспечное отношение к служебным обязанно-
стям было, однако ж, со стороны Грустилова большою
ошибкою. <...>
Уже в 1815 году в Глупове был чувствительный не-
дород, а в следующем году не родилось совсем ничего,
потому что обыватели, развращенные постоянной гуль-
бой, до того понадеялись на свое счастие, что, не вспа-
хав земли, зря разбросали зерно по целине.
Кйприда*- одно из имен древнегреческой богини Афро-
диты.
31
— И так, шельма, родит!—говорили они в чаду гор-
дыни.
Но надежды их не сбылись, и когда поля весной ос-
вободились от снега, то глуповцы не без удивления уви-
дели, что они стоят совсем голые. По обыкновению, яв-
ление это приписали действию враждебных сил и зави-
нили богов за то, что они не оказали жителям доста-
точной защиты. Начали сечь Волоса, который выдержал
наказание стоически, потом принялись за Ярилу, и го-
ворят, будто бы в глазах его показались слезы. Глупов-
цы в ужасе разбежались по кабакам и стали ждать,
что будет. Но ничего особенного не произошло. Был
дождь, и было вёдро, но полезных злаков на незасеян-
ных полях не появилось.
Грустилов присутствовал на костюмированном балу
(в то время у глуповцев была каждый день масленица),
когда весть о бедствии, угрожавшем Глупову, дошла
до него. По-видимому, он ничего не подозревал. Весело
шутя с предводительшей, он рассказывал ей, что в ско-
ром времени ожидается такая выкройка дамских плать-
ев, что можно будет по прямой линии видеть паркет, на
котором стоит женщина. Потом завел речь о прелестях
уединенной жизни и вскользь заявил, что он сам надеет-
ся когда-нибудь найти отдохновение в стенах мона-
стыря.
— Конечно, женского?—спросила предводительша,
лукаво улыбаясь.
— Если вы изволите быть в нем настоятельницей, то
я хоть сейчас готов дать обет послушания, — галантерей-
но отвечал Грустилов.
Но этому вечеру суждено было провести глубокую
демаркационную черту во внутренней политике Грусти-
лова. Бал разгорался; танцующие кружились неистово;
в вихре развевающихся платьев и локонов мелькали бе-
лые, обнаженные, душистые плечи. Постепенно разыг-
рываясь, фантазия Грустилоза умчалась наконец в над-
звездный мир, куда он, по очереди, переселил вместе с
собой всех этих полуобнаженных богинь, которых бю-
сты так глубоко уязвляли его сердце. Скоро, однако ж,
и в надзвездном мире сделалось душно; тогда он уда-
лился в уединенную комнату и, усевшись среди зелени
померанцев и миртов, впал в забытье.
В эту самую минуту перед ним явилась маска и по-
ложила ему на плечо свою руку. Он сразу понял, что
это она. Она так тихо подошла к нему, как будто под
32
атласным домино, довольно, впрочем, явственно обли-
чавшим ее воздушные формы, скрывалась не женщина,
а сильф. По плечам рассыпались русые, почти пепель-
ные кудри, из-под маски глядели голубые глаза, а об-
наженный подбородок обнаруживал существование
ямочки, в которой, казалось, свил свое гнездо амур.
Все в ней было полно какого-то скромного и в то же
время не безрасчетного изящества, начиная от духов
violettes de Parme1, которыми опрыскан был ее платок,
и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей ее ма-
ленькую, аристократическую ручку. Очевидно, однако ж,
что она находилась в волнении, потому что грудь ее тре-
петно поднималась, а голос, напоминавший райскую му-
зыку, слегка дрожал.
— Проснись, падший брат!—сказала она Грусти-
лову.
Грустилов не понял, он думал, что ей представилось,
будто он спит, и в доказательство, что это ошибка, стал
простирать руки.
— Не о теле, а о душе говорю я! — грустно про-
должала маска. — Не тело, а душа спит... глубоко
спит!
Тут только понял Грустилов, в чем дело, но так как
душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины,
конечно, не могло сразу проникнуть в нее. Он даже за-
подозрил в первую минуту, что под маской скрывается
юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при
Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар
и которая, во время отпадения глуповцев в идолопо-
клонство, одна осталась верною истинному богу.
— Нет, я не та, которую ты во мне подозреваешь, —
продолжала между тем таинственная незнакомка, как
бы угадав его мысли, — я не Аксиньюшка, ибо недостой-
на облобызать даже прах ее ног. Я просто такая же
грешница, как и ты!
С этими словами она сняла с лица свою маску.
Грустилов был поражен. Перед ним было прелест-
нейшее женское личико, какое когда-нибудь удавалось
ему видеть. Случилось ему, правда, встретить нечто по-
добное в вольном городе Гамбурге, но это было так
Давно, что прошлое казалось как бы задернутым пеле-
ною. Да, это именно те самые пепельные кудри, та са-
мая матовая белизна лица, те самые голубые глаза,
1 Пармские фиалки (франц.).
сПравила добра»
тот самый полный и трепещущий бюст; но как все это
преобразилось в новой обстановке, как выступило впе-
ред лучшими, интереснейшими своими сторонами! Но
еще более поразило Грустилова, что незнакомка с та-
кою прозорливостью угадала его предположение об AkJ
синьюшке. I
— Я твое внутреннее слово! Я послана объявить то
бе свет Фавора \ которого ты ищешь, сам того ящ
зная! — продолжала между тем незнакомка. — Но Ц
спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама обт*
явить о сем не умею!
— Но кто же ты?— вскричал встревоженный Гр$
стилов.
— Я та самая юродивая дева, которую ты видел с
потухшим светильником в вольном городе Гамбурге!
Долгое время находилась я в состоянии томления, дол»
гое время безуспешно стремилась к свету, но князь
тьмы слишком искусен, чтобы разом упустить из pyi
свою жертву! Однако там мой путь уже был начертан!
Явился здешний аптекарь Пфейфер ц, вступив со мной
в брак, увлек меня в Глупов; здесь я познакомилась с
Аксиньюшкой, — и задача просветления обозначилась
передо мной так ясно, что восторг овладел всем сущест-
вом моим. Но если бы ты знал, как жестока была
борьба!
Она остановилась, подавленная скорбными воспоми-
наниями; он же алчно простирал руки, как бы желая
осязать это непостижимое существо.
— Прими руки!— кротко сказала она. — Не осязани-
ем, но мыслью ты должен прикасаться ко мне, чтобы
выслушать то, что я должна тебе открыть!
— Но не лучше ли будет, ежели мы удалимся в ком-
нату более уединенную?— спросил он робко, как бы сам
сомневаясь в приличии своего вопроса.
Однако ж она согласилась, и они удалились в один
из тех очаровательных приютов, которые со времен Ми-
каладзе устраивались для градоначальников во всех ма-
ло-мальски порядочных домах города Глупова. Что про-
исходило между ними — это для всех осталось тайною;
но он вышел из приюта расстроенный и с заплаканными
глазами. Внутреннее слово подействовало так сильно,
1 Фавор — по христианской легенде, гора, где Иисус Христос
явил евангельское чудо преображения своим ближайшим ученикам:
лицо его просияло, «как солнце», одежды сделались «блистаю-
щими».
34
что он даже не удостоил танцующих взглядом и прямо
отправился домой.
Происшествие это произвело сильное впечатление на
глуповцев. Стали доискиваться, откуда явилась Пфей-
ферша. Одни говорили, что она не более как интриган-
ка, которая, с ведома мужа, задумала овладеть Грусти-
ловым, чтобы вытеснить из города аптекаря Зальцфи-
ша, делавшего Пфейферу сильную конкуренцию. Другие
утверждали, что Пфейферша еще в вольном городе Гам-
бурге полюбила Грустилова за его меланхолический вид
и вышла замуж за Пфейфера единственно затем, чтобы
соединиться с Грустиловым и сосредоточить на себе ту
чувствительность, которую он бесполезно растрачивал
на такие пустые зрелища, как токованье тетеревов и ко-
коток. <...>
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь пла-
кал. Воображение его рисовало греховную бездну, на
дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и ко-
кодессы, и даже тетерева — и все огненные. Один из
чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его ку-
шанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по
комнате распространился смрад. Но что всего более
ужасало его — так это горькая уверенность, что не один
он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.
— За всех ответить или всех спасти!— кричал он,
цепенея от страха, — и, конечно, решился спасти.
На другой день, ранним утром, глуповцы были изум-
лены, услыхав мерный звон колокола, призывавший жи-
телей к заутрене. Давным-давно уже не раздавался этот
звон, так что глуповцы даже забыли об нем. Многие ду-
мали, что где-нибудь горит; но вместо пожара увидели
зрелище более умилительное. Без шапки, в разодранном
вицмундире, с опущенной долу головой и бия себя в пер-
си, шел Грустилов впереди процессии, состоявшей, впро-
чем, лишь из чинов полицейской и пожарной команды.
Сзади процессии следовала Пфейферша, без кринолина;
с одной стороны ее конвоировала Аксиньюшка, с дру-
гой—знаменитый юродивый Парамоша <...>.
Отслушав заутреню, Грустилов вышел из церкви
ободренный и, указывая Пфейферше на вытянувшихся
в струнку пожарных и полицейских солдат («кои и во
время глуповского беспутства втайне истинному богу
верны пребывали», присовокупляет летописец), сказал:
— Видя внезапное сих людей усердие, я в точности
познал, сколь быстрое имеет действие сия вещь, которую
35
вы, сударыня моя, внутренним словом справедливо име-
нуете.
И потом, обращаясь к квартальным, прибавил:
— Дайте сим людям, за их усердие, по гривеннику.
— Рады стараться, ваше высокородие!— гаркнули в
один голос полицейские и скорым шагом направились в
кабак.
Таково было первое действие Грустилова после вне«
запного его обновления. Затем он отправился к Аксинь-
юшке, так как без ее нравственной поддержки никакого
успеха в дальнейшем ходе дела ожидать было невозмож-
но. Аксиньюшка жила на самом краю города, в какой-
то землянке, которая скорее похожа была на кротовью
нору, нежели на человеческое жилище. С ней же, в
нравственном сожитии, находился и блаженный Пара-
моша. Сопровождаемый Пфейфершей, Грустилов ощу-
пью спустился по темной лестнице вниз и едва мог на-
щупать дверь. Зрелище, представившееся глазам его,
было поразительное. На грязном голом полу валялись
два полуобнаженных человеческих остова (это были
сами блаженные, уже успевшие возвратиться с богомо-
лья), которые бормотали и выкрикивали какие-то бес-
связные слова и в то же время вздрагивали, кривлялись
и корчились, словно в лихорадке. Мутный свет проходил
в нору сквозь единственное крошечное окошко, покры-
тое слоем пыли и паутины; на стенах слоилась сырость
и плесень. Запах был до того отвратительный, что Гру-
стилов в первую минуту сконфузился и зажал нос. Про-
зорливая старушка заметила это.
— Духи царские! Духи райские!—запела она прон-
зительным голосом. — Не надо ли кому духов?
И сделала при этом такое движение, что Грустилов,
наверное, поколебался бы, если б Пфейферша не под-
держала его.
— Спит душа твоя... спит глубоко!—сказала она
строго, — а еще так недавно ты хвалился своей бодро-
стью!
— Спит душенька на подушечке... спит душенька на
перинушке... а боженька тук-тук! да по головке тук-тук!
да по темечку тук-тук!—визжала блаженная, бросая в
Грустилова щепками, землею и сором.
Парамоша лаял по-собачьи и кричал по-петуши-
ному.
— Брысь, сатана! петух запел!— бормотал он в про-
межутках.
36
— Маловерный! Вспомни внутреннее слово!— наста-
ивала с своей стороны Пфейферша.
Грустилов ободрился.
— Матушка Аксинья Егоровна! извольте меня разре-
шить!— сказал он твердым голосом.
— Я и Егоровна, я и тараторовна! Ярило — мерзило!
Волос —без волос! Перун — старый... Парамон — он
умен!— провизжала блаженная, скорчилась и умолкла.
Грустилов озирался в недоумении.
— Это значит, что следует поклониться Парамону
Мелентьичу! — подсказала Пфейферша.
— Батюшка, Парамон Мелентьевич! извольте меня
разрешить!— поклонился Грустилов.
Но Парамоша некоторое время только корчился и
икал.
— Ниже! ниже поклонись!—скомандовала блажен-
ная. — Не жалей спины-то! не твоя спина — божья!
— Извольте меня, батюшка, разрешить!— повторил
Грустилов, кланяясь ниже.
— Без працы не бенды кололацы! — пробормотал
блаженный диким голосом — и вдруг вскочил.
Немедленно вслед за ним вскочила и Аксиньюшка, и
начали они кружиться. Сперва кружились медленно и
потихоньку всхлипывали; потом круги начали делать
быстрее и быстрее, покуда наконец не перешли в совер-
шенный вихрь. Послышался хохот, визг, трели, всхли-
пывания, подобные тем, которые можно слушать только
весной в пруду, дающем приют мириадам лягушек.
Грустилов и Пфейферша стояли некоторое время в
ужасе, но наконец не выдержали. Сначала они вздраги-
вали и приседали, потом постепенно начали кружиться
и вдруг завихрились и захохотали. Это означало, что
наитие совершилось и просимое разрешение получено.
Грустилов возвратился домой усталый до изнеможе-
ния; однако ж он еще нашел и себе достаточно силы,
чтобы подписать распоряжение о наипоспешнейшей вы-
сылке из города аптекаря Зальцфиша. Верные ликовали,
причетники, в течение многих лет питавшиеся одними
негодными злаками, закололи барана, и мало того, что
съели его всего, не пощадив даже копыт, но долгое вре-
мя скребли ножом стол, на котором лежало мясо, и с
Жадностью ели стружки, как бы опасаясь утратить хотя
один атом питательного вещества. В тот же день Гру-
стилов надел на себя вериги (впоследствии оказалось,
впрочем, что это были просто помочи, которые дотоле не
37
были в Глупове в употреблении) и подвергнул свое те-
ло бичеванию. «В первый раз сегодня я понял, — писал
он по этому случаю Пфейферше, — что значат слова
всладце уязви мя, которые вы сказали мне при первом
свидании, дорогая сестра моя по духу! Сначала бичевал
я себя с некоторою уклончивостью, но, постепенно раз-
гораясь, позвал, под конец, денщика и сказал ему: хле-
щи! И что же? Даже сие оказалось недостаточным, так
что я вынужденным нашелся расковырять себе на невид-
ном месте рану, но и от того не страдал, а находился
в восхищении. Отнюдь не больно! Столь меня сие уди-
вило, что я и доселе спрашиваю себя: полно, страдание
ли это, и не скрывается ли здесь какой-либо особливый
вид плотоугодничества и самовосхищения? Жду вас
к себе, дорогая сестра моя по духу, дабы разрешить сей
вопрос в совокупном рассмотрении».
Может показаться странным, каким образом Грусти-
лов, будучи одним из гривуазнейших поклонников мамо-
ны *, столь быстро обратился в аскета. На это могу ска-
зать одно: кто не верит в волшебные превращения, тот
пусть не читает летописи Глупова. Чудес этого рода
можно найти здесь даже более, чем нужно. Так, напри-
мер, один начальник плюнул подчиненному в глаза, и
тот прозрел. Другой начальник стал сечь неплательщи-
ка, думая преследовать в этом случае лишь воспита-
тельную цель, и совершенно неожиданно открыл, что в
спине у секомого зарыт клад2. Если факты, до такой
степени диковинные, не возбуждают ни в ком недове-
рия, то можно ли удивляться превращению столь обык-
новенному, как то, которое случилось с Грустиловым?
Но, с другой стороны, этот же факт объясняется и
иным путем, более естественным. Есть указания, кото-
рые заставляют думать, что аскетизм Грустилова был
совсем не так суров, как это можно предполагать с пер-
вого взгляда. Мы уже видели, что так называемые ве-
риги его были не более как помочи; из дальнейших же
объяснений летописца усматривается, что и прочие под-
виги были весьма преувеличены Грустиловым и что они
в значительной степени сдабривались духовною лю-
1 Мамона — бог богатства и наживы у древних сирийцев;
алчность, корыстолюбие.
2 Реальность этого факта подтверждается тем, что сечение бы-
ло признано лучшим способом для взимания недоимок. (Прим.
автора.)
38
бовью. Шелеп \ которым он бичевал себя, был бархат«
ным (он и доселе хранится в глуповском архиве); пост
же состоял в том, что он к прежним кушаньям приба«
вил рыбу тюрбо, которую выписывал из Парижа на счет
обывателей. Что же тут удивительного, что бичевание
приводило его в восторг и что язвы казались восхити-
тельными?
Между тем колокол продолжал в урочное время при-
зывать к молитве, и число верных с каждым днем уве-
личивалось. Сначала ходили только полицейские, но по-
том, глядя на них, стали ходить и посторонние. Грусти-
лов со своей стороны подавал пример истинного благо-
честия, плюя на капище Перуна каждый раз, как про-
ходил мимо него. Может быть, так и разрешилось бы
это дело исподволь, если б мирному исходу его не поме-
шали замыслы некоторых беспокойных честолюбцев,
которые уже в то время были известны под именем
«крайних».
Во главе партии стояли те же Аксиньюшка и Пара-
моша, имея за собой целую толпу нищих и калек. У ни-
щих единственным источником пропитания было проше-
ние милостыни на церковных папертях; но так как древ-
нее благочестие в Глупове на некоторое время прекра-
тилось, то естественно, что источник этот значительно
оскудел. Реформы, затеянные Грустиловым, были встре-
чены со стороны их громким сочувствием: густою толпою
убогие люди наполняли двор градоначальнического дома;
одни ковыляли на деревяшках, другие ползли на четве-
реньках. Все славословили, но в то же время уже все
единогласно требовали, чтобы обновление совершилось
сию минуту и чтоб наблюдение за этим делом было
возложено на них. И тут, как всегда, голод оказался
плохим советчиком, и медленные, но твердые и дально-
видные действия градоначальника подвергались преврат-
ным толкованиям. Напрасно льстил Грустилов страстям
калек, высылая им остатки от своей обильной трапезы;
напрасно объяснял он выборным от убогих людей, что
постепенность не есть потворство, а лишь вящее упро-
чение затеянного предприятия, — калеки ничего не хо-
тели слышать. Гневно потрясали они своими деревяш-
ками и громко угрожали поднять знамя бунта.
Опасность предстояла серьезная, ибо для того, чтобы
усмирять убогих людей, необходимо иметь гораздо боль-
Шелеп — бич, кнут.
39
ший запас храбрости, нежели для того, чтобы палить в
людей, не имеющих изъянов. Грустилов понимал это.
Сверх того, он уже потому чувствовал себя беззащит-
ным перед демагогами, что последние, так сказать, счи-
тали его своим созданием и в этом смысле действовали
до крайности ловко. Во-первых, они окружили себя це-
лою сетью доносов, посредством которых до сведения
Грустилова доводился всякий слух, к посрамлению его
чести относящийся; во-вторых, они заинтересовали в
свою пользу Пфейфершу, посулив ей часть так называ-
емого посумного сбора (этим сбором облагалась каж-
дая нищенская сума; впоследствии он лег в основание
всей финансовой системы города Глупова).
Пфейферша денно и нощно приставала к Грустилову,
в особенности преследуя его перепискою, которая, не-
смотря на короткое время, представляла уже в объеме
довольно обширный том. Основание ее писем составляли
видения, содержание которых изменялось, смотря по то-
му, довольна или недовольна она была своим «духов-
ным братом». В одном письме она видит его «ходящим
по облаку» и утверждает, что не только она, но и Пфей-
фер это видел; в другом усматривает его в геенне огнен-
ной, в сообществе с чертями всевозможных наименова-
ний. В одном письме развивает мысль, что градоначаль-
ники вообще имеют право на безусловное блаженство в
загробной жизни, по тому одному, что они градоначаль-
ники; в другом утверждает, что градоначальники обя-
заны обращать на свое поведение особенное внимание,
так как в загробной жизни они против всякого другого
подвергаются истязаниям вдвое и втрое. Все равно как
папы или князья.
В данном случае письма ее имели характер угрожа-
ющий. «Спешу известить вас, — писала она в одном из
них, — что я в сию ночь во сне видела. Стоите вы в тем-
ном и смрадном месте и привязаны к столбу, а привяз-
ки сделаны из змий и на груди (у вас) доска, на кото-
рой написано: сей есть ведомый покровитель нечестивых
и агарян * (sic) 2. И бесы, собравшись, радуются, а пра-
ведные стоят в отдалении и, взирая на вас, льют слезы.
Извольте сами рассмотреть, не видится ли тут какого
не совсем выгодного для вас предзнаменования?»
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычай-
ное волнение. С одной стороны, природная склонность К
1 Агаряне — мусульмане.
2 Так (лат.).
40
апатии, с другой, страх чертей — все это производило в
его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которо-
го он путался в самых противоречивых предположениях
и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда
только будет благополучен, когда глуповцы поголовно
станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблю-
дателем всех глуповских училищ будет назначен Пара-
моша.
Это последнее условие было в особенности важно, и
убогие люди предъявляли его очень настойчиво. Раз-
вращение нравов дошло до того, что глуповцы посягну-
ли проникнуть в тайну построения миров и открыто ру-
коплескали учителю каллиграфии, который, выйдя из
пределов своей специальности, проповедовал с кафедры,
что мир не мог быть сотворен в шесть дней. Убогие
очень основательно рассчитывали, что если это мнение
утвердится, то вместе с тем разом рухнет все глуповское
миросозерцание вообще. Все части этого миросозерцания
так крепко цеплялись друг за друга, что невозможно
было потревожить одну, чтобы не разрушить всего
остального. Не вопрос о порядке сотворения мира тут
важен, а то, что вместе с этим вопросом могло вторг-
нуться в жизнь какое-то совсем новое начало, которое,
наверное, должно было испортить всю кашу. Путешест-
венники того времени единогласно свидетельствуют, что
глуповская жизнь поражала их своей цельностью, и
справедливо приписывают это счастливому отсутствию
духа исследования. Если глуповцы с твердостью перено-
сили бедствия самые ужасные, если они и после того
продолжали жить, то они обязаны были этим только то-
му, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-
то совершенно от них не зависящим, а потому и неот-
вратимым. Самое крайнее, что дозволялось в виду иду-
щей навстречу беды — это прижаться куда-нибудь к сто-
ронке, затаить дыхание и пропасть на все время, покуда
беда будет кутить и мутить. Но и это уже считалось
строптивостью; бороться же или открыто идти против
беды — упаси боже! Стало быть, если допустить глупов-
цев рассуждать, то, пожалуй, они дойдут и до таких воп-
росов, как, например, действительно ли существует та-
кое предопределение, которое делает для них обязатель-
ным претерпение даже такого бедствия, как, например,
краткое, но совершенно бессмысленное градоправитель-
ство Брудастого <...>. А так как вопрос этот длинный,
а руки у них коротки, то очевидно, что существование
41
вопроса только поколеблет их твердость в бедствиях, но
в положении существенного улучшения все-таки не сде-
лает.
Но покуда Грустилов колебался, убогие люди реши-
лись действовать самостоятельно. Они ворвались в квар-
тиру учителя каллиграфии Линкина, произвели в ней
обыск и нашли книгу «Средства для истребления блох,
клопов и других насекомых». С торжеством вытолкали
они Линкина на улицу и, потрясая воздух радостными
восклицаниями, повели его на градоначальнический
двор. Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев кни-
гу, начал было объяснять, что она ничего не заключает
з себе ни против религии, ни против нравственности, ни
даже против общественного спокойствия. Но нищие ни-
чего уже не слушали.
— Плохо ты, верно, читал! — дерзко кричали они
градоначальнику и подняли такой гвалт, что Грустилов
испугался и рассудил, что благоразумие повелевает
уступить требованиям общественного мнения.
— Сам ли ты зловредную оную книгу сочинил? А
ежели не сам, то кто тот заведомый вор и сущий раз-
бойник, который таковое злодейство учинил? И как ты о
тем вором знакомство свел? И от него ли ту книжицу
получил? И ежели от него, то зачем, кому следует, о
том не объявил, но, забыв совесть, распутству его пота-
кал и подражал? — так начал Грустилов свой допрос
Линкину.
— Ни сам я тоя книжицы не сочинял, ни сочинителя
оной в глаза не видывал, а напечатана она в столичном
городе Москве, в университетской типографии, иждиве-
нием книгопродавцев Манухиных! — твердо отвечал
Линкин.
Толпе этот ответ не понравился, да и вообще она
ожидала не того. Ей казалось, что Грустилов, как толь-
ко приведут к нему Линкина, разорвет его пополам —• и
дело с концом. А он, вместо того, разговаривает! Поэто-
му, едва градоначальник разинул рот, чтоб предло-
жить второй вопросный пункт, как толпа загудела:
— Что ты с ним балы-то точишь! Он в бога не ве-
рит!
Тогда Грустилов в ужасе разодрал на себе вицмун-
дир.
— Точно ли ты в бога не веришь? — подскочил он к
Линкину и по важности обвинения, не выждав ответа,
слегка ударил его, в виде задатка, по щеке.
42
— Никому я о сем не объявлял, — уклонился Лин-
кин от прямого ответа.
— Свидетели есть! Свидетели! — гремела толпа.
Выступили вперед два свидетеля: отставной солдат
Карапузов да слепенькая нищенка Маремьянушка. «И
было тем свидетелям дано за ложное показание по пя-
таку серебром», — говорит летописец, который в этом
случае явно становится на сторону угнетенного Лин-
кина.
— Намеднись, а когда именно— не упомню, — сви-
детельствовал Карапузов, — сидел я в кабаке и пил ви-
но, а неподалеку от меня сидел этот самый учитель и
тоже пил вино. И выпивши он того вина довольно, ска-
зал: все мы, что человеки, что скоты — все едино; все
помрем и все к чертовой матери пойдем!
— Но когда же... — заикнулся было Линкин.
— Стой! Ты погоди пасть-то разевать! Пущай спер-
ва свидетель докажет1 — крикнула на него толпа.
— И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, —
продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему:
как же, мол, это так, ваше благородие? Ужели, мол, что
человек, что скотина — все едино? И за что, мол, вы
так нас порочите, что и места другого, кроме как у чер-
товой матери, для нас не нашли? Батюшки, мол, наши
духовные не тому нас учили, — вот что! Ну, он это взгля-
нул на меня этак сыскоса: «Ты, говорит, колченогий (а
у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом но-
гу унесло), в полиции, видно, служишь?» — взял шапку
и вышел из кабака вон.
Линкин разинул рот, но это только пуще раздражи-
ло толпу.
— Да зажми ты ему пасть-то! — крикнула она
Грустилову. — Ишь речистый какой выискался!
Карапузова сменила Маремьянушка.
— Сижу я намеднись в питейном, — свидетельство-
вала она, — и тошно мне, слепенькой, стало; сижу этак-
то и все думаю: куда, мол, нонче народ, против прежне-
го, гордее стал! Бога забыли, в посты скоромное едят,
нищих не оделяют; смотри, мол, скоро и на солнышко
прямо смотреть станут! Право. Только и подходит ко
мне самый этот молодец. «Слепа, бабушка?» — говорит.
«Слепенькая, мол, ваше высокое благородие». — «А отче-
го, мол, ты слепа?»—«От бога, говорю, ваше высокое
благородие». — «Какой тут бог, от воспы, чай?»—это он-
то все говорит. «А воспа-то, говорю, от кого же?» — «Ну
43
да, от бога, держи карман! Вы, говорит, в сырости да в
нечистоте всю жизнь копаетесь, а бог виноват!»
Маремьянушка остановилась и заплакала.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхли-
пывая, — уж и не знаю как! «За что же, мол, ты бога-то
обидел?»— говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул
мне прямо в глаза: «Утрись, говорит, может, будешь ви-
деть», — и был таков.
Обстоятельства дела выяснились вполне; но так как
Линкин непременно требовал, чтобы была выслушана
речь его защитника, то Грустилов должен был, скрепя
сердце, исполнить его требование. И точно: вышел из
толпы какой-то отставной подьячий и стал говорить.
Сначала говорил он довольно невнятно, но потом вник в
предмет и, к общему удивлению, вместо того, чтобы за-
щищать, стал обвинять. Это до того подействовало на
Линкина, что он сейчас же не только сознался во всвхМ,
но даже много прибавил такого, чего никогда и не бы-
вало.
— Смотрел я однажды у пруда на лягушек, — гово-
рил он, — и был смущен диаволом. И начал себя без-
дельным обычаем спрашивать, точно ли один человек
обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И,
взяв лягушку, исследовал. И по исследованию нашел:
точно; душа есть и у лягушки, токмо малая видом и не
бессмертная.
Тогда Грустилов обратился к убогим и, сказав:
— Сами видите!—приказал отвести Линкина в
часть.
К сожалению, летописец не рассказывает дальней-
ших подробностей этой истории. В переписке же Пфей-
ферши сохранились лишь следующие строки об этом де-
ле: «Вы, мужчины, очень счастливы; вы можете быть
твердыми; но на меня вчерашнее зрелище произвело та-
кое действие, что Пфейфер не на шутку встревожился и
поскорей дал мне принять успокоительных капель». И
только.
Но происшествие это было важно в том отношений,
что если прежде у Грустилова еще были кой-какие со-
мнения насчет предстоящего ему образа действия, то с
этой минуты они совершенно исчезли. Вечером того же
дня он назначил Парамошу инспектором глуповски*
>чилищ, а другому юродивому, Яшеньке, предоставил
кафедру философии, которую нарочно для него соз-
дал в уездном училище. Сам же усердно принялся за
44
сочинение трактата «О восхищениях благочестивой
души».
В самое короткое время физиономия города до того
изменилась, что он сделался почти неузнаваемым.
Вместо прежнего буйства и пляски наступила могиль-
ная тишина, прерываемая лишь звоном колоколов, кото-
рые звонили на все манеры: и во вся, и в одиночку, и с
перезвоном. Капища запустели; идолов утопили в реке,
а манеж, в котором давала представления девица Ган-
доп, сожгли. Затем по всем улицам накурили смирною
и Ливаном * и тогда только обнадежились, что вражья
сила окончательно посрамлена.
Но злаков на полях все не прибавлялось, ибо глу-
повцы от бездействия весело-буйетвенного перешли к
бездействию мрачному. Напрасно они воздевали руки,
напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, по-
стились, устраивали процессии — бог не внимал моль-
бам. Кто-то заикнулся было сказать, что «как-никак, а
придется в поле с сохою выйти», но дерзкого едва не
побили каменьями и в ответ на его предложение утро-
или усердие.
Между тем Парамоша с Яшенькой делали свое дело
в школе. Парамошу нельзя было узнать; он расчесал
себе волосы, завел бархатную поддевку, душился, мыл
руки мылом добела и в этом виде ходил по школам и
громил тех, которые надеются на князя мира сего.
Горько издевался он над суетными, тщеславными, высо-
коумными, которые о пище телесной заботятся, а духов-
ною небрегут, и приглашал всех удалиться в пустыню.
Яшенька, с своей стороны, учил, что сей мир, который
мы думаем очима своима видети, есть сонное некое ви-
дение, которое посылается на нас врагом человечества,
и что сами мы не более как странники, из лона исходя-
щие и в оное же лоно входящие. По мнению его, челове-
ческие души, яко жито духовное, в некоей житнице сло-
жены и оттоль, в мере надобности, спущаются долу, да-
бы оное сонное видение в скорости увидети и по малом
времени вспять в благожелаемую житницу благоспешно
возлететь. Существенные результаты такого учения за-
ключались в следующем: 1) что работать не следует; 2)
тем менее надлежит провидеть, заботиться и пещись и
3) следует возлагать упование и созерцать — и ничего
1 Смирна и ливан — ароматические вещества, употребляе-
мые при богослужении.
45
больше. Парамоша указывал даже, как нужно созер-
цать. «Для сего, — говорил он, — уединись в самый уда-
ленный угол комнаты, сядь, скрести руки под грудью и
устреми взоры на пупок».
Аксиньюшка тоже не плошала, но била в баклуши
неутомимо. Она ходила по домам и рассказывала, как
однажды черт водил ее по мытарствам, как она перво-
начально приняла его за странника, но потом догада-
лась и сразилась с ним. Основные начала ее учения бы-
ли те же, что у Парамоши и Яшеньки, то есть, что ра-
ботать не следует, а следует созерцать. «И, главное,
подавать нищим, потому что нищие не о мамоне пекут-
ся, а о том, как бы душу свою спасти», — присовокупля-
ла она, протягивая при этом руку. Проповедь эта шла
столь успешно, что глуповские копейки дождем сыпа-
лись в ее карманы, и в скором времени она успела ско-
пить довольно значительный капитал. Да и нельзя было
не давать ей, потому что она всякому, не подающему
милостыни, без церемонии плевала в глаза и, вместо из-
винения, говорила только: «Не взыщи!»
Но представителей местной интеллигенции даже эга
суровая обстановка уже не удовлетворяла. Она удов-
летворяла лишь внешним образом, но настоящего уязв-
ления не доставляла. Конечно, они не высказывали это-
го публично и даже в точности исполняли обрядовую
сторону жизни, но это была только внешность, с помо-
щью которой они льстили народным страстям. Ходя по
улицам с опущенными глазами, благоговейно прибли-
жаясь к папертям, они как бы говорили смердам: смот-
рите! и мы не гнушаемся общением с вами! но, в сущ-
ности, мысль их блуждала далече. Испорченные недав-
ним.и вакханалиями политеизма и пресыщенные пря-
ностями цивилизации, они не довольствовались просто
верою, но искали каких-то «восхищений». К сожалению,
Грустилов первый пошел по этому пагубному пути и ув-
лек за собой остальных. Подметив на самом выезде из
города полуразвалившееся здание, в котором некогда
помещалась инвалидная команда, он устроил в нем
сходбища, на которые по ночам собирался весь так на-
зываемый глуповский бомонд Ч Тут сначала читали
критические статьи г. Н. Страхова 2, но так как они глу-
пы, то скоро переходили к другим занятиям. Председа*
1 Бомонд — высший свет.
2 Страхов Н. Н. (1828—1896)—философ-идеалист, публи-
цист и критик, мистик.
46
тель вставал с места и начинал корчиться; примеру его
следовали другие; потом, мало-помалу, все начинали
скакать, кружиться, петь и кричать, и производили эти
неистовства до тех пор, покуда, совершенно измучен-
ные, не падали ниц. Этот момент собственно и называл-
ся «восхищением».
ДЕРЕВЕНСКИЙ ПОЖАР
(Ни то сказка, ни то быль)
В деревне Софонихе около полден вспыхнул пожар.
Это случилось в самый развал июньской пахоты. И му-
жики, и бабы были в поле. Сказывали: шел мимо дере-
вни солдатик, присел на завалинку, покурил трубочки и
ушел. А вслед за ним загорелось.
Деревня сгорела дотла. Только тот порядок, где бы-
ли житницы, уцелел наполовину. Мужики в одночасье
потеряли все и сделались нищими. Сгорела бабушка
Прасковья, да еще Татьянин мальчик Петька. Мужики и
бабы, завидев густой дым, бежали с поля как угорелые,
оставив сохи и лошадей. Но спасать было уже нечего.
Хорошо, что скота не было дома, да навоз был только
что вывезен, а то пришлось бы совсем хоть помирай.
Малолетки, которые в минуту пожара играли на улице,
спаслись в речку и отчаянно ревели. Девочки-подростки
с младенцами на руках испуганно выглядывали на обу-
глившиеся избы и обнаженные остовы печей.
Тетка Татьяна была добрая и еще молодая бобылка.
Лет шесть тому назад у нее умер муж, но она продол-
жала держать хозяйство. Платила миру за половину
надела, сама пахала, косила и жала. У нее был един-
ственный сын, Петька, лет восьми, в котором она души
не чаяла и в котором уже видела будущего мужика. Он
и сам видел в себе мужика и говорил:
— Я, мама, буду мужик... хресьянин.
Вся деревня его любила. Мальчик был вострый и
ласковый и уже ходил в школу. Бывало, идет по дере-
вне мимо стариков:
— Ну что, мужичок, помогаешь мамке? — спраши-
вали старики.
— Помогаю.
Между тем улица запружалась всяким мужицким
Хламом; мужику все дорого, все надобно. Домохозяева,
47
окруженные домочадцами, бродили каждый по своему
пепелищу и тащили все, что попадалось на глаза: ста^
рую подошву, заржавленный гвоздь, обрывок шлеи, о>
ломок сошника и проч. У некоторых уцелели подпол и-
цы, но так как время было голодное (Петров пост), гэ
подполицы были пусты. Один заведомый нищий, лет де-
сять ходивший «в кусочки», метался и кричал:
— Где моя кубышка? где? кто унес? сказывайте:
кто?
Бабушка Авдотья ходила взад и вперед по улице и
всем показывала два обгоревших выигрышных билета
внутреннего займа. Обгорели края, середка с несколь-
кими купонами осталась цела.
— Чай, выдадут! — утешал ее староста Михей. —
Ишь, и нумера видны (на уцелевших купонах); ужо ба-
рыня в Питере похлопочет.
Старики собрались в кучу и обсуждали мирскую ну?
жу. На всех лицах была написана душевная мука; у не-
которых глаза сочились слезами. Решили: идти всем
миром, поклониться соседней одновотчинной деревне,
чтобы дала приют погорельцам, покуда не будут устро-
ены хотя какие-нибудь временные помещения. Затем
снарядили старосту и послали верхом в город, в управу
за пособием и страховыми.
Пришел сельский батюшка и, похаживая между му-
жиками, утешал их.
— Кто дал? — бог! — говорил он. — Кто взял? —
бог! Неужто ж он не знает?
Мужики молча ему поклонились.
— А вы не унывайте! — продолжал батюшка. — С
какого права? почему? как? кто дозволил? Скот — при
вас, земледельческие орудия целехоньки, навоз выве-
зен— чего еще земледельцу нужно? А вы ропщете! Вот
ужо управа на постройку денег отпустит; помещица —
нуждающимся хлебца пришлет; и я тоже... разве я не
молюсь за вас? Я не только за вас, но и за всех молюсь.
«И всех православных християн» — вот как.
Опять поклонились мужики, а словоохотливый ба-
тюшка продолжал:
— Коли страх божий будете в сердцах сохранять да
храм божий усердно посещать, так и не увидите, как
бог сторицей вознаградит. Хлеб нынче обещает жатву
изрядную. Озимые отменные; яровые, бог даст, попра-
вятся. Ужо снимете у барыни полевину — вот вы и с се-
ном. Свезете по возку, по другому — ан и денежки в ко-
48
шеле завелись'; а там озимое, ржицы на базар свезете —
опять деньги; а наконец, и овсецо — тоже деньги. В
будущем же году и не увидите, как на месте истреблен-
ных неумолимым пламенем хижин будут красоваться
новые дома, удобные и просторные, и все вы поживете в
них, кийждо под смоковницею своей, и всерадостно и
всецело возблагодарите господа вашего за ниспослан-
ное вам благодеяние. Вот увидите.
А тетка Татьяна беспомощно ходила по своему пепе-
лищу, сгребала тлеющие бревна и выкликала:
— Петь, а Петь, где ты, милый? Откликнись! — И не
слыхала, как ветхий старик Калистратыч говорил ей:
— Смотри, не в лес ли он убег? Давеча видел я его.
Сидел я у житницы на приступочке, как ваша-то изба
занялась. Смотрю: кружится Петька по горнице, ру-
башонкой раздувает. Я ему кричу: толкни, милый,
дверь, толкни! Только кружился он, кружился, а потом
и ничего не стало видно. Наверное, убег в лес
с испугу.
Но Татьяна ничего не чувствовала, кроме того, что
сердце ее рвется на части.
— Петь, а Петь! где ты, милый? Откликнись! — раз-
давался ее вопль среди общего говора деревенского
люда.
Наконец человека два сжалились над нею и пришли
на помощь. Разворочали обрушившийся потолок и под
дымящимися обломками его нашли труп мальчика. Вся
сторона тела и лица, обращенная кверху, представляла
безобразную черную массу; но та, которая прилегала к
полу, осталась нетронутою.
Татьяна пошатнулась, в глазах потемнело, и из гру-
ди на всю деревню вырвался потрясающий ее вопль:
— Господи! видишь ли?
Этот вопль услыхал и батюшка и, разумеется, поспе-
шил с утешением.
— Ропщешь? — говорил он с ласковой укоризной. —
И Иова помнишь? Нет? Так я тебе напомню! Он был
богат и славен, имел детей, стада и сокровища — и
вдруг, с дозволения божия, все было у него отнято: и
дети, и скот, и друзья, а сам он был поражен проказою,
изгнан из города и лежал у городских ворот, на гнои-
Ще. Псы лизали его раны... псы! Но и за всем тем он не
токмо не возроптал, но наипаче возлюбил господа, со-
здавшего его. И бог, видя такую его преданность, воз-
зрел на него. Через короткое время Иов был и здоров, и
** сПравила добра»
49
богат, и славен более прежнего. Стада умножились, де-
тей народилось достаточно, словом сказать, все...
Однако и батюшкины увещания доходили до Татья*
ны в форме смутного и назойливого шума. Она устреми«
ла глаза на ту линию, которая разделяла уцелевшую
часть Петькина лица от обуглившейся, и тихо шептала:
— Господи! видишь ли?
В усадьбе в это время добрая барыня, Анна Андре-
евна Копейщикова, праздновала день своего рождения.
Собрались немногие, но искренние друзья: предводи-
тель Кипящев с женою, исправник Шипящев с племян-
ницею, да еще Иван Иванович Глаз, партикулярный че-
ловек, про которого говорили, что при нем язык за зу-
бами держать надо. Впрочем, так как тут были все лю-
ди, при которых тоже нужно было язык держать на
привязи (сама Анна Андреевна говорила, что она где-то
«служит»), то Иван Иванович чувствовал себя в этой
компании очень удобно. Присутствовал тут и батюшка с
попадьей.
Анна Андреевна была генеральская вдова, лет соро-
ка с небольшим, еще красивая и особенно выдающаяся
роскошным бюстом на балах и вечерах, где обязательно
декольте и где ее бюст приковывал к себе взоры людей
всех возрастов и всех оружий. <...> Как и все русские
дамы, она говорила по-французски <...>, долго жила
за границей, а в последнее время сделалась патриоткой
и полюбила «добрый русский народ». Три года тому
назад она посетила родное Горбилево и с тех пор
ездила туда каждое лето. Поставила в саду мавзолей
покойному мужу и каждый день молилась. Ни с кем не
знакомилась, кроме испытанных «друзей порядка», хо-
зяйства не вела, а отдавала землю мужикам исполу й
видимо экономничала. У нее был сын Сережа, правовед
лет шестнадцати, и восемнадцатилетняя дочь Верочка
Господа уже возвратились из церкви и сидели за
завтраком, когда прибежали сказать, что Софониха го-
рит. Батюшка мгновенно скрылся увещевать; прочие по*
бежали к окнам и смотрели. За громадной тучей дыма
не было видно пламени, но дым прямо летел по ветру
на усадьбу, и чувствовался в комнатах горький запа*
его. Людей тоже не было видно, но по дороге бежали к
пожарищу толпы соседних крестьян и дворовых.
— Как вы хотите, господа, —сказала наконец Анна
Андреевна, — а я не могу оставаться равнодушной зри-
50
тельницей. Ведь они — мои. Злые люди разлучили нас, —
надеюсь, временно, — но я все-таки помню, что они —
мои.
Но ей не дали одной совершить подвиг самоотвер-
жения и всей компанией вызвались сопутствовать ей.
— Да и вообще это наш долг, — продолжала Анна
Андреевна, — если б даже это были и не мои крестьяне,
все-таки наша священная обязанность — быть там, где
страдают. Мы обеднели, мы обижены... но мы все забы-
ли. Мы помним только, что к нам обращает взоры
страждущий меньший брат!
Узнавши, что в этот день пекли хлебы для рабочих и
дворовых, она велела разрезать несколько на ломти а
снести погорельцам.
— А завтра опять испечете хлеба для своих... надо
же! Да и не забудьте солью посыпать!
Словом сказать, делала все, что было в ее власти, и,
наконец, захватила портмоне, сказав: это на всякий
случай! И Верочка по примеру матери взяла кошелек с
заветными светленькими монетами.
Компания остановилась у входа в деревню, но Ве-
рочка и мамзель Шипящева не утерпели и пошли
вглубь по улице.
— Скажите мужичкам, что я им две четверти ржи
жертвую! — крикнула им вслед Анна Андреевна.
Минут через пять Верочка прибежала назад, вся в
слезах.
— Ах, мамочка! — объявила она. — Там есть бедная
женщина, у которой сгорел мальчик-сын! Ах, как
страшно... Что с ней делается! Батюшка увещевает ее,
а она не слушается, только повторяет: господи! видишь
ли? Мамочка, это ужасно, ужасно, ужасно!
— Жаль бедную; но какая ты, однако ж, нервная,
Вера!— упрекнула ее Анна Андреевна. — Это не годит-
ся, друг мой! Везде промысел—это прежде всего нуж-
но помнить! Конечно... это большая утрата; но бывают и
не такие, а мы покоряемся и терпим! Помнишь: крах
Баймакова и наш текущий счет... Давал 6%... и что ж!
Впрочем, соловья баснями не кормят. Господа! — обра-
тилась она к окружающим. — Сделаемте маленькую кол-
лекту 1 9 пользу бедной страдалицы-матери! Кто сколь-
ко может!
' Кол лек та —сбор пожертвований.
51
Она трепетною рукой вынула из портмоне десяти-
рублевую бумажку, положила ее на ладонь и протяну,
ла руку. Верочка тотчас же положила туда весь свой
кошелек; гости тоже вынули несколько мелких ассигна-
ций. Только Иван Иванович Глаз отвернулся в сторону
и посвистывал. Собралось около тридцати рублей.
— Ну вот, снеси ей!— сказала Анна Андреевна до-
чери. — Скажи, что свет не без добрых людей. Да под-
тверди мужичкам насчет ржи... две четверти! Да хлеба
принесли ли? Скажи, чтоб роздали! Это для утоления
первого голода!
Верочка быстро побежала. Ей представлялось в эту
минуту, что она — ангел-хранитель и помавает серебря-
ными крылами в небесной лазури, с тридцатью рублями
в руках. Она застала Татьяну все в том же положении.
Последняя стояла с широко открытыми глазами, маши-
нально шевелила губами, без всякого признака само*
чувствия. Батюшка по-прежнему стоял подле нее и рас-
сказывал пример из истории первых мучеников времен
жестокого царя Нерона. Татьяне еще не представлялся
вопрос: что с ней будет? нужна ли ей изба, поле и вооб-
ще все, что до сих пор наполняло ее жизнь? или она
должна будет скитаться по белу свету в батрачках?
И вдруг — ангел-хранитель.
— На тебе, милая! мамочка прислала! — говорила
Верочка, протягивая деньги.
Татьяна ничего не поняла, даже не взглянула на ми-
лостыню.
— Бери, строптивая! — увещевал ее батюшка. — До-
брые господа жалуют, а ты небрежешь!
Даже мужички заинтересовались и принялись угова-
ривать:
— Б^ри, тетка Татьяна, бери, коли дают! на избу
пригодится... бери!
Татьяна на шелохнулась.
Верочка постояла, положила деньги на землю и уда-
лилась огорченная. Батюшка поднял их.
— Ну, ежели ты не хочешь брать, — сказал он, — тай
я ими на церковное украшение воспользуюсь. Вот у нас
паникадило плоховато, так мы старенькое-то в лом от-
дадим да вместе с этими деньгами и взбодрим новое!
Засвидетельствуйте, православные!..
П. И. Мельников
(Андрей Печерский)
В ЛЕСАХ
(Отрывок)
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава шестнадцатая
Середи болот, середи лесов, в сторону от проселка,
что ведет из Комарова в Осиповку, на песчаной горке,
что желтеет над маловидной, но омутистой речкой, сто-
ит село Свиблово. Селом только пишется, на самом-то
деле «погост» *.
Возле ветхого бревенчатого мостика, перекинутого
через речку, ветшает бедная деревянная церковь. Высо-
кая, обширная паперть, вдоль северной стены крытые
переходы, церковные подклеты, маленькие высоко про-
рубленные окна, полусгнившая деревянная черепица на
покачнувшейся главе, склонившаяся набок колокольня с
выросшею на ней рябинкой, обильно поросшая ягелем
крыша — все говорит, что не первое столетие стоит
свибловская церковь, но никому в голову еще не прихо-
дило хоть маленько поправить ее. Кругом бедное моги-
лами, но обильное сеном кладбище. В стороне, вдоль
венца горки, три домика; между ними «сады», где, кро-
ме объеденной червями черемухи да пары рябин,
иных деревьев не росло. Гряды с луком, с редькой, с
морковью и. другими овощами тянулись по «садам», и
на каждой грядке красовались яркие цветы маку и вы-
соко поднимавшие золотые свои шапки подсолнечни-
ки... Ближний к церкви домик был просторней и при-
глядней двух остальных: по лицу пять окон с подъемны-
ми рамами и зелеными ставнями, крылечко выведено на
улицу, крыша на четыре ската, к углам ее для стока во-
1 Населенная местность, где церковь с кладбищем, но домов,
кроме принадлежащих духовенству, нет. (Прим. автора.)
53
ды прилажены крылатые змеи из старой проржавевшей
жести. В окнах миткалевые занавески и горшки с баль
замином, капуцином и стручковым перцем. В том доми-
ке с толпой чад и домочадцев жил-поживал свиблов«
ский батюшка, отец Родион Харисаменов. В других до-
миках волочили горемычную жизнь свою дьячок Игна-
тий да пономарь Ипатий, оба страстные голубятники,
постоянно враждовавшие из-за какого-нибудь турмана
либо из-за чернокрылого чистяка. Кроме того, в церков-
ной караулке сторожем жил одинокий старый солдат.
Поповы ребята Груздком его прозвали, так это прозва-
нье за ним и осталось.
Родитель отца Родиона звался Свиньиным и с за-
конной гордостью говаривал, что он старинного дворян-
ского рода, что предки его литовские выходцы, у царей
и великих князей на разных службах бывали. Ссылался
на печатную родословную книгу, показывал родовые
бумаги, и в речах его правда была. Но владыка рассу-
дил иначе. Когда Родиона Свиньина сдали в семина-
рию, он рек: «Не подобает служителю алтаря именова-
ние столь гнусного животного носить»— и родословного
Свиньина перекрестили в Харисаменова, прозванье
очень хорошее по-гречески, но которого русский простой
человек с морозу, пожалуй, не выговорит, а если и вы-
говорит, то непременно скажет: «харя самая», что не
раз и случалось с отцом Родионом. Когда отец Родион
прибыл на паству, паства его невзлюбила, не по мыслям
пришелся он ей. Народ прозвал его Сушилой и вот по-
чему. По кладбищу много травы росло, и отец Родион
решил: «Это сено мое, Игнатью с Ипатьем вступаться в
сию часть не подобает». И по четыре стога хорошего лу-
гового сена с кладбища каждое лето накашивал. Иной
раз сено-то, бывало, раскидают, а набежит тучка, отеи
Родион тотчас в церковь его. Там и сушит... Оттого й
прозвали его Сушилой.
Про Свиблово говорятг стоит на горке, хлеба ни кор*
ки, звону много, поесть нечего. В приходе без малого
тысяча*душ, но, опричь.погощан1, и на светлу заутреню
больше двадцати человек в церковь никогда не сходи-
лось. Почти сплошь да наголо все раскольники. Не в
обиду б то было ни попу, ни причетникам, если б влеку
щий племя от литовского выходца умел с ними делишки
поглаже вести.
1 Жители погоста. (Прим, автора.)
54
Почти все раскольники были «записные». Деды их,
прадеды церкви чуждались, в старые годы платили
двойные оклады. С таких попу взятки гладки, доходов
не жди, отрезан ломоть. Разве ину пору можно такого
доносцем пугнуть, устроил-де в доме публичну моленну,
совращает-де в раскол православных, но это не всегда
удается. Зато «незаписные» попу сущий клад. Только б
их не тревожили, только б у них на дому треб не справ-
ляли, вдвое, втрое больше дадут, чем самый усердный
церковник за исправление треб. Барином мог бы Суши-
ло век свой прожить, да гордость его обуяла, думал о
себе, что умней самого архиерея, и от каждого требовал,
чтоб десницу его лобызали. Оттого и невзлюбили его
прихожане. По-ихнему руку у попа целовать — все еди-
но что старой веры отречься. А доносить — отец Родион
доносил на' нрх редко: знал, что его же карману невы-
годно будет. Если и доносил, всегда по велению свыше.
Консисторским да благочинному тоже пить-есть надо,
не ангелы во плоти, не манной небесной питаются. Бы-
вало, долго нет от Сушилы доносов, внушают ему оте-
чески: «Надо тебе, отец Родион, доносить почаще, ведь
начальству известно, что раскольников в твоем приходе
достаточно; не станешь доносить, в потворстве и небре-
жении ко святой церкви заподозрят, не успеешь огля-
нуться, как раз под суд угодишь». И посылал отец Ро-
дион «репорты»: нечего делать — своя рубашка к телу
ближе. А это умножало остуду прихожан. Оттого Су-
шило и жил небогато. А семья, что ни год, прибавля-
лась — многочадием господь благословил. Сначала ни-
чего, божье благословенье под силу приходилось Суши-
ле, росли себе да росли ребятишки, что грибы после
дождика, но когда пришло время сыновей учить в семи-
нарии, а дочерям женихов искать, стал он супротив пре-
жнего не в пример притязательней. На «записных» да-
же стал доносить. Раза два удалось: попа похвалили,
скуфью1 обещали, но цену заломили невместную...
И в скуфье пощеголять охота, и сыновей на квартире
получше устроить, и дочерей замуж повыдать, и концов
с концами не может свести. Нужда человека до чего не
доводит?
Богаче Чапурина во всем приходе никого не было, а
он хоть «записной», но жил с церковным попом в ладах
1 Скуфья — головной убор священника, жалуемый как на-
града.
55
и никогда не оставлял его. То крупчатки мешок с Крас-
нораменской мельницы пришлет, то рыбки либо другого
чего, иной раз и денег даст. Об одном только каждый
раз просил Сушилу Патап Максимыч: «Не ходи ты, ба-
тюшка, ко мне на дом, не смущай ты мою старуху. Чго
делать? Баба так баба и есть: волос долог, ум короток,
больно не жалует вашего брата... Да никому еще, по-
жалуйста, не сказывай, что от меня получаешь, жизни
буду не рад, как жена взбеленится. Опоганил, дескать,
дом наш честной неверным попом своим... Что делать,
отче?.. Баба!.. Ты уж не поскорби». Так, бывало, гово-
рит Патап Максимыч, и поп Сушило ничего, только ух-
мыляется да бородку пощипывает либо ястребиный
свой носик с красными прожилками пальчиком поти-
рает.
Не Аксиньи Захаровны Чапурин боялся, а того, чтоб
не разнеслась по народу молва, что он церковному попу
помогает. Завопят староверы, но торговле доверия мо-
гут лишить... Бывали примеры!
Аксинья Захаровна, бог ее знает какими судьбами,
каждый раз узнавала, что Патап Максимыч попу гости-
нец послал.
— Бога не боишься, — зачнет, бывало, ворчать. —
Совсем измиршился!.. Как у тебя рука не отсохла!.. Ни-
какими молитвами этого греха не замолишь... Как попу-
еретику подавать!.. По писанию, все едино что отсту-
пить от правыя веры.
— И поп человек, — ответит, бывало, Патап Макси-
мыч, — и он пить да есть тоже хочет. У него же, бедно-
го, семьища поди-ка какая! Всякого напой, накорми,
всякого обуй да одень, а где ему, сердечному, взять?
Что за грех ближнему на бедность подать? По-моему,
нет тут греха никакого.
— Какой он тебе ближний? — вскрикнет, бывало,
Аксинья Захаровна. — Поп смущенныя церкви — все од-
но что идольский жрец!.. Хоть у матушки МанефЫ
спроси.
— Нечего мне у Манефы расспрашивать, а ты, коли
хочешь, спроси ее, отчего, мол, это в житиях-то написа-
но, что святые отцы даже сарацинам в их бедах помога-
ли?.. Что, мол, те сарацины, бога не знающие, святей,
что ли, свибловского-то попа были?
Плюнет Аксинья Захаровна, тотчас из горницы вон И
хлопнет дверью что есть мочи. А Патап Максимыч толь-
ко улыбнется.
56
Когда захотелось Сушиле скуфьи, а пуще того
гребтелось *, как бы домашние нужды покрыть, по-
встречал он на пути Патапа Максимыча.
— Мир-дорога!—приветливо крикнул ему Чапурин.
— Здравствуйте, сударь Патап Максимыч, — отве-
тил Сушило, снимая побуревшую от времени и запылен-
ную в дороге широкополую шляпу.
— С ярмарки, что яь? — Чапурин спросил.
— Какая там ярмарка? Не такие карманы, чтоб по
ярмаркам нам разъезжать, — ответил Сушило.
— Зачем же в город-то ездил?
— Ребят в семинарию свез. Да в консисторию тре-
бовали, — сказал поп Сушило.
— Что за требованье?.. Аль бедушка какая стряс-
лась?.. —с участием спросил у него Патап Максимыч.
— Голову за вашего брата намылили, — промолвил
Сушило.
— Как так за нашего брата? — с удивленьем спро-
сил Патап Максимыч.
— Да так же, — ответил Сушило. — Говорят, уж
больно много вам потачки даю. Раскольникам-де по-
творствуешь... Времена пошли теперь строгие: чуть что,
вашего брата тотчас под караул.
— А ты не больно пугай, не то, пожалуй, и стру-
шу, —шутливо молвил Патап Максимыч. — Говори-ка
лучше делом.
— Делом и говорю, — высокомерно ответил Суши-
ло. —Слыхал, чай, что не вашему брату, лесному му-
жику, чета, московских первостатейных по дальним го-
родам разослали: Гучкова, Стрелкова, Егора Кузьмина.
— Не нашего согласу, — нахмурясь, промолвил Па-
тап Максимыч. — Они беспоповы.
— Все едино, одного помету слепые щенята, — язви-
тельно сказал поп Сушило.
Взорвало Патапа Максимыча. «Как сметь попу щен-
ком меня обзывать!..» Но сдержался. Чего доброго?..
Еще кляузу подымет, суд наведет. Слова не вымолвил в
ответ, велел работнику ехать скорее.
Сушило крикнул:
— А ведь у тебя в задней-то моленна!
— Так что же?
— А в моленной скитницы службу справляют.
— Ну справляют. Так что же?
1 Гребтеть (диалект.) — думать, заботиться.
57
э— Беглы попы наезжают.
— Не тебя ли позвать?— усмехнулся Патап Макси-
мыч. — Не беспокойся, брат, не позову.
— К тому говорю, что ты теперича, значит, в моих
руках! — крикнул поп. — Сейчас могу в консисторию
донесть. Потянут к суду, напрыгаешься.
— Да ты с чего это взял? К чему речь-то свою кло-
нишь? — в порыве гнева, едва сдерживаясь, чтоб бран-
ного слова не молвить, вскричал Патап Максимыч.
— А к тому моя речь, — вполголоса молвил Сушило,
подойдя к Патапу Максимычу, чтоб работник .его не
слыхал, — К тому моя речь, что, ежели хочешь в покое
остаться, пятьюстами целковых снабди... Тебе это пле-
вое дело, а мне большая подмога. Не то завтра же «ре-
порт» на тебя отправлю.
Попроси Сушило у Патапа Максимыча честью, рас-
скажи ему про свои'нужды, он бы, пожалуй, и дал, но
тут взбеленился, выругался и зычным голосом крикнул
работнику:
— Уезжай от греха поскорей!.. Ну, живо!..
А поп остался середь дороги и, глядя на пыль, под-
нявшуюся из-под колес чапуринской тележки, злобно
примолвил:
— Помни ты это, Патапка Чапурин, а я не забуду!..
И не забыл. Написал «репорт», что в деревне Оси-
повке у торгующего по свидетельству первого рода
крестьянина Патапа Чапурина имеется «публичная» мо-
ленна, а по слухам якобы-де в оной находятся престол
и полотняная церковь, а раокольничье-де служение
совершают жительницы разных скитов и наезжающий
по временам из Городца беглый поп. Консистория нача-
ла дело, и хоть оно ничем не кончилось, однако ж нема-
ло принесло Патапу Максимычу досад, хлопот и расхо-
дов. А пуще всего Аксинья Захаровна. Не сказал ей
муж ни про донос, ни про следствие, от сторонних лю-
дей все проведала и с злорадной усмешкой стала при-
ставать к Патапу Максимычу; «Ну что?.. Не моя ль
правда вышла?.. Вот те и ближний!.. Вот тебе и при'
ятель!.. Попомнил неверный поп твои милости?.. А?..>
И с той поры, как ни случится, бывало, Патапу Мак-
симычу встретиться с попом Сушилой, тотчас от него от-
воротится и даже зачнет оплевываться, а Сушило каж-
дый раз вслед ему крикнет, бывало: «Праздник такой'
то на дворе, гостей жди: с понятыми приеду, накрою нз
службе в моленной...» И про эти угрозы от людей сторо'
58
ной узнавала Аксинья Захаровна и каждый раз, как в
моленную люди сойдутся, строго-настрого наказывала
старику Пантелею ставить на задах усадьбы карауль-
ных, чтоб неверный поп в самом деле службу врасплох
не накрыл.
Прошел год, опять настала ярмарка, опять на доро-
ге встретился с попом Патап Максимыч, Поп из города,
Чапурин в город.
— На ярмарку, что ли? — крикнул Сушило.
— На ярмарку, — сухо ответил Чапурин.
— Купи моей матушке попадье гарнитуровый сара«
фан да парчовый холодник. Не купишь, так прижму,
что вспокаешься, — сказал Сушило.
— Не жирно ли будет? Да и твоей ли чумазой попа-
дье в шелках ходить? — усмехнулся Патап Максимыч и
поехал своей дорогой.
— Помни это слово, а я его не забуду!.. — кричал
ему вслед Сушило. —Бархаты, соболи станешь дарить,
да уж я не приму. Станешь руки ломать, станешь ногти
кусать, да будет уж поздно!..
Какие ни писал Сушило «репорты», ничего не поде-
лал с Чапуриным. И оттого злоба стала разбирать его
пуще. Слышать не мог он имени Патапа Максимыча,
И замышлял донять его не мытьем, так катаньем!
НА ГОРАХ
(Отрывок)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава третья
Княж-Хабаров монастырь был основан больше двух
с половиной веков тому назад. Строен он был вскоре
после лихолетья одним из самых родовитых московских
служилых людей, князем Хабаровым. Было у князя
пять сыновей, но все они изгибли в смутное время
московской разрухи. Трое честно пали в бою с людьми
литовскими, четвертый живьем погорел, когда поляки
Китай и Белый город запалили, а пятый перекинулся ко
врагам русской земли, утек за рубеж служить королю
польскому, и не стало вестей о нем. Говорили, что по-
мер, говорили, что в латинство ушел и стал католицким
монахом, а наверное никто сказать не мог.
59
Изводился старый славный род князей Хабаровых,
один последыш в живых оставался — престарелый князь
Федор княж Иваныч, что, будучи еще в молодых годах,
под Казань ходил с первым царем Иваном Васильи-
чем... Много было у князя Хабарова и вотчин и всякого
добра — денег, дорогих уборов, золотой и серебряной
посуды ни взвесить, ни сосчитать. А после смерти его
некому тем богатством владеть — не оставалось ни ро-
да, ни подродка, ни близких сродников, ни дальних. То
пуще всего крушило князя Федора, то всего больше пе-
чалило, что некому было приказать свою душу, некому
по смерти его быть помянником *. И то немало его со-
крушало, что в грядущих поколениях забудется громкое
имя князей Хабаровых.
Однажды князь Федор Иваныч рано проснулся.
Утр-енняя заря еще не загоралась. И был ли то сон, бы-
ла ли явь, сам он не знал того, — видит у своего ложа
святолепного старца в ветхой одежде, на шее золотой
крест с самоцветными каменьями, такой дорогой, что не
только у князя, да и в царской казне такого не бывало.
И сказал неведомый старец: «Почто всуе мятешися, че-
ловеке, помышляя о тленных сокровищах? Кто дал тебе
богатство, тому и отдай его».' Услышав старцевы речи,
помыслил князь: «Кто ж дал мне мои именья? То моя
отчина, то моя дедина, как же я могу отдать их роди-
телям, дедам и прадедам, в давних летах скончавших
живот свой?» И едва помыслил, старец сказал: «Не от
родителей, не от дедов и прадедов получил ты богатства:
Христос дал их роду твоему, Христу и отдай их, ибо род
твой преходит на земле... Монастырь согради на горе
возле твоего села, согради его во имя спаса милостиво-
го, и не-будет забвенно на земле имя твое, станут люди
честную обитель звать Княж-Хабаровым монастырем
И много за то будет тебе милостей от господа, егдз
предстанешь пред лицо его». И по сем невидим был ста-
рец, князь же, рассудя о видении, познал, что он от са-
мого бога, и все исполнил по велению святолепного
старца. Так писано в старых монастырских записях о
начале Княж-Хабаровой Спасской обители.
Княжеское наследство сразу сделало тот монастырь
одним из богатейших в России, братии было в нем чис-
ло многое, строения все каменные, церкви украшена
иконами в драгоценных окладах, золотой и серебряной
Помянник — молящийся за умершего, поминающий его.
60
утварью, златоткаными ризами и всяким иным церков-
ным имуществом. За трапезу меньше четырех яств, а за
ужином меньше трех не ставили. Меды, квасы сыченые,
пиво мартовское бочками в монастырских погребах во
льду засекались. По праздникам на трапезе, опричь
водки, ставились и фряжские вина и всякие сладкие
овощи: дыни, арбузы, яблоки, груши и сливы. Рыбу из
Саратова да из Черкасска каждый год по первопутице
целыми обозами в монастырь привозили. Во всем было
обилие и довольство.
По времени упал монастырь. Набеги разбойников*и
нередко бунтовавших инородцев, нескончаемые позе-
мельные тяжбы, а больше всего непорядки, возникшие с
тех пор, как люди из хороших родов перестали сидеть в
настоятелях обители всемилостивого спаса, а в монахи
начали поступать лишь поповичи да отчасти крестьяне,
отъем населенных не одною тысячью крестьян имений —
довели строенье князя Хабарова до оскудения; затем
в продолжение многих десятков лет следовал длинный
ряд игумнов из поповичей, как всегда и повсюду, мало
радевших о монастырских пользах и много о собствен-
ной мамоне и кармане. Тогда старинные сокровища бы-
ли распроданы, и обитель вошла в неоплатные долги.
По такой рачительности поповичей, начиная с архиереев
до последнего привратника, почти запустело строенье
князя Федора княж Иваныча Хабарова. Прежде мона-
хов считали сотнями, теперь их стало человек двадцать
пять. Прежде, когда Княж-Хабаровым монастырем пра-
вили люди из хороших родов, призревалось в нем до со-
тни на войне раненных и увечных, была устроена об-
ширная больница не только для монахов, но и для при-
шлых, а в странноприимном доме по неделям получали
приют и даровую пищу странники и богомольцы, было в
монастыре и училище для поселянских детей. И все это
рушилось по милости жадных поповичей. Деньги, что
шли на училище, велено архиереем доставлять в семина-
рию, в странноприимном доме срок дарового корма со-
кращался, а потом и совсем прекратился, больницу за-
крыли, перестали принимать увечных и раненых, пото-
му-де, что монахи должны ежечасно проводить время в
богомыслии, а за больными ухаживать им невместно.
Так и угасли и былая слава и былое богатство обители,
согражденной последышем в роде князей Хабаровых...
Кутейники ее съели да пропили.
61
Правил тем монастырем честной старец игумен Из*
раиль. Роду был, разумеется, поповского и сам попом
прежде был, но потом волей-неволей должен был при-
нять на себя ангельский чин. Ради насущного хлеба в
монахи постригся, кстати ж был вдов и бездетен. Лов-
кий инок в тору пошел при новом владыке и через ма-
лое время был поставлен в игумны Княж-Хабарова мо-
настыря. И вот уж лет двадцать доедает, допивает и в
карман кладет скудные остатки богатств князя Хабаро-
ва. Четыре архиерея сидело при нем на владычнем сто-
ле, и каждому из них отец Израиль приятен и весьма
любезен был.
В Княж-Хабаровой обители жил рясофор-
ный монах. Звали его отцом Софронием. Было ему лет
за шестьдесят, а поступил он в монастырь лет десяти
либо одиннадцати, будучи круглым сиротой. С детства
нападала на него черная немочь: по часу и по два бьет-
ся, бывало, бедный, лежа на земле без памяти, корчит
его и коробит, руки-ноги сводит судорогами. Такой ребе-
нок был миру тягота, ни в работники взять, ни в солда-
ты отдать, одна маета с ним. Целой волостью кучились
мужики игумну принять убогенького в монастырь, он-де
ни на что не годен, разве только богу молиться. Сложи-
лись мужики, поклонились, и был взят в монастырь
полоумный. Когда мальчуган подрос, увидали мо-
настырские поповичи, что польза из него может быть.
Обительский приемыш не был чуток к холоду — в тре-
скучие морозы босиком бегал, в одной рубашонке, и вел
нескладные речи. Вышел из него юродивый первого, са-
молучшего сорта. Хоть полоумных в монахи не постри-
гают, но ради монастырской пользы его постригли и
нарекли Софронием. С той поры приезжих богомольцев
стало бывать помногу. Усердствующие с любовью и
благоговеньем посещали блаженного Софронушкуу а
купчихи с дочерьми верст даже из-за двухсот и больше
приезжали к нему за полезными словами и проро
чествами. В купеческих семьях ни одной свадьбы не
венчали без того, чтобы мать нареченную невесту не
свозила прежде к блаженному узнать, какова будет
судьба ее, не будет ли муж пьяница, жену не станет ли
колотить, сударочек не заведет ли, а пуще всего не ра-
зорится ли коим грехом. Разболеется кто из богатых,
тоже к Софронушке узнать, к животу али к смерти бо-
лезнь приключилась. Ребенок родится — едут к юроду
проведать, будет ли жить, будет ли умен да счастлив*
62
Затевает купец новое дело, без того не начнет его, пока
не спросит Софронушку насчет удачи. От окрестных
деревенских баб блаженному не было отбоя, то и дело
лезут, бывало, к нему с вопросами: бычком али тело-
чкой отелится коровушка, огурцы да капуста хорошо ль
уродятся, выгодно ль на базаре масло да сметану баба
продаст. Софронушка когда коровой мычал, когда пел
петухом, а иногда и человечьим языком бессмысленный
вздор говорил. Но все это признавалось за пророчество,
и жаждущие познания своей судьбы, подумавши меж
собой, оставались уверенными, что они понимают и мы-
чанье, и «кукуреку», и бессмысленные речи юрода. О
будущем заключали даже по движеньям Софронушки.
Язык высунет — к худу, выбранит кого, а лучше того
если ударит — к счастью, свечку подаст либо деревян-
ного масла — к покойнику, просвирку— к изобилию.
Блаженный юрод иногда пропадал из монастыря по це-
лым неделям. 'Чаще всего уходил он в соседний горо-
док: там купцы наперебой его друг у дружки в лавки
зазывали, — войдет Софронушка в лавку — счастье, с
пользой, значит, будут в ней торговать. А ежель возь-
мет что в лавке Софронушка, не то чтобы деньги с него
спросить, накланяются еще досыта за такую милость,
руки и полы расцелуют, потому что если он хоть самую
малость возьмет, значит,, хозяин весь залежалый товар
поскорости с барышом распродаст. Брал Софронушка
пустяки — орехов с горсточку, два-три пряника, подсол-
нухов, пареной груши, и все раздавал уличным маль-
чишкам, а кому даст, того непременно за вихор либо за
ухо. И это за благодать почиталось. Денег в руки ни-
когда не бирал. Ежели вздумает кто подать, благим
матом закричит: «Жжется! ой жжется!»— и убежит
сломя голову. Это очень не нравилось отцу Израилю.
«Зачем, —говаривал он юроду, — призревшая тебя оби-
тель лишается достодолжной благостыни?» У себя в ке-
лье Софронушка только деревянное масло да восковые
свечи принимал от приходивших узнавать судьбу. Иная
купчиха, желая знать, кого она родит — сынка или до-
чку, пудовую свечу, бывало, с собой привезет; а невеста,
что за судьбой приехала, и пять таких свечей притащит
Софронушке. А блаженный все в церковь несет. И бы-
вал от того Княж-Хабаровой обители немалый
припен1. Иные ревнители выпрашивали у отца Изра-
П р и п е н — барыш, прибыль.
63
иля Софронушку погостить к себе. Великим божьим
благословением, несказанным счастьем почиталось,
ежели он у кого в дому хоть ночь переночует, а с неде¬
лю прогостит — так благодати не огребешься, как гова¬
ривала благочестивая старуха, первостатейная купчиха
Парамонова, век свой возившаяся с блаженными, с
афонскими монахами, со странниками да со странница¬
ми. Отец Израиль много доволен бывал, ежели просили
у него на время Софронушку,— не даром ведь. Хорошей
доходной статьей был юрод для обители.
Еще при жизни Александра Федорыча в Луповицах
обратили на Софронушку внимание. Слыхал генерал
Луповицкий чуть ли не от самой Катерины Филиппов¬
ны, что в старые годы у божьих л1рдей и Христос и
апостолы бывали из юродивых. .Таков был Иван Тимо¬
феич, таков преемник его нижегородский стрелец Про¬
копий Лупкин, таков был и следовавший по стопам его
загадочный человек, известный под именем лжехриста
Андрюшки. В безумии несчастных, подверженных паду¬
чей болезни, божьи люди видели «златые сосуды благо¬
дати», верили, что в них святой дух пребывает, «ходит»
в них и хождение свое припадками изъявляет. Ни мы¬
чаний, ни мяуканья юродов, ни их неразумных слов не
понимали познавшие тайну сокровенную, но верили
твердо,- что люди, подобные Софронушке, вместилища
божественного разума и что устами их говорит сама
божественная премудрость. Они полагали, что присут¬
ствие таких людей в корабле ускоряет нашествие свято¬
го духа. Оттого в Луповицах и дорожили Софронушкой.
Когда Пахом подъезжал ко Княж-Хабарову мо¬
настырю, совсем уже обутрело, а с высокой колокольни
благовестили к поздней обедне. Несмотря на давнюю
запущенность монастыря, строенья его были еще вели¬
чественны. Кругом выведена высокая, толстая стена с
огромными башнями и бойницами, не раз защищав¬
шая обитель от бунтовавшей мордвы и других инород¬
цев, что, прельщаясь слухами о несметных будто мо¬
настырских богатствах, вооруженными толпами подсту¬
пали к обители и недели по две держали ее в осаде.
Стены кой-где давно уж обвалились, зубцы давно по¬
шли на выстройку бани, гостиницы и двух игуменских
беседок, башни стояли без крыш... Построенные при ца¬
ре Михаиле Федоровиче основателем монастыря, церкви
были обширны, на них запечатлелась искусная рука
знаменитого зодчего Возоулина, но они уж давно об¬
64
ветшали, обвалились, густо позолоченные главы собора
облезли, черепица на других церквах и на высокой ко¬
локольне рассыпалась. Кельи, когда-то населенные не
одной сотней монахов, теперь почти все пустовали. В
них и в бывших училище, больнице, богадельне не было
ни оконных рам, ни дверей, даже полы были выломаны.
Печи разобраны, потолки провалились, а от крыш и
следов не осталось. Обширный двор зарос бурьяном —
на каждому шагу видно было запустенье.
Подъезжая ко святым воротам, Пахом увидел моло¬
дого, еще безбородого монаха. Сидел он на привратной
скамейке и высоким головным голосом распевал что-то
грустное, заунывное.
Прислушался Пахом к иноческому песнопению:
Не спасибо игумну мому,
Не спасение бессовестному:
Молодехонька во старцы постриг,
Камилавочку на голову надел...
Не мое дело к обедне ходить,
Не мое дело молебны служить —
Мое дело поскакать да поплясать,
Мое дело красных девок целовать!
Уж и четки-то под лавочку,
Камилавочку на стол положу...
— Дома ль отец игумен? — поверставшись с певцом,
спросил у него Пахом.
— Дрыхнет,— отвечал монах и продолжал:
Я на стол положу, мою кралю подарю,
Я кралечку подарю, гулять в рощу с ней пойду.
Я в рощице нагуляюсь, со игумном распрощаюсь:
«Ты прощай, мой лиходей, с кралечкой мне веселей».
С кадочкой меда пошел Пахом в игуменские кельи.
В сенях встретился ему келейник.
— Встал отец Израиль? — спросил у него Пахом.
— Встал. Чаи распивает с казначеем,— отвечал ке¬
лейник. .
— Нездоров, слышь, он?
— Была хворость, точно что была, больше двух не¬
дель держала его. Третьего дня, однако ж, поправил¬
ся,— сказал келейник.
— Чем хворал-то? — спросил Пахом.
— Известно чем,— отвечал келейник.
—' А можно к нему? — спросил Пахом.
— Отчего ж не можно! Теперь к нему можно,— ска¬
зал келейник.— Обожди минуточку — доложу. От гос¬
под али сам по себе?
65
— От господ из Луповиц, — молвил Пахом. — Доло-
жи отцу Израилю: приказчика, мол, господа Луповиц.
кие до ere вьгсокопреподобия прислали с гостинчиком.
— Ладно, хорошо, — сказал келейник и через не-
сколько минут позвал Пахома к игумну.
Высокий, плотный из себя старец, с красным, как пе-
респелая малина, лицом, с сизым объемистым носом,
сидел на диване за самоваром и потускневшими глаза-
ми глядел на другого, сидевшего против него тучного,
краснолицего и сильно рябого монаха. Это были сам
игумен и казначей, отец Анатолий.
Войдя в келью, Пахом помолился на иконы и затем
подошел к тому старцу под благословенье.
— Здоровенько ли, Пахом Петрович, поживаешь? —
недвижно сидя на кожаном диване, ласковым голосом
спросил отец Израиль. — Господа в добром ли здоро-
вье? Что Николай Александрыч?.. Андрей Александр
рыч? Барыня с барышней?
— Всё слава богу, — отвечал Пахом. — Кланяться
приказали вашему высокопреподобию. Гостинчик из-
вольте принять от ихнего усердия.
И, положив на стол золотой, поставил кадочку у ди-
вана.
— Медку своих пчелок прислали, — промолвил Па-
хом.
— Спасибо, друг, спасибо. Пошли, господи, здоро-
вья твоим господам, что не оставляют меня, хворого,
убогого. А я завсегда ихний богомолец. За каждой ли-
тургией у меня по всем церквам части за них вынимают,
а на тезоименитства их беспереводно поются молебны
Николаю Чудотворцу, святителю мирликийскому, Анд-
рею Христа ради юродивому, Варваре-великомученице*
Каждый раз во всей исправности справляем. А как яб-
лочки у вас в саду?
— Яблоки хороши, — отвечал Пахом. — Ежели до
съема хорошо выстоят — большой урожай будет. И
груш довольно и дуль...
— А вишенки? — спросил отец Анатолий. f
— И вишен довольно, — ответил Пахом. —Слава бо-
гу, все уродилось.
— А у нас и на яблонях, и на вишенье цвету было
хоть видимо-невидимо, весь сад ровно снегом осыпало,
а плода господь не совершил, — с сокрушенным видом,
перебирая янтарные четки, сказал игумен. — Червяк ка-
кой-то зловредный напал, всю завязь, самый даже лист
66
паутиной затянул. Так все и погибло — теперь редко-
редко где яблочко, а вишен, почитай, вовсе нет. Молви,
друг, Андрею-то Александрычу, по осени не оставил бы
своих убогих богомольцев — прислал бы яблочков на
мочку, сколько господь ему на мысли положит, да и ви-
шенок-то в уксусе пожаловал бы бочоночек-другой. А
что, поди теперь у вас и дыни и арбузы?
— Есть, — молвил Пахом, — только не совсем еще до-
зрели.
— Станут дозревать, прислал бы Андрей Александ-
рыч сколько-нибудь на утешение нашему убожеству,
а мы всегдашние его богомольцы, — сказал отец Изра-
иль. — Да медку бы свеженького, сотовенького со своей
пасеки пожаловал. Прошлого года, по осени, владыка из-
волил наш монастырь посетить, так очень похвалял он
соты, что Андрей Александрыч прислал мне. Чего ни ви-
дал, где ни бывал владыко, в шестой, никак, епархии
правит теперь, — казалось бы, ничем его удивить нель-
зя. А изволил говорить, что такого меду в жизнь свою-
де не кушивал. Какой-то, говорит, особый, с нарочито
прекрасным запахом. Повелел он тогда мне доподлинно
разузнать, отчего у вас такой мед выходит...
— Резеду вкруг пасеки-то сеют, дикий жасмин тоже
насажен — пчела-то с них обножь1 берет, — сказал
Пахом.
— Ишь ты! — качнув головой, молвил игумен отцу
Анатолию. — Для пчелы сеют особые травы, особые цве-
ты разводят. Вот бы тебе, Анатолий, поучиться...
— Куда уж нам! — сказал казначей — Пошлет гос-
подь и простенького медку, и за то благодарни суще
славим великие и богатые его милости. Где уж нам с
резедами возиться!.. Ведь у нас нет крепостных, а штат-
ные служители только одна слава — либо калека, либо
от старости ног не волочит. Да и много ль их? Всего-то
шесть человек. Да и из них, которы помоложе, на архи-
ерейский хутор взяты.
— Не моги роптать, отец Анатолий, — внушительно
сказал ему Израиль. — Воля святого владыки. Он луч-
ше нас знает, что нам потребно и что излишне. Всякое
дело от великого до малого по его рассуждению строит-
ся, и нам судить об его воле не подобает.
— Да я и не сужу, отче святый, — робко ответил
отец Анатолий. — Как можно мне судить о таком лице,
1 Обножь, также взяток, колбшка, поноска — все, что пчела
собирает с цветов и уносит на ножках. (Прим. автора.)
67
как божий архиерей? Ума достаточно не имею на то... К
слову только про штатных помянул, говоря про наш«
недостатки.
— И того не дерзай, — рек игумен. — И к слову не
моги поминать о владыке, разве только прославляя свя-
тую его жизнь, ангельскую кротость, душевное смире-
ние, неумытное правосудие и иные многие архипастыр-
ские добродетели... Да... Повеждь людям о милостях,
на нас бывших, о великой премудрости святителя... а ты
вдруг про хутор да про штатных. Не годится, даже
очень не годится. Одобрить не могу. О том помысли, что
было бы, ежели б, коим ни на есть случаем, сведал вла-
дыко о таковых мятежных речах твоих? Похвалил бы
тебя?.. Ась?.. Как думаешь, отец казначей?
Вскочил Анатолий и, припав к стопам игуменским,
промолвил со слезами:
— Прости, отче святый. Не отринь покаяния. Прости
великое мое погрешение, прости мое неразумие и ска-
редную дерзость мою.
— Бог простит. Разрешаю и благословляю. Покая-
ние покрывает все грехи. Впредь не греши, отец Анато-
лий.
Встал казначей и облобызал игуменскую десницу.
А Пахом все стоит перед монастырскими властями.
Наконец игумен сказал ему:
— Вот, друг мой, Пахом Петрович, молви-ка госпо-
дам, сколько мне труда и заботы предлежит по моей
должности. Всякого научи, всякого наставь-, иного обо-
дри и похвали, иного же поначаль и в чувствие приведи,
а иного, по писанию, и жезлом, яко сына отец, поучи.
Ох, любезненький ты мой, ежели бы господа дворяне
знали нашу жизнь, много бы благоутробнее были до
нашего убогого смирения... Рыбку-то с Дону привезут —
не оставил бы Андрей Александрыч. Дорога нынче рыб-
ка-то стала, в сапожках ходит. Нашей обители, аще за-
бвенна будет благотворителями, и в рождество христово
и в светло воскресенье без рыбной, яствы придется за
трапезу сесть... Единая надежда на христолюбцев. Мол-
ви, друг.
— Доложу, — ответил Пахом.
— Конек угас * у меня по весне, любезный мой Па-
хом Петрович, — мало повременя, сказал игумен. —А
славный был коняшка, сильный, работящий. И что по-
Околел. (Прим, автора.)
68
притчилась с ним, ума не могу при пожить. Должно
быть, опоили горячего мошенники конюхи. На все был
пригоден — в дорогу ль ехать, возы ли возить. И всего-
то девять годков было ему. Теперь у меня на конном
дворе всего шесть лошадок, без седьмой невозможно...
Достатки скудные, денег ни копейки, а долгов — что
грибов в лесу. Озарил намедни меня господь мыслию:
стану, думаю, униженно просить я Андрея Александры-
ча, *не пожалует ли какого-нибудь немудрого конька...
Не могу наверно сказать тебе, любезный мой Пахом
Петрович, а от старых иноков слыхал я, что преславпый
боярский род господ Луповицких, по женскому колену,
влечет племя свое от князей Хабаровых. Значит, госпо-
да твои сродственники приснопамятному .зиждителю
нашей обители. Возрадовал бы Андрей Александрыч
преподобную душу по плоти своего сродника, ныне в
небесных селениях пребывающего князя Феодора. По-
кучься, Пахом Петрович, не пожертвует ли от своих
щедрот коняшку. Попомни, пожалуйста.
— Доложу, — молвил Пахом.
— Новенького нет ли чего у вас? — после недолгого
молчанья спросил отец Израиль.
— Марья Ивановна приехала погостить, а больше
того никаких нет новостей, — ответил Пахом.
— Ну вот! Впрямь приехала. Надолго ли? — спро-
сил игумен.
— Не могу сказать.
— Не вздумает ли обитель нашу посетить? Давнень-
ко не жаловала, третий год уж никак... Поклон ей усер-
дный от меня, да молви, отец, мол, игумен покорнейше
просит его обитель посетить, — сказал Израиль.
— Доложу, — молвил Пахом. И, немного переждав,
сказал:—Марья Ивановна, почитаючи отца Софрония,
наказывала попросить у вашего высокопреподобия, от-
пустили бы вы его повидаться с ней.
Не сразу ответил отец -Израиль. Нахмурился и при-
нял вид озабоченный. Потом, не говоря ни слова, начал
пальцами по столу барабанить.
— Ох, не знаю, что и сказать тебе на это, Пахом
Петрович. Дело-то не совсем простое. Не в пример бы
лучше было Марье Ивановне самой к нам пожаловать,
здесь и повидалась бы она с Софронием. В прошлом го-
ду, как новый владыко посетил нашу обитель, находил-
ся в большом неудовольствии и крепко журил меня, за-
чем я его к сторонним людям пускаю. За ограду не бла-
69
гословил его пускать. Соблазну, говорит, много от него.
Владыке-то, видишь, многие из благородных и даже из
простых жалобы на него приносили — бесчинствует-де
повсюду. Боюсь, Пахом Петрович, боюсь прогневить
владыку. Он ведь строгий, взыскательный...
— Да ведь ежели, ваше высокопреподобие, отпусти-
те отца Софрония, так я до самых Луповиц нигде не
остановлюсь и назад так же повезу. А в Луповицах из
барского дома ходу ему нет, — сказал Пахом. — Явите
милость, Марья Ивановна крепко-накрепко приказала
просить вас.
— Нет, друг, нельзя, — решительным голосом сказал
Израиль. — Боюсь. Ну как вдруг владыко узнает?.. Не
тебя и не Марью Ивановну станет тазать !. Так али нет,
отец Анатолий?
— Известно, — молвил казначей, зевая всем ртом
нараспашку и творя над ним крестное знамение.
— Видишь ли, — обратился игумен к Пахому. — Нет,
друг, поклонись ты от меня благотворительнице нашей,
Марье Ивановне, но скажи ей, что желания ее испол-
нить не могу. Очень, мол, скорбит отец игумен, что не
может в сем случае сделать ей угождения... Ох, беда,
беда с этими господами!.. — прибавил он, обращаясь к
казначею. — Откажи — милостей не жди, сделаю по-и'х-
нему — от владыки немилости дожидайся... Да... Нет,
нет, Пахом Петрович, — не могу.
— Да ведь не на долгое время, ваше высокопрепо-
добие. Пробыл бы он в Луповицах какую-нибудь неде-
лю, много что две, — начал было Пахом.
— Ишь что сказал! — воскликнул отец Израиль. —А
разве неизвестно тебе, что к отцу Софронию богомоль-
цы частенько за благословеньем приходят? В две-то не-
дели сколько, ты полагаешь, обитель от того получит?..
Мне от отца казначея проходу не будет тогда. Так али
нет, отец Анатолий?
Вместо ответа казначей громогласно икнул и в стро-
гом молчанье перекрестил уста свои.
Вынул Пахом из кармана пакет и, подержав его
в руках минуты две, спрятал опять за пазуху.
— Это у тебя что?— полюбопытствовал отец Изра-
иль.
— Нет, это так, — молвил Пахом. — Теперича, зна-
чит, оно не годится, — и, сказав засим: — Прощайте,
1 Тазать — бранить, таскать за волосы.
70
ваше высокопреподобие, — подошел к благослове-
нию.
— Что за пазуху-то сунул? Письмо, что ли?.. — с
живостью спросил игумен.
—• Нет, это так... Пустое, значит, теперь дело, — мол-
вил Пахом.
— Да что, что такое? — с нетерпеньем встав с места,
сказал отец Израиль.
— Барышня, Марья Ивановна, приказала было от-
дать вашему высокопреподобию этот пакетец с деньга-
ми, ежель отпустите отца Софрония, — сказал Пахом.
— Так ты должен мне отдать его, когда барышня
приказала?.. Для чего ж не подаешь?.. Странно!.. —
молвил игумен.
— Барышня приказывала отдать пакет, когда полу-
чу отца Софрония, а ежель не получу, велела деньги на-
зад привезти.
— Гм!.. Вот что!.. Слышишь, отец Анатолий?
Отец казначей вместо ответа опять икнул.
— Что с тобой, отче?.. — спросил игумен.
— Со вчерашнего, — пробасил отец Анатолий.
— А-а! — протянул игумен.
— Кваску чрез меру испил... — молвил казначей. —
Холодный, прямо со льду, а я был распотевши.
— Осторожней надо, отче, осторожней, — учительно
промолвил отец Израиль. —Ты уж не молоденький, ут-
роба обветшала.
— Точно, — заметил отец Анатолий и еще икнул на
всю келью.
— Благословите, ваше высокопреподобие, на обрат-
ный путь, — сказал Пахом, подходя к игумену под бла-
гословенье.
— Постой, друг, 'погоди. Дай маленько сообразиться
с мыслями, — сказал игумен Пахому, не подавая благо-
словения. — Как бы это нам обладить по-хорошему?
Отец Анатолий, как бы это?
— Мнение мое таково же, как и вашего высокопре-
подобия, — молвил казначей, сопровождая ответ свой
икотой.
— Хоть бы водицы испил, — молвил игумен. — Слу-
шать даже болезненно. Поди к келейнику — он даст те-
бе напиться. Да как стакан-от в руки возьмешь, припод-
ними его да, глядя на донышко, трижды по трижды
прочти: «Помяни, господи, царя Давида и всю кротость
его». Помогает. Пользительно.
71
Безмолвно поднялся с места отец Анатолий и, с по-
никшей главой и долу опущенными глазами, пошел из
кельи.
Молчал игумен, молчал и Пахом.
— Какое ж будет решенье от вашего высокопрепо-
добия? — спросил наконец Пахом.
— Не знаю, друг, что и сказать тебе, — покачивая в
раздумье головой, сказал отец Израиль. — Дело-то
опасное. Сам посуди! И обители изъян — ропот пойдет,
молва меж братии. И Марье-то Ивановне желательно
угодить, и владычнего-то гнева страшусь. «Ты, говорит,
не смей Софрона никуда пускать». Так и сказал этими
самыми словами. «И без того, говорит, много толков об-
носится про него, а читывал ли, говорит, ты «Духовный
регламент» Петра Великого? Помнишь ли, что там по-
становлено о ханжах и пустосвятах, а равно и о разгла-
шении ложных чудес и пророчеств?..» Вот какие слова
говорил владыка. Доложи господам: отец, мол, игумен
рад бы всей душой, да опасается — в ответ не по-
пасть бы.
— Так уж благословите меня, ваше высокопреподо-
бие, в путь отправляться, — снова подходя к благослове-
нию, молвил Пахом.
— Да ты повремени, отдохни сколь-нибудь, — сказал
Израиль, не подавая благословения. — Обожди малень-
ко, обедня отойдет сейчас, в трапезу пойдешь, прело-
мишь хлеб с братиею. Сам-то я не совсем домогаю, не
пойду, так отец Анатолий тебя угостит.
— Нет уж, увольте меня, ваше высокопреподобие, —
сказал Пахом. — Надо к вечеру домой поспеть.
— Да ты не торопись... Ишь какой проворный, — те-
бе бы тяп-ляп, да и корабль. Скоро, друг, только блины
пекут, а дело спехом творить — только людей смешить.
Так не подобает, — говорил игумен.
Под это слово воротился казначей. Ему облегчало, и
он спокойно уселся на оставленное место.
— Как посоветуешь, отец Анатолий? — молвил ему
игумен. — Не отпустить ли уж отца-то Софрония?..
— Всё в вашей власти, ваше высокопреподобие, —
сквозь зубы пробурчал казначей.
— Конечно, дело такое, что колется, — сказал отеи
Израиль. — Страшливо... Однако ж и.то надо к предме-
ту взять, что нельзя не уважить Марью Ивановну — она
ведь наша истая благодетельница. Как по-твоему, отеи
казначей, можно ли ей не уважить?
72
— Не уважить нельзя, — ответил отец Анатолий,
— И сам я тех же мыслей, — решил игумен. — Хоть
маленько и погрешим, да ведь ни праведный без поро-
ка, ни грешный без покаяния не бывают на свете. Пущу
я Софрона-то.
— Отчего ж и не пустить? — промолвил отец Анато-
лий. —Пускали же прежде.
— Так облегчись, отче, сходи за ним сам, собери его
да приведи ко мне в келью, — сказал игумен.
Поклонился отец Анатолий и пошел из кельи.
— Давай письмецо-то, — сказал игумен Пахому, как
только вышел казначей.
Тот подал ему запечатанный пакет. Вскрыл его игу-
мен — письма нет, только три синенькие. Нахмурил че-
ло Израиль и, спешно спрятав деньги в псалтирь, ле-
жавшую рядом с ним на диване, сказал вполголоса:
— Ох-ох-ох-ох-ох! На все-то теперь дороговизна по-
шла. Жить невозможно, особливо с этакой семейкой. А
из братии никто и не помыслит попещись о монастыр-
ских нуждах. Как встал поутру, первым делом кричит:
«Есть хочу!» А доходы умалились — благочестия в
народе стало меньше, подаяния поиссякли. Не знаешь,
как и концы сводить. Хорошо другим обителям: где чу-
дотворная икона, где ярманка, где богатых много хоро-
нится, а у нас нет ничего. А нужды большие... Великие
нужды! Попомни, Пахом Петрович, об этом Андрею
Александрычу. Сделай милость.
Воротился казначей с Софронием. Блаженный при-
шел босиком,, в грязной старенькой свитке1, подпоясан
бечевкой, на шее коротенькая манатейка, на голове по-
рыжевшая камилавочка. Был он сед как лунь, худое,
бледное, сморщенное лицо то и дело подергивало у него
судорогой, тусклые глаза глядели тупо и бессмысленно.
— Кланяйся, проси благословения у отца игуме-
на, — сказал Анатолий, нагибая голову юродивому.
Софроний засмеялся, но игумен все-таки благосло-
вил его и поднес руку к губам юродивого. А тот запел:
— Глас шестый, подымай шесты на игумена, на
безумена.
— Дурак так дурак и есть, — сквозь зубы проворчал
отец Израиль. — Что сегодня делал? — обратился он к
Софронию.
— Ничего, — заливаясь смехом, тот отвечал.
Монашеская рубаха. (Прим. автора.)
73
— Для чего ж не потрудился над чем-нибудь? —
спросил игумен.
— Грех!.. Седни праздник, — молвил юродивый.
— Какой праздник?
— Седни праздник — жена мужа дразнит, на печь
лезет, кукиш кажет — на тебе, муженек, горяченький
пирожок! — нараспев проговорил Софроний и опять за-
хохотал.
— В гости хочешь? — спросил Израиль.
— Харалацы, маларацы, стрень брень, кремень на-
бекрень! — зачастил Софроний и потом высунул игумну
язык.
Игумен отвернулся.
— Запри его, отче Анатолий, покамест не срядится
Пахом Петрович, — сказал он. — В сторожку, что ли, на
паперти. А то, пожалуй, еще забьется куда-нибудь, так
целый день его не разыщешь.
— Да я бы сейчас же в обратный путь, ваше высо-
копреподобие, — начал было Пахом, но игумен не дал
ему и договорить.
— Нет, друг, нет... Уж извини... Этого я сделать ни-
как не могу. Хоть монастырь наш и убогий, а без хлеба,
без соли из него не уходят. Обедня на исходе, отпоют —
и тотчас за трапезу. Утешай гостя, отец Анатолий,
угости хорошенько его, потчуй скудным нашим браш-
ном. Да мне ж надо к господам письмецо написать... Да
вели, отец Анатолий, Софрония-то одеть: свитку бы да-
ли ему чистую, подрясник, рясу, чеботы какие-нибудь.
Не годится в господском доме в таком развращении
быть.
Раздались редкие удары в подзвонок!.
— Ну вот и братия в трапезу пошла. Ступай, отей
казначей, угощай Пахома Петровича, а Софронию пищи
в сторожку поставить вели, —сказал Израиль. —Да
чтоб чинно в трапезе сидели. А мне ушицу сварить ве-
ли — молви отцу эконому, да хоть звено осетринки с
ботвиньей, что ли, подали бы, яичек всмяточку да тво-
рогу со сливками и с сахаром, да огурчиков молодень-
ких, да леща свеженького зажарить, яичками начинил
бы его повар, и будет с меня. Неможется что-то, за тра-
пезу не пойду — поем келейно. Ну, бог вас благосло-
вит— ступайте со Христом <...>.
1 Подзвонок — самый маленький колокол, которым пономари
начинают трезвон. (Прим. автора.)
И. С. Тургенев
ЧТО Я БУДУ ДУМАТЬ?..
Что я буду думать тогда, когда мне придется
ирать, если я только буду в состоянии тогда ду-
1ТЬ?
Буду ли я думать о том, что плохо воспользовался
1знью, проспал ее, продремал, не сумел вкусить от ее
ров?
«Как? Это уже смерть? Так скоро? Невозможно!
:дь я еще ничего не успел сдёйать... Я только соби-
лся делать!»
Буду ли я вспоминать о прошедшем, останавливать-
мыслию на немногих, светлых, прожитых мною мгно-
ниях, на дорогих образах и лицах?
Предстанут ли моей памяти мои дурные дела —
найдет на мою душу жгучая тоска позднего раска-
ия?
Буду ли я думать о том, что меня ожидает за гро-
м... да и ожидает ли меня там что-нибудь?
Нет... мне кажется, я буду стараться не думать — и
сильно займусь каким-нибудь вздором, чтобы только
влечь собственное мое внимание от грозного мрака,
рнеющего впереди.
При мне один умирающий все жаловался на то, что
хотят дать ему погрызть каленых орешков... и только
м, в глубине его потускневших глаз, билось и трепе-
ло что-то, как перешибленное крыло насмерть ранен-
»и птицы.
75
МОЛИТВА
О чем бы ни молился человек — он молится о чуде.
Всякая молитва сводится на следующую: «Великий бо-
же, сделай, чтобы дважды два не было четыре!»
Тогда такая молитва и есть настоящая молитва от
лица к лицу. Молиться всемирному духу, высшему су-
ществу, кантовскому, гегелевскому, очищенному, безо-
бразному богу — невозможно и немыслимо.
Но может ли даже личный, живой, образный бог
сделать, чтобы дважды два не было четыре?
Всякий верующий обязан ответить: может — и обя-
зан убедить самого себя в этом.
Но если разум его восстанет против такой бессмыс-
лицы?
Тут Шекспир придет ему на помощь: «Есть многое
на свете, друг Горацио...» и т. д.
А если ему станут возражать во имя истины, — ему
стоит повторить знаменитый вопрос: «Что есть истина?»
И потому: станем пить и веселиться — и молиться.
БРАМИН
Брамин твердит слово «Ом!», глядя на свой пупок,
и тем самым близится к божеству.
Но есть ли во всем человеческом теле что-либо менее
божественное, что-либо более напоминающее связь с че-
ловеческой бренностью, чем именно этот пупок?
ИСТИНА И ПРАВДА
— Почему вы так дорожите бессмертием души? —
спросил я.
— Почему? Потому что я буду тогда обладать Ис-
тиной вечной, несомненной... А в этом, по моему поня-
тию, и состоит высочайшее блаженство!
— В обладании Истиной?
— Конечно.
— Позвольте; в состоянье ли вы представить себе
следующую сцену? Собралось несколько молодых лю-
дей, толкуют между собою... И вдруг вбегает один их
товарищ: глаза его блестят необычайным блеском, он
задыхается от восторга, едва может говорить. «Что та-
76
кое? Что такое?»—«Друзья мои, послушайте, что я уз-
нал, какую истину! Угол падения равен углу отраже-
ния! Или вот еще: между двумя точками самый крат-
кий путь — прямая линия!» — «Неужели! о, какое бла«
женство!»— кричат все молодые люди и с умилением
бросаются друг другу в объятия! Вы не в состоянии се-
бе представить подобную сцену? Вы смеетесь... В том-то
и дело: Истина не может доставить блаженства... Вот
правда может: это человеческое, наше земное дело...
Правда и справедливость! За правду и умереть согла-
сен. Вся жизнь на знании истины построена; но как это
«обладать ею»? Да еще находить в этом блаженство?
ь*
Н. С. Лесков
АРХИЕРЕЙСКИЕ ОБЪЕЗДЫ
Нельзя, не видя океана,
Себе представить океан.
Напечатанные в 1878 году очерки «Мелочи архиерей-
ской жизни» вызвали несколько заметок, написанных
духовными лицами, между которыми были и два архие-
рея.
Между письмами почтивших меня корреспондентов
есть несколько выражающих мне укоризну за «погоню
34 простотою». В этом писавшие усматривают «влияние
протестантского духа».
Я хотел бы остановиться на этом странном и не-
уместном замечании; я хотел бы сказать по крайней ме-
ре, сколько несправедливого и прискорбного заключает-
ся в той неосторожности, с которою наши охотники до
важности и пышности уступают протестантам такое
прекрасное свойство, как простота; но пройду это мол-
чанием и коснусь только одной частности в вопросах об
упрощении отношений архиереев к подначальному им
духовенству.
Мне пишут: «Хорошо ли, если наши архиереи, объез-
жая приходы, будут трястись в тарантасиках да киби-
точках, в коих их иной примет, пожалуй, за странствую-
щих купцов, тогда как католические епископы будут ка-
таться шестернями» и т. п.
Там мешал протестантизм, здесь — католичество...
Я ничего не могу отвечать на такой трудный церков-
ный вопрос, но я никак не думал, чтобы нам был очень
важен пример католических епископов! Как бы они ни
катались — им свой путь, а нашим — своя дорога, а
78
притом никто и не добивается, чтобы русские епископы
«тряслись» в тарантасах и кибитках. Об этом известен
какой-то анекдотический разговор митрополита Плато-
на (Левшина), и больше ничего. Дело вовсе не в экипа-
же, а в том, кто в нем едет. Можно и» в карете ехать с
мирною простотою и в кибитке приближаться с боль-
шою и обременительною требовательностию. Об этой-то
требовательности и идет речь у благонамеренных лю-
дей, желающих установления лучших, более искренних
и более полезных для церкви отношений епархиальных
начальников к сельскому духовенству.
Некто, бывший простым священником и потом до-
стигший «степеней», пишет: «Ожидание епископа очень
благоприятно действовало на духовенство именно тем,
что это было событие важное, которого ждали и к кото-
рому подготовлялись. Тут, бывало, все подберется и
подтянется в струнку. Иной, слабый человек, годы
храмлющий на оба колена, заслышав об архиерейском
приезде, позадумается и. исцелеет. Другой, беспокойный
и сварник, — сходит к мирянам и примирится и вообще
поочистится в своем поведении, а иной, давно отупев-
ший и все позабывший, возьмется за ум и поучится, как
отвечать на вопросы владыки, а от того сделается опыт-
нее. Наконец, самое это ожидание бывает полно пре-
красных минут для собравшегося духовенства, которое,
совокупясь вместе ко встрече, ближе ознакомливается
друг с другом и притом научается полезной солидности,
как держать себя, сообразно достоинству своего духов-
ного сана, серьезность которого порою, в мелочах жи-
тейских, позабывается. Вообще это напоминало что-то
вроде сошествия ангела, прилетающего возмутить и
сделать снова целебными застоявшиеся воды сельской
купели».
Поистине — прекрасная картина, к которой, главным
образом, и пригодится тот приклад, который я имею
возможность предложить ниже, в виде дополнительной
иллюстрации.
Но проследим еще за тем, что говорит опытный кор-
респондент.
Начертав приведенные заметки, он заключает их
словами: «Мирянин этого знать не может. Как бы ис-
кусно он ни наблюдал быт и нравы духовенства, он не
Может дать оценки тому, что в этих случаях творится в
Душе ожидающих. Это невозможно для стороннего на-
блюдателя именно потому, что происходит внутри чело-
79
века. Это знают только те, кто сам подобное испыты-
вал».
Может быть, все это правда. Вообще я не стану оп-
ровергать моего корреспондента пункт за пунктом. Хотя
мне кажется, это не особенно трудно было бы сделать,
по крайней мере в отношении некоторых из его доводов.
Так, например, можно бы попытаться доказать ему, что
если бы епископы ездили почаще и попроще — без
больших сборов и торжественных оповещений о том, что
они «скоро будут и непременно прибудут», то завязы-
вающиеся у духовенства распри с мирянами не тяну*
лись бы до тех пор, пока им угрожал ожидаемый на-
езд. При опасении неожиданности дела могли идти ина-
че» и «отупевших» и «храмлющих на оба колена» тоже
могло быть меньше. Но «оставим все это астрономам
доказывать», а обратимся к одному последнему обстоя-
тельству, которое могут доказывать не астрономы, а
благочестивые отцы наши, на самих себе испытавшие
все влияние торжественного снисхождения ангела, при-
ходящего «возмутить и сделать целебными застоявшие-
ся воды сельской купели».
Хотя мой почтенный корреспондент, обладая живым
красноречием, так заговорил дело, что мне, не имевше-
му в указанных обстоятельствах личного опыта, не
оставалось бы ничего иного, как поверить ему во всем
на слово и умолкнуть, но благому случаю и доброй
услуге некоторых друзей угодно было меня выру-
чить. Ими доставлена мне возможность рассказать не-
что небезынтересное о серьезных впечатлениях, про-
изводимых на духовенство в ожидании архиерейской
встречи.
В моих руках находится очень редкая вещь —это
выписка из дневника, который в течение довольно мно-
гих лет вел недавно скончавшийся сельский священник
и благочинный. Я называю это вещью редкою потому,
что до сих пор не встречал еще ни одного русского сель-
ского священника, который 6f>i вел записки изо дня в
день во всю свою жизнь. То, что издано под подобным
заглавием гг, Ливановым и кн. Владимиром Мещер-
ским, — есть, кажется, плод собственной фантазии этих
авторов, из которых первый хотя и знал быт духовен-
ства, но был очень односторонен, а другой нигде не об-
наруживал ни малейшего знакомства ни с каким бытом
и притом страдал односторонностью еще больше Лива-
нова.
80
На самом деле наши сельские священники совсем не
склонны к писанию дневника, и очень немногие из них
способны вести заметки с правдивостью и в то же вре-
мя с живым юмором. Между тем всем этим отличается
действительный дневник, которым я пользуюсь для мо-
их иллюстраций. Тут мы без всяких прикрас увидим,
что на самом деле происходит у собравшихся духовных
лиц во время торжественного ожидания ими своих вла-
дык, «обтекающих свои области».
Во главе этого повествования да позволено будет
мне сказать два слова о самом авторе дневника. Это
совершенно необходимо для того, чтобы вперед опро-
вергнуть всякое подозрение в вымысле.
Автор дневника — о. Фока Струтинский, священник
села Гореничи, в двадцати верстах от города Киева. Он
был человек умный, опытный, наблюдательный и не-
множко юморист, что читатель и не преминет увидать
из следующих за сим отрывков его дневника. Журнал
свой о. Фока вел во все время своего служения, сначала
простым сельским священником, а потом благочинным.
За это время (с 1829 по 1854 год) он исписал десять
объемистых томов, имеющих весьма разнообразный ин-
терес и немалое значение для истории сельского духо-
венства в России. Дневник этот, может быть, составил
бы не менее интересное чтение, чем известные «Записки
Добрынина», но, к сожалению, все содержимое десяти
томов покойного отца Фоки теперь не может быть пред-
метом нашего рассмотрения. Мы возьмем из него толь-
ко то, что им записано об архиерейских встречах, кото-
рые он справлял за свою жизнь, пока скончался 15-го
декабря 1854 года. Внешние хлопоты и внутренние ощу-
щения ожидателей здесь представлены с достаточною
наглядностью человеком, которого никак нельзя уко-
рить ни в малтзсведущности, ни в тенденциозности.
За сим начнем ab ovo1.
«1841 г., 2-го июня. Располагали сегодня ехать в Ки<
ев, но в семь часов утра — новость! Завтра в Белогород-
ке ожидают митрополита (Филарета Амфитеатрова).
Розалия В. вчера вечером послала в Вольшку, а сегод-
ня к нам за рыбою. К счастию, Косьма обещает дать о
1 С начала (лат.).
«Правила добра»
полпуда вчера пойманной рыбы; я предполагаю после
обеда поехать и узнать, что там делается. Протоиерея
застал только что приехавшего и чрезвычайно хлопочу,
щего — особенно, что не дали окончить следственногр
дела. Указ получен, что митрополит отправился для
обозрения уездов Киевского, Радомысльского, Махнов-
ского, Сквирского и Васильковского. По предписанию
земского исправника Волкова, станция должна загото-
вить для подъема экипажей девятнадцать лошадей:
Завтра и мне должно явиться для встречи его высоко-
преосвященства».
«Июня 3-го, вторник. Очевидно — чем слишком за-
нят, то и во сне снится. Уже послал через дьячка свое
облачение, вот покушаю и еду. Прощай, жена! Прощай-
те, детки! Еду в путь хоть недалекий, но, впрочем, не-
сколько опасный».
«Не удивляйтесь, братия мои возлюбленные, что я,
отправляясь навстречу владыке, поставил в своем жур-
нале три звезды. Страху я боюся. Я легко мог вообра-
жать, что, может быть, случится и долгое отсутствие
мое от моего прихода и от журнала, но, слава богу, —
возвратился домой вечером — цел, жив, здоров, невре-
дим и даже весел К
«По предписанию о. протоиерея, нас собралось под-
ведомственных семь иереев и почти что столько же в стиха-
рях дьячков для встречи высокопреосвященного. Все
возлежали на муравке подле церкви. Некоторые, подо-
бно Ионе, уже и храпляху... Вдруг раздается тревога и
производится колокольный звон, мы стремглав летим к
облачениям, выстраиваемся в должном порядке и про-
должаем Андреево стояние с добрые полчаса. Наконец
узнаем, что это передовой отряд диаконов и певчих. Звон
умолк, облачение снято, и мы опять принялись за рас-
сказы, которые продолжались два часа. Но в три часа
пополудни опять суматоха прежняя — и не по-пустому,
желанная минута настала: святитель встречен громо-
гласным «Достойно есть» и «Многия лета». Преподав
нам мир и благословение, он порознь расспрашивал: из
каковых кто? (После некоторых обычных действий.)
1 Достойно замечания, что сердце автора сжималось таким
страхом в ожидании добрейшего из людей — митрополита Филарета
Амфитеатрова, простосердечие и мягкость которого в невской епар-
хии были всем известны. (Прим. автора.)
82
Расспрашивал об урожае, говорим ли проповеди? Я
отвечал, что, со времени получения указа, говорю по од-
ной в месяц. Советовал составлять и по четыре. Из до-
ма шествовал в сопровождении всех нас к мельницам:
пил чай у откупщика Александра Якимовича Барского
и, преподав нам в десятый раз свое пастырское благо-
словение, уехал в Мотыжин».
В этой первой выписке, кажется, не видим ничего,
кроме «страха» да легкого подшучивания исподтишка, —■
ничего, возвышающего дух и сознание, нет.
За этим следует другая встреча. На сей раз отец Фо-
ка встречает опять того же митрополита Филарета, но
уже довольно много лет спустя, именно в 1845 году, — а
отец Фока теперь уже не просто молодой священник,
а благочинный.
В дневнике сначала отмечено довольно сложное
«движение» отца Фоки, по случаю проезда императора
Николая Павловича. Это свое «движение» отец Фока
тоже описывает, мешая важность и даже некоторую во-
сторженность с благопристойною шутливостью.
«В 33Л часа пополудни тихо, чинно, стройно перемени-
ли лошадей. Экипаж закрытый, со спящим гением Рос-
сии, помчался далее. К нему навстречу шел зарумянен-
ный восток, а сзади катился смиренный экипаж отца
благочинного, Струтинского, который прибыл на всходе
солнечном домой и разбудил нециих, еще спавших».
И тотчас после этой отметки идет следующая. Бла-
гочинный Струтинский встречает другого гостя.
«Мая 23-го (1845). Надобно ожидать другого гостя-
митрополита. Опять хлопоты, суета — за хозяйство
некогда и подумать. Вчера, впрочем, посеяно три меры
проса и малость лёну, а сегодня роздано жалованье, и
прихватом слепил проповеденку на неделю св. отец и на
случай прибытия владыки, о котором неизвестно еще,
где предполагает литургисать1. Послан нарочный уве-
дать».
«24-го мая. Получив обстоятельное описание выезда
нашего пастыря, из которого видно, что он будет литур-
гисать в Радомысле, — я побывал в Белогородке для
совета».
«25-го мая. В полдень завез Анну В. в Белогородку
и узрел там животрепещущих щук, заготовляемых на
1 Литургисать — служить литургию (обедню), главную
В христианском обряде богослужения службу.
аз
фриштык для владыки, имеющего завтра служить ли-
тургию и завтракать».
«26-го мая. Еще сущу ми на одре, утром получен с
почты пакет, из которого усмотрено, что митрополит от-
правится из Киева в воскресенье. Вот и расстройство:
священство съехавшееся разъедется, и я тоже».
«27-го, неделя и новолуние. В служении изморился и
мокрую рубаху переменил. Сплю... Гремит — сплю; про-
ливной дождь — сплю... Снится встреча... сплю... и ду-
маю, что владыка в такую пору не осмелится отправить-
ся. Ergo l — еще больше сплю и храплю не хуже Ионы.
Наконец в три часа пробуждаюсь — солнце на небе си-
яет, а грязь в моих сенях воняет. Собравшись, прибыли
в Белогородку и застали восемь священников в облаче-
нии. Через час и владыко со свитою на тридцати лоша-
дях. Ревилы (ревуны — басы, дьяконы, певчие), при-
бывшие вперед, испугали мою Липушку, наговорив, что
Соколовский (помещик с. Гореничи) просил владыку на
ночлег; но я себе думаю: брешете, дорога нисколько в
провале не исправлена, да и его нет в доме... А тут при-
став объявил уже мне, что владыка намерен далее
ехать и велел заготовлять лошадей... Вот тут я, по прав-
де сказать, окаменел, не зная сам, что мне и делать?»
Но обстоятельства, поставившие отца Фоку в такое
положение, что он «окаменел», изменяются, благодаря
участию отца ключаря, которому было передано, что у
отца Фоки «расстройство», — после чего ключарь «обе-
щал все уладить».
«Идя из церкви, — вследствие предложения отца
ключаря, — владыка решился остановиться в Белого-
родке на ночлег, а после изъявил согласие посетить го-
реницкий храм... Я бегал... или, лучше, — я стоял... меня
гоняли, — шептали: «Скорей, скорей, у нас владыка бу-
дет пить чай!» Певчие и дьяконы приставали: «Просите,
просите владыку, чтобы у вас остался ночевать на по-
кое». А я себе, запыхавшись, думаю: где там просить
ночевать, когда у меня полны сени грязи, и на дворе
грязь, И'в комнатах теснота и неисправность? Касатель-
но же приема: что и было в запасе, то все перевезено на
тракт».
В этом отчаянном положении отец Фока являет но-
вую черту своего характера и своего веселого юмора.
Заручившись обещанием ключаря «все уладить», отеи
Следовательно (лат.).
84
Фока суетится, когда его «гоняют», и со всех сторон ему
«шепчут» и тормошат его до того, что он уже не может
разобрать, «бегает» он или «стоит», а все-таки он знает,
ему же верует и на него надеется. Но когда вся эта до-
кука его одолевает, то он уже не в силах ни стоять, ни
бегать и отвечает в лапидарном стиле:
«Как себе хотите, так и делайте, а мне не мешайте
по крайней мере сопты (то есть сопеть) да вытирать пот
с чела».
И дело не обошлось без того, что митрополит побы-
вал у отца Фоки. К счастию, его высокопреосвященство
всем остался доволен и обласкал дочь хозяина, а уго-
щение было не нужно. При простоте и невзыскатель-
ности покерного митрополита Филарета все сошло с рук
хорошо, но, однако, мук и тревог бедному отцу Фоке все-
таки, как видим, было немало. Затем гости уезжают, и
благочинный с сотрудниками могут вспомнить и о себе.
«По выезде свиты (продолжает дневник) мы приня-
лись доставать бутылку мадеры и чай с пуншем».
Подкрепясь, отец Фока пустился вслед за митропо-
литом в Мотыжин. Приехав туда «и зашевелив всех,
(он) принялся переписывать набело свою вчерашнюю
проповедку, которую и удалось, за благословением ар-
хипастырским, сказать в мотыжинской церкви».
Как он мог во всей этой бестолковой суете обдумы-
вать, сочинять и набело переписывать свою «проповед-
ку», — это достойно удивления. Именно, разве бог помо-
гал. Но не легче ему было прийти в себя и собраться с
духом, чтобы произнести эту «проповедку» в присут-
ствии своего маститого начальника.
«Встреча (в Мотыжине) была сделана только двумя
священниками: отц. Тихоном и Вознесенским. Первый
из них тотчас начал литургию. Певчие пели, а я шатал-
ся и хлопотал о чае и фриштыке, но успел неробко про-
изнести слово».
«Сопты и отирать с чела пот» более было не нужно.
Дневник далее повествует: (владыка) «уехал с доволь-
но веселым к нам благорасположением. Тут-то мы, ото-
щавшие, приняли в двенадцать часов в доме отца Иако-
ва подкрепляться, где был и священник Ч-ский, при-
ехавший просить духовенство на погребение жены свя-
щенника Г-ва, вчера скончавшейся. Напились до избыт-
ка и, дремля, в шесть часов вечера уехали».
Этим заключено описание второй архиерейской
встречи, которою труждался в своем благочинническом
85
житии-отец Фока Струтинский. Впечатление, произво*
димое его характерным очерком, опять очень цельно и
способно надолго оставить в памяти всю эту коми-
ческую суматоху, где не отличишь серьезное от смешно*
го. Я, конечно, не берусь определять, йасколько деятели
описанной суматошной истории повысились или понизи-
лись после того, как чрез их места проследовал влады-
ка, и они тотчас же за его отъездом, — не знаю, с горя
или с радости, —«напились до избытка», причем под эту
же стать попал и скорбный посол смерти — священник,
приехавший просить духовенство на погребение жены
другого священника, «вчера скончавшейся»... Вот и все
возвращение «целебных свойств застоявшимся водам
сельской купели»! Живыми и мертвыми здесь обладает
какая-то жуть,, от которой даже бедной покойнице бес-
покойно. Будь это все проще и не вызывай такой суеты,
разумеется, было бы лучше; тогда перед нами, может
быть, прошло бы течение более чистое, в котором мы
могли бы разглядеть что-нибудь более достойное вни-
мания и забот благочестивого человека вообще, а
христианина в особенности.
Но и это не все, что можно сказать. Никак не надо
забывать, что все открываемое нам дневником отца Фо-
ки происходило при митрополите Филарете Амфитеат-
рове — человеке очень простом и добром, которого из
духовенства мало кто боялся. Отец Фока его если и тру-
сил немножко, то только вначале, при первой встрече,
да и то как будто «в нарошку», а потом только хотел
«сопты да пот отирать». Но совсем не то производил
владыка, которому предтекала молва, что он нетерпе-
лив и взыскателен. Тогда «притрепетность»—это осо-
бая болезнь, сопровождающая встречалыциков путе-
шествующих владык, — сообщается лицам сельского ду*
ховенства с заразительною силою, и начинается ряд
сцен, представляющих для мало-мальски наблюдатель-
ного глаза удивительную смесь низкопоклонства, запу-
ганности и в то же время очезримой лицемерной покор-
ности, при мало прикровенном, комическом, хотя и доб-
родушном, цинизме.
Дневник отца Фоки Струтинского дает очень интере-
сный образчик и в этом забавном роде.
Другой архиерей, беспокоивший своими встречами от-
ца Фоку, был викарий Филарета Амфитеатрова, епискол
86
Чигиринский Аполлинарий. Этот святитель далеко не
слыл за такого добряка, как покойный митрополит, и
хотя по значению своему был гораздо меньше митропо-
лита, но страха и «притрепетности» умел наводить
гораздо больше.
В дневнике отца Фоки отмечены две визитации это-
го владыки (тоже уже скончавшегося) — одна вкратце
и вскользь, а другая поспокойнее и попросторнее.
Тревоги по первому наезду начинаются 14-го мая
1847 года.
«14-го мая, суббота. Указ получен, что 16-го преосвя-
щенный Аполлинарий выедет из Киева для обозрения
по нашему пути церквей. Новые хлопоты!»
«16-го мая. Погода ясная, но ветер столько холод-
ный, что пришлось ехать в теплой шубе. В Мотыжине
долго скучали, ожидая; он прибыл часу в пятом или
шестом. Встретили благополучно, только за записку
книг, за подчистки и проч. несколько пожурил. Впро-
чем, обходился довольно ласково. При встрече были
священники В-в, Р-ский и дядя Г-с с клирами».
«Когда его преосвященство изъявил согласие пить
чай, то я, испросив у него благословение, пустился во
всю прыть к Фасову, а за мною в погоню дьяконы и
певчие в двух экипажах, за обычном ялмужным (ни-
щенским побором), которое и получили от меня».
Как шибко ни гнал отец Фока от этих обирох, но не
спасся от них даже полученным благословением. Они
нагнали и обработали благочинного на той самой доро-
ге, по которой всего в четверти часа расстояния ехал за
ними их епископ, человек довольно строгий и взыска-
тельный.
«Через четверть часа (продолжает отец Фока) при-
был и владыка Аполлинарий. Здесь при встрече были
отцы В-ский, О-ский и Г-лов, с пьяными бездельниками
клириками...»
Здесь упоминается тот самый отец Г-лов, у которого
скончалась жена во время вышеописанной митрополи-
чьей встречи, когда на погребение ее приглашали духо-
венство, «по трудех своих подкрепившееся до зела».
«Преосвященный велел конторщику сделать замеча-
ния о том, что нашел в книгах... что сей и учинил: а что
Из того выйдет — почуем, хто живой дижде.
Преосвященный давно уговаривал Г-лова к себе в
Монастырь. У дьякона заметил полуштоф на окне с
Жидкостью. С улыбкой допрашивал:
87
— Что это?
— Уксус, Ваше преосвященство.
— Да ну — точно ли?
— Ни... уксус, уксус... да еще и добрый уксус. Ось
понюхайте, владыка.
Чудак отец Калиник — смешит владыку всякий про-
езд.
При захождении солнца,, преподав нам из кареты
благословение, а отцу Г-лову подтверждение одуматься
и явиться в Михайловский монастырь, преосвященный
отправился в Ружин, а я в сумерки выехал из Фасовы и
ночевал у отца Т-на без чаю. Така-то честь благочин-
ным; а трудись и отвечай за грешки подведомствен-
ных».
«17-го мая. Зато утром выпил три стакана и узнал,
что в Белогородке еще более гонял за книги, чем у нас.
Следовательно, всем досталось на калачи».
Но эта ревизия преосвященного Аполлинария, с по-
лучением от него «на калачи», оставила, по-видимому,
у сельского духовенства довольно сильное впечатление
и значительно усугубила «притрепетность», которую сов-
сем не имел таланта возбуждать «старичок божий» Фи-
ларет Амфитеатров. Узнав, что викарий значительно
строже епарха, сельские отцы при следующем новом его
объезде подтянулись, и зато описание второго ожида-
ния преосвященного Аполлинария в дневнике отца Фо-
ки вышло всех живее и интереснее.
«6-го сентября (1849 г.). Вечером ехавший с Киева
отец В-ский потревожил нас несколько уведомлением,
полученным в Вузовской корчме, будто бы владыку
ожидают на ночь в Ясногородку».
«9-го сентября. Протоиерей выехал из дому высмат-
ривать преосвященного, а я окрестил младенца его при-
хода. Мужики пьянствуют и до крови дерутся между
собою, — какая несносная картина! Жиды не вправе ли
упрекать христиан? Увы! увы! увы!»
«11-го сентября, неделя на новолуние. После отдыха,
вечером, навещал белогородских и узнал, что о. про-
тоиерей ездил в Бышев и в Ясногородку, но ничего не
слышно там о приближении епископа, — и бог ведает,
когда он будет в нашем ведомстве и когда мы сделаем
ему встречу? Чаяние наших духовных ослабело, хотя Я
и предписывал являться».
88
«12-го сентября. Однако же и 12-го еще никто не
явился. Ночи холодноваты, и морозцы проявляются, а
тут-то гречиха еще у меня не скошена. Через разные
хлопоты не знаешь, за что и приняться. Во время празд-
ника издохла сивая корова, купленная в Княжичах, а
прежде двое гелят».
«14-го сентября, среда. Поклонников было до пол-
сотни, и мы после литургии отправились в Крюковщину,
где застали духовенства довольно — кажется, с восемь
священников. Обедали, самоварствовали и, наконец, по
причине мрачной ночи и росившего дождика, остались
ночевать».
«15-го сентября. В часу первом после обеда уехали и
достигли благополучно дома. Опять застали издохшую
телушку. И у крестьян тоже гибнет скот. Беда!»
Но зато при этой беде сейчас же следует долго-
жданное событие, заставляющее отца Фоку забыть бе-
ду скотопадения и полагающее конец его долгим стран-
ствиям с целью «высматривать преосвященного».
«В сумерки летит ко мне из Белогородки записка,
писанная рукою плисецкого священника, отца Иоанна
Колтоновского, который уведомляет, что преосвящен-
ный уже к Плисецкому приближается... Я узнал, что о.
протоиерей против ночи (то есть на ночь) отправился
в Ясногородку, а я, устроив тогда ж£ порядок в своей
церкви и умолив Косьму Иващенка, чтобы до света
ехал в Киев за покупками для принятия гостей, спокой-
но проспал до рассвета».
Это был последний спокойный сон благочинного в
его собственном доме. С этих пор начинается все боль-
шая и большая суета, а за нею и «притрепетность», по-
стоянно возрастающая от приходящих грозных из-
вестий.
«16-го сентября. Рано пустился в легонькой повозоч-
Kfc, при кучерстве Кобченка, в Княжичи и часу в вось-
мом достигох иерейской квартиры. Только хотя отец
Александр и оспаривал, что о епископе нет никаких слу-
хов, однако же я понудил его идти в церковь и пока чго
приводить в порядок. Сам же остался в доме и подго-
товлял кое-какие приказания и распоряжения, вслед-
ствие чего иг послан сидящий на костылях В-ский, в по-
возочке, в Новоселки, с требованием тамошнего причета
и для разведывания.
89
Во время деланного распоряжения мать отца Алек-
сандра, прибывшая к сыночку из Бердического и
Сквирского уездов, пересказывала чудеса о весьма и
весьма строгом обращении епископа и, можно сказать,
умлевала (sic)—дай только, чтобы и мы не испытали
жезла строгости... Умилительно просила меня, — как
можно, и себя поберечь и ее сынуня от того, чтобы ляд-
вия наша не наполнилась поругания, яко же в знаемых
ею местах и лицах... Что тут делать? Поневоле стру-
сишь. Хотел бы я уже, наслушавшись красноречивых:
«Ох, таточку ж мий риднисенький! Да отец же благо-
чинный!..» и проч. сладкоглаголивых слов, — восхотел
бы и аз уехать за тридевять земель, в тридесятое цар-
ство; но увы — Кобченок уже кони позаводыв в конюш-
ню, а сам потащился выпивать канунного княжицкого
меду. Пый, пый, сыну, поки солодко, але як буде гирко, —
от тоди що будемо робыты?..
Та вже ж чы то сяк, чы то так, — пиду, лышень, и я
до храму божого и побачу порядкив...»
Лишь отец Фока переступает за порог «храму божо-
го», как видит такте «порядки», что весь страх за свои
«лядвия», готовые пострадать от владычного «жезла
строгости», у него пропадает, и благочинным овладева-
ет его веселый юмор, предавшись которому он продол-
жает писать по-малороссийски:
«Колы ж я туды вийду (то есть в храм)... Господы
мылостывый!.. Жинок (баб) троха не з десять стоят ра-
ком, попидтыкованных, и мыют в церкви пидлогу (по-
лы), а чоловиков (мужчин) мабуть з чотыри — хтосви-
ныком, а хто з крылом птычым, ходят межжинками,да
все штурхають да обмитають то порох (пыль), то пау-
тыну... Побачивши таке безладье, я подумав соби,
гришный: ну що, як владыка до нас рум (сейчас нагря-
нет) и застане в циркви нас с пидтыкаными жинками?..
От-то реготу (хохоту) богацко буде!..
Тым часом все сдиялось до ладу, и мы, взгромоз-
дывши на колокольню старого слипого сторожа, щоб на
окуляры дывивсь (в очки смотрел) на дви дорози: Яс
ногородску и Музыцку. Хто буде дуже шпарко котыть-
ся по дорози. Але ж то, отцове, як був тоди вельмй
великий и холодный витер, то раз сторож збунтовав
нас, що катыться брыль по дорози, зирванный з головы
Пылипона Крупчатника... Другий раз нас сполошыв, як
побачив, що пид корчмою ,на самисинькой дорози пэка-
90
тывься соцький, як иого сиерещив москаль по потыли-
цы (солдат съездил по затылку). Третий раз усе-таки
наш слипый сторож крычав на дзвоницы як дурный,
добачивши, що гончар перекунывсь, йдучи (едучи)
з Ясногородки, и горшки з воза (телеги) покотылись...
А в четвертый раз... да вже совсим не до ладу, та що
же маете робыты... оглашенный дид крычыт, що котыця
овечка] Тпфу ты пропасть! Ходым до хаты, да вин, ста-
рый дурень, ще не так буде нас дурыть.
Ото мы пошли в комнату вдовой госпожи, не успели
там натощак выпить по стакану канунного меду, как
увидели запыхавшись бегущих мужичков и уверяющих,
что два экипажа от Ясногородки уже приближаются к
селу.
Тут можно было и на самом делъ ошибиться, ибо
два экипажа — коляски, впряженные по четыре хоро-
ших лошади с фурманами и лиокаями *, — але ж то еха-
ли подле церкви паны якись-то и покатылись по гребли.
Мы опять возвратились в комнату госпожи, колы
глядь, аж наш сторож полиз уже в свый погребнык и
каже:
— Я поснидаю, та, надивши кожух, вылизу на
дзвоныцю, то певне вже як засну, то мени во сни що-ни-
будь прывидится.
— Ей, гляды ж, диду, гляды, а мы пойдем снидати,
або вжей обидати до прыкащика, г. Сотнич'евского —
Амфилохия Петровича.
Это было уже в часу втором пополудни, и то дай
бог здоровье его жене (то есть Сотничевского, Амфило-
хия Петровича), подкрепились сперва водочкой и мари-
нованною рыбкою, а потом чаем и рябиновым пунши-
ком, к которому приехал и отец Стефан с нетрезвым
Н-м. Испив в заключение кружку очень приятного хлеб-
ного квасу, мы, в часу пятом, опять пошли к' госпоже
М-ой. Тут является наш хромоногий курьер из Ясного-
родки и уверяет, что сейчас только возвратился послан-
ник из Плисецкого в Ясногородку с известием, что дол-
жно всенепременно владыку ожидать на следующих за
сим двух днях, и что он уже неотменно будет.
Итак, слыша уверения хромоногого гонца и видя
приближающееся к закату солнце, мы уже решились
идти на подкрепление и ночлег к отцу Александру; но
вДруг бегущие дают знать нам, что епископ едет на
1 Лакеями (укр).
91
плотине, и мы едва-едва успели выйти к нему навстречу,
Я подошел к самой карете, и первое слово его было:
«Давно ли я приехал с Княжичи!»
Когда вошли с ним, при пении запыхавшегося и сла-
бого клира, в алтарь, тогда только загорелся серничек в
руках ктитора и начали зажигаться свечи».
Столько отец Фока употребил предусмотрительности
и самых опытных предосторожностей, чтобы владыка
был «высмотрен», но вот как оно вышло мизерно и жа-
лостно: хор поет запыхавшись, архиерей проходит в ал-
тарь впотьмах, и тогда только еле-еле «загорается сер-
ничек в руках ктитора».
Так эти злополучные встречалыцики с их хромыми
курьерами, слепыми махальными и «раком» ползающи-
ми по церкви и «подтыкованными жинками» выбились
из сил и сбились с толку гораздо ранее, чем их толк и
сила потребовались на настоящее, полезное служение
отечественной церкви.
Осмотрев антиминс и св. дары, архиерей пошел по-
смотреть, как живет священник.
«Там (пишет отец Фока) я застал преосвященного,
пересказывающего, что в иных местах (конечно, киев-
ской же епархии) священство не в пример хужъ имеет
квартиры, и повествовал нам о ночлеге своем у одного
пастыря, как там дули в окна ветры, а под окнами хрю-
кали целую 'ночь свиньи».
Засим приходит какой-то «пьяный пан К-ский» —
это епископу не нравится, и он уезжает скорее, чем
ожидали.
Проезжая чер'ез село Гореничи, где настоятельство-
вал сам автор дневника, преосвященный был ласков;
разговаривал с женою отца Фоки" и его дочерями; хва-
лил вышитую икону, выпил стакан чаю, «покушал ушич-
ки и свежейшего ляща и проч. и запил мадерою».
«По моей просьбе, — продолжает о. Фока, — обещал
зайти в храм господень, который весь тотчас же превра-
тился в иллюминацию».
У отца Фоки эта часть, как видно, была в таком по-
рядке, что он мог ее смело репрезентовать своему
епископу. Но архиерей был, очевидно, утомлен обилием
почетных церемоний и «просил, чтобы не делать ника-
кой встречи и пения».
«Войдя в церковь не прямыми дверями, а прейдя
инуде через пономарню», его преосвященство «несколь-
92
ко сконфузился», заметив в храме десятка три прихо-
жан, и приложился к иконе божией матери».
Дневник не объясняет, чего именно «сконфузился»
владыка, «заметив десятка три прихожан», — показа-
лось ли ему, что три десятка людей мало для его приез-
да и «иллюминации», в которую «превратился» по это-
му случаю храм; или ему уже до такой степени надоели
сбегавшиеся ему навстречу люди, что один их вид при-
водил его в смущение? Дневник также ничего не сооб-
щает, сказал ли что-нибудь архипастырь этому «малому
стаду» верных? Видно только, что он «приложился» к
иконе и осмотрел «превратившийся в иллюминацию»
храм. А это очень жалко, потому что, как справедливо
кем-то замечено, наши простолюдины особенно любят
«вероучительное слово», просто и прямо обращенное к
ним от высших лиц церковной иерархии, и некоторые из
нынешних архиереев, нраву которых не претит это про-
стосердечной желание, стараются не отказывать в этом
(таков, например, преосвященный Модест, стяжавший
себе своею беседностию aura popularisi на Подля-
сье). Но любители пышности смотрели на эти вещи ина-
че, и потому сношения архипастыря с «малым стадом» в
Гореничах, может быть, были бессловесные. Иначе ак-
куратный записчик всего происходящего, отец Фока, не
преминул бы отметить это в своих записях. Но он за-
ключает сказание о сей встрече кратко словами: «про-
стился, благословил и уехал». А затем следует неинте-
ресная роспись «фургонов», на которых повезли контор-
щика, дьяконов и иподиаконов, в числе коих про-
именован отец Адий, с пояснительною аттестациею:
«всеми презираемый». Маленьких певчих отец Фока по-
жалел, оставил у себя ночевать и уложил «всех поко-
том», а утром супруга отца Фоки накормила этих утом-
ленных мальчиков «горячими пирогами с говядиной», за
что они, оправясь от усталости, в благодарность хозяй-
ке «запели несколько кантиков», а она им дала на оре-
хи по «злотому» (то есть по пятнадцати копеек).
Потом и этих ребят запаковали в фургоны и отпра-
вили.
«Певчие остались нашим угощением довольны, как
заметно было», — отмечает практический отец Фока, не
пренебрегавший, по-видимому, и единым от малых сих,
часто видящих лицо его преосвященства. И эта заботли-
1 Народную любовь (лат.).
93
вость о ребятках, по правде сказать, представляет
самое теплое место в интересном дневнике отца
Фоки.
Затем финал, по обычаю: «Выпроводивши их, мы по-
рядочно принялись отдыхать и проспали до того време-
ни, как приехала к нам Анна Федоровна на поклоне-
ние».
Ничьи «лядвии» не пострадали, и все кончилось
«простенько, но мило», — только много было, хлопот и
шуму, и притом чуть-чуть не из-за пустяков.
Но бывали хлопоты и совсем из-за пустяков.
Всем изобильный дневник отца Фоки сообщает не-
большую'историйку и в этом роде.
Выписываем еще одно последнее сказ.ание из лето-
писи отца Фоки, и очерк наш кончен.
«13-го августа (1851 года). Застал дома указы о
проезде епископа по епархии с 16то августа. Труды и
заботы, ггисания. Хлопоты и ниоткуда пособия. Всего
уродило 28 коп.
15-го, среда. После обеда, по моему приказанию,
прибирают в храме, ибо владыка будет ехать, — чтобы
не заехал в Гореничи... А у меня дел по хозяйству про-
пасть, но об них некогда и подумать.
16-го. Посланец донес, что владыка Аполлинарий
уже в Рубежовке, и мы вечером в Копылове.
Духовенство стало начеку, и даже прозвонили (на
колокольне) какой-то карете, в которой (как после ока-
залось) ехал не архиерей, а сидела помещица, гене-
ральша Данилевская... В сумерки еще, сидя за самова-
ром, прислушивались приезда, а после ужина я преспо-
койно уснул.
17-го. До двенадцати часов постничали, а после пре-
красно покушали свежей рыбы и пирогов и прекрасно
заснули, по обычаю предков. По захождении солнца
настояли нарядить гонца для рекогносцировки (высмат-
ривать архиерея), но после ужина довольно поздно
положились отдыхать с о. Василием и Стефаном... Дол-
го я не мог уснуть, ожидая вестника; наконец, едва
только вздремнул, как послышалось громогласное пе-
ние: «Слава в вышних богу», раздающееся на подворье.
Мне вообразилось, что это архиерейские певчие, и я вы-
шел, но к немалому моему удовольствию узнал, что это
хор отца протоиерея с провожатыми».
94
Архиерей, за различными путевыми неурядицами,
заставляющими его «сердиться и кричать», проехал ми-
мо. По этому случаю и была пропета на дворе ангель-
ская песнь: «Слава в вышних богу». А если бы владыка
приехал, то, конечно, отцы воспели бы: «Днесь благо-*
дать святого духа нас собра...» Вообще довольно труд-
но разобрать: что они, искренне поют или вопиют, взы-
вают или глаголят? И винить их строго нельзя, они так
спозаранок натасканы.
Одна московская газета («Соврем<енные> изве-
стия»), рассуждая о явлениях, которые составляют «по-
трясающую сатиру на растление нашего общества»,
весьма справедливо говорит: «То, чему мы теперь осуж-
дены быть печальными свидетелями, есть прямой плод
разлада слов, мыслей и дела: лицемерие благочестия
обращается в лицемерие атеизма». Это верно, и следы
этого ясны во всем, к чему бы мы ни обратились ab imo
pectorel. Надо иметь бесстыдство людей, для коих слу-
жит поводом поговорка «apres nous le deluge»2, чтобы
еще и теперь стоять за какое бы то ни было укоренив-
шееся лицемерие, в какой бы то ни было форме. Во
всякой форме оно ведет к одному: к деморализации..*
Corruptio optimi pessima3.
1 От глубины сердца {лат.).
2 После нас хоть потоп (франц.)' ..
8 Хуже нет —портить лучшее (л<Я)
Г. И. Успенский
ПЯТНИЦА
(Народный рассказ)
1
На одной из московских фабрик работал крестьянин
Егор Иванов. Человек он был непьющий, рассудитель-
ный и поэтому, после пяти лет работы, сколотил себе
малую толику деньжонок. Пять лет не видался с женой,
ни с отцом, ни с матерью. Наконец надоела ему Москва,
подначальное фабричное житье, — захотел он побывать
в своей стороне, завести свое хозяйство, да если удача
пойдет, то и совсем остаться в родной деревне. Поду-
мал он, подумал так-то, да перед Петровым днем по-
просил у хозяина расчет, простился с приятелями и от-
правился в путь-дорогу. Дороги теперь не то, что в ста-
рину: везде дилижансы ходят да чугунки как птицы ле-
тают; так что самая дальняя дорога не неделями и не
месяцами тянется, а днями. Егор Иванов сел в Москве
на Рязанскую чугунку, отдал за билет два с полтиной и
преотлично в Рязань доехал. От Рязани вздумалось ему
до деревни—всего семнадцать верст — пешком пройти, —
потому давно очень н*е видал он родных полей и родных
лугов, а в той стороне почти уж степь начинается, тиши-
«на, да гладь, да зелень... Привязал он сумку за спину;
поднял на дороге ветловую палку — на всякий случай —
и пошел. Шел он по знакомой стороне, каждая бы-
линка ему вспоминалась, и от радости дух захватыва-
ло... Однако же во. время дороги Егор Иванов кое о
чем и другом подумывал: думал он о своей деревне
Прикобыловк'е, о жене, о хозяйстве: какие-то, думал он,
порядки по дому идут, да сыты ли, да не умерли ль...
96
Начало ему в голову лезть все такое несообразное: ну,
сгорели? Ну, что-нибудь, да грех какой случился? Раз-
думался он так-то, даже жутко ему стало средь чистого
поля степного... Целые семнадцать верст он нигде не
вздохнул ни разу, в кабак не зашел, с встречным чело-
веком в разговор не вступил. Все шел да поспешал... К
вечеру показалось родное село; из-за крыш ,завидне-
лась зеленая колокольня, — как есть как прежде была;
и стрижи с щебетаньем, да галки с карканьем вокруг ее
креста, как и прежде, играют на хорошую погоду; гля-
нул Егор в тот бок, где изба стояла его, — думал: «Ах,
нету избы!» — ан изба-то как есть, как живая стоит, и
огонек в окне светится... Тут Егор вздохнул свободно,
снял картуз, перекрестился и вошел в сельскую улицу...
2
Долго ли, коротко ли протянулось время, — москвич
с первого началу все гулял, да угощал, да подарки да-
рил: жене подарил он ситцу московского на два платья
да бусы стеклянные, свояченице платок головной, а ма-
тери принес белого миткалю на повязку: в этой повязке
старушки в церковь ходят на светлое воскресенье, в
этой же повязке их и в гроб кладут. Шло так-то снача-
ла радость да пировань'е, — однако же пора и делу
быть. Помаленьку да помаленьку начал Егор входить в
хозяйство: там ворота приладит, тут вставит новое стек-
ло; на задворках повалился весною в половодье пле-
тень— Егор поднял его, выпрямил, новые колья забил —
стал плетень хоть куда. Целые дни принялся он во-
круг дома хлопотать: то молотком стучит, то топором
рубит, то пилой пилит. Раз он этак-то мастерил разные
дела с раннего утра; наконец утомился и вошел со дво-
ра в избу отдохнуть; воцгел в избу-то, ан глядь — бабы
(четыре бабы у него в семье было), а бабы-то сидят по
лавочкам, зевают да охорашиваются.
«Что за чудо, — подумал Егор втихомолку, — ноне,
кажись, не праздник, а бабы мои ровно бы в светлый
день прибрались, в наряды нарядились и бездельнича-
ют?»
— Вы бы, любезные, — говорит бабам, — на дворе
бы хоть маленичка подсобили убрать!..
— С великим бы, Егор Иваныч, удовольствием по-
мочь тебе сделали, — отвечают бабы, — ну только никак
не можем мы преступить закону...
97
~ Какой это закон такой, позвольте у вас узнать,
чтобы, например, в будний день не работать?
— А такой, что нониче на дворе-то пятница! У нао
испокон веку такой закон установлен, что в пятницу бо-
же избави работать... Мы бы тебе, Егор Иваныч, от все-
го сердца угодили, и сами это явственно понимаем, — ну
никак н*е можем...
Стали тут бабы рассказывать, какие случались не-»
счастья с теми, кто осмеливался работать в пятницуз
все пожары да смерти случались, да другие страшные
беды.
В отместку ихним разговорам да рассказам стал и
Егор Иванов доказывать им ихнюю глупость и говорил:
— Как же это работа может быть грехом? И кто,
где в писании видел, чтобы в пятницу сидеть всем сло-
жа руки? Ни батюшка в церкви, ни учитель в училище
никогда этого н'е говаривали и работать отнюдь не за*
прещали. Гулящих дней, праздников господних у нас и
так довольно, есть когда душу отвести, — а будни даны
на работу; сказано: шесть дней трудились — седьмой
* богу, а вы еще один день гуляете, — незмамо для кого,
только не для бога.
Долго говорил им Егор об этом их глупом поступке —
бабы все слушали и под конец сказали:
— Все это ты, Егор Иваныч, так справедливо гово-
ришь, ну однако же мы никак не можем по твоим
речам поступать, потому у нас так издавна установ-
лено...
Рассердился Егор и сказал:
— Да кто у вас это уставы-то уставляет?
На это бабы ему отвечали:
— Мы этого не знаем! Это нам и знать не должно, —
а преступить этого нам нельзя, потому — невозможно...
Поглядел на них Егор, плюнул и пошел работать; а
бабы так и остались сидеть сложа руки на лавках да
зевать.
3
Думал Егор, что бабы авось как-нибудь образумят-
ся, — но время шло, а бабы продолжали свои бездель-
ничанья по лятницам по-прежнему. Целую неделю par
ботают-надрываются; как чуть пятница подошла — вы-
рядятся и сидят, пальцем не шевеля. Иная целую неде-
лю, ткет красна, к четвергу к ночи у ней всего на полвер-
98
шка не доткано осталось; чем бы в пятницу взять да
доткать, да вымочить поскорей, — ан она ждет до суб-
боты, а мочить в понед'ельник начнет. Видит Егор, что
праздник этот — неуказный — много вредит ему в хо-
зяйстве, хочет-хочет словами да примерами ихнюю глу-
пость бабью доказать, — слушают, поддакивают, а ра-
ботать по пятницам — всё не работают. Что тут делать?
Думал-думал Егор — придумал то, что надо наконец
бабам пригрозить. Человек он был тихий, не буйный, но
тут видит, что, кроме приказу да угрозы, ничем помочь
горю нельзя, взял да и прикрикнул на них:
— Да вы что же это, — говорит, — в самом делге?
Сейчас у меня за работу! Я ведь, — говорит, — не здеш-
ний: я московский, травленый, — у меня чтобы было...
Знать не хочу!
Бабы наместо того ощетинились и — сами на него:
— Как бы не так! — кричат. — Что мы — нехристи,
что ли, какие, что будем преступать законы?
— Дуры! дуры вы неописанные! Докуда вам приста-
вы приставлять и уставы свои глупые уставлять? Когда
я сказал, чтобы было, — значит, разговаривать тут нече-
го... —пригрозил им Егор.
Погрызлись бабы, однако же с горем пополам усе-
лись за работу... Одна прядет, другая ткет, а третья
чулки вяжет.
Работают они и воют:
— Ох мы горемычные! И господу-то богу нашему
послужить нам не дают! О-о-о...
— Ничего! ничего! — говорит Егор. — Мы тоже не
нехристи, не звери; тому же богу молимся и никакой го-
рести в работе не находим...
Очень сердились на Егора бабы. Иная работает, а
сама знай поливает его разными словами; другая с ран-
иего пятничного утра голосить начнет, и вся деревня
Прикобыловка ругала Егора за его безбожный посту-
пок.
— Что ты, аль ты в Москве-то бога забыл? — с уко-
ризной говорили ему мужики.
— Вы-то, видно, его позабыли! — отвечал им на это
Егор.
— Легкое дело, вздумал свои уставы устанавли-
вать... Ты спроси-кась у письменных людей, которые
каждый закон насквозь понимают, — как там сказа-но?..
Работать! Ты очумел, видно?! В пятницу работать взду-
мал! право слово!
99
— Отвяжитесь вы от меня Христа ради, — прогово-
рил Егор с сердцем. — Уж когда-нибудь вас бог вразу-
мит!
Мужики засмеялись над ним, а бабы домашние пи-
лили и ругали.
4
Раз была пятница.
Вот сидят бабы Егоровы за работой и плачут. Пла-
чут да побрехивают на Егора: «Черт, мол, этакий, что
вздумал!» А Егора в ту пору дома не было, — в город, в
Рязань, по делам уходил, так без него-то бабы оч'ень
смело над ним раздолевались...
Перемывают они этак косточки-то Егоровы, а кто-то
стук-стук с улицы в окно.
— Эй, — кричит, — отворите, красавицы!
Отворили бабы окно и вскрикнули дружно:
— А, Юпла, чучело гороховое! Где пропадал, кого
пугал?
— Где был, там уж нету! — с ужимками да с при-
скоками Юпла им отвечал.
Юпла был прикобыловский бобыль, не имел ни кола,
ни двора, ни куриного пера. Мастерства никакого не
знал, а так, разными художествами пробавлялся и по-
гуливал. Ходил он в ободранном полушубка, везде в
одеже — дыры да заплаты, — словно нищий, однако же
он не побирался, сумы не носил и всегда шапку на ухо
заламывал, когда по улице из кабака или в кабак шел.
Песни тоже он разные певал и большой был мастер на
прибаутки. В селе Прикобыловке ,он появлялся редко, в,
год раз шесть, когда уж ему есть нечего было; а в дру-
гое время, говорю, разными разностями пробавлялся.
Наши деревенские каждую масленицу видали его на
гулянье; он был наряжен в белый колпак, в белую ши-
рокую рубаху, а рожа вся была мукой вымазана, и ло-
мался в таком виде на подмостках балагана. Здесь
старший, самый главный паяц, на потеху народу, почти
каждую минуту ошарашивал Юплу то палкой, то ладо-
нью — Юпла корчился и ежился и потешал -народ. Тут
ж£ при народе запирали ему рот замком, заставляли
есть паклю с горящей смолой, и так далее. Юпла все
это исполнял со смехом и с прибаутками. По его расска-
зам, одной смолы и пакли он на своем веку более ста
пудов съел. Когда не было балаганов, Юпла подделы-
вался к какому-нибудь шарманщику, раздобывал где-
100
нибудь огромный бубен и вместе с шарманщиком при-
нимался ходить по улицам."Целые дни бубен его, ровно
леший в лесу, грохотал в глухих городских переулках;
собаки лаяли и выли, и народ валил толпами отовсюду
на это' неистовое гоготанье бубна. Иногда Юпла, кроме
игры на бубне, принимался подпевать под музыку —
впопад или нет, ему и слушателям было почти все рав-
но, лишь бы слова занятные выходили. Разные-разные
были у него песни и присказки; народ слушал его и по-
мирал со смеху. Юпле валились отовсюду трешники и
пятаки, которые он тотчас же в кабаке пропивал; прав-
ду говорится, какова нажива, такова и прожива; через
это Юпла всегда оборванный ходил и никогда нигде по-
стоянного куска хлеба не имел. Если бросал' его за ка-
кие-нибудь проделки шарманщик — Юпла не шел ра-
ботать, а принимался играть по воскресеньям в орлянку
за городской заставой; но и отсюда его скоро прогоня-
ли, .так как у него всегда были деньги с двойными
фальшивыми орлами. А корда ему уж совсем трудно
приходилось, то все-таки не работа выручала его, — он
работать не хотел, — а что-нибудь нечестное: при случае
Юпла не отказывался и стянуть что под руку попадет-
ся. До того О'Н был испорчен и избалован...
Вот этот-то самый Юпл^а-проходим'ец и пришел к ба-
бам в то время, когда Егор Иванов в городе был.
Высунул он свою общипанную бороду в окно и гово-
рит:
— Ну, как живете-можете?..
—- Какая наша жизнь! — закручинились бабы.~
Жизнь наша самая поскудная стала...
— Что так?..
— А то, что новые порядки Егорка вздумал заво-
дить...
— Это какие же будут порядки-то?
— А разные...
Стали тут бабы жаловаться на Егора.
— Вот по пятницам работать заставляет...
— Гм... — мурлычет Юпла, себе на уме...
— А разве это где видано, чтобы в пятницу работать?
— Это точно, — сказал Юпла, — грех большой!.. Да
вы бы его не слухали бы?
— Не послухай-кась! У н"его кулачищи-то москов-
ские, граненые... Он те...
— Справедливо и то!.. А нет ли у вас, молодки, чего-
нибудь прохожему странничку закусить?., а?..
101
— Это кто-де странник-то?
— Мы, — сказал Юпла.
Стали бабы смеяться над ним. Юпла скоро вошел в
избу, начал баб прибаутками потешать, ел, пил да заку-
сывал, да песенки затягивал. Под конец того напился,
наелся, встал и заковылял к двери...
— Великий гр*ех это вы, бабы, делаете! В пятницу
работать! Что же теперича, — бормотал он, — матушка
Прасковья-Пятница? Ведь она сокрушается об вашем
безумии... ах нехорошо!
Бабы стали плакать, но работы бросить боялись, по-
тому что Егор очень строго пригрозил.
— Так, когда Егор-то придет? — спросил Юпла, вы-
лезая из избы в сени.
— Да ране завтрева не придет ни за что...
— Верно ли?
— Это верно. Раньше, как завтра, никак н"е придет,
— Ну, так будьте здоровы, пойти к свату...
С этими словами Юпла вышел из избы, замотав кое*
что на ус,
5
Подошел вечер, бабы — лучину, сидят да работают,
за печкой сверчки куют, по стенам тараканы ползают и
шлепаются с потолка об лавки. Вода в рукомойнике ка-
пает, и слышно, как ребенок соску сосет. Вечер стоял
непогожий, ветреный, то и дело дождь по стеклу сту-
чал, да ветер в щели оконные шипел, словно зверь ка-
кой хищный.
— Эка непогодь-то! — толковали промежду собой
бабы боязливо... — Что теперь в поле? Страсть...
— Ни конному, ни пешему дороги нет...
— Пуще всего, — заговорила Егорова жена, — без
мужика страшно!,. Ну лихой человек?-.. Сохрани, госпо-
ди, и помилуй!..
Только что она сказала это, ан в окошко кто-то и за-
стучи... Бабы так и встрепенулись...
— Отворите! — кто-то глухим и жалобным этаким
голосом говорил.
— Кто там?
— Отворите...
— Да кто?..
— Пятница!..
Как стояли бабы, так все на пол и грохнулись от ис-
пуга. Долго они опомниться не могли, все к земле голо*
102
вами лежали и глаза свои поднять боялись; наконец то-
го видят, что Пятница все стучится и все жалобно про-
сит пустить ее и плачет. Стали бабы одна другую пону-
кать:
— Иди ты!
— Эва! А ты-то? Ты хозяйка!
— У меня руки заняты...
— А мне что!
— Марья, иди ты!
— Что ты, очумела!..
Тут Пятница tfe вытерпела, говорит в окно:
— Марья, отвори! Приказываю!
Марья затряслась всем телом, побледнела и пополо-
вела как мертвец, однако же кое-как поплелась отво-
рять. Слышат бабы, как она замком деревянным засту-
чала, слышат, как калитка отворилась, — а вслед за
этим Марья вскрикнула ровно сумасшедшая и наземь
без памяти повалилась.
Дрожат наши бабы, и бога молят, и молитвы творят.
Вдруг тихонько начала отворяться из сеней дверь, и
вошла в комнату женщина, страшная и безобразная; на
«ней все были лохмотья да клоки. Голова вся платками
рваными укутана, из-под них вылезали клочья растре-
панных волос; ноги ее были в грязи, руки в грязи; и вся-
то она с головы до ног была осыпана всякой нечистью,
мусором да навозом, что из свиной закуты вон вымета-
ют. Взошла эта страшная женщина в горницу, начала
молиться образам и плакала. Так горько плакала она и
заливалась, что и наши бабы вслед за ней тоже разрю-
мились и голосили на всю избу. Марья опомнилась, во-
шла в избу и тоже вместе с другими -начала выть и го-
лосить.
Наконец Пятница села на лавку и сказала:
— Вот вы, грешницы негодные, как меня обрядили!
Тут она показала на свое рубище, и -нечисть, и
грязь...
— Вот как! Прежде я в светлой одежде, да в цве-
тах, да в золотых ризах была, а ваше непочтение ко мне
вот до какой одежи меня довело.
И стала плакать и приговаривать. Бабы тоже рыда-
ли б"ез памяти.
— Нешто это дело, — продолжала Пятница*— чтобы
Аня моего не почитать. Громом бы и молниею могла вас
разгромить и в мелкие дребезги разбросать — только
Жалею вас...
ш
— Матушка! г-кричат бабы. — Помилуй и пощади
нас!
— Не за что миловать вас! Вы преступили закон, а
^а это огонь неугасимый и тьма кромешная. До чего вы
меня довели? Я через ваш проступок в такой горести
состою, что целый день ни пила ни ела, ни спала ни по-
чивала, все слезами обливалась... А вы, безумные, ника-
кой жалости ко мне не имели и дня моего не почитали.
Нет вам от меня прощения!
Бабы заголосили пуще прежнего.
— Матушка! — плачут. — Боженька! На кого ж мы
малых сирот оставим? Голубушка! За что ж наши ду-
шеньки в смоле, в огне кипеть будут? Разв'е по своей во-
ле? Это все демон — московский Егорка!
— Егор получит свое наказание после... Ему больней
всех будет! — сказала Пятница. — А и вам тоже — грех
вам даром пройти никак не может.
Стали бабы молить-просить Пятницу. Ноги ее гряз-
ные да мокрые целовали и слезами своими обливали —
ничего сначала снисхождения' не видали. Наконец сжа-
лилась Пятница, говорит:
— Вот что, жаль мне вас, бабы глупые. Не по своей
воле вы мне непочтение оказали. Через это я снимаю с
вас смертный час, а то бы я его на вас духом наслала...
За эту мою милость должны вы принести мне каждая
по трубке холстины. Через вас я в рубище стала хо-
дить, — вы меня и обрядить должны.
С великим удовольствием принесли ей бабы четыре
штуки холста, и все вокруг нее на коленях стояли. За-
тем потребовала Пятница съестного. Напилась, наелась,
стала домой собираться.
— Пора, — говорит, — мне и в рай идти. А вы, бабы,
чтобы всегда мой день почитали! Теперь же за ваше
раскаяние я вас прощаю, только вы должны делую но-
нешцюю ночь на коленях стоять и с места ни отнюдь не
вставать. Будет вам чудиться все-всякое, непотребное, —
но вы ни единого шага с места делать не должны, а
должны ежеминутно класть земные поклоны... Слы-
шите?
— Слышим, слышим, .матушка!
— Ну, прощайге и помните мой закон!..
С этими словами Пятница поплелась вон, охая и сто-
ная, а бабы стали на колени и принялись со слезами
оплакивать грехи свои.
104
6
Стоят бабы на коленях и пошевелиться боятся. Час
прошел, другой прошел — на селе уже все спать улег-
лись, даже собачьего лая не слыхать, а в Егоровой избе
все страстная свечка п*еред образом горит, — все бабы
молятся.
Вдруг послышалось им, будто кто-то в сени вошел и
в чулан начал дверь толкать. Затем будто бы другой
кто подошел, и разговоры послышались.
Бабы все стояли и не шевелились...
Слышат они, будто кто-то замком у чулана громыха-
ет, чудится им, что замок треснул и'наземь полетел, за-
скрипела чуланная дверь... А все стоят и пошевелиться
боятся... Разговоры в сенях пошли громкие: кто-то сме-
ялся и фыркал со смеху, кто-то песню даже затянул:
«А-ах да ни анда-а!»
«Искушение», — думали бабы и вторили молитву.
Слышали они, как захлопывались крышки их сундуков,
как срывались двери с петлей и хлопались оземь, и все
это приписывали силе нечистой...
Ночь шла; страстная свечка догорела совсем, и ого-
нек ее чуть вспыхивал у самого края деревянной бож-
ницы... Ребенок кричал в люльке и готов был каждую
минуту вывалиться оттуда, — бабы боялись помочь ему
и не трогались с места.
Петухи проснулись и заорали, и первые, и вторые, и
третьи; свет забрезжил, и совсем рассвело; в сенях уже
не слышалось больше ни стука, ни разговоров — бабы
думали, что все кончилось.
Вдруг опять кто-то вошел в сени и закричал благим
матом.
Вслед за тем в избу вбежал Егор, бледный и испу-
ганный... Смотрит на баб — а те на коленях стоят да' по-
клоны бьют.
— Господи Иисусе Христе, — воскликнул Егор, — что
таше у нас на дому творится!.. Ведь нас до ниточки
обокрали. Поглядите-кась, бабы, как сундуки-то разво-
рочены!.. Вставайте! Надо за начальством идти... И
деньги сто серебром утащены! Ах ты господи! Вставай-
те, аль вы оглохли?
Бабы боятся встать: ну как гром их расшибет?
Однако же кое-как уломал их Егор; встали они, по-
шли в сенцы — а там все сундуки выпотрошены... Сно-
ва полились слезы и причитанья.
105
Пошел Егор по начальству жаловаться, повел с со-
бой баб, к допросу, — те все рассказали по порядку:
как Юпла был утром, как вечером Пятница приходила.
— Дуры вы, дуры этакие! — заговорили старостой
Егор. — Вот вас господь-то и покарал за ваши выдумки
да непутевые поверья... Я-то из-за чего за вас мучусь?.,
Ведь это Юпла мошенник вас опутал...
— Надо скорей по горячему следу гнаться за ним!—•
решил голова; и в ту же минуту дали знак начальству
в город.
Бабы сначала не верили, чтобы это мог быть Юпла,
а не Пятница, но потом, когда мошенника схватили в
городе, да со связанными руками в деревню привезли,
да когда он покаялся во воем, так бабы-то совсем со
стыда сгорели, — и с тех пор в Прикобыловке пятниц
своих нет, а праздники справляются по. церковному
чину.
У мошенника Юплы отобрали все Егорово иму-
щество: прогулять он его не успел, только из Егоровых
денег истратил пять целковых. Но Егор не жалел этих
д^нег: он был рад, что бабы егоч)бразумились.
Затем Юплу начали судить... Поделом вору и мука!
Много этаких-то на Руси у нас поверий и предрас-
судков: всех не перечтешь и не перескажешь; но все они
ведут к нашему несчастью и убыткам: есть в деревнях
казенные доктора — а мужички к знахарям идут; чем
бы у батюшки спросить о чем-нибудь, что нужно, — нет,
идут к отставному солдату-пройдохе, и в обоих случаях
страдают одинаково. Знахарь дает травы — глядь, к но-
чи живот у больного подвело, а к утру он богу и душу
отдал;, послушал солдатской премудрости, стал делать
по его приказу — ан, глядишь, и выходит, что солдат-то
надул. А потом, когда случится от этих глупых советов
какое-нибудь несчастье или неудовольство, — опомнятся
да и начнут плакаться, когда поздно. Во всем надобно
слушать людей знающих; правду говорит пословица:
«семь раз смеряй, а один отрежь», так и во всем: пре-
жде узнай, в чем дело, да так ли, да верно ли, да не
фальшиво ли, — а когда узнаешь, то так и делай.
А не то навернется хорош-удалой человек, как раз
оболванит и последнее возьмет...
А. П. Чехов
ГРЕШНИК ИЗ ТОЛЕДО
(Перевод с испанского)
«Кто укажет место, в котором находится теперь ведь-
ма, именующая себя Марией Спаланцо, или кто доста-
вит ее в заседание судей живой или мертвой, тот полу-
чит отпущение грехов».
Это объявление было подписано епископом Барцело-
ны и четырьмя судьями в один из тех давно минувших
дней, которые навсегда останутся неизгладимыми пят-
нами в истории Испании и, пожалуй, человечества.
Объявление прочла вся Барцелона. Начались по-
иски. Было задержано шестьдесят женщин, походив-
ших на искомую ведьму, были пытаемы ее родственни-
ки... Существовало смешное и в то же время глубокое
убеждение, что ведьмы обладают способностью обра-
щаться в кошек, собак или других животных, и непре-
менно в черных, рассказывали, что очень часто охотник,,
отрезав лапу у нападавшего животного, уносил ее как
трофей, но, открывая свою сумку, находил в ней только
окровавленную руку, в которой узнавал руку своей же-
ны. Жители Барцелоны убили всех черных кошек и со-
бак, но не узнали в этих ненужных жертвах Марии
Спаланцо.
Мария Спаланцо была дочерью одного крупного
барцелонского торговца. Отец ее был французом, мать—
испанкой. От отца получила она в наследство галль-
скую беспечность и ту безграничную веселость, которая
так привлекательна во француженках, от матери же. —
Чисто испанское тело. Прекрасная, вечно веселая,
Умная, посвятившая свою жизнь веселому испанскому
107
ничегонеделанию и искусствам, она до двадцати лет не
пролила ни одной слезы... Она была счастлива, как ре-
бенок... В тот день, когда ей исполнилось ровно два-
дцать лет, она выходила замуж за известного всей Бар-
целоне моряка Спаланцо, очень красивого и, как гово-
рили, ученейшего испанца. Выходила она замуж по
любви. Муж поклялся ей, что он убьет себя, если она не
будет с ним счастлива. Он любил ее без памяти.
На второй день свадьбы участь ее была решена.
Под вечер отправилась она из дома мужа к матери
и заблудилась. Барцелона велика, и не всякая испанка
сумеет указать вам кратчайшую дорогу от одного конца
города до другого. Ей встретился молодой монах.
— Как пройти на улицу святого Марка? — обрати-
лась она к монаху.
Монах остановился и, о чем-то думая, начал смот-
реть на нее... Солнце уже успело зайти. Взошла луна и
бросила свои холодные лучи на прекрасное лицо Ма-
рии. Недаром поэты, воспевая женщин, упоминают о
луне! При луне женщина во сто крат прекраснее. Пре-
красные черные волосы Марии благодаря быстрой по-
ходке рассыпались по плечам и по глубоко дышавшей,
вздымавшейся груди... Поддерживая на шее косынку,
она обнажила руки до локтей...
— Клянусь кровью святого Януария, что ты ведьма!-г-
сказал вдруг ни с того ни с сего молодой монах.
— Если бы ты не был монахом, то я подумала бы,
что ты пьян! — сказала она.
— Ты ведьма!!
Монах сквозь зубы пробормотал какое-то заклина-
ние.
— Где собака, которая бежала сейчас впереди ме-
ня? Собака эта обратилась в тебя! Я видел! Я знаю... Я
не прожил еще. и двадцати пяти лет, а уже уличил
пятьдесят ведьм. Ты пятьдесят первая! Я — Августин...
Сказавши это, монах перекрестился, повернул назад
и скрылся.
„Мария знала Августина... Она многое слышала о
нем от родителей... Она знала его как ревностнейшего
истребителя ведьм и как автора одной ученой книги. В
этой книге он проклинал женщин и ненавидел мужчину
за то, что тот родился от женщины, и хвалился любо-
вью ко Христу. Но может ли, н"е раз думала Мария, лю-
бить тот Христа, кто не любит человека? Прошедшй
полверсты, Мария еще раз встретилась с Августином.
1Ü3
Из ворот одного большого дома с длинной латинской
надписью вышли четыре черные фигуры. Эти четыре фи-
гуры пропустили ее мимо себя и последовали за ней. В
одной из них она узнала того же Августина. Они прово-
дили ее до самого дома.
Через три дня после встречи с Августином к Спалан-
цо явился человек в черном, с опухшим бритым лицом,
по всем признакам судья^ Этот человек приказал Спа-
ланцо идти немедленно к епископу.
— Твоя ж*ена — ведьма! — объявил епископ Спа-
ланцо.
Спаланцо побледнел.
— Поблагодари бога! — продолжал епископ. — Че-
ловек, имеющий от бога драгоценный дар открывать в
людях нечистого духа, открыл нам и тебе глаза. Виде-
ли, как она обратилась в черную собаку и как черная
собака обратилась в твою жену...
— Она не ведьма, а... моя жена! — пробормотал
ошеломленный Спаланцо.
— Она не можЪт быть женою католика! Она жена
сатаны! Неужели ты до сих пор не замечал, несчастный,
что она не' раз уже изменяла тебе для нечистого духа?
Иди домой и приведи ее сейчас сюда...
Епископ был очень ученый человек. Слово
«femina»l производил он от двух слов: «fe» и «mi-
nus», на том якобы законном основании, что женщина
имеет меньше веры...
Спаланцо стал бледнее мертвеца. Он вышел из
епископских покоев и схватил себя за голову. Где и ко-
му сказать теперь, что Мария не ведьма? Кто нъ пове-
рит тому, во что верят монахи? Теперь вся Барцелона
убеждена в том, что его жена — ведьма! Вся! Нет ниче-
го легче, как убедить в какой-нибудь небывальщине
глупого человека, а испанцы все глупы1
— Нет народа глупее испанцев!—сказал когда-то
Спаланцо его умирающий отец-лекарь. — Презирай ис-
панцев и не верь в то, во что верят они!
Спаланцо верил в то, во что верят испанцы, но не по-
верил словам епископа. Он хорошо знал свою жену и
был убежден в том, что женщины делаются ведьмами
только под старость...
— Тебя хотят монахи сжечь, Мария! — сказал он
йене, пришедши домой от епископа. — Они говорят, что
1 Женщина (итал.).
109
ты ведьма, и приказали мне привести тебя туда... По-
слушай, жена! Если ты на самом деле ведьма, то — бог
с тобой! — обратись в черную кошку и убеги куда-ни-
будь; если же в гебе нет нечистого духа, то я не отдам
тебя монахам... Они наденут на тебя ошейник и не да-
дут тебе спать до тех пор, пока ты не наврешь на себя,
Убегай же, если ты ведьма!
Мария в черную кошку не обратилась и не убе-
жала... Она только заплакала и стала молиться
богу.
— Послушай! — сказал Спаланцо плачущей жене. —
Мой покойный отец говорил мне, что скоро настанет
время, когда будут смеяться над теми, которые веруют
в существование ведьм. Мой отец был безбожник, но
всегда говорил правду. Нужно, значит, спрятаться куда-
нибудь и выждать время... Очень просто! В гавани по-
чиняется корабль моего брата Христофора. Я спрячу
тебя в этот корабль, и ты не выйдешь из него до тех пор,
пока не настанет время, о котором говорил мой отец..,
Время это, по его словам, настанет скоро-
Вечером Мария сидела уже на самом дне корабля и,
дрожа от холода и страха, прислушивалась к шуму
волн и с нетерпением ожидала того невозможного вре-
мени, о котором говорил отец Спаланцо.
— Где твоя жена? — спросил Спаланцо епископ.
— Она обратилась в черную кошку и убежала от
меня, — соврал Спаланцо.
— Я ожидал» предвидел это! Но ничего. Мы найдем
ее... Великий дар у Августина! О чудный дар! Иди с ми-
ром и другой раз не женись на ведьмах! Были примеры,
что нечистые духи переселялись из жен в мужей... В
прошлом году я сжег одного благочестивого католика,
который через прикосновение к нечистой женщине про-
тив воли отдал душу овою сатане... Ступай!
Мария долго просидела в корабле. Спаланцо посе-
щал ее каждую ночь и приносил ей все необходимое.
Просидела она месяц, другой, просидела третий, но не
наступало желаемое время. Прав был отец Спаланцо,
но месяцев мало для предрассудков. Они живучи, как
рыбы, и им нужны целые столетия... Мария привыкла к
своему новому житью-бытью и уже начала посмеивать-
ся над монахами, которых называла воронами... Она
прожила бы еще долго и, пожалуй, уплыла бы вместе с
починенным кораблем, как говорил Христофор, в дале-
кие страны, подальше от глупой Испании, если бы не
110
случилось одного страшного; неполравимого несча-
стья.
Объявление епископа, ходившее по рукам барцелон-
дев и наклеенное на всех площадях и рынках, попало и
в руки Спаланцо. Спаланцо прочел это объявление и за-
думался. Его заняло отпущение грехов, обещанное в
конце объявления.
— Хорошо бы получить отпущение грехов! — вздох-
нул Спаланцо.
Спаланцо считал себя страшным грешником. На его
совести лежала масса таких грехов, за которые пошло
на костер и умерло на пытке много католиков. В юности
Спаланцо жил в Толедо. Толедо в то время был сбор-
ным пунктом магиков и волшебников... В XII и XIII
столетиях там больше, чем где-нибудь в Европе, про-
цветала математика. От математики в испанских горо-
дах до магии один только шаг... Спаланцо под руковод-
ством отца тоже занимался магией. Он вскрывал внут-
ренности животных и собирал необыкновенные травы...
Однажды он толок что-то в железной ступе, и из ступы
с страшным треском вышел нечистый дух в виде сине-
ватого пламени. Жизнь в Толедо состояла всплошную
из подобных грехов. Оставив Толедо после смерти отца,
Спаланцо почувствовал вскоре страшные угрызения
совести. Один старый, очень ученый монах-доктор ска-
зал ему, что его грехи не простятся ему, если он не по-
лучит отпущения грехов за какой-нибудь недюжинный
подвиг. За отпущение грехов Спаланцо готов был от-
дать все, лишь бы только освободить свою душу от вос-
поминаний' о позорном толедском житье и избежать
ада. Он отдал бы половину своего состояния, если бы
тогда продавались в Испании индульгенции... Он отпра-
вился бы;^пешком в святые места, если бы его не удер-
живали его дела.
«Не будь я ее мужем, я выдал бы се...»— подумал
он, прочитав объявление епископа.
Мысль, что ему стоит только сказать одно слово,
чтобы получить отпущение, застряла в его голове и не
давала ему покоя ни днем ни ночью... Он любил свою
Жену, сильно любил... Не будь этой любви, этой слабо-
сти, которую так презирают монахи и даже толедские
Доктора, пожалуй, можно было бы... Он показал объяв-
ление брату Христофору...
— Я выдал бы ее, — сказал брат, — если бы она бы-
ла ведьма и не была такой красивой... Отпущение —*
ill
вещь хорошая... Впрочем, мы не будем в убытке, если
подождем смерти Марии и выдадим ее тем воронам
мертвую... Пусть сожгут мертвую... Мертвым не больно.
Она умрет, когда мы будем стары, а в старости-то нам
и понадобится отпущение...
Сказавши это, Христофор захохотал и ударил брата
по плечу.
—*Я могу умереть раньше ее, — заметил Спала-
нцо. — Но, клянусь богом, я выдал бы ее, если бы не
был ее мужем!
Через неделю после этой беседы Спаланцо ходил по
палубе корабля и бормотал:
— О, если бы она была мертвой! Живую я ее не вы-
дам, нет! Но я выдал бы ее мертвой! Я обманул бы m
старых проклятых ворон и получил бы от них отпуще-
ние!
И глупый Спаланцо отравил свою бедную жену...
Труп Марии был отнесен Спаланцо в заседание су-
дей и предан сожжению.
Спаланцо получил отпущение толедских грехов... Его
простили за то, что он учился лечить людей и занимал-
ся наукой, которая впоследствии стала называться хи-
мией. Епископ похвалил его и подарил ему книгу собст-
венного сочинения... В этой книге ученый епископ писал,
что бесы чаще всего вселяются в женщин с черными
волосами, потому что черные волосы имеют цвет бесов.
МУЖИКИ
(Отрывок)
VIII
Приходская церковь была в шести верстах, в Косо-
горове, и в ней бывали только по нужде, когда нужно
было крестить, венчаться или отпевать; молиться же хо-
дили за реку. В праздники, в хорошую погоду, девушки
наряжались и уходили толпой к обедне, и было весело
смотреть, как они в своих красных, желтых и зеленых
платьях шли через луг; в дурную же погоду все сидели
дома. Говели в приход'е. С тех, кто в великом посту не
успевал отговеться, батюшка на святой, обходя с
крестом избы, брал по 15 копеек.
Старик не верил в бога, потому что почти никогда не
думал о нем; он признавал сверхъестественное, но ду*
112
мал, что это может касаться одних лишь баб, и когда
говорили при нем о религии'или чудесном и задавали
ему какой-нибудь вопрос, то он говорил нехотя, почесы-
ваясь:
— А кто ж его знает!
Бабка верила, но как-то тускло; все перемешалось в
ее памяти, и едва она начинала думать о грехах, о
смерти, о спасении души, как нужда и заботы перехва-
тывали ее мысль, и она; тотчас же забывала, о чем ду-
мала. Молитв она не помнила и обыкновенно по вече-
рам,, когда спать, становилась перед образами и шеп-
тала:
— Казанской божьей матери, Смоленской божьей
матери, Троеручицы божьей матери...
Марья и Фекла крестились, говели каждый год, но
ничего не понимали. Детей не учили молиться, ничего не
говорили им о боге, не внушали никаких правил и толь-
ко запрещали в пост есть скоромное. В прочих семьях
было почти то же: мало кто верил, мало кто понимал. В
то же время все любили священное писание, любили не-
жно, благоговейно, но не было книг, некому было чи-
тать и объяснять, и за то, что Ольга иногда читала
Евангелие, ее уважали и все говорили ей и Саше «вы».
Ольга часто уходила на храмовые праздники и мо-
лебны в соседние села и в уездный, город, в котором бы-
ло два монастыря и двадцать семь церквей. Она была
рассеянна.и, пока ходила на богомолье, совершенно за-
бывала про семью и, только когда возвращалась домой,
делала вдруг радостное открытие, что у нее есть муж и
дочь, и тогда говорила, улыбаясь и сияя:
— Бог милости прислал!
То, что происходило в деревне, казалось ей отврати-
тельным и мучило ее. На Илью пили, на Успенье пили,
на Воздвиженье пили. На Покров в Жукове был приход-
ский праздник, и мужики по этому случаю пили три
дня; пропили пятьдесят рублей общественных денег и
потом еще со всех дворов собирали на водку. В первый
день у Чикильдеевых зарезали барана и ели его утром,
в обед и вечером, ели помногу, и потом еще ночью дети
вставали, чтобы поесть. Кирьяк все три дня был страш-
но пьян, пропил все, даже шапку и сапоги, и так бил
Марью, что ее отливали водой. А потом всем было стыд-
но и тошно.
Впрочем, и в Жукове, в этой Холуевке, происходило
раз настоящее религиозное торжество. Это было в ав-
" «Правила добра» ИЗ
густе, когда по всему уезду, из деревни в деревню, но-
сили Живоносную. В тот день, когда ее ожидали в Жу-
кове, было тихо и пасмурно. Девушки еще с утра отпра-
вились навстречу иконе в своих ярких нарядных плать
ях и принесли ее под вечер, с крестным ходом, с пением,
и в это время за рекой трезвонили. Громадная толпа
своих и чужих запрудила улицу; шум, пыль, давка... И
старик, и бабка, и Кирьяк — все протягивали руки к
иконе, жадно глядели на нее и говорили, плача:
— Заступница, матушка! Заступница!
Все как будто вдруг поняли, что между землей и не-
бом не пусто, что н£ все еще захватили богатые и силь-
ные, что есть еще защита от обид, от рабской неволи, от
тяжкой, невыносимой нужды, от страшной водки.
— Заступница, матушка! — рыдала Марья. — Ма-
тушка!
Но отслужили молебен, унесли икону, и все пошло
по-старому, и опять послышались из трактира грубые,
пьяные голоса.
Смерти боялись только богатые мужики, которые
чем больше богатели, тем меньше верили в бога и в спа-
сение души и лишь из страха перед концом земным, на
«всякий случай, ставили свечи и служили молебны. Му-
жики же победнее не боялись смерти. Старику и бабке
говорили прямо в глаза, что они зажились, что им уми-
рать пора, и они ничего. Не стеснялись говорить в при-
сутствии Николая Фекле, что когда Николай умрет, то
ее мужу, Денису, выйдет льгота — вернут со службы
домой. А Марья не только не боялась смерти, но даже
жалела, что она так долго не приходит, и бывала рада,
когда у нее умирали дети.
Смерти те боялись, зато ко всем болезням относи-
лись с преувеличенным страхом. Довольно было пустя-
ка — расстройства желудка, легкого озноба, как бабка
уже ложилась на печь, куталась и начинала стонать
громко и непрерывно: «Умира-а-ю!» Старик спешил за
священником, и бабку приобщали и соборовали. Очеш>
часто говорили о простуде, о глистах, о желваках, кото-
рые ходят в животе и подкатывают к сердцу. Больше
всего боялись простуды и потому даже летом одевались
тепло и грелись на печи. Бабка любила лечиться и часто
ездила в больницу, где говорила, что ей не семьдесят, а
пятьдесят восемь лет; она полагала, что если доктор уз-
нает ее настоящие годы, то не станет ее лечить и ска-
жет, что ей в пору умирать, а не лечиться. В больницу
114
обыкновенно уезжала она рано утром, забрав с собою
двух-трех девочек, и возвращалась вечером, голодная я
сердитая, — с каплями для себя и с мазями для дево-
чек. Раз возила она и Николая, который потом недели
две принимал капли и говорил, что ему стало легче.
Бабка знала всех докторов, фельдшеров и знахарей
на тридцать верст кругом, и ни один ей не нравился. На
Покров, когда священник обходил с крестом избы, дья-
чок сказал ей, что в городе около острога живет стари-
чок, бывший военный фельдшер, который л<ечит очень
хорошо, и посоветовал ей обратиться к нему. Бабка по-
слушалась. Когда выпал первый снегг она съездила в
город и привезла старичка, бородатого, длиннополого
выкреста, у которого все лицо было покрыто синими
жилками. Как раз в это время в избе работали поден-
щики: старик портной в страшных очках кроил из
лохмотьев жилетку, и два молодых парня валяли из
шерсти валенки; Кирьяк, которого уволили за пьянство
и который жил теперь дома, сидел рядом с портным и
починял хомут. И в избе было тесно, душно и смрадно.
Выкрест осмотрел Николая и сказал, что необходимо
поставить банки.
Он ставил банки, а старик портной, Кирьяк и дево-
чки стояли и смотрели, и им казалось, что они видят,
как из Николая выходит болезнь. И Николай тоже
смотрел, как банки, присосавшись к груди, мало-помалу
наполнялись темною кровью, и чувствовал, что из него в
самом деле как будто что-то выходит, и улыбался ог
удовольствия.
— Оно хорошо, — говорил портной. — Дай бог, чтоб
на пользу.
Выкрест поставил двенадцать банок и потом еще
двенадцать, напился чаю и уехал. Николай стал дро-
жать; лицо у него осунулось и, как говорили бабы, сжа-
лось в кулачок; палвцы посинели. Он кутался и в одея-
ло и в тулуп, но становилось все холоднее. К вечеру он
затосковал; просил, чтобы его положили на пол, просил,
чтобы портной не курил, потом затих под тулупом и и
утру умер.
У ПРЕДВОДИТЕЛЬШИ
Первого февраля каждого года, в день св. мученика
Трифона, в имении вдовы бывшего уездного предводи-
теля Трифона Львовича Завзятова бывает необычайное
115
движение. В этот день вдова предводителя Любовь
Петровна служит по усопшем имениннике панихиду, а
после панихиды — благодарственное господу богу мо-
лебствие. На панихиду съезжается весь уезд. Тут вы
увидите теперешнего предводителя Хрумова, председа-
теля земской управы Марфуткина, непременного члена
Потрашкова, обоих участковых мировых, исправника
Кринолинова, двух становых, земского врача Дворняги-
на, пахнущего йодоформом, всех помещиков, больших и
малых, и проч. Всего набирается человек около пятиде-
сяти.
Ровно в 12 часов дня гости, вытянув физиономии,
пробираются из в^ех комнат в залу. На полу ковры, и
-шаги бесшумны, но торжественность случая заставляет
инстинктивно подниматься на цыпочки и балансировать
при ходьбе руками. В зале уже все готово. Отец Евме-
ний, маленький старичок, в высокой полинявшей ками-
лавка, надевает черные ризы. Дьякон Конкордиев, крас-
ный как рак и уже облаченный, бесшумно перелистыва-
ет требник и закладывает в него бумажки. У двери, ве-
дущей в переднюю, дьячок Лука, надув широко щеки и
выпучив глаза, раздувает кадило. Зала постепенно на-
полняется синеватым, прозрачным дымком и запахом
ладана. Народный учитель Геликонский, молодой чело-
век в новом, мешковатом сюртуке и с большими угрями
на испуганном лице, разносит на мельхиоровом подносе
восковые свечи. Хозяйка Любовь Петровна стоит впере-
ди около столика с кутьей и заранее прикладывает к
лицу платок. Кругом тишина, изредка прерываемая
вздохами. Лица у всех натянутые, торжественные...
Панихида начинается. Из кадила струится синий
дымок и играет в косом солнечном луче, зажженные
свечи слабо потрескивают. Пение, сначала резкое и ог-
лушительное, вскоре, когда певчие мало-помалу приспо-
собляются к акустическим условиям комнат, делается
тихим, стройным... Мотивы всё печальные, зауныв-
ные... Гости мало-помалу настраиваются на меланхоли-
ческий лад и задумываются. В головы их лезут мысли о
краткости жизни человеческой, о бренности, суете мир-
ской... Припоминается покойный Завзятов, плотный,
краснощекий, выпивавший залпом бутылку шампанско-
го и разбивавший лбом зеркала. А когда поют «со свя-
тыми упокой» и слышатся всхлипыванья хозяйки, гости
начинают тоскливо переминаться с ноги на ногу. У бо-
лее чувствительных начинает почесываться в горле й
116
около век. Председатель земской управы Марфуткин,
желая заглушить неприятное чувство, нагибается к уху
исправника и шепчет:
— Вчера я был у Ивана Федорыча... С Петром Пет-
ровичем большой шлем на без козырях взяли... Ей-бо-
гу... Ольга. Андреевна до того взбеленилась, что у нее
изо рта искусственный зуб выпал.
Но вот поется «Вечная память». Геликонский почти-
тельно отбирает свечи, и панихида кончается. Засим
следует минутная суматоха, перемена риз и молебен.
После молебна, пока отец Евмений разоблачается, гости
потирают руки и кашляют, а хозяйка рассказывает о
доброте покойного Трифона Львовича.
— Прошу, господа, закусить! — оканчивает она свой
рассказ, вздБГХая.
Гости, стараясь не толкаться и не наступать друг
другу на *ноги, спешат в столовую... Тут ожидает их
завтрак. Этот завтрак до того роскошен, что дьякон
Конкордиев ежегодно, при взгляде на него, считает
своею обязанностью развести руками, покачать в изу-
млении головой и сказать:
— Сверхъестественно! Это, огец Евмений, не столько
похоже на пищу человека, сколько на жертвы, приноси-
мые богам.
Завтрак действительно необыкновенен. На столе есть,
все, что только могут дать флора и фауна, сверхъесте-
ственного же в нем разве только одно: на столе есть
вес, кроме... спиртных напитков. Любовь Петровна дала
обет не держать в доме карт и спиртных напитков —
двух вещей, погубивших ее мужа. И на столе стоят
только бутылки с уксусом и маслом, словно на смех и
в наказание завтракающим, всплошную состоящим из
отчаянных пропойц и выпивох,
— Кушайте, господа! — приглашает предводитель-
ша. — Только, извините, водки у меня нет... Не дер-
жу...
Гости приближаются к столу и нерешительно при-
ступают к пирогу. Но еда не клеится. В тыканье ^вилка-
ми, в резанье, в жевании видна какая-то лень, апатия...
Видимо, чего-то не хватает.
— Чувство, словно потерял что-то... — шепчет один
мировой другому. — Такое же чувство было у меня, ког-
да жена с инженером бтежала... Не могу есть!
Марфуткин, прежде чем начать есть, долго роется в
карманах и ищет носовой платок.
117
— Да ведь платок в шубе! А я-то ищу, —вспоми-
нает он громогласно и идет в переднюю, где повешены
шубы.
Из передней возвращается он с маслеными глазками
и тотчас же аппетитно набрасывается на пирог.
— Что, небось противно всухомятку трескать? —
шепчет он отцу Евмению. — Ступай, батя, в переднюю,
там у меня в шубе бутылка есть... Только смотри, по-
осторожней, бутылкой не звякни!
Отец Евмений вспоминает, что ьму нужно приказать
что-то Луке, и семенит в переднюю.
— Батюшка! два слова... по секрету!—догоняет его
Дворнягин.
— А какую я себе шубу купил, господа, по слу-
чаю!— хвастает Хрумов. — Стоит тысячу, а я дал... вы
не поверите... двести пятьдесят! Только!
Во всякое другое время гости встретили бы это из-
вестие равнодушно, но теперь они выражают удивление
и не верят. В конце концов все валят толпой в пере-
днюю глядеть на шубу и глядят до тех пор, пока доктор-
ский Микешка не выносит тайком из передней пяти
пустых бутылок... Когда подают разварного осетра,
Марфуткин вспоминает, что он забыл свой портсигар в
санях, и идет в конюшню. Чтобы одному не скучно было
идти, он берет с собою дьякона, которому кстати же
нужно поглядеть на лошадь...
Вечером того же дня Любовь Петровна сидит у себя
в кабинете и пишет старинной петербургской подруге
письмо.
«Сегодня, по примеру прошлых лет, — пишет она
между прочим, — у меня была панихида по покойном.
Были на панихиде все мои соседи. Народ грубый, про-
стой, но какие сердца! Угостила я их на славу, но, ко-
нечно, как и в те годы, горячих напитков — ни капли. С
тех пор, как он умер от излишества, я дала себе клятву
водворить в нашем уезде трезвость и этим самым иску-
пить его грехи. Проповедь трезвости я начала со своего
дома. Отец Евмений в восторге от моей задачи и помо-
гает мне словом и делом. Ах, ma chere !, если б ты зна-
ла, как любят меня мои медведи! Председатель зем^
ской управы Марфуткин после завтрака припал к моей
руке, долго держал ее у своих губ и, смешно замотав
головой, заплакал: много чувства, но нет слов! Отец Ев-
Моя дорогая (франц.),
118
мений, этот чудесный старикашечка, подсел ко мне и,
слезливо глядя на меня, лепетал долго что-то, как дитя.
Я не поняла его слов, но понять искреннее чувство я
умею. Исправник, тот красивый мужчина, о котором я
тебе писала, стал передо мной на колени, хотел про-
честь стихи своего сочинения (он у нас поэт), но... не
хватило сил... покачнулся и упал... С великаном сдела-
лась истерика... Можешь представить мой восторг! Не
обошлось, впрочем, и без неприятностей. Бедный пред-
седатель мирового съезда Алалыкин, человек полный и
апоплексический, почувствовал себя дурно и пролежал
на диване в бессознательном состоянии два часа. При-
шлось отливать его водой... Спасибо доктору Дворняги-
ну: принес из своей аптеки бутылку коньяку и помочил
ему виски, отчего тот скоро пришел в себя и был уве-
зен...»
БЕЗ ЗАГЛАВИЯ
В V веке, как и теперь, каждое утро вставало солнце
и каждый вечер оно ложилось спать. Утром, когда с ро-
сою целовались первые лучи, земля оживала, воздух
наполнялся звуками радости, восторга и надежды, а ве-
чером та же земля затихала и тонула в суровых потем-
ках. День походил на день, ночь на ночь. Изредка набе-
гала туча и сердите гремел гром, или падала с неба за-
зевавшаяся звезда, или пробегал бледный монах и рас*
сказывал братии, что недалеко от монастыря он видел
тигра — и только, а потом опять день походил на день,
ночь на ночь.
Монахи работали и молились богу, а их настоятель-
старик играл на органе, сочинял латинские стихи и пи-
сал ноты. Этот чудный старик обладал необычайным
даром. Он играл на органе с таким искусством, что да-
же самые старые монахи, у которых к концу жизни
притупился слух, не могли удержать слёз, когда из его
кельи доносились звуки органа. Когда он говорил о чем-
нибудь, даже самом обыкновенном, например о деревь-
ях, зверях или о море, его нельзя было слушать без
улыбки или без слез и казалось, что в дуйте его звучали
такие же струны, как и в органе. Если же он гневался,
или предавался сильной радости, или начинал говорить
о чем-нибудь ужасном и великом, то страстное вдохно-
вение овладевало им, на сверкающих глазах выступали
119
слезы, лицо румянилось, голос гремел, как гром, и мо-
нахи, слушая его, чувствовали, как его вдохновение
сковывало их души; в такие великолепные, чудные ми-
нуты власть его бывала безгранична, и если бы он при-
казал своим старцам броситься в море, то они все до
одного с восторгом поспешили бы исполнить его волю.
Его музыка, голос и стихи, в которых он славил бо-
га, небо и землю, были для монахов источником посто-
янной радости. Бывало так, что при однообразии жизни
им прискучивали деревья, цветы, весна, осень, шум мо-
ря утомлял их слух, становилось неприятным пение
птиц, но таланты старика настоятеля, подобно хлебу,
нужны были каждый день.
Проходили десятки лет, и всё день походил на день,
ночь на ночь. Кроме диких птиц и зверей около мо-
настыря не показывалась ни одна душа. Ближайшее че-
ловеческое жилье находилось далеко, и, чтобы про-
браться к нему от монастыря или от него в монастырь,
нужно было пройти верст сто пустыней. Проходить
пустыню решались только люди, которые презирали
жизнь, отрекались от нее и шли в монастырь, как в мо-
гилу.
Каково же поэтому было удивление монахов, когда
однажды ночью в их ворота постучался человек, кото-
рый оказался горожанином и самым обыкновенным
грешником, любящим жизнь. Прежде чем попросить у
настоятеля благословения и помолиться, этот человек
потребовал вина и есть. На вопрос, как он попал из го-
рода в пустыню, он отвечал длинной охотничьей исто-
рией: пошел на охоту, выпил лишнее и заблудился. На
предложение поступить в монахи и спасти свою душу
он ответил улыбкой и словами: «Я вам не товарищ».
Наевшись и напившись, он оглядел монахов, кото-
рые прислуживали -ему, покачал укоризненно головой и
сказал:
— Ничего вы не делаете, монахи. Только и знаете,
что едите да пьете. Разве так спасают душу? Подумай-
те: в то время как вы сидите тут в покое, Едите, пьете и
мечтаете о блаженстве, ваши ближние погибают и идут
в ад. Поглядите-ка, что делается в городе! Одни умира-
ют с голоду, другие, не зная, куда девать свое золото,
топят себя в разврате и гибнут, как мухи, вязнущие в
меду. Нет в людях ни верыг ни правды. Чье же дело
спасать их? Чье дело проповедовать? Не мне ли, кото-
рый от утра до вечера пьян? Разве смиренный дух, лю-
120
бящее сердце и веру бог дал вам на то, чтобы вы сиде-
ли здесь в четырех стенах и ничего не делали?
Пьяные слова горожанина были дерзки и неприлич-
ны, но странным образом подействовали на настоятеля.
Старик переглянулся со своими монахами, побледнел и
сказал:
— Братья, а ведь он правду говорит! В самом деле,
бедные люди по неразумию и слабости гибнут в пороке
и неверии, а мы не двигаемся с места, как будто нас это
не касается. Отчего бы мне не пойти и не напомнить им
о Христе, которого они забыли?
Слова горожанина увлекли старика; на другой же
день он взял свою трость, простился с братией и отпра-
вился в город. И монахи остались без музыки, без его
речей и стихов.
Проскучали они месяц, другой, а старик не возвра-
щался. Наконец после третьего месяца послышался зна-
комый стук его трости. Монахи бросились к нему на-
встречу и осыпали его вопросами, но он, вместо того
чтобы обрадоваться им, горько заплакал и не сказал ни
одного слова. Монахи заметили: он сильно состарился и
похудел; лицо его было утомлено и выражало глубокую
скорбь, а когда он заплакал, то имел вид человека, ко-
торого оскорбили.
Монахи тоже заплакали и с участием стали расспра^
шивать, зачем он плачет, отчего лицо его так угрюмо,
но он не сказал ни слова и заперся в своей келье. <5*мь
дней сидел он у себя, ничего не £л, не пил, не играл на
органе и плакал. На стук в его дверь и на просьбы мо-
нахов выйти и поделиться с ними своею печалью он от-
вечал глубоким молчанием.
Наконец он вышел. Собрав вокруг себя всех мона-
хов, он с заплаканным лицом и с выражением скорби и
негодования начал рассказывать о том, что было с ним
в последние три месяца. Голос его был спокоен, и глаза
улыбались, когда он описывал свой путь от монастыря
до города. На пути, говорил он, ему пели птицы, журча-
ли ручьи, и сладкие, молодые надежды волновали его
душу; он шел и чувствовал себя солдатом, который
идет на бой и уверен в победе; мечтая, он шел и слагал
стихи и гимны и не заметил, как кончился путь.
Но голос его дрогнул,-глаза засверкали, и весь он
Распалился гневом, когда стал говорить о городе и лю-
дях. Никогда в жизни он не видел, даже не дерзал во-
зражать себе то, что он встретил, войдя в город. Только
121
тут, первый раз в жизни, на старости лет, он увидел
и понял, как могуч дьявол, как прекрасно зло и как
слабы, малодушны и ничтожны люди. По несчастной
случайности, первое жилища, в которое он вошел, был
дом разврата. С полсотни человек, имеющих много де-
нег, ели и без меры пили вино. Опьяненные вином, они
пели песни и смело*говорили страшные отвратительные
слова, которых не решится сказать человек, боящийся
бога; безгранично свободные, бодрые, счастливые, они
не боялись нл бога, ни дьявола, ни смерти, а говорили и
делали все, что хотели, и шли туда, куда гнала их по-
хоть. А вино, чистое, как янтарь, подернутое золотыми
искрами, вероятно, было нестерпимо сладко и пахуче,
потому что каждый пивший блаженно улыбался и хо-
тел "еще пить. На улыбку человека оно отвечало тоже
улыбкой и, когда его пили, радостно искрилось, точно
знало, какую дьявольскук? прелесть таит оно в своей
сладости.
Старик, все больше распаляясь и плача от гнева,
продолжал описывать то, что он видел. На столе, среди
пировавших, говорил он, стояла полунагая блудница.
Трудно представить себе и найти в природе что-нибудь
более прекрасное и пленительное. Эта гадина, молодая,
длинноволосая, смуглая, с черными глазами и с жирны-
ми губами, бесстыдная и наглая, оскалила свои белые,
как снег, зубы и улыбалась, как будто хотела сказать:
«Поглядите, какая я наглая, какая красивая!» Шелк и
парча красивыми складками спускались с ее плеч, но
красота не хотела прятаться под одеждой, а, как моло-
дая зелень из весенней почвы, жадно пробивалась
сквозь складки. Наглая женщина пила вино, пела песни
и отдавалась всякому, кто только хотел.
Далее старик, гневно потрясая руками, описал кон-
ские ристалища, бой быков, театры, мастерские худож-
ников, где пишут и лепят из глины нагих женщин. Гово-
рил он вдохновенно, красиво и звучно, точно играл на
невидимых струнах, а монахи, оцепеневшие, жадно вни-
мали его речам и задыхались от восторга... Описав все
прелести дьявола, красоту зла и пленительную грацию
отвратительного женского тела, старик проклял дьяво-
ла, повернул назад и скрылся за своею дверью...
Когда он на другое утро вышел из келъи, в мона-
стыре не оставалось ни одного монаха. Все они бежали
в город,
Л. Н. Толстой
ВОСКРЕСЕНИЕ
(Отрывки)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
VIII
Председатель, посмотрев бумаги, сделал несколько
вопросов судебному приставу и секретарю и, получив
утвердительные ответы, распорядился о приводе подсу-
димых. Тотчас же дверь за решеткой отворилась, и во-
шли в шапках два жандарма с оголенными саблями, а
за ними сначала один подсудимый, рыжий мужчина о
веснушками, и две женщины. Мужчина был одет в
арестантский халат, слишком широкий и длинный для
него. Входя в суд, он держал руки с оттопйреннымн
большими пальцами, напряженно вытянутыми по швам,
придерживая этим положением спускавшиеся слишком
длинные рукава. Он, не взглядывая на судей и зрите-
лей, внимательно смотрел на скамью, которую обходил.
Обойдя ее, он аккуратно, с края, давая место другим,
сел на нее и, вперив глаза в председателя, точно шеп-
ча что-то, стал шевелить мускулами в щеках. За ним
вошла немолодая женщина, также одетая в арестант-
ский -халат. Голова женщины была повязана арестант-
ской косынкой, лицо было серо-белое, без бровей и рес-
ниц, но с красными глазами.. Женщина эта казалась
совершенно спокойной. Проходя на свое место, халат
ее зацепился за чей-то, она старательно, не торопясь,
выпростала его и села.
Третья подсудимая была Маслова.
Как только она вошла, глаза всех мужчин, бывших в
зале, обратились на нее и долго не отрывались от ее бе-
лого с черными глянцевито-блестящими глазами лица ц
123
выступавшей под халатом высокой груди. Даже жан-
дарм, мимо которого она проходила, не спуская глаз
смотрел на нее, пока она проходила и усаживалась, и
потом, когда она уселась, как будто сознавая себя ви-
новным, поспешно отвернулся и, встряхнувшись, утерся
глазами в окно прямо перед собой.
Председатель подождал, пока подсудимые заняли
свои места, и, как только Маслова уселась, обратился
к секретарю.
Началась обычная процедура: перечисление присяж-
ных заседателей, рассуждение о неявившихся, наложе-
ние на них штрафов и решение о тех, которые отпраши-
вались, и пополнение неявившихся запасными. Потом
председатель сложил билетики, вложил их в стеклян-
ную вазу и стал, немного засучив шитые рукава мунди-
ра и обнажив сильно поросшие волосами руки, с жеста-
ми фокусника, вынимать по одному билетику, раскаты-
вать и читать их. Потом председатель спустил рукава и
предложил священнику привести заседателей к присяге.
Старичок священник, с опухшим желто-бледным
лицом, в коричневой рясе с золотым крестом на груди и
еще каким-то маленьким орденом, приколотым сбоку на
рясе, медленно под рясой передвигая свои опухшие но-
ги, подошел к аналою, стоящему под образом.
Присяжные встали и, толпясь, двинулись к аналою.
— Пожалуйте, — проговорил священник, потрогивая
пухлой рукой свой крест на груди и ожидая приближе-
ния всех присяжных.
Священник этот священствовал сорок шесть лет и
собирался ч"ерез три года отпраздновать свой юбилей
так же, как его недавно отпраздновал соборный прото-
иерей. В окружном же суде он служил со времени от-
крытия судов и очень гордился тем, что он привел к
присяге несколько десятков тысяч человек и что в своих
преклонных годах он продолжал трудиться на благо
церкви, отечества и семьи, которой он оставит, кроме
дома, капитал не менее тридцати тысяч в процентных
бумагах. То же, что труд его в суде, состоящий в том,
чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в ко-
тором прямо запрещена присяга, был труд нехороший,
никогда не приходило ему в голову, и он не только не
тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто
при этом знакомясь с хорошими господами. Теперьон
не без удовольствия познакомился с знаменитым адво-
катом, внушавшим ему большое уважение тем, что за
124
одно только дело старушки с огромными цветами на
шляпке он получил десять тысяч рублей.
Когда присяжные все взошли по ступенькам на воз-
вышение, священник, нагнув набок лысую и седую голо-
ву, пролез ею в насаленную дыру епитрахили и, опра-
вив жидкие волосы, обратился к присяжным.
— Правую руку поднимите, а персты сложите так
вот, — сказал он медленно старческим голосом, подни-
мая пухлую руку с ямочками над каждым пальцем л
складывая .эти пальцы в щепоть. —Теперь повторяйте за
мной, — сказал он и начал: — Обещаюсь и клянусь все-
могущим богом, пред святым его Евангелием и животво-
рящим крестом господним, что по делу, по которому... —
говорил он, делая перерыв после каждой фразы. — Не
опускайте руки, держите так, — обратился он к молодо-
му человеку, опустившему руку, — что по делу, по кото*
рому...
Представительный господин с бакенбардами, пол-
ковник, купец и другие держали руки с сложенными
перстами так, как этого требовал священник, как будто
с особенным удовольствием, очень определенно и высо-
ко, другие как будто неохотно и неопределенно. Одни
слишком громко повторяли слова, как будто с задором
и выражением, говорящим: «А я все-таки буду и буду
говорить», другие же только шептали, отставали от свя-
щенника и потом, как бы испугавшись, не вовремя дого-
няли его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что вы-
пустят что-то, вызывающими жестами держали свои
щепотки, а другие распускали их и опять собирали. Всем
было неловко, один только старичок священник был не-
сомненно убежден, что он делает очень полезное и важ-
ное дело. После присяги председатель предложил при-
сяжным выбрать старшину. Присяжные встали и, тес-
нясь, прошли в совещательную комнату, где почти все
они тотчас достали папиросы и стали курить. Кто-то
предложил старшиной представительного господина, и
все тотчас же согласились и, побросав и потушив окур-
ки, вернулись в залу. Выбранный старшина объявил
председателю, кто избран старшиной, и все опять, ша-
гая через нога друг другу, уселись в два ряда на
стулья с высокими спинками.
Все шло без задержек, скоро и не без торжествен-
ности, и эта правильность, последовательность и тор-
жественность, очевидно, доставляли удовольствие-
Участвующим, подтверждая в них сознание, что они
125
делают серьезное и важное общественное дело. Это
чувство испытывал и Нехлюдов.
Как только присяжные уселись, председатель сказал
им речь об их правах, обязанностях и ответственности.
Говоря свою речь, председатель постоянно переменял
позу: то облокачивался на левую, то на правую руку, то
на спинку, то на ручки кресел, то уравнивал края бума-
ги, то гладил разрезной нож, то ощупывал карандаш.
Права их, по его словам, состояли в том, что они мо-
гут спрашивать подсудимых через председателя, могут
иметь карандаш и бумагу и могут осматривать ве-
щественные доказательства. Обязанность состояла в
том, чтобы они судили не ложно, а справедливо. Ответ-
ственность же их состояла в том, что в случае несоблю-
дения тайны совещаний и установления сношений с по-
сторонними они подвергались наказанию.
Все слушали с почтительным вниманием. Купец, рас-
пространяя вокруг себя запах вина и удерживая шум-
ную отрыжку, на каждую фразу одобрительно кивал
головою.
XXXIX
Началось богослужение.
Богослужение состояло в том, что священник, одев-
шись в особенную, странную и очень неудобную парчо-
вую одежду, вырезывал и раскладывал кусочки хлъба
на блюдце и потом клал их в чашу с вином, произнося
при этом различные имена и молитвы. Дьячок же меж-
ду тем не переставая сначала читал, а потом пел попе-
ременкам с хором из арестантов разные славянские, са-
ми по себе мало понятные, а оде менее от быстрого чте-
ния и пения понятные молитвы. Содержание молитв
заключалось преимущественно в желании благоденствия
государя императора и его семейства. Об этом произно-
сились молитвы много раз, вместе с другими молитвами
и отдельно, на коленях. Кроме того, было прочтено
дьячком несколько стихов из Деяний апостолов таким
странным, напряженным голосом, что ничего нельзя бы-
ло понять, и священником очень внятно было прочтено
место из Евангелия Марка, в котором сказано было, как
Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и
сесть по правую руку своего отца, явился сначала Ма-
рии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и
дотом одиннадцати ученикам, и как велел им пропове«
226
довать Евангелие всей твари, причем объявил, что тот,
кто не поверит, погибнет, кто же поверит и будет
креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять
бесов, будет излечивать людей от болезни наложением
на них рук, будет говорить новыми языками, будет,
брать змей, и если выпьет яд, то не умрет, а останется
здоровым.
Сущность богослужения состояла в том, что предпо-
лагалось, что вырезанные священником кусочки и поло-
женные в вино, при известных манипуляциях и мо-
литвах, превращаются в тело и кровь бога. Манипуля-
ции эти состояли в том, что священник равномерно,
несмотря на то что этому мешал надетый на него парчо-
вый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так,
потом опускался на колени и целовал стол и то, что бы-
ло на нем. Самое же главное действие было то, когда
священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и
плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Пред-
полагалось, что в это самое время из хлеба и вина дела-
ется тело и кровь, и потому это место богослужения бы-
ло обставлено особенной торжественностью.
— «Изрядно о пресвятей, пречистой и преблагосло-
венней богородице!» — громко закричал после этого свя-
щенник из-за перегородки, и хор торжественно запел,
что очень хорошо прославлять родившую Христа без
нарушения девства девицу Марию, которая удостоена
за это большей чести, чем какие-то херувимы, и боль-
шей славы, чем какие-то серафимы. После этого счита-
лось, что превращение совершилось, и священник, сняв
салфетку с блюдца, разрезал серединный кусочек наче-
тверо и положил его сначала в вино, а потом в рот.
Предполагалось, что он съел кусочек тела бога и выпил
глоток его крови. После этого священник отдернул за-
навеску, отворил середние двери и, взяв в руки золоче-
ную чашку, вышел с нею в середние двери и пригласил
желающих тоже поесть тела и крови бога, находивших-
ся в чашке.
Желающих оказалось несколько детей.
Предварительно опросив детей об их именах, свя-
щенник, осторожно зачерпывая ложечкой из чашки,
совал глубоко в рот каждому из детей поочередно по
кусочку хлеба в вине, а дьячок тут же, отирая рты де-
тям, веселым голосом пел песню о том, что дети едят те-
ло бога и пьют его кровь. После этого священник унес
машку за перегородку и, допив там всю находившуюся
127
в чашке кровь и съев все кусочки тела бога, старатель-
но обсосав усы и вытерев рот и чашку, в самом веселом
расположении духа, поскрипывая подошвами опойко-
вых сапог, бодрыми шагами вышел из-за перегородки.
Этим закончилось главное христианское богослуже-
ние. Но священник, желая утешить несчастных арестан-
тов, прибавил к обычной службе еще особенную. Осо-
бенная эта служба состояла в том, что священник, став
перед предполагаемым выкованным золоченым изобра-
жением (с черным лицом и черными руками) того само-
го бога, которого он ел, освещенным десятком восковых
свечей, начал странным и фальшивым голосом не то
петь, не то говорить следующие слова:
— «Иисусе .сладчайший, апостолов славо, Иисусе
мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе,
спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к
тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитва-
ми рождшия тя, всех, Иисусе, святых твоих, пророк же
всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби,
Иисусе человеколюбче!»
На этом он приостановился, перевел дух, перекре-
стился, поклонился в землю, и все сделали то же. Кла-
нялся смотритель, надзирателе, арестанты, и наверху
особенно часто забренчали кавдалы.
— «Ангелов творче и господи сил, —продолжал он, —
Иисусе пречудный, ангелов удивление, Иисусе пре-
сильный, прародителей избавление, Иисусе пресладкий,
патриархов величание, Иисусе преславный, царей ук-
репление, Иисусе преблагий, пророков исполнение,
Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе прети*
хий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвите-
ров сладость, Иисусе премилосердый, постников воз-
держание, Иисусе пресладостный, преподобных радо-
вание, Иисусе пречистый, девственных целомудрие,
Иисусе предвечный, грешников спасение, Иисусе, сыне
божий, помилуй мя», — добрался он наконец до оста-
новки, все с большим и большим свистом повторяя ело*
во «Иисусе», придержал рукою рясу на шелковой' под-
кладке и, опустившись, на одно колено, поклонился в
землю, а хор запел последние слова: «Иисусе, сыне бо-
жий, помилуй мя», а арестанты падали и подымались,
встряхивая волосами, остававшимися на половине голо-
вы, и гремя кандалами, натиравшими им худые ноги.
Так продолжалось очень долго. Сначала шли похва-
лы, которые кончались словами «помилуй мя», а потом
128
шли новые похвалы, кончавшиеся словом «аллилуйя». И
арестанты крестились, кланялись, падали на землю.
Сначала арестанты кланялись на каждом перерыве, но
потом они стали уже кланяться через раз, а то и через
два, и все были очень рады, когда все похвалы окончи-
лись и священник, облегченно вздохнув, закрыл кни-
жечку и ушел за перегородку. Оставалось одно послед-
нее действие, состоявшее в том, что священник взял с
большого стола лежавший на нем золоченый крест с
эмалевыми медальончиками на концах и вышел с ним
на середину церкви. Сначала подошел к священнику и
приложился к кресту смотритель, потом помощник, по-
том надзиратели, потом, напирая друг на друга и шепо-
том ругаясь, стали подходить арестанты. Священник,
разговаривая с смотрителем, совал крест и свою руку в
рот, а иногда в нос подходившим к нему арестантам,
арестанты же старались поцеловать и крест и руку свя-
щенника. Так кончилось христианское богослужение,
совершаемое для утешения и назидания заблудших
братьев.
XL
И никому из присутствующих, начиная с священника
и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голо-
ву, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое
бесчисленное число раз повторял священник, всякими
странными словами восхваляя его, запретил именно все
то, что делалось здесь; запретил не только такое бес-
смысленное многоглаголание и кощунственное волхво«
вание священников-учителей над хлебом и вином, но са-
мым определенным образом запретил одним людям на-
зывать учителями других людей, запретил молитвы- в
храмах, а велел молиться каждому в уединении, запре-
тил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их и
что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; глав-
ное же, запретил не только судить людей и держать их
в заточении, мучить, позорить, казнить, как это дела-
лось здесь, а запретил всякое насилие над людьми,
сказав, что он пришел выпустить плененных на сво-
боду.
Никому из присутствующих не приходило в голову
того, что все, что совершалось здесь, было величайшим
кощунством и насмешкой над тем самым Христом, име-
нем которого все это делалось. Никому в голову не при-
ходило того, что золоченый крест с эмалевыми медаль-
129
ончиками на концах, который вынес священник и давал
целовать людям, был не что иное, как изображение той
виселицы, на которой был казнен Христос именно за то»
что он запретил то самое, что теперь его именем совер-
шалось здесь. Никому в голову не приходило, что те
священники, которые воображают себе, что в виде хле-
ба и вина они едят тело и пьют кровь Христа, действи-
тельно едят тело и пьют кровь его, но не в кусочках и в
вине, а тем, что не только соблазняют тех «малых сих»,
с которыми Христос отождествлял себя, но и лишают их
величайшего блага и подвергают жесточайшим мучени-
ям, скрывая от людей то возвещение блага, которое он
принес им.
Священник с спокойной совестью делал все то, что
он делал, потому что с детства был воспитан на том,
что это единственная истинная вера, в которую верили
все прежде жившие святые люди и теперь верят духов-
ное и светское начальство. Он верил не в то, что из хлв-
ба сделалось тело, что полезно для души произносить,
много слов или что он съел действительно кусочек бога, —
в это нельзя верить, — а верил в то, что надо верить в
эту веру. Главное же, утверждало его в этой вере то,
что за исполнение треб этой веры он восемнадцать лет
уже получал доходы, на которые содержал свою семью,
сына в гимназии, дочь в духовном училище. Так же ве-
рил и дьячок, и еще тверже, чем священник, потому что
совсем забыл сущность догматов этой веры, а знал толь-
ко, что за теплоту, за поминание, за часы, за молебен
простой и за молебен с акафистом, за все есть опреде-
ленная цена, которую настоящие христиане охотно пла-
тят, и потому выкрикивал свои «помилось, помилось», и.
пел, и читал, что полол^ено, с такой же спокойной уве-
ренностью в необходимости этого, с какой люди прода*
ют дрова, муку, картофель. Начальник же тюрьмы и
надзиратели, хотя никогда и не знали и не вникали в
то, в чем состоят догматы этой веры и что означало все
то, что совершалось в церкви, — верили, что непременно
надо верить в эту веру, потому что высшее начальство и
сам царь верят в нее. Кроме того, хотя и смутно (они
никак не могли бы объяснить, как это делается), они
чувствовали, что эта вера оправдывала их жестокую
службу. Если бы не было этой веры, им не только труд-
нее, но, пожалуй, и невозможно бы было все свои силы
употреблять на то, чтобы мучить людей, как они это те-
перь делали с совершенно спокойной совестью, Смотри-
130
тель был такой доброй души человек, что он никак не
мог бы жить так, если бы не находил поддержки в этой
вере. И потому он стоял неподвижно, прямо, усердно
кланялся и крестился, старался умилиться, когда пели
«Иже херувимы», а когда стали причащать детей, вы-
шел вперед и собственноручно поднял мальчика, кото-
рого причащали, и подержал его.
Большинство же арестантов, за исключением немно-
гих из них, ясно видевших весь обман, который произ-
водился над людьми этой веры, и в душе смеявшихся
над нею, большинство верило, что в этих золоченых
иконах, свечах, чашах, ризах, крестах, повторениях
непонятных слов «Иисусе сладчайший» и томилось»
заключается таинственная сила, посредством которой
можно приобресть большие удобства в этой и в буду-
щей жизни. Хотя большинство из них, проделав не-
сколько опытов приобретения удобств в этой жизни по-
средством молитв, молебнов, свечей, и не получило их, —
молитвы их остались неисполненными, — каждый был
твердо уверен, что эта неудача случайная и что это уч-
реждение, одобряемое учеными ^людьми и митрополита-
ми, есть все-таки учреждение очень важное и которое
необходимо если не для этой, то для будущей жизни.
Так же верила и Маслова. Она, как и другие, испы-
тывала во время богослужения смешанное чувство бла-
гоговения и скуки. Она стояла сначала в середине тол-
пы за перегородкой и не могла видеть никого, кроме
своих товарок; когда же причастницы двинулись вперед
и она выдвинулась вместе с Федосьей, она увидела
смотрителя, а за смотрителем и между надзирателями
мужичка с светло-белой бородкой и русыми волосами—
Федосьиного мужа, который остановившимися глаза-
ми глядел на жену. Маслова во время акафиста заня-
лась рассматриванием его и перешептыванием с Федо-
сьей и крестилась и кланялась, только когда все это
делали.
Д. Н. Мамин-Сибиряк
НОЧЬ
(Эскиз)
I
— Они уже вышли... — сказал он, когда начало
стемняться и в передней избе зажгли сальную свечу.
— Кто вышел?—спросил старик хозяин.
Он только опустил глаза и ничего не ответил. При-
ставать с расспросами к нему не полагалось. В избе ца-
рила тишина, нарушавшаяся только жалобным воем
зимнего ветра в трубе. При нем никто не смел говорить.
Потом он встал и старческой походкой вышел в сени.
Было слышно, как хлопнула дверь в заднюю избу, где
была в боковушке устроена потаенная молельня. В избе
продолжало царить молчание, потому что все знали,
что он ушел молиться. Старуха свекровушка, возившая-
ся у печи, старалась не стучать своими ухватами, сноха,
молодайка Домна, закачивала на руках полугодового
ребенка, чтобы он не закричал не вовремя.
Свекор Спиридон Агапыч сегодня был как-то особен-
но суров и старался не смотреть ни на кого. Сноха До-
мна понимала, что он трусит. А вдруг наедут и накроют
раскольничьего владыку Ираклия, которого уже давно
выслеживают? Не пустил бы его к себе Спиридон Ага-
пыч, да боялся идти против своего раскольничьего мира.
И что ему вздумалось, владыке Ираклию, остановиться
именно у него? Разве не стало других боголюбивых
народов в Озерном?... Труслив был старик. Он боялся
даже собственного сына Ефима, который характером
уродился в мать. Со стороны это выходило даже смеш-
но: отец был большого роста, плечистый и могутный му-
132
жик, а Ефим маленький, сутулый, безбородый. Но фи-
зическая сила находилась у обоих в обратно пропорцио-
нальном отношении с нравственной. Собственно, дом ве-
ла матушка-свекровушка, но и она поддавалась Ефиму,
который забирал силу молча.
Владыко Ираклий несколько раз возвращался в
среднюю избу. Он, видимо, не мог размолиться по-на-
стоящему. Худенькое, изрытое оспой лицо, с козлиной
бородкой и глубоко посаженными серыми глазками,
было полно тревоги. На вид ему можно было дать под
шестьдесят, но в гемных волосах еще не было даже
признаков старческой седины.
— Едут... — бормотал он, поглядывая в окно.
— Да кто едет-то, владыко? — спрашивал свекор.
— А кому надо, тот и едет... Се жених грядет в по-
лунощи.
У Спиридона Агапыча захолонуло на душе от этих
темных намеков. Молодайка Домна отвертывалась от
пристального взгляда владыки и делала вид, что укачи-
вает ребенка.
Воигел Ефим, задававший во дворе корм скотине.
Владыко Ираклий посмотрел на него так любовно и
сказал:
— Ты бы погрелся, Ефимушко... Вон какая непо-
годь.
— Мы привычны... — ответил Ефим, снимая полушу-
бок.
На улице поднималась вьюга. Ветер набегал поры-
вами, обсыпая сухим снегом, точно его бросала невиди-
мая рука. Старик каждый раз крестился и шептал:
«О, господи милосливой!» Владыко Ираклий сидел в
переднем углу у стола и тоже вздыхал.
— Немощен человек, а лукавства в нем преизбыток, —
думал он вслух. — И все думает сделать лучше для
себя, лукавый-то. А нет горше греха, как предание —
предателю несть покаяния. Да... Предатель-то тоже ду-
мает, што все лучше делает.
Владыко Ираклий усмехнулся с горечью, точно при-
поминая что-то далекое.
— А ежели предание по нужде? — спросил Спири-
дон Агапыч, прислушиваясь к завыванию ветра в трубе.
— Это одно мечтание... Такой нужды не бывает, а
только наша душевная ложь. Отчего остуда, прекосло-
вие и неистовство? Сначала-то мы других предаем, а
потом себя начнем предавать...
133
— Значит, по-твоему, владыко честной, все преда-
тели?
— Все! — решительно ответил Ираклий. — Самое
легкое придание, когда человек предает человека в руки
человеков... Это даже на пользу иногда бывает, когда
человек в немощах силу обретает. Душевное злато ввер-
гается в горнило... Ввергохом злато в огонь, и излияся
телец. Путь узок и тернист, а ходящие по нему сущи
маловеры и малоумы.
Дальше владыко Ираклий заговорил о последних
временах. Он говорил долго и убедительно и кончил
тем, что начал обличать беспоповщину с ее подразделе-
ниями на десятки толков.
— Как гнилое мочало расщепляется без конца.««
гнилая нитка рвется на несколько частей... И хуже это-
го не может быть, как рознь и свара в своей семье. Аще
и бес разделится на ся — погибнуть бесу тому, и дому
погибнуть, у которого все четыре угла рубят и крышу
снимают... Единение во множество в единении.
Старик даже прослезился, увлекаясь нарисованной
картиной грядущего, разрушения. Матушка-свекровуш-
ка тоже всплакнула, стоя у самой печки.
— Ну, я пойду... — проговорил Ираклий, заглядывая
в окно. — Час мой уже близится...
Он опять ушел в заднюю избу, а за ним ушел Ефим,
Спиридон Агапыч проводил их глазами за дверь и на-
чал ворчать:
— И к чему он все это говорит?.. Как будто нелад-
но, старуха...
— Ты бы уж молчал, Спиридон Агапыч, — довольно
сурово отзвалась старуха. — Не нашего ума это дело...
— А вдруг ежели начальство? А вдруг за пристано-
держательство поволокут? Ох, грехи, грехи...
II
Наступила ночь. Свеча в передней избе была поту-
шена, но никто не спал. Домна прилегла, как всегда, на
лавку у зыбки (люлька) и слышала, как на полатях во-
рочается старик. Свекровушка спала около печи на сун-
дуке и тоже ворочалась с боку на бок. Из задней избы
доносилось заунывное раскольничье чтение, точно гудел
большой шмель.
«Ах скорее бы...» —думала Домна, и ей делалось
все страшнее и страшнее.
134
Она теперь припоминала каждое слово Ираклия —.
он все это говорил ей одной. Учуял, видно, что дело не-
ладно. И никто его не понимает... Предателю, слышь, не
будет прощения. А мужа отбивать у жен — за это бу-
дет прощение? На Ломовском заводе кто увел в скиты
пудлингового мастера Куркина? Ираклий... Теперь у
Куркина осталась жена с махоньким младенчиком — ни
баба, ни девка, ни вдова — на ком будет грех за нее?
Сейчас Ираклий к Ефиму подбирается... При последней
мысли Домна чувствует, как она начинает вся холодеть.
Ей уже представлялось, как она останется одна-одине-
шенька в чужой семье с ребенком на руках, как ее бу-
дет донимать свекор-батюшка, как будет поедом есть
свекровь-матушка. Она же и будет кругом виновата:
мужа остудила, вот он и "ушел в скиты, а ты майся с ре-
бенком.
«Ах скорее бы...»
Домна чутко прислушивалась к каждому шороху на
улице и на дворе, и ей несколько_раз казалось, что кто-
то подъехал, что слышны чьи-то осторожные шаги, что
чьи-то руки нащупывают дверную скобу. Но это буше-
вала метель, такая же метель, какая бушевала в ее
собственной душе.
Домна была из беспоповщинского толка, вышла за
поповца Ефима. Очень уж крепко полюбился ей этот
-серьезный не по летам парень. Пришлось для него бро-
сить родную семью, которая проводила ее с проклятия-
ми. Тяжелее горы родительское проклятие... Недолго
порадовалась Домна, хотя и любила мужа без ума.
Ведь других таких людей и на свете не бывает, как
Ефим. Два года бабьего счастья промелькнули незамет-
но, а тут еще появился ребенок. Но и в самую счастли-
вую пору Домна замечала, как Ефим начинал как буд-
то задумываться и все чаще смотрел на нее какими-то
удивленными глазами, точно спрашивал, зачем она
здесь. Этот взгляд давил ее, точно камень.
— Что с тобой, Ефим? — спрашивала она.
— А ничего... так... грех...
— Какой грех?
— О душе своей не думаем — вот и грех. Только те-
шим свою скверную плоть...
—• Какой же грех между мужем и женой?
— Ангелы не знают ни мужей, ни жен-..
По зимам Ефим пропадал иногда на целую неделю
и возвращался домой измученный, больной, со странно
135
горевшими глазами. Домна потом уже узнала, что он
проводил это время у Ираклия на покаянии. Ираклий
скрывался где-то в скитах, в горах, куда к нему и схо-
дились. Он вербовал себе самых лучших овец, и в число
этих лучших попал Ефим. Раз он сказал жене прямо:
— Я скоро уйду в скиты, Домна...
— Тебя Ираклий сманивает?
— Не Ираклий, а совесть. Нъ могу больше терпеть...
— А как же я-то останусь?
— Ступай и ты в скиты...
— Ребенок останется у стариков...
Как ни плакала Домна, как ни умоляла мужа, Ефим
стоял твердо на своем. У молодой бабы совершенно
опустились руки... За что же такая напасть? За что раз-
битая жизнь? А тут еще на руках останется ребенок ху-
же сироты. Для Домны ясно было одно: именно, что
заводчиком всего дела был владыко Ираклий. Да, он
сманил н*е одного Ефима и будет сманивать других. У
Домны явилась страстная жажда мести. Э, пропадать—
так пропадать всем, а владыке Ираклию в первую
голову, как хищному волку в овечьей шкуре. Случай ей
помог привести этот план в исполнение. Батюшка-све-
кор как-то проболтался о сроке, когда владыко Ирак-
лий поедет из скитов на южные уральские заводы и что
остановится у них, как показывал Ефиму. Старик тру-
сил вперед и ворчал.
Домна воспользовалась этим известием по-своему.
Сейчас она лежала и ждала исполнения. И страшно
до смерти, и жаль любимого человека, и грех перед бо-
гом, как говорил давеча сам Ираклий. А самое главное,
стоило только ей сказать одно слово, и владыко Ирак-
лий спасен, но именно этого слова она и не находила в
себе. Ею овладела фатальная решимость: пусть будет,
что будет.
Вьюга продолжала гудеть тысячью звуков. В одно
время кто-то и хохотал, и плакал, и бежал, и подкра-
дывался, и дышал тысячью холодных пастей. Спиридон
Агапыч даже садился на полатях и начинал креститься.
— О господи милосливой!.. — шептал он, прислуши-
ваясь к непогоде.
Наконец он не вытерпел. Прислушавшись, что все
спят, он потихоньку спустился с полатей, надел вал*енки,
полушубок, шапку и вышел. В сенях он прислушался.
Читал Ефим раскольничьим речитативом акафист бого-
родице.
136
— Матушка пресвятая богородица, спаси и сохра-
ни! — помолился старик про себя, осторожно выходя из
сеней на крыльцо.
Двор был крыт наглухо, как строятся в этой полосе
Урала, где лесу достаточно. Он ощупью прошел в ко-
нюшню, где были лошади, и в темноте начал обряжать
старую белоногую кобылу. Лошадь его узнала и любов-
но терлась о его рукав своей угловатой головой. Захо-
мутав ее, он осторожно вывел из конюшни и запряг в
легкие пошевни на высоких копыльях, н.а каких ездят в
горах по глубокому снегу.
«Вот так-то повернее будет, — думал он, стараясь не
шуметь. — Чуть что, сейчас и изловим владыку. Ступай,
ищи ветра в поле... Не впервой ему от никониан спа-
саться».
III
Домна не утерпела и выбежала в сени послушать,
что делает свекор-батюшка. По топтанию лошади она
поняла, в чем деЛо. Старик сильно трусил и готовил на
всякий случай «погоню». Она стояла в сенях босая и не
чувствовала холода. В задней избе продолжалась та
же молитва. Заунывное чтение Ефима нарушалось толь-
ко поправками, которые Ираклий делал наизусть, —он
знал каноны наизусть.
— ...радуйся, многих согрешений прощение... радуй-
ся, любы всяко желание побеждающи...
Был момент, когда Домна готова была броситься в
заднюю избу, пасть в ноги владыке Ираклию и пока-
яться, но послышались шаги батюшки-свекра, и она
убежала в избу. Прилегши на лавку, она опять превра-
тилась в один слух. «Ах, скоро все будет кончено...» Ее
начинала бить лихорадка. Вьюга выла по-прежнему, и
по-прежнему слышались голоса, подкрадывавшиеся ша-
ги и чье-то.жалобное причитание, как причитают по по-
койнике. Заслушавшись вьюги, Домна совсем не заме-
тила, как в избу вошел владыко Ираклий, и чуть не за-
кричала, когда он в темноте пощупал ее руками;
— Вставай... — шептал он. — Час уже приспел...
Она поднялась, чувствуя, как зубы выбивают бара-
банную дробь. Владыко Ираклий положил ей на голову
обе руки, что-то шептал, а потом неожиданно поклонил-
ся в ноги.
— Прости, жено, мою твердость... Они уже близко...
настало время... Не печалуйся, что чрез тебя принимаю
137
узилище и душевньга раны... Иду на великий праздник
неистового гонения... Я все знаю... Слышишь? Это за
мной пришли...
Одновременно раздался сильный стук в ворота и в
окно.
— Уходи скорее... — заговорила Домна. — Батюшка
и лошадь запряг... А я их тут задержу.
— От воли божьей не уйдешь...
В избу вбежал испуганный Спиридон Агапыч и по*
тащил владыку за рукав.
— Не нужно... Куда ты меня тащишь?—упирался
Ираклий.
— Владыко, не погуби ты нас всех... Из-за тебя вся
Семья в разор пойдет...
Это доказательство подействовало. Спиридон Ага*
пыч накинул на Ираклия свою шубу и шапку. Они осто-
рожно вышли на двор и пошли к задним воротам, у ко-
торых чстояла запряженная лошадь.
— Спустись на реку... — шептал хозяин. — А потом
поверни направо... там выпадет тебе куренная дорога...
Спиридон Агапыч торопливо отворил ворота и сразу
попал в руки четверых мужиков.
, — Держи его! — громко крикнул кто-то. — Э какой
здоровущий архирей... Вяжи его, братцы!
— Братцы, да тут два архирея!.. — крикнул другой
голос. — Этот совсем маленький...
— Вяжи и Его на случай! Да ворота отоприте Пал
Митричу... Сразу двух архиреев накрыли.
Через минуту вся передняя изба была занята поня-
тыми и переодетыми стражниками. В переднем углу си-
дел знаменитый становой Пал Митрич, сухой и жи-
листый мужчина с рыжей бородой. Он потирал одно ко-
лено и говорил совершенно равнодушно:
— Ну и погодка... Настоящая волчья ночь. Который
я раз тебя ловлю, владыко Ираклий?
Владыко Ираклий молчал, опустив глаза. Спиридон
Агапыч соверш'енно растерялся. У него тряслись руки и
ноги. За ним стоял Ефим и смотрел на станового спо-
койными строгими глазами.
— Да-да, погодка... — продолжал думать вслух Пал
Митрич. — Хороший хозяин собаку на улицу не выгонит.
Д-да... Ну а ты, сахар, что скажешь? — обратился он к
Спиридону Агапычу.
— Я его совсем не знаю, ваше высокое благородие..*
Это какой-то бродяга попросился переночевать.
138
— Так, так... Ну и погодка. Так ты его счел за бро-
дягу? Отлично... Пожалел, что может замерзнуть? Пре-
восходно... Так и запишем: добрый мужичок Спиридон.
Это издевательство заставило выступить вперед
Ефима. Он тряхнул головой и заявил:
— Отец ничего не знает, Пал Митрич. Прикажите
меня вязать, мое все дело...
Становой равнодушно посмотрел на него своими по-
детски голубыми глазами и, мотнув головой стражнику,
лениво проговорил:
— Завяжите и этого сахара узелком...
В ответ послышались глухие рыдания Домны.
В. Г. Короленко
ГЛУШЬ
(Отрывки из дневника учителя)
I
Да, уж именно глушь!
Я все еще озираюсь и не могу хорошенько сообра-
зить, где и что со мною творится... Лес, славный сосно-
вый бор, сомкнулся стеною, упираясь вплоть в послед-
ние лачуги городишка. Река, вытекающая из-за зеленой
стены, теряется за такой же зеленой шумящей стеною,
огибая волнистую полянку. Жалкие хижины рассыпа-
лись на этой полянке, как бы недоумевая, каким обра-
зом и с какою целью они здесь настроены. Все это серо,
мизерно и как будто пришиблено; все жмется, уходит в
землю.
В одном только месте создание человеческих рук пы-
тается подняться выше дикого леса: в середине полян-
ки, на крутом берегу, над рекой — поднялись стены не-
достроенной церкви.
Поднялись — и стали. Синее небо сквозит в широкие
пролеты, молодые березки с любопытством заглядыва-
ют в окна — туда, где, обстроенные лесами, испачкан-
ные-известкой, стоят высокие колонны, склоняясь друг к
другу сводами, точно гиганты с протянутыми над согну-
той головою руками.
А внизу, точно испуганные этой дерзкой попыткой,
серые дома, кажется, еще ниже уходят в землю, еще
более жмутся и ежатся. Дальше, за растрепанным
мостом, перекинутым через какой-то ржавый овраг, на-
чинаются уже какие-то кротовые кучки, слабо напоми-
нающие человеческие жилища.
140
Трудно было бы сказать по наружному виду, что
этим расползшимся по лесной поляне лачугам было
когда-то присвоено название города...
Да, все здесь как-то странно, все точно пожимает
плечами, недоумевая перед загадкой собственного су-
ществования. Недоумевает старая, сгорбившаяся цер-
ковь, прячась за недоконченные, но уже грандиозные
стены нового храма; обывательские домики, так хорошо
чувствовавшие себя в соседстве деревянной церкви, ди-
вятся, давно не слыша призывного звона ее колокольни,
тогда как от величественных каменных стен все еще
веет холодом и пустотой необитаемого здания. Два хра-
ма— без службы, половина домов — без жителей, мага-
зины— без торговли, в которых лишь по старой привыч-
ке присутствуют торговцы, луща на. досуге кедровые
орехи, — все это — одна иллюстрация недоумения, один
вопросительный знак, без рационального ответа. И в за-
ключение всего, я тоже недоумеваю, зачем я здесь, я —
учитель, тогда как здесь еще вовсе не имзгтся учили-
ща!... Старое сгорело, а новое еще недостроено.
В этом отношении я с моим недостроенным храмом
науки и причт с недостроенной церковью имеем много
общего. Старая церковь грозит падением и потому, хотя
по временам причетник отворяет -ее почерневшую дверь
и священник исполняет в ней некоторые требы, но пуб-
личные воскресные службы не отправляются. Поэтому у
причта очень много свободного времени. Я то и дело ви-
жу седобородого дьячка и причетников отправляющи-
мися по утрам на «рыбную ловитву», а дьякон от скуки
упражняет свою могучую октаву: «Благо-денственное и
мир-|р-ное жи-тие!» — и то и дело льются и стоят в воз-
духе раскаты могучего голоса, наполняя сонную тишь н
отдаваясь эхом дремлющего бора...
Мне так же, как и почтенным духовным особам,
предстоит еще довольно долго то же самое «благоден-
ствие и мир», причем я^ могу, по своему собственному
усмотрению, изобретать себе благопотребные занятия.
Как это ни странно, но оказывается, что и причина
нашего всуе-шатания тоже общая, что мое исполненное
недоумения положение и положение причта зависят от
тех же обстоятельств, которые воздвигли недокончен-
ные стены строящегося храма и задержали их в ожида-
нии завершения. Все мы здесь «числимся» иждивением
и волей умершего почетного гражданина Подковырки«
на, а остаемся без дальнейшего движения по воле его
141
наследников. Что же касается до серого городишка, то
оный является в этом случае просто благодушным сви-
детелем нашего «благоденственного жития» и нашего
всуе-шатания... Не более.
Почетный гражданин Подковыркин родился в одном
из покривившихся домов города, и здешние улицы бы-
ли, так сказать, поприщем его первых жигейских ша-
гов; но только первых. Дальнейшая блистательная
карьера его протекала в разных больших городах, и
лишь отголоски его славы и богатства отдавались в
родных палестинах.
Однако, под конец жизни, Подковыркин посетил ко-
лыбель своего детства и, вероятно, остался доволен при-
емом.
«Н-ну уж можно сказать: сделали старику уваже-
ние», — говорят жители, и, очевидно умиленный этим
«уважением», Подковыркин решился пролить на родной
город полный фиал благодеяний. Во-первых, ввиду вет-
хости престарелой и угрожавшей падением церкви, на
основательную перестройку которой у жителей не хва-
тало собственных средств, Подковыркин задумал воз*
двигнуть храм во славу божию, потомству на удивле-
ние, себе же в вечную память. А так как делать обыкно-
венные дела казалось почетному гражданину незанима-
тельным, то храм был затеян на широкую ногу. Подко-
выркин ассигновал средства, сдал подряды, и, пока
новая церковь строилась, а старая приходила в оконча-
тельную ветхость, сам «строитель», волею божиею, при-
нял кончину, оставив и свои капиталы и свои затеи на-
следникам. Наследники капиталы приняли с удоволь-
ствием, а затеи на первых же порах попробовали пре-
кратить, но так как в духовном завещании пользование
приятной стороной завещаемого дара было обусловле-
но — с непререкаемой точностью — непременным про-
должением богоугодных предприятий, то наследники
скрепя сердце стали помаленьку выводить дальше по-
стройку, заботясь со всевозможным тщанием об эконо-
мии в расходах.
То же с училищем. Прежнее незадолго до смерти
благодетеля сгорело. Жители подумывали о том, что
против воли божией не пойдешь, а воля божия, как
они полагали, вела к тому, что училище—лело излиш-
нее.
Два-три купца, священник с причтом, урядник и
фельдшер — вот представители местной интеллигенцки,
142
в которой, конечно, мне не найти союзников, хотя отно*
сятся они ко мне очень радушно.
— Оч-чень, оч-чень рады, — говорил мне фельдшер,
сотрясая мою руку. — С предшественником вашим мы
провели много приятных минут. Отличный был человек.
А позвольте узнать: водку пьете?
И он уставился в меня с видом серьезно заинтересо-
ванного человека.
— Не пью.
Он покачал головой:
— А-ах молодые люди, молодые люди... Все во г еы,
нынешние» этак. Не пью! Думаете, что это — хорошо, а
хорошего тут и вовсе ничего нету. Вы не смейтесь!
Взгляните" вы на меня: здоров я?.,
Я взглянул на его красное лицо, на толстую фигуру,
распиравшую швы засаленной визитки, и затруднился
ответом.
— Ну вот видите... А ведь мне сорок лет, и из них
двадцать пять лет я пил, и теперь пью, и буду пить...
Да, употребляю! А вы, молодежь, все с крайностя-
ми!.. Предшественник ваш тоже' этак говорил. Ну и
вышло...
— Что же?
— А что же, что сначала не пил вовсе, а потом как
начал, так даже мы испугались. Да! А наконец один
принялся сосать, без компании... Господи боже! Это что
же за мрачное запивойство такое!.. Нет, вот мы, старин-
ный, прежний народ: выпил я, например, для веселья, в
своей компании... к вечеру, смотришь, — свинья сви-
ньей... А наутро с похмелья дрызнул — и опять на весь
день человек! Вот это по-нашему...
Я посетил квартиру моего несчастного предшествен-
ника. Беднягу вынесли отсюда недели три назад. Он
был еще молод, быть может, и он, как я, ехал сюда с
надеждой и с молодыми запросами...
Что же отвечали ему эти угрюмые стены шумящего
соснового бора, эти подслеповатые избушки?
В его комнате я не нашел ничего, что могло бы отве-
тить на мои вопросы в этом отношении. Голые стены,
убогая кровать, запыленный столик и три стула. Только
в одном углу, вдоль стены, жались друг к другу пустые
бутылки разной величины, формы и цвета,.. Все они
пусты, покрыты трехнедельною пылью и своими откры-
тыми горлышками свидетельствуют безмолвно, но тем
143
не менее краоноречиво, что они отдали одинокому бед-
няге, погибавшему среди глухого леса,- все, что он от
них требовал, все, что они могли ему дать!..
III
...Прелестное утро как будто звало из тесной ком-
наты на простор.
Я оделся, захватил полотенце и отправился на реку.
Вода действительно шла на убыль, и^ потому дьячок с
причетником сидели уже на берегу с удочками, при-
стально следя за поплавками. Спускаясь по тропинке с
берега, я догнал священника отца Ферапонта с дьяко-
ном. Они несли свертки с бельем, а у дьякона, кроме то-
го, под мыщкой находился узорный коврик. Мы поздо-
ровались.
— Здравствуйте, здравствуйте, — добродушно при-
ветствовал меня отец Ферапонт, протягивая руку.-— То-
то вижу я — вышли вы из своего жилища. «Должно
быть, — говорю дьякону, — наставник тоже само грядет,
омовения ради». Так и вышло.
Отец Ферапонт, по-видимому очень довольный своей
проницательностью, как-то по-детски добродушно за-
смеялся. Дькон>захохотал своей могучей раскатистой
октавой:
— Д-ействи-тель-но-с... ха-ха-ха! Верно и вышло!..
И он откидывал назад голову, чтобы дать возмож-
ность свободно излетать густым раскатам душившего
его смеха. Я не видел ничего особенно смешного в" рас-
сматриваемом факте и приписал смешливость батюшек
чудному утру, щекотавшему и мои нервы. Я тоже сме-
ялся, глядя на них, и мы весело спустились к реке.
Дьякон раскинул на траве коврик, приглашая и меня
замять на нем место. Затем духовные отцы приступили
медленно и методически к разоблачению.
Отец Ферапонт, трижды перекрестившись, стал тихо
влезать в воду; дьякон, быстро совершив нечто вроде
крестного знамения, бурно повергся в речку и стал пла-
вать, ударяя ногами, фыркая и разводя такое волнение,
что порой казалось, будто это не человек, а кит заплыл
в пустолесские воды и бьется в них, не находя себе вы-
хода. Поплавки рыбарей забились и заплясали на вол-
нах, и сами рыбари в отчаянии замахали руками.
— Н-ну уж отец дьякон станет купаться — всю ры-
бу распугает... Право! Три часа после этого ходит она
144
как ошалелая... И подойдет к наживе, так и то только
глазами уставится, а тронуть не смеет.
— Хе-хе-хе! — смеется отец Ферапонт. — Отец дья-
кон у нас бедовый: в ужас вгонит всякую тварь.
— Го-го-го!.. — грохочет дьякон, по-прежнему бул-
тыхаясь в воде. — Го-го-го! Уж отец Ферапонт и ска-
жет...
И весь причт, собравшийся воедино, благодушно
смеется, каждый по-своему, сообразно темпераменту и
ступени, занимаемой в иерархии: отец Ферапонт ведет
приму, и хотя голос его тихий, но смех его слышится в
общем концерте, потому что седобородый дьяк почти-
тельно сдерживает свой жирный басок, а причетники
смиренно подхихикивают какими-то стыдливыми взвиз-
гами. Один дьякон гогочет так неудержимо и могуче,
что грохот его смеха стоит над рекой и отдается испу-
ганным эхом"берегового бора...
После купания мы нежимся еще некоторое время,
запахнувшись простынями. Отца Ферапонта причетники
бережно вытирают простыней, в которую он завернут
весь, точно спеленатый ребенок, а дьякон при сем слу-
чае испускает своею могучею октавою подходящий к се-
му случаю стих из великопостных песнопений.
И все опять смеются. Благодушие, мир и благоволе-
ние, очевидно, владеют всеми душами в это раннее,
бодрящее и освежающее утро...
— Что это вы, милостивый государь, — обращается
ко мне отец Ферапонт, когда шумное веселье нашего
синклита переходит'в тихую негу, — что это вы не
удостаиваете нас более частыми посещениями?..
— Что вы это, отец Ферапонт! Ведь, кажется, еще
недавно...
— Недавно, недавно! Что за счеты, милостивый го-
сударь, что за счеты! Всегда рады вас видеть, а не не-
давно... да-с... вот, например, хоть бы и ныне.
— С величайшим удовольствием...
— Отлично, очень приятно видеть такую сговорчи-
вость. Вы на нас, на попов, не смотрите. Мало ли что
попы! А у нас, право, и водочка не хуже, чем у людей, и
пульку не без приятности сыграем, и душеусладитель-
ной беседы с образованным человеком не избегаем... Ну
и вы нас не избегайте...
— Помилуйте, отец Ферапонт! С какой же стати?..
— А так я... не к вам, собственно, потому что, при
кратком знакомстве, кроме удовольствия, никакой с ва-
ß «Правила добра»
145
шей стороны неприятности не видел и ценю... А говорю
я это вообще: нынешние образованные молодые люди
на нас неблагосклонным оком взирают...
— Вот хоть бы покойный Иван Иванович, — произ-
нес огец дьякон, надевая рубаху, и при этом имени все
лица как-то вдруг омрачились...
— Д-да! — задумчиво произнес отец Ферапонт. —
Сказано в писании: «Не осуждай!» — и посему скажу
не во осуждение, а в назидание и разумения ради:
в преждевременной кончине юноши сего усматриваю
перст наказующий...
— Наказующий? — переспросил я, крайне заинтере-
сованный слышанным. — За что же это?
Отец Ферапонт покачал головой:
— Нрав имел строптивый и в сношениях с людьми
весьма неудобовыносимый...
— И обуян был духом гордости... — прибавил дья-
кон.
— И духом острословия и насмешки, — присовоку-
пил дьяк.
А причетники вздохнули в один голос:
— Бе суемудр и посрамися...
— В чем же это, позвольте спросить, проявля-
лось?
— Во всем... — меланхолически произнес отец Фера-
понт, неторопливо приступая с помощью причетников к
облачению. — Во всяком его поступке, слове и даже по-
мышлении усматривалось не иное что, как осуждение
ближнего... Погоди! — обратился он к причетнику. —
Прежде исподнее надену... — И затем, вновь обращаясь
ко мне, отец Ферапонт продолжал с сокрушением: —
Вторгался в чужие области, ни даже малого дела не
оставлял без осуждения...
— Извините, отец Ферапонт, я что-то не совсем по-
нимаю.
— А вот потщусь я дать вам разъяснение моих слов.
Жили мы до сего времени смирно и тихо, каждый от-
правляя свойственное ему занятие, как в благоустроен-
ном обществе надлежит: торговец торговал на торжи-
ще, ремесленник труждался, получая от трудов свое
пропитание, а пастыри отправляли все, установленное
церковью, а равно и благочестивыми обычаями предков,
имея, по человечеству, также и свою во всем долю.
Правильно ли?
— Полагаю!.. Что же дальше?
146
— Так, говорю, шло дело смирно и тихо. И все до-
вольны, и в нашем уголке мир и во человецех благово-
ление, потому, что каждый в спокойствии сердца своего
полагает благополучие свое... Не так ли?
— Н-<ну уж отец Ферапонт и говорит! — чистосер-
дечно удивляется отец дьякон. — Истинно как книга!
Помню, раз наскочил на меня у мещанки Табакиной по-
койный учитель по поводу взимания мною некой части
табаку с ее огорода за молитву... Батюшки! невзвидел
я света и уже мнил себя вконец посрамленным. Вдруг
гляжу: огец Ферапонт поспешает на выручку... И как
начал ему от писания приводить... пошел и пошел... Сер-
дце во мне встрепетало: что, мол, не со мной это, греш-
ным, суемудрому-то состязаться, видно... Истинно, отче
Ферапонте! ты заступление мое и сила моя, и на тя еди-
ного уповаю!..
— На бога уповай, диаконе! — простодушно ответил
огец Ферапо<нт и вновь обратился ко мне. — Да-с, так
вот, говорю, с появлением предшественника вашего все
это приняло иной вид. Покрываясь похвальным усерди-
ем к своей обязанности, до просвещения народного от-
носящейся, стал юноша сей и чужую деятельность своей
критике подвергать, с дерзновением свои мнения выра-
жать, и тем всеобщее спокойствие в городишке нашем
возмущая. Обладая к тому же языком острым и в диа-
лектическом искусстве изощренным...
— Н-ну уж и язык был!.. — с каким-то даже ужасом
произнес один из причетников...
— Как бритва, истинно как бритва!..
— И дерзости своей никаких пределов не пола-
гая...
— Да какие пределы! — вознегодовал экспансивный
дьякон. — Кощунствовал даже...
— Ну, ты это, диаконе, не клевещи напрасно, —
остановил дьякова отец Ферапонт, проявляя таким об-
разом присущее ему чувство справедливости и искрен-
него незлобия. — Что правда, то и не грех высказать, а
клеветать, хотя бы и на врага, а наипаче мертвого, — не
подобает...
— Да как же, батюшка, — оправдывался дьякон не-
сколько сконфуженным голосом. — При вас ведь и было
это...
— То-то что было при мне, потому тебя в сем случае
и останавливаю. Кощунствовать он не кощунствовал,
а только прибег к риторической фигуре уподобления,
147
говоря, якобы мы, служители недостойные, действиями
своими жрецам капища Ваалова уподобляемся...
— Ну вот то же самое и выходит! — проворчал все
еще сконфуженный дьякон.
— Нет, не то же самое. И уже в третий раз я тебе
разницу сию выставляю, ты все слова его в превратном
виде излагаешь. А было это, видите ли, — продолжал
отец Ферапонт, обращаясь ко мне, — по тому поводу
сказано, что я с молитвою в поле «закруту», на ниве
хлебной сделанную, развязал. В «закруте» оной народ
наш, действие колдовское усматривая, сам развязывать
таковую не только опасается, но до снятия ее и жать эту
полосу не станет. Предшественник ваш, видя в этом, —
быть может, и справедливо, — не что иное, как только
плод суеверия и невежества, всегда роптал на меня,
якобы за поддерживание таковых суеверий и освяще-
ние их видимостию церковного признавания. Посему и
предлагал мне вопрос: как мне не стыдно? На это я от-
ветствовал дерзновенному юноше, что, по мнению мое-
му, не лучше ли мне это действие с молитвою сове-
ршить, чем допустить то же самое сделать знахарю по-
средством бесовских волхвований?.. Но он аргумента
моего основательным признавать не хотел, называя его
софистическим лжемудрствованием и недостойным ком-
промиссом...
Отец Ферапонт вздохнул. Причетник стал расчесы-
вать ему волосы, а он, наклоняя голову сообразно дви-
жениям гребня, продолжал своим тихим и кротким го-
лосом:
— Да, многократные у нас с ним пререкания выхо-
дили, и, между прочим, такого рода:
«Как, — говорит он мне однажды, — вы, отец Фера-
понт, полагаете? Вот мы с вами поставлены наставника-
ми и просветителями и от трудов народных питаемся.
Должны ли мы в деятельности своей дать какой-либо
отчет?»
«Не только, — отвечаю, — мы, но и все человеки во
всех делах своих, равно как и в помышлениях, ответ на
страшном судилище обязаны дать».
«Вы, — говорит, — мне насчет всех человеков-то не
говорите. То вопрос другой. А вот мы-то с вами как: от-
ветим или не ответим?»
«В сем случае, — отвечаю, — никакого сомнения быть
не может».
«Ну, — говорит, — хорошо. Значит, в этом мы с вами
148
совершенно согласны: когда бы и как бы то ни было, но
оба мы признаем, что обязаны дать отчет в своей де-
ятельности. А посему не мешает заблаговременно поду-
мать, каковы ее результаты: ведут ли они к пользе и ко
благу, увеличивают ли запас благополучия и добра, или
же усилия наши остаются втуне... Вы, например, много
лет трудясь в сей местности, что можете сказать насчет
этого: видите ли вы, что суеверие, невежество, темнота
и злоба людские уменьшаются, заменяясь светом истин-
ного просвещения, или же все остается по-старому?»
А надо вам, милостивый государь, сказать, так как
вы в сем случае являетесь человеком в наших местах
еще новым... надо вам сказать, что действительно тем-
нота суеверия не только в народе здешнем не исчезает,
но, по замечанию моему, народ сей является склонным
к легкому восприятию всякого ложного толкования и
изуверства, духу христианства противного. В этом
смысле я и дал ответ вопрошавшему.
«Так!.. — говорит, улыбаясь с обычною своей язви-
тельностью, — и я с своей стороны могу похвалиться та-
кими же приблизительно успехами. Но в сем случае, —
говорит, — что же мы с вами делаем и что из себя пред-
ставляем?»
Видя в словах его признаки истинного огорчения, из
похвального источника истекающего, я сделал попытку
преподать с своей стороны некоторое утешение, говоря:
«Но ежели мы долг свой, к чему приставлены, с точ-
ностию исполняем, то должны ли мы сами себя сму-
щать и мучить, памятуя, что спокойствие душевное есть
истинное земное благо? Ежели бы, к примеру, оба мы с
вами внезапно были отозваны от юдоли сей и предстали
пред очи судьи всевышнего к спросил он у нас о делах
наших, разве не могли бы мы ответствовать?»
«Очень, — говорит, — интересно, что именно могли бы
мы ответствовать в таковом затруднительном случае?»
«Вы, — говорю, — Иван Иванович, могли бы сказать:
состоя в звании учителя в течение скольких-то лет; тру-
дами своими такое-то количество отроков до познания
искусства книжного довел и письму научил и, соответ-
ственно с установленной программой, грамотниками из
темных невежд соделал. Я же сказал бы так: долгие
годы на поприще приходского священника труждаясь,
столько-то человек окрестил и столько-то напутствовал,
иных же браком сочетал и миром мазал. Кроме же се-
го, неисчетное число раз совершал праздничное и по-
149
вседневное богослужение, в иных случаях с проповедью
к людям обращаясь... И так труждаясь, недаром оба
мы присвоенную нам по званию нашему мзду полу-
чали».
«Вот как это па-вашему? — говорит он, смотря на
меня с великою насмешкою. — Ну а 'если же из моих
грамотников большая часть в течение своей жизни ут-
рачивает самое воспоминание об азбуке, не находя ей
полезного применения, а часть меньшая обращается в
хищников, коим грамота служит удобным орудием для
хищения? А если из крещаемых вами выходит стадо не-
вежественное и темное, среди коего свирепствуют иные,
подобно хищным волкам, и тотчас после исповеди и
святого причастия приступают вновь к беззакониям с
облегченными сердцами? И ежели проповеди ваши,
входя в одно ухо, с великою легкостию немедленно вы-
ходят в другое, не оставляя на пути следования своего, то
есть в головах ваших слушателей, ниже малых послед-
ствий? Так вот, — говорит, — ежели допустить, что
все сие справедливо, неужто и в таковом прискорб-
ном случае совесть ваша осталась бы чиста и спо-
койна?»
«Бессомненно, — ответил я, сохраняя хладнокровие. —
Ибо наше дело — делать то, что на нас возложено,
не мудрствуя о последствиях, но уповая... а поелику
сказано в писании, что не сеятель повинен, ежели семя
падет на почву бесплодную, то и с нас, полагаю, не бу-
дет сие взыскано»...
Говорил я все это с добрым намерением, имея в виду
пролить в душу юноши успокоение, но вышло сие не на
пользу: выслушав меня, покойный распалился страш-
ным гневом и, стукнув кулаком по столу, даже до со-
трясения всей посуды, на нем стоявшей, воскликнул:
«Так будьте же вы презренны с вашим спокойствием!»—
и затем, будучи, к тому же случаю, по печальному
обыкновению последних дней своих, в значительном
подпитии, стал всячески злословить и изрыгать неподоб-
ные словеса... Тогда уже, видя, что он приходит в не-
истовое буйство, принужден я был, силою мышц и при
благожелательной помощи остального причта, вывести
дерзкого из моего жилища...
Кончив рассказ, отец Ферапонт глубоко вздохнул и
стал быстро заканчивать свой туалет.
— Гм, гм! — робко кашлянул один из причетни-
ков. — Полагаю я, имел он ревнивую зависть...
150
Но отец Ферапонт отрицательно мотнул головою и
даже замахал руками:
— Нет! нельзя не сказать про него, что не было в
нем -сребролюбия или духа стяжания... Иной смертный
дух вселился в юную душу, исказив светлое подобие бо-
жие...
Грустный и несколько торжественный тон, с которым
вел свой печальный рассказ благодушный отец Фера-
понт, искренняя грусть и соболезнование, звучавшее в
словах священника, отразились на слушателях. Дьякон
стоял несколько поодаль, наклонив набок свою кудря-
вую и беззаботную голову, и мрачно смотрел в одну
точку. Седобородый дьяк сидел на коврике, обхватив
колени руками и помахивая в раздумье длинною боро-
дою. Причетник стоял рядом с товарищем и ловил каж-
дое слово отца Ферапонта внимательным ухом...
— Какой же это дух, отче? — спросил дьякон.
— Примечал я многократно, что душа юноши, даже
омраченная уже пороком, постоянно пыталась воспа-
рять к высокому. Но враг .самое это стремление обратил
на пагубу... Юноша имел ревность о благе народном,
что есть похвально, но и весьма опасно. Ибо, ревнуя о
таковом благе, мы начинаем пытливым умом дерзновен-
но искушать как состояние низших, так равно свои дей-
ствия по званию нашему... а как ум наш склонен к над-
менности и лжетолкованиям, то, раз ступив на сей путь,
человек легко впадает в критику и недовольство; а за-
сим уже враг, жаждущий непрестанно кого поклотити,
овладевает душою, вселяя — с одной стороны — склон-
ность к отчаянию, с другой же внушая, что каждый че-
ловек сам обязан не повиноваться токмо, но'и мыслить
о том, чему он повинуется... Сей есть горший дух, по
мнению моему, обуявший ныне многие души. Имя же
ему — гордыня!..
Отец Ферапонт, говоривший с искренним чувством,
быть может, продолжал бы еще развивать ту же тему,
если бы неожиданное событие не отвлекло всеобщее
внимание в другую сторону. Какой-то здоровенный
окунь или лещ, давно уже клюнувший наживку с дьяч-
ковой удочки, тщетно пытался, — по-видимому, в тече-
ние довольно-долгого времени, — привлечь к себе вни-
мание рыбарей легким подергиванием поплавка. Убе-
дясь наконец, что занятые разговорами рыбари не обра-
151
щают на него внимания, он с силою дернул лесу; удоч-
ка, воткнутая в землю, упала в воду и, вздрагивая на
поверхности реки, поплыла вдоль берега, описывая при-
чудливые круги. Первый заметил ее дьячок и, схватив-
шись за голову, кинулся к воде. Через минуту весь бе-
рег огласился криками рыбарей. Причетники взвизги-
вали, дьячок отчаянно вопил, и надо всеми звуками
раскатывался могучий бас дьякона...
— Хватай, хватай ее, дьяче! Пониже, пониже, обо-
рвется, того и гляди. Так. ее, так ее, осторожнее... води
ее направо да налево!.. Ого-го-го!..
Мы с отцом Ферапонтом были уже на берегу, когда
громогласное «ура!» дьякона огласило окрестность. Он
стоял по колена в воде и размахивал над головою
большой рыбой, которая билась у него в руках, брыз-
гая и сверкая серебристой чешуей на солнце...
— Суетные люди, — благодушно заметил отец Фера-
понт, — радуются, точно младенцы!
И затем, распрощавшись со мною, отец Ферапонт
задумчиво направился к своему дому. Я тоже пошел к
себе, в противоположную сторону, унося с собой впечат-
ления слышанного.
VI
Прошло около двух месяцев. Жизнь Пустолесья тек-
ла по-прежнему сонно и вяло, и я по-прежнему боролся
со всеми сомнениями; но вот, в течение последней неде-
ли, над Пустолесьем разразилось событие, которое дол-
жно оказать на его судьбу решительное влияние и уже
повлияло не менее решительно на мои намерения.
Расскажу по порядку, но для этого мне придется
вернуться за несколько времени назад, к самому началу
затеянных Подковыркиным «благодеяний».
С первого же приступа к работам город оживился.
Наехали подрядчики, настроили кирпичных сараев; жи-
тели принялись копать глину, обжигать кирпичи, рубить
лес; у всякого, кто умел действовать топором или лопа-
той, в кармане зазвенели деньги, и даже не имеющие
прямого отношения к постройке сапожники и портные
весело застучали молотками, задергали иголками. Что
будет после, когда постройки будут окончены и город
останется с великолепным храмом, но опять без рабо-
ты, — никто не загадывал. Пустолесье жило настоящей
минутой, и всем казалось, что для него настали лучшие
дни. Строящийся храм стал центром всех интересов.
152
Однако Пустолесье давно уже отвыкло от беззавет-
ной надежды, и потому вскоре к его радости стали при-
соединяться сомнения и смутные опасения, вырастав-
шие точно из-под земли и бросавшие тень на будущ-
ность самой постройки, а с ней и города.
Место для нового храма было выбрано рядом с ста-
рой церковью, на холмике, в середине города. Отсюда
храм должен был господствовать над Пустолесьем, и
его макушка была бы видна далеко с реки, поэтому вы-
бор сначала признан был очень удачным. Но вскоре по
городу пронесся тревожный слух, что когда-то давно, и
«допрежние времена», на этом месте похоронены поп с
попадьей...
Что же из этого? Никто не мог сказать определенно,
чтобы строить храм на месте, где «похоронены поп с по-
падьей», запрещалось каноническими правилами; тем
н*е менее слух этот быстро облетел город и смутил обы-
вателей. Дошел он и до Подковыркина, но последний,
наведя справки, махнул рукою.
— Все едино! — сказал он с обычной своей реши-
тельностью, и, вследствие этой резолюции, выбор места
оставлен в прежней силе.
Слухи о попе с попадьей хотя и смолкли, но все же
это обстоятельство осталось в глубине пустолесских сер-
дец, давая место новым сюжетам.
Вслед за этим вопросом выдвинулся другой, перво-
степенной важности вопрос — о «зароке».
Конечно, и нашим обывателям было известно, что
«горшюи лепят не боли», но что касается постройки
больших зданий, в особенности же храмов, то все они,
почти без исключений, были уверены, что это дело от-
части сверхъестественное и не может быть произведено
простым смертным. Человек, который выведет эти гро-
мадные стены, установит колонны, цоколи и куполы; че-
ловек, который камень и древо преобразит в святыню,
рисовался в их воображении чем-то вроде кудесника,
первым делом которого будет — овладеть всеми светлы-
ми и темными силами, населяющими дебри и воды, зем-
лю и воздух.
Согласно этим предрассудкам, приступая к делу, дол-
жно было принести этим силам умилостивительную
жертву. Это и составляло сущность «зарока», который
«кладется» в этих случаях или на того, чьим иждивени-
ем строится храм, или же на причт, или, наконец, на
прихожан.
153
Покойный учитель Иванов много испортил крови и
себе и обывателям, ревностно опровергая этот предрас-
судок, но предрассудок не уступал перед его аргумента-
цией.
— Подумайте, — говорил учитель, — вот вы работа-
ете всякого рода работу: кладете вы в нее зарок или
нет?..
Но обыватель качал головой:
— То другая работа.
Тогда учитель принимался доказывать, что церковь
становится церковью лишь с момента ее освящения, а
до тех пор составляет обыкновенное здание, произведе-
ние человеческого искусства... При этом он ссылался и
на авторитет духовенства; но дьякон приходил в ярость
и кричал:
— Не моги, нечестивец, приравнивать постройку
храма к другому рукомеслу!..
А отец Ферапонт замечал с глубокомыслием и не без
политики:
— Многие суть тайности разных профессий, от глаз
непосвященных сокрытые... Полагаю, однако, что вер-
нейшее средство к достижению успеха — есть молитва.
Таким образом, все усилия Иванова не имели ре-
зультатов, и город с нетерпением ожидал-архитектора,
в лице коего предполагал увидеть брадатого кудесника,
с той особенной печатью, какая налагается общейием с
таинственными силами природы.
Но вместо ожидаемого мага в один прекрасный день
явился в город Аркадий Иванович Кранцшпигель.
Если может быть фигура, самым видом своим прого-
няющая всякое представление о фантастическом и чу-
десном, то именно такова была фигура нового архитек-
тора. Аркадий Иванович был человек еще молодой, но
отсутствие усов и бороды делало его ,на вид еще моло-
же; черты лица его были несколько сухи и жестки, но
выражение это отчасти смягчалось чрезвычайной живо-
стию и наклонностию к веселому смеху. Он был очень
подвижен, прост в обращении и, с первых же дней, су-
мел как-то наполнить своей юркой особой все углы Пу-
столесья. Он бегал, суетился, хохотал, был, казалось, во
всех местах в одно время, всюду разнося с собой самое
прозаическое разочарование. Добавим к этому, что он
носил сиреневые брюки, настолько короткие, что они ед-
154
ва прикрывали немецкие штиблеты, кургузый сюртучок
и шляпу котелком.
— Куда ему!—таков был общий приговор над юр-
ким немцем. — Печи раз1ве галанские ставить!..
Но вскоре Аркадий Иванович доказал, что он не
печник, а именно архитектор. Во время молебна он чин-
но стоял в первом ряду и после торжества закладки
тотчас же принялся за дело, которое закипало в его
умелых руках. Кладка фундамента закончилась быстро,
и затем над землей стали ровно подыматься стены. Ар-
кадий Иванович всюду поспевал, за всем присматривал,
пробовал кирпичи, учил, как их делать, следил за клад-
кой стен, ровнял их отвесом. Пустолесье скоро увидело,
что немец — очень тонкая штука, и не было ни одной
работы, в которой он не мог бы сделать указаний само-
му опытному мастеру.
Тогда общее предубеждение против Аркадия Кранц-
шпигеля дрогнуло, и у него образовалась партия, пове-
рившая в его компетентность.
— А как же насчет попа с попадьей? — обращались
к нему его новые приверженцы.
— Глупости!
— А насчет зароку... сумеешь ли?
— Пустяки одни!— И архитектор заливался безза-
ботным хохотом.
При виде этой непоколебимой уверенности, при зву-
ках этого смеха во многих головах исчезли туманные
представления и предрассудки, и вера в волхвование за-
менялась уверенностью в силу человеческого ума и зна-
ния. Число приверженцев архитектора все возрастало, и
самым ярым из них был учитель Иванов.
— Аркаша!— говорил он, обнимая архитектора. —
Люблю тебя и преклоняюсь перед тобою! Ты — настоя-
щий пионер культуры и одной своей постройкой уничто-
жишь предрассудки, которых я не мог опровергнуть ни-
какими логическими доказательствами!
Но все же были у Аркадия Ивановича и противники,
стоявшие по-прежнему за мнение, что не стоять церкви
на могиле попа с попадьей, в особенности «без зароку»,
да еще воздвигнутой немецкими руками. Самым закля-
тым и непреклонным из них был дряхлый отставной
дьячок Стратилат, служивший некогда, «в допрежние
времена», в старой церкви.
Этот древний старец, с трясущейся головой и стран-
но сверкавшими глазами, считал все вообще затеи Под-
155
ковыркина за личное для себя и старой церкви оскорб-
ление. Когда же за постройку принялся немец, отрицав-
ший все предрассудки и исконные традиции, дед Стра-
тилат пришел в какое-то исступление. Было что-то
странное в этой ненависти, с какой старик относился к
строителю и к выраставшему рядом со старою церковью
новому зданию. Обыватели со страхом передавали, что
по ночам дед Стратилат, до того несколько лет почти не
сходящий с полатей, бродит вокруг старой церкви и
плачет, обнимая ее истлевшие деревянные колонки...
Между тем немец, явно высказывая презрение ко
всякого рода предрассудкам, вооруженный только цир-
кулем и математическими выкладками, выводил кладку
ряд за рядом, и скоро стены нового храма высоко под-
нялись над землей, закрыв старую церковь. Широкие
пролеты сомкнулись, прорезались окна, и гордые строй-
ные очертания зарисовались в синеве н-еба.
Иванов был в восторге, и, по мере того как подыма-
лись гордые стены, число приверженцев архитектора
возрастало, а дьяк Стратилат рисковал остаться в своей
оппозиции совершенно одиноким. Но тут неожиданно
обстоятельства круто изменились.
Подковыркин умер, сраженный «кондрашкой». Ар-
кадий Иванович укатил в город. Наследники, несколько
обманувшиеся в своих ожиданиях насчет наследства,
повели дело построек в Пустолесье на началах возмож-
нейшей экономии.
Для этого, во-первых, они доставили Кранцшпигелю,
посредством своего влияния, место губернского архитек-
тора; этим ходом они достигли цели: устранения Арка-
дия Ивановича от постройки и передачи ее своему под-
рядчику; кроме того, Кранцшпигелю, в качестве офици-
ального архитектора, предстояло принять постройку и
дать отзыв об ее безопасности...
Я застал постройку уже во втором периоде.
Однажды я проходил мимо кирпичных сараев и уви-
дел телеги, в которые накладывали кирпич. Я подошел
к ним. Взяв в руки два куска, я ударил их один о дру-
гой. Кирпич рассыпался, точно комок песку.
— Что же вы это делаете? — спрашиваю я у одного
из мелких подрядчиков-обывателей. — Разве такой кир-
пич годится? Как бы худо не вышло?
156
— Худо? — почесывается поставщик. — НУ» м£жду
прочим сказать, чему и быть хорошему?.. Неужто мы
эфтот кирпич хвалим? Невозможно хвалить, потому
кирпич негод...
— Как же вы решаетесь сдавать его?
— А как же, ежели цена ему не настоящая... Ну?..
Он действительно называет цену совсем невероят«
ную и вздыхает.
— Все в воле божией... Захочет господь, и эфтот ни-
чего—выстоит! Ну а как ежели божие попущение, тут,
брат, хоть какой ставь...
— Ту-ут уж шабаш!.. — прибавляют рабочие, прини-
маясь опять накладывать «негод» в телегу... — Потому
что все одно ей не выстоять будет, церкви то есть...
Теперь Пустолесье окончательно махнуло рукой на
свою постройку, н'е ожидая, чтобы какое-либо важное
дело могло обойтись в нем благополучно. Призраки по-
па с попадьей, «зароки» и волхвования вновь воцарились
в пустолесских умах с прежнею силой, и я, как некогда
покойный Иванов, испытывал в борьбе с ними все бес-
силие логической аргументации.
Как бы то ни было, все же постройку привели к кон-
цу, поставили из негодного кирпича внутренние колон-
ны и своды, вывели купола, водрузили кресты, и недели
полторы назад здание было освящено снаружи. К тор-
жественному дню приехал в Пустолесье один из на-
следников, а с ним и Аркаша. Последний — с вицмунди-
ром, как будто облекся в солидность, меньше смеялся и
держался не без важности. Осмотрев вместе с наслед-
ником здание, архитектор, стоя на лесах, что-то говорил
с большим жаром и сильно жестикулировал.
Освятили, составили протокол осмотра; Аркадий
Иванович, хотя и с большим неудовольствием, подмах-
нул на бумаге свою фамилию, и затем оба уехали.
Стояла осень. Началось ненастье. Несколько дней
моросил, точно сквозь сито, частый дождик. Новый
храм потемнел, намок, как будто насупился. Жители
смотрели на него с каким-то страхом; все передавали,
что в вечер Ильина дня торговки видели на стене какую-
то странную фигуру, махавшую руками и что-то показы-
вавшую по направлению к востоку. Хотя впоследствии
Толстопятов уверял, что это был дед Стратилат, но
большинство предпочитало видеть в этой фигуре нечто
сверхъестественное. Говорили, будто фигура предвеща-
ла, что храм падет на восток; передавали друг другу
157
шепотам, что восточная стена пошатнулась, а в север-
ной обнаружились трещины. В темные ненастные вече-
ра, когда город смолкал, когда купола храма тонули,
казалось, в низко нависших тучах, можно было явствен-
но слышать, как отрывалась намокшая штукатурка и,
шурша, падала вниз, подымая в пустом зданий шорох
и грохот...
VII
Наконец наступила катастрофа.
Я спал, но сон был как-то странно тревожен. Мне
снился пожар; грохот горящих зданий смешивался с
треском пламени и криками бегущих людей. Я чувство-
вал, что это только сновидение, и — не мог проснуться...
Но вот резкий стук в окно помог мне освободиться от
кошмара. Я вскочил на ноги.
В первую минуту действительность показалась мне
лишь продолжением сна. Я лег с вечера под шум до-
ждя, который лился во тьме осеннего ненастья; теперь
же со двора врывался в мою комнату какой-то стран-
ный свет, и за окном я слышал действительно топот бе-
гущих людей и тревожные крики.
Еще минута — и я совершенно очнулся. Пожара,
очевидно, не было. Было утро. Тучи разошлись, на небо
всплыла луна, и ее меркнущие лучи придавали этот
странный отблеск лучам рассвета.
У моего окна стояла какая-то странная фигура, в ко-
торой я не сразу узнал отставного дьячка Стратилата.
Дед наклонился к окну и резко стучал своим посохом в
раму.
Не вполне отдавая себе отчет в том, что случилось, я
быстро оделся и выбежал на улицу. Разорванные
мглистые облака, гонимые довольно сильным ветром,
пробегали торопливыми тенями над картиной необычно-
го в этот ранний час движения на улицах встревожен-
ного города.
Стратилат стоял без шапки, с развевавшимися по
ветру жидкими седыми волосами; его фигура, казалось,
выросла; глаза сверкали злою радостью. Взглянув на
него, я понял, с какой вестью пришел сюда старый фи-
лин, и, выбежав из переулка, посмотрел в направлений
к церкви...
На холмиюе, на том месте, где глаз привык встре-
чять стройный силуэт нового храма, что-то было как
будто скомкано, смято. Стояли растрескавшиеся'и поко*
158
сившиеся стены, но ни главного, ни боковых куполов не
было. Вместо них, темная и мрачная, рисовалась из-за
развалин деревянная колокольня старой церкви, и над
всей картиной стояла пронизанная лучами луны и тихо
клубившаяся пыль, поднятая падением рухнувшей за
несколько минут перед тем громады.
Заключение
С тех пор прошло уже три дня, но Пустолесье все
еще не вошло в колею, все еще походит на город, раз-
громленный неприятелем. Все обычные занятия оставле-
ны, жители толпятся вокруг развалин, передают друг
другу подробности катастрофы, обсуждают событие со
всех возможных точек зрения. Хотя все предчувствовали
заранее то, что случилось, но теперь, когда факт совер-
шился, пессимизм Пустолесья на нем не останавлива-
ется и идет далее: все полагают, что из этого факта
должны вытекать еще какие-то грозные для Пустолесья
последствия. Все лица как-то торжественно встревоже-
ны, вблизи упавшего здания говорят не иначе, как ше-
потом, как будто у только что остывшего трупа.
Моя школа тоже вся разбежалась, и я хожу к толпе
под гнетом грустного сознания своей бесполезности л
бессилия помочь горю Пустолесья. Я прислушиваюсь к
толкам и опасениям, к робким проблескам надежды и
мрачным ожиданиям — и с горечью вижу, что все это
идет мимо меня, мимо хотя бы малейшего моего влия-
ния и воздействия.
Вчера под вечер, достаточно измученный всем ви-
денным и слышанным, я сел на откосе берега, желая
уединиться. На землю спускался прохладный и ясный
вечер; внизу струилась река, отражавшая синее холод-
ное небо; вверху загорались звезды; говор людей зале-
тал сюда лишь смешанным, неясным рокотом... Голова
у меня работала с лихорадочным возбуждением...
Вот, думалось мне, я, профессиональный, так ска-
зать, представитель в Пустолесье трезвой и рациональ-
ной мысли, ввиду разразившейся катастрофы, стою в
полном бессилии дать свое объяснение факту, пошатнуть
хоть отчасти связанный с ним предрассудок... Для дан-
ного случая причина казалась мне совершенно ясной.
Когда Аркаша делал свое дело и с каждым кирпичом,
который он клал умелой рукой, внушал доверие к этому
делу, тогда предрассудок шатался и готов был совер-
159
шенно уступить перед силой рационального знания; ес-
ли бы Аркаша довел это дело до конца, тогда осталось
бы только его комментировать и вывести из него логи-
ческие последствия; прописные сенгенции из «книжек
для чтения» получили бы подтверждение для всех, оче-
видное, были бы налицо, стали бы плотью; и мне оста-
валось бы только вывести из факта непосредственные
заключения. Недаром Иванов приклонялся перед Арка-
шей, как перед пионером культуры! Но вот Аркаша по-
стыдно изменил своей миссии; его дело рухнуло, и с
ним рухнул базис для скромного завоевания в пустолес-
ских умах в пользу рациональной мысли. Храм упал—
и факт обратился против меня; он говорит в пользу
древнего Стратилата, и умы, подавленные кажущейся
очевидностью, закрыты для моих отвлеченных доказа-
тельств...
Когда я поднялся на берег, площадь опустела. В од-
ном только месте, около старой церкви, толпилась кучка
людей. При лунном свете я разглядел в середине ее от-
ставного дьячка Стратилата. Он говорил о чем-то воз-
бужденно и громко, старчески шамкая и сильно жести-
кулируя. Окружающие слушали в молчании.
— Вот она — церковь-то!— выкрикивал дед, обни-
мая одной рукой деревянную колонку паперти. —
Сколько лет простояла, родимая... Потому, в наше вре-
мя с верой храмы-то строили да с обычаем, а ноне,
вишь, и каменный храм не стоит... Оскудел верой на-
род— вот причина!
Я хотел было пройти мимо, как вдруг до меня донес-
ся из этой кучки грудной тенор Путаного, спокойно
возразившего на речь исступленного деда:
— Ну, не болтай, дед, пустого! Кирпич был плохой,
оттого и упала она...
Старик даже взвизгнул:
— Кирпи-ич?! Нет, врешь ты! Что такое кирпич?..
Пустое дело. Не говори, не говори ты! Верой храмы-то
зиждутся, а в кирпиче — причины нету!
В густо сомкнувшейся кучке раздался ропот одобре-
ния. Голос Стратилата зазвучал громче:
— Да, нет нам веры! Антихристовы времена подо-
шли!.. Вот онамедиись, слышал я, учитель ребятам чи-
тал: умерших из гробов в мир принимают (я действи-
тельно читал о случае мнимой смерти). Нет, в допреж«
160
нее время... Сам вот я с отцом с Иваном, покойником,
царствие небесное...
Дед смолк. Казалось, он намекнул на какое-то собы-
тие, смутно известное Пустолесью, и в кучке людей
воцарилось напряженное молчание. Дед между тем
опустил голову и, взобравшись на паперть, сел на верх-
нюю ступеньку.
— Скажи-ко, дедушка, скажи! Что же вы-то... с по-
пом с Иваном? — робким вопросом прозвучал детский
голос.
Дед поднял голову. Освещенные луной глаза гляде-
ли тускло, но вдруг взгляд его упал на меня, так как я
в это время подошел к паперти, и в нем сверкнуло что-
то-жестокое и враждебное.
— Слушайте, слушайте, детки!.. Расскажу вам в на-
зидание... Потому что вины моей нету... Каялся я на ду-
ху отцу Ивану... Нету греха моего... Правильно, пра-
вильно я говорю!..
Дед стукнул палкой в деревянную ступеньку.
Но тут, казалось, возбуждение старика упало, и
когда на повторенные вопросы он начал свой рассказ,
то сначала язык его заплетался и лоб был сморщен от
усилия старческой мысли.
— Слушайте, детки!.. Давно это было, померла у ме-
ня в ту пору приемная дочь Ариша, по семнадцатому
году...
Голова деда опустилась на грудь. Казалось, он за-
снул, но через несколько секунд заговорил опять:
— Ну померла... Поплакали мы с дьячихой, обряди-
ли, отпели, поставили в церковь... Назавтра, значит, хо-
ронить нам ее... Хорошо!.. Только вечером занадобилось
мне в ризницу пройти. Пошел я туда, сделал что надо,
возвращаюсь назад... Глядь! С нами крестная сила:
Аришино-то место пустое стоит... Свечи горят кругом,
гробик открытый... а ее, Ариши то есть, покойницы, —
нету!.. Испугался я насмерть, сотворил крестное знаме-
ние, да сейчас же из церкви!... Двери за собою захлоп-
нул — к попу!..
Прибегаю к попу, бужу: «Вставай, отче Иоанне!..
Беда!» Выбежал поп ко мне; рассказал я ему, какая бе-
да случилась: умершего тела нету; видно, говорю, де-
ло-то нечисто... Побледнел поп у меня, как холстина.
«Дохни, — говорит, — на меня!» Дохнул я. Видит поп,
что винного духу не слышно... «Плохо, — говорит, — обо-
значает это: смерть всему причту. Мы ее отпели, могилу
161
сготовили. Теперь нам в могилу... в могилу, — говорит, —
в ейную ложиться...»
Заплакал поп у меня слезами горючими, потому что
детей у попа было много, сиротами должны оставать-
ся... взяла и меня на Аришу на мою злоба! Померла,
так уж померла — божья воля!.. А она, видишь, ведьма,
и в гробу не лежит... «Молчи, — говорю, — отче...»
Взял я ключ в руки... в три фунта ключ был, тяже-
лый, и пошел опять в церковь. Перекрестился, гля,жу:
все верно, не привиделось мне; пусто... свечи коптят, на-
горели; божий лики смотрят со стен, а покойницы нету...
Взял я свечку одну и пошел с нею на паперть. Гля-
жу: под лестницей-то, под лестницей... сидит она, блед-
ная... уставилась на меня... Господи боже!
Старик вдруг схватился за грудь руками, нагнулся и
громко заплакал...
— Ну-у? — с усилием вырвалось из чьей-то груди.
— Стал я супротив ее, стал да и говорю: «Ты это по-
что же встала?.. Господь тебе смерть послал, а ты...»
И... и ключом ее... в темя...
Крик ужаса, вырвавшийся из толпы, замер под на-
весом дряхлой церкви, свидетельницы страшного изу-
верства, и в ту же минуту Путаный очутился около де-
да и схватил его за руку.
— Молчи, дед, молчи!.. — заговорил он .голосом,
сдавленным от глубокого волнения. — Убивец ты! Не ве-
ра это, не вера, а убивство!..
Дед выдернул руку и, с силой оттолкнув молодого
мещанина, выпрямился, сверкая безумно горевшими
глазами...
В толпе поднялся смущенный ропот и говор...
А. И. Куприн
МИРНОЕ ЖИТИЕ
Сдвинув на нос старинные большие очки в серебря-
ной оправе, наклонив набок голову, оттопырив бритые
губы и многозначительно двигая вверх и вниз косматы-
ми, сердитыми старческими бровями, Иван Вианорыч
Наседкин писал письмо попечителю учебного округа.
Почерк у него был круглый, без нажимов, красивый и
равнодушный, — такой, каким пишут военные писари.
Буквы сцеплялись одна с другой в слова, точно пра-
вильные звенья цепочек разной длины.
«Как человек, некогда близко стоявший к великому,
ответственному перед престолом и отечеством делу вос-
питания и образования русского юношества и беспороч-
но прослуживший на сем, можно смело выразиться,
священном поприще 35 лет, я, хотя и не открываю свое-
го настоящего имени, подписываюсь лишь скромным на-
званием «Здравомыслящий», но считаю нравственным
своим долгом довести до сведения Вашего превосходи-
тельства об одном из смотрителей многочисл'енных
учебных заведений, вверенных Вашему мудрому и глу-
бокоопытному попечению. Я говорю о штатном смотри-
теле Вырвинского четырехклассного городского учили-
ща, коллежском асессоре Опимахове, причем почтитель-
нейше осмеливаюсь задать себе вопрос: совместимым
ли с высоким призванием педагога и с доверием, оказы-
ваемым ему начальством и обществом, является поведе-
ние лица, проживающего бесстыдно, в явной для всего
города и противной существующим законам любовной
163
связи с особой женского пола, числящейся, по виду на
жительство, девицей, которая к тому же в городе нико-
му не известна, не посещает храмов божиих и, точно
глумясь над христианскими чувствами публики, ходит
по улице с папиросами и с короткими, как бы у дияко-
на, волосами? Во-вторых: ...»
Поставив аккуратное двоеточие, Иван Вианорыч бе-
режно положил перо на край хрустальной чернильницы
и откинулся на спинку стула. Глаза его, ласково глядя
поверх очков, переходили от окон с тюлевыми зана-
весками к угловому образу, мирно освещенному розо-
вой лампадкой, оттуда на старенькую, купленную по
случаю, но прочную мебель зеленого репса, потом на
блестящий восковым глянцем пол и на мохнатый, сши-
тый из пестрых кусочков ковер, работы самого Ивана
Вианорыча. Сколько уж раз случалось с Наседкиным,
что внезапно, среди делового разговора, или очнувшись
от задумчивости, или оторвавшись от письма, он испы-
тывал тихую обновленную радость. Как будто бы он на
некоторое время совсем забыл, а тут вдруг взял да и
вспомнил — про свою честную, всеми уважаемую, свет-
лую, опрятную старость, про собственный домик с фли-
гелем для жильцов, сколоченный тридцатью пятью го-
дами свирепой экономии, про выслуженную полную
пенсию, про кругленькие пять тысяч, отданные в верные
руки, под вторую закладную, и про другие пять тысяч,
лежащие пока что в банке, — наконец, про все те удоб-
ства и баловства, которые он мог бы себе позволить, но
никогда не позволит из благоразумия. И теперь, вновь
найдя в себе эти счастливые мысли, старик мечтательно
и добродушно улыбался бритым, морщинистым, начи-
навшим западать ртом.
В кабинетике пахло геранями, мятным курением и
чуть-чуть нафталином. На правом окне висела клетка с
канарейкой. Когда Иван ВианорЫч устремил на нее за-
туманенный, видящий и невидящий взгляд, птичка сует-
ливо запрыгала по жердочкам, стуча лапками. Насед-
кин нежно и протяжно свистнул. Канарейка завертела
хорошенькой хохлатой головкой, наклоняя ее вниз и на-
бок, и пискнула вопросительно:
— Пи-и?
— -Ах ты... пискунья! — сказал лукаво Иван Виано-
рыч и, вздохнув, опять взялся за перо.
«Во-вторых, — писал он, тихонько шепча слова, —тот
же Опимахов позволяет себе пренебрегать положения'
164
ми некоторых циркуляров Министерства народного про-
свещения и иными правительственными указаниями, по-
буждая и сам первый подавая пример подведомствен-
ным ему молодым учителям якобы к расширению про-
граммы (sic!), а на самом деле — к возбуждению в
доверчивых умах юношей превратных и гибельных
идей, клонящихся к разрушению добрых нравов, к воз-
буждению политических страстей, к низвержению ав-
торитета власти и, в сущности, к самому гнилому и по-
шлому социализму. Так, вышеназванный коллежский
асессор Мирон Степанович Опимахов находит нужным
читать, ученикам лекции (это слово Наседкин дважды
густо подчеркнул, язвительно скривив рот набок) о про-
исхождении человека от микроскопического моллюска,
а учитель географии Сидорчук, неизвестно для чего, со-
общает им свои извращенные личным невежеством по-
знания о статистике и политической экономии. После
этого неудивительно, что просвещаемые подобными от-
личными педагогами ученики четырехклассного город-
ского Вырвинского училища отличаются буйным нравом
и развращенными действиями. Так, напр., на днях у о.
Михаила Трабукина, протоиерея местного собора, всеми
чтимого пастыря, человека более чем святой жизни, бы-
ли камнями выбиты 2 стекла в оранжерее. При встрече
со старшими, почтенными в городе лицами, даже и
имевшими высокую честь принадлежать 35 лет к учеб-
ному ведомству, не снимают головных уборов, а, наобо-
рот, глядя в глаза, нагло смеются, и многое, очень мно-
гое другое, что готов подробно описать Вашему превос-
ходительству (NB: равно как и о нравах, процветающих
и в других учебных заведениях), если последует мило-
стивый ответ на сие письмо в местное почтовое отделе-
ние, до востребования, предъявителю кред. бил. 3-х-руб-
левого достоинства за № 070911.
Имею честь быть Вашего превосходительства всепо-
корнейшим слугою.
Здравомыслящий».
Наседкин поставил последнюю точку и сказал
вслух:
— Так-то-с, господин Опимахов!
Он встал, хотел было долго и сладко потянуться
уставшим телом, но вспомнил, что в пост грех это делать,
и сдержался. Быстро потерев рукой об руку, точно
при умыванье, он опять присел к столу и развернул вет-
165
хую записную книжку с побуревшими от частого упот-
ребления нижними концами страниц. Вслед за запися-
ми крахмального белья, адресами и днями именин, за
графами прихода и расхода шли заметки для памяти,
написанные бегло, с сокращениями в словах, но все тем
же прекрасным писарским почерком.
«Кузяев намекал, что у городского казначея рас-
трата. Проверить и сообщ. в казенную пал. NB. Гово-
рят, Куз. корреспондирует в какую-то газету!! Уз-
нать».
«Священник с Б. Мельники, Златодеев (о. Нико-
дим), на святки упился. Танцевал и потерял крест. До-
вести до свед. Его преосв. Исполнено. Вызван для объ*
ясн. 21 февр.».
«Не забыть о Серг. Платоныче. С нянькой».
«Учитель Опимахов. Сожительство. Лекции и пр. Си-
дорчук. Непочтение. Попеч. уч. округа».
Дойдя до этой заметки, Иван Вианорыч обмакнул
перо и приписал сбоку: «Сообщено».
В эту книжку были занесены все скандалы, все лю-
бовные интрижки, все сплетни и слухи маленького, сон-
ного, мещанского городишки; здесь кратко упоминалось
о господах и о прислуге, о чиновниках, купцах, офице-
рах и священниках, о преступлениях по службе, о том,
кто за кем ухаживает (с приблизительным указанием ча-
сов свиданий), о неосторожных словах, сказанных в
клубе, о пьянстве, карточной игре, наконец, даже о сто-
имости юбок у тех дам, мужья или любовники которых
жили выше средств.
Иван Вианорыч быстро пробегал глазами эти замет-
ки, схватывая их знакомое содержание по одному сло-
ву, иногда по какому-нибудь таинственному крючку, по-
ставленному сбоку.
— До всех доберемся, до всех, мои миленькие, —
кривя губы, шептал он вслух по старческой привычке. —
Семинарист Элладов... Вы, пожалуй-, подождите, госпо-
дин либеральный семинарист. Драка у Харченко, Штур-
мер передернул. Ну, это еще рано. Но вы не беспокой-
тесь, придет и- ваша очередь. Для всех придет правосу-
дие, для все-ех!.. Вы думаете как: нашкодил и в кусты?
Не-ет, драгоценные, есть над вашими безобразиями
зоркие глаза, они, брат, все видят... Землемерша... Ага!
Это самое. Пожалуйте-ка на свет божий, прекрасная,
но легкомысленная землемерша.
Наверху страницы стояли две строчки:
166
«Землемерша (Зоя Никит.) и шт.-кап. Беренгович.
Землемер — тюфяк. Лучше сообщить капитанше».
Иван Вианорыч придвинулся поближе к столу, по-
правил очки, торопливо запахнул свой ватный халатик с
желтыми разводами в виде вопросительных знаков и
принялся за новое письмо. Он писал прямо начисто, по-
чти не обдумывая фраз. От долгой практики у него вы-
работался особый стиль анонимных писем или, вернее,
несколько разных стилей, так как обращение к началь-
ствующим лицам требовало одних оборотов речи, к об-
манутым мужьям — других, на купцов действовал слог
высокий и витиеватый, а духовным особам были необхо-
димы цитаты из творений отцов церкви.
«Милостивая государыня!
Мадам Беренгович!
Не имея отличного удовольствия знать Вас близко,
боюсь, что сочтете мое письмо к Вам за невежество. Но
долг порядочности и человеколюбия повелевает мне
скорее нарушить правила приличия, нежели молчать о
том, что стало уже давно смехотворной сказкой города,
но о чем Вы, как и всякая обманутая жертва, узнаете —
увы! — последняя. Да, несчастная! Муж твой, не-
достойный своего высокого звания защитника Оте-
чества, обманывает тебя самым наглым и бессердечным
образом с той, которую ты отогрела на своей груди, по-
добно крестьянину в известной басне великого Кры-
лова!!!
Советую Вам узнать стороной, когда именно собе-
рется в уезд некий хорошо знакомый Вам землемер, и в
тот же вечер, так часов около 9-ти, нанесите прелестной
Зое визит, чем, конечно, доставите ей весьма приятный
сюрприз, который будет тем приятнее, чем он будет не-
ожиданнее. Ручаюсь — ничто не помешает вам: супруга
Вашего, господина штабс-капитана, в этот вечер навер-
но не будет дома (его отзовут в полк по делам службы
или, скажем,1 к больному товарищу). А для того чтобы
еще больше обрадовать обольстительнейшую Зою, ре-
комендую Вам пройти не через парадный ход, а
через кухню, и как можно быстрее. Если Вы встретите
на кухне горничную—- помните, что ее зовут Ари-
шей и что рубль вообще производит магическое дей-
ствие».
167
Низкий, одинокий удар колокола тяжелой волной
задрожал в воздухе, густо и широко влившись в комна-
ту. Иван Вианорыч привстал, перекрестился, сурово
прикрыв на секунду глаза, но тотчас же сел и продол-
жал писать, несколько торопливее, чем раньше:
«К самому г. землемеру я бы Вам посоветовал луч-
ше не обращаться. Кажется, этому индивидую реши-
тельно безразлично, что его супруга, подобно древней
Мессалине, прославилась не только на весь уезд, но и
на всю губернию своим поведением. Вас же я знаю за
даму с твердыми и честными правилами, которые во
всяком случае не дозволят Вам хладнокровно перено-
сить свой позор. Простите, что по некоторым причинам
не открываю своего имени, а остаюсь глубоко сострада-
ющий вашему горю —
Доброжелатель».
В полуоткрытую дверь просунулся сначала голый
костлявый локоть, а потом и голова старой кухарки.
— Барин, к ефимонам ! звонют...
— Слышу, Фекла, не глухой, — отозвался Наседкин,
поспешно заклеивая конверт. — Дай мне старый сюртук
и приготовь шубу.
— Шубу скунсовую?
— Нет, ту, другую, с капюшоном.
Прежде чем выйти из дому, Наседкин, по обыкнове-
нию, помолился на свой образ.
— Боже, милостив буди мне, грешному! — шептал
он, умильно покачивая склоненной набок головой и
крепко надавливая пальцами на лоб, на живот и пл*ечи.
И в то же время мысленно, по давней привычке делать
все не торопясь и сознательно, он напоминал самому
себе:
— Письма лежат в шубе, в боковом кармане. Не за-
быть про почтовый ящик.
Над городом плыл грустный, тягучий великопостный
звон. «Банн... банн...» — печально и важно, густым го-
лосом, с большими промежутками, выпевал огромный со-
борный колокол, и после каждого удара долго разлива-
лись и таяли в воздухе упругие трепещущие волны. Ему
1 Ефимоны — вечерняя церковная служба в великий пост.
168
отзывались другие колокольни: сипло, точно простужен-
ный архиерейский -бас, вякал надтреснутый колокол у
Никиты Мученика; глухим, коротким, беззвучным ры-
данием отвечали с Николы на Выселках, а в женском
монастыре за речкой знаменитый «серебряный» коло-
кол стонал и плакался высокой, чистой, певучей нотой.
Был конец зимы. Санный путь испортился. Широкая
улица, вся исполосованная мокрыми темными колеями,
из белой стала грязно-желтой. В глубоких ухабах, про-
битых ломовыми, стояла вода, а в палисадничке, перед
домом Наседкина, высокий сугроб снега осел, обрыхлел,
сделался ноздреватым и покрылся сверху серым нале-
том. Заборы размякли от сырости.
В городскому саду, на деревьях — там, где среди го-
лых верхушек торчали пустые гнезда, без умолку кри-
чали и гомозились галки. Они отлетали и тотчас же
возвращались, качались на тонких ветках, неуклюже
взмахивая крыльями, или черными тяжелыми комками
падали сверху вниз. И все это — и птичья суета, и рых-
лый снег, и печальный, задумчивый перезвон колоколов,
и запах оттаивающей земли — все говорило о близости
весны, все было полно грустного и сладостного, необъ-
яснимого весеннего очарования.
Иван Вианорыч степенно двигался- по деревянному
тротуару, часто и внушительно постукивая большими
кожаными калошами. На Дворянской его обогнал де-
сяток гимназистов разного возраста. Они шли парами,
громко смеясь и сталкивая друг друга с помоста в снег.
Сзади ша?ал долговязый молодой учитель в синих оч-
ках, с козлиной черной бородкой; в зубах у него была
папироса. Проходя мимо Наседкина, учитель поглядел
ему прямо в лицо тем открытым дружеским взглядом,
которым так славно смотрят весной очень молодые
люди.
«И это называется идти в храм, да еще в такие дни!—
с горечью и укоризной подумал Иван Вианорыч. — И
это учитель, педагог! Развращенный вид, папироса во
рту! Кажется, его фамилия Добросердов?.. Нечего ска-
зать, хорош... Буду иметь его в виду, на всякий случай».
По широким ступеням соборной лестницы тихо
подымались темные фигуры мужчин и женщин. Не было
обычной около церквей суматохи и нетерпеливого раз-
дражения. Люди шли робко, точно утомленные, придав-
ленные своими грехами, уступая друг другу дорогу,
сторонясь и выжидая очереди.
169
Собор внутри был полон таинственной, тяжелой
тьмы, благодаря которой стрельчатые узкие окна каза-
лись синими, а купол уходил бесконечно в вышину.
Пять-шесть свечей горело перед иконами алтаря, не
освещая черных старинных ликов и лишь чуть поблес-
кивая на ризах и на острых концах золотых сияний.
Пахло ладаном, свечной гарью и еще той особенной
холодной, подвальной сыростью древнего храма, кото-
рая всегда напоминает о смерти.
Народу было много, но тесноты не чувствовалось.
Говорили шепотом и точно с боязнью, кашляли осторож-
но, и каждый звук гулко и широко отдавался под
огромными каменными сводами. На левом клиросе мо-
лодой лабазник Бардыгин читал часы громким и таким
ненатуральным, задавленным голосом, как будто-в гор-
ле у него застряла корка черного хлеба. Щ'еголяя
мастерством быстрого чтения, он выкрикивал одним ду-
хом столько текста, сколько мог, причем сливал все сло-
ва, целые предложения, даже новые строчки в одно
длинное, в сотню слоюв, н'епонятное слово. Изредка он
останавливался на секунду, чтобы набрать в грудь воз-
духа, и тогда начальное слово следующей фразы он
произносил с большой растяжкой, театрально удваивая
согласные звуки, и лишь после этого, точно приобретая
необходимый ему размах, с разбегу сыпал частой дро-
бью непонятных звуков. «Ак-Кискимен, обитаяй в тай-
ных...», «Ик-кам-мень его прибежище заяцам тра-та-та-
та...»— вырывалось отдельными восклицаниями.
Иван Вианорыч подошел к свечному прилавку. Цер-
ковный староста — благообразный тучный старик, весь
точно серебряный от чисто вымытых, картинно расче-
санных седин, — звякал среди напряженной тишины ме-
дяками, укладывая их в стопочки.
— Михал Михалычу! — сказал Наседкин, протяги-
вая через прилавок руку.
— А! Иван Вианорыч! — сдержанным ласковым
баском ответил староста. —»Все ли в добром здоровьеч-
юе? А мне, того, как его... надо с вами поговорить о чем-
то, — прибавил он, понижая голос и заслоняясь ладонью
от свечи, чтобы лучше разглядеть из темноты лицо На-
седкина. — Ты, отец, подожди меня малость после ефи-
монов... Ладно?
— Отчего ж... Я подожду.
Степенно шаркая калошами по плитяному полу!
Иван Вианорыч пробрался на свое обычное место за
170
правым клиросом, у образа всех святителей, которое он,
по праву давности и почета, занимал уже девятый год.
Там стоял, сложив руки на животе и тяжело вздыхая,
рослый бородатый мужик в белом дубленом тулупе,
пахнувшем бараном и терпкой кислятиной. Со строгим
видом, пожевав губами, Иван Вианорыч брезгливо тро-
нул его за рукав.
— Ты что же это, любезный, распространился? Ви-
дишь — чужое место, а лезешь, — сказал он сурово.
Мужик низко поклонился и с покорной суетливостью
затоптался в сторону.
— Прости, батюшка, прости Христа ради.
_— Бог простит, — сухо ответил старик.
На клиросе задвигался желтый огонек свечки, от
него робко вспыхнул другой, третий. Теплые огненные
язычки, постепенно рождаясь в темноте, перешли снизу
вверх, и невидимая до сих пор певческая капелла ясно
и весело озарилась светом среди скорбной темноты, на-
полнявшей церковь. Лица дискантов, освещаемые сни-
зу, с блестящими точками в глазах, с мягкими контура-
ми щек и подбородков, стали похожи на личики тех му-
рильевских херувимов, которые поют у ног мадонны,
держа развернутые ноты. У стоявших сзади мужчин из-
за темных усов бело и молодо сверкали зубы. Басы
мощно откашливались, рыча в глубина хора, как огром-
ные, добродушные звери.
Пронесся тонкий, жужжащий звук камертона. Ре-
гент, любимец и баловень купечества, лысый, маленький
и толстый мужчина, в длинном сюртуке, более широкий
к заду, чем в плечах, тонким голосом, бережно, точно
сообщая хору какую-то нежную тайну, задал тон. Тол-
па зашевелилась, протяжно вздохнула и стихла.
— Помощник и покровитель бысть мне во спасе-
ние!— с чувством прошептал Наседкин, опережая пев-
чих, хорошо знакомые ему слова ирмоса 1.
Стройные, печальные звуки полились с клироса, но
прежде, чем преодолеть огромную пустоту купола, от-
толкнулись от каменных сген, и в первые мгновения ка-
залось, будто во всех уголках темного храма запело,
вступая один за другим, несколько хоров.
Из алтаря вышел, щуря на народ голубые близору-
кие глаза, второй соборный священник о. Евгений — ма-
ленький, чистенький старичок, похожий лицом на Нико-
1 Ирмос — церковное богослужебное песнопение.
171
лая Угодника, как его пишут на образах. Он был в од-
ной траурной епитрахили [ поверх черной рясы, и эта
простота церковной одежды, и слабая, утомленная по-
ходка священника, и fero прищуренные глаза — трога-
тельно шли к покаянному настроению толпы, и к тиши-
не, и к темноте собора.
Певчие замолчали, и вслед за ними замолкли один
за другим невидимые хоры в углах и в куполе. Тихим,
слегка вздрагивающим, умоляющим голосом, так
странно непохожим своей естественностью на обычные
церковные возгласы, священник проговорил первые сло-
ва великого канона:
— Откуда начну плакати окаянного моего жития
деяний? Кое положу начало, Христе, нынешнему рыда-
нию?..
— Помилуй мя, боже, помилуй мя!— скорбно за-
плакал хор.
«Нынешнему рыданию! — повторил мысленно Иван
Вианорыч, почувствовав в затылке у себя холодную
волну. — Какие слова!..»
Воображение вдруг нарисовало ему древнего, со-
гбенного годами, благодушного схимника. Вот он при-
шел в свою убогую келыо, поздним вечером, после уто-
мительной службы, едва держась на больных ногах,
принеся в складках своей одежды, украшенной знаками
смерти, запах ладана и воска. Молчание, полумрак...
слабо дрожит огонек свечи перед темными образами...
на полу, вместо ложа, раскрытый гроб... Со стоном боли
становится отшельник на израненные, натруженные ко-
лени. Впереди целая ночь молитвы, страстных вздохов,
горьких и сладостных рыданий, сотрясающих хилое те-
ло. И, уже предчувствуя близость блаженных слез, ста-
рец перебирает в уме всю свою невинную, омытую
ежедневным плачем »жизнь и ждет вдохновения мо-
литвы. «Откуда начну плакати!..»
«Нет! Уйду в монастырь, на покой! — вдруг решил
растроганный Иван Вианорыч. —Дом, проценты... Зачем
все это?»
— Осквернив плоти моея ризу и окалях, еже по об-
разу, спасе, и по подобию! — читал священник.
«Уйду. Вот возьму и уйду. Там тишина, благолепие,
1 Епитрахиль — часть священнической одежды в виде пе-
редника, сшитого из двух широких и длинных лент, украшенных
крестами.
172
смирение, а здесь... о господи!.. Ненавидят друг друга,
клевещут, интригуют... Ну, положим, я свою каплю до-
бра несу на пользу общую: кого надо остерегу, пртду-
прежду, открою глаза, наставлю на путь. Да-ведь и о
себе надо подумать когда-нибудь, смерть-то — она не
ждет, и о своей душе надо порадеть, вот что!»
Около Наседкина зашелестело шелком женское пла-
тье. Высокая дама в простом черном костюме прошла
вперед, к самому клиросу, и стала в глубокой нише,
слившись с ее темнотой. Но на мгновение Иван Виано-
рыч успел разглядеть прекрасное белое лицо-и большие
печальные глаза под тонкими бровями.
Всему городу, —а Ивану Вианорычу больше других, —
была известна трагическая история этой женщины.
Ее выдали из бедной купеческой семьи замуж за мест-
ного миллионера-лесопромышленника Щербачева, вдов-
ца, человека старше ее лет на сорок, про которого гово-
рили, что он побоями вогнал в гроб двух своих первых
жен. Несмотря на то что Щербачеву подходило уже
под шестьдесят, он был необычайно крепок здоровьем и
так силен физически, что во время своих обычных безо-
бразных запоев разбивал кулаком мраморные столики
в ресторанах и один выворачивал уличные фонари. Од-
нажды, собравшись в дальний уезд по делам, он не-
жданно вернулся с дороги домой и застал жену в своей
спальне с красавцем приказчиком. Говорили, что он
был заранее предупрежден анонимным письмом. При-
казчика он не тронул, велел ему только ползти на четве-
реньках чер*ез все комнаты до выходной двери. Но над
женой он вдоволь натешил свою звериную хамскую ду-
шу. Свалив ее с" ног кулаками, он до устали бил ее
огромными коваными сапожищами, потом созвал всю
мужскую прислугу, приказал раздеть жену догола и
сам, поочередно с кучером, стегал кнутом ее прекрас-
ное тело, обратив его под конец в сплошной кусок кро-
вавого мяса.
С тех пор прошло два года. Сильная натура молодой
женщины каким-то чудом выдержала это истязание, но
душа сломилась и стала рабской. Жена Щербачева от-
казалась от людей, никуда не ездила и никого у себя не
принимала. Лишь изредка появлялась она в церкви, вы-
зывая шепот мещанского любопытства между городски-
ми сплетниками. Рассказывали, что Щербачев, после
той ужасной ночи, не- сказал более с женой ни одного
слова, а если уезжал куда-нибудь, то запирал ее на
173
ключ и приказывал ложиться на ночь у ее дверей двор-
никам.
«Бог-то все заранее расчислил! — набожно и зло-
радно думал Наседкин, косясь на стенную нишу, в ко-
торой едва гемнёла высокая женская фигура. — Кабы
не нашлись вовремя добрые люди, ты бы и теперь,
вместо молитвы и воздыхания сердечного, хвосты бы с
кем-нибудь трепала. А так-то оно лучше, по-хорошему,
по-христиански... О господи, прости мои согрешения...
Ничего, помолись, матушка. Молитва-то — она сердце
умягчает и от зла отгоняет...»
— Слезы блудницы, щедре, и аз предлагаю: очи-
сти мя, спасе, благоутробием твоим! — кротким, стар-
чески-простым голосом выговаривал маленький свя-
щенник.
— Помилуй мя, боже! — глубоким стоном сокруше-
ния ответил ему хор.
Плечи Щербачевой вдруг затряслись. Закрыв лицо
ладонями, она быстро опустилась на колени, точно
упала.
«И я тоже, и я, господи! Слезы блудницы предла-
гаю!»— со смиренным самоунижением подумал Иван
Вианорыч. Но смирение его было легкое, приятное. Глубо-
ко в душе он знал про самого себя, что жизнь его чиста и
дела беспорочны, что он честно прослужил тридцать
пять лет своему отечеству, что он строго блюдет посты и
обличает беззаконие. Не осмеливаясь выпускать этих
самолюбивых мыслей на поверхность сознания, притво-
ряясь перед самим собой, что их вовсе нет в его сердце,
он все-таки с гордостью верил, что ему уготовано в бу-
дущей жизни теплое, радостное место, вроде того, кото-
рое ему общий почет и собственные заслуги отвели в
церкви, под образом всех святителей.
Слезы стояли у него в груди, щипали глаза, но не
шли. Тогда, пристально смотря на огонь свечки, он стал
напрягать горло, как при зевоте, и часто дышать, и на-
конец они потекли сами — обильные, благодатные, осве-
жающие слезы...
Служение кончилось. Народ медленно, в молчаний
расходился. Огец Евгении вышел из алтаря, с трудом
передвигая ревматическими ногами, и, узнав Насед-
кина, ласково кивнул ему головой. Прошла робко, не-
уверенной походкой, странно не идущей к ее роскошной
фигуре, купчиха Щербачева... Иван Вианорыч вышел
последним, вместе с церковным старостой.
174
— Чудесно читает ефимоны отец Евгений, — сказал,
спускаясь по ступенькам, староста. — До того вразуми-
тельно. Так всю тебе душу и пробирает.
— Отлично читает, — согласился Наседкин. — Про
какое дело-то вы хотели, Михал Михалыч?
— Дело такое, огец: что, есть у вас сейчас, того, как
его... свободные деньги?
— Ну?
— А ты не запряг, так и не погоняй. Спрашиваю,
есть деньги?
— Много ли?
— Пустое... Тысячи три, а то лучше четыре.
— Ну, скажем, есть, — недоверчиво произнес Иван
Вианорыч. — Ты про дело-то говори: кому надо?
— Чудак человек. Не веришь ты мне, что ли? Того,
как его... уж, если я говорю, стало быть, дело верное. Я
бы тебя не стал и звать, кабы располагал сейчас налич-
ными. Апрянина надоть выручить, ему платежи подхо-
дят, а по векселям задержка.
— Так, — задумчиво произнес Наседкин. —Из сколь-
ких процентов?
Михаил Михайлович фыркнул носом и, слегка нава-
лившись на спутника, проказливо толкнул его локтем в
бок:
— Ах ты... мастер Иоган Кнастер! Сказал тебе, будь
б'ез сомнения, и шабаш. За полгода двести на тыщу
хватит с тебя? Ну и... того, как его... нечего разговари-
вать. Прощай, что ли. Мне направо. Зайди завтра ут-
речком, обговорим.
— Ладно, приду, — вздохнул Иван Вианорыч. —
Прощайте, Михал Михалыч.
— Наилучшего, Иван Вианорыч.
Они разошлись. Наседкин шел по деревянным мост-
кам, постукивая кожаными калошами, и все время
вздыхал, с наружным сокрушением и внутренним до-
вольством. От его шубы еще пахло мирным запахом
церкви, спина приятно, расслабленно ныла после долго-
го стояния, и в душе у него была такая же тихая, слад-
кая истома.
Маленький захолустный городишко уже спал. Не
было прохожих на улице. Где-то недалеко за забором
лаяла лениво, от нечего делать, собака. Сгущались про-
зрачные, зеленые, апрельские сумерки; небо на западе
было нежно-зеленое, и в голых ветках деревьев уже
чувствовался могучий темно-зеленый весенний тон.
175
Вдали показался дом Наседкина. Лампа внутри- не
была зажжена, но тюлевые занавески на окнах чуть-
чуть розовели от сияния лампадки.
«Слезы блудницы и аз предлагаю!»— с умилением
вспомнил Иван Вианорыч.
— Ворона! — перебил он вдруг себя. — Пропустил
почтовый ящик.
Он вернулся назад, чтобы опустить письма. Услы-
шав, как они стукнулись о железное дно ящика, он еще
плотнее запахнул теплую шубу и пошел дальше. И для
того, чтобы опять вернуться к прежним отрадным мыс-
лям о доме, о процентах, о сладости молитв, о людских
грехах и о своей чистоте, он еще раз с чувством прошеп-
тал, растроганно покачивая головой:
— Слезы блудницы и аз предлагаю...
АНАФЕМА
— Отец дьякон, полно тебе свечи жечь, не напа-
сешься, — сказала дьяконица. — Время вставать.
Эта маленькая, худенькая, желтолицая женщина,
бывшая епархиалка, обращалась со своим мужем чрез-
вычайно строго. Когда она была еще в институте, там
господствовало мнение, что мужчины — подлецы, об-
манщики и тираны, с которыми надо быть жестокими.
Но протодьякон вовсе не казался тираном. Он совер-
шенно искренне боялся своей немного истеричной, не-
много припадочной дьяконицы. Детей у них не "было,
дьяконица оказалась бесплодной. В дьяконе же было
около девяти с половиной пудов чистого веса, грудная
клетка — точно корпус автомобиля, страшный голос, и
при этом та нежная снисходительность, которая свой-
ственна только чрезвычайно сильным людям по отноше-
нию к слабым.
Приходилось протодьякону очень долго устраивать
голос. Это противное, мучительно-длигельное занятие,
конечно, знакомо всем, кому случалось петь публично:
смазывать горло, полоскать его раствором борной кис-
лоты, дышать паром. Еще лежа в постели, отец Олим-
пий пробовал ,голос:
— Via... кмм!.. Via-a-a!.. Аллилуйя, аллилуйя...
Обачс... кмм!.. Ма-ма... Мам-ма.
«Не звучит голос», — подумал он.
— Вла-ды-ко-бла-го-сло-ви-и-и... Км...
176
Совершенно так же, как знаменитые певцы, он был
подвержен мнительности. Известно, что актеры бледне-
ют и крестятся перед выходом на сцену. Отец Олимпий,
вступая в храм, крестился по чину и по обычаю. Но не-
редко, творя крестное знамение, он также бледнел ог
врлнения и думал: «АХ, не сорваться бы!» Однако толь-
ко один он во всем городе, а может быть и во всей Рос-
сии, мог бы заставить в тоне ре-фис-ля звучать старин-
ный, темный, с золотом и мозаичными травками старин-
ный собор. Он один умел наполнить своим мощным зве-
риным голосом все закоулки старого здания и.заста-
вить дрожать и звенеть в тон хрустальные стекляшки
на паникадилах..
Жеманная, кислая дьяконица принесла ему жидкого
чаю с лимоном и, как всегда по воскресеньям, стакан
водки. Олимпий еще раз попробовал голос:
— Ми... ми... фа... Ми-ро-но-сицы... Эй, мать, — крик-
нул он в другую комнату дьяконице, — дай мнв ре на
фисгармонии.
Жена протянула длинную, унылую ноту.
— Км... км... колеснице-гонителю фараону... Нет,
конечно, спал голос. Да и черт подсунул мне этого писа-
теля, как его?
Отец Олимпий был большой любитель чтения, читал
много и без разбора, а фамилиями авторов редко интере-
совался. Семинарское образование, основанное главным
образом на зубрежке, на читке «устава», на необходи-
мых цитатах из отцов церкви, развило его память до не-
обыкновенных размеров. Длячтого чтобы заучить на-
изусть целую страницу из таких сложных писателей-ка-
зуистов, как Блаженный Августин, Тертуллиан, Ориген
Адамантовый, Василий Великий и Иоанн Златоуст, ему
достаточно было только пробежать глазами строки,
чтобы их запомнить наизусть. Книгами снабжал его
студент из Вифанской академии Смирнов, и как раз пе-
ред этой ночью он принес ему прелестую повесть о том,
как на Кавказе жили солдаты, казаки, чеченцы, как
убивали друг друга, пили вино, женились и охотились
на зверей ,.
Это чтение взбудоражило стихийную протодьяконов-
ск\ю д\'шу. Три раза подряд прочитал он повесть и
часто во время чтения плакал и смеялся от восторга,
сжимал кулаки и ворочался с боку на бок своим огром-
Имеется в виду повесть Льва Толстого «Казаки».
сПравила добра»
177
ным телом. Конечно, лучше бы ему было быть охотни*
ком, воином, рыболовом, пахарем, а вовсе не духовным
лицом.
В собор он всегда приходил немного позднее, чем
полагалось. Так же, как знаменитый баритон в театр.
Проходя в южные двери алтаря, он в последний раз,
откашливаясь, попробовал голос. «Км, км... звучит в
ре-, — подумал он. — А этот подлец непременно задаст
в до диез. Все равно я переведу хор на свой тон».
В нем проснулась настоящая гордость любимца пуб-
лики, баловня всего города, на которого даже мальчиш«
ки собирались глазеть с таким же благоговением, с ка«
ким смотрят в раскрытую пасть медного геликона в во-
енном оркестре на бульвара.
Вошел архиепископ и торжественно был водворен на
свое место. Митра у него была надета немного на левый
бок. Два иподьякона стояли по бокам с кадилами и в
такт бряцали ими. Священство в светлых праздничных
ризах окружало архиерейское место. Два священника
вынесли из алтаря иконы спасителя и богородицы и
положили их на аналой.
Собор был на южный образец, и в нем, наподобие
католических церквей, была устроена дубовая резная
кафедра, прилепившаяся в углу храма, с винтовым хо-
дом вверх.
Медленно, ощупывая ступеньку за ступенькой и бе-
режно трогая руками дубовые поручни — он всегда бо-
ялся, как бы не сломать чего-нибудь по нечаянности, —
поднялся протодьякон на кафедру, откашлялся, потя-
нул из носа в рот, плюнул через барьер, ущипнул ка-
мертон, перешел от до к ре и начал:
— Благослови, преосвященнейший владыко.
«Нет, подлец-регент, — подумал он, — ты при влады-
ке не посмеешь перевести мне тон». С удовольствием он
в эту минуту почувствовал, что его голос звучит гораздо
лучше, чем обыкновенно, переходит свободно из тона в
тон и сотрясает мягкими глубокими вздохами весь воз«*
дух собора.
Шел чин православия в первую неделю великого по-
ста. Пока отцу Олимпию было немного работы. Чтец
бубнил неразборчиво псалмы, гнусавил дьякон из ака-
демиков — будущий профессор гомилетики К
1 Гомилетика — раздел богословия, изучающий теорию А
практику церковного красноречия.
178
Протодьякон время от времени рычал: «Вонмем.,,
Господу помолимся». Стоял он на своем возвышений,
огромный, в золотом парчовом негнувшемся стихаре, с
черными с сединой волосами, похожими на львиную гри-
ву, и время от времени постоянно пробовал голос. Цер-
ковь была вся набита какими-то слезливыми старушон-
ками и седобородыми толстопузыми старичками, похо-
жими не то на рыбных торговцев, не то на ростовщи-
ков.
«Странно, — вдруг подумал Олимпий, — отчего это у
всех женщин лица, если глядеть в профиль, похожи ли-
бо на рыбью морду, либо на куриную голову... Вот и
дьяконица тоже...»
Однако профессиональная привычка заставляла его
все время следить за службой по требнику XVII столе-
тия. Псаломщик кончил молитву: «Всевышний боже,
владыко и создателю всея твари». Наконец — аминь.
Началось утверждение православия.
«Кто бог велий, яко бог наш; ты еси бог, творяй чу-
деса един».
Распев был крюковой ], не особенно ясный. Вообще
последование в неделю православия и чин анафемство-
вания можно видоизменять как угодно. Уже того до-
статочно, что святая церковь знает анафематствования,
написанные по специальным поводам: проклятие Иваш-
ке Мазепе, Стеньке Разину, еретикам: Арию, иконобор-
цам, протопопу Аввакуму и так далее, и так далее.
Но с протодьяконом случилось сегодня что-то стран-
ное, что с ним еще никогда не бывало. Правда, его не-
много развезло от той водки, которую ему утром под-
несла жена.
Почему-то его мысли никак не могли отвязаться от
той повести, которую он читал в прошедшую ночь, и по-
стоянно в его уме, с необычайной яркостью, всплывали
простые, прелестные и бесконечно увлекательные обра-
зы. Но, безошибочно следуя привычке, он уже окончил
символ веры, сказал «аминь» и по древнему ключевому
распеву2 возгласил: «Сия вера апостольская, сия ве-
ра отеческая, сия вера православная, сия вера вселен-
ную утверди».
1 До введения в конце XVI века нотной записи в русской пра-
вославной церкви существовала безлинейная, или крюковая, запись
обозначения звуков.
2 Ключевой распев — церковное пение по ключевой ли-
нейной записи.
179
Архиепископ был большой формалист, педант и кап-
ризник. Он никогда не позволял пропускать ни одного
текста ни из канона преблаженного отца и пастыря Ан-
дрея Критского, ни из чина погребения, ни из других
служб. И отец Олимший, равнодушно сотрясая своим
львиным ревом собор и заставляя тонким дребезжащим
звуком звенеть стеклышки на люстрах, проклял, ана-
фемствовал и отлучил от церкви: иконоборцев, всех
древних еретиков, начиная с Ария, всех державшихся
учения Итала, немонаха Нила, Константина-Булгариса
и Ириника, Варлаама и Акиндина, Героятия и Исаака
Аргира, проклял обидящих церковь, магометан, бого-
молов, жидовствующих, проклял хулящих праздник
благовещения, корчемников, обижающих вдов и сирот,
русских раскольников, бунтовщиков и изменников:
Гришку Отрепьева, Тимошку Акундинова, Стеньку Ра-
зина, Ивашку Мазепу, Емельку Пугачева, а также всех
принимающих учение, противное православной вере.
Потом пошли проклятия категорические: не прием-
лющим благодати искупления, отмещущим все таинства
святые, отвергающим соборы святых отцов и их преда-
ния.
— Помышляющим, яко православнии государи воз-
водятся на престолы не по особливому от них божию
благоволению, и при помазании дарования святаго духа
к прохождению великого сего звания в них не излива-
ются, и тако дерзающим противу их на бунт и измену.
Ругающим и хулящим святые иконы.
И на каждый его возглас хор уныло отвечал ему не-
жными, стонущими, ангельскими голосами:
— Анафема.
Давно в толпе истерически всхлипывали женщины.
Протодьякон подходил уже к концу, как к нему на
кафедру взобрался псаломщик с краткой запиской от
отца протоиерея: по распоряжению преосвященнейшего
владыки анафемствовать бол^рина Льва Толстого. «См.
требник, гл. л.»— было приписано в записке.
От долгого чтения у отца Олимпия уже болело гор-
ло. Однако он откашлялся и опять начал: «Благослови,
преосвященнейшин владыко». Скорее он не расслы-
шал, а угадал слабое бормотание старенького архи-
ерея:
— Протодиаконство твое да благословит господь
бог наш, анафемствовати богохульника и отступника от
веры Христовой, блядословно отвергающего святые тай-
180
ны господни боляряна Льва Толстого. Во имя отца, я
сына, и святаго духа.
И вдруг Олимпий почувствовал, что волосы у него
на голове топорщатся в разные стороны и стали тяже-
лыми и жесткими, точно из стальной проволоки. И в тот
же момент с необыкновенной ясностью всплыли пре-
красные слова вчерашней повести:
«...Очнувшись, Ерошка поднял голову и начал при-
стально всматриваться в ночных бабочек, которые ви-
лись над колыхавшимся огнем свечи и попадали в него.
— Дура, дура! — заговорил он. — Куда- летишь? Ду-
ра! Дура! —Он приподнялся и своими толстыми паль-
цами стал отгонять бабочек.
— Сгоришь, дурочка, вот сюда лети, места много, —
приговаривал он нежным голосом, стараясь своими тол-
стыми пальцами учтиво поймать ее за крылышки и вы-
пустить. — Сама себя губишь, а я тебя жалею».
«Боже мой, кого это я проклинаю? — думал в ужасе
дьякон. — Неужели его? Ведь я же всю ночь проплакал
от радости, от умиления, от нежности».
Но, покорный тысячелетней привычке, он ронял
ужасные, потрясающие слова проклятия, и они падала
в толпу, точно удары огромного медного колокола:
— ...Бывший поп Никита и чернцы Сергий, Савва-
тий да Савватий же, Дорофей и Гавриил... святые цер-
ковные таинства хулят, а покаяться и покориться истин-
ной церкви не хощут; все за такое богопротивное дело
да будут прокляти...
Он подождал немного, пока в воздухе не устоится
его голос. Теперь он был красен и весь в поту. По обеим
сторонам горла у него вздулись артерии, каждая в па-
лец толщиной.
«А то раз сидел на воде,^ смотрю — зыбка сверху
плывет. Вовсе целая, только край отломан. То-то мысли
пришли. Чья такая зыбка? Должно, думаю, ваши черти
солдаты в аул пришли, чеченок побрали, ребеночка
убил какой-то черт: взял за ножки да об угол! Разве не
делают так-то? Эх, души нет в людях! И такие мысли
пришли, жалко стало. Думаю: зыбку бросили и бабу уг-
нали, дом сожгли, а джигит взял ружье, на нашу
сторону пошел грабить».
— ...Хотя искусити дух господень по Симону волхву
и по Ананию и Сапфире, яко пес возвращался на свои
блевотины, да будут дни его мали и зли, и молитва его
Да будет в грех, и диавол да станет в десных его и да
181
изыдет осужден, в роде едином да погибнет имя его, и
да истребится от з'емли память его... И да приидет про-
клятство и анафема не точию сугубо и трегубо, но мно-
гогубо... Да будут ему каиново трясение, гиезиево про-
кажение, иудино удавление, Симона волхва погибель,
ариево тресновение, Анании и Сапфири внезапное издох-
нов'ение... да будет отлучен и анафемствован и по смер-
ти не прощен, и тело его да не рассыплется и земля его
да не приимет, и да будет часть его в геенне вечной
и мучен будет день и нощь...
Но четкая память все дальше и дальше подсказыва-
ла ему прекрасные слова:
«Bcetior сделал на радость человеку. Ни в чем греха
ьет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарском ка-
мыше живет и в нашем живет. Куда придет, там и дом.
Что бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это бу-
дем сковороды лизать. Я так думаю, что все одна
фальшь».
Протодьякон вдруг остановился и с треском захлоп-
нул древний требник. Там дальше шли еще более ужас-
ные слова проклятий, те слова, которые, наряду с чином
исповедания мирских человек, мог выдумать только уз-
кий ум иноков первых веков христианства.
Лицо его стало синим, почти черным, пальцы судо-
рожно схватились за перила кафедры. На один момент
ему казалось, что он упадет в обморок. Но он справил-
ся. И, напрягая всю мощь своего громадного голоса, он
начал торжественно:
— Земной нашей радости, украшению и цвету жиз-
ни, воистину Христа соратнику и слуге, болярину Льву...
Он замолчал на секунду. А в переполненной наро-
дом церкви в это время не раздавалось ни кашля, ни
шепота, ни шарканья ног. Был тот ужасный момент ти*
шины, когда многосотенная толпа молчит, подчиняясь
одной воле, охваченная одним чувством. И вот глаза
протодьякона наполнились слезами и сразу покраснела
и лицо его на момент сделалось столь прекрасным, как
прекрасным может быть человеческое лицо в экстазе
вдохновения. Он еще раз откашлянулся, попробовал
мысленно' переход в два полутона и вдруг, наполнив
своим сверхъестественным голосом громадный собер»
заревел:
— ...Многая ле-е-е-та-а-а-а.
И вместо того чтобы по обряду анафемствованиЯ
опустить свечу вниз, он высоко поднял ее вверх.
182
Теперь напрасно регент шипел на своих мальчуга-
нов, колотил их камертоном по головам, зажимал им
рты. Радостно, точно серебряные звуки архангельских
- труб, они кричали на всю церковь:
— Многая, многая, многая лета.
На кафедру к отцу Олимпию ужъ взобрались: отец
настоятель, отец благочинный, консисторский чиновник,
псаломщик и встревоженная дьяконица.
— Оставьте меня... Оставьте в покое, — сказал отец
Олимпий гневным, свистящим шепотом и пренебрежи-
тельно отстранил рукой отца благочинного. — Я со-
рвал себе голос, но это во славу божию и его... Отой-
дите!
Он снял в алтаре свои парчовые одежды, с умилени-
ем поцеловал, прощаясь, орарь1, перекрестился на за-
престольный образ и сошел в храм. Он шел, возвыша-
ясь целой головой над народом, большой, величествен-
ный и печальный, и люди невольно, со странной бояз-
нью, расступались перед ним, образуя широкую дорогу.
Точно каменный, прошел он мимо архиерейского места,
даже не покосившись туда взглядом, и вышел на па-
перть.
Только в церковном сквере догнала его маленькая
'дьяконица и, плача и дергая его за рукав рясы, залепе-
тала:
— Что же ты это наделал, дурак окаянный!.. Нагло-
тался с утра водки, нечестивый пьяница. Ведь еще
счастье буд^т, если тебя только в монастырь упекут
нужники чистить, бугай ты черкасский. Сколько мне по-
рогов обить теперь из-за тебя, ирода, придется. Убоище
глупое! Заел мою жизнь!
— Все равно, — прошипел, глядя в землю, дьякон. —
Пойду кирпичи грузить, в стрелочники пойду, в катали,
в дворники, а сан все равно сложу с себя. Завтра же.
Не хочу больше. Н'е желаю. Душа не терпит. Верую ис-
тинно, по символу веры, во Христа и в апостольскую
церковь. Но злобы не приемлю. «Все бог сделал на ра-
дость человеку», — вдруг произнес он знакомые пре-
красные слова.
— Дурак ты! Верзило! — закричала дьяконица. —
Скажите — на радость! Я тебя в сумасшедший дом за-
сажу, порадуешься там!.. Я пойду к губернатору, до са-
1 Орарь—широкая лента, повешенная через плечо; часть
облачения дьякона.
183
мого царя дойду... Допился до бвлой горячки, бревно
дубовое.
Тогда отец Олимпий остановился, повернулся к ней
и, расширяя большие воловьи гневные глаза, произнес
тяжело и сурово:
- Ну?!
И дьяконица впервые робко замолкла, отошла от
мужа, закрыла лицо носовым платком и заплакала.
А он пошел дальше, необъятно огромный, черный и
величественный, как монумент.
Л. Н. Андреев
ХРИСТИАНЕ
За окнами падал мокрый ноябрьский снег, а в зда-
нии суда было тепло, оживленно и весело для тех, кто
привык ежедневно, по службе, посещать этот большой
дом, встречать знакомые лица, раскрывать все ту же
чернильницу и макать в нее все то же перо. Перед гла-
зами, как в театре, разыгрывались драмы, — они так и
назывались: «судебные драмы», — й приятно видеть бы-
ло и публику, и слушать живой шум в коридорах, и
играть самому. Весело было в буфете; там уже зажгли
электричество, и много вкусных закусок стояло на стой-
ке. Пили, разговаривали, ели. Если встречались пасмур-
ные лица, то и это было хорошо: так нужно в жизни, и
особенно там, где изо дня в день разыгрываются «су-
дебные драмы». Вон в той комнате застрелился как-то
подсудимый; вот солдат с ружьем; где-то бренчат кан-
далы. Весело, тепло, уютно.
Во втором уголовном отделении много публики, —
слушается большое дело. Все уже на своих местах: при-
сяжные заседатели, защитники, судьи; репортер, пока
один, приготовил бумагу, узенькие листки, и всем лю-
буется. Председатель, обрюзгший, толстый человек с
седыми усами, быстро, привычным голосом переклики-
вает свидетелей:
— Ефимов! Как ваше имя, отчество?
— Ефим Петрович Ефимов.
— Согласны принять присягу?
— Согласен.
185
— Отойдите к стороне. Карасев! |
— Андрей Егорыч... Согласен. »
— Отойдите к... Блументаль!..
Довольно большая куча свидетелей, человек в два*
дцать, быстро перемещается слева направо. На вопрос
председателя они отвечают громко и скоро, с готов-
ностью, и сами догадливо отходят к стороне; других во-
прос застает врасплох, они недоуменно молчат и огля-
дываются, не зная, к ним относится названная фамилия I
или тут есть другой человек с такой же фамилией. Сви- |
детели положительные ожидали вопроса полностью и
отвечали полно, не торопясь, обдуманно; к стороне они
отходили лишь после приказания председателя и с дру- |
гими не смешивались.
Подсудимый, молодой человек в высоком воротнич- [
ке, обвинявшийся в растрате и мошенничестве, тороа- '
ливо крутил усики и глядел вниз, что-то соображая;
при некоторых фамилиях он оборачивался, брезгливо
оглядывал вызванного и снова с удвоенной торопли-
востью крутил усы и соображал. Защитник, тоже еще
молодой человек, зевал в руку и гибко потягивался, с
удовольствием глядя в окно, за которым вяло опуска-,
лись большие мокрые хлопья. Он хорошо выспался се-
годня и только что позавтракал в буфете горячей ветчи-
ной с горошком.
Оставалось только человек шесть невызванных, ког-
да председатель с разбегу наткнулся на неожидан-
ность: I
— Согласны принять присягу? Отойдите...
— Нет.
Как человек, в темноте набежавший на древо я I
сильно ударившийся лбом, председатель на миг потерял!
нить своих вопросов и останозился. В кучке свидетелей!
он попытался найти ответившую так определенно 01
резко — голос был женский, — но все женщины каза-1
лись одинаковы и одинаково почтительно и готовно гля-1
дели на него. Посмотрел в список. I
— Пелагея Васильевна Караулова! Вы согласны
принять присягу? — повторил он вопрос и выжидатель*
но уставился на женщин.
— Нет. '
Теперь он видит ее. Женщина средних лет, довольно
красивая, черноволосая, стоит сзади других. Несмотря
на шляпу и модное платье с грушеобразными рукаваМ1
и большим, нелепым напуском на груди, она не кажетс^
186
ни богатой, ни образованной. В ушах у нее цыганские
серьги большими дутыми кольцами; в руках, сложен-
ных на животе, она держит небольшую сумочку. Отве-
чая, она двигает только ртом; все лицо, и кольца в
ушах, и руки с сумочкой остаются неподвижны.
— Да вы православная?
— Православная.
— Отчего же вы не хотите присягать?
Свидетельница смотрит ему в глаза и молчит. Сто-
явшие впереди ее расступились, и теперь вся она на
виду со своей сумочко^й и тонкими желтоватыми ру-
ками.
— Быть может, вы принадлежите к какой-нибудь
секте, не признающей присяги? Да вы не бойтесь, гово-
рите, —вам ничего за это не будет. Суд примет во вни-
мание ваши объяснения.
— Нет.
— Не сектантка?
— Нет.
— Так вот что, свидетельница: вы, может, опасае-
тесь, что в показаниях ваших может встретиться что-ли-
бо неприятное... неудобное для вас лично, — понимаете?
Так на такие вопросы, по закону, вы имеете право не
отвечать, — понимаете? Теперь согласны?
— Нет.
Голос молодой, моложе лица, и звучит определенно
и ясно; вероятно, он хорош в пении. Пожав плечами,
председатель взглядом призывает ближе к себе члена
суда с левой стороны и шепчется с ним. Тот отвечает
также шепотом:
— Тут есть что-то ненормальное. Не беременна ли
она?
— Ну уж скажете... При чем тут беременность? Да
и незаметно совсем... Свидетельница Караулова! Суд
желает знать, на каком основании вы отказываетесь
принять присягу. Ведь не можем же мы так, ни с того
ни с сего, освободить вас от присяги. Отвечайте! Вы
слышите или нет?
Сохраняя неподвижность, свидетельница что-то ко-
ротко отвечает, но так тихо, чхо ничего нельзя разо-
брать.
— Суду ничего не слышно. Пожалуйста, громче!..
Свидетельница откашливается и очень громко гово-
рит:
— Я проститутка.
187
Защитник, тихонько постукивавший ногой в такт ка-
ким-то своим мыслям, останавливается и пристально
глядит на свидетельницу. «Нужно бы зажечь электри-
чество...»— думает он, и, точно догадавшись о его жела-
нии, судебный пристав нажимает одну кнопку, другую.
Публика, присяжные заседатели и свидетели поднима-
ют головы и смотрят на вспыхнувшие лампочки; только
судьи, привыкшие к эффекту внезапного освещения,
остаются равнодушны. Теперь совсем приятно: светло,
и снег за окнами потемнел. Уютно. Один из присяжных
заседателей, старик, оглядывает Караулову и говорит
соседу:
— G сумочкой...
Тот молча кивает головой.
— Ну так что же, что проститутка? — говорит пред«
седатель и слово «проститутка» произносит так же при-
вычно, как произносит он другие не совсем обыкновен-
ные слова: «убийца», «грабитель», «жертва». — Ведь вы
же христианка?
— Нет, я н*е христианка. Когда бы была христианка,
таким бы делом не занималась.
Положение получается довольно нелепое. Нахмурив-
шись, председатель совещается с членом суда налево и
хочет говорить; но вспоминает про существование чле-
на суда направо, который все время улыбался, и
спрашивает его согласия. Та же улыбка и кивок-го-1
ловы. I
— Свидетельница Караулова! Суд постановил разъ-1
яснить вам вашу ошибку. На том основании, что вы за-1
нимаетесь проституцией, вы не считаете себя христиан-1
кой и отказываетесь от принятия присяги, к которой]
обязует нас закон. Но это ошибка — вы понимаете? Ка-1
ковы бы ни были ваши занятия, это дело вашей совести, I
и мы в это дело мешаться не можем; а на принадлеж-|
ность вашу к известному религиозному культу они вли-[
ять не могут. Вы понимаете? Можно даже быть разбой-1
ником или грабителем и в то же время считаться!
христианином, или евреем, или магометанином. Вот вс^I
мы здесь, товарищ прокурора, господа присяжные засН
датели, занимаемся разным делом: кто служит, кто I
торгует, и это не мешает нам быть христианами. I
Член суда с левой стороны шепчет: I
— Теперь вы хватили... Разбойник — а потом товП
рищ прокурора!.. И потом торгует, — кто торгует? ТочН0|
тут лавочка, а нв суд. Нельзя, неловко!..
188
— Так вот, —говорит протяжно председатель, отво-
рачиваясь от члена, — свидетельница Караулова, заня-
тия тут ни при чем. Вы исполняете известные религиоз-
ные обряды: ходите в церковь...
— Нет.
— Нет? Почему же?
— Как же я такая пойду в церковь?
— Но у исповеди и у святого причастия бываете?
— Нет.
Свидетельница отвечает негромко, но внятно. Руки
ее с сумочкой застыли на животе, и в ушах еле заметно
колышутся золотые кольца. От света ли электричества,
или от волнения она слегка порозовела и кажется мо-
ложе. При каждом новом «нет» в публике с улыбкой пе-
реглядываются; один в задних рядах, по виду ремеслен-
ник, худой, с общипанной бородкой и кадыком на вытя-
нутой тонкой шее, радостно шепчет для всеобщего све-
дения:
— Вот так загвоздила!
— Ну а богу-то вы молитесь, конечно?
— Нет. Прежде молилась, а теперь бросила.
Член суда настойчиво шепчет:
— Да вы свидетельниц спросите! Они ведь тоже из
таких... Спросите, согласны они?
Председатель неохотно берет список и говорит:
— Свидетельница Пустошкина! Ваши занятия, если
не ошибаюсь...
— Проститутка!.. — быстро, почти весело отвечает
свидетельница, молоденькая девушка, также в шляпке
и модном платье.
Ей тоже нравится в суде, и раза два она уже пере-
глянулась с защитником; тот подумал: «Хорошенькая
была бы горничная, много бы на чай получала...»
— Вы согласны принять присягу?
— Согласна.
— Ну вот видите, Караулова! Ваша подруга соглас-
на принять присягу. А вы, свидетельница Кравченко, вы
тоже... вы согласны?
— Согласна! — густым контральто, почти басом от«
вечает толстая, с двумя подбородками, Кравченко.
— Ну вот видите, и еще!,. Все сбгласны. Ну так как
же?
Караулова молчит.
— Не согласны?
— Нет.
189
Пустошкина дружески улыбается ей. Караулова от«
вечает легкой улыбкой и снова становится серьезна,
Суд совещается, и председатель, сделав любезное, не«
сколько религиозное лицо, обращается к священнику,
который наготове, в ожидании присяги, стоит у аналоя
и молча слушает.
— Батюшка! Ввиду упрямства свидетельницы не
возьмете ли на себя труд убедить ее, что она христиан«
ка? Свидетельница, подойдите ближе!
Караулова, не снимая рук с живота, делает два ша-
га вперед. Священнику неловко: покраснев, он шепчет
что-то председателю.
— Нет уж, батюшка, нельзя ли тут?.. А то я боюсь,
как бы и те не заартачились.
Поправив наперсный крест и покраснев еще больше,
священник очень тихо говорит:
— Сударыня, ваши чувства делают вам честь, но ед-
ва ли христианские чувства...
— Я и говорю: какая я христианка?
Священник беспомощно взглядывает на председате-
ля; тот говорит:
— Свидетельница, вы слушайте батюшку: он вам
объяснит.
— Все мы, сударыня, грешны перед господом, кто
мыслью, кто словом, а кто и делом, и ему, многоми-
лостивому, принадлежит суд над совестью нашей. Сми-
ренно, с кротостью, подобно богоизбраннику Иову, дол-
жны мы принимать все испытания, какие возлагает на
нас господь, памятуя, что без воли его ни один волос не
упадет с головы нашей. Как бы ни велик был наш грех,
сударыня, самоосуждение, самовольное отлучение себя
от церкви составляет грех еще более тяжкий, как поку-
сительство на применение воли божией. Быть может,
грех ваш послан вам во испытание, как посылает гос-
подь болезни и потерю имущества; вы же в гордыне ва-
шей...
— Ну уж какая, батюшка, гордыня при нашем-то
деле!
— ...предрешаете суд Христов и дерзновенно отрека-
етесь от общения со святой православной церковью. Вы
знаете символ веры?
— Нет.
— Но вы веруете в господа нашего Иисуса Хри-
ста?
— Как же, верую.
190
— Всякий истинно верующий во Христа тем самым
приемлет имя христианина...
— Свидетельница! Вы понимаете: нужно только ве-
рить во Христа... — подтверждает председатель.
— Нет! — решительно отвечает Караулова. — Так
что же из того, что я верю, когда я такая? Когда б я
была христианка, я не была бы такая. Я и богу-то не
молюсь.
— Это правда... — подтвердила свидетельница Пу*
стошкина. — Она никогда не молится. К нам в дом —
дом у нас хороший, пятнадцатирублевый — икону при-
возили, так она на другую половину ушла. Уж такая
она, извините! Ей самой, господин судья, от характера
своего нелегко.
— Господь наш Иисус Христос, — продолжал свя-
щенник, взглянув на председателя, — простил блудницу,
когда она покаялась...
— Так она покаялась; а я разве каялась?
— Но наступит час душевного просветления, и вы
покаетесь.
— Нет. Разве когда старая буду и помирать начну,
тогда покаюсь, — да уж это какое покаяние? Грешила-
грешила, а потом взяла да в одну минуту и покаялась.
Нет уж, дело конченое.
— Какое уже тогда покаяние! — басом подтвердила
внимательно слушавшая Кравченко. — Пела-пела песни,
да пиво пила, да мужчин принимала, а там хвать — я
покаялась. Кому такое покаяние нужно? Нет уж, дело
конченое.
Она подвинулась и ж'ирными, короткими пальцами
сняла с плеча Карауловой ниточку; та не пошевельну-
лась.
«Хорошо они, должно быть, поют вместе дуэтом, —
подумал защитник, — у этой грудь, как кузнечные мехи.
С тоскою поют. Где этот дом, что-то я не помню».
Председатель развел руками и, снова сделав любез«
ное и религиозное лицо, отпустил священника:
— Извините, батюшка!.. Такое упрямство! Извините,
что побеспокоили.
Священник поклонился и стал на свое место, у ана«
лоя, и руки, поправлявшие наперсный крест, слегка дро-
жали. В публик'е шептались, и ремесленник, у которого
бородка за это время как будто еще более поредела,
тянул шею всюду, где шепчутся, и счастливо улы-
бался.
191
— Вот так загвоздила! — шептал он, встретив чей-
нибудь взгляд.
Подсудимый, недовольный задержкой, брезгливо
смотрел на Караулову, поспешно крутил усики и что-то
соображал.
Суд совещался.
— Ну что же делать? Ведь это же идиотка! — гнев-
но говорил председатель. — Ее люди в царство небесное
тащат, а она...
— По моему мнению, — сказал член суда, — нужно
бы освидетельствовать ее умственные способности. В
средние века суд приговаривал к сожжению женщин,
которые, в сущности, были истеричками, а не ведь-
мами.
— Ну, вы опять за свое! Тогда нужно раньше осви-
детельствовать прокурора: вы посмотрите, что он выде«
лывает!
Товарищ прокурора, молодой человек в высоком во*
ротничке с усиками, вообще странно похожий на обви-
няемого, уже давно старался привлечь на себя внима-
ние суда. Он ерзал на стуле, привставал, почти ложил-
ся грудью на пюпитр, качал головою, улыбался и всем
телом подавался вперед, к председателю, когда тот слу-
чайно взглядывал на него. Очевидно было, что он что-
то знает и нетерпеливо хочет сказать.
— Вам что угодно, господин прокурор? Только, по-
жалуйста, покороче!
— Позвольте мне...
И, не ожидая ответа, товарищ прокурора выпря-
мился и стремительно спросил Караулову:
— Обвиняемая, — виноват, свидетельница, — как вас
зовут?
— Груша.
— Это будет... это будет Аграфена, Агриппина. Имя
христианское. Следовательно, вас крестили. И когда
крестили, назвали Аграфеной. Следовательно...
-г Нет. Когда крестили, так назвали Пелагеей.
— Но вы же сейчас при свидетелях сказали, что вас
зовут Грушей?
— Ну да, Грушей. А крестили Пелагеей.
— Но вы же...
Председатель перебил:
— Господин прокурор! Она и в списке значится Пе-
лагеей. Вы поглядите!
— Тогда я ничего не имею...
192
Он стремительно раздвинул фалды сюртука и сел,
бросив строгий взгляд на обвиняемого и защитника.
Караулова ждала. Получалось что-то нелепое. В
публике говор становился громче, и судебный пристав
уже несколько раз строго оглядывался на залу и под-
нимал палец. Не то падал престиж суда, не то просто
становилось весело.
— Тише там! — крикнул председатель. —Господин
пристав! Если кто будет разговаривать, то удалите его
из залы.
Поднялся присяжный заседатель, высокий костля-
вый старик, в долгополом сюртуке, по виду старообря-
дец, и обратился к председателю:
— Можно мне ее спросить?.. Караулова, вы давно
занимаетесь блудом?
— Восемь лет.
— А до того чем занимались?
— В горничных служила.
— А кто обольстил? Сынок или хозяин?
— Хозяин.
— А много дал?
— Деньгами десять рублей, да серебряную брошку,
да отрез кашемиру на платье. У них свой магазин в ря-
дах.
— Стоило из-за этого идти!
— Молода была, глупа. Сама знаю, что мало.
— Дети были?
— Один был.
— Куда девала?
— В воспитательном помер.
— А больна была?
— Была.
Старик сухо отвернулся и сел и, уже сидя, сказал:
— И впрямь, какая ты христианка! За десять руб-
лей душу дьяволу продала, тело опоганила.
— Бывают старички — и больше дают! — вступи-
лась за подругу Пустошкина. — Намедни у нас тоже
старичок один был, степенный, вроде как вы...
В п\ блике засмеялись,
— Свидетельница, молчите, — вас не спрашивают! —
строго- остановил председатель. — Вы кончили? А вам
что угодно, господин присяжный заседатель? Тоже
спросить?
— Да уж позвольте и мне слово вставить, когда на
то дело пошло... — тонким, почти детским голоском ска-
193
зал необыкновенно большой и толстый купец, в*есь со-
стоящий из шаров и полушарий: круглый живот, жен-
ская округлая грудь, надутые, как у купидона, щеки и
стянутые к центру кружочком розовые губы. — Вот что,
Караулова, или как тебя там, ты с богом считайся как
хочешь, а на земле свои обязанности исполняй. Вот ты
нынче присягу отказываешься принимать: «не христиан-
ка я»; а завтра воровать по этой же причине пойдешь
либо кого из гостей сонным зельем опоишь — вас на это
станет. Согрешила — ну и кайся, на то церкви постав-
лены; а от веры не отступайся, потому что, ежели ваш
брат да еще от веры отступится, тогда хуть на свете не
живи.
— Что ж, может, и красть буду... Сказано, что не
христианка.
Купец качнул головой, сел и, подавшись туловищем
к соседу, громко сказал:
— Вот попадется такая баба, так все руки об нее
обломаешь, а с места не сдвинешь. ^
— Они и толстые которые, господин судья, не все
честные бывают... — вступилась Пустошкина. — Намедни
к нам один толстый пришел, вроде их, напил, набезоб-
разил, нагулял, а. потом в заднюю дверку хотел уйти, —
спасибо, застрял. «Я, — говорит, — воском и свечами
торгую и не желаю, чтобы святые деньги на такое пога-
ное дело ишли», а сам-то пьян-распьянехонек. А по-мое-
му...
— Молчите, свидетельница!
— Просто они жулик, больше ничего. Вот тебе и
толстые!
— Молчите, свидетельница, а то я прикажу вас вы-
вести. Вам что еще угодно, господин прокурор?
— Позвольте мне... Свидетельница Караулова, я по-
нял, что это у вас кличка Груша, а зовут вас все-таки
Пелагеей. Следовательно, вас крестили; а если вас
крестили по установленному обряду, то вы христианка,
как это и значится, наверное, в вашем метрическом сви-
детельстве. Таинство крещения, как известно, составля-
ет сущность христианского учения...
Прокурор, овладевая темой, становился все строже.
— Сейчас заговорит о паспорте... — шепнул предсе-
датель и перебил прокурора: — Свидетельница, вы по-
нимаете: раз вас крестили, вы, значит, христианка. Вы
согласны?
— Нет,
194
— Ну вот видите, прокурор, она не согласна.
Становилось досадно. Пустяки, бабье вздорное уп-
рямство тормозило все дело, и вместо плавного, отчет-
ливого, стройного постукивания судебного аппарата по-
лучалась нелепая бестолковщина. И к обычному тайно-
му мужскому презрению к женщине примешивалось
чувство обиды: как она ни скромничает, а выходит, как
будто она лучше всех, лучше судей, лучше" присяжных
заседателей и публики. Электричество горит, и все так
хорошо, а она упрямится. И никто уже не смеется, а ре-
месленник с выщипанной бородкой внезапно впал в
тоску и говорит: «Вот я тебя гвозданул бы разок, так
сразу бы поняла!» Сосед, не глядя, отвечает: «А тебе
бы, братец, все кулаком; ты ей докажи!»—«Молчите,
господин, вы этого не понимаете, а кулак тоже от госпо-
да дан». —«А бороду где выщипали?»—«Где бы ни вы-
щипали, а выщипали»... Судебный пристав шипит, раз-
говоры смолкают, и все с любопытством смотрят на
совещающихся судей.
— Послушайте, Лев Аркадьич, ведь это бог знает
что такое! — возмущается член суда. — Это не суд, а су-
масшедший дом какой-то. Что, мы судим ее, что ли, или
она нас судит? Благодарю покорно за такое удоволь-
ствие!
— Да вы-то что? Что ж я нарочно, по-вашему? —
покраснел председатель. — Вы поглядите на эту, на тол-
стую, на Кравченко, — ведь она глазами ее ест. Ведь
они тут новую ересь объявят, а я отписывайся! Благода-
рю вас покорнейше! И не могу же я отказывать, раз уж
позволили... Вам угодно что-нибудь сказать, господин
присяжный заседатель? Только, пожалуйста, покоро-
че, —мы и так потеряли уже полчаса.
Молодой человек необыкновенно интеллигентного,
даже одухотворенного вида; волосы у него были боль-
шие, пушистые, как у поэта или молодого попа; кисть
руки тонкая, сухая, и говорил он с легким усилием, точ-
но его словам трудно было преодолеть сопротивление
воздуха. Во время переговоров с Карауловой он стра-
дальчески морщился, и теперь в тихом голосе его слы-
шится страдание.
— Это очень печально, то, что вы говорите, свиде-
тельница, и я глубоко сочувствую вам; но поймите же,
Что нельзя так умалять сущность христианства, сводя
его к понятию греха и добродетели, хождению в цер-
195
ковь и обрядам. Сущность христианства в мистической
близости с богом...
— Виноват... —перебил председатель. — Карауло-
ва, вы понимаете, что значит мистический?
— Нет.
— Господин присяжный заседатель! Она не пони-
мает слова «мистический». Выражайтесь, пожалуйста,
проще: вы видите, на какой она, к сожалению, низкоГт
ступени развития.
— Лик Христов — вот основание и точка. Небо рас-
крылось после обрезания, и нет ни греха, ни добродете-
ли, ни богатства. Прерывистый, задыхающийся шепот—
вот эмбрион всех сфинксов...
— Господин присяжный заседатель! Я тоже ничего
не понимаю. Нельзя ли проще?
— Проще я не могу... — грустно сказал заседа-
тель. —Мистическое требует особого языка... Одним
словом — нужна близость к богу.
— Караулова, вы понимаете? Нужна только бли-
зость к богу — и больше ничего.
— Нет. Какая уж тут близость при таком деле! Я и
лампадки в комнате не д'ержу. Другие держат, а я не
держу. ч
— Намедни, —, басом сказала Кравченко, — гость пи-
ва мне в лампадку вылил. Я ему говорю: «Сукин ты
сын, а еще лысый». А он говорит: «Молчи, — говорит, —
мурзик, — свет Христов и во тьме сияет». Так и сказал.
— Свидетельница Кравченко! Прошу без анекдотов!
Вам еще что нужно, свидетель?
Свидетель, частный пристав в парадном мундире,
щелкает шпорами.
— Ваше превосходительство! Разрешите мне уеди-
ниться со свидетельницей.
— Это зачем ещ*е?
— Относительно присяги, ваше превосходительство.
Я в ихнем участке, где ихний дом... Я живо, ваше пре-
восходительство... Она присягу сейчас примет.
— Нет, — сказала Караулова, немного побледнев и
не глядя на пристава.
Тот повернул голову, грудь с орденами оставляя
суду:
— Нет, примете!
— Нет.
— Посмотрим...
— Посмотрите...
196
— Довольно, довольно!.. — сердито крикнул предсе-
датель. — А вы, господин пристав, идите на свое место:
мы пока в ваших услугах не нуждаемся.
Щелкнув шпорами, пристав с достоинством отходит.
В публике угрюмый шепот и разговоры. Ремесленник,
расположение которого снова перешло на сторону Ка-
рауловои, говорит: «Ну, теперь держись, баба! Зубки-то
начистят, — как самовар, заблестят». —«Ну, это вы
слишком!»—«Слишком? Молчите, господин: вы этого
дела не понимаете, а я вот как понимаю!»—«Бороду-то
где выщипали?»—«Где ни выщипали, а выщипали^, а вы
вот скажите, есть тут буфет для третьего класса? Надо
чирикнуть за упокой души рабы божьей Пелагеи».
— Тише там! — крикнул председатель. — Господин
судебный пристав! Примите меры!
Судебный пристав на цыпочках идет в места для
публики, но при его приближении все смолкают, и так
же ыа цыпочках он возвращается обратно. Репортер с
жадностью исписывает узенькие листки, но на лице его
отчаяние: он предвидит, что цензура ни в каком случае
не пропустит написанного.
— Как хотите, а нужно кончать! — говорит член су-
да. —- Получается скандал.
— Пожалуй, что... Ну что еще вам нужно, господин
защитник? Все уже выяснено. Садитесь!
Изящно^ выгнув шею и талию, обтянутую черным
фраком, защитник говорит:
— Но раз было предоставлено слово господину то-
варищу прокурора...
— Так и вам нужно? — с безнадежной иронией по-
качал головой председатель. — Ну хорошо, говорите, ес-
ли так уж хочется, только, пожалуйста, покороче!
Защитник поворачивается к присяжным заседателям.
— Остроумные упражнения господина товарища
прокурора и'частного пристава в богословии... — начина-
ет он медленно.
— Господин защитник! — строго перебивает предсе-
датель. — Прошу без личностей!
Защитник поворачивается к суду и кланяется:
— Слушаю-с.
Затем снова поворачивается к присяжным, окидыва-
ет их светлым и открытым, взором и внезапно глубоко
задумывается, опустив голову. Обе руки его подняты на
высоту груди, глаза крепко закрыты, брови сморщены,
и весь он имеет вид не то смертельно влюбленного, не
197
то собирающегося чихнуть. И присяжные и публика
смотрят на него с большим интересом, ожидая, что из
этого может выйти, и только судьи, привыкшие к его
ораторским приемам, остаются равнодушны. Из состоя-
ния задумчивости защитник выходит очень медленно,
по частям: сперва упали бессильно руки; потом слегка
приоткрылись глаза, потом медленно приподнялась го-
лова, и только тогда, словно против его воли, из уст вы-
пали проникновенные слова:
— Господа судьи и господа црисяжные заседатели!
И дальше он говорит совсем необыкновенно: то шеп-
чет, но так; что все слышат, то громко кричит, то снова
задумывается и остолбенело, как в каталепсии, смотрит
на кого-нибудь из присяжных заседателей, пока тот не
замигает и не отведет глаз.
— Господа судьи и господа присяжные заседатели!
Вы слышали только сейчас многозначительный диалог
между свидетельницей Карауловой и господином частным
приставом, и значение его для вас не представляет за-
гадки. Приняв во внимание те обширные средства воз-
действия, какими располагает ваша администрация, и, с
другой стороны, ее неуклонное стремление к возвраще-
нию заблудшихся в лоно православия...
— Господин защитник, что же этр такое! — возму-
щается председатель. — Я не могу позволить, чтобы вы
осуждали здесь установленные законом власти. Я лишу
вас слова.
Товарищ прокурора говорит скромно, но стремитель-
но:
— Я просил бы занести слова господина защитника
в протокол.
Не обращая внимания на прокурора, защитник сно*
ва кланяется суДу:
— Слушаю-с. Я хотел только сказать, господа при-
сяжные заседатели, что госпожа Караулова, насколько
я ее понимаю, не отступится от своих взглядов, даже в
том невозможном, впрочем, у нас случае, если бы ей
угрожали костром или инквизиционными пытками. В
лице госпожи Карауловой мы видим, господа присяж-
ные заседатели, перевернутый, так сказать, тип христи-
анской мученицы, которая во имя Христа как бы отре-
кается от Христа, говоря «нет», в сущности говорит
«да»!
Какой-то большой и красивый образ смутно и притя-
гательно блеснул в голове адвоката; пальцы его похоло-
198
дели, и взволнованным голосом, в котором ораторского
искусства было только наполовину, он продолжает:
— Она христианка. Она христианка, и я докажу
,вам это, господа присяжные заседатели! Показания
свидетельниц госпож Пустошкиной и Кравченко и при-
знания самой Карауловой нарисовали нам полную кар-
тину того, каким путем пришла она к этому мучительно-
му положению. Неопытная, наивная девушка, быть мо-
жет только что оторванная от деревни, от ее невинных
радостей, она попадает в руки грязного сластолюбца и,
к ужасу своему, убеждается, что она беременна. Родив
где-нибудь в сарае, она...
— Нельзя ли покороче, господин защитник! Нам из-
вестно с самого начала, что госпожа Караулова зани-
мается проституцией. Господа присяжные заседатели
не дети и сами прекрасно знают, как это делается. Вер-
нитесь к христианству. И потом она не крестьянка, а ме-
щанка города Воронежа.
— Слушаю-с, господин председатель, хотя я думаю,
что и у мещан есть свои невинные радости. Так вот-с. В
душе своей госпожа Караулова носит идеал человека,
каким он должен быть по Христу, действительность же
с ее благообразными старичками, наливающими пиво в
лампадку, с ее пьяным угаром, оскорблениями, быть мо-
жет, побоями — разрушает и оскверняет этот чистый
образ. И в этой трагической коллизии разрывается на
части душа госпожи Карауловой. Господа присяжные
заседатели! Вы видели ее здесь спокойною, чуть ли не
улыбающейся, но знаете ли вы, сколько горьких слез
пролили эти глаза в ночной тишине, сколько острых игл
жгучего раскаяния и скорби вонзилось в это исстрадав-
шееся сердце! Разве ей не хочется, как другим порядоч-
ным женщинам, пойти в церковь, к исповеди, к при-
частию—в белом, прекрасном платье причастницы, а
не в этой позорной форме греха и преступления? Быть
может, в ночных грезах своих она уже не раз на коле-
нях ползала к этим каменным ступеням, лобызала их
жарким лобзанием, чувствуя себя недостойной войти в
святилище... И это не христианка! Кто же тогда досто-
ин имени христианина? Разве в этих слезах не заключа-
ется тот высокий акт покаяния, который блудницу пре-
вратил в Магдалину, эту святую, столь высоко чтимую...
— Нет! — перебила Караулова. — Неправда это. И
не плакала я вовсе и не каялась. Какое же это покая-
ние, когда то же самое делаешь? Вот вы посмотрите...
199
Она открыла сумочку, вынула носовой платок и за
ним портмоне. Положив на ладонь два серебряных руб-
ля и мелочь, она протянула ее' к защитнику и потом к
суду. Одна монетка соскользнула с руки, покружилась
по бетонному, натертому полу и легла возле пюпитра
защитника. Но никто не нагнулся ее поднять.
— За что вот я эти деньги получила? За это за са-
мое. А платы* вот это, а шляпка, а серьги — все за это
самое. Раздень меня до самого Голого тела, так ничего
моего не найдешь. Да и тело-то не мое — на три года
вперед продано, а то, может, и на всю жизнь, — жизнь-
то наша короткая. А в животе у меня что? Портвейн, да
пиво, да шоколад,- гость вчера угощал, — выходит, что и
живот не мой. Нет у меня ни стыда, ни совести: прика-
жите голой раздеться — разденусь; прикажите на крест
наплевать — наплюю.
Кравченко заплакала. Слезы у нее не точились, а бе-
жали быстрыми, нарастающими капельками и, как на
поднос, падали на неестественно выдвинутую грудь.
Она их вытирала, но не у глаз, а вокруг рта и на подбо-
родке, где было щекотно.
— А то вот третьего дня меня с одним гостем венча-
ли, так, для шутки, конечно: вместо венцов над головой
ночные вазы держали, вместо свечек пивные бутылки
донышками кверху, а за попа другой гость был, надел
мою юбку наизнанку, так и ходил. А она, — Караулова
показала на плачущую Кравченко, — за мать мне была,
плакала, разливалась, как будто всерьез. Она попла-
каться-то любит. А я смеялась, — ведь и правда, очень
смешно было. И к церкви я равнодушна, и даже мимо
стараюсь не ходить, не люблю. Вот тоже говорили тут:
«молиться», — а у меня и слов таких нет, чтобы молить-
ся. Всякие слова знаю, даже такие, каких, глядишь, и
вы не знаете, несмотря на то что мужчины; а настоящих
не знаю. Да о чем и молиться-то? Того света я не
боюсь, — хуже не будет; а на этом свете молитвою много
не сделаешь. Молилась я, чтобы не рожать, — родила.
Молилась, чтобы ребенок при мне жил, — а пришлось 0
воспитательный отдать. Молилась, чтобы хоть там по-
жил, — а он взял да и помер. Мало ли о чем молилась,
когда поглупее была, да спасибо добрым людям, отучи-
ли. Студент отучил. Вот тоже, как вы, начал говорить й
о моем детстве и о прочем, и до того меня довел, что за-
плакала я и взмолилась: господи, да унеси ты меня от-
сюда! А студент говорит: «Вот теперь ты человеком ста'
200
ла, и могу я теперь с тобПю любовное занятие иметь*.
Отучил. Конечно, я на него не сержусь: каждому прият-
нее с честною целоваться, чем с такой, как я или вог
она; но только мне-то от молитвы да от слез прибыл»*
никакой. Нет уж, какая я христианка, господа судьи,
зачем пустое говорить? Есть я Груша-цыганка, такою
меня и берите.
Караулова вздохнула слегка, покачала головой,
блеснув золотыми обручами серег, и просто доба-
вила:
— Двугривенный я тут уронила, поднять можно?
Все молчали и глядели, пока Караулова, перегнув-
шись, поднимала монету со скользкого пола.
— Ну а вы-то, — с горечью обратился председатель
к Пустошкиной и Кравченко, — вы-то согласны принять
присягу?
— Мы-то согласны... — ответила Кравченко, плача. —
А она нет!
— Господин председатель! — поднялся прокурор,
строгий и величественный. — Ввиду того, что многие
случаи, сообщенные здесь свидетельницей Карауловой,
вполне подходят под понятие кощунства, я как предста-
витель прокурорского надзора* желал бы знать, не по-
мнит ли она имен?..
— Ну какое там кощунство! — ответила Карауло-
ва. —Просто пьяны были. Да и не помню я, — разве
всех упомнишь?
Судьи долго и бесплодно совещаются, подзывают
даже к себе прокурора и убедительно, в два голоса,
шепчут ему. Наконец постановляют: «Допросить свиде-
тельницу Караулову, ввиду ее нехристианских убежде-
ний, без присяги».
Остальные свидетели тесной кучкой двинулись к
аналою, где ждет их облачившийся священник с
крестом.
Пристав громко говорит:
— Прошу встать!
Все встают и оборачиваются к аналою. Теперь Кара-
уловой видны одни только спины и затылки: плешивые,
волосатые, круглые, плоские, остроконечные.
Священник говорит:
— Поднимите руки!
Все подняли руки.
— Повторяйте за мною, — говорит он одним голосом
и Другим продолжает: —обещаюсь и клянусь...
201
Толпа разрозненно гудит, выделяя густое, еще пол-
ное слез, контральто Кравченко.
— Обещаюсь и клянусь...
— Перед всемогущим богом и святым его Еванге-
лием...
— Перед всемогущим богом... и святым... его... Еван-
гелием...
Все' наладилось и идет как следует: стройно, легко,
приятно. Все время присяги и целования креста Карау«
лова стоит неподвижно и смотрит в одну точку: в спину
председателя.
Свидетелей удалили, кроме Карауловой.
— Свидетельница! Суд освободил вас от присяги, но
помните, что вы должны показывать одну только прав-
ду, по чистой совести. Обещаете?
— Нет... Какая у меня совесть? Я ж говорила, что
нет у меня никакой совести.
— Ну что же нам с вами делать? — разводит рука-
ми председатель. — Ну правду-то, понимаете, правду го-
ворить будете?
—■ Скажу, что знаю.
Через полчаса, в образцовом порядке и тишину
совершился суд. Правильно чередуются вопросы и отве-
ты; прокурор что-то записывает; репортер с деловым я
бесстрастным лицом рисует на бумажке какие-то за-
мысловатые орнаменты. Обвиняемый дает продолжи*
тельные и очень подробные объяснения. Руки он зало-
жил за спину, слегка покачивается взад и вперед и
часто взглядывает на потолок.
— ...Что же касается квитанции из городского лом-
барда на заложенный велосипед, то происхождение ее
таково. 13-го марта прошедшего года я зашел в велоси-
педный магазин Мархлевского...
— ...Что же касается якобы моих кутежей в озна-
ченном доме терпимости и того, будто я разменивал там
сторублевую бумажку, то был я там всего четыре раза:
21-го декабря, 7-го января, 25-го того же января и 1-го
февраля, и три раза деньги платил за меня мой това-
рищ, Протасов. Относительно же четвертого раза, когда
я платил лично, я прошу разрешения представить судУ
потребованный мною тогда же счет, из коего видно, что
общая сумма издержек, включая сюда...
Горит электричество. За окнами тьма. Весело, тепло,
уютно.
202
ПРАВИЛА ДОБРА
I
Кто не любит добра?
Случилось так, что некий здоровенный пожилой
черт, по тамошн'ему прозвищу Носач, вдруг возлюбил
добро. В молодости своей, как и все черти, он увлекался
пакостничеством, но с годами вступил в разум и почув-
ствовал святое недовольство. Хотя по природе своей он
был чертом крепкого здоровья, но излишества несколь-
ко пошатнули его, и пакостничать уже больше не хоте-
лось; склонность к порядку — добродетель, весьма рас-
пространенная среди чертей, — твердый, положитель-
ный, хотя несколько и туповатый ум, некая беспредмет-
ная тоска, особенно овладевавшая им по праздникам, и,
наконец, неимение опоры в семье и детях, так как Но-
сач остался холостяком, — постепенно поколебали его
убеждение, будто ад и адские порядки есть окончатель-
ное воплощение разума в бессмертную жизнь. Он с
жадностью искал работы, чтобы отвлечься от своих тя-
желых сомнений, и перепробовал ряд профессий, пре-
жде чем надолго и окончательно не устроился при од-
ной маленькой католической церкви во Флоренции в ка-
честве соблазнителя. Тут он, выражаясь era словами*,
отдохнул душою; и тут же, по времени, было положено
начало его новой подвижнической жизни.
Церковь была маленькой, и работы Носачу пред-
ставлялось немного. От мелких пакостей, на которые так
склонны юные черти, как-то: задувание восковых све-
чей, подставление ножки псаломщику и нашептывание
молящимся старухам беспричинных гадостей, он укло-
нялся, чувствуя скуку, серьезное же дело не навертыва-
лось. Молящиеся всё были люди скромные, тихие и дья-
вольским наветам поддавались туго: ни золотом, кото-
рого они не видали, ни огневой любовью, которой они
не знали никогда, ни гордыми мечтаниями высокого
честолюбия, совершенно чуждого их непритязательной
жизни, не удавалось Носачу поколебать мир и тишину
их неглубоких душ. Пустяковые же грехи они охотно
творили сами, .и не было у черта ни надобности, ни охо-
ты даром тратить воображение на приискивание новых,
тем более что круг маленьких грехов весьма ограничен.
Пытался он первоначально ввергнуть в бездну соблазна
самого попа, но и тут потерпел естественную неудачу:
203
поп был старенький, беззубый, наполовину впавший в
детство — и, как дитя, невинный. Если черту и удава*
лось во время богослужения вышибить у попа из памя-
ти необходимые слова и заменить их неподходящими и
даже соблазнительными; если удавалось обкормить по-
пика кашей или заставить проспать утреннюю мессу —
то и в этом был только внешний, формальный грех, а
грех настоящий отсутствовал: разницу между тем и
другим прекрасно чувствовал прирожденный черт. И
мало-помалу в свои прямые обязанности соблазнителя
он начал вносить равнодушие и холод формализма: на-
скоро расскажет старухе неприличный анекдот, плюнет
раза два-три в угол, заставит попика каждый раз в од-
ном и том же. месте перепутать слова и поскорее усядет-
ся на свое излюбленное место в тени колонны — по ук-
раденному молитвеннику внимательно следит за служ-
бой.
Такое времяпровождение, хотя и приятное, было, од-
нако, враждебно деятельной натура пожилого черта; и
незаметно для себя он втянулся в, обиход церковный,
разделил интересы домоправительства, стал чем-то вро-
де второго, сверхштатного сторожа. По утрам подметал
церковь и чистил медные ручки, во время службы по-
правлял лампады и вместе с верующими-гнусаво подтя-
гивал клиру: «Ora pro nobis» К Й. входя в церковь сна-
ружи, он уже привычным жестом окунал лапу в кро-
пильницу со святой водой и кропил себя, а когда все
шли под благословение, то шел и он, слегка толкаясь,
по своей грубоватой дьявольской привычке. В редкие
свои посещения ада, куда он являлся, как и все черти, с
фальшивыми докладами, Носач все больиге и больше
преисполнялся отвращением к его шуму, гвалту, грязи и
дикой неразберихе. Визгливые ведьмы, которым в свое
время он отдал полную дань восторга, ныне преиспол-
няли его чувством омерзения; и не одной из них с
своею былою ловкостью он прищемил хвост в дверях,
радуясь страху и мучениям несчастной.
И так как все непрерывно лгали, и каждое слово
каждого было ложью, и сатана лгал впереди всех и за
всех, то начинала, с непривычки, болеть голова и скорее
хотелось на воздух.
После одной из таких побывок Носач с особым удо*
вольствием вернулся в тихую церковь и двое суток как
Молитесь о нас (лат.).
204
убитый спал за колонной; проснувшись же, принял ви-
димость и решительно направился к попику в испове-
дальню: был именно тот час, когда верующие испове-
довались.
Попик очень удивился, что незнакомый пожилой гос-
подин с тщательно выбритым, сухим лицом, имевший
постное и даже мрачное выражение благодаря огром-
ному отвислому носу и резким складкам вокруг тонких
губ, есть самый настоящий черт. Но когда Носач
клятвенно подтвердил свое заявление, стал с детским
любопытством расспрашивать его" об адских делах. Но
черт только отмахнулся рукой и угрюмо ворчал:
— Ах и не говорите, святой отец, это — не жизнь, а
чистый ад.
— А где же твои рога? — спрашивал поп. — И где
же твои копыта? И ты зачем ко мне пришел: соблаз-
нить меня хочешь или покаяться? Если соблазнить, то
напрасно, — меня, сударь, соблазнить нельзя.
Попик засмеялся и похлопал его по плечу.
— А кашу помните? — угрюмо спросил черт.
—* Какую кашу? —удивился попик.
— А на той неделе, в субботу, помните? Вы еще
много съели, помните?
Попик заволновался:
— Так это ты мне? Ай-ай-ай-ай-ай! Поди прочь! По-
ди прочь отсюда, т хочу тебя и видеть! Надевай свои
рога и уходи, а то сторожа позову.
— Я покаяться пришел, а вы меня гоните! — уныло
сказал черт. — Аще, сказано, одну заблудшую овцу...
— Так ты и Евангелие зйаешь! — удивился стари-
чок.
Черт строго и гордо ответил:
— Проэкзаменуйте.
— Так, так, так! Ты, значит, серьезно, — а?
— Проэкзаменуйте.
— Ну и удивил же ты меня... не знаю, как тебя на-
зывать, ах удивил. Пойдем же ко мне, я тебя поэкзаме-
ную: тут тебе пока не место. Скажите, пожалуйста,
черт, а Евангелие знает!.. Пойдем! Пойдем!..
И целый вечер у себя на дому попик экзаменовал
Носача и восторженно удивлялся:
— Да ты богослов! Ей-богу, богослов. Ты занимал-
ся, что ли, этими вопросами?
— Занимался-таки, — скромно подтвердил черт. Во-
обще хотя он держался и скромно, но с большим досто-
205
инством, не лебезил, не забегал вперед, и сразу видно
было, что это — черт строгий и положительный. Своими
огромными познаниями он нисколько не кичился и все
больше и больше нравился добродушному старому по-
пику.
— Так чего же ты хочешь? — спросил поп.
Черт с размаху бухнул на колени и завопил:
— Святой отец, разрешите и научите меня творить
добрые дела! Стосковался я о добре, святой отец. Жить
не могу без добра, а как его творить, еще не ведаю. От
сатаны же и от дел его отрекаюсь вовеки: тьфу, тьфу,
тьфу!
Когда волнение поулеглось, попик благодушно по-
трепал черта по плечу, для чего ему пришлось припод-
няться на цыпочки: Носач чуть не вдвое был выше
ростом. От прикосновения черт устранился, — он не лю-
бил фамильярного обращения, — и с угрюмостью, со-
ставляющей главную черту его характера, настойчиво
спросил:
— Так как же, святой отец, научите?
— Добру-то? Можно. Это можно! Но только знаешь
ли ты творения святых отцов? В Библии ты силен, но
этого, дружок, пожалуй, маловато. Да, маловато! Иди-
ка погуляй, а я тебе вечерком составлю списочек, что
читать.
Черт уже выходил, когда попик, с любопытством
глядевший на его широкую спину, остановил его вопро-
сом:
— Послушай, милейший: ты всегда это носишь?..
— Одежду?
— Нет, все это, — попик неопределенно очертил ру-
кою фигуру дьявола, —вот у тебя нос этакой грушей... у
тебя всегда так? И лицо у тебя очень постное, как буд-
то ты мало кушаешь, и одежда у тебя черная... Мне это
нравится, но всегда у тебя так или же ты имеешь и дру- i
гой вид? Если имеешь, то покажи, пожалуйста: я хоть и
стар, а чертей еще никогда не видал.
Дьявол мрачно солгал:
— Другого вида не имею.
— Нет? Ну что ж поделаешь: нет — так и нет. Иди
же погуляй, а я поработаю. Хоть я давеча и сказал тебе
комплименты, что ты богослов, но ты еще мало... —по-
пик значительно поднял палец, — очень еще мало зна-
ешь. Да!
206
— А про добро узнаю? Мне главное про добро уз-
нать.
Попик успокоительно сказал:
— Про все узнаешь. Столько книг прочесть, да не
узнать: какой ты, брат, мнительный!
Два года сидел черт над книгами и мучительно до-
искивался: что есть добро и как его делать так, чтобы
не вышло зла. С древнееврейским языком черт и рань-
ше был хорошо знаком, а теперь изучил еще и гре-
ческий: все читал в подлиннике, сверял, отыскивал
ошибки, доселе ускользавшие от общего внимания, не
без остроумия и даже убедительно создавал новые бо-
гословские схемы, впадая в несомненную ересъ. Совсем
измучился и даже похудел, но ответа на свой вопрос
так-таки найти не мог и впал под конец в отчаяние. Два
года терпел, ничего, а тут так вдруг загорелось и так
страшно стало, что пошел к попу среди ночи и разбудил
его: помогите!
— Ну, говори, несчастный, что такое у тебя случи-
лось?
— Да то и случилось, 'что прочел я все ваши книги,
а как допр'ежде не знал добра, так и теперь не знаю.
Жить мне тошно, святой отец, и тьма ночная пугает!
— Да все ли ты прочел? Ой, не пропустил ли чего?
Тороплив ты, сударь.
— Сейчас последнюю кончил. Умен я, святой отец,
вот в чем мое горе: ум у меня дьявольский, тонкий, не
терпящий противоречия; и раньше я других на противо-
речиях ловил, а геперь вот и сам попался!
Попик укоризненно покачал головою:
— Мудрствуешь?
— То-то и беда, что мудрствую. Вон у добрых лю-
дей, рассказывают, голос такой есть, внутренний, указу-
ющий пути добра, а какой может быть у дьявола голос?
Только от ума и действует дьявол. А как начал я с
умом читать эти ваши книги, так только одни противо-
речия и вижу: и то можно и другое можно, и того нель-
зя и другого нельзя. Вот хотел я для начала земной
моей жизни вступить с хорошей женщиной в брак и
Сфвместно с нчею творить добро, а как начитался ваших
книг, так и не знаю теперь: добро есть брак или зло.
— Могий вместити...
— Вместить-то я много могу, да не знаю, что вме-
щать. Вот вы, святой отец, безбрачны, и в этом даже
ваша святость, а патриархи не хуже вас былл, а жен
207
имели даже по нескольку. И не будь бы в браке святы*
отцы Иоаким и Анна, то не было бы у них дщери...
Попик даже испугался и замахал рукой отчаянно:
— Молчи, молчи, грешник! С тобой и говорить опас*
но, — того и гляди, сам в ересь впадешь! Уж лучше же*
нись, если неможется.
— Да разве это ответ?
— А что же тебе надобно, горделивый?
— А мне такого ответа надо, чтобы годился он на все
времена и для всяких случаев жизни, и чтобы не было
никаких противоречий, и чтобы всегда я знал, как по«
ступить, и чтобы не было никаких ошибок, — вот чего
мне надо. Жениться я,погожу, а вы пока подумайте,
Даю вам семь дней сроку, а не позовете меня через
семь дней, вернусь я в ад, — поминай как звали!
Даже рассвирепел черт: вот до чего захотелось ему
добра! Понял это добрейший попик и, не рассердившись
нисколько, старательно думал шесть дней, а на седьмой
позвал к себе дьявола и»сказал:
— Черт ты внимательный, а главное-то в книгах и
проморгал, да. Читал, что сказано: возлюби ближнего,
как самого себя. Ясно ведь, а?—торжествовал попик, —
возлюби — вот тебе и все.
Но измученный черт нимало не обрадовался и мрач-
но ответил:
— Нет, нв ясно. Раз я про себя не знаю, что мне
нужно, и желания мои неясны и даже противоречивы,
то как же другому буду * я благодеяния оказывать?
Живым манером в ад его вгоню, опомниться он не ус-
пеет.
— Экий ты — не знаю, как тебя назвать, — раскоря-
ка! Ну, не можешь ты, как самого себя, то просто воз-
люби. И когда возлюбишь, то все и увидишь, и все пои*
мешь, и добро без усилий сотворишь: узенькая будет у
тебя тропочка по виду, как канат натянутый, а никуда с
нее не упадешь и ни в какую трясину не ввалишься.
— Возлюби!— мрачно ухмыльнулся Носач. —
Возлюбить-то я и не могу. Какой же бы я черт, если
бы мог возлюбить?.. Не черт бы я был, а ангел, и не я
тогда у вас, а вы бы у меня учились. Поймите же меня«
святой отец, потрудитесь: не могу я по природе свое»1
любить ангельской любовью, но и зла делать не жела^.
а хочу тварить добро — вот вы этому самому меня и и3'
учите.
Сказал попик сокрушенно:
208
— Природа твоя гнусная.
— На что гнуснее! — согласился черт угрюмо. — Вот
потому-то и бороться с нею хочу, а не камнем на дно
идти. Не для одних же ангелов небо, имею же и я пра-
во стремиться к небесам? Вот вы мне и помогите. Даю
вам еще семь дней сроку, а не поможете — махну на
все рукою и провалюсь в тартарары!
Прошло еще семь дней, и, позвав мрачного черта,
сказал ему попик следующее;
— По многом размышлении нашел я для тебя, не-
счастный, два весьма вразумительных правила — пола-
гаю, что не промахнешься. Сказано: если кто попросит у
тебя рубашку, то ты и последнюю отдай. И еще того
лучше сказано: если кто тебя по одной щеке ударит, то
ты и другую подставь. Делай так, как сказано, вот тебе
и будет урок на.первый раз, и сотворишь ты добро. Ви-
дишь, как просто!
Черт подумал и радостно осклабился:
— Это другое дело. Не знаю, как и благодарить вас,
святой отец: теперь я знаю, что такое добро.
Но оказывается, что и тут не узнал он добра. Про-
шло две недели и уже стал успокаиваться обрадован-
ный попик, как снова явился к нему черт; и был он
мрачнее прежнего, на лице же имел кровоподтеки и
ссадины, а на плечах, поверх голого и темного тела, тре-
палась совсем новенькая рубашка.
— Не выходит, — мрачно заявил он.
— Что не выходит? — встревожился попик. — Лицо
у тебя такое неприятное, — ах боже ты мой, — и над гла-
зом синяк... а нос-то, нос-то!.. Что же это ты, милейший;
пошел добро творить, а вместо того — подрался. Или,
может быть, ты с лестницы упал?
— Нет, подрался.
— Да я же тебе говорил: аще кто ударит тебя по
левой щеке, подставь правую. Помнишь?
— Помню. Две недели ходил я, святой отец, по го-
роду и все искал, чтобы меня по щеке ударили, но ник-
то меня не ударил, и не мог я, святой отец, выполнить
завета добра.
— А драка-то? А это что же такое?
— Это совсем другое дело. Заспорил я с одним
гражданином, и он меня ударил тростью по голове, вог
По этому месту, — черт указал на темя. — Тогда я его —
Так мы и подрались, и скажу вам, не хвастаясь: я ему
Два ребра сломал.
о ., 209
0 сПравила добра»
Попик отчаянно замотал головой:
— Ах господи, да ведь сказано, же тебе: «Аще кто
уда;рит тебя по левой щеке...»
Но черт кричал еще громче:
— Говорю же вам: не по щеке, а вот по этому
месту! Сам знаю, что когда по щеке, то нужно другую,
а он по этому месту. Вот шишка — попробуйте.
Руки опустились у несчастного попика. Отдышав-
шись, сколько следовало, сказал он с горечью:
— Ну и дур'ень же ты. Ум у тебя глубокий, человек
ты, или, как бы это сказать, высокообразованный, а в
отношении добра любая курица больше тебя понимает.
Как же ты не понял, что святые слова сии имеют рас-
пространительное толкование. Дурень ты, дурень!
— Вы же сами говорили — толкований никаких не
надо.
— Да, — горько усмехнулся попик, — толкований ни*
каких не надо, — ты так думаешь! Ну что я буду с тобой
делать, сам ты сообрази, ведь.н'е могу же я с тобой по
городу ходить. Сидел бы ты лучше дома. А что это за
рубашка у тебя — подарил кто-нибудь?
— Сам я хотел ее подарить, да никто так ни разу и
не попросил. Две недели ходил я по городу среди са-
мых бедных людей, и чего только у меня ни просили, а
рубашки так никто и не догадался попросить, — уныло
вздохнул черт. — Видно, сами они не понимают, что та-
Kofc добро.
— Ах несчастный, — снова заволновался поп, —- вижу
я, что наделал ты большого зла. Просили тебя, гово-
ришь, о многом?
— Просили.
— И хлеба, например, просили?
— Просили.
— А ты ничего и не дал?
— Я все ждал, чтобы рубашку попросили. Не ругай'
те же меня, святой отец, и я сам вижу, что плохо мое
дело. Да ведь хочу же я добра, подумайте, недаром %г
я покинул ад со воеми его удовольствиями, недаром же
я от сатаны отрекся, недаром же я два года, как сту
дент, сидел над книгами. Нет, видно, не будет мне спа'
сения.
— Ну, ну, погоди, не отчаивайся, я тебя еще поучу«
А скажи, за что тебя гражданин-то этот палкой уд*'
рил? Может быть, ты невинно пострадал, за это много
прощается.
210
Черт развел руками:
— Уж и ке знаю: тогда думал, что невинно, а теперь
начинаю и в. этом сомневаться. Так было дело. После
долгих- моих скитаний по городу, утомленный, но по-
прежнему пылающий жаждою добра, присел я на бе-
регу Арно отдохнуть, чтобы набрать сил для нового
хождения. И вижу: утопает в реке неведомый человек,
закружило его водоворотом, и носится он с необыкно-
венной быстротой. Раз он проплыл мимо мъня, и другой,
и третий...
— И четвертый?
— Да и четвертый. И пока я размышлял, отчего он
не тонет, приписывая это чудесное явление силе невиди-
мых подводных течений, собрался на его крик народ, и
тут —теперь миге стыдно об этом рассказывать — про-
изошла эта самая скверная драка. Должен вам пожа-
ловаться, святой отец: меня не один этот гражданин —
меня и другие били.
Стоял черт, опустив длинные руки, бессильные тво-
рить добро, и отвислый нос его, пораненный ударом, вы-
ражал уныние и крайнюю тоску. Посмотрел на него по-
пик искоса и недружелюбно, £ще раз взглянул, радост-
но вздохнул почемугто и, подойдя близко, наклонил к
себе тугую голову дьявола и поцеловал его в лоб. И тут
еще заметил: на темени, у самого корня седых волос,
запеклась кровь. Дьявол покорно принял поцелуй и ше-
потом сказал: 4
— Страшно мне, святой отец! Видел я в аду крайние
ужасы, до последнего страха касалась моя душа, но не
трепетала столь мучительно, как теперь. Есть ли что
страшнее: стремиться к добру так неуклонно и жадно и
не знать ни облика, ни имени его! Как же люди-то на
вашей земле живут?
— Так и живут, миленький, как видишь. Одни в
грешном сне почивают, а кои Пробудились, те мучаются
и ищут, как и ты, с природой своей борются, мудрые
правила сочиняют и по правилам живут.
— И спасаются? — недоверчиво спросил черт.
— А это уж одному богу известно, и нам с тобой в
этот конец даже и заглядывать не годится. Да ты не от-
чаивайся, миленький, я уж тебя не оставлю, я тебя и
еще поучу, у меня много времени свободного. Черт ты
старательный, и все у тебя пойдет по-хорошему, только
в уныние не впадай, да ранку на голове промой холод*
ной водой, как бы не разболелась.
211
Так кончили они разговор; и не знали они оба, ни
огорченный унылый дьявол, ни сам попик с благостной
душой, когда он лобызанием любви касался противного
дьявольского чела, а дьявол в свою очередь жалел жа-
лостью любовной мечущихся людей, что как раз в эту
минуту совершалось то самое добро, имени и порядка
которого тщетно доискивались оба.
Так и разошлись, не зная: попик — к с£бе, прииски-
вать новые правила добра для поучения, а дьявол —к
себе в темноту запыленных углов, чтобы там зализы-
вать раны и тщетно допрашивать бога об его грозных и
непонятных велениях.
II
Вот и снова начал благостный поп обучать добру
непокорную дьявольскую душу, — но тут-то и начались
для обоих самые тяжкие мучения.
Пробовал попик давать подробные наставления на
разные случаи жизни, и выходило хорошо, пока случаи
совершались в том самом виде и в том самом порядке,
в каком предначертал их его наивный ум. Не только со
старательностью, а даже и со страстью, проявляя силу
воли необыкновенную, черт выполнял предписанное. Но
всего многообразия жизненных явлений не мог уловить
в свои плохонькие сети человеческий ум, и ошибался
черт ежеминутно. В одном месте сделает, а рядом про-
пустит, потому что вид другой и слова у просящего не
те; а то бывает, что и вид тот, и слова те самые, но либо
какого-нибудь слова черт недослышит, либо не так пой-
мет—и опять ошибка, человеку обида, а добру попра-
ние. Уже и у попика начал мутиться разум: никак он до
тех пор не предполагал, чтобы столько было у жизни
лиц, темных загадок, вопросов неразрешимых.
«И откуда это все берется? — думал попик, пока
черт в углу зализывал новую рану или тяжко вздыхал
от гнетущего бессилия. — То ничего не было, а то вдруг
так все и полезло, так все и полезло. Тут не только
черт, з и священнослужитель не разберется. Но как же
я раньше разбирался? Удивительно! Боюсь я этого, а
ничего не поделаешь: надо попробовать распространи-
тельное толкование. Дам ему этакие общие законы, а он
их пусть распространяет... Толькр бы не вышло чего, о
господи!»
И на распространительное толкование черт покори?
согласился: измучился он к этому времени до последней
212
крайности и готов был на всякие жертвы, — да не при-
нимались его жертвы. Били-его столько, что за одно это
он мог бы попасть в мученики, а выходило так, что и
побои не только его не украшали, а налагали ярмо все
нового и нового греха. Ибо за дело его били, и не могли
этого не признать ни он сам, ни его великодушный по-
кровитель. Уже и плакать черт научился, а раньше сов-
сем как будто и слёз не имел. Плакал он столько, что,
казалось бы, за оДни эти одинокие слезы и неутолимую
тоску о добре мог бы попасть он в угодники, а выходи-
ло так, что и слезы не помогали, ибо не было в них
творческой к добру силы, а только грешное уныние.
Только и надежды теперь оставалось, что на распрост-
ранительное толкование.
И совсем приободрился чърт и даже с некоторою
гордостью сказал попу:
* — Теперь вы за меня, святой отец, не бойтесь: те-
перь я и сам могу. Это раньше мне трудно было, а раз
теперь вы допускаете толкование, я уже не собьюсь. Ум
у меня положительный, твердый, пить я уж давно ниче-
го не пью, и никаких ошибок теперь уже быть не может.
Только вы не таитесь от меня, а прямо скажите самый
важный и самый первый закон, по которому жить. Ког-
да этот закон исполню, тогда вы и другие мне скажете.
Собрал всю свою науку, все свои соображения ста-
рый попик, взглянул и в душу к себъ, — вздохнул ра-
достно и не совсем решительно сказал:
— Есть один такой закон, но только боюсь я тебе
его открыть: очень он, как бы это сказать, опасен. Но
так как на все есть воля божия, то, так и быть, открою,
ты же смотри не промахнись. Вот, смотри.
И, раскрыв книгу, трепетно указал черту на великие
и таинственные слова:
Не противься злу.
Но тут и черта покинула его гордыня, как увидел он
эти страшные слова.
— Ох, боюсь, — сказал он тихо. — Ох, промахнусь я,
святой отец!
Было страшно и попу; и молча, объятые страхом,
смотрели друг на друга черт и человек.,
— Попробуй все-таки, — сказал наконец поп. — Тут,
видишь ли, хоть то хорошо, что тебе самому ничего де-
лать не нужно, а все с тобой будут делать. Ты же толь-
ко молчи и покоряйся, говоря: прости им, господи, не
213
ведают, что творят. Ты эти слова не позабудь, они то«
же очень важны.
Вот и ушел черт в новые поиски добра; два месяца
пропадал он, й два месяца, день за днем, час за часом,
в волненит чрезвычайном поджидал его возвращения
•старый поп. Наконец вернулся.
И увидал поп, что черт совсем исхудал — одна ши-
рокая кость осталась, а от мяса и след пропал. И уви-
дел поп, что черт голоден, жаждет, до голого тела обо-
бран придорожными грабителями и много раз ими же
избит. И обрадовался поп. Но увидел он и другое: из-
под закосмауившихся бровей угрюмо и странно смотрят
старые глаза, и в них читается все тот же непроходя-
щий испут, все та же неутолимая тоска. Насилу отды-
шался черт, харкнул два раза кровью, точно по камен-
ной мостовой бочонок из-под красного вина прокатили,
посмотрел на милого попа, на тихое место, его приютив-
шее, и горько-прегорько заплакал. Заплакал и попик,
еще не ведая, в чем дело, и наконец сказал:
— Ну уж говори, чего наделал!
— Ничего я не наделал, — печально ответил черт. —
И было все так, как и надо по закону, и не противился
я злому.
— Так чего же ты плачешь и меня до слез дово-
дишь?
— От тоски я плачу, святой отец. Горько мне было,
когда я уходил, а теперь еще горше, и нет мне радости
в моем подвиге. Может быть, это и есть добро, но толь-
ко отчего же оно так безрадостно? Не может так быть,
чтоб безрадостно было добро и тяжело было бы его
творящему. Ах как тяжело мне, святой отец. Присядьте,
а я вам расскажу все по порядку, вы уж сами разбери-
те, где тут добро, — я не знаю.
И долго рассказывал черт, как его гнали и били, мо-
рили жаждою и грабили по пустынным дорогам. А в
конце пути случилось с ним следующее:
— Лежу я, святой отец, отлеживаюсь за камнем,
что при дороге. И вижу я: идут с одной стороны два
грабителя, злых человека, а с другой стороны идет жен-
щина и несет в руках нечто, как бы драгоценное. Гово-
рят ей грабители: «Отдай!»— а она не отдает. И тогда
поднял грабитель меч...
— Ну! — вскричал попик, прижимая руки к груди.
— И ударил ее мечом грабитель и рассек ей голову,
надвое, и упало на дорогу нечто драгоценное, и когд*
214
развернули его грабители, то оказалось оно младенцем,
единым и последним сокровищем убитой. Засмеялись
Грабители, и один из них, тот, что имел меч, взял мла-
денца за рожку, поднял его над дорогою.,.
*~ Ну! — дрожал поп,
— Бросил и разбил его о камни, святой отец!
Поп закричал:
— Так что же ты! Так как же ты! Несчастный! Ты
бы его палкой, палкой!
— Палку у меня раньше отняли.
— Ах боже мой! Ведь ты же черт, ведь у тебя же
есть рога! Ты его бы рогами! Ты бы его огнем серным!
Ведь ты же, слава богу, черт!
— Не противься злому, — тихо сказал черт.
Было долгое молчание.
Побледневший попик как стоял, так и пал на колена
и покорно сказал:
— Моя вина. Не ты, не грабители убили женщину и
ребенка, — я, старый, убил женщину и ребенка. Отойди
же в сторону, мой друг, пока я помолюсь за наш вели-
кий человеческий грех.
Долго молился поп; окончивши молитву, разбудил
уснувшего черта и сказал ему:
— Не для нас с тобой эти слова. И вообще не нуж-
но ни слов, ни толкований, ни даже правил. Вижу я, что
иногда хорошо любить, а иногда хорошо и ненавидеть;
иногда хорошо, чтобы тебя били, а иногда хорошо, что-
бы ты и сам кого-нибудь побил. Вот оно, сударь,
добро-то.
-— Тогда я пропал, — решительно и мрачно заявил
черт. — Для себя вы как хотите, а мне дайте правила*
— А ты и опять промахнешься и'меня подведешь;
нет, сударь, довольно! — Попик даже рассердился. —
Нету правил. Нету и нету.
— А раз правил нет, так к добра никакого нет.
— Что? Добра нет? Ая с тобою, с чертом, разгова-
риваю, что я тебя, черта, учу, это — не добро? Поди, су«
даРь, неблагодарный ты это, как бы сказать, господин!
Но то ли озлобился черт, то ли вновь до отчаяния
Дошел — уперся мрачно и ворчит:
•^ То-то много вы меня научили, есть чем похва-
литься!
*- Да разве черта научишь?
— А раз черта не научишь, так чего же ваше добро
Стоит? Ничего оно не стоит!
215
— Эй, прогоню!
— Прогоняйте, если не жалко. Я в ад пойду.
Помолчали. Черт спросил:
— Так как же, святой отец, идти мне в ад?
Даже прослезился попик: так жалобно спросил его
черт — и поклонился, говоря:
— Прости меня, миленький, обидел я тебя. А отно-
сительно добра вот что я тебя спрошу: черт ты любо-
знательный, и во многих ты бывал храмах и хранили-
щах искусств, и много ты видел творений великих ма-
стеров, — нравятся ли они тебе за красоту?
Черт подумал и ответил:
— Какие нравятся, а какие нет.
— А слыхал ли ты, чтобы для красоты были пра-
вила?
— Какие-то, говорят, есть.
— Какие-то! А можешь ли ты, раскоряка, узнав сии
какие-то правила, сотворить красоту?
— Какой у меня талант? Нет, не могу,
— А добро без таланта творить хочешь? Тут, ми-
ленький, для добра-то таланта требуется,еще больше,
да. Тут такой талант нужен!..
Черт даже засвистал:
— Вот оно что! Нет, святой отец, это вы уж через
край хватили! Если я плохую картинку напишу, меня за
это в ад не пошлют, а если я ближнему голову сверну,
так ведь какой содом подымется! Да картинку-то меня
никто писать и не понуждает, а добро, говорят, твори.
Твори — а правил не дают; твори — а в ч"ем дело, не
объясняют, да за каждую промашку в потылицу!
— Талант нужен, миленький!
— А если его у меня нет, так в ад мне и идти?
Поп покачал головою и руками развел:
— Уж и не знаю, голубчик, сам голову с тобою по-
терял.
— Знать не хочу вашего таланта! Правила мне да-
вайте! Я не картинки писать хочу, а добро творить, —
вот вы меня и учите, хоть сами выдумайте, а учите!
Совсем разбушевался несчастный дьявол, под коней
пригрозил даже пойти к другому попу. Старик даже
обиделся и укоризненно сказал:
— Вот уж это нехорошо, дружок! Сколько я на тебя
труда положил, вот, думал, приведу к богу новую oßuyi
полюбил тебя, как сына, а ты хочешь к другому. У меня
тоже самолюбие есть, за что же ты меня обижаешь? ТЫ
216
меня лучше не обижай. А я теб*е вместо правил, с кото-
рыми и человеку-то опасно, дам урок на каждый день.
Времени у меня свободного много, и сяду я за труд: с
самого раннего утра очерчу тебе каждый день, сколько
их есть в году, что и как делать. Но только от писаного
не отступай ни на единую черточку, а то ты сейчас же
промахнешься; если же будут сомнения у тебя или что
позабудешь, то в этих случаях бездействуй. Как бы те-
бе это сказать: закрой глаза, заткни уши и стой как ис-
тукан. Нынче же сажусь за работу, а ты иди наверх,
приютись гд<е-нибудь под крышей и бездействуй, пока
не скажу. Если же скучно будет, то помогай звонарю, —
он совсем у меня от старости ослабел и не в те веревки
дергает. Звони себе во славу господню!
Вот и сел старый поп за свой великий труд, а черт
начал бездействовать. Для этой цели разыскал он сре-
ди темных чердачных переходов, поблизости от коло-
кольни, комнату не комнату, а так, помещение: четыре
стены глухие, вместо двери низкий сводчатый лаз, и
только на одной стене, высоко над полом, светлело глу-
бокое, запыленное, крытое паутиною оконца. Раз в два
или в три дня приносил ему попик скудную пищу и при-
саживался для недолгой душевной беседы, а в осталь-
ное время, никого не видя, черт бездействовал и раз-
мышлял. Против этих размышлений напрасно предосте-
регал его попик, говоря, что у дьявола его размышле-
ния есть действие, и притом вредное, — черт хоть и со-
глашался, но ничего поделать с собою не мог. Трудно
было не думать об испытанном, а как начнет думать,
так и покажутся со всех сторон мутящие разум проти-
воречия: скользит прекрасное добро, как тень' от облач-
ка над морской водою; видится, чувствуется, а в пальцы
зажать нельзя. Кому же верить, как не богу, а сам бог
нынче одно говорит, завтра другое, а то и сразу говорит
и то и другое; в каждой руке у него по правде, и на
каждом пальце по правде, и текут все правды, не сме-
шиваясь, но и не соединяясь, противореча, но где-то
такое в своем противоречии странно примиряясь. Но
где? —Не может найти этого места несчастный черт.
И от этого овладевает им крайний человеческий ужас,
и страшно не только двинуть рукою, да и вздохнуть-то
страшно.
— Ну как, — спрашивает попик, — соскучился? Ни-
чего не поделаешь, потерпи, миленький, скоро авось и
Кончу, тогда вот как заживешь. Здоровье у м'еня только
217
плохое, и смерть близко, — ну уж как-нибудь доведу, не
оставлю тебя, сирого.
Черт еле слышно шепчет:
•— Противоречия.
— Опять! — ужасается попик. — И где ты их только
находишь? Это в разуме, брат, да в словах всякие про-
тиворечия, так на то он и разум, и не может без того,
чтобы все четыре колеса не в одну сторону вертелись; а
-в совести, брат, все течет согласно.
Черт криво усмехнулся:
— Хорошо вы говорите, святой отец: так, значит, не
бывает, что три кол'еса в одну сторону вертятсят- г
четвертое в другую?
— Ну и дурень! Конечно, не бывает.
— А вы говорите, что бывает.
— Я говорю? Да что ты на меня, миленький, ва
лишь? Сам запутался, а на меня валишь. У меня и т<
после каждого разговора с тобою голова болит, а мн
голова нужна, я для тебя же, дурака, работу сочиняк
Какой ты, брат, неприятный, как бы это сказать, гост
дин. Лучше скажи-ка: строго бездействуешь или до
пускаешь послабления?
Черт угрюмо вздохнул:
— Строго. Вчера вот только муху убил, очень она и
лицо липла, и не знаю, можно это или нельзя?
— Муху-то? — засмеялся попик. — Муху можно! П
стой... Ну вот и опять сбил ты меня, несчастный: то J
можно, то ли нет, — теперь уж и сам не знаю. Не вз!
щи, брат: сам меня запутал. Пока ты меня не спраш
вал об мухе — знал я хорошо, что бить их можно, и ь
однократно бил, а вот теперь...
— Живая она, — мрачно сказал черт.
— Да, да, живая! — огорчился попик. — Так и
значит, живых мух бил? Вот грешник!. Ай-ай-ай, е
грешник!
Но черту этого мало. Ему нужны вывод и твер/
решение.
— Значит, нельзя мух бить? Вы прямо скажит
— Мух-то? — недоумевает попик. — Ты про мух
воришь?
И до того, случалось, они договорятся, что оба э
дут в полное одурение и долго, не мигая, смотрят д
на друга. Но только у черта одурение было надменно
как бы снисходительное, а у попика тихое и скоропре
дящее: еще до своей келейки после разговоров не ус
218
ет дойти, как все противоречия забыл, развеселился, а
потом в благостном настроении уселся за тяжелую для
дьявола работу. И мух опять бьет, и даже не без зло-
радства.
Нет что за мухи для дьявола! Стоит он со своею
непомерною дьявольскою силой, готовый сокрушить го-
ры, и не знает, как поступить с ничтожной мухой, надо-
едливо ползающей .по мрачному, изборожденному лицу,
еще хранящему темный отблеск адских неугасимых ог-
ней. Что за муки для дьявола! Тонкий ум, изощренный
в упражнениях, способный одним колебанием своим со-
здать как бы новый, великий мир, в ужасном бессилии
останавливается перед ничтожнейшим вопросом. А му-
ха ползает, а муха надоедливо жужжит, забирается в
волосатое ухо, глупо и нагло щекочет мрачно стиснутые
губы, бесстыжая, нелепая, даже не подозревающая о
тех страшных безднах, над которыми издевается бес-
смысленно! Многих и многого ненавидел дьявол; много
и многого он страшился, но так и не узнала его душа
образа более ненавистного и страшного, нежели образ
ничтожной мухи, ползающей по лицу.
Но все хуже здоровье попика, одолевает его белая
старость. Попишет немного и полежит, и больше лежит,
чем работает, а уже три года томится заключенный в
бездействие дьявол и ждет обещанного добра. Поняв
свою выгоду, уже не тревожит попика противоречиями,
а только жалобно торопит:
. — Ах, поскорей бы, святой отец!
— Не бойсь, миленький, не умру, — успокаивает его
попик.-— По моему расчету мне еще с полгодика оста-
лось. Да, брат, с полгодика! А работа уже к концу под-
ходит. Не путайся, не волнуй себя. А я тебя сегодня
как раз порадовать пришел: нынче одного еретика жечь
будут, так пойдем с тобою, посмотрим, повеселимся.
«Сказано: не убий», — мрачно подумал черт, глядя
на улыбающегося попика, но вслух ничего не сказал и
охотно собрался в путь, так как очень соскучился от
долгого заключения.
Еретика долго жгли, и народ радовался. Приятно
было и черту: немного напоминало ад; но вдруг вспом-
нилась муха, которой он не смел тронуть, и сразу затре«
Щали в голове противоречия. Взглянул с тоскою на по«
пика: тот покачивается от слабости, от волнения бледен,
Дрожат старческие руки, на голубеньких глазах слезы,
в весь лик радостен и светится неземным светом. Жгли
219
в аду и черти, но не было же святости в их лице! Ниче-
го не может понять обезумевший дьявол. А попик-то ра-
дуется, даже светится весь! И от волнения, как только
домой пришли, в постель слег, ослабел очень от радо,
сти. Не выдержал черт и, насупившись, вступил в дис-
пут:
— Хотел бы я знать, чему вы радуетесь, святой
отец?
— А как же? Еретичка сожгли! — ответил попик ти«
хо и умильно.
— Так ведь сказано же: не убий! А вы человека
убили и радуетесь.
— Никто его не убивал, что ты, миленький.
— Да ведь сожгли же его или нет?
— Слава богу, сожгли, сожгли, миленький!
Даже глаза закрыл от умиления и лежит себе, та-
кой беленький, чистенький, невинный, как младенец.
«Неужто и здесь противоречие только в разуме да сло-
вах, а в совести его все течет согласно? — думал дья-
вол, беспомощно потирая рукой шишковатый лоб. — Ни-
чего не понимаю! Видно, не в том добро, что делать, а в
том, как делать... Нет, ничего я не понимаю, пусть он
пишет свои уроки, а я уж до времени притаюсь, паль-
цем не шевельну!»
И с того времени в одиночество свое уже не возвра-
щался, а остался при ослабевшем старце в качестве
прислужника: подавал ему пищу, убирал келейку и с
дьявольской силой и упоением чистил старое попиково
платье, будучи уверен, что уж здесь-то наверное греха
нет. Когда же, превозмогая слабость, садился поп за
продолжение своего труда, черт вытягивал свою длин-
ную, жилистую шею и через плечо с жадным любопыт-
ством заглядывал — ох, не подвести бы ему несчастного
черта: ведь последняя надежда.
Но вот и кончена рукопись, а с нею как будто кон-
чена и жизнь старенького попа. Уже не поднимается
он с постели и последние строки начертал лежа: не-
разборчивы они и кривы, но тем дороги, что последние.
На коленях принял черт великий дар и громко, с ис-
тинным наслаждением поцеловал сухую руку.
— Что, рад небось? — спросил попик. — Ну, радуй-
ся, радуйся, давно пора. Только смотри, опять не про-
махнись!
— Теперь не промахнусь, —уверенно ответил черт.-^-
Если только вы там в чем-нибудь не промахнулись, но
220
это уж ваше дело; а я буду исполнять точно, как ска-
зано.
— Черт ты старательный, это верно. И рукопись,
смотри, не потеряй, другой не будет. Где ты думаешь
подвизаться? Если поблизости, то загляни как-нибудь,
навести, мне без тебя будет скучно. Привык я к тебе,
дружок. Прежде я все твоему носу удивлялся, а теперь,
знаешь ли, мне даже нос твой нравится. Это ничего, что
он отвислый: у многих людей бывают отвислые носы.
Так где ж ты думаешь подвизаться?
— Пойду по всему миру! — самонадеянно ответил
черт. — Эх, пожили бы вы еще с полгодика — много тог-
да хорошего рассказал бы я вам, святой отец! Вот до
чего я хочу творить добр,о, — черт« сжал огромные кула-
ки и яростно потряс ими, — что это только видеть надо,
как я начну работать!
Так и ушел ч*ерт в ликовании, но вот что дальше слу-
чилось. Вместо того чтобы сразу начать действовать по
наставлениям, что, конечно, было бы самое лучшее, он
отправился в ад для проповеди. Потерял ли он сообра-
жение от радости, гордыня ли его обуяла и захотелось
похвастаться перед своими, или просто потянуло его к
родным местам, — но только от попика прямою дорогою,
нимало не колеблясь, полетел он в ад. И что же вышло?
Только начал он проповедовать, а другие черти выска-
кивают вперед его и тоже проповедуют, и даже с еще
большей силой, так как свободно лгут. И в одно мгнове-
ние вся правда превратилась в ложь, и самые святые
слова, яростно выкликаемые чертовскими глотками,
приняли непристойный и страшный вид. Минуты, ка-
жется, не прошло, а уж весь ад наполнился проповед-
никами и святыми; и впереди всех, обрадованный новой
потехой* гнусавил псалмы вдребезги пьяный сатана.
Визгливые истасканные ведьмы разыгрывали целые ко-
медии на тему о благочестии и высоких подвигах; и ни-
когда еще ад, даже в большие свои праздники, не был
таким адом, как в этот несчастный день! А потом нача-
лись откровенные непристойности и всеобщая драка, и
больше всего попало Носачу, давно не упражнявшемуся
и в значительной степени потерявшему ловкость. Но что
самое печальное — в драке у него порвали рукопись, и
когда, отбившись от стаи шаловливых ведьм, он взгля-
нул на свое сокровище — горю и стенаниям его не было
предела. В ярости он оскорбил самого сатану, назвал
221
его лжецом и еле унес ноги: так разгневался пьяныйчс
леветанный владыка!
Со всею прытью, какая только доступна была <
старым ногам, прижимая к груди истерзанную pyi
пись, примчался Носач к старенькому попику, но
увы! — попик уже умирал.
— Да погодите же минутку! У меня рукопись пор*
ли! — завопил черт, падая на колени.
III
Еще с добрый десяток минут, не сообразившись, i
пил черт, и жаловался, и требовал новой рукописи, bs
мен попорченной, потом стих и, бережна отложив ру*
пись, сам опустился на пол у поповской постели. Пос
долгого молчанья разжал попик сухие, запавшие губ
бессильно пожевал ими и-с трудом вымолвил:
— Опять промахнулся?
Черт мрачно взглянул на истерзанную рукопись
великодушно солгал:
— Так, пустяки, святой отец. Мне вас жалко: вы
вправду умираете или еще с полгодика поживете
Попик ответил:
— Ни единого даже дня, дружок. Я уже вчера с
брался умереть, да думаю: дай подожду денек — аво
и ты придешь. Вот ты и пришел! Спасибо тебе, дружс
Открой мне, пожалуйста занавес на окне: хочу я п
следним взглядом проститься с дорогими местами.
Но в открытое окно только и видно было, что уг<
крыши, крытой красной черепицей, да уголок синего н
ба с проходящим облаком. Попик смотрит с радостью
черт думает: «На что он смотрит?.. Тут и смотреть не i
что: красная крыша да неба кусочек... Или он на обла
ко смотрит? Так понесу же я его на колокольню и пок
жу ему все облака, какие будут, и все красные крыи
его возлюбленной Флоренции».
Так и сделал. Даже не спрашиваясь, подхватил
на свои жилистые руки сухонькое тельце, не оказавш
сопротивления, и с величайшею осторожностью дон
до высокой площадки, где дух захватывало от высоты
сердце радовалось красоте города и божьего мир*
— Смотри-ка, святой отец: это не то, что из okoi
ка, — сказал он с гордостью.
И оба стали смотреть и радоваться. А уже близ
лось к закату солнце, и по ту сторону Арно на высок<
222
холме чернели кипарисы, готовые своими острыми вер-
шинами как бы пронзить падающее светило. На востоке
же, откуда сегодня утром поднялось ликующее солнце,
воздушной цепью залегли недалекие горы; и мнилось,
будто гигантскими гирляндами благоухающих сирене-
вых цветов опоясан прекрасный город. Розовыми цве-
точками казались далекие виллы, расположенные по
склонам, и в ущельях прохладно синела вечерняя тень.
Попик тихо радовался и вспоминал:
— Вон за теми горам-и я родился, дружок. Там и
сейчас находится моя деревня; там была прекрасная
девушка, которую я полюбил и оставил для бога. И
долго не бы'ло для меня иной радости, как смотреть на
те далекие горы и тихо вздыхать. Давно это было, дру-
жок, не помню когда.
Солнце заходило..
— А вот и милый город, по которому я ходил, много
ходил. И нет, дружок, более приятного чувства; как
ощущать под ногою горячие, родные плиты, — как бы
матерью становится земля, когда походишь по ней лет
семьдесят, и смягчается твердость острого камня. Но
там, куда я пойду сейчас, будет еще лучше, дружок.
Черт вздохнул, колебанием груди своей приподняв
легонькое тело. Попик понял его тоску и сказал гасну-
щим голосом:
— Ты... не вздыхай. Очень возможно, дружок, что
ты также пойдешь со мною в рай. Ты... черт старатель-
ный.
Красною, жаркою кровью разбрызгалось солнце за
черными кипарисами и погасло. И, не отстав от него ни
на единое мгновение, умер старенький попик, ушел из
родного города, покинул родимук) прекрасную землю.
Долго и напрасно будил его встревоженный черт, взы-
вал грубым голосом:
— А звезды-то! Вы еще звезд не посмотрели, святой
отец. Вы eitfe на луну не взглянули, а уже идет она,
святой отец, поднимается, вот-вот бледным светом ля-
жет на ваши родные плиты. Откройте же глаза, святой
отец, и взгляните, умоляю вас!
Когда же убедился, что покровитель его и друг умер
Навсегда, то отнес его и положил на холодную постель.
И когда нес по лестнице, то думал: «Вот вверх я нес
Живого, а вниз несу мертвого!> И великая скорбь овла-
дела душой дьявола; метался он по комнате и вопил,
*ыл, как зверь, бился о стены, — не привык он к челове-
223
ческому горю и не умел выражать его тихо. И до toiü
дошел, что, схватив свое единственное сокровище, цель
долгих поисков и страданий, — изорванную рукопись, —
с яростью швырнул ее в угол, как нечто негодное. Сде-
лав же это, так и не понял, что именно в эту самую ми-
нуту им и совершалось то самое таинственное и не-
достижимое добро, имени которого он столь тщетно и
мучительно доискивался. Так и не понял никогда!
Но какой неприятный вид имела драгоценная руко-
пись! Измятая, оборванная, растрепанная, испятнанная
потными лапами чертей, лежала она перед угрюмыми
глазами постаревшего дьявола, вновь вернувшегося к
своим стремлениям и надеждам. С трепетом раскрыл он
первую страницу и надолго погрузился в'изучение доб-
родушно неразборчивых, старательных строк. И по мере
того, как читал, все больше таращил глаза, пугался, не-
доумевал, пока наконец с последнею страницею весь не
превратился в одно сплошное недоумение и страх. Да-
же в самые тяжелые минуты жизни черт не имел тако-
го растерянного и глупого вида, как теперь.
Что это — глумление? Насмешка над добром? Изде-
вательство над бедным чертом, стремящимся к добро-
детели? Или же потерял свой последний разум старень-
кий попик и с детской серьезностью лепечет наивные
пустяки, придает характер важности ничтожным мелочам,
путается в них, как в длинном, не по росту, платье?
Но черт обманут, — черт в неистовстве и страхе: потеря-
на последняя надежда.
Вся книга, с начала своего до последней оборванной
страницы, состояла из коротеньких деловых рецептов,
точнейшего описания тех действий, которые надо совер-
шать по дням недели, по часам дня. И ни единого за-
кона, ни единого правила, ни единого общего начала, —
даже самое слово «добро» не упоминалось ни разу. Де-
лай то-то (точное описание поступка) — и больше ниче-
го. Что-то вроде нынешних поваренных книг, с тоЮ
только разницей, что даже и в поваренных книгах у со-/
ставителей их видно иногда старание дать общее нача-
ло: ешь только овощи, а мяса ни в коем случае не ешь!
А тут — ничего. '
И что особенно и больно укололо черта: во всей кни-
ге не. было ни одной из тех прекрасных истин, что в та-
ком огромном количестве собраны за тысячи лет су-
224
шествования человеческого разума и служат к украше-
нию и прославлению добра. Он сам знал их немало *
мог, казалось бы, ожидать, что старенький поп не по-
скупится на этот предмет, — недаром же он столько
учился и* так прекрасно чувствовал добро. Но нет ниче-
го! Сухой перечень голых действий, иногда тщетно за-
лизанная клякса, свидетельствующая только о трудолю-
бии писавшего, — и все.
Но вдруг появилась надежда: может быть, попик
нарочно не сделал общих выводов, предоставляя это
уму и трудолюбию самого черта, — о, он был достаточно
хитер, этот старый, невинный попик! И снова садится
старый черт за работу и вглядывается в каждое слово
сквозь круглые огромные очки, выписывает, сверяет,
грубыми пальцами ловит тонкую нить неназванного до-
бра. Обрывается нитка, но что до того старательному
черту, возлюбившему добро! Отыскивает концы, вяжет
хитрые узелки, путает и распутывает, складывает и вы-
читает — вот-вот доберется до итогов, твердо и на все
времена и для всех людей, какие были, есть и будут,
установит неизменные начала добра. Черт не честолю-
бив, сейчас ему дело только до своей шкуры, но мину-
тами овладевает им истома гордости: не для всех
ли, ищущих добра, работает он так неутомимо, не
ему ли некогда воздвигнется новый и великолепный
храм?
Какими же словами можно описать отчаяние и по-
следний ужас несчастного дьявола, когда, подведя по-
следние итоги, не только не нашел в них ожидаемых
твердых правил, а, наоборот, и последние утратил в
смуте жесточайших противоречий. Подумать только, ка-
кие оказались итоги:
— когда надо — не убий; а когда надо — убий;
— когда надо — скажи правду; а когда надо —
солги;
— когда надо — отдай; а когда надо — сам возьми,
даже отними;
— когда надо — прелюбы не сотвор-и; а когда надо—
то и прелюбы сотвори (и это советовал старенький
поп!);
— когда надо — жены ближнего не пожелдй; а ког-
да надо — то и жену ближнего пожелай, и вола его, и
Раба его.
И так до самого конца: когда надо... а когда надо-^
й наоборот. Не было, кажется, ни одного действия,
225
строго предписанного попиком, которое через несколько
страниц не встречало бы действия противоположного,
столь же строго предначертанного к исполнению; и по'
ка шла речь о действиях, все как будто шло согласно и
противоречий даже не замечалось, а как начнет дьявол
делать из действия правило — сейчас же ложь, проти.
воречия, воистину безумная смута. И самое страшное и
непонятное для дьявола было то, что наряду с действи.
ями положительными,, согласными с известным уже
дьяволу законом и, стало быть, добрыми — старый по-
пик с блаженным спокойствием предписывал убийство
и ложь. Черт никак не мог допустить, что не попик его
обманывал, а обманывают слова; и вот наступил для
него миг совершенного безумия — вдруг показалось,
что старый попик есть не кто иной, как самый величай-
ший .грешник, быть может, сам сатана, в виде сатанин-
ской забавы пожелавший искусить черта.
Забившись в темный угол, черт горящими глазами
глядел на дверь и думал:
«Да, да, это он! Он узнал, что я хочу добра, и наро-
чно оделся попом и даже богом, как я оделся челове-
ком, — и погубил меня. Никогда не узнаю я правды и
никогда не пойму, что такое добро. Быть же мне вовеки
несчастным и в жажде добра вовеки неудовлетворен-
ным. Проклят я вовеки».
И все ждал, что раскроется дверь и покажется сме-
ющийся сатана и, простив, позовет его в ад. Но не при-
ходил сатана, и дверь молчала; и, подумав, так решил
несчастный старый черт:
«Буду жить в отчаянии и творить предписанное, ни-
когда не зная, что такое творю. Проклят я вовеки!»
Так и жил черт, стареясь. Когда требовалось руко-
писью — спасал, а когда требовалось убивать — убивал.
И было ли противоречие только в словах, а в действиях
все уживалось согласно, но постепенно наступил для
чёрта покой, и почувствовал он даже как бы некоторое
удовлетворение. И хоть и верил твердо, что проклят во-
веки, но настоящего живого огорчения от этого не испы'
тывал и о добре перестал думать. Но были для него я
черные дни, — обрывалась рукопись, и в зияющей пусто-
те вставал ужасный образ бездействия; и поднимали
голову ядовитые сомнения, и, как призрак манящий,
звало в неведомую даль неведомое Добро.
Тогда удалялся черт в свой темный чердачный угол
и там застывал в бездействии. Заложив уши,-чтобы ни*
226
(ег0 не слышать, закрыв глаза, чтобы ничего не видеть,
т0ял он, черный, подобно истукану; и были крепко сло-
жны на груди жилистые руки, способные сокрушить
горы и обреченные на бездействие. Стар уж он был в
эТо время: завивали голову космы седых волос, лезли
и3 широких ноздрей, мшистым кровом крыли и лицо, и
грудь, и застывшие руки; и, увидя его, не подумал бы
Tbif что это некто живой, обреченный на страдания, а
сказал бы: вот и еще одна старая колонна в храме, ко-
торой я раньше не заметил. Ползали по.лицу его мухи,
#рая пыль ложилась на голову, и пауки неторопливо
плели на нем свои тенета, — и время стояло неподвиж-
но, как проклятое.
„.Кто не любит добра?
A. M. Горький
ДЕТСТВО
(Отрывок)
VII
Я очень рано понял, что у деда — один бог, а у ба-
бушки — другой.
Бывало — проснется бабушка, долго, сидя на крова-
ти, чешет гребнем свои удивительные волосы, дергает
головою, вырывает, сцепив зубы, целые пряди длинных
черных, шелковинок и ругается шепотом, чтоб не разбу-
мить меня:
— А, пострели вас! Колун вам, окаянные...
Кое-как распутав их, она быстро заплетает толстые
косы, умывается наскоро, сердито фыркая, и, не смыв
раздражения с большого, измятого сном лица, встает
перед иконами, — вот тогда и начиналось настоящее ут-
реннее омовение, сразу освежавшее всю ее.
Выпрямив сутулую спину, вскинув голову, ласково
глядя на круглое лицо Казанской божией матери, она
широко, истово крестилась и шумно, горячо шептала:
— Богородица преславная, подай милости твоея на
грядущий день, матушка!
Кланялась до земли, разгибала спину медленно и
снова шептала все горячей и умиленнее:
— Радости источник, красавица пречистая, яблоня
во цвету!
Она почти каждое утро находила новые слова хва-
лы, и это всегда заставляло вслушиваться в молитву ее
с напряженным вниманием.
— Сердечушко мое чистое, небесное! Защита моя и
покров, солнышко золотое, мати господня, охрани от на-
228
важдения злого, не дай обидеть никого, и меня бы не
обижали зря!
С улыбкой в темных глазах и как будто помолодев-
шая, она снова крестилась медленными движениями тя-
желой руки.
— Исусе Христе, сыне божий, буди милостив ко
мне, грешнице, матери твоея ради...
Всегда ее молитва была акафистом, хвалою искрен-
ней и простодушной.
Утром она молилась недолго: нужно было ставить
самовар, прислуги дед уже не держал, и, если бабушка
опаздывала приготовить чай к сроку, установленному
им, он долго и сердито ругался.
Иногда он, проснувшись раньше бабушки, всходил
на чердак и, заставая ее за молитвой, слушал некоторое
время ее шепот, презрительно кривя тонкие, темные гу-
бы, и за чаем ворчал:
— Сколько я тебя, дубовая голова, учил, как надобно
молиться, а ты все свое бормочешь, еретица! Как только
терпит тебя господь!
— Он поймет, — уверенно отвечала бабушка. — Ему
что ни говори — он разберет...
— Чуваша проклятая! Эх вы-и...
Ее бог весь день с нею, она даже животным говори-
ла о нем. Мне было ясно, что этому богу легко и покор-
но подчиняются все: люди, собаки, птицы, пчелы и тра-
вы; он ко всему на земле был одинаково добр, одинако-
во близок.
Однажды балованный кот кабатчицы, хитрый
сластена и подхалим, дымчатый, золотоглазый, люби-
мец всего двора, притащил из сада скворца; бабушка
отняла измученную птицу и стала упрекать кота:
— Бога ты не боишься, злодей подлый!
Кабатчица и дворник посмеялись над этими слова-
ми, но бабушка гневно закричала на них:
. — Думаете — скоты бога не понимают? Всякая
тварь понимает это не хуже вас, безжалостные...
Запрягая ожиревшего, унылого Шарапа, она беседо-
вала с ним:
— Mio ты скучен, богов работник, а? Старенький
ты...
И все-таки имя божие она произносила не так часто,
Как дед. Бабушкин бог был понятен мне и не страшен,
Но перед ним нельзя было лгать, — стыдно. Он вызывал
У меня только непобедимый стыд, и я никогда не лгал
229
бабушке. Было просто невозможно скрыть что-либо от
этого доброго бога, и, кажется, даже не возникало же-
лания скрывать.
* Однажды кабатчица, поссорившись с дедом, изруга-
ла заодно с ним и бабушку, не принимавшую участия в
ссоре, изругала злобно и даже бросила в нее морковью.
— Ну и дура вы, сударыня моя, — спокойно сказала
ей бабушка, а я жестоко обиделся и решил отомстить
злодейке.
Я долго измышлял, чем' бы уязвить больнее эту ры-
жую толстую женщину с двойным подбородком и без
глаз.
По наблюдениям моим над междоусобицами жите-
лей я знал, что они, мстя друг другу за обиды, рубят
хвосты кошкам, травят собак, убивают петухов и кур
или, забравшись ночью.в погреб врага, наливают керо«
син в кадки с капустой и огурцами, выпускают квас из
бочек, но все это мне не нравилось; нужно было приду«
мать что-нибудь более внушительное и страшное.
Я придумал: подстерег, когда кабатчица спустилась
в погреб, закрыл над нею творило, запЪр его, сплясал
на нем танец мести и, забросив ключ на крышу, стремг«
лав прибежал в кухню, где стряпала бабушка. Она не
сразу поняла мой восторг, а поняв, нашлепала меня, где
подобает, вытащила на двор и послала на крышу за
ключом. Удивленный ее отношением, я молча достал
ключ и, убежав в угол двора, смотрел оттуда, как она
освобождала пленную кабатчицу и как обе они, друже-
любно посмеиваясь, идут по двору.
— Я-а тебя, — погрозила мне кабатчица пухлым ку-
лаком, но ее безглазое лицо добродушно улыбалось. А
бабушка взяла меня за шиворот, привела в кухню и
"спросила:
— Это ты зачем сделал?
— Она в тебя морковью кинула...
— Значит, это ты из-за меня? Так! Вот я тебя, бран-
дахлыст, мышам в подпечек суну, ты it очнешься! Какой
защитник — взгляньте на пузырь, а то сейчас лопнет!
Вот скажу дедушке — он те кожу-то спустит! Ступай на
чердак, учи книгу...
Целый день она не разговаривала со мною, а вече-
ром, прежде чем встать на молитву, присела на постель
и внушительно сказала памятные слова:
— Вот что, Ленька, голуба душа, ты закажи себе
это: в дела взрослых не путайся! Взрослые — люди по-
230
рченъге; они богом испытаны, а ты еще нет, — и живи
детским разумом. Жди, когда господь твоего сердца
коснется, дело твое тебе укажет, на тропу твою приве-
дет. Понял? А кто в чем виноват — это дело не твое.
Господу судить и наказывать. Ему, а не нам!
Она помолчала, понюхала табаку и, прищурив пра-
вый глаз, добавила:
— Да, поди-ка и сам-от господь не всегда в силе по-
нять, где чья вина.
— Разве бог не все знает?— спросил я, удивлен-
ный, а она тихонько и печально ответила:
— Кабы все-то знал, так бы многого, поди, люди-то
не делали бы. Он, чай, батюшка, глядит-глядит с небеси-
то на землю, на всех нас, да в иную минуту как вос-
плачет, да как возрыдает: «Люди вы мои, люди, милые
мои люди! Ох, как мне вас жалко».
Она сама заплакала и, не отирая мокрых щек, ото-
шла в угол молиться.
С той поры £е бог стал еще ближе и понятней мне.
Дед, поучая меня, тоже говорил, что бог — существо
вездесущее, всеведущее, всевидящее, добрая помощь
людям во всех делах, но молился он не так, как ба-
бушка.
Утром, перед тем как стать в угол к образам, он
долго умывался, потом, аккуратно одетый, тщательно
причесывал рыжие волосы, оправляя бородку, и, осмот-
рев себя в зеркало, одернув рубаху, заправив черную
косынку за жилет, осторожно, точно крадучись, шел к
образам. Становился он всегда на один и тот же cy4ojc
половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял
молча,, опустив голову, вытянув руки вдоль тела, как
солдат. Потом, прямой и тонкий, внушительно гово-
рил:
— «Во имя отца и сына и святого духа!»
Мне казалось, что после этих слов в комнате насту-
пала особенная тишина, — даже мухи жужжат осто-
рожнее.
Он стоит, вздернув голову; брови у него приподняты,
ощетинились, золотистая борода торчит горизонтально;
он читает молитвы твердо, точно отвечая урок; голос
его звучит внятно и требовательно.
— ^Напрасно судия лриидет, и коегождо деяния об-
нажатся...»
Не шибко бьет себя по груди кулаком и настойчиво
просит:
231
— «Тебе единому согреших, — отврати лице твое от
грех моих...»
Читает «Верую», отчеканивая слова; правая нога его
вздрагивает, словно бесшумно притопывая в такт мо-
литве; весь он напряженно тянется к образам, растет и
как бы становится все тоньше, суше, чистенький такой,
аккуратный и требующий:
— «Врача родшая, уврачуй души мо"ея многолетние
страсти! Стенания от сердца приношу ти непрестанно,
усердствуй, владычице!»
И громко взывает, со слезами на зеленых глазах:
— «Вера же вместо дел да вменится мне, боже мой,
да не взыщеши дел, отнюдь оправдающих мя!»
Теперь он крестится часто, судорожно, кивает голо-
вою, точно бодаясь, голос его взвизгивает и всхлипыва-
ет. Позднее, бывая в синагогах, я понял, что дед молил-
ся, как еврей.
Уже самовар давно фыркает на столе, по комнате
плавает горячий запах ржаных лепешек с творогом, —
есть хочется! Бабушка хмуро прислонилась к притолоке
и вздыхает, опустив глаза в пол; в окно из сада смот-
рит в'еселое солнце, на деревьях жемчугами сверкает
роса, утренний воздух вкусно пахнет укропом, смороди-
ной, зреющими яблоками, а дед все еще молится, кача-
ется, взвизгивает:
— «Погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и
окаянен!»
Я знаю на память все молитвы утренние и все на сон
грядущий, — знаю и напряженно слежу: не ошиб'ется ли
дед, не пропустит ли хоть слово?
Это случалось крайне редко и всегда возбуждало у
меня злорадное чувство.
Кончив молиться, дед говорил мне и бабушке:
— Здравствуйте!
Мы кланялись и наконец садились за стол. Тут я го-
ворил деду:
— А ты сегодня «довлеет» пропустил!
— Врешь?— беспокойно и недоверчиво спрашивает
он. ,
— Уж пропустил! Надо: «Но та вера'моя да довлеет
вместо всех», а ты и не сказал «довлеет».
— На-ко вот! — восклицает он, виновато мигая гла-
зами.
Потом он чем-нибудь горько отплатит мне за это
указание, но пока, видя его смущенным, я торжествую.
232
Однажды бабушка шутливо сказала:
^ А скушно, поди-ка, богу-то слушать моленье твое,
^ц, — всегда ты твердишь одно да все то же.
— Чего-о это? — зловеще протянул он. — Чего ты
мЫчишь?
— Говорю, от своей-то души ни словечка господу не
подаришь ты никогда, сколько я ни слышу!
Он побагровел, затрясся и,- подпрыгнув на стуле,
бросил блюдечко в голову ей, бросил и завизжал, как
пила на сучке:
— Вон, старая ведьма!
Рассказывая мне о необоримой силе божией, он все-
гда и прежде всего подчеркивал ее жестокость: вот со-
грешили люди — и потоплены, еще согрешили — и со-
жжены, разрушены города их; вот бог наказал людей
голодом и мором, и всегда он — меч над землею, бич
грешникам.
— Всяк, нарушающий непослушанием законы бо-
жий, наказан будет горем и погибелью! — постукивая
костями тонких пальцев по столу, внушал он.
Мне было трудно поверить в жестокость бога. Я по-
дозревал, что дед,нарочно придумывает все это, чтобы
внушить мне страх не перед богом, а перед ним. И я от-
кровенно спрашивал его:
— Это ты говоришь, чтобы я слушался тебя?
А он так же откровенно отвечал:
— Ну конешно! Еще бы не слушался ты?!
— А как же бабушка?
— Ты ей, старой дуре, не верь! — строго учил он. —
Она смолоду глупа, она безграмотна и безумна. Я вот
прикажу ей, чтобы не смела она говорить с тобой про
эти великие дела! Отвечай мне: сколько есть чинов ан-
гельских?
Я отвечал и спрашивал:
— А кто такие чиновники?
— Эк гебя мотает! — усмехнулся он, пряча глаза, и,
пожевав губами, объяснил неохотно:
— Это бога не касаемо, чиновники, это — челове-
ческое! Чиновник суть законоед, он законы жрет.
— Какие законы?
— Законы? Это значит — обычаи, — веселее и охот-
нее говорил старик, поблескивая умными, колючими
глазами. — Живут люди, живут и согласятся: вот этак
Лучше всего, это мы и возьмем себе за обычай, поста-
вим правилом, законом! Примерно: ребятицши, собира«
233
ясь играть, уговариваются, как игру вести, в каком по,
рядке. Ну вот уговор этот и есть закон!
— А чиновники?
— А чиновник озорнику подобен, придет и все зако«
ны порушит.
— Зачем?
— Ну, это тебе не понять! — строго нахмурясь, гово.
рит он и снова внушает: — Надо всеми делами людей-.
господь! Люди хотят одного, а он — другого. Все че«
ловъчье непрочно. Дунет господь — и все во прах, в
пыль.
У меня было много причин интересоваться чиновни«
ками, и я допытывался:
— А вон дядя Яков поет:
Светлы ангели — божий чины,
А чиновники — холопи сатаны!
Дед, приподнял ладонью бородку, сунул ее в рот и
закрыл глаза. Щеки у него дрожали. Я понял, что он
внутренно смеется.
— Связать бы вас с Яшкой по ноге да пустить по
воде! — сказал он. — Песен этих ни ему петь, ни тебе
слушать tfe надобно. Это — кулугурские шутки, рас*
кольниками придумано, еретиками.
И, задумавшись, устремив глаза куда-то через меня,
он тихонько тянул:
— Эх вы-и...
Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как
и бабушка, тоже вовлекал его во все свои дела, — и его
и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка
же как будто совсем не знала угодников, кроме Нико-
лы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень
добрые и близкие людям: ходили по деревням и горо-
дам, вмешиваясь в жизнь людейг, обладая всеми свой-
ствами их. Дедовы же святые были почти все мученики,
они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за
это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
Иногда дед мечтал:
— Помог бы господь продать домишко этот, хоть с
пятьюстами пользы, отслужил бы я молебен НикоЛ?
Угоднику!
Бабушка, посмеиваясь, говорила мне:
— Так ему, старому дураку, Никола и станет дома
продавать, — нет у него, Николы-батюшки, никакого flfi4
ла лучше-то!
234
У меня долго хранились дедовы святцы, с разными
надписями его рукою. В них, между прочим, против дня
Цоакима и Анны было написано рыжими чернилами и
прямыми буквами: «Избавили от беды милостивци».
Я помню эту «беду»: заботясь о поддержке неудав-
шихся дтетей, дедушка стал заниматься ростовщи-
чеством, начал тайно принимать вещи в заклад. Кто-то
донес на него, и однажды ночью нагрянула полиция с
обыском. Была великая суета, но все кончилось благо-
получно; дед молился до восхода солнца и утром при
мне написал в святцах эти слова.
Перед ужином он читал со мною псалтирь, часослов
или тяжелою книгу Ефрема Сирина, а поужинав, снова
становился на молитву, и в тишине вечерней долго
звучали унылые, покаянные слова:
— «Что ти принесу или что ти воздам, в'еликодаро-
витый бессмертный царю... И соблюди нас от всякого
мечтания... Господи, покрый мя от человек некоторых..,
Даждь ми слезы и память смертную...»
А бабушка нередко говаривала:
— Ой как седни устала я! Уж, видно, не помолясь
лягу...
Дед водил меня в церковь: по субботам — ко все-
нощной, по -праздникам — к поздней обедне. Я и -во
храм*е разделял, когда какому богу молятся: все, что
читают священник и дьячок, — это дедову богу, а певчие
поют всегда бабушкину.
Я, конечно, грубо выражаю то детское различив
между богами, которое, помню, тревожно раздвояло
мою душу, но дедов бог вызывал у меня страх и непри-
язнь: он не любил никого, следил за всем строгим оком,
он, прежде воего, искал и видел в человеке дурноев
злое, грешное. Было ясно, что он не верит человеку, все-
гда ждет покаяния и любит наказывать. <...>
в людях
(Отрывок)
IV
<...;> В воскресенье первой недели поста старуха
пекла оладьи, а они всё подгорали у нее; красная от
огня, она гневно кричала:
— А, черти бы вас взяли..#
1236
И вдруг, понюхав сковороду, потемнела, швырнула
сковородник на пол и завыла:
— Ба-атюшки, сковорода-то скоромная, поганая, не
выжгла ведь я ее в чистый-то понедельник, го-осподи!
Встала на колени и просила со слезами:
— Господи-батюшка, прости меня, окаянную, ради
страстей твоих! Не покарай, господи, дуру старую...
Выпеченные оладьи отдала собакам, сковородку вы.
жгли, а невестка стала в ссорах упрекать свекровь:
— Вы даже в посте на скоромных сковородах пе-
чете...
Они вовлекали бога своего во все дела дома, во все
углы своей маленькой жизни, — от этого нищая жизнь
приобретала внешнюю значительность и важность, ка-
залась ежечасным служением высшей сил*е. Это вовле-
чение бога в скучные пустяки подавляло меня, и неволь-
но я все оглядывался по углам, чувствуя себя под чьим-
то невидимым надзором, а ночами меня окутывал хо-
лодным облаком страх, — он исходил из угла кухни, где
перед темными образами горела неугасимая лампада.
Рядом с полкой — большое окно, две рамы, разъеди-
ненные стойкой; бездонная синяя пустота смотрит в ок-
но, кажется, что дом, кухня, я — все висит на самом
краю этой пустоты и, если сделать резкое движение, все
сорвется в синюю, холодную дыру и полетит куда-то
мимо звезд, в мертвой тишине, без шума, как тон*ет ка-
мень, брошенный в воду. Долго я лежал неподвижно,
боясь перевернуться с боку на бок, ожидая страшного
конца жизни.
Не помню, как я вылечился от этого страха, но я вы-
лечился скоро; разумеется, мне помог в этом добрый
бог бабушки, и я думаю, что уже тогда почувствовал
простую истину: мною ничего плохого eure не сделано,
без вины наказывать меня — не закон, а за чужие гре-
хи я не ответчик.
Прогуливал я и обедни, особенно весною, — непобо-
римые силы ее решительно не пускали меня в церковь.
Если же мне давали семишник на свечку — это оконча-
тельно губило меня: я покупал бабок, всю обедню играл
и неизбежно опаздывал домой. А однажды ухитрился
проиграть целый гривенник, данный мне на поминание
и просфору, так что уж*е пришлось стащить чужую про-
сфору с блюда, которое дьячок вынес из алтаря^ <...>
Великим постом меня заставили говеть, и вот я иду
исповедоваться к нашему соседу, отцу Доримедонту
236
Цокровскому. Я считал его человеком суровым и был во
многом грешен лично перед ним: разбивал камнями
беседку в его саду, враждовал с его детьми, и вообще он
мог напомнить мне немало разных поступков, неприят-
ных ему. Это меня очень смущало, и, когда я стоял в
бедненькой церкви, ожидая очереди исповедоваться,
сердце мое билось трепетно.
Но отец Доримедонт встретил меня добродушно-
ворчливым восклицанием:
— А, сосед... Ну, вставай на колени! В чем грешен?
Он накрыл голову мою тяжелым бархатом, я зады-
хался в запахе воска и ладана, говорить было трудно и
не хотелось.
— Старших слушаешься?
— Нет.
— Говори — грешен!
Неожиданно для себя я выпалил:
— Просвиры воровал.
— Это — как же? Где? — спросил священник, поду-
мав и не спеша.
— У Трех Святителей, у Покрова, у Николы...
— Ну-ну, по всем церквам! Это, брат, нехорошо,
грех, — понимаешь?
— Понимаю.
— Говори — грешен! Несуразный, Воровал-то, что-
бы есть?
— Когда — ел, а то —проиграю деньги в бабки, а
просвиру домой надо принести, я и украду...
Отец Доримедонт начал что-то шептать, невнятно и
устало, потом задал еще несколько вопросов и вдруг
строго спросил:
— Не читал ли книг подпольного издания?
• Я, конечно, не понял вопроса и переспросил:
—■ Чего?
— Запрещенных книжек не читал ли?
— Нет, никаких...
— Отпускаются тебе грехи твои... Встань!
Я удивленно взглянул в лицо ему — оно казалось
вдумчивым и добрым. Мне было неловко, совестно: от-
бавляя меня на исповедь, хозяева наговорили о ней
стРахов и ужасов, убедив каяться честно во всех пре-
гРешениях моих.
-Я в вашу беседку камнями кидал, — заявил я.
Священник поднял голову и сказал;
— И это нехорошо! Ступай..,
237
— И в собаку кидал...
— Следующий! — позвал отец Доримедонт, глядя
мимо меня.
Я ушел, чувствуя себя обманутым и обиженным: так
напрягался в страхе исповеди, а все вышло не страшно
и даже не интересно! Интересен был только вопрос о
книгах, неведомых мне; я вспомнил гимназиста, читав«
шего в подвале книгу женщинам, и вспомнил Хорошее
Дело, — у него тоже было много черных книг, толстых, с
непонятными рисунками.
На другой день мн*е дали пятиалтынный и отправили
меня причащаться.. Пасха была поздняя, уже давно ста*
ял снег, улицы просохли, по дорогам курилась пыль;
день был солнечный, радостный.
Около церковной ограды азартно играла в бабки
большая компания мастеровых; я решил, что успею при«
частиться, и попросил игроков:
— Примите меня!
— Копейку за вход в игру, — гордо заявил рябой и
рыжий человек.
Но я не м^нее гордо сказал:
— Три под вторую пару слева!
— Деньги на кон! <-
И началась игра!
Я разменял пятиалтынный, положил три копейки
под пару бабок в длинный кон; кто собьет эту пару —
получает деньги, промахнется — я получу с него три ко-
пейки. Мне посчастливилось: двое целились в мои день«
ги, и оба не попали, — я выиграл шесть копеек со взрос-
лых, с мужиков. Это очень подняло дух мой...
Но кто-то из игроков сказал:
— Гляди за ним, ребята, а то убежит с выигрышем...
Тут я обиделся и объявил сгоряча, как в бубен уда-
рил:
— Девять копеек под левой крайней' парой!
Однако это не вызвало у игроков заметного впечат-
ления, только какой-то мальчуган моих лет крикнул«
предупреждая:
— Глядите, он счастливый, это чертежник со Звез-
динки, я его знаю!
Худощавый мастеровой, по запаху скорняк, сказал
ехидно:
— Чертенок? Хар-рошо...
Прицелившись налитком, он метко сбил мою ставку
и спросил, нагибаясь ко мне:
238
— Ревешь?
Я ответил:
— Под крайней правой — три!
— И сотру, — похвастался скорняк, но проиграл.
Больше трех раз кряду нельзя ставить деньги на
кон, — я стал бить чужие ставки и выиграл еще копейки
четыре да кучу бабок. Но когда снова дошла очередь
до меня, я поставил трижды и проиграл все деньги, как
раз вовремя: обедня кончилась, звонили колокола, на-
род выходил из церкви.
— Женат? — спросил скорняк, намереваясь схватить
меня за волосы, но я вывернулся, убежал и, догнав ка-
кого-то празднично одетого паренька, вежливо осведо-
мился:
— Вы причащались?
— Ну так что? — ответил он, осматривая меня подо-
зрительно.
Я попросил его рассказать мне, как причащают, что
говорит в это время священник и что должен делать я.
Парень сурово избычился и устрашающим голосом
зарычал:
— Прогулял причастье, еретик? Ну а я тебе ничего
не скажу — пускай отец шкуру спустит с тебя!
Я побежал домой, уверенный, что начнут расспра-
шивать и неизбежно узнают, что я не причащался.
Но, поздравив меня, старуха спросила только об од-
ном:
— Дьячку за теплоту — много ли дал?
— Пятачок, — наобум сказал я.
— И три копейки — за глаза ему, а семишник себе
оставил бы, чучело! <...>
...В субботу на пасхе приносят в город из Оранского
монастыря чудотворную икону Владимирской божией ма-
тери; она гостит в городе до половины июня и посеща-
ет все дома, все квартиры каждого церковного прихода.
К моим хозяевам она явилась в будни утром; я
чистил в кухне медную посуду, когда молодая хозяйка
пугливо закричала из комнаты:
*— Отпирай парадную — Оранскую несут!
Я бросился вниз, грязный, с руками в сале и тер-
том кирпиче, отпер дверь, — молодой монах с фонарем
В одной руке и кадилом в другой тихонько проворчала
— Дрыхнете? Помогай...
Двое обывателей вносили по узкой лестнице тяже-
лый киот, я помогал им, поддерживая грязными руками
239
и плечом край киота, сзади топали тяжелые монахи, не-
охотно распевая густыми голосами:
— «Пресвятая богородице, моли бога о на-ас...»
Я подумал с печальной уверенностью:
«Обидится на меня она за то, что я, грязный, несу
ее, и отсохнут у .меня руки...»
Икону поставили в передний угол на два стула, при-
крытые чистой простыней, по бокам киота встали, под-
держивая его, два монаха, молодые и красивые, подо-
бно ангелам — ясноглазые, радостные, с пышными
волосами.
Служили молебен.
— «О всепетая мати», — высоким голосом выводил
большой поп и все щупал багровым пальцем припух-
шую мочку уха, спрятанного в пышных волосах.
— «Пресвятая богородице, помилуй на-ас», — уста-
ло пели монахи.
Я любил богородицу; по рассказам бабушки, это она
сеет на земле для утешения бедных людей все цветы,
все радости — все благое и прекрасное. И, когда нужно
было приложиться к ручке ее, не заметив, как прикла-
дываются взрослые, я трепетно поцеловал икону в лицо,
в губы.
Кто-то могучей рукой швырнул меня к порогу, в
угол. Непамятно, как ушли монахи, унося икону, но
очень помню: хозяева, окружив меня, сидевшего на по-
лу, с великим страхом и заботою рассуждали — что же
теперь будет со мной?
— Надо поговорить со священником, который поуче-
нее, — говорил хозяин и беззлобно ругал меня: — Неве-
жа, как же ты не понимаешь, что в губы нельзя цело-
вать? А еще... в школе учился...
Несколько дней я обреченно ждал — что же бу-
дет? Хватался за киот грязными руками, приложился
незаконно, — уже не пройдет мне даром это, не прой-
дет!
Но, видимо, богородица простилд невольный г*рех,
вызванный искреннею любовью. Или же наказание ее
было так легко, что я не заметил его среди частых нака-
заний, испытанных мною от добрых людей.
Иногда, чтобы позлить старую хозяйку, я сокрушен-
но говорил ей:
— А богородица-то, видно, забыла наказать меня...
— А ты погоди»— ехидно обещала старуха, — Еще
поглядим.., <...>
240
ПРАЗДНИК ШИИТОВ
В Тифлисе, в мае, 17—19 числа, магометане-шииты
праздновали дни Али, зятя Магомета и сына Али-Хус-
сейна. Эти три дня заслуживают описания как дни, а
которые религиозный фанатизм людей Востока, разви-
ваясь свободно и невозбранно, достигает своего высше-
го пункта, принимает фррмы безумного исступления,
нередко увечит и убивает своих рабов.
В основу праздника Али-Хуссейна легла борьба за
политическое преобладание между Омейядами, ди-
настией калифов, которые вели свой род от Абу-Бекря,
тестя Магомета, и Алидами, другой династией, родона-
чальником которой является зять пророка, Али. На по-
чве этой борьбы в седьмом столетии возник среди маго-
метан религиозный раскол и образовались две партии;
одна из них г—шииты1, они почитают Али святым, пер-
вым после Магомета, его потомков — единственными
законными калифами, а коран — единственным учением
о вере и образе жизни. Они признают также, что один
из потомков Али — Магомет, живший в конце седьмого
века, не умер, когда-нибудь восстанет из своего подзем-
ного убежища в образе истинного Махди (мессии) и,
восстав, выведет народ свой на путь счастия и истины.
Другая партия тоже признает святость Али, но в поряд-
ке святости ставит его после Абу-Бекра и его потомкоз,
а наряду с кораном почитает также и «сунну»2. Эти
главные разногласия между двумя сектами от времени
осложнились массой деталей, и ныне разница в верова-
ниях и обрядах шиитов-персов и суннитов-турок очень
велика. Али, святой шиитов, долго боролся с партией
Абу-Бекра; однажды взял в плен своего злейшего вра-
га — Айшу, жену Магомета, но он не добился со сторо-
ны арабов всеобщего признания калифом, был схвачен
сторонниками противной партии в Мекке, во время мо-
литвы в мечети, и они замучили его. Сын его, Хуссейн,
продолжал борьбу, но также безуспешно и тоже был
убит. Во дни, посвященные чествованию памяти этих
святых, их поклонники выражают свою печаль о пора-
жении Али и Хуссейна, отчасти представляют битвы
Али и его триумф после знаменитой «битвы верблюда»,
в которой жена пророка Айша воодушевляла свои вой-
1 Заблудившиеся. (Прим. автора.)
2 Сборник устных религиозных преданий. (Прим. автора.)
«Правила добра» 241
ска к бою, сидя на верблюде, издалась воинам врага
своего Али лишь после того, как ее верблюду подрезали
жилы на ногах.
Нужно заметить, что порядок и обряды праздновав
ния дней Али-Хуссейна видоизменяются в зависимости
от местности и ее преданий, которые часто совершенно
чужды эпопее Али и Хуссейна, но, наслаиваясь на остов
истории этих лиц, в конце концов затушевывают ее до
неузнаваемости. По словам очевидцев и описаниям пу-
тешественников, в Карской области эти дни празднуют*
ся иначе, чем в Закавказье, у персов иначе, чем у ара-
бов, и т. д.
Вот как праздновались дни Али-Хуссейна в Тифли-
се, на Авлабаре, в азиатской части города, рассыпанной
по высокой горе, подножие которой буйно омывает
быстрая и шумная Кура.
Вечером 17 мая толпа персов, айсоров и елизавет-
польских татар, вооруженная длинными, похожими на
сабли кинжалами, собралась за Авлабаром в узкой
долине, с одной стороны которой возвышается гора, а с
другой — развалины тифлисской крепости, древнего и
мощного сооружения, видавшего под своими стенами
воинов Помпея. Собравшись тут, эти пестро одетые лю-
ди с бронзовыми лицами и бритыми досиня черепами
выстроились в длинную колонну, обнажили голо_вы и,
держа в опущенных руках свои ножи, долго молча
смотрели на высокий шест, укрепленный на крыше од-
ного из домов Авлабара. Когда вечернее солнце опусти-
лось за гору и в долину тихо упала тень от развалин
крепости — на шесте взвился большой черный флаг, и в
этот момент толпа, взмахнув в воздухе ножами, едино-
душно испустила протяжный и тоскливый, воющий
крик:
— Али! Хуссейн!
Повторив этот возглас трижды,, толпа заунывно за-
пела какой-то гимн и в такт пению стала маршировать
по долине, взмахивая ножами, ярко блестевшими в воз-
духе. Все ускоряясь в темпе, дружное пение постепенно
начинало принимать характер болезненного вопля, но-
жи равномерно взлетали в воздух и, опускаясь вниз, по-
чти касались плеч и голов, а на лицах людей, вместе с
потом усталости, явилось выражение дикого экстаза.
Темные глаза фанатических детей Востока, упорно сце-
242
дя за черным флагом, развевавшимся в воздухе, разго-
рались огнем религиозного воодушевления, их лица, ис-
каженные страстным чувством, нер'вно вздрагивали, и
уже с хрипом вырывался из их грудей громкий, едино-
душный крик, порой прерывавший их пение:
— Али! Ху'с-сейн!
Отовсюду бежали зрители — русские, грузины, ар-
мяне, женщины, солдаты, рабочие, торговцы, дети — все
население Авлабара и окружающих его местностей. Ок-
ружая -подвижников плотным кольцом, зрители ходили
за ними и жадными глазами с ожиданием смотрели на
них. И вот один из фанатиков, высокий и седой старик с
темным иссохшим лицом, замахнулся кинжалом над
своей головой и легким, ловким ударом рассек себе лоб.
Тонкая, но обильная струя крови потекла по его лицу и
вызвала у его сотоварищей громкий, радостный крик.
Не прошло минуты, как уже более десяти голов и лиц
было изуродовано ранами и залито кровью, красными
полосками стекавшей на плечи и ^грудь. Каждый раз,
как один из подвижников рассекал с*ебе кожу, — това-
рищи встречали его кровь громким криком пламенного
восторга. В колонне было около ста человек, но уже ме-
нее чем через пять минут после первого примера в ней
не осталось ни одной головы, не окрашенной кровью.
Правоверные, не принимавшие участия в этом само-
истязании, подходили к окровавленным людям и, благо-
говейно касаясь руками их ран, мазали кровью у себя
за ушами, под скулами, груди и лбы. А люди с изуродо-
ванными, наводящими острый ужас лицами сбросили с
себя верхние одежды, обнажили плечи, с ритмичными
возгласами: «Али! Хуссейн!» маршировали по долине и
ожесточенно рубили себе кожу на головах, на плечах и
грудях. Но вот из узкой, змеевидной улицы города вы-
ходит на долину еще колонна шиитов. Они одеты в
длинные черные хитоны с вырезанными на спине боль-
шими четырехугольниками, из которых смотрит голое
тело. Их головы повязаны черными повязками, а в ру-
ках у них толстые сыромятные ремни более аршина
длиной, на одном конце которых прикреплены квадрат-
ные куски кожи объемом в ладонь. У некоторых эти ко-
жаные квадраты представляют собой мешочек, в кото-
рый насыпана дробь или положены острые куски квар-
ца, других — в кожу воткнуты мелкие гвозди, третьи
вместо кожи прикрепили к концам ремней кисти из
бедной проволоки. Колонна эта шла медленно и не-
243
громко пела какую-то странную песнь, полную покор-
ности року, песнь, составленную из торжественных нот,
длинных и однообразных, которые, чередуясь с более
короткими и резкими, создавали странную мелодию,
усыплявшую ум, ничего не давая ему. Эти люди напо-
минали хор пилигримов из «Тангейзера». Лица их были
облагорожены чувством, тихим чувством безропотной
готовности к чему-то, спокойной уверенностью в необхо-
димости подвига и сознанием силы совершить его... Ка-
жется, #что в поднятой ими туче пыли над их головами
носится невидимый и бесформенный, но безжалостный
и жестокий дух, поработивший их. А навстречу им не-
сется воющий крик облитых кровью энтузиастов:
— Али! Хус-сейн!
— Али! — отвечают они единодушным взрывом, и
их страшные плети, свистнув в воздухе, с лязгающим
звуком падают на обнаженные спины и рвут мышцы.
— Хус-сейн!— И снова плети режут воздух и жи-
вое тело.
Возникает страшное и отвратительное соревнование.
Те, что режутся ножами, не хотят чувствовать меньше
боли, чем чувствуют те, что бичуются. В воздухе носит-
ся гулкий крик; люди, истязуемые влюбленным в муки
кровавым гением фанатизма, поют и возглашают имена
святых, зрители, магометане, тоже возбужденные почти
до безумия, бьют себя в груди кулаками, поощряют
рвение истязуемых возгласами похвал, и в то время,
как бичи лязгают по изуродованным, иссеченным спи-
нам, они, эти правоверные, с восторгом и жадностью ло-
вят капли крови, разлетающиеся по воздуху из разо-
рванных мускулов» Безумие исступления все возрастает,
и пытки становятся все более утонченными, люди жаж-
дут мук, ищут острейших ^траданий; ненасытные в сво-
ем рвении, они, кажется,'готовы рвать свое тело руками
и разбрасывать по земле горячие, дымящиеся куски его.
Смотришь и изумляешься — откуда у этих людей так
много железного терпения? Или подъем ликующего ду-
ха и в наши дни способен заглушать бурный протест ис-
тязуемой плоти? Фанатизм, экстаз, исступление — все
это сильные слова; но разве дают они понять, что есть в
сущности своей та разительная сила, которую они скры-
вают за собой? И невольно думается, что если б эту
дивную мощь человека направить не на работу разру-
шения, а на создание жизни, на творчество новых форм
ее, может быть, действительно «поразили бы люди и де*
244
монов и сами боги удивились бы им», как это сказано в
одной хорошей книге...
Я жил в доме, который стоит над Курой, на высокой
скале, из окон моих видел весь Авлабар, раскинувший-
ся на противоположном берегу реки. Там ломаные ли-
нии домов, разделенные узкими, извилистыми и круты-
ми улицами, стоят чуть не на крышах друг у друга,
поднимаясь от реки до вершины горы; и все они так ха-
отически скучены, так грязны и неуклюжи, что кажутся
громоздким мусором, сброшенным с верха горы и при
падении вниз, в страхе и без порядка, прилипшим к ее
каменным ребрам. Черепица их крыш, серый камень
стен, деревянные пристройки, балконы и террасы, вися-
щие в воздухе, — вся эта масса камня и дерева, громоз-
дясь друг на друга, заставляет думать, что только зем-
летрясение, могучий толчок подземных сил, мог придать
жилищам людей вид такого хаоса.
А Кура, ревущая в узком каменном ложе, между
сдавивших ее скал, с пеной гнева бьется в берега, как
бы грозя разрушить и смыть с них тяжелые и грязные
здания, — Кура наполняет воздух сердитым ропотом и
еще более усиливает оригинальность картины и стран-
ное впечатление, навеваемое ею.
Кура не широка. Из моего окна можно без усилия
перебросить через нее камень во двор дома на том бе-
регу. Этот двор принадлежит богатому персу, старику,
который часто выходит гулять на двор и подолгу сидит
в одном из углов двора на циновке под тенью платана,
окруженный своими женами, закутанными в белые по-
крывала, тремя девочками, из которых старшей едва ля
минуло пятнадцать лет.
Вечером 17 мая этот двор чисто вымели, полили во-
дой, а при наступлении ночи — осветили массой фона-
рей. Среди двора поставили высокий железный тренож-
ник и на нем медный сосуд, в котором красным пламе-
нем горела тряпка пли пакля, пропитанная нефтью. Но-
чью окна домов Авлабара ярко осветились, и по ули-
цам, с пением, шумом и воем, с факелами в руках по-
шли проц'ессии шиитов. В густой тьме душной ночи огни
факелов то исчезали в извилинах улиц, бросая трепещу-
щий отблеск на стены домов, то снова являлись пред
глазами, образуя живые и причудливые узоры из пыла-
ющих точек, или, вытягиваясь в длинную линию, они
245
золотой змеей ползли по горе и освещали ножи, белы-
ми молниями разрывавшие воздух над головами людей,
охваченных восторженным безумием. Гул голосов, ели-
ваясь с ропотом бешеных волн Куры, носился в воздухе
таким могучим звуком — точно вместе с кающимися
людьми вся гора вздыхала и стонала. Около полуночи
процессия разбилась на отдельные группы, и они ра-
зошлись по всем улицам, всюду сея огни и холодный
блеск ножей.
И вот одна часть процессии пришла на двор перса
против моего окна. Ее ждали; на балконе дома стояли
старики в длинных, темных одеждах и высоких клобу-
ках, вроде тех, в каких изображают царей Вавилона и
Ассирии. У ног стариков сидели два мальчика, одетые в
белое. Когда процессия вошла во двор — она прекрати-
ла свое пение и образовала круг, в центре которого яви-
лось четверо людей, обнаженных до пояса. Они встали
по двое друг против друга около треножника, облившего
их красным пламенем, а правоверные, сопровождавшие
их, подняв факелы высоко вверх, окружили их кольцом
огней. Затем наступило молчание, и с минуту все стояли
неподвижно.
И вот, — среди напряженной тишины, раздался дет-
ский голос, слабый, дрожащий, но чистый и звонкий,
как стекло. Он пел, или, вернее, он певуче жаловался
на что-то; он то замирал, бессильный и тоскливый, то
вскрикивал жалобно и кротко, поднимался высоко к не-
бу, в ту ночь скрытому черными тучами, и, дрожащий,
робкий, но всегда по-детски милый и красивый, обры-
вался, падал вниз и замирал на ноте едва слышной, на
звуке до того легком и бессильном, что, казалось, он
был бы неспособен изменить полет пушинки.
— А-а... о... э-а-а... — носилась в воздухе; плачевная
мелодия, и, когда утомленный голос обрывался, толпа
•что-то дружно и глухо гудела, как бы виновато отвечая
ему. Потом запел второй детский голос, более му-
жественный и сильный, но также полный красивых я
печальных металлических вибраций, и, когда звуки его
замерли, — раздался громкий, гортанный возглас одно*
го из стариков. Он долго и внятно читал что-то на лом-
ком языке, звуки которого, резкие и краткие, сыпались
в тишину, как зерна.
— Али! Хуссейн! — грянула толпа, и что-то странно
звянуло. Толпа громко запела дикую и воинственную
мелодию, и я увидел, как четверо полуобнаженных лЮ'
246
дей, взмахнув чем-то в воздухе, с силой ударили себя
по спинам, отчего раздался железный лязг... В руках у
них были довольно толстые и длинные цепи, сложенные
втрое; держа их обеими руками, эти люди с размаха,
враз били ими себя по спинам, стараясь так выгибать
тело под удар, чтоб на него л*егло возможно больше це-
пи. Поощряя их, толпа хлопала в ладоши и пела, потом
вдруг задавала им какой-то торжествующий вопрос.
Бичующиеся на время прерывали свое самоистязание и
отвечали им хриплыми голосами, после чего, по грозно-
му возгласу толпы, цепи снова взлетали в воздух и сно-
ва рвали тело.
— Али-и-и!— одобряюще выла толпа, и удары ста-
новились крепче, сильнее. Скоро это был уже против-
ный, хлюпающий и лязгающий звук, точно пучком же-
лезных прутьев ударяли по густой грязи. Некоторые из
толпы начали бить себя кулаками правой руки в левую
сторону груди. Они размахивались широко, с ожесточе-
нием, и каждый удар заставлял их пошатываться. Фа-
келы в их руках дрожали, и я видел, как капли смолы и
искры падали на обнаженные плечи истязавшихся. Но
они, должно быть, не чувствовали этой боли: они всё
бичевали себя, и, когда их усталые руки уже не могли
наносить сильных ударов, — они сами, возбуждая себя,
громко ревели:
— Али-и!
И снова железо цепей противно лязгало о вспухшие,
изорванные спины, облитые кровью и красноватым све-
том факелов. Так продолжалось долго, до поры, пока
пение толпы, удары кулаков и цепей и все другие звуки
не заглушил протяжный, воющий стон. Это один из би-
чующихся не выдержал более пытки, покачнулся назад
и с воплем, плашмя рухнулся на землю. Над ним скло-
нились правоверные, чтоб омочить руки в его крови, —
может быть, это будет святая, очищающая кровь, ибо
человек, который умрет в этот день от истязания, —
свят.
Замучившегося подняли на руки и с громким пением
понесли со двора. Его положат в мечети, а если окажет-
ся, что он еще в состоянии выздороветь, — может быть,
его отправят в больницу, — может быть, потому что ле-
чить священные раны — позорно и постыдно...
Всю ночь до рассвета по горв бегали огни, то рассы-
паясь на мелкие группы, то снова соединяясь в одну
247
широкую, сияющую полосу и образуя собою горящие
веицы, из которых к темному небу снова неслись крики,
свист бичей, мягкие шлепки ударов и лязганье цепей.
Но вот взошло солнце, и при первых лучах его весь этот
фантастический кошмар исчез вместе с тучами, скры-
вавшими небо. Днем измученные шииты отдыхали в
своих грязных домах с плоскими кровлями, на терра-
сах, висящих в воздухе над Курой, на горе, около раз-
валин крепости, в темных улицах, засоренных гниющи-
ми отбросами, полных тяжелого азиатского запаха. Ве-
чером все сцены истекшей ночи повторились в грандиоз-
ном размере и с массой новых, поразительных деталей.
В долине у крепости собралась огромная толпа. Тут бы-
ли сотни людей разных племен Кавказа и Закавказья;
все они, нетерпеливо глядя на Авлабар, ждали начала
процессии. На сером фоне глыб известняка, гигантской
лестницей вздымавшихся к небу, отчетливо рисовались
яркие цвета одежд: белые, желтые, синие и черные пят-
на усеяли гору. Женщины-магометанки, закутанные в
широкие зеленые и белые покрывала, столпились в от-
дельную плотную группу, как овцы в жаркий день, и,
безжизненные, обезображенные бесчисленными склад-
ками своих одежд, точно приросли к земле, уподобля-
ясь неподвижной и безмолвной толпе привидений, со-
зданной фантазией безумного. Дети птицами летали по
горе, то и дело подвергаясь преследованию и внушени-
ям со стороны бравых полицейских, изнывавших под
гнетом духоты, пыли и своих обязанностей. Все это ка-
залось веселой и яркой картиной большого празднично-
го гулянья...
Но вот из улиц Авлабара начали являться колонны
шиитов.
— Али! Хус-сейн!—-раздался в воздухе ритмичный
крик, а его сопровождал дружный топот ног по камню
и все эти противные звуки истязания тела. Каждая ко-
лонна имела сегодня свою особенность и в одежде и в
способе пытки. Бичующиеся были одеты, как и вчера, —■
в черные хитоны с вырезами на спинах, те, что резались
ножами, — в длинные белые рубахи; головы первых бы-
ли повязаны черными тряпками, вторые — обнажили
свои синие, бритые, изрубленные черепа, и белая ткань
их одеяния была вся в красных пятнах и полосах. Нз
многих спинах и плечах сорванные кожа и мясо висели
темными запекшимися клочьями, и из них сочилась
кровь, но лица, почерневшие от боли, были облагороже-
248
иЫ восторгом мученичества, ясно светившимся в широко
раскрытых глазах.
Эти две колонны выстроились друг против друга и
стали маршировать, то наступая, то отступая, грозя од-
на другой орудиями истязания, но не забывая увечить
себя и все вскрикивая в такт своему маршу:
— Али! Хус-сейн!
Иногда один из шиитов выступал вперед и наносил
себе страшный удар, от которого все его тело вздраги-
вало и, как изломанное, падало на землю под ноги то-
варищей, встречавших его подвиг ревом похвал... А из
города на долину уже выходила еще одна колонна че-
ловек в шестьдесят. Они были одеты в широкие белые
юбки, прикрывавшие их тело от пояса до колен. Груди
их были открыты и представляли собою образцы утон-
ченных пыток.
Некоторые из этих людей, оттянув и'прорезав себе
кожу около сосцов, пропустили в образовавшуюся
Двойную рану дужки больших замков и заперли замки.
Эти куски железа, весом, наверное, более фунта \ ви-
сели на живом мясе, оттягивая его книзу. Другие во-
ткнули глубоко под кожу груди ряд кинжалов, распо-
ложенных веером и дрожавших при каждом шаге. Ка-
кой-то юноша-атлет расшил себе грудь медной проволо-
кой, иные, собрав кожу на щеках, защемили ее в тяже-
лые железные щипцы, к щекам других были привешены
фунтовые гири, державшиеся на железных крючках,
пронзавших щеку. Высокий, стройный красавец перс, с
роскошной черной бородой, испортил свое бронзовое уп-
ругое тело массой машинных гвоздей, воткнув их в
грудь и плечи... И положительно невозможно передать
все разнообразие мучений, которым подвергали себя"
эти люди. Каждый шаг, даже каждый вздох должен
был причинять невыносимую боль, ибо — и вздох коле-
бал эти куски железа, воткнутые в живое тело. Но лица
этих подв'ижников не выражали ничего иного, кроме
упоения своими муками. Их появление было встречено
радостным, одобрительным воем шиитов и глухим гу-
лом голосов пораженной публики. Многие ушли от этой
картины, иные — ругалисьг женщины — плакали, а ре-
бятишки (их было много!), идя с боков колонны, со
страхом и любопытством большими глазами заглядыва«
1 Замки из тех, которыми обыкновенно запирают двери скла-
дов, кладовых, магазинов и т. д. (Прим. автора.)
249
ли на окровавленные, израненные груди. Но среди зри-
телей были также взгляды и лица, выражавшие благо-
говейное сострадание, трогательное чувство умиления, а
многие, быть может, даже зависть чувствовали к силе
веры этих людей, победивших себя ради славы своего
бога...
...Утром 19 мая, часов в девять, на улицах Авла-
бара появились разноцветные знамена. Было тут и зеле-
ное священное знамя пророка, увенчанное золотым дис-
•ком луны, развевались на длинных древках красные
полосы шелка, черные, белые и желтые. Все они посте-
пенно собирались к одному пункту — в большой и те-
нистый сад на берегу Куры, а когда они собрались там,
расцветив зелень деревьев радугой своих ярких кра-
сок, — в саду началась церемония. Начали петь какие-то
тоскливо-торжественные гимны, невольно напоминав-
шие о заупокойной литургии православных, прерывали
пение возгласами в честь Али и его сына 'и сно>ва биче-
вались, резались, били себя. Потом, кончив п*еть, все по-
строились по четверо в ряд в длинную, змеевидную
группу и образовали в средине ее широкий интервал.
Через несколько минут из дома, скрытого среди зелени
сада, вышли восемь почгенных, бородатых персов; они
несли на руках нечто вроде китайского паланкина —
красные, бархатные носилки с крышей на четыре ската
и с открытыми стенками. Бархат носилок был совершен-
но заткан золотом и самоцветными камнями; все это ос-
лепительно сверкало на солнце и, при малейшем движе-
нии носилок, резало глаза, разбрасывая в воздухе сно-
пы ярких искр. В носилках сидела маленькая девочка,
с ног до головы окутанная в сияющее белое покрывало,
тоже усыпанное камнями. На руки девочки надели це-
пи, голову повязали широкой черной лентой, — она дол-
жна была изображать пленную Айшу, ей следовало
быть мрачной и плакать, но она, очевидно, находила,
что дурное настроение не гармонировало бы с таким
красивым костюмом, и смеялась, то и дело показывая
свои зубки и сверкая черными глазками.
Готовился триумф Али. Вот явился и сам он, на рос-
лом гнедом коне, весь одетый в красное, осыпанный зо-
лотом, в блестящем шлеме на голове, с тонкой кривой
саблей в одной руке и поводьями в другой. Забрало
шлема опущено — нельзя смертному видеть лица Али, —
250
который, кстати .сказать, не далее как вчера, вероятно,
торговал разной дрянью в одной из тесных лавчонок
Авлабара и, наверное, завтра займется тем же. Его
встретили с ликующим воем: «Али-и-и!»— воем, от кото-
рого стекла в окнах задрожали. Али становится пред
носилками своей пленницы, которая все смеется, знаме-
на окружают его, трепещут над его головой, и процес-
сия, азиатски цветистая и роскошная, двигается впе-
ред... под предводительством четверых полицейских во
главе е околоточным. Играя на солнце пышностью сво-
их красок, она медленно поднимается в гору, приходит
на место, которое в течение трех дней поливалось кро-
вью правоверных, будет долго маршировать там, потом
возвратится к пункту, от которого- отправилась, и
чествование Али-Хуссейна кончено...
22 мая, В то время, как я пишу эти строки, по горе
опять идет процессия. Но уже небольшая — человек
сто. В центре е'е несут на плечах продолговатый пред-
мет, завернутый в коричневую материю, а впереди раз-
вевается зеленое знамя. Это значит, что один из ши-
итов, участвовавших в процессиях прошлых дней,
удостоился славной смерти мученика, и вот Единоверцы
несут труп его, чтоб зарыть в землю, и завидуют ему,
ибо он теперь упивается неземными ласками гурий в
раю своего пророка. И в то время, как он там блажен-
ствует, — здесь тоже чтут подвиг его — вот священное
знамя пророка развевается над efo истерзанным пытка^
ми прахом — и это великая честь человеку!
...Не один правоверный шиит ежегодно после этого
страшного праздника отправляется под зеленым знаме-
нем в свой веселый рай...
ИДЕИ СВОБОДОМЫСЛИЯ И АТЕИЗМА
В РУССКОЙ КЛАССИЧЕСКОЙ ПРОЗЕ
Одним из расхожих тезисов современной буржуазно-клерикаль-
ной пропаганды является утверждение об отсутствии у народов на-
шей страны (и прежде всего у русского народа) отчетливых и
устойчивых атеистических традиций. Послушать клерикалов-антисо-
ветчиков, так массовый атеизм, характерный для социалистического
общества, — явление совершенно новое и ничем не подготовленное.
Он будто бы не имеет никаких корней в историческом прошлом,
а возник на пустом месте и стал реальностью не, под воздействием
внутренних закономерностей общественного развития, а лишь вслед-
ствие применения административных мер чисто внешнего принуж-
дения.
Русский народ, твердит западная и эмигрантская печать, все
гда отличался глубокой, органичной и повсеместной верой в бога,
был «народом-богоносцем», сразу и безоговорочно принявшим пра-
вославие как фундаментальную основу своей духовной жизни. Та-
кое принятие отразилось на всем его культурном наследии, в ко-
тором религиозность якобы безраздельно доминирует, составляя
базис русской национальной культуры как таковой. «Русская куль-
тура, со всеми ее выражениями в литературе, в искусстве, музы-
ке, — утверждается на страницах официального органа реакцион-
ной эмигрантской религиозно-политической группировки, претенци-
озно именующей себя «русской зарубежной церковью», — расцвела
именно на этой религиозно-нравственной, православной основе»1.
Миф об исключительной религиозности русского народа и о ре-
лигиозной подоплеке всей его духовной культуры — миф, пущенный
в обращение церковью еще в далеком прошлом, активно поддер-
живается и богословско-церковными кругами Московской патриар-
хии. Особенно ощутима такая поддержка сейчас — в преддверии
тысячелетия принятия христианства киевским князем Владимиром
Святославичем и его подданными (так называемого «крещения
Руси»). В ходе подготовки к этому юбилею идеологи современного
1 Православная Русь. Джорданвилль, 1976, № 20, с. 5.
252
русского православия пытаются представить «крещение Руси» как
событие, эпохальное не только для церкви, но и для всего нашего
общества. По их заявлениям, которые все чаще появляются на
страницах современных изданий Московской патриархии, утвержде-
ние православия на Руси оказало определяющее влияние на раз-
витие духовной культуры русского народа, в том числе и его лите-
ратуры. «Поэтому, — сказал патриарх Московский и всея Руси Пи-
мен (Извеков), выступая на заседании возглавляемой им юбилей-
ной комиссии, — в год, когда мы намереваемся молитвенно отме-
тить тысячелетие крещения Руси, вместе со всем народом мы мо-
жем праздновать тысячелетие нашей отечественной культуры и ли-
тературы» 1.
Между тем ни одно из приведенных выше высказываний не соот-
ветствует действительности. Да, русский народ (как и другие на-
роды нашей страны) в прошлом был в массе своей религиозен, что
объяснялось задавленностью народных масс социальным гнетом и
жесточайшей эксплуатацией, а также темнотой и невежесгпоч, на
которое сознательно обрекали трудящихся господствующие классы
княжеской Руси и царской России. Но эта религиозность не отли-
чалась ни особой глубиной, ни чрезмерной интенсивностью: в ней
не было ни повышенной экзальтации, ни болезненной тяги к мисти-
цизму, ни всеобщей склонности к фанатизму.
Напротив, в народной среде очень рано получили распростра-
нение самые разнообразные проявления скептицизма, антиклерика-
лизма, свободомыслия и стихийного атеизма: неуважение к духо-
венству и /недоверие кв его поучениям, осужденн-е паразитического
образа жизни монашествующих, возмущение пресмыкательством
служителей культа перед власть имущими, пренебрежительное от-
ношение к церковным обрядам, сомнение в истинности религиоз-
ных предписаний и т. п. Это нашло выражение в устном народном
творчестве, в антицерковных выступлениях социальных низов, в ши-
рокой поддержке обездоленными различных «ересей», направленных
против господствовавшей религии, и т. д. Свободомыслие кресть-
янских масс получило дальнейшее развитие в атеистических убеж-
дениях пролетариата, которые укрепились .в годы трех русских ре-
волюций и явились идейной предпосылкой становления массового
атеизма социалистического общества.
Таким образом, есть все основания говорить о наличии у на-
шего народа давних и прочных атеистических традиций, на основе
которых и сформировался — в ходе революционной борьбы, социа-
листических преобразований и культурной революции — массовый
атеизм как существенная черта советского, социалистического об-
раза жизни.
Эти традиции не могли не получить отражения в духовной
культуре народов нашей страны, в том числе в русской литературе,
которая всегда была глубоко народной. И они действительно отра-
жены, притом весьма основательно и всесторонне, составив одну из
важнейших особенностей русского классического литературного на-
следия. Идеи свободомыслия и атеизма прочно вошли в сознание
прогрессивных русских поэтов и прозаиков, публицистов и крити-
ков, наложив заметный отпечаток на все их творчество. Этими
идеями пронизана поэзия М. В. Ломоносова, декабристов, А. С. Пуш-
кина, М. Ю. Лермонтова, Н. А. Некрасова, поэтов «Искры»; они
явно доминируют в произведениях А, Н. Радищева, В. Г. Белин-
1 Журнал Московской патриархии, 1982, № 1, с. 6.
253
ского, А. И. Герцена и других революционных демократов, А. П. Че-
хова, Н. Г. Помяловского, Н. С. Лескова, В. Г. Короленко,
А. И. Куприна; их отстаивали в своем творчестве Л. Н. Толстой,
И. С. Тургенев, Л. Н. Андреев; они получили глубоко художествен-
ное воплощение а произведениях А, М. Горького. Атеистическую
эстафету русской классической литературы приняли советские писа-
тели, чье творчество сыграло большую роль в становлении и разви-
тии массового атеизма в СССР.
Внимательный читатель имел возможность убедиться, что -ав-
торы включенных в сборник произведений относились к религии "и
церкви критически, хотя острота, масштабность и степень-аргумен-
тированности их критики весьма различны — от констатации
отдельных фактов до широких обобщений. Многие их характери-
стики религии и церкви настолько точны и художественно убеди-
тельны, что поныне сохраняют свою актуальность, и обращение
к ним способствует успеху атеистического воспитания трудящихся
нашей страны.
Не пересказывая содержания этих произведений, охарактери-
зуем лишь основные проявления свободомыслия и атеизма, наиболее
типичные для русской классической прозы конца XVIII —начала
XX века (до 1917 года). Начнем с того, что русские писатели, чье
творчество представлено в данном сборнике, наглядно и убедитель-
но опровергают утверждение религиозных идеологов (в том числе
и современных), будто православие было глубоко и осмысленно
усвоено народными массами дореволюционной России, воспринято
как самая дорогая святыня и хранилось в чистоте и неповрежден-
ности. Такое опровержение — важное подспорье в научно-атеистиче-
ской пропаганде, поскольку современные православные богословы
и церковные проповедники внушают верующим советским людям,
будто русское православие потому продержалось без малого десять
веков, что сразу и навсегда вошло в сознание народных масс и все
это время хранилось и оберегалось ими как высшая святыня. «Рус-
ский народ, — заявил в одной из своих проповедей митрополит
Николай (Ярушевич), — с полной искренностью и всецелой отдан-
ностью своего сердца принял истинную православную веру и про-
нес эту свою религиозность через века до наших дней» 1.
Между тем история свидетельствует, что наши предки воспри-
няли православие без особого пафоса, усвоили его весьма и весьма
поверхностно, так и не разобравшись в премудростях православной
догматики, и находились в массе своей в том состоянии, которое
церковная печать дореволюционной России охарактеризовала лкак
«религиозное невежество». «Наш простой народ, — сетовал один из
иерархов, — младенец в делах веры: иная баба не умеет отличить
пресвятую троицу от пресвятой богородицы»2. «Едва ли можно, —
вторил ему один из священников, — найти исповедников другой ре-
лигии, которые бы так плохо понимали свою веру, как именно
сыны православной церкви»3.
Ту же картину примитивной, ущербной и чисто внешней рели-
гиозности, преобладавшей во всех сословиях дореволюционной Рос-
сии, нарисовали и русские писатели.
Либо совсем потерявшими веру в бога, либо сохранившими
одну видимость религиозности предстают перед читателем кресть-
1 Журнал Московской патриархии, 1948, № 8, с. 39.
2 Кронштадтский пастырь, 1912, № 26, с. 450.
8 Церковно-общественный вестник, 1913, № 25, с. 2.
254
яне из повести А. П. Чехова «Мужики»: «Старик не верил в бога,
потому что почти никогда не думал о нем... Баба верила, но как-то
тускло... Мария и Фекла крестились, говели каждый год, но ничего
не понимали... В прочих семьях было почти то же: мало кто верил,
мало кто понимал».
Самые примитивные представления о религии у баб из рассказа
Г. И. Успенского «Пятница»: они легко принимают на веру явную
несуразицу, чем не преминул воспользоваться проходимец Юпла.
На таком же уровне религиозности находятся и крестьяне, выве-
денные в рассказах А. И. Куприна и В. Г. Короленко, в очерках
Н. Г. Помяловского.
Ничего не смыслили в исповедуемой ими религии не одни кре-
стьяне. Весьма скудными, хаотичными и далекими от стандартов
православия были религиозные представления учащихся церковных
школ (бурсаков)—представления, охарактеризованные Н. Г. Помя-
ловским как смесь фанатизма с невежеством. Недалеко ушло от
своих прихожан в части религиозного невежества и духовенство,
особенно сельское, — это убедительно показано В. Г. Короленко
в его отрывках из дневника учителя («Глушь»).
Нетвердость в вере, делающая возможным шараханье от одной
религии к другой, переход от христианства к язычеству и обрат-
но—одна из характернейших особенностей жителей города Глу-
пова. Это, разумеется, карикатура на российских обывателей всех
рангов, но в ней отражено в гротескной форме реальное состояние
религиозности в самодержавно-крепостнической России, не имею-
щее ничего общего с той «осмысленной православной верой», о ко-
торой твердят современные пропагандисты мифа о «русском на-
роде-богоносце».
Правильность щедринской характеристики примитивизма религи-
озных верований приверженцев православия косвенно подтверждала
и церковная печать дореволюционной России. «У нас не только
простой народ, но сплошь и рядом даже в образованном обще-
стве, — писал автор статьи «Желания и нужды духовенства» — не
могут различить в религии существенного от несущественного, дог-
мата от обряда и обычая» х.
Исследователи русского православия давно уже отметили, что
религиозность подавляющего большинства как рядовых прихожан,
так и служителей культа сводилась преимущественно к чисто внеш-
нему, показному «благочестию»: посещению, храма, участию в бого-
служении, поклонению иконам, соблюдению постов, выполнению об-
рядовых предписаний. Признавались в этом и дореволюционные
церковные авторы, констатировавшие преобладание в русском- пра-
вославии «обрядоверия» и «обрядолюбия». «Русские христиане, —
говорилось в статье «Обрядолюбие», — все свои упования и наде-
жды возложили на внешнюю, обрядовую сторону христианской ве-
ры, а не на существо ее» 2. Доля вины за это лежала на самих
служителях культа. «Духовенство, — констатировал автор статьи
«Мысли о - богослужении», — должно мужественно сознаться, что
оно воспитывало народ в одном формальном благочестии»3. Осо-
бенно усердствовали в насаждении «обрядоверия» монастыри. «Об-
рядность монашествующими, — писал один из церковных авторов, —«
1 Странник, 1904, № 1, с. 157.
2 Православно-общественная жизнь, 1906, № 38, с. 1261.
3 Православный путеводитель, 1906, № 1, с. 32.
255
возводится в степень догмы, и за нею монастыри не видят истин-
ного благочестия... По части вероучительной монашествующие (за
самыми редкими исключениями) сущие профаны, незнакомые с са-
мыми элементарными религиозными сведениями» '.
На эту особенность религиозности и рядовых верующих и свя-
щеннослужителей обратили внимание и русские писатели, справед-
ливо усмотрев в ней свидетельство слабости религии и одну из при-
чин разрьГва между благочестивостью религиозного человека и его
нравственным обликом.
Впечатляющим примером именно такого разрыва, самими ве-
рующими не осознаваемого или воспринимаемого ими как вполне
нормальное явление, может служить образ жизни героя рассказа
А. И. Куприна «Мирное житие». Иван Вианорыч Наседкин внешне
благочестив, набожен, не пропускает ни одной церковной службы
(в храме у него даже постоянное место), умиляется трогательности
песнопений и плачет от этого умиления. Но по сущности своей он
законченный негодяй, для которого нет большей радости, чем на-
пакостить окружающим его людям, и он пакостит всем и вся, па-
костит подло, анонимно, не терзаясь сомнениями и считая себя
«истинным христианином».
Еще наглядее и убедительнее показана возможность совмеще-
ния религиозным человеком внешнего благочестия с внутренней под-
лостью в произведениях М. Е. Салтыкова-Щедрина, в частности
в романе «Господа Головлевы». Его Иудушка Головлев — класси-
ческий образец религиозного ханжи, воплощение двоедушия, лице-
мерия, кровопивец «именем божиим», который, молясь, постясь, осе-
няя себя крестным знамением, загоняет в гроб братьев и мать, об-
рекает на гибель сыновей, развращает племянницу, тиранит кре-
стьян.
Ханжами, святошами-лицемерами, прикрывающими наружной
религиозностью внутреннюю порочность, предстают перед читате-
лем эпопеи П. И. Мельникова-Печерского «В лесах» и «На го-
рах» не только «старцы» и «старицы» раскольничьих скитов, но и
православные священники и монахи: хищники, тунеядцы, захребет-
ники, развратники и скопидомы.
Н. Г. Помяловский в своих «Очерках бурсы» с большой худо-
жественной силой показал, что основы такого лицемерия и ханже-
ства, типичного для православного духовенства и епископата, закла-
дывались еще во время подготовки будущих пастырей. Среди по-
следних было немало заматерелых циников — «рясофорных атеис-
тов», сочетавших неверие в бога с богослужебной деятельностью.
От констатирования того факта (малоприятного для церкви и
потому отвергавшегося официальными церковными инстанциями),
что «обрядолюбы» явно преобладали в среде верующих, многие
русские писатели переходили к критике самой православной обряд-
ности: указывали на наличие в ней дохристианских элементов, сры-
вали с нее мистический покров и проводили открытые параллели
между нею и самыми примитивными колдовскими действиями, кото-
рые духовенство презрительно называло «суевериями».
Явно нелестные характеристики религиозного обряда находим
мы в «Очерках бурсы» Н. Г. Помяловского — характеристики, на-
влекшие на автора очерков гнев церковных властей и санкции цен-
зурного комитета.
Церковно-общественный вестник, 1914, № 18, с. 9.
256
В частности, по требованию цензуры были либо изъяты, либо
изменены те фрагменты очерков, в которых показано вольное обра-
щение учеников бурсы с текстами церковных песнопений. В этих
фрагментах Н. Г. Помяловский повествовал о том, как бурсаки
заменяли слова молитвы «Господи, воззвах к тебе, услыши мя,
услыши мя, господи» «вовсе не священными фразами» (замечание
цензора): «Палася, перепалася, давно с милым не вида-
лася», «1<то бы нам поднес, мы бы выпили» и «Шел ба-
ран: бя, бя, бя».
Так же поступила цензура и с той частью очерков, где Н. Г По-
мяловский оп-исал всенощное богослужение в бурсе, во время кото-
рого ученики вели себя самым неподобающим для данного случая
образом: «Молящиеся толкались, смеялись, плевались... Отрепыши
в первых рядах только стояли прилично, а в средине, где ученики
были заслонены окружающими их товарищами, играли в карты и
костяшки. Хорь лазил по карманам. Ч и х о т к а, второкурс-
ник, спал на тулупе, Павка, городской мальчик, не отпущенный
домой за леность, учил урок... Смази, щипки, плевки, подзатыль-
ники рассыпались только несколько реже и скромнее сравни-
тельно с обыкновенными занятными часами. Все это в бурсе назы-
валось богослужением». *
Саркастически описаны религиозные обряды в произведениях
М. iE. Салтыкова-Щедрина, в том числе и в приведенном здесь от-
рывке из «Истории одного города». Глуповцы легко меняют хри-
стианский культ на языческий, поскольку никаких принципиальных
различий между той и другой обрядностью не усматривают.
Ту же мысль о сходстве христианского и языческого культов
проводит в своем рассказе «Глушь» В. Г. Короленко. Правослаз-
ный священник отец Ферапонт нисколько не смущается тем обсто-
ятельством, что регулярно участвует в явно языческом обряде раз-
вязывания «закруты» на хлебной ниве — обряде, который сам же
он охарактеризовал как «плод суеверия и невежества».
Повсеместно «приземлена» религиозная обрядность в рассказах
А. П. Чехова: в них отчетливо ощущается ироническое, а то и на-
смешливое отношение автора к богослужению и прочим атрибутам
христианского культа. Так, например, в рассказе «У предводитель-
ши» хорошо показано, как неблагоговейно ведут себя гости вдовы
предводителя Завзятова во время панихиды, на которую они еже-
годно приглашаются. Обряд не вызывает у них никаких специфиче-
ски религиозных чувств, и думают они не о церковных, а о чисто
житейских ситуациях.
Но особенно резкой критике подверг церковную обрядность во
всех ее проявлениях Л. Н. Толстой. Приведенные в сборнике от-
рывки из романа «Воскресение» раскрывают само существо этой
критики, и поэтому нет необходимости цитировать здесь высказы-
вания писателя на этот счет. Отметим лишь, что разоблачения
Л. Н. Толстым истинной подоплеки православного культа были на-
столько серьезными и убедительными, что «святейший правитель-
ствующий синод» немедленно отреа(ировал на них репрессивными
мерами, призванными скомпрометировать великого русского писа-
теля в глазах верующих масс царской России, — отлучением от
церкви. Но это отлучение не достигло поставленной цели. Оно не
испугало Л. Н. Толстого и не заставило его изменить свое отноше-
ние к русской православной церкви.
В ответе на определение синода Л. Н. Толстой заявил: «Я убе-
дился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная
257
ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и кол-
довства... Стоит только прочитать требник и проследить за теми
обрядами, которые не переставая совершаются православным духо-
венством и считаются христианским богослужением, чтобы увидеть,
что все эти обряды не что иное, как различные приемы колдовства,
приспособленные ко всем случаям жизни».
Сорвалась и попытка изолировать Л. Н. Толстого от читатель-
ской массы, опорочить его в глазах народа. Акция синода встре-
тила почти всеобщее осуждение, вызвав волну сочувствия к пресле-
довавшемуся писателю, усилив симпатию к нему в самых различ-
ных кругах и социальных группах, в том числе и в среде духовен-
ства. Последнее обстоятельство нашло художественное отражение
в рассказе А. И. Куприна «Анафема», где протодьякон Олимпий
вместо «анафемы», то есть церковного проклятия, провозглашает
«многая лета болярину Льву». Рассказ был запрещен цензурой,
а журнал «Аргус» и X том сочинений А. И. Куприна, где он пуб-
ликовался, конфискованы.
Выражая возмущение революционных сил гнусным синодаль-
ным решением, В. И. Ленин писал: «Святейший синод отлучил Тол-
стого от церкви. Тем лучше. Этот подвиг зачтется ему в час на-
родной расправы с чиновниками в рясах, жандармами во Христе,
с темными инквизиторами, которые поддерживали еврейские погро-
мы и прочие подвиги черносотенной царской шайки» 1.
Еще одно проявление свободомыслия отчетливо просматрива-
ется в творчестве русских писателей дореволюционного времени:
критика ими служителей культа, обличение духовенства и еписко-
пата ßa их порочный образ жизни и реакционную деятельность.
Эта критика имела очень широкий спектр: от иронии до сарказма,
от высмеивания отдельных «батюшек» и «владык» до разоблачения
всего духовного сословия как косной, реакционной и антинародной
силы.
Большой обличительный материал, раскрывающий подлинный
облик духовенства, содержится в эпопее П. И. Мельникова-Печер-
ского «В лесах» и «На горах», о чем можно судить по приведен-
ным в сборнике отрывкам. До острой и меткой антиклерикальной
сатиры поднимается писатель, описывая нравственное разложение
как старообрядческих скитников и скитниц, в чьей среде «пьянство,
обманы, злоречье, клевета, воровство, даже распутство, все извиня-
лось— то не грехи, но токмо падение», так и православного духо-
венства, монашеской братии: они изображены обжорами, пьяница-
ми, сутягами, вымогателями, развратниками и насильниками, оби-
равшими крестьян и развращавшими крестьянок.
Широко представлен обличительный материал и в произведе-
ниях Н. С. Лескова, особенно в его «Мелочах архиерейской жизни»
и «Архиерейских объездах». Низшее духовенство показано писате-
лем в самом неприглядном виде: оно погрязло в невежестве, пьян-
стве и .растратах, занималось вымогательством, взяточничеством и
скопидомством — и все это делало открыто, даже не считая
нужным маскировать свой цинизм и нравственное "разложение. Не *
лучше выглядит и высшее духовенство: «владыки» выведены склоч-
ными и властолюбивыми сановниками, бюрократами-крючкотворами,
жадными и завистливыми стариками, сутягами, измывавшимися над
подведомственным им клиром. Цензура потребовала изъятия «Ме-
лочей архиерейской жизни» из VI тома сочинений Н. С. Лескова,
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 20, с. 22.
258
заявив, что вся эта книга является «дерзким памфлетом и на цер-
ковное управление России и на растление нравов нашего духовен-
ства», а поэтому «для колеблющихся в делах веры» «может ока-
заться крайне вредною».
Многие русские писатели не ограничивались высмеиванием «об-
рядоверия» и «обрядолюбия», развенчиванием религиозной обряд-
ности, разоблачением бездуховности и аморальности служителей
культа, а шли дальше. Они подвергали критике церковь в целом,
клеймя ее как оплот политической реакции, опору самодержавия,
поборника обскурантизма, духовного поработителя народных масс.
Яркие образцы именно такой критики находим мы в произве-
дениях А. Н. Радищева, где заклеймен союз православия с само-
державием, направленный на освящение авторитетом бога социаль-
ного гнета, на создание препон развитию революционной активно-
сти и духовного просвещения народных масс. В приведенном
в сборнике отрывке из «Путешествия из Петербурга в Москву»
прямо говорится, что «священнослужители были всегда изобрета-
тели оков, которыми отягчался в разные времена разум человече-
ский»; они охарактеризованы как «урядники благочестия».
Об антинародном характере деятельности «полицейской церкви»,
стремившейся подчинить себе трудящихся экономически, политиче-
ски и нравственно, неоднократно писал на страницах «Колокола»
и в своих художественных произведениях, а также в философских
трудах А. И. Герцен. Его критику русского православия высоко
ценил В. И. Ленин.
Духом антиклерикализма пронизано все творчество Л. Н. Тол-
стого — как художественные его произведения, так и публицисти-
ческие. В. И. Ленин, посвятивший великому русскому писателю не-
сколько статей, ставил в заслугу Л. Н. Толстому «его горячий,
страстный, нередко беспощадно-резкий протест против государства
и полицейски-казенной церкви» 1.
Большой остроты и масштабности достигла критика церкви и
ее служителей в произведениях А. М. Горького — главным образом
в тех, что были написаны в послеоктябрьские годы. Но и в его
творчестве дооктябрьской поры эта критика представлена с доста-
точной полнотой. Весьма характерно в этом отношении воспомина-
ние Алеши Пешкова о первой исповеди, в ходе которой выяснилось,
что священник Покровский занимался полицейским сыском — узна-
вал у исповедника, не читал ли он книг подпольного издания.
Антиклерикализмом — при всем обилии его оттенков — отнюдь
не исчерпывается палитра свободомыслия и атеизма русской худо-
жественной прозы. Широко и разнообразно представлена в ней и
критика религии как социального явления, как специфической идео-
логии: здесь и непринятие религиозных догматов, и выражение со-
мнения в истинности религиозной картины мира, и раскрытие нега-
тивного влияния религии на общественную жизнь, на развитие лич-
ности, и осуждение нравственных предписаний религии.
Весьма критически характеризовал религию А. Н. Радищев. Не
случайно Екатерина II, ознакомившись с «Путешествием из Петер-
бурга в Москву», заявила, что мысли автора книги «совсем про-
тивны закону божию, десяти заповедям, святому писанию, право-
славию» и что «христианское учение сочинителем мало почитаемо».
Помеху духовному развитию человечества и отдельной лично-
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 20, с. 20.
259
сти видел в религии А. И. Герцен. «Люди были подавлены рели-
гией», — говорил писатель устами доктора Крупова.
Немало явно антирелигиозных высказываний содержат турге-
невские стихотворения в прозе: в них высмеиваются доводы в за-
щиту идеи бессмертия души («Истина и правда»), выражается со-
мнение в том, что человека что-то ожидает за гробом («Что я буду
думать?..»), объявляется бессмысленной молитва о чуде («Молитва»).
Острая и язвительная критика религии проходит через все
творчество М. Е. Салтыкова-Щедрина. Практически нет ни одного
произведения великого сатирика, в котором религия не подверга-
лась бы осуждению, порицанию и осмеянию. Он относил религию
к числу «современных призраков», объявлял ее «глуповским миро-
воззрением», которого придерживаются «убогие люди», язвительно
высмеивал тех, кто считал, что «народ без религии — все равно что
тело без души».
A. П. Чехов понимал религиозность как временное заблужде-
ние, у которого нет будущего. «Скоро настанет время, — говорит
один из персонажей его рассказа «Грешник из Толедо», — когда
будут смеяться над теми, которые веруют в существование ведьм».
О том, что вера в бога мешает человеку утвердиться в этом
мире, осознать свою социальную значимость, убедительно говорится
в произведениях А. М. Горького.
B. Г. Короленко отмечает негативное отношение молодежи к ре-
лигии и ее служителям. «Образованные молодые люди, — сетует
священник в рассказе «Глушь», — на нас неблагосклонным оком
взирают».
Во многих произведениях русских писателей подвергнуты кри-
тике религиозное учение о божественном предопределении, о бес-
смертии души и существовании загробного мира, библейская ле-
генда о сотворении мира, представление о религиозных истоках
нравственности и т. п.
-М. Е. Салтыков-Щедрин высмеял глупцов, считавших всякое
бедствие «чем-то совершенно от них не зависящим, а потому и не-
отвратимым». Трагизм человека, слепо уверовавшего в бога и в спа-
сительную силу посланных богом страданий, раскрыл Л. Н. Ан-
дреев в рассказе «Жизнь Василия Фивейского». Убедительно и
художественно достоверно показаны Л. Н. Андреевым полнейшая
несостоятельность религиозного истолкования добра и зла, внутрен-
няя противоречивость евангельских моральных предписаний, их со-
вершенная непригодность для практического использования, развен-
чана идея непротивления злу насилием («Правила добра»).
Таким образом, разоблачение духовенства и церкви переросло
у многих русских писателей в критику самой религии как формы
духовного гнета, как ложного мировоззрения, как антигуманной
доктрины. При этом важно отметить одно обстоятельство. Хотя
острие своей критики они направляли против русского православия
как официальной идеологии эксплуататорских классов царской Рос-
сии и против русской православной церкви как феодального инсти-
тута, составлявшего оплот самодержавия и политической реакции,
однако и другие религиозно-церковные образования не были обой'
дены вниманием и не остались вне критического разбора.
В частности, во многих произведениях русской художественной
прозы разоблачается реакционная политика и антинаучная идеоло-
гия католической церкви. Примеры такого разоблачения читатель
данного сборника найдет в отрывке из книги А. Н. Радищева
сПутешествие из Петербурга в Москву», в рассказах А. П, Чехова
260
(«Грешник из Толедо») и Л. Н. Андреева («Правила добра»). Кри-
тически характеризуется русскими писателями старообрядчество н
хлыстовство («В лесах» и «На горах» П. И. Мельиикова-Печер-
ского). Распространялась эта критика на мусульманство («Празд-
ник шиитов» А. М. Горького), а также на индуизм («Брамин»
И. С. Тургенева).
Наконец, очень важное место в русской художественной прозе
занимает защита атеизма от нападок со стороны приверженцев ре-
лигии и церковных властей, а также обоснование премуществ ате-
истического образа мыслей и действий перед религиозным.
Необходимость в такой защите и потребность в таком обосно-
вании актуальны даже сейчас — в условиях победы массового ате-
изма в СССР, поскольку нынешние поборники религии нет-нет да
и попытаются поставить под сомнение наличие у атеистов высоких
духовных запросов и прочных моральных устоев. Так, например,
протоиерей В. Соколов заявил в одной из своих проповедей: «Че-
ловек, не знающий бога, пребывает в духовном мраке»1. Еще
категоричнее высказался но данному вопросу профессор-протоиерей
А. Ветелев в курсе нравственного богословия, который он чигал
в Московской духовной семинарии и академии: «Вне церкви чело-
век внутренно, духовно одинок, сиротлив, бесперспективен. Без бла-
годати божией он черствеет сердцем, теряет сердечную связь с бо-
гом и людьми, меркнет свет божий в его душе, слабеет голос со-
вести, усиливается внутренняя отчужденность от людей и утрачи-
вается (что особенно страшно) желание, хотение быть лучшим, сер-
дечным, братолюбивым» 2.
А в дореволюционное время, когда религиозность была преоб-
ладающей формой духовной жизни, нападки на атеизм и атеистов
велись изо- дня в день, отличаясь при этом грубостью и безапелля-
ционностью. «Религия, — писал известный православный богослов
профессор П. Светлов в статье «Что такое атеизм по сравнению
с верой в бога?» — есть естественное, или нормальное, состояние че-
ловека, согласное с его природой, а атеизм есть аномалия в духов-
ной жизни, явление противоестественное»3. Стремясь лишить атеизм
какой бы то ни было привлекательности в глазах верующих, рели-
гиозные апологеты объявляли его прямым следствием невежества и
утверждали, будто среди атеистов нет ни одного не только ученого,
но и просто здравомыслящего человека. «Неверие, —заявлял свя-
щенник С. Козубовский, — прежде всего происходит от умственной
тупости и ограниченности»4. Атеизм характеризовался как главный
враг общественной нравственности, а атеисты-г-как глубоко амо-
ральные личности. «Действительным и коренным источником неве-'
рия, — уверял своих читателей епископ Алексий, — следует признать
не столько заблуждение ума, сколько нравственную испорченность
человека»5. Духовенство категорически отвергало саму возможность
воспитания в атеистическом духе всего народа. «Атеизм, — писал
уже упоминавшийся П. Светлов в статье «Допустимо ли превраще-
ние России в безрелигиозное государство», — это тонкий слой льда,
» Журнал Московской патриархии, 1975, № 2, с. 44.
2 Богословские труды, сб. 14. М., 1975, с. 76.
в Отдых христианина, 1914, № 1, с. 118.
* Христианин, 1912, т. 1, с. 319.
6 Православный собеседник, 1903, ч. II, с. 790.
261
по которому один человек, пожалуй, еще иногда может пройти кое-
как, а целый народ — никогда»1.
При таком положении дел надо было обладать немалым лич-
ным мужеством, чтобы не только самому отвергать веру в бога, но
и пропагандировать такое неверие в своем творчестве. И русские
писатели таким мужеством обладали, о чем свидетельствует все их
творчество (в том числе и та малая часть его, что представлена
в данном сборнике).
В безбожии обвинила А. Н. Радищева Екатерина II, заявив,
что в своей книге «Путешествие из Петербурга в Москву» он в про-
тивовес «христианскому учени.ю» «произвольнии принял некий ум-
ствовании, не сходственные закону христианскому».
Открыто декларировал свой атеизм А. И. Герцен и всячески
стремился убедить других в превосходстве атеистических убежде-
ний над религиозными, посвятив этому многие из написанных им
философских, художественных и публицистических произведений.
Из приведенного отрывка его автобиографического труда «Былое
и думы» видно, что он с гордостью вспоминал о том, как ему уда-
лось распознать в семинаристе неверующего человека и отговорить
его от пострижения в священники. В «Ответе русской даме»
А. И. Герцен охарактеризовал атеизм как высший взлет человече-
ского духа, как интенсивную интеллектуальную и эмоциональную
деятельность, как активный поиск истины. Вместе с тем он подчерк-
нул, что не атеистическому, а религиозному мировоззрению непо-
нятна и чужда «любовь к истине, к делу, потребность обнаружения
себя, потребность борьбы с ложью и неправдой».
Сознательно и убежденно выступал в защиту атеизма и атеи-
стов Н. Г. Помяловский. По его мнению, которое он не только вы-
сказывает, но и аргументирует, «неверие лежит в природе всякого
человека», а атеист — не какая-то темная и аморальная личность,
а «человек рациональных убеждений». В. пику клеветническим обви-
нениям атеистов в безнравственности и беспринципности Н. Г. По-
мяловский говорит о них с явной симпатией, заявляя, что «эти люди
всегда бывают люди честные». Он ратовал за свободу совести, по-
нимаемую как свободу выбора и отстаивания своих убеждений, и
требовал одинаково уважительного отношения как к верующим, так
и к неверующим: «Не стесняя свободу совести моих ближних, не
желаю, чтобы и мою теснили». Атеизм он понимал глубже, чем пря-
молинейное безбожие, и его понимание импонирует нам, современ-
ным атеистам, не только отвергающим религию, но и противопо-
ставляющим ей более высокие формы духовной жизни. «Что такое
атеизм? Безбожие, неверие, заговор и бунт против религии? —
спрашивает автор «Очерков бурсы» и сам же отвечает: — Нет, не
то. Атеизм есть ни более ни менее как известная форма развития,
которую может принять всякий порядочный человек, не боясь сде-
латься через то диким зверем, и кому ж какое дело, что я нахо-
жусь в той или другой форме развития».
Страстным и последовательным поборником атеизма был
М. Е. Салтыков-Щедрин, что нашло отражение во всем его твор-
честве. Из включенного в сборник фрагмента «Истории одного го-
рода» видно, что лишь те жители города Глупова вызывают у ав-
тора симпатию, которые «посягнули проникнуть в тайну построения
миров и открыто рукоплескали учителю каллиграфии, который,
1 Церковно-общественная мысль, 1917, № 4, с. 12.
262
выйдя из пределов *своей специальности, проповедовал с кафедры,
что мир не мог быть сотворен в шесть дней». Положительно оха-
рактеризован им и сам учитель Линкин, обвиненный глуповца-ми
(«убогими людьми») в том, что «он в бога не верит». Гневно за-
клеймил писатель преследователей атеизма, показав, что они при-
бегают к таким недозволенным приемам, как лжесвидетельство,
подкуп, погромная агитация, открытое насилие над личностью.
В одном из своих писем И. С. Тургенев заявил: «Я преимуще-
ственно реалист и более всего интересуюсь живою правдою люд-
ской физиономии; ко всему сверхъестественному отношусь равно-
душно, ни в какие абсолюты и системы не верю, люблю больше
всего свободу». Поэтому и неудивительно, что в его стихотворе-
ниях в. прозе, включенных в данный сборник, отчетливо ощущается
дух неверия в бога, слышится похвала атеистическому восприятию
мира. А с его характеристикой молитвы как «бессмыслицы», против
которой восстает разум, согласится каждый современный атеист.
Всем своим творчеством отстаивал неверие в бога и защищал
неверующих А. П. Чехов, Вопреки домыслам церковников об ин-
теллектуальной и нравственной ущербности атеистов, он характери-
зовал их как людей, свободных от суеверий и предрассудков, чест-
ных и порядочных. «Мой отец, — говорит один из персонажей рас-
сказа «Грешник из Толедо», — был безбожник, но всегда говорил
правду». Более того, он оказался не только правдивым, но и ум-
ным — значительно умнее своего верующего сына, который из же-
лания получить отпущение грехов (а грехи состояли в проведении
химических опытов) отравил любимую и любящую жену, объяв-
ленную ведьмой, а ее труп отдал инквизиции для сожжения.
Симпатии В. Г. Короленко были всецело на стороне неверую-
щих, к которым принадлежал и он сам. Поэтому-то с такой тепло-
той и сочувствием обрисован им образ трагически погубившего себя
молодого учителя, который «постоянно пытался воспарять к высо-
кому»: отвергал суеверия, порицал духовенство, эти суеверия под-
держивавшее, и безуспешно стремился помочь простому люду, об-
реченному на нищету, темноту и невежество, от них освободиться.
Наглядно и убедительно показан процесс становления свободо-
мыслия и атеизма Алеши Пешкова в автобиографических произве-
дениях А. М. Горького, который в послереволюционное время стал
активным поборником атеистического воспитания трудящихся нашей
страны, борцом за торжество массового атеизма в социалистиче-
ском обществе.
Таковы в самых общих чертах основные идеи свободомыслия
и атеизма, содержащиеся в русской художественной прозе конца
XVIII —начала XX века, которая представлена в данном сборнике
далеко не всеми авторами и лишь малой частью их произведений,
но все же вполне репрезентативно. Читатель, обратившийся к дру-
гим прозаическим произведениям прогрессивных русских писателей
указанного периода, сам сможет убедиться, что и там эти идеи от-
четливо просматриваются как доминирующие.
Сам факт наличия таких идей, засвидетельствованный этим
сборником, имеет в настоящее время двоякое значение.
С одной стороны, он помогает опровергать ложный богослов-
ско-клерикальный тезис о якобы безраздельном господстве религи-
озных идей в культурном наследии народов нашей страны, опро-
вергать убедительно и наглядно, нейтрализуя попытки каких бы то
ни было спекуляций на данной проблеме. А в условиях современ-
ной идеологической борьбы, которая распространяется и на сферу
263
культуры во всем ее многообразии, такая нейтрализация очень ва-
жна и актуальна.
С другой стороны, указанный факт позволяет использовать ате-
истические традиции русской культуры вообще и художественной
литературы в частности для целей научно-атеистического воспита-
ния советских людей — строителей коммунизма. Необходимость та-
кого использования прямо и непосредственно вытекает из ленин-
ского указания о том, что «коммунистом стать можно лишь тогда,
когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые
выработало человечество» 1.
Поэтому наш сборник адресован не только массовому чита-
телю, желающему расширить и углубить свое знание отечественной
литературы, но и пропагандистам научного атеизма, остро нуж-
дающимся в иллюстративном материале, с помощью которого мож-
но было бы наглядно и убедительно продемонстрировать наличие
у нашего народа давних и устойчивых атеистических традиций,
а у современного массового атеизма — идейных предпосылок, уходя-
щих в далекое прошлое.
НИКОЛАЙ ГОРДИЕНКО
1 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 41, с. 305.
КОММЕНТАРИИ
А. Н. Радищев (1749—1802). Путешествие из Петербурга
в Москву. — Книга была отпечатана автором в собственной типо-
графии и вышла в свет в мае 1790 года. За издание этой книги,
вызвавшей гнев императрицы Екатерины II, Радищев был приго-
ворен к смертной казни, замененной десятилетней ссылкой в Илюй-
ский острог. Переиздана А. И. Герценом в 1858 году в Лондоне.
В России первое полное издание этой книги было осуществлено
лишь после революции 1905 года. Публикуемый отрывок взят из
главы «Торжок», где он помещен под названием «Краткое повест-
вование о происхождении ценсуры». Печатается по: Радищев
А. Н. Избранные философские сочинения. М., Госполнтиздат, 1949.
А. И. Герцен (1812—-1870). Былое и думы. — Над этим про-
изведением автор работал с 1852 по 1868 год. Большинство глав
было опубликовано в альманахе «Полярная звезда», издававшемся
сначала в Лондоне, а затем в Женеве, и в «Колоколе». Первые два
тома изданы в Лондоне в 1861 году, а последний — в Женеве
в 1866. году. Полное издание осуществлено после Великого Октя-
бря — в XII—XIV томах Полного собрания сочинений и писем
(1919—1920). Приведены отрывки из части первой «Детская и
университет (1812—1834)» и части четвертой «Москва, Петербург
и Новгород (1840—1847)», характеризующие отношение А. И. Гер-
цена к религии и церкви. Печатается по: Герцен А. И. Собра-
ние сочинений в тридцати томах, т. 8, 9. М., Изд-во АН СССР,
1956.
Н, Г. Помяловский (1835—1863). Зимний вечер в бурсе. —
Написано весной 1862 года и впервые напечатано в журнале
«Время» (1862, № 5) с подзаголовком «Физиологический очерк».
Цензура или редакция журнала исключила из очерка отрывок,
начинающийся со слов «Они упражнялись в диалектике...» и кон-
чающийся словами «...или любовь вере? и т. п.».
Бегуны и спасенные бурсы. — Написано в июне 1863 года и
впервые напечатан© в журнале «Современник» (1863, № 7). Цен-
265
зура изуродовала очерк, изъяв из него не только отдельные слова
и предложения, но целые абзацы и страницы, содержащие атеисти-
ческие рассуждения автора о религии и церкви, а также резкую
критику бурсацкого быта. Был полностью выброшен и приведенный
здесь отрывок.
Печатается по: Помяловский Н. Г. Сочинения в двух
томах, т. 2. М. —Л., Художественная литература, 1965.
М. Е. Салтыков-Щедрин (1826—1889). История одного
города. •— Первые главы были напечатаны в журнале «Отечествен-
ные записки» *(1869, январь). Отдельным изданием вышла в 1870
году.
Деревенский пожар. — Впервые опубликовано в газете «Рус-
ские ведомости» (1886, 19 сентября) за подписью Н. Щедрин.
Включено в книгу «23 сказки» (1886) и последующие издания.
Печатается по: Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание со-
чинений в двадцати томах. М., Художественная литература, т. 8,
1969; т. 16, кн. 1, 1974.
п. и. м ельников (Андрей Печерский) (1818—1883).
В лесах. — Начало этой эпопее положил рассказ «За Волгой», опуб-
ликованный в журнале «Русский вестник» в 1868 году. Продолжение
этого рассказа, озаглавленное «В лесах», появилось в том же жур-
нале лишь в 1871 году и печаталось четыре года (1871—1874).
В 1875 году автор соединил оба произведения, заново отредакти-
ровал и издал в четырех частях (каждую в виде отдельной книги)
под общим заглавием «В лесах. Рассказано Андреем Печерским».
Приведенный здесь отрывок взят из 16-й главы IV части. Он имеет
самостоятельный сюжет и воспринимается как нечто целое. Печа-
тается по: Мельников П. И. (Андрей Печерский).
В лесах. В двух книгах, кн. 2. М., ГИХЛ, 1956.
На горах. — Над этим произведением автор работал в 1875—
1880 годах. Заканчивал его уже тяжело больным человеком, не
имея возможности тщательно отшлифовать свою последнюю книгу.
Издана в 1881 году под названием «На горах. Рассказано Андре-
ем Печерским (Продолжение рассказов «В лесах»)». Здесь приве-
дена почти полностью 3-я глава III части, содержащая вполне
самостоятельный сюжет, понятный без обращения к другим главам.
Печатается по: Мельников П. И. (Андрей Печерский).
На горах. Продолжение рассказов «В лесах». В двух книгах, кн. 2.
М., ГИХЛ, 1956.
И. С. Тургенев (1818—1883). — Все приведенные здесь про-
изведения относятся к жанру «стихотворений в прозе». Первые два
взяты из цикла «Senilia» («Стариковское», «Старческое» — лат.),
опубликованного в 1882 году в журнале «Вестник Европы». А по-
следние два — из подборки «Новые стихотворения в прозе», кото-
рая составлена из произведений этого жанра, найденных в бумагах
писателя и опубликованных в Париже, в 1930 году. Печатается по:
Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем в двадцати
восьми томах, т. 13. М. —Л., Наука, 1967.
Н. С. Лесков (1831—1895). Архиерейские объезды. — Впер-
вые напечатано в газете «Новости» (1879, 9, 16, 23 июня и 5 ию-
ля). Перепечатано в издании «Мелочи архиерейской жизни» (СПб.,
изд. 2-е, 1880), где помещено в качестве приложения. Включено
266
Н. С. Лесковым в Собрание сочинений, т. VI (СПб., 1889). Этот
том был запрещец цензурой и сожжен. Печатается по: Лес-
ков Н. С. Собрание сочинений в одиннадцати томах, т. 6. М.,
ГИХЛ, 1957.
Г. И. Успенский (1843—1902). Пятница. (Народный рас-
сказ). — Впервые напечатан в журнале «Грамотей» (1867, апрель,
кн. IV) за подписью Макаров. Перепечатывался^ только в посмерт-
ных собраниях сочинений автора. Печатается "по: Успенский
Г. И. Полное собрание сочинений, т. 2. М., Изд-во АН СССР, 1950.
А. П. Чехов (1860—1904). Грешник из Толедо. (Перевод
с испанского). — Впервые напечатан в журнале «Зритель» (1881,
№ 25-26) за подписью Антоша Ч. С небольшими исправлениями
включен автором в сборник с предполагаемым названиям «На до-
суге», который был в 1883 году подготовлен к изданию, но в свет
не вышел. В собрание своих сочинений А. П. Чехов его не вклю-
чал.
Мужики. — Впервые напечатан в журнале «Русская мысль»
(1897, кн. IV, апрель), причем часть текста была изъята цензурой.
С поправками и добавлениями выпущен А. С. Сувориным отдель-
ным изданием (СПб., 1897). Включен автором в том JX Собрания
сочинений.
У предводительши. — Впервые напечатан в журнале «Оскол-
ки» (1885, № 6) за подписью А. Чехонте. С незначительными из-
менениями был включен в сборник «Пестрые рассказы» (СПб.,
1886), а также в том III Собрания сочинений. В 1887 году рас-
сказ был запрещен цензурой для народных чтений на том основа-
нии, что «автор говорит о панихиде и молебне как-то пренебрежи-
тельно и рисует пьяного священника и дьякона».
Без заглавия. — Впервые напечатан в газете «Новое время»
(1888, 1 января) под заглавием «Сказка». С новым заглавием и
многочисленными исправлениями вошел в литературно-художест-
венный сборник «Помощь пострадавшим от неурожая» (М., 1899).
Включен автором в том IV Собрания сочинений. Вместе с расска-
зами «Пари» и «Воры» послужил поводом к запрещению в 1905
году Министерством народного просвещения всего IV тома для на-
родных библиотек и читален.
Печатается по: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и
писем в тридцати томах. М., Наука, т. 1, 1974; т. 3, 1975; т. 6,
1976; т. 9, 1977.
Л. Н. Толстой (1828—1910). Воскресение. — Работу над
этим романом автор начал в 1889 году, а закончил лишь в 1899-м.
Напечатан впервые в 1899 году в журнале «Нива» с огромным
числом цензурных искажений и изъятий. Одновременно роман пе-
чатался в нескольких заграничных периодических изданиях. Впер-
вые подлинный текст романа был напечатан в 32-м томе Полного
собрания сочинений (юбилейное издание). Воспроизведенные здесь
главы первой части романа отражают резко отрицательное отно-
шение Л. Н. Толстого к вероучению и культу русской православ-
ной церкви. Именно эти главы навлекли на автора наибольший
гнев церковных властей, отлучивших великого писателя от церкви.
Печатается по: Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений, т.32,
М.-Л., ГИХЛ, 1933.
267
Д. Н. Мамин-Сибиряк (1852—1912). Ночь (Этюд). —
Впервые опубликован в сборнике «Братская помощь пострадав-
шим в Турции армянам» (М., 1897). Включен автором в состав
«Сибирских рассказов» в 1905 году. Печатается по: Мамин-Си-
биряк Д. Н. Собрание сочинений в десяти томах, т. 6. М., изд-во
«Правда», 1958.
В. Г. Короленко (1853—1921). Глушь (Отрывки из днев-
ника учителя). — Опубликовано впервые в казанской газете «Волж-
ский вестник» (1885, № 140, 142, 151, 158, 167, 179, 181). Печатается
с сокращениями по: Короленко В. Г. Собрание сочинений
в пяти томах, т. 3. М., Молодая гвардия, 1960.
А. И. Куприн (18J0—1938). Мирное житие. — Впервые на-
печатано в «Сборнике т-ва «Знание» за 1904 год», выходившем под
редакцией А. М. Горького.
Анафема. — Рассказ был закончен в январе 1913 года и впер-
вые напечатан в журнале «Аргус» (1913, № 2) и в газете «Одес-
ские новости» (1913, 10 февраля). Вскоре после выхода рассказ
был запрещен цензурой, а тираж журнала — сожжен. Десятый том
Собрания сочинений, куда автор включил этот рассказ, был кон-
фискован по цензурным соображениям.
Печатается по: Куприн А. И. Собрание сочинений в девяти
томах, т. 3, 5. М., изд-во «Правда», 1964.
Л. Н. Андреев (1871—1919). Христиане. — Впервые напеча-
тан в «Журнале для всех» (1906, № 1). Высокую оценку рассказу
дал Л. Н. Толстой.
Правила добра. —Опубликован впервые в газете «Русское
слово» (1912, № 1—3, январь).
Печатается по: Андреев Леонид. Повести и рассказы.
М., ГИХЛ, 1957.
А. М. Горький (1868—1936). Детство. — Впервые напеча-
тано в газете «Русское слово» (1913, с 25 августа по 29 декабря;
1914, с 5 по 30 января).
В людях. — Впервые напечатано в отрывках в газете «Русское
слово» (1915, с 1 ноября по 6 декабря), а полностью — в журнале
«Летопись» (1916, Mb 1—12).
Праздник шиитов. — Впервые напечатано в газете «Нижегород-
ский листок» (1898, 28 июня и 5 июля). Под статьей автора по-
метка: «Тифлис».
Печатается по: Горький М. Собрание сочинений в тридцати
томах. М, ГИХЛ, т. 13, 1951; т. 23, 1953.
СОДЕРЖАНИЕ
А. Н. Радищев.
Путешествие из Петербурга в Москву (Отрывок) ... 3
А. И. Герцен.
Былое и думы (Отрывки) . . » ■ .• • • 12
Н. Г. Помяловский.
Зимний вечер в бурсе (Отрывок) . 17
Бегуны и спасенные бурсы (Отрывок) '23
М. Е. Салтыков-Щедрин.
История одного города (Отрывок) ......... 29
Деревенский пожар (Ни то сказка, ни то быль) ... 47
П. И. Мельников (Андрей Печерский).
В лесах (Отрывок) 53
На горах (Отрывок) . , , 59
И. С. Тургенев.
Что я буду думать? 75
Молитва 76
Брамин 76
Истина и правда *_. . . 76
Н. С. Лесков.
Архиерейские объезды 78
Г. И. Успенский.
Пятница (Народный рассказ) 96
A. П. Чехов.
Трешник из Толедо (Перевод с испанского) 107
Мужики (Отрывок) 112
У предводительши . - 115
Без заглавия 119
Л. //. Толстей.
Воскресение (Отрывки) 123
Д. N. Мамин-Сибиряк.
Ночь (Эскиз) 132
B. Г. Короленко.
Глушь (Отрывки из дневника учителя) 140
269
А. И. Куприн.
Мирное житие ,....'......, 163
Анафема , 176
Л. И. Андреев.
Христиане ...,...., .185
Правила добра. ...♦..♦ 203
А. М. Горький.
Детство (Отрывок) , , .228
В людях (Отрывок) 235
Праздник шиитов 241
Николай Гордиенко. Идеи свободомыслия и атеизма в русской
классической прозе 252
Комментарии , . 265'
РУССКИЕ ПИСАТЕЛИ
О РЕЛИГИИ И ЦЕРКВИ
•Избранная проза
Составитель, автор послесловия и комментариев
Николай Семенович Гордиенко
Заведующий редакцией Н. П. Утехин
Редактор И. Н. Сотников
Художник Б. Н. Осенчаков
Художественный редактор Б. Г. Смирнов
Технический редактор Г. В. Преснова
Корректор Н. Н. Фоменко
ИБ № 2541
Сдано в набор 19.05.83. Подписано к печати 18.10^3. Формат
8-1X1 Ов'/аг. Бумага тип. № 3. Гари, литерат. Печать высокая.
Усл. печ. л. 14,28. Усл. кр.-отт. 14,49. Уч.-изд. л. 15,11, Тираж
100 000 экз. Заказ № 162. Цена I р. 20 к.
Ордена Трудового Красного Знамени Лениздат, 191023, Ленин-
град, Фонгачка. 59. Орлспп Трудового Красного Знамени
типография им. Володарского Лениздата, 191023, Ленинград,
Фонтанка, 67
Русские писатели о религии и церкви. Избран-
П68 ная проза. [Сост., послесловие и комментарии
Н. С. Гордиенко.] —Л.: Ленизлат, 1984 —270 с.
В сборник вошли атеистические произведения русских писателей
конца XVIII — начала XX века.
4803010101-215 327_83 84.3(2)1
М171(03)-84