Автор: Банников Н.В.  

Теги: история и критика мировой литературы и литературы отдельных стран   русская литература   русская поэзия  

Год: 1979

Похожие

Белинский В.Г. Собрание сочинений. Том 4. Статьи, рецензии и заметки. Март 1841- март 1842 гг.

Поэты 1840 - 1850-х годов

Полное собрание стихотворений

Белинский В.Г. Собрание сочинений. Том 3. Статьи, рецензии, заметки. Февраль 1840- февраль 1841.

Текст
                    я
гi
л
i
.I M U T '*!»»*'1
1
Vi
V
^•
^iwj.CV '>® t ;ЧЙ'
■Ф,
®ШЫк&Ж
К".'av’-jM.г&аш
'V’;*лvc*.»>r/vTA?i . v
S


ТРИ ВЕКА
РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Составил Н. В . БАННИКОВ
ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ, ДОПОЛНЕННОЕ
r»vnn>n n w ro n rvxivato
orpn^w v*yw rn
>л>ал ovnab vninm
>я»зп ornan bv ппэш
»»п»ю »nxv
БИБЛИОТЕКА СИОНИСТСКОГО ФОРУМА
СОВЕТСКОГО ЕВРЕЙСТВА
МОСКВА «ПРОСВЕЩЕНИЕ» 1979


ББК 83.3Р
Б23
ne*tl П” 1 »|Г
«кзвл лчачл лэчуа
o*ViyV Л1Э1Л гэч»
л**»юв - рчэсггш л ’з
.................... *к*» .о»
Банников Н. В.
Б 23 Три века русской поэзии/Сост. Н. В. Банников.
— 2-е Изд.
доп. — М.: Просвещение, 1979. — 864 с., ил.
'
'
Кввга «Три века русской поэзии» представляет собой собрание пре­
имущественно лирических стихотворений русских поэтов от Ломоносова до
середины XX века. Сборник рассчитав ва широкого читателя. Замысел книги
необычен и. очень интересен: д ать не привычную хрестоматийную подборку
текстов в объеме школьной программы по литературе, а помочь читателю
выйти за рамки этой программы, познакомить его с менее известными явле ­
ниями русской поэзии, помочь по-новому прочитать знакомые стихи, с новой
стороны узнать знакомых поэтов.
Без объявл. 4306010300
Т
103(03)-79
ББК 83.3Р
8Р1


ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
«Три века русской поэзии» не обычная хрестоматия, где можно
найти подборку стихотворений, предусмотренных обязательной
школьной программой. В то же время это и не академический свод
стихотворных текстов, охватывающий историю русской идэзии
XVIII, XIX и XX вв., — для подобного издания, составленного с
необходимой полнотой и обстоятельностью, потребовался бы не
один том. Задача книги иная —помочь учителю и учащемуся вый­
ти за рамки школьной программы и ознакомиться с такими явле­
ниями русской поэзии, о которых на уроках литературы за недо­
статком времени порой не упоминается. Эта книга может служить
и целям литературного самообразования и просто стать собеседни­
ком читателя, любящего поэзию.
Составитель стремился выделить в русской поэзии наиболее ха­
рактерные для разных этапов ее истории имена, наиболее харак­
терные, преимущественно лирические, произведения. Составитель
учитывал не только факты историко-литературного процесса за ис­
текшие двести с лишним лет после появления первых од Ломоно­
сова, но и степень эмоционально-художественного воздействия сти­
хов на современного читателя. Именно этим объясняются иные
пропуски в книге, неправомерные в школьной или вузовской
хрестоматии. Это в особенности относится к «архаическим», наибо­
лее трудным для восприятия пластам русской поэзии — к X V III в.,
показанному в книге весьма скупо. Читатель не найдет в ней и до­
статочно полного перечня советских поэтов. В замысел составителя
входило дать представление лишь об основных линиях советской
поэзии, приоткрыв золотой ее фонд, ее классику и не касаясь тех
поэтических имен, которые выдвинулись в последнее время. Толь­
ко при таком условии можно было сохранить и нужные внутрен­
ние соразмерности книги, и ее сравнительную компактность.
; Русская поэзия — наше великое духовное достояние, наша на­
циональная гордость. С самого своего рождения кровно связанная
[с устным народным творчеством, с песней, она затем снова входила
|в народную песню, проникала в букварь, внедрялась в повседнев-
‘
.
-
3


ный быт. Поэзия стала нравственным наставником народа. Ее мно­
гогранность, многокрасочность поистине удивительны. Какие без­
мерно разные поэтические характеры и темпераменты соседствуют
в ней! Какое богатство поэтических стилей и интонаций! Сверкаю­
щий красками, словно старинная плотная парча, весомый и зри­
мый, меднокованный стих Державина, а рядом — воздушные стро­
фы его младшего современника — Жуковского с их нежной, арфи-
ческой мелодией, с их переливающимися мягкими полутонами и
оттенками. Или два таких несхожих поэта, как Баратынский и
Языков, живших в одни и те же годы. Стих первого почти лишен
эмоциональных эффектов и узоров, обнажен в своей рассудочно­
сти и интеллектуальности, архаическая лексика придает ему осо­
бую, торжественную мощь и упругость. Перед нами поэт-мысли­
тель, философ, Гамлет-Баратынский, как называл его Пушкин.
Но вот уже мы отдаемся «разгульному», стремительному темпу
стиха Языкова — звучного, как бы играющего, смелого, с неожи­
данными эпитетами и словосочетаниями. Эта «лихость» и «хмель­
ное буйство выражений» Языкова ошеломляло его современников.
Откуда он «ни начнет период, с головы или хвоста, — писал о Язы­
кове Гоголь,— он выведет его картинно и замкнет так, что остано­
вишься пораженный...»
Кольцов и Лермонтов, Дельвиг и Полежаев, Тютчев и Некра­
сов, Курочкин и Фет, Суриков и А. К . Толстой, Есенин и Маяков­
ский, Асеев и Багрицкий, Прокофьев и Заболоцкий, Сельвинский
и Твардовский — эти примеры многоликости, многогранности рус­
ской поэзии можно было бы обильно умножить. И всех русских
поэтов связывает между собой трепетное лирическое чувство люб­
ви к родной земле, к человеку.
Русская поэзия издавна шла со своим народом. Самые светлые,
самые прогрессивные идеалы времени всегда полнили ее паруса.
Вдумываясь в законы природы, наблюдая чудо северного сия­
ния или экспериментируя в мастерской, где изготовлялись стекла
для мозаик, слагал свои ямбы Ломоносов. Никогда не забывал он
юношеских впечатлений: помнил, как ш уршат льдины под носом
рыбачьей лодки в разводьях Белого моря, как смутно горит светец
в курной крестьянской избе, сколь горяч трудовой пот лесоруба
и пахаря, сколь ясен народный разум. Дерзнувшие вступить в пре­
рекания с императрицей, замолвить слово за народ, были изгнаны
из столицы Сумароков и Крылов. Пехотный офицер Батюшков,
присоединившись к ополчению, храбро сражал ся против войск На­
полеона на полях Европы и затем прошел с победоносной русской
армией до Парижа. В юхновских и вяземских лесах стяжал свою
славу гроза наполеоновских солдат, вторгшихся в Россию, вожак
партизан Денис Давыдов. Великий Пушкин, чей неподкупный го­
4


лос «был эхо русского народа», яв и л ся исти нным пропагандистом
идей передового отряда русского общества в начале XIX в. — де­
кабристов. Труд Пушкина колоссально обогатил культуру нашей
многонациональной страны, и свет его гения все глубже проникает
в нас. Жизнью заплатил за свой подвиг во имя свободы родины
Рылеев, считавший себя в поэзии учеником Пушкина. Вместе с
Одоевским и Кюхельбекером русская поэзия была «во глубине си­
бирских руд», вместе с Полежаевым она обливалась кровью под
шпицрутенами царских палачей. Им, этим палачам , бросил свой
грозный вызов, услышав о гибели Пушкина, Лермонтов. Напере­
кор косной и темной среде звенели песни Кольцова, Никитина,
Сурикова. Могучая трагическая муза Некрасова оплакивала стра­
дания народа и одновременно внушала веру в его светлое будущее.
С думой о народном благе шли на каторгу закованные в кандалы
Михайлов и Якубович. Неоднократно о казывался в тюремной ка­
мере провозвестник пролетарской литературы — Максим Горький.
В одиночке Бутырской тюрьмы учился поэзии арестованный за
большевистскую пропаганду Маяковский. «Слушать музыку рево­
люции» страстно призывал Александр Блок. В краснозвездных во­
инских шлемах шагнули в литературу и Тихонов, и Светлов, и мно­
гие другие поэты советской эпохи. Они были верны своему народу
и в годы мирного труда, и в суровые, тяжкие дни Великой Отече­
ственной войны.
Высокая гражданственность — вот что отличало русскую по­
эзию во все времена, вот что придавало ей особую сердечность и
окрыленность. Высокая гражданственность, или, по Пушкину,
«дум высокое стремленье», стала к а к бы законом развития русской
поэзии, ее неотъемлемым свойством.
Поэтому-то народ всегда нуждался в поэзии и любил ее.
Пусть же эта книга заставит читателя еще раз поразмыслить о
волшебной силе русского языка, который, по выражению Гоголя,
есть сам по себе поэт; пусть читатель еще раз ощутит, как велики,
как неисчерпаемы сокровища русской поэзии, и затем потянется
к солидным изданиям — к томам, ьыходящим в большой и малой
сериях «Библиотеки поэта», к специальным пособиям и исследова­
ниям по истории поэзии. Пусть читатель всем сердцем воспримет
мысль о том, что поэзия — орудие в развитии человеческой культу­
ры, что поэзия, как писал Белинский о лирике Пушкина, «есть
школа лелеющей душу гуманности».
•
Пусть Большая Поэзия придет к читателю как радость, как но­
вое открытие мира!


Михаил Василь евич Ломонос ов —
пламенный патриот, великий русский
ученый и поэт; один из основополож­
ников
совр еме нного ес те ство зна ния.
Родился в Архангельской губер нии,
близ Холмогор, в семье кр ес ть янина-
помора. С детства, по могая отцу в р а \
боте, хо дил в море на промысел за ры­
бой и морским вверем. Грамоте научи л­
ся у соседей-крестьян году на десятом.
Жадно тянулся к знаниям, самостоя­
тельно штудир овал случ айно по павшие
ему в руки уч ебны е пособия. Псал­
тырь, переложенная в славянские сти­
хи Симеоном Полоцким, впервые дала
юному Ломоносову по нятие о поэзии.
В декабре 1730 г. д евятнадцатиле тний
Ломоносов уш ел учиться в Москву.
Преодол ев множес тво препятствий, он
попал в Славяно-греко-лати нскую ак а­
демию, потом учился при Академии на­
ук в Пе тербурге, за вершив образова­
ние в Германии. В 1745 г. получил 8ва-
Еше професс ора ( акад емик а). «Историк,
Ритор, Ме ханик, Химик, Минералог,
Художник и Стихотворец — он все ис ­
пытал и все проник», — писал о нем
А. С. Пушкин. Ло моносов сд елал за м е­
чательные открытия в нау ке, о пе р еж ая
свое время более чем на столетие. На­
учные труды Ломоносова по язы ку и
л итер атур е укреплял и нацио нал ьную
са мос то ятел ьность р усской культуры.
Ломоносов утвердил в русской поэзии
сил лаб о-то ничес кую с исте му ст ихос ло­
ж ения. Его «Ода на взятие Хотина»
(1739), на писанна я звучным ч етырех­
стопным ямбом, впервые введенным в
русской стих, стала исходным рубежом
новой эпох и рус ской поэзии. Ода — лю ­
бимый поэтич еский ж анр Ломоносова.
Ее гра жд анский пафос, торже ственный
язык, полный ораторских восклицаний
и обращений, пышные, нередко р азвер­
нутые в целую строфу метафоры и
ср авнения, оби льно р ассыпанные сл а­
вянизмы и биб лейски е образы, ее , по
выраж ению самого Ломо носова, «вы­
сокость и великолепие» п осл уж или об ­
разцом почти для всех русс ких поэтов
XVIII в. В своих одах Ломоносов неиз­
менно пропагандировал науку и про­
свеще ние, воспевал бл аго мирного тру-
МИХАИЛ
ломоносов
1711— 1765


да — «возлюбленную тишину», славил русский народ. Рисуя идеализирован­
ный образ императрицы, он, по сути дела, поучал царей, читал им настав­
ле н ия. Ломо носов открыл бога тей ши е возможн ос ти развити я русс кой поэзи и,
определил ее общественную роль в жизни народа.
Ода на день восшествия на престол
Елисаветы Петровны, 1747 года
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою;
Ты сыплешь щедрою рукою
Свое богатство по земли.
Великое светило миру,
Блистая с вечной высоты,
На бисер, злато и порфиру.
На все земные красоты,
Во все страны свой взор возводит, —
Но краш е в свете не находит
Елисаветы и тебя.
Ты, кроме той, всего превыше;
Но дух ее зефира тише
И зрак приятнее рая.
Когда на трон она вступила,
.
Как вышний подал ей венец,
Тебя в Россию возвратила,
Войне поставила конец;
Тебя, прияв, облобызала:
Мне полно тех побед,— сказала,—
Для коих крови льется ток.
Я россов счастьем услаждаюсь,
Я их спокойством не меняюсь
На целый запад и восток.
8


Божественным устам приличен,
Монархиня, сей кроткий глас.
О, коль достойно возвеличен
Сей день и тот блаженный час,
Когда от радостной премены
Петровы возвышали стены
До звезд плескание и клик!
Когда ты крест несла рукою
И на престол взвела с собою
Доброт твоих прекрасный лик!
Чтоб слову с оными сравняться,
Достаток силы нашей мал;
Но мы не можем удержаться
От пения твоих похвал:
Твои щедроты ободряют
Наш дух и к бегу устремляют,
Как в понт пловца способный в<
Чрез яры волны порывает;
Он брег с весельем оставляет,
Летит корма меж водных недр.
Молчите, пламенные звуки,
И колебать престаньте свет:
Здесь в мире расширять науки
Изволила Елисавет.
Вы, наглы вихри, не дерзайте
Реветь, но кротко разглашайте
Прекрасны наши времена.
В безмолвии внимай вселенна:
Се хощет лира восхищенна
Гласить велики имена.
Ужасный чудными делами
Зиждитель мира искони
Своими положил судьбами
Себя прославить в наши дни:
Послал в Россию человека,
Каков не слыхан был от века.
Сквозь все препятства он вознес
Главу, победами венчанну,
Россию, грубостью попранну,
С собой возвысил до небес.


В полях кровавых Марс страшился,
Свой меч в Петровых зря руках,
И с трепетом Нептун чудился,
Взирая на российский флаг. .
В стенах внезапно укрепленна
И зданиями окружения,
Сомненная Нева рекла:
«Или я ныне позабылась
И с оного пути склонилась,
Которым прежде я текла?»
Тогда божественны науки,
Чрез горы, реки и моря,
В Россию простирали руки,
К сему монарху говоря:
«Мы с крайним тщанием готовы
Подать в российском роде новы
Чистейшего ума плоды».
Монарх к себе их призывает,
Уже Россия ожидает
Полезны видеть их труды.
Но ах! жестокая судьбина!
Бессмертия достойный муж,
Блаженства нашего причина,
К несносной скорби наших душ,
Завистливым отторжен роком,
Нас в плаче погрузил глубоком!
Внушив рыданий наших слух,
Верьхи Парнасски восстенали,
И музы воплем провождали
В небесну дверь пресветлый дух.
В толикой праведной печали
Сомпеннйй их смущался путь,
И токмо шествуя желали
На гроб и на дела взглянуть.
Но кроткая Екатерина,
Отрада по Петре едина,
Приемлет щедрой их рукой.
Ах, если б жизнь ее продлилась,
Давно б Секвана постыдилась
С своим искусством пред Невой.


Какая светлость окружает
В толикой горести Парнас?
О, коль согласно там бряцает
Приятных струн сладчайший глас!
Все холмы покрывают лики,
В долинах раздаются клики:
Великая Петрова дщерь
Щедроты отчи превышает,
Довольство муз усугубляет
И к счастью отверзает дверь.
Великой похвалы достоин,
Когда число своих побед
Сравнить сраженьям может воин
И в поле весь свой век живет;
Но ратники, ему подвластны,
Всегда хвалы его причастны,
И шум в полках со всех сторон
Звучащу славу заглушает,
И грому труб ее мешает
Плачевный побежденных стон.
Сия тебе единой слава,
Монархиня, принадлежит,
Пространная твоя держава
О как тебе благодарит!
Воззри на горы превысоки,
Воззри в поля свои широки,
Где Волга, Днепр, где Обь течет;
Богатство, в оных потаенно,
Наукой будет откровенно,
Что щедростью твоей цветет.
Толикое земель пространство
Когда всевышний поручил
Тебе в счастливое подданство,
Тогда сокровища открыл,
Какими хвалится Индйя;
Но требует к тому Россия
Искусством утвержденных рук.
Сие злату очистит жилу,
Почувствуют и камни силу
Тобой восставленных наук.


Хотя всегдашними снегами
Покрыта северна страна,
Где мерзлыми Борей крилами
Твои взвевает знамена,
Но бог меж льдистыми горами
Велик своими чудесами:
Там Л ена чистой быстриной,
Как Нил, народы напояет
И бреги наконец теряет,
Сравнившись морю шириной.
Коль многи смертным неизвестны
Творит натура чудеса,
Где густостью животным тесны
Стоят глубокие леса,
Где в роскоши прохладных теней
На пастве скачущих еленей
Ловящих крик не разгонял;
Охотник где не метил луком;
Секирным земледелец стуком
Поющих птиц не устрашал.
Широкое открыто поле,
Где музам путь свой простирать!
Твоей великодушной воле
Что можем за сие воздать?
Мы дар твой до небес прославим
И знак щедрот твоих поставим,
Где солнца всход и где Амур
В зеленых берегах крутится,
Желая паки возвратиться
В твою державу от манжур.
Се мрачной вечности запону
Надежда отверзает нам!
Где нет ни правил, ни закону,
Премудрость тамо зиждет храм!
Невежество пред ней бледнеет.
Там влажный флота путь белеет
И море тщится уступить:
Колумб российский через воды
Спешит в неведомы народы
Твои щедроты возвестить;


Там, тьмою островов посеян,
Реке подобен Океан;
Небесной синевой одеян,
Павлина посрамляет вран.
Там тучи разных птиц летают,
Что пестротою превышают
©дежду нежныя весны,
Питаясь в рощах ароматных
И плавая в струях приятных,
Не знают строгая зимы.
И се Минерва ударяет
В верьхи Рифейски копием,
Сребро и злато истекает
Во всем наследии твоем.
Плутон в расселинах мятется,
Что россам в руки предается
Драгой его металл из гор,
Которой там натура скрыла;
От блеску дневного светила
Он мрачный отвращает взор.
О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
.
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих,
О ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
Науки юношей питают,
Отраду старым подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастный случай берегут;
В домашних трудностях утеха
И в дальних странствах не помеха.
Науки пользуют везде:
Среди народов и в пустыне,
В градском шуму и наедине,
В покое сладки и в труде.


Тебе, о милости источник,
О ангел мирных наших лет!
Всевышний на того помощник,
Кто гордостью своей дерзнет,
Завидя нашему покою,
Против тебя восстать войною;
Тебя зиждитель сохранит
Во всех путях беспреткновепну
И жизнь твою благословенну
С числом щедрот твоих сравнит.
Вечернее размышление
божием величестве при случае
великого северного сияния
Лице свое скрывает день;
Поля покрыла влажна ночь;
Взошла на горы черна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне — дна.
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкий прах,
В свирепом как перо огне,—
.
Так я, в сей бездне углублен,
•
Теряюсь, мысльми утомлен!
Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов;
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков:
Для общей славы божества
Там равна сила естества.
Но где ж, натура, твой закон?
С полночных стран встает заря!
.
Не солнце ль ставит там свой троп?
Не льдисты ль мещут огнь моря?
Се хладный пламень нас покрыл!
Се в ночь на землю день вступил!


О вы, которых быстрый зрак
Пронзает в книгу вечных прав,
Которым малый вещи знак
Являет естества устав:
Вам путь известен всех планет;
Скажите, что нас так мятет?
Что зыблет ясный ночью луч?
Что тонкий пламень в твердь разит?
Как молния без грозных туч
Стремится от земли в зенит?
Как может быть, чтоб мерзлый пар
Среди зимы рождал пожар?
Там спорит жирна мгла с водой;
Иль солнечны лучи блестят,
Склонясь сквозь воздух к нам густой;
Иль тучных гор верьхи горят;
Иль в море дуть престал зефир,
И гладки волны бьют в эфир.
Сомнений полон ваш ответ
О том, что бкрест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд?
Несведом тварей вам конец?
Скажите ж, коль велик творец?
*
*
*
Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный аквилон сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру; но смерть оставит
Велику часть мою, как ж изнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великпй Рим владеет светом.
Где быстрыми шумит струями Авфид,
Где Давнус царствовал в простом пароде,
Отечество мое молчать не будет,
Что мне беззнатный род препятством не был,
Чтоб внесть в Италию стихи эольски
И перьвому звенеть Алцейской лирой.
Взгордися праведной заслугой, муза,
И увенчай главу дельфийским лавром.


АЛЕКСАНДР
СУМАРОКОВ
1717—1777
Александр Петрович Сумароков ро­
дился в Москве. Отец его принадл еж ал
к ст аринному дворянскому роду, был
петровским генер алом. Первоначальное
образование будущий поэт получил
дома. Затем у чи лс я в Сухопутном шля-
хетном кадетском к орпу се — привиле­
гированном у ч ебн ом заведен ии дл я
дворян. В д ухе новых, «ел иза ветинских
времен» , в ш л яхетном корпусе преоб­
лад али изящные науки: «новоманир-
ные дворяне», которых при Петре учи­
ли артиллерийскому делу и фортифи­
кации, теперь изуч ал и та кж е правила
этикета, у пр аж нял ись в искусствах.
Сумароков стал уч астником лит ер атур­
ного к ру ж ка кадетов, соч иняя гал ант­
ные песни о любви. Они были по ло же­
ны на му зы ку на мотивы модных тогда
т анцев — мен уэтов и пел ись дворян­
ской мо лоде жью по все му Петербургу.
Песни Сумарокова пришлись по вкусу
императрице, и он был пригл аш ен во
двор ец. После око нчания шляхетного
к ор пус а Сумароков стал адъютантом
гр афа А. Разумо вского , ф аворита Ели­
заветы. Он со хранил связи с кадетским
корпус ом и для любител ьского спектак­
ля у кадетов переделал по канонам
кл ассиц изма
«Гамлета»
Шекспира.
. Вскоре он у ж е писал и собс твенные пье­
сы. Многочисленные трагедии, комед ии
и оперы Сумарокова пользовал ись у со­
вре менников огромным у сп е хо м. Как
самый известный ру сский драматург,
он был на зп ач ен директором первого
русского театра, основанного Федором
Волковым. Сумароков в своих произве­
дениях нападал на беззакония и «дво­
рянское злонравие», ратовал за смяг­
чение крепостничества. В 1763 г., в
день коро нации Екатерины И, Федор
Волков прочитал на писанный Сумаро­
ковым «Хор ко пр евра тному све ту» —
р езку ю сатиру на р оссийски е социаль­
ные нравы. Это ст ихотвор ение навлек­
ло на поэта гнев императрицы, ко торая
наш л а способы заста вит ь его умолк­
ну ть и покинуть П етербург. Умер Су­
мароков в н ище те, затра вл енным, о пу с­
тивш имся ч ел овеком. Сумароков р азра­
батывал в своем творч естве жа нры ин­
тимной лирики, писа л оды, ба сн и, са­
тиры, эпиграммы. Он явился первым
пр офессионал ьным русс ким литер ато ­
ром и гордо называл себ я стихотвор-


цем, что в т у пору для дворянина было неслыханным. Многое в на сл ед ии
Сумарокова принадлежит прошлому. Но в ого песнях, несмотря на архаич­
ность языка, чу вству етс я неп оср ед стве нное поэтичес кое нач ало. «Он пер ­
вый чистоты во оных был примером», — говорил о Сумаро кове и его п ес н я х
о д ин из со вр еме нников поэта.
*
*
*
Прости, моя любезная, мой свет, прости,
Мне сказано назавтрее в поход ийти;
Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,
Ин ты хотя в последний раз побудь со мной.
Покинь тоску,— иль смертный рок меня унес?
Не плачь о мне, прекрасная, не трать ты слез.
Имей на мысли то к отраде ты себе,
Что я оттоль с победою приду к тебе.
Когда умру, умру я там с ружьем в руках,
Разя и защищался, не знав, что страх;
Услышишь ты, что я не робок в поле был,
Дрался с такой горячностью, с какой любил.
Вот трубка, пусть достанется тебе она!
Вот мой стакан, наполненный еще вина;
Для всех своих красот ты выпей из него
И будь по мне наследницей лишь ты его.
А если алебарду заслужу я там,
С какой явлюся радостью к твоим глазам!
В подарок принесу я шиты башмаки,
Манжеты, опахало, щегольски чулки.
*
*
*
Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой,
Что давно я не видалася с тобой,—
Муж ревнивый не пускает никуда;
Отвернусь лишь, так и он идет туда.
17


Принуждает, чтоб я с ним всегда была;
Говорит он: «Отчего не весела?*
Я вздыхаю по тебе, мой свет, всегда,
Ты из мыслей не выходишь никогда.
Ах! несчастье, ах! несносная беда,
Что досталась я такому молода;
Мне в совете с ним вовеки не живать,
Никакого мне веселья не видать.
Сокрушил злодей всю молодость мою;
Но поверь, что в мыслях крепко я стою,
Хоть бы он меня и пуще стал губить,
Я тебя, мой свет, вовек буду любить.
*
*
*
Тщетно я скрываю сердца муки люты;
Тщетно я спокойною кажусь:
Не могу спокойна быть я ни минуты,
Не могу, как много я ни тщусь.
Сердце тяжким стоном, очи током слезным
Извлекают тайну муки сей:
Ты мое старанье сделал бесполезным,
Ты, о хищник вольности моей!
Ввергнута тобою я в сию злу долю,
Ты спокойный дух мой возмутил,
Ты мою свободу пременил в неволю,
Ты утехи в горесть обратил;
И к лютейшей муке ты, того не зная,
Может быть, вздыхаешь-о иной;
Может быть, бесплодным пламенем сгорая,
Страждешь ею так, как я тобой.
Зреть тебя желаю, а узрев, мятуся,
И боюсь, чтоб взор не изменил;
При тебе смущаюсь, без тебя крушуся,
Что не знаешь, сколько ты мне мил...
.
Так из муки в муку я себя ввергаю,
И хочу открыться, и стыжусь,
И не знаю прямо, я чего желаю,
Только знаю то, что я крушусь.


Гавриил Романович Держ ав ин—за ме ­
чательный рус ский поэт, видн ейш ий
п редставите ль классицизма* Р од ился в
се мье мел коп оместного дворянина, б ли з
Казани. Рано лиш ился отца, де тство
провел в бед нос ти , системати чес кого
образования не получ ил . После тре х­
л етнего преб ывания в к аза нск ой гимна­
зии был вызван в Пе тербург, в гвар ­
дейский Преображенский полк. Десять
лет прослужил солдатом, в 1772 г. был
произвед ен в офицеры. В 1777 г. п ер е ­
шел па штатскую службу — служил в
се нате , был губернатором (в Пе тр оза ­
водске и в Тамбове), секретарем Ека­
терины II, министром юстиции при
Александре I. Отличаясь не зависи мо­
стью ха рактер а и прямотой («Горяч и в
правде черт!» — говорил он о себе),
Дер жа вин по стоянно ссор ился с на­
чальством, побывал даже под судом.
С 1803 г. жил на покое, проводя лето в
своем имении Званке, на б ер егу Волхо ­
ва. Писать Державин начал еще в сол­
датской казар ме; расцвет его творчест­
ва падает на 80-е годы XVIII в. Держа­
вин в знач итель ной мере ра зру ш ил
сис тему кла ссицизм а с ее усл овно стя­
ми, ввел в ст ихи п ро стореч ие, элементы
фольклора. В творчестве Дер ж ави на
отрази лос ь много конкретных черт ру с ­
ской жизни, русского быта, в нем бы­
ло много зло бод невного . С Дер жавины м
русская поэзия как бы шагнула в жи­
вую жи знь , в р еальную д ействитель ­
ность. В произведениях Державина
впервые четко пр ос тупил образ самого
автора, возникли полнокровные портре­
ты его современников. Палитра д ер ж а ­
винских красок необыкновенно ярка,
очень остро его чувственное ощущение
окружающего мира. Высокие граждан­
ские чувства, мощь и са мобытнос ть
стихотвор ений Дер ж ави на обусловили
огр омное его во зд ей ствие на разв итие
русской поэзии. Державин — один из
н епос редс твенн ых
предш ест вен ников
Пушкина.
ГАВРИИЛ
ДЕРЖАВИН
1743—1816
19


На смерть кня зя Мещерского
Глагол времен! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает;
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет — и к гробу приближает.
Едва увидел я сей свет,
Уже зубами смерть скрежещет,
Как молнией, косою блещет
И дни мои, как злак, сечет.
Ничто от роковых когтей,
Никая тварь не убегает;
Монарх и узник — снедь червей,
Гробницы злость стихий снедает;
Зияет время славу стерты
Как в море льются быстры воды,
Так в вечность льются дни и годы;
Глотает царства алчна смерть.
Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся;
Приемлем с жизнью смерть свою,
На то, чтоб умереть, родимся.
Без жалости все смерть разит:
И звезды, ею сокрушатся,
И солнцы ею потушатся,
И всем мирам она грозит.
Не мнит лишь смертный умирать,
И быть себя он вечным чает;
Приходит смерть к нему, как тать ,
Й жизнь внезапу похищает.
Увы! где меньше страха нам,
Там может смерть постичь скорее;
Ее и громы не быстрее
Слетают к гордым вышинам.
20


Сын роскоши, прохлад и нег,
Куда, Мещерский! ты сокрылся?
Оставил ты сей жизни брег,
К брегам ты мертвых удалился;
Здесь персть твоя, а духа нет.
Где ж он? —Он там.— Где там? —Не знаем.
Мы только плачем и взываем:
«О, горе нам, рожденным в свет!»
Утехи, радость и любовь
Где купно с здравием блистали,
У всех там цепенеет кровь
И дух мятется от печали.
Где стол был яств, там гроб стоит;
Где пиршеств раздавались лики,
Надгробные там воют клики
И бледна смерть на всех глядит.
Глядит на всех — и на царей,
Кому в державу тесны миры;
Глядит на пышных богачей,
Что в элате и сребре кумиры;
Глядит на прелесть и красы,
Глядит на разум возвышенный,
Глядит на силы дерзновенны
И точит лезвие косы.
Смерть, трепет естества и страх!
Мы — гордость с бедностью совместна;
Сегодня бог, а завтра прах;
Сегодня льстит надежда лестна,
А завтра: где ты, человек?
Едва часы протечь успели,
Хаоса в бездну улетели,
И весь, как сон, прошел твой век.
Как сон, как сладкая мечта,
Исчезла и моя у ж младость;
Не сильно нежит красота,
Не столько восхищает радость,
Не столько легкомыслен ум,


Не столько я благополучен;
Желанием честей размучен,
Зовет, я слышу, славы шум.
Но так и мужество пройдет
И вместе к славе с ним стремленье;
Богатств стяжание минет,
И в сердце всех страстей волненье
Прейдет, прейдет в чреду свою.
Подите счастьи прочь возможны,
Вы все пременны здесь и ложны;
Я в дверях вечности стою.
Сей день иль завтра умереть,
Перфильев! должно нам, конечно , —
Почто ж терзать ся и скорбеть,
Что смертный друг твой жил не вечно?
Жизнь есть небес мгновенный дар;
Устрой ее себе к покою
И с чистою твоей душою
Благословляй судеб удар.
Властителям и судиям
Восстал всевышний бог, да судит
Земных богов во сонме их;
Доколе, рек, доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?
Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.
Ваш долг: спасать от бед невинных,
Несчастливым подать покров;
От сильных защ ищ ать бессильных,
Исторгнуть бедных из оков.
Не внрмлют! видят — и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодействы землю потрясают,
Неправда зыблег небеса.


Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны,
И так же смертны, как и я.
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!
Воскресни, боже! боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых,
И будь един царем земли!
Осень во время осады Очакова
(Отрывок)
Спустил седой Эол Борея
С цепей чугунных из пещер;
Ужасные криле расширя,
Махнул по свету богатырь;
Погнал стадами воздух синий,
Сгустил туманы в облака,
Давнул — и облака расселись,
Пустился дождь и восшумел.
Уже румяна Осень носит
Снопы златые на гумно,
И роскошь винограду просит
Рукою жадной на вино.
Уже стада толпятся птичьи,
'
Ковыль сребрится по степям;
Шумящи красно-желты листьи
Расстлались всюду по тропам.
В опушке заяц быстроногий,
Как колпик поседев, лежит;
Ловецки раздаются роги,
И выжлиц лай и гул гремит.
Запасшися крестьянин хлебом,
Ест добры щи и пиво пьет;
Обогащенный щедрым небом,
Блаженство дней своих поет.


Борей на Осень хмурит брови
И Зиму с севера зовет,
Идет седая чародейка,
'
Косматым машет рукавом;
И снег, и мраз, и иней сыплет,
И воды претворяет в льды;
От хладного ее дыханья
Природы взор оцепенел.
Наместо радуг испещренных
Висит по небу мгла вокруг,
А на коврах полей зеленых
Лежит рассыпан белый пух.
Пустыни сетуют и долы,
Голодны волки воют в них;
Древа стоят и холмы голы,
И не пасется стад при них.
Ушел олень на тундры мшисты,
И в логовище лег медведь;
По селам нимфы голосисты
Престали в хороводах петь;
Дымятся серым дымом домы,
Поспешно едет путник в путь,
Небесный Марс оставил громы
И лег в туманы отдохнуть.
Российский только Марс, Потемкин,
Не ужасается зимы:
Г1о развевающим знаменам
Полков, водимых им, орел
Над древним царством Митридата
Летает и темнит луну;
Под звучным крил его мельканьем
То черн, то бледн, то рдян Эвксин.
Огонь, в волнах неугасимый,
Очаковские стены жрет,
Пред ними росс непобедимый
И в мраз зелены лавры жнет;
Седые бури презирает,
На льды, на рвы, на гром летит,
В водах и в пламе помышляет:
Или умрет, иль победит...


Приглашение к обеду
Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В крафинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами, манят;
С курильниц благовоньи льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть,
Тебя стола вкруг ожидая;
Хозяйка статная, младая
Готова руку протянуть.
Приди, мой благодетель давний,
Творец чрез двадцать лет добра!
Приди, и дом, хоть не нарядный,
Без резьбы, злата и сребра,
Мой посети; его богатство —
Приятный только вкус, опрятство
И твердый мой, нельстивый нрав;
Приди от дел попрохладиться,
Поесть, попить, повеселиться
Без вредных здравию приправ.
Не чин, не случай и не знатность —
На русский мой простой обед
Я звал одну благоприятность;
А тот, кто делает мне вред,
Пирушки сей не будет зритель.
Ты, ангел мой, благотворитель!
Приди — и насладися благ;
А вражий дух да огженется,
Моих порогов не коснется
Ничей недоброхотный шаг!
Друзьям моим я посвящаю,
Друзьям и красоте сей день;
Достоинствам я цену знаю,
И знаю то, что век наш тень;
Что, лишь младенчество проводим,—
Уже ко старости приходим
И смерть к нам смотрит чрез забор;
Увы! — то как не умудриться,
Хоть раз цветами не увиться
И не оставить мрачный взор?


Слыхал, слыхал я тайну эту,
Что иногда грустит и царь;
Ни ночь, ни день покоя нету,
Хотя им вся покойна тварь.
Хотя он с громкой славой знатен,
Но, ах! — и трон всегда ль приятен
Тому, кто век свой в хлопотах?
Тут зрит обман, там зрит упадок:
Как бедный часовой тот жалок,
Который вечно на часах!
Итак, доколь еще ненастье
Не помрачает красных дпей
И приголубливает счастье
И гладит нас рукой своей;
Доколе не пришли морозы,
В саду благоухают розы,
Мы поспешим их обонять.
Так! будем жизнью наслаждаться
И тем, чем можем, утешаться,
По платью ноги протягать.
А если ты иль кто другие
.
Из званых милых мне гостей.
Чертоги предпочтя златые
И яствы сахарны царей,
Ко мне не срядитесь откушать,
Извольте мой вы толк прослушать:
Блаженство не в лучах порфир.
Не в вкусе яств, не в неге слуха,
Но в здравьи и спокойстве духа, —
Умеренность есть лучший пир.
Арфа
Не в летний ль знойный день прохладный ветерок
В легчайшем сне на грудь мою приятно дует?
Не в злаке ли журчит хрустальный ручеек?
Иль милая в тени древес меня целует?
■
Нет! арфу слышу я: ее волшебный звук,
На розах дремлющий, согласьем тихострунным.
Как эхо, мне вдали щекочет нежно слух
Иль шумом будит вдруг вблизи меня перунным.


Так ты, подруга муз! лиеш ь мне твой восторг
Под быстрою рукой играющей хариты,
Когда ее чело венчает вкуса бог
И улыбаются любовию ланиты.
Как весело внимать, когда с тобой она
Поет про родину, отечество драгое,
И возвещает мне, как там цветет весна,
Как время катится в Казани золотое!
О колыбель моих первоначальных дней!
Невинности моей и юности обитель!
Когда я освещусь опять твоей зарей
И твой по-прежнему всегдашний буду житель?
Когда наследственны стада я буду зреть,
Вас, дубы камские, от времени почтенны!
По Волге между сел на парусах лететь
И гробы обнимать родителей священны?
Звучи, о арфа! ты все о Казани мне!
Звучи, как Павел в ней явился благодатен!
Мила нам добра весть о нашей стороне:
Отечества и дым нам сладок и приятен.
Русские девушки
Зрел ли ты, певец Тиисский!
Как в лугу весной бычка
Пляшут девушки российски
Под свирелью пастушка?
Как, склонясь главами, ходят,
Башмаками в лад стучат,
Тихо руки, взор поводят
И плечами говорят?
Как их лентами златыми
Челы белые блестят,
Под жемчугами драгими
Груди нежные дышат?


Как сквозь жилки голубые
Льется розовая кровь,
На ланитах огневые
Ямки врезала любовь?
Как их брови соболины,
Полный искр соколий взгляд,
Их усмешка — души львины
И орлов сердца разят?
Коль бы видел дев сих красных,
Ты б гречанок позабыл
И на крыльях сладострастных
Твой Эрот прикован был.
Снегирь
Что ты заводишь песню военпу
Флейте подобно, милый снегирь?
С кем мы пойдем войной на Гиену?
Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?
Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?
Северны громы в гробе лежат.
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари;
Тысячи воинств, стен и затворов
С горстью россиян все побеждать?
Быть везде первым в мужестве строгом,
Шутками зависть, злобу штыком,
Рок низлагать молитвой и богом,
Скиптры давая, зваться рабом,
Доблестей быв страдалец единых,
Жить для царей, себя изнурять?
Нет теперь мужа в свете столь славна;
Полно петь песню военну, снегирь!
Бранна музыка днесь не забавна,
Слышен отвсюду томный вой лир;
Львиного сердца, крыльев орлиных
Нет уже с нами! — что воевать?


Денис Иванович Фонвизин р одился
в Москве, в двор янской семье. У чился
в гимназии при Московском у ниверси ­
те те , а за тем на фило софском факуль ­
тете того ж е у нивер ситет а. Входил в
кр уж ок известного стихотворца, по пе­
ч ителя Московского универ ситета Хе­
раскова. Состоял на службе в иностран­
ной коллегии, был секретарем Никиты
Панина, крупного политич еского де я ­
теля е катер ининских времен. По пору ­
чению Панина Фонвизин написал «Рас­
суждение» — политический трактат в
форме памфлета, остро критиковавший
порядки са мод ерж а вн ой России. Это со­
ч инение ра спрос тр ан яло сь в списках и
впосл едствии ок аза л о изве ст ное влия­
ние па декабристов. Как дипломат Фон­
визин путешествовал по Европе и оста ­
вил чрезвы чайно интересные письма, в
которых правдиво отразил обста нов ку
во Франции нак ану не революции. Фон­
визин вошел в историю русской лите­
ратуры как автор комедий «Бригадир»
и «Недоросль». Это лучшее, что создал
Фонвизин. В юности ж е он написал н е­
сколько стихотворных сатир, столь с ме ­
лых и оригинальны х по мысли, что они
с необыч айной быстротой облетели
Москву, не будучи напечатанными.
Опасаясь пре сл ед ований,
Фонвизин
с ж ег тетрадь со своими стихами. Со­
хранились только две его сатиры —
«Лисица-казнодей» о «Послание к с лу ­
гам...». В первой сатире Фонвизин вы­
с ту па ет как непримиримый враг тир а­
нии. Недаром Пушкин назвал его «дру­
гом свободы». В «Послании к слугам...»
Фонвизин рисует типические хар ак ­
теры барина и слуг. Образ Шумило­
ва, несомнен но, подсказа л Пушкину
хар актер Савельича в «Капитанской
дочке». Стих Ф онвизина исполнен ко­
мической силы, его неторопл ивая, сво­
бодн ая строфа с отточенными аф ор из­
мами, философск ой остротой, тонкой
ха рактеристикой п ер со на ж ей за ста вл я­
ет вспомнить не только басни Крылова
и эпиграммы Пушкина, но и непрев­
зо йденну ю стихотвор ную комедию Гри­
боед ова «Горе от ума». Белинский го­
ворил, что фо нвизинс кое «Послание»
«переж ивет все то лстые поэмы того
времени» .
ДЕНИС
ФОНВИЗИН
1745-1792


Послание к слугам моим
Шумилову, Ваньке и Петрушке
Скажи, Шумилов, мне: на что сей создан свет?
И как мне в оном жить, подай ты мне совет.
Любезный дядька мой, наставник и учитель,
И денег, и белья, и дел моих рачитель!
Боишься бога ты, боишься сатаны,
Скажи, прошу тебя, на что мы созданы?
На что сотворены медведь, сова, лягушка?
На что сотворены и Ванька и Петрушка?
На что ты создан сам, скажи, Шумилов, мне?
На то ли, чтоб свой век провел ты в крепком сне?
О таинство, от нас сокрытое судьбою!
Трясешь, Шумилов, ты седой своей главою;
«Не знаю,— говоришь,— не знаю я того,
Мы созданы на свет и кем, и для чего.
Я знаю то, что нам быть должно век слугами
И век работать нам руками и ногами;
Что должен я смотреть за всей твоей казной,
И помню только то, что власть твоя со мной.
Я знаю, что я муж твоей любезной няньки:
На что сей создан свет, изволь спросить у Ваньки».
К тебе я обращу теперь мои слова,
Широкие плеча, большая голова,
Малейшего ума пространная столица!
Во области твоей кони и колесница,
И стало наконец угодно небесам.
Чтоб слушался тебя извозчик мой и сам.
На светску суету вседневно ты взираешь
И, стоя назади, Петрополь обтекаешь;
Готовься на вопрос премудрый дать ответ,
Вещай, великий муж, на что сей создан свет?
Как тучи ясный день внезапно помрачают,
Так Ванькин ясный взор слова мои смущают.
Сомнение его тревожить начало,
Наморщились его и харя и чело.
Вещает с гневом мне: «На все твои затеи
Не могут отвечать и сами грамотеи.
И мне ль о том судить, когда мои глаза


Не могут отличить от ижицы аза!
С утра до вечера держася на карете,
Мне тряско рассуждать о боге и о свете;
Неловко помышлять о том и во дворце,
Где часто я стою смиренно на крыльце,
Откуда каждый час друзей моих гоняют
И палочьем гостей к каретам провожают;
Но если на вопрос мне должно дать ответ,
Так слушайте ж, каков мне кажется сей свет.
Москва и Петербург довольно мне знакомы
Я знаю в них почти все улицы и домы.
Шатаясь по свету и вдоль и поперек,
Что мог увидеть я, того не простерег.
Видал и трусов я, видал я и нахалов,
Видал простых господ, видал и генералов;
А чтоб не завести напрасный с вами спор.
Так знайте, что весь свет считаю я за вздор.
Довольно на веку я свой живот помучил,
И ездить назади я истинно наскучил.
Извозчик, лошади, карета, хомуты
И все, мне кажется, на свете —суеты.
Здесь вижу мотовство, а там я вижу скупость;
Куда ни обернусь, везде я вижу глупость.
Д а, сверх того, приметил я, что свет
Столь много времени неправдою живет,
Что нет уже таких кощеев на примете,
Которы б истину запомнили на свете.
Попы стараются обманывать народ,
Слуги — дворецкого, дворецкие — господ,
Друг друга — господа, а знатные бояря
Нередко обмануть хотят и государя;
И всякий, чтоб набить потуже свой карман,
За благо рассудил приняться за обман.
До денег лакомы посадские, дворяне,
Судьи, подьячие, солдаты и крестьяне.
Смиренны пастыри душ наших и сердец
Изволят собирать оброк с своих овец.
Овечки женятся, плодятся, умирают,
А пастыри при том карманы набивают,
За деньги чистые прощают всякий грех,
За деньги множество в раю сулят утех.
Но если говорить на свете правду можно,
То мнение мое скажу я вам неложно;


За деньги самого всевышнего творца
Готовы обмануть и пастырь и овца!
Что дурен здешпий свет, то всякий понимает.
Да для чего он есть, того никто не знает.
Довольно я молол, пора и помолчать;
Петрушка, может быть, вам станет отвечать».
«Я мысль мою скажу,— вещает мне Петрушка,
Весь свет, мне каж ется,— ребятская игрушка;
Лишь только надобно потверже то узнать,
Как лучше, живучи, игрушкой той играть.
Что нужды, хоть потом и возьмут душу черти,
Лишь только б удалось получше жить до смерти!
На что молиться нам, чтоб дал бог видеть рай?
Жить весело и здесь, лишь ближними играй.
Играй, хоть от игры и плакать ближний будет,
Щечи его казну,— твоя казна прибудет;
А чтоб приятнее еще казался свет,
Бери, лови, хватай все, что ни попадет.
Всяк должен своему последовать рассудку;
Что ставишь в дело ты, другой то ставит в шутку;
Не часто ль от того родится всем беда,
Чем тешиться хотят большие господа,
Которы нашими играют господами
Так точно, как они играть изволят нами?
Создатель твари всей, себе на похвалу,
По свету нас пустил, как кукол по столу.
Иные резвятся, хохочут, пляшут, скачут,
Другие морщатся, грустят, тоскуют, плачут.
Вот как вертится свет! а для чего он так,
Не ведает того ни умный, ни дурак.
Однако, ежели какими чудесами
Изволили спознать вы ту причину сами,
Скажите нам ее...» Сим речь окончил он,
За речию его последовал поклон.
Шумилов с Ванькою, хваля догадку ону,
Отвесили за ним мне также по поклону;
И трое все они, возвыся громкий глас,
Вещали: «Не скрывай ты таинства от нас;
Яви ты нам свою в решениях удачу,
Реши ты нам свою премудрую задачу!»
А вы внемлите мой, друзья мои, ответ:
«И сам не знаю я, на что сей создан свет!»


Николай Михайлович Карамзин ро­
дился на Волге, п од Симбирском, в име­
нии своего отца, небогато го помещ ика,
капитана в отставке. Тринадцати лет
был определен в частный пансион в
Москве. Здесь он изучал языки, исто­
рию, с ловес но сть и фило софию. За тем,
по на стояпию отца, Карамзин п ер еех ал
в Петербург и поступил на военную
службу. Сближение с И. И. Дмитрие­
вым, впо сл ед ствии известным ба сн о­
писцем, пробудило в нем «ж ел ание ав­
торства». Вскоре юноша оставил воен­
ную службу и отдался литературному
труду, начав с переводов. Поселившись
в Москве, он входит в кружок просве­
тителя Н. И. Новикова и принимает
участие в выпуске первого русского
журнала для детей — «Детское чте­
ние». В 1789 г. Карамзин уезжает путе­
шествовать по Европе. Он посетил
Гермапию, Швейцарию, Францию, Анг­
лию, виделся с Гете, бес едо вал с К ан­
том. Его путе ш ес твие совпало по вре­
мени с соб ытиями Великой француз­
ской революции, к которой он относ ил­
ся враждебно, хотя и чувствовал ее
историческое знач е ние . Возвратившись
на род ину, Кар амзин опубликовал
«Письма русского путеш ествен ника» —
книгу, про сл авившую его имя. С 1791 г.
он изд ает «Московский журна л», а о
1802 г. — «Вестник Европы». Кар амзи н
печатает од ну за другой свои по вести
(«Бедн ая Л иза», «Наталья, боярск ая
дочь» и д р.) , горячо принятые ч итаю­
щей публикой. В русской л итера туре
Карамзин выступил зач инател ем се н­
тиментализма. Наряду с прозой Кар ам­
зин писал и стихи. Полные мел анхолии
и горестного то мления стихотвор ен ия
Карамзина — элегии, дружеские посла­
ния, мадригалы — своим психо ло гиз ­
мом, лирической трактовкой п ей за ж а
прокладывали путь поэзии Жуковско­
го. Карамзин широко применял не
только ямб, традиционный в лирике
классицизма, но и хорей, и трехслож­
ные стопы, и бел ый стих. Карамзин
НИКОЛАЙ
КАРАМЗИН
1766— 1826
2 —558


приблизил язык литературы к разговорной речи образованных кругов рус­
ского общества, освободив прозу от обветшалых, архаических форм, выра­
ботав легкую, изящную и непринужденную интонацию фразы, обогатив сло­
варный состав. В последние годы жизни Карамзин создал капитальный
труд в двенадцати томах — «Историю Государства Российского».
Выздоровление
Нежная матерь Природа!
Слава тебе!
Снова твой сын оживает!
Слава тебе!
Сумрачны дни мои были.
Каждая ночь
Медленным годом казалась
Бедному мне.
Желчию облито было
.
Все для меня;
Скука, уныние, горесть
Жили в душе.
Черная кровь возмущала
Ночи мои
Грозными, страшными снами,
Адской мечтой.
Томное сердце вздыхало
Ночью и днем.
Тронули матерь Природу
Вздохи мои.
Перст ее, к сердцу коснувшись,
Кровь разжидил;
Взор ее светлый рассеял
Мрачность души.
Все для меня обновилось;
Всем веселюсь:
Солнцем, зарею, звездами,
Ясной луной.
34


Сон мой приятен и кроток;
Солнечный луч
Снова меня призывает
К радости дня.
Осень
Веют осенние ветры
В мрачной дубраве;
С шумом на землю валятся
Желтые листья.
Поле и сад опустели;
Сетуют холмы;
Пение в рощах умолкло —
Скрылпся птички.
Поздние гуси станицей
К югу стремятся,
Плавным полетом несяся
В горних пределах.
Вьются седые туманы
В тихой долине;
С дымом в деревне мешаясь,
К небу восходят.
Странник, стоящий на холме,
Взором унылым
Смотрит на бледную осень,
Томно вздыхая.
Странник печальный, утешься!
Вянет природа
Только на малое время;
Все оживится,
Все обновится весною;
С гордой улыбкой
Снова природа восстанет
В брачной одежде.


Смертный, ах! вянет навеки!
Старец весною
Чувствует хладную зиму
Ветхия жизни.
Веселый час
Братья, рюмки наливайте!
Лейся через край, вино!
Всё до капли выпивайте!
Осушайте в рюмках дно!
Мы живем в печальном мире;
Всякий горе испытал —
В бедном рубище, в порфире —
Но и радость бог нам дал.
Он вино нам дал на радость, —
Говорит святой Мудрец, —
Старец в нем находит младость,
Бедный — горестям конец.
Кто все плачет, все вздыхает,
Вечно смотрит сентябрем —
Тот науки жить не знает
И не видит света днем.
Всё печальное забудем,
Что смущало в жизни нас;
Петь и радоваться будем
В сей приятный, сладкий час!
Да светлеет сердце наше,
Да сияет в нем покой,
Как вино сияет в чаше,
Осребряемо луной!


Иван Андреевич Крылов, вел икий
баснописец, был сыном бед но го армей­
ского офицера. Семья Крыловых по­
стоянно переезжала с места на место,
и где родил ся писатель, в точности не­
известно — вер оятне е всего, в Завол ­
жье. В 1775 г. от ец Крылова, оставив
военную службу, осел в Твери и стал
мелким чиновником. Малолетний Кры­
лов обучался французскому языку и
начаткам паук вместе с детьми твер­
ского губернатора, пуск авш его Крыло­
ва в дом из милости. Дал ьнейш его об ­
разования Крылов, соб ственно, и не
получил, хотя его обширным зна ниям
впосл едствии удивлялся Пушкин. На
десятом году Крылов остался без отпа
и, чтобы подд ер ж ать семейство, за нич­
тожную плату служил писцом в твер­
ском магистрате. П ер ее хав в 1783 г. в
Петербург, Крылов четыре года раб о­
тал в Казенной палате. Тогда ж е он,
совс ем ещ е юным, пр обует свои силы
в драматургии, соч иняя главным обра­
зом комедии. В них Крылов зло высме­
ивал пороки дворянства, и попасть на
с цену его пр оизвед ения, ра зум еетс я, не
могли. С 1789 по 1793 г. Крылов в ком­
па нии с другими литер ат ор ами изд авал
сатири ческие журналы: «Почта духов»,
«Зритель», «Санкт- Петербургский Мер­
курий». Это были бое вые де мократич е­
ские издания, нападавшие на самодер­
жавный деспотизм. Крылов публикуе т
свои повести («Каиб» и «Похвальная
речь в память моему дедушке»), про­
явив б л ест ящ ее мас тер ство сатирика.
Литературная и журнальная деятель­
ность Крылова вызвала нед овольство
правительства, над ним был у стано вле н
полицейский надзор. Крылов покинул
столицу и десять лет не выступал в пе­
чати. С 1805 г. он на чал писать ба сни,
принесш ие е му громкую сл аву. Снова
поселившись в Петербурге и непре­
станно раб о та я над баснями, Крылов
почти тридцать лет, с 1812 по 1841 г.,
прос лужил в Публичной библиотеке
библ иотекар ем. Под стар ость он был
ИВАН
КРЫЛОВ
1769— 1844


окружен всеобщим почетом, с ним дружили лучшие русские люди того вре­
мени. Крылов — сатирик, обличитель пороков крепостной, бюрократической
России, несравненный мастер языка — является одним из зачинателей рус­
ского реализма. Собрание басен Крылова Гоголь назвал «книгой мудрости
самого народа».
Квартет
Проказница-Мартышка,
Осел,
Козел
Да косолапый Мишка
Затеяли сыграть Квартет.
Достали нот, баса, альта, две скрипки
И сели на лужок под липки —
Пленять своим искусством свет.
Ударили в смычки, дерут, а толку нет.
«Стой, братцы, стой! — кричит Мартышка.
—
Погодите!
Как музыке идти? Ведь вы не так сидите.
Ты с басом, Мишенька, садись против альта,
Я, прима, сяду против вторы;
Тогда пойдет уж музыка не та:
У нас запляшут лес и горы!»
Расселись, начали Квартет;
Он все-таки на л ад нейдет.
«Постойте ж, я сыскал секрет!-^
Кричит Осел, — мы, верно, уж поладим,
Коль рядом сядем».
Послушались Осла: уселись чинно в ряд,
'
А все-таки Квартет нейдет на лад.
Вот пуще прежнего пошли у них разборы
И споры,
Кому и как сидеть.
Случилось Соловью на шум их прилететь.
Тут с просьбой все к нему, чтоб их решить сомненье:
«Пожалуй — говорят,— возьми на час терпенье,
Чтобы Квартет в порядок наш прпвесть:
И ноты есть у нас, и инструменты есть;
Скажи лишь, как нам сесть!» —
«Чтоб музыкантом быть, так надобно уменье
И ушн ваших понежней, —
38


Им отвечает Соловей, —
А вы, друзья, как ни садитесь,
Всё в музыканты не годитесь».
Лебедь, Щука и Рак
Когда в товарищах согласья нет,
На лад их дело не пойдет,
И выйдет из него не дело, только мука.
Однажды Лебедь, Рак да Щука
Везти с поклажей воз взялись
И вместе трое все в него впряглись;
Из кожи лезут вон, а возу все нет ходу!
Поклажа бы для них казалась и легка:
Да Лебедь рвется в' облака,
Рак пятится назад, а Щука тянет в воду.
Кто виноват из них, кто прав, — судить не нам;
Да только воз и ныне там.
Любопытный
«Приятель дорогой, здорово! Где ты был?» —
«В Кунсткамере, мой друг! Часа там три ходил;
Все видел, высмотрел; от удивленья,
Поверишь ли, не станет ни уменья
Пересказать тебе, ни сил.
Уж подлинно, что там чудес палата!
Куда на выдумки природа таровата!
Каких зверей, каких там птиц я не видал!
Какие бабочки, букашки,
Козявки, мушки, таракашки!
Одни, как изумруд, другие, как коралл!
Какие крохотны коровки!
Есть, право, менее булавочной головки!»
«А видел ли слона? Каков собой на взгляд!
Я чай, подумал ты, что гору встретил?» —
«Да разве там он?» — «Там». — «Ну, братец, виноват:
Слона-то я и не приметил».


Демьянова ух а
«Соседушка, мой свет!
Пожалуйста, покушай». —
«Соседушка, я сыт по горло». — « Нужды нет,
Еще тарелочку; послушай:
Ушица, ей-же-ей, на славу сварена!» —
«Я три тарелки съел».
—
«И, полно, что за счеты:
Лишь стало бы охоты, —
А то во здравье: ешь до дна!
Что за уха! Да как жирна:
Как будто янтарем подернулась она.
Потешь же, миленький дружочек!
Вот лещик, потроха, вот стерляди кусочек!
Еще хоть ложечку! Да кланяйся, жена!» —
Так потчевал сосед Демьян соседа Фоку
И не давал ему ни отдыху, пи сроку;
А с Фоки уж давно катился градом пот.
Однако же еще тарелку он берет:
Сбирается с последней силой
И — очищает всю. «Вот друга я люблю! —
Вскричал Демьян. — Зато уж чванных не терплю.
Ну, скушай же еще тарелочку, мой милой!»
Тут бедный Фока мой,
Как ни любил уху, но от беды такой,
Схватя в охапку
Кушак и шапку,
Скорей без памяти домой —
И с той поры к Демьяну ни ногой.
Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь;
Но если помолчать вовремя не умеешь
И ближнего ушей ты не жалеешь,
То ведай, что твои и проза и стихи
Тошнее будут всем Демьяновой ухи.


Зеркало и Обезьяна
Мартышка, в Зеркале увидя образ свой,
Тихохонько Медведя толк ногой:
«Смотри-ка, — говорит, — кум милый мой!
Что это там за рожа?
Какие у нее ужимки и прыжки!
Я удавилась бы с тоски,
Когда бы на нее хоть чуть была похожа.
А ведь, признайся, есть
Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть:
Я даже их могу по пальцам перечесть». —
«Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» —
Ей Мишка отвечал.
Но Мишенькин совет лишь попусту пропал.
Таких примеров много в мире:
Не любит у знавать никто себя в сатире.
Я даже видел то вчера:
Что Климыч на руку нечист, все это знают;
Про взятки Климычу читают,
А он украдкою кивает на Петра.
Свинья под Дубом
Свинья под Дубом вековым
Наелась желудей досыта, до отвала;
Наевшись, выспалась под ним;
Потом, глаза продравши, встала
И рылом подрывать у Дуба корни стала.
«Ведь это дереву вредит»,
Ей с Дубу ворон говорит:
«Коль корни обнажишь, оно засохнуть может».
«Пусть сохнет», говорит Свинья:
«Ничуть меня то не тревожит;
В нем проку мало вижу я;
Хоть век его не будь, ничуть не пожалею,
Лишь были б желуди: ведь я от них жирею». —


«Неблагодарная!» примолвил Дуб ей тут:
« Когда бы вверх могла поднять ты рыло,
Тебе бы видно было,
Что эти желуди на мне растут».
Невежда также в ослепленье
Бранит науки и ученье,
И все ученые труды,
Не чувствуя, что он вкушает их плоды.
Две собаки
Дворовый, верный пес
Барбос,
Который барскую усердно службу нес,
Увидел старую свою знакомку,
Жужу, кудрявую болонку,
На мягкой пуховой подушке, на окне,
К ней ластяся, как будо бы к родне,
Он, с умиленья, чуть не плачет
И под окном
Визжит, вертит хвостом
И скачет.
«Ну, что, Жужутка, как живешь,
С тех пор, как господа тебя в хоромы взяли?
Ведь, помнишь: на дворе мы часто голодали.
Какую службу ты несешь?» —
«На счастье грех роптать,— Жужутка отвечает
Мой господин во мне души не чает;
Живу в довольстве и добре,
И ем и пью на серебре;
Резвлюся с барином; а ежели устану,
Валяюсь по коврам и мягкому дивану.
Ты как живешь?» — «Я, — отвечал Барбос,
Хвост плетью опустя и свой повеся нос, —
Живу по-прежнему: терплю и холод,
И голод,
И, сберегаючи хозяйский дом,
Здесь под забором сплю и мокну под дождем;
А если невпопад залаю,
То и побои принимаю.


Да чем же ты, Жужу, в случай попал,
Бессилен бывши так и мал,
Меж тем как я из кожи рвусь напрасно?
Чем служишь ты?» — «Чем служишь! Вот прекрасно!
С насмешкой отвечал Жужу. —
На задних лапках я хожу».
Как счастье многие находят
Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят!
Рыбья пляска
От жалоб на судей,
На сильных и на богачей
Лев, вышед из терпенья,
Пустился сам свои осматривать владенья.
Он идет, а Мужик, расклавши огонек,
Наудя рыб, изжарить их сбирался.
Бедняжки прыгали от жару кто как мог;
Всяк, видя свой конец, метался.
На Мужика разинув зев,
«Кто ты? что делаешь?» — спросил сердито Лев.
«Всесильный царь! — сказал Мужик, оторопев,—
Я старостою здесь над водяным народом;
А это старшины, все жители воды;
Мы собрались сюды
Поздравить здесь тебя с твоим приходом». —
«Ну, как они живут? Богат ли здешний край?» —
«Великий государь! Здесь не житье им — рай.
Богам о том мы только и молились,
Чтоб дни твои бесценные продлились».
(А рыбы между тем на сковородке бились.)
—
«Да отчего же, — Лев спросил, — скажи ты мне,
Они хвостами так и головами машут?» —
«О мудрый царь! — Мужик ответствовал, — оне
От радости, тебя увидя, пляшут».
Тут, старосту лизнув Лев милостиво в грудь,
Еще изволя раз па пляску их взглянуть,
Отправился в дальнейший путь.


Щука
На Щуку подан в суд донос,
Что от нее житья в пруде не стало;
Улик представлен целый воз,
И виноватую, как надлежало,
На суд в большой лохани принесли.
Судьи невдалеке сбирались;
На ближнем их лугу пасли;
Однако ж имена в архиве их остались:
То были два Осла,
Две Клячи старые, да два иль три Козла;
Для должного ж в порядке дел надзора
Им придана была Лиса за Прокурора.
И слух между народа шел,
Что Щука Лисыньке снабжала рыбный стол;
Со всем тем, не было в судьях лицеприязни,
И то сказать, что Щукиных проказ
Удобства не было закрыть на этот раз.
Так делать нечего: пришло писать указ,
Чтоб виноватую предать позорной казни
И, в страх другим, повесить на суку.
«Почтенные судьи! —Лиса тут приступила, —
Повесить мало, я б ей казнь определила,
Какой не видано у нас здесь на веку:
Чтоб было впредь плутам и страшно, и опасно
Так утопить ее в реке». — «Прекрасно!» —
Кричат судьй. На том решили все согласно,
И Щуку бросили — в реку!


Алексей Федоро вич Мерзляков ро­
дился в селе Долматове, Пермской гу­
бернии, в се мь е небогато го купца.
Учась в Пермском народн ом учил ищ е,
Мерзляков в тр инадцать ле т написа л
«Оду на заключение мира со Швеци­
ей», ко торая ч ер ез инспектора училищ а
стала изве стна Екатер ине II. Ода была
напечатана, а ее автор определен на
казе нны й счет в пан сио н при Москов­
ском ун ивер сит ете. Окончив в 1799 г.
университет, Мерзляков в 1804 г. п ол у­
чил сте пень магистра и до конца ж и зни
был пр оф ессор ом р ос сийского крас но ­
речия и поэзии в Московском универ ­
ситете. Его ле кции слуш ал и Грибоедов,
Вяземский, Тютчев, Веневитинов, Лер­
монтов. И зве ст ност ь Мерзлякова как
поэта пад ает на первое д ес ятил ет ие
XIX в. Он писал оды, в которых ещ е
царил д ух классицизм а,
пер евод ил
древнегр ече ских и древнеримских по­
этов, много спос обствовал выработке
русского гекзаметра. Тяготея по своим
теор етическим предс тавл ениям к л ите­
ратуре XVIII в., Мерзляков выступал
против романтиков, тр еб овал от п оэзи и
героической гражданственности по ста­
рым канонам, хотя, как пер ед ают ме­
муаристы, плакал от восторга, ч итая
«Кавказского пленника » Пушкина, и
пед оу мевал , поч ему эта поэма, напи­
са нная вр азре з с его взглядами, так
ему нравится. Главное в поэтическом
насл едии Мерзлякова — его романсы
и песни, которые нер ед ко весьма б л из­
ки к подл инному фольклору. Це ня д а­
рование Мерзлякова, Бел инский гово­
рил, что поэт перенес в свои песни
«р ус скую грусть-тоску, рус ск ое горе-
ванье» и верно выразил лир ичес кую
сторону нар од ной ж и зни.
АЛЕКСЕЙ
МЕРЗЛЯКОВ
1778— т о


*
*
Среди долины ровный
На гладкой высоте,
Цветет, растет высокий дуб
В могучей красоте.
Высокий дуб, развесистый,
Один у всех в глазах;
Один, один, бедняжечка,
Как рекрут на часах!
Взойдет ли красно солнышко —
Кого под тень принять?
Ударит ли погодушка —
Кто будет защищать?
Ни сосенки кудрявыя,
Ни ивки близ него,
Ни кустики зеленые
Не выотся вкруг него.
Ах, скучно одинокому
И дереву расти!
Ах, горько, горько молодцу
Без милой жизнь вести!
Есть много сребра, золота —
Кого им подарить?
Есть много славы, почестей —
Но с кем их разделить?
Встречаюсь ли с знакомыми —
Поклон, да был таков;
Встречаюсь ли с пригожими —*
Поклон — да пара слов.
Одних я сам пугаюся,
Другой бежит меня.
Все други, все приятели
До черного лишь дня!
*
40


Где ж сердцем отдохнуть могу,
Когда гроза взойдет?
Друг нежный спит в сырой земле,
На помощь не придет!
Ни роду нет, ни племени
В чужой мне стороне:
Не ластится любезная
Подруженька ко мне!
Не плачется от радости
Старик, глядя на нас;
Не вьются вкруг малюточки,
Тихохонько резвясь!
Возьмите же все золото,
Все почести назад:
Мне родину, мне милую,
Мне милой дайте взгляд!
Велизарий
Малютка, шлем нося, просил,
Для бога, пищи лишь дневныя
Слепцу, которого водил,
Кем славны Рим и Византия.
«Тропитесь жертвою судеб! —
Он так прохожих умоляет, —
Подайте мальчику на хлеб:
Он Велизария питает.
Вот шлем того, который был
Для готфов, вандалов грозою;
Врагов отечества сразил,
Но сам сражен был клеветою.
Тиран лишил его очей,
И мир хранителя лишился.
Увы! свет солнечных лучей
Для Велизария закрылся!


Несчастный, за кого в слезах
Один вознес я глас смиренный,
Водил царей земных в цепях,
Законы подавал вселенной;
Но в счастии своем равно
Он не был гордым, лютым, диким;
И ныне мне твердит одно:
«Не называй меня великим!»
Не видя света и людей,
Парит он мыслью в царстве славы
И видит в памяти своей
Народы, веки и державы.
Вот постоянство здешних благ!
Сколь чуден промысл твой, содетель!
И я — сиротка, в юных днях
Стал Велизарью благодетель!»


Василий Андреевич Жуковский ро­
дился в селе Мишенском Белевского
уезд а, Тульской губернии. Он был сы­
ном помещика Бунина и пленной тур
чанки Сальхи, п ривезен ной во время
войны крестьянами из-по д кре пости
Бендеры и подаренной Бунину. Хотя
воспитывался будущий поэт в семь е
Бунина, фамил ию и отчество он полу­
чил от своего крестного отца — бед­
ного д ворянина А ндрея Жуковского,
ж ившего в бунинском доме. Учился
сначала в Туле, в частном пансионе,
затем его поместили в Благородный
пансион при Московском у ниверситете.
Еще наход яс ь в пансионе, стал печа­
тать стихи, а в 1802 г. приобрел изве­
стность, опубликовав вольный перевод
элегии английского поэта Тома са Грея
«Сельское кладбищ е» . На нашествие
Наполеона в 1812 г. Жуковский отклик­
нулся патр иот ич еской поэмой «Певец
во стане р усс ких воинов». Был в рядах
о полчения, видел битву под Бородином.
К 1815 г., когда вышло первое собрание
стихо твор ений Жуковского, его счита­
ли у ж е луч шим русс ким поэтом. Тогда
ж е Жуковский был назначен учителем
русского языка в цар скую семью, а с
1826 по 1841 г. состоял наставником
наследника престол а (впос ледстви и ца­
ря Александра И). Жуковский — один
из о сновополож ников русского роман­
тизма. В элегиях и балладах Жу­
ковского впервые с необычайной иск­
ренностью открылся читател ю внутр ен­
ний мир, оттенки душевных дв иж ений
поэта. Стих его музы кал ен, певуч , б о­
гат полутонами и нюа нсами, испо лнен,
по выражению Пушкина, «пленитель­
ной сладости». Жуковский наряду с
Батюшковым фактич ески с озд ал н ашу
лирику и проложил мно жество новых
троп для русской поэзии. Но зн ач ен ие
творчества Жуковского сильно ограни­
чивалось его пас сивной меч тательно­
стью, религиозным мистицизмом, мо­
нархическими
воззр ениями. Жуков­
ский — кла ссик поэтич ес кого д ерево -
ВАСИЛИЙ
ЖУКОВСКИЙ
1783— 1852


да, он познакомил русскую публику с лучшими образцами мировой поэзии.
Жуковский —друг и предшественник Пушкина. «Без Жуковского мы не
имели бы Пушкина»,— писал Белинский. Последние годы жизни Жуков­
ский провел за границей, уже ослепшим стариком завершая свой непревзой­
денный и до сих пор перевод «Одиссеи» Гомера.
.
К месяцу
Снова лес н дол покрыл
Блеск туманный твой*
Он мне душу растворил
Сладкой тишиной.
Ты блеснул... и просветлел
Тихо темный луг:
Так улыбкой наш удел
Озаряет друг.
Скорбь и радость давних лет
Отозвались мне,
И минувшего привет
Слышу в тишине.
Лейся, мой ручей, стремись!
Жизнь уж отцвела;
Так надежды пронеслись;
Так любовь ушла.
Ах! то было и моим,
Чем так сладко жить,
То, чего, расставшись с ним,
Вечно не забыть.
Лейся, лейся, мой ручей,
И журчанье струй
С одинокою моей
Лирой согласуй.
•
Счастлив, кто от хлада лет
Сердце охранил,
Кто без ненависти свет
Бросил и забыл,
Кто делит с душой родной,
Втайне от людей,
То, что презрено толпой
Или чуждо ей.
50


Песня
Минувших дней очарованье,
Зачем опять воскресло ты?
Кто разбудил воспоминанье
И замолчавшие мечты?
Шепнул душе привет бывалой;
Душе блеснул знакомый взор;
И зримо ей в минуту стало
Незримое с давнишних пор.
О милый гость, святое Прежде,
Зачем в мою теснишься грудь?
Могу ль сказать: живи надежде?
Скажу ль тому, что было: будь?
Могу ль узреть во блеске новом
Мечты увядшей красоту?
Могу ль опять одеть покровом
Знакомой жизни наготу?
Зачем душа в тот край стремится,
Где были дни, каких уж нет?
Пустынный край не населится;
Не узрит он минувших лет;
Там есть один жилец безгласный,
Свидетель милой старины;
Там вместе с ним все дни прекрасны
В единый гроб положены.
Лесной царь
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» —
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в темной короне, с густой бородой». —
«О нет, то белеет туман над водой».
«Дитя, оглянися; младенец, ко мне;
Веселого много в моей стороне:
Цветы бирюзовы, жемчужны струи;
Из золота слиты чертоги мои».


«Родимый, лесной царь со мной говорит:
Он золото, перлы и радость сулит».
—
«О нет, мой младенец, ослышался ты:
То ветер, проснувшись, колыхнул листы».
«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей:
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять».
«Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из темных ветвей».
—
«О нет, все спокойно в ночной глубине:
То ветлы седые стоят в стороне».
«Дитя, я пленился твоей красотой:
Неволей иль волей, а будешь ты мой». —
«Родимый, лесной царь нас хочет догнать;
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать»
Ездок оробелый не скачет, летит;
Младенец тоскует, младенец кричит;
Ездок погоняет, ездок доскакал...
В руках его мертвый младенец лежал.
Дружба
Скатившись с горной высоты,
Лежал на прахе дуб, перунами разбитый;
А с ним и гибкий плющ, кругом его обвитый..
О Дружба, это ты!
Воспоминание
О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет,
Но с благодарностию: были.


Из элегии „Вечер“
Уж вечер... облаков померкнули края,
Последний луч зарн на башнях умирает;
Последняя в реке блестящая струя
С потухшим небом угасает.
Все тихо: рощи снят; в окрестности покой;
Простершись на траве под ивой наклоненной,
Внимаю, как журчит, сливаяся с рекой,
Поток, кустами осененный.
Как слит с прохладою растений фимиам!
Как сладко в тишине у брега струй плесканье!
Как тихо веянье зефира по водам
И гибкой ивы трепетанье!
Чуть слышно над ручьем колышется тростник;
Глас петела вдали уснувши будит селы;
В траве коростеля я слышу дикий крик,
.
В лесу стенанье филомелы.
Но что?.. Какой вдали мелькнул волшебный луч
Восточных облаков хребты воспламенились;
Осыпан искрами во тьме журчащий ключ;
В реке дубравы отразились.
Луны ущербный лик встает из-за холмов. . .
О тихое небес задумчивых светило,
Как зыблется твой блеск на сумраке лесов!
Как бледно брег ты озлатило!..
Светлана
(Отрывок)
Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали;
Снег пололи; под окном
Слушали; кормили
Счетным курицу зерном;


Ярый воск топили;
В чашу с чистою водой
Клали перстень золотой,
Серьги изумрудны;
Расстилали белый плат
И над чашей пели в лад
Песенки подблюдны.
Тускло светится луна
В сумраке тумана —
Молчалива и грустна.
Милая Светлана.
«Что, подруженька, с тобой?
Вымолви словечко;
Слушай песни круговой;
Вынь себе колечко.
Пой, красавица: «Кузнец,
Скуй мне злат и нов венец,
Скуй кольцо златое;
Мне венчаться тем венцом,
Обручаться тем кольцом
При святом налое».
« Как могу, подружки, петь?
Милый друг далёко;
Мне судьбина умереть
В грусти одинокой.
Год промчался — вести нет;
Он кв мне не пишет;
Ах! а им лишь красен свет,
Им лишь сердце дышит...
Иль не вспомнишь обо мне?
Где, в какой ты стороне?
Где твоя обитель?
Я молюсь и слезы лью!
Утоли печаль мою,
Ангел-утешитель»,
Вот в светлице стол накрыт
Белой пеленою;
И на том столе стоит
Зеркало с свечою;
Два прибора на столе.


«Загадай, Светлана;
В чистом зеркала стекле
В полночь, без обмана
Ты узнаешь жребий свой:
Стукнет в двери милый твой
Легкою рукою;
Упадет с дверей запор;
Сядет он за свой прибор
Ужинать с тобою».
Вот красавица одна;
К зеркалу садится;
С тайной робостью она
В зеркало глядится;
Темно в зеркале; кругом
Мертвое молчанье;
Свечка трепетным огнем
Чуть лиет сиянье...
Робость в ней волнует грудь,
Страшно ей назад взглянуть,
Страх туманит очи...
С треском пыхнул огонек,
Крикнул жалобно сверчок,
Вестник полуночи...
Море
Элегия
Безмолвное море, лазурное море,
Стою очарован над бездной твоей.
Ты живо; ты дышишь; смятенной любовью,
Тревожною думой наполнено ты.
Безмолвное море, лазурное море,
Открой мне глубокую тайну твою:
Что движет твое необъятное лоно?
Чем дышит твоя напряженная грудь?
Иль тянет тебя из земныя неволи
Далекое светлое небо к себе?..
Таинственной, сладостной полное жизни,
Ты чисто в присутствии чистом его:
Ты льешься его светозарной лазурью,
Вечерним и утренним светом горишь,


Ласкаешь его облака золотые
И радостно блещешь звездами его.
Когда же сбираются темные тучи,
Чтоб ясное небо отнять у тебя —
Ты бьешься, ты воешь, ты волны подъемлешь,
Ты рвешь и терзаешь враждебную мглу...
И мгла исчезает, и тучи уходят,
Но, полное прошлой тревоги своей,
Ты долго вздымаешь испуганны волны,
И сладостный блеск возвращенных небес
Не вовсе тебе тишину возвращает;
Обманчив твоей неподвижности вид:
Ты в бездне покойной скрываешь смятенье,
Ты, небом любуясь, дрожишь за него.
Желание
Романс
Озарйся, дол туманный;
Расступися, мрак густой;
Где найду исход желанный?
Где воскресну я душой?
Испещренные цветами,
Красны холмы вижу там...
Ах! зачем я не с крылами?
Полетел бы я к холмам.
Там поют согласны лиры;
'
Там обитель тишины;
Мчат ко мне оттоль зефиры
Благовония весны;»
■ Там блестят плоды златые
На сенистых деревах;
Там не слышны вихри злые
На пригорках, на лугах.
О предел очарованья!
Как прелестна там весна!
Как от юных роз дыханья
Там душа оживлена!
Полечу туда... напрасно!
Нет путей к сим берегам;
Предо мной поток у жасный
Грозно мчится по скалам.


Лодку вижу... где ж вожатый?
Едем!., будь, что суждено...
Паруса ее крылаты,
И весло оживлено.
Верь тому, что сердце скажет;
Нет залогов от небес;
Нам лишь чудо путь укажет
В сей волшебный край чудес.
Торжество победителей
Баллад а
Пал Приамов град священный;
Грудой пепла стал Пергам;
И, победой насыщенны,
К острогрудым кораблям
Собрались эллёны — тризну
В честь минувшего свершить
И в желанную отчизну,
К берегам Эллады плыть.
Пойте, пойте гимн согласный:
Корабли обращены
От враждебной стороны
К нашей Греции прекрасной.
Брегом шла толпа густая
Илионских дев и жен:
Из отеческого кр ая
Их вели в далекий плен.
И с победной песнью дикой
Их сливался тихий стон
По тебе, святой, великий,
Невозвратный Илион.
Вы, родные холмы, нивы,
Нам вас боле не видать;
Будем в рабстве увядать...
О, сколь мертвые счастливы!
И с предведеньем во взгляде
Жертву сам Калхас заклал:


Грады зиждущей Палладе
И губящей (он воззвал),
Буреносцу Посидону,
Воздымателю валов,
И носящему Горгону
Богу смертных и богов!
Суд окончен; спор решился;
Прекратилася борьба;
Все исполнила Судьба:
Град великий сокрушился.
Царь народов, сын Атрея
Обозрел полков число:
Вслед за ним на брег Сигея
Много, много их пришло...
И внезапный мрак печали
Отуманил царский взгляд:
Благороднейшие пали...
Мало с ним пойдет назад.
Счастлив тот, кому сиянье
Бытия сохранено,
Тот, кому вкусить дано
С милой родиной свиданье!
И не всякий насладится
Миром, в свой пришедши дом:
Часто злобный ков таится
За домашним алтарем;
Часто Марсом пощаженный
Погибает от друзей
(Рек, Палладой вдохновенный,
Хитроумный Одиссей).
Счастлив тот, чей дом украшен
Скромной верностью жены!
Жены алчут новизны:
Постоянный мир им страшен.
И стоящий близ Елены
Менелай тогда сказал:


Плод губительный измены —
Ею сам изменник пал;
И погиб виной Парида
Отягченный Илион...
Неизбежен суд Кронида,
Все блюдет с Олимпа он.
Злому злой конец бывает:
Гибнет жертвой Эвменид,
Кто безумно, как Парид,
Право гостя оскверняет.
Пусть веселый взор счастливых
(Оилеев сын сказал)
Зрит в богах богов правдивых;
Суд их часто слеп бывал:
Скольких бодрых жизнь поблёкла!
Скольких низких рок щадит!..
Нет великого Патрокла;
Жив презрительный Терсит.
Смертный, царь Зевес Фортуне
Своенравной предал нас:
Уловляй же быстрый час,
Не тревожа сердца втуне.
Лучших бой похитил ярый!
Вечно памятен нам будь,
Ты, мой брат, ты, под удары
Подставлявший твердо грудь,
Ты, который нас, пожаром
Осажденных, защитил...
Но коварнейшему даром
Щит и меч Ахиллов был.
Мир тебе во тьме Эрева!
Жизнь твою не враг отнял:
Ты своею силой пал,
Жертва гибельного гнева.
О Ахилл! о мой родитель!
(Возгласил Неоптолем)
Быстрый мира посетитель,
Жребий лучший взял ты в нем.


Жить в любви племен делами —
Благо первое земли;
Будем вечны именами
И сокрытые в пыли!
Слава дней твоих нетленна;
В песнях будет цвесть она:
Жизнь живущих неверна,
Жизнь отживших неизменна!
Смерть велит умолкнуть злобе
(Диомед провозгласил):
Слава Гектору во гробе!
Он краса Пергама был;
Он за край, где жили деды,
Веледушно пролил кровь;
Победившим —честь победы!
Охранявшему — любовь!
Кто, на суд явясь кровавый,
Славно пал за отчий дом:
Тот, почтённый и врагом,
Будет жить в преданьях славы.
Нестор, жизнью убеленный,
Нацедил вина фиал
И Гекубе сокрушенной
Дружелюбно выпить дал.
—
Пей страданий утоленье;
Добрый Вакхов дар вино:
И веселость и забвенье
Проливает в нас оно.
Пей, страдалица! печали
Услаждаются вином:
Боги жалостные в нем
Подкрепленье сердцу дали.
Вспомни матерь Ниобею:
Что изведала она!
Сколь ужасная над нею
Казнь была совершена!
Но и с нею, безотрадной,
Добрый Вакх недаром был:


Он струею виноградной
Вмиг тоску в ней усыпил.
Если грудь вином согрета
И в устах вино кипит:
Скорби наши быстро мчит
Их смывающая Лета.
И вперила взор Кассандра,
Вняв шепнувшим ей богам,
На пустынный брег Скамандра,
На дымящийся Пергам.
Все великое земное
Разлетается, как дым:
Ныне жребий выпал Трое,
Завтра выпадет другим...
Смертный, силе, нас гнетущей,
Покорися и терпи;
Спящий в гробе, мирно спи;
Жизнью пользуйся, живущий.


КОНСТАНТИН
БАТЮШКОВ
1787— 1855
Константин Николаевич Батюшков
родил ся в Вол огде, в дворянской семье.
Образование получил в ча стном фран­
цузском пансионе в Петербурге. В
1803 г., служа в министерстве народно­
го просвещ ен ия, начал печатать в
журналах свои стихи. В 1807 г. во вре­
мя войны с Наполеоном вступил в
армию, в ср аж ении при Гейльсберге
был ранен. Участвовал в ру сско -ш вед ­
ской войне 1808 г. В 1812 г. он вновь в
рядах русской армии, с ра ж ал ся под
Лейпцигом и был с русскими войсками
в Пар иже. С 1815 г., выйдя в отставку,
жил в Москве, в 1817 г. выпустил пер ­
вый свой сб ор ник стихов и прозы —
♦Опыты». Р асс тр оенное здоровь е по эта
требовало пер ее зд а на юг. Друзья
устроили его служить в русской дип­
ломатич еской миссии в Неаполе. Но
вскоре Батюшкова стал мучить нас л ед ­
ственный недуг — мания преследова­
ния. Б е зн аде ж но больного поэта при­
везли в Россию; с 1822 г. он жил на
попечении родных в Вол огде, там и
скончался. Батюшков был одним из
л учш их поэтов своего времени. Он с
блеском разрабатывал ж а нр интимного
дружеского послания и элегии. Плав­
ность и гармоничность его стих ов вос­
хищал а Пушкина.' «Зву ки италианские!
Что за чудотворец этот Батюшков!» —
писал Пушкин на полях его книги.
Батюшков, с его пристальным внима­
нием к вну тренне му миру человека, с
сильным и глубоким ощущением зем­
ной радости, земной любви, закл ад ы ­
вал своими стиха ми основы русской
лирики. Творчество Батюшкова о ка за ­
ло вли яние на многих русских поэтов
и спосо бст вовало развитию гения Пуш ­
кина.


Мой гений
О, память сердца! ты сильней
Рассудка памяти печальной
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальной.
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой,
И образ милый, незабвенный
Повсюду странствует со мной.
Хранитель гений мой — любовью
В утеху дап разлуке он:
Засну ль? приникнет к изголовью
И усладит печальный сон.
Совет друзьям
(Отрывок)
Дайте мне свирель простую,
Друзья! и сядьте вкруг меня
Под эту вяза тень густую,
Где свежесть дышит среди дня;
Приближьтееь, сядьте и внемлите
Совету музы вы моей:
Когда счастливо жить хотите
Среди весенних кратких дней,
Друзья! оставьте призрак славы,
Любите в юности забавы
И сейте розы на пути.
О юность красная! цвети!
И, током чистым окропленна,
Цвети хотя немного дней,
Как роза, миртом осененна,
Среди смеющихся полей;
Но дай нам жизнью насладиться,
Цветы на тернах находить!
Жизнь — миг! не долго веселиться,
Не долго нам и в счастье жить!..


К Дашкову
Мой друг! я видел море зла
И неба мстительного кары;
Врагов неистовых дела.
Войну и гибельны пожары.
Я видел сонмы богачей,
Бегущих в рубищах издранных,
Я видел бледных матерей,
Из милой родины изгнанных!
Я на распутье видел их,
Как, к персям чад прижав грудных.
Они в отчаянье рыдали
И с новым трепетом взирали
На небо рдяное кругом.
Трикраты с ужасом потом
Бродил в Москве опустошенной
Среди развалин и могил;
Трикраты прах ее священный
Слезами скорби омочил.
И там, где зданья величавы
И башни древние царей,
Свидетели протекшей славы
И новой славы наших дней;
И там, где с миром почивали
Останки иноков святых
И мимо веки протекали,
Святыни не касаясь их;
И там, где роскоши рукою,
Дней мира и трудов плоды,
Пред златоглавою Москвою
Воздвиглись храмы и сады,—
Лишь угли, прах и камней горы,
Лишь груды тел кругом реки,
Лишь нищих бледные полки
Везде мои встречали взоры!..
А ты, мой друг, товарищ мой,
Велишь мне петь любовь и радость,
Беспечность, счастье и покой
И шумную за чашей младость!
Среди военных непогод,
При страшном зареве столицы,


На голос мирныя цевницы
Сзывать пастушек в хоровод!
Мне петь коварные забавы
Армид и ветреных цирцей
Среди могил моих друзей,
Утраченных на поле славы!..
Нет, нет! Талант погибни мой
И лира, дружбе драгоценна,
Когда ты будешь мной забвенна,
Москва, отчизны край златой!
Нет, нет! Пока на поле чести
За древний град моих отцов
Не понесу я в жертву мести
И жизнь и к родине любовь;
Пока с израненным героем,
Кому известен к славе путь,
Три раза не поставлю грудь
Перед врагов сомкнутым строем.
Мой друг, дотоле будут мне
Все чужды музы и хариты,
Венки, рукой любови свиты,
И радость шумная в вине!
К Никите
(Отрывок)
Как я люблю, товарищ мой,
Весны роскошной появленье
И в первый раз над муравой
Веселых жаворонков пенье.
Но слаще мне среди полей
Увидеть первые биваки
И ждать беспечно у огней
С рассветом дня кровавой драки.
Какое счастье, рыцарь мой!
Узреть с нагорныя вершины
Необозримый наших строй
На яркой зелени долины!
Как сладко слышать у шатра
Вечерней пушки гул далекий
И погрузиться до утра
Под теплой буркой в сон глубокий.


Когда по утренним росам
Коней раздастся первый топот
И ружей протяженный грохот
Пробудит эхо по горам,
Как весело перед строями
Летать на ухарском коне
И с первыми в дыму, в огне,
Ударить с криком за врагами!
К ак весело внимать: «Стрелки,
Вперед! Сюда, донцы! Гусары!
Сюда, летучие полки,
Башкирцы, горцы и татары!»
Свисти теперь, жужжи, свинец!
Летайте, ядры и картечи!
Что вы для них? для сих сердец,
Природой вскормленных для сечи?..
Песнь Г аральда Смелого
Мы, други, летали по бурным морям,
От родины милой л етали далёко!
На суше, на море мы бились жестоко;
И море и суша покорствуют нам!
О други! как сердце у смелых кипело,
Когда мы, содвинув стеной корабли,
Как птицы, неслися станицей веселой
Вкруг пажитей тучных Сиканской земли!..
А дева русская Гаральда презирает.
О други! я младость не праздно провел!
С сынами Дронтгейма вы помните сечу?
Как вихорь, пред вами я мчался навстречу
Под камни и тучи свистящие стрел.
Напрасно сдвигались народы; мечами
Напрасно о наши стучали щиты:
Как бледные класы под ливнем, упали
И всадник и пеший... владыка, и ты!..
А дева русска я Гаральда презирает.
Нае было лишь трое на легком челне;
А море вздымалось, я помпю, горами;
Ночь черная в полдень нависла с громами,
ИГелазияла в соленой волне.


Но волны напрасно, яряся, хлестали:
Я черпал их шлемом, работал веслом;
С Гаральдом, о други, вы страха не знали
И в мирную пристань влетели с челном!
А дева русская Гаральда презирает.
Вы, други, видали меня на коне?
Вы зрели, ка к рушил секирой твердыни,
Летая на бурном питомце пустыни
Сквозь пепел и вьюгу в пожарном огне?
Железом я ноги мои окрыляя,
И лань упреждаю по звонкому льду;
Я, хладную влагу рукой рассекая,
Как лебедь отважный, по морю иду...
А дева русская Гаральда презирает.
Я в мирных родился полночи снегах;
Но рано отбросил доспехи ловитвы —
Лук грозный и лыжи — и в шумные битвы
Вас, други, с собою умчал на судах.
Не тщетно за славой л етали далёко
От милой отчизны по диким морям;
Не тщетно мы бились мечами жестоко:
И море и суша покорствуют нам!
А дева русска я Гаральда презирает.
*
*
*
Есть наслаждение и в дикости лесов,
Есть радость на приморском бреге,
И есть гармония в сем говоре валов,
Дробящихся в пустынном беге.
Я ближнего люблю, но ты, природа-мать,
Для сердца ты всего дороже!
С тобой, владычица, привык я забывать
И то, чем был, как был моложе,
И то, чем стал под холодом годов.
Тобою в чувствах оживаю:
Их выразить душа не знает стройных слов,
И как молчать об них, не знаю.


АЛЕКСАНДР
ПУШКИН
1799—1837
Александр Сергеевич Пушкин — яв­
л ени е в истории ру сской литературы
исключительное. Вел икий поэт, прозаик
и драматург, родоначал ьник критиче­
ского реал изма, ос новопол ожник совре­
менного лит ер атур ного языка, он был
у нас, по верному слову Горького, «на­
чалом вс ех начал». Пушкин родился в
Москве. Принад ле жал к старинному, но
обедневшему дворянскому роду. Мать
Пушкина происходи ла из семьи Ганни­
балов, потомков Абрама Ганнибала,
выходца из Эфиопии, возвы сивше гос я
волей Петра I. В детстве Пушкин вос­
питывал ся дома, с 1811 по 1817 г. учил­
с я в Царскос ельском л ицее. В л ицей­
ские годы завязалась его дружба с Ча­
адаевым, Дельвигом, Пущиным, Кю­
хел ьбекером, Жуковским. В лиц ее он
пережил великую эпопею Отечествен­
ной войны 1812 г. В печати первое
стихотворен ие Пушкина появилось в
1814 г., в ж ур н ал е «Вестник Европы».
К 1820 г., когда он написал поэму «Рус ­
лан п Людмила », Пушкин был у ж е
сл ож ивш имся поэтом. Вол ьнолюбивые
п роизвед ен ия Пушкина, его острые
антиправительственные эпиграммы ши­
роко распрос тр анялись в списках сред и
революционно настрое нной дворянской
мол од ежи. На Пушкина обрушился
царский гнев — поэт был выслан из
Петербурга на юг. До 1824 г. он жил в
Кишипеве и Одессе, затем был пер еве­
ден как ссыльный в псковское имение
сво их родител ей — село Михайловское.
На юге Пушкин был близок к iqjyry
дворянских революционеров — б уд у ­
щих декабристов, всецел о р азд ел ял их
взгл яды. В этот период свое го творче­
ства — его можно на зват ь романтиче­
ским — Пушкин созда л цикл поэм
(«К авказский пле нник»,
«Братья р аз­
бойники» и др.), начал писать роман в
ст иха х «Евгений Онегин». В Михайлов­
ском ге ний Пушкина достиг зрелости;
в его творениях уже возобладала реа­
лис тич ес кая стру я. Именно тогда были
написа ны народная драма «Борис Го­
дунов», многие шедевры пу шкинс кой
лирики. В 1826 г., после разгрома вос­
стан ия декабристов, новый царь Нико­
лай I вызвал Пушкина в Москву и, ж е ­
лая под купить поэта и в то ж е время
привлечь на свою сторону обществен­
но е мнение , «простил» Пушкина и на ­
вязал ому свою личную це нзуру . Вся
дальнейш ая жи знь Пушкина про ход и­
ла под надзором жандармов и царс кого
двора. Однако поэт не отказался от
своих пер ед овых, про грессивных у б еж ­
дений и до конца дней был противни­
ком самовлас тья. «Полтава», «Домик в
Коломне», «Маленькие трагедии», «По­
вести
Белкина »,
богатейш ая лири­
ка — основные плоды пу шкинской ра­
боты 1826—1830 гг. В 30-х год ах в твор­
честве Пушкина преобл ад ает проза
(«Дубровский», «Пиковая дама», «Капи­
танская дочка», «История Пугачева» ),
Но в эту же пору им создана поэма
«Медный всадник», оставш аяся при


жизни пе напечатанной, сказки в стихах, «Песни западных славян» и за­
мечательные по ф илософ ской глубине стихотворен ия. В 1836 г. Пушкин ос­
новал жу рна л «Современник», ставший луч шим рус ским периоди ческим
изданием XIX в. Враждебное отношение правящих кругов, низкие придвор­
ные интриги, которые плел ись не б ез ведома царя, душили Пушкина. Дуэль
с приемным сыном голландского посл анника Д анте сом б езвр емен но оборва ­
ла его жизнь. Поэзи я Пушкина — кл ассика ру сс кой и мировой литератур ы.
«Чувство красоты развито у него до высшей ст епе ни, как ни у кого»,— го ­
ворил о Пушкине Лев Толстой. Гар моническая ясно сть чу вства и мысли,
мощная волна ж изнел юб ия, широта и много гранность отлича ют гений Пуш ­
кина. «В нем, как будто в лексиконе, — писал Гоголь, — заключалось все бо­
гатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул
е му границы и бол ее пок азал все его пространство . Пушкин есть явление
чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа; это рус­
ский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести
лет».
К Чаадаеву
Любви, падежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
II на обломках самовластья
Напишут наши имена!


Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Я вижу берег отдаленный,
Земли полуденной волшебные кр ая;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный...
И чувствую: в очах родились слезы вновь;
Душа кипит и замирает;
Мечта знакомая вокруг меня летает;
Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило,
Желаний и надежд томительный обман...
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Лети, корабль, неси меня к пределам дальним
По грозной прихоти обманчивых морей,
Но только не к брегам печальным
Туманной родины моей,
Страны, где пламенем страстей
Впервые чувства разгорались,
Где музы нежные мне тайно улыбались,
Где рано в бурях отцвела
Моя потерянная младость,
Где легкокрылая мне изменила радость
И сердце хладное страданью предала.
Искатель новых впечатлений,
Я вас бежал, отечески края;
Я вас бежал, питомцы наслаждений,
Минутной младости минутные друзья;
И вы, наперсницы порочных заблуждений,
Которым без любви я жертвовал собой,
Покоем, славою, свободой и душой,
И вы забыты мной, изменницы младые,
Подруги тайные моей весны златыя,
И вы забыты мной... Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило...
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан...


*
*
*
Редеет облаков летучая гряда;
Звезда печальная, вечерняя звезда,
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив, и черпых скал вершины;
Люблю твой слабый свет в небесной вышине:
Он думы разбудил, уснувшие во мне.
Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где все для сердца мило,
Где стройны тополы в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят полуденные волны.
Там некогда в горах, сердечной думы полный,
Над морем я влачил задумчивую лень,
Когда на хижины сходила ночи тень —
И дева юная во мгле тебя искала
И именем своим подругам называла.
Нереида
Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду,
На утренней заре я видел нереиду.
Сокрытый меж дерев, едва я смел дохнуть:
Над ясной влагою — полубогиня грудь
Младую, белую как лебедь, воздымала
И пену из власов струею выжимала.
Ночь
Мой голос для тебя и ласковый и томный
Тревожит позднее молчанье ночи темной.
Близ ложа моего печальная свеча
Горит; мои стихи, сливаясь и журча,
Текут, ручьи любви, текут, полны тобою.
Во тьме твои глаза блистают предо мною,
Мне улыбаются — и звуки слышу я:
Мой друг, мой нежный друг... люблю... твоя. . . твоя!..
П


19 октября
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.
Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?
Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнем в очах, с гитарой сладкогласной;
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,


И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: «На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!»
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой...
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе —фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.


Нам разный путь судьбой назначен строгой; .
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
Когда постиг меня судьбины гнев,
Для всех чужой, как сирота бездомный,
Под бурею главой поник я томной
И ждал тебя, вещун пермесских дев,
И ты пришел, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный ж ар , так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил.
С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты, гордый, пел для муз и для души;
Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты...
Опомнимся — но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?
Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг —
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
Пора и мне... пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье: ,


Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
И первую полней, друзья, полней!
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует Лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
Полней, полней! и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? о други, угадайте...
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье,
Он раб мольы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал Лицей.
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому ж из нас под старость день Лицея
Торжествовать придется одному?
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой...
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.


Вакхическая песня
Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальпы припевы!
Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!
Полнее стакан наливайте!
На звонкое дно
В густое вино
Заветные кольца бросайте!
Подымем стаканы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
***
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.


И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Зимний вечер
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, к ак дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
Спой мне песню, ка к синица
Тихо за морем жила;
,
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.
Бу ря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.


Пророк
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутьи мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный, и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
*
*
*
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье


Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
Поэт
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...
*
*
*
В степи мирской, печальной и безбрежной,
Таинственно пробились три ключа:


Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,
Кипит, бежит, сверкая и журча.
Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит.
Последний ключ — холодпый ключ забвенья,
Он слаще всех жар сердца утолит.
Анчар*
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой.
Стоит — один во всей вселенной.
Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.
Яд каплет сквозь его кору,
К полудню растопись от зною,
И застывает ввечеру
Густой прозрачною смолою.
К нему и птица не летит,
И тигр нейдет — лишь вихорь черный
На древо смерти набежит
И мчится прочь уже тлетворный.
И если туча оросит,
Блуждая, лист его дремучий,
С его ветвей уж ядовит
Стекает дождь в песок горючий.
Но человека человек
Послал к анчару властным взглядом,
И тот послушно в путь потек
И к утру возвратился с ядом.
Древо яда. (Прим. Пушкина.)


Принес он смертную смолу
Да ветвь с увядшими листами,
И пот по бледному челу
Струился хладными ручьями;
Принес — и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
А князь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы.
Зимнее утро
Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,
На мутном небе мгла носилась;
Луна, как бледное пятно,
Сквозь тучи мрачные желтела,
И ты печальная сидела —
А нынче... погляди в окно:
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.


Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.
*
*
*
На холмах Грузии лежит ночная мгла;
Шумит Арагва предо мною.
Мне грустно и легко; печаль моя светла;
Печаль моя полна тобою,
Тобой, одной тобой... У нынья моего
Ничто не мучит, не тревожит,
И сердце вновь горит и любит — оттого,
Что не любить оно не может.
Обвал
Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы,
И надо мной кричат орлы,
И ропщет бор,
И блещут средь волнистой мглы
Вершины гор.
Оттоль сорвался раз обвал,
И с тяжким грохотом упал,
И всю теснину между скал
Загородил,
И Терека могущий вал
Остановил.


Вдруг, истощась и присмирев,
О Терек, ты прервал свой рев;
Но задних волн упорный гнев
Прошиб снега...
Ты затопил, освирепев,
Свои брега.
И долго прорванный обвал
Неталой грудою лежал,
И Терек злой под ним бежал,
И пылью вод,
И шумной пеной орошал
Ледяный свод.
И путь по нем широкий шел:
И конь скакал, и влекся вол,
И своего верблюда вел
Степной купец,
Где ныне мчится лишь Эол,
Небес жилец.
*
*
*
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ль во многолюдный храм,
Сижу ль меж юношей безумных,
Я предаюсь моим мечтам.
Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды -
И чей-нибудь уж близок час.
Гляжу л ь па дуб уединенный,
Я мыслю: патриарх лесов
Переживет мой век забвенный,
Как пережил он век отцов.
Младенца ль милого ласкаю,
Уже я думаю: прости!
Тебе я место уступаю:
Мне время тлеть, тебе цвести.


День каждый, каждую годину
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стар аясь угадать.
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Элегия
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье^
Но, как вино — печаль минувших дпей
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
Ai ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть — на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.


♦
*
Для берегов отчизны далыюй
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать;
Томленья страшного разлуки
Мой стон молил не прерывать.
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала;
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила: «В день свиданья
Под небом вечно голубым,
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим».
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом,
Где тень олив легла на воды,
Заснула ты последним сном.
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
А с ними поцелуй свиданья...
Но жду его; он за тобой...
*
Бесы
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин...
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!


«Эй, пошел, ямщик!..»
—
«Нет мочи:
Коням, барин, тяжело;
Вьюга мне слипает очи;
Все дороги занесло;
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
Посмотри: вон, вон играет,
Дует, плюет на меня;
Вон — теперь в овраг толкает
Одичалого коня;
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой».
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Сил нам нет кружится доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали... «Что там в поле?» —
«Кто их знает? пень иль волк?»
Вьюга злится, вьюга плачет;
Кони чуткие храпят;
Вот у ж оп далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят;
Кони снова понеслися;
Колокольчик дин-дин-дин...
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?


Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою лу на
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...
Труд
Миг вожделенйый настал: окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?
Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,
Плату приявший свою, чуждый работе другой?
Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,
Друга Авроры златой, друга пенатов святых?
Осень
(Отрывок)
Чего в мой дремлющий
т огда пе входит ум?
Державин
I
Октябрь уж наступил — уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад — дорога промерзает.
Журча еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд у же застыл; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей,
И страждут озими от бешеной забавы,
И будит лай собак уснувшие дубравы.
II
Тепер ь моя пора: я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, гр язь — весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.
87


Суровою зимой я более доволен,
Люблю ее снега; в присутствии луны
Как легкий бег саней с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа!
III
Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
А зимних праздников блестящие тревоги?..
Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
Ведь это накопец и жителю берлоги,
Медведю, надоест. Нельзя же целый век
Кататься нам в санях с Армидами младыми
Иль киснуть у печей за стеклами двойными.
IV
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Ты, все душевные способности губя.
Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;
Лишь как бы напоить да освежить себя —
Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи,
И, проводив ее блинами и вином,
Поминки ей творим мороженым и льдом.
V
Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так пелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечет. Сказать вам откровенно,
Из годовых времен я рад лишь ей одной,
В ней много доброго; любовник не тщеславный,
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.
VI
Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно,вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.


Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет.
VII
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увядапье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
VIII
И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русский холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь;
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят — я снова счастлив, молод,
Я снова жизни ноли — таков мой организм
(Извольте мне простить ненужный прозаизм).
IX
Ведут ко мне копя; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несет,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промерзлый дол и трескается лед.
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
Огонь опять горит — то яркий свет лиет,
То тлеет медленно,— а я пред ним читаю
Иль думы долгие в душе моей питаю.
X
И забываю мир — и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,


Трепещет, и звучит, и ищет, как во сие,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
XI
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
XII
Плывет. Куда ж нам п л ы т ь ? .....................................
Полководец
У русского царя в чертогах есть палата:
Она не золотом, не бархатом богата;
Не в ней алмаз венца хранится за стеклом;
Но сверху донизу, во всю длину, кругом,
Своею кистию свободной и широкой
Ее разрисовал художник быстроокой.
Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн,
. Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен,
Ни плясок, ни охот, — а все плащи, да шпаги,
Да лица, полные воинственной отваги.
Толпою тесною художник поместил
Сюда начальников народных наших сил,
Покрытых славою чудесного похода
И вечной памятью двенадцатого года.
Нередко медленно меж ими я брожу
И на знакомые их образы гляжу,


И, мнится, слышу их воинственные клики.
Из них у ж многих нет; другие, коих лики
Еще так молоды на ярком полотне,
Уже состарились и никнут в тишине
Главою лавровой...
Но в сей толпе суровой
Один меня влечет всех больше. С думой новой
Всегда остановлюсь пред ним — и не свожу
С него моих очей. Чем долее гляжу,
Тем более томим я грустию тяжелой.
Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,
Высоко лоснится, и, мнится, залегла
Там грусть великая. Кругом — густая мгла;
За ним — военный стан. Спокойный и угрюмый,
Он, кажется, глядит с презрительною думой.
Свою ли точно мысль художник обнажил,
Когда он таковым его изобразил,
Или невольное то было вдохновенье, —
Но Доу дал ему такое выраженье.
О вождь несчастливый!.. Суров был жребий твой:
Все в жертву ты принес земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчаньи шел один ты с мыслию великой,
И, в имени твоем звук чуждый невзлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.
И тот, чей острый ум тебя и постигал,
В угоду им тебя лукаво порицал...
И долго, укреплен могущим убежденьем,
Ты был неколебим пред общим заблужденьем;
И на полупути был должен наконец
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел, обдуманный глубоко, —
И в полковых р ядах сокрыться одиноко.
Там, устарелый вождь, как ратник молодой,
Свинца веселый свист заслышавший впервой,
Бросался ты в огонь, ищя желанной смерти, —
Вотще! —


О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!
*
*
*
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь — как раз умрем
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давпо, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
*
*
*
. .. Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор — и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я — но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах.
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет — уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора.
Вот холм лесистый, над которым часто
Я сиживал недвижим — и глядел
На озеро, воспоминая с грустью
Иные берега, иные волны...


Меж нив златых и пажитей зеленых
Оно, синея, стелется широко;
Чер ез его неведомые воды
Плывет рыбак и тянет за собой
Убогий невод. По брегам отлогим
Рассеяны деревни — там за ними
Скривилась мельница, насилу крылья
Ворочая при ветре...
На границе
Владений дедовских, на месте том,
Где в гору подымается дорога,
Изрытая дождями, три сосны
Стоят — одна поодаль, две другие
Друг к дружке близко, — здесь, когда их мимо
Я проезжал верхом при свете лунном,
Знакомым шумом шорох их вершин
Меня приветствовал. По той дороге
Теперь поехал я и пред собою
Увидел их опять. Они всё те же,
Всё тот же их, знакомый уху шорох —
Но около корней их устарелых
(Где некогда всё было пусто, голо)
Теперь м ладая роща разрослась,
Зеленая семья; кусты теснятся
Под сенью их, как дети. А вдали
Стоит один угрюмый их товарищ,
Как старый холостяк, и вкруг него
По-прежнему всё пусто.
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
__
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых н приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.


*
*
*
Exegi raonumentum*
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.
Я воздвиг памятник (лат.).Ред.


Кондратпй Федорович Рылее в родил­
ся в сельце Батове, под Петербургом.
Сын мелкопоместного дворянина. Шес­
ти лет был отдан в кадетский корпус в
Петербурге. В 1814 г. выпущен из кор­
пуса
прапорщпком-артилл еристом; с
русскими войсками побывал за грани­
цей. В 1818 г., из про теста против арак­
ч еевского реж има в армии, вышел в
отставку; слу жи л в П етербургской уго­
ловной палате, потом — в Р осс ийско ­
Американской компании. В 1823 г. вс ту ­
пил в тайное Северное общество и стал
одним из его руковод ителей. Возгл ав­
лял подготовку восстания 14 декабря
1825 г. и отдавал распоряжения в его
ходе. Арестованный сразу ж е после
разгрома восстания, Рылее в 13 июля
1826 г. вместе с четырьмя другими вож ­
дями дек абристов был повеш ен на
кронверке Петропавловской крепости.
Литературный путь Рылее ва был кра­
ток. Впервые он выступил в печати в
1820 г. со стихо творением «К вре мен­
щику». В этом стихотвор ении Рылеев с
огромной силой изобличал царского
любимца, р еакционер а Аракчеева. Оно
нашло горячий отклик сред и пер ед овой
молоде жи и прине сл о Рыле еву лит ера ­
ту рную изве стнос ть. В 1821—1824 гг.
Рылеев публику ет цикл историч еских
стихо творений, о бъ ед ине нны х общим
названием «Думы». В них он рисовал
образы героев русской старины, стр е­
мясь «во збудить д облесть гр ажда н»,
воспитать читателей в духе патриоти­
ческой, революционной программы д е ­
кабристов. Как и все по эты-д екабристы,
Рылеев усматри вал в этом гл авную
цель своей лит ер атурной деятельности.
Вместе с А. Бестужевым-Марлинским
он созд ал несколько ос трейш их аги та­
ционно-с атирич ес ких песен. Высокими
гр аждан ск ими идеал ами проникнуты и
поэмы Рылеева , рома нтические по х а ­
рактеру: «Войнаро вский», «Наливайко»,
«Хмельницкий» (п осл ед ние две не за ­
кончены ). Своим наставником в по эзии
Рылеев считал Пушкина.
КОНДРАТИЙ
РЫЛЕЕВ
1795—1826


Стансы
К А. Б<естуже>ву
Не сбылись, мой друг, пророчества
Пылкой юности моей;
Горький жребий одиночества
Мне сужден в кругу людей.
Слишком рано мрак таинственный
Опыт грозный разогнал,
Слишком рано, друг единственный,
Я сердца людей узнал.
Страшно дней не ведать радостных,
Быть чужим среди своих,
Но ужасней истин тягостных
Быть сосудом с дней младых.
С тяжкой грустью, с черной думою
Я с тех пор один брожу
4
И могилою угрюмою
Мир печальный нахожу.
Всюду встречи безотрадные!
Ищешь, суетный, людей,
А встречаешь трупы хладные
Иль бессмысленных детей...
Гражданин
Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?
Нет, не способен я в объятьях сладострастья,
В постыдной праздности влачить свой век младой
И изнывать кипящею душой
Под тяжким игом самовластья.
Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенье века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.
Пусть с хладною душой бросают хладный взор
На бедствия своей отчизны
И не читают в них грядущий свой позор
'
И справедливые потомков укоризны.


Они раскаются, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги
И, в бурном мятеже ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риеги.
Смерть Ермака
П.А.Муханову
Ревела буря, дождь шумел;
Во мраке молнии летали;
Бесперерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали...
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.
Товарищи его трудов,
Побед и громозвучпой славы,
Среди раскинутых шатров
Беспечно спали близ дубравы.
«О, спите, спите,— мнил герой,—
Друзья, под бурею ревущей;
С рассветом глас раздастся мой,
На славу иль на смерть зовущий!
Вам нужен отдых; сладкий сон
И в бурю храбрых успокоит;
В мечтах напомнит славу он
И силы ратников удвоит.
Кто жизни не щадил своей
В разбоях, злато добывая,
Тот думать будет ли о ней,
За Русь святую погибая?
Своей и вражьей кровью смыв
Все преступленья буйной жизни
И за победы заслужив
Благословения отчизны, —
Нам смерть не может быть страшна;
Свое мы дело совершили:
Сибирь царю покорена,
И мы — не праздно в мире жили!»


Но роковой его удел
Уже сидел с героем рядом
И с сожалением глядел
На жертву любопытным взглядом.
Ревела буря, дождь шумел;
Во мраке молнии летали;
Бесперерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
Иртыш кипел в крутых брегах,
Вздымалися седые волны,
И рассыпались с ревом в прах,
Бия о брег, казачьи челны.
С вождем покой в объятьях сна
Дружина храбрая вкушала;
С Кучумом буря лишь одна
На их погибель не дремала!
Страшась вступить с героем в бой,
Кучум к шатрам, как тать презренный,
Прокрался тайною тропой,
Татар толпами окруженный.
Мечи сверкнули в их руках —
И окровавилась долина,
И пала грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина...
Ермак воспрянул ото сна
И, гибель зря, стремится в волны,
Душа отвагою полна,
Но далеко от брега челны!
Иртыш волнуется сильней —
Ермак все силы нанрягает
И мощною рукой своей
Валы седые рассекает...
Плывет... у ж близко челнока —
Но сила року уступила,
И, закипев страшней, река
Героя с шумом поглотила.
Лишивши сил богатыря
Бороться с ярою волною,
Тяжелый панцирь — дар даря —
Стал гибели его виною.


Ревела буря... вдруг луной
Иртыш кипящий серебрился,
И труп, извергнутый волной,
В броне медяной озарился.
Носились тучи, дождь шумел,
И молнии еще сверкали,
И гром вдали еще гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
Из поэмы „Войнаровспий
В стране мятелей и снегов.
На берегу широкой Лены,
Чернеет длинный ряд домов
И юрт бревенчатые стены.
Кругом сосновый частокол
Поднялся из снегов глубоких,
И с гордостью на дикий дол
Глядят верхи церквей высоких;
Вдали шумит дремучий бор,
Белеют снежные равнины,
И тянутся кремнистых гор
Разнообразные вершины...
Всегда сурова и дика
Сих стран угрюмая природа;
Ревет сердитая река,
Бушует часто непогода,
И часто мрачны облака..,
Никто страны сей безотрадной,
Обширной узников тюрьмы,
Не посетит, боясь зимы
И продолжительной и хладной.
Однообразно дни ведет
Якутска житель одичалый;


Лишь раз иль дважды в круглый год,
С толпой преступников усталой,
Дружина воинов придет;
Иль за якутскими мехами,
Из ближних и далеких стран,
Приходит с русскими купцами
В забытый город караван.
На миг в то время оживится
Якутск унылый и глухой;
Всё зашумит, засуетится,
Народы разные толпой:
Яцут и юкагир пустынный,
Неся богатый свой ясак,
Лесной тунгуз, и с пикой длинной
Сибирский строевой казак.
Тогда зима на миг единый
От мест угрюмых отлетит;
Безмолвный лес заговорит,
И чрез зеленые долины
По камням Лена зашумит.
Так посещает в подземелье
Почти убитого тоской
Стр адальца-узпика порой
Души минутное веселье.
Так в душу мрачную влетит
Подчас спокойствие ошибкой
И принужденною улыбкой
Чело злодея прояснит...
Из поэмы „Наливайко“
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей парода,—
Судьба меня у ж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, —
Я это чувствую и знаю...
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!


Антон Антонович Дель виг родился в
Москве, в семье генер ал -майора, проис­
ходившего из обедн евш его рода при ­
балтийских бароно в. Семья была на­
столько обрусевшей, что Дельвиг д аже
но знал неме цкого языка. В 1811 г.
Дельвиг поступил в Цар скосельский
лицей, где на всю ж и знь стал одним из
любпмейших друзей Пушкина. Рано
начал писать стихи , у вл екаясь клас си ­
ческими гр ече скими и римскими об ­
разцами. Служил в различных де пар ­
тамен тах, занима лся изд ател ьской дея ­
тельностью ( аль манах «Северные цве­
ты», «Литературная газета»). Был бли­
зок к передовым деятел ям де кабрист ­
ского дви жения, хотя сам в тайное об ­
щество не входил. Как считали некото­
рые совр еменники, бе звре менн о ско н­
чался от огорчеппя вследствие грубых
выговоров за направление р ед актируе­
мой им «Литературной газеты», кото­
рые дел ал Дел ьвигу не раз вызывав­
ший его к себе шеф жандармов Бен­
кендорф. Видный поэт пушкинской
поры, Дельвиг облад ал необы кно венно
тонким
литературным вкусом. Его
идиллии на антич ны е темы Пушкин
называл удивительными. Кроме идил­
лий, Дел ьвиг разрабатывал жа нр эл е­
гии, сонета; о собой известность ю поль­
зовались его песни в русском духе,
многие из которых, пол ож енны е на му­
зыку М. И. Глинкой и А. А. Алябьевым,
исполняются до си х пор.
АНТОН
ДЕЛЬВИГ
1798—1831


Первая встреча
Мне минуло шестнадцать лет,
Но сердце было в воле;
Я думала: весь белый свет —
Наш бор, поток и поле.
К нам юноша пришел в село:
Кто он? отколь? не знаю —
Но всё меня к нему влекло,
Всё мне твердило: знаю!
Его кудрявые власы
Вкруг шеи обвивались,
Как мак сияет от росы,
Сияли, рассыпались.
И взоры пламенпы его
Мне что-то изъясняли;
Мы не сказали ничего,
Но уж друг друга знали.
Куда пойду — и он за мной.
На долгую ль разлуку?
Не знаю! только он с тоской
Безмолвно жал мне руку.
«Что хочешь ты? — спросила я,
Скажи, пастух унылый».
И с жаром обнял он меня
И тихо назвал милой.
И мне б тогда его обнять!
Но рук не поднимала,
На перси потупила взгляд,
Краснела, трепетала.
Ни слова не сказала я;
За что ж ему сердиться?
Зачем покинул он меня?
И скоро ль возвратится?


К Диону
Сядем, любезный Дион, под сенью развесистой рощи,
Где прохлажденный в тени, сверкая, стремится источник,
Там позабудем на время заботы мирские и Вакху
Вечера час посвятим.
Мальчик, наполни фиал фалернским випом искрометным!
В честь вечно-юному Вакху осушим мы дно золотое;
В чаше, обвитой венком, принеси дары щедрой Помоны,—
Вкусны, румяны плоды.
Тщетно юность спешит удержать престарелого Хрона,
Просит, молит его — не внимая, он далее мчится;
Маленький только Эрот смеется, поет и, седого
За руку взявши, бежит.
Что нам в жизни сей краткой за тщетною славой гоняться,
Вечно в трудах только жить, не видеть веселий до гроба? —
Боги для счастия нам и веселия дни даровали,
Для наслаждений любви.
Пой, в хороводе девиц белогрудых, песни веселью,
Прыгай под звонкую флейту; сплетяся руками, кружися,
И твоя жизнь протечет, как быстро в зеленой долине
Скачет и вьется ручей.
Друг, за лавровый венок не кланяйся гордым пританам.
Пусть за слепою богиней Лнциний гоняется вечно,
Пусть и обнимет ее. Фортуна косы всеразящей
Не отвратит от главы.
Что нам богатства искать? им счастья себе не прикупим:
Всех на одной ладие, и бедного Ира и Креза,
В мрачное царство Плутона, чрез волны ужасного Стикса
Старый Харон отвезет.
Сядем, любезный Дион, под сенью развесистой рощи,
Где прохлажденный в тени, сверкая, стремится источник.
Там позабудем на время заботы мирские и Вакху
Вечера час посвятим.
103


Пушкину
Кто, как лебедь цветущей Авзонии,
Осененный и миртом и лаврами,
Майской ночью при хоре порхающих
В сладких грезах отвился от м атери,—
Тот в советах не мудрствует; на стены
Побежденных знамена не вешает;
Столб кормами судов неприятельских
Он не красит пред храмом Ареевым;
Флот, с несчетным богатством Америки,
С тяжким золотом, купленным кровию,
Не взмущает двукраты экватора
Для него кораблями бегущими.
Но с младенчества он обучается
Воспевать красоты поднебесные,
И ланиты его от приветствия
Удивленной толпы горят пламенем.
И Паллада туманное облако
Рассевает от взоров.
—ив
юности
Он уж видит священную истину
И порок, исподлобья взирающий!
Пушкин! Он и в лесах не укроется;
Лира выдаст его громким пением,
И от смертных восхитит бессмертного
Аполлон па Олимп торжествующий.
Вдохновение
Сонет
Не часто к нам слетает вдохновенье,
И краткий миг в душе оно горит;
Но этот миг любимец муз ценит,
Как мученик с землею разлученье.


В друзьях обман, в любви разуверенье
И яд во всем, чем сердце дорожит,
Забыты им: восторженный пиит
Уж прочитал свое предназначенье.
И презренный, гонимый от людей,
Блуждающий один под небесами,
Он говорит с грядущими веками;
Он ставит честь превыше всех частей,
Он клевете мстит славою своей
И делится бессмертием с богами.
Русская песня
Голова ль моя, головушка,
Голова ли молодецкая,
Что болишь ты, что ты клонишься
Ко груди, к плечу могучему?
Ты не то была, удалая,
В прежни годы, в дни разгульные,
В русых кудрях, в красоте твоей,
В той ли шапке, ш апке бархатной,
Соболями отороченной,
Днем ли в те поры я выеду,
В очи солнце — ты не хмуришься;
В темном лесе в ночь ненастную
Ты найдешь тропу заглохшую;
Красна ль девица приглянется —
И без слов ей все повыскажешь;
Повстречаются ль недобрые —
Только взглянут и вспокаюгся.
Что ж теперь ты думу думаешь,
Думу крепкую, тяжелую?
Иль ты с сердцем перемолвилась,
Иль одно вы с ним задумали?
Иль прилука молодецкая
Ни из сердца, ни с ума нейдет?
Уж не вырваться из клеточки
Певчей птичке конопляночке,
Знать, и вам не видеть более
Прежней воли с прежней радостью^


Элегия
Когда, душа, просилась ты
Погибнуть иль любить,
Когда желанья и мечты
К тебе теснились жить,
Когда еще я не пил слез
Из чаши бытия, —
Зачем тогда, в венке пз роз,
К теням не отбыл я!
Зачем вы начертались так
На памяти моей,
Единый молодости знак,
Вы, песни прошлых дней!
Я горько долы и леса
И милый взгляд забыл, —
Зачем же ваши голоса
Мне слух мой сохранил!
Не возвратите счастья мне,
Хоть дышит в вас оно!
С ним в промелькнувшей старине
Простился я давно.
Не нарушайте ж, я молю,
Вы сна души моей
И слова страшного: люблю
Не повторяйте ей!


Вильгельм Карлович К юх ел ьбе кер
род ился в П етербурге , в дворянской
семье немец кого про исх ожде ния; ран ­
нее детство провел в Эстонии, в роди ­
тельском поместье . В 1811 г. был при­
нят в Царскосель ский лицей, где сдру­
жился с Пушкиным и Дельвигом. От­
личался редкой начитанностью и воль­
нолюбием. В печати выступил в 1815 г.,
еще до оконч ан ия лицея. Служил в ар­
х иве министерства иностранны х де л,
преподавал русск ий и латинский язы ­
ки. Н аходя сь в 1820—1821 гг. за грани­
цей, читал в Пар иж е публичные лек-
лпи по русской л итер атур е, вызвавшие
недовольство царского правит ел ьства.
Поэту было приказан о немед ле нно воз­
вратиться в Россию; с тех пор он нах о ­
дился под надзором полиции. Недолгое
время служ ил чиновником на Кавказе,
при генера ле Ермолове, где сбл изил с я
с А. С. Грибоедовым. В 1825 г., приех ав
в Петербург, вступил в тайное Север­
ное общество. Принял активное у ч а с ­
тие в восстании 14 декабря. После р а з­
грома восстан ия пы тался б еж ать за
границу, но был схваче н и приговорен
к смерт ной казни, за ме нен ной каторгой.
Десять лет про сид ел в одиноч ном за к­
лючении в различных крепостях, за ­
тем был сослан в Сибирь. Жесток о б ед ­
ствуя, под конец лишившись зрения,
поэт оставался тверд духом и не
прекращал ли тер атурной работы. Умер
в Тобольске от туберкулеза. В своей
литературной деятельности Кюхельбе­
кер выступал против па сс ивного р ома н­
тизма, з а . высокую гражданскую поэ­
зию. Гражд анской ,
революционной
страстью проникнута вся его лир ика,
оды и трагедии.
ВИЛЬГЕЛЬМ
КЮХЕЛЬБЕКЕР
1797— 1846


К Ахатесу
Ахатес, Ахатес! ты слышишь ли глас,
Зовущий на битву, па подвиги нас?
Мой пламенный юноша, вспрянь!
О друг,— полетим па священную брань!
Кипит в наших жилах веселая кровь,
К бессмертью, к свободе пылает любовь,
Мы смелы, мы молоды: нам
Лететь к Марафонским святым знаменам!
Нет! нет! — не останусь в убийственном сне,
В бесчестной, глухой, гробовой тишине;
Так! ждет меня сладостный бой —
И, если паду я, паду, как герой.
И в вольпость и в славу, как я, ты влюблен,
Навеки душою со мпой сопряжен!
Мы вместе помчимся туда,
Туда, где восходит свободы звезда!
Огонь запылал в возвышенных сердцах;
Эллада бросает оковы во прах!
Ахатес! нас предки зовут —
О, скоро ль начнем мы божественный труд!
Мы презрим и негу, и роскошь, и лень.
Настанет для нас тот торжественный день,
Когда за отчизну наш меч
Впервые возблещет средь радостных сеч!
Тогда, как раздастся громов перекат,
Свинец зашипит, загорится булат,
В тот сумрачный, пламенный пир:
«Что любим свободу», поверит нам мир!


19 октября
Блажен, кто пал, как юноша Ахилл,
Прекрасный, мощный, смелый, величавый,
В средине поприща побед и славы,
Исполненный несокрушенных сил!
Блажен! Лицо его, всегда младое,
Сиянием бессмертия горя,
Блестит, как солнце вечно золотое,
Как первая эдемская заря.
А я один средь чуждых мне людей
Стою в ночи, беспомощный и хилый,
Над страшной всех надежд моих могилой,
Над мрачным гробом всех моих друзей.
В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
Последний пал родимый мне поэт...
И вот опять Лицея день священный;
Но уж и Пушкина меж вами нет.
Не принесет он новых песен вам,
И с них не затрепещут перси ваши,
Не выпьет с вами он заздравной чаши:
Он воспарил к заоблачным друзьям —
Он ныне с нашим Дельвигом пирует,
Он ныне с Грибоедовым моим;
По них, по них душа моя тоскует;
Я жадно руки простираю к ним.
Пора и мне! — Давно судьба грозит
Мне казней нестерпимого удара:
Она того меня лишает дара,
С которым дух мой неразрывно слит.
Так! перенес я годы заточенья,
Изгнание и срам и сиротство;
Но под щитом святого вдохповенья,
Но здесь во мне пылало божество!
Теперь пора! — Не пламень, не перун
Меня убил; нет, вязну средь болота:
Горою давят нужды и забота,
И я отвык от позабытых струн.
Мне ангел песней рай в темнице душной


Когда-то созидал из снов златых;
Но без него не труп ли я бездушный
Средь трупов столь же хладных и немых?
Участь русских поэтов
Горька судьба поотов всех племен;
Тяжеле всех судьба казнит Россию:
Для славы и Рылеев был рожден;
Но юноша в свободу был влюблен...
Стянула петля дерзостную выю.
Не он один; другие вслед ему,
Прекрасной обольщенные мечтою,—
Пожалися годиной роковою...
Бог дал огонь их сердцу, свет уму,
Да! чувства в них восторженны и пылки:
Что ж? их бросают в черную тюрьму,
Морят морозом безнадежной ссылки.,,
Или болезнь наводит ночь и мглу
На очи прозорливцев вдохновенных;
Или рука любезников презренных
Шлет пулю их священному челу;
Или же бунт поднимет чернь глухую,
И чернь того на части разорвет,
Чей блещущий перунами полет
Сияньем облил бы страну родную.


Денис Васильевич Давыдов родилс я
в Москве, в семье кавал ер ийского офи­
цера, Ребенком Д ен и су случил ось пого­
ворить с Суворовым, и он страстно меч­
тал о вое нной карьере. С 1801 г. сл уж ил
в кавалергардском полку, но за «воз­
мутительные» стихи,
высмеивающие
царя и прид ворну ю знать, был выслан
из столицы в захолустный гусарский
полк. С тех пор начальс тво смотрело на
Давыдова как на неблагонадежного и
до конца жизни всячески ущемляло
его. До 1812 г. Давыдов уч аство вал в
трех войнах. Был адъютантом у Багра­
тиона. В Отечественную войну 1812 г.
яеился
выдающимся
ор ганиза тором
пар тиза нских дейс твий в тылу врага.
С авангардом русских войск прошел
Европу до Парижа. В 1823 г., ч увству я
себя нес правед ливо обойденным, под ал
в отставку . Однако в 1826 г. и в 1831 г.
участвовал в персидс кой и польской
кампан иях, с трудом выпросив на то
разрешение. Принадлежа к суворов­
ской военной шко ле , Давыдов любил и
уважал солда та. Его подвиги принесл и
ему евро пейс ку ю известность , портрет
Давыдова висел в рабочем кабинете
Вальтера Скотта. Отставным генерал ом
Давыдов жил бол ьш ей частью в своем
симбирском имении В ерх н яя Маза, вре­
менами — в Москве. Самобытные, р а з­
машистые стихи Давыдова пронизаны
истинным д емократизмом. Чита тели той
поры высоко ценил и его са тиру — «Со­
вре менную п ес ню», басни. Герой многих
стихотвор ений поэта — удалой рубака-
гусар, честный, прямодушный патриот.
В самом его существе как бы заложен
протест против мер твящ его духа ар ак­
чеевщины. Кроме стихов, пер у Давы ­
дова прин ад л еж ит «Дневник парт изан­
ских дейс твий 1812 года» и другие про­
извед ени я по истории военного искус ­
ства.
ДЕНИС
ДАВЫДОВ
1784-1839


Песня
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия!
Пусть французишки гнилые
К нам пожалуют назад!
За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия!
Станем, братцы, вечно жить
Вкруг огпей, под шалашами,
Днем — рубиться молодцами,
Вечерком — горелку пить!
Станем, братцы, вечно жить
Вкруг огней, под шалашами!
О, как страшно смерть встречать
На постеле господином,
Ждать конца под балдахином
И всечасно умирать!
О, как страшно смерть встречать
На постеле господином!
То ли дело средь мечей:
Там о славе лишь мечтаешь,
Смерти в когти попадаешь,
И не думая о ней!
То ли дело средь мечей:
Там о славе лишь мечтаешь!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!


Гусарский пир
Ради бога, трубку дай!
Ставь бутылки перед нами,
Всех наездников сзывай
С закручёнными усами!
Чтобы хором здесь гремел
Эскадрон гусар летучих,
Чтоб до неба возлетел
Я на их руках могучих;
Чтобы стены от ура
И тряслись и трепетали!..
Лучше б в поле закричали...
Но другие горло драли:
«И до нас придет пора!»
Бурцов, брат, что за раздолье!
Пунш жестокий!.. Хор гремит!
Бурцов, пью твое здоровье:
Будь, гусар, век пьян и сыт!
Понтируй, как понтируешь,
Фланкируй, как фланкируешь;
В мирных днях не унывай
И в боях качай-валяй!
Жизнь летит: не осрамися,
Не проспи ее полет,
Пей, люби да веселися! —
Вот мой дружеский совет.
Песня старого гусара
Где друзья минувших лет,
Где гусары коренные,
Председатели бесед,
Собутыльники седые?
Деды, помню вас и я,
Испивающих ковшами
И сидящих вкруг огня
С красно-сизыми носами!
На затылке кивера,
Доломаны до колена,
Сабли, ташки у бедра,
И диваном — кипа сена.


Трубки черные в зубах;
Все безмолвны, дым гуляет
На закрученных висках
И усы перебегает.
Ни полслова... Дым столбом...
Ни полслова... Все мертвецки
Пьют и, преклонясь челом,
Засыпают молодецки.
Но едва проглянет день,
Каждый по полю порхает;
Кивер зверски набекрень,
Ментик с вихрями играет.
Конь кипит под седоком,
Сабля свищет, враг валйтся...
Бой умолк, и вечерком
Снова ковшик шевелится.
А теперь что вижу? — Страх!
И гусары в модном свете,
В вицмундирах, в башмаках,
Вальсируют на паркете!
Говорят: умней они...
Но что слышим от любого?
Жомини да Жомини\
А об водке — ни полслова!
Где друзья минувших лет,
Где гусары коренные,
Председатели бесед,
Собутыльники седые?
Ответ
Я не поэт, я — партизан, казак.
Я иногда бывал на Пинде, но наскоком,
И беззаботно, кое-как,
Раскидывал перед Кастальским током
Мой независимый бивак.
Нет, не наезднику пристало
Петь, в креслах развалясь, лень, негу и покой..
Пусть грянет Русь военною грозой —
Я в этой песни запевало!


Полусолдат
. .. Нет, братцы, нет: полусолдат
Тот, у кого есть печь с лежанкой,
Жена, полдюжины ребят,
Да щи, да чарка с запеканкой!
Вы видели: я не боюсь
Ни пуль, ни дротика куртинца;
Лечу стремглав, не дуя в ус,
На нож и шашку кабардинца.
Всё так! Но прекратился бой,
Холмы усыпались огнями,
И хохот обуял толпой,
И клики вторятся горами,
И все кипит, и все гремит;
А я, меж вами одинокой,
Немою грустию убит,
Душой и мыслию далеко.
Я не внимаю стуку чаш
И спорам вкруг солдатской каши;
Улыбки нет на хохот ваш;
Нет взгляда на проказы ваши!
Таков ли был я в век златой
На буйной Висле, на Балкане,
На Эльбе, на войне родной,
На льдах Торнео, на Секване?
Бывало, слово: друг, явисъ\
И уж Денис с коня слезает;
Лишь чашей стукнут — и Денис
Как тут — и чашу осушает.
На скачку, на борьбу готов,
И, чтимый выродком глупцами,
Он, расточитель острых слов,
Им хлещет прозой и стихами.
Иль в карты бьется до утра,
Раскинувшись на горской бурке;
Или вкруг светлого костра
Танцует с девками мааурки.


Нет, братцы, нет: полусолдат
Тот, у кого есть печь с лежанкой,
Жена, полдюжиыы ребят,
Да щи, да чарка с запеканкой! —
Так говорил наездник наш,
Оторванпый судьбы веленьем
От крова мирного — в шалаш,
На сечи, к пламенным сраженьям.
Араке шумит, Араке шумит,
Араксу вторит ключ нагорный,
И Алагёз, нахмурясь, спит,
И тонет в влаге дол узорный;
И веет с пурпурных садов
Зефир восточным ароматом,
И сквозь сребристых облаков
Луна плывет над Араратом.
Но воин наш не упоен
Ночною роскошью полуденного края...
С Кавказа глаз не сводит он,
Где подпирает небосклон
Казбека груда снеговая...
На нем знакомый вихрь, на нем громады льда,
И над челом его, в тумане мутном,
Как Русь святая, недоступном,
Горит родимая звезда.
Вальс
Ев. Д.3<олотарев>ой
Кипит поток в дубраве шумной
И мчится скачущей волной,
И катит в ярости безумной
Песок и камень вековой.
Но, покорен красой невольпо,
Колышет ласково поток
Слетевший с берега на волны
Весенний, розовый листок.


Так бурей вальса не сокрыта,
Так от толпы отличена,
Летит, воздушна и стройна,
Моя любовь, моя харита,
Виновница тоски моей,
Моих мечтаний, вдохновений,
11 поэтических волнений,
И поэтических страстей!
Романс
Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений,
И мимолетных сновидений
Не возвращай, не возвращай!
Не повторяй мне имя той,
Которой память — мука жизни,
Как на чужбине песнь отчизны
Изгнанпику земли родной.
Не воскрешай, не воскрешай
Меня забывшие напасти,
Дай отдохнуть тревогам страсти
И ран живых не раздражай.
Иль нет! Сорви покров долой!..
Мне легче горя своеволье,
Чем ложное холоднокровье,
Чем мой обманчивый покой.


ФЕДОР
ГЛИНКА
1786-1880
Федор Николаевич Глинка родился в
Смоленской губер нии, в военной дво­
рянской семье. С 1803 г., окончив кад ет­
ский корпус в Петербурге, сл ужил в
армии. Участник войн против Наполе­
она, ср аж а лс я под Аустерлицем и Бо­
родином. Описал по ходы армии в книге
«Письма русского офицер а», при несш ей
ему широкую известность. За храбрость
был нагр а жд ен золотым оружием. С
окончанием войны слу ж ил в Гвардей­
ском штабе, был ад ъютантом при п е­
тербургском генера л- губер натор е, р е­
дактировал «Военный журна л». В ид­
ный деятель декабристского д ви жения
на ранней его стадии; будучи сторон­
ником со хр анен ия монархии, к Северно­
му обществу Глинка уже не примкнул.
Тем не менее позж е восстания 14 де-
дабря 1825 г. Глинка был дважды арес­
тован, прос идел три мес яца в Петро­
павловской крепости и по прика зу ца­
ря был со слан в Петр озаводск под над­
зор полиции. Здесь он написал поэму
«Карелия, или Зато че ние Марфы Иоан­
новны Романовой», своим этнографиче­
ским мате риалом и красками представ­
ляющую интере с и поныне. Прослужив
десять лет в провинции, в 1835 г. посе ­
лил ся в Москве. С 1862 г. жил в Твери,
гд е и у мер в глубокой старости. К тому
вре мени оп уж е растерял былые свои
убеждения и впал в мистицизм. В сти­
ха х Глинки, явившихся откликом на
Отечественную войну и отражавш их
взгляды раннего круга де кабристов,
простота и искрен ность часто соч ета­
лись с д идакти змом и архаич еской ри­
торикой. Как поэт Глинка к концу ж из­
ни был п олузабыт. Но его «Тройка» и
«Узник» («Не слышно ш у му городско­
го. ..»), написанны й в Петропавловской
крепости, стали народными песнями.


Тройка
Вот мчится тройка удалая
Вдоль по дороге столбовой,
И колокольчик, дар Валдая,
Гудит уныло под дугой.
Я мщик лихой — он встал с полночи,
Ему взгрустнулося в тиши —
И он запел про ясны очи,
Про очи девицы-души:
«Ах, очи, очи голубые!
Вы сокрушили молодца;
Зачем, о люди, люди злые,
Вы их разрознили сердца?
Теперь я бедный сиротина!..»
И вдруг махнул по всем по трем —
И тройкой тешился детина,
И заливался соловьем.
Москва
Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы!
Опоясан лентой пашен,
Весь пестреешь ты в садах...
Сколько храмов, сколько башен
На семи твоих холмах!
Исполинскою рукою
Ты, как хартия, развит,
И над малою рекою
Стал велик и знаменит.
На твоих церквях старинных
Вырастают дерева;
Глаз не схватит улпц длинных...
Это матушка Москва!


Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет златую шапку
У Ивана-звонаря?..
Кто Царь-колокол подымет?
Кто Ц арь-пушку повернет?
Шляпы кто, гордец, не снимет
У святых в Кремле ворот? I
Ты не гнула крепкой выи
В бедовой своей судьбе,—
Разве пасынки России
Не поклонятся тебе?..
Ты, как мученик, горела,
Белокаменная!
И река в тебе кипела
Буриопламенная!
И под пеплом ты лежала
Полоненною,
И из пепла ты восстала
Неизменною!
Процветай же славой вечной,
Город храмов и палат,
Град срединный, град сердечный,
Коренной России град!


Петр Андреевич Вяземский родился
в Москве, в знат ной княж еской семье.
Учился в д вух пан сио нах в Петербурге ,
затем дома, под руководством профе с­
соров Московского у нивер ситет а. С ш е­
стнадцати лет числился на службе, но
вел ра сс еянную светску ю жизнь. Рано
начал писать, рано попал в круг л ите ­
раторов, на хо д ясь по сл е смерти отца
па попеч ении Кар ам зина, ж е натого на
се стре В яземского. В 1812 г. вст упил в
Московское ополчеппе, участвовал в
Бородинском сражении, проявив неза­
урядную храбрость — под Вяземским
были убиты две лошади. С 1817 г. слу­
жил в Варш аве при имперском комис­
саре, в 1821 г. за оппозиционные на ст­
роения уволен со службы и отдан под
негласный над зор полиции. Как поэт,
литературный теоретик и критик в 20
и 30-х го д ах выступал против реакци ­
онно- охра ните льной
литературы ру­
ка об руку с Пушкиным, с которым его
связывала тесная дружба. В некоторых
его ст ихо тв оре ппях зву чали мотивы,
ид ейн о б лизкие д екабристам. П озд нее
Вяземский стан овитс я на путь прими­
рения с самодержавием; в 40 и 50-х го­
дах , превратившись в реакционер а, за ­
нимает высокие пра вительственные по­
сты. Посл ед ив два де сятил ети я своей
долгой ж и зни провел за границей, ум ер
в Баден-Бадене. Поэтическое наследие
Вяземского ра знообразно: тут колкая
эпиграмма (оп славилс я о стр оумие м) и
политическая сатира, ода д ер ж авин ско ­
го тембра и стихотворный фельетон,
топкая за рисовка природы и набросок
песни в русском духе.
ПЕТР
ВЯЗЕМСКИЙ
1792— 1878


Дорожная дума
Колокольчик однозвучный,
Крик протяжный ямщика,
Зимней степи сумрак скучный,
Саван неба, облака!
И простертый саван снежный
На холодный труп земли!
Вы в какой-то мир безбрежный
Ум и сердце занесли.
И в бесчувственности праздной,
Между бдения и сна,
В глубь тоски однообразной
Мысль моя погружена.
Мне не скучно, мне не грустно,—
Будто роздых бытия!
Но не выразить изустно,
Чем так смутно полон я.
Метель
День светит; вдруг не видно зги,
Вдруг ветер налетел размахом,
Степь поднялася мокрым прахом
И завивается в круги.
Снег сверху бьет, снег веет снизу,
Нет воздуха, небес, земли;
На землю облака сошли,
На день насунув ночи ризу.
Штурм сухопутный: тьма и страх!
Компас не в помощь, ни кормило:
Чутье заглохло и застыло
И в ямщике и в лошадях.
Тут выскочит проказник леший,
Ему раздолье в кутерьме:
То огонек блеснет во тьме,
То перейдет дорогу пеший,


Там колокольчик где-то бряк,
Тут добрый человек аукнет,
То кто-нибудь в ворота стукнет,
То слышен лай дворных собак.
Пойдешь вперед, поищешь сбоку,
Все глушь, все снег, да мерзлый пар.
И божий мир стал снежный шар,
Где как ни шаришь, все без проку.
Тут к лошадям косматый враг
Кувыркнется с поклоном в ноги,
И в полночь самую с дороги
Кибитка на бок — и в овраг.
Ночлег и тихий и с простором:
Тут тараканам не залезть,
И разве волк ночным дозором
Придет проведать — кто тут есть?
Разговор 7 апреля 1832 года
Графине Е. М. Завадовской
Нет-нет, не верьте мне: я пред собой лукавил,
Когда я вас на спор безумно вызывал;
Ваш май, ваш Петербург порочил и бесславил
И в ваших небесах я солнце отрицал.
Во лжи речей моих глаза уликой были:
Я вас обманывал — но мог ли обмануть?
Взглянули б на меня, и первые не вы ли
К тому, что мыслю я, легко нашли бы путь?
Я Петербург люблю, с его красою стройной,
С блестящим поясом роскошных островов,
С прозрачной ночью — дня соперницей беззнойной,
И с свежей зеленью младых его садов.
Я Петербург люблю, к его пристрастен лету:
Так пышно светится оно в водах Невы;
Но более всего как не любить поэту
Прекрасной родины, где царствуете вы?
123


Природы северной любуяся зерцалом,
В вас любит он ее величье, тишину,
И жизнь цветущую под хладным покрывалом,
И зиму яркую, и кроткую весну.
Роскошен жаркий юг с своим сияньем знойным
И чудно-знойными глазами жен и дев —
Сим чутким зеркалом их думам беспокойным,
В котором так кипят любви восторг и гнев.
Обворожительны их прелестей зазывы,
Их нега, их тоска, их пламенный покой,
Их бурных прихотей нежданные порывы,
Как вспышки молнии из душной тьмы ночной.
Любовь беснуется под воспаленным югом;
Не ангелом она святит там жизни путь —
Она горит в крови отравой и недугом,
И уязвляет в кровь болезненную грудь.
Но сердцу русскому есть красота иная,
Сын севера признал другой любви закон:
Любовью чистою таинственно сгорая,
Кумир божественный лелеет свято он.
Красавиц северных он любит безмятежность,
Чело их, чуждое язвительных страстей,
И свежесть их лица, и плеч их белоснежность,
И пламень голубой их девственных очей.
Он любит этот взгляд, в котором нет обмана,
Улыбку свежих уст, в которой лести нет,
Величье стройное их царственного стана
И чистой прелести ненарушимый цвет.
Он любит их речей и ласк неторопливость,
И в шуме светских игр приметные едва,
Но сердцу внятные — чувствительности живость
И, чувством звучные, немногие слова.
Красавиц северных царица молодая!
Чистейшей красоты высокий идеал!
Вам глаз и сердца дань, вам лиры песнь живая
И лепет трепетный застенчивых похвал!


Еще тройка
Тройка мчится, тройка скачет,
Вьется пыль из-под копыт,
Колокольчик звонко плачет,
И хохочет, и визжит.
По дороге голосисто
Раздается яркий звон,
То вдали отбрякпет чисто,
То застонет глухо он.
Словно леший ведьме вторит
И аукается с ней,
Иль русалка тараторит
В роще звучных камышей.
Русской степи, ночи темной
Поэтическая весть!
Много в ней и думы томной,
И раздолья много есть.
Прянул месяц из-за тучи,
Обогнул свое кольцо
И посыпал блеск зыбучий
Прямо путнику в лицо.
Кто сей путник? и отколе,
И далек ли путь ему?
По неволе иль по воле
Мчится он в ночную тьму?
На веселье иль кручину,
К ближним ли под кров родной,
Или в грустную чужбину
Он спешит, голубчик мой?
Сердце в нем ретиво рвется
В путь обратный или вдаль?
Встречи ль ждет он не дождется,
Иль покинутого жаль?
Ждет ли перстень обручальный?
Ждут ли путника пиры
Или факел погребальный
Над могилою сестры?


Как узнать? уж он далеко!
Месяц в облако нырнул,
И в пустой дали глубоко
Колокольчик уж заснул.
На память
В края далекие, под небеса чужие
Хотите вы с собой на память перенесть
О ближних, о стране родной живую весть,
Чтоб стих мой сердцу мог, в минуты неземные,
Как верный часовой, откликнуться: Россия!
Когда беда придет, иль просто как-нибудь
Тоской по родине заноет ваша грудь.
Не ждите от меня вы радостного слова;
Под свежим трауром печального покрова,
Сложив с главы своей венок блестящих роз,
От речи радостной, от песни вдохновенной
Отвыкла муза: ей над урной драгоценной
Отныне суждено быть музой вечных слез.
Одною думою, одним событьем полный,
Когда на чуждый брег вас переносят волны
И звуки родины должны в последний раз
Печально врезаться и отозваться в вас,
На память и в завет о прошлом в мире новом
Я вас напутствую единым скорбным словом,
Затем, что скорбь моя превыше сил моих;
И, верный памятник сердечных слез и стона,
Вам затвердит одно рыдающий мой стих:
Что яр кая звезда с родного небосклона
Внезапно сорвана средь бури роковой,
Что песни лучшие поэзии родной
Внезапно замерли на лире онемелой,
Что пал во всей поре красы и славы зрелой
Наш лавр, наш вещий лавр, услада наших дней,
Который трепетом и сладкозвучным шумом
От сна воспрянувших пророческих ветвей
Вещал глагол богов на севере угрюмом,
Что навсегда умолк любимый наш поэт,
Что скорбь постигла пас, что Пушкина уж нет.


тица на чужой стороне
Здравствуй, в белом сарафане
Из серебряной парчи!
На тебе горят алмазы,
Словно яркие лучи.
Ты живительной улыбкой,
Свежей прелестью лица
Пробуждаешь к чувствам новым
Усыплеппые сердца.
Здравствуй, русская молодка,
Раскрасавица-душа,
Белоснежная лебедка,
Здравствуй, матушка-зима!
Из-за льдистого Урала
Как сюда ты невзначай,
Как, родная, ты попала
В бусурманский этот край?
Здесь ты, сирая, не дома,
Здесь тебе не по нутру;
Нет приличного приема
И народ не на юру.
Чем твою мы милость встретим?
Как задать здесь пир горой?
Не суметь им, немцам этим,
Поздороваться с тобой.
Не напрасно дедов слово
Затвердил народный ум:
«Что для русского здорово,
То для немцев карачун».
Нам не страшен снег суровый,
С снегом — батюшка-мороз,
Наш природный, наш дешевый
Пароход и паровоз.


Ты у нас краса и слава,
Наша сила и казна,
Наша бодрая забава,
Молодецкая зима!
Скоро масленицы бойкой
Закипит широкий пир,
И блинами и настойкой
Закутит крещеный мир.
В честь тебе и ей Россия,
Православных предков дочь,
Строит горы ледяные
И гу ляет день и ночь.
Игры, братские попойки,
Настежь двери и сердца!
Пышут бешеные тройки,
Снег топоча у крыльца.
Вот взвились и полетели,
Что твой сокол в облаках!
Красота ямской артели
Возжи ловко сжал в руках;
В шапке, в синем полушубке
Так и смотрит молодцом,
Погоняет закадычных
Свистом, ласковым словцом.
Мать дородная в шубейке
Важно в розвальнях сидит,
Дочка рядом в душегрейке
Словно маков цвет горит.
Яркой пылью иней сыплет
И одежду серебрит,
И мороз, лаская, щиплет
Нежный бархатец ланит.
И белее и румней
Дева блещет красотой,
Как алеет на поляне
Снег под утренней зарей.


Мчатся вихрем, без помехи
По полям и по рекам,
Звонко щелкают орехи
На веселие зубкам.
Пряник, мой однофамилец,
Также тут не позабыт,
А наш пенник, наш кормилец,
Сердце любо веселит.
Разгулялись город, села,
Загуляли стар и млад,—
Всем зима родная гостья,
Каждый масленице рад.
Нет конца веселым кликам,
Песням, удали, пирам.
Где тут немцам-горемыкам
Вторить вам, богатырям?
Сани здесь — подобной дряни
Не видал я на веку;
Стыдно сесть в чужие сани
Коренному русаку.
Нет, красавица, не место
Здесь тебе, не обиход,
Снег здесь — рыхленькое тесто
Вял мороз и вял народ.
Чем почтят тебя, сударку?
Разве кружкою пивной,
Да копеечной сигаркой,
Да копченой колбасой.
С пива только кровь густеет,
Ум раскиснет и лицо;
То ли дело, как прогреет
Наше рь яное винцо!
Как шепнет оно в догадку
Ретивому на ушко,—
Не споет, ей-ей, так сладко
Хоть бы вдовушка Клико!


Выпьет чарку-чародейку
Забубенный наш земл як:
Жизнь копейка! — смерть-злодейку
Он считает за пустяк.
Немец к мудрецам причислен,
Немец — дока для всего,
Немец так глубокомыслен,
Что провалишься в него.
Но, по нашему покрою,
Если немца в зять врасплох,
А особенно зимою,
Немец — воля ваша! — плох.
Царскосельский сад зимой
С улыбкою оледенелой
Сошла с небес суровых дочь,
И над землей сребристо-белой
Белеет северная ночь.
Давно ль здесь пестротою чудной
Сафир, рубин и бирюза
Сливались с тенью изумрудной,
Чаруя жадные глаза?
Зимы покров однообразный
Везде сменил наряд цветной,
Окован сад броней алмазной
Рукой волшебницы седой.
В дому семьи осиротелой,
Куда внезапно смерть вошла,
Задернуты завесой белой
С златою рамой зеркала.
Так снежной скатертью печальной
Покрыты и объяты сном
И озеро с волной зерцальной,
И лу г с цветным своим ковром.


Природа в узах власти гневной
С смертельной белизной в лице
Спит заколдованной царевной
В своем серебряном дворце.
Русский бог
Нужно ль вам истолкованье,
Что такое русский бог?
Вот его вам начертанье,
Сколько я заметить мог.
Бог метелей, бог ухабов,
Бог мучительных дорог,
Станций —тараканьих штабов,
Вот он, вот он, русский бог.
Бог голодных, бог холодных,
Нищих вдоль и поперек,
Бог имений недоходных,
Вот он, вот он, русский бог.
Бог грудей и < „ . > отвислых,
Бог лаптей и пухлых ног,
Горьких лиц и сливок кислых,
Вот он, вот он, русский бог.
Бог наливок, бог рассолов,
Душ, представленных в залог,
Бригадирш обоих полов,
Вот он, вот он, русский бог.
Бог всех с анненской на шеях,
Бог дворовых без сапог,
Бар в санях при двух лакеях,
Вот он, вот он, русский бог.
К глупым полон благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот он, вот он, русский бог.


Бог всего, что из границы,
Не к лицу, не под итог,
Бог по ужине горчицы,
Вот он, вот он, русский бог.
Бог бродяжных иноземцев,
К нам зашедших за порог,
Бог в особенности немцев,
Вот он, вот он, русский бог.
*
*
*
Жизнь наша в старости — изношенный халат!
И совестно носить его, и ж аль оставить;
Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат;
Нельзя нас починить и заново исправить.
Как мы состарились, состарился и он;
В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже,
Чернилами он весь расписан, окроплен,
Но эти пятна нам узоров всех дороже;
В них отпрыски пера, которому во дни
Мы светлой радости иль облачной печали
Свои все помыслы, все таинства свои,
Всю исповедь, всю боль свою передавали.
На жизни также есть минувшего следы:
Записаны на ней и жалобы, и пени,
И на нее легла тень скорби и беды,
Но прелесть грустная таится в этой тени.
В ней есть предания, в ней отзыв наш родной
Сердечной памятью еще живет в утрате,
И утро свежее, и полдня блеск и зной
Припоминаем мы и при дневном закате.
Еще люблю подчас жизнь старую свою
С ее ущербами и грустным поворотом,
И, как боец свой плащ, простреленный в бою,
Я холю свой халат с любовью и почетом.


Евгений Абрамович Баратынский —
замеч ат ел ьный р ус ский поэт, видный
представител ь пуш кинской
плеяды.
Родил ся в знатной дворянской семь е, в
Тамбовской губернии. Учился в Пе тер­
бурге в Пажеском корпусе, в 1816 г. по
высочайше му повел ению исключен из
ко рпус а за уч астие в мальчишеской
проделке. Три года потрясе нный Бара­
тынский жд а л царского прощ ения, ж и ­
вя то в усадьбе матери, то у дяди; все
хлопоты были тщетны. В 1819 г. по ст у­
пил рядовым в гвардейский полк, сто­
явший в Петербурге, впосл едствии
унтер-офицером, служил в Финляндии.
Особых тягот солдатчины, бла годаря
связям и знакомствам, поэт не чувство­
вал. В печати выступил в 1819 г., бы­
стро за во евал у спе х, прославившись
как мастер элегии. Подружился с Дел ь­
вигом, Пушкиным, Рылеевым, Жуков­
ским. В 1825 г. получил чин прапорщи­
ка и вышел в отставку, поселившись в
Москве. В дальнейшем твор честве Ба­
ратынский у твердил свое имя как иск­
лючительно оригинальный лирик фи­
л ософского склада. Бараты нского чр ез­
вычайно ценил Пушкин, называя его
«поэтом мысли». «Поверять во ображе­
ние рассудком» — таков был поэтиче­
ский девиз Баратынского. Его стих зр е ­
лой поры неско лько гол и су хо ват, но
чрезвычайно упруг, бл ещ ет вел иколеп­
ными ритмами. Поздние прои звед ен ия
Баратынского, испытавшего после раз­
грома д ек абристов горький ра злад с
жизнью, приобретали все более драма­
тич ескую напр яж енн ост ь и минорный
топ. Романтик по истокам своего мыш­
ления, по эт страшилс я д уха «промыш­
ленных за бот» наступа вшего века, од ­
нако, как свиде те льствуют его письма и
пред смер тное
стих отвор ение — изум и­
тельный «Пироскаф »,
хранил веру в
светлое будущее. Последние годы Ба­
ратынский провел в имении Муранове,
под Москвой, умер во время путешест­
вия за границу в Неапо ле. Кроме сти ­
хотво ре ний, Баратынский со зда л и не­
сколько поэм: «Пиры», «Эда», «Бал».
ЕВГЕНИЙ
БАРАТЫНСКИЙ
1800— 1844


Водопад
Шуми, шуми с крутой вершины,
Не умолкай, поток седой!
Соединяй протяжный вой
С протяжным отзывом долины.
Я слышу: свищет аквилон,
Качает елию скрыпучей,
И с непогодою ревучей
Твой рев мятежный соглашен.
Зачем с безумным ожиданьем
К тебе прислушиваюсь я?
Зачем трепещет грудь моя
Каким-то вещим трепетаньем?
Как очарованный стою
Над дымной бездною твоею
И, мнится, сердцем разумею
Речь безглагольную твою.
Шуми, шуми с крутой вершины,
Не умолкай, поток седой!
Соединяй протяжный вой
С протяжным отзывом долины!
*
*
*
Чудный град порой сольется
Из летучих облаков,
Но лишь ветр его коснется,
Он исчезнет без следов.
Так мгновенные созданья
Поэтической мечты
Исчезают от дыханья
Посторонней суеты.


Дельвигу
Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти
В сей жизни блаженство прямое:
Небесные боги не делятся им
С земными детьми Прометея.
Похищенной искрой созданье свое
Дерзнул оживить безрассудный;
Бессмертных он презрел — и страшная казнь
Постигнула чад святотатства.
Наш тягостный жребий: положенный срок
Питаться болезненной жизнью,
Любить и лелеять недуг бытия
И смерти отрадной страшиться.
Нужды непреклонной слепые рабы,
Рабы самовластного рока!
Земным ощущеньям насильственно нас
Случайная жизнь покоряет.
Но в искре небесной прияли мы жизнь,
Нам памятно небо родное,
В желании счастья мы вечно к нему
Стремимся неясным желаньем!..
Вотще! Мы надолго отвержены им!
Сияет красою над нами,
На бренную землю беспечно оно
Торжественный свод опирает...
Но нам недоступно! Как алчный Тантал
Сгорает средь влаги прохладной,
Так, сердцем постигнув блаженнейший мир,
Томимся мы жаждою счастья.
Разуверение
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все оболыценья прежних дней!


Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнем слова,
И, друг заботливый, больного
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыпленье;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.
Поцелуй
Сей поцелуй, дарованный тобой,
Преследует мое воображенье:
И в шуме дня, и в тишине ночной
Я чувствую его напечатленье!
Сойдет ли сон и взор сомкнет ли мой —
Мне снишься ты, мне снится наслажденье!
Обман исчез, нет счастья! и со мной
Одна любовь, одно изнеможенье,
Стансы
Судьбой наложенные цепи
Упали с рук моих, и вновь
Я вижу вас, родные степи,
Моя начальная любовь.
Степного неба свод желанный,
Степного воздуха струи,
На вас я в неге бездыханной
Остановил глаза мои.
Но мне увидеть было слаще
Л ес на покате двух холмов
И скромный дом в садовой чаще —
Приют младенческих годов.


Промчалось ты, златое время!
С тех пор по свету я бродил
И наблюдал людское племя
И, наблюдая, восскорбил.
Ко благу пылкое стремленье
От неба было мне дано;
Но обрело ли разделенье,
Но принесло ли плод оно?..
Я братьев знал; по сны младые
Соединили нас на миг;
Далече бедствуют иные,
И в мире нет уже других.
Я твой, родимая дуброва!
Но от насильственных судьбин
Молить хранительного крова
К тебе пришел я не один.
Привел под сень твою святую
Я соучастницу в мольбах —
Мою супругу молодую
С младенцем тихим на руках.
Пускай, пускай в глуши смиренной,
С ней, милой, быт мой утая,
Других урочищей вселенной
Не буду помнить бытия.
Пускай, о свете не тоскуя,
Предав забвению людей,
Кумиры сердца сберегу я
Одни, одни в любви моей.
Смерть
Смерть дщерью тьмы не назову я
И, раболепною мечтой
Гробовый остов ей даруя,
Не ополчу ее косой.


О дочь верховного эфира!
О светозарная краса!
В руке твоей олива мира,
А не губящая коса.
Когда возникнул мир цветущий
Из равновесья диких сил,
В твое храневье всемогущий
Его устройство поручил.
И ты летаешь над твореньем,
Согласье прям его лия,
И в нем прохладным дуновеньем
Смиряя буйство бытия.
Ты укрощаешь восстающий
В безумной силе ураган,
Ты, на брега свои бегущий,
Вспять возвращаешь океан.
Даешь пределы ты растенью,
Чтоб не покрыл гигантский лес
Земли губительною тенью,
Злак не восстал бы до небес.
А человек! Святая дева!
Перед тобой с его ланит
Мгновенно сходят пятна гнева,
Жар любострастия бежит.
Дружится праведной тобою
Людей недружная судьба:
Ласкаешь тою же рукою
Ты властелина и раба.
Недоуменье, принужденье —
Условье смутных наших дней,
Ты всех загадок разрешенье,
Ты разрешенье всех цепей.


Муза
Не ослеплен я музою моею:
Красавицей ее не назовут,
И юноши, узрев ее, за нею
Влюбленною толпой пе побегут.
Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет;
Но поражен бывает мельком свет
Ее лица необщим выраженьем,
Ее речей спокойной простотой;
И он, скорей чем едким осужденьем,
Ее почтит небрежной похвалой.
*
*
*
Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжелое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир отдаст причастнице своей.
На смерть Гете
Предстала, и старец великий смежил
Орлиные очи в покое;
Почил безмятежно, зане совершил
В пределе земном все земное!
Над дивной могилой не плачь, пе жалей,
Что гения череп — наследье червей.
Погас! но ничто не оставлено им
Под солнцем живых без привета;
Н а все отозвался он сердцем своим,
Что просит у сердца ответа;
Крылатою мыслью он мир облетел,
В одном беспредельном нашел ей предел.


Всё дух в нем питало: труды мудрецов,
Искусств вдохновенных созданья,
Преданья, заветы минувших веков,
Цветущих времен упованья;
Мечтою по воле проникнуть он мог
И в нищую хату и в царский чертог.
С природой одною он жизнью дышал:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье;
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна.
Изведан, испытан им весь человек!
И ежели жизнью земною
Творец ограничил летучий наш век,
И нас за могильной доскою,
За миром явлений, не ждет ничего,—
Творца оправдает могила его.
И если загробная жизнь нам дана,
Он, здешней вполне отдышавший
И в звучных, глубоких отзывах сполна
Все дольное долу отдавший,
К предвечному легкой душой возлетит,
И в небе земное его не смутит.
*
*
Были бури, непогоды,
Да младые были годы!
В день ненастный, час гнетучий
Грудь подымет вздох могучий;
Вольной песнью разольется,
Скорбь-невзгода распоется!
А как век-то, век-то старый
Обручится с лютой карой,


Груз двойной с груди усталой
У ж не сбросит вздох удалый,
Не положишь ты на голос
С черной мыслью белый волос!
*
*
*
Сначала мысль, воплощена
В поэму сжатую поэта,
Как дева юная, темна
Для невнимательного света;
Потом, осмелившись, она
Уже увертлива, речиста,
Со всех сторон своих видна,
Как искушенная жена
В свободной прозе романиста;
Болтунья старая, затем
Она, подъемля крик нахальный,
Плодит в полемике журнальной
Давно уж ведомое всем.
*
*
*
Спасибо злобе хлопотливой,
Хвала вам, недруги мои!
Я, не усталый, но ленивый,
У ж пил летийские струи.
Слегка седеющий мой волос
Любил за право на покой;
Но вот к борьбе ваш дикий голос
Меня зовет и будит мой.
Спасибо вам, я не в утрате!
Как богоизбранный еврей,
Остановили на закате
Вы солнце юности моей!
Спасибо! молодость вторую,
И человеческим сынам
Досель безвестную, пирую
Я в зависть Флакку, в славу вам!


На посев леса
Опять весна; опять смеется луг,
И весел лес своей младой одеждой,
И поселян неутомимый плуг
Браздит поля с покорством и надеждой.
Но нет уже весны в душе моей,
Но нет уже в душе моей надежды,
Уж дольный мир уходит от очей,
Пред вечным днем я опускаю вежды.
Уж та зима главу мою сребрит,
Что греет сев для будущего мира,
Но праг земли не перешел пиит,—
К ее сынам еще взывает лира.
Велик господь! Он милосерд, но прав:
Нет на земле ничтожного мгновенья;
Прощает он безумию забав,
Но никогда пирам злоумышленья.
Кого измял души моей порыв,
Тот вызвать мог меня на бой кровавый;
Но подо мной, сокрытый ров изрыв,
Свои рога венчал он падшей славой!
Летел душой я к новым племенам,
Любил, ласкал их пустоцветный колос,
Я дни извел, стучась к людским сердцам,
Всех чувств благих я подавал им голос.
Ответа нет! Отвергнул струны я,
Да хр ящ другой мне будет плодоносен!
И вот ему несет рука моя
Зародыши елей, дубов и сосен.
И пусть! Простяся с лирою моей,
Я верую: ее заменят эти
Поэзии таинственных скорбей
Мох'учие и сумрачные дети.


Когда, дитя и страсти и сомненья,
Поэт взглянул глубоко на тебя,
Решилась ты делить его волненья,
В нем таинство печали полюбя.
Ты, смелая и кроткая, со мною
В моё дикий ад сошла рука с рукою:
Рай зрела в нем чудесная любовь.
О, сколько раз к тебе, святой и незйной,
Я приникал главой моей мятежной,
С тобой себе и небу веря вновь.
*
*
*
Небо Италии, небо Торквата,
Прах поэтический древнего Рима,
Родина неги, славой богата,
Будешь ли некогда мною ты зрима?
Рвется душа, нетерпеньем объята,
К гордым остаткам падшего Рима!
Снятся мне долы, леса благовонны,
Снятся упадших чертогов колонны!
Пироскаф
Дикою, грозною ласкою полны,
Бьют в наш корабль средиземные волны.
Вот над кормою стал капитан.
Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
Ветру наш парус раздался недаром:
Пенясь, глубоко вздохнул океан!
Мчимся. Колеса могучей машины
Роют волнистое лоно пучины.
Парус надулся. Берег исчез.


Наедине мы с морскими волнами;
Только что чайка вьется за нами
Белая, рея меж вод и небес.
Только вдали, океана жилица,
Чайке подобна, вод его птица,
Парус развив, как большое крыло,
С бурной стихией в томительном споре,
Лодка рыбачья качается в море,—
С брегом небрежное скрылось, ушло!
Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!
С детства влекла меня сердца тревога
В область свободную влажного бога;
Жадные длани я к ней простирал.
Темную страсть мою днесь награждая,
Кротко щадит меня немочь морская,
Пеною здравия брызжет мне вал!
Нужды нет, близко ль, далеко л ь до брега
В сердце к нему приготовлена нега.
Вижу Фетиду; мне жребий благой
Емлет она из лазоревой урны:
Завтра увижу я башни Ливурны,
Завтра увижу Элизий земной!


Дмитр ий Владимирович Веневитинов
родил ся в старинной дворянской семье,
в Москве, Получил прекрасное домаш ­
нее о бразование. Посещ ал вольнослу­
ш ател ем
Московский универ сите т,
окончил его в 1824 г. У же в четырнад­
цать лет читал в подлиннике грече ских
и римских авторов; проявил ра зно сто­
ронние способ ности: был хорошим му­
зыкантом, ж иво писцем, литератур ным
критиком, знатоком античных и но вей­
ш их фило софов. Служил в архиве ми­
нистерства иностран ных дел. Являлся
душой московского круж ка «любомуд­
ров» — молодых поклонников немецкой
идеалистической философии, в частно­
сти Шеллинга. В этот круж ок вход или
B. Ф. Одоевский, И. В. Киреевский,
C. П. Шевырев, А. С. Хомяков и др.
Ранние стихи Ве нев итинова на сыщ ены
отзвуками того общественного под ъема,
который предш ествовал восс танию д е ­
кабристов. После разгрома д екабристов
его эмоциональ но на пряж е нна я, од у­
хо тво ренна я гра жд анским и иде алами
поэзия п риобретает минорный, почти
п ес симистичес кий
характер. Будучи
типичным романтиком,
Веневитинов
рису ет в своих про извед ен иях возвы­
шенный образ художника, «сына бо­
гов», с пре зре ни ем отвер гающ его пош ­
лую действительность. Этот художник-
пророк, как и сам В еневитин ов, стре­
мится пос тигнут ь тайны мироздания,
быть поборником добра и правды, вож­
дем человечества. Г нетущая атмосфера,
все сгущавшаяся после декабря 1825 г.,
губительно сказалась на душевно хруп­
ком поэте. Осенью 1826 г.,
томимый
безнадежной любовью к княгине 3. Вол­
конской, Ве невит ино в покинул Москву
и переехал в Петербург. В марте 1827 г.
ои внезапно умер. Ему не было тогда
полных двадц ати дву х лет. Смерть од а­
ренного, много обещ авше го поэта вы­
звала глубокое сожаление в литератур­
ных кругах России.
ДМИТРИЙ
ВЕНЕВИТИНОВ
1805-1827


Послание к Рож алину
Я молод, друг мой, в цвете лет.
Но я изведал жизни море,
И для меня уж тайны нет
Ни в пылкой радости, ни в горе.
Я долго тешился мечтой,
Звездам небесным слепо верил
И океан безбрежный мерил
Своею утлою ладьей.
С надменной радостью, бывало,
Глядел я, как мой смелый челн
Печатал след свой в бездне волн.
Меня пучина не пугала.
«Чего страшиться? — думал я , —
Бывало ль зеркало так ясно,
Как зыбь морей?» Так думал я
И гордо плыл, забыв края.
И что ж скрывалось под волною?
О камень грянул я ладьею,
И вдребезги моя ладья!
Обманут небом и мечтою,
Я проклял жребий и мечты...
Но издали манил мне ты,
Как брег призывный улыбался,
Тебя с восторгом я обнял,
Поверил снова наслажденьям
И с хладной жизнью сочетал
Души горячей сновиденья.
Элегия
Волшебница! Как сладко пела ты
Про дивную страну очарованья,
Про жаркую отчизну красоты!
Как я любил твои воспоминанья,
Как жадно я внимал словам твоим
И как мечтал о крае неизвестном!
Ты упилась сим воздухом чудесным,
И речь твоя так страстно дышит им!


На цвет небес ты долго нагляделась
И цвет небес в очах нам принесла.
Душа твоя так ясно разгорелась
И новый огнь в груди моей зажгла.
Но этот огнь томительный, мятежный,
Он не горит любовью тихой, нежной,—
Нет! он и жжет, и мучит, и мертвит,
Волнуется изменчивым желаньем,
То стихнет вдруг, то бурно закипит
И сердце вновь пробудится страданьем.
Зачем, зачем так сладко пела ты?
Зачем и я внимал тебе так жадно
И с уст твоих, певица красоты,
Пил яд мечты и страсти безотрадной?
Поэт
Тебе знаком ли сын богов,
Любимец муз и вдохновенья?
Узнал ли б меж земных сынов
Ты речь его, его движенья?
Не вспыльчив он, и строгий ум
Не блещет в шумном разговоре,
Но ясный луч высоких дум
Невольно светит в ясном взоре.
Пусть вкруг него, в чаду утех,
Бушует ветреная младость —
Безумный крик, нескромный смех
И необузданная радость:
Все чуждо, дико дл я него,
На все безмолвно он взирает,
Лишь редко что-то с уст его
Улыбку беглую срывает.
Его богиня — простота,
И тихий гений размышленья
Ему поставил от рожденья
Печать молчанья на уста.
Его мечты, его желанья,
Его боязни, упованья —
Все тайна в нем, все в нем молчит:
В душе заботливо хранит
Он неразгаданные чувства...


Когда ж внезапно что-нибудь
Взволнует огненную грудь —
Душа без страха, без искусства
Готова вылиться в речах
И блещет в пламенных очах...
И снова тих он, и стыдливый
К земле он опускает взор,
Как будто слышит он укор
За невозвратные порывы.
О, если встретишь ты его
С раздумьем на челе суровом —
Пройди без шума близ него,
Не нарушай холодным словом
Его священных, тихих снов!
Взгляни с слезой благоговенья
И молви: это сын богов,
Любимец муз и вдохновенья!
*
*
*
Люби питомца вдохновенья
И гордый ум пред ним склоняй:
Но в чистой жажде наслажденья
Не каждой арфе слух вверяй.
Не много истинных пророков
С печатью власти на челе,
С дарами выспренних уроков,
С глаголом неба на земле.


Иван Иванович Козлов родился в
Москве, в знатной дворянс кой семье.
Домашние уч ител я дали Козлову от­
личное образование. С ш ес тнадцати лет
он сл ужил в гвардии. Вел светскую
жизнь, славился как прекрасный тан­
цор и щеголь. П ерейдя на гра жд ан скую
службу, быстро продвигался вверх и не
помышлял о литер атур ных за пятиях.
13 1816 г. заболел, стал терять зрение,
к 1821 г. совсем ос л еп и вслед ствие па­
ралича лишился ног. За годы бол езни
выучил английс кий и немецкий языки
(итальянским и французским владел с
детства), стал знато ком мировой п оэ­
зии, начал пер евод ить и писать стихи.
Козлова толкала к литер атурной р або­
те и нужда: наследственное состояние
было прожито. Жуковский и его друзья
оказывали К озло ву вс ево змож ну ю по­
мощь. В 1825 г. была напеч атана поэма
Козлова «Чернец», пользо вавша яся не­
обыкновенной по пул яр ность ю. Поэт у с ­
воил высокую стихотвор ную куль туру
пу шкинской эпохи; его лу чш ие стихи
за душевны и очень музыкальны. К о з­
ло в— романтик и продолжатель линии
Жуковского в литературе; в по эзии
Козлова, д алекой от социальной дейс т­
вительности, явствен но зву ча т мотивы
религиозного смирения и пассивности.
ИВАН
козлов
1779— 1840


Венецианская ночь
(Фантазия)
П. А. Плетневу
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой;
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной;
Отражен волной огнистой
Блеск прозрачных облаков,
И восходит пар душистый
От зеленых берегов.
Свод лазурный, томный ропот
Чуть дробимыя волны,
Померанцев, миртов шепот
И любовный свет луны,
Упоенье аромата
И цветов и свежих трав,
И вдали напев Торквата
Гармонических октав —
Все вливает тайно радость,
Чувствам снится дивный мир,
Сердце бьется, мчится младость
На любви весенний пир;
По водам скользят гондолы,
Искры брызжут под веслом,
Звуки нежной баркаролы
Веют легким ветерком.
Что же, что не видно боле
Над игривою рекой
В светло-убранной гондоле
Той красавицы младой,
Чья улыбка, образ милый
Волновали все сердца
И пленяли дух унылый
Исступленного певца?


Нет ее: она тоскою
В замок свой удалена;
Там живет одна с мечтою,
Тороплива и мрачна.
Не мила ей прелесть ночи,
Не манит сребристый ток,
И задумчивые очи
Смотрят томно на восток.
Но густее тень ночная;
И красот цветущий рой,
В неге страстной утопая,
Покидает пир ночной.
Стихли пышные забавы,
Все спокойно на реке,
Лишь Торкватовы октавы
Раздаю тся вдалеке.
Вот прекрасная выходит
На чугунное крыльцо;
Месяц бледно луч наводит
На печальное лицо;
В русых локонах небрежных
Рисовался легкий стан,
И на персях белоснежных
Изумрудный талисман!
Уж в гондоле одинокой
К той скале она плывет,
Где под башнею высокой
Море бурное ревет.
Там певца воспоминанье
В сердце пламенном живей.
Там любви очарованье
С отголоском прежних дней.
И в мечтах она внимала,
Как полночный вещий бой
Медь гудящая сливала
С вечно шумною волной.
Не мила ей прелесть ночи,
Душен свежий ветерок,
И задумчивые очи
Смотрят томно на восток.


Тучи тянутся грядою,
Затмевается луна;
Ясный свод оделся мглою;
Тьма внезапная страшна.
Вдруг гондола осветилась,
И звезда на высоте
По востоку покатилась
И пропала в темноте.
И во тьме с востока веет
Тихогласный ветерок;
Факел дальний пламенеет, —
Мчится по морю челнок.
В нем уныло молодая
Тень знакомая сидит,
Подле арфа золотая,
Меч под факелом блестит.
Не играйте, не звучите,
Струны дерзкие мои:
Славной тени не гневите!.,
О! — свободы и любви
Где же, где певец чудесный?
Иль его не сыщет взор?
Иль угас огонь небесный,
Как блестящий метеор?
На погребение английского генерала
сира Джона Мура
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы вождя хоронили,
'
И труп не с ружейным прощальным огнем
Мы в недра земли опустили.
И бедная почесть к ночи отдана;
Штыками могилу копали;
Нам тускло светила в тумане луна,
И факелы дымно сверкали.
152


На нем не усопших покров гробовой,
Лежит не в дощатой неволе —
Обернут в широкий свой плащ боевой,
Уснул он, как ратники в поле.
Не долго, но жарко молилась творцу
Дружина его удалая
И молча смотрела в лицо мертвецу,
О завтрашнем дне помышляя.
Быть может, наутро внезапно явясь,
Враг дерзкий, надменности полный,
Тебя не уважит, товарищ, а нас
Умчат невозвратные волны.
О нет, не коснется в таинственном сне
До храброго дума печали!
Твой одр одинокий в чужой стороне
Родимые руки постлали.
Еще не свершен был обряд роковой,
И час наступил разлученья;
И с валу ударил перун вестовой,
И нам он не вестник сраженья.
Прости же, товарищ! Здесь нет ничего
На память могилы кровавой;
И мы оставляем тебя одного
С твоею бессмертною славой.
Вечерний звон
Т.С
.
Вдмрв-ой
Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом,
И как я, с ним навек простясь,
Там слушал звон в последний раз!
153


Уже не зреть мне светлых дней
Весны обманчивой моей!
И сколько нет теперь в живых
Тогда веселых, молодых!
И крепок их могильный сон;
Не слышен им вечерний звон.
Л ежать и мне в земле сырой!
Напев унылый надо мной
В долине ветер разнесет;
Другой певец по ней пройдет,
Иужнея,абудетон
В раздумье петь вечерний звон!
К тени Дездемоны
Hast thou prayed.
Дездемона, Дездемона!
Далека тревог земных,
К нам из тучи с небосклона
Ты дрожишь звездой любви.
Ты красу свою и младость
Обрекла мечте святой;
Но тебе мелькнула радость
Под могильной пеленой.
Кто небесным лишь дышала,
Та цвести здесь не могла;
В бурях неги ты искала, —
Розу молния сожгла.
И мольбе твоей, и стону
Африканец не внимал;
В страсти буйной Дездемону
Он для сердца сберегал.
И, любовник безнадежный,
Звездный мир страша собой,
Все кометою мятежной
Он стремится за тобой.
154


Александр Иванович Одоевский, из*
вестный по эт-де кабрист, родил ся в Пе­
тербурге, в старинной
княже ск ой
семье. Получил пре красное д омаш нее
образование. В 1821 г. поступил на во­
енную службу в лейб-гвардию. Рано
стал писать стихи, пр он икнутые своб о­
долюбием и вра ждой к крепостному
праву . Сблизившись с Рылеевым, Б е с­
тужевым, К юхе льбекеро м, летом 1825 г.
вступил в тайное Север ное общество.
Принял активное уч а стие в восстании
декабристов. После годичного за ключе­
ния в Петропавл овской крепости, за ко ­
ванный в ка ндалы, был отправле н в Си­
бирь, на ка торгу. С 1832 г. жил по д
Иркутском на посе лении, в 1837 г., пс
окончании срока наказания, пер евед ен
на Кавказ, рядовым в Нижегородс кий
драгу нский полк. Здесь он встретился
и по дружился с Лермонтовым, который
посвятил памяти Одоевского чудесное
стихо творение. На Кавка зе, не выр­
вавшись из солдатч ины, Одоевский и
умер. В се ссыльные дек абристы, после
разгрома восстания, счита ли Одоевско­
го своим певцом и гл аш атаем. Н. Ога­
рев, позн акомивший ся с Одоевским в
1838 г. в Пятигорске, сви де тельствовал ,
что поэт в ту пору постоянно сочинял
стихи, но не записывал их, и много и з
его про извед ен ий не сохр анилос ь. Одо­
евский, вспоминал Н. Огарев, «носил
свою солдатскую шинель с тем же спо­
койствием, с каким выносил каторгу и
Сибирь, с той ж е любовь ю к товарищам,
с той ж е преда нност ью своей истине, с
тем же равнодушием к своему страда­
нию». «Из искры во згоритс я пламя» —
эти слова Одоевского из ответа на по­
слание Пушкина в Сибирь В. И. Ленин
взял эпиграфом д ля га зеты «Искра».
АЛЕКСАНДР
ОДОЕВСКИЙ
1802— 1839


Сон поэта
Таится звук в безмолвной лире,
Как искра в темных облаках;
И песнь, незнаемую в мнре,
Я вылью в огненных словах.
В темнице есть певец народный,
Но не поет для суеты:
Срывает он душой свободной
Небес бессмертные цветы;
Но, похвалой не обольщенный,
Не ищет раннего венца...
Почтите сон его священный,
Как пред борьбою сон борца.
Ответ А. С. Пушкину
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки
И — лишь оковы обрели.
Но будь покоен, бард! — цепями,
Своей судьбой гордимся мы
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Наш скорбный труд не пропадет,
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы!
Она нагрянет на царей,
-
И радостно вздохнут народы!
Ты знаешь их, кого я так любил,
С кем черную годину я делил...
Ты знаешь их! Как я, ты жал им руку


И передал мне дружный разговор,
Душе моей знакомый с давних пор;
И я опять внимал родному звуку,
Казалось, был на родине моей,
Опять в кругу соузников-друзей.
Так путники идут на богомолье
Сквозь огненно-песчаный океан,
И пальмы тень, студеных вод приволье
Манят их вдаль... лишь сладостный обман
Чарует их; но их бодреют силы,
И далее проходит караван,
Забыв про зной пылающей могилы.
*
*
*
Куда несетесь вы, крылатые станицы?
В страну ль, где на горах шумит лавровый лес,
Где реют радостно могучие орлицы
И тонут в синеве пылающих небес?
И мы — на юг! Туда, где яхонт неба рдеет
И где гнездо из роз себе природа вьет,
И нас, и нас далекий путь влечет...
Но солнце там души не отогреет
И свежий мирт чела не обовьет.
Пора отдать себя и смерти и забвенью!
Но тем ли, после бурь, нам будет смерть красна,
Что нас не севера угрюмая сосна,
А южный кипарис своей покроет тенью?
И что не мерзлый ров, не снеговой увал
Нас мирно подарят последним новосельем;
Но кровью жаркою обрызганный чакал
Гостей бездомный прах разбросит по ущельям,
Славянские девы
Нежны и быстры ваши напевы!
Что ж не поете, ляшские девы,
В лад ударяя легкой стопой?


Сербские девы! песни простые
Любите петь; но чувства живые
В диком напеве блещут красой!
Кто же напевы чёхинь услышит,
Звучные песни сладостных дев,—
Дышит любовью, славою дышит.
Помня всю жизнь и песнь и напев.
Девы! Согласно что не поете
Песни святой минувших времен,
В голос единый что не сольете
Всех голосов славянских племен?
Боже! когда же сольются потоки
В реку одну, ка к источник один?
Да потечет сей поток-исполин,
Ясный, как небо, как море, широкий,
И, увлажая полмира собой,
Землю украсит могучей красой!
Старш ая дочь в семействе Славяна
Всех превзошла величием стана,
Славой гремит, но грустно живет.
В тереме дни проводит, как ночи,
Бледно чело, заплаканы очи,
И заунывно песни поет.
Что же не выйдешь в чистое поле,
Не разгуляешь грусти своей?
Светло душе на солнышке-воле!
Сердцу тепло от ясных лучей!
В поле спеши с меныпйми сестрами -
И хоровод веди за собой!
Дружно сплетая руки с руками,
Радостно песнь свободы запой!
Боже! когда же сольются потоки
В реку одну, как источник один?
Да потечет сей поток-исполин,
Ясный, как небо, как море, широкий,
И, увлажая полмира собой,
Землю украсит могучей красой!


Александр Иванович По ле жа ев ро­
дился в селе Рузаевке, Пензенской гу­
бернии. Его отец — помещик Леонтий
Струйский, сос ланный впоследствии за
убийство дворового в Сибирь, мать —
кре постная д евуш ка, для прикрытия
бар ского гр ех а выданная за му ж за ме­
щанина Ивана Полежаева. Раннее дет­
ство поэт провел в у сад ьбе Струйского,
среди грубых слуг и дикого помещ ич ь­
его р азгула . Дес яти лет был отправлен
в Москву, в частный пансион. С 1820 г.
учился в Московском университ ете,
начал писать и печатать стихи , приоб­
рел известность в литератур ных кру ­
гах. В 1826 г. список вольнолюбивой
поэмы П ол еж аева «Сашка» попал в р у­
ки Николая I; рассер женн ый царь вы­
звал автора к с еб е и распорядился о т­
дать его у птер- офицер ом в пехотный
полк. Не выпеся унижений и мук сол­
датчины, поэт в 1827 г. бе ж ал из полка,
после чего по прик азу царя его лишили
дворянского звания (по с л ед н ее он по лу ­
чил по окончании ун ивер сите та) и раз­
жаловали в рядовые б е з права выслу­
ги. Через год за пререкания с фельд­
феб елем По леж аев шесть мес яцев пр о­
сидел п од арестом в подвале Спасских
казарм, заб ол ев там ча хоткой, а за тем
с пехотным полком был направлен на
Кавказ. В боях на К авказе он проявил
храбрость, его дважды представляли к
производству в офицеры, но царь не
давал на то согласия. Он подписал при­
каз о производстве П ол ежа ева в пра­
порщики лишь за шесть дн ей до смер­
ти поэта. Трагическая судьба По л еж ае­
ва отразилась в его стихах — в них
слышен гневный пр от ес т против де спо ­
тизма и горькое сознание своего бесси­
лия и обреченности. Порой неровные
по своей отде лк е, они иор ажают эн ер ­
гией чувств. Поэзия П ол ежае ва — ха ­
рактерная страница истории мрачных
лет, наступивш их в России после ра з­
грома декабристов, с которыми поэт
духовно был те сно связан.
АЛЕКСАНДР
ПОЛЕЖАЕВ
1804-1838


Песнь погибающего пловца
Вот мрачится
Свод лазурный!
Вот крутится
Вихорь бурный!
Ветр свистит,
Гром гремит,
Море стонет —
Путь далек...
Тонет, тонет
Мой челнок!..
Все чернее
Свод надзвездный,
Все страшнее
Воют бездны!
Глубь без дна!
Смерть верна!
Как заклятый
Враг грозит,
Вот девятый
Вал бежит!..
Горе, горе!
Он настигнет:
В шумном море
Челн погибнет!
Гроб готов!..
Треск громов
Над пучиной
Ярых вод
Вздох пустынный
Разнесет!..
160
Дар заветный
Провиденья,
Гость приветный
Наслажденья —
Жизнь иль миг!
Не привык
Утешаться
Я тобой,—
И расстаться
Мне с мечтой!
Сокровенный
Сын природы,
Неизменный
Друг свободы,—
С юных лет
В море бед
Я направил
Быстрый бег
И оставил
Мирный брег!
На равнинах
Вод зеркальных,
На пучинах
Погребальных
Я скользил;
Я шутил
Грозной влагой —
Смертный вал
Я отвагой
Побеждал!


Как минутный
Прах в эфире,
Бесприютный
Странник в м ире,
Одинок,
Как челнок,
Уз любви
Я не знал,
Жаждой крови
Не сгорал!
Парус белый
Перелетный,
Якорь смелый,
Беззаботный,
Тусклый луч
Из-за туч,
Проблеск дали
В тьме ночей —
Заменяли
Мне друзей!
Что ж мне в жизни
Безызвестной?
Что в отчизне
Повсеместной?
Чем страшна
Мне волна?
Пусть настигнет
С вечной мглой,
И погибнет
Труп живой!..
Все чернее
Свод надзвездный;
Все страшнее
Воют бездны;
Ветр свистит,
Гром гремит,
Море стонет —
Путь далек...
Тонет, тонет
Мой челнок!
Негодование
Где ты, время невозвратное
Незабвенной старины?
Где ты, солнце благодатное
Золотой моей весны?
Как видение прекрасное,
В блеске радужных лучей,
Ты мелькнуло, самовластное,
И сокрылось от очей!
Ты не светишь мне по-прежнему,
Не горишь в моей груди —
Предан року неизбежному
Я на жизненном пути.
Тучи мрачные, громовые
Над главой моей шумят;
Предвещания суровые
Дух унылый тяготят.
Ах, как много драгоценного
Я в сей жизни погубил!
Как я идола презренного —
Жалкий мир — боготворил!
6-558
16)


С силой дивной и кичливою
Добровольного бойца
И с любовию ревнивою
Исступленного жреца
Я служил ему торжественно,
Без раскаянья страдал
И рассудка луч божественный
На безумство променял!
Как преступник, лишь окованный
Правосудною рукой, —
Грозен ум, разочарованный
Светом истины нагой!
Что же?.. Страсти ненасытные
Я таил среди огня,
И друзья — злодеи скрытные —
Злобно предали меня!
Под эгидою ласкательства,
Под личиною любви
Роковой кинжал предательства
Потонул в моей крови!
Грустно видеть бездну черную
После неба и цветов,
Но грустнее жизнь позорную
Убивать среди рабов
И, попранному обидою,
Видеть вечно за собой
С неотступной Немизидою
Безответственный разбой!
Где ж вы, громы-истребители,
Что ж вы кроетесь во мгле,
Между тем как притеснители
Торжествуют на земле!
Люди, люди развращенные —
То рабы, то палачи,—
Бросьте, злобой изощренные,
Ваши копья и мечи!
Не тревожьте сталь холодную —
Лютой ярости кумир!
Вашу внутренность голодную
Не насытит целый мир!
Ваши зубы кровожадные
Блещут лезвием косы —
Так грызитесь, плотоядные,
До последнего, ка к псы!..


Цыганка
Кто идет перед толпою
По широкой площадй
С загорелой красотою
На щеках и на груди?
Под разодранным покровом
Проницательна, черна,
Кто в величии суровом
Эта дивная жена?
Вьются локоны небрежно
По нагим ее плечам,
Искры наглости мятежно
Разбежались по очам,—
И, страшней ударов сечи,
Как гр емучая река,
Льются сладостные речи
У бесстыдной с языка.
Узнаю тебя, вакханка
Незабвенной старины:
Ты коварная цыганка,
Дочь свободы и весны!
Под узлами бедной шали
Ты не скроешь от меня
Ненавистницу печали,
Друга радостного дня!
Ты знакома вдохновенью
Поэтической мечты,
Ты дарила наслажденью
Африканские цветы!
Ах, я помню... Но ужасно
Вспоминать лукавый сон;
Фараонка, не напрасно
Тяготит мне душу он!
Пронеслась с годами сила,
Я увял,— и наяву
Мне рука твоя вручила
Приворотную траву...
Романс
Пышно льется светлый Терек
В мирном лоне тишины;
Девы юные на берег
Вышли встретить пир весны.
Вижу игры, слышу ропот
Сладкозвучных голосов,
Слышу резвый, легкий топот
Разноцветных башмачков.
Но мой взор не очарован
И блестит не для побед —
Он тобой одним окован,
Алый шелковый бешмет!
Образ девы недоступной,
Образ строгой красоты
Думой грустной и преступной
Отравил мои мечты.
Для чего у страсти пылкой
Чародейной силы нет —
Превратиться невидимкой
В алый шелковый бешмет?
Для чего покров холодный,
А не чувство, не любовь,
Обнимает, жмет свободно
Гибкий стап, живую кровь?
6*


НИКОЛАЙ
ЯЗЫКОВ
1803— 1846
Николай Михайлович Языков родил­
ся в Симбирске, в кул ьтурной поме­
щичьей семье. С одиннадцати лет учил­
ся в Пе тербурге, в горном кадетском
корпу се и инст итуте и нжен ер ов путей
с ообщения, но ку рс а нигде не кончил.
В 1822 г. поступ ил в Дерптский у нивер­
ситет, на филос офский факультет, в
Дер ите провел семь лет. Здесь царила
атмосфера бесшабашного студенческо­
го р азгула , и Языков, б е з которого не
о бх од ил ас ь ни одна пирушка, завое вал
славу певца любви, дружбы и вина.
Жадный к знаниям, Языков много чи­
тает и р аб отает. В ту пору он отличал­
ся свободолюбием, резко осуждал само­
державие. насмехался в стихах над
Александром I. Он создал в своей ли­
рике привлекательный и колоритный
образ вольнодумца, по эта -студента. Ле ­
том 1826 г., приеха в в гости в Тригор-
ское, по с ос ед с тву с Михайловским,
Языков встретился с ссыльным Пуш ­
киным, и иоэты стал и
друзьями.
В 1829 г. Языков, оставив Дерпт, о бо с ­
н ова лс я в Москве. К тому времени его
считали одним из луч ш их русских п оэ­
тов. Полный сил, Языков с озд а ет мно­
жество песен, дружеских посланий, сти­
хи его б лещут виртуозным мастерством.
«Имя Языков пришлось ему недаром,—
писал Гоголь. — Вл адее т он языком, как
араб конем своим, и ещ е как бы хвас та­
ет ся своею властью». По зднейш ий пери ­
од жизни поэта был печален. В 40-х го­
дах он поддается религиозным настрое­
ниям, вы сту пае т против пер ед овой ру с­
ской общественности, скатывае тся в ла­
герь реакции. Больной, с 1837 г. Язы­
ков пять лет тщетн о езд ил по евро пей ­
ским курортам и по луинвал идо м скон­
чался в Москве.


Песня
Мы любим шумные пиры,
Вино и радости мы любим
И пылкой вольности дары
Заботой светскою не'губим.
Мы любим шумные пиры,
Вино и радости мы любим.
Наш Август смотрит сентябрем —
Нам до него какое дело!
Мы пьем, пируем и поем
Беспечно, радостно и смело.
Наш Август смотрит сентябрем —
Нам до него какое дело!
Здесь нет ни скиптра, ни оков,
Мы все равны, мы все свободны,
Наш ум — не раб чужих умов,
И чувства наши благородны.
Здесь нет ни скиптра, ни оков,
Мы все равны, мы все свободны.
Приди сюда хоть русский царь,
Мы от бокалов не привстанем.
Хоть громом бог в наш стол ударь,
Мы пировать не перестанем.
Приди сюда хоть русский царь,
Мы от бокалов не привстанем.
Друзья! бокалы к небесам,
Обет правителю природы:
«Печаль и радость — пополам,
Сердца — на жертвенник свободы!»
Друзья! бокалы к небесам,
Обет правителю природы.
Да будут наши божества
Вино, свобода и веселье!
Им наши мысли и слова!
Им и занятье и безделье!
Да будут наши божества
Вино, свобода и веселье!


Родина
Краса полуночной природы,
Любовь очей, моя страна!
Твоя живая тишина,
Твои лихие непогоды,
Твои леса, твои луга,
И Волги пышные брега,
И Волги радостные воды —
Все мило мне, как жар стихов,
Как жажда пламенная славы,
Как шум прибережной дубравы
И разыгравшихся валов!
Всегда люблю я, вечно живы
На крепкой памяти моей
Предметы юношеских дней
И сердца первые порывы;
Когда волшебница мечта
Красноречивые места
Мне оживляет и рисует:
Она свежа, она чиста,
Она блестит, она ликует.
Но там, где русская природа,
Как наших дедов времена,
И величава, и грозна,
И благодатна, как свобода, —
Там вяло дни мои лились,
Там не внимают вдохновенью,
И люди мирно обреклись
Непринужденному забвенью.
Целуй меня, моя Лилета,
Целуй, целуй! Опять с тобой
Восторги вольного поэта
И сила страсти молодой,
И голос лиры вдохновенной!
Покинув край непросвещенный,
Душой высокое любя,
Опять тобой воспламененный,
Я стану петь и шум военный,
И меченосцев, и тебя!


Не вы ль убранство наших дней,
Свободы искры огневые,—
Рылеев умер, как злодей! —
О, вспомяни о нем, Россия,
Когда восстанешь от цепей
И силы двинешь громовые
На самовластие царей!
Молитва
Молю святое провиденье:
Оставь мне тягостные дни,
Но дай железное терпенье,
Но сердце мне окамени.
Пусть, неизменен, жизни новой
Приду к таинственным вратам,
Как Волги вал белоголовый
Доходит целый к берегам!
Песня
Когда умру, смиренно совершите
По мне обряд печальный и святой,
И мне стихов надгробных не пишите,
И мрамора не ставьте надо мной.
Но здесь, друзья, где смело юность ваша
Красуется могуществом вина,
Где весела, как праздничная чаша,
Душа кипит, свободна и шумна,
Во славу мне вы чашу круговую
Наполните играющим вином,
Торжественно пропойте песнь родную
И празднуйте об имени моем.
Все тлен и миг! Блажен, кому судьбою
Свою весну пропировать дано;
Чь я грудь полна свободой удалою,
Кто любит жизнь за песни и вино!..


П. А. Осиповой
Благодарю вас за цветы:
Они священны мне; порою
На них задумчиво покою
Мои любимые мечты;
Они пленительно и живо
Те дни напоминают мне,
Когда на воле, в тишине,
С моей Каменою ленивой,
Я своенравно отдыхал
Вдали удушливого света
И вдохновенного поэта
К груди кипучей прижимал!
И ныне с грустию утешной
Мои желания летят
В тот край возвышенных отрад
Свободы милой и безгрешной.
И часто вижу я во сне:
И три горы, и дом красивый,
И светлой Сороти извивы
Златого месяца в огне,
И там, у берега, тень ивы —
Приют прохлады в летний зной,
Наяды полог продувной;
И те отлогости, те нивы,
Из-за которых вдалеке,
На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один —
Вольтер, и Гете, и Расин —
Являлся Пушкин знаменитый;
И ту площадку, где в тиши
Нас нежила, нас веселила
Вина чарующая сила —
Оселок сердца и души;
И все божественное лето,
Которое из рода в род,
Как драгоценность, перейдет,
Зане Языковым воспето!
Златые дни! златые дни!
Взываю к вам, и где ж они?


Теперь не то: с утра до ночи
Мир политических сует
Мне утомляет ум и очи,
А пользы нет, и славы нет!
Скучаю горько, и едва ли
К поре, ко времени пройдут
Мои учебные печали
И прозаический мой труд.
Но что бы ни было — оставлю
Незанимательную травлю
За дичью суетных наук,—
И, друг природы, лени друг,
Беспечной жизнью позабавлю
Давно ожиданный досуг.
Итак, вперед! Молюся богу,
Да он меня благословит,
Во имя Феба и харит,
На православную дорогу;
Да мой обрадованный взор
Увидит вновь, восторга полный,
Верхи и скаты ваших гор,
И темный сад, и дом, и волны!
К няне А. С. Пушкина
Свет Родионовна, забуду ли тебя?
В те дни, как , сельскую свободу возлюбя,
Я покидал для ней и славу, и науки,
И немцев, и сей град профессоров и скуки,—
Ты, благодатная хозяйка сени той,
Где Пушкин, не сражен суровою судьбой,
Презрев людей, молву, их ласки, их измены,
Священнодействовал при алтаре Камены,—
Всегда приветами сердечной доброты
Встречала ты меня, мне здравствовала ты,
Когда чрез длинный ряд полей, под зноем лета,
Ходил я навещать изгнанника-поэта,
И мне сопутствовал приятель давний твой,
Ареевых наук питомец молодой.


Как сладостно твое святое хлебосольство
Нам баловало вкус и жажды своевольство!
С каким радушием — красою древних лет —
Ты набирала нам затейливый обед!
Сама и водку нам и брашна подавала,
И соты, и плоды, и вина уставляла
На милой тесноте старинного стола!
Ты занимала нас — добра и весела —
Про стародавних бар пленительным рассказом:
Мы удивлялися почтенным их проказам,
Мы верили тебе —и смех не прерывал
Твоих бесхитростных суждений и похвал;
Свободно говорил язы к словоохотный,
И легкие часы летали беззаботно!
Из послания Д . В. Давыдову
Жизни баловень счастливый,
Два венка ты заслужил;
Знать, Суворов справедливо
Грудь тебе перекрестил!
Не ошибся он в дитяти:
Вырос ты — и полетел,
Полон всякой благодати,
Под знамена русской рати,
Горд, и радостен, и смел.
Грудь твоя горит звездами:
Ты геройски добыл их
В жарких схватках со врагами,
В ратоборствах роковых;
Воин смлада знаменитый,
Ты еще под шведом был,
И на финские граниты
Твой скакун звучнокопытый
Блеск и топот возносил.
Жизни бурно-величавой
Полюбил ты шум и труд:
Ты ходил с войной кровавой
На Дунай, на Буг и Прут;
Но тогда лишь собиралась


Пряморусская война;
Многогромная скоплялась
Вдалеке — и к нам примчалась
Разрушительно-грозна.
Чу! труба продребезжала!
Русь! тебе надменный зов!
Вспомяни ж, как ты встречала
Все нашествия врагов!
Созови из стран далеких
Ты своих богатырей,
Со степей, с равнин широких,
С рек великих, с гор высоких,
От осьми твоих морей!
Пламень в небо упирая,
Лют пожар Москвы ревет;
Златоглавая, святая,
.
Ты ли гибнешь? Русь, вперед!
Громче буря истребленья,
Крепче смелый ей отпор!
Это жертвенник спасенья,
Это пламень очищенья,
Это фениксов костер!
Пловец
Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно;
В роковом его просторе
Много бед погребено.
Смело, братья! Туча грянет,
Закипит громада вод,
Выше вал сердитый встанет,
Глубже бездна упадет!
Смело, братья! Ветром полный
Парус мой направил я:
Полетит на скользки волны
Быстрокрылая ладья!
Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна;
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
Облака бегут над морем,
Крепнет ветер, зыбь черней,
Будет буря: мы поспорим
И помужествуем с ней!
Но туда выносят волны
Только сильного душой!..
Смело, братья, бурей полный
Прям и крепок парус мой!
171


Весенняя ночь
Татьяне Дмитриевне
В прозрачной мгле безмолвствует столица;
Лишь изредка на шум и глас ночной
Откликнется дремавший часовой,
Иль топнет конь, и быстро колесница
Продребезжит по звонкой мостовой.
Как я люблю приют мой одинокий!
Как здесь мила весенняя луна:
Сребристыми узорами она
Рассыпалась на пол его широкий
Во весь объем трехрамного окна!
Сей лунный свет, таинственный и нежный,
Сей полумрак, лелеющий мечты,
Исполнены соблазнов... Где же ты,
Как поцелуй насильный и мятежный,
Разгульная и чудо красоты?
/
Во мне душа трепещет и пылает,
Когда, к тебе склоняясь головой,
Я слушаю, ка к дивный голос твой,
Томительный, журчит и замирает,
К ак он кипит, веселый и живой!
Или когда твои родные звуки
Тебя зовут — и, буйная, летишь ,
Крутишь главой, сверкаешь, и дрожишь,
И прыгаешь, и вскидываешь руки,
И топаешь, и свищешь, и визжишь!
Приди! Тебя улыбкой задушевной,
Объятьями восторга встречу я,
Желанная и добрая моя,
Мой лучший сон, мой ангел сладкопевный,
Поэзия московского житья!
Приди, утешь мое уединенье,
Счастливою рукой благослови
Труды и дни грядущие мои
На светлое, святое вдохновенье,
На праздники и шалости любви!


Алексей Васильевич Кольцов, выдаю­
щийся русский поэт, родился в Воро­
неже, в семье прасола. Учился в уезд­
ном училище, но не кончил и двух
клас сов: от ец зас та вил его помогать в
своих торговых делах. Разъезжая в сте­
пи с гурта ми скота, ноч уя п од откры­
тым небом, сталк иваясь с р а зно образ­
ными людьми, Кольцов смол оду входи т
в мир русской природы, ру сс кой на­
родной ж изн и. Ш естнадца ти л ет впер­
вые узнал , что такое стихи, начал со­
чинять их сам. В 1830 г. встретился в
Воронеже с московским философом и
поэтом Станкевичем, который в 1831 г.
напечатал в «Литературной газете »
о дну из пес ен Кольцова. В том ж е году,
прие ха в в Москву, Кольцов познако­
мился с Белинским и нашел в его лице
своего литературного учителя и друга.
Скоро с тараниями кру жк а Станкевича
была выпущена перва я книга стихов
Кольцова. В 1836 г. Кольцов по торго­
вым делам был в Петербурге — здесь
его обл ас кал Пушкин. Стихотворение
Кольцова «Урожай» Пушкин напечатал
в ж ур на л е «Современник». По мере
роста таланта и знаний ж ить Кольцову
в душной мещанской среде, под вла­
стью невежественного и жестокого от­
ца, ста новилось все т руднее . Оставить
торговлю и целиком отда ть ся ли тер ату­
ре ему никак не удается. Заболев ча­
хоткой, од инокий поэт, при полном
равнодушии семьи, ско нч ался тридцати
трех ле т от роду. Стихи Кольцова по ­
разили совр еме нников своей самобыт­
ностью, поэтич ес кой но визной, пе с ен -
пым народным складом. В пе снях Коль­
цова, как вы ра зился Герцен, подавала
о себе голос забитая, бедная, мужицкая
Россия. Впер вы е в истории ру сс кой ли­
тературы Кольцов с удивительной за ­
душевностью воспел жизнь простого
земледельца, воспел его труд, его ж аж ­
ду воли и счастья.
АЛЕКСЕЙ
КОЛЬЦОВ
1809— 1842


Кольцо
(Песня)
Я затеплю свечу
Воску ярова,
Распаяю кольцо
Друга милова.
Загорись, разгорись,
Роковой огонь,
Распаяй, растопи
Чисто золото.
Без него — для меня
Ты ненадобно;
Без него — на руке,
Камень на сердце.
Что взгляну — то вздохну,
Затоскуюся,
И зальются глаза
Горьким горем слез.
Возвратится ли он?
Или весточкой
Оживит ли меня
Безутешную?
Нет надежды в душе.
Ты рассыпься же
Золотой слезой,
Память милова!
Невредимо, черно,
На огне кольцо,
И звенит по столу
Память вечную.
Сельская пирушка
Ворота тесовы
Растворилися,
На конях, на санях
Гости въехали;
Им хозяин с женой
Низко кланялись,
Со двора повели
В светлу горенку.
Перед Спасом святым
Гости молятся;
За дубовы столы,
За набраные,
На сосновых скамьях
Сели званые.
На столах кур, гусей
Много жареных,
Пирогов, ветчины
Блюда полные.
Бахромой, кисеей
Принаряжена,
Молодая жена,
Чернобровая,
Обходила подруг
С поцелуями,
Разносила гостям
Чашу горъкова;
Сам хозяин, за ней,
Брагой хмельною
Из ковшей вырезных
Родных потчует;
174


А хозяйская дочь
Медом сыченым
Обносила кругом,
С лаской девичьей.
Гости пьют и едят,
Речи гуторят:
Про хлеба, про покос,
Про старинушку.
Как-то бог и господь
Хлеб уродит нам?
Как-то сено в степи
Будет зелено?
Гости пьют и едят,
Забавляются
От вечерней зари
До полуночи.
По селу петухи
Перекликнулись;
Призатих говор, шум
В темной горенке;
От ворот поворот
Виден по снегу.
Песня пахаря
Ну] тащися, сивка,
Пашней, десятиной!
Выбелим железо
О сырую землю.
Красавица зорька
В небе загорелась,
Из болыпова леса
Солнышко выходит.
Весело на пашне:
Ну, тащ ися, сивка!
Я сам-друг с тобою,
Слуга и хозяин.
Весело я лажу
Борону и соху,
Телегу готовлю,
Зерна насыпаю.
Весело гляжу я
На гумно, на скирды,
Молочу и вею...
Ну, тащися, сивка!
Пашенку мы рано
С сивкою распашем,
Зернышку сготовим
Колыбель святую.
Его вспоит, вскормит
Мать-земля сырая;
Выйдет в поле травка —
Ну! тащ ися, сивка!
Выйдет в поле травка —
Вырастет и колос,
Станет спеть, рядиться
В золотые ткани.
Заблестит наш серп здесь,
Зазвенят здесь косы;
Сладок будет отдых
На снопах тяжелых!
Ну! тащися, сивка!
Накормлю досыта,
Напою водою,
Водой ключевою.
С тихою молитвой
Я вспашу, посею:
Уроди мне, боже,
Хлеб. — мое богатство!


Косарь
Не возьму я в толк...
Не придумаю...
Отчего же так —
Не возьму я в толк...
Ох, в несчастный день,
В бесталанный час,
Без сорочки я
Родился на свет.
У меня ль плечо —
Шире дедова;
Грудь высокая —
Моей матушки.
На лице моем
Кровь отцовская
В молоке зажгла
Зорю красную.
Кудри черные
Лежат скобкою;
Что работаю —
Все мне спорится!
Да в несчастный час,
В бесталанный час
Без сорочки я
Родился на свет!
Прошлой осенью
Я за Грунюшку,
Дочку старосты,
Долго сватался;
А он, старый хрен,
Заупрямился!
За кого же он
Выдаст Грунюшку?
Не возьму я в толк,
Не придумаю...
Я ль за тем гонюсь,
Что отец ее
Богачом слывет?
Пускай дом его —
Чаш а полная!
Я ее хочу,
Я по ней крушусь:
Лицо белое —
Заря алая,
Щеки полные,
Глаза темные
Свели молодца
С ума-разума...
Ах, вчера по мне
Ты так плакала;
Наотрез старик
Отказал вчера...
Ох, не свыкнуться
С этой горестью...
Я куплю себе
Косу новую;
Отобью ее,
Наточу ее,—
И прости-прощай,
Село родное!
Не плачь, Грунюшка,
Косой вострою
Не подрежусь я...
Ты прости, село,
Прости, староста:
В края дальние
Пойдет молодец —
Что вниз по Дону,
По набережью,
Хороши стоят
Там слободушки!
Степь раздольная
Далеко вокруг,
Широко лежит,
Ковылой-травой
Расстилается!..
Ах ты, степь моя,
Степь привольная,
Широко ты, степь,
Пораскинулась,
К морю Черному
Понадвинулась!
176


Вгостияктебе
Не один пришел:
Я пришел сам-друг
С косой вострою;
Мне давно гулять
По траве степной,
Вдоль и поперек
С ней хотелося...
Раззудись, плечо!
Размахнись, рука!
Ты пахни в лицо,
Ветер с полудня!
Освежи, взволнуй '
Степь просторную!
Зажужжи, коса,
Как пчелиный рой!
Молоньей, коса,
Засверкай кругом!
Зашуми, трава,
Подкошенная;
Поклонись, цветы,
Головой земле!
Наряду с травой
Вы засохнете,
#ак по Груне я
Сохну, молодец!
Нагребу копен,
Намечу стогов;
Даст казачка мне
Денег пригоршни.
Я зашью казну;
Сберегу казну;
Ворочусь в село —
Прямо к старосте;
Не разжалобил
Его бедностью,—
Так разжалоблю
Золотой казной!..
Раздумье селянина,
Сядуязастол—
Да подумаю:
Как на свете жить
Одинокому?
Нет у молодца
Молодой жены,
Нет у молодца
Друга вернова,
Золотой казны,
Угла теплова,
Бороны-сохи,
Коня-пахаря;
Вместе с бедностью
Дал мне батюшка
Лишь один талан —
Силу крепкую;
Даиту какраз
Нужда горькая
По чужим людям
Всю истратила.
Сядуязастол—
Да подумаю:
Как на свете жить
Одинокому?


Горькая доля
Соловьем залетным
Юность пролетела,
Волной в непогоду
Радость прошумела.
Пора золотая
Была, да сокрылась;
Сила молодая
С телом износилась.
От кручины-думы
В сердце кровь застыла;
Что любил как душу —
И то изменило.
Как былинку ветер
Молодца шатает;
Зима лицо знобит,
Солнце сожпгает.
До поры, до время
Всем я весь изжился,
И кафтан мой синий
С плеч долой свалился!
Без любви, без счастья
По миру скитаюсь:
Разойдусь с бедою,
С горем повстречаюсь!
На крутой горе
Рос зеленый дуб,
Под горой теперь
Он лежит гниет...
Первая песня Лихача Кудрявича
С радости-веселья
Хмелем кудри вьются;
Ни с какой заботы
Они не секутся.
Их не гребень чешет —
Золотая доля,
Завивает в кольцы
Молодецка удаль.
Не родись богатым,
А родись кудрявым:
По щучью веленью
Все тебе готово.
Чего душа хочет —
Из земли родится;
Со всех сторон прибыль
Ползет и валится.
Что шутя задумал —
Пошла шутка в дело;
А тряхнул кудрями —
В один миг поспело.
Не возьмут где лоском,
Возьмут кудри силой;
И что худо — смотришь,
По воде поплыло!
Любо жить на свете
Молодцу с кудрями,
Весело, на белом,
С черными бровями!
Вовремя, да в пору,
Медом речи льются;
Исутрадоночи
Песенки поются.
178


Про те речи-песни
Девушки все знают;
И о кудрях зиму
Ночь не спят, гадают.
С ними все на свете
Ловко удается!
Не под шапку горе
Голове кудрявой!
Разливайтесь, песни!
Ходи, парень, браво!
Честь и слава кудрям!
Пусть их волос вьется;
Разлука
На заре туманной юности
Всей душой любил я милую:
Был у ней в глазах небесный свет;
На лице горел любви огонь.
Что пред ней ты, утро майское,
Ты, дуброва-мать зеленая,
Степь-трава — парча шелковая,
Заря-вечер, ночь волшебница!
Хороши вы — когда нет ее,
Когда с вами делишь грусть свою,
Апринейвас—хотьбынебыло;
С ней зима — весна, ночь — ясный день!
Не забыть мне, как в последний раз
Я сказал ей: «Прости, милая!
Так, знать, бог велел — расстанемся,
Но когда-нибудь увидимся...»
Вмиг огнем лицо все вспыхнуло,
Белым снегом перекрылося,—
И, рыдая, как безумная,
На груди моей повиснула.
«Не ходи, постой! дай время мне
Задушить грусть, печаль выплакать,
На тебя, на ясна сокола...»
Занялся дух — слово замерло...


МИХАИЛ
ЛЕРМОНТОВ
1814— 1841
Михаил Юрьевич Лермонто в, вели­
кий р ус ский поэт, про заик и драматург,
родил ся в Москве, в дворянской семье.
Детство поэта прошло в Тарханах —
имении его бабушки в Пе нзенс кой гу­
бернии. В 1828 г. Лермонтов был опр е­
делен в Благородный пан си он при Мо­
сковском ун ивер сите те, в 1830 г. стал
с тудентом Московского ун ивер ситета.
Вскоре, после столкновения с реакци­
онной проф ессурой, он выну жден был
покинуть у нивер ситет и пос тупить в
Петербургскую школу гвардейск их под ­
прапорщиков и кавалерийских юнке­
ров. В 1834 г.,
по окончании школы,
был назначен в лейб-гвардии гусар ский
полк. В 1837 г. з а гневные, обращ енные
против пра вящих круго в никола ев­
ской России стихи на смерть Пушкина
поэт был сослан на Кавказ. Произведе­
ния Лермонто ва, написанны е посл е во з­
вращения из ссылки, а также его неза­
висимое повед ени е вызвали н епр и язне -
и вр ажду к нему со стороны царского
двора и правящ ей вер хуш ки. За дуэль
с сыном французского посланника Ба -
рантом Л ер монтов был со слан на Кав­
каз вторично — в Тенгинский пехот­
ный полк. В боевых действиях поэт п р о ­
явил незаурядную храбрость, однако
царская немилость по-прежнему пре­
сл едо вала его: Николай I вычеркивал
имя Лермонтова и з наградных списков.
Хлопоты друзей и родных о пер еводе
поэта в Петербург потерпе ли неудачу*
Даже пребывание Лермонтова в отпу с ­
ке вес ной 1841 г. было прервано: ем у
приказали в сорок восемь часов поки­
ну ть П етербург и отправиться в полк.
По дороге в полк Лер монто в остановил­
ся на некото рое время в Пяти гор ск е.
Здесь у него, не без тайных интриг
жа нд армс ки х чинов, произошл а с сора
с Мартыновым, за кон чивш аяся 15 июля
4841 г. дуэлью, на которой поэт был
убит. Писать Лермонтов начал еще в
детстве. Не прекращал он л итера тур ­
ных занятий ни в Бл агородном п ан си­
оне, ни в юнкерский пер иод. Одним из
первых по явивш ихся в печати его про­
извед ений была опубликованная б е з
ведома автора в 1835 г. поэма «Хадж и
Абрек». По воспомина ниям одного и з
мем уар истов, Пушкин, прочтя по эму,
высоко оценил ее и предс казы вал п о эту
большое будущее. Широким читатель­
ским кру гам имя Лермонтова стало и з ­
вестно после разошедшегося в много­
числ ен ных списках его стихо тво рения
«Смерть по эта». Этим стих отворение м
Лермонтов с полным правом занял мес ­
то погибш его Пушкина в русской л ите ­
ратуре. В каком бы ж анре Лер монтов
ни выступал — в поэзии, в про зе или
драматур гии, на все ло ж ил ась печать
его гения. Поэмы «Демон», «Мцыри»,
«Пес ня про купца Калашникова ...»,
мн оже ство ли рич ес ких с тихотвор ений,
роман «Герой на шего времени» , драма
в стихах «Маскарад» — эти произведе­
ния Лер монтова стали шедеврами ру с­
ского и ск ус ст ва. Творчество Лермонто­
ва формиро вал ось под огромным влия­
нием декабристских идей. В то же вре-
180


мя в нем отразился тот кризис, то отрицание действительности и разочаро­
ваннос ти в н ей, т е мучительны е по иски выход а, которые были хара ктер ны
для перед овой, вольно любивой ча ст и рус ского общества после 1825 г. Поэ­
зия Лер монтова — исп оведь независ имо го и своб од ного духом человека ,
отд ан ного во власть де сп оти зма. В творч естве Лер монтова закл юче н стр аст ­
ный порыв к мя те жу , к подвигу. Вырвавшийся па с в об оду монастырский
по слу шн ик Мцыри, по мнению Бел инского,— «любимый иде ал наш его по э­
та», «о тра жение в поэзии тен и его собс твенной личности». «Мужествен ­
ная, грустная мысль никогда не покидала его чела»,— писал о Лермонтове
Герцен. Как п оэт и мыслитель, Лер монтов оказал гро мадно е влияние на
всю последующую литературу, вплоть до Толстого и Чехова, до молодого
Горького. Его « же лезн ый стих, облитый горечью и злостью», в известно й
мер е подготовил поэз ию Некра со ва, став как бы мостом м е жд у Пушкиным
и великим певцом «мести и печали». Рома нтическ ие тенде нции у Лермо н­
това теспе йш им образом пер еп лета лись с реал истич ескими. Его творч ество
знаменует собой вершину романтизма XIX в., с одной стороны, и качествен­
но новый скачок в ра звитии русско го критического реа лиз ма — с другой.
Если в Пушкине Толстой ос обе нно цен ил идеал прекрасного, то у Лер мон ­
това он находил необычайную глубину нравственного чувства, дух поиска
истины. «Какие были силы у этого человека! — говорил Толстой о Лермон ­
тове. — Что бы сделать он мог! Он начал сразу как власть имущий... Каж­
дое его слово было словом человека, власть имущего» .
Парус
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?..
Играют волны — ветер свищет,
И мачта гнется и скрыпит...
Увы,— он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
181


Русалка
1
Русалка плыла по реке голубой,
Озаряема полной луной;
И старалась она доплеснуть до луны
Серебристую пену волны.
2
И шумя и крутясь, колебала река
Отраженные в ней облака;
И пела русалка — и звук ее слов
Долетал до крутых берегов.
3
И пела русалка: «На дне у меня
Играет мерцание дня;
Там рыбок златые гуляют стада;
Там хрустальные есть города;
4
И там на подушке из ярких песков
Под тенью густых тростников
Спит витязь, добыча ревнивой волны,
Спит витязь чужой стороны.
5
Расчесывать кольца шелковых кудрей
Мы любим во мраке ночей,
И в чело и в уста мы в полуденный час
Целовали красавца не раз.
6
Но к страстным лобзаньям, не зная зачем,
Остается он хладен и нем;
Он спит — и, склонившись на перси ко мне,
Он не дышит, не шепчет во сне!»


7
Так пела русалка над синей рекой,
Полна непонятной тоской;
И, шумно катясь, колебала река
Отраженные в ней облака.
Смерть Поэта
Погиб Поэт! — невольник чести
—
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа Поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде... и убит!
Убит!., к чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь... он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.
Его убийца хладнокровно
Навел удар... спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?., издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..
183


И он убит — и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей?..
И прежний сняв венок — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он — с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!


Ветка Палестины
Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела,
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
Молитву ль тихую читали,
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как п ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?..
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
Иль, божьей рати лучший воин,
Он был с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин,
Перед людьми и божеством?,.
Заботой тайною хранима
Перед иконой золотой,
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой...
Вокруг тебя и над тобой.
Все полно мира и отрады


*
*
*
Спеша на север издалека,
Из теплых и чужих сторон,
Тебе, Казбек, о страж востока,
Принеся, странник, свой поклон.
Чалмою белою от века
Твой лоб наморщенный увит,
И гордый ропот человека
Твой гордый мир не возмутит.
Но сердца тихого моленье
Да отнесут твои скалы
В надзвездный край, в твое владенье,
К престолу вечному аллы.
Молю, да снидет день прохладный
На знойный дол и пыльный путь,
Чтоб мне в пустыне безотрадной
На камне в полдень отдохнуть.
Молю, чтоб буря не застала,
Гремя в наряде боевом,
В ущелье мрачного Дарьяла
Меня с измученным конем.
Но есть еще одно желанье!
Боюсь сказать! — душа дрожит!
Что, если я со дня изгнанья
Совсем на родине забыт!
Найду ль там прежние объятья?
Старинный встречу ли привет?
Узнают ли друзья и братья
Страдальца, после многих лет?
Или среди могил холодных
Я наступлю на прах родной
Тех добрых, пылких, благородных,
Деливших молодость со мной?
О, если так! своей метелью,
Казбек, засыпь меня скорей
И прах бездомный по ущелью
Без сожаления развей.
186


Кинжал
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный.
Лилейная рука тебя мне поднесла
В знак памяти, в минуту расставанья,
И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,
Но светлая слеза — жемчужина страданья.
И черные глаза, остановись на мне,
Исполнены таинственной печали,
Как сталь твоя при трепетном огне,
То вдруг тускнели, то сверкали.
Ты дан мне в спутники, любви залог немой,
И страннику в тебе пример небесполезный:
Да, я не изменюсь и буду тверд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.
Дума
Печальпо я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно.
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию — презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты — его паденья час!
187


Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не ш евелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства —
Зары тый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы
Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Три пальмы
(Восточное сказание)
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый, под сенью зеленых листов,
От знойных лучей и летучих песков.


И многие годы неслышно нрошли;
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студеной
Еще не склонялся под кущей зеленой,
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.
И стали три пальмы на бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Не прав твой, о небо, святой приговор!»
И только замолкли — в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.
Мотаясь, висели меж твердых горбов
Узорные полы походных шатров;
Их смуглые ручки порой подымали,
И черные очи оттуда сверкали...
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.
И конь на дыбы подымался порой
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По плечам фариса вились в беспорядке;
И, с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копье на скаку.
Вот к пальмам подходит, шумя, караван:
В тени их веселый раскинулся стан.
Кувшины, звуча, налилися водою,
И, гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро поит их студеный ручей.
Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал,


И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их сорвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли их до утра огнем.
Когда же на запад умчался туман,
Урочный свой путь совершал караван;
И следом печальным на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный;
И солнце остатки сухие дожгло,
А ветром их в степи потом разнесло.
И ныне все дико и пусто кругом —
Не шепчутся листья с гремучим ключом:
Напрасно пророка о тени он просит —
Его лишь песок раскаленный заносит
Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
Добычу терзает и щиплет над ним.
Дары Терека
Тер ек воет, дик и злобен,
Меж утесистых громад,
Буре плач его подобен,
Слезы брызгами летят.
Но, по степи разбегаясь,
Он лукавый принял вид
И, приветливо ласкаясь,
Морю Каспию журчит:
«Расступись, о старец море,
Дай приют моей волне!
Погулял я на просторе,
Отдохнуть пора бы мне.
Я родился у Казбека,
Вскормлен грудью облаков,
С чуждой властью человека
Вечно спорить я готов.
Я, сынам твоим в забаву,
Разорил родной Дарьял
И валунов им, на славу,
Стадо целое пригнал».


Но, склонясь на мягкий берег,
Каспий стихнул, будто спит,
И опять, ласкаясь, Терек
Старцу на ухо журчит:
«Я привез тебе гостинец!
То гостинец не простой:
С поля битвы кабардинец,
Кабардинец удалой.
Он в кольчуге драгоцепной,
В налокотниках стальных:
Из Корана стих священный
Писан золотом на них.
Он упрямо сдвинул брови,
И усов его края
Обагрила знойной крови
Благородная струя;
Взор открытый, безответный,
Полон старою враждой;
По затылку чуб заветный
Вьется черною космой».
Но, склонясь на мягкий берег,
Каспий дремлет и молчит;
И, волнуясь, буйный Терек
Старцу снова говорит:
«Слушай, дядя: дар бесценный!
Что другие все дары?
Но его от всей вселенной
Я таил до сей поры.
Я примчу к тебе с волнами
Труп казачки молодой,
С темно-бледными плечами,
С светло-русою косой.
Грустен лик ее туманный,
Взор так тихо, сладко спит,
А на грудь из малой раны
Струйка алая бежит.
По красотке молодице
Не тоскует над рекой
Лишь один во всей станице
Казачина гребенской.
Оседлал он вороного,


И в горах, в ночном бою,
На кинжал чеченца злого
Сложит голову свою».
Замолчал поток сердитый,
И над ним, ка к снег бела,
Голова с косой размытой,
Колыхался, всплыла.
И старик во блеске власти
Встал, могучий, ка к гроза,
И оделись влагой страсти
Темно-синие глаза .
Он взыграл, веселья полный,^
И в объятия свои
Набегающие волны
Принял с ропотом любви.
Казачья колыбельная песня
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою.
Стану сказывать я сказки,
Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю.
По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал;
Но отец твой старый воин,
Закален в бою:
Спи, малютка, будь спокоен,
Баюшки-баю.
Сам узнаешь, будет времц,
Бранное житье;
-
Смело вденешь ногу в стремя
И возьмешь ружье.


Я седельце боевое
Шелком разошью...
Спи, дитя мое родное,
Баюшки-баю.
Богатырь ты будешь с виду
И казак душой.
Провожать тебя я выйду —
Ты махнешь рукой...
Сколько горьких слез украдкой
Я в ту ночь пролью!..
Спи, мой ангел, тихо, сладко,
Баюшки-баю.
Стану я тоской томиться,
Безутешно ждать;
Стану целый день молиться,
По ночам гадать;
Стану думать, что скучаешь
Ты в чужом краю...
Спи ж, пока забот не знаешь,
Баюшки-баю.
Дам тебе я на дорогу
Образок святой:
Ты его, моляся богу,
Ставь перед собой;
Да, готовясь в бой опасный,
Помни мать свою...
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Воздушный корабль
(Из Цедлица)
По синим волнам океана,
Лишь звезды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несется,
Несется на всех парусах.


Не гнутся высокие мачты,
На них флюгера не шумят,
И молча в открытые люки
Чугунные пушки глядят.
Не слышно на нем капитана,
Не видно матросов на нем;
Но скалы, и тайные мели,
И бури ему нипочем.
Есть остров на том океане —
Пустынный и мрачный гранит;
На острове том есть могила,
А в ней император зарыт.
Зары т он без почестей бранных
Врагами в сыпучий песок,
Лежит на нем камень тяжелый,
Чтоб встать он из гроба не мог.
И в час его грустной кончины,
В полночь, как свершается год,
К высокому берегу тихо
Воздушный корабль пристает.
Из гроба тогда император,
Очнувшись, является вдруг;
На нем треугольная шляпа
И серый походный сюртук.
Скрестивши могучие руки,
Главу опустивши на грудь,
Идет и к рулю он садится
И быстро пускается в путь.
Несется он к Франции милой,
Где славу оставил и трон,
Оставил наследника-сына
И старую гвардию он.
.
И только что землю родную
Завидит во мраке ночном,
Опять его сердце трепещет
И очи пылают огнем.


На берег большими шагами
Он смело и прямо идет,
Соратников громко он кличет
И маршалов грозно зовет.
Но спят усачи-гренадеры —
В равнине, где Эльба шумит,
Под снегом холодной России,
Под знойным песком пирамид.
И маршалы зова не слышат:
Иные погибли в бою,
Другие ему изменили
И продали шпагу свою.
И, топнув о землю ногою.
Сердито он взад и вперед
По тихому берегу ходит,
И снова он громко зовет:
Зовет он любезного сына,
Опору в превратной судьбе;
Ему обещает полмира,
А Францию только себе.
Но в цвете надежды и силы
Угас его царственный сын,
И долго, его поджидая,
Стоит император один —
Стоит он и тяжко вздыхает,
Пока озарится восток,
И капают горькие слезы
Из глаз на холодный песок,
Потом на корабль свой волшебный,
Главу опустивши на грудь,
Идет и, махнувши рукою,
В обратный пускается путь.
*
*
*
Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.


Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слезы разлуки,
В них трепет свиданья.
Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рожденное слово;
Но в храме, средь боя
Игдеянибуду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.
Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу.
Из Гете
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Родожди немного,
Отдохнешь и ты.
Родина
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне оградного мечтанья.


Ноялюблю—за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень.
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень;
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
*
*
*
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна,
И дремлет, качаясь , и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.
И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.
Утес
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана ,
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;


Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
Спор
Как-то раз перед толпою
Соплеменных гор
У Казбека с Шат-горою *
Был великий спор.
«Берегись! — сказал Казбеку
Седовласый Шат, —
Покорился человеку
Ты недаром, брат!
Он настроит дымных келий
По уступам гор;
В глубине твоих ущелий
Загремит топор;
И железная лопата
В каменную грудь,
Добывая медь и злато,
Врежет страшный путь!
У ж проходят караваны
Через те скалы,
Где носились лишь туманы
Да цари-орлы.
Люди хитры! Хоть и труден
Первый был скачок,
Берегися! многолюден
И могуч Восток!»
«Не боюся я Востока! —
Отвечал Казбек,—
Род людской там спит глубоко
Уж девятый век.
Посмотри: в тени чинары
Пену сладких вин
На узорные шальвары
Сонный льет грузин;
* Ш а т — Элбрус. (Прим. Лермо нтова.)
198


И, склонясь в дыму кальяна
На цветной диван,
У жемчужного фонтана
Дремлет Тегеран.
Вот у ног Ерусалима,
Богом сожжена,
Безглагольна, недвижима
Мертвая страна;
Дальше, вечно чуждый тени,
Моет желтый Нил
Раскаленные ступени
Царственных могил;
Бедуин забыл наезды
Для цветных шатров
И поет, считая звезды,
Про дела отцов.
Все, что здесь доступно оку,
Спит, покой ценя...
Нет! не дряхлому Востоку
Покорить меня!»
«Не хвались еще заране! —
Молвил старый Шат,—
Вот на севере в тумане
Что-то видно, брат!»
Тайно был Казбек огромный
Вестью той смущен;
И, смутясь, на север темный
Взоры кинул он;
И туда в недоуменье
Смотрит, полный дум:
Видит странное движенье,
Слышит звон и шум.
От Урала до Дуная,
До большой реки,
Колыхаясь и сверкая,
Движутся полки;
Веют белые султаны,
Как степной ковыль,
Мчатся пестрые уланы,
Подымая пыль;
Боевые батальоны
Тесно в р яд идут,


Впереди несут зяамепы,
В барабаны бьют;
Батареи медным строем
Скачут и гремят,
И, дымясь, как перед боем,
Фитили горят.
И, испытанпый трудами
Бури боевой,
Их ведет, грозя очами,
-
Генерал седой.
Идут все полки могучи,
Шумны, как поток,
Страшно медленны, как тучн,
Прямо на восток.
И, томим зловещей думой,
Полпый черных снов,
Стал считать Казбек угрюмый —
И не счел врагов.
Грустным взором он окинул
Племя гор своих,
Шапку * на брови надвинул —
И навек затих.
Завещание
Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой:
Смотри ж... Да что? моей судьбой,
Сказать по правде, очень
■
Никто не озабочен.
А если спросит кто-нибудь...
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
* Горцы называют шапкою обл ака, по ст оянно л еж ащ и е на вершине Каз­
бека. (Прим. Л ермонтова .)
200
.


Что умер честно за царя.
Что плохи наши лекар я
И что родному краю
Поклон я посылаю.
Огца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых...
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их;
Но если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали
И чтоб меня не ждали.
Соседка есть у них одна...
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит... все равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет...
Ей ничего не значит!
Сои
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом;
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня — но спал я мертвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.


Но в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Д агестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.
Листок
Дубовый листок оторвался от ветки родимой
И в степь у катился, жестокою бурей гонимый;
Засох и увял он от холода, зноя и горя
И вот, наконец, докатился до Черного моря.
У Черного моря чинара стоит молодая;
С ней шепчется ветер, зеленые ветви лаская;
На ветвях зеленых качаются райские птицы;
Поют они песни про славу морской царь-девицы.
И странник прижался у корня чинары высокой;
Приюта на время он молит с тоскою глубокой,
И так говорит он: «Я бедный листочек дубовый,
До срока созрел я и вырос в отчизне суровой.
Один и без цели по свету ношуся давно я,
Засох я без тени, увял я без сна и покоя.
Прими же пришельца меж листьев своих изумрудных,
Немало я знаю рассказов мудреных и чудных».
«На что мне тебя? — отвечает младая чинара,—
Ты пылен и желт — и сынам моим свежим не пара.
Ты много видал — да к чему мне твои небылицы?
Мой слух утомили давно уж и райские птицы.
Иди себе дальше; о странник! тебя я не знаю!
Я солнцем любима, цвету для него и блистаю;
По небу я ветви раскинула здесь на просторе,
И корни мои умывает холодное море».


*
*
*
1
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье:
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою.
2
Когда порой я на тебя смотрю,
В твои глаза вникая долгим взором:
Таинственным я занят разговором,
Но не с тобой я сердцем говорю.
3
Я говорю с подругой юных дней,
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых уста давно немые,
В глазах огонь угаснувших очей.
*
1
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
2
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
203


3
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
4
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
5
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Пророк
С тех пор как вечный судия
Мне дал всеведеиье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи;
Завет предвечного х раня.
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
204


Когда же через шумный град
Я пробираюсь торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
«Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!»


КАРОЛИНА
ПАВЛОВА
1807— 1893
Каролина Карловна Павлова роди*
ла сь в Ярославле. Дочь проф есс ора фи­
зики и химии Яниша, немца по проис­
хождению, Павловой стала по мужу,
изв естно му беллетрис ту Н. Ф. Павлову.
С детства жила в Москве, получила
прекрасное д омаш нее образование. Как
молодая поэтесса, посещ ала литер атур­
ные салопы А. П. Елагиной и княгини
Зинаиды Волконской, где познакоми­
лась с выдающимися русскими писате­
лями. В творческой биографии иоэтессы
большую роль сыграла ее встреча с ве­
ликим польским поэтом Адамом Мицке­
вичем, у которого в 1827 г. в Москве
она брала уро ки польского языка. Миц­
кевич сделал ей предложение, но по­
молвка расстроилась но воле родствен­
ников невесты. В 1833 г. выпустила в
Дрезд е н е сборник своих переводов сти­
хотворений русских поэтов (на немец­
ком язы ке ), затем — сборник в Париже,
к уда вошли переводы К. Павловой из
русских, немецких, англ ийских и поль­
ских поэтов на французский язык.
С 1839 г. печатает стихи в русских жур ­
на лах, разрабатывая жа нр стихотвор­
ного послания элегии и своеобразной
повести в с тиха х. Стих ее, как правило,
рационал ист ич ен, сд ер ж ан. Принадлежа
к романтической школе, своим учи­
телем К. Павлова считала Баратынско­
го. Самое интересное в ее стихах —
«лирика же нск ого сердца». По своим
воззр ен иям поэт ес са примыкала к ла­
герю славянофило в. В 1858 г. К. Павло­
ва уехала за границу; жила в Дрезде­
не. В стар ости сильно нужд ал ас ь, но не
прекращала
литературной
работы.
Умерла в мес теч ке Хлостервиц близ
Дрездена. Итоговый сборник ее стихо­
творений вышел в Росс ии в 1863 г.,
когда слава К. Павловой у ж е давно
померкла.


10 ноября 1840
Среди забот и в людной той пустыне,
Свои мечты покинув и меня,
Успел ли ты былое вспомнить ныне?
Заветного ты не забыл ли дня?
Подумал ли, скажи , ты ныне снова,
Что с верою я детской, в оный час,
Из рук твоих свой жребий взять готова,
Тебе навек без страха обреклась?
Что свят тот миг пред божьим провиденьем,
Когда душа, глубоко полюбя,
С невольным скажет убежденьем
Душе чужой: я верую в тебя!
Что этот луч, ниспосланный из рая, —
Какой судьба дорогой ни веди,—
Как в камне искра спит живая,
В остылой будет спать груди;
Что не погубит горя бремя
В ней этой тайны неземной;
Что не истлеет это семя
И расцветет в стране другой.
Ты вспомнил ли, как я, при шуме бала,
Безмолвно назвалась твоей?
Как больно сердце задрожало,
Как гордо вспыхнул огнь очей?
Взносясь над всей тревогой света,
В тебе, хоть жизнь свое взяла,
Осталась ли минута эта
Средь измененного цела?
•
*
*
Снова над бездной, опять на просторе,—
Дальше и дальше от тесных земель!
В шнрокошумном качается море
Снова со мной корабля колыбель.
Сильно качается; ветры востока
Веют навстречу нам буйный привет;
Зыбь разблажилась и воет глубоко,
Дерзко клокочет машина в ответ.


Рвутся и бьются, с досадою явной,
Силятся волны отбросить нас вспять.
Странно тебе, океан своенравный,
Воле и мысли людской уступать.
Громче все носится ропот подводный.
Бурных валов все сердитее взрыв;
Весело видеть их бой сумасбродный,
Радужный их перекатный отлив.
Так бы нестись, обо всем забывая,
В споре с насилием вьюги и вод,
Вечно к брегам небывалого края,
С вечною верой, вперед и вперед!
*
*
*
Ты, уцелевший в сердце нищем,
Привет тебе, мой грустный стих!
Мой светлый луч над пепелищем
Блаженств и радостей моих!
Одно, чего и святотатство
Коснуться в храме не могло;
Моя напасть! мое богатство!
Мое святое ремесло!
Проснись же, смолкнувшее слово!
Раздайся с уст моих опять;
Сойди к избраннице ты снова,
О роковая благодать!
Уйми безумное роптанье.
И обреки все сердце вновь
На безграничное страданье,
На бесконечную любовь!


Аполлон Александрович Григорьев
родился в Москве, в семье сос тоятел ь­
ного чиновника. Учась в Московском
университете, вместе с кружком дру­
зей, куда входили будущие поэты Фет,
Полонский и историк Соловьев, увл е­
ч ен но штудировал немецкого филосо-
фа-ид еал иста Шеллинга. В 1842 г., по
оконч ании у нивер ситета , поступил на
сл ужбу, но скоро ее оставил, занявшись
л итер атурной работой. Первый сборник
стихотворений издал в 1846 г. Высту­
пая со статьями в журнале славяно­
фильского направления
«Москвитя­
нин», а также в журналах братьев Дос­
тоевских «Время» и «Эпоха», А. Гри­
горьев приобрел широкую известность
как литер атурный критик. Поэтическо е
тво рчество А. Григорьева р азвивал ось
под сильным влиянием Лермонтова.
Противоречивый и мятущийся, А. Гри­
горьев называл себя «посл едним ро­
мантиком».
Безысходное
страда ни е,
извечная дисгармония мира — главные
мотивы его по эзии. Тоска и отча яние
нер едко выливались у Григорьева в
стихию ра згул а, надрывного веселья.
Во многих пр ои звед ени ях (ос обе нно в
цикле стихов о городе) А. Григорьев
бичевал социальные пороки общества;
эти стихи были впервые напечатаны
лишь в бесцензурной русской прессе за
границей. Поэтическо е на сл едие А. Гри­
горьева очепь нер авноценно. Лучшие
его стихотворения эмоциональны и яр ­
ки, порой в них зал ожена глубокая
мысль. Творчество Аполлона Григорь­
ева с любовью изучал Блок.
АПОЛЛОН
ГРИГОРЬЕВ
1822— 1864


Комета
Когда средь сонма звезд, размеренно и стройно,
Как звуков перелив, одна вослед другой.
Определенный путь свершающих спокойно.
Комета полетит неправильной чертой,
Недосозданная, вся полная раздора,
Невзпузданных стихий неистового спора,
Горя еще сама и на пути своем
Грозя иным звездам стремленьем и огнем.
Что нужды ей тогда до общего смущенья,
До разруш ения гармонии?.. Она
Из лона отчего, из родника творенья
В созданья стройный круг борьбою посла па,
Да совершит путем борьбы и испытанья
Цель очищения и цель самосозданья.
*
*
*
.
Нал тобою мне тайная сила дана,
Это — сила звезды роковой.
Есть преданье — сама ты преданий полна —
Так послушай: бывает порой,
В небесах загорится, средь сонма светил,
Небывалое вдруг иногда,
И гореть ему ярко господь присудил —
Но падучая это звезда...
И сама ли нечистым огнем сожжена,
Или, звездному кругу чужда,
Серафимами свержена с неба она,—
Рассыпается прахом звезда;
И дано, говорят, той печальной звезде
Искушенье посеять одно,
Да лукавые сны, да страданье везде,
Где рассыпаться ей суждено.
Над тобою мне тайная сила дана,
Эту силу я знаю давно:
Так уносит в безбрежное море волна
За собой из залива судно,
Так, от дерева лист оторвавши, гроза
В вихре пыли его закружит,
И, с участьем следя, не увидят глаза,


Где кружится, куда он летит...
Над тобою мне тайная сила дана,
И тебя мне увлечь суждено,
И пускай ты горда, и пускай ты скрытна,—
Эту силу я понял давно.
*
*
*
Я ее не люблю, не люблю...
Это — сила привычки случайной!
Но зачем же с тревогою тайной
На нее я смотрю, ее речи ловлю?
Что мне в них, в простодушных речах
Тихой девочки с женской улыбкой?
Что в задумчиво-робко смотрящих очах
Этой тени воздушной и гибкой?
Отчего же —и сам не пойму —
Мне при ней как-то сладко и больно,
Отчего трепещу я невольно,
Если руку ее на прощанье пожму?
Отчего на прозрачный румянец ланит
Я порою гляжу с непонятною злостью
И боюсь за воздушную гостью,
Что, как призрак, она улетит.
И спешу насмотреться, и жадно ловлю
Мелодически-милые, детские речи;
Отчего я боюся и жду с нею встречи?..
Ведь ее не люблю я, клянусь, не люблю.
*
*
*
.. . К чему они, к чему свиданья эти?
Бессонницы — расплата мне за них!
А между тем, как зверь, попавший в сети,
Я тщетно злюсь на крепость уз своих.
Я к ним привык, к мучительным свиданьям...
Я опиум готов, как турок, пить,
Чтоб муку их в душе своей продлить,
Чтоб дольше жить живым воспоминаньем...
Чтоб грезить ночь и целый день бродить
В чаду мечты, под сладким обаяньем


Задумчиво опущенных очей!
Мне жизнь темна без света их лучей.
Да... я люблю вас... так глубоко, страстно,
Давно... И страсть безумную свою
От, всех, от вас особенно таю.
От вас, ребенок чистый и прекрасный!
Не дай вам бог, дитя мое, узнать,
Как тяжело любить такой любовью,
Рыдать без слов, метаться, ощущать,
Что кровь свипцом расплавленным, не кровью,
Бежит по жилам, рваться, проклинать,
Тер заться ночи, дни считать тревожно,
Бояться встреч и ждать их, жадно ждать;
Беречься каждой мелочи ничтожной,
Дрожать за каждый шаг неосторожный,
Над пропастью бездонною стоять
И чувствовать, что надо погибать,
И знать, что бегство больше невозможно.
Цыганская венгерка
(Отрывок)
Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли...
С детства памятный напев,
Старый друг мой — ты ли?
Как тебя мне не узнать?
На тебе лежит печать
Буйного похмелья,
Горького веселья!
Это ты, загул лихой,
Ты — слиянье грусти злой
С сладострастьем баядерки —
Ты, мотив венгерки!
Квинты резко дребезжат,
Сыплют дробью звуки...


Звуки ноют и визжат,
Словно стоны муки.
Что за горе? Плюнь, да пей!
Ты завей его, завей
Веревочкой горе!
Топи тоску в море!
Вот проходка но баскам
С удалью небрежной,
Азанею—звонигам
Буйный и мятежный.
Перебор... и квинта вновь
Ноет, завывает;
Приливает к сердцу кровь,
Голова пылает...
*
*
*
О, говори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная!
Вон там звезда одна горит
Так ярко и мучительно,
Лучами сердце шевелит,
Дразня его язвительно.
Чего от сердца нужно ей?
Ведь знает без того она.
Что к ней тоскою долгих дней
Вся жизнь моя прикована...
И сердце ведает мое,
Отравою облитое,
Что я впивал в себя ее
Дыханье ядовитое...
Яотзариидозари
Тоскую, мучусь, сетую...
Допой же мне — договори
Ты песню недопетую.


Договори сестры твоей
Все недомолвки странные...
Смотри: звезда горит ярчей...
О, пой, моя желанная!
И до зари готов с тобой
Вести беседу эту я...
Договори лиш ь мне, допой
Ты песню недопетую!
*
*
*
Когда колокола торжественно звучат
Иль ухо чуткое услышит звон их дальний,
Невольно думою печальною объят,
Как будто песни погребальной,
Веселым зву кам их внимаю грустно я,
И тайным ропотом полна душа моя.
Преданье ль темное тайник взволнует груди
Иль точно в звуках тех таится звук иной,
Но, мнится, колокол я слышу вечевой,
Разбитый, может быть, на тысячи орудий,
Властям когда-то роковой.
Да, умер он, давно замолк язык народа,
Склонившего главу под тяж ки й царский кнут;
Но встанет грозный день, но воззовет свобода
И камни вопли издадут,
И расточенный прах и кости исполина
Совокупит опять дух божий воедино.
И звучным голосом оп снова загудит,
И в оный судный день, в расплаты час кровавый,
В нем новгородская душа заговорит
Московской речью величавой...
И весело тогда на башнях и стенах
Народной вольности завеет красный стяг...


Николай Платонович Огарев родился
в Петербурге, в семье богатого пензен­
ского помещ ика. Еще мальчиком позна­
комился с А. И. Герценом (тот был на
го д ст ар ше Огарева) и стал его другом
и соратником навсе гд а. Друзья мечтали
посвятить сво ю ж и знь о своб ождению
народа , прод ол жить подвиг д екабрис­
тов, в чем однажды торжественно по­
клялись на Вор обьевых горах. Будучи
ещ е студентами Московского у нивер ­
си тета , в 1834 г. Герцен и Огарев под ­
верглись ар есту по делу «о лицах, пев­
ших пасквильные куплеты». После тю­
ремного заключения Огарев был вы­
слан в Пензу под надзор отца и мест­
ной полиции. Из ссылки о своб ожден в
1839 г. В 1856 г. эмигрировал в Лондо н
и ру ка об руку с Герценом издавал гам
революционну ю русску ю газету «Коло­
кол» и журнал «Полярная звезда».
В 1861—1862 гг. уч аствовал в со зда нии
тайного народн ич еского общества «Зем­
ля и воля».
После смерти Герцена
(1870 г.) терпел нужду и одиноко скон­
чался в английском городе Гринвиче.
В 1966 г. прах его был пере везен в
Москву. Огарев — выдающийся деятель
русского освоб од ительного движ ен ия,
замеч ател ьн ый мыслитель, публицис т
и поэт. В раннем своем творчестве он
романтик, поклонник Лермонто ва, па
ги бел ь которого откликнулся горячим
ст ихотвор ением. В стихах Огарева той
поры зву чали тоска и отчаяние, столь
х арактерны е для мыслящих русских
люд ей после ра згрома декабристов, в
по ло су мрачной реакции. В юности со з­
дал цикл ст их отворений, реалис тически
рисующих быт народа; они предшест­
вовали подобным стихам Некрасова. Но
лишь с отъездом за границу Огарев ста­
новится иевцом борьбы и свободы; он
славит Рылее ва, бодрым словом напут­
ствует сосланного в сибирскую каторгу
поэта М. Михайлова. Стихи и поэмы
Огарева в рукоп исны х копиях р асходи ­
лись в России и были изве стны пер едо ­
вой молоде ж и 60—70-х годов. Они пол­
ны искренности, в них есть жива я ин­
тонация, как бы раздумье вслух. Твор­
ч ество Огарева — важ ная ст раница
русской гра жд анской поэзии.
НИКОЛАЙ
ОГАРЕВ
1813— 1877


Деревенский сторож
Ночь темна, на небе тучи,
Белый снег кругом,
И разлит мороз трескучий
В воздухе ночном.
Вдоль по улице широкой
Избы мужиков.
Ходит сторож одинокий,
Слышен скрип шагов.
Зябнет сторож; вьюга смело
Злится вкруг него;
На морозе побелела
Борода его.
Скучно! радость изменила,
Скучно одному;
Песнь его звучит уныло
Сквозь метель и тьму.
Ходит он в ночи безлунной
Бела утра ждет
И в края доски чугунной
С тайной грустью бьет.
И, качаясь, завывает
Звонкая доска...
Пуще сердце замирает,
Тяжелей тоска.
Serenade
(Из Людвига Рельштаба)
Песнь моя летит с мольбою
Тихо в час ночной.
В рощу легкою стопою
Ты приди, друг мой.
При луне шумяг уныло
Листья в поздний час,
И никто, о друг мой милый,
Не услышит нас.
Слышишь, в роще зазвучали
Песни соловья;
Звуки их, полны печали,
Молят за меня.
В них понятно все томленье,
Вся тоска любви,
И наводят умиленье
На душу они.
Дай же доступ их призванью
Ты в душе своей
И на тайное свиданьо
Ты приди скорей!
216


Дедушка
Ах, изба ты моя невысокая!
Посижу, погляжу из окна,
Только степь-то под снегом широкая,
Только степь впереди и видна.
Погляжу я вовнутрь: полно ль, пусто ли?..
Спит старуха моя, как в ночи;
Сиротинка-внучонок, знать с устали,
Под тулупом залег на печи,
Взял с собой и кота полосатого...
Только я словно жду-то чего , —
А чего?., разве гроба дощатого,
Да недолго, дождусь и его.
Жаль старуху мою одинокую!
А внучонок подсядет к окну —
Только степь-то под снегом широкую,
Только степь и увидит одну.
Дорога
Тускло месяц дальной
Светит сквозь тумана,
И лежит печально
Снежная поляна.
Белые с морозу
Вдоль пути рядами
Тяну тся березы
С голыми сучками.
Тройка мчится лихо,
Колокольчик звонок;
Напевает тихо
Мой ямщик спросонок.
Я в кибитке валкой
Еду да тоскую:
Скучно мне да жалко
Сторону родную.


Упование. Год 1848
Anno cholerae morbi *
Все говорят, что ныне страшно жить,
Что воздух заражен и смертью веет;
На улицу боятся выходить.
Кто встретит гроб — трепещет и бледнеет.
Я не боюсь. Я не умру. Я дней
Так не отдам. Всей жизнью человека
Еще дышу я, всею мыслью века
Я жизненно проникнут до ногтей,
И впереди довольно много дела,
Чтоб мысль о смерти силы не имела.
Что мне чума? — Я слышу чутким слухом
Со всех сторон знакомые слова:
Вблизи, вдали — одним все полно духом, —
Все воли ищут! Тихо голова
Приподнялась; проходит сон упрямый,
И человек на вещи смотрит прямо.
Встревожен он. На нем так много лет
Рука преданья дряхлого лежала,
Что страшно страшен новый свет сначала.
Но свыкнись, узник! Из тюрьмы на свет
Когда выходят — взору трудно, больно,
А после станет ясно и раздольно!
О! из глуши моих родных степей
Я слышу вас, далекие народы, —
И что-то бьется тут, в груди моей,
На каждый звук торжественной свободы.
Мне с юга моря синяя волна
Лелеет слух внезапным колыханьем...
Роскошных снов ленивая страна —
И ты полна вновь юным ожиданьем!
Еще уныл «Ave Maria» ** глас
И дремлет вкруг семи холмов поляна,
Но втайне Цезарю в последний раз
Готовится проклятье Ватикана.
* В холерный год (лат.) . —
Ред.
**Радуйся,Мария(лат., католическая молитва).—
Ред.
218


Что ж? Начинай! У ж гордый Рейн восстал,
От долгих грез очнулся тих, но страшен,
Упрямо воли жаждущий вассал
Грозит остаткам феодальных башен.
На Западе каким-то новым днем,
Из хаоса корыстей величаво,
Как разум светлое, восходит право,
И нет застав, земля всем общий дом.
Как волхв, хочу с Востока в путь суровый
Идти и я, дабы вещать о том.
Что видел я, как мир родился новый!
И ты, о Русь! моя страна родная,
Которую люблю за то, что тут
Знал сердцу светлых несколько минут,
Еще за то, что, вместе изнывая,
С тобою я и плакал и страдал,
И цепью нас одною рок связал,—
И ты под свод дряхлеющего зданья,
В глуши трудясь, подкапываешь взрыв?
Что скажешь миру ты? Какой призыв?
Не знаю я! Но все твои страданья
И весь твой труд готов делить с тобой,
И верю, что пробьюсь — как наш народ родной
В терпении и с твердостию многой
На новый свет неведомой дорогой!
А рестант
Ночь темна. Лови минуты!
Но стена тюрьмы крепка,
У ворот ее замкнуты
Два железные замка.
Чуть дрожит вдоль коридора
Огонек сторожевой,
И звенит о шпору шпорой,
Жить скучая, часовой.
«Часовой!» — «Что, барин, надо?» —
«Притворись, что ты заснул:
Мимо б я, да за ограду
Тенью быстрою мелькнул!


.
Край родной повйдеть нужно
Да жену поцеловать,
И пойду пол шелест дружный
В лес зеленый умирать!..»
—
«Рад помочь! Куда ни шло бы!
Божья тварь, чай, тож и я!
Пуля, барин, ничего бы.
Да боюся батожья!
Поседел под шум военный...
А сквозь полк как проведут,
Только ком окровавленный
На тележке увезут!»
Шепот смолк... Все тихо снова...
Где-то бог подаст приют?
То ль схоронят здесь живого?
То ль на каторгу ушлют?
Будет вечно цепь надета,
Да начальство станет бить...
Ни ножа! ни пистолета!..
■
И копца нет сколько жить!
Свобода
Когда я был отроком тихим и нежным,
Когда я был юношей страстно-мятежным,
И в возрасте зрелом, со старостью смежном, —
Всю жизнь мне все снова, и снова, и снова
Звучало одно неизменное слово:
Свобода! Свобода!
Измученный рабством и духом унылый
Покинул я край мой родимый и милый.
Чтоб было мне можно, насколько есть силы,
С чужбины до самого края родного
Взывать громогласно заветное слово:
Свобода! Свобода!
И вот на чужбине, в тиши полунощной,
Мне издали голос послышался мощный...
Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный,
Сквозь все завывания ветра ночного
Мне слышится с родипы юное слово:
Свобода! Свобода!


И сердце, так дружное с горьким сомненьем,
Как птица из клетки, простясь с заточеньем,
Взыграло впервые отрадным биеньем,
И как-то торжественно, весело, ново
Звучит теперь с детства знакомое слово:
Свобода! Свобода!
И все-то мне грезится — снег и равнина,
Знакомое вижу лицо селянина,
Лицо бородатое, мощь исполина,
И он говорит мне, снимая оковы,
Мое неизменное, вечное слово:
Свобода! Свобода!
Но если б грозила беда и невзгода,
И рук для борьбы захотела свобода, —
Сейчас полечу на защиту народа,
И если паду я средь битвы суровой,
Скажу, умирая, могучее слово:
Свобода! Свобода!
А если б пришлось умереть на чужбине,
Умру я с надеждой и верою ныне;
Но в миг передсмертный — в спокойной кручине
Не дай мне остынуть без звука святого,
Товарищ! шепни мне последнее слово:
Свобода! Свобода!
*
*
*
Сторона моя родимая,
Велпки твои страданья,
Но есть мощь неодолимая,
И мы полны упованья:
Не сгубят указы царские
Руси силы молодецкие, —
Ни помещики татарские,
Ни чиновники немецкие!
Не пойдет волной обратною
Волга-матушка раздольная,
И стезею благодатною
Русь вперед помчится вольная!


ФЕДОР
ТЮТЧЕВ
1803— 1873
Федор Иванович Тютчев родился в
ста ринной дворянской семье, в имении
Овстуг, Брянского уе зд а , Орловской гу­
бернии. Юные годы провел в Москве.
В 1821 г. б ле стящ е закончил словесный
факульте т Московского универ ситета.
Вскоре поступил на службу в мини­
стер ство иностранных дел, в 1822 г.
уехал за границу, полу чив н азна че ние
па скромную должность в русское по­
сольство в Мюнх ене — столице тогд аш ­
него Баварско го королевства. Служил
также в Турине (Сардиния). В чужих
краях Тютчев прожил двадцать два го­
да, но не терял духовной связи с роди­
ной и изр ед ка навещал ее . В Мюнхене
приобщился к немецкой идеа л истич е­
ской философии, свел знак омство с
Шеллингом, дружил с Генрихом Гейне.
Стихи Тютчев начал писать ещ е под ­
ростком, но выступал в печати редко
и не был за меч ен ни критикой, ни чи­
та телями. Нас тоящий дебют поэта со­
стоялс я в 1836 г.: тетрадь стихотворе­
ний Тютчева, пе репр авле нная из Гер­
мании, попа дает в руки Пушкина, и
тот, приняв тютчевские стихи с и зу м­
лением и восторгом, опубликовал их в
своем ж у р на л е «Современник». Однако
признан ие и изве ст ность пр иходят к
Тютчеву гораздо позднее, после его
возвращ ен ия на родину, в 50-х годах,
когда о по эте восх ищ енно отозвались
Некрасов, Тургенев, Фет, Чериышев-
ский и когда вышел отдельный сбор­
ник его стихотворения (1854 г.). Ивее
ж е Тютчев не становится профе ссио ­
нальным литератором, до конца ж изни
оставаясь на государственной службе.
Тютчев — гепиальный лирик, поэт ро­
мантического скл ада . Он сво еобразно
развивал наряду с Баратынским фило­
соф скую линию в русской поэзии. Пе­
вец природы, остро ощущавший космос,
то нчайший ма стер стихо твор пого пей­
зажа, Тютчев рисовал его одухотворен­
ным, выражающим эмоции человека.
В поэзии Тютчева нет непроход имой
грани м е жду человеком и природой,
они почти т ож дественны . Мир в гл азах
Тютчева полон таинственности, загадо ч­
ности — где-то в подоснове его « шеве­
лится» хао с, под златотканым покро­
вом дня скрываетс я ночь, в избытке и
торж естве ж и зни прогляд ывает смерть,
людс кая любовь лишь роковой поед и­
нок. грозящ ий гибелью. В природе, по
Тютчеву, противоборству ют враждеб­
ные силы. «Хаос» вот-вот прорвется и
опрокинет уст ановившуюся гармонию,
ввергнет мир в катастрофу. Полный
тревоги, поэт и страшится этой ката­
строфы, и тянется к ней. Современник
многих войн и социаль ных потр ясе ний,
Тютчев воспринимает свое время как
«минуты роковые», к ан ун великих со ­
бытий. Поэзия Тютчева — поэзия глу­
бокой и б ес стра ш ной мысли. Но мысль
у Тютчева неизменно слита с образом,
с точными и смелыми, необычайно вы­
разительными красками.
В стихотворениях Тютчева
много
и зящ ества, плас тики, в них есть, по
222


выражению Добролюбо ва, и «знойная страстность') и «су ровая энергия».
Они очень цельны, законч енны: при чтении их возникает впеч атле ние, что
они со зда ны мгновенно, единым порывом. Несмотр я на ске птическ ие ноты
ь п оэзии Тютчева, под час у твержд авш его, что вся д еятельность чел овека —
«подвиг б еспол езн ый», от б ол ьш инства его произведений веет молодостью,
неистребимым ж изне люб ием. Тютчев был, нар яду с Пушкиным, любимым
поэтом Льва Толстого. Его высоко ценил Владимир Ильич Ленин.
Весенняя гроза
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний, первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом.
Гремят раскаты молодые,
Вот дождик брызнул, пыль летит,
Повисли перлы дождевые,
И солнце нити золотит.
С горы бежит поток проворный,
В лесу не молкнет птичий гам,
И гам лесной и шум нагорный —
Все вторит весело громам.
Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.
*
*
*
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь — и звучными волнами
Стихия бьет о берег свой.
То глас ее: он нудит нас и просит...
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
В неизмеримость темных волн.
223


Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, —
И мы нлывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
Видение
Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,
И в оный час явлений и чудес
Живая колесница мирозданья
Открыто катится в святилище небес.
Тогда густеет ночь, как хаос на водах;
Беспамятство, как Атлас, давит сушу;
Лишь Музы девственную душу
В пророческих тревожат боги снах!
Полдень
Лениво дышит полдень мглистый;
Лениво катится река;
И в тверди пламенной и чистой
Лениво тают облака.
И всю природу, как туман,
Дремота жаркая объемлет;
И сам теперь великий Пан
В пещере нимф покойно дремлет.
Цицерон
Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
«Я поздно встал — и на дороге
Застигнут ночью Рима был!»
Так! но, прощаясь с римской славой,
С Капитолийской высоты
Во всем величье видел ты
Закат звезды ее кровавой!..


Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые —
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир;
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!
Весенние воды
Еще в полях белеет снег,
А воды уж весной шумят —
Бегут и будят сонный брег,
Бегут и блещут и гласят...
Они гласят во все концы:
«Весна идет, весна идет!
Мы молодой весны гонцы,
Она нас выслала вперед!»
Весна идет, весна идет!
И тихих, теплых, майских дней
Румяный, светлый хоровод
Т олпится весело за ней.
Silentium!*
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои —
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, —
Любуйся ими — и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими — и молчи.
Молчание! (лат.) .
— Ред.


Лишь жить в себе самом умей —■
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, —
Внимай их пенью — и молчи!..
*
*
*
Песок сыпучий по колени...
Мы едем — поздно — меркнет день,
И сосен, по дороге, тени
Уже в одну слилися тень.
Черней и чаще бор глубокий —
Какие грустные места!
Ночь хмурая, как зверь стоокий.
Глядит из каждого куста!
Осенний вечер
Есть в светлости осенних вечеров
Умильная, таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, легкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно-сиротеющей землею,
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою,
Ущерб, изнеможенье — и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
Конь морской
О рьяный конь, о конь морской,
С бледно-зеленой гривой,
То смирный, ласково-ручной,
То бешено-игривый!


Ты буйным вихрем вскормлен был
В широком божьем поле;
Тебя он прядать научил,
Играть, скакать по воле!
Люблю тебя, когда стремглав,
В своей надменной силе,
Густую гриву растрепав,
И весь в пару и мыле,
К брегам направив бурный бег,
С веселым ржаньем мчишься,
Копыта кинешь в звонкий брег
И — в брызги разлетишься!..
*
*
*
Душа моя — Элизиум теней,
Теней безмолвных, светлых и прекрасных,
Ни помыслам годины буйной сей,
Ни радостям, ни горю не причастных.
Душа моя, Элизиум теней,
Что общего меж жизнью и тобою!
Меж вами, призраки минувших, лучших дней,
И сей бесчувственной толпою?..
*
*
*
Что ты клонишь над водами,
Ива, макушку свою?
И дрожащими листами,
Словно жадными устами,
Ловишь беглую струю?..
Хоть томится, хоть трепещет
Каждый лист твой над струей...
Но струя бежит и плещет,
И, на солнце нежась, блещет,
И смеется над тобой...


О чем ты воешь, ветр ночной?
О чем так сетуешь безумно?..
Что значит странный голос твой,
То глухо жалобный, то шумно?
Понятным сердцу языком
Твердишь о непонятной муке —
И роешь и взрываешь в нем
Порой неистовые звуки!..
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый!
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвется он груди,
Он с беспредельным жаждет слиться!..
О, бурь заснувших не буди —
Под ними хаос шевелится!..
*
*
*
Фонтан
Смотри, как облаком живым
Фонтан сияющий клубится;
Как пламенеет, как дробится
Его на солнце влажный дым.
Лучом поднявшись к небу, он
Коснулся высоты заветной —
И снова пылью огнецветной
Ниспасть на землю осужден.
О смертной мысли водомет,
О водомет неистощимый!
Какой закон непостижимый
Тебя стремит, тебя мятет?
Как жадно к небу рвешься ты!.
Но длань незримо-роковая,
Твой луч упорный преломляя,
Свергает в брызгах с высоты.
228


Люблю глаза твои, мой друг,
С игрой их пламенно-чудесной,
Когда их приподымешь вдруг
И словно молнией небесной
Окинешь бегло целый круг...
Но есть сильней очарованья:
Глаза, потупленные ниц
В минуту страстного лобзанья,
И сквозь опущенных ресниц
Угрюмый, тусклый огнь желанья.
*
*
*
День и ночь
На мир таинственный духов,
Над этой бездной безымянной,
Покров наброшен златотканый
Высокой волею богов.
День — сей блистательный покров —<
День, земнородных оживленье,
Души болящей исцеленье,
Друг человеков и богов!
Но меркнет день — настала ночь;
Пришла — и с мира рокового
Ткань благодатную покрова
Сорвав, отбрасывает прочь...
И бездна нам обнажена
С своими страхами и иглами,
И нет преград меж ей и нами —*
Вот отчего нам ночь страшна!
*
*
*
Еще томлюсь тоской желаний,
Еще стремлюсь к тебе душой —■
И в сумраке воспоминаний
Еще ловлю я образ твой...
229


Твой милый образ, незабвенный,
Он предо мной везде, всегда,
Недостижимый, неизменный,
Как ночью на небе звезда...
*
*
*
Тихой ночью, поздним летом,
Как на небе звезды рдеют,
Как под сумрачным их светом
Нивы дремлющие зреют...
Усыпительно-безмолвны,
Как блестят в тиши ночной
Золотистые их волны,
Убеленные луной...
*
*
*
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя...
Год не прошел — спроси и сведай,
Что уцелело от нея?
Куда ланит девались розы,
Улыбка уст и блеск очей?
Все опалили, выжгли слезы
Горючей влагою своей.
Ты помнишь ли, при вашей встрече,
При первой встрече роковой,
Ее волшебный взор, и речи,
И смех младенчески-живой?
И что ж теперь? И где все это?
И долговечен ли был сон?
Увы, ка к северное лето,
Был мимолетным гостем он!


Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!
Жизнь отреченья, жизнь страданья
В ее душевной глубине
Ей оставались вспоминанья...
Но изменили и оне.
И на земле ей дико стало,
Очарование ушло...
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.
И что ж от долгого мученья,
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль, злую боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!
О, ка к убийственно мы любим!
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!..
*
*
*
Смотри, как на речном просторе,
По склону вновь оживших вод,
Бо всеобъемлющее море
За льдиной льдина вслед плывет.
На солнце ль радужно блистая,
Иль ночью в поздней темноте,
Но все, неизбежимо тая,
Они плывут к одной мете.
Все вместе — малые, большие,
Утратив прежний образ свой,
Все — безразличны, как стихия, —
Сольются с бездной роковой!..


О, нашей мысли оболыценье,
Ты, человеческое я,
Не таково ль твое значенье,
Не такова ль судьба твоя?
*
*
*
Не остывшая от зною,
Ночь июльская блистала...
И над тусклою землею
Небо, полное грозою,
Все в зарницах трепетало...
Словно тяжкие ресницы
Подымались над землею,
И сквозь беглые зарницы
Чьи-то грозные зеницы
Загоралися порою...
*
*
*
В разлуке есть высокое значенье —
Как ни люби, хоть день один, хоть век,
Любовь есть сон, а сон — одно мгновенье,
И рано ль, поздно л ь пробужденье,
А должен наконец проснуться человек...
*
*
*
Как весел грохот летних бурь,
Когда, взметая прах летучий,
Гроза, нахлынувшая тучей,
Смутит небесную лазур ь
И опрометчиво-безумно
Вдруг на дубраву набежит,
И вся дубрава задрожит
Широколиственно и шумно!..


Как под незримою пятой
Лесные гну тся исполины;
Тревожно ропщут их вершины,
Как совещаясь м еж собой, —
И сквозь внезапную тревогу
Немолчно слышен птичий свист,
И кой-где первый желтый лист,
Крутясь, слетает на дорогу...
Предопределение
Любовь, любовь — гласит преданье —»
Союз души с душой родной —
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И... поединок роковой...
И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец...
.
*
*
*
Не говори: меня он, как и прежде, любит,
Мной, к ак и прежде, дорожит...
О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в руке его дрожит.
То в гневе, то в слезах, тоскуя, негодуя,
Увлечена, в душе уязвлена,
Я стражду, не живу... им, им одним живу я
Но эта жизнь!.. О, как горька она!
Он мерит воздух мне так бережно и скудно.
Не мерят так и лютому врагу...
Ох, я дышу еще болезненно и трудно,
Могу дышать, но жить уж не могу.


Последняя любовь
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
Полнеба обхватила тень,
Лишь там, на западе, бродит сиянье,
Помедли, помедли, вечерний день,
Продлись, продлись, очарованье.
Пускай скудеет в жилах кровь,
Но в сердце не скудеет нежность..,
О ты, последняя любовь!
Ты и блаженство и безнадежность.
*
*
*
Увы, что нашего незнанья
И беспомощней и грустней?
Кто смеет молвить: до свида нья
Чрез бездну двух или трех дней?
*
*
*
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя.


*
*
*
Слезы людские, о слезы людские,
Льетесь вы ранней и поздней порой...
Льетесь безвестные, льетесь незримые,
Неистощимые, неисчислимые, —
Льетесь, как льются струи дождевые
В осень глухую, порою ночной.
*
*
*
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора —
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера...
Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто всё — простор везде, —
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.
Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
Но далеко еще до первых зимних бурь —
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле...
*
*
*
Весь день она лежала в забытьи,
И всю ее уж тени покрывали.
Лил теплый летний дождь — его струи
По листьям весело звучали.
И медленно опомнилась она,
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала — увлечена,
Погружена в сознательную думу...
И вот, как бы беседуя с собой,
Сознательно она проговорила
(Я был при ней, убитый, но живой):
«О, как все это я любила!»
235


Любила ты, и так, как ты, любить —
Нет, никому еще не удавалось!
О господи!., и это пережить...
И сердце на клочки не разорвалось...
*
*
*
Est in arundineis modulatio musica ripis
Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах,
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.
Невозмутимый строй во всем,
Созвучье полное в природе, —
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем.
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?
*
*
'
*
'
К ак хорошо ты, о море ночное, —
Здесь лучезарно, там сизо-темно . . .
В лунном сиянии, словно живое,
Ходит, и дышит, и блещет оно...
Н а бесконечном, на вольном просторе
Блеск и движенье, грохот и гром...
Тусклым сияньем облитое море,
Как хорошо ты в безлюдье ночном!
Зыбь ты великая, зыбь ты морская,
Чей это праздник так празднуешь ты?
Волны несутся, гремя и сверкая,
Чуткие звезды глядят с высоты.
.
Есть музыкальная стройность в прибрежных тростниках (л ат.) . —


В этом волнении, в этом сиянье,
Весь, как во сне, я потерян стою -
О, как охотно бы в их обаянье
Всю потопил бы я душу свою...
*
*
*
Как неожиданно и ярко,
На влажной неба синеве,
Воздушная воздвиглась арка
В своем минутном торжестве!
Один конец в леса вонзила,
Другим за облака ушла —
Она полнеба обхватила
И в высоте изнемогла.
О, в этом радужном виденье
Какая нега для очей!
Оно дано нам на мгновенье,
Лови его — лови скорей!
Смотри — оно у ж побледнело,
Еще минута, две — и что ж?
Ушло, как то уйдет всецело,
Чем ты и дышишь и живешь.
*
*
*
Ночное небо так угрюмо,
Заволокло со всех сторон.
То не угроза и не дума,
То вялый, безотрадны;, сон.
Одни зарницы огневые.
Воспламеняясь чередой,
Как демоны глухонемые,
Ведут беседу меж собой.
Как по условленному знаку,
Вдруг неба вспыхнет полоса,
И быстро выступят из мраку
Поля и дальние леса.
И вот опять все потемнело,
Все стихло в чуткой темноте —
Как бы таинственное дело
Решалось там — на высоте.


*
*
*
Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать, —>
Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющую жизнь;
От чувства затаенной злости
На обновляющийся мир,
Где новые садятся гости
За уготованный им пир;
От желчи горького сознанья,
Что нас поток уж не несет
И что другие есть призванья,
Другие вызваны вперед;
Ото всего, что тем задорней,
Чем глубже крылось с давних пор, —
И старческой любви позорней
Сварливый старческий задор.
*
*
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.
*
*
*
В небе тают облака,
И, лучистая на зное,
В искрах катится река,
Словно зеркало стальное...
238


Час от часу жар сильней,
Тень ушла к немым дубровам,
И с белеющих полей
Веет запахом медовым.
Чудный день! Пройдут века —
Так же будут, в вечном строе,
Течь и искриться река
II поля дышать на зное.
От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Два-три кургана, видимых поднесь...
Да два-три дуба выросли на них,
Раскинувшись и широко и смело.
Красуются, шумят, — и нет им дела,
Чей прах, чью память роют корни их.
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы,
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих — лишь грезою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.


ИВАН
ТУРГЕНЕВ
1818— 1883
Великий русский писатель Иван Сер­
геевич Тургенев родился в городе Ор­
ле, в среднепоместной
дворянской
семь е. Учился в частном па нсио не в
Москве, затем в университ ет ах — Мос­
ковском, Петербургском, Берлинском.
Свой литер атур ный пу ть Тургенев на­
чал как поэт. В 1838—1847 гг. он пишет
и печатает в журналах лирические сти­
хо тво рения и поэмы («Параша», «Поме­
щик», «Андрей» и др.) . На первых по­
рах поэтическое творчество Тургенева
развивалось под знаком романтизма,
позднее в нем преобладают реалистиче­
ские черты. Белинский,
пристально
на бл юда вш ий за работой Тургенева,
подч еркивал в сти хах и поэмах моло­
дого поэта сатирический элемент и
«намеки на ру сску ю жизнь». Перейдя в
1847 г. к п розе («Хорь и Калиныч» из
будущих «Записок охотника»), Турге­
нев оставил поэзию, но в конце жизни
оп со здал замеча тел ьный цикл «Стихот­
ворений в прозе» — жанр, до того в
русской л и тер атур е мало разраб отан­
ный. Поэтический опыт Тургенева отра­
зил ся в его прозе, отлич ающейся осо ­
бой чуткостью к ритму фразы, большой
музыкальностью. Стихотворения Турге­
нева «В дороге» и «Баллада» были по­
ложены на музыку (последняя — А. Ру­
бинштейном) и вошли в народный пе­
сенный репер ту ар.


Баллада
Перед воеводой молча он стоит;
Голову потупил — сумрачно глядит.
С плеч могучих сняли бархатный кафтан;
Кровь струится тихо из широких ран.
Скован по ногам он, скован по рукам:
Знать, ему не рыскать ночью по лесам!
Думает он думу — дышит тяжело:
Плохо!., видно, время доброе прошло.
«Что, попался, парень? Долго ж ты гулял!
Долго мне в тенета волк не забегал!
Что же приумолк ты? Слышал я не раз —
Песенки ты мастер петь в веселый час;
Ты па лад сегодня вряд ли попадешь...
Завтра мы услышим, как ты запоешь».
Взговорил он мрачно: «Не услышишь, нет!
Завтра петь не буду — завтра мне не след;
Завтра умирать мне смертию лихой;
Сам ты запоешь, чай, с радости такой!..
Мы певали песни, как из леса шли,
Как купцов с товаром мы в овраг вели...
Ты б нас тут послушал — ладно пели мы;
Да не долго песней тешились купцы...
Да еще певал я — в домике твоем;
Запивал я песни — всё твоим вином;
Заедал я чарку — барскою едой;
Целовался сладко — да с твоей женой».


В дороге
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые,
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые.
Вспомнишь обильные страстные речи,
Взгляды, так жадно, так робко ловимые,
Первые встречи, последние встречи,
Тихого голоса звуки любимые.
Вспомнишь р азлуку с улыбкою странной,
Многое вспомнишь родное далекое,
Слушая ропот колес непрестанный,
Глядя задумчиво в небо широкое.
Первый снег
Здравствуйте, легкие звезды пушистого, первого снега!
Быстро на темной земле таете вы чередой.
Но проворно летят за вами другие снежинки,
Словно пчелы веспой, воздух недвижный пестря.
Скоро наступит зима; под тонким и звучным железом
Резвых саней завизжит холодом стиснутый лед.
Ярко мороз затрещит; румяные щеки красавиц
Вспыхнут; иней слегка длинных коснется ресниц.
Так! пора мне с тобой расстаться, степная деревня!
Крыш не у вижу твоих, мягким одетых ковром,
Струек волнистого дыма на небе холодном и синем,
Белых холмов и полей, грозных и темных лесов.
Падай обильнее, снег! Зовет меня город далекий;
. Хочется встретить опять старых врагов и друзей.


Николай Алексеевич Некрасов родил­
ся в се л е Немир ове, Каменец -П одоль-
ской губер нии. Дет ст во поэта прошло в
именииГрешнево, на Волге, бли з Ярос­
лавля. Отец Некрасова, отставной офи­
цер, был ярым крепостнико м, внушав­
шим стр ах и кресть янам, и со бс твенной
семье. В 1832 г. Не красов по сту пил в
Ярославскую гимназию, но курса не
окончил. Отец треб овал, чтобы он уч ил­
ся в Дворянском полку и пош ел по
военной линии. Но, вырвавшись в П е­
тербург, Некрасов пода л прош ение в
упивер си тет и был за чис лен вольнослу ­
ш ателем на псторико-филоло гический
факул ьтет. Р азгневанный отец лишил
его мате риальной подд ерж ки. Начались
пете рбургские мытарства Некрасова, о
которых он р ассказал в своем романе
«Яшзнь и похождения Тихона Трост-
никова»: голод, сл уч ай ные зар аботки,
нищенские ноч лежки. Дворянин по
про исх ожде нию, он вел ж изнь разно­
чинца. испытав многие страд ания, вы­
падавши е на долю б езр одн ого бед няка.
«На мне года гнетущих впечатлений
оставили неизгладимый след», — писал
Некра сов. В 1840 г. под инициалами
Н. Н. вышел в свет сборник его стихот­
ворений «Мечты и звуки» — книга под­
ражательная, н езре ла я. Некрасов был
огорчен неудачей и скупал экземпляры
сборника, чтобы ун ичто жить весь его
тир аж. Ли тера тур а по степ енн о стано­
вится основным дело м Не красова. Он
писал вод евили под псе вдо нимо м Наум
Пере пельский, печатал статьи на ли ­
тератур ные темы. Встреча с Белинским
в 1841 г. во многом о преде ли ла творчес­
кий и ж изне нный путь Некрасова. Ког­
да в 1845 г. Некра со в прочитал Б елин­
скому свое стих отворе ние «В дороге»,
критик, по раж енный новизной и ориги­
на льностью стихов, воскликнул: «Да
знаете ли вы, что вы поэт и поэт истин­
ный!» В 1847 г. Некрасов стал реда кто ­
ром и издателем журнала «Современ­
ник». К участию в этом журнале он
привл ек луч ш ие ли тера турны е силы.
Здесь печатались Бели нс кий и Герцен,
Достоевский и Григорович, Лев Толстой
п Фет, Тургенев и Гончаров, здесь раз­
вернула сь де ят ель ност ь Черныш евс кого
и Добролюбова. «Современник» стал
трибуной русс кой революционной де-
НИКОЛАЙ
НЕКРАСОВ
1821— 1878
мократии, сыграв исключительно важ ­
ную роль и в подготовке отмены кре­
постного права, и в ра зъяс нен ии крепо ­
стничес кого х ар акт ер а реформы 1861 г.
В 1866 г. журнал был запрещен по вы­
со ча йш ему повел ению. Не только все ­
российс кое признан ие, но и царское
запрещение было свидетельством вели­
ких заслуг Некрасова в борьбе за осво­
бождение народа. С 1868 г. и вплоть до
кончины Некрасов — р ед актор журна ла
«Отечественные записки». «Я л иру по с­
вятил народу своему», — писал Некра­
сов. Его ст ихи и поэмы представляют
собой подлинную энциклопедию рус­
ской жизни 50—70-х годов. В них вста-
243


ют яр кие картины дер евен ского быта, до каза ны социал ьные контрасты
большого гор ода . Поэт огромного гр ажданск ого чу вства, Некрасов был са­
тириком и публицистом, сказоч ником и хр оникер ом, фел ьетонисто м и тон­
чайшим лириком, эпич ес ким б ытопис ателем и историком. «Тишина» и «Рус­
ские ж енщ ины», «Мороз, Красный нос» и «Рыцарь на час» п ринадл еж ат к
лучшим образцам русской поэмы. «Ко му па Руси жить хорошо » — истори­
ческий эпо с, глубоко народный по содер ж ан ию и форме. «У кого была та­
кая сме лос ть, чтобы не п обоять ся громко и во всеусл ыш ание заговор ить о
бедствующем народе? — с восхищением писал Глеб Успенский.— А в этом
именно и с осто яла нота Некрасова...» Как народный зас туп ник, про воз­
вестник правды и спр авед ливос ти, Некрасов н авсе гд а вошел в историю рус­
ской литературы. «Это было рапеное сердце, раз и па всю жизнь,— гово­
рил Д остоевский о Некрас ове,— и неза кры вшаяся рапа эта и была источни­
ком всей его по эзии, всей страстной д о му ч ения любви этого чел овека ко'
всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли, что гне­
тет нашу русскую женщину, нашего ребенка в русской семье, нашего
простолюдина в горькой так часто до ле его». По интонации и н астро ению
стих Некрасова резко от лич ает ся от стих а Пушкина и Л ер монтова, оп го­
раздо б л иж е к обыде нной, разговорн ой речи. Некрасов см ело вносил в свои
стихи п ро заич ес кие оттенки, «га зетную» точность факта. Некрасов оказал
огромное вли яние на всю со време нную поэзию — вплоть д о Маяковского
и многих поэтов н аш их дией.
Тройка
Что ты жадно глядишь на дорогу
В стороне от веселых подруг? .
Знать, забило сердечко тревогу —
Все лицо твое вспыхнуло вдруг.
И зачем ты бежишь торопливо
За промчавшейся тройкой во след?..
На тебя, подбоченясь красиво,
Загляделся проезжий корнет.
На тебя заглядеться пе диво,
Полюбить тебя всякий пе прочь:
Вьется алая лента игриво
В волосах твоих, черных как ночь;
Сквозь румянец щеки твоей смуглой
Пробивается легкий пушок,
Из-под брови твоей полукруглой
Смотрит бойко лукавый глазок.
244


Взгляд один чернобровой дикарки,
Полный чар, зажигающих кровь,
Старика разорит на подарки,
В сердце юноши кинет любовь.
Поживешь и попразднуешь вволю,
Будет жизнь и полна, и легка...
Да не то тебе пало на долю:
За перяху пойдешь мужика.
Завязавши под мышки передник,
Перетянеш ь уродливо грудь,
Будет бить тебя муж-привередпик
И свекровь в три погибели гнуть.
От работы и черной, и трудной
Отцветешь, не успевши расцвесть,
Погрузиш ься ты в сон непробудный,
Будешь нянчить, работать и есть.
И в лице твоем, полном движепья,
Полном жизпи — появится вдруг
Выраженье тупого терпенья
И бессмысленный, вечный испуг.
И схоронят в сырую могилу,
Как пройдешь ты тяжелый свой путь,
Бесполезно угасшую силу
И ничем не согретую грудь.
Не гляди же с тоской на дорогу
И за тройкой во след не спеши,
И тоскливую в сердце тревогу
Поскорей навсегда заглуши!
Не нагнать тебе бешеной тройки:
Кони крепки, и сыты, и бойки, —
И ямщик под хмельком, и к другой
Мчится вихрем корнет молодой...
*
*
*
Ты всегда хороша несравненно,
Но когда я уныл и угрюм,
Оживляется так вдохновенно
.
Твой веселый, насмешливый ум;


Ты хохочешь так бойко и мило,
Так врагов моих глупых бранишь,
То, понурив головку уныло,
Так лукаво меня ты смешишь;
Так добра ты, скупая на ласки,
Поцелуй твой так полон огня,
И твои ненаглядные глазки
Так голубят и гладят меня, —
Что с тобой настоящее горе
Я разумно и кротко сношу,
И вперед — в это темное море —
Без обычного страха гляжу...
*
*
ж
Я не люблю иронии твоей.
Оставь ее отжившим и не жившим,
А нам с тобой, так горячо любившим,
Еще остаток чувства сохранившим —
Нам рано предаваться ей!
Пока еще застенчиво и нежно
Свидание продлить желаешь ты,
Пока еще кипят во мне мятежно
Ревнивые тревоги и мечты —
Не торопи р азвязки неизбежной!
И без того она не далека:
Кипим сильней, последней жаждой полны,
Но в сердце тайный холод и тоска...
Так осенью бурливее река,
Но холодней бушующие волны...
жж
ж
Еду ли ночью по улице темной,
Бури заслушаюсь в пасмурный день, —
Друг беззащитный, больной и бездомный,
Вдруг предо мной промелькнет твоя тепь!
Сердце сожмется мучительной думой.
С детства судьба невзлюбила тебя;


Беден и зол был отец твой угрюмый,
Замуж пошла ты — другого любя.
Муж тебе выпал недобрый на долю:
С бешеным нравом, с тяжелой рукой;
Не покорилась — ушла ты на волю,
Да не на радость сошлась и со мной...
Помнишь ли день, как, больной и голодный,
Я унывал, выбивался из сил?
В комнате нашей, пустой и холодной,
Пар от дыханья волнами ходил.
Помнишь ли труб заунывные звуки,
Брызги дождя, полусвет, полутьму?
Плакал твой сын, и холодные руки
Ты согревала дыханьем ему.
Он не смолкал — и пронзительно звонок
Был его крик... Становилось темней;
Вдоволь поплакал и умер ребенок...
Бедная! слез безрассудных не лей!
С горя да с голоду завтра мы оба
Также глубоко и сладко заснем;
Купит хозяин, с проклятьем, три гроба —
Вместе свезут и положат рядком...
В разных углах мы сидели угрюмо.
Помню, была ты бледна и слаба,
Зрела в тебе сокровенная дума,
.
В сердце твоем совершалась борьба.
Я задремал. Ты ушла молчаливо,
Принарядившись, как будто к венцу,
И через час принесла торопливо
Гробик ребенку и ужин отцу.
Голод мучительный мы утолили,
В комнате темной зажгли огонек,
Сына одели и в гроб положили...
Случай нас выручил? Бог ли помог?
Ты не спешила печальным признаньем,
Я ничего не спросил,
Только мы оба глядели с рыданьем,
Только угрюм и озлоблен я был...
Где ты теперь? С нищетой горемычной
Злая тебя сокрушила борьба?


Или пошла ты дорогой обычной,
И роковая свершится судьба?
Кто ж защитит тебя? Все без изъятья
Именем страшным тебя назовут,
Только во мне шевельнутся проклятья
И бесполезно замрут!..
В больнице
Вот и больница. Светя, показал
В угол нам сонный смотритель.
Трудно и медленно там угасал
Честпый бедняк сочинитель.
Мы попрекнули невольно его,
Что, зануждавшись в столице,
Не известил он друзей никого,
А приютился в больнице...
«Что за беда, — он шутя отвечал, —
Мне и в больнице покойно.
Я все соседей моих наблюдал:
Многое, право, достойно
Гоголя кисти. Вот этот субъект,
Что меж кроватями бродит,—
Есть у него превосходный проект,
Только — беда! не находит
Денег... а то бы давно превращал
Он в бриллианты крапиву.
Он покровительство мне обещал
И миллион на разживу!
Вот старикашка-актер: на людей
И на судьбу негодует;
Перевирая, из старых ролей
Всюду двустишия сует;
Он добродушен, задорен и мил,
Жалко — уснул (или умер?) —
А то бы, верно, он вас посмешил...
Смолк и семнадцатый нумер!
А как он бредил деревней своей,
Как, о семействе тоскуя,
Ласки последней просил у детей,
А у жены поцелуя!


Не просыпайся же, бедный больной!
Так в забытьи и умри ты...
Очи твои не любимой рукой —
Сторожем будут закрыты!
Завтра дежурные нас обойдут,
Саваном мертвых накроют,
Счетом в мертвецкий покой отнесут,
Счетом в могилу зароют.
И уж тогда не являйся жена,
Чуткая сердцем, в больницу —
Бедного мужа не сыщет она,
Хоть раскопай всю столицу!
Случай ужасный недавно тут был:
Пастор какой-то немецкий
К сыну приехал — и долго ходил...
«Вы поищите в мертвецкой» ,—
Сторож ему равнодушно сказал;
Бедный старик пошатнулся,
В страшном испуге туда побежал,
Да, говорят, и рехнулся!
Слезы ручьями текут по лицу,
Он между трупами бродит:
Молча заглянет в лицо мертвецу,
Молча к другому подходит...
Впрочем, не вечно чужою рукой
Здесь закрываются очи.
Помню: с прошибленной в кровь головой
К нам привели среди ночи
Старого вора: в остроге его
Буйный товарищ изранил.
Оп не хотел исполнять ничего,
Только грозил и буянил.
Наша сиделка к нему подошла,
Вздрогнула вдруг — и ни слова . . .
В странном молчаньи минута прошла:
Смотрят один на другова!
Кончилось тем, что угрюмый злодей,
Пьяный, обрызганный кровью,
Вдруг зарыдал — перед первой своей
Св’етлой и честной любовью.
(Смолоду знали друг друга они...)
Круто старик изменился:


Плачет да молится целые дни,
Перед врачами смирился.
Не было средства, однако, помочь...
Час его смерти был странен
(Помню я эту печальную ночь):
Он уже был бездыханен,
А всепрощающий голос любви,
Полный мольбы бесконечной,
Тихо над ним р аздавался: «Живи,
Милый, желанный, сердечный!»
Все, что имела она, продала —
С честью его схоронила.
Бедная! как она мало жила!
Как она много любила!
А что любовь ей дала, кроме бед,
Кроме печали и муки?
Смолоду — стыд, а на старости лет —
Ужас последней разлуки!..
Есть и писатели здесь, господа.
Вот, посмотрите: украдкой,
Бледен и робок, подходит сюда
Юноша с толстой тетрадкой.
С юга пешком привела его страсть
В дальнюю нашу столицу —
Думал бедняга в храм славы попасть —■
Рад, что попал и в больницу!
Всем он читал свой ребяческий бред —
Было тут смеху и шуму!
Я лишь один не смеялся... о, нет!
Думал я горькую думу.
Братья-писатели! в нашей судьбе
Что-то лежит роковое:
Если бы все мы, не веря себе,
Выбрали дело другое —
Не было б, точно, согласен и я,
Жалких писак и педантов —
Только бы не было также, друзья,
Скоттов, Шекспиров и Дантов!
Чтоб одного возвеличить, борьба
Тысячи слабых уносит —
Даром ничто не дается: судьба
Жертв искупительпых просит».


Тут наш приятель глубоко вздохнул,
Начал метаться тревожно;
Мы посидели, пока он уснул, —>
И разошлись осторожно...
Зеленый Ш ум *
Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!
Играючи расходится
Вдруг ветер верховой:
Качнет кусты ольховые,
Подымет пыль цветочную,
Как облако: все зелено,
И воздух,и вода!
Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!
Скромна моя хозяюшка
Н аталья Патрикеевна,
Воды не замутит!
Да с ней беда случилася,
Как лето жил я в Питере...
Сама сказала, глупая,
Типун ей на язык!
В избе сам-друг с обманщицей
Зима нас заперла,
В мои глаза суровые
Глядит — молчит жена .
Молчу... а дума лютая
Покоя не дает:
Убить... так ж аль сердечную!
Стерпеть — так силы нет!
А тут зима косматая
Ревет и день и ночь:
«Убей, убей изменницу!
Злодея изведи!
Не то весь век промаешься,
Ни днем, ни долгой ноченькой
Покоя не найдешь.
Так народ называет пробуждение природы весной. (Прим. Некрасова).
251


В глаза твои бесстыжие
Соседи паплюют!..»
Под песню-выогу зимнюю
Окрепла дума лютая —
Припас я вострый нож...
Да вдруг весна подкралася...
Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!
Как молоком облитые,
Стоят сады вишневые,
Тихохонько шумят;
Пригреты теплым солнышком,
Шумят повеселелые
Сосновые леса;
А рядом новой зеленью
Лепечут песню новую
И липа бледнолистая,
И белая березонька
С зеленою косой!
Шумит тростинка малая,
Шумит высокий клен...
Шумят они по-новому,
По-новому, весеннему...
Идет-гудет Зеленый Шум,
Зеленый Шум, весенний шум!
Слабеет дума лютая,
Нож валится из рук,
И все мне песня слышится
Одна — в лесу, в лугу:
«Люби, покуда любится,
Терпи, покуда терпится,
Прощай, пока прощается,
И — бог тебе судья!»
Несжатая полоса
Поздняя осень. Грачи улетели,
Лес обнажился, поля опустели,
Только не сжата полоска одна...
Грустную думу наводит она.


Кажется, шепчут колосья друг другу:
«Скучно нам слушать осеннюю вьюгу,
Скучно склоняться до самой земли,
Тучные зерна купая в пыли!
Нас, что ни ночь, разоряют станицы
Всякой пролетной прожорливой птицы,
Заяц нас топчет, и буря нас бьет...
Где же наш пахарь? чего еще ждет?
Или мы хуже других уродились?
Или не дружно цвели-колосились?
Нет! мы не хуже других — и давно
В нас налилось и созрело зерно.
Не для того же пахал он и сеял,
Чтобы нас ветер осенний развеял?..»
Ветер несет им печальный ответ:
—
Вашему пахарю моченьки нет.
Знал, для чего и пахал он и сеял,
Да не по силам работу затеял.
Плохо бедняге —не ест и не пьет,
Червь ему сердце больное сосет,
Руки, что вывели борозды эти,
Высохли в щепку, повисли, как плети,
Очи потускли, и голос пропал,
Что заунывную песню певал,
Как, на соху налегая рукою,
Пахарь задумчиво шел полосою.
*
*
*
В полном разгаре страда деревенская...
Доля ты! —русская долюшка женская!
Вряд ли труднее сыскать.


Не мудрено, что ты вянешь до времени,
Всевыносящего русского племени
Многострадальная мать!
Зной нестерпимый: равнина безлесная,
Нивы, покосы да ширь поднебесная —
Солнце нещадно палит.
Бедная баба из сил выбивается,
Столб насекомых над ней колыхается,
Жалит, щекочет, жужжит!
Приподнимая косулю тяжелую,
Баба порезала ноженьку голую —
Некогда кровь унимать!
Слышится кр ик у соседней полосыньки,
Баба туда — растрепалися косыньки, —
Надо ребенка качать!
Что же ты стала над ним в отупении?
Пой ему песню о вечном терпении,
Пой, терпеливая мать!..
Слезы ли, пот ли у ней над ресницею,
Право, сказать мудрено.
В жбан этот, заткнутый грязной тряпицею,
Канут они — всё равно!
Вот она губы свои опаленные
Жадно подносит к краям...
Вкусны ли, милая, слезы соленые
С кислым кваском пополам?..
Орана, мать солдатская
■
День-деньской моя печальница,
В ночь — ночная богомолица,
Векова моя сухотница...
(Из народной песни)
Чуть живые, в ночь осеннюю
Мы с охоты возвращаемся.
До ночлега прошлогоднего,
Слава богу, добираемся.


—
Вот и мы! Здорова, старая!
Что насупилась ты, кумушка!
Не о смерти ли задумалась?
Брось! Пустая это думушка!
Посетила ли кручинушка?
Молви — может, и размыкаю.
И поведала Оринушка
Мне печаль свою великую.
«Восемь лет сынка не видела,
Жив ли, нет — не откликается,
Уж и свидеться не чаяла,
Вдруг сыночек возвращается.
Вышло молодцу в бессрочные...
Истопила жарко банюшку,
Напекла блинов Оринушка,
Не насмотрится на Ванюшку!
Да недолги были радости.
Воротился сын больнехонек,
Ночью кашель бьет солдатика,
Белый плат в крови мокрехонек!
Говорит: «Поправлюсь, матушка!»
Да ошибся ^ н е поправился.
Девять дней хворал Иванушка,
На десятый день преставился...»
Замолчала — не прибавила
Ни словечка, бесталанная.
—
Да с чего же привязалася
К парню хворость окаянная?
Хилый, что ли, был с рождения?.. —
Встрепенулася Оринушка:
«Богатырского сложения,
Здоровенный был детинушка!
Подивился сам из Питера
Генерал на парня этого,
Как в рекрутское присутствие
Привели его раздетого...


На избенку эти бревнышки
Он один таскал сосновые...
И вилися у Иванушки
Русы кудри, как шелковые...»
И опять молчит несчастная...
—
Не молчи — развей кручинушку!
Что сгубило сына милого —
Чай, спросила ты детинушку? —
«Не любил, сударь, р ассказывать
Он про жизнь свою военную,
Грех мирянам-то показывать
Душу — богу обреченную!
Говорить — гневить всевышнего,
Окаянных бесов радовать...
Чтоб не молвить слова лишнего,
На врагов не подосадовать,
Немота перед кончиною
Подобает христианину.
Знает бог, какие тягости
Сокрушили силу Ванину!
Я узнать не добивалася.
Никого не осуждаючи,
Он одни слова утешные
Говорил мне, умираючи.
Тихо по двору похаживал
Да постукивал топориком,
Избу ветхую облаживал,
Огород обнес забориком;
Перекрыть сарай задумывал,
Не сбылись его желания:
Слег — и встал на ноги резвые
Только за день до скончания!
Поглядеть на солнце красное
Пожелал, — пошла я с Ванею:
Попрощался со скотинкою,
Попрощался с ригой, с банею,


Сенокосом шел — задумался,
—
Ты прости, прости, полянушка!
Я косил тебя во младости! —
И заплакал мой Иванушка!
Песня вдруг с дороги грянула,
Подхватил, что было голосу,
«Не белы снежки», закашлялся,
Задышался — пал на полосу!
Не стояли ноги резвые,
Не держалася головушка!
С час домой мы возвращалися...
Было время — пел соловушка!
Страшно в эту ночь последнюю
Было: память потерялася,
Все ему перед кончиною
Служба эта представлялася.
Ходит, чистит амуницию,
Набелил ремни солдатские,
Языком играл сигналики,
Песни пел — такие хватские!
Артикул ружьем выкидывал,
Так, что весь домишка вздрагивал;
Как журавль стоял на ноженьке
На одной — носок вытягивал .
Вдруг метнулся... смотрит жалобно..,
Повалился — плачет, кается,
Крикнул: «Ваше благородие!
Ваше!..»
—
вижу — задыхается;
Я к нему. Утих, послушался —
Лег на лавку. Я молилася:
Не пошлет ли бог спасение?..
К утру память воротилася,
Прошептал: «Прощай, родимая!
Ты опять одна осталася!..»


Я над Ваней наклонилася,
Покрестила, попрощалася,
И погас он, словно свеченька
Восковая, предыконная...»
Мало слов, а горя реченька,
Горя реченька бездонная!..
Крестьянские дети
Опять я в деревне. Хожу на охоту,
Пишу мои вирши — живется легко .
Вчера, утомленный ходьбой по болоту,
Забрел я в сарай и заснул глубоко.
Проснулся: в широкие щели сарая
Глядятся веселого солнца лучи.
Воркует голубка; над крышей л етая,
Кричат молодые грачи,
Летит и другая какая-то птица —
По тени узнал я ворону как раз;
Чу! шепот какой-то . . . а вот вереница
Вдоль щели внимательных глаз!
Всё серые, карие, синие глазки —
Смешались, как в поле цветы.
В них столько покоя, свободы и ласки,
В них столько святой доброты!
Я детского г лаза люблю выраженье,
Его я узнаю всегда.
Я замер: коснулось души умиленье...
Чу! шепот опять!
Первый голос
Борода!
Второй
А барин, сказали!.,


Третий
Потише вы, черти!
Второй
У бар бороды не бывает — усы.
‘
Первый
А ноги-то длинные, словно к ак жерди.
Ч етвертый
А вона на шапке, гляди-тко, — часы!
Пятый
Ай, важная штука!
Шестой
И цепь золотая...
Седьмой
Чай, дорого стоит?
Восьмой
Как солнце горит!
Девятый
А вона собака — большая, большая!
Вода с языка-то бежит.
Пятый
Ружье! погляди-тко: стволина двойная,
Замочки резные...
259


Третий (с испугом)
Глядит!
Четвертый
Молчи, ничего! постоим еще, Гриша!
Третий
Прибьет...
Испугались шпионы мои
И кинулись прочь: человека заслыша,
Так стаей с мякины летят воробьи.
Затих я, прищурился — снова явились,
Глазенки мелькают в щели.
Что было со мною — всему подивились
И мой приговор изрекли:
—
Такому-то гусю у ж что за охота!
Лежал бы себе на печи!
И, видно, не барин: как ехал с болота,
Так рядом с Гаврилой...
—
«Услышит, молчи!»
О милые плуты! Кто часто их видел,
Тот, верю я, любит крестьянских детей;
Но если бы даже ты их ненавидел,
Читатель, как «низкого рода людей», —
Я все-таки должен сознаться открыто,
Что часто завидую им:
В их жизни так много поэзии слито,
Как дай бог балованным деткам твоим.
Счастливый народ! Ни науки, ни неги
Не ведают в детстве они.
Я делывал с ними грибные набеги:
Раскапывал листья, обшаривал пни,
Старался приметить грибное местечко,
А утром не мог ни за что отыскать.
«Взгляни-ка, Савося, какое колечко!»
Мы оба нагнулись, да разом и хвать
Змею! Я подпрыгнул: ужалил а больно!


Савося хохочет: «Попался спроста!»
Зато мы потом их губили довольно
И клали рядком на перилы моста.
Должно быть, за подвиги славы мы ждали,
У нас же дорога большая была:
Рабочего звания люди сновали
По ней без числа.
Копатель канав вологжанин,
Лудильщ ик, портной, шерстобит,
А то в монастырь горожанин
Под праздник молиться катит.
Под наши густые, старинные вязы
На отдых тянуло усталых людей.
Ребята обступят: начнутся рассказы
Про Киев, про турку, про чудных зверей.
Иной подгуляет, так только держися —
Начнет с Волочка, до Казани дойдет!
Чухну передразнит, мордву, черемиса,
И сказкой потешит, и притчу ввернет.
« Прощайте, ребята! Старайтесь наипаче
На господа бога во всем потрафлять:
У нас был Вавило, жил всех побогаче,
Да вздумал однажды на бога роптать, —
С тех пор захудал, разорился Вавило,
Нет меду со пчел, урожаю с земли,
И только в одном ему счастие было,
Что волосы из носу шибко росли...»
Рабочий расставит, разложит снаряды —
Рубанки, подпилки, долота, ножи:
« Гляди, чертенята!» А дети и рады,
Как пилишь, как лудишь — им все покажи .
Прохожий заснет под свои прибаутки,
Ребята за дело — пилить и строгать!
Иступят пилу —не наточить и в сутки!
Сломают бурав — и с испугу бежать.
Случалось, тут целые дни пролетали,
Что новый прохожий, то новый рассказ...
Ух, жарко!.. До ролдня грибы собирали.
Вот из лесу вышли — навстречу как раз
Синеющей лентой, извилистой, длинной,
Река луговая; спрыгнули гурьбой,
И русых головок над речкой пустынной
Что белых грибов на полянке лесной!


Река огласилась и смехом и воем:
Тут драка — не драка, игра — не игра...
А солнце палит их полуденным зноем.
Домой, ребятишки! обедать пора.
Вернулись. У каждого полно лукошко,
А сколько рассказов! Попался косой,
Поймали ежа, заблудились немножко
И видели волка... у, страшный какой!
Ежу предлагают и мух, и козявок,
Корней молочко ему отдал свое —
Не пьет! отступились...
Кто ловит пиявок
На лаве, где матка колотит белье,
Кто нянчит сестренку, двухлетнюю Глашку,
Кто тащит на пожню ведерко кваску,
А тот, подвязавши под горло рубашку,
Таинственно что-то чертит по песку;
Та в лужу забилась, а эта с обновой:
Сплела себе славный венок,
Всё беленький, желтенький, бледно-лиловый
Да изредка красный цветок.
Те спят на припеке, те пляшут вприсядку.
Вот девочка ловит лукошком лошадку:
Поймала, вскочила и едет на ней.
И ей ли, под солнечным зноем рожденной
И в фартуке с поля домой принесенной,
Бояться смиренной лошадки своей?..
Грибная пора отойти не успела,
Гляди —у ж чернехоньки губы у всех,
Набили оскому: черница поспела!
А там и малина, брусника, орех!
Ребяческий крик, повторяемый эхом,
С утра и до ночи гремит по лесам.
Испугана пеньем, ауканьем, смехом,
Взлетит ли тетеря, закокав птенцам,
Зайчонок ли вскочит — содом, суматоха!
Вот старый глухарь с облинялым крылом
В кусту завозился... ну, бедному плохо!
Живого в деревню тащат с торжеством...
—
Довольно, Ванюша! гулял ты не мало,
Пора за работу, родной!
Но даже и труд обернется сначала


К Ванюше нарядной своей стороной:
Он видит, как ноле отец удобряет,
Как в рыхлую землю бросает зерно,
Как поле потом зеленеть начинает,
Как колос растет, наливает зерно:
Готовую жатву подрежут серпами,
В снопы перевяжут, на ригу свезут,
Просушат, колотят-колотят цепами,
На мельнице смелют и хлеб испекут.
Отведает свежего хлебца ребенок
И в поле охотней бежит за отцом.
Навьют ли сенца: «Полезай, постреленок!»
Ванюша в деревню въезжает царем...
Однако же зависть в дворянском дитяти
Посеять нам было бы жаль.
Итак, обернуть мы обязаны кстати
Другой стороною медаль.
Положим, крестьянский ребенок свободно
Растет, не учась ничему,
Но вырастет он, если богу угодно,
А сгибнуть ничто не мешает ему.
Положим, он знает лесные дорожки,
Гарцует верхом, не боится воды,
Зато беспощадно едят его мошки,
Зато ему рано знакомы труды...
Однажды, в студецую зимнюю пору,
Я из лесу вышел; был сильный мороз.
Гляжу, поднимается медленно в гору
Лошадка, везущая хворосту воз.
И, ш ествуя важно, в спокойствии чинном,
Лошадку ведет под уздцы мужичок
В больших сапогах, в полушубке овчинном,
В больших рукавицах... а сам с ноготок!
—
Здорово, парнище! — «Ступай себе мимо!»
—
Уж больно ты грозен, ка к я погляжу!
Откуда дровишки? — «Из лесу, вестимо;
Отец, слышишь, рубит, а я отвожу».
(В лесу раздавалоя топор дровосека).
—
А что, у отца-то большая семья?
«Семья-то большая, да два человека
Всего мужиков-то: отец мой да я...»
—
Так вон оно что! А как звать тебя? —


«Власом».
—
А кой тебе годик? — «Шестой миновал...
Ну, мертвая!» —крикнул малюточка басом,
Рванул под уздцы и быстрей зашагал.
На эту картину так солнце светило,
Ребенок был так уморительно мал,
Как будто все это картонное было,
Как будто бы в детский театр я попал!
Но мальчик был мальчик живой, настоящий,
И дровни, и хворост, и пегонький конь,
И снег, до окошек деревни лежащий,
И зимнего солнца холодный огонь —
Все, все настоящее русское было,
С клеймом нелюдимой, мертвящей зимы,
Что русской душе так мучительно мило,
Что русские мысли вселяет в умы,
Те честные мысли, которым нет воли,
Которым нет смерти — дави не дави,
В которых так много и злобы и боли,
В которых так много любви!
Играйте же, дети! Растите на воле!
На то вам и красное детство дано,
Чтоб вечно любить это скудное поле,
Чтоб вечно вам милым казалось оно.
Храните свое вековое наследство,
Любите свой хлеб трудовой —
И пусть обаянье поэзии детства
Проводит вас в недра землицы родной!..
Теперь нам пора возвратиться к началу.
Заметив, что стали ребята смелей,
«Эй! воры идут! — закричал я Фингалу: —*
Украдут, украдут! Ну, прячь поскорей!»
Фингалуш ка скорчил серьезную мину,
Под сено пожитки мои закопал,
С особым стараньем припрятал дичину,
У ног моих лег — и сердито рычал.
Обширная область собачьей науки
Ему в совершенстве знакома была;
Он начал такие выкидывать штуки,
Что публика с места сойти не могла,
Дивятся, хохочут! Уж тут не до страха!


Командуют сами! — « Фингалка, умри!»
■— Не засти, Сергей! Не толкайся, Кузяха!
«Смотри — умирает — смотри!»
Я сам наслаждался, валяясь на сене,
Их шумным весельем. Вдруг стало темно
В сарае: так быстро темнеет на сцене,
Когда разразиться грозе суждено.
И точно: удар прогремел над сараем,
В сарай полилась дождевая река,
Актер залился оглушительным лаем,
А зрители дали стречка!
Широкая дверь отперлась, заскрипела,
Ударилась в стену, опять заперлась.
Я выглянул: темная туча висела
Над нашим театром как раз.
Под крупным дождем ребятишки бежали
Босые к деревне своей...
Мы с верным Фингалом грозу переждали
И вышли искать дупелей.
Мороз, Красный нос
(Отрывок)
Не ветер бушует над бором,
Не с гор побежали ручьи,
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои.
Глядит — хорошо ли метели
Лесные тропы занесли,
И нет ли где трещины, щели
И нет ли где голой земли?
Пушисты ли сосен вершины,
Красив ли узор на дубах?
И крепко ли скованы льдины
В великих и малых водах?
Идет — по деревьям шагает,
Трещит по замерзлой воде,
И яркое солнце играет
В косматой его бороде.


Дорога везде чародею,
Чу! ближе подходит, седой.
И вдруг очутился над нею,
Над самой ее головой!
Забравшись иа сосну большую,
По веточкам палицей бьет
И сам про себя удалую,
Хвастливую песню поет:
«Вглядись, молодица, смелее,
Каков воевода Мороз!
Навр яд тебе парпя сильнее
И краше видать привелось?
Метели, снега и туманы
Покорны морозу всегда,
Пойду на моря-окияны
—
Построю дворцы изо льда.
Задумаю — реки большие
Надолго упрячу под гнет,
Построю мосты ледяные,
Каких не построит народ.
Где быстрые, шумные воды
Недавно свободно текли —
Сегодня прошли пешеходы,
Обозы с товаром прошли.
Люблю я в глубоких могилах
Покойников в иней рядить,
И кровь вымораживать в жилах,
И мозг в голове леденить.
На горе недоброму вору,
На страх седоку и коню,
Люблю я в вечернюю пору
Затеять в лесу трескотню.
Бабенки, пеняя на леших,
Домой удирают скорей.
А пьяных — и конных, и пеших
Дурачить еще веселей.


Без мелу всю выбелю рожу,
А нос запылает огнем,
И бороду так приморожу
К вожжам — хоть руби топором!
Богат я, казны не считаю,
А все не скудеет добро;
Я царство мое убираю
В алмазы, жемчуг, серебро.
Войди в мое царство со мною
И будь ты царицею в нем!
Поцарствуем славно зимою,
А летом глубоко уснем.
Войди! приголублю, согрею,
Дворец отведу голубой...»
И стал воевода над нею
Махать ледяной булавой.
"
*
*
*
О Муза! я у двери гроба!
Пускай я много виноват,
Пусть увеличит во сто крах
Мои вины людская злоба —
Не плачь! завиден жребий наш,
Не надругаются над нами:
Меж мной и честными сердцами
Порваться долго ты не дашь
Живому, кровному союзу!
Не русский — взглянет без любви
Н а эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную Музу...


И ВАН
НИКИТИН
1824— 1861
Иван Саввич Никитин родил ся в Во­
ронеже, в семье ку пца, владельца све ч­
ного завода. Семья была некул ьтурна я,
с дикими нравами. Никитин уч илс я в
духовном уч илище, потом — в Воро­
не жс кой семинари и, но не закончи:*
ее: отцу гр озило р азор ен ие, юноше
приш лос ь, бросив уч ен ие, помогать
семье. Сбыв с рук за вод, отец приобрел
по лу развали вш ийс я постоялый двор, на
котором стал р аботать Иван Саввич. Но
он уже давно любил литературу и пи­
сал стихи. «Продавая извозчикам овес
и сено, — ра сс казывал Никитин, — я
обдумывал прочитанные мною и пора­
зи вш и е меня строки, обдумывал их в
грязн ой изб е, передко под крик и п ес ­
ни разгул явш ихс я мужиков». Долго е
время Никитин не ре ш алс я пред лож ить
свои стихи в печать, упорно трудясь
над пими б ез всякой подд ерж ки. Лишь
в 1853 г. в воронежской газете было
оп убликовано стихотвор ение Никитина
«Русь», сразу принесшее ему извест­
ность. Вскоре его стали печата ть сто­
личные журналы. В 1856 и 1859 гг. Ни­
китин выпустил отде ль ные сборники
сво их
произведений. Тогда же, в
1859 г., он открыл в Воропеже книж­
ный магазин и библ иоте ку при нем.
Тяжелые условия жизни и напряжен­
ный труд подорвали здоровье поэта: он
умер от чахотки в возрасте тридцати
ш ести лет, в ра сцвете свое го крупного
талапта. Никитин — поэт де мократич е­
ского, пекрасо вского направления. Его
дарование по пре имуществу эпич еское.
В ряд е стих отворений — почти всегда
сюжетных —он нарисовал яркую кар*
тину ж изни социал ьных низов России:
кре стьян, бурлаков, ямщиков, го род­
ской бедноты. Несмотр я на во зд ействие
Кольцова и Некрасова, Никитин выра­
ботал свой, самос тоятельный поэт иче­
ский стиль и завоевал широчайшую-по­
пулярность . Многие стих отвор ения Ни­
китина прочно вошли в песенный на­
родный репер туар. В сти х ах Никитина
слышится не только печаль и горе, но
и протест против бес пра вия народа,
против его нище ты и заби тости. В сти-
268


сотворении «Падет презренное тиранство» звучат революционные мотивы.
Царская цензура порой не пропускала стихи Никитина в печать и считала
его писателем крамольным. Перу Никитина, кроме стихотворений, принад­
лежат поэмы «Поездка на хутор», «Кулак», «Тарас» и повесть в прозе «Днев­
ник семинариста».
Зимняя ночь в деревне
Весело сияет
Месяц над селом;
Белый снег сверкает
Синим огоньком.
Как начнут шататься
По дворам чужим —
Мудрено ль связаться
С человеком злым!..
Месяца лучами
Божий храм облит;
Крест под облаками,
Как свеча, горит.
А уж тут дорога
Не к добру лежит:
Позабудут бога,
Потеряют стыд.
Пусто, одиноко
Сонное село;
Вьюгами глубоко
•
Избы занесло.
Господи, помилуй
Горемык-сирот!
Дай им разум-силу,
Будь ты им в оплот!..
Тишина немая
В улицах пустых,
И не слышно лая
Псов сторожевых.
И в лампадке медной
Теплится огонь,
Освещая бледно
Лик святых икон,
Помоляся богу,
Спит крестьянский люд,
Позабыв тревогу
И тяжелый труд.
И черты старушки,
Полные забот,
И в углу избушки
Дремлющих сирот.
Лишь в одной избушке
Огонек горит:
'
Бедная старушка
Там больна лежит.
Вот петух бессонный
Где-то закричал;
Полночи спокойной
Долгий час настал.
Думает-гадает
Про своих сирот:
Кто их приласкает,
Как она умрет.
И бог весть отколе
Песенник лихой
Вдруг промчался в поле
С тройкой удалой,
Горемыки-детки,
Долго ли до бед!
Оба малолетки,
Разуму в них нет;
И в морозной дали
Тихо потонул
И напев печали,
И тоски разгул.
26S


Утро
Звезды меркнут и гаснут. В огне облака.
Белый пар по лугам расстилается.
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
От зари алый свет разливается.
Дремлет чуткий камыш. Тишь — безлюдье вокруг.
Чуть приметна тропинка росистая.
Куст заденешь плечом — на лицо тебе вдруг
С листьев брызнет роса серебристая.
Потянул ветерок, воду морщит-рябит.
Пронеслись утки с шумом и скрылися.
Далеко-далеко колокольчик звенит.
Рыбаки в шалаше пробудилися,
Сняли сети с шестов, весла к лодкам несут...
А восток все горит-разгорается.
Птички солнышка ждут, птички песни поют,
И стоит себе лес, улыбается.
Вот и солнце встает, из-за пашен блестит,
З а морями ночлег свой покинуло,
На поля, на луга, на макушки ракит
Золотыми потоками хлынуло.
Едет пахарь с сохой, едет — песню поет,
По плечу молодцу все тяжелое...
Не боли ты, душа! отдохни от забот!
Здравствуй, солнце да утро веселое!
*
*
*
По всей степи — ковыль, по краям — все туман.
Далеко, далеко от кургана курган;
Облака в синеве белым стадом плывут,
Журавли в облаках перекличку ведут.
Не видать ни души. Тонет в золоте день,
. Пробежать по траве ветру сонному лень.
А цветы-то, цветы! как живые, стоят,
Улыбаются, глазки на солнце глядят,
Словно речи ведут, как их жизнь коротка,
Коротка, да без слез, от забот далека.
Вот и речка... не верь! то под жгучим лучом
Отливается тонкий ковыль серебром.
Высоко-высоко в небе точка дрожит,


Колокольчик веселый над степью звенит.
В ковыле гудовень —и поют, и жужжат,
Раздаю тся свистки, молоточки стучат;
Средь дорожки глухой пыль столбом поднялась,
Закружилась, в широкую степь понеслась...
На все стороны путь: ни лесочка, ни гор!
Необъятная гладь! неоглядный простор!
*
#
*
Ярко звезд мерцанье
В синеве небес;
Месяца сиянье
Падает на лес.
В зеркало залива
Сонный лес глядит;
В чаще молчаливой
Темнота лежит.
Слышен меж кустами
Смех и разговор;
Жарко косарями
Разведен костер.
По траве высокой,
.
С цепью на ногах,
Бродит одиноко
Белый конь впотьмах.
Вот уж песнь заводит
Песенник лихой,
Из кружка выходит
Парень молодой.
Шапку вверх кидает,
Ловит — не глядит,
Пляшет-приседает,
Соловьем свистит.
Песне отвечает
Коростель в лугах,
Песня замирает
Далеко в полях...
Золотые нивы,
Гладь и блеск озер,
Светлые заливы,
Без конца простор,
Звезды над полями,
Глушь да камыши...
Так и льются сами
Звуки из души!
*
*
*
В синем небе плывут над полями
Облака с золотыми краями;
Чуть заметен над лесом туман,
Теплый вечер прозрачно-румян.
Вот у ж веет прохладой ночною;
Грезит колос над узкой межою;


Месяц огненным шаром встает,
Красным заревом лес обдает.
Кротко звезд золотое сиянье,
В чистом поле покой и молчанье;
Точно в храме, стою я в тиши
И в восторге молюсь от души.
Гнездо ласточки
Кипит вода, ревет ручьем,
На мельнице и стук и гром,
Колеса-то в воде шумят,
А брызги вверх огнем летят,
От пены-то бугор стоит,
Что мост живой, весь пол дрожит.
Шумит вода, рукав трясет,
На камни рожь дождем течет,
Под жерновом муку родит,
Идет мука, в глаза пылит.
Об мельнике и речи нет.
В пыли, в муке, и лыс, и сед,
Кричит весь день про бедный люд:
Вот тот-то мот, вот тот-то плут...
Сам, старый черт, как зверь глядит,
Чужим добром и пьян, и сыт;
Детей забыл, жену извел;
Барбос с ним жил, барбос ушел...
Одна певунья-ласточка
Под крышей обжилась,
Свила-слепила гнездышко,
Детьми обзавелась.
Поет, пока не выгнали.
Чужой-то кров — не свой;
Хоть не любо, не весело,
Да свыкнешься с нуждой.
В ночь темную под крылышко
Головку подогнет
И спит себе под гром и стук,
Носком не шевельнет.


Рассказ крестьянки
Ох, много, мои матушки,
И слез я пролила,
И знала горя горького,
И нужд перенесла!
Тут бог послал безвременье —
Овин у пас сгорел,
Тут, эдак через полгода,
Вдруг муж мой заболел.
Пора была рабочая —
И кинуть жаль его,
И в поле-то не убрано,
Как надо, ничего,
А там детишки малые, —
Хлопочешь день-деньской,
Разломит все суставчики
Ночною-то порой.
Раз в поле я работаю —
Жара, терпеть не в мочь,
Напиться-то мне нечего. . .
Пока настала ночь,
Уж так я утомилася —
Не подыму руки,
Щемит мое сердечушко
И ноет от тоски.
Ох, ну-ка, мол, проведаю
Больного я, пойду;
Пришла, а он, касатик мой,
Уж мечется в бреду.
Теленок был на привязи —
Покромку оборвал
И всю солому кой-куда
В избе поразбрыкал.


Сынишка перепуганный
Сидит, кричит в углу,
А дочь грудная ползает
И плачет на полу.
Я на нее как глянула —
Едва не обмерла!
Взяла бедняжку на руки
Да к мужу подошла.
«Васильевич! Васильевич!
Опомнись, мол, на час.
Уж на кого, родименький,
Ты покидаешь нас?»
Он застонал, голубчик мой,
Рукой вот так махнул,
Сказал: «На волю божию» —
Да и навек уснул.
Осталася с детишками
Одна я одиной...
Покрылся без хозяина
Широкий двор травой.
Пришла зима с морозами —
А я без дров сижу,
Не знаю себе отдыха,
Горюю и тужу.
Тут дети просят хлебушка,
Покою пе дают,
Там лошади голодные
Стоят и корму ждут;
То надо печь соломою
Топить и щи варить;
То за водою на реку
С ведерками сходить;
То снег самой откидывать
Лопатой от ворот, —
Денек-ат как промаешься,
Еда на ум нейдет.


Детишки, мои ягодки,
Сиротками глядят,
Общипаны, оборваны,
Худеют да болят.
Смотрю на них п думаю:
«Уж чем их я вскормлю?»
И думу свою крепкую
И сплю-то не засплю. . .
Вдруг за меня посватался
Зажиточный мужик;
Такой, господь с ним, взбалмошный,
Причудливый старик,
Всегда с женою ссорился,
А бабу грех корить —
Она была разумная,
Умела домом жить.
И был он мне не по сердцу,
А вышла за него;
Теперь глаза и колет мне
Семья-то вся его:
«Что вот-де навязалася
Какая-то с детьми,
Сама родила, нянчила,
Сама их и корми!»
Да благо, что сиротки-то
Пригреты у меня,
А о себе-то, матушки,
Уж не забочусь я.
Пахарь
Солнце за день нагулялося,
За кудрявый лес спускается;
Лес стоит под шапкой темною,
В золотом огне купается.
На бугре трава зеленая
Спит, вся искрами обрызгана,
Пылью розовой осыпана
Да каменьями унизана.


Не слыхать-то в поле голоса,
Молча ворон на меже сидит,
Только слышен голос пахар я, —
За сохой он на коня кричит.
С ранней зорькп пашня черная
Бороздами подымается.
Конь идет — понурил голову,
Мужичок идет — шатается. . .
Уж когда же ты, кормилец наш,
Возьмешь верх над долей горькою?
Из земли ты роешь золото,
Сам-то сыт сухою коркою!
Зреет рожь — тебе заботушка:
Как бы градом не побилася,
Без дождей в жары не высохла,
От дождей не положилася.
Хлеб поспел — тебе кручинушка:
Убирать ты не управишься,
На корню-то он осыплется,
Без куска-то ты останешься .
Урожай — купцы спесивятся;
Год плохой — в семье все мучэтся;
Все твой двор не поправляется,
Детки грамоте не учатся.
Где же клад твой заколдованный,
Где тал ан твой, пахарь, спрятался?
На труды твои да на горе
Вдоволь вчуже я наплакался!
*
*
*
Вырыта заступом яма глубокая.
Жизнь невеселая, жизнь одинокая,
Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая,
Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, —
Горько она, моя бедная, шла
И, ка к степной огонек, замерла.


Что же? усни, моя доля суровая!
Крепко закроется крышка сосновая,
Плотно сырою землею придавится,
Только одним человеком убавится...
Убыль его никому не больна,
Память о нем никому не нужна!..
Вот она — слышится песнь беззаботная
Гостья погоста, певунья залетная,
В воздухе синем на воле ку пается;
Звонкая песнь серебром рассыпается...
Тише!.. О жизни покончен вопрос.
Больше не нужно ни песен, ни слез!
*
*
*
Падет презренное тиранство,
И цепи с пахарей спадут,
И ты, изнеженное барство,
Возьмешься нехотя за труд.
Не нам — иному поколенью
Отдашь ты бич свой вековой
И будешь ненавистной тенью,
Пятном в истории родной...
Весь твой р азврат и вероломство,
Все козни время обнажит,
И просвещенное потомство
Тебя проклятьем поразит.
Мужик — теперь твоя опора.
Твой вол — и больше ничего —
Со славой выйдет из позора,
И вновь не купишь ты его.
Уж всходит солнце земледельца!..
Забитый, он на месть не скор;
Но знай: на своего владельца
Давно у ж точит он топор...


МИХАИЛ
МИХАЙЛОВ
1829— 1865
Михаил Ларионович Михайлов родил­
ся в Оренбурге, в семье чиновника.
Его отец — из вольноо тпущенных кре­
постных; поднимаясь по служебной
л ест нице, он выслу жил зван ие дворя­
нина. М. Михайлов получил х оро ше е
домашнее воспитание, сво бодно владел
несколькими иностранными языками.
Рано остался б е з родителей. Юношей
переехал в Петербург и в качестве
во ль нослу шателя по сещ а л универ ситет,
где подружился с Н. Г. Чернышевским.
Тогда же начал печ атать свои ст ихо­
творения, в том числе переводные, и
очерки. Затем, гонимый нужд ой , уе х а л
в Нижний Новгород и служил писцом
в Соляном управлении. С 1851 г., издав
свою повес ть «Адам Адамыч», Михай­
лов снова жил в Петербурге. Он сбли­
зился с руководителями журнала «Сов­
ременник», впоследствии вел в нем отдел
иностранной литератур ы. Своими стать­
ями, осо бе нно по вопро су о женско м
равноправии, приобрел громкое имя
публициста. Принимал активное у час­
тие в ор ганизации революционной про­
паганды, со действовал выпуску н ел е­
гальных антиправительственных про­
кламаций. По д о но су провокатора в
се нтябре 1861 г. был арестован. 14 де­
кабря того же года над Михайловым
был совер шен обряд гражданской ка з­
ни, затем, закованного в кандалы, его
отправили в Сибирь на каторгу. Про­
жив три года в руднике Кадай (Нер-
чинский округ), измученный невзгода­
ми и бо ле знями, поэт на каторге скон­
чался. До конца сво их д ней Михайлов
не прекращал писать стихи и перево­
дить иностранных поэтов. Поэтические
переводы
Михайлова — его главный
вклад в ли тер атуру. Особенно много он
переводил своего любимого поэта Ген­
риха Гейне. Оригинальные стихи Ми­
хайлова отли чаютс я высокой гр ажд ан­
ственнос тью, горячим
патриотизмом.
Написанное им в Петропавловской кре­
пости стихотворение «Смело, друзья!»
было положено на музыку и стало гим­
ном народо вольцев.
278


Смело, друзья! Не теряйте
Бодрость в неравном бою,
Родину-мать защищайте,
Честь и свободу свою!
Пусть нас по тюрьмам сажают,
Пусть нас пытают огнем,
Пусть в рудники посылают,
Пусть мы все казни пройдем!
Если погибнуть придется
В тюрьмах и шахтах сырых, —
Дело, друзья,отзовется
На поколеньях живых.
Стонет и тяжко вздыхает
Бедный забитый народ;
Руки он к нам простирает,
Нас он на помощь зовет.
Час обновленья настанет —
Воли добьется народ,
Добрым нас словом помянет,
К нам на могилу придет.
Если погибнуть придется
В тюрьмах и шахтах сырых, —
Дело, друзья, отзовется
На поколеньях живых.
*
*
Вышел срок тюремный:
По горам броди;
Со штыком солдата
Нет уж позади.
Там под темным сводом
Тяжело дышать:
Сердце уставало
Биться и желать.
Пуще стен тюремных
Мне теснят простор?
Волп больше; что же
Стены этих гор
Здесь над головою
Под лазурный свод
Жаворонок вьется
И поет, зовет.


*
*
*
Снова дней весенних
Дождалися мы:
Ласточки щебечут
Над окном тюрьмы.
Между гор зеленых
Темной полосой
Вьется вдаль дорога
К стороне родной.
*
#
*
Вечером душным, под черными тучами нас похоронят,
Молния вспыхнет, заропщет река, и дубрава застонет.
Ночь будет бурная. Необоримою властью могучи,
Громом, огнем и дождем разразятся угрюмые тучи.
И над могилами нашими, радостный день предвещая,
Радугу утро раскинет по небу от края до края.
Гренадеры
(Из Гейне)
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели,
И оба душой приуныли,
Дойдя до немецкой земли.
Придется им — слышат
—
увидеть
В позоре родную страну...
И храброе войско разбито,
И сам император в плену!
Печальные слушая вести,
Один из них вымолвил: «Брат!
Болит мое скорбпое сердце,
И старые раны горят!»
280


Другой отвечает: «Товарищ!
И мне умереть бы пора;
Но дома жена, малолетки:
У них ни кола ни двора.
Да что мне? Просить Христа ради
Пущу и детей и жену...
Иная на сердце забота:
В плену император! в плену!
Исполни завет мой: коль здесь я
Окончу солдатские дни,
Возьми мое тело, товарищ,
Во Францию! там схорони!
Ты орден на ленточке красной
Положишь на сердце мое,
И шпагой меня опояшешь,
И в руки мне вложишь ружье.
И смирно и чутко я буду
Лежать, как на страже, в гробу...
Заслышу я конское ржанье,
И пушечный гром, и трубу:
То Он над могилою едет!
Знамена победпо шумят...
Тут выйдет к тебе, император,
Из гроба твой верный солдат!»


ЛЕВ
МЕЙ
1822—1862
Лев Але ксандрович Мей родился в
Москве. Происходил из обрусевш их
немцев. Д ед его был книготорговцем и
изда тел ем, отец — офицером. Мей учил­
ся в Московском дворянском инст итуте,
потом за успехи его перевели в Цар­
скос ел ьский лицей. По окончании ли­
цея в 1841 г. Мей служил в канцелярии
московского генер ал- губерна тора , затем
инспектором в гимназии. Позднее уехал
в Петербург, мечтая издавать там ж ур ­
нал, но полное отсутствие материаль­
ных средств помешало Мею осущест­
вить эти планы. До конца ж и зни он
был вынужден сотрудничать в журна­
лах. испол няя сроч ную работу за гро­
шовую плату. Безденежье и богемный,
не устро енный быт подточили здоровье
по эта, рано свед я его в могилу. На
твор чество Мея нало жила сильный от­
печаток его горячая любовь к русскому
фольклору: поэт созд ал много лириче­
ских песен фо льклорной окраски, а
такж е стихотворений -балл ад, где отра­
зи лась ска зо чна я фанта сти ка народных
поверий. Ему пр инад леж ат две драмы
в стиха х с с юж етами из древнеру сс кой
ж изн и — «Царская невеста» (1849) и
«Псковитянка» (1859). Они проложили
дорогу
историч еской
драматургии
А. Н. Островского и А. К. Толстого.
Впоследствии по драмам Мея написал
спои знаменитые оперы композитор
Н. А. Риме кий-К орсаков. Современники
считали Мея прекрасным знатоком и
мастером языка. Отличаясь большой
о бразованностью, Мей был плодовитым
и видным переводчиком; его п одража­
ния библейской «Песни песней» и п ер е­
воды из Шиллера сохранили свое зна­
чение до наших дней.


О господи, пошли долготерпенье!
Ночь целую сижу я напролет,
Неволю мысль цензуре в угожденье,
Неволю дух — напрасно! не сойдет
Ко мне твое святое вдохновенье.
Нет, на кого житейская нужда
Тяжелые вериги наложила,
Тот — вечный раб поденного труда,
И творчества живительная сила
Ему в удел не дастся никогда.
Но, господи, ты первенцев природы
Людьми, а не рабами создавал.
Завет любви, и братства, и свободы
Ты в их душе бессмертной начертал,
А твой завет нарушен в род и роды.
Суди же тех всеправедным судом,
Кто губит мысль людскую без возврата
Кощунствует над сердцем и умом —
И ближнего, и кровного, и брата
Признал своим бессмысленным рабом.
Плясунья
Окрыленная пляской без роздыху,
Закаленная в серном огне,
Ты, помпеянка, мчишься по воздуху,
Не по этой спаленной стене.
Опрозрачила ткань паутинная
Твой призывно-откинутый стаи;
Ветром пашет коса твоя длинная,
И в руке замирает тимпан.
Пред твоею красой величавою
Без речей и без звуков уста,
И такой ж е горячею лавою,
Как и ты, вся душа облита.


Но не сила Везувия знойная
Призвала тебя к жизни: легка
И чиста ты несешься, спокойная,
Как отчизны твоей облака.
Ты жила и погибла тедескою
И тедескою встала навек,
Чтоб в тебе, под воскреснувшей фрескою,
Вечность духа прозрел человек.
Хозяин
В низенькой светелке, с створчатым окном,
Светится лампадка в сумраке ночном:
Слабый огонечек то совсем замрет,
То дрожащим светом стены обольет.
Новая светелка чисто прибрана:
В темноте белеет занавесь окна;
Пол отструган гладко; ровен потолок;
Печка развальная стала в уголок.
По стенам — у кладки с дедовским добром,
У зкая скамейка, крытая ковром,
Крашеные пяльцы-с стулом раздвижным
И кровать резная с пологом цветным.
На кровати крепко спит седой старик:
Видно, пересыпал хмелем пуховик!
Крепко спит — не слышит хмельный старина,
Что во сне лепечет под ухом жена.
Душно ей, неловко возле старика:
Свесилась с кровати полная рука;
Губы раскраснелись, словно корольки;
Кинули ресницы тень на полщеки;
Одеяло сбито, свернуто в комок;
С головы скатился шелковый платок;
На груди сорочка ходит ходенём,
И коса сползает по плечу ужом.
А за печкой кто-то нехотя ворчит:
Знать, другой хозяин по ночам не спит!
На мужа с женою смотрит домовой
И качает тихо дряхлой головой:
«Сладко им соснулось: полночь на дворе...
Жучка призатихла в теплой конуре;


Обошел обычным я дозором дом —
Весело хозяить в домике таком!
Погреба набиты, закрома полны,
И на сеновале сена с три копны;
От конюшни кучки снега отгребешь,
Корму дашь лошадкам, гривы заплетешь,
Сходишь в кладовые, отомкнешь замки —
Клади дорогие ломят сундуки.
Все бы было ладно, все мне по нутру...
Только вот хозяйка нам не ко двору:
На сердце тревога, в голове — беда!
Больно черноброва, больно молода, —
Кровь-то говорлива, грудь-то высока . . .
Мигом одурачит мужа-старика...
Знать, и домовому не сплести порой
Бороду седую с черною косой.
При людях смеется, а — глядишь — тайком
Плачет да вздыхает — знаю я по ком!
Погоди ж, я с нею шуточку сшучу
И от черной думы разом отучу:
Только обоймется с грезой горячо,
Я тотчас голубке лапу на плечо,
За косу поймаю, сдерну простышо —
Волей аль неволей грезу отгоню...
Этим не проймется —пропадай она,
Баба-переметка, мужняя жена!
Всей косматой грудью лягу ей на грудь
И не дам ни разу наливной вздохнуть,
Защ емлю ей сердце в крепкие тиски:
Скажут, что зачахла с горя да с тоски».
Русалка
Софье Григорьевне
Мечется и плачет, как дитя больное
В неспокойной люльке, озеро лесное.
Тучей потемнело, брызжет мелкой зернью —
Так и отливает серебром и чернью...
Мей
Ветер по дубраве серым волком рыщет;
Молния на землю жгучим ливнем прыщет;
285


И на голос бури, побросавши прялки,
Вынырнули со дна резвые русалки...
Любо некрещеным в бурю-непогоду
Кипятить и пенить жаркой грудью воду,
Любо им за вихрем перелетным гнаться,
Громким, звучным смехом с громом окликаться!..
Волны им щекочут плечи наливные,
Чешут белым гребнем косы рассыпные;
Ласточки быстрее, легче пены зыбкой,
Руки их мелькают белобокой рыбкой;
Огоньком под пеплом щ еки половеют;
Ярким изумрудом очи зеленеют.
Плещутся русалки, мчатся вперегонку,
Да одна отстала, отплыла в сторонку...
К берегу доплыла, на берег выходит,
Бледными руками ивняки разводит;
Притаилась в лйстве на прибрежье черном,
Словно белый лебедь в тростнике озерном...
Вот у ж понемногу непогодь стихает;
Ветер с листьев воду веником сметает;
Тучки разлетелись, словно птицы в гнезды;
Бисером перловым высыпали звезды;
Месяц двоерогий с неба голубого
Засветил отломком перстня золотого...
Чу! переливаясь меж густой осокой,
По воде несется благовест далекой —
Благовест далекий по воде несется
И волною звучной прямо в душу льется:
Видится храм божий, песнь слышна святая,
И сама собою крест творит десная...


И в душе русалки всенощные звуки
Пробудили много и тоски и муки,
Много шевельнули страсти пережитой,
Воскресили много были позабытой...
Вот в селе родимом крайняя избушка;
А в избушке с дочкой нянчится старушка:
Береж ет и холит, по головке гладит,
Тешит лентой алой, в пестрый ситец рядит...
Да и вышла ж девка при таком уходе:
Нет ее красивей в целом хороводе...
Вот и бор соседний — там грибов да ягод
За одну неделю наберешься на год;
А начнут под осень грызть орехи белки —
Сыпь орех в лукошки: близко посиделки.
Тут-то погуляют парни удалые,
Тут-то насмеются девки молодые!..
Дочь в гостях за прялкой песни распевает,
А старуха дома ждет да поджидает:
Огоньку добыла — на дворе уж ночка —
Долго засиделась у соседей дочка...
Оттого и долго: парень приглянулся
И лихой бедою к девке подвернулся;
А с бедою рядом ходит грех незваной...
Полюбился парень девке бесталанной.
-
Так ей полюбился, словно душу вынул,
Да и насмеялся — разлюбил и кинул,
Позабыл голубку сизокрылый голубь —
И остались бедной смех мирской да прорубь...
Вспомнила русалка — белы руки гложет;
Рада б зарыдала — и того не может;


Сотворить молитву забытую хочет —
Нет для ней молитвы — и она хохочет.. .
Только, пробираясь на село в побывку,
Мужичок проснулся и стегает сивку,
Лоб и грудь и плечи крестно знаменует
Да с сердцов на хохот окаянный плюет.
Вихор ь
При дороге нива...
Доня-смуглоличка
День-деньской трудится —
Неустанно жнет:
Видно, не ленива,
А — что божья птичка —
На заре ложится,
На заре встает.
Против нашей Дон и
Поискать красотки.
Разве что далёко,
А в соседстве нет...
Косы по ладопи;
Грудь, как у лебедки;
Очи с поволокой;
Щеки — маков цвет.
Солнце так и жарит,
Колет, как иглою;
Стелется на поле
Дым, не то туман;
С самой зорьки парит —
Знать , перед грозою:
Скинешь поневоле
Душный сарафан.
Разгорелась жница:
Жнет, да жнет, да вяжет,
Вяжет без подмоги
Полные снопы...
А вдали зарница
Красный полог кажет...
Ходят вдоль дороги
Пыльные столпы...
Ходят вихри, ходят,
Вертятся воронкой —
Все поодиночке:
Этот, тот и тот —
Очередь заводят...
А один, сторонкой,
К Дониной сорочке
Так себе и льнет.
Оглянулась девка —
И сама не рада:
Кто-то за спиною
Вырос из земли...
На губах издевка,
А глаза без взгляда,
Волосы копною,
Борода в пыли.
Серый-серый, зыбкой,
Он по ветру гнется,
Вьется в жгут и пляшет,
Пляшет и дрожит,
Словно бы с улыбкой,
Словно бы смеется,
Головою машет —
Доне говорит:
«Ветерок поднялся —
Славная погодка!
Светится зарница
Среди бела дня:
288


Я и разыгрался...
Белая лебедка,
Красная девица,
Полюби меня!»
Отскочила Доня —
Ей неймется веры,
За снопами кроясь,
Силится уйти,
А за ней погоня —
Настигает серый,
Кланяется в пояс,
Стал ей на пути:
«Что ж не молвишь слова,
Что не приголубишь?
Аль еще не знаешь —
Что за зелье страсть?
Полюби седого:
Если не полюбишь,
И его сконаешь,
И тебе пропасть...»
Сам по полю рыщет,
К Доне боком-боком —
Тесными кругами
Хочет закружить:
Будто в жмурках ищет,
Будто ненароком
Пыльными руками
Тянется схватить.
Вот схватил и стиснул...
Да она рванулась.
«Аль серпа хотелось?
На тебе, лови!»
Серп блеснул и свистнул...
Пыль слегка шатнулась,
Да и разлетелась...
Только серп в крови...
С призраком пропали,
Словно вихорь шаткой,
И девичьи грезы...
Отчего ж потом
Мать с отцом видали,
Как она украдкой
Утирала слезы
Белым рукавом?
Отчего гурьбою
Сватов засылали,
А смотрён ни разу
Не пришлось запить?..
Думали семьею,
Думали-гадали,
И решили: «С глазу!» —
Так тому и быть...
Зимка проскрипела,
И весной запахло;
Зеленя пробили
Черный слой земли...
Доня все хирела,
Сохнула и чахла...
Знахари ходили,
Только не дошли.
Рожь поспела снова...
Светится зарница...
Ходят вдоль дороги
Пыльные столпы...
Только нет седого,
И другая жница
Вяжет без подмоги
Полные снопы.
«Эхма! Жалко Домны!»
Всем селом решили:
Этакой напасти
Где избыть серпом!
Старики-то скромны —
Видно, не учили:
«От беды да страсти
Оградить крестом».
10—558


ВАСИЛИЙ
КУРОЧКИН
1831—1875
Василий Степанович Курочкин ро­
дился в Петербурге. Его отец — чинов­
ник, бывший кре постной, от пущенный
на волю в 1813 г. К 1822 г. он получил
чин ко ллежского а сес со ра и вместе с
ним по томствен но е дворянс тво. Де с яти
лет Вас илий Курочкин, к тому времени
лиш ившийся отца, был отдан в кадет­
ский кор пус и в во се мнадцать лет стал
офицер ом гр енадерско го полка. Не чув­
ствуя влечения к военной службе, Ку­
рочкин в 1853 г. вышел в отс тавку. Ско­
ро он отд ался исключительно литера­
турной раб оте, с трудом пробивая себе
дорогу: писал водевили, повести, куп­
леты для театра. Только в конце 50-х
годов о Курочкине заговорили: один за
другим появлялись его бле ст ящ ие пе­
реводы про извед ений
французского
поэта-п есе нник а Бера нж е. В 1850 г.
Курочкин совместно с художником
И. А. Степановым основал в П етербур­
ге журнал «Искра» — самый острый и
значительный из всех сатирич еских
русских журнал ов 60-х годов. «Искра»
нользова лась ср еди перед овы х читате­
ле й огромной популярностью и вызыва­
ла зл обу реакционеров. В ней широко
развер нул ось д арование Курочкина —
тала нтл ивейш его поэта-сатирика и д е­
мократа. В 1873 г. ж ур на л царское пра­
вительство закрыло. Еще раньше за
Курочкиным был уст ановле н неглас­
ный надзор; в 1866 г., после покушения
Каракозова на царя, Курочкина аресто­
вали, свыше д ву х мес яцев он просидел
в Пе тропавловской крепости. Поэт был
тесно связа в с революционными народ­
ническими кругами, сос тоял членом
централ ьного ко митета «Земли и воли».
В своих стихотвор ениях и эпиграммах,
полных сарказма и зл ободневност и, Ку­
рочкин высмеивал зубров-к р епостни­
ков, болтунов-либерало в, по лицейских
шпиков. Лучшие стихи Курочкина и
его за ме чатель ны е переводы из Беран­
ж е не утра тили своего оба яния и по­
ныне.
290


Человек с душой
(Идиллия)
Ах! человек он был с душой,
Каких у ж нынче нет!
Носил он галстук голубой
И клетчатый жилет.
Он уважал отчизну, дом,
Преданья старины;
Сюртук просторный был на нем
И узкие штаны.
Не ведал он во все житье,
Что значит праздность, лень;
Мепял он через день белье,
Рубашки каждый день.
Он слишком предал был добру,
Чтоб думать о дурном;
Пил рюмку водки поутру
И рюмку перед сном.
Он не искал таких друзей,
Чтоб льстили, как рабы;
Любил в сметане карасей
И белые грибы.
В душе не помнил он обид;
Был честный семьянин —
И хоть женой был часто бит,
Но спать не мог один.
До поздней старости своей
Был кроткий человек,
И провинившихся детей
Он со слезами сек.
Когда же час его настал —
Положенный на стол,
Он в белом галстуке лежал,
Как будто в гости шел.


В день похорон был дан большой
Кухмистерский обед.
Ах! человек он был с душой,
Каких уж нынче нет!
Знаки препинания
Старый хапуга, отъявленный плут
Отдан под суд;
Дело его, по решении строгом,
Пахнет острогом...
Но у хапуги, во-первых, жена
Очень умна;
А во-вторых — еще несколько дочек
................................................
(Несколько точек.)
Дочек наставила, ка к поступать,
Умная мать.
(Как говорят языком и глазами —
Знаете сами.)
Плачет и молится каждую ночь
Каждая' дочь...
Ну... и нашелся заступник сиятельный
!
(Знак восклицательный.)
Старый хапуга оправдан судом,
Правда, с трудом;
Но уж уселся он в полной надежде,
Крепче, чем прежде.
Свет, говорят, не без добрых людей —
Правда, ей-ей!
Так и покончим, махнув сокрушительный
?
(Знак вопросительный.)


В разлуке
Расстались гордо мы; ни словом, ни слезою
Я грусти признака тебе не подала.
Мы разошлись навек... но если бы с тобою
Я встретиться могла!
Без слез, без жалоб я склонилась пред судьбою.
Не знаю; сделав мне так много в жизни зла,
Любил ли ты меня... но если бы с тобою
Я встретиться могла!
Старый капрал
(Из Беранже)
В ногу, ребята, идите.
Полно, не вешать ружья!
Трубка со мной... проводите
В отпуск бессрочный меня.
Я был отцом вам, ребята_
Вся в сединах голова...
Вот она — служба солдата!..
В ногу, ребята! Раз! Два!
Грудью подайся!
Не хнычь, равняйся!
Раз! Два! Раз! Два!
Да, я прибил офицера!
Молод еще оскорблять
Старых солдат. Для примера
Должно меня расстрелять.
Выпил я... Кровь заиграла...
Дерзкие слышу слова —
Тень императора встала...
В ногу, ребята! Раз! Два!
Грудью подайся!
Не хнычь, равняйся!..
Раз! Два! Раз! Два!
Честною кровью солдата
Орден не выслужить вам.
Я поплатился когда-то,
293


Задали мы королям.
Эх! наша слава пропала...
Подвигов наших молва
Сказкой казарменной стала...
В ногу, ребята! Раз! Два!
Грудью подайся!
Не хнычь, равняйся!..
Раз! Два! Раз! Два!
Ты, землячок, поскорее
К нашим стадам воротись;
Нивы у нас зеленее,
Легче дышать... поклонись
Храмам селенья родного...
Боже! Старуха жива!..
Не говори ей ни слова...
В ногу, ребята! Раз! Два!
Грудью подайся!
Не хнычь, равняйся!..
Раз! Два! Раз! Два!
Кто там так громко рыдает?
А! я ее узнаю...
Русский поход вспоминает...
Да, отогрел всю семью...
Снежной, тяжелой дорогой
Нес ее сына... Вдова
Вымолит мир мне у богд...
В ногу, ребята! Раз! Два!
Грудью подайся!
Не хнычь, равняйся!
Раз! Два! Раз! Два!
Трубка, никак, догорела?
Нет, затянусь еще раз.
Близко, ребята. За дело!
Прочь! не завязывать глаз.
Целься вернее! Не гнуться!
Слушать команды слова!
Дай бог домой вам вернуться.
В ногу, ребята! Раз! Два!
Грудью подайся!
Не хнычь, равняйся!..
Раз! Два! Раз! Два!


Знатный приятель
(Из Беранже)
Я всей душой к жене привязан;
Я в люди вышел... Да чего!
Я дружбой графа ей обязан.
Легко ли! Графа самого!
Делами царства управляя,
Он к нам заходит, как к родным.
Какое счастье! Честь какая!
Ведь я червяк в сравненьи с ним!
В сравненьи с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!
Прошедшей, например, зимою,
Назначен у министра бал;
Граф приезжает за женою —
Как муж, и я туда попал.
Там руку мне при всех сжимая,
Назвал приятелем своим!..
Какое счастье! Честь какая!
Ведь я червяк в сравненьи с ним!
В сравненьи с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!
Жена случайно захворает —
Ведь он, голубчик, сам не свой:
Со мною в преферанс играет,
А ночью ходит за больной.
Приехал, весь в звездах сияя,
Поздравить с ангелом моим...
Какое счастье! Честь какая!
Ведь я червяк в сравненьи с ним!
В сравненьи с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!
А что за тонкость обращенья!
Приедет вечером, сидит...
«Что вы всё дома... без движенья?.
Вам нужен воздух...»
—
говорит.


—
«Погода, граф, весьма дурная...»
—
«Да мы карету вам дадим!»
Предупредительность какая!
Ведь я червяк в сравненьи с ним!
В сравненьи с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!
Зазвал к себе в свой дом боярский;
Шампанское лилось рекой...
Жена уснула в спальне дамской...
Я в лучшей комнате мужской.
Н а мягком ложе засыпая,
Под одеялом парчевым,
Я думал, нежась: честь какая!
Ведь я червяк в сравненьи с ним!
В сравненьи с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!
Крестить назвался непременно,
Когда господь мне сына дал —
И улыбался умиленно,
Когда младенца восприял.
Теперь умру я, уповая,
Что крестник взыскан будет им...
А счастье-то, а честь какая!
Ведь я червяк в сравненьи с ним!
В сравненьи с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!
А как он мил, когда он в духе!
Ведь я за рюмкою вина
Хватил однажды: ходят слухи...
Что будто, граф... моя жена . . .
Граф, говорю, приобретая...
Трудясь... я должен быть слепым...
Да ослепит и честь такая!
Ведь я червяк в сравненьи с ним!
В сравненьи с ним,
С лицом таким —
С его сиятельством самим!


Дмитрий Дмитриевич Минаев родил­
ся в Симбирске, в небогатой дворян­
ской семье. Отец Минаева в 30—40 -х
го д ах выступал в печати с о стихам и.
Дмитр ий Дмитриевич уч ился в Петер­
бурге в военном завед ен ии —* Дворян­
ском полку, затем несколько лет с л у ­
жил в Симбирской казе иной палате и
минист ер стве внутренних дел. С 1857 г.
стал профессион ал ьным
писат ел ем.
Произведе ния Минаева печатались во
многих ж урналах — в «Современнике»,
«Отечественных за писка х»,
«Русском
сл ове». Наиб олее тес ио по эт был связан
с са тирич ес кими и юмористич ескими
журналами «Искра», «Будильник» , «Гу­
док», где он публиковал свои произве­
дения под псевдони мами «Обличитель­
ный поэт», «Майор Бурбопов», «Общий
друг», «Иван Кисточкин». Как п оэт-с а ­
тирик он был бл изок к Василию Куроч­
кину. В п оэзии Минаева ес ть острые
социаль ные мотивы («Песня гор емы ­
ки», «Песня пролетария» и др.) , хотя
поэту порой недо ста вал о глубины и
проникно венности. Стих Минаева, бой ­
кий, точный, построенный па ос троум ­
ной игре рифмами, осо бен ной силы
достигает в парод иях, сатире и калам­
бурах . Кл ассическим примером ст их от ­
ворного каламбура является двустиш ие
Минаева: « Да же к финским скалам бу­
рым обращаюсь с каламбуром». Мина­
ев был очень популярным поэтом-фель-
стонист ом , быстро откликавшимся на
о бщественные событ ия. Его стихотвор­
ная тех ника оказала за метн ое влияние
па развитие русского стиха, на по этов-
сатириков по зд нейш их поколений.
ДМИТРИЙ
МИНАЕВ
1835— 1889
297


Юмористам
Юмористы! смейтесь все вы,
Только пусть ваш стих,
Как улыбка юной девы,
Будет чист и тих.
Будьте скромны, как овечка,
Смейтесь без тревог,
Но от желчного словечка
Сохрани вас бог!..
Без насмешки, без иголок,
Весело для всех,
Смейтесь так, чтоб не был колок
Безобидный смех;
Чтоб ребенок в колыбели
Улыбнуться мог...
От иной гражданской цели
Сохрани вас бог!..
Смейтесь... ну хоть над природой
Ей ведь нет вреда,
Над визитами, над модой
Смейтесь, господа;
Над ездой в телеге тряской
Средь больших дорог...
От знакомства с свистопляской
Сохрани вас бог!..
Пойте песнь о стройном франте,
О ханже, хлыще,
Только личностей не троньте,
Смейтесь — вообще...
И от кар, от обличений
Вдоль и поперек,
От новейших всех учений —
Сохрани вас бог!..


Две смерти
(Баллада)
1
Действительный статский советник Курдюк,
Дородный, румяный, как солнечный круг,
Обедов хороших знаток и ценитель
И пола прекрасного страстный любитель,
Позавтракав плотно в трактире «Москва»
И шубу медвежью надевши, едва
На улицу вышел, как скрыть удивленья
Не мог. Никогда он такого движенья
Не видел, не помнил таких похорон:
Как тихое море, с р азличных сторон
Вокруг колесницы толпа тысяч во сто
Содвинулась как-то торжественно просто...
Отдельными группами шла молодежь
С венками лавровыми, — их не сочтешь, —
И убраны пышно венки были эти,
Смешались мужчины, и дамы, и дети,
Печально у многих потуплен был взор,
За хором одним новый следовал хор,
И весь подвижной погребальный тот клирос
От самой Литейной до Знаменской вырос.
2
Действительный статский советник Курдюк,
Толпой увлеченный, смотреть стал вокруг
На пышный кортеж, на толпу вокруг гроба
И думал: «Конечно, большая особа


Скончалась, вельможа помре, крупный чин,
А иначе не было б вовсе причин
В столице его хоронить так парадно...
Однако... однако тут что-то неладно, —
Курдюк с беспокойством раздумывать стал.
—
Я сам в крупном чине, я сам генерал,
Различных особ хоронил я немало
И знаю, что так на Руси генерала
Нельзя, невозможно ни как погребать.
Во-первых, регалий нигде не видать,
А их для парада — они не игрушки —
Всегда до кладбища несут на подушке;
Затем нет мундиров, чиновных фигур;
Толпа либеральна на вид чересчур,
И слишком у ж много в ней «длинноволосых»:
Сюда пять-ш есть тысяч, не меньше, сошлось их.,
Притом полицейских не видно почти,
Хотя образцовый порядок в пути
Парод соблюдает... Теряюсь в догадках!
Приходится век доживать при порядках
Таких, что идет кругом вся голова.
Бывало, два-три человека едва
Сойдутся случайно — глядь, бог весть откуда
‘ Является чин полицейский как чудо,
А нынче посмотришь... Однако кого б
Спросить: в Лавру, что ли, несут этот гроб?
И кто был покойник: почтенье внушая
Такое, он, верно, особа большая...»
3
«Позвольте спросить, — оглянувшись вокруг,
Действительный статский советник Курдюк


Спросил одного господина в еноте, —>
Кого хоронить, господа, вы идете?»
—
«Кого? — с изумленьем заметил енот,
Невольно свой шаг замедляя.
—
Идет
За гробом почти целый город, и вдруг вы
(Курдюк стал красней кумача или клюквы)
С вопросом подобным!..»
—
« За этот вопрос
Прошу извиненья, — но умер-то кто-с?»
—
«Не знаете разве? Известный писатель».
—
«Писатель, и только, — что слышу, создатель!
Подобный кортеж... цугом ш есть лошадей...»
—
«Покойник был автором «Бедных людей»
И «Мертвого дома»... Вам этого мало?»
—
«Простите, я думал, везут генерала
Иль знатного барина, что ли, — а он. ..»
—
«А он был бедняк, и чинов всех лишен,
И выдержал каторгу даже в Сибири,
Но чтут его память в читающем мире,
И имя его, хоть кого ни спроси,
Известно повсюду у нас на Руси
И лишь незнакомо безграмотным людям,
Которых за то и винить мы не будем...»
4
Курдюк не дослушал его до конца.
.
Курдюк то горел, то бледней мертвеца
От мыслей, бушующих в нем, становился;
Курдюк поскакал и дорогой крепился;
Когда же завидел квартиры порог,
В дверях оборвал он мгновенно звонок,


Рванул ручку двери, и ахнула громко,
Всплеснувши руками, его экономка;
Но, сбросивши шубу с себя и сюртук,
Действительный статский советник Курдюк
Дал полную волю проклятьям и гневу,
Смутив экономку, почтенную деву,
Потоком ругательств отборных таких,
Что немка застыла, услышавши их.
Та дева из Риги, лет за сорок с лишком,
Хотя к генеральским капризам и вспышкам
Давно привыкала, робка по натуре,
Но все ж не слыхала она такой бури.
Курдюк же ревел, словно раненый: «Как?
Писака какой-нибудь... нищий... голяк
(Он тут оборвал у сорочки весь ворот)
Такой удостоился чести! Весь город
За гробом его нес хоругви, венки!..
Что власти смотрели? Мои кулаки
Сжимались все время при этом скандале...
О, если бы волю... сегодня... мне дали,
То я...» Тут упал как подкошенный вдруг
Действительный статский советник Курдюк,
И — был генерал оскорблен очень тяжко —
Хватил его насмерть в то утро кондрашка,
И доктор, взглянувши на казус такой,
Ушел, безнадежно махнувши рукой.
5
Проп1ло трое суток. По грязной дороге
На Волкове двигались крытые дроги.


На них возвышался глазетовый гроб,
За гробом, нахмуривши низкий свой лоб,
Плелась экономка, с ней две-три старушки;
Несли ордена на обычной подушке,
А сзади шла кучка знакомых, родных, —*
Покойник едва ли узнал бы иных,
Отставши от многих родных и знакомых:
Путейский полковник, что выпить не промах
И ради поминок покушать, кадет,
Чиновник из банка — партнер и сосед
Умершего, писарь, какая -то полька,
Курьер да племянник с супругой — и только .
И если бы мог оглянуться вокруг
Действительный статский советник Курдюк,
Слегка приподняв над собой крышку гроба,
Такая б проснулась в нем дикая злоба,
Увидя своих провожатых, что вновь
Застыла б слегка забродившая кровь,
И, выбранив эту компанию зычно,
С досады наверно б он умер вторично.


АЛЕКСЕЙ
ПЛЕЩЕЕВ
1825— 1893
Алексей Николаевич Пл ещ ее в родил­
ся в Костроме, в семье чиновника, про­
исход ившего из старинного дворянско ­
го рода. Дале кий предок поэта учас т­
вовал в битве с татарами на Куликовом
поле. А лексей Николаевич провел дет ­
ство в Нижнем Новгороде, уч илс я в
Петербурге, в школе гвардейских под­
прапорщиков, затем, оставив ее , — в
универ сит ете , на восточном факул ьте ­
те. В 1844 г. выступил с первыми с ти ха ­
ми в «Современнике», в 1846 г. напеч а ­
тал отдельный сбор ник стихотворений,
пр ине сш ий ему ш иро ку ю Известность.
Плещ еев входил в нел егальный круж ок
Петрашевского, в котором про поведова­
лись со циал истич еские идеи. В ч астно­
сти, он доставил Пе тра шевскому за пр е ­
щенное властями письмо Белинского к
Гоголю. В а пре ле 1849 г., когда царское
правительство разгромило кру жок Пет­
рашевского, поэт был аре стован и за­
ключен в Петропавловскую крепость.
22 декабря 1849 г. его, вместе с други­
ми петраш евцами, при везл и на Семе­
новскую площадь для казни, которая
была отменена лишь в послед нюю ми­
н у ту . Поэт был приговореп к четырем
год ам каторги, за ме ненн ой «во внима­
ние к молодым его летам» ссылкой —
рядовым в Оренбургский линейный ба­
тальон. Он по лучил ра зре ш ени е на
въезд «в об е столицы» и вер нулся к
литер атурной деятельности только че­
рез д ес ять лет солдатчины. Плещ е­
ев, на ряду с Огаревым, возродил в
40-е годы за гло хш ие было традиции
гр а жд ан ской лирики. В его искр енних,
патетич еских стих ах зву чал призыв к
общественному подвигу, к защ ите стра ­
дающих и угнете нны х. Стихотворение
Плещ еева «Вперед! без стр аха и сом­
ненья...» стало в ту пору гимном демо­
кратической молоде жи. В позд нейш ие
годы, несмотр я на не ко торую расплыв­
ча тос ть идейных по зиций поэта, его
творчество развивалось под явным
влиянием Некрасова и Чернышевского.
Большой популяр ност ью поль зовал ись
стихи Пл ещ еева для детей, читаемые
по ныпе. Известны переводы Плещ е­
ева. Он пер евод ил стих отворе ния та ких
поэтов, как Гейне и Байрон, Гюго и
Леопарди, Петефи и Шевченко.
304


*
*
*
Вперед! без страха и сомненья
На подвиг доблестный, друзья!
Зарю святого искупленья
Уж в небесах завидел я!
Смелей! Дадим друг другу руки
И вместе двинемся вперед.
И пусть под знаменем науки
Союз наш крепнет и растет.
Жрецов греха и лжи мы будем
Глаголом истины карать,
И спящих мы от сна разбудим,
И поведем на битву рать!
Не сотворим себе кумира
Ни на земле, ни в небесах;
За все дары и блага мира
Мы не падем пред ним во прах!..
Провозглашать любви ученье
Мы будем нищим, богачам,
И за него снесем гоненье,
Простив безумным палачам!
Блажен , кто жизнь в борьбе кровавой,
В заботах тяжких истощил;
Как раб ленивый и лукавый,
Талант свой в землю не зарыл!
Пусть нам звездою путеводной
Святая истина горит;
И, верьте, голос благородный
Недаром в мире прозвучит!
Внемлите ж, братья, слову брата,
Пока мы полны юных сил:
Вперед, вперед, и без возврата,
Что б рок вдали нам ни сулил!
305


*
*
**
Скучная картина!
Тучи без конца,
Дождик так и льется,
Лужи у крыльца...
Чахлая рябина
Мокнет под окном;
Смотрит деревушка
Сереньким пятном.
Что ты рано в гости,
Осень, к нам пришла?
Еще просит сердце
Света и тепла!
Все тебе не рады!
Твой унылый вид
Горе да невзгоды
Бедному сулит.
Слышит он заране
Крик и плач ребят;
Видит, как от стужи
Ночь они не спят;
Нет одежды теплой,
Нету в печке дров...
Ты на чей же, осень,
Поспешила зов?
Вот — и худ и бледен,
Сгорбился больной...
Как он рад был солнцу,
Как был бодр весной!
А теперь — наводит
Желтых листьев шум
На душу больную
Рой зловещих дум!
Рано, рано, осень,
В гости к нам пришла...
Многим не дождаться
Света и тепла!
*
*
.
*
Отдохну-ка, сяду у лесной опушки!
Вон вдали — соломой крытые избушки,
И бегут над ними тучи вперегонку
Из родного к рая в дальнюю сторонку.
Белые березы, жидкие осины,
.
Пашни да овраги — грустные картины;
Не пройдешь без думы без тяжелой мимо.
Что же к ним всё тянет так неодолимо?
Ведь на свете белом всяких стран довольно,
Где и солнце ярко, где и жить привольно.
Но и там, при блеске голубого моря,
Наше сердце ноет от тоски й горя,
’
Что не видят взоры ни берез плакучих,
Ни избушек этих, сереньких, как тучи;
Что же в них так сердцу дорого и мило?
И какая манит тайная к ним сила?
306


На берегу
(Картинка)
Домик над рекою,
В окнах огонек,
Светлой полосою
На воду он лег.
В доме не дождутся
С ловли рыбака:
Обещал вернуться
Через два денька.
Но прошел и третий,
А его все нет.
Ждут напрасно дети,
Ждет и старый дед.
Всех нетерпеливей
Ждет его жена,
Ночи молчаливей
И как холст бледна.
Вот за ужин сели,
Ей не до еды:
«Как бы в самом деле
Не было беды».
Вдоль реки несется
Лодочка, на ней
Песня раздается
Все слышней, слышней.
Звуки той знакомой
Песни услыхав,
Дети вон из дому
Бросились стремглав.
Весело вскочила
Из-за прялки мать,
И у деда сила
Вдруг нашлась бежать.
Песню заглушает
Звонкий крик ребят;
Тщетно унимает
Старый дед внучат.
Вот и воротился
Весел и здоров!
В россказни пустился
Тотчас про улов:
Вмордыонивсети
Наловил всего;
С любопытством дети
Слушают его.
Смотрит дед на щуку —
«Больно велика!»
Мать сынишке в руку
Сует окунька.
Девочка присела
Около сетей
И взяла несмело
Парочку ершей.
Прыгают, смеются
Детки, если вдруг
Рыбки встрепенутся.
Выскользнут из рук.
Долго раздавался
Смех их над рекой;
Ими любовался
Месяц золотой.
Ласково мерцали
Звезды с вышины;
Детям обещали
Радостные сны.


АПОЛЛОН
МАЙКОВ
1821— 1897
Аполлон Николаевич Майков р одил ­
ся в Москве, д етск ие годы провел в
подмосковном се ле Никольском, б ли з
Троице- Сергиевой лавры. Происходил
из стар инного дворянского рода. Отец
поэта был
академиком
ж ивописи,
мать — писател ьн ицей. В семье п ост о­
янно собирались художники, литерато­
ры, музыканты; ср ед и д ома ш них учи­
телей будущего поэта был И. А. Гонча­
ров. В 1841 г. Майков окончил юриди­
ческий факу льте т Петербургского у н и­
версите та, где ох от но и много рабо тал
но истории древней Греции и Рима,
‘ изуч ал латинский язык и римс ких п оэ­
тов. Рано начал писать стихи, но в
юности хо тел стать
художником.
В 1842 г. совершил путешествие в Ита­
лию. По возвращении в Петербург на
время сб л изил ся с Белинск им, посеща л
собрания петрашевцев, но, придержи­
ваясь в сущности консерва тивных по­
литич еских взглядов, скоро отош ел от
прогрессивного ла гер я. Печататься на­
чал в 1840 г., выступив со стихами в
антол оги ческом д ухе. Навеянные а н­
тичными образами, со зда ниями гр еч ес­
кой и римской
скульптуры,
миром
идеал ьно пр екра сны х богов и богинь,
эти стихи н ес ли светл ое и оптимистиче­
ское начало, но в то же время обнару­
живал и эп икурейс тво и пасс ивную с о­
зерцательность поэта, д ал екую от пов­
се дн евной действител ьнос ти. Сама поэ­
зия для Майкова — не пос тиж имая ра­
зум ом стихия, « бо ж ест венна я тайна».
Майкова занимают историч еские темы,
взятые из жизни древней Греции и
Рима, Италии, сл авянских стран и Р ос­
сии (философ ск о-лир иче ск ие
драмы
«Три смерти», «Два мира», б алл ада
«Емшан» и др.). Вместе с тем Аполлон
Майков — замеч ател ьный пев ец приро­
ды, мастер чистого и трогател ьного
среднерусского пейзажа. Его стихи
очень пластичны, гармониче ски за кон­
ченны. В них ясно и точно, без полуте­
ней и намеков, пр осту пают линии, фор­
мы и краски рисуемого; эмоции автора
в этих с тих ах как бы скрыты, с тихи
лишены психол огич еской н апряж е нн о­
сти, «объ ективизированы». Майков не
искал новых ритмов и рифм; его стиль
т радиционен. В отличие от Тютчева и
Фета, Майков не видит в природе ника-
308


ких многознач ительных символов, но со зд а с т конкретны е картины и обра ­
зы, проявляя глубокое чувство и боль шую живо пи сну ю зоркость. Много
сти хо творений Майкова было п ол о же но на му зы ку Чайковским, Римским-
Корсаковым и другими композиторами. Майков — автор одн ого из лу ч ш их
пер еводо в великой древнеру сс к ой поэмы «Слово о по лку Игореве».
Октава
Гармонии стиха божественные тайны
Не думай разгадать по книгам мудрецов:
У брега сонных вод, один бродя, случайно,
Прислушайся душой к шептанью тростников,
Дубравы гевору; их.звук необычайный
Прочувствуй и пойм и. .. В созвучии стихов
Невольно с уст твоих размерные октавы
Польются, звучные, как музыка дубравы.
*
*
*
Я в гроте ждал тебя в урочный час.
Но день померк; главой качаясь сонной,
Заснули тополи, умолкли гальционы, —
Напрасно!.. Месяц встал, сребрился и угас;
Редела ночь; любовница Кефала,
Облокотись на рдяные врата
Младого дня, из кос своих роняла
Златые зерна перлов и опала
На синие долины и леса, —
Ты не являлась...
*
*
*
Ах, чудное небо, ея-богу, над этим классическим Римом!
Под этаким небом невольно художником станешь.
Природа и люди здесь будто другие, как будто картины
Из ярких стихов антологии древней Эллады.
Ну вот, поглядите: по каменной белой ограде разросся
Блуждающий плющ, как развешанный плащ иль завеса;
В средине, меж двух кипарисов, глубокая темная ниша,
309


Откуда г лядят голова с преуродливой миной
Тритона. Холодная влага из пасти, звеня, упадает.
К фонтану альбанка (ах, что за глаза из-под тени
Покрова сияют у ней! что за стан в этом алом корсете!),
Подставив кувшин, ожидает, как скоро водою
Наполнится он, а другая подруга стоит неподвижно,
Рукой охватив осторожно кувшин на облитой
Вечерним лучом голове... Художник (должно быть, германец)
Спешит срисовать их, довольный, что случай нежданно
В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля,
Что я срисовал в то же время и чудное небо,
И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона,
Альбанок и даже — его самого с его кистью!
*
*
*
Я б тебя поцеловала,
Да боюсь, увидит месяц,
Ясны звездочки увидят;
С неба звездочка скатится
И расскажет синю морю,
Сине море скажет веслам,
Весла — Яни-рыболову,
1
АуЯни—любаМара;
А когда узнает Мара —
Все узнают в околотке,
Как тебя я ночью лунной
В благовонный сад впускала,
Как ласкала, целовала,
Как серебряная яблонь
Нас цветами осыпала.
Тарантелла
Нина, Нина, тарантелла!
Старый Чьеко уж идет!
Вон уж скрипка загудела!
В круг становится народ!
Приударил Чьёко старый.
Точно птички на зерно,
Отовсюду мчатся пары!..
Вон — уж кружатся давно!


Как стройна, гляди, Аглая!
Вот помчались в круг живой —
Очи долу, ударяя
В тамбурин над головой!
Ловок с нею и Дженнаро!..
Вслед за ними нам — смотри!
После тотчас третья пара...
Ну, Нинета... раз, два, три...
Завязалась, закипела,
Все идет живей, живей,
Обуяла тарантелла
Всех отвагою своей...
Эй, простору! шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
Эй, синьор, синьор! угодно
Вам в кружок наш, может быть?
Иль свой сан в толпе народной
Вы боитесь уронить?
Ну, так мимо!., шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
Вы, синьора? Вы б и рады,
К нам сердечко вас зовет...
Да снуровка без пощады
Вашу грудь больную жмет...
Ну, так мимо!., шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
Вы, философ! дайте руки!
Не угодно ль к нам сюда!
Иль кто раз вкусил науки —
Не смеется никогда?
Ну, так мимо!., шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!


Ты что смотришь так сурово,
Босоногий капуцин!
В сердце памятью былого,
Чай, отдался тамбурин?
Ну—таккнам
—
и шибче, скрипки!
Юность мчится! с ней цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
Словно в вихре мчатся пары,
Не сидится старикам...
Расходился Чьеко старый
И подплясывает сам...
Мудрено ль! вкруг старой скрипки
Так и носятся цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
Не робейте! смейтесь дружно!
Пусть детьми мы будем век!
Человеку знать не нужно,
Что такое человек!..
Что тут думать!., шибче, скрипки!
Наши — юность и цветы,
Беззаботные улыбки,
Беззаветные мечты!
*
*
*
Она еще едва умеет лепетать,
Чуть бегать начала, но в маленькой плутовке
Кокетства женского у ж видимы уловки.
Зову ль ее к себе, хочу ль поцеловать,
И трачу весь запас ласкающих названий —
Она откинется, смеясь , на шею няни,
Старушку обовьет руками горячо,
И обе щеки ей целует без пощады,
,
Лукаво на меня глядит через плечо
И тешится моей ревнивою досадой.


Летний дождь
«Золото, золото падает с неба!» —
Дети кричат и бегут за дождем...
—
Полноте, дети, его мы сберем,
Только сберем золотистым зерном
В полных амбарах душистого хлеба!
*
*
*
Весна! выставляется первая рама —
И в комнату шум ворвался,
И благовест ближнего храма,
И говор народа,и стук колеса.
Мне в душу повеяло жизнью и волей:
Вон — даль голубая видна...
И хочется в поле, в широкое поле,
Где, шествуя, сыплет цветами весна!
Сенокос
Пахнет сеном над лугами...
В песне душу веселя,
Бабы с граблями рядами
Ходят, сено шевеля.
Там — сухое убирают:
Мужички его кругом
На воз вилами кидают...
Воз растет, растет, как дом...
В ожиданье конь убогий,
Точно вкопанный, стоит...
Уши врозь, дугою ноги
И как будто стоя спит...
Только жучка удалая
В рыхлом сене, как в волнах,
То взлетая, то ныряя,
Скачет, лая впопыхах.


Гроза
Кругом царила жизнь и радость,
И ветер нес ржаных полей
Благоухание и сладость
Волною мягкою своей.
Но вот, как бы в испуге, тени
Бегут по золотым хлебам,
Промчался вихрь — пять -шесть мгновений
И, встречу солнечным лучам,
Встают с серебряным карнизом
Чрез все полнеба ворота,
И там, за занавесом сизым,
Сквозит и блеск и темнота.
Вдруг словно скатерть парчевую
Поспешно сдернул кто с полей,
И тьма за ней в погоню злую,
И все свирепей и быстрей.
Уж расплылись давно колонны,
Исчез серебряный карниз,
И гул пошел неугомонный,
И огнь и воды полились...
Где царство солнца и лазури!
Где блеск полей, где мир долин!
Но прелесть есть и в шуме бури,
И в пляске ледяных градин!
Их нахватать — нужна отвага!
И — вон как дети в удальце
Ее честят! как вся ватага
Визжит и скачет на крыльце!
*
*
*
Поле зыблется цветами...
В небе льются света волны...
Вешних жаворонков пенья
Голубые бездны полны.


Взор мой тонет в блеске полдня...
Не видать певцов за светом...
Так надежды молодые
Тешат сердце мне приветом...
И откуда раздаются
Голоса их, я не знаю. ..
Но, им внемля, взоры к небу,
Улыбаясь, обращаю.
Нива
По ниве прохожу я узкою межой,
Поросшей кашкою и цепкой лебедой.
Куда ни оглянусь — повсюду рожь густая!
Иду — с трудом ее руками разбирая.
Мелькают и жужжат колосья предо мной,
И колют мне лицо... Иду я, наклоняясь,
Как будто бы от пчел тревожных отбиваясь,
Когда, перескочив чрез ивовый плетень,
Средь яблонь в пчельнике проходишь в ясный день.
О, божья благодать!.. О, как прилечь отрадно
В тени высокой ржи, где сыро и прохладно!
Заботы полные, колосья надо мной
Беседу важную ведут между собой.
Им внемля, вижу я — на всем полей просторе
И жницы и жнецы, ныряя точно в море,
Уж вяжут весело тяжелые снопы;
Вон на заре стучат проворные цепы;
В амбарах воздух полн и розана и меда;
Везде скрипят возы; средь шумного народа
На пристанях кули валятся; вдоль реки
Гуськом, как журавли, проходят бурлаки,
Нагнувши головы, плечами напирая
И длинной бичевой по влаге ударяя...
О боже! Ты даешь для родины моей
Тепло и урожай, дары святые неба,
Но, хлебом золотя простор ее полей,
Ей также, господи, духовного дай хлеба!
Уже над нивою, где мысли семена


Тобой насажены, повеяла весна,
И непогодами несгубленные зерна
Пустили свежие ростки свои проворно,—
О, дай нам солнышка! пошли ты ведра нам,
Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам!
Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками
Прийти на тучные их нивы подышать,
И, позабыв, что мы их полили слезами,
Промолвить: «Господи! как ая благодать!»
Кто он?
Лесом частым и дремучим,
По тропинкам и по мхам,
Ехал всадник, пробираясь
К светлым невским берегам.
Только вот — рыбачья хата;
У реки старик стоял,
Челн осматривал дырявый,
И бранился, и вздыхал.
Всадник подле — он не смотрит.
Всадник молвил: «Здравствуй, дед!»
А старик в сердцах чуть глянул
На приветствие в ответ.
Все ворчал себе он под нос:
« Поздоровится тут, жди!
Времена у ж не такие...
Жди да у моря сиди.
Вам ведь все ничто, боярам,
А челнок для рыбака
То ж, что бабе веретена
Али конь для седока.
Шведы ль, наши ль шли тут утром,
Кто их знает — ото всех
Нынче пахнет табачищем...
Ходит в мире, ходит грех!


Чуть кого вдали завидишь —
Смотришь, в лес бы... Ведь грешно!..
Лодка, вишь, им помешала,
И давай рубить ей дно...
Да, уж стала здесь сторонка
З а теперешним царем!..
Из-под Пскова ведь на лето
Промышлять сюда идем».
Всадник прочь с коня и молча
За работу принялся;
Живо дело закипело
И поспело в полчаса.
Сам топор вот так и ходит,
Т ак и тычет долото —
И челнок на славу вышел,
А ведь был что решето.
«Ну, старик, теперь готово,
Хоть на Ладогу ступай,
Да закинуть сеть на счастье
На Петрово попытай».
—
«На Петрово! эко слово
Молвил! — думает рыбак.
—
С топором гляди как ловок...
А по речи... Как же так?.. »
И развел старик руками,
Шапку снял и смотрит в лес,
Смотрит долго в ту сторонку,
Где чудесный гость исчез.


АЛЕКСЕЙ
ТОЛСТОЙ
1817— 1875
Алексей Константинович Толстой ро­
дился в П етербурге, в зна тной дворян­
ской семье. Детство будущ его поэта
прошло на Укра ине, в имении его дяди
А. Перовского, извес тн ого белле тр иста
20-х годов, высту па вш его в печ ати под
псевдо нимом Анто ний Погорельский.
Еще подростком Толстой побывал за
гра ницей, в Германии и Италии, видел
Гете. Р анн ие стихотворные опыты Тол­
стого, нача вш его писать с де тства,
одобрил В. А. Жуковский. В 1834 г.
Толстого опред ел или
«студентом» в
Московский архив министерства иност­
ранных дел. С 1837 г. он служил в рус­
ской миссии в Германии, в 1840 г. по ­
лучил службу в Петербурге при цар­
ском дворе. Л итературны м дебютом
Толстого была ф анта сти чес кая повесть
«Упырь» (1844); в 50-х го дах он печа­
та лся в «Современнике», входил в круг
перед овых п исате лей , но впоследствии
занял по отношению к русскому рево­
лю ционному движению отрица те ль ную
по зицию. В 50-е ж е годы А. Толстой
вмес те с тремя братьями Ж емчу жни ко ­
выми с о зд ае т вымышленный
образ
Козьмы Пруткова, от имени которого
авторы писа ли са тирич еские и юмори­
стич ес кие стихи, пьесы, афоризмы,
приобретшие б ольшую популярность.
В 1855 г., когда шла Крымская война,
поэт вступил в армию, а потом был
назна чен на придв орную д ол ж ност ь
флигель -а дъютан та. Общаясь с Алек­
сандром II, Толстой очень дор ожил
своей независимость ю и смел о о тстаи­
вал свои мнен ия. Так, он, вызвав не ­
удовольствие царя, защ ищал перед ним
Чернышевс кого и Шевченко. А. Тол­
стой выступал и как прозаик (роман
«Князь Серебряный») и как драматур г
(трил огия в ст иха х «Смерть Иоанна
Грозного», «Царь Ф ед ор Иоаннович»,
«Царь Борис»). В своей поэзии Толстой
стремилс я передать, как он говорил,
«вечное, абсол ютное, что не зависит от
моды, от веяния». Это дава ло повод
причисл ять Толстого к сторонникам
«чистого искусства». Однако такое мне­
ние очень усл овно. В творчестве Тол­
стого много зл об одневно го, пр он икнуто­
го жгучими «веяниями времени». Его
поэма «Сон Попова», например, принад
лежит к числу лучших образцов рус*
318


ской пол итичес кой сатиры. Стих Тол стого о тл ичае тся мажорным тоном,
эне рги ей чу вства и пластич ностью образного строя. Толстой — мас тер бал­
лады, мастер лирич ес кой миниатюры и романса. На стихи Толстого писа ли
м узы ку Чайковс кий и Римский-Корсаков, Бороди н и Ра хманино в. Толстым
восх ищались такие поэты, как Блок и Брюсов. Маяковский при зн авал ся, что
он знал стихи Толстого «от доски до доски».
*
*
if
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
Конь несет меня стрелой
На поле открытом;
Он вас топчет под собой,
Бьет своим копытом.
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Не кляните вы меня,
Темно-голубые!
Я бы рад вас не топтать,
Рад промчаться мимо,
Но уздой не удержать
Бег неукротимый!
Я лечу, лечу стрелой,
Только пыль взметаю;
Конь несет меня лихой, —
А куда? не знаю!
*
*
*
Край ты мой, родимый край!
Конский бег на воле,
В небе крик орлиных стай,
Волчий голос в поле!
319


Гой ты, родина моя!
Гой ты, бор дремучий!
Свист полночный соловья,
Ветер, степь да тучи!
*
*
*
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
Лишь очи печально глядели,
А голос так дивно звучал,
Как звон отдаленной свирели,
Как моря играющий вал.
Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид;
А смех твой, и грустный и звонкий,
С тех пор в моем сердце звучит.
В часы одинокие ночи
Люблю я, усталый, прилечь —
Я вижу печальные очи,
Я слышу веселую речь;
И грустно я так засыпаю,
И в грезах неведомых сплю...
Люблю ли тебя — я не знаю,
Но кажется мне, что люблю!
*
*
*
Не ветер, вея с высоты,
Листов коснулся ночью лунной;
Моей души коснулась ты —
Она тревожна, как листы,
Она, как гусли, многострунна.
Житейский вихрь ее терзал
И сокрушительным набегом,


Свистя и воя, струны рвал
И заносил холодным снегом.
Твоя же речь л аскает слух,
Твое легко прикосновенье,
Как от цветов летящий пух,
Как майской ночи дуновенье...
*
*
*
Не верь мне, друг, когда в избытке горя
Я говорю, что разлюбил тебя,
В отлива час не верь измене моря,
Оно к земле воротится, любя.
Уж я тоскую,прежней страсти полный.
Мою свободу вновь тебе отдам,
И уж бегут с обратным шумом волны
Издалека к любимым берегам!
*
*
*
.
Ты клонишь лик, о нем упоминая,
И до чела твоя восходит кровь —
Не верь себе! Сама того не зная,
Ты любишь в нем лишь первую любовь;
Ты не его в нем видишь совершенства,
И не собой привлечь тебя он мог —
Лишь тайных дум, мучений и блаженства
Он для тебя отысканный предлог;
То лишь обман неопытного взора,
То жизни луч из сердца ярко бьет
И золотит, лаская без разбора,
Все, что к нему случайно подойдет.
*
*
*
Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре,
О, не грусти, ты все мне дорога,
Но я любить могу лишь на просторе:
Мою любовь, широкую как море,
Вместить не могут жизни берега.


Когда Глагола творческая сила
Толпы миров воззвала из ночи,
Любовь их все, как солнце, озарила,
И лишь на землю к нам ее светила
Нисходят порознь редкие лучи.
И порознь их отыскивая жадно,
Мы ловим отблеск вечной красоты;
Нам вестью лес о ней шумит отрадной,
О ней поток гремит струею хладной
И говорят, качаяся, цветы.
Илюбим мы любовью раздробленной
Итихий шепот вербы над ручьем,
Имилой девы взор, на нас склоненный,
И звездный блеск, и все красы вселенной,
И ничего мы вместе не сольем.
Но не грусти, земное минет горе,
Пожди еще, неволя недолга —
В одну любовь мы все сольемся вскоре,
В одну любовь, широкую как море,
Что не вместят земные берега!
*
*
*-
Острою секирой ранена береза, ‘
По коре сребристой покатились слезы;
Ты не плачь, береза, бедная, не сетуй!
Рана не смертельна, вылечится к лету,
Будешь красоваться, листьями убрана...
Лишь больное сердце не залечит раны!
*
*
*
Солнце жжет; перед грозою
Изменился моря вид:
Засверкал меж бирюзою
Изумруд и малахит.


Здесь на камне буду ждать я,
Как, вздымая корабли,
Море бросится в объятья
Изнывающей земли,
И, покрытый пеной белой,
У томясь, влюбленный бог
Снова ляжет, онемелый,
У твоих, Таврида, ног..
*
*
*
Звонче жаворонка пенье,
Ярче вешние цветы,
Сердце полно вдохновенья,
Небо полно красоты.
Разорвав тоски оковы,
Цепи пошлые разбив,
Набегает жизни новой
Торжествующий прилив.
И звучит свежо и юно
Новых сил могучий строй,
Как натянутые струны
Между небом и землей.
*
*
*
То было раннею весной,
Трава едва всходила,
Ручьи текли, не парил зной,
И зелень рощ сквозила;
Труба пастушья поутру
Еще не пела звонко,
И в завитках еще в бору
Был папоротник тонкий.
То было раннею весной,
В тени берез то было,
Когда с улыбкой предо мной
Ты очи опустила.
323


То на любовь мою в ответ
Ты опустила вежды —
О жизнь! о лес! о солнца свет!
О юность! о надежды!
И плакал я перед тобой,
На лик твой глядя милый, —
То было раннею весной,
В тени берез то было!
То было в утро наших лет —
О счастие! о слезы!
О лес! о жизнь! о солнца свет!
О свежий дух березы!
*
*
*
Ой, честь ли то молодцу лен прясти?
А и хвала ли боярину кичку носить?
Воеводе по воду ходить?
Гусляру-певуну во приказе сидеть?
Во приказе сидеть, потолок коптить?
Ой, коня б ему! гусли б звонкие!
Ой, в луга б ему, во зеленый бор!
Через реченьку да в темный сад,
Где соловушка на черемушке
Целу ноченьку напролет поет!
*
*
*
Кабы знала я, кабы ведала,
Не смотрела бы из окошечка
Я па молодца разудалого,
Как он ехал по нашей улице,
Набекрень заломивши мурмолку,
Как лихого коня буланого,
Звонконогого, долгогривого,
Супротив окон на дыбы вздымал!
Кабы знала я, кабы ведала,
Для него бы я не рядилася,


С золотой каймой ленту алую
В косу длинную не вплетала бы,
Рано до свету не вставала бы,
За околицу не спешила бы,
В росе ноженьки не мочила бы,
На проселок тот не глядела бы,
Не проедет ли тем проселком он,
На руке держа пестра сокола!
Кабы знала я, кабы ведала,
Не сидела бы поздно вечером,
Пригорюнившись, на завалине,
На завалине, близ колодезя,
Поджидаючи да гадаючи,
Не придет ли он, ненаглядный мой,
Напоить коня студеной водой!
Колодники
Спускается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль, —
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль.
Идут они с бритыми лбами,
Шагают вперед тяжело,
Угрюмые сдвинули брови,
На сердце раздумье легло.
Идут с ними длинные тени,
Две клячи телегу везут,
Лениво сгибая колени,
Конвойные с ними идут.
«Что, братцы, затянемте песню,
Забудем лихую беду!
Уж, видно, та кая невзгода
Написана нам на роду!»
И вот повели, затянули,
Поют, заливаясь, они
Про Волги широкой раздолье,
Про даром минувшие дни,


Поют про свободные степи,
.
Про дикую волю поют,
День меркнет все боле,— а цепи
Дорогу метут да метут...
.
*
*
*
Как селянин, когда грозят
Войны тяжелые удары,
В дремучий лес несет свой клад
От нападенья и пожара,
И там во мрачной тишине
Глубоко в землю зарывает,
И на чешуйчатой сосне
Свой знак с заклятьем зарубает, —
-
Так ты, певец, в лихие дни,
Во дни гоненья рокового,
.
Под темной речью хорони
Свое пророческое слово!
#
*
*
У приказных ворот собирался народ
Густо,
Говорил в простоте, что в его животе
Пусто!
«Дурачье! — сказал дьяк, — из вас должен быть всяк
В теле;
Еще в Думе вчера мы с трудом осетра
Съели!»
На базар мужик вез через реку обоз
Пакли;
Мужичок-то, вишь, прост, знай, везет через мост,
Так ли?
«Вишь, дурак! — сказал дьяк, — тебе мост, чай, пустяк,
Дудки?
Ты б его поберег, ведь плыли ж поперек
Утки?»


Как у Васьки Волчка вор стянул гусака,
Вишь ты!
В полотенце свернул, да поймал караул,
Ништо!
Дьяк сказал: «Дурачье! Полотенце-то чье?
Васьки?
Стало, Васька и тать, стало, Ваське и дать
Таску!»
Пришел к дьяку больной, говорит: «Ой, ой, ой,
Дьяче!
.
Очень больно нутру, а у ж вот поутру
Паче!
И не лечь, и не сесть, и не можно мне съесть
Столько!»
«Вишь, дурак! — сказал дьяк, — ну не ешь натощак;
Только!»
Пришел к дьяку истец, говорит: «Ты отец
Бедных;
Кабы ты мне помог — видишь Денег мешок
Медных —
Я б те всыпал, ей-ей, в ш апку десять рублей,
Шутка!»
«Сыпь сейчас, — сказал дьяк, подставляя колпак, —
Ну-тка!»
Илья Муромец
1
Под броней с простым набором,
Хлеба кус жуя,
В жаркий полдень едет бором
Дедушка Илья.
2
Едет бором, только слышно,
Как бряцает бронь,
Топчет папоротник пышный
Богатырский конь.


3
И ворчит Илья сердито:
«Ну, Владимир, что ж?
Посмотрю я, без Ильи-то
Как ты проживешь?
4
Двор мне, княже , твой не диво!
Не пиров держусь!
Я мужик неприхотливый,
Был бы хлеба кус!
5
Но обнес меня ты чарой
В очередь мою —
Так шагай же, мой чубарый,
Уноси Илью!
6
Без меня других довольно!
Сядут — полон стол!
Только лакомы уж больно:
Любят женский пол!
7
Все твои богатыри-то,
Значит, молодежь;
Вот без старого Ильи-то
Как ты проживешь!
8
Тем-то я их боле стою,
Что забыл уж баб;
А как тресну булавою,
Так еще не слаб!
328


9
Правду молвить, для княжого
Не гожусь двора;
Погулять по свету снова
Без того пора!
10
Не терплю богатых сеней,
Мраморных тех плит;
От царьградских от курений
Голова болит!
И
Душно в Киеве, что в скрине,
Только киснет кровь!
Государыне-пустыне
Поклонюся вновь!
12
Вновь изведаю я, старый,
Волюшку мою.
Ну же, ну, шагай, чубарый,
Уноси Илью!»
13
И старик лицом суровым
Просветлел опять,
Попутру ему здоровым
Воздухом дышать;
14
Снова веет воли дикой
На него простор,
И смолой и земляникой
Пахнет темный бор.


АФАНАСИЙ
ФЕТ
1820— 1892
Афанасий Афанасьевич Фет родил ся
в имении Ново селки, Мценского у е зд а ,
Орловской губернии. Был внебрачным
сыном помещ ика Шенш ина и в четыр­
над цать л ет по р еш ению духовной кон­
систор ии по лучил ф амил ию своей ма­
тери Шарлотты Фет, о дновре мен но у т ­
ратив право на дворянство. Впо сл ед ст­
вии он доб илс я потомственного дво­
рянского звания и возвра тил себ е фа ­
милию Шеншин, но
лит ера тур ное
имя — Фет — осталось за ним навсегда.
Учился Фет па сл овес ном факу льте те
Московского универс итета , зд е сь он
сб л изил ся с А полло ном Григорьевым
п входил в кружок студентов, усилепно
за нима вш их ся фил ософи ей и поэзией.
Еще студентом, в 1840 г., Фет издал пер­
вый сборник своих стихо творений —
«Лири ческий Пантеон». В 1845—1858 гг.
он служил в армии, затем приобрел
большие земли и стал помещ иком. По
своим убеждениям Фет был монархис­
том и крепос тником, крайним к онс ер­
ватором. Его статьи, в которых он рато­
вал за интересы помещиков, возбужда­
ли негод овани е всей пер ед овой печ ат и.
Фет вошел в историю русской поэзии
как пред ставител ь так называемого
«чистого искусства» . Он утверждал, что
красота — единственная цель художни­
ка. Природа и люб овь были главными
темами про извед ений Фета. Но в этой
сра вните льно узк ой сфер е талант его
проявился с огромным блеско м. Фет
обогатил ру сс ку ю л ирику новыми рит­
мами, инто нац иями, новыми приемами
стр офики. Он р асширил во змо жн ости
поэтического изо бражения действитель­
ности. Поэт большой эмоциопальпой
силы, Фет особенно мастерски переда­
вал нюансы чувств, смутные, беглые
или едва зарождающиеся настроения.
«Уменье уловить неуловимое»— так ха­
рактер изо вал а критика эту ч ер ту его
дар ования. Подобно Тютчеву, Фет оду­
ш евл яет природу: лирич ес кое чувство
поэт а словно бы проникает в окруж а ю­
щий мир, р азлива ется в нем. Фет очепт»
музыкален, его стих часто уже самим
подборо м звуков, инструменто вкой со з­
дает у нас то или ппое настроение.
«Что не вы скажеш ь словами, звуком па
душу навей», — писал Фет. Пейзаж в
стих ах Фета необы чайно тонок, оп си-


яет чистыми и свежими красками. По выражению С. Маршака, стихи Фета
как бы «вошли в русскую природу, стали ее неотъемлемой частью». Вме­
сте с тем некоторый субъективизм в восприятии мира, «импрессионистич-
ность» Фета уже прокладывала путь искусству русских символистов. Ли­
рику Фета высоко ценили его современники — Некрасов, Чернышевский,
Лев Толстой. Она оказала значительное влияние на творчество Александра
Блока и других поэтов XX в. К поэзии Фета охотно обращались Чайковский
и другие русские композиторы.
Ласточки
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши все кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Вот понеслась и зачертила —
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла.
И снова то же дерзновенье
И та же темная струя, —
Не таково ли вдохновенье
И человеческого я?
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
*
*
*
Учись у них — у дуба, у березы.
Кругом зима. Жестокая пора!
Напрасные на них застыли слезы,
И треснула, сжимаяся, кора.
Все злей метель и с каждою минутой
Сердито рвет последние листы,
И за сердце хватает холод лютый;
Они стоят, молчат; молчи и ты!
331


Но верь весне. Ее промчится гений,
Опять теплом и жизнию дыша.
Для ясных дней, для новых откровений
Переболит скорбящая душа.
*
*
*
Какая грусть! Конец аллеи
Опять с утра исчез в пыли,
Опять серебряные змеи
Через сугробы поползли.
На небе ни клочка лазури,
В степи все гладко, все бело,
Один лишь ворон против бури
Крылами машет тяжело.
И на душе не рассветает,
В ней тот же холод, что кругом,
Лениво дума засыпает
Над умирающим трудом.
А все надежда в сердце тлеет,
Что, может быть, хоть невзначай,
Опять душа помолодеет,
Опять родной увидит край,
Где бури пролетают мимо,
Где дума страстная чиста, —
И посвященным только зримо
Цветет весна и красота.
Степь вечером
Клубятся тучи, млея в блеске алом,
Хотят в росе понежиться поля,
В последний раз, за третьим перевалом,
Пропал ямщик, звеня и не пыля.
Нигде ж илья не видно на просторе.
Вдали огня иль песни — и не ждешь!


Все степь да степь. Безбрежная, как море,
Волнуется и наливает рожь.
За облаком до половины скрыта,
Луна светить еще не смеет днем.
Вот жук взлетел и прожужжал сердито,
Вот лунь проплыл, не ш евеля крылом.
Покрылись нивы сетью золотистой,
Там перепел откликнулся вдали,
И слышу я, в изложине росистой
Вполголоса скрыпят коростели.
Уж сумраком пытливый взор обманут.
Среди тепла прохладой стало дуть.
Луна чиста. Вот с неба звезды глянут,
И, как река, засветит Млечный Путь.
.
$*
*
Ель рукавом мне тропинку завесила.
Ветер. В лесу одному
Шумно, и жутко, и грустно, и весело,—
Я ничего не пойму.
Ветер. Кругом все гудет и колышется,
Листья кружатся у ног.
Чу, там вдали неожиданно слышится
Тонко взывающий рог.
Сладостен зов мне гл аш атая медного!
Мертвые что мне листы!
Кажется, издали странника бедного
Нежно приветствуешь ты.
*
*
*
Как здесь свежо под липою густою —
Полдневный зной сюда не проникал,
И тысячи висящих надо мною
Качаются душистых опахал.


А там, вдали, сверкает воздух жгучий,
Колебляся, как будто дремлет он.
Так резко сух снотворный и трескучий
Кузнечиков неугомонный звон.
За мглой ветвей синеют пеба своды,
Как дымкою подернуты слегка,
И, как мечты почпющей природы.
Волнистые проходят облака.
*
*
*
Я пришел к тебе с приветом,
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
•
По листам затрепетало;
Рассказать, что лес проснулся,
Весь проснулся, веткой каждой,
Каждой птицей встрепенулся
И весенней полон жаждой;
Рассказать, что с той же страстью,
Как вчера, пришел я снова,
Что душа все так же счастью
И тебе служить готова;
Рассказать, что отовсюду
На меня весельем веет,
Чдо не знаю сам, что буду
Петь — но только песня зреет.
Буря
Свежеет ветер, меркнет ночь,
А море злей и злей бурлит,
И пена плещет на гранит —
То прянет, то отхлынет прочь.
Все раздражительней бурун;
Его шипучая волна


Так тяжела и так плотна,
Как будто в берег бьет чугун.
Как будто бог морской сейчас,
Всесилен и неумолим,
Трезубцем пригрозя своим,
Готов воскликнуть: «Вот я вас!»
Вечер
Прозвучало над ясной рекою,
Прозвенело в померкшем лугу,
Прокатилось над рощей немою,
Засветилось на том берегу.
Далеко, в полумраке, луками
Убегает на запад река.
Погорев золотыми каймами,
Разлетелись, как дым, облака.
На пригорке то сыро, то жарко,
Вздохи дня есть в дыханье ночном,
Но зарница уж теплится ярко
Голубым и зеленым огнем.
*
*
*
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
Свет ночной, ночные тени ,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..


На стоге сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом раскинувшись, дрожал.
Земля, как смутный сон немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
Я ль несся к бездне полуночной,
Иль сонмы звезд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис.
И с замираньем и смятеньем
Я взором мерил глубину,
В которой с каждым я мгновеньем
Все невозвратнее тону.
*
*
*
Зреет рожь над жаркой нивой,
Иотнивыидонивы
Гонит ветер прихотливый
Золотые переливы.
Робко месяц смотрит в очи,
Изумлен, что день не минул,
Но широко в область ночи
День объятия раскинул.
Над безбрежной жатвой хлеба
Меж заката и востока
Лишь па миг смежает небо
Огнедышащее око.
*
*
*
Ласточки пропали,
А вчера зарей


Всё грачи летали
Да, как сеть, мелькали
Вон над той горой.
С вечера все снится,
На дворе темно.
Лист сухой валится,
Ночью ветер злится
Да стучит в окно.
Лучше б снег да вьюгу
Встретить грудью рад!
Словно как с испугу
Раскричавшись, к югу
Журавли летят.
Выйдешь — поневоле
Тяжело — хоть плачь!
Смотришь — через поле
Перекати-поле
Прыгает, ка к мяч.
*
*
*
Облаком волнистым
Пыль встает вдали:
Конный или пеший —
Не видать в пыли!
Вижу: кто-то скачет
На лихом коне.
Друг мой, друг далекий,
Вспомни обо мне!
*
*
*
Чудная картина,
Как ты мне родна:
Белая равнина,
Полная луна,


Свет небес, высоких,
И блестящий снег,
И саней далеких
Одинокий бег.
*
*
*
Есть ночи зимней блеск и сила,
Есть непорочная краса,
Когда под снегом опочила
Вся степь, и кровли, и леса.
Сбежали тени ночи летней,
Тревожный ропот их исчез,
Но тем всевластней, тем заметней
Огпи безоблачных небес.
Как будто волею всезрящей
На этот миг ты посвящен
Глядеть в лицо природы спящей
И понимать всемирный сон.
*
*
*
Еще весны душистой нега
К нам не успела низойти,
Еще овраги полны снега,
Еще зарей гремит телега
На замороженном пути.
Едва лишь в полдень солнце греет,
Краснеет липа в высоте,
Сквозя, березняк чуть желтеет,
И соловей еще не смеет
Запеть в смородинном кусте.
Но возрожденья весть живая
Уж есть в пролетных журавлях,
И, их глазами провожая,
‘
Стоит красавица степная
С румянцем сизым на щеках.


Весна на дворе
Как дышит грудь свежо и емко —
Слова не выразят ничьи!
Как по оврагам в полдень громко
На пену прядают ручьи!
В эфире песнь дрожит и тает,
На глыбе зеленеет рожь —
И голос нежный напевает:
«Еще весну переживешь!»
Весенние мысли
Снова птицы летят издалека
К берегам, расторгающим лед,
Солнце теплое ходит высоко
И душистого л андыша ждет.
Снова в сердце ничем не умеришь
До ланит восходящую кровь,
И душою подкупленной веришь,
Что, как мир, бесконечна любовь.
Но сойдемся ли снова так близко
Средь природы разнеженной мы,
Как видало ходившее низко
Нас холодное солнце зимы?
*
*
*
Всю ночь гремел овраг соседний,
Ручей, бурля, бежал к ручью,
Воскресших вод напор последний
Победу разглашал свою.
Ты спал. Окно я растворила,
В степи кричали журавли,
И сила думы уносила
За рубежи родной земли,


Лететь к безбрежью, бездорожью,
Через леса, через поля, —
А подо мной весенней дрожью
Ходила гулкая земля.
Как верить перелетной тени?
К чему мгновенный сей недуг,
Когда ты здесь, мой добрый гений,
Бедами искушенный друг?
*
*
*
Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня и света,
Этот синий свод,
Эти стаи, эти птицы,
Этот крик и вереницы,
Этот говор^од,
Эти ивы и березы,
Эти капли — эти слезы,
Этот пух — не лист,
Эти горы, эти долы,
Эти мошки, эти пчелы,
Этот зык и свист,
Эти зори без затменья,
Этот вздох почной селенья,
Эта ночь без сна,
Эта мгла и жар постели,
Эта дробь и эти трели,
Это всё — весна.
У камина
Тускнеют угли. В полумраке
Прозрачный вьется огонек.
Так плещет на багряном маке
Крылом лазурный мотылек.
Видений пестрых вереница
Влечет, усталый теша взгляд,


И неразгаданные лица
Из пепла серого глядят.
Встает ласкательно и дружно
Былое счастье н печаль,
И лжет душа, что ей не нужно
Всего, чего глубоко жаль.
*
*
*
Одним толчком согнать ладью живую
С наглаженных отливами песков,
Одной волной подняться в жизнь иную,
Учу ять ветр с цветущих берегов,
Тоскливый сон прервать единым звуком,
Упиться вдруг неведомым, родным,
Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим,
Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец —
Вот чем певец лишь избранный владеет,
Вот в чем его и признак и венец!
$$
*
Как беден нага язык! — Хочу и не могу. —
Не передать того ни другу, ни врагу.
Что буйствует в груди прозрачною волною.
Напрасно вечное томление сердец,
И клонит голову маститую мудрец
Пред этой ложью роковою.
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души и трав неясный запах;
Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных л апах.


Зеркало в зеркало, с трепетным лепетом,
Я при свечах навела;
В два ряда свет —и таинственным трепетом
Чудно горят зеркала.
Страшно припомнить душой оробелою:
Там, за спиной, нет огня...
Тяжкое что-то над шеею белою
Плавает, давит меня!
Ну как уставят гробами дубовыми
Весь этот р яд между свеч!
Ну как лохматый с глазами свинцовыми
Выглянет вдруг из-за плеч!
Ленты да радуги, ярче и жарче дня...
Дух захватило в груди...
Суженый! золото, серебро!.. Чур меня,
Чур меня — сгинь, пропади!
Змей
Чуть вечернею росою
Осыпается трава,
Чешет косу, моет шею
Чернобровая вдова.
И не сводит у окошка
С неба темного очей,
И летит, свиваясь в кольца,
В ярких искрах длинный змей,
И шумит все ближе, ближе,
И над вдовьпным двором,
Над соломенною крышей
Рассыпается огнем.
И окно тотчас затворит
Чернобровая вдова;
Только слышатся в светлице
Поцелуи да слова.


Яков Петрович Полопский родился в
Рязани, в семье чиновника. Учился в
Рязанской гимназии, окончил юриди­
ческий факуль те т Московского универ ­
ситета. В 1844 г. вышла в свет первая
книжка его стихотвор ений — «Гаммы».
Стихи Полопского
заметил Гоголь:
«Пришли и стали тени ночи...» он пере­
писал в свою те традь. Полонский смо­
л о ду был б ед е н, перебивался частными
уроками. В 1844 г. он уехал из Москвы
в Одессу, затем пять лет прожил в
Тифли се, с л у ж а в канцелярии намест­
ника и за пима я пост помощника редак­
тора официаль ной га зеты «Закавка з­
ский вес тник». В Грузии Полонский
сб лизил ся с грузи нск ими, армянскими
и азербайджанскими поэтами, изучал
нравы и историю К авказа. Там он с о з­
дал много превосходн ых стихотворе­
ний, отлича ющ ихс я точностью местного
колорита, на сыщ енных фольклорпыми
мотивами. Эти стихо творения были
объединены в сборник «Сазандар», вы­
шедший в 1849 г. в Тифлисе С 1858 г.
Полонский ж ил в Петербурге, был ре­
дактором журнала «Русское слово», че­
рез два года получил должность секре­
таря комитета иностранной цензуры,
где с луж и л до конца своих дней. Слава
к Пол онско му пришла по здно. Наряду
с Аполлоном Григорьевым и Фетом, По­
лонский р азр аб аты вал в своем творче­
стве ж а нр рома нса, пес ни, элегии. Его
стихо творениям свойствен на пр яж е н­
ный драматизм, на род но-п ес енные мо­
тивы, склонность к повествованию, к
лирической «новел ле». Одно из луч ш их
стихо творений Полонского «Колоколь­
чик» привел в своем р омане «У нижен­
ные и оскорбленные» Достое вский. П оэ­
зия Поло нского сыграла за ме тну ю роль
и твор ческих иска ниях Бупина и Бло­
ка. На слова Полонского писали р оман­
сы, кантаты, хоры многие рус ские ком­
позиторы. Его «Песня цыганки», напи­
санная в 1853 г., стала народной и пси
с тся поны не.
яков
ПОЛОНСКИЙ
1819— 1898


Дорога
Глу хая степь — дорога далека,
Вокруг меня волнует ветер поле,
Вдали туман — мне грустно поневоле,
И тайная берет меня тоска.
Как кони ни бегут — мне кажется, лениво
Они бегут. В глазах одно и то ж —
Все степь да степь, за нивой снова нива.
—
Зачем, ямщик, ты песни не поешь?
И мне в ответ ямщ ик мой бородатый:
—
Про черный день мы песню бережем.
—
Чему ж ты рад? — Недалеко до хаты —•
Знакомый шест мелькает за бугром.
И вижу я: навстречу деревушка,
Соломой крыт стоит крестьянский двор,
Стоят скирды. — Знакомая лачужка,
Жива ль она, здорова ли с тех пор?
Вот крытый двор. Покой, привет и ужин
Найдет ямщ ик под кровлею своей.
А я устал — покой давно мне нужен;
Но нет его... Меняют лошадей.
Ну-ну, живей! Долга моя дорога!
Сырая ночь — ни хаты, ни огня.
Ямщик поет — в душе опять тревога —
Про черный день нет песни у меня.
*
*
*
Пришли и стали тени ночи
На страже у моих дверей!
Смелей глядит мне прямо в очи
Глубокий мрак ее очей;
Над ухом шепчет голос нежный,
И змейкой бьется мне в лицо
Ее волос моей небрежной
Рукой измятое кольцо.


Промедли ночь! густою тьмою
Покрой волшебный мир любви!
Ты, время, дряхлою рукою
Свои часы останови!
Но покачнулись тени ночи,
Бегут, шатаяся, назад.
Ее потупленные очи
Уже глядят и не глядят;
В моих руках рука застыла,
Стыдливо на моей груди
Она лицо свое сокрыла...
О солнце, солнце! Погоди!
Затворница
В одной знакомой улице —
Я помню старый дом,
С высокой темной лестницей,
С завешенным окном.
Там огонек, как звездочка,
До полночи светил,
И ветер занавескою
Тихонько шевелил.
Никто не знал, какая там
Затворница жила,
Какая сила тайная
Меня туда влекла,
И что за чудо-девушка
В заветный час ночной
Меня встречала, бледная,
С распущенной косой.
Какие речи детские
Она твердила мне:
О жизни неизведанной,
О дальней стороне.
Как не по-детски пламенно,
Прильнув к устам моим,
Она дрожа шептала мне:
«Послушай, убежим!
Мы будем птицы вольные —
Забудем гордый свет...


Где нет людей прощающих,
Туда возврата нет...»
И тихо слезы капали —
И поцелуй звучал —
И ветер занавескою
Тревожно колыхал.
Качка в бурю
Поев. М. Л. Михайлову
Гром и шум. Корабль качает;
Море темное кипит;
•
Ветер парус обрывает
И в снастях свистит.
Помрачился свод небесный,
И, вверяясь кораблю,
Я дремлю в каюте тесной....
Закачало — сплю.
Вижу я во сне: качает
Няня колыбель мою
И тихонько напевает —•
«Баюшки-баю!»
Свет лампады на подушках;
На гардинах свет лупы...
О каких-то все игрушках
Золотые сны.
Просыпаюсь... Что случилось?
Что такое? Новый шквал? —
«Плохо — стеньга обломилась,
Рулевой упал» .
Что же делать? что могу я?
И, вверяясь кораблю,
Вновь я лег и вновь дремлю я ...
Закачало — сплю.
Снится мне: я свеж и молод,
Я влюблен, мечты кипят. ..
От зари роскошный холод
Проникает в сад.
346


Скоро ночь — темнеют ели . . .
Слышу ласково-живой,
Тихий лепет: «На качели
Сядем, милый мой!»
Стан ее полувоздушный
Обвила моя рука,
И качается послушно
Зыбкая доска...
Просыпаюсь... Что случилось? —
«Руль оторван; через нос
Вдоль волна перекатилась,
Унесен матрос!»
Что же делать? Будь что будет!
В руки бога отдаюсь:
Если смерть меня разбудит —
Я не здесь проснусь.
Старый сазандар
Вемли, полуднем раскаленной,
Не освежила ночи мгла.
Заснул Тифлис многобалконный;
Гора темна, луна тепла...
Кура шумит, толкаясь в темный
Обрыв скалы живой волной...
На той скале есть домик скромный,
С крыльцом над самой крутизной.
Там, никого не потревожа,
Я разостлать могу ковер,
Там целый день, спокойно лежа,
Могу смотреть на цепи гор:
Гор не видать — вся даль одета
Лиловой мглой; лишь мост висит,
Чернеет башня минарета,
Д а тополь в воздухе дрожит.


Хозяин мой хоть брови хмурит,
А, право, рад, что я в гостях...
Я все молчу, а он все курит,
На лоб надвинувши папах.
Усы седые, взгляд сердитый,
Суровый вид; но песен жар
Еще таит в груди разбитой
Мой престарелый сазандар.
Вот, медных струн перстом касаясь,
Поет он, словно песнь его
Способна, дико оживляясь,
Быть эхом сердца моего!
«Молись, кунак, чтоб дух твой крепнул,
Не плачь; пока весь этот мир
И не оглох и не ослепнул,
Ты званый гость на божий пир.
Пока у нас довольно хлеба
И есть еще кувшин вина,
Не раздражай слезами неба
И знай — тоска твоя грешна.
Гляди — еще цела над нами
Та сакля, где, тому назад
Полвека, жадными глазами
Ловил я сердцу милый взгляд.
Тогда мне мир казал ся тесен;
Я умирал, когда не мог
На празднике, во имя песен,
Переступить ее порог.
Вот с этой старою чингури
При ней бывало на дворе
Я пел, как птица после бури
Хвалебный гимн поет заре.
Теперь я стар; она — далеко!
И где? — не ведаю; но верь,
Что дальше той, о ком глубоко
Ты, может быть, грустишь теперь...


Твое мученье — за горами,
Твоя любовь — в родном краю;
Моя — над этими звездами
У бога ждет меня в раю!»
И вновь молчит старик угрюмый:
На край лохматого ковра
Склонясь, он внемлет с важной думой,
Как под скалой шумит Кура.
Ему былое время снится...
А мне?.. Я не скажу ему,
Что сердце гостя не стремится
За эти горы ни к кому;
Что мпе в огромном этом мире
Невесело; что, может быть,
Я лишний гость на этом пире,
Где собралися есть и пить;
Что песен дар меня тревожит,
А песням некому внимать,
И что на старости, быть может,
Меня в раю не будут ждать!
Не жди
Я не приду к тебе... Не жди меня! Недаром,
Едва потухло зарево зари,
Всю ночь зурна звучит за Авлабаром,
Всю ночь за банями поют сазандари.
Здесь теплый свет луны позолотил балконы,
Там углубились тени в виноградный сад,
Здесь тополи стоят, как темные колонны,
А там, вдали, костры веселые горят,—
Пойду бродить! Послушаю, как льется
Нагорный ключ во мгле заснувших Саллалак,
Где звонкий голос твой так часто раздается,
Где часто, вижу я, мелькает твой личак.


Не ты ли там стоишь на кровле под чадрою,
В сиянье месячном?! Не жди меня, не жди!
Ночь слишком хороша, чтоб я провел с тобою
Часы, когда душе простора нет в груди;
Когда сама душа — сама душа не знает,
Какой любви, каких еще чудес
Просить или желать,— но просит — но желает
—
Но молится пред образом небес
И чувствует, что уголок твой душен,
Что не тебе моим моленьям отвечать, —
Не жди! я в эту ночь к соблазнам равнодушен —
Я в эту ночь к тебе не буду ревновать.
Песня цыганки
Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету...
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.
Ночь пройдет — и спозаранок
В степь, далеко, милый мой,
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.
На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни:
Как концы ее, с тобою
Мы сходились в эти дни.
Кто-то мне судьбу предскажет?
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой?
Вспоминай, коли другая,
Друга милого любя.
Будет песни петь, играя
На коленях у тебя!


Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету...
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.
Колокольчик
Улеглася метелица... путь озарен...
Ночь глядит миллионами тусклых очей...
Погружай меня в сон, колокольчика звон!
Выноси меня, тройка усталых коней!
Мутный дым облаков и холодная даль
Начинают яснеть; белый призр ак луны
Смотрит в душу мою — и былую печаль
Наряжает в забытые сны.
То вдруг слышится мне — страстный голос поет,
С колокольчиком дружно звепя:
«Ах, когда-то, когда-то мой милый придет —
Отдохнуть на груди у меня!
У меня ли не жизнь!., чуть заря на стекле
Начинает лучами с морозом играть,
Самовар мой кипит на дубовом столе,
И трещит моя печь, озаряя в угле,
За цветной занавеской, кровать!..
У меня ли не жизнь!., ночью ль ставень открыт
По стене бродит месяца луч золотой,
Забушует ли вьюга —лампада горит,
И, когда я дремлю, мое сердце не спит,
Все по нем изнывая тоской».
То вдруг слышится мне — тот же голос поет,
С колокольчиком грустно звеня;
«Где-то старый мой друг?.. Я боюсь, он войдет
И, л аскаясь , обнимет меня!
Что за жизнь у меня! и тесна, и темна,
И скучна моя горница; дует в окно.
За окошком растет только вишня одна,
Да и та за промерзлым стеклом не видна
И, быть может, погибла давно!..


Что за жизнь!., полинял пестрый полога цвет,
Я больная брожу и не еду к родным,
Побранить меня некому — милого нет,
Лишь старуха ворчит, как приходит сосед,
Оттого, что мне весело с нпм!..»
На закате
Вижу я, сизые с золотом тучи
Загромоздили весь запад; в их щель
Светит заря, — каменистые кручи,
Ребра утесов, березник и ель
Озарены вечереющим блеском;
Ниже — безбрежное море. Из мглы
Темные скачут и мчатся валы
С неумолкаемым гулом и плеском.
К морю тропинка в кустах чуть видна,
Кморюсхожуя,и —
Здравствуй, волна!
Мне, охлажденному жизнью и светом,
Дай хоть тебя встретить теплым приветом!..
Но на скалу набежала волна —
Тяжко обрушилась, в пену зарылась
И прошумела, отхлынув назад:
—
Новой волны подожди, — я разбилась...
Новые волны бегут и шумят, —
То же, все то же я слышу от каждой...
Сердце полно бесконечною жаждой —*
Жду, — все темно
—
погасает закат...


Иван З ахарович Суриков род ился в
гл ухой дер еву ш ке Новоселовке , Углич­
ского у е зд а , Ярославской губернии.
Отец его был крепостным графа Шере­
метева, ж ившим в Москве на оброке,
гд е у него была небол ьшая лавочка.
Восьми лет будущ его поэта пр ивезли в
Москву. Мальчик помогал отцу в тор­
говле, урывками уч илс я грамоте у с ос е ­
дей. В конце 50-х годов, начитавшись
Пушкина, Суриков начал складывать
стихи. У его родс твенников и зна ко мых
это вызывало лишь ра здражение , над
юношей ж есто ко глу мил ись. Жизнь Су­
рикова, про водившего целые дни в ме­
лочной лавке отца или д яд и, была
очень тяже ло й; од нажды он едва не
утопился. В 1862 г. Суриков свел зна ­
комство с поэтом А. Н. Плещеевым.
Плещеев оценил талант юноши и помог
ему выступить со стихами в печати.
Ото было в 1862 г., а в 1871 г. Суриков
издал первый сбор ник своих стихотво ­
рений. Его печата ли у ж е не только
мелкие журналы, но и такие издания,
как
«Ве стник Европы»,
«Дело».
В 1875 г. поэт был избран членом «Об­
щества люб ител ей росс ийской сл овес­
ности», его
кандидатуру поддержал
Лев Толстой. Собирая вокруг себ я п иса ­
телей пз н арода, жи вш их в разных го­
рода х России, в 1872 г. Суриков под го­
товил и н апеч атал сборник их пр оиз­
ведений под назван ием
«Рассвет».
Группа поэтов-«суриковцев» впос лед ст­
вии издавала газету «Доля бедняка» и
объ единил ась в «Суриковский ли тер а­
турно-музыкальный кружок», с ущ ест­
вовавший вплоть до Октябрьской рево­
люции. Суриков пр еимущественно ли­
рик. Он с гордостью сознавал себя де­
мократом и считал свою поэзию н ас л ед ­
ницей музы Кольцова и Никитина. Го­
рестные стихи Сурикова о народной
н уж де , о ж изн и крестьянской бедно ты
и ремесленного люда близки по духу к
на родной пес не. Его «Рябина», «В сте ­
пи», «Доля бед няка», «Казнь Стеньки
Разина» стали песенным д остоянием
народа. На слова Сурикова писали му­
зыку Чайковский и Кюи. Не в сила х
вырваться из тисков нищеты, Суриков
до конца ж изн и был вынужд ен торго­
вать ж еле зны м старьем и угольем;
умер он от чахотки в расцвет е своего
неза ур яд ного таланта.
ИВАН
СУРИКОВ
1841— 1880
12—558
353


*
*
*
Сиротой я росла,
Как былинка в иоле;
Моя молодость шла
У других в неволе.
Я с тринадцати лет
По людям ходила:
Где качала детей,
Где коров доила.
Светлой радости я,
Ласки не видала:
Износилась моя
Красота, увяла.
Износили ее
Горе да неволя:
Знать, такая моя
Уродилась доля.
Уродилася я
Девушкой красивой:
Да не дал только бог
Доли мне счастливой.
Птичка в темном саду
Песни распевает,
И волчица в лесу
Весело играет.
Есть у птички гнездо,
У волчицы дети —
У меня ж ничего,
Никого на свете.
Ох, бедна я, бедна,
Плохо я одета,—
Никто замуж меня
И не взял за это!
Эх, ты, доля моя,
Доля-сиротинка!
Что полынь ты трава,
Горькая осинка!
Горе
Получил письмо от внука
Дедушка Федот;
Внук на фабрике прядильной
В Питере живет.
Что в письме том пишет внучек,
Нужно деду знать, —
Да письма-то не умеет
Сам он прочитать.
И выходит на крылечко
Дедушка Федот,
Сел с письмом и грамотея
С нетерпеньем ждет.
354


Время к вечеру подходит,
Скот идет с полей.
Вот пред дедом показался
Жданный грамотей.
Мальчик в беленькой рубашке
По селу идет.
Дед кричит ему: «Ванюша!
На, прочти-ка вот!
Что тут пишет милый внучек,
Нужно мне узнать».
Мальчик взял письмо и бойко
Принялся читать.
Дед нагнулся к грамотею,
Слушает его.
Пишет внук, чтобы не ждали
Денег от него.
Знает он, что деньги нужны,
Что оброк стоит,—
Где же взять их? Он в больнице
В Питере лежит.
И едва ли скоро выйдет,
Боль-то не легка:
У него по самый локоть
Отнята рука.
Раздавило на работе
Руку шестерней,
И теперь семье помощник
Будет он плохой.
Хоть и выйдет из больницы —
Так опять беда:
Искалеченный, безрукий —
Годен он куда?
Много в том письме для деда
Горя и забот!
И заплакал горько, горько
Дедуш ка Федот.


И глядит тоскливо мальчик —
Тяжело ему;
Горе старого понятно
И его уму.
II поник головкой русой,
Опустил глаза,
И по личику ребенка
Катится слеза...
Летом
Вот и лето. Жарко, сухо;
От жары нет мочи.
Зорька сходится с зарею,
Нет совсем и ночи.
По лугам идут работы
В утренние росы;
Только зорюшка займется,
Звякают у ж косы.
И ложится под косами
Травушка рядами...
Сколько гнезд шмелиных срежут
Косари косами!
Вот, сверкнув, коса взмахнула.
И — одна минута —
Уж шмели вверху кружатся:
Нет у них приюта.
Сколько птичьих гнезд заденут
Косари косою!
Сколько малых птичьих деток
Покосят с травою!
Им не враг косарь, — косою
Рад бы их не встретить;
Да трава везде' густая —
Где ж их там заметить!..


Поднялось и заиграло
Солнце над полями,
Порассыпалось своими
Жгучими лучами,
По лугам с травы высокой
Росу собирает,
И от солнечного зноя
Поле высыхает.
А косить траву сухую —
Не косьба, а горе!
Косари ушли, и сохнет
Сено па просторе.
Солнце жарче все и жарче:
На небе пи тучи;
Только вьется над травою
Мошек рой летучий;
Да шмели, жужжа, кружатся,
Над гнездом хлопочут;
Да кобылки, не смолкая,
На поле стрекочут.
Вот и полдень. Вышли бабы
На поле толпами,
Полувысохшее сено
Ворошат граблями.
Растрясают, разбивают,
По лугу ровняют;
А иа нем, со смехом, дети
Бегают, играют.
Растрясли,- разворошили —
С плеч долой забота!
Завтра за полдень другая
Будет им работа.
Подгребать сухое сено,
Класть его копнами
Да возить домой из поля.
Навивать возами.


Вот и вечер. Солнце село;
Близко время к ночи:
Тишина в полях, безлюдье, —
Кончен день рабочий.
Рябина
«Что шумишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Низко наклоняясь
Головою к тыну?» —
«С ветром речь веду я
О своей невзгоде,
Что одна расту я
В этом огороде.
Грустно, сиротинка,
Я стою, качаюсь,
Что к земле былинка,
К тыну нагибаюсь.
Там, за тыном, в поле,
Над рекой глубокой,
На просторе, в воле,
Дуб растет высокий.
Как бы я желала
К дубу перебраться;
Я б тогда не стала
Гнуться н качаться.
Близко бы ветвями
Я к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.
Нет, нельзя рябинке
К дубу перебраться!
Знать, мне, сиротинке,
Век одной качаться».


Алексей Михайлович Жемчужни ков
родил ся в се ле Почеп, Черниговской
губернии, в богатой дворянской семье.
Окончил Петербургское училищ е пра­
воведения, служил в сенате. В 1858 г.
вышел в отставку и целиком отдалс я
литер атурной деятельности . В 50-х го ­
дах входил в число активных авторов
журна ла «Современник». Был близок к
Некрасову, Салтыкову-Щедрину, Турге­
неву. В со трудничестве со своими
братьями Вл ади миром и Александром
Жемчужниковы ми и двоюродным бра­
том А. К. Толстым созд ал образ Козь­
мы Пруткова, благодаря ч ему получил
большую известнос ть. Ч итатели видели
в Же мчу жникове
преимущественно
юмориста и сатирика, но значительное
мо сто в его твор чес тве всегда за пимала
лирика. Же мчужнико в — поэт некра ­
совской школы; в его простых по фор ­
ме, ясных стих ах видно искр ен нее с о­
чувствие у гн е тен но му народу, верность
передовым идеалам 60-х годов. В эпо ху
реакции, в 80-х год ах, творчество Ж ем ­
ч ужникова ут вержд ал о в русской поэ­
зии гражда нственно сть, мотивы со ци­
ального х ар актера. Но голос Ж е мчуж ­
никова был негромок, на рисовать яркие
и широкие картины народной жизни
поэт не мог. Скромный и строгий к с е ­
бе, Ж емчуж ников выпустил свои про ­
изве де ния отдельным изданием (в д ву х
томах) только в 1892 г., когда ему ис­
полнил ось се мьд ес ят лет. У же глубо­
ким старцем, живя на Тамбовщине.
Жемчуж ников встретил
революцию
1905 г.; очень волновали и щемили
сердце поэта известия об ужасах рус­
ско- японской войны.
АЛЕКСЕЙ
ЖЕМЧУЖНИКОВ
359


Нищая
С ней встретились мы средь открытого поля
В трескучий мороз. Не лета
Ее истомили, но го рькая доля,
Но голод, болезнь, нищета,
Ярмо крепостное, работа без прока
В ней юную силу сгубили до срока.
Лоскутья одежд на ней были надеты;
Спеленатый грубым тряпьем,
Ребенок, заботливо ею пригретый,
У сердца покоился сном...
Но если не сжалятся добрые люди,
Проснувшись, найдет ли он пищи у груди?
Шептали мольбу ее бледные губы,
Рука подаянья ждала...
Но плотно мы были укутаны в шубы;
Нас тройка лих ая несла,
Снег, мерзлый взметая, как облако пыли...
Тогда в монастырь мы к вечерне спешили.
Осенние ж уравли
Сквозь вечерний туман мне, под небом стемневшим,
Слышен крик журавлей все ясней и ясней...
Сердце к ним понеслось, издалека летевшим,
Из холодной страны, с обнаженных степей.
Вот уж близко летят и, все громче рыдая,
Словно скорбную весть мне они принесли...
Из какого же вы неприветного края
Прилетели сюда на ночлег, журавли?..
Я ту знаю страну, где уж солнце без силы,
Где у ж савана ждет, холодея, земля
И где в голых лесах воет ветео унылый, —
То родимый мой край, то отчизна моя.
Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть,
Вид угрюмый людей, вид печальный земли...
О, как больно душе, как мне хочется плакать!
Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..


Придорожная береза
В поле пустынном, у самой дороги, береза,
Длинные ветви раскинув широко и низко,
Молча дремала, и тихая снилась ей греза;
Но встрепенулась, лишь только подъехал я близко.
Быстро я ехал; она свое доброе дело
Все же свершила: меня осенила любовно;
И надо мной, шелестя и дрожа, прошумела,
Наскоро что-то поведать ж елая мне словно —
Словно со мной поделилась тоской безутешной.
Вместе с печальным промолви и нежное что-то. . .
Я, с ней прощаясь, назад оглянулся поспешно,
Но уже снова ее одолела дремота.
Старость
Сколько мне жить?.. Впереди — неизвестность .
Жизненный пламень еще нс потух;
Бодрую силу тер яет телесность,
Но, пробудясь, окрыляется дух.
Грустны и сладки предсмертные годы!
Это привычное мне бытие,
Эти картины родимой природы —
Все это словно уже не мое.
Плоти не чувствую прежней обузы;
Жду перехода в обитель теней;
С милой землей расторгаются узы,
Дух возлетает все выше над ней.
Чужд неспокойному страсти недугу,
Ведая гихую радость одну, —
Словно хожу по цветистому лугу.
Но ни цветов, ни травы у ж не мну!..


АЛЕКСЕЙ
АПУХТИН
1840— 1893
Алексей Николаевич Апу хтин родил­
ся в гор оде Волхове, Орловской губер­
нии, в с таринной дворянской семье.
В 1859 г. окончил Пе тербургское учи­
лищ е правоведения. Служил в мини­
стерстве юстиции. С детства проявлял
блестящ ие сп особ ности, впервые вы­
ст упил в печати в четырнадцатил етием
возр асте. При содейст вии Тургенева
цикл стихотворений молодого Апух тина
появилс я в 1859 г. в «Современнике».
Затем в течение почти двадцати лет
Апу хтин ничего не печатал, хотя по э­
зии не оставлял . В 70-х годах стихи
Апухтнпа, ходивши е в списках, во збуж ­
дают огромный интерес. В 1886 г. Апух­
тин выпускает первый свой стихотвор­
ный сборник, выдержа вший нес коль­
ко изданий. Апухтин становится ши­
роко известным поэтом. Расцве т его
славы па да ет на дес ятил етия реак­
ции и без вр еме нья. Мотивы отчаяния и
тоски, се тования на жизнь , окрашиваю­
щие поэзию А пух тина, находили от­
клик в ср ед е русской интеллигенции
тех лет. Наибол ее характерные формы
стихотвор ений Апухтин а — это ро манс
и лирический, полный внутреннего дра ­
матизма рассказ-монолог («Сумасшед­
ший», «Перед оп ер аци ей ») . Какими-то
гранями поэзия А пух тина родственна
творчеству Аполлона Григорьева, но го­
раздо беднее его по содержанию. Апух­
тин писал и поэмы, и прозу , был мас­
тером экс промта и язвительной паро ­
дии, чем блистал в светских сал он ах.
Многие его стихотвор ения поло жены на
музыку русскими ко мпозиторами, в
частности Чайковским, другом Апух ти ­
на со студенческих лет. Произведения
Апух тина в свое время широко чита­
лись с эстрады.
362


Ни отзыва, ни слова, ни привета,
Пустынею меж нами мир лежит,
И мысль моя с вопросом без ответа
Испуганно над сердцем тяготит:
Ужель среди часов тоски и гнева
Прошедшее исчезнет без следа,
К ак легкий звук забытого напева,
Как в мрак ночной упавшая звезда?
*
*
*
Сухие, редкие, нечаянные встречи,
Пустой, ничтожный разговор,
Твои умышленно уклончивые речи,
И твой намеренно холодный, строгий взор —
Все говорит, что надо нам расстаться,
Что счастье было и прошло...
Н ов этом так же горько мне сознаться,
Как кончить с жизнью тяжело.
Так в детстве, помню я, когда меня будили
И зимний день глядел в замерзшее окно, —
О, как остаться там уста мои молили,
Где так тепло, уютно и темно!
В подушки прятался я, плача от волненья,
Дневной тревогой оглушен,
И засыпал, счастливый на мгновенье,
Стараясь на лету поймать недавний сон,
Бояся потерять ребяческие бредни...
Такой же детский страх теперь объял меня-
Прости мие этот сон последний
При свете тусклого, грозящего мне дня!
*
*
*
Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи несвязные, взоры усталые...
Ночи, последним огнем озаренные.
Осени мертвой цветы запоздалые!


Пусть даже время рукой беспощадною
Мпе указало, что было в вас ложного,
Все же лечу я к вам памятью жадною,
В прошлом ответа ищу невозможного...
Вкрадчивым шепотом вы заглушаете
Звуки дневные, несносные, шумные...
В тихую ночь вы мой сон отгоняете,
Ночи бессонные, ночи безумные!
*
*
*
Из отроческих лет он выходил едва,
Когда она его безумно полюбила
З а кудри детские, за пылкие слова.
Семью и мужа — все она тогда забыла!
Теперь пред юношей, роскошна и пышна.
Вся жизнь раскинулась, орел расправил крылья,
И чует в воздухе недоброе она,
И замирает вся от гневного бессилья.
В тревоге и тоске ее блуждает взгляд,
Как будто в нем застыл вопрос и сердце гложет:
«Где он, что с ним и с кем часы его летят?..»
Все знать она должна и знать, увы! — не может.
И мечется она, всем слухам и речам
Внимая горячо, то веря, то не веря,
Бесцельной яростью напоминая нам
Предсмертные прыжки израненного зверя.
*
*
*
Мне не жаль, что тобою я не был любим,—
Я любви недостоин твоей!
Мне не жаль, что теперь я разлукой томим,—
Я в разлуке люблю горячей;
Мне не жаль, что и налил и выпил я сам
Унижения чашу до дна,
. Что к проклятьям моим, и к слезам, и к мольбам
Оставалася ты холодна;


Мне не жаль, что огонь, закипевший в крови,
Мое сердце сжигал и томил,—
Но мне жаль, что когда-то я жил без любви,
Но мне жаль, что я мало любил!
Пара гнедых
(Из Донаурова)
Пара гнедых, запряженных с зарею,
Тощих, голодных и грустных на вид,
Вечно бредете вы мелкой рысцою,
Вечно куда-то ваш кучер спешит.
Были когда-то и вы рысаками
И кучеров вы имели лихих,
Ваша хозяйка состарилась с вами,
Пара гнедых!
Ваша хозяйка в старинные годы
Много имела хозяев сама,
Опытных в дом привлекала из моды,
Более нежных сводила с ума.
Таял в объятьях любовник счастливый,
ТаяЛ порой капитал у иных;
Часто стоять на конюшне могли вы,
Пара гнедых!
Грек из Одессы и жид из Варшавы,
Юный корнет и седой генерал —
Каждый искал в ней любви и забавы
И на груди у нее засыпал.
Где же они, в какой новой богине
Ищут теперь идеалов своих?
Вы, только вы и верны ей доныне,
Пара гнедых!
Вот отчего, запрягаясь с зарею
И голодая по нескольку дней,
Вы подвигаетесь мелкой рысцою
И возбуждаете смех у людей.
Старость, как ночь, вам и ей угрожает,
Говор толпы невозвратно затих,
И только кнут вас порою ласкает,
Пара гнедых!


Памяти Ф. И. Тютчева
Ни у домашнего, простого камелька,
Ни в шуме светских фраз и суеты салонной
Нам не забыть его, седого старика,
С улыбкой едкою, с душою благосклонной!
Ленивой поступью прошел он жизни путь,
Но мыслью обнял всё, что на пути заметил,
И перед тем, чтоб сном могильным отдохнуть,
Он был как голубь чист и как младенец светел.
Искусства, знания, событья наших дней —
Всё отклик верный в нем будило неизбежно,
И словом, брошенным на факты и людей,
Он клейма вечные накладывал небрежно...
Вы помните его в кругу его друзей?
Как мысли сыпались нежданные, живые,
Как забывали мы под звук его речей
И вечер длившийся, и годы прожитые!
В нем злобы не было. Когда ж он говорил,
Язвительно смеясь над жизнью или веком,
То самый смех его нас с жизнию мирил.
А светлый лик его мирил нас с человеком!


Константин Константинович Случев-
ский родился в Пе тербурге, в семь е
видного чиновника. Готовился к воен­
ной карьере, окончил кад етск ий кор­
пу с, потом, после сл у жбы в гвардии,
пос тупил в академию генерального
штаба, но скоро вышел в отставку и за ­
нялся изуч е нием философ ии. Слушал
лекции в Париже, Берл ине, Лейпциге;
в Гейдельбергском ун ивер сите те п олу­
чил сте пень доктора ф ило софии. Вер­
ну вшись на род ипу, поступил на гр а ж­
данскую службу и дослужился до вы­
соких чинов. В теч ен ие многих лет ре­
дактировал «Правительственный вест­
ник» — большую официал ьную га зету.
Случевский дебютировал в печати еще
в конце 50-х годов, в 1860 г. его стихо ­
творения по явились в жур на л е «Совре­
менник». Д ал ек ие от вопросов, которые
волновали то гда общество, необычные
по форме, они вызывали резк ие отзывы
критики и стали объектом эпиграмм.
Случевский надо лго прекра тил п еч а ­
таться. Вновь он выступил со стиха ми
в печати лишь в 80—90-х годах, в эпо­
х у реакции. Именно тогда его имя по­
степенно обретает известность. Даро­
вание Случевского в высшей мере с во е­
образно: бол ьш ой темпер амен т со ч ета­
ется в нем с глубоким скептицизмом и
рассудочностью, сила и яркость сти­
ха — с тяже ло ве снос тью, с нарочитыми
проза измами, фамиль ярн о звуч ащ ими
строками. Склонный к фил ос офич нос ти,
даже дидактике, Случевский в то ж е
время уме л нарисо вать оригинальный,
вполне ре алистический п ейз аж (циклы
«Черноземная полоса»,
«Мурманские
отголоски»), создать интересную балла­
ду на истори ческий сю ж ет («Ме мфис­
ский жрец», «Петр I на каналах»).
Острый псих ол огизм, интелл екту аль ная
насыщ енность поэ зии Случевского и
главным образом новизна его стиля
оказал и се р ье зн ое влияние на творч е­
ство ра нних символистов, в частности
на молодого Брюсова.
КОНСТАНТИН
СЛУЧЕВСКИЙ
1837— 1904
367


Полдневный час. Ж ара гнетет дыханье;
Глядишь прищурясь, — блеск глаза слезит,
И над землею воздух в колебанье,
Мигает быстро, будто бы кипит.
И тени нет. Повсюду искры, блестки;
Трава слегла, до корня ирожжена.
В ушах шумит, как будто слышны всплески,
Как будто где-то подле бьет волна...
Ужасный час! Везде оцепененье:
Жмет лист к ветвям нагретая верба,
Укрылся зверь, затем что жжет движенье,
По щелям спят, приткнувшись, ястреба.
А в поле труд... Обычной чередою
Идет косьба; хлеба не будут ждать!
Но это время названо страдою, —
Другого слова нет его назвать...
Кто испытал огонь такого неба,
Тот без труда раз навсегда поймет,
Зачем игру и шутку с кроткой хлеба
За тяжкий грех считает наш народ!
Рассвет в деревне
Огонь, огонь! На небесах огонь!
Роса дымится, в воздух отлетая;
По грудь в реке стоит косматый конь,
На ранний ветер уши навостряя.
По длинному селу, сквозь дымку темноты,
Идет обоз с богатой кладью жита;
А за селом погост и низкие кресты,
И церковь древняя, чешуйками покрыта...
Вот ставней хлопнули; в окне старик седой
Глядит и крестится на первый луч рассвета;
А вот и девушка извилистой тропой
Идет к реке, огнем зари пригрета.


Готово солнце встать в мерцающей пыли,
Крепчает пенье птиц под бесконечным сводом,
И тянет от полей гвоздикою и медом
И теплой свежестью распаханной земли...
Из „Мурманских отголосков
Какие здесь всему великие размеры!
Вот хоть бы лов классической трески!
На крепкой бечеве, верст в пять иль больше меры,
Что ни аршин, навешены крючки;
Насквозь проколота, на каждом рыбка бьется...
Пять верст страданий! Это ль не длина?
Порою бечева китом, белугой рвется —
Тогда страдать артель ловцов должна.
В морозный вихрь и снег — а это ль не напасти?
Не день, не два, с терпеньем без границ
Артель в морской волне распутывает снасти,
Сбивая лед с промерзлых рукавиц.
И завтра то же, вновь... В дому помору хуже:
Тут, как и в море, вечно сир и нищ,
Живет он впроголодь, а спит во тьме и стуже
На гнойных нарах мрачных становищ.
Шарманщик
Воздуху, воздуху! Я задыхаюсь...
Эта шарманка, что уши пилит,
Мучает, душит... я мыслью сбиваюсь...
Глупый шарманщик в окошко глядит!
Эту забытую песню когда-то
Слушал я иначе, слушал душой,
Слушал тайком... скрыл от друга, от брата!
Думал: не знает никто под луной...
Вдруг ты воспрянула, заговорила!
Полная неги, мечте говоришь.
Время ли, что ли, тебя изменило?
Нот не хватает — а всё ты звучишь!


Значит, подслушали нас! Ударенья
Ясны и четки на тех же словах,
Что и тогда, в эту ночь увлеченья...
Память сбивается, на сердце страх!
Злая шарманка пилит и хохочет,
Песня безумною стала сама,
Мысль, погасая, проклятья бормочет...
Не замолчишь ты — сойду я с ума!
Слышу, что тянет меня на отмщенье...
Но ведь то время погасло давно.
Нет тех людей... нет ее!.. Наважденье!..
Глупый шарманщик все смотрит в окно!
*
*
*
Воспоминанья вы убить хотите?!
Но — сокрушите помыслом скалу,
Дыханьем груди солнце загасите,
Огнем костра согрейте ночи мглу!..
Воспоминанья — вечные лампады,
Былой весны чарующий покров,
Страданий духа поздние награды,
Последний след когда-то милых снов .
На склоне лет живешь, годами согнут,
Одна лишь память светит на пути...
Но если вдруг воспоминанья дрогнут, —
Погаснет все, и некуда идти...
Копилка жизни! Мелкие монеты!
Когда других монет не отыскать —
Они пригодны! Целые банкеты
Воспоминанья могут задавать.
Беда, беда, когда средь них найдется
Стыд иль пятно в свершившемся былом!
Оно к банкету скрытно проберется
И тенью Банко сядет за столом.


Константин Михайлович Фофанов
родился в Пе тербурге . Отец по эта был
небогатым купцом, торговавшим в сто­
лице дровами, дед — олонецкий кре­
стьянин. Воспиты вался Фофа нов в д е ­
шевых ча стных па нсиона х, хорош его
образования не получ ил. Печататься
начал с 1881 г., первая книга его сти­
хотво рений вышла в 1887 г. Мрачные
десятилетия 80 —90 -х годов, время по­
литической реакции в стране, время
упад ка сил и идейно го р азброда среди
русской интеллигенции, налож или на
творчество Фофанова свою ре зкую пе­
чать. Фоф анов выступал глашатаем
«чистого искус ства», стр емился в своих
стихах уйти от пошлой и грубой дей­
ствительности в мир волшебной мечты.
Сын «больного по кол ения», он чтил по- .
рывы борцов за нар одное благо, соч ув­
ствовал бедны м и сирым, но в бе ссил ии
пер ед злом лишь противопоставл ял ему
чистую, поэтич ес кую природу, слагая
романтические сказки о цветах и рас­
тен иях. Поэ зия Фофанова окраш ена в
минорные тона; для нее характерна
особая певучесть , щ едрое разнообра ­
зи е оттенков настроений, за пе ч а тл ен ­
ных в их мимолетности, зыбкость и
приглу шенность лиричес ких образов.
Порой его стих, порывистый и нервный,
портят ба нальные «красивости». В 80-е
годы Фофанов был од ним и з популяр ­
нейших поэтов. О нем тепло отзыва­
лись Лев Тол стой, Майков, Чехов, его
н еж но любил Р еп ин. Фофанов во мно­
гом ок азал ся бл изок символистам, кото­
рые объ явили его своим пред ш ест ве н­
ником. Жизне нный пу ть поэта был с
юности отягоще н пос тоянной нужд ой,
болезнью, невзгод ами. Слава Фофанова
к концу его д ней у ж е закатила сь. Умер
он, оставив бол ьшую семью, по луни­
щим.
КОНСТАНТИН
ФОФАНОВ
1862-1911
37)


Весенней полночью бреду домой усталый.
Огромный город снит, дремотою объят.
Немеркнущий закат дробит свой отблеск алый
В окошках каменных громад.
За спящею рекой, в лиловой бледной дали,
Темнеет и садов и зданий тесный круг.
Вот дрожки поздние в тиши продребезжали,
И снова тишина вокруг.
И снова город спит, как истукан великий,
И в этой тишине мне чудятся порой
То пьяной оргии разнузданные крики,
То вздохи нищеты больной.
После грози
Остывает запад розовый,
Ночь увлажнена дождем.
Пахнет почкою березовой,
Мокрым щебнем и песком.
Пронеслась гроза над рощею,
Поднялся туман с равнин.
И дрожит листвою тощею
.
Мрак испуганных вершин.
Спит и бредит полночь вешняя,
Робким холодом дыша.
После бурь весна безгрешнее,
Как влюбленная душа.
Вспышкой жизнь ее сказалася,
Ей любить пришла пора.
Засмеялась, разрыдалася
И умолкла до утра!..


Как стучит уныло маятник,
Как темно горит свеча;
Как рука твоя дрожащая
Беспокойно горяча!
Очи ясные потуплены,
Грустно никнет голова,
И в устах твоих прощальные
Не домолвлены слова.
Под окном шумят и мечутся
Ветки кленов и берез...
Без улыбок мы встречалися
И расстанемся без слез.
Только что-то не досказано
В наших думах роковых,
Только сердцу несогретому
Жаль до боли дней былых.
Ум ли ищет оправдания,
Сердце ль памятью живет
И за смутное грядущее
Прошлых мук не отдает?
Или две души страдающих,
Озарив любовью даль,
Лучезарным упованием
Могут сделать и печаль?
*
*
•
*
Потуши свечу, занавесь окно.
По постелям все разбрелись давно.
Только мы не спим, самовар погас,
За стеной часы бьют четвертый раз!
До полуночи мы украдкою
Увлекалися речью сладкою:
Мы замыслили много чистых дел...
До утра б сидеть, да всему предел!..
Ты задумался, я сижу — молчу...
Занавесь окно, потуши свечу!..


*
*
*
Пел соловей, цветы благоухали.
Зеленый май, смеясь, шумел кругом.
На небесах, как на остывшей стали
Алеет кровь, — алел закат огнем.
Он был один, он — юноша влюбленный,
Вступивший в жизнь, как в роковую дверь,
И он летел мечтою окрыленной
К ней, только к ней, — и раньше и теперь.
И мир пред ним таинственным владыкой
Лежал у ног, сиял со всех сторон,
Насыщенный весь полночью безликой
И сладкою весною напоен.
Он ждал ее, в своей р азлуке скорбной,
Весь счастие, весь трепет и мечта...
А эта ночь, как сфинкс женоподобный.
Темнила взор и жгла его уста.
*
*
*
Догорает мой светильник.
Все стучит, стучит будильник,
Отбивая дробь минут;
Точно капли упадают
В бездну вечности — и тают,—
И опять, опять живут!
Ночь морозна. Небо звездно,
Из него мерцает грозно
Вечность мудрая сама.
Сад в снегу, беседка тоже,
И горит в алмазной дрожи
Темных елок бахрома...


Леонид Николаевич Треф ол ев родил-
ЛЕОНИД
ся в городе Любиме , Ярославской гу-
^
бернии, в небогатой помещ ич ьей семье.
ТРЕФОЛЕВ
В 1856 г. окончил ярославскую гимна­
зию и затем сл уж и л помощником ре­
дактора «Ярославских губернских ведо­
мостей». Первые стихо твор ен ия Треф о-
лева — пер евод ные и оригинальные —
появились в печати в 1857 г. Почти всю
ж изнь Треф ол ев прожил в Ярославле.
Встречался с жившей там поэтессой
10. В. Жад овской, автором хрестоматий­
ного с тихо твор ения «Нива», прис луш и­
ваясь к её советам. В 70-х годах произ­
вед ения Трефоле ва печатались в ж у р ­
налах «Отечественные запис ки», «Де­
ло», «Будильник», «Осколки». За откры­
то демократич еский д ух поэзии Треф о­
лева царская ц ензур а дважд ы запр ещ а­
ла изда ние сборника его ст ихотвор е­
ний. Этот сборник
вышел в Москве
только в 1894 г. Треф олев — поэт некра­
совского напр авл ения. В своих с тиха х
он п ре жде всего публицис т и сатирик,
чутко отзы вавшийся на явления обще­
ственной и пол итической жизни . В из­
вестной мере он продо лжил двхмократи-
1839— 1905
чсскую линию Курочкина и других поэ­
тов «Искры». Творчество Трефо лева бы­
ло тесно связа но с фольклором. Его с а­
тирич еское ст ихо творен ие «Песня о ка­
маринском мужике» вошло в народный
песенный ре пер ту ар . Пели и ноют до
сих пор и трефолевский пер евод из
польского поэта Владислава Сыроком­
ли — «Когда я на почте служил ямщи­
ком».
375


Дубинушка
(Картинка из бы вш его -о тживш сго)
По кремнистому берегу Волги-реки,
Надрываясь, идут бурлаки.
Тяжело им, на каждом шагу устают
И «Дубинушку» тихо поют.
Хоть бы дождь оросил, хоть бы выпала тень
В этот жаркий, безоблачный день!
Все бы легче народу неволю терпеть,
Все бы легче«Дубинушку» петь.
«Ой, дубинушка, ухнем!» И ухают враз...
Покатилися слезы из глаз.
Истомилася грудь. Лям ка режет плечо...
Надо «ухать» еще и еще!
.. . От Самары до Рыбинска песня одна;
Не на радость она создана:
В ней звучит и тоска — похоронный напев,
И бессильный, страдальческий гнев.
Это праведный гнев на злодейку-судьбу,
Что вступила с народом в борьбу
И велела ему под ярмом за гроши
Добывать для других барыши...
«Ну, живее!» — х озяин на барке кричит
И костями на счетах стучит...
Сосчитай лучше ты, борода-грамотей,
Сколько сложено русских костей
По кремнистому берегу Волги-реки,
Нагружая твои сундуки!
Дочь охотника
—
«Холодно мне, холодно, родимая!»
—
« Крепче в холод спится, дочь любимая!
Богу помолиться не мешало бы,
Бог услышит скоро наши жалобы.
Т ятька твой с добычею воротится, —
В роще за медведем он охотится.
Он тебя согреет теплой шубкою,
Песенку затянет над голубкою.


Спи, спи, спи, дочь охотничка.
Спи, спи, спи, дочь работничка!
Сейчас же он
Пришлет поклон
Мне с ребятушками.
О чем реветь?
Убит медведь
С медвежатушками» .
—
«Голодно мне, голодно, родимая!»
—
«Нету в доме хлебца, дочь любимая!
Богу помолиться не мешало бы,
Бог услышит скоро паши жалобы.
Тятька твой охотится с рогатиной, -
Он тебя накормит медвежатиной.
Вдоволь мяса жирного отведаем,
' Слаще, чем купчина, пообедаем.
Спи,спи, спи, дочь охотничка.
Спи, спи, спи, дочь работничка!
Сейчас же он
Пришлет поклон
Мне с ребятушками.
О чем реветь?
Убит медведь
С медвежатушками».
—
«Снится сон тяжелый мне, родимая!»
—
«Что же снится? Молви, дочь любимая!»
—
« Тятенька-охотничек мерещится:
Будто под медведем он трепещется,
Будто жалко стонет, умираючи,
Кровь-руду на белый снег бросагочи...»
—
«Б,ог с тобой, усни, моя страдалица!
Верь, что бог над нами скоро сжалится.
Спи,спи, спи, дочь охотничка!
Спи, спи, спи, дочь работничка!
Сейчас же он
.
Пришлет поклон
Мне с ребятушками.
О чем реветь?
Убит медведь
С медвежатушками» .


Тук... тук... тук!.. Соседи постучалися,
Старые ворота закачалися.
«Эй, скорей вставайте, непроворные!
Мы приносим вести злые, черные:
Вышли мы из лесу из дремучего
Встретили Топтыгина могучего
Целою артелью без оружия...
Мишка встал на лапы неуклюжие,
Смял, смял, смял он охотничка,
Сшиб, сшиб, сшиб он работничка,
Пропал потом
В лесу густом
С медвежатушками...
В тяжелый день
Кошель надень
Ты с ребятушками!»


Петр Филиппович Якубович родился
r сельце Исаеве, Валдайского уезда,
Новгородской губерн ии, в семье о бед ­
невшего дворянина. Окончил гимна зию
в Новгороде и филологический факу ль ­
тет Петербургского универ си тета. Пер­
вое его стихотворение было на печ атано
в 1878 г. Выступал в журналах «Слово»,
<Вестник Европы» и др., подписы вая
свои стихи инициалами П. Я. Вп ос л ед ­
ствии книги Якубовича выходили так­
же под псе вдо нимами Л. Мелыпина и
М. Рамшева. Еще в отроч ес тве у Яку­
бовича сложились революционные
убеждения. В начале 80-х годов он ста­
новится профессион ал ьным револ юцио­
нером, членом народниче ск ой орга ни­
зации «Народная воля». Активно уч а ст­
вует в подготовке т еррористич еских
актов против царя и царских сановни­
ков. В 1884 г. Якубович был арестован
и после закл юче ния в Петропавловской
крепости приговорен в 1887 г. к смерт­
ной казни, зам ен ен но й восемнадцатью
годами каторги. До 1895 г. отбывал
срок в рудниках Акатуя, затем был от­
правлен на поселение в Курган. С
1904 г. жил в Петербурге, входя в чис­
ло редакторов журнал а «Русское бога т­
ство». Поэзия Якубовича, п род ол ж а те ­
ля некра совских трад иций в русской
литер атуре, автобиогр афична. Это стра ­
стная исповед ь революционер а, стой ко ­
го и кристально чистого, са мо отве рж ен ­
ного бойца. Стихи Я кубовича имели
большое пропа га ндистс кое зна че ние в
среде рабочих. Его литературную дея­
тельность высоко цепил и Чехов, Коро­
ленко, Горький. Перу Якубовича при­
надл еж ит книга
очерков о каторге
<В мире отверж енны х». Он первым пе­
ревел на ру сс кий язык «Цветы зла»
французского поэта Ш. Бодлера, соста­
вил известную в свое время хрестома­
тию «Русская муза».
П ЕТР
ЯКУБОВИЧ
1860— 1911
379


Песня бурильгциков
Там, где, холодом облиты,
Сопки высятся кругом,
Обезличены, обриты,
В кандалах и под штыком,
В полумраке шахты душной,
Не жалея силы рук,
Мы долбим гранит бездушный
Монотонным «тук!» да «тук!»
Где высокие порывы,
Сны о правде, о добре?
Ранний гроб себе нашли вы
В темной каторжной норе!
Счастья кончены обманы,
Знамя вырвано из рук...
Заглу ш ая сердца раны,
Мы стучим лишь: «тук!» да «тук!
С нелюдимого востока,
С плачем снежных непогод,
Этот стук пройдет далеко,
В грудь отчизны западет
И на гибнущее дело
Вышлет сотни свежих рук...
Бейте ж, братья, бейте смело,
Неустанно: «тук! тук! тук!»
Ледоход
Берег пустынный опять пробужден —
Свист, гоготанье веселое, стон...
Лед на реке посинелый лежит,
Вздулся сердито и гулко трещит.
Холодно, жутко...
Но радостно-дик
В небе высоком несущийся крик.
«Скоро, у ж скоро!» — поют журавли,
«Скоро!» — хо лмы отвечают вдали.


Сердце безумной тревоги полно,
«Скоро! — восторженно вторит оно. —
Порваны путы тяжелого сна —
Это шумит молодая весна!..»
Сумерки. Ветер подул верховой.
Лед шевелится внизу, как живой...
Странные думы родятся в уме:
Грозное что-то куется во тьме!..
Красный
Как прилив могучий,
Шел и шел народ,
С детски ясной верой,
Всё вперед, вперед.
Чтоб врага свободы
Поразить в бою,
Нес одно оружье —
Правоту свою...
Непорочно-белый
Снег кругом лежал;
Воздух, чуть морозный,
Еле трепетал.
Вдруг... ряд залпов грянул!
Меток был прицел:
Как под бурей листья,
Пали груды тел!
Юноши и дети,
Жены, старики
Бездыханны пали
От родной руки.
снег
За одно лишь слово
Отнят белый свет:
«Жить в ярме постылом
Больше мочи нет!»
Тупо взор уставя
В обагренный снег,
Мы стояли молча...
Миг один, иль век?
—
Каин, что ты сделал?!
Прячась, словно тать ,
Божьего проклятья
Смоешь ли печать?
Знай: покамест в жилах
Капля крови есть,
Мысль одну мы держим —
Про святую месть!
У престола бога,
В утро райских нег,
Все мы видеть станем
Этот красный снег!


СПИРИДОН
ДРОЖЖИН
1848— 1930
Спиридон Дмитриевич Дрожжип ро­
дился в д ер евн е Низовке , Тверской гу­
бер нии, в семье кре постны х крестьян,
живших в безысходной бедности. Гра­
моте Дрожжип научился у сельского
дьячка, пос ещ ая его школу две зимы.
В 1860 г., когда Дрожжину было один­
надцать ле т, его отправили «в люди» —
на заработки в Петербург. Он был
мальчиком-половым в трактире, по д­
ручным буфетчика, ла кеем, приказч и­
ком в мага зи нах, аге нто м волжс кого
па рох од ного общества «Самолет». Объ­
ех ав в поисках работы много городов
России, Дрожжин не порывал связи с
деревней, а с 1896 г. п остоянно жил в
Низовке, обрабаты вая там свой кресть­
янский земель ный надел . Стихи Дрож ­
жин писал с шестнадцати лет, печа­
таться начал в 1873 г. При жизни поэта
вышло больше тридцати сборников ег о
ст их отворений. В 1910 г. Акаде мия наук
присудила ему премию. Поэзия Дрож-
жина сл ожил ас ь под влиянием Ники­
тина, Некрасова и Кольцова. Она почти
полностью п освящ ен а труду, быту и
чувствам кресть янина.
Поэтический
слог Дрожжина прост и бесхитростен,
многим его стихотвор ениям свойствен ­
на за душ евная песенность . Поэт-пахарь
примыкал к де мократич ескому крылу
русской литератур ы и с радостью при­
нял Октябрьскую революцию. Он пи ­
сал и в советское время. В 1938 г. в
посе лке Завидо ве, Калининской обл ас ­
ти, открыт мемориа льный му зей Дрож-
жина.
•;S2


Быстро тучи проносилися
Темно-синею грядой,
Избы снегом запушилися:
Был морозец молодой.
Занесла кругом метелица
Все дороги и следы...
Из колодца красна девица
Достает себе воды.
Достает и озирается,
Молодешенька, кругом,
А водица колыхается,
Позадернутая льдом...
Постояла чернобровая,
Коромысло подняла
И свою шубейку новую
Чуть водой не залила.
Вдоль по улице, как павушка,
Красна девица идет,
А навстречу ей Иванушка
Показался из ворот;
И, взглянув ей в очи ясные,
Тихо молвил на пути:
—
Бог на помощь, девка красная,
Дай мне ведра понести! —
Вдруг ведерочки дубовые
Стал Ванюша подымать
И с улыбкой чернобровую
Обнимать и целовать.
Поцелуем красна девица
Заглуш ила поцелуй...
Разгуляйся ты, метелица,
Ветер, в сторону подуй!..
Первая борозда
Вышел внук на пашню к деду
В рубашонке, босиком,
Улыбнулся и промолвил:
—
Здравствуй, дедушка Пахом!


Ты, я вижу, притомился.
Научи меня пахать,
Как зимой в избе, бывало,
По складам учил читать.
—
Что ж, изволь, коли охота
И силенка есть в руках,
Поучися, будь помощник
Деду старому в трудах!
И Пахом к сохе с любовью
Внука за руку подвел;
Внук тихонько бороздою
За лошадкою пошел...
Бодро, весело лошадка
Выступает впереди,
А у пахаря-то сердце
Так и прыгает в груди!
«Вот, — оп думает, — вспашу я
Эту полосу, потом
Из кошницы дед засеет
Золотым ее зерном;
Уродится рожь густая;
А весною — благодать,
Как начнет она по зорькам
Желтый колос наливать;
Уберется васильками,
Словно море, зашумит,.
Выйдут жницы на полоску,
Серп на солнце заблестит.
Мы приедем па телеге
И из связанных снопов
На гумне намечем много
Золотых тогда скирдов!»
Долго издали на внука
Смотрит дедушка седой
И любуется глубоко
Проведенной бороздой.


*
*
Труд да горе, капли пота
Пополам с слезой
И тяжелая забота
С вечною нуждой.
Ломота в костях, мозоли
С грязью на руках,
Жизнь без счастья и без воли
В четырех стенах.
Холод, голод и страданье
Тела и души,
И за все, как подаянье,
Медные гроши.
Солнце весело проглянет,
Птичка запоет, —
Песню ей в ответ затянет
Труженик-народ.
И в стенах угрюмых льются,
Плачут голоса,
А над песнею смеются
Взмахи колеса.
*


ИВАН
БУНИН
1870— 1953
Иван Алексее вич Бунин родил ся в
Вор он еж е, в ста ринной дворянской,
сильно ра зоривш ейся се мье. Детство
Бунина прошло иа хут оре Бутырки, в
Елецком у е зд е , Орловской губернии,
«в глубочайшей полевой тишине». Гра­
моте его учили дома, по «Одиссее» в пе­
реводе Жуковского. Формальное обра ­
зо вани е Бунина огр аничило сь елецкой
гимназие й, курс которой он не за кон­
чил. В молодости будущ ий писатель
работал в реда кциях провинциальных
газет, сл уж ил земским статистиком,
корректором, библ иотекарем. Рано на­
чал печатать свои ст ихи, а за тем прозу .
В 90-х годах выступал уже в лучших
русских журналах. В 1898 г. опублико­
вал свой замечате ль ный перевод поэмы
американского поэта Лонгф елло «Песнь
о Гайавате». С начала XX в. Бунин за­
нял в русской ли тера туре выдающ ееся
мес то и как превосход ный прозаик, и
как поэт. Был близо к к Ч ехову и одно
время к Горькому. Много путе ше ство­
вал — о бъ езд ил Европу, Ближний Вос­
ток, плавал на Цейлон. Бунин — сви ­
детель возникновения таких литер атур ­
ных течений, как симво лизм, акмеизм,
футури зм, но его п оэзия развивал ась
не измен но в т рад ициях русской клас­
сики, почти бе з влияния со вр еме нных
ему ли тер атурны х новшеств. Гибель
двор янских гн езд , распад изж ивш их
себ я общ ественных связей дворянско­
помещ ич ьей России — ведущая тема
многих произведен ий Бунина в прозе
и в стихах. Эта тема звучит у писате­
ля элегически печал ьно, но вмес те с
тем он великолепно пе редае т и радость
бытия и красоту жизни. Радуга на не­
босклоне, со лнце, б егущие облака, зре­
ющая нива, нежная человеческая лю­
бовь составляют в глазах поэта истин­
но е счастье. Сила изобразительности у
Бунина необыкновенна: его стиль сов­
мещает в себе и острую четкость гра­
вюры, и пл отную многоцветность ж и­
вописи. Бунин тонко у ла вливал связь
человека с историей, с далью времен,
со всей всел енной, но им все гда владе­
ло чувство н еприкаянности и одиноч е­
ства. Образ человека -творца, активного
созидателя был его поэзии чужд. Со­
временность, р азру ш ающ ую милую его
се рдцу старину, Бунин воспр инима л
386


вр аждеб но, благотворнос ть революционных д еян ий не призна вал. Вс коре
п ос ле Октября эмигр ировал. Живя во Франции, он обращ алс я в с вое м твор­
ч естве почти целиком к прош лому. Многие бунинские страницы т е х ле т
ср он иза пы мыслью о родине, о ее бес смер тной красо те. Во время второй ми­
ровой войны Бунин р еш ительно о тказа лс я от всяких контактов с гитлеров­
цами. С радо стью встретил победу советского народа над фашистской Гер­
манией. Скончался Бунин в Пар иже.
Октябрьский рассвет
Ночь побледнела, и месяц садится
За реку красным серпом.
Сонный туман на лугах серебрится,
Черный камыш отсырел и дымится,
Ветер шуршит камышом.
Тишь на деревне. В часовне лампада
Меркнет, устало горя.
В трепетный сумрак озябшего сада
Льется со степи волнами прохлада...
Медленно рдеет заря.
Ф
Ф
*
.
Не видно птиц. Покорно чахнет
Лес, опустевший и больной.
Грибы сошли, но крепко пахнет
В оврагах сыростью грибной.
Глушь стала ниже и светлее,
В кустах свалялася трава,
И, под дождем осенним тлея,
Чернеет темная листва.
А в поле ветер. Д ень холодный
Угрюм и свеж — и целый день
Скитаюсь я в степи свободной,
Вдали от сел в деревень.
И, убаюкан шагом конным,
С отрадной грустью внемлю я,
Как ветер звоном монотонным
Гудит-поет в стволы ружья.
13*
387


*
*
*
Седое небо надо мной
И лес раскрытый, обнаженный.
Внизу, вдоль просеки лесной,
Чернеет гр язь в листве лимонной.
Вверху идет холодный шум,
Внизу молчанье увяданья...
Вся молодость моя — скитанья
Да радость одиноких дум!
Иней
Леса в жемчужном инее. Морозно.
Поет из телеграфного столба
То весело, то жалобно, то грозно
Звенящим гулом темная судьба.
Молчит и внемлет белая долина.
И все победней, ярче и пышней
Горит, дрожит и блещет хвост павлина
Стоцветными алмазами над ней.
*
*
*
Густой зеленый ельник у дороги,
Глубокие пушистые снега.
В них шел олень, могучий, тонконогий,
К спине откинув тяжкие рога.
Вот след его. Здесь натоптал тропинок,
Здесь елку гнул и белым зубом скреб —
И много хвойных крестиков, остинок
Осыпалось с макушки на сугроб.
Вот снова след, размеренный и редкий,
И вдруг — прыжок! И далеко в лугу
Теряется собачий гон — и ветки,
Обитые рогами на бегу...
388


О, как легко он уходил долиной!
Как бешено, в избытке свежих сил,
В стремительности радостно-звериной
Он красоту от смерти уносил!
Холодная весна
Среди кривых стволов, среди ветвей корявых
Ползет молочный дым: окуривают сад.
Все яблони в цвету —и вот, в зеленых травах,
Огни, как языки, краснеют и дрожат.
Бесцветный запад чист — жди к полночи мороза.
И соловьи всю ночь поют из теплых гнезд
В дурмане голубом дымящего навоза,
В серебряной пыли туманно-ярких звезд.
*
id
*
Перед закатом набежало
Над лесом облако — и вдруг
На взгорье радуга упала
И засверкало все вокруг.
Стеклянный, редкий и ядреный,
С веселым шорохом спеша,
Промчался дождь, и лес зеленый
Затих, прохладою дыша.
Вот дождь! Уж это не впервые:
Прольется — и уйдет из глаз...
Как эти ливни золотые,
Пугая, радовали нас!
Едва лишь добежим до чащи —
Все стихнет... О, росистый куст!
О, взор счастливый и блестящий
И холодок покорных уст!


Степь
Синий ворон от падали
Алый клюв поднимал и глядел.
А другие косились и прядали,
А кустарник шумел, шелестел.
Синий ворон пьет глазки до донышка,
Собирает по косточкам дань.
Сторона ли моя, ты сторонушка,
Вековая моя глухомань!
*
«
В гелиотроповом свете молний летучих
На небесах раскрывались дымные тучи,
На косогоре далеком — призрак дубравы,
В мокром логу перед домом — белые травы.
Молнии мраком топило, с грохотом грома
Ливень свергался на крышу полночного дома
И металлически страшно, в дикой печали,
Гуси из мрака кричали.
'
Молодость
В сухом лесу стреляет длинный кнут,
В кустарнике трещат коровы,
И синие подснежники цветут,
И под ногами лист шуршит дубовый.
И ходят дождевые облака,
И свежим ветром в сером поле дует,
И сердце в тайной радости тоскует,
Что жизнь, как степь, пуста и велика.


Последний шмель
Черный бархатный шмель, золотое оплечье,
Заупывно гудящий певучей струной,
Ты зачем залетаешь в жилье человечье
И как будто тоскуешь со мной?
За окном свет и зной, подоконники ярки,
Безмятежны и жарки последние дни,
Полетай, погуди — и в засохшей татарке,
На подушечке красной, усни.
Не дано тебе знать человеческой думы,
Что давно опустели поля,
Что у ж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый
Золотого сухого шмеля!
Вечер
О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть, оно —
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно.
В бездонном небе легким белым краем
Встает, сияет облако. Давно
Слежу за ним... Мы мало видим, знаем,
А счастье только знающим дано.
Окно открыто. Пискнула и села
На подоконник птичка. И от книг,
Усталый взгляд я отвожу на миг.
День вечереет, небо опустело.
Гул молотилки слышен на гумне...
Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.
Собака
Мечтай, мечтай. Всё уже и тусклей
Ты смотришь золотистыми глазами
На вьюжный двор, на снег, прилипший к раме,
На метлы гулких, дымных тополей.


Вздыхая, ты свернулась потеплей
У ног моих — и думаешь... Мы сами
Томим себя — тоской иных полей.
Иных пустынь... за пермскими горами.
Ты вспоминаешь то, что чуждо мне:
Седое небо тундры, льды и чумы
В твоей студеной дикой стороне.
Но я всегда делю с тобою думы:
Я человек: как бог, я обречен
Познать тоску всех стран и всех времен.
Горе
Меркнет свет в небесах.
Скачет князь мельколесьем, по топям, где сохнет осока.
Реют сумерки в черных еловых лесах,
А по елкам мелькает, сверкает — сорока.
Станет князь, поглядит:
Нет сороки! Но сердце недоброе чует.
Снова скачет —и снова сорока летит,
Перелесьем кочует.
Болен сын... Верно, хуже ему...
Погубили дитя перехожие старцы-калики!
Ночь подходит... И что-то теперь в терему?
Скачет князь — и все слышит он женские крики.
А в лесу все темней,
А уж конь устает... Поспешай, — недалеко!
Вон и терем... Но что это? Сколько огней!
—
Нагадала сорока.
Мушкет
Видел сон Мушкет:
Видел он азовские подолья,
На бурьяне, на татарках — алый цвет,
А в бурьяне — ржавых копий колья.


Черт повил в жгуты,
Засушил в крови казачьи чубы.
Эх, Мушкет! А что же делал ты?
Видишь ли оскаленные зубы?
Твой крестовый брат
В Цареграде был посажен на кол.
Брат зовет Мушкета в Цареград —
И Мушкет проснулся и заплакал.
Встал, жену убил,
Сонных зарубил своих малюток,
И пошел в туретчину, и был
В Цареграде через сорок суток.
И турецкий хан
Отрубил ему башку седую,
И швырнули ту башку в лиман,
И плыла она, качаясь , в даль морскую.
И глядела в высь —
К господу глаза ее глядели.
И господь ответил: «Не журись,
Не тужи, Мушкет, — попы тебя отпели».
Сиваш
Багряная печальная луна
Висит вдали, но степь еще темна.
Луна во тьму свой теплый отблеск сеет,
И над болотом красный сумрак реет.
Уж поздно — и какая тишина!
Мне кажется, луна оцепенеет:
Она как будто выросла со дна
И допотопной розою краснеет.
Но меркнут звезды. Даль озарена.
Равнина вод на горизонте млеет,
И в ней луна столбом отражена.
Склонив лицо прозрачное, светлеет
И грустно в воду смотрится она.
Поет комар. Теплом и гнилью веет.


Обрыв Яйлы. Как руки фурий,
Торчит над бездною из скал
Колючий, искривленный бурей,
Сухой и звонкий астрагал.
И на заре седой орленок
Шипит в гнезде, как василиск,
Завидев за морем спросонок
В тумане сизом красный,диск.
Песня
Я — простая девка на баштане,
Он — рыбак, веселый человек.
Тонет белый парус на Лимане,
Много видел он морей и рек.
Говорят, гречанки на Босфоре
Хороши... А я черна, худа.
Утопает белый парус в море —
Может, не вернется никогда!
Буду ждать в погоду, в непогоду...
Не дождусь —с баштана разочтусь,
Выйду к морю, брошу перстень в воду
И косою черной удавлюсь.
Гробница Софии
Горный ключ по скатам и оврагам,
Полусонный, убегает вниз.
Как чернец, над белым саркофагом
В синем небе замер кипарис.
Нежные, как девушки, мимозы
Льют под ним узор своих ветвей,
И цветут, благоухают розы
На кустах, где плачет соловей.


Ниже — дикий берег и туманный,
Еле уловимый горизонт:
Там простор воздушный и безгранный,
Голубая бездна — Геллеспонт.
,
Мир тебе, о юная! Смиренно
Я целую белое тюрбе:
Пять веков бессмертна и нетленна
На Востоке память о тебе.
Счастлив тот, кто жизнью мир пленяет.
Но стократ счастливей тот, чей прах
Веру в жизнь бессмертную вселяет
И цветет легендами в веках!
В горах
Поэзия темна, в словах невыразима:
Как взволновал меня вот этот дикий скат.
Пустой кремнистый дол, загон овечьих стад,
Пастушеский костер и горький запах дыма!
Тревогой странною и радостью томимо,
Мне сердце говорит: «Вернись, вернись назад!»
Дым на меня пахнул, как сладкий аромат,
И с завистью, с тоской я проезжаю мимо.
Поэзия не в том, совсем не в том, что свет
Поэзией зовет. Она в моем наследстве.
Чем я богаче им, тем больше я поэт.
Я говорю себе, почуяв темный след
Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве:
—
Нет в мире разных душ и времени в нем нет!
*
*
*
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет — господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»


И забуду я все — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав.
Свет незакатный
Там, в полях, на погосте,
В роще старых берез,
Не могилы, не кости —
Царство радостных грез.
Летний ветер мотает
Зелень длинных ветвей —
И ко мне долетает
Свет улыбки твоей.
Не плита, не распятье —
Предо мной до сих пор
Институтское платье
И сияющий взор.
Разве ты одинока?
Разве ты не со мной
В нашем прошлом, далеком,
Где и я был иной?
В мире круга земного,
Настоящего дня,
Молодого, былого
Нет давно и меня!


Константин Дмитриевич Бальмбнт
родился в деревне Гумнище, Влади­
мирской губерн ии, в дворянской се мье.
Учился в гимназии в Шуе. В 1886 г.
поступил на юридический факультет
Московского у нивер си тет а, но был иск­
лючен за участие в студенческом дви­
же нии. Первый сбор ник сти хо творений
Бальмонта вышел в Ярославле в
1890 г., второй — «Под северным не­
бом» — в 1894 г. В них преоб ладают мо­
тивы гражданской скорби и жертвен­
ности — отзвук п оэзи и позд ни х народ ­
ников. Вскоре Бальмо нт выступает как
один из за ч инат елей символизма — ли­
тер атурного теч ения, прямым образом
связа нного с ид еал истич ес кой филосо­
фией, с мистикой, на саж д авш его поэ­
зию намеков, инос казан ий, истолковы­
ваемых символистами как отб леск ино­
го, потус торо ннего мира. В ко нце XIX в.
и начале XX в. поэт выпустил сб ор­
пики стихотвор ений «В безбрежности »,
«Тишина», «Горящие зд ания», « Будем
как солнце».
В десятилетие 1895—
1905 гг. Бал ьмонт был едва ли не са ­
мым известным сред и русс ких поэтов;
позд не е его попул яр ность пада ет. Поэ­
зию Бальмонта в значительной мере
обе сце нивае т л ож на я экзотичность, ма­
нер ность,
крикливая
самовлюбл ен ­
ность, напыщенность. Но многим его
стихотвор ениям присущи гибкость и
музыка льность языка, богатство алли­
тераций, ис кус на я рифма, они по-на ­
стоящ ему интересны . Бальмонт совер ­
шил несколько кругосветных пу те ш е ­
ствий, описав их в очерковых проза и­
ческих книга х. Был за хвач ен револю­
ционными событиями 1905 г., выступал
со стихами, изобл ичавш ими царизм,
славящими рабо чих (книга «Пе сни
мстите ля») . С конца 1905 г. всл ед ствие
репрессий самодержавия жил за грани­
цей и полу чил возм ож ность вернуть­
ся на род ину лишь в 1913 г. Много, но
далеко не всегда удачно перевод ил из
поэзии З ап ад а и Востока. Первым осу ­
ществил перевод на русский язык поэ­
мы классика гр узи нск ой ли тератур ы
Шота Руставели «Витязь в тигровой
шкуре». В 1921 г. эмигрировал, жил,
сильно н у жд аяс ь , во Франции. Создал
там цикл ярких стихотвор ений, пол­
ных тоски по России. Умер в пред­
местье Пар ижа.
КОНСТАНТИН
БАЛЬМОНТ
1867— 1942


Осень
Поспевает брусника,
•
Стали дни холоднее,
И от птичьего крика
В сердце стало грустнее.
Стаи птиц улетают
Прочь, за синее море.
Все деревья блистают
В разноцветном уборе.
Солнце реже смеется,
Нет в цветах благовонья.
Скоро Осень проснется
И заплачет спросонья.
Безглагольность
Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.
Приди на рассвете на склон косогора, —
Над зябкой рекою дымится прохлада,
Чернеет громада застывшего бора,
И сердцу так больно, и сердце не радо.
Недвижный камыш. Не трепещет осока.
Глубокая тишь. Безглагольность покоя.
Луга убегают далеко-далеко.
Во всем утомленье, глухое, немое.
Войди на закате, как в свежие волны,
В прохладную глушь деревенского сада, —
Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,
И сердцу так грустно, и сердце не радо.
Как будто душа о желанном просила,
И сделали ей незаслуженно-больно.
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно.


Меж подводных стеблей
Хорошо меж подводных стеблей.
Бледный свет. Тишина. Глубина.
Мы заметим лишь тень кораблей,
И до нас не доходит волна.
Неподвижные стебли глядят,
Неподвижные стебли растут.
Как спокоен зеленый их взгляд,
Как они бестревожно цветут.
Безглагольно глубокое дно,
Без шуршанья морская трава.
Мы любили, когда-то, давно,
Мы забыли земные слова.
Самоцветные камни. Песок.
Молчаливые призраки рыб.
Мир страстей и страданий далек.
Хорошо, что я в море погиб.
Воспоминание о вечере в Амстердаме
Медленные строки
О тихий Амстердам.
С певучим перезвоном
'
Старинных колоколен!
Зачем я здесь — не там,
‘
Зачем уйти не волен,
О тихий Амстердам,
К твоим церковным звонам,
К твоим, как бы усталым,
К твоим, как бы затонам,
Загрезившим каналам,
С безжизненным их лоном,
С закатом запоздалым,
И ласковым, и алым,
Горящпм здесь и там,
По этим сонным водам,
399


По сумрачным мостам,
По окнам и по сводам
Домов й колоколен,
Где, преданный мечтам,
Какой-то призрак болен,
Упрек сдержать не волен,
Тоскует с долгим стоном,
И вечным перезвоном
Поет и здесь и там...
О тихий Амстердам!
О тихий Амстердам!
Зарождающаяся жизнь
Сонет
Еще последний снег в долине мглистой
На светлый л ик весны бросает тень,
Но у ж цветет душ истая сирень,
И барвинок, и ландыш серебристый.
Как кроток и отраден день лучистый
И как приветна ив прибрежных сень.
Как будто ожил даже мшистый пень,
Склонясь к воде, бестрепетной и чистой.
Кукушки нежный плач в глуши лесной
Звучит мольбой тоскующей и странной.
Как весело, к а к горестно весной, —
Как мир хорош в своей красе нежданной,
Контрастов мир, с улыбкой неземной,
Загадочный под дымкою туманной.
Белый пожар
Я стою на прибрежье, в пожаре прибоя,
И волна, проблистав белизной в вышине,
Точно конь, распаленный от бега и боя,
В напр яжень е предсмертном домчалась ко мне.


И за нею другие, к ак белые кони,
Разметав свои гривы, несутся, бегут,
Замирают от ужаса дикой погони,
И себя торопливостью жадною жгут.
Опрокинулись, вспыхнули, вправо и влево,
И, пред смертью вздохнув и блеснувши пол
На песке умирают в дрожании гнева
Языки обессиленных белых огней.
Скиф.
Мерю степь единой мерою,
Бегом быстрого коня.
Прах взмету, как тучу серую.
Где мой враг? Лови меня.
Степь — моя. И если встретится
Скифу житель чуждых стран,
Кровью грудь его отметится,
Пал — и строй себе курган.
У меня — броня старинная,
Меч прямой и два копья,
Тетива на луке длинная,
Стрел довольно. Степь — моя.
Л ик коня, прикрытый бляхами,
Блеском грифов, птиц и змей,
Ослепит огнем и страхами
Всех врагов меты моей.
А мета моя — высокая
Византийская княжна,
Черноокая, далекая,
Будет мне мечом дана.
Полетим как два мы сокола.
Звон бубенчиков, трезвонь.
Кто вдали там? Кто здесь около?
Прочь с пути! Огонь не тронь.


Дюнные сосны
Взвихрены ветром горбатые дюны,
.
Бор взгромоздился на выступ откосный.
Ветер качает зеленые струны,
Ветки поющие, терпкие сосны.
Голос безгласия, Север на Юге,
Ветру покорствуя, редко немые,
Те — перекручены в дикие дуги,
Те — как у нас, безупречно-прямые.
В этих лесах не курчавится щебет
Наших веселых играющих пташек.
В зарослях ветер лишь вереск теребит,
Нет здесь — знакомых нам с детства — ромашек.
Не закачается дружная стая
Солнышек желтых и луночек белых,
Пахнут лишь капли смолы, нарастая,
Ладан цветет в ветрохвойных пределах.
Ландыш не глянет. Кукушка не стонет
В час. как везде — хороводами вёсны.
Ветер песчинки метелями гонит,
Медью трезвонит сквозь дюнные сосны.
Если б — «Ау!» — перекликнуться с лешим,
С теми тенями, что век с нами юны...
Грустные странники, чем себя тешим?
Гусли нам —сосны, и ветки их — струны.
Вся моя радость — к обветренным склонам.
Горько прильнуть, вспоминая и чая.
Если б проснуться в лесу мне зеленом,
Там, где кукует кукушка родная!


Федор Сологуб — псевдоним Федора
Кузьмича Тетерникова. Род илс я в Пе­
тербурге, Сын портного. Четыр ех лет
лиш илс я отца и воспит ыва лс я матерью,
работавшей прислугой. Учился в у езд ­
ном уч илищ е и Петербургском учитель­
ском инсти ту те. Стал препода вате лем
математики и до 1907 г., д вадц ать пять
лет, уч ительствовал в глух их се вер ных
гор одк ах. Начал широко печататься в
90-х годах, в начале XX в. уж е приоб­
рел бол ьшую известнос ть . Сологуб —
поэт-символист, дитя реа кционной эпо ­
хи 80-х годов. Громадное мес то в его
поэзии за нимает те ма смерти, б е зн а­
дежности и отчаяния; он воспевает мир
бесплотной «мечты»,
потусторонн ей
«красоты». Жизнь для него — неволя,
плен, «од ногл азое д икое лихо». Против
кл адбищ енс ких настрое ний и пропове­
ди бесцельности бытия, насаждаемых
п оэзи ей Сологуба, резко выступала до­
революционная демокр атич еска я кри­
тика, в частнос ти М. Горький. Соло­
губ — знач ительны й мастер слова. Его
стих певуч и мягок, прост и вместе с
тем чре звычайно изыскан. В лирике
Сологуба, раскрывающей сл о ж ную гам­
му чувств, есть эл ементы и язвитель ­
ного, сурового реализма. Сологуб —
автор изв ест ного романа «Мелкий бес»
(1905) и других про заи ческих произве­
дений. Главные книги его стихов: « Р о­
дине» (1906), «Пламенный круг» (1908),
«Алый мак» (1916), «Соборный благо­
вест» (1922). Несмотря на сочувств ен ­
ный отклик, который вызвала у него
революция 1905 г., Сологуб всегда был
далек от перед овых общественных кру­
гов и оста лся ч у жд Октябрьской рево­
люции.
ФЕДОР
СОЛОГУБ
1863— 1927
403


Судьба
Родился сын у бедняка.
В избу вошла старуха злая.
Тряслась костлявая рука,
Седые космы разбирая.
За повитухиной спиной
Старуха к мальчику тянулась,
И вдруг уродливой рукой
Слегка щеки его коснулась.
Шепча невнятные слова,
Она ушла, стуча клюкою.
Никто не понял колдовства.
Прошли года своей чредою, —
Сбылось веленье тайных слов:
На свете встретил он печали,
А счастье, радость и любовь
От знака темного бежали.
*
*
*
Где ты делась, несказанная
Тайна жизни, красота?
Где твоя благоуханная,
Чистым светом осиянная,
Радость взоров, нагота?
Хоть бы в дымке сновидения
Ты порой являлась мне,
Хоть бы поступью видения
В краткий час уединения
Проскользнула в тишине!
*
*
*
На серой куче сора,
У пыльного забора,
На улице глухой
Цветет в исходе мая,
Красою не прельщая,
Угрюмый зверобой.


В скитаниях ненужных,
В страданиях недужных,
На скудной почве зол,
Вне светлых впечатлений
Безрадостный мой гений
Томительно расцвел.
Чертовы качели
В тени косматой ели,
Над шумною рекой
Качает черт качели
Мохнатою рукой.
Качает и смеется,
Вперед, назад,
Вперед, назад,
Доска скрипит и гнется,
О сук тяжелый трется
Натянутый канат.
Снует с протяжным скрипом
Шатучая доска,
И черт хохочет с хрипом,
Хватаясь за бока.
Держусь, томлюсь, качаюсь ,
Вперед, назад,
Вперед, назад,
Хватаюсь и мотаюсь,
И отвести стараюсь
От черта томный взгляд.
Над верхом темной ели
Хохочет голубой:
—
Попался на качели,
Качайся, черт с тобой! —
В тени косматой ели
Визжат, кружась гурьбой:
—
Попался на качели,
Качайся, черт с тобой! —


Я знаю, черт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки,
Пока не перетрется,
Крутяся, конопля,
Пока не подвернется
Ко мне моя земля.
Взлечу я выше ели,
И лбом о землю трах!
Качай же, черт, качели,
Все выше, выше... ах!
*
*
*
В поле не видно ни зги.
Кто-то зовет: Помоги!
Что я могу?
Самяибеденимал,
Сам я смертельно устал,
Как помогу?
Кто-то зовет в тишине:
Брат мой, приблизься ко мне;
Легче вдвоем.
Если не сможем идти,
Вместе умрем на пути,
Вместе умрем!
*
*
*
Только забелели поутру окошки,
Мне метнулись в очи пакостные хари.
На конце тесемки профиль дикой кошки,
Тупоносой, хищной и щекастой твари.


Хвост, копытца, рожки мреют на комоде.
Смутен зыбкий очерк молодого черта.
Нарядился бедпый по последней моде,
И цветок алеет в сюртуке у борта.
Выхожу из спальни, — три коробки спичек
Прямо в нос мне тычет генерал сердптый,
И за ним мордашки розовых певичек.
Скоком вверх помчался генерал со свитой.
В сад иду поспешно, — м аш ет мне дубинкой
За колючей елкой старичок лохматый.
Карлик, строя рожи, пробежал тропинкой,
Рыжий, красноносый, весь пропахший мятой.
Все, чего не надо, что с дремучей ночи
Мне метнулось в очи, я гоню аминем.
Завизжали твари хором, что есть мочи:
«Так и быть, до ночи мы тебя покинем!»
Ирина
Помнишь ты, Ирина, осень
В дальнем, бедном городке?
Было пасмурно, как будто
Небо хмурилось в тоске.
Дождик мелкий и упорный
Словно сетью заволок
Весь в грязи, в глубоких лужах
Потонувший городок,
И тяжелым коромыслом
Надавив себе плечо,
Ты с реки тащила воду;
Щеки рдели горячо...
Был наш дом угрюм и тесен,
Крыша старая текла,
Пол качался под ногами,
Из разбитого стекла


Веял холод; гнулось набок
Полусгнившее крыльцо...
Хоть бы раз слова упрека
Ты мне бросила в лицо!
Хоть бы раз в слезах обильных
Излила невольно ты
Накопившуюся горечь
Беспощадной нищеты!
Я бы вытерпел упреки
И смолчал бы пред тобой,
Я, безумец горделивый,
Не поладивший с судьбой,
Так настойчиво хранивший
Обманувшие мечты
И тебя с собой увлекший
Для страданий нищеты.
Опускался вечер темный
Нас измучившего дня,—
Ты мне кротко улыбалась,
Утешала ты меня.
Говорила ты: «Что бедность!
Лишь была б душа сильна,
Лишь была бы жаждой счастья
Воля жить сохранена».
И опять, силен тобою,
Смело я глядел вперед,
В тьму зловещих испытаний,
Угрожающих невзгод,
И теперь над нами ясно
Вечереют небеса.
Это ты, моя Ирина,
Сотворила чудеса.


Расточитель
Измотал я безумное тело,
Расточитель дарованных благ,
И стою у ночного предела,
Изнурен, беззащитен и наг.
И прошу я у милого бога,
Как никто никогда не просил:
—
Подари мне еще хоть немного
Для земли утомительной сил.
Огорченья земные несносны,
Непосильны земные труды,
Но зато как пленительны весны,
Как прохладны объятья воды!
Как пылают багряные зори,
Как мечтает жасминовый куст,
Сколько ласки в лазоревом взоре
И в лобзании радостных уст!
И еще вожделенней лобзанья,
Ароматней жасминных кустов
Благодатная сила мечтанья
И певучая сладость стихов.
У тебя, милосердного бога,
Много славы, и света, и сил.
Дай мне жизни земной хоть немного,
Чтоб я новые песни сложил!


ВАЛЕРИЙ
БРЮСОВ
1873— 1924
Валерий Яковлевич Брюсов род ился
в Москве в семье купца. Дед поэта был
крепостным крестьянином Костромской
губернии; разб огатев на торговле, он
откупил ся от господ. Отец посещал
воль носл ушател ем Петровскую сельско ­
хо зяйстве нну ю академию, был близо к к
народ никам, увлекал ся
со чинениями
Черныш евского и Писарева. В семье
царил дух атеизма и уважения к нау­
ке. После гимназии Брюсов поступает
на историко-филол огиче ский факультет
Московского универ ситета и зак анч ива­
ет его в 1899 г. Рано отдается литера­
турно му твор чес тву. В 1894—1895 гг.
выпустил три сборника стихов «Рус­
ские символисты», печатая в них пре­
имущественно собс твенные произвед е­
ния. На рубеже XIX—XX вв. Брюсов —
один из гл авнейших деяте л ей симво­
лизма. Обладая необыкновенным трудо­
любием и эрудицией , Брюсов выступал
не только как поэт; он был историком
и литер атуровед ом, беллетристом, п е ­
реводчиком и драматургом, писал ис­
сл ед ован ия о Пушкине, статьи по т ео ­
рии стиха, читал ле кции по истории
математики.
Вопреки
мистическим
установкам символистов, поэтическо е
мышлепие Брюсова зрел ых лет весьма
конкретно и реалис тич но. Для пего х а­
рактерен твердый, чеканный, словно по
меди реза нный стих, р азн ообразие
форм, их неу ста нный поиск, стремле ­
ние обнять в своем творчестве все вре­
мена и страны. Брюсов ввел в ру сс кую
поэзию образ современн ого большого
гор ода с его людс кими толпа ми и огня­
ми реклам. Брюсову всегда была бл из­
ка общественно-гра жда нска я тема. С
горячим сочувствием он откликнулся
па революцию 1905 г. Труд, творчес кие
возможнос ти человека, подчиняюще го
своей воле силы природы, — один из
ва жнейш их мотивов поэзии Брюсова.
В первые ж е дни Октябрьской револю­
ции поэт становится на путь со трудни­
чества с прол етариатом, с Советской
властью. В 1919 г. вступа ет в ряды
Комму нистичес кой партии. Вед ет боль-


шую культурно-просветительную работу, руководит литературно-художест­
венным институтом. Важнейшие сборники стихотворений Брюсова: «Tertia
Vigilia» («Третья стража», 1900), «Urbi et ОгЫ» («Городу и миру», 1903),
«Stephanos» («Венок», 1906), «Зеркало теней» (1912), «Семь цветов радуги»
(1916), «Меа» («Спеши», 1924). В 1973—1975 гг. издано собрание его сочи­
нений в семи томах.
Ассаргадон
Ассирийская надпись
Я — вождь земных царей п царь, Ассаргадон.
Владыки и вожди, вам говорю я: горе!
Едва я принял власть, на нас восстал Сидон.
Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.
Египту речь моя звучала как закон,
Элам читал судьбу в моем едином взоре,
Я на костях врагов воздвиг мой мощный трон.
Владыки и вожди, вам говорю я: горе!
Кто превзойдет меня? Кто будет равен мне?
Деянья всех людей — как тень в безумном сне,
Мечта о подвигах —как детская забава.
Я исчерпал до дна тебя, земная слава!
И вот стою один, величьем упоен,
Я, вождь земных царей и царь — Ассаргадон.
В дни запустении
Прийдут дни последних запустений,
Земные силы оскудеют вдруг;
Уйдут остатки ж алких поколений
К теплу и солнцу, на далекий Юг.
А наши башни, города, твердыни
Постигнет голос страшного суда.
Победный свет не заблестит в пустыне,
В ней не взгремят по рельсам поезда.
411


В плюще померкнут зодчего затеи,
Исчезнут камни под ковром травы,
На площадях плодиться будут змеи,
В дворцовых залах поселятся львы.
Но в эти дни последних запустений
Возникнет — знаю! — меж людей смельчак.
Он потревожит гордый сон строений.
Нарушит светом их безмолвный мрак.
На мшистых улицах заслышат звери
Людскую поступь в ясной тишине,
В домах застонут, растворяясь, двери,
Ряд изваяний встанет при огне.
Прочтя названья торжищ и святилищ,
Узнав по надписям за ликом лик,
Пришлец проникнет в глубь книгохранилищ,
Откроет тайны древних, наших книг.
И дни и ночи будет он в тревоге
Впивать вещ анья, скрытые в пыли,
Исканья истины, мечты о боге,
И песни — гимны сладостям земли.
Желанный друг неведомых столетий!
Ты весь дрожишь, ты потрясен былым!
Внемли же мне, о, слушай строки эти:
Я был, я мыслил, я прошел, как дым...
Служителю муз
Свой хор заветный водят музы
Вдали от дольных зол и бед.
Но ты родные Сиракузы
Люби, к а к древле Архимед!
Когда бросает ярость ветра
В лицо нам вражьи знамена, —
Сломай свой циркуль геометра,
Прими доспех на рамена!


И если враг пятой надменной
На грудь страны поникшей стал, —
Забудь о таинствах вселенной,
Поспешно отточи кинжал!
Священны миги роковые,
В порыве гнева тайна есть,
И лик склоняет Урания,
Когда встает и кличет Месть!
Пусть боги смотрят безучастно
Н а скорбь земли: их вечен век.
Но только страстное прекрасно
В тебе, мгновенный человек!
Каменщик
—
Каменщик, каменщик, в фартуке белом,
Что ты там строишь? кому?
—
Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим тюрьму.
—
Каменщик, каменщик, с верной лопатой,
Кто же в ней будет рыдать?
—
Верно, не ты и не твой брат, богатый.
Незачем вам воровать.
—
Каменщик, каменщик, долгие ночи
Кто ж проведет в ней без сна?
—
Может быть, сын мой, такой же рабочий.
Тем наша доля полна.
Каменщик, каменщик, вспомнит, пожалуй,
Тех он, кто нес кирпичи.
—
Эй, берегись! под лесами не балуй...
Знаем все сами, молчи!


Сумерки
Горят электричеством луны
На выгнутых, длинных стеблях;
Звенят телеграфные струны
В незримых и нежных руках;
Круги циферблатов янтарных
Волшебно зажглись над толпой,
И жаждущих плит тротуарных
Коснулся прохладный покой.
Под сетью пленительно-зыбкой
Притих отуманенный сквер,
И вечер целует с улыбкой
В глаза проходящих гетер.
Как тихие звуки клавира —
Далекие ропоты дня...
О сумерки! милостью мира
Опять осените меня!
Облака
Облака опять поставили
Паруса свои.
В зыбь небес свой бег направили
Белые ладьи.
Тихо, плавно, без усилия
В даль без берегов
Вышла дружная флотилия
Сказочных пловцов.
И, пленяясь теми сферами,
Смотрим мы с полей,
Как скользят рядами серыми
Кили кораблей.
Но и нас ведь должен с палубы
Видеть кто-нибудь,
Чье желанье сознавало бы
Этот вольный путь!


Конь блед
И се конь блед и сидящий
на нем, имя е м у Смерть.
Откровение, VI, 8
I
Улица была — как буря. Толпы проходили,
Словно их преследовал неотвратимый Рок.
Мчались омнибусы, кэбы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
Вывески, вертясь, сверкали переменным оком
С неба, с страшной высоты тридцатых этажей;
В гордый гимн сливались с рокотом колес и скоком
Выкрики газетчиков и щелканье бичей.
Лили свет безжалостный прикованные луны,
Луны, сотворенные владыками естеств.
В этом свете, в этом гуле — души были юны,
Души опьяневших, пьяных городом существ.
II
И внезапно — в эту бурю, в этот адский шепот,
В этот воплотившийся в земные формы бред —
Ворвался, вонзился чуждый, несозвучный топот,
Заглу ш ая гулы, говор, грохоты карет.
Показался с поворота всадник огнеликий,
Конь летел стремительно и стал, с огнем в глазах .
.
В воздухе еще дрожали — отголоски, крики,
Но мгновенье было — трепет, взоры были — страх!
Был у всадника в руках развитый длинный свиток,
Огненные буквы возвещали имя: Смерть...
Полосами яркими, как пр яжей пышных ниток,
В высоте над улицей вдруг разгорелась твердь.
III
И в великом ужасе, скрывая лица, — люди
То бессмысленно взывали: «Горе! с нами бог!»
То, упав на мостовую, бились в общей груде...
Звери морды прятали, в смятеньи, между ног.
Только женщина, пришедшая сюда для сбыта
Красоты своей, — в восторге бросилась к коню,
Плача целовала лошадиные копыта,
Руки простирала к огневеющему дню.


Да еще безумный, убежавший из больницы,
Вы.скочил, растерзанный, пронзительно крича:
«Люди! Вы ль не узнаёте божией десницы!
Сгибнет четверть вас — от мора, глада и меча!»
IV
Но восторг и у жас длились — краткое мгновенье.
Через миг в толпе смятенной не стоял никто;
Набежало с улиц смежных новое движенье,
Было все обычным светом ярко залито.
И никто не мог ответить, в буре многошумной,
Было ль то виденье свыше или сон пустой.
Только женщина из зал веселья да безумный
Всё стремили руки за исчезнувшей мечтой.
Но и их решительно людские волны смыли,
Как слова ненужные из позабытых строк.
Мчались омнибусы, кэбы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
Грядущие гунны
Тоичи их р аб , Аттила.
Вяч. Иванов
Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром!
Слышу ваш топот чугунный
По еще не открытым Памирам.
На нас ордой опьянелой
Рухните с темных становий —
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови.
Поставьте, невольники воли,
Шалаши у дворцов, как бывало,
Всколосите веселое поле
На месте тронного зала.
Сложите книги кострами,
Пляшите в их радостном свете,
Творите мерзость во храме,—
Вы во всем неповинны, как дети!


А мы, мудрецы и поэты,
Хранители тайны и веры,
Унесем зажженные светы
В катакомбы, в пустыни, в пещеры.
И что, под бурей летучей,
Под этой грозой разрушений,
Сохранит играющий Случай
Из наших заветных творений?
Бесследно все сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам.
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.
Городу
Дифирамб
Царя властительно над долом,
Огни вонзая в небосклон,
Ты труб фабричных частоколом
Неумолимо окружен.
Стальной, кирпичный и стеклянный,
Сетями проволок обвит,
Ты — чарователь неустанный,
Ты — не слабеющий магнит.
Драконом, хищным и бескрылым,
Засев, — ты стережешь года,
А по твоим железным жилам
Струится газ, бежит вода.
Твоя безмерная утроба
Веков добычей не сыта —
В ней неумолчно ропщет Злоба,
В ней грозно стонет Нищета.
Ты, хитроумный, ты, упрямый,
Дворцы из золота воздвиг,
Поставил праздничные храмы
Для женщин, для картин, для книг;


Но сам скликаешь, непокорный,
На штурм своих дворцов — орду.
И шлешь вождей на митинг черный:
Безумье, Гордость и Нужду!
И в ночь, когда в хрустальных залах
Хохочет огненный Разврат,
И нежно пенится в бокалах
Мгновений сладострастных яд, —
Ты гнешь рабов угрюмых спины,
Чтоб, исступленны и легки,
Ротационные машины
Ковали острые клинки.
Коварный змей, с волшебным взглядом
В порыве ярости слепой,
Ты нож, с своим смертельным ядом,
Сам подымаешь над собой.
По меже
Как ясно, как ласково небо!
Как радостно реют стрижи
Вкруг церкви Бориса и Глеба!
По горбику тесной межи
Иду и дышу ароматом
И мяты, и зреющей ржи.
За полем усатым, не сжатым,
Косами стучат косари.
День медлит пред ярким закатом...
Душа, насладись и умри!
Все это так странно знакомо,
Как сон, что ласкал до зари.
Итак, я вернулся, я — дома?
Так здравствуй, июльская тишь,
И ты, полевая истома,


Убогость соломенных крыш
И полосы желтого хлеба!
Со свистом проносится стриж
Вкруг церкви Бориса и Глеба.
У земли
Я б хотел забыться и заснуть.
Лермонтов
Помоги мне, мать -земля!
С тишиной меня сосватай!
Глыбы черные деля,
Я стучусь к тебе лопатой.
Ты всему живому — мать,
Ты всему живому — сваха!
Перстень свадебный сыскать
Помоги мне в комьях праха!
Мать, мольбу мою услышь,
Осчастливь последним браком!
Ты венчаешь с ветром тишь,
Луг с росой, зарю со мраком.
Помоги сыскать кольцо!..
Я об нем без слез тоскую
И, упав, твое лицо
В губы черные целую.
Я тебя чуждался, мать,
На асфальтах, на гранитах...
Хорошо мне здесь л ежать
На грядах, недавно взрытых.
Я—твой сын, я тоже —прах,
Я, как ты, — звено созданий.
Так откуда — страсть и страх,
И бессонный бред исканий?
В синеве плывет весна,
Ветер вольно носит шумы...
Где ты, дева-тишина,
Жизнь без жажды и без думы?..
419


Помоги мне, мать! К тебе
Я стучусь с последней силой!
Или ты, в ответ мольбе,
Обручишь меня с могилой?
Век за веком
Взрывают весенние плуги
Корявую кожу земли, —
Чтоб осенью снежные вьюги
Пустынный простор занесли.
Краснеет лукаво гречиха,
Синеет младенческий лен...
И снова все бело и тихо,
Лишь волки проходят как сон.
Колеблются нивы от гула,
Их топчет озлобленный бой...
И снова безмолвно Микула
Взрезает им грудь бороздой.
А древние пращуры зорко
Следят за работой сынов,
Ветлой наклоняясь с пригорка,
Туманом вставая с лугов.
И дальше тропой неизбежной,
Сквозь годы и бедствий и смут,
Влечется, суровый, прилежный,
Веками завещанный труд.
Хвала Человеку
Молодой моряк вселенной,
Мира древний дровосек,
Неуклонный, неизменный,
Будь прославлен, Человек!
По глухим тропам столетий
Ты проходишь с топором,
Целишь луком, ставишь сети,
Торжествуеш ь над врагом!


Камни, ветер, воду, пламя
Ты смирил своей уздой,
Взвил ликующее знамя
Прямо в купол голубой.
Вечно властен, вечно молод,
В странах Сумрака и Льда,
Петь заставил вещий молот,
Залил блеском города.
Сквозь пустыню и над бездной
Ты провел свои пути,
Чтоб нервущейся, железной
Нитью землю оплести.
В древних, вольных Океанах,
Где играли лишь киты,
На стальных левиафанах
Пробежал державно ты.
Змея, жалившего жадно
С неба выступы дубов,
Изловил ты беспощадно,
Неустанный зверолов.
И шипя под хрупким шаром,
И в стекле согнут в дугу.
Он теперь, покорный чарам,
Светит хитрому врагу.
Царь несытый и упрямый
Четырех подлунных царств,
Не стыдясь, ты роешь ямы,
Множишь тысячи коварств, —
Но, отважный, со стихией
После бьешься, с грудью грудь,
Чтоб еще над новой выей
Петлю рабства захлестнуть.
Верю, дерзкий! Ты поставишь
Над землей ряды ветрил,
Ты своей рукой направишь
Бег в пространстве, меж светил,


И насельники вселенной,
Те, чей путь ты пересек,
Повторят привет священный:
Будь прославлен, Человек!
Парки в Мосте
Ты постиг ли, ты почувствовал ли,
Что, как звезды на заре,
Парки древние присутствовали
В день крестильный, в Октябре?
Нити длинные, свивавшиеся
От Ивана Калиты,
В тьме столетий затерявшиеся,
Были в узел завиты.
И, когда в Москве трагические
Залпы радовали слух,
Были жутки в ней — классические
Силуэты трех старух.
То — народными пирожницами,
То — крестьянками в лаптях,
Пробегали всюду — с ножницами
В дряхлых, скорченных руках.
Их толкали, грубо стискивали,
Им пришлось и брань испить,
Но они в толпе выискивали
Всей народной жизни нить.
И на площади, — мне сказывали, —
Там, где Кремль стоял как цель,
Нить разрезав, цепко связывали
К пряже — свежую кудель:
Чтоб страна, борьбой измученная,
Встать могла, бодра, легка,
И тянулась нить, рассученная
Вновь на долгие века!


Андрей Белый — псевдоним Бориса
Николаевича Бугаева. Родился он в
Москве. Сын проф есс ора , и звестного
математика. Окончил ес те стве нно е от­
деление математического факуль те та
Московского у ни вер сите та . Первая кни­
га Андрея Бело го — «Драматическая
симфония» — вышла в свет в 1902 г.
Она была нап исан а ритмической про­
зой. В 1904 г. Белый опубликовал сб ор­
ник стихов «Золото в лазури», высту­
пив вполне зрелым, сво еобразным поэ­
том. В 1909 г. по явл яе тся «Пепел» —
едва ли не лучшая книга его стихов,
посвящ енная памяти Некрасова. В ней
ч у вству ются
отголоски
революции
1905 г., запечатлен трагический образ
тогдашней деревенской Руси, даны са­
тир ич еские портреты власть имущих.
Стих Андрея Бе лого внес в рус скую
поэзию много свежего: ритмич ескую
акцентировку отде льного слова, отдель­
ной строки, смелы е сдвиги и пер ебо и в
ритме, контрастные стол кновения л ир и­
ки. иронии и паф оса. В ст ихотвор ениях
Белого оригинально сплавлены пей за ж
и философск ие мотивы, бытовые зари­
совки и интимные признания. С первых
своих шагов в л итер атуре Белый —
символист, поклонник фил ос офа -ид еа-
листа Вл. Соловьева. Он у силе нно разра ­
батывал теор ию символизма. Враж д еб­
ный ма териа лизму идеа лист-н еока нти ­
анец в основе своих взглядов. Белый
судорожно метался от одной философ­
ской доктрины к другой. В центре его
исканий стояла богос тр ои те ль ская с х о ­
ластика, ок раш енн ая в мистические
тона. «Смысл искусства, — утверждал
Белый, — только' рел игиозен». Бел ому
принадлежит много книг по теории ху­
дожественного
мастер ства («Симво­
лизм»,
«Луг зеленый»,
«Арабески»,
«Мастерство Гогол я»). Более знач ител ь­
ное место, чем поэзия, в твор честве Бе­
лого занимала проза — романы «Сереб­
ряный голубь»
(1909),
«Петербург»
(1914), «Котик Лет ае в» (1922), «Моск­
ва» (1926—1932). Эти про извед ения по
сущ еству гротескно-сатиричес кие, од ­
нако действитель нос ть д ае тся в ни х в
мистическом преломле нии. Им свойст­
венна ра збросанность, клочковатость
сюж ета , смещ е ние временных пло ско­
стей и граней, под черкну та я игра рит-
АНДРЕЙ
БЕЛЫЙ
1880— 1934


мами и звуками. Белый резко отрицательно воспринял первую мировую
войну. Октябрьскую революцию приветствовал, хотя истолковывал ее не­
верно. Участвовал в советском культурном строительстве. Поэзия Андрея
Белого, ее формальные новшества оказали влияние на раннего Маяковско­
го; учился у Белого и Бсенип. В 30-х годах Белым написаны интересные и
ценные мемуары — «На рубеже двух столетий», «Начало века», «Между
двух революций».
Заброшенный дом
Заброшенный дом.
Кустарник колючий, но редкий.
Грущу о былом:
«Ах, где вы — любезные предки?»
Из каменных трещин торчат
проросшие мхи, к ак полипы.
Дуплистые липы
над домом шумят.
И лист за листом,
тоскуя о неге вчерашней,
кружится под тусклым окном
разрушенной башни.
Как стерся изогнутый серп
средь нежно белеющих лилий —
облупленный герб
дворянских фамилий.
Былое, ка к дым...
И жалко.
Охрипшая галка
глумится над горем моим.
Посмотришь в окно —
часы из фарфора с китайцем.
В углу полотно
с углем нарисованным зайцем.
Старинная мебель в пыли,
да люстры в чехлах, да гардины...
И вдаль отойдешь... А вдали —
равнины, равнины.
424


Среди многоверстных равнин
скирды золотистого хлеба.
И небо...
Один.
Внимаешь с тоской,
обвеянный жизнию давней,
к ак шепчется ветер с листвой,
как хлопает сорванной ставней.
На горах
Горы в брачных венцах.
Я в восторге, я молод.
У меня на горах
очистительный холод.
Вот ко мне на у.тес
притащился горбун седовласый.
Мне в подарок принес
из подземных теплиц ананасы.
Он в малиново-ярком плясал,
прославляя лазурь.
Бородою взметал
вихрь метельно-серебряных бурь.
Голосил
низким басом.
В небеса запустил
ананасом.
И, дугу описав,
озаряя окрестность,
ананас ниспадал, просияв,
в неизвестность,
золотую росу
излучая столбами червонца.
Говорили внизу:
«Это — диск пламезарного солнца.,


Низвергались, звеня,
омывали утесы
золотые фонтаны огня —
хрусталя
заалевшего росы.
Я в бокалы вина нацедил
и, подкравшися боком,
горбуна окатил
светопенным потоком.
В полях
Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
над червонной рекой.
От воздушного пьянства
онемела земля.
Золотые пространства,
золотые поля.
Озаренный лучом, я
опускаюсь в овраг.
Чернопыльные комья
замедляют мой шаг.
От всего золотого
к ручейку убегу —
холод ветра ночного
на зеленом лугу.
Солнца контур старинный,
золотой, огневой,
апельсинный и винный
убежал на покой.
Убежал в неизвестность.
Над полями легла,
зал ива я окрестность,
бледно-синяя мгла.
Жизнь в безвременье мчится
пересохшим ключом:
все земное нам снится
утомительным сном.
На улице
Пронзительный хохот пролетки
На мерзлой гремит мостовой.
Прижался к железной решетке,
Прижался — поник головой.
Уж вихри в нахмуренной тверди
Волокна ненастные вьют.
И клены в чугунные жерди
Багряными листьями бьют.
426


На серый, бесчувственный камень,
Лишь стужей октябрьской пахнет,
Кустарник червонный свой пламень,
Как слезы застывшие, льет.
Сшибаются, пляшут, закрыли
Окрестности с воплем мольбы —
Холодной, отравленной пыли
Взлетают сухие столбы.
Сквозь пыльные, желтые клубы
Бегу, распустивши свой зонт.
И дымом фабричные трубы
Плюют в огневой горизонт.
На рельсах
Кублицкой-П иотту
Вот ночь своей грудью прильнула
К семье облетевших кустов.
Во мраке ночном утонула
Там сеть телеграфных столбов.
Застыла холодная лужа
В размытых краях колеи.
Целует октябрьская стужа
Обмерзшие пальцы мои.
Привязанность, молодость, дружба
Промчались — развеялись сном.
Один... многолетняя служба
Мне душу сдавила ярмом.
Ужели я в жалобах слезных
Ненужный свой век провлачу?
Улегся на рельсах железных,
Затих: притаился — молчу.


Зажмурил глаза, но слезою —
Слезой увлажнился мой взор.
И вижу: зеленой иглою
Пространство сечет семафор.
Блеснул огонек еле зримый,
Протяжно гудит паровоз.
Взлетают косматые дымы
Над купами чахлых берез.
Изгнанник
Покинув город, мглой объятый,
Пугаюсь шума я и грохота.
Еще вдали гремят раскаты
Насмешливого, злого хохота.
Там я года твердил о вечном,
В меня бросали вы каменьями.
Вы в исступленья скоротечном
Моими тешились мученьями.
Я покидаю вас, изгнанник,
Моей свободы вы не свяжете,
Бегу — согбенный, бледный странник
Меж золотистых хлебных пажитей.
Бегу во ржи, межой, по кочкам —
Необозримыми равнинами.
Перед лазурным василечком
Ударюсь в землю я сединами.
Меня коснись ты, цветик нежный,
Кропи, кропи росой хрустальною!
Я отдохну душой мятежной,
Моей душой многострадальною.
Заката теплятся стыдливо
Жемчужно-розовые полосы.
И ветерок взовьет лениво
Мои серебряные волосы.


Предчувствие
Паренек плетется в волость
На исходе дня.
На лице его веселость.
Перед ним — поля .
Он надвинул разудало
Шапку набекрень.
На дорогу тень упала: —
Встал корявый пень.
Паренек, сверни с дороги, —
Паренек, сверни!
Ближе черные отроги,
Буераки, пни.
Где-то там тоскливый чибис
Пролетает в высь.
Миловались вы, любились
С девкою надысь —
В колокольчиках, в лиловых,
Грудь к груди прижав,
Средь медвяных, средь медовых,
Средь шелковых трав.
Что ж ты вдруг поник тоскливо,
Будто чуя смерть?
Одиноко плещет ива
В голубую твердь.
Вечер ближе. Солнце ниже.
В облаках — огни.
Паренек, сверни — сверни же,
Паренек, сверни!


Родине
Рыдай, буревая стихия,
В столбах громового огня!
Россия, Россия, Россия —
Безумствуй, сжигая меня!
В твои роковые разрухи,
В глухие твои глубины, —
Струят крылорукие духи
Свои светозарные сны.
Не плачьте: склоните колени
Туда — в ураганы огней,
В грома серафических пений,
В потоки космических дней!
Сухие пустыни позора,
Моря неизливные слез —
Лучом безглагольного взора
Согреет сошедший Христос.
Пусть в небе — и кольца Сатурна,
И млечных путей серебро, —
Кипи фосфорически бурно,
Земли огневое ядро!
И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня,
Россия, Россия, Россия —
Мессйя грядущего дня!


Иннокентий Федорович А ннен ский
родился в Омске, в сос то ятел ьной чи­
новничьей семье. В детстве был пере­
везен в Петербург. Рано лиш ившись
род ителей, воспитывался в семье сво­
его старшего брата, Н. Ф: Ан ненского,
народника, прогрессивно го обществен­
ного д еятеля. В 1879 г. окончил истори­
ко-филол огичес кий факуль те т Пе тер­
бургского ун иверс итета . Был пр епод а­
вателем древних языков, античной ли­
тературы, ру сс кого язы ка и те ор ии
словес ности в гимна зиях и на Вы сших
женских курсах. В 1896 г. Анненского
назна чили директором гимназии в
Царском Селе, где он ж ил до самой
смерти. В печати выступил в 80-е годы
с критич ескими статьями. Переводил
французских поэтов XIX в., тр агедии
Еврипида, написал несколько соб ствен­
ных тр агедий на сюжеты античной ми­
фологии, одна из которых — «Фамира-
кифарэд» — в 1916 г. была поставле на
на сцене. При жизни Анненского, в
1904 г., вышла ед инстве нна я книга его
стихов, п од писа нна я псевдонимом Ник­
то, — «Тихие песни». В 1910 г. напеча ­
тан главный сборник поэта — «Кипари­
совый ларец». Поэзи я Ан ненского ра з­
вивалась в р ус ле рус ск ого д екаде нтства
начала XX в. В ней отразил ся глубо­
кий разлад поэта с действител ьностью,
болезненно-острое ощущение одиноче­
ства, то мительная мечта об осмысл ен­
ной ж изни. Порою Анненс кий видит
окру жа ющий его мир как нечто при­
зрачное, кошмарное, но мастерской де­
талью, разговорной интонацией он у ме ­
ет прид ать своим стиха м зем ную выра­
зительность. По опред ел ению Блока, на
твор честве Анненского л еж ит «печать
хрупкой тонкости и наст оящ его поэт и­
ческого чутья» . При всей импре ссио ни-
стичности своих красок Анненский —
большой мас тер в изображении внут­
реннего мира человека, ж и зн и души.
Не раз высказываясь по философским
вопросам, поэт отвергал илл юзии рели­
гии и мистики. Иногда в его с тих ах
(«Старые эстонки», «Петербург») ощу­
тим протест против самодержавного
строя. Анненс кий оказал вл ияние на
многих русских поэтов, особенно на
символис тов и акмеистов.
ИННОКЕНТИИ
АННЕНСКИЙ
1856— 1909


Бабочка газа
Скажите, что сталось со мной?
Что сердце так жарко забилось?
Какое безумье волной
Сквозь камень привычки пробилось?
В нем сила иль мука моя,
В волненьи не чувствую сразу:
С мерцающих строк бытия
Ловлю я забытую фразу...
Фонарь свой не водит ли тать
По скопищу литер унылых?
Мне фразы нельзя не читать,
Но к ней я вернуться не в силах...
Не вспыхнуть ей было невмочь,
Но мрак она только тревожит:
Так бабочка газа всю ночь
Дрожит, а сорваться не может...
Свечку внесли
Не мерещится ль вам иногда,
Когда сумерки ходят по дому,
Тут же возле иная среда,
Где живем мы совсем по-другому?
С тенью тень там так мягко слилась,
Там бывает такая минута,
Что лучами незримыми глаз
Мы уходим друг в друга как будто.
И движеньем спугнуть этот миг
Мы боимся, иль словом нарушить,
Точно ухом кто возле приник,
Заставляя далекое слушать.
Но едва запылает свеча,
Чуткий мир уступает без боя,
Лишь из глаз по наклонам луча
Тени в пламя сбегут голубое.


Смычок и струны
Какой тяжелый, темный бред!
Как эти выси мутно-лунны!
Касаться скрипки столько лет
И не узнать при свете струны!
Кому ж нас надо? Кто зажег
Два желтых лика, два унылых...
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто -то слил их.
«О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно: ты та ли, та ли?»
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь , трепетали.
«Не правда ль, больше никогда
Мы не расстанемся? довольно?..»
И скрипка отвечала да,
Но сердцу скрипки было больно.
Смычок всё понял, он затих,
А в скрипке эхо всё держалось...
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.
Но человек не погасил
До утра свеч... И струны пели...
Лишь солнце их нашло без сил
На черном бархате постели.
*
*
*
Когда б не смерть, а забытье,
Чтоб ни движения, ни звука...
Ведь если вслушаться в нее,
Вся жизнь моя — не жизнь, а мука.
Иль я не с вами таю, дни?
Не вяну с листьями на кленах?
Иль не мои умрут огни
В слезах кристаллов растопленных?


Иль я не весь в безлюдье скал
И черном нищенстве березы?
Не весь в том белом пухе розы,
Что холод утра оковал?
В дождинках этих, что нависли,
Чтоб жемчугами ниспадать?..
А мне, скажите, в муках мысли
Найдется ль сердце сострадать?
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому, то с Ней не надо света.
Среди миров
Снег
Полюбил бы я зиму,
То сверкающе белый,
То сиреневый снег...
Да обуза тяжка...
От нее даже дыму
Не уйти в облака.
И особенно талый,
Когда, выси открыв,
Он ложится усталый
На скользящий обрыв,
Эта резанность линий,
Этот грузный полет,
Этот нищенски синий
И заплаканный лед!
Точно стада в тумане
Непорочные сны —
На томительной грани
Всесожженья весны.
Но люблю ослабелый
От заоблачных нег —
434


Дочь Иаира
Сини реки, светлы веси,
Иснебесиизмогил
Всем ответ «Христос воскресе!»,
Кто б о счастье не молил.
Нежны травы, белы плиты,
И звонит победно медь:
«Голубые льды разбиты,
И они должны сгореть!»
Точно кружит солнце, зимний
Д олгий плен свой позабыв;
Только мне в пасхальном гимне
Смерти слышится призыв.
Ведь под снегом сердце билось,
Там тянулась жизни нить:
Ту алмазную застылость
Надо было разбудить...
Для чего ж с контуров нежной
Непорочной красоты
Грубо сорван саван снежный,
Ж ечь зачем ее цветы?
Для чего так сине пламя,
Раскаленность так бела,
И, гудя, с колоколами
Слили звон колокола?
Тот, грехи подъявший мира,
Осушавший реки слез,
Так ли дочерь Иаира
Поднял некогда Христос?
Не мигнул фитиль горящий,
Не зазыбил ветер ткань...
Подошел спаситель к спящей
И сказал ей тихо: «Встань».
Старые эстонки
Из стихов кошмарной совести
Если ночи тюремны и глухи,
Если сны паутинны и тонки,
Так и знай, что уж близко старухи,
Из-под Ревеля близко эстонки.
Вот вошли, — приседают т ак строго,
Не уйти,мне от долгого плена,
Их одежда темна и убога,
И в котомке у каждой полено.
Знаю, завтра от тягостной жути
Буду сам на себя непохожим...
Сколько р аз я просил их: «Забудьте...»
И читал их немое: «Не можем».
Как земля, эти лица не скажут,
Что в сердцах похоронено веры...
Не глядят на меня — только вяжут
Свой чулок бесконечный и серый.
435


Но учтивы — столпились в сторонке...
Да не бойся: присядь на кровати...
Только тут не ошибка ль, эстонки?
Есть куда же меня виноватей.
Но пришли, так давайте калякать,
Не часы ж, не умеем мы тикать.
Может быть, вы хотели б поплакать?
Так тихонько, неслышно... похныкать?
Иль от ветру глаза ваши пухлы,
Точно почки берез на могилах...
Вы молчите, печальные куклы,
Сыновей ваших... я ж не казнил их. ..
Я, напротив, я очень жалел их,
Прочитав в сердобольных газетах,
Про себя я молился за смелых,
И священник был в ярких глазетах.
Затр ясли головами эстонки.
«Ты жалел их... Но что ж твоя жалость,
Если пальцы руки твоей тонки,
И ни разу она не сжималась?
Спите крепко, палач с палачихой!
Улыбайтесь друг другу любовней!
Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,
В целом мире тебя нет виновней!
Добродетель... Твою добродетель
Мы ослепли вязавши, а вяжем ...
Погоди — вот накопится петель,
Так словечко придумаем, скажем ...»
Сон всегда отпускался мне скупо,
И мои паутины так тонки...
Но как это печально... и глупо...
Неотвязные эти чухонки...


Вячеслав Иванович Иванов родился
в Москве. Отец его был землемеро м,
мать, на попечении которой будущий
поят о стался с р аннего детства, п роис­
ходила из духовного рода и своей рели­
гиозностью оказал а на сына больш ое
влияние. Пос ле гимназии и дву х лет
обучения на историко-филологическом
факультете Московского универ ситета
В. Иванов в 1886 г. уехал в Берлин и
занимался у знаме ни того историка
Древнего Рима Моммзена. Долго жил
па Запад е, преи мущественно в Италии,
возвратился в Россию лишь в 1905 г.
За границей штудировал сочинения
славянофилов,
увлекся фи лософией
Ницше и Вл. Соловьева, предо пред ел ив­
ших мотивы его поэзии. По сущ еству
дебютировал в л итер атур е
книгой
«Кормчие звезды » (1903), в возрасте
тридцати ш ести лет. Быстро стал вид-
пей шей фигурой в кру гу символистов,
заняв место рядом с Блоком, А. Белым
и другими поэтами «второй волны»
символизма. Литера турны е
вечера —
«среды» В. Иванова «на Башне», в его
петербургской квартире, в 1905 —
1907 гг. привлекали многих писателей.
В. Иванов выступал не только как поэт,
но п как теоретик символизма, драма­
тург,
переводчик. Истоки
поэзии
В. Иванова — в р ел игиозно-мис тич е ­
ских исканиях «соборности», по д кото­
рой понималось пр еодо ле ние людской
разобщенности, «буржуазного индиви­
дуализма» эпохи, в утопических надеж­
дах на некое обно вле ние религии, на
новую эру в судьбах мира и человече­
ства, когда вост ор ж еству ет «с интет иче­
ское», «всенародное » иску сство и кра­
сота. Поэт, по ут вер жд ен ию В. Ивано­
ва, — «религиозный устроитель ж из­
ни», а религия — «ч увствование связи
всего сущ его и смысла всяческой ж и з ­
ни». Истинно науч ный, со циально-п ол и ­
тический под ход к истории и обществу
В Ивановым, как и другими символис­
тами, от вергался. Многие стихи В. Ива­
нова ч резм ер но отягоще ны филологи­
ческой учен ос ть ю и трудны для вос­
приятия; поэту пр исуща пышная, кра­
сочная и по-сво ем у ор игинальная ар­
хаическая лексика, сл о жн ые инверсии,
тяжелая медл ите льность и «густота»
стиха, в котором, по заме чанию сове т-
1866— 1949
ского лите ратуро веда, как бы воплощ е­
на ид ея «вечного» русс кого языка «от
Иллариона и Епифания Премудрого до
словаря Дал я». Росс ия появлялась в
ст их ах В. Иванова изред ка, чаще мы
видим в них картины античности,
итальянский пейзаж, горы и моря юж­
ной Европы — его творчество давн о оп­
ред ел яли как «скитания сл авянина по
ч ужим странам и дальним векам».
Многое в наследии В. Иванова уж е
мертво, но роль, которую o n сы­
грал в литературном движ ен ии начала
XX века, и такие мастерские его про­
изве де ния, как
«Зимние сонеты» в
«Римские сонеты», зас тавляют нас и зу­
чать его вклад в поэзию. Пос ле Октя­
брьской революции В. Иванов прини-
ВЯЧЕСЛАВ
ИВАНОВ
437


мал участие в культурном строительстве, был профессором классической
филологии в Бакинском университете. В августе 1924 г. покинул родину и
поселился в Риме. Перешел в католичество, чтобы, как он говорил, стать
«до конца православным». Читал лекции по русской литературе и языку
в университете города Павии. Скончался в Риме.
Любовь
Мы — два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы — два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела!
Мы — два коня, чьи держит удила
Одна рука, — одна язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.
Мы — двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где др евн яя почиет Красота.
Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы — Сфинкс единый оба.
Мы — две руки единого креста.
Собор святого М арка
Царьградских солнц замкнув в себе лучи,
Ты на порфирах темных и агатах
Стоишь, согбен, как патриарх в богатых
И тяжких ризах кованой парчи,
В деснице три и в левой две свечи
Подъемлющий во свещниках рогатых, —>
Меж тем как на галерах и фрегатах
Сокровищниц початки и ключи
В дарохранительный ковчежец божий
Вселенная несет, служа жезлам
Фригийскою скуфьей венчанных дожей,
438


По изумрудным Адрии валам;
И роза Византии червленеет,
Где с книгой лев крылатый каменеет.
*
*
*
Обнищало лйстье златое.
Просквозило в сенях осенних
Ясной синью тихое небо.
Стала тонкоствольная роща
Иссеченной церковью из камня;
Дым повис меж белыми столпами;
Над дверьми сквозных узорочий
Завесы — что рыбарей господних
Неводы, разодранные ловом, —
Что твои священные лохмотья
У преддверий белого храма,
Золотая, нищ ая песня!
Троицын день
.
Дочь лесника незабудки рвала в осоке
В Троицын день;
Веночки плела над рекой и купалась в реке
В Троицын день...
И бледной русалкой всплыла в бирюзовом венке.
Гулко топор застучал по засеке лесной
В Троицын день;
Лесник с топором выходил за смолистой сосной
В Троицын день;
Тоскует и тужит и тешет он гроб смоляной.
Свечка в светлице средь темного леса блестит
В Троицын день;
Под образом блеклый веночек над мертвой грустит
В Троицын день.
Бор шепчется глухо. Р ека в осоке шелестит...


Из Зимних сонетов“
})
Скрипят полозья. Светел мертвый снег.
Волшебно лес торжественный заснежен.
Лебяжьим пухом свод небес омрежен.
Быстрей оленя туч подлунных бег.
Чу, колокол поет про дальний брег...
А сон полей безвестен и безбрежен...
Неслежен путь, и жребий неизбежен:
Святая ночь, где мое сулишь ночлег?
И вижу я, как в зеркале гадальном,
Мою семью в убежище недальнем,
В медвяном свете праздничных огней.
И сердце, тайной близостью томимо,
Ждет искорки средь бора. Но саней
Прямой полет стремится мимо, мимо.
Дельфины
Ветер, пахнущий снегом и цветами,
Налетел, засвистел в снастях и реях,
Вырываясь из узкого ущелья
На раздолье лазоревой равнины.
.
Как Тритон, протрубил он клич веселья,
Вздох весенний кавказского Борея,
Вам, курносые, скользкие дельфины,
Плясуны с крутогорбыми хребтами.
На гостины скликал вас, на Веснины,
Стеклоокого табуны Нерея,
С силой рвущийся в устье из ущелья
Ветер, пахнущий снегом и цветами.
Зых
На Зыхе нет ни виноградной
В кистях лозы, ни инжиря:
Все выжег зной, все выпил жадный;


И в сакле я дремал прохладной
До половины сентября.
А перед саклею, горя
Сафпрами восточной славы,
Текли Хвалынские струи.
И милы стали мне твои,
О Зых, возгорий плоских главы,
Твой остов высохшей змеи
Меж двух морей живой оправы,
И солнцем пахнущие травы,
И в белом камне колеи.
Каменный дуб
Хмурый молчальник, опять бормочу втихомолку стихами:
Хочет и каменный дуб майской листвой прозвенеть.
Дремлет в чеканной броне под бореями бурными зиму:
Зеленью свежей весна в пологах темных сквозит.
Черную ветвь разгляди: под металлом скорченных листьев
Ржавой смеется тюрьме нежный и детский побег.
Сонет из Петрарки
Ни ясных звезд блуждающие станы,
Ни полные на взморье паруса,
Ни с пестрым зверем темные леса,
Ни всадники в доспехах средь поляны,
Ни гости с вестью про чужие страны,
Ни рифм любовных сладкая краса,
Ни милых жен поющих голоса
Во мгле садов, где шепчутся фонтаны,—
Ничто не тронет сердца моего.
Все погребло с собой мое светило,
Что сердцу было зеркалом всего.
Жизнь однозвучна. Зрелище уныло.
Лишь в смерти вновь увижу то, чето
Мне лучше б никогда не видеть было.
441


МИХАИЛ
КУЗМИН
1875—1936
Михаил Алексеевич Кузмин родился
в Ярославле, в дворянской семье. С де­
сяти лет жил в Саратове, закончил
гимназию в Петербурге, затем три года
учился в консерватории по классу ком­
позиции — у Лядова и Римского-Кор­
сакова. В молодости совершил два
больших путешествия в Италию и Еги­
пет, ездил со старообрядцами по рус­
скому Северу, разыскивая древние
иконы. До тридцати лет писал лишь
вокальные тексты к своим композици­
ям; в печати выступил в 1905 г. Первая
книга его стихов «Сети» появилась в
1908 г., затем были изданы «Куранты
любви» (с музыкой автора), «Осенние
озера», «Глиняные голубки»,
«Вожа­
тый», «Александрийские песни», «Не­
здешние вечера». Хотя в начале своего
творческого пути Кузмин примыкал к
символистам, в стихах он был мало
похож на них: вместо тревожных ду­
ховных поисков и мистических устрем­
лений в его поэзии была явная призем-
ленность, любовь к бытовой детали, на­
рочитая наивность и лукавство, скры­
тая ирония, преднамеренная, интимно
звучащ ая небрежность слога. Культ
чувственных утех, любование галант­
ными нравами XVIII века, имитация
подлинных чувств, за которой порой
сквозит горечь и грусть, сближали поэ­
зию Кузмина с творчеством художни­
ков «Мира искусства» — Сомовым, Су-
дейкиным, где, как и в стихах Кузмина,
царила атмосфера маскарадных празд­
неств и масок. В 1910 г. в журнале
«Аполлон» Кузмин напечатал статью
«О прекрасной ясности», требуя в ли­
тературе логики и прозрачности (отсю­
да его термин «кларизм»), и тем дал
методическую основу
появившемуся
поэтическому течению — акмеизму, од­
нако сам в число акмеистов формально
не вошел. Кузмин обогатил русскую
поэзию своей особой живой интонаци­
ей, многими ритмическими новшества­
ми, добился большой гибкости свобод­
ного стиха («Александрийские песни»).
Выступал и как прозаик, критик, дра­
матург, автор балетов и пасторалей.
С музыкой Кузмина шел на сцене «Ба­
лаганчик» Блока. Среди многих пере­
водов Кузмина — «Золотой осел» Апу­
лея, печатающийся и поныне.


#
*
*
Где слог найду, чтоб описать прогулку.
Шабли во льду, поджаренную булку
И вишен спелых сладостный агат?
Далек закат, и в море слышен гулко
Плеск тел, чей жар прохладе влаги рад.
Твой нежный взор, лукавый и манящий, —
Как милый вздор комедии звенящей
Иль Мариво капризное перо.
Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий
Мне кружит ум, как «Свадьба Фигаро».
Дух мелочей, прелестных и воздушных,
Любви ночей, то нежащ их, то душных,
Веселой легкости бездушного житья!
Ах, верен я, далек чудес послушных,
Твоим цветам, веселая земля!
Бисерные кошельки
I
Ложится снег... Печаль во всей природе.
В моем же сердце при такой погоде,
Иль в пору жарких и цветущих лет
Печаль все о тебе, о мой корнет,
Чью прядь волос храню в своем комоде.
Так тягостно и грустно при народе,
Когда приедет скучный наш сосед!
Теперь надолго к нам дороги нет!
Ложится снег.
Ни смеха, ни прогулок нет в заводе,
Одна нижу я бисер на свободе:
Малиновый, зеленый, желтый цвет, —
Твои цвета. Увидишь ли привет?
Быть может, ведь и там, в твоем походе
Ложится снег!
443


II
'
Я видела, как в круглой зале
Гуляли вы, рука с рукой;
Я слышала, что вы шептали,
Когда, конечно, вы не ждали.
Что мной нарушен ваш покой.
И в проходной, на геридоне,
Заметила я там письмо!
Когда вы были на балконе,
Луна взошла на небосклоне
И озарила вас в трюмо.
Мне все понятно, все понятно,
Себя надеждой я не льщу!..
Мои упреки вам не внятны?
Я набелю румянца пятна
И ваш подарок возвращу.
О, кошелек, тебя целую;
Ведь подарил тебя мне он!
Тобой ему и отомщу я:
Тебя снесу я в проходную
На тот же, тот же геридон!
*
*
*
Все тот же сон, живой и давний,
Стоит и не отходит прочь:
Окно закрыто плотной ставней,
За ставней — стынущая ночь.
Трещат углы, тепла лежанка,
Вдали пролает сонный пес...
Я встал сегодня спозаранку
И мирно мирный день пронес.
Беззлобный день так свято долог!
Все — кроткий блеск, и снег, и ширь
Читать тут можно только Пролог
Или Давыдову Псалтирь.
И зной печной в каморке белой,
И звоп ночной издалека,
И при лампадке нагорелой
Ш


Такая белая рука!
Размаривает и покоит,
Любовь цветет проста, пышна,
А вьюга в поле люто воет,
Вьюны сажая у окна.
Занесена пургой пушистой,
Живи, любовь, не умирай:
Настал для нас огнисто-льдистый,
Морозно-жаркий русский рай!
Ах, только б снег, да взор любимый,
Да краски нежные икон!
Желанный, неискорепимый,
Души моей давнишний сон! •
Дом
Какая-то лень недели кроет,
Замедляют заботы легкий миг, —
Но сердце молится, сердце строит:
Оно у нас плотник, не гробовщик.
Веселый плотник сколотит терем.
Светлый тес — не холодный гранит.
Пускай нам кажется, что мы не верим:
Оно за нас верит и нас хранит.
Оно все торопится, бьется под спудом,
А мы — будто мертвые: без мыслей, без снов.
Но вдруг проснемся пред собственным чудом
Ведь мы все спали, а терем готов.
Но что это, боже? Не бьется ль тише?
Со страхом к сердцу прижалась рука...
Плотник, ведь ты не достроил крыши,
Не посадил на нее конька!
*
*
*
Ах, не плыть по голубому морю,
Не видать нам Золотого Рога,
Голубей и площади Сан-Марка.
Хорошо отплыть туда, где жарко,
Да двоится милая дорога,
И не знаю, к радости иль к горю.


. Не видать открытых, светлых палуб
И судов с косыми парусами,
Золотыми в зареве заката.
Что случается, должно быть свято,
Управляем мы судьбоё не сами,
Никому не надо наших жалоб.
Может быть, судьбу и переспорю,
Сбудется веселая дорога,
Отплывем весной туда, где жарко.
И покормим голубей Сан-Марка,
Поплывем вдоль Золотого Рога
К голубому, ласковому морю!
Из „Александрийских песен
*
*
*
Если б я был древним полководцем,
покорил бы я Эфиопию и Персов,
свергнул бы я фараона,
построил бы себе пирамиду,
выше Хеопса,
и стал бы
сильнее всех живущих в Египте.
Если б я был ловким вором,
обокрал бы я гробницу Менкаура,
продал бы камни александрийским евреям,
накупил бы земель и мельниц
и стал бы
богаче всех живущих в Египте.
Если б я был вторым Антиноем,
утопившимся в священном Ниле,
я бы всех сводил с ума красотою,
при жизни мне были б воздвигнуты храмы,
и стал бы
сильнее всех живущих в Египте.
Если б я был мудрецом великим,
прожил бы я все свои деньги,


отказался бы от мест и занятий,
сторожил бы чужие огороды —
и стал бы
свободней всех живущих в Египте.
Если б я был твоим рабом последним,
сидел бы я в подземелье,
и видел бы раз в год пли два года
золотой узор твоих сандалий,
когда ты случайно мимо темниц проходишь,
и стал бы
счастливей всех живущих в Египте.
*
Что за дождь!
Наш парус совсем смок
и не видно уж, что он — полосатый.
Румяна потекли по твоим щекам,
и ты — как тирский красильщик.
Со страхом переступили мы
порог низкой землянки угольщика;
хозяин со шрамом на лбу
растолкал грязных в коросте ребят
с больными глазами
и, поставив обрубок перед тобою,
смахнул передником пыль
и, хлопнув рукою, сказал:
«не съ ест ли л епешек, господин?»
А старая черная женщина
качала ребенка и пела:
«если б я был фараоном,
купил бы я себе две груши:
одну бы я дал своему другу,
другую бы я сам скушал».
*
*
*
Сладко умереть
на поле битвы
при свисте стрел и копий,
когда звучит труба


и солнце светит,
в полдень,
умирая для славы отчизны
и слыша вокруг:
«Прощай, герой!»
Сладко умереть
маститым старцем
в том же доме,
на той же кровати,
где родились и умерли деды,
окруженным детьми,
ставшими уже мужами,
и слыша вокруг:
«Прощай, отец!»
Но еще слаще,
еще мудрее,
истративши все именье,
продавши последнюю мельницу
для той,
которую завтра забыл бы,
вернувшись
после веселой прогулки
в уже проданный дом,
поужинать
и, прочитав рассказ Апулея
в сто первый раз,
в теплой, душистой ванне,
не слыша никаких прощаний,
открыть себе жилы;
и чтоб в длинное окно у потолка
пахло левкоями,
светила заря
и вдалеке были слышны флейты.


Максимилиан А лександрович Кири­
енко- Во лош ин родил ся в Киеве, в дво­
рянской се мье, ух од ящ ей своими кор­
нями к за по ро жс ким казакам. Детство
провел на юге, в Феодо сии, юноше ск ие
годы — в Москве. У ч илс я на юридиче­
ском ф акул ьтете Московского у ни вер ­
ситета, в 1900 г. исключ ен и з него за
участие в «студенческих беспорядках»
п выслан в Таш кент. В 1901 г. поступил
в Берл инский у ниверси тет, но скоро
уехал в Париж. До 1916 г. жил то в
Париже, то в Кок тебе ле (в Крыму, под
Феодосией). Совершил путешествие в
Египет, пеш ком х од ил по стр анам
Европы. Нар авне с п оэзи ей за нималс я
живописью, котор ую считал «величай­
шим наслаждением». В печати высту­
пил в 1903 г. Главные его книги: «Сти­
хотворения» (1910), «Ивернп» (1918),
«Демоны глу хонем ые» (1919). В изощ ­
ренной по фор ме, со зерцательной поэ­
зии Волошина пер епл е л ис ь влияния
русских символистов и ф ранцузских
поэтов-пар насцев. Он воспева л «свя­
щенные камни Европы», углублялся в
легендарную древность, ощущая себя
«странником по мировым путям и пере ­
путьям». В годы революции у Волошина
решительно возоб лад ал и р ус ск ие темы.
Октябрь он воспринял во многом не­
верно, за няв поз ицию «над схваткой»,
призывая «быть человеком, а не гр аж ­
данином». В ме сте с тем Воло ши н за яв­
лял: «То, что мне приш лос ь в зрелые
годы пережить русскую революцию,
считаю дл я с ебя великим счастьем».
Умозрител ьная символика соч ета лась в
творчестве Вол ош ина с у ме ние м дать
изображаемые предметы в их матери­
альной ос язае мос ти. В сти ха х Вол оши­
на неизменно чувствуется рука живо­
писца. Особенно красочны стихотворе­
ния Волошина, посвящ енные природ е
восточного Крыма, гд е он с 1917 г. ж ил
безвыездно. «Истинной родиной духа
для меня, — писал Волошин, — был
Коктебель и Киммерия — земл я, насы ­
щенная эллинизмом и развалинами Ге­
нуэзских и Венецианских башен».
МАКСИМИЛИАН
ВОЛОШИН
1877—1932
15-558


Из цикла „Киммерийские сумерки
I
Старинным золотом и желчью напитал
Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры
Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры.
В огне кустарники и воды как металл.
А груды валунов и глыбы голых скал
В размытых впадинах загадочны и хмуры.
В крылатых сумерках — намеки и фигуры...
Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал,
Вот холм сомнительный, подобный вздутым ребрам.
Чей согнутый хребет порос как шерстью чобром?
Кто этих мест жилец: чудовище? титан?
Здесь душно в тесноте... А там — простор, свобода,
Там дышит тяжело усталый Океан
И веет запахом гниющих трав и йода.
II
.
Здесь был священный лес: Божественный гонец
Ногой крылатою касался сих прогалин.
На месте городов ни камней, ни развалин.
По склонам бронзовым ползут стада овец.
Безлесны скаты гор. Зубчатый их венец
В зеленых сумерках таинственно печален.
Чьей древнею тоской мой вещий дух ужален?
Кто знает путь богов — начало и конец?
Размытых осыпей, как прежде, звонки щебни
И море древнее, вздымая тяж ко гребни,
Кипит по отмелям гудящих берегов.
И ночи звездные в слезах проходят мимо,
И лики темные отвергнутых богов
Глядят и требуют, зовут... неотвратимо.


Гроза
Див кличет по древию, ве лит по сл у-
шати Вол зе, Поморью, Посулью,
Сурожу...
Запал багровый день. Над тусклою водой
Зарницы синие трепещут беглой дрожью.
Шуршит глухая степь сухим быльем и рожью,
Вся млеет травами, вся дышит душной мглой.
И тутнет, гулкая. Див кличет пред бедой
Ардавде, Корсуню, Поморью, Посурожью —
Земле незнаемой разносит весть Стрибожью:
Птиц стоном убуди и вста звериный вой.
С туч вегр плеснул дождем и мечется с испугом
По бледным заводям, по ярам, по яругам...
Тьма прыщет молнии в зыбучее стекло...
То, Землю древнюю тревожа долгим зовом,
Обида вещая раскинула крыло
Над гневным Сурожем и пенистым Азовом.
*
*
*
Зеленый вал отпрянул и пугливо
Умчался вдаль, весь пурпуром горя...
Над морем разлилась широко и лениво
Певучая заря.
Живая зыбь, как голубой стеклярус.
Лиловых туч карниз.
В стеклянной мгле трепещет серый парус.
И ветр в снастях повис.
Пустыня вод... С тревогою неясной
Толкает челн волна.
И распускается, как папоротник красный,
Зловещая луна.
*
*
*
Сердце мира, солнце А лкиана,
Сноп огня в сиянии Плеяд!


Над зеркальной влагой Океана —
Грозди солнц, созвездий виноград.
С тихим звоном, стройно и нескоро,
Возносясь над чуткою водой,
Золотые числа Пифагора
Выпадают мерной чередой.
Как рыбак из малой Галилеи,
Как в степях халдейские волхвы,
Ночь-Фиал, из уст твоей лнлеи
Пью алмазы влажной синевы!
*
*
*
Быть черною землей. Раскрыв покорно грудь,
Ослепнуть в пламени сверкающего ока,
И чувствовать, ка к плуг, вонзившийся глубоко
В живую плоть, ведет священный путь.
Под серым бременем небесного покрова
Пить всеми ранами потоки темных вод.
Быть вспаханной землей... И долго ждать, что вот
В меня сойдет, во мне распнется Слово.
Быть Матерью-Землей. Внимать, как ночью рожь
Шуршит про таинства возврата и возмездья,
И видеть над собой алмазных рун чертеж:
По небу черному плывущие созвездья.
$
*
♦
Ступни горят, в пыли дорог душа...
Скажи: где путь к невидимому граду?
—
Остановись. Войди в мою ограду
И отдохни. И слушай не дыша,
Как ключ журчит, как шелестят вершины
Осокорей, звенят в воде кувшины...
Учись внимать молчанию садов,
Дыханью трав и запаху цветов.


Звучит в горах, весну встречая,
Ручьев прерывистая речь;
По сланцам стебли молочая
Встают рядами бледных свеч.
А на полянах влажно-мшистых
Средь сгнивших за зиму листов
Глухие заросли безлистых
Лилово-дымчатых кустов.
И ветви тянутся к просторам,
Молясь Введению весны,
Как семисвечяик, на котором
Огни еще не зажжены.
*
*
*
Я, полуднем объятый,
Точно крепким вином,
Пахну солнцем и мятой,
И звериным руном.
Плоть моя осмуглела,
Стан мой крепок и туг,
Потом горького тела
Влажны мускулы рук.
В медно-красной пустыне
Не тревожь мои сны —
Мне враждебны рабыни
Смертно-влажной луны,
Запах лилий и гнили
И стоячей воды,
Дух вербены, ванили
И глухой лебеды.


Коктебель
Как в раковине малой — Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть ее мерцает и горит
■
Отливами и серебром тумана,
А выгибы ее повторены
В движении и завитке волны,—
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии темная страна,
Заключена и преображена.
С тех пор как отроком у молчаливых
Торжественно-пустынпых берегов
Очнулся я — душа моя разъялась,
И мысль росла, лепилась и ваялась
По складкам гор, по выгибам холмов.
Огнь древних недр и дождевая влага
Двойным резцом ваяли облик твой,—
И сих холмов однообразный строй,
И напряженный пафос Карадага,
Сосредоточенность и теснота
Зубчатых скал, а рядом шпрота
Степных равнин и мреющие дали
Стиху — разбег, а мысли — меру дали.
Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.


Сергей Митрофанович Городецкий ро­
дился в Петербурге. Отец его, чиновник
зе мского отд ел а министерства внутре н­
них дел, из дворян, был литер атором-
этнографом,
художником - самоучкой.
Городецкий уч илс я на историко-фило­
логическом фа кул ьтете П етербургского
универ ситет а, там
по зна комилс я с
Блоком, оценившим первые опыты мо­
лодого поэта. В 1907 г. выпус тил книгу
стихов «Ярь». В этой книге, со зд анн ой
под впечатлением п ес ен, игр и хор ово­
дов крестьян Псковщины, сказалос ь, по
словам поэта, «у поение весной, сол неч ­
ная, бе спричипная, пол узверина я ра­
дость бытия». Характер ен для этих сти­
хов образ Ярилы — языческого боже­
ства древних славян, олицетвор явш его
солнце и плодородие. Мифологические
мотивы, чем-то напоминающи е жи во­
пись Рериха и скульптуру Конен­
кова, бл изость к фольклорной сти­
хии, стремительны е ритмы,
зво нкие
и резкие краски «Яри» вызвали восхи-
щениые отзывы современников, в част­
ности Блока, Брюсова , Белого. Рядом с
«ярильскими песнями» в книге Горо­
децкого звуч ала те ма
«подвальных
окон », быта городских окраин, «пода в­
ленного, гл ух ого с трад ания, не имею­
щего выхода». Она влилась и в последу­
ющие сборники поэта 1907—1914 гг.
(«Перун», «Дикая воля», «Русь», «Ива»,
<Цветущий посох»), хотя полоса реак­
ции, наст упивша я после круш ения ре­
волюции 1905 г.,
сильно приглуш ила
мажорную тонал ьн ость его п оэзии. Од­
нако и в эт у пору Гор одецкий пишет
«тихи, заряженные глубоким граждан­
ским чувством: «На массовку », о тме­
ченная о добрением Л. Толстого «Ни­
щая». На раннем этапе своего творч ест­
во Городецкий примыкал к символ ис­
там, печатался в их журналах. В 1909 г.
выступает одним из со зд а те л ей «Цеха
поэтов». Эта группа, пр осуществовав­
шая до Октябри, получила название
акмеистов. Акмеисты выступали про­
ш в пристрастия симво листов к ту ман ­
ной мистике и у сл ож не нной, зыбкой ме­
тафоричности. Они хотели утвердить в
1нзши «зе мную», материально-чувст-
m иную, ясную предметность художест­
венного образа и языка. Но акмеизм
лишь частично подновил эстети че скую
СЕРГЕЙ
ГОРОДЕЦКИЙ
1884— 1967
с исте му символизма, что впосл едствии
признавал и Городецкий. Октябрьская
революция обо знач ила решительный
рубеж в мировоззрении поэта, находив­
шегос я в 1917— 1918 гг. на турецком
фронте войны, в За кавказье. Не пре ­
кращ ая поэтического творч ес тва (сб ор­
ники
«Ангел Армении»,
«Серп»,
«Грань»), Городецкий веде т б ольшую
ку льтурно - прос ветите льную работу.
Много сил отдал он оперны м либретто ,
ыаписав, в частности, новый, вос с озд а­
ющий истинный замысел композитор а
текст либретто оперы Глинки «Иван
Сусанин». Городецкий выпустил не­
сколько книг прозы; ему прин адл еж а т
ценные статьи о творчестве Никитина,
Кор оле нко, Блока, Есе нина.


Журавль
(И з цикла «Колдунок»)
На поле, за горкой, где горка нижает,
Где красные луковки солнце сажает,
Где желтая рожь спорыньей поросла,
Пригнулась, дымится избенка седая,
Зеленые бревна, а крыша рудая,
В червонную землю давненько вросла.
Хихикает, морщится темный комочек,
В окошке убогом колдун-колдуночек,
Бородка по ветру лети, полетай!
«Тю-тю вам, красавицы, девки пустые.
Скончались деньки, посиделки цветные,
Ко мне на лужайку придешь невзначай.
Приступишь тихоней: «Водицы напиться
Пожалуйте, дяденька, сердце стыдится...»
—
«Иди, напивайся, проси журавля».
—
« Журавль долгоспинный, журавлик высокий,
Нагнися ко мне, окунися в истоки,
Водицы студеной пусти-ка, земля!»
Бадья окунется, журавль колыхнется.
Утробушка-сердце всполохнет, забьется:
Кого-то покажет живая струя!
«Курчавенький, русый, веселый, являйся,
Журавлик, качайся, скорей подымайся,
Во на тебе алая лента моя!»
Весна
(Монастырская)
•Звоны-стоны, перезвоны,
Звоны-вздохи, звоны-сны .
Высоки крутые склоны,
Крутосклоны зелены.
Стены выбелены бело:
Мать игуменья велела!
У ворот монастыря
Плачет дочка звонаря:


—
Ах ты, поле, моя воля,
Ах, дорога дорога!
Ах, мосток у чиста поля,
Свечка чиста четверга!
Ах, моя горела ярко,
Погасала у него.
Наклонился, дышит жарко,
Жарче сердца моего.
Я отстала, я осталась
У высокого моста,
Пламя свечек колебалось,
Целовалися в уста.
Где ты, милый, лобызанный,
Где ты, ласковый такой!
Ах, пары весны, туманы,
Ах, мой девичий спокой!
Звоны-стоны, перезвоны,
Звоны-вздохи, звоны -сны .
Высоки крутые склоны,
Крутосклоны зелены.
Стены выбелены бело.
Мать игуменья велела
У ворот монастыря
Не болтаться зря!
Молвил дождику закапать,
Завернулась пыль.
Подвязал дорожный лапоть,
Прицепил костыль.
Береза
Я полюбил тебя в янтарный день,
Когда, лазурью светозарной
Рожденная, сочилась лень
Из каждой ветки благодарной.
И по этой по дороге
Закатился вдаль,
Окрестив худые ноги
Схоронив печаль.


Белело тело, белое, как хмель
Кипучих волн Озерных.
Тянул, смеясь, веселый Лель
Лучи волосьев черных.
И сам Ярила пышно увенчал
Их сеть листвою заостренной
И, улыбаясь, разметал
В лазури неба цвет зеленый.
Ярила
В горенке малой
—
Где батько мой, мамо?
У бабы беспалой
—
За тучами, тамо,
Детей несудом.
Где ветер ночует,
Зайдет ли прохожий,
—
Где батя, родная?
Засунется' ль леший,
—
За теми лугами,
На свежей рогоже,
Где речка лесная
Алее моркови,
Истоки пестует.
Милует и тешит;
—
Где, мамо, родимый?
Ей всякое гоже,
—
За теми ночами,
С любым по любови,
Любимый,
Со всяким вдвоем.
Где месяц жарует.
Веселая хата
Весною зеленой
У бабы беспалой.
У ярочки белой
Родятся ребята,
Ягненок роженый;
Середний и малый,
У горлинки сизой
Урод и удалый,
Горленок ядреный;
Помене, поболе,
У пегой кобылы
На волюшке-воле.
Яр-тур жеребенок;
Отцов позабыла.
У бабы беспалой
Пришел и посеял,
Невиданный малый:
Кручину затеял,
От верха до низа
Кручину избыла,
Рудой, пожелтелый —
М томятся губы,
Не, не золоченый!
Засуха постыла.
Ярила!
Пустыни не любы.
458


Нищая
Нищая Тульской губернии
Встретилась мне на пути.
Инея белые тернии
Тщились венок ей сплести.
День был морозный и ветреный,
Плакал ребенок навзрыд,
В этой метелице мертвенной
Старою свиткой укрыт.
Молвил я: «Бедная, бедная!
Что ж , — приими мой пятак!»
Даль расступилась бесследная,
Канула нищая в мрак.
Гнется дорога горбатая.
В мире подветренном дрожь.
Что же ты, Тула богатая,
Зря самовары куешь?
Что же ты, Русь нерадивая,
Вьюгам бросаешь детей?
Ласка твоя прозорливая
Сгинула где без вестей?
Или сама ты заброшена
В тьму, маету, нищету?
Горе, незванно, непрощенно,
Треплет твою красоту?
Ну-ка, вздохни по-старинному,
Злую помеху свали,
Чтобы опять до-былпнному
Силы твои расцвели!


МАРИНА
ЦВЕТАЕВА
1892— 1941
Марина Ивано вна Цветаева родил ась
в Москве. Дочь профессора-искусство­
вед а И. В. Цветаева, осно вател я мос­
ко вского Музея изобразительных ис­
кус ств им. А. С. Пушкина. В 1908 г.
окончила гимнази ю. Слуш ала лекции
по истории литер атуры в Сорбонне.
С шестнадцати лет начала печатать
свои стихи. В 1912 г. вышла ее перва я
книга — «Вечерппй альбом», — с одоб­
рением отмеченная критиками, в том
числе В. Брюсовым. Не поняв и не при-
пяв Октябрьскую революцию, Цветаева
в 1922 г. эмигрировал а за гр аницу. Жи­
ла сначала в Бер лине, потом в Праге
п Пар иже. Строптивая и гордая, с го­
дами она все резче отходила от черно­
сотенной эмигр антской среды , терпел а
острую материальную нужду, тоскова­
ла по родине. Писала стихи, полные
презрения и ненависти к наступавшей
фашистской реакции в Европе. В 1939 г.
вместе со своей семьей возвра тила сь в
Советский Союз. Цветаева — поэте сса
тр агического склада, тр агической судь ­
бы. Создав много ценных про и звед е ­
ний, она все ж е не смогла выйти на
шир окую д орогу той поэзии, которая
говорит с целым народом, о ст алась
«одиноким духом». Поэзии Цветаевой
присуща особая интонация, неповтори­
мые ритмы, остр ая экспр ессивность
Звонкое и сильное, с мастерской звуко ­
вой инструментовкой,
ст ихо тво рение
Цветаевой — это как бы страстный мо­
нолог: весь его строй, весь темп со гла ­
сован с ж естом, с д ы ханием. Корни мно­
гих стихотвор ений Цветаевой — в р у с­
ской песне; образы р аздольной с тепи,
ночных костров, удалой ямщ ицкой гонь­
бы, как и о браз вольнолюбивого Степана
Разина,— характерная черта
лучших
цветаевских книг. «Хождением по сле­
д у слу ха народного» называла Цветае­
ва работу поэт а над словом.


Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти, — слепоты куриной
И маков набрав букет, —
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь — могила,
Что я появлюсь, грозя...
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя,
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились...
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду — ему вслед.
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли...
И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.


Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
*
*
За девками доглядывать, не скис
ли в жбане квас, оладьи не остыли ль,
Да перстни пересчитывать, анис
Ссыпая в узкогорлые бутыли.
Кудельную расправить бабке нить,
Да ладаном курить по дому росным,
Да под руку торжественно проплыть
Соборной площадью, гремя шелками, с крёстным.
Кормилица с крикливым петухом
В переднике — как ночь ее повойник! —
Докладывает древним шепотком,
Что молодой — в часовенке
— п о койник.
И ладанное облако углы
Унылой обволакивает ризой.
И яблони — что ангелы
— белы,
И голуби на них —что ладан —сизы.
И странница, прихлебывая квас
Из ковшика, на краешке лежании
О Разине досказывает сказ
И о его прекрасной персиянке.


♦
*
♦
Белое солнце и низкие, низкие тучи,
Вдоль огородов — за белой стеною — погост.
И на песке вереницы соломенных чучел
Под перекладинами в человеческий рост.
И, перевесившись через заборные колья,
Вижу : дороги, деревья, солдаты вразброд.
Старая баба — посыпанный крупною солью
Черный ломоть у калитки жует и жует...
Чем прогневили тебя эти серые хаты,
Господи! — и для чего стольким простреливать грудь?
Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,
И запылил, запылил отступающий путь...
Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,
Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой
О чернобровых красавицах.
— Ох,ипоютже
Нынче солдаты! О господи боже ты мой!
*
*
*
.
Вчера еще в глаза глядел,
А нынче — все косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел, —
Все жаворонки нынче — вороны!
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времен:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»
И слезы ей—вода, и кровь—
Вода,— в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха — Любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая...
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»
463


Вчера еще в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал —
Жизнь выпала копейкой ржавою!
Детоубийцей на суду
Стою — немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал — колесовать:
Другую целовать», — ответствуют.
Жить приучил — в самом огне,
Сам бросил — в степь заледенелую!
Вот, что ты, милый, сделал мне!
Мой милый, что тебе я сделала?
Все ведаю — не прекословь!
Вновь зрячая — уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.
Само — что дерево трясти! —
В срок яблоко спадает спелое...
—
За все, за все меня прости,
Мой милый, — что тебе я сделала!
*
*
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может — пьют вино,
Может — так сидят.
Или просто — рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.
464
Не от свеч, от ламп темнота зажглась
От бессонных глаз!


Крик разлук и встреч —
Ты, окно в ночи!
Может — сотни свеч,
Может — три свечи...
Нет и нет уму
Моему покоя.
И в моем дому
Завелось такое.
Помолись, дружок, за бессонный дом,
За окно с огнем!
#
*
Откуда такая нежность?
Не первые — эти кудри
Разглаживаю, и губы
Знавала — темней твоих.
Всходили и гасли звезды
(Откуда такая нежность?),
Всходили и гасли очи
У самых моих очей.
Еще не такие песни
Я слушала ночью темной
(Откуда такая нежность?)
На самой груди певца.
Откуда такая нежность?
И что с нею делать, отрок
Лукавый, певец захожий,
С ресницами — пет длинней?
*
*
*
Милые спутники, делившие с нами ночлег!
Версты, и версты, и версты, и черствый хлеб...
Рокот цыганских телег,
Вспять убегающих рек —
Рокот...
Ах, на цыганской, на райской, на ранней заре —
Помните утренний ветер и степь в серебре?


Синий дымок на горе
И о цыганском царе —
Песню...
В черную полночь, под пологом древних ветвей,
Мы вам дарили прекрасных — как ночь
— сыновей,
Нищих — как ночь
— сыновей...
И рокотал соловей —
Славу.
Не удержали вас, спутники чудной поры,
Нищие неги и нищие наши пиры.
Жарко пылали костры.
Падали к нам на ковры —
Звезды...
Глаза
Привычные к степям — глаза .
Привычные к слезам — глаза,
Зеленые — соленые
—
Крестьянские глаза!
Была бы бабою простой —
Всегда б платили за постой —
Всё эти же — веселые
—
Зеленые глаза.
Была бы бабою простой —
От солнца б застилась рукой,
Качала бы — молчала бы,
Потупивши глаза.
Шел мимо паренек с лотком...
Спят под монашеским платком
Смиренные — степенные
—
Крестьянские глаза.
Привычные к степям — глаза ,
Привычные к слезам — глаза . . .
Что видели — не выдадут
Крестьянские глаза!


Русской ржи от меня поклон,
Полю, где баба застится...
Друг! Дожди за моим окном,
Беды и блажи на сердце...
Ты в погудке дождей и бед —
То ж, что Гомер в гекзаметре.
Дай мне руку — на весь тот свет!
Здесь мои — обе заняты.
*
*
*
Вскрыла жилы: неостановимо,
Невосстановимо хлещет жизнь.
Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка будет — мелкой,
Миска — плоской.
Через край — и мимо
В землю черную, питать тростник.
Невероятно, неостановимо,
Невосстановимо хлещет стих.
Из ципла „Стихи к дочери
Когда-нибудь, прелестное созданье,
Я стану для тебя воспоминаньем,
Там, в памяти твоей голубоокой,
Затерянным — так далеко-далеко.
Забудеш ь ты мой профиль горбоносый,
И лоб в апофеозе папиросы,
И вечный смех мой, коим всех морочу,
И сотню — на руке моей рабочей —
Серебряных перстней, чердак-каюту,
Моих бумаг божественную смуту...
Как в страшный год, возвышены бедою,
Ты — маленькой была, я — молодою.


Николай Алексеевич Клюев пр оис хо ­
дил из крестьян, родился в деревне
Коштуге, близ Вытегры, в Олонецкой
губернии. Отец его, семн ад цать лет пр о­
сл уж ивш ий в солд атах, был сиде льцем
в к азен ной винной лавке, мать — из
стар ообрядч еской семьи, «былинница»
и «вопленица».
«Грамоте, п есе нно му
складу и всякой словесной мудрости, —
писал Клюев, — о бя зан сво ей матери».
Учился в церковно-пр иходской школе,
гор од ском народном уч илищ е (в Вы-
тегре), позднее пробыл год в фельд­
шерской школе. Шестнадцати лет хо­
дил в Соловецкий монастырь «спас ать­
ся», жил в старообрядческих скитах,
увлекся сектантством, был «Давидом»
у хлыстов — сочинял для них песнопе­
ния. Веро ятно, ос уществляя сектант ­
ские связи, езд ил в Зака вка зье и Синь­
цзян. В на чале девятисо тых годов поя­
вился в Петербурге, приехав на зарабо­
тки. Входил здесь в литературный «на­
родный кружок» П. Травина, в изд а­
ниях которого в 1904 г. выступил со
стихами. За р ас прос тране ние противо­
пра вительственных прокламаций Кре­
стьянского союза под Вытегрой в ян­
варе 1906 г. был ар ес тован и полгода
сидел в тюрьме, затем находился под
негласпым надзором. В 1907 г. за вяза л
длительную переписку с Блоком, про­
явившим к поэту -кр есть ян ину острый
интерес. Первая книга стихо в Кл юе­
ва — «Сосен пер езвон» — вышла
в
1911 г. с пр едисловием Брюсова и была
высоко оценена многими выдающимися
по этами и критиками. За ней по сл ед о­
вало еще пять книг, а в 1919 г. был
изд ан д ву хтомни к клюевс ких стихов —
«Песиослов». Клюева с его по эзи ей
можно уподобить обросшему лесным
мхом валуну, вынесе нному рекой исто ­
рии из времен протопопа Аввакума.
Его незаурядный талант был в плену
патр иархал ьных и рел игио зно-мистич е­
ских представлений; он ратовал за кон­
довую, стар ую Русь, за ветхоза ветны й
уклад жизни, питая вражду к городу, к
« ж ел е зу» , к ма шинной цивилизации.
Как писал Клюев в 1914 г., он был го­
тов пойти на гол гофу, лиш ь бы «Аме­
рика не надвинулась на сизоперую за­
рю, на часовню на бору, на зайца у
стога, на избу-сказку». Свержение ца-
НИКОЛАИ
КЛЮ ЕВ
1887— 1937


ризма К люев при нял во ст орж енно ( «Рас пах нитес ь, ор линые крылья, бей,
на бат, и гремите, гро ма»), в 1918—1919 гг. участвовал в работе комму ни­
стич еской ячейки в Вытегр е, од нако смотрел на рево люцию сквозь пр изму
консервативных кр естьянск их чаяний, мечтая о « муж ицко м рае», о мисти­
ческой роли России в духовном преображении мира. Несовместимость та­
к их ус тр емл ений Клюева с реальными зад ач ами революции скор о дал а
себя знать, и все его попытки войти в русло советской поэзии оказались
несостояте ль ными. Густой, терпкий, метафорпчный, ярко- цветной, как ста ­
ринная иконная живопись, ст их Клюева ч асто насыщ ен сектантск ой с им ­
воликой, но в то же время он песет в себе сильное фольклорное начало и
о тлич аетс я бо льш ой самобытностью. Поэт ма стерск и р и су ет се вер ный за-
онежский пейзаж, дышащий у него своеобразным пантеизмом, доносит не­
которые черты н ар одной ж и зни. Клюев оказал н ем алое влияние на раннюю
поэзию Есенина, но творческие пути этих поэтов после революции реши­
тельно разош лись.
*
*
*
Я надену черную рубаху,
И вослед за мутным фонарем
По камням двора пойду на плаху
С молчаливо ласковым лицом.
Вспомню маму, крашеную прялку,
Синий вечер, дрему паутин,
За окном ночующую галку,
На окне любимый бальзамин,
Луговин поемные просторы,
Тишину обкошенной межи,
Облаков жемчужные узоры
И девичью песенку во ржи:
У зкая полосынька
Клинышком сошлась, —
Не вовремя косынька
На две расплелась!
Развилась по спинушке,
Как льняная плеть, —
Не тебе — детинушке,
Девушкой владеть!
469


Деревца вилавого
С маху не срубить, —
Парня разудалого
Силой не любить.
Белая березынька
Клонится к дождю...
Не кукуй, загозынька,
Про судьбу мою...
Но прервут куранты крепостные
Песню-думу боем роковым...
Бред души! То заводи речные
С тростником поют береговым.
Сердца сон, кромешный, как могила!
Опустил свой парус рыбарь-день.
И слезятся жалостно и хило
Огоньки прибрежпых деревень.
*
*
*
Темным зовам не верит душа,
Не летит встречу призракам ночи.
Ты, как осень, ясна, хороша,
Только строже и в л асках короче.
Потянулися с криком в отлет
Журавли над потусклой равниной.
Как с природой, тебя эшафот
Не разлучит с любимой кручиной.
Не однажды под осени плач,
О тебе — невозвратно далекой,
За разгульным стаканом палач
Головою поникнет жестокой.
*
*
*
Я люблю цыганские кочевья,
Свист костра и ржанье жеребят,


Под луной как призраки деревья
И ночной железный листопад.
Я люблю кладбищенской сторожки
Нежилой, пугающий уют,
Дальний звон и с крестиками ложки,
В чьей резьбе заклятия живут.
Зорькой тишь, гармонику в потемки,
Дым овина, в росах коноплю...
Подивятся дальние потомки
Моему безбрежному «люблю».
Что до них? Улыбчивые очи
Ловят сказки теми и лучей...
Я люблю остожья, грай сорочий,
Близь и дали, рощу и ручей.
*
*
*
От кудрявых стружек тянет смолью,
Духовит, как улей, белый сруб.
Крепкогрудый плотник тешет колья
На слова медлителен и скуп.
Тёпел паз, захватисты кокоры,
Крутолоб тесовый шоломок.
Будут рябью писаны подзоры
И лудянкой выпестрен конек.
По стене, как зернь, пройдут зарубки:
Сукрест, лапки, краница, рядки,
Чтоб избе-молодке в красной шубке
Явь и сонь мерещились — легки .
Крепкогруд .строитоль-тайновидец,
Перед ним щепа, как письмена:
Запоет резная пава с крылец,
Брызнет ярь с наличника окна.
И когда очёсками кудели
Над избой взлохматится дымок —
Сказ пойдет о красном древоделе
По лесам, на запад и восток.


*
*
*
Пашни буры, межи зелены,
Спит за елями закат,
Камней мшистые расщелины
Влагу вешнюю таят.
Хороша лесная родина:
Глушь да поймища кругом!..
. Прослезилася смородина,
Травный слушая псалом.
И не чую больше тела я,
Сердце — всхожее зерно...
Прилетайте, птицы белые,
Клюйте ярое пшено!
Льются сумерки прозрачные,
Кроют дали, изб коньки,
И березки — свечи брачные
Теплят листьев огоньки.
*
*
Талы избы, дорога,
Буры пни и кусты.
У лосиного лога
Четки елей кресты.
На завалине лыжи
Обсушил полудняк.
Снег дырявый и рыжий,
Словно дедов армяк.
Зорька в пестрядь и лыко
Рядит сучья ракит.
Кузовок с земляникой—
Солнце метит в зенит.
Дятел — пущ колотушка —
Дразнит стуком клеста,
И глухарья ловушка
На сегодня пуста.
472


Уже хоронится от слежки
Прыскучий заяц... Синь и стыть,
И нечем голые колешки
Березке в изморозь прикрыть.
Лесных прогалин скатерётка
В черничных пятнах; на реке
Горбуньей-девушкою лодка
Грустит и старится в тоске.
Осина смотрит староверкой,
Как четки, листья обронив;
Забыв хомут, пасется Серко
На глади сонных, сжатых нив.
В лесной избе покой часовни —
Труда и светлой скорби след...
Как Ной ковчег, готовит дровни
К веселым заморозкам дед.
И ввечеру, под дождик сыпкий —
Знать, заплутав в пустом бору —
Зайчонок-луч, прокравшись к зыбке,
Заводит с первенцем игру.
*
Зима изгрызла бок у стога,
Вспорола скирды, но вдомек
Буренке пегая дорога
И грай нахохленных сорок.
Сороки хохлятся — к капели,
Дорога пега — быть теплу.
Как лещ наживку, ловят ели
Луча янтарную иглу.
И луч бежит в переполохе,
Ныряет в хвои, в зыбь ветвей...
По вечерам коровьи вздохи
Снотворней бабкиных речей:


«К весне пошло, на речке глыбко,
Буренка чует водополь...»
Изба дремлива, словно зыбка,
Где смолкли горести и боль.
Лишь в поставце, как скряга злато,
Теленье числя и удой,
Подойник с кринкою щербатой
Тревожат сумрак избяной.
*
*
*
Вернуться с оленьего извоза,
С бубенцами, с пургой в рукавицах,
К печным солодовым грозам,
К ржаным и щаным зарницам.
К черемухе белой — женке,
К дитяти — свежей поляны.
Овчинные жаворонки
Поют, горласты и рьяны.
За трапезой гость пречудный —
Сермяжное солнце в крыльях...
Почил перезвон погудный
На Прохорах и Васильях.
С того ль у Маланьи груди
Брыкасты, как оленята?
В лапотном лыковом гуде
Есть мед и мучная сата.
Вскисайте же, хлебные недра —
Микуловы отчие жилы!
Потемки и празелень кедра
Зареют в зрачках у Вавилы. .
И крыльями плещет София —
Орлица запечных ущелий,
То вещая пряха — Россия
Прядет бубенцы и метели.


Оспп Эмильевич Мандельштам родил­
ся в Вар шаве, в семье ремесл енника-
кожевника, впос лед ст вии ставш его ку п ­
цом. В детстве вместе с родител ями пе­
реехал в Петербург. Окончил Те нишев-
ское училище, где литературу препода­
вал известный ученый-пуш кинист и
поэт Вл. В. Гппппус. В 1907—1910 гг.
слуш ал лекции в Сорбопне. в Гейдель­
бергском универ ситете- С 1911 г. у чилс я
на историко-филологическом ф аку льте ­
те Петербургского у нивер ситета , за ни ­
маясь с тар офраицузским языком и ли­
тературой. Как поэт дебютировал в
журпале «Аполлон» в 1909 г. Входил в
гру ппу акмеистов. Вы пустил книги
стихов «Камень» (1913). «Tristia » (1922),
«Стихотворения» (1928). Мандельш­
там — поэт фило софского склада, с о бо ­
стренным интересом к истории. Влюб­
ленный в древнюю Элладу, цн глубоко
ощущал связи русской культ уры с эл­
линизмо м, полага я, что б лагодаря этой
п реемствен ности «русский язык стал
именно звуч ащ ей и гор ящей - плотью».
Пушкина, Батюшкова, Баратынского
Мандельштам считал пред ставите лями
«эл линской линии» в русской поэзии и
восхищался ими всю жизпь. В стихо­
творениях Мандельштама звучит тор­
жественное, чуть архаичное, полновес­
ное слово. Это поэт большой изобрази­
тельной точности; его стих ла пидарен,
изыскан по ритмам, очень вы разителен
и красив по звуковой ппструментовке.
Насыщенный лит ер атур но-ис то рич ес ки­
ми ас социациями, строгий по арх итек­
тонике, он т ребует пристал ьного ч те­
ния. Сочувственно принявший Октябрь,
Мандельштам, однако, с трудом врастал
в револ юционную действительнос ть и
лишь нащупывал свои пути к широко­
му читателю, хотя в литературной ср е ­
де его талант ценил ся всегда высоко.
Перу Мандельштама пр инадл еж ат кни­
ги прозы «Шум времени» (1925), «Еги­
пе тская марка» (1928), «Путешествие в
Армению» (1933), книга статей «О п оэ­
зии» (1928) и «Разговор о Данте» (1933,
издан в 1967 г.) .
осип
МАНДЕЛЬШТАМ
1891— 1938
475


Казино
Я не поклонник радости предвзятой,
Подчас природа — серое пятно.
Мне, в опьяненьи легком, суждено
Изведать краски жизни небогатой.
Играет ветер тучею косматой,
Ложится якорь на морское дно,
И бездыханная, как полотно,
Душа висит над бездною проклятой.
Но я люблю на дюнах казино,
Широкий вид в туманное окно
И тонкий луч на скатерти измятой.
И, окружен водой зеленоватой,
Когда, как роза, в хрустале вино,—
Люблю следить за чайкою крылатой!
Петербургские строфы
Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.
Зимуют пароходы. Н а припеке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна,— как броненосец в доке,—
Россия отдыхает тяжело.
А над Невой — посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жесткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.
Т яж ка обуза северного сноба —
Онегина старинная тоска;
На площади Сената — вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка...


Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.
Летит в тум ан моторов вереница.
Самолюбивый, скромный пешеход,
Чудак Евгений бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
Домби и сын
Когда, пронзительнее свиста,
Я слышу английский язык,—
Я вижу Оливера Твиста
Над кипами конторских книг.
У Чарльза Диккенса спросите,
Что было в Лондоне тогда:
Контора Домби в старом Сити
И Темзы желтая вода.
Дожди и слезы. Белокурый
И нежный мальчик Домби-сын.
Веселых клерков каламбуры
Не понимает он один.
В конторе сломанные стулья,
На шиллинги и пенсы счет;
Как пчелы, вылетев из улья,
Роятся цифры круглый год.
А грязных адвокатов жало
Работает в табачной мгле,—
И вот, как старая мочала,
Банкр от болтается в петле.
На стороне врагов законы:
Ему ничем нельзя помочь!
И клетчатые панталоны,
Рыдая, обнимает дочь.


*
*
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи, —
На головах царей божественная пена, —
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер — всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черпое, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
*
*
$
*
Я не слыхал рассказов Оссиапа,
Не пробовал старинного вина, —
Зачем же мне мерещится поляна,
Шотландии кровавая луна?
И перекличка ворона и арфы
Мне чудится в зловещей тишине,
И ветром развеваемые шарфы
Дружинников мелькают при луне!
Я получил блаженное наследство —
Чужих певцов блуждающие сны;
Свое родство и скучное соседство
Мы презирать заведомо вольны.
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет.
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.
478


*
*
*
•
Чуть мерцает призрачная сцена,
Хоры слабые теней,
Захлестнула шелком Мельпомена
Окна храмины своей.
Черным табором стоят кареты,
На дворе мороз трещит,
Всё космато — люди и предметы,
И горячий снег хрустит.
Понемногу челядь разбирает
Шуб медвежьих вороха.
В суматохе бабочка летает.
Розу кутают в меха.
Модной пестряди кружки и мошки,
Театральный легкий жар,
А на улице мигают плошки
И тяжелый валит пар.
•
Кучера измаялись от крика,
И храпит и дышит тьма.
Ничего, голубка Эвридика,
Что у нас студеная зима.
Слаще пенья итальянской речи
Для меня родной язык,
Ибо в нем таинственно лепечет
Чужеземных арф родник.
Пахнет дымом бедная овчина.
От сугроба улица черна.
Из блаженного, певучего притина
К нам летит бессмертная весна,
Чтобы вечно ария звучала:
«Ты вернешься на зеленые луга»,
И живая ласточка упала
На горячие снега.
*
*
*
Золотистого меда струя из-бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
«Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем», — и через плечо поглядела.
479


Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки, — идешь — никого не заметишь .
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни,
Далеко в шалаше голоса — не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы — на окнах опущены темные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: «Виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке,
В каменистой Тавриде наука Эллады,— и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки».
Ну а в комнате белой как прялка стоит тишина.
•
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми ж ен а, —
Не Елена, другая, — как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
*
*
*
Умывался ночью на дворе,—
Твердь сияла грубыми звездами.
Звездный луч — как соль на топоре,
Стынет бочка с полными краями.
На замок закрыты ворота,
И земля по совести сурова, —
Чище правды свежего холста
Вряд ли где отыщется основа.
Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее,
Чищ е смерть, соленее беда,
И земля правдивей и страшнее.


Анна А ндреевна Ахматова родил ась
п од Одессой, в семье морского и нж е не -
ра-механика. Нас тоящ ая фамилия поэ­
тессы — Горенко, Ахматова — ее л ите ­
ратурный псевд оним. Детс кие годы про­
вела в Царском Селе. В 1907 г. окончи ­
ла гимназию в Киеве. Училась на
Высших историко-ли тер атур ных кур са х
Раева в Петербурге, где и прошла почти
вся ее жизнь. В 1910— 1912 гг. путе­
ше ствовала по Германии, Франции, Ита­
лии. Печата ться начала в 1907 г., прим­
кнув к групп е акмеистов. У же первые
сборники сти хов Ахматовой принесли
ей всеро ссийс кую известность . Те сно
связанн ая с двор янской ку ль турой, с
бытом привилегированных слоев цар­
ской России, Ахматова благодаря свое ­
му глубокому чувству патриотизма о с­
талась посл е Октября на родине и про­
шла за тем долгий творч ес кий путь. В
своих «камерных»,
преи мущественно
любовных, л ирич ес ких миниатюр ах с их
характер ным ах матовским тембром она
по-своему отразила тревожную атмос­
феру предреволюц ионн ого д ес ятилет ия;
впоследствии диапазон ее тем и моти­
вов стал б ол ее широким и сло жны м.
Классическая строгость е е стихов, их
ясность, лапид ар ность, ред кое чувство
гармонии, зас тавл яющ ее вспомнить ис ­
кусство древних греков, ставят А хмато­
ву в число выда ющ ихс я мастеров по э­
зии XX в. Стиль А хмато вой как бы
сплавил в себе традиции классики и но­
вейший опыт русской поэзии. В Вели­
кую Отеч ественну ю войну 1941—1945 гг.
поэтесса, своими глазами видевшая
блокаду Ленинграда, создает цикл сти­
хов, полны х любви к родине и сов ет­
ским людям. Ее п оэзи я обретает высокое
гражданское звучание. В последние го­
ды жизни Ахматова заверш ила «Поэму
без героя», раскрыв в ней опыт своего
л итератур ного пок оле ния и взглянув на
прошлое строгим взглядом историка.
Работал а н ад перевод ами (древняя ко­
рейская поэзия, сербский эпос). Напи­
сала цикл этюдо в о Пушкине. Прижиз­
ненные сборники стихов Ахматовой:
«Вечер» (1912), «Четки» (1914), «Белая
стая» (1917), «Подорожник» (1921), «An­
no domini МСМХХ1» (1922), «Из ш ести
книг» (1940), «Стихотворения» (1961),
«Бег времени» (1965).
АННА
АХМАТОВА
1889— 1966
16—558


Вечером
Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
Он мне сказал: «Я верный друг!»
И моего коснулся платья.
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.
Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных.
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.
А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
«Благослови же небеса —
Ты первый раз одна с любимым».
*
*
*
Вечерние часы перед столом.
Непоправимо белая страница.
Мимоза пахнет Ниццей и теплом,
В луче луны летит большая птица.
И, туго косы на ночь заплетя,
Как будто завтра нужны будут косы,
В окно гляжу я, больше не грустя,
На море, на песчаные откосы. -
Какую власть имеет человек,
Который даже нежности не просит!
Я не могу поднять усталых век,
Когда мое он имя произносит.


Проводила друга до передней,
Постояла в золотой пыли.
С колоколенки соседней
Звуки важные текли.
Брошена! Придуманное слово —
Разве я цветок или письмо?
А глаза глядят уже сурово
В потемневшее трюмо.
*
*
*
Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти господа моля.
Но все мне памятна до боли
Тверская скудная земля.
Журавль у ветхого колодца,
Над ним, кай кипень, облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.
И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
Спокойных загорелых баб.
*
*
*
*
*
*
Н. Г. Чулковой
Перед весной бывают дни такие:
Под плотным снегом отдыхает луг,
Шумят деревья весело-сухие,
И теплый ветер нежен и упруг.
И легкости своей дивится тело,
И дома своего не узнаешь,
А песню ту, что прежде надоела,
Как новую, с волнением поешь.
483


*
*
*
Я слышу иволги всегда печальный голос
И лета пышного приветствую ущерб,
А к колосу прижатый тесно колос
С змеиным свистом срезывает серп.
И стройных жниц короткие подолы,
Как флаги в праздник, по ветру летят.
Теперь бы звон бубенчиков веселых,
Сквозь пыльные ресницы долгий в згляд.
Не ласки жду я, не любовной лести,
В предчувствии неотвратимой тьмы,
Но приходи взглянуть на рай, где вместе
Блаженны и невинны были мы.
♦
*
'
*
Кое-как удалось разлучиться
И постылый огонь потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.
Я-то вольная. Всё мне забава,—
Ночью Муза слетит утешать,
А на утро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать.
Обо мне и молиться не стоит
И, уйдя, оглянуться назад...
Черный ветер меня успокоит,
Веселит золотой листопад.
Как подарок, приму я разлуку
И забвение, как благодать.
Но, скажи мне, на крестную муку
Ты другую посмеешь послать?


Зачем притворяешься ты
То ветром, то камнем, то птицей?
Зачем улыбаешься ты
Мне с неба внезапной зарницей?
Не мучь меня больше, не тронь!
Пусти меня к вещим заботам...
Шатается пьяный огонь
По высохшим серым болотам.
И Муза в дырявом платке
Протяжно поет и уныло.
В жестокой и юной тоске
.
Ее чудотворная сила.
#*
*
Пусть голоса органа снова грянут,
Как первая весенняя гроза:
Из-за плеча твоей невесты глянут
Мои полузакрытые глаза.
Прощай, прощай, будь счастлив,
друг прекрасный,
Верну тебе твой сладостный обет,
Но берегись твоей подруге страстной
Поведать мой неповторимый бред,—
Затем, что он пронижет жгучим ядом
Ваш благостный, ваш радостный союз...
А я иду владеть чудесным садом,
Где шелест трав и восклицанья муз.
*
*
*
*
*
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
485


Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
*
*
*
Долгим взглядом твоим истомленная,
И сама научилась томить.
Из ребра твоего сотворенная,
Как могу я тебя не любить?
Быть твоею сестрою отрадною
Мне завещано древней судьбой,
А я стала лукавой и жадною
И сладчайшей твоею рабой.
Но когда замираю, смиренная,
На груди твоей снега белей,
Как ликует твое умудренное
Сердце — солнце отчизны моей!
*
*
*
Просыпаться на рассвете
Оттого, что радость душит,
И глядеть в окно каюты
На зеленую волну,
Иль на палубе в ненастье,
В мех закутавшись пушистый,
Слушать, как стучит машина,
И не думать ни о чем,


Но, предчувствуя свиданье
С тем, кто стал моей звездою,
От соленых брызг и ветра
С каждым часом молодеть.
*
*
*
Покинув рощи родины священной
И дом, где Муза Плача изнывала,
Я, тихая, веселая, жила
На низком острове, который, словно плот,
Остановился в пышной невской дельте.
О, зимние таинственные дни,
И милый труд, и лег кая усталость,
И розы в умывальном кувшине!
Был переулок снежным и недлинным.
И против двери к нам стеной алтарной
Воздвигнут храм святой Екатерины.
Как рано я из дома выходила,
И часто по нетронутому снегу
Свои следы вчерашние напрасно
На бледной, чистой пелене ища,
И вдоль реки, где шхуны, как голубки,
Друг к другу нежно, нежно прижимаясь,
О'сером взморье до весны тоскуют,—
Я подходила к старому мосту.
Там комната, похожая на клетку,
Под самой крышей в грязном, шумном доме,
Где он, ка к чиж, свистал перед мольбертом,
И жаловался весело, и грустно
О радости небывшей говорил.
Как в зеркало, глядела я тревожно
На серый холст, и с каждою неделей
Все горше и страннее было сходство
Мое с моим изображеньем новым.
Теперь не знаю, где художник милый,
С которым я из голубой мапсарды
Через окно на крышу выходила
И по карнизу шла над смертной бездной,
Чтоб видеть снег, Неву и облака,—
Но чувствую, что Музы наши дружны
Беспечной и пленительною дружбой,
Как девушки, не знавшие любви.


Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
*
*
*
Хорошо здесь: и шелест и хруст;
С каждым утром сильнее мороз,
В белом пламени клонятся куст
Ледяных ослепительных роз.
И на пышных парадных снегах
Лыжный след, словно намять о том,
Что в каких-то далеких веках
Здесь с тобою прошли мы вдвоем.
Муза
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я».


Мне пи к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене...
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.
Мартовская элегия
Прошлогодних сокровищ моих
Мне надолго, к несчастию, хватит.
Знаешь сам, половины из них
З лая память никак не истратит:
•Набок сбившийся куполок,
Грай вороний, и вопль паровоза,
И как будто отбывшая срок
Ковылявшая в поле береза,
И огромных библейских дубов
Полуночная тайная сходка,
И из чьих-то приплывшая снов
И почти затонувшая лодка...
Побелив эти пашни чуть-чуть,
Там предзимье уже побродило,
Дали все в непроглядную муть
Ненароком оно превратило.
И казалось, что после конца
Никогда ничего не бывает...
Кто же бродит опять у крыльца
И по имени нас окликает?
Кто приник к ледяному стеклу
И рукою, как веткою, машет?..
А в ответ в паутинном углу
Зайчик солнечный в зеркале пляшет.


АЛЕКСАНДР
БЛОК
1880— 1921
Александр Александрович Блок ро­
дился в Петербурге. Отец е го был про­
фессор-юр ист. Род ите ли поэта ра зо­
шлись вскоре после его рождения. Ран­
н ее д етство Блока протекало в семье его
деда по матери Бекетова, изв естного бо­
та ника, ректор а Петербургского у нивер ­
ситета. Летом Блок жил в дедовском
имел ив — се ле Шахматове, Клинского
уезд а , Московской губернии. Юного
Блока окруж ал а высокоинте ллиге нт­
ная дворянс кая сред а, которой была
близка литература, музыка, театр. Пос­
ле гимпазп и Блок училс я в Пе тербург­
ском у нивер ситете, сначала па юриди­
ческом, а затем на историко- филоло ги­
ческом факультете. Универс ите т окон­
чил в 1906 г. В печати выступил в 1903 г.
В 1904 г. вышла первая книга Блока —
«Стихи о Прекр асной Даме». Блоков­
ская лирика той поры окраш ена в молит­
венно- мистиче ск ие тона: ре альному ми­
ру в ней противопоставл ен постигаемый
лишь в тайных зна ках и откр овениях
призрачный, «потустор онний» мир. По­
эт н ахо дил ся под сильным влиянием
иде алистич еского уч ен ия Вл. Соловьева
о «конце мира» и «мировой душе». В рус­
ской поэзии Блок занял свое место
как яркий представите ль символизма,
хотя дальнейшее его творчество пере­
х л ес тну ло все символистские рамки и
каноны. Социальные, гр ажд анс кие мо­
тивы явст венно обо знач илис ь в стихах
Блока еще накануне 1905 г. («Фабри­
к а»); революционные события лишь у к ­
репили в поэте чу вство гуманиста и д е ­
мократа. На страницах кпиг Блока вста­
ет о браз родины, сквозь поэтич еские
символы и метафоры просвечивает ре­
альная рус ска я жизнь. Блоку было
свой ственно острое чувство времени, и с ­
тории. Оп всем своим существом отри­
цал старый миропорядок, постигая его
обреченность. Поэт жил и работал в
на пряж ен но-тр ево жн ом
пред чувствии
«неслыханных» перемен, «невиданных
мяте жей» . Вопреки всем срывам и п ад е­
ниям, вопреки звучавш ей в его поэзии
ж ертвенности, Блок са мозаб ве пно рвал­
ся к будущему, к революции. Это был,
по словам М. Горького, чел овек «б ес­
страшной искренности». Блок — лирик
мирового масштаба. Вклад его в рус­
скую по эзи ю необ ыкновенно богат. Ли­
рический образ Ро ссии, страстн ая ис­
поведь о светлой и трагической любви,
величавые ритмы итальянских стихов,
про нзите льно оч ерченный лик Петер­
бурга, «за пла канная краса» деревень —
все это с широтой и проникновением
гения вместил в своем твор честве Блок.
Октябрьскую рево люцию Блок принял
и приветствовал как зарю новой эры че­
ловечества. Он деятель но участвовал в
строитель стве сове тской культуры. В
январе 1918 г. поэт с озд а ет овеянную
революционной ро мантикой знам ениту ю
поэму «Двенадцать» — гимн поб ед ив­
шему народу. Тогда же Блок написал
и ст ихо тво ре ние -о ду «Скифы». Несмот­
ря на неверный те зис «Скифов», проти­
вопоставляющий Восток и Зап ад, поэт
славит в нем ос воб ож де нную Россию
490


как оплот гр ядущего братства пародов, зовет покончить с у ж а с ам и войны.
«Мир и братство народов — вот знак, п од которым проходи т рус ск ая рево­
люция. Вот о чем р евет е е поток. Вот музыка, которую имеющий уш и дол ­
ж е н слышать», — говорил Блок. Творчеством Блока за верш илось разв итие
русской поэзии дооктябрьского пер иод а. В то ж е время как оди н из зач и­
н ател ей советс кой по эзии Блок оказал бо льш ое влияние и на ее да льней­
ш ие судьбы.
Незнакомка
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
И каждый вечер, за шлагбаумами,
' Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Над озером скрипят уключины,
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск.
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной.
Как я, смирён и оглушен.
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino v eritas!» * кричат.'
* «Истина, в вине!» (лат.) . —Ред.
491


II каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и тумапами,
Она садится у окна.
II веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
*
*
*
О, весна без конца и без краю —
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
Принимаю тебя, неудача,
И, удача, тебе мой привет!
В заколдованной области плача,
В тайне смеха — позорного нет!


Принимаю бессонные споры,
Утро в завесах темных окна,
Чтоб мои воспаленные взоры
Раздражала, пьянила весна!
Принимаю пустынные веси!
И колодцы земных городов!
Осветленный простор поднебесий
И томления рабьих трудов!
И встречаю тебя у порога —
С буйным ветром в змеиных кудрях,
С неразгаданным именем бога
На холодных и сжатых губах...
Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита...
Никогда не откроешь ты плечи...
Но над нами — хмельная мечта!
И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья; за гибель — я знаю
—
Все равно: принимаю тебя!
Фабрика
В соседнем доме окна жолты.
По вечерам — по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
Н глухо заперты ворота,
Анастене—анастене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине.
Я слышу все с моей вершины:
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.


Они войдут н разбредутся,
Навалят на спины кули.
И в жолтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.
Россия
Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...
Россия, нищ ая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!
Тебя жалеть я не умею,
И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, —
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...
Ну что ж? Одной заботой боле —
Одной слезой река шумней,
Атывсетаже—лес, да поле,
Да плат узорный до бровей...
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..


На поле Куликовом
1
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва .
В степи грустят стога.
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь — стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы — ночной и зарубежной —
Я не боюсь.
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль..
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь...
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль...
И нет конца! Мелькают версты, кручи...
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь...
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!
2
Мы, сам -друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат...
495


На пути — горючий белый камень.
За рекой — поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.
И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!»
Я — не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!
*
*
*
Вл. Пясту
Май жестокий с белыми ночами!
Вечный стук в ворота: выходи!
Голубая дымка за плечами,
Неизвестность, гибель впереди!
Женщины с безумными очами,
С вечно смятой розой на груди! —
Пробудись! Пронзи меня мечами.
От страстей моих освободи!
Хорошо в лугу широким кругом
В хороводе пламенном пройти,
Пить вино, смеяться с милым другом
И венки узорные плести,
Раздарить цветы чужим подругам,
Страстью, грустью, счастьем изойти, —
Но достойней за тяжелым плугом
В свежих росах поутру идти!
«с
*
*
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе.


Но час настал, и ты ушла из дому.
Я бросил в ночь заветное кольцо.
Ты отдала свою судьбу другому,
И я забыл прекрасное лицо.
Летели дни, крутясь проклятым роем...
Вино и страсть терзали жизнь мою...
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость свою...
Я звал тебя, но ты не оглянулась,
Я слезы лил, по ты не снизошла.
Ты в синий плащ печально завернулась,
В сырую ночь ты из дому ушла.
Не знаю, где приют своей гордыне
Ты, милая, ты, нежная, нашла...
Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,
В котором ты в сырую ночь ушла...
Уж не мечтать о нежности, о славе,
Все миновалось, молодость прошла!
Твое лицо в его простой оправе
Своей рукой убрал я со стола.
Равенна
Все, что минутно, все, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках.
Рабы сквозь римские ворота
Уже не ввозят мозаик.
И догорает позолота
В стенах прохладных базилик.
От медленных лобзаний влаги
Нежнее грубый свод гробниц,
Где зеленеют саркофаги
Святых монахов и цариц.


Безмолвны гробовые залы,
Тенист и хладен их порог,
Чтоб черный взор блаженной Галлы,
Проснувшись, камня не прожег.
Военной брани и обиды
Забыт и стерт кровавый след,
Чтобы воскресший глас Плакиды
Не пел страстей протекших лет.
Далеко отступило море,
И розы оцепили вал,
Чтоб спящий в гробе Теодорих
О буре жизни не мечтал.
А виноградные пустыни,
Дома и люди — всё гроба.
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба.
Лишь в пристальном и тихом взоре
Равеннских девушек, порой,
Печаль о невозвратном море
Проходит робкой чередой.
Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счет,
Тень Д анта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет.
Осенний день
Идем по жнивью, не спеша,
С тобою, друг мой скромный,
И изливается душа,
Как в сельской церкви темной.
Осенний день высок и тих.
Лишь слышно — ворон глухо
Зовет товарищей своих,
Да кашляет старуха.


.
Овин расстелет низкий дым,
И долго под овином
Мы взором пристальным следим
За лётом журавлиным...
Летят, летят косым углом,
■ Вожак звенит и плачет...
О чем звенит, о чем, о чем?
Что плач осенний значит?
И низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком,
И светит в потемневший день
Костер в лугу далеком...
О, нищая моя страна,
Что ты для сердца значишь?
О, бедная моя жена,
О чем ты горько плачешь?
.
*
*
*
Синеокая, бог тебя создал такой.
Гений первой любви надо мной,
Встал он тихий, дождями омытый,
Запевает осой ядовитой,
Разметает он прошлого след,
Ему легкого имени нет,
Вижу снова я тонкие руки,
Снова слышу гортанные звуки,
И в глубокую глаз синеву
Погружаюсь опять наяву.
На железной дороге
Марии Павловне Ивановой
Под насыпью, во рву некошенпом,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.
499


Бывало, шла походкой чинною
На шум и свист за ближним лесом.
Всю обойдя платформу длинную,
Ждала, волнуясь, под навесом.
Три ярких глаза набегающих —
Нежней румянец, круче локон:
Быть может, кто из проезжающих
Посмотрит пристальней из окоп...
Вагоны шлп привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.
Вставали сонные за стеклами
И обводили ровным взглядом
Платформу, сад с кустами блеклыми,
Ее, жандарма с нею рядом...
Лишь раз гусар, рукой небрежною
Облокотись на бархат алый,
Скользнул по ней улыбкой нежною...
Скользнул — и поезд в даль умчало.
Так мчалась юность бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая...
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая...
Да что — давно уж сердце вынуто!
Так много отдано поклонов,
Так много жадных взоров кинуто
В пустынные глаза вагонов...
Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей — довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена — все больно.


Черный ворон в сумраке снежном,
Черный бархат на смуглых плечах.
Томный голос пением нежным
Мне поет о южных ночах.
В легком сердце — страсть и беспечность,
Словно с моря мне подан знак.
Над бездонным провалом в вечность,
Задыхаясь, летит рысак.
Снежный ветер, твое дыханье,
Опьяненные губы мои...
Валентина, звезда, мечтанье!
Как поют твои соловьи...
Страшный мир! Он для сердца тесен!
В нем — твоих поцелуев бред,
Темный морок цыганских песен,
Торопливый полет комет!
В ресторане
Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на желтой заре — фонари.
Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.
Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: «И этот влюблен».
И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступленно запели смычки...


Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки...
Ты рванулась движеньем испугапной птицы,
Ты прошла, словно сон мой, легка...
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.
Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!..»
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.
*
*
Приближается звук. И, покорна щемящему звуку,
Молодеет душа.
И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,
Не дыша.
Снятся — снова я мальчик, и снова любовник,
И овраг, и бурьян,
И в бурьяне — колючий шиповник,
И вечерний туман.
Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю,
Старый дом глянет в сердце мое,
Глянет небо опять, розовея от краю до краю,
И окошко твое.
Этот голос — он твой, и его непонятному звуку
Жизнь и горе отдам,
Хоть во сне твою прежнюю милую руку
Прижимая к губам.
Голоса скрипок
,
Евг. Иванову
'
Из длинных трав встает луна
Щитом краснеющим героя,
И буйной музыки волна
Плеснула в море заревое.


Зачем же в ясный час торжеств
Ты злишься, мой смычок визгливый,
Врываясь в мировой оркестр
Отдельной песней торопливой?
Учись вниманью длинных трав,
Разлейся в море зорь бесцельных,
Протяжный голос свой послав
В отчизну скрипок запредельных.
Художник
В жаркое лето и в зиму метельную,
В дпи ваших свадеб, торжеств, похорон,
Жду, чтоб спугнул мою скуку смертельную
Легкий, доселе не слышанный звон.
Вот он — возник. И с холодным вниманием
Жду, чтоб понять, закрепить и убить.
И перед зорким моим ожиданием
Тянет он еле приметную нить.
С моря ли вихрь? Или сирины райские
В листьях поют? Или время стоит?
Или осыпали яблони майские
Снежный свой цвет? Или ангел летит?
Длятся часы, мировое несущие.
Ширятся звуки, движенье и свет.
Прошлое страстно глядится в грядущее.
Нет настоящего. Жалкого — нет.
И, наконец, у предела зачатия
Новой души, неизведанных сил, —
Душу сражает, как громом, проклятие:
Творческий разум осилил — убил.
И замыкаю я в клетку холодную
Легкую, добрую птицу свободную,
Птицу, хотевшую смерть унести,
Птицу, летевшую душу спасти.


Вот моя клетка — стальная, тяжелая,
Как золотая, в вечернем огне.
Вот моя птица, когда-то веселая,
Обруч качает, поет на окне.
Крылья подрезапы, песни заучены.
Любите вы под окном постоять?
Песни вам нравятся. Я же, измученный,
Нового жду — и скучаю опять.
*
*
*
Земное сердце стынет вновь,
Но стужу я встречаю грудью.
Храню я к людям па безлюдьи
Неразделенную любовь.
Но за любовью — зреет гнев,
Растет презренье в желанье
Читать в глазах мужей и дев
Печать забвенья иль избранья.
Пускай зовут: Забудь, поэт!
Вернись в красивые уюты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта — нет. Покоя — пет.
*
*
*
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего.
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы —
Кровавый отсвет в лицах есть.
Есть немота — то гул набата
Заставил заградить уста.
Б сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.


И пусть пад нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, —
Те, кто достойней, боже, боже,
Да у зр ят царствие твое!
Скифы
Панмонголизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно.
Владимир Соловьев
Мильоны — вас . Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, .сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!
Для вас — века, для нас — единый час.
Мы, как послушные холопы,
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!
Века, века ваш старый горн ковал
И заглушал грома лавины,
И дикой сказкой был для вас провал
И Лиссабона, и Мессины!
Вы сотни лет глядели на Восток,
Копя и плавя наши перлы,
И вы, глумясь, считали только срок,
Когда наставить пушек жерла!
Вот — срок настал. Крылами бьет беда,
И каждый день обиды множит,
И день придет — не будет и следа
От ваших Пестумов, быть может!
О, старый мир! Пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип,
Пред Сфинксом с древнею загадкой!
Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя,
И с ненавистью, и с любовью!..
505


Да, так. любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Забыли вы, что в мире есть любовь,
Которая и жжет, и губит!
Мы любим всё — и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно всё — и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений...
Мы помним всё — парижских улиц ад,
И венецьянские прохлады,
Лимонных рощ далекий аромат,
И Кёльна дымные громады...
Мы любим плоть — и вкус ее, и цвет,
И душный, смертный плоти запах...
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?
Привыкли мы, хватая под уздцы
Играющих коней ретивых,
Ломать коням тяжелые крестцы,
И усмирять рабынь строптивых...
Придите к нам! От ужасов войны
Придите в мирные объятья!
.
Пока не поздно — старый меч в ножны,
Товарищи! Мы станем — братья!
А если нет — нам нечего терять,
И нам доступно вероломство!
Века, века — вас будет проклинать
Больное позднее потомство!
Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!
Идите все, идите на Урал!
Мы очищаем место бою
Стальных машин, где дышит интеграл,
С монгольской дикою ордою!


Но сами мы — отныне вам не щит,
Отныне в бой не вступим сами,
Мы поглядим, как смертный бой кипит,
Своими узкими глазами.
Не сдвинемся, когда свирепый гунн
В карманах трупов будет шарить,
Жечь города, и в церковь гнать табун,
И мясо белых братьев жарить!..
В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!


МАКСИМ
ГОРЬКИЙ
1868— 1936
Максим Горький (Алексей Максимо­
вич Пешков) — великий русский писа­
тель, основопол ожиик социал ист иче ско­
го реал изма. Родился в Нижнем Новго­
род е, в семье столяра-краснодеревщика.
В печати впервые выступил в 1892 г.
(рассказ «Макар Чудра » в тифлисской
газете «К авказ» ), За сорок с лишним
лет своей литера тур ной деятельности
Горький созд ал целую библ ио теку за ­
мечательных романов, повестей, расска­
зов, пьес, очерков. Но страсть Горького
к л итер атуре первоначально прояви­
лась в поэтических опытах . Известно,
что одну из своих ранних поэм —
«Песнь старого дуба» — Горький отдал
на суд Короленко и, получив неб лаго ­
приятный отзыв, уничтож ил ее. В 1892 г.
Горький написал ска зку-п оэму «Де­
вушка и смерть». Печата я в самарской
га зете в 1895 г. р асска з «О маленькой
фее и молодо м чабане», Горький вклю­
чил в него стихотворение «Легенда о
Марко», которое потом было по лож ено
на музы ку. В том ж е, 1895 г. Горький
с оздал «Песню о Соколе», а в 1901 г. —
«Песню о Буревестнике» — пламенный
зов к борьбе, к свержению самодержа­
вия. Появле ние горьковских «Песен »
было знаменательным событием в л и ­
те ратурной ж изни России нака нуне ре ­
волюции 1905 г. Эти «Песни» стали лк>-
бимейшими произвед ениями всего п е ­
редового ч ел овеч ес тва. Множество сти­
хотворений Горького рассыпано в его
романах, ра сск аза х, пье сах как реплики
того или иного пер сон аж а. По призна­
нию Горького, он писал стихи до кон­
ца жизни .


Песня о Буревестнике
Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами
и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.
То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кри­
чит, и — тучи слышат радость в смелом крике птицы.
В этом крике — жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и
уверенность в победе слышат тучи в этом крике.
Чайки стонут перед бурей, — сто нут, мечутся над морем и на
дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей.
И гагары тоже стонут. — им, гагарам, недоступно наслажденье
битвой жизни: гром ударов их пугает.
Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах... Только
гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены
морем!
Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и
рвутся волны к высоте навстречу грому.
Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря.
Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их
с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изум­
рудные громады.
Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стре­
ла пронзает тучи, пену волн крылом срывает.
Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури, —
и смеется, и рыдает... Он над тучами смеется, он от радости рыдает!
В гневе грома,— чуткий демон,— он давно усталость слышит,
он уверен, что не скроют тучи солнца, — нет, не скроют!
Ветер воет... Гром грохочет...
Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит
стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи,
вьются в море, исчезая, отраженья этих молний.
—
Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим
гневно морем; то кричит пророк победы:
—
Пусть сильнее грянет буря!..
509


Легенда о Марко
В лесу над рекой жила фея,
В реке она часто купалась;
И раз, позабыв осторожность,
В рыбацкие сети попалась.
Ее рыбаки испугались,
Но был с ними юноша Марко:
Схватил он красавицу фею
И стал, целовать ее жарко.
А фея, как гибкая ветка,
В могучих ру ках извивалась,
Да в Марковы очи глядела
И тихо над чем-то смеялась .
Весь день она Марка ласкала;
И как только ночь наступила,
Пропала веселая фея...
У Марка душа загрустила...
И дни ходит Марко и ночи
В лесу над рекою Дунаем,
Все,ищет, все стонет: «Где фея?»
Но волны смеются: «Не знаем!»
Но он закричал нм: «Вы лжете!
Вы сами играете с нею!»
И бросился юноша глупый
В Дунай, чтоб найти свою фею.
Купается фея в Дунае,
Как раньше до Марка купалась;
А Марка —у ж нету... Но, все же,
О Марко хоть песня осталась.
А вы на земле проживете,
Как черви слепые живут:
Ни сказок о вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют!


Демьян Бедный — псевд оним Ефима
Алексеевича Придворова. Родился в
деревне Губовке, Хер сонской губернии,
в бедпой кре стьянской семь е. Окончил
киевскую военно- фельдш ерскую шко­
лу. В 1900—1903 гг. с л уж ил в армии.
С 1904 г., экстерном сдав экзамены на
атте стат зрел ос ти, уч илс я на историко-
фплологическом фа кул ь те те П етербург­
ского университета. В 1912 г. вступил в
РСДРП, активно сотрудничал в боль­
шевистско й печати (газеты «Звезд а» и
«Правда»). В «Звезде» в 1911 г. в сти ­
хотворении «О Демьяпе бедном, му жик е
вредном» впервые и прозвуча ло лите­
ратурно е имя поэта. Демьян Бедный —
кр упнейш ий маст ер политической са­
тиры. Развивая традиции Крылова,
Некрасова, Курочкина , он со зда ет в
предреволюционные годы множ ес тво
басен, стихотворных фел ье тонов, эпи ­
грамм. Непримиримый враг с а мод ер ж а ­
вия, страстный противник империали­
стич еской войны, он обрушивался в
своих про извед ени ях на фабрикантов,
помещиков, кулаков, попов, а п о зж е —
на буржу а зны х министров Временного
правительства. Огромную
политиче­
скую роль сыграла деятел ьнос ть Демь­
яна Бедного в годы гра жд анской войны
и иностранной интервенции. Поэт был
постоянно с бойцами — на фронтах, в
воинских эш ел о нах. Он прибегал ко
всем поэтическим жанра м, доступным
для масс: писал и патетические, паф ос­
ные стихотворения, и частушки, и са ­
тирические раешники, и пес ни. По вы­
ражению самого поэта, все это были
боевые «разрывные снаряды». На печ а­
танные большими тиража ми, с красо ч­
ными карикатурами и ш аржами, стихи
Демьяна Бедн ого в ту пору были у всех
на уста х. По с виде те льству совр ем ен­
ника, «его брошюры в соседстве с хле­
бом и махоркой мо жно было увиде ть
торчащими из карманов у грамотных
крестьян в дер евне, у рабочих, у крас­
ноармейцев». Как вспоминал Горький,
В. И. Ленин усиленно и неоднократно
подчеркивал
агитационное
зна че ние
работы Демьяна Бедного, но говорил:
«Грубоват. Идет за читателем, а надо
быть немного впереди». Верный пропа­
гандист и агитатор большевистской
партии, Демьян Бедный интенсивно ра-
ДЕМЬЯН
БЕДНЫЙ
1883— 1945
I
511


ботая и в эпоху мирного социалистического строительства, и в дни Вели­
кой Отечественной войны. Творчество Демьяна Бедного опиралось на все
богатство живого, разговорного языка. Демьян Бедный великолепно знал
фольклор, гнал жизнь широких народных масс, их нравы и вкусы. Буду­
чи поэтом крестьянской, «мужичьей» закваски, он чудесно владел грубова­
то-насмешливой, хлесткой в меткой речью, в которой искрилась народная
поговорка, присловье, истинно русский оборот.
Работнице
Язык мой груб. Душа сурова.
Но в час, когда так боль остра,
Нет для меня нежнее слова,
Чем ты — «работница-сестра».
Когда казалось временами,
Что силе вражьей нет числа,
С какой отвагой перед нами
Ты знамя красное несла!
Когда в былые дни печали
У нас клонилась голова,
Какою верою звучали
Твои бодрящие слова!
Пред испытанья горькой мерой
И местью, реющей вдали,
Молю, сестра: твоею верой
Нас подними и исцели!
Печаль
Дрожит вагон. Стучат колеса.
Мелькают серые столбы.
Нагон, сожженный у откоса,
Один, другой... Следы борьбы.
'
Остановились. Полустанок.
Какой? Не все ли мне' равно.
На двух оборванных цыганок
Гляжу сквозь мокрое окно.
Одна — вот эта, что моложе,—
Так хороша, в глазах — огонь.
Красноармеец — рваный тоже —
Пред нею вытянул ладонь.
512


Гадалки речь вперед знакома:
Письмо, известье, дальний путь...
А парень грустен. Где-то дома
Остался, верно, кто-нибудь.
Колеса снова застучали.
Куда-то дальше я качу.
Моей несказанной печали
-
Делить ни с кем я не хочу.
К чему? Я сросся с бодрой маской.
И прав, кто скажет мне в укор,
Что я сплошною красной краской
Пишу и небо и забор.
Души неясная тревога
И скорбных мыслей смутный рой...
В окраске их моя дорога
Мне жуткой кажется порой!
О, если б я в такую пору,
Отдавшись власти черных дум,
В стихи оправил без разбору
Все, что идет тогда на ум!
Какой восторг, какие ласки
Мне расточал бы вражий стан,
Все, кто исполнен злой опаски,
В чьем сердце — траурные краски,
Кому все светлое — обман!
Не избалован я судьбою.
Жизнь жестоко меня трясла.
Все ж не умножил я собою
Печальных нытиков числа.
Но — полустанок захолустный...
Гадалки эти... ложь и тьма„.
Красноармеец этот грустный
Все у меня нейдет с ума!
Дождем осенним плачут окна.
Дрожит расхлябанный вагон.
Свинцово-серых туч волокна
Застлали серый небосклон.
Сквозь тучи солнце светит скудно.
Уходит лес в глухую даль.
И так на этот раз мне трудно
Укрыть от всех мою печаль!


Снежинки
Засыпала звериные тропинки
.
Вчерашняя разгульная метель,
И падают, и падают снежинки
На тихую, задумчивую ель.
Заковано тоскою ледяною
Безмолвие убогих деревень.
И снова он встает передо мною —
Смертельною тоской пронзенный день.
Казалося: земля с пути свернула.
Казалося: весь мир покрыла тьма.
И холодом отчаянья дохнула
Испуганно-суровая зима.
Забуду ли народный плач у Горок,
И проводы вождя, и скорбь, и жуть,
И тысячи лаптишек и опорок,
За Лениным утаптывавших путь!
Шли лентою с пригорка до ложбинки,
Со снежного сугроба на сугроб.
И падали, и падали снежинки
'
На ленинский — от снега белый — гроб.


Велимнр (Виктор)
Владимирович
Хлебников родил ся в Астраханской гу­
бернии,
сын
ученого- натур алиста.
Учился в Казанском у нивер ситете, за­
тем, с 1008 г., в Петербургском; курс а
не закончил. В печати дебютиро вал в
1908 г., на страницах сборника ф уту ­
ристов «Садок судей». Один из веду­
щих участников дв иж ения футур истов
в России, по дписа вший все их мани­
фесты. Хлебникову принадл ежит и ру с­
ское название футур ист ов — «будегля-
не». Являя собой странную фигуру в
литер атурном мире, вел неус трое нную,
полубродячую жизнь , был редкостным
бесср ебреником, называл себя дер ви­
шем, йогом, марсианином. В апреле
1916 г., во время импер иалистической
войны, был прнзваи в армию, с л уж и л
рядовым в зап ас ном пехотном полку,
испытав много непосильных для него
мучений солдатчины. После Октября, в
1921 г., провел несколько мес яцев в Се­
верном Иране, куда попал из Баку с
частями Красной Армии. В сегда п огру­
женный в фантастич ес кие у мозаклю­
чения (аопытки найти числовые зако ­
номерности истории, с оз дать « зв езд ­
ный», или «мировой», язык — иерогли­
фический язык понятий, «а збуку у ма ») ,
он редко заверш ал литер атурные рабо­
ты и мало заб от илс я об их со хранности,
таская бумаги в своих полуголодны х
странс твиях в меш ках, в наволочках.
Б печать его стихи готовили и сдавали
обычно друзья. Хлебников — позт-окс-
перимептатор, искатель, по опред ел ени ю
Маяковского — «Колумб новых поэти­
ческих материков». В глазах многих он
и се йч ас остается «поэтом для поэтов».
Наделенный острым чувством природы,
све жестью восприятия, особым чутьем
к слову, Хлебнико в исходил в своем
творчестве из собс твенных теорий и
писал очень своео бразно , применяя ча­
ще свободный интонационный стих, с
неож иданными ритмическими и смыс­
ловыми сдвигами. Вникая в корни слов,
в начальные зву ки норией, хбтел по­
стигнуть древнейш ий смысл звука и
слова п тем самым проникнуть в па­
мять человече ства. По гне здам родст­
венных слов обосновывал возмож ность
и необ ходимость возникновения слов
исвых и сам с озда вал их. Изобретенные
ВЕЛИМИР
ХЛЕБНИКОВ
1885— 1922
им слова («смехачи», «смеево» от кор­
ил «сме», например) встречаются- в его
стихах рядом с арха измами, новато рст­
во соч етал ось с горячей привязанно­
стью к древнерусским с юже там, к ста ­
ринному с интаксису. Неровность и
«раздергаиность» его стихов как бы
контр ас тиру ет с отдельными б ле стящ и ­
ми по выразительности кусками, с пр е­
красными образами и опреде ле ниями .
Многие строки Хлебникова, говорил ось
в одной критической статье 1914 г.,
«каж утся обрывками какого-то большо­
го, никогда ие на писанного эпоса». В го­
ды империалистической войны и рево­
люции стихи Хлебникова зам етно при­
близились к ж иво й социальной ж изни
(поэмы «Ночь пер ед Советами», «Прач­
ка»); революцию он воспринял как на-
17*


родное возмездие за века гнета и как путь человечества к проявлению сво­
ей свободной воли. Поэты, особенно из примыкавших к футуристам, мно­
гому учились у Хлебникова. Его умение насытить звуковые элементы сти­
ха смысловыми ассоциациями, его смелая образность отозвались в поэзии
Маяковского, Асеева, Пастернака, Цветаевой.
•*
*
*
■
Ручей с холодною водою,
Где я скакал, как бешеный мулла,
Где хорошо.
Чека за сорок верст м еня позвала на допрос,
Ослы попадались навстречу.
Всадник к себе завернул.
Мы проскакали верст пять.
«Кушай!» — в садник чурек отломил золотистый,
Мокрый сыр и кисть голубую вина протянул на ходу:
Гнездо голубых змеиных яиц,
Только нет матери.
Скачем опять, на ходу
Кушая неба дары.
Кони трутся боками, ремнями седла.
Улыбка белеет в губах моего товарища:
«Кушай, товарищ!» — опять на ходу
протянулась рука с кистью глаз моря,
Так мы скакали вдвоем на допрос у подножия гор.
И буйволов сухое молоко хрустело в моем рту,
А после чистое вино в мешочках и золотистая мука,
А рядом лес густой, где древний ствол
Был с головы до ног о кутан хмурым хмелем,
Чтоб лишь кабан прошиб его, несясь как пуля.
Чернели пятна от костров, зола белела, кости.
И стадо в тысячи овец порою, как потоп,
Руководимо пастухом, бежало нам навстречу
Черными волнами моря живого.
.
Вдруг смерилось темное ущелье. Река темнела рядом.
По тысяче камней катила голубое кружево.
И стало вдруг темно, и сетью редких капел ь
Покрылись сразу мы. То грозное ущелье
Вдруг встало каменною книгой читателя другого,
Открытое для глаз другого мира.
516


Аул рассыпав был, казались сакли
Буквами нам непонятной речи.
Там камень красный подымался в небо
На полверсты прямою высотой, кем-то читаемой
доныне книгой,
Но я чтеца на небе не заметил,
Хотя, казалось , был он где-то около,
Быть может, он чалмой дождя завернут был.
Служебным долгом внизу река шумела,
И оттеняли высоту деревья-одиночки.
А каменные ведомости последней тьмы тех лет
Красны, не скомканы, стояли.
Окаменелых новостей висели правильно строки.
А через день Чека допрос окончила ненужный,
И я в Баку на поезде уехал.
Овраги, где клубилася река
В мешках внезапной пустоты,
Где сумрак служил небу,
Я узйавал растений храмы.
И чины и толпу.
Здесь дикий виноград я рвал,
Все руки исцарапав.
То торга крик? Иль описание любви, и нежпой и туманной?
Как пальцы рук над каменной газетой, белели облака
К какому множеству столетий.
И я уехал.
Овраги, где я лазил, мешки русла пустого, где
прятались святилища растений,
И груша старая в саду, на ней цветок богов — омела
_
.
раскинула свой город.
Могучее дерево мучая деревней крови другой, цветами краснея,
Прощайте все!
Прощайте, вечера, когда ночные боги, седые пастухи,
В деревни золотые вели свои стада.
Бежали буйволы, и запах молока вздымался деревом на небо
И к тучам шел.
Прощайте, черно-синие глаза у буйволиц
за черною решеткою ресниц,
Откуда лились лучи материнства и на теленка и на людей.
Прощай, ночная темнота,
Когда и темь и буйволы
Одной чернели тучей,
И каждый вечер натыкался я рукой
На их рога крутые,
517


Кувшин на голове
Печальнооких жен
С медлительной походкой!
*
*
*
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты.
Мы, воины, строго ударим
Рукой по суровым щитам:
Да будет народ государем
Всегда, навсегда, здесь и там!
Пусть девы споют у оконца,
Меж посев о древнем походе,
О верноподданном Солнца —
Самодержавном пароде.
Не шалитЫ
Эй, молодчики-купчики,
Ветерок в голове!
В пугачевском тулупчике
Я иду по Москве!
Ле затем высока
Воля правды у нас,
В соболях — рысаках
Чтоб катались, глумясь.
Не затем у врага
Кровь лилась по дешевке,
Чтоб неслн жемчуга
Руки каждой торговки.
Не зубами скрипеть
Ночью долгою,
Буду плыть — буду петь
Доном-Волгою!
Я пошлю вперед
Вечеровые уструги.
Кто со мною — в полет?
А со мной — мои други!


Иранская песня
Как по речке по Ирану,
По его зеленым струям,
По его глубоким сваям,
Сладкой около воды
Ходят двое чудаков
Да стреляют судаков.
Они целят рыбе в лоб,
Стой, голубушка, стоп!
Они ходят, приговаривают.
Верю, память не соврет.
Уху варят и поваривают.
«Эх, не жизнь, а жестянка!»
Ходит в небе самолет,
Братвой облаку удалой,
Где же скатерть-самобранка,
Самолетова жена?
Иль случайно запоздала,
Иль в острог погружена?
Верю сказкам наперед:
Прежде сказки — станут былью,
Но когда дойдет черед,
Мое мясо станет пылью.
И когда знамена оптом
Пронесет толпа, ликуя,
Я проснуся, в землю втоптан,
Пыльным черепом тоскуя.
Или все свои права
Брошу будущему в печку?
Эй, черней, лугов трава!
Каменей навеки, речка!


ВЛАДИМИР
МАЯКОВСКИЙ
1893— 1930
По силе таланта и размаху литера­
ту рн ой деятельности Маяковский при­
на дл еж ит к числу титанических ф игур
русского искусства. Его поэзия — х удо ­
ж ест венн ая ле топись наш ей страны в
эпо х у Великой Октябрьской революции
и построения социализма.
Маяков­
ский — истинный певец Октября, он
как бы ж ивое олице творен ие нового ти­
па поэта — активного борца за светлое
будущее народа. Его стихи и поэмы
«весомо, грубо, зримо» навсегд а вошли
в историю XX в. С удивительной сме­
лостью новатора Маяковский вторгся в
традиционную, утвердившуюся еще в
XVIII столетии силлабо- то ничес кую си­
стему стихосложения, сильно преобра­
ж ая ее. Стих Маяковского опира етс я не
на музыку ритма, а на смысловое уда­
рение, на интонацию. Количе ство сло­
гов в строке утратило у Маяковского
решающ ее зн ач ен ие, возросла и каче­
ственно
изм енил ась
ор ганизу ющ ая
роль рифмы, резко выявился разго­
ворный хар актер стиха, воспринимае­
мого прежде всего на слух, с голоса, в
широкой аудитор ии. Стих, читаемый
глазами, и стих речевой соеди нились.
Это' был крупнейш ий со времен Пуш­
кина, принципиально новый шаг в р а з­
витии р усской поэзии. Владимир Вла­
димирович Маяковский родился в Гру­
зии. в селе Багдади, в семье лесничего.
С 1902 г. училс я в гимназии в Кутаиси,
затем в Москве, куда после смерти от­
ца пер ееха л вмес те со всей семьей.
В 1908 г. оставил гпмпазию, отдавшись
подпольной р ево люционной работе.
В пятнадцатилетием возрасте вступил
в РСДРП (б), выполнял пропага нди ст­
ские зад ания. Трижды подвергался
аресту; в 1909 г. сидел в Бутырской
тюрьме в одиночке. Там и начал писать
стихи. С 1911 г. занимался в Москов­
ском уч илищ е живописи, ваяния и з о д ­
чества. Примкнув к кубофутурист ам, в
1912 г. опубликовал первое стих отворе­
ние — «Ночь» — в футур истическ ом
с борнике «Пощ ечина
о бщественному
вкусу». В ранних стихах Маяковского,
рисующ их современный город, заключен
стра стный протест против ка питал исти­
ческого уклад а ж и зни . Тема трагично­
сти существования человека при капи­
тал изме про низывает крупнейшие ве­
щи Маяковского предреволюционных
лет — трагедию «Вл адимир Маяков­
ский»,
поэмы «Облако в штапах»,
«Флейта-позво ночник», «Война и мир».
Уже тогда Маяковский стремился со з­
дать поэзию «площадей и улиц», обра ­
щ енну ю к «низам», к широким массам.
Он верил в близо ст ь наступ ающей ре­
волюции, «В терновом венке револю­
ций гр ядет ш естнадцатый год», — пи ­
сал он в «Облаке». «Моя р еволюция»,—
говорил Маяковский, когда грянул Ок­
тябрь 1917 г. В се свое поэтич ес кое мас­
терство он отдал на службу револю­
ции — «чтоб выволочь республику из
грязи». Медные трубы и литавры б о е ­
вого марша, эп ос и лирика, разящ ая
сатира
и
агита ционны е
плакаты


РОСТА — ва всем этом многообразии жанров Маяковского лежит резкая пе­
чать его самобытности. В замечательных лиро-эпических поэмах «Владимир
Ильич Ленин» (1924) и «Хорошо!» (1927) Маяковский воплотил мысли и
чувства человека соцпалистическс>го общества, героические черты эпохи.
«Это Октябрь, отлитый в бронзу», — сказал о поэме «Хорошо!» А. В. Луна­
чарский. В стихах о загранице поэт, развенчивая лживый характер буржу­
азных «свобод», раскрыл всемирно-историческое значение советского строя.
В знаменитых «Стихах о советском паспорте» звучит голос М аяковского —
великого патриота. Поэт весь был устремлен в будущее, в «завтра». «Оте­
чество славлю, которое есть, но трижды — которое будет!»— писал он . Ог­
ромное влияние Маяковского па советскую поэзию заключается пе только
в области стихотворных форм. Маяковский утвердил новый взгляд па поэ­
та, на его роль в обществе как бойца. «Я хочу, чтоб к штыку приравняли
перо»,— требовал он. Маяковский мощно влиял на прогрессивную поэзию
мира — у него учились Иоганнес Бехер и Луп Арагон, Назым Хикмет и
Пабло Неруда. Поэзия Маяковского активно действует в нашей жизни и
поныне.
А вы могли бы?
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
Авы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
Скрипка и немножко нервно
Скрипка издергалась, упрашивая,
и вдруг разревелась
так по-детски,
что барабан не выдержал:
«Хорошо, хорошо, хорошо!»
А сам устал,
не дослушал скрипкпной речи,
шмыгнул на горящий Кузнецкий
и ушел.
Оркестр чужб смотрел, как
выплакивалась скрипка
521


без слов,
•
без такта,
и только где-то
глупая тарелка
вылязгивала:
«Что это?»
«Как это?»
А когда геликон —
меднорожий,
потный,
крикнул:
. «Дура,
плакса,
вытри!» —
я встал,
шатаясь полез через ноты,
сгибающиеся под ужасом пюпитры,
зачем-то крикнул:
«Боже!»
Бросился на деревянную шею:
«Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи.
Я вот тоже
ору—
а доказать ничего не умею!»
Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне — наплевать!
Я — хороший.
« Знаете что, скрипка?
давайте —
будем жить вместе!
А?»
Хорошее отношение к лошадям
Били копыта.
Пели будто:
—
Гриб.
Грабь.


Гроб.
Груб,-
Ветром опита,
льдом обута
улица скользила.
Лошадь на круп
грохнулась,
и сразу
за зевакой зевака,
штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
сгрудились,
смех зазвенел и зазвякал:
—
Лошадь упала! —
—
Упала лошадь! —
Смеялся Кузнецкий.
Лишь один я
голос свой не вмешивал в вой ему.
Подошел
и вижу
глаза лошадиные..,
Улица опрокинулась,
течет по-своему...
Подошел и вижу —
за каплищей каплища
по морде катится,
прячется в шерсти...
И какая-то общая
звериная тоска
плеща вылилась из меня
и расплылась в шелесте.
«Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте —
чего вы думаете, что вы их плоте?
Деточка.
Все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь».
Может быть,
—
старая —
и не нуждалась в няньке,
может быть, и мысль ей моя казалась пошла,
толькр


лошадь
рванулась,
встала на ноги,
ржанула
и пошла.
Хвостом помахивала.
Рыжий ребенок.
Пришла веселая,
стала в стойло.
И все ей казалось —
она жеребенок,
и стоило жить,
и работать стоило.
Флейта-позвоночник
Пролог
За всех вас,
которые правились или нравятся,
хранимых иконами у души в пещере,
как чашу вина в застольной здравице,
подъемлю стихами наполненный череп.
Все чаще думаю —
не поставить, ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальпый концерт.
Память!
Собери у мозга в зале
любимых неисчерпаемые очереди.
Смех из глаз в глаза лей.
Былыми свадьбами ночь ряди.
Из тела в тело веселье лейте.
Пусть пе забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.
1
Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда уйду я, этот ад тая!


Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!
Буре веселья улицы узки.
Праздник нарядных черпал и черпал.
Думаю.
"
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.
Мне,
чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!
Вот я богохулил.
Орал, что бога пет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет,
вывел и велел:
люби!
Бог доволен.
Под небом в круче
измученный человек одичал и вымер.
Бог потирает ладони ручек.
Думает бог:
погоди, Владимир!
Это ему, ему же,
чтоб не догадался, кто ты,
выдумалось дать тебе настоящего мужа
и на рояль положить человечьи ноты.
Если вдруг подкрасться к двери спаленной,
перекрестить над вами стёганье одеялово,
знаю —
запахнет шерстью паленной,
и серой издымится мясо дьявола.
А я вместо этого до утра раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался
и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший ювелир.
В карты б играть!
В вино
выполоскать горло сердцу изоханному.


Не надо тебя!
Не хочу!
Все равно
я знаю,
я скоро сдохну.
Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
•
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослапа, господи, пытка,
судейскую цепь падень.
Жди моего визита.
Я аккуратный,
не замедлю пи на день.
Слушай,
всевышний инквизитор!
Рот зажму.
Крик ни один им
не выпущу из искусанных губ я.
Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным,
и вымчи,
рвя о звездные зубья.
Или вот что:
.
когда душа моя выселится,
выйдет на суд твой,
выхмурясь тупенько,
ты,
Млечный Путь перекинув виселицей,
возьми и вздерпи меня, преступника.
Делай, что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только —
слышишь! —
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!
Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда я денусь, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая!


2
И небо,
в дымах забывшее, что голубо,
и тучи, ободранные беженцы точно,
вызарю в мою последнюю любовь,
яркую, как румянец у чахоточного.
Радостью покрою рев
скопа
забывших о доме и уюте.
Люди,
•
слушайте!
Вылезьте из окопов.
После довоюете.
Даже если,
от крови качающийся, как Бахус,
пьяный бой идет,—
слова любви и тогда не вётхи.
Милые немцы!
Я знаю,
на губах у вас
гётевская Гретхен.
Француз
улыбаясь на штыке мрет,
с улыбкой разбивается подстреленный авиатор,
если вспомнят
в поцелуе рот
твой, Травиата.
Но мне не до розовой мякоти,
которую столетия выжуют.
Сегодня к новым ногам лягте!
Тебя пою,
накрашенную,
рыжую.
Может быть, от дней этих,
жутких, как штыков острия,
когда столетия выбелят бороду,
останемся только
ты
ия,
бросающийся за тобой от города к городу.
527


Будеш ь за море отдана,
спрячешься у ночи в норе,—
я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона
огненные губы фонарей.
В зное пустыни вытянешь караваны,
где львы начеку,—
тебе
под пылью, ветром рваной,
положу Сахарой горящую щеку.
Улыбку в губы вложишь,
смотришь —
тореадор хорош как!
И вдруг я
ревность метну в ложи
мрущим глазом быка.
Вынесешь на мост шаг рассеянный —
думать
хорошо внизу бы.
Это я
.
под мостом разлился Сеной,
зову,
скалю гнилые зубы.
С другим зажгешь в огне рысаков
Стрелку или Сокольники.
Это я, взобравшись туда высоко,
луной томлю, ждущий и голенький.
Сильный,
понадоблюсь им я —
велят:
себя на войне убей!
Последним будет
твое имя,
запекшееся на выдранной ядром губе.
Короной кончу?
Святой Еленой?
Буре жизни оседлав валы,
я — равный кандидат
и на царя вселенной
ина
кандалы.


Быть царем назначено мне,—
твое личико
на солнечном золоте моих монет
велю народу:
вычекань!
А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет река торги,—
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги.
Слушайте же, забывшие, что небо голубо,
выщетинившиеся,
звери точно.
Это, может быть,
последняя в мире любовь
вызарилась румянцем чахоточного.
3
Забуду год, день, число.
Запрусь одинокий с листом бумаги я.
Творись просветленных страданием слов
нечеловечья магия!
Сегодня, только вошел к вам,
почувствовал —
в доме неладно.
Ты что-то таила в шелковом платье,
и ширился в воздухе запах ладана.
Рада?
Холодное
«очень».
Смятеньем разбита разума ограда.
Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.
Послушай,
все равно
не спрячешь трупа.
Страшное слово на голову лавь.
Все равно
твой каждый мускул
как в рупор


трубит:
умерла, умерла, умерла!
Нет,
ответь.
Не лги!
(Как я такой уйду назад?)
Ямами двух могил
вырылись в лице твоем глаза.
Могилы глубятся.
Нету дна там.
Кажется,
рухну с помоста дней.
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался над ней.
Знаю,
любовь его износила уже.
Скуку угадываю по стольким признакам.
Вымолоди себя в моей душе.
Празднику тела сердце вызнакомь.
Знаю,
каждый за женщину платит.
Ничего,
если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака.
Любовь мою,
как апостол во время оно,
по тысяче тысяч разнесу дорог.
Тебе в веках уготована корона,
а в короне слова мои —
радугой судорог.
Как слоны стопудовыми играми
завершали победу Пиррову,
я поступью гения мозг твой выгромил.
Напрасно.
Тебя не вырву.
Радуйся,
радуйся,
ты доконала


теперь!
Такая тоска,
что только б добежать до канала
и голову сунуть воде в оскал.
Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.
Захлопали
двери.
Вошел он,
весельем улиц орошен.
Я
‘
как надвое раскололся в вопле.
Крикнул ему:
«Хорошо,
уйду,
хорошо!
Твоя останется.
Тряпок нашей ей,
робкие крылья в шелках зажирели б.
Смотри, не уплыла б.
Камнем па шее
навесь жепе жемчуга ожерелий!»
Ох, эта
ночь! .
Отчаянье стягивал туже и туже сам.
От плача моего и хохота
морда комнаты выкосилась ужасом.
И видепием вставал унесенный от тебя лик,
глазами вызарила ты на ковре его,
будто вымечтал какой-то новый Бялик
ослепительную царицу Сиона евреева.
В муке
перед той, которую отдал,
коленопреклоненный выннк.
Король Альберт,
все города .


отдавший,
рядом со мной задаренный именинник.
Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы!
Весеньтесь, жизни всех стихий!
Я хочу одной отравы —
пить и пить стихи.
Сердце обокравшая,
.
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.
В праздник красьте сегодняшнее число.
Творись,
распятью равная магия.
Видите —
гвоздями слов
прибит к бумаге я.
Наш марш
Бейте в площади бунтов топот!
Выше гордых голов гряда!
Мы разливом второго потопа
перемоем миров города.
Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог бег.
Сердце наш барабан.
Есть ли наших золот небесней?
Нас ли сжалит пули оса?
Наше оружие — наши песни.
Наше золото — звенящие голоса.
Зеленью ляг, луг,
выстели дно дням.
Радуга, дай дуг,
лет быстролётным коням.


Видите, скушно звезд небу!
Без него наши песни вьём.
Эй, Больш ая Медведица! требуй,
чтоб на небо нас взяли живьем.
Радости пей! Пой!
В жилах весна разлита.
Сердце, бей бой!
Грудь наша — медь литавр.
Левый марш
(Матросам)
Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторьь!
Ваше
слово,
,
товарищ маузер.
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой.
Клячу истории загоним.
Левой!
Левой!
Левой!
Эй, синеблузые!
Рейте!
За океаны!
Или
у броненосцев на рейде
ступлены острые кили?!
Пусть,
оскалясь короной,
вздымает британский лев вой.
Коммуне не быть покоренной.
Левой!
Левой!
Левой!
Там
за горами горя


солнечный край непочатый.
За голод,
за мора море
шаг миллионный печатай!
Пусть бандой окружат нанятой,
стальной изливаются леевой, —
России не быть под Антантой.
Левой!
Левой!
Левой!
.
Глаз ли померкнет орлий?
В старое ль станем пялиться?
Крепи
у мира на горле
пролетариата пальцы!
Грудыо вперед бравой!
Флагами небо оклеивай!
Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
'
Левой!
Из поэмы „Хорошо!"
Дул,
как всегда,
октябрь
ветрами,
как дуют
при капитализме.
За Троицкий
дули
авто и трамы,
обычные
рельсы
вызмеив.
Под мостом
Нева-река,
по Неве
плывут кронштадтцы...


От винтовок говорка
скоро
Зимнему шататься.
В бешеном автомобиле,
покрышки сбивши,
тихий,
вроде
упакованной трубы,
за Гатчину,
забившись,
улепетывал бывший. —
«В рог,
в барапий!
Взбунтовавшиеся рабы!..»
Видят
редких звезд глаза,
окружая
Зимний
в кольца,
по Мильонной
из казарм
надвигаются кексгольмцы.
А в Смольном,
■
в думах
о битве и войске,
Ильич
гримированный
мечет шажки,
да перед картой
Антонов с Подвойским
втыкают
в места атак
флажки.
Лучше
власть
добром оставь,
никуда
тебе
не деться!
Ото всех
идут
застав
к Зимнему
красногвардейцы.


Отряды рабочих,
матросов,
голи —
дошли,
штыком домерцав,
ка к будто
руки
сошлись на горле,
холёном
горле
дворца.
Две тени встало.
Огромных и шатких.
Сдвинулись.
Лоб о лоб.
И двор
дворцовый
руками решетки
стиснул
торс
толп.
Качались
две
огромных тени
от ветра
и пуль скоростей,—
да пулеметы,
будто
хрустенье
ломаемых костей.
Серчают стоящие павловцы.
«В политику...
начали...
баловаться...
Куда
против нас
бочкаревским дурам?!
Приказывали б
на штурм».
Но тени
боролись,
спутав лапы, —
и лап
никто


не разнимал и не рвал.
Не выдержав
молчанья,
сдавался слабый —
уходил
от испуга,
,
от нерва.
Первым,
боязнью одолен,
снялся
бабий батальон.
Ушли с батарей
к одиннадцати
михайловцы или константиновцы...
А. Керенский —
спрятался,
попробуй
вымань его!
Задумывалась
казачья башка.
И
редели
защитники Зимнего,
как зубья
у гребешка.
И долго
длилось
это молчанье,
молчанье надежд
и молчанье отчаянья.
А в Зимнем,
в мягких мебелях
с бронзовыми выкрутами,
сидят
министры
в меди блях,
и пахнет
гладко выбритыми.
На них не глядят
и их не слушают —
они
у штыков в лесу.
Они
упадут
537


переспевшей грушею,
ка к только
их потрясут.
Голос — редок.
Шепотом,
знаками.
—
Керенский где-то? —
—
Он?
За казаками . —
И снова молча.
И только
под вечер;
—
Где Прокопович? —
—
Нет Прокоповича, —
А из-за Николаевского
чугунного моста
как смерть
глядит
неласковая
Аврорьих
башен
сталь.
И вот
высоко
над воротником
поднялось
лицо Коновалова.
Шум,
который
тек родником,
теперь
прибоем наваливал.
Кто длинный такой?..
Дотянуться смог!
По каждому
из стекол
Это —
удары палки.
из трехдюймовок
шарахнули
форты Петропавловки.
А поверху —
город
как будто взорван —


бабахнула
шестидюймовка Авророва.
И вот
еще
•
не успела она
рассыпаться,
.
гулка и грозна —
над Петропавловкой
взвился
фонарь,
восстанья
условный знак.
—
Долой!
На приступ!
Вперед!
На приступ! —
Ворвались.
На ковры!
Под раззолоченный кров!
Каждой лестницы
каждый выступ
брали,
перешагивая
через юнкеров.
Как будто
водою
комнаты полня,
текли,
сливались
'
над каждой потерей,
и схватки
вспыхивали
жарче полдня
за каждым диваном,
•
у каждой портьеры.
По этой
анфиладе,
приветствиями оранной
монархам,
несущим
короны-клады,—
бархатными залами,
раскатистыми коридорами
гремели


бились
Какой-то
сапоги и приклады.
смущенный
сукин сын,
а над ним
путиловец —
нежней папаш и:
«Ты,
парнишка,
выкладывай
часы
теперича
наши!»
Топот рос
и тех
ворованные часы
тринадцать
сгреб,
забил,
зашиб,
затыркал.
Забились
под галстук —
за что им приняться?
Как будто
топор
навис над затылком.
За двести шагов...
за тридцать...
за двадцать...
Вбегает
юнкер:
«Драться глупо!»
Тринадцать визгов:
—
Сдаваться!
Сдаваться!
Авдвери—
бушлаты,
шинели,
тулупы...
Ивэту
тишину,
раскатившийся всласть


бас,
окрепший
над реями рея:
«Которые тут временные?
'
Слазь!
Кончилось ваше время»...
А в Смольном
толпа,
растопырив груди,
покрывала
песней
фейерверк сведений.
Впервые
вместо:
—и
это будет... —
пели:
—
и это есть наш последний...
—
До рассвета
осталось
не больше аршина,
руки
.
лучей
с востока взмолены.
Товарищ Подвойский
сел в машину,
сказал устало:
«Кончено...
в Смольный»
Умолк пулемет.
Угодил толков.
Умолкнул
пуль
звенящий улей.
Горели,
как звезды,
грани штыков,
бледнели
звезды небес
в карауле.
Дул.
как всегда,
октябрь
ветрами.


Рельсы
по мобту вызмеив,
гонку
свою
продолжали трамы,
уже —
при социализме...
Во весь голос
Первое вступле ни е в поэму
Уважаемые
товарищи потомки!
Роясь
в сегодняшнем
окаменевшем дерьме,
наших дней изучая потемки,
вы,
возможно,
спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
ваш ученый,
кроя эрудицией
вопросов рой,
что жил-де такой
певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
о времени
и о себе.
Я, ассенизатор
и водовоз,
революцией
мобилизованный п призванный,
ушел на фронт
из барских садоводсгв
поэзии —
бабы капризной.


Засадила садик мило,
дочка,
дачка,
.
водь
и гладь —
«Сама садик я садила,
сама буду поливать».
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
набравши в рот, —
кудреватые Митрейки,
мудреватые Кудрейки —
кто их,к черту, разберет!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-типа,
т-эн-н. ..»
Неважная честь,
чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
где харкает туберкулез,
где б... с хулиганом
да сифилис.
И мне
агитпроп
в зубах навяз,
имнебы
строчить
романсы на вас,—
доходней оно
и прелестней.
Ноя
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне.
Слушайте,
товарищи потомки,
агитатора,
горлапа-главаря!
Заглуша
поэзии потоки,
543-


я шагну
через лирические томики,
как живой
с живыми говоря.
Я к вам приду
в коммунистическое далеко
не так,
как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
через хребты веков
и через головы
поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
но он дойдет не так, —
не как стрела
в амурно-лировой охоте,
не как доходит
к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
трудом
громаду лет прорвет
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошел водопровод,
сработанный
еще рабами Рима.
В курганах книг,
похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
с уважением
ощупывайте их,
к ак старое,
но грозное оружие.
Я
•
ухо
словом
не привык ласкать;
ушку девическому
в завиточках волоска


с полупохабщины
не разалеться тронуту.
Парадом развернув
моих страниц войска,
я прохожу
по строчечному фронту.
Стихи стоят
свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
к жерлу прижав жерло
нацеленных
зияющих заглавий.
Оружия
любимёйшего род,
готовая
рвануться в гике,
застыла
кавалерия острот,
поднявши рифм
отточенные пики.
И все
поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
пролетали,
до самого
последнего листка
я отдаю тебе,
планеты пролетарий.
Рабочего
громады класса враг —
он враг и мой,
отъявленный и давний.
Велели нам
идти
под красный флаг
года труда
и дни недоеданий.
Мы открывали
’
Маркса
каждый том,
как в доме
собственном


но и без чтения
мы открываем ставни,
мы разбирались в том,
в каком идти,
в каком сражаться стане.
Мы
диалектику
учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
она врывалась в стих,
когда
под пулями
от нас буржуи бегали,
как мы
когда-то
бегали от них.
Пускай
за гениями
безутешною вдовой
плетется слава
в похоронном марше,—
умри, мой стих,
умри, как рядовой,
как безымянные
на штурмах мерли наши.
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь.
Сочтемся славою,—
ведь мы свои же люди,—
пускай нам
общим памятником будет
построенный
в боях
Потомки,
социализм.
словарей проверьте поплавки:
из Леты
выплывут
остатки слов таких,


к а к «проституция»,
Для вас,
«туберкулез»,
«блокада».
поэт
которые
здоровы и ловки,
вылизывал
чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
я становлюсь подобием
чудовищ
ископаемо-хвостатых .
Товарищ жизнь,
давай
быстрей протопаем,
протопаем
по пятилетке
дней остаток.
Мне
и рубля
не накопили строчки,
краснодеревщики
не слали мебель па дом.
И кроме
свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
Явившись
мне ничего не надо.
вЦеКаКа
идущих
светлых лет,
над бандой
поэтических
рвачей и выжиг
я подыму,
как большевистский партбилет,
все сто томов
моих
партийных книжек.


СЕРГЕЙ
ЕСЕНИН
1895— 1925
Если Маяковский был громовой тру­
бой революции, то Есе нин — ее золото ю
флейтой. Оба эти голоса всегда будут
звуч а ть для читателей будущего ... Сер­
геи Александрович Есенин род ил ся в
се л е Кон стантинове, Ряза нс кой губер­
нии, в кре стьянской семье. С мало лет­
ства воспитывался у дед а по матери,
чел овека Предприимчивого и заж и точ ­
ного, знатока церковных книг. Окончил -
четы рехкл ас сное сельское училище, з а ­
тем церковно-уч ител ьскую школу в
Спас-Кле пиках. В 1912 г. Есенин пере­
ехал в Москву, где служил у купца его
отец. Работал в типогр афии, вступил в
лит ературно-музыкаль ный кру жо к име­
ни Сурикова, посещ ал лекции в народ­
ном уни верс итете Шанявского. Впер­
вые стих и Ес ен ина п оявились в мос­
ковских журналах в 1914 г. В 1915 г.
он ед е т в Петроград, знакомится там с
А. Блоком, С. Городецким, Н. Клюевым
и другими поэтами. Во стор ж енн о при­
нятый литературной" ср едой тогд аш ней
столицы как по сл анец русской деревни,
русских полей, Есе нин быстро приоб­
рел гр омкую сл аву. В 1916 г. вышел
первый сборник его стихов — « Радуни­
ца». Это была пора стремительного д у­
ховного роста и соверш енство вания
мастерства поэта. Короткое время Е се ­
нин служил в царской армии. «В годы
революции был всецело’на стороне Ок­
тября, но принимал все по-сво ему, с
крестьянским уклоном». Сотрудничал в
эсеровских изданиях, напечатав в них
поэмы
« Преображение» ,
«Октоих»,
«Инония». В м арте-1918 г. поэт снова
посе лил ся в Москве, где выступил од­
ним из о сн оват ел ей группы имажин и­
стов. В 1919—1921 гг. много п уте ш ест ­
вовал (Соловки, Мурманск, Кавказ,
Крым). Работая над драматической
поэмой «Пугачев», весной 1921 г. едет в
Оренбургские степи,
добирается до
Ташкента. В 1922—1923 гг. вместе с
ж ивш ей в Москве америка нской та н­
цовщицей А. Дункан, которая стала
ж е но й Есенина, побывал в Германии,
Франции, Италии, Бе льгии, Канад е,
США. Возвратил ся из-за границы,, по
с об ствен ному признанию, «еще бол ее
влюбленным в коммунис тич еское стро­
ите льство». Часто на вед ывалс я в род­
ное Константиново, никогда не поры-*
вая с ним связи. В 1924—1925 гг. т риж­
ды гостил в Грузии и Азербайджане,
работая там с огромным подъемом и
со здав «Поэму о двадцати шести», «Ан­
ну Снегину»,
« Перс идс кие мотивы».
«Моя лирика ж ива одной большой лю­
бовью, любовью к родине. Чувство ро­
дины — осно вное в моем творчестве», —
говорил Есенин. Поэзия Есенина не­
обыкновенна по своей пр едел ьной ис­
кренности. Как писал Горький, «Сергей
Есенин не столько человек, сколько ор­
ган, с озданный природой исключитель­
но для поэзии». Октябрь придал голо­
с у Есенина удивительную мощь. Н е
будь Октября, Есенин, возможно, остал­
ся бы лишь певцом «печали полей», его
пастуш еский ро жо к не прозвуча л бы
так громко и не огласил бы всей наш ей
земли. Ес енин выразил в своем твор-
548


честве и весеннюю радость освобождения, и порыв к будущему, и траги­
ч е с ки е колл изии пер ел омной эпохи. В нем противоборство вали вр ажд ебны е
силы — многое тянуло его назад, к «деревянной Руси», к патриархальной
старине («Я последний поэт деревни»), но магистральная линия его разви­
тия, нес мотр я на все слу чайно е и нанос ное, была устр емле на к све тлым
народным ч аяниям. « Ч ер ез каменное и сталь ное в ижу мощь я родной сто­
роны»,— сказал поэт в одном из важнейш их своих стихотворений 1925 г.
Лучшие страницы Есенина ярко запечатлели духовную красоту русского
чел овека. Тончайший лирик, волш ебник ру сс кого п ей за ж а , удивительно
чуткий к земным краскам, звукам и за пах ам, Есенин был большим и сме­
лым мастер ом стиха. Его емкие и о шело мл яюще све ж ие образы — п очти
всегда настоящее художественное открытие. Пушкинская простота и проз­
рачность — вот идеал, который руководил Есениным в последние годы его
работы.
*
*
*
Гой ты, Русь моя родная,
Хаты — в ризах образа...
Не видать конца и края —
Только синь сосет глаза.
Как захожий богомолец,
Я смотрю твои поля.
А у низеньких околиц
Звонно чахнут тополя.
Пахнет яблоком и медом
По церквам твой кроткий Спас.
И гудит за корогодом
На лугах веселый пляс.
Побегу по мятой стежке
На приволь зеленых лех,
Мне навстречу, как сережки,
Прозвенит девичий смех.
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
549


*
*
Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.
С алым соком ягоды на коже,
Нежная, красивая, была
На закат ты розовый похожа
И, как снег, лучиста и светла.
Зерна глаз твоих осыпались, завяли,
Имя тонкое растаяло, как звук,
Но остался в складках смятой шали
Запах меда от невинных рук.
В тихий час, когда заря на крыше,
Как котенок, моет лапкой рот,
Говор кроткий о тебе я слышу
Водяных поющих с ветром сот.
Пусть порой мне шепчет синий вечер,
Что была ты песня и мечта,
Все ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи —
К светлой тайне приложил уста.
Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.
*
*
*
О край дождей и непогоды,
Кочующая тишина,
Ковригой хлебною под сводом
Надломлена твоя луна.
З а перепаханною нивой
Малиновая лебеда.
На ветке облака, как слива,
Златится спелая звезда.
*
550


Опять дорогой верстовою,
Наперекор твоей беде,
Бреду и чую яровое
По голубеющей воде.
Клубит и пляшет дым болотный...
Но и в кошме певучей тьмы
Неизреченностью животной
Напоены твои холмы.
*
*
*
Запели тесаные дроги,
Бегут равнины и кусты.
Опять часовни на дороге
И поминальные кресты.
Опять я теплой грустью болен
От овсяного ветерка.
'
И на известку колоколен
Невольно крестится рука.
О Русь, малиновое поле
И синь, упавшая в реку,
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску.
Холодной скорби не измерить,
Ты на туманном берегу.
Но не любить тебя, не верить —
Я научиться не могу.
И не отдам я эти цепи,
И не расстанусь с долгим сном,
Когда звенят родные степи
Молитвословным ковылем.
*
*
*
Разбуди меня завтра рано,
О моя терпеливая мать!
Я пойду за дорожным курганом
Дорогого гостя встречать.
Я сегодня увидел в пуще
След широких колес на лугу.
Треплет ветер под облачной кущей
Золотую его дугу.


На рассвете он завтра промчится,
Шапку-месяц пригнув под кустом,
И игриво взмахнет кобылица
Над равниною красным хвостом.
Разбуди меня завтра рано,
Засвети в нашей горнице свет.
Говорят, что я скоро стану
Знаменитый русский поэт.
Воспою я тебя и гостя,
Нашу печь, петуха и кров...
И на песни мои прольется
Молоко твоих рыжих коров.
*
*
*
Я по первому снегу бреду,
В сердце ландыши вспыхнувших сил.
Вечер синею свечкой звезду
Над дорогой моей засветил.
Я не знаю, то свет или мрак?
-
В чаще ветер поет иль петух?
Может, вместо зимы на полях
Это лебеди сели на луг.
Хороша ты, о белая гладь!
Греет кровь мою легкий мороз!
Так и хочется к телу прижать
Обнаженные груди берез.
О, лесная, дремучая муть!
О, веселье оснеженных нив!..
Так и хочется руки сомкнуть
Над древесными бедрами ив.
*
*
*
Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь.
В три звезды березняк над прудом
Теплит матери старой грусть.


Золотою лягушкой луна
Распласталась на тихой воде.
Словно яблонный цвет, седина
У отца пролилась в бороде.
Я не скоро, не скоро вернусь!
Долго петь и звенеть пурге.
Стережет голубую Русь
Старый клен на одной ноге.
И я знаю, есть радость в нем
Тем, кто листьев целует дождь,
Оттого, что тот старый клен
Головой на меня похож.
*
*
*
Не жалею-, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увядан ья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.
Дух бродяжий! ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с.кленов листьев медь...
Будь же ты вовек благословенно.
Что пришло процвесть и умереть.


Письмо матери
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Я по-прежнему такой ж е нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, ка к восемь лет назад.
Не буди того, что отмечталось ,
Не волнуй того, что не сбылось,—
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.
И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.


Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
*
*
*
Я обманывать себя не стану.
Залегла забота в сердце мглистом.
Отчего прослыл я шарлатаном?
Отчего прослыл я скандалистом?
Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.
Я московский озорной гу ляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою легкую походку.
Каждая задрипанная лошадь
Головой кивает мне навстречу.
Для зверей приятель я хороший,
Каждый стих мой душу зверя лечит.
Я хожу в цилиндре не для женщин —
В глупой страсти сердце жить не в силе, —
В нем удобней, грусть свою уменьшив,
Золото овса давать кобыле.
Средь людей я дружбы не имею,
Я иному покорился царству.
Каждому здесь кобелю на шею
Я готов отдать мой лучший галстук.
И теперь уж я болеть не стану.
Прояснилась емуть в сердце мглистом.
Оттого прослыл я шарлатаном,
Оттого прослыл я скандалистом.


*
*
*
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Милые березовые чащи!
Ты, земля! И вы, равнин пески!
Перед этим сонмом уходящих
Я не в силах скрыть моей тоски.
Слишком я любил на этом свете
Все, что душу облекает в плоть.
Мир осинам, что, раскинув ветви,
Загляделись в розовую водь!
Много дум я в тишине продумал,
Много песен про себя сложил,
И на этой на земле угрюмой
Счастлив тем, что я дышал и жил.
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь.
Оттого пред сонмом уходящих
Я всегда испытываю дрожь.
Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящ ихся во мгле.
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.
*
*
*
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.
556


Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник
Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом,
Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер вдаль.
Я полон дум о юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.
Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.
Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава.
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.
И если время, ветром разметая,
Сгребет их все в один ненужный ком...
Скажите так... что роща золотая
Отговорила милым языком.
'
*
*
♦
Никогда я не был на Босфоре,
Ты меня не спрашивай о нем.
Я в твоих глазах увидел море,
Полыхающее голубым огнем.
Не ходил в Багдад я с караваном,
Не возил я шелк туда и хну.
Наклонись своим красивым станом,
На коленях дай мне отдохнуть.
Или снова, сколько ни проси я,
Для тебя навеки дела нет,
Что в далеком имени — Россия —
Я известный, признанный поэт.
У меня в душе звенит тальянка,
При луне собачий слышу лай.
Разве ты не хочешь, персиянка,
Увидать далекий синий край?


Я сюда приехал не от скуки —
Ты меня, незримая, звала.
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, словно два крыла.
Я давно ищу в судьбе покоя,
И хоть прошлой жизни не кляну,
Расскажи мне что-нибудь такое
Про твою веселую страну.
Заглуши в душе тоску тальянки,
Напои дыханьем свежих чар,
Чтобы я о дальней северянке
Не вздыхал, не думал, не скучал.
ИхотяянебылнаБосфоре—
Я тебе придумаю о нем.
Все равно — глаза твои, как море,
Голубым колышутся огнем.
*
*
*
Несказанное, синее, нежное,
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя — поле безбрежное —
Дышит запахом меда и роз.
Я утих. Годы сделали дело,
Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась во всю страну.
Напылили кругом. Накопытили.
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист.
Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?
Все спокойно впивает грудь.
Стой, душа, мы с тобой проехали
Через бурный положенный путь.


Разберемся во всем, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.
Принимаю, что было и не было,
Только жаль — на тридцатом году —
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду.
Но ведь дуб молодой, не разжелудясь,
Так же гнется, как в поле трава...
Эх, ты, молодость, буйная молодость,
Золотая сорвиголова!
*
*
*
Неуютная жидкая лунпость
И тоска бесконечных р авнин, —
Вот что видел я в резвую юность,
Что, любя, проклинал не один.
По дорогам усохшие вербы
И тележная песня колес...
Ни за что не хотел я теперь бы,
Чтоб мне слушать ее привелось.
Равнодушен я стал к лачугам,
И очажный огонь мне не мил,
Даже яблонь весеннюю вьюгу
Я за бедность полей разлюбил.
Мне теперь по душе иное...
И в чахоточном свете луны
Через каменное и стальное
Вижу мощь я родной стороны.
Полевая Россия! Довольно
Волочиться сохой по полям!
Нищету твою видеть больно
И березам и тополям.


Я не знаю, что будет со мною...
Может, в новую жизнь не гожусь,
Но и все же хочу я стальною
Видеть бедную, нищую Русь.
И, внимая моторному лаю
В сонме вьюг, в сонме бурь и гроз,
Ни за что я теперь не желаю
Слушать песню тележных колес.
*
*
*
Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь.
Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси —
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.
Свет луны, таинственный и длинный,
Плачут вербы, шепчут тополя.
Но никто под окрик журавлиный
Не разлюбит отчие поля.
И теперь, когда вот новым светом
И моей коснулась жизнь судьбы,
Все равно остался я поэтом
Золотой бревенчатой избы.
По ночам, прижавшись к изголовью,
Вижу я, ка к сильного врага,
Как чужая юность брызжет новью
На мои поляны и луга.
Но и все же, новью той теснимый,
Я могу прочувственно пропеть:
Дайте мне па родине любимой,
Все любя, спокойно умереть!


*
#
*
Я иду долиной. На затылке кепи.
В лайковой перчатке смуглая рука.
Далеко сияют розовые степи,
Широко синеет тихая река.
Я — беспечный парень. Ничего не надо.
Только б слушать песни — сердцем подпевать,
Только бы струилась легкая прохлада,
Только б не сгибалась молодая стать.
Выйду за дорогу, выйду под откосы,—
Сколько там нарядных мужиков и баб!
Что-то шепчут грабли, что-то свищут косы.
«Эй, поэт, послушай, слаб ты иль не слаб?
На земле милее. Полно плавать в небо.
Как т.ы любишь долы, так бы труд любил.
Ты ли деревенским, ты ль крестьянским не был?
Размахнись косою, покажи свой пыл».
Ах, перо не грабли, ах, коса не ручка —
Но косой выводят строчки хоть куда.
Под весенним солнцем, под весенней тучкой
Их читают люди всякие года.
.
К черту я снимаю свой костюм английский.
Что же, дайте косу, я вам покажу —
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?
Нипочем мне ямы, нипочем мне кочки.
Хорошо косою в утренний туман
Выводить по долам травяные строчки,
Чтобы их читали лошадь и баран.
В этих строчках песня, в этих строчках слово.
Потомуирадявдумахниоком,
Что читать их может каждая корова,
Отдавая плату теплым молоком.
561


Снежная замять дробится и колется,
Сверху озябшая светит луна.
Снова я вижу родную околицу;
Через метель — огонек у окна.
Все мы бездомники, много ли нужно нам?
То, что далось мне, про то и пою.
Вот я опять за родительским ужином,
Снова я вижу старушку мою.
Смотрит, а очи слезятся, слезятся,
Тихо, безмолвно, как будто без мук.
Хочет за чайную чашку взяться,
Чайная чашка скользит из рук.
Милая, добрая, старая, нежная,
С думами грустными ты не дружись,
Слушай — под эту гармонику снежную
Я расскажу про свою тебе жизнь.
Много я видел, и много я странствовал,
Много любил я и много страдал —
И оттого хулиганил и пьянствовал,
Что лучше тебя никого не видал.
Вот и опять у лежанки я греюсь,
Сбросил ботинки, пиджак свой раздел.
Снова я ожил и снова надеюсь
Так же, как в детстве, на лучший удел.
А за окном под метельные всхлипы,
В диком и шумном метельном чаду,
Кажется мне — осыпаются липы,
Белые липы в нашем саду.
*
*
*
Эх вы, сани! А кони, кони!
Видно, черт их на землю принес.
В залихватском степном разгоне
Колокольчик хохочет до слез.


Ни луны, ни собачьего лая
Вдалеке, в стороне, в пустыре.
Поддержись, моя жизнь удалая,
Я еще не навек постарел.
Пой, ямщик, вперекор этой ночи,—
Хочешь, сам я тебе подпою
Про лукавые девичьи очи,
Про веселую юность мою.
Эх, бывало, заломишь шапку,
Да заложишь в оглобли коня,
Да приляжешь на сена охапку,—
Вспоминай лишь, как звали меня.
И откуда бралась осанка!
А в полуночную тишину
Разговорчивая тальянка
Уговаривала не одну.
Все прошло. Поредел мой волос.
Конь издох, опустел наш двор.
.
Потеряла тальянка голос,
Разучившись вести разговор.
Но и все же душа не остыла,
Так приятны мне снег и мороз,
Потому что над всем, что было,
Колокольчик хохочет до слез.
-
*
*
*
Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь нагнувшись под метелью белой?
Или что увидел? Или что услышал?
Словно за деревню погулять ты вышел.
И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
Утонул в сугробе, приморозил ногу.
Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,
Не дойду до дома с дружеской попойки.


Там вон встретил вербу, там сосну приметил,
Распевал им песни под метель о лете.
Сам себе казался я таким же кленом,
Только не опавшим, а вовсю зеленым.
И, утратив скромность, одуревши в доску,
Как жену чужую, обнимал березку.
Русь советская
А. Сахарову
Тот ураган прошел. Нас мало уцелело.
На перекличке дружбы многих нет.
Я вновь вернулся в край осиротелый,
В котором не был восемь лет.
Кого позвать мне? С кем мне поделиться
Той грустной радостью, что я остался жив?
Здесь даже мельница — бревенчатая птица
С крылом единственным — сдоит, глаза смежив.
Я никому здесь не знаком,
А те, что помнили, давно забыли.
И там, где был когда-то отчий дом,
Теперь лежит зола да слой дорожной пыли.
А жизнь кипит.
Вокруг меня снуют
И старые и молодые лица.
Но некому мне шляпой поклониться,
Ни в чьих глазах не нахожу приют.
И в голове моей проходят роем думы:
Что родина?
Ужели это сны?
Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый
Бог весть с какой далекой стороны.
Иэтоя!
Я, гражданин села,


Которое лишь тем и будет знаменито,
Что здесь когда-то баба родила
Российского скандального пиита.
Но голос мысли сердцу говорит:
«Опомнись! Чем же ты обижен?
Ведь это только новый свет горит
Другого поколения у хижин.
Уже ты стал немного отцветать,
Другие юноши поют другие песни.
Они, пожалуй, будут интересней —
Уж не село, а вся земля им мать».
Ах, родина! Какой я стал смешной.
На щеки впалые летит сухой румянец.
Язык сограждан стал мне как чужой,
В своей стране я словно иностранец.
Вот вижу я:
Воскресные сельчане
У волости, ка к в церковь, собрались.
Корявыми, немытыми речами
Они свою-обсуживают «жись».
Уж вечер. Жидкой позолотой
Закат обрызгал серые поля.
И ноги босые, как телки под ворота,
Уткнули по канавам тополя.
Хромой красноармеец с ликом сонным,
В воспоминаниях морщиня лоб,
Рассказывает важно б Буденном,
О том, как красные отбили Перекоп.
«Уж мы его —и этак и раз-этак,—
Бу ржу я энтого... которого... в Крыму...»
И клены морщатся ушами длинных веток,
И бабы охают в немую полутьму.
С горы идет крестьянский комсомол,
И под гармонику, наяривая рьяно,
Поют агитки Бедного Демьяна,
Веселым криком оглашая дол.


Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
Ну что ж!
Прости, родной приют.
Чем сослужил тебе, и тем уж я доволен.
Пускай меня сегодня не поют —
Я пел тогда, когда был край мой болен.
Приемлю все.
Как есть все принимаю.
Готов идти по выбитым следам.
Отдам всю душу октябрю и маю,
Но только лиры милой не отдам.
Я не отдам ее в чужие руки,
Ни матери, ни другу, ни жене.
Лишь только мне она свои вверяла звуки
И песни нежные лишь только пела мне.
Цветите, юные! И здоровейте телом!
У вас иная жизнь, у вас другой напев.
А я пойду один к неведомым пределам,
Душой бунтующей навеки присмирев.
Но и тогда,
Когда во всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть,—
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».


Борис Леонидо вич Пастернак родил­
ся в Москве, в семье академика живо­
писи Л. О. Пастернака. Окончил гимна­
зию, затем, в 1913 г., — Московский
универ ситет по фил ос офскому отд ел е­
нию историко- филологиче ского факуль­
тета. Летом 1912 г. изу чал философ ию
в у нивер ситет е в Марбурге (Гер мания) ,
езд ил в Италию (Флоренция и Ве не ­
ция). Н аходясь под сильным впечатле­
нием от музы ки А. Н. Скрябина, зан и­
мался шесть ле т композицией. В печ а­
ти с первыми стихами выступил в
1913 г. В 1917 г. пишет книгу лирики
«Сестра моя жизнь», выдвину вшую его
в число крупнейших мастеров стиха.
В 1915—1917 гг. поэт жил на Урале,,
служа на частных химических заводах.
После Октября некоторое время рабо­
тал в библ иотеч ном отделе Наркомпро-
са. В 20-х годах примыкал к л итер атур­
ной группе «Леф»,
возгл авляемой
В. Маяковским. Тогда ж е созда л две
крупные поэмы, посвящ енные револю­
ции 1905 гм— «Девятьсот пятый год» я
«Лейтепант Шмидт». Замеч атель ные по
свое му мастер ст ву и вдо хновен нос ти,
они явились значительным событием
в советской поэзии тех ле т. В 1932 г.
выпустил книгу стихов «Второе р ож д е­
ние», преломив в своей лирике пафос
соц иал ист ических
преобразований в
стра не. В годы Отечественной войны
1941—1945 гг. написа л цикл стихот воре­
ний, по священных борьбе с фаш измом,
был в качестве корр ес пондента на
фронте под Орлом. Стихи военных лет
составили книгу «На ранних поезд а х»
(1944). В 1956—1959 гг. написал с тихо ­
творный цикл «Когда разгул яетс я». Ис­
токи поэтического стиля Пастернака
лежат в модернистской литературе на­
чала XX в., в эстетике импрессионизма.
Ранние стихотвор ен ия Пастерна ка
сложны по форме, гу сто насыщены ме­
тафорами. Но уж е в них чувствуется
огромная св еж е сть восприятия, искрен­
ность и гл убина, светятся пер во зд анно
чистые краски природы, звучат голо са
дождей и метелей. С годами Пастернак
освобождается от чрезмерной субъек­
тивности свои х образов и ассоциаций.
Оставаясь по -пр еж нему философски
глубоким и напряженным, его ст их об ­
ретает все бол ьшую прозрач ность, клас-
БОРИС
ПАСТЕРНАК
то—то


сическую ясность. Однако общественная замкнутость Пастернака, его ин ­
теллигентская отгороженность от мира социальных бурь в значительной
мере сковывала силы поэта. Тем не менее Пастернак занял в русской поэ­
зии место значительного и оригинального лирика, замечательного' певца
русской природы. Его ритмы, образы и метафоры влияли на творчество
многих советских поэтов. Пастернак — выдающийся мастер перевода. Им
переведевы произведения поэтов Грузии, трагедии Шекспира, «Фауст» Гете.
*
*
*
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Достать пролетку. З а шесть гривен
Чрез благовест, чрез клик колес
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.
Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат'
Сухую грусть на дно очей.
Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
*
*
*
Как бронзовой золой жаровень,
Жуками сыплет сонный сад.
Со мной, с моей свечою вровень
Миры расцветшие висят.
И, как в неслыханную веру,
Я в эту ночь перехожу,
Где тополь обветшало-серый
Завесил лунную межу.
568


Где пруд, как явленная тайна,
Где шенчет яблони прибой,
Где сад висит постройкой свайной
И держит небо пред собой.
Сон
Мне снилась осень в полусвете стекол,
Друзья и ты в их шутовской гурьбе,
И, ка к с небес добывший крови сокол,
Спускалось сердце на руку к тебе.
Но время шло и старилось, и глохло,
И, паволокой рамы серебря,
Зар я из сада обдавала стекла
Кровавыми слезами сентября.
Но время шло и старилось. И рыхлый,
Как лед, трещал и таял кресел шелк.
Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,
И сон, как отзвук колокола, смолк.
Я пробудился. Был, как осень, темей
Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,
Как за возом бегущий дождь соломин,
Гряду бегущих по небу берез.
Пиры
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь,
И в них твоих измен горящую струю.
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,
Рыдающей строфы сырую горечь пью.
Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.
Надежному куску объявлена вражда.
Тревожный ветр ночей — тех здравиц виночерпьем,
Которым,.может быть, не сбыться никогда.


Наследственность и смерть — застольцы наших трапез.
И тихою зарей — верхи дерев горят —
В сухарнице, как мышь, копается анапест,
И Золушка, спеша, меняет свой наряд.
Полы подметены, на скатерти — ни крошки,
Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,
И Золушка бежит — во дни удач на дрожках,
А сдан последний грош — и на своих двоих.
На пароходе
Был утренник. Сводило челюсти,
И шелест листьев был к ак бред.
Синее оперенья селезня
Сверкал за Камою рассвет.
Гремели блюда у буфетчика.
Л акей зевал, сочтя судки.
В реке, на высоте подсвечника,
Кишмя кишели светляки.
Они свисали ниткой искристой
С прибрежных улиц. Било три.
Лакей салфеткой тщился выскрести
На бронзу всплывший стеарин.
Седой молвой, ползущей исстари,
Ночной былиной камыша
Под Пермь, на бризе, в быстром бисере
Фонарной ряби Кама шла.
Волной захлебываясь, на волос
От затопленья, за суда
Ныряла и светильней плавала
В лампаде камских вод звезда.
На пароходе пахло кушаньем
И лаком цинковых белил.
По Каме сумрак плыл с подслушанным,
Не пророня ни всплеска, плыл.


Держа в руке бокал, вы суженным
Зрачком следили за игрой
Обмолвок, вившихся за ужином,
Но вас не привлекал их рой.
Вы к былям звали собеседника,
К волне до вас прошедших дней,
Чтобы последнею отцединкой
Последней капли кануть в ней.
Был утренник. Сводило челюсти,
И шелест листьев был ка к бред.
Синее оперенья селезня
Сверкал за Камою рассвет.
И утро шло кровавой банею,
Как нефть разлившейся зари,
Гасить рожки в кают-компании
И городские фонари.
Светает
Ты в ветре, веткой пробующем,
Не время ль птицам петь,
Намокшая воробышком
Сиреневая ветвь!
У капель — тяжесть запонок,
Н сад слепит, как плес,
Обрызганный, закапанный
Мильоном синих слез.
Моей тоскою вынянчен
И от тебя в шипах,
Он ожил ночью нынешней,
Забормотал, запах .
Всю ночь в окошко торкался,
И ставень дребезжал.
Вдруг дух сырой прогорклости
По платью пробежал.


Разбужен чудным перечнем
Тех прозвищ и времен,
Обводит день терепешний
Глазами анемон.
Петухи
Всю ночь вода трудилась без отдышки.
Дождь до утра льняное масло жег.
И валит пар из-под лиловой крышки,
Земля дымится, словно щей горшок.
Когда ж трава, отряхиваясь, вскочит,
Кто мой испуг изобразит росе
В тот час, как загорланит первый кочет,
За ним другой, еще за этим — все?
Перебирая годы поименно,
Поочередно окликая тьму,
Они пророчить станут перемену
Дождю, земле, любви — всему, всему.
Сосны
В траве, меж диких бальзаминов,
Ромашек и лесных купав,
Лежим мы, руки запрокинув
И к небу головы задрав.
Трава на просеке сосновой
Непроходима и густа.
Мы переглянемся и снова
Меняем позы и места.
И вот, бессмертные на время,
Мы к лику сосен причтены
И от болезней, эпидемий
И смерти освобождены.
С намеренным однообразьем,
Как мазь, густая синева


Ложится зайчиками наземь
И пачкает нам рукава.
Мы делим отдых краснолесья,
Под копошенье мураша
Сосновою снотворной смесью
Лимона с ладаном дыша.
И так неистовы на синем
Разбеги огненных стволов,
И мы так долго рук не вынем
Из-под заломленных голов,
И столько широты во взоре,
И так покорно все извне,
Что где-то за стволами море
Мерещится все время мне.
Там волны выше этих веток
И, сваливаясь с валуна,
Обрушивают град креветок
Со взбаламученного дна.
А вечерами за буксиром
На пробках тянется заря
И отливает рыбьим жиром
И мглистой дымкой янтаря.
Смеркается, и постепенно
Луна хоронит все следы
Под белой магиею пены
И черной магией воды.
А волны все шумней и выше,
И публика на поплавке
Толпится у столба с афишей,
Неразличимой вдалеке.
Иней
Глухая пора листопада,
Последних гусей косяки.
Расстраиваться не надо:
У страха глаза велики.


Пусть ветер, рябину занянчив,
Пугает ее перед сном.
Порядок творенья обманчив,
Как сказка с хорошим концом.
Ты завтра очнешься от спячки
И, выйдя на зимнюю гладь,
Опять за углом водокачки
Как вкопанный будешь стоять.
Опять эти белые мухи,
И крыши, и святочный дед,
И трубы, и лес лопоухий
Шутом маскарадным одет.
Все обледенело с размаху
В папахе до самых бровей
И крадущейся росомахой
Подсматривает с ветвей.
Ты дальше идешь с недоверьем.
Тропинка ныряет в овраг.
Здесь инея сводчатый терем,
Решетчатый тес на дверях.
За снежной густой занавеской
Какой-то сторожки стена,
Дорога, и край перелеска,
И новая чаща видна.
Торжественное затишье,
Оправленное в резьбу,
Похоже на четверостишье
О спящей царевне в гробу.
И белому мертвому царству,
Бросавшему мысленно в дрожь,
Я тихо шепчу: «Благодарствуй,
Ты больше, чем просят, даешь»,


Опять весна
Поезд ушел. Насыпь черна.
Где я дорогу впотьмах раздобуду?
Неузнав аем ая сторона,
Хоть я и сутки только отсюда.
Замер на шпалах лязг чугуна.
Вдруг — что за новая, право, причуда?
Бестолочь, кумушек пересуды...
Что их попутал за сатана?
Где я обрывки этих речей
Слышал уж как-то порой прошлогодней?
Ах, это сызнова, верно, сегодня
Вышел из рощи ночью ручей.
Это, как в прежние времена,
Сдвинула льдины и вздулась запруда,
Это поистине новое чудо,
Это, как прежде, снова весна.
Это она, это она,
Это ее чародейство и диво.
Это ее телогрейка за ивой,
Плечи, косынка, стан и спина.
Это Снегурка у края обрыва.
Это о ней из оврага со дна
Льется безумолку бред торопливый
Полубезумного болтуна.
Это пред ней, заливая преграды,
Тонет в чаду водяном быстрина,
Лампой висячего водопада
К круче с шипеньем пригвождена.
Это, зубами стуча от простуды,
Льется чрез край ледяная струя
В пруд и из пруда в другую посуду,—
Речь половодья — бред бытия.
Зим а приближается
Зима приближается. Сызнова
Какой-нибудь угол медвежий
Под слезы ребенка капризного
Исчезнет в грязи непроезжей.


Домишки в озерах очутятся,
Над ними закурятся трубы.
В холодных объятьях распутицы
Сойдутся к огню жизнелюбы.
Обители севера строгого,
Накрытые небом, как крышей!
На вас, захолустные логова,
Написано: сим победиши.
Люблю вас, далекие пристани
В провинции или деревне.
Чем книга чернее и листанней,
Тем прелесть ее задушевней.
Обозы тяжелые двигая,
Раскинувши нив алфавиты,
Вы с детства любимою книгою
Как бы посредине открыты.
И вдруг она пишется заново
Ближайшею первой метелью,
Вся в росчерках полоза санного
И белая, как рукоделье.
Октябрь серебристо-ореховый.
Блеск заморозков оловянный.
Осенние сумерки Чехова,
Чайковского и Левитана.
Март
Солнца греет до седьмого пота,
И бушует, одурев, овраг.
Как у дюжей скотницы работа,
Дело у весны кипит в руках.
Чахнет снег и болен малокровьем
В веточках бессильно синих шил.
Но дымится жизнь в хлеву коровьем,
И здоровьем пышут зубья вил.


Эти ночи, эти дни и ночи!
Дробь капелей к середине дня,
Кровельных сосулек худосочье,
Ручейков бессонных болтовня!
Настежь всё, конюшня и коровник.
Голуби в снегу клюют овес,
И всего живитель и виновник —
Пахнет свежим воздухом навоз.
Зимняя ночь
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол,
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.


На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Мело весь месяц в феврале,
Итоидело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Ф
*
*
Во всем мне хочется дойти
До самой сути:
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте. .
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.
Все время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.
О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.
Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.


Я б разбивал стихи, как сад,
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.
В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.
Т ак некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.
Достигнутого торжества
Игра и мука —
Натянутая тетива
Тугого лука.
*
*
*
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью — убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
От шуток с этой подоплекой
Я б отказался наотрез.
Начало было так далеко,
Т ак робок первый интерес.
Но старость — это Рим, который,
Взамен турусов и колес,
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышит почва и судьба.


НИКОЛАЙ
АСЕЕВ
1889— 1963
Николай Николаевич Асе ев родился
в городе Льгове, Курской губернии, в
се мье ст рах ово го агента. В 1909 г. окон ­
чил курское р еа льное училищ е. Даль­
н ей ш ее образование получил в Коммер­
ческом инс титуте в Москве, одновре ­
менно с луш ал лекции на филологиче­
ском факу льте те в у нивер ситете. На­
чальный сборник стихов Асеева («Ноч­
ная флейта») вышел в 1914 г. Во время
первой империалистичес кой войны поэт
был призван в армию; в 1917 г. изб и­
рался в Совет солда тс ких депутатов.
В годы гра жд анс кой войны жил во
Владивостоке, работал в больш евист­
ской газете. Тир аж его книги стихов
«Бомба», напеч атанной в ту пору, был
сожжен
япо нскими
интервентами.
В 1922 г. Асе ева по указанию Луначар ­
ского вызывают с Дал ьнего Востока в
Москву. Здесь он вошел в ядро лите­
ратур ной группы «Леф» (впо следс твии
«Новый Л еф »), возглавляемой Маяков­
ским. Дружба с Маяковским, завязав­
ш а яся ещ е до революции, сыграла в
судьб е Асеева огромную роль. Асеев
учился у Маяковского слуш ать пульс
жизни, учился гражданственности. Асе­
ев — один из зач инателей советской
поэзии. Это поэт-ис катель, неутомимый
развед чик поэтич ес ко го слова. Ранние
вещи А сеева окрасил острый интере с к
русскому фольклору , к былинно му эпо ­
су . Звонкий, по- молодому задорный,
изобретательный, несущий в себе гро­
зовой ветер революции, стих Асеева не­
повторим по ритмам, по интонации, по
своео бразной рас кова нности. Часто в
этом стихе заложена мелодическая си­
ла, которая, не нуждаясь в музыке,
пре вращ ает его в песню. П есенная ин­
тонация у Асеева непосредственно сли­
вается с ор аторской. С ердцевина поэ­
зии Асеева лежит в лирике, хотя он
писал в различных и многообразных
жанрах. «Я лирик по складу своей ду­
ши, по самой строчечной су ти», — гово­
рил поэт. Сборник стих ов «Стальной
соловей», поэмы «Свердловская буря»,
«Семен Проскаков» и по свящ ен ная па­
мяти В. И. Ленина «Русская сказка» —


главнейшие произведения Асеева 20-х годов. В 1940 г. он пишет широко
известную поэму «Маяковский начинается». Пятидесятилетний литератур­
ный путь Асеева был завершен блестящим лирическим сборником «Лад».
Асеев — автор многих работ по вопросам теории русского стиха, проблемам
традиции и новаторства.
Марш Буденного
С неба полуденного
жара не подступи,
конная Буденного
раскинулась в степи.
Не С1>шки у маменек
в помещичьем дому,
выросли мы в пламени,
в пороховом дыму.
И не древней славою
наш выводок богат —
сами литься лавою
учились у врага.
Пусть паны не хвастают
посадкой на скаку,—
смелем рысью чаогою
их эскадрон в муку.
Будет белым помнится,
как травы шелестят,
когда несется конница
рабочих и крестьян.
Все, что мелкой пташкою
вьется на пути,
перед острой шашкою
в сторону лети.
Не затеваем бой мы,
но, помня Перекоп,
всегда храним обоймы
для белых черепов.
Пусть уздечки звякают
памятью о нем —
так растопчем всякую
гадину конем.
Никто пути пройденного
назад не отберет,
конная Буденного,
армия — вперед!
Синие гусары
Раненым медведем
мороз дерет.
Санки по Фонтанке -
летят вперед.
Полоз остер —
полосатит снег,
581


чьи это там
голоса и смех?
—
Руку на сердце своё
положа,
Я тебе скажу:
ты не тронь палаша!
Силе такой
становясь поперек,
ты б хоть других —
не себя — поберег!
2
Белыми копытами
лед колотя,
тени по Литейному —
дальше летят.
*— Я тебе отвечу,
друг дорогой, —
гибель нестрашная
в петле тугой!
Позорней и гибельней
в рабстве таком,
голову выбелив,
стать стариком.
Пора нам состукнуть
клинок о клинок:
в свободу сердце
мое влюблено!
3
Розовые губы,
витой чубук,
синие гусары —
пытай судьбу!
Вот они,
не сгинув,
не умирав,
снова собираются
в номерах.
Скинуты ментики,
ночь глубока,
ну-ка
— вспеньте-ка
полный бокал!


Нальем и осушим
и станем трезвей:
—
За Южное братство,
за юных друзей!
4
Глухие гитары,
высокая речь...
Кого им бояться
и что им беречь?
В них страсть закипает,
как в пене стакан:
впервые читаются
строфы «Цыган».
Тени по Литейному
летят назад...
Брови из-под кивера
дворцам грозят.
Кончена беседа.
Гони коней!
Утро вечера —
мудреней.
5
Что ж это,
что ж это,
что ж это за песнь?!
Голову
•
на руки
белые свесь.
Тихие гитары,
стыньте, дрожа:
синие гусары
под снегом лежат!
Поезда
Над пространствами- оледенелыми,
где студеная блещет звезда,
пролетают калеными стрелами
огнедышащие поезда.


С продовольствием, танками , пушками,
с эшелонами силы живой
погромыхивают теплушками
на подмогу страде боевой.
Паровозы, заросшие в инее, —
воду взял на ходу и — прочь!
А над ними раскинулась синяя
новогодняя грозная ночь.
Ни секунды промешки и праздности,
каждый миг у них на счету;
к постоянной привыкший опасности
глаз прощупывает темноту.
Ни жилья далеко в обе стороны,
ожидай непредвиденных встреч;
рыщут в небе железные вороны,
чтобы путь им навек пересечь.
Над просторами онемелыми,
дымный хвост по полям разметав,
пробегают, ведомые смелыми,
за составом гремящий состав.
Если хищник вблизи обнаружится,
если с неба сорвется гроза, —
не изменит суровое мужество,
не сдадут на ходу тормоза.
Горизонт полыхает пожарами.
Не замедли, не сдай, доведи!
Машинистами и кочегарами
много видывано на пути.
Много бед пронеслось над бывалыми,
отклубилось, как нар на траве;
над горящими поддувалами
много дум проплыло в голове.
В небе — звезд золотистые оспины.
Постоянно держись начеку!
Много снов ими в жизни недоспано,
недовидено на веку.


Наклонись же над лицами дымными,
отведи беду от них прочь,
сохрани ты их невредимыми,
новогодняя синяя ночь!
Дед
Травою зеленой одет,
лукавя прищуренным глазом,
охотничьим длинным рассказом
прошел и умолкнул мой дед.
Забросив и дом, и жену,
и службу в Казенной палате,
он слушал в полях тишину,
которой за подвиги платят.
Сверкала его «Лебеда»
па двести шагов без отказа,
и зверю из черного лаза
двуногая мнилась беда.
Медведицы жертвенный рев,
на лапах качавшейся задних,
когда выступал медвежатник
из мрака безмолвных дерев.
И зимнею ночью он шел
с волками на честную встречу,
и ахало эхо картечи
по заимкам заспанных сел.
И я, его выросший внук,
когда мне приходится худо,
• л и ш ь злую подушку примну,
все вижу в нем Робина Гуда,
зеленые волны хлебов,
ведущие с ветром беседу,
и первую в мире любовь
к герою, к охотнику — к деду.
*
*
*
Не за силу, не за качество
золотых твоих волос
сердце враз однажды начисто
от других оторвалось.


Я тебя запомнил докрепка,
ту, что много лет назад
без упрека и без окрика
загляделась мне в глаза.
Я люблю тебя, ту самую —
все нежней и все тесней, —
что, назвавшись мне Оксаною,
ш ла ветрами по весне.
Ту, что шла со мной и мучилась,
шла и радовалась дням
в те года, как вьюга вьючила
груз снегов на плечи нам.
В том краю, где сизой заметью
песня с губ летит, скользя,
где нельзя любить без памяти
и запеть о том нельзя,
где весна, схватившись за ворот,
от тоски такой устав,
хочет в землю лечь у явора,
.
у ракитова куста.
Нет, не сила и не качество
молодых твоих волос,
ты — всему была заказчица,
что в строке отозвалось.
Из поэмы „Лирическое отступление “
Нет,
ты мне совсем не дорогая;
милые
такими не бывают...
Сердце от тоски оберегая,
зубы сжав,
нх молча забывают.
Ты глядишь —
меня не понимая,
слушаешь —
<585


не видя и не веря,
даже в этой дикой сини мая
видя жизнь —
как смену киносерий.
Целый день лукавя и фальшивя,
грустные выдумывая шутки,
вдруг —
взметнешь ресницами большими,
вдруг —
сведешь в стыде и страхе руки.
Если я такой тебя забуду,
если зубом прокушу я память —
никогда
к сиреневому гуду
не идти сырыми мне тропами.
«Я люблю, когда темнеет рано!» —•
скажешь ты
и станешь как сквозная,
и на мертвой зелени экрана
только я тебя и распознаю.
И, веселье призраком пугая,
про тебя скажу, смеясь с другими:
—
Эта —
мне совсем не дорогая!
Милые бывают не такими.
•
*
*
*
Рука тяжелая, прохладная,
Легла доверчиво на эту,
Как кисть большая, виноградная,
Захолодевшая к рассвету.
Я знаю всю тебя по пальчикам,
По прядке, где пробора грядка,
И сколько в жизни было мальчиков,
И как с теперешним не сладко.
И часто за тебя мне боязно,
Что кто-нибудь еще и кроме,
Такую тонкую у пояса,
Тебя возьмет и переломит,
И ты пойдешь свой пыл раздаривать,
И станут гаснуть окна дома,
И станет повторенье старого


Тебе до ужаса знакомо...
И ты пойдешь свой пыл растрачивать...
Пока ж с весной не распрощаешься,
Давай, всерьез, по -настоящему,
Поговорим с тобой про счастье.
Ива
У меня на седьмом этаже, на балконе, — зеленая ива.
Бели ветер, то тень от ветвей ее ходит стеной;
это очень тревожно и очень вольнолюбиво —
беспокойство природы, живущее рядом со мной!
Ветер гнет ее ветви и клонит их книзу ретиво,
словно хочет вернуть ее к жизни обычной, земной;
но — со мной моя ива, зеленая гибкая ива,
в леденящую стужу и в неутоляемый зной.
Критик мимо пройдет, ухмыльнувшись презрительно-криво:
—
Эко диво! Все ивы везде зеленеют весной! —
Да, но не на седьмом же! И это действительно диво,
что, расставшись с лесами, она поселилась со мной!


Николай Семенович Тихонов родился
в Петербурге, в семье ремесленни­
ка. В 1911 г. окончил торговую шко­
лу, затем служил конторщиком в Во­
енно- морском хозяйств ен ном упра вле­
нии. С 1915 г. участвовал в первой ми­
ровой войне рядовым гус аром. Ве сп ой
1918 г. добровольно пошел в Красную
Армию, ср а ж а л ся с войсками Юденича
под Петроградом. Героика боевых по хо­
дов, р евол юционная романтика гр аж­
данской войны легли в ос нову первых
поэт ич еских книг Тихонова «Орда» и
«Брага» (1922). По выражению одн ого
из сверстников Тихонова, «конь и шаш­
ка — любимые спут ники его ра нних
стихов». Голосу Тихонова присущи рез­
кая энергия и темперамент, мужест­
венность интонаций. Широчайшую и з­
вестнос ть получил и баллады Тихонова,
оказа в больш ое влияние на развитие
советской лит ер атуры. При всех поис ­
ках поэт ичес ких форм Тихоновым все г­
да руководило пристрастие к острому
сюжету, скупо переданному движению
(«баллада — скорость голая»), к афо­
ристической выразительности. Много­
численные по езд ки и странс твия Ти­
хонова по Советскому Союзу породили
его стихи , посвящ енны е Закавказью,
Средней Азии, Карел ии. В «Стихах о
Кахетии» (1935) пре во сходно за пе ча т­
лены грузинский быт и пейзаж, рас­
ск азано о клас со вой борьбе и социа ли­
стичес ком стр оител ьст ве на Вос токе.
Отзвуками по трясе ний первой мировой
войны и предчувстви ями новой катаст­
рофы про низа на книга стихов «Тень
друга» (1936), нап исанная после по е зд ­
ки в Западную Европу. В дни Великой
Отечественной войны Тихонов жил и
работал в осажденном Ленинграде, вос­
певая героизм и стойкость ленингр ад­
цев (поэма «Киров с нами», сб орник
стихотвор ен ий «Огненный год», рас ска ­
зы, статьи, очерки). Тихонов — велико ­
лепный переводч ик, ос обе нно хоро ши
его перевод ы из грузинс ких поэтов. Ти­
хонову принадлежит немало книг худо­
же ственн ой прозы, которую он писал
ещ е с 20-х годов. Николай Тихонов яв­
лял ся видным общественным де ятел ем,
был пр ед сед а тел ем Советского комитета
защиты мира.
НИКОЛАЙ
ТИХОНОВ
1896— 1979


Праздничный, веселый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.
Даже породниться с нею стоит,
Снова глину замешать огнем,
Каждое желание простое
Освятить неповторимым днем.
Так живу, а если жить устану,
И запросится душа в траву,
И глаза, не видя, в небо взглянут,—
Адвокатов рыжих позову.
Пусть найдут в законах трибуналов
Те параграфы и те года,
Что в земной дороге растоптала
Дней моих разгульная орда.
Ф
Ф
Ф
Огонь, веревка, пуля и топор
Как слуги кланялись и шли за нами,
И в каждой капле спал потоп,
Сквозь малый камень прорастали горы,
И в прутике, раздавленном ногою,
Шумели чернорукие леса.
Неправда с нами ела и пила,
Колокола гудели по привычке,
Монеты вес утратили и звон,
И деги не пугались мертвецов.
Тогда впервые выучились мы
Словам прекрасным, горьким и жестоким.


Мы разучились нищим подавать,
Дышать над морем высотой соленой,
Встречать зарю и в лавках покупать
За медный мусор — золото лимонов.
Случайно к нам заходят корабли,
И рельсы груз проносят по привычке,
Пересчитай людей моей земли —
И сколько мертвых встанет в перекличке.
Но всем торжественно пренебрежем.
Нож сломанный в работе пе годится,
Но этим черным, сломанным ножом
Разр езаны бессмертные страницы.
*
*
*
Когда уйду, — совсем согнется мать,
Но говорить и слушать так же будет,
Хотя и трудно старой попимать,
Что обо мне рассказывают люди.
Из рук уронит скользкую иглу,
И на щеках заволокнятся пятна —
Ведь тот, что не придет уже обратно,
Играл у ног когда-то на полу.
Пушка
Арнольду Пек
К ак мокрые раздавленные сливы
У лошадей раскосые глаза,
Лоскутья умирающей крапивы
Н а колесе, сползающем назад.


Трясется холм от ужаса, как карлик,
Услышавший циклояью болтовню,
И скоро облачной не хватит марли
На перевязки раненому дню.
Циклопом правит мальчик с канарейку,
Он веселей горящего куста,
Ударную за хвост он ловит змейку,—
Поймает, и циклоп загрохотал.
И оба так дружны и так согласны,
Что, кончив быть горластым палачом,
Когда его циклопий глаз погаснет —
Он мальчика сажает на плечо.
И лошади их тащат по откосу —
Бездельников — двумя рядами пар,
Н мальчик свертывает папиросу
Кривую, как бегущая тропа.
*
*
*
Полюбила меня не любовью,
Как березу огонь — горячо,
Веселее зари над становьем,
Молодое блестело плечо.
Но не песней, не бранью, не ладом
Не ужились мы долго вдвоем,—
Убежала с угрюмым номадом,
Остробоким свистя каиком.
Ночью, в юрте, за ужином грубым
Мне якут за охотничий нож
Рассказал, как ты пьешь с медногубым
И какие подарки берешь.
«Что же, видно, мои были хуже?» —
«Видно, хуже», — ответил якут,
И рукою, лиловой от стужи,
Протянул мне кусок табаку.


Я ударил винтовкою оземь,
Взял табак и сказал: «Не виню.
Видно, брат, и сожженной березе
Надо быть благодарной огню».
*
*
*
Еще в небе предутреннем и горбатом
Тучи горят в пустырях ночных.
Самой последней и злою платой
Я откупил силу рук твоих.
Люди легли, как к саням собаки,
В плотно захлестнутые гужи,—
Если ты любишь землю во мраке
Больше, чем звезды, — встань и скажи .
Песню наладим, как ладят шхуну,
Встретим сосну — улыбнись, пойму.
Песенным ветром на камни дуну —
И камни встанут по одному.
Отчего и на глине и на алмазе
Рука твое имя всегда найдет?
Ветка курчавая знает разве,
К солнцу какому она растет?
Перекоп
Катятся звезды, к алмазу алмаз,
В кипарисовых рощах ветер затих,
Винтовка, подсумок, противогаз
И хлеба — фунт на троих.
Тонким кружевом голубым
Туман обвил виноградный сад.
Четвертый год мы ночей не спим,
Нас голод глодал, и огонь, и дым,
Но приказу верен солдат.


«Красным полкам —
За капканом канкан...»
. . . . Захлебнулся штык, приклад пополам,
На шее свищет аркан.
За море, за горы, за звезды спор,
Каждый шаг — наш и не наш,
Волкодавы крылатые бросились с гор,
Живыми мостами мостят Сиваш!
Но мертвые, прежде чем упасть,
Делают шаг вперед —
Не гранате, не пуле сегодня власть,
И не нам отступать черед.
За нами ведь дети без глаз, без ног,
Дети большой беды,
За нами — города на обломках дорог,
Где ни хлеба, ни огня, ни воды.
За горами же солнце, и отдых, и рай,
Пусть это мираж — все равно!
Когда тысячи крикнули слово: «Отдай!» —•
Урагана сильней оно,
И когда луна за облака
Покатилась, как рыбий глаз,
По сломанным, рыжим от крови штыкам
Солнце сошло на нас.
Дельфины играли вдали,
Чаек качал простор,
И длинные серые корабли .
Поворачивали на Босфор.
Мы легли под деревья, под камни, в траву,
Мы ждали, что сон придет —
Первый раз не в крови и не наяву,
Первый раз за четвертый год...
Нам снилось, если сто лет прожить —
Того не увидят глаза,
Но об этом нельзя ни песен сложить,
Ни просто так рассказать!


Баллада о синем пакете
Локти резали ветер, за полем — лог,
Человек добежал, почернел, лег.
Лег у огня, прохрипел: «Коня!»
И стало холодно у огня.
А конь ударил, закусил мундштук,
Четыре копыта и пара рук.
Озеро — в озеро, в карьер луга,
Небо согнулось, ка к дуга.
Как телеграмма летит земля,
Ровным звоном звенят поля.
Но не птица сердце коня — не весы,
Оно заводится на часы.
Два шага — прыжок, и шаг хромал,
Человек один пришел на вокзал.
Он дышал, к ак дырявый мешок.
Вокзал сказал ему: «Хорошо».
«Хорошо»,— прошумел ему паровоз
И синий пакет на север повез.
.
Повез, р аскачиваясь на весу,
Колесо к колесу — колесо к колесу.
Шестьдесят верст, семьдесят верст,
На семьдесят третьей — река и мост.
Динамит и бикфордов шнур — его брат,
И вагон за вагоном в ад летят.
Капуста, подсолнечник, шпалы, пост,
Комендант прост и пакет прост,
А летчик упрям и на четверть пьян,
И зеленою кровью пьян биплан.


Ударили в небо четыре крыла,
И мгла зашаталась, и мгла поплыла,
Ни прожектора, ни луны,
Ни шороха поля, ни шума волны.
От плеч у ж отваливается голова,
Тула мелькнула — плывет Москва.
Но рули заснули на лету,
И руль высоты проспал высоту,
С размаху земля навстречу бьет,
Путая ноги,сбегался народ.
Сказал с землею набитым ртом:
«Сначала пакет — нога потом».
Улицы пусты — тиха Москва,
Город просыпается едва-едва.
И Кремль еще спит, как старший брат,
Но люди в Кремле никогда не спят.
Письмо в грязи и в крови запеклось,
И человек разорвал его вкось,
Прочел — о френч руки обтер,
Скомкал и бросил за ковер.
«Оно опоздало на полчаса,
Не нужно — я все уже знаю сам».
Баллада о гвоздях
Спокойно трубку докурил до конца,
Спокойно улыбку стер с лица.
«Команда, во фронт! Офицеры, вперед!»
Сухими шагами командир идет.
И слова равняются в полный рост:
«С якоря в восемь. Курс — ост.


У кого жена, дети, брат, —
Пишите, мы не придем назад.
Зато будет знатный кегельбан».
И старший в ответ: «Есть, капитан» .
А самый дерзкий и молодой
Смотрел на солнце над водой:
«Не все ли равно,— сказал он,— где?
Еще спокойней лежать в воде».
Адмиральским ушам простукал рассвет:
« Приказ исполнен. Спасенных нет».
Гвозди б делать из этих людей:
Крепче б не было в мире гвоздей.
*
*
*
Я — одержимый дикарь, я гол.
Скалой меловою блестит балкон.
К Тучкову мосту шхуну привел
Седой чудак Стивенсон.
И лет ему нынче двадцать пять,
Оп новый придумал рассказ —
Ночь отменена, и Земля опять
Ясна, как морской приказ.
Пуля дум-дум, стрела, динамит
Ловили душу мою в боях, —
И смеялась она, а сегодня дрожит
Болью о кораблях.
Но я такой — не молод, не сед,—
И шхуне, что в душу вросла,
Я не могу прочертить ответ
Соленым концом весла.
Пусть уходит в моря, в золото, в лак
Вонзать в китов острогу,
Я сердце свое, ка к боксер — кулак,
Для боя в степях берегу.


Финский праздник
Медной рябиной осыпан гравий,
Праздничный люд шуршит, разодет.
Солнце — вверху, внизу — Хэпо-Ярви
Может быть, Хэпо, а может, и нет.
Пепельный финн в потертой кепке,
Древнебородый, и тот посвежел,
Место расчищено — ноги крепки,
Все приготовлены рты уже.
Медленной песни заныла нота,
Странствуя гнется, странно темна,
Гнется и тянется без поворота...
Из неподвижных рядов — короткой
Походкой выходят он и она.
Желтее желтка ее платок,
Синьки синее его жилет,
Четыре каблука черных сапог
Тупо стучат: туле-н! туле-т!
Он пояс цветной рукой обводит,
Угрюмо и молча, шагом одним
Обходят площадку, вновь обходят
И снова в обход идут они.
Стучат без улыбки на месте потом,
Странствует песня, гнетет и гнетет —
И дымнобородый с пепельным ртом
Сквозь желтые зубы нить ведет.
Упрямо и медленно ноги идут,
А звук на губах все один, один —
Как будто полки пауков прядут
Струну ледянее льдин...
Но вертятся вдруг каблуки. Жесток
Их стук тупой: туле-н! туле-т!
И желтой пеной горит платок,
И синим огнем пылит жилет.


Рябины ветви, как рога,
Летят на них — и сразу
В глазах косых — Алтай, снега,
Змеиные искры Азии.
Рябины красные рога
Их тусклый танец сторожит,—
Желтым огнем полыхает тайга,
Синей пылью пылят ножи.
Проходит тысяча темных лет,
И медленно снова: туле-н! туле-т!
Обходят опять неизменно и кротко,
Обходят площадку... Черной чечеткой
Оборвана песни нить...
Танцоры буксуют. Походкой короткой
Идут под рябину они.
С достоинством он на скамейку садится,
С цветного пояса руку берет,
Угрюмо и жестко целует девицу...
И праздник над ними шуршит и толпится,
А пепельный финн вытирает пот.
Переулок кота-рыболова
Там подошла, к стене почти, стена,
И нет у нихди двери, ни окна.
И между них, такой, что видно дно,
Бежит ручей — название одно.
Когда-то был он полон водных дел,
И умный кот на том ручье сидел.
И в поисках хозяину харчей
Кот лапу запускал свою в ручей,
Рассматривал, каков его улов,
На серый коготь рыбу наколов,


И если рыба шла как будто в брак,
То снова в воду л азал кот-батрак.
И говорили люди тех дворов:
«Вот это кот, прозваньем — рыболов».
И переулок отдали коту.
Как мастеру ловить начистоту.
Уединясь от громких злоб и зал,
Париж мне эту повесть рассказал.
Сейчас ручей такой, что видно дно,
Над ним дома — название одно.
И нет сентиментальности во мне,
Ни жалости к ручью или к стене.
Но так служивший человеку кот
Пускай героем в песню перейдет.
Из переулка, узкого, как дверь,
В страну родную я смотрю теперь.
Вам всем, собаки — сторожа границ,
Вам, лошади, что быстролетней птиц,
Олени тундр, глотатели снегов,
Верблюды закаспийских берегов —
Я не смеюсь и говорю не зря,
Спасибо вам от сердца говоря,
За дней труды, за скромность, простоту,
Уменье делать все начистоту.
Хочу, чтоб вас, зверей моей земли,
За вашу помощь люди берегли
И чтили б так за лучшие дела,
К которым ваша доблесть привела,
Вот так, как этот город мировой
Чтит батрака с кошачьей головой!


*
♦
♦
Женщина в дверях стояла,
В закате с головы до ног,
И пр яжу черную мотала
На черный свой челнок.
Рука блеснет и снова ляжет,
Темнея у виска,
Мотала жизнь мою, как пряжу,
Горянки той рука.
И бык, с травой во рту шагая,
Шел снизу в этот дом,
Увидел красные рога я
Под черным челноком.
Заката уголь предпоследний,
Весь раскален, дрожал,
Между рогов аул соседний
Весь целиком лежал.
И сизый пар, всползая кручей,
Домов лизал бока,
И не было оправы лучше
Косых рогов быка.
Но дунет ветер, леденея,
И кончится челнок,
• Мелькнет последний взмах, чернея,
Последний шерсти клок...
Вот торжество неодолимых
Простых высот.
А песни — что? Их тонким дымом
В ущелье унесет.
'
Цинандали
Я прошел над Алазанью,
Над причудливой водой,
Над седою, как сказанье,
И, как песня, молодой.
601


У ж совхозом Цинандали
Шла осенняя пора,
Надо мною пролетали
Птицы темного пера.
Предо мною, у пучины
Виноградарственных рек,
Мастера людей учили,
Чтоб был весел человек.
И струился ток задорный,
Все печали погребал:
Красный, синий, желтый, черный
По знакомым погребам.
Но сквозь буйные дороги,
Сквозь ночную тишину,
Я на дне стаканов многих
Видел женщину одну.
Я входил в лесов раздолье
И в красоты нежных скал,
Но раздумья крупной солью
Я веселье посыпал.
Потому что веселиться
Мог и сорванный листок,
Потому что поселиться
В этом крае я не мог.
Потому что я прохожий,
Легкой тени полоса,
Шел, на скалы не похожий,
Не похожий на леса.
Я прошел над Алазанью,
Над волшебною водой,
Поседелый, как сказанье,
И, как песня, молодой.


Михаил Але кса ндрович З енкевич ро­
дился в селе Николаевский городок,
Саратовской губернии. Отец его был
преподавателем сельскохозяйственного
училища. В 1915 г. Зенкеви ч окончил
юридический факуль те т Пе тр огр адско­
го ун ивер сит ета, некоторое время с лу ­
шал лекции по фил ософии в Берл ине.
После Октябрьской революции д обро­
вольцем вступил в Красну ю Армию,
за тем был коррес понде нтом РОСТА,
сотр удником «Известий». Много ле т ра­
ботал в московских издател ьс твах и
журналах. Внес большой вклад в ис­
кусство. поэтич ес кого перевод а, оп убли­
ковав н а . русском языке стихи совре­
менных поэтов Европы и США. Первый
сборник стихотворен ий Зенкевича —
«Дикая порфира» — появился в 1912 г.,
когда автор входил в объединение
акмеис тов «Це х поэтов». Сборник при­
влек к с еб е внимание оригиналь ностью
материала — картина ми до ист орич е­
ских эпох земли, образами древних
ящеров и мах айродусов. .Крепко сколо­
ч енна я, ж иво пи сно яркая строфа, по-
о со бо му весомый и сочный словарь,
с воео бразный,
неско лько громоздкий
синтак си с, зр ите ль но ощутимый об ­
раз — все эти черты поэтич еского сти­
ля Зенкевича определились уж е в «Ди­
кой порфире» и остал ись неи зменны ми
в лучших его произведениях последую­
щих лет. Но поэт обогатил свое твор­
ч ество, пройдя огромный идейный путь.
В 1914—1918 гг. он выступил убежд ен­
ным противником импер иалистической
войны («П аш ня танков»,
«Проводы
сол нца»). В послеоктябрьские годы он
славил в своих стихах мужество рус­
с ких револ юционеров, воспева л со зи д а­
тельный труд народа , его ратный под­
виг в Великой Отечественной войне.
Важней ш и е книги Зенкевича: «Поздний
пролет» (1928),
«Машинная страда»
(1931),
«Избранные стихи»
(1933),
«Сквозь грозы лет» (1962).
МИХАИЛ
ЗЕНКЕВИЧ
1886— 1973


*
*
*
Подсолнух поздний догорал в полях.
И, вкрапленный в сапфировых глубинах,
На легком зное нежился размах
Поблескивавших крыльев ястребиных.
Кладя пределы смертному хотенью,
Казалось, то сама судьба плыла
За нами по жнивью незримой тенью
От высоко скользящего крыла.
Как этот полдень, пышности и лени
Исполнена, ты шла, смиряя зной.
Лишь платье билось пеной кружевной
О гордые и статные колени.
Да там, в глазах , под светлой оболочкой,
На обреченного готовясь пасть,
Средь синевы темнела знойной точкой,
Поблескивая, словно ястреб, страсть.
#*
*
Вы хищная и нежная. И мне
Мерещитесь несущеюся с гиком
За сворою, дрожащей на ремне,
На жеребце степном и полудиком.
И солнечен слегка морозный день.
Охвачен стан ваш синею черкеской.
Из-под папахи белой, набекрень
Надвинутой, октябрьский ветер резкий
Взлетающие пряди жадно рвет.
Но вы несетесь бешено вперед
Чрез бурые бугры и перелески,
Краснеющие мерзлою листвой,
И словно поволокой огневой
Подернуты глаза в недобром блеске
Пьянящ егося кровью торжества.
И тонкие уста полуоткрыты,
К собакам под арапник и копыта
Бросают в ветер страстные слова.
604


И вот, оканчивая бег упругий
Могучим сокрушительным броском,
С изогнутой спиной кобель муругий
С откоса вниз слетает кувырком
С затравленным матерым русаком.
Кинжала взлет серебряный и краткий —
И вы, взметнув сияньем глаз стальным,
Швыряете кровавою перчаткой
Отрезанные пазанки борзым.
И, в стремена вскочив, опять во мглу
Уноситесь. И кто еще до ночи
На лошадь вспененную вам к седлу,
Стекая кровью, будет приторочен?
И верю, если только доезжачий
С выжлятниками, лихо отдаря
Борзятников, нежданною удачей
Порадует и гончих гон горячий
Поднимет с лога волка-гнездаря,—
То вы сумеете его повадку
Перехитрить, живьем, сострунив, взять
Иль в шерсть седеющую под лопатку
Ему вонзить кинжал по рукоять.
И проиграет сбор рожок веселый,
И вечерами, отходя ко сну,
Ласкать вы будете ногою голой
Его распластанную седину...
Т ак что же неожиданного в том,
Что я вымаливаю, словно дара,
Как волк, лежащий на жпивье густом,
Лучистого и верного удара!
Зимовье ворона
Еще вдали под первою звездою
Звенело небо гоготом гусей,
Когда с обрыва будто пред бедою
Вдруг каркну л ворон мощно грудью всей.
И сумерками ранними обвитый,
Направил над свинцом студеных вод
На запад, в степь, неспешный, домовитый,
Свистящий грузной силою полет.


Но вещий крик, что кинул ворон старый,
Моя душа, казалось , поняла,
Благоговейно слуш ая удары
По воздуху тяжелого крыла.
Он, не смутясь пролетом беспокойным,
Не бросит оскудевших мест родных,
В нужде питаясь мусором помойным
У ям оледеневших выгребных.
Но сохранит в буранах силу ту же,
Чтоивтепле, —а те из высоты
Низверглись бы на снег от первой стужи,
Как с дерева спаленные листы.
Меня ободрил криком ворон старый:
И я, как он, невзгодой несразим,
С угрюмой гордостью снесу удары
Суровейшей из всех грядущих зим!
В дрожках
Дрожа от взнузданного пыла,
В лицо швыряя мне землей,
Вся в мыльном серебре кобыла
Блистает шерстью вороной.
А я, весь брызгами покрыт,
Зажмурясь, слушаю — как четок
Под бабками косматых щеток
В два такта бьющий стук копыт.
Мне в этот вольный миг дороже,
Чем красные пиявки губ,
В оглоблях прыгающих дрожек
Размашистый рысистый круп.
И мягче брызжущие комья
Весенней бархатной земли
Прикосновений той, о ком я
Грустил и грезил там вдали.


Сев озимых
Хоть в золу да в пору, а только сей.
На полборозды промочило хотя бы...
Дождались дождя. И деревней всей
На пары потянулся мужицкий табор.
Чернобарханного бархата толщи
На тысячи верст вдоль, поперек
Снова промерит мирской испольщик
Неторопливым аршинником ног.
Полдень. И лошадь, пахать учена,
Глаз фиолетовый к солнцу кося,
Знает, что там на телеге бочонок
С водой и припрятана торба овса.
Размашист и легок лапотный шаг,
И ливень зерна золотист и неспешен,
Но вот по увалам шимана шишак
Движет огромную тень среди пашен...
И уже незаметно там, наверху,
Озими новой сев непроросший,
Млечного Пути золотую леху
Заметает метелица лунной порошей.


ВАСИЛИЙ
КАЗИН
Василий Васильевич Казин родился
в 1898 г. в Москве, в семье вод опровод­
чика. Окончил реа льное
училище.
В 1918 г. принимал активное у частие в
о рганизации Союза рабочей молодежи
в Москве, впоследствии работал с е кре­
тарем Бау манского райкома комсомола.
Учился в литера тур ной студии Мос­
ковского пролеткульта. В 1920 г. был в
числе о сноват ел ей литературной груп­
пы «Кузница». Впервые напечатал свои
стихи ш естнадцатил етним юношей, в
1914 г., в газете. Первый сборник стихо­
творений В. К азина — «Рабочий май» —
вышел<в 1922 г. и принес поэту широ­
кую известность. З атем последовали
книжки «Лисья шуба и любовь» (1926),
«Признания» (1928), в которых раскры­
лись чер*ы его дарования: душевная,
теплая тональность, стр емл ение од ухо ­
творить явления природы, восприятие
мастерства рабо чих рук как чуда: В
стихотвор ных миниатюрах В. Казина,
где поэт бер ет, казалось бы, самый
прозаичес кий материал, луч ится солнце,
зве нит весенн яя капель. В лирической
поэме «Великий почин» (1956) В. Ка­
зин р ас сказал о первом ко ммунистиче­
ском субботнике па Московско-Казан­
ской железной дороге в 1919 г. В ра­
достных, светлых по духу стихах В. Ка­
зина разр або та на тема свободного тру­
да, воспет мир чувств и мыслей ма сте­
ровых и рабочих. В период становления
со ветской литературы имя В. Ка зина
с ред и молодых поэтов было одним из
самых ярких и привл екательных. На
его с тихах многому уч илась впослед ст ­
вии л итературная молод ежь.


Рабочий май
Стучу, стучу я молотком,
Верчу, верчу трубу на ломе, —
И отговаривается гром
И в воздухе и в каждом доме.
Кусаю ножницами я
Железа жесткую краюшку,
И ловит подо мной струя
За стружкою другую стружку.
А на дворе-то после стуж
Т акая же кипит починка.
Ой, сколько, сколько майских луж
Обрезков голубого цинка!
Как громко по трубе капель
Постукивает молоточком.
Какая звончатая трель
Гремит по ведрам и по бочкам!
Рубанок
Живей, рубанок, шибче шаркай,
Шушукай, пой за верстаком.
Чеши тесину сталью жаркой,
Стальным и жарким гребешком.
Ой, вейтесь, осыпайтесь на пол
Вы, кудри русые, с доски!
Ах, вас не мед ли где закапал:
Как вы душисты, как сладки!
О, помнишь ли, рубанок, с нами
Она прощалася, спеша,
Потряхивая кудрями
И пышно стружками шурша?


Я в то мгновенье острой мукой
Глубоко сердце занозил
И после тихою разлукой
Тебя глубоко запылил.
И вот сегодня шум свиданья —
И ты, кудрявясь второпях,
Взвиваешь теплые воспоминанья
О тех возлюбленных кудрях.
Живей, рубанок, шибче шаркай,
Шушукай, пой за верстаком,
Чеши тесину сталью жаркой,
Стальным и жарким гребешком.
Ожидание
Я ждала, ждала тебя, любимый,
Все глаза влила в окно.
Ой, и длинен, длинен день неугасимый,
Огневое, золотое волокно!
Издали клубился,
Вился дым из труб.
Мнилось — не ко мне ли торопился
Твой волнистый темпый чуб?
И томленью, нетерпенью слуха
Было слышно, как у двери,
Вся напряжена,
Глухо
Переминалась тишина.
И тянулась нудная обуза.
Вдруг — и синевы края...
Ближе... блуза... чья -то блуза...
Синяя... Твоя! Твоя!
Дверь шушукнула, — и как во сне я
Сладко затуманилась в сиянье дня.
Подошел... прильнул и ну, синея,
Обнимать и обнимать меня...


Обнимал ты... И со страстью жадной
Я взглянула на тебя, и — ах!
Ах, и как я обозналась, ненаглядный,
Это вечер обнимал меня впотьмах!
Гармонист
Было тихо. Было видно дворнику,
Как улегся ветер под забор
И позевывал... И вдруг с гармоникой
Гармонист вошел во двор.
Вскинул на плечо ремень гармоники
И, рассыпав сердце по ладам,
Грянул, — и на подоконниках
Все цветы поплыли по лугам.
Закачались здания кирпичные,
Далью, далью опьянясь,
Ягодами земляничными
Стала сладко бредить грязь.
Высыпал народ на подоконники, —
И помчался каждый, бодр и бос,
Под трезвонами гармоники
По студеному раздолью рос.
Почтальон пришел и, зачарованный,
Пробежав гл азами адреса,
Увидал, что письма адресованы
Только нивам да лесам.
Сон
За дверями мгла, а сам — в истоме,
Сам в истоме, да в такую мглу
Не пошел домой, а в новом доме
Сладко растянулся на полу.
Так душисто пахли половицы!
И, трудом и домом опьянен,
Стал дремать, и скоро мне ресницы
Засмолил цветистый сон.


Снилось мне: зарниц и раду г сотни
Паровоз привез, свалил на двор.
«Что ж, и радуги,— промолвил плотник,—
Да и солнце мой возьмет топор».
Пусть томятся радуги, зарницы
По родимым небесам своим,
Если радостные светлицы
На земле мы выстроить хотим.
На могиле матери
Сквозь гул Москвы, кипенье городское
К тебе, чей век нуждой был так тяжел,
Я в заповедник вечного покоя —
На Пятницкое кладбище пришел.
Глядит неброско надписи короткость.
Как бы в твоем характере простом
Взяла могила эту скромность, кротость,
Задумавшись, притихнув под крестом.
Кладу я розы пышного наряда.
И словно слышу, мама, голос твой:
—
Ну что так тратишься, сынок? Я рада
Была бы и ромашке полевой.
Но я молчу. Когда бы мог, родная,
И сердце положил бы сверху роз.
Твоих забот все слезы вспоминая,
Сам удержаться не могу от слез.
Гнетет и горе, и недоуменье
Гвоздем засело в существо мое:
Стою — твое живое продолженье,
Начало потерявшее свое.


Александр Алексеевич Жаров родил­
ся в 1904 г., в крестьянской семье, в
дер евне Семеновской, Можайского у е з ­
да, Московской губер нии, на зн а ме ни­
том поле Бор од инск ой битвы. Окончил
сельскую школу, затем учился в Мо­
жай ском реальном у чилищ е. Начиная с
1918 г., несколько лет был на руководя­
щей комсомоль ской р аботе в Мож айске,
потом в Москве. В 1921 г. поступил в
Московский го сударс твенн ый ун ивер си ­
тет, где занимался в поэтическом се­
минаре под руковод ством В. Я. Брюсо ­
ва. Первые ст ихи Жарова печа тал ись в
1921—1922 гг. в комсомольских га з е та х
и журналах, в «Правде», в «Рабочей га­
зете». В 1923 г. вышла книга его сти­
хотворений «Ледоход», в 1926 г. — ши­
роко известная поэма «Гармонь», ри­
сующая быт и работу сельской молоде­
жи 20-х годов. В пл еяд е комсо мол ьск их
поэтов, вы двинувш ихся в ту пору,
А. Жаров занима л одно из ведущ их
мес т. Его стихи отличались б ол ьш ой
непосредственностью чувства, свеже­
стью, тепло той. Во время Великой Оте­
чественной войны А. Жар ов был пол ит­
работником и военным к орр е сп онд ен ­
том в ряд ах дей ствующ его Военно-Мор­
ского Флота. Перу А. Жарова при над ­
лежит много популярных п есен — «За­
ветный камень», «Грустные ивы», «Хо­
дили мы поход ами» и др. Стихотворе­
ние А. Жарова «В звей тесь кострами,
с иние ночи!» до лгое время было гим­
ном пионер ов.
АЛЕКСАНДР
ЖАРОВ


Взвейтесь кострами
Взвейтесь кострами.
Синие ночи!
Мы пионеры —
Дети рабочих.
Близится зра
Светлых годов.
Клич пионера:
Всегда будь готов!
Радостным шагом,
С песней веселой
Мы выступаем
За комсомолом...
Близится эра
Светлых годов.
Клич пионера:
Всегда будь готов!
Мы поднимаем
Алое знамя.
Дети рабочих,
Смело — за нами!
Близится эра
Светлых годов.
Клич пионера:
Всегда будь готов!
Грянем мы дружно
Песнь удалую —
З а пионеров
Семью мировую!
Близится эра
Светлых годов.
Клич пионера:
Всегда будь готов!
Во ржи
Тропой проторенной идешь.
Агде—исамнезнаешь.
Ты это что ж, товарищ рожь,
Меня перерастаешь?
Сквозь строй стеблей не разглядишь:
Туда шагаю, что ли?
Безветренно.
Ложится тишь
На сердце и на поле.
Ведь заплутался. А средь нив
Вот здесь когда-то рос я...
С приветом головы склонив,
Задумались колосья,
Глазенки зерен на м еня
Таращат изумленно.
И васильковая родня
В тиши застыла сонно.
614


Глядите шире! Ничего!..
Я послан комячейкой...
Не узнаете своего?
К вам прибыл шеф со жнейкой.
С серпом довольно мой народ
Сгибал до боли спину.
Вот и послал сюда завод
Взамен серпа машину.
Растите, нивы! В городах
Так, как и вы ,бурливо
Растут и ширят свой размах
Другие наши нивы!
И мы растем — к плечу плечо.
Кругом
Так много воли!..
Ложится радость горячо
На сердце и на поле.
Вспотело солнце. Будет дождь.
Вон — туча виснет краем...
Так, значит, что ж, товарищ рожь,
Мы нынче
С урожаем?
Теплый ветер
Ты пишешь:
«Ветер теплыми руками
У нас в полях перебирает рожь».
А я смотрю,
Как расцветает камень
На мостовых,
Когда проходит дождь.
Любуюсь я,
Как быстро тают лужи
И прячутся пугливые ручьи...
Ни радуги, ни дождь у нас не хуже,
Ни зори, ни леса,
Ни соловьи.


Я помню, помню,
Как они звенели.
Но здесь утрами, небо полоня,
Пропеллеров
Причудливые трели
Бодрят меня и радуют меня.
Да, знаю я:
Леса растут красиво.
Но от восторга
Здесь схожу с ума,
Когда смотрю,
Как пышно, горделиво
На наших улицах
Растут дома.
Сегодня в них
Как будто больше граней
И света больше замечаю я, —
Не потому ль, что в боковом кармане
Твое письмо —
И в нем — любовь твоя?
Сегодня снова
В солнце потонули
Дома, бульвары, люди, небосклон..,
Мой друг,
Я в жизнь влюблен — не потому ли,
Чтоявтебя
Безвыходно влюблен?
Спросонья
Утром, над краем моей подушки,
Каждый день, как спросонья встряхнешь головой,
Александр Сергеевич Пушкин
Улыбается, кудрявый, живой...
Будто с Тверской, с пьедестала,
Он от кого-то услышал мельком
Про конгресс Интернационала,
Про свободу, Совет, Совнарком!..


Пушкин, в любимой твоей отчизне,
Где гарцевали Онегин и Ленский,
Светят иначе мильоны жизней...
В дружбе станка и страды деревенской}
Думал ты, что в проклятьях и славе
Серп в колосьях, в огне молоток
Над московским заводом возглавят
Мирового восхода Восток!
Долго, склонившись к моей подушке,
Когда веет кругом тишиной,
Александр Сергеевич Пушкин
Разговаривает со мной...


МИХАИЛ
СВЕТЛОВ
1903— 1964
Михаил Аркадь евич Светлов род ил ся
в г. Екатеринославе (ныне Днепро­
пет ровс к), в семье
ремесленника .
В 1917 г. окончил начально е городс кое
училище. Работал на товарной бирж е
и в частной фотографии. В 1919 г. за ­
ведовал отдело м печати Днепр опетров­
ского губкома комсомола и был ред ак­
тором первого на Украине комсомоль­
ского ж у р на ла «Юный пролетарий».
В 1920 г. вступил добровольцем в Крас­
ну ю Армию. После д е моб илизации
окончил р абфак, у чил ся на ф акул ьте те
литер атур ы и и скусства Московского
го с ударс твенно го у нивер ситета . Первый
сборник стихов М. Светлова «Рельсы»
был издан в Харькове в 1922 г. С той
поры М. Светлов вошел в п л еяду ком­
сомол ьских поэтов, занявш их видное
мес то в советс кой ли тер атур е. Своеоб­
разный п оэтич ес кий почерк М. Светло­
ва, его по лн ая об аяния лирика быстро
за вое вал и се рдца читателей. Особенно
широкий отклик вызвала за меча тел ь­
ная «Гренада », в ко торой поэт выразил
инт ернационал ьну ю сущность взглядов
и уоеждений советских людей. В сти­
хах Светлова неизменно светится доб­
рая и мудрая, очень человечная улыб­
ка, чувствуется большая нежность.
Это поэт глубокого гуманизма. Свет­
лов — автор мно гих пе сен и пьес. Р або­
тая в о ’фронтовой печати в годы Ве ли ­
кой Отечественной войны, он со зд ал
поэмы «Лиза Чайкина» и «Двадцать
восемь». У ж е после кончины п оэта вы­
шел в све т его пре восходный лирич е­
ский сборник «Охотничий домик».


*
*
*
Я в жизни ни разу не был в таверне,
Я не пил с матросами крепкого виски,
Я в жизни ни разу не буду, наверно,
Скакать на коне по степям аравийским.
Мне робкой рукой не натягивать парус,
Веслом не взмахнуть, не кружить в урагане, —
Атлантика любит соленого парня
С обветренной грудью, с кривыми ногами...
Стеной за бортами льдины сожмутся,
Мы будем блуждать по огромному полю, —
Так будет, когда мне позволит Амундсен
Увидеть хоть издали Северный полюс.
Я, может, не скоро свои берег покину,
А так хорошо бы под натиском бури,
До косточек зная свою У краину,
Тропической ночью на вахте дежурить.
В черниговском поле, над сонною рощей
•
Подобные ночи еще не спускались,
Чтоб по небу звезды бродили на ощупь
И в темноте на луну натыкались...
В двенадцать у нас запирают ворота,
Я мчал по Фонтанке, смешавшись с толпою,
И всё мне казалось: за поворотом
Усатые тигры прошли к водопою.
Рабфаковке
Барабана тугой удар
Будит утренние туманы, —
Это скачет Ж анна д’Арк
К осажденному Орлеану.
619


Двух бокалов влюбленный звон
Тушит музыка менуэта, —
Это празднует Трианон
День Марии-Антуанетты.
В двадцать пять небольших свечей
Электрическая лампадка, —
Ты склонилась, сестры родней,
Над исписанною тетрадкой...
Громкий колокол с гулом труб
Начинают «святое» дело:
Жанна д ’Арк отдает костру
Молодое тугое тело.
Палача не охватит дрожь
(Кровь людей не меняет цвета), —
Гильотины веселый нож
Ищет шею Антуанетты.
Ночь за звезды ушла, а ты
Не устала, — под переплетом
Так покорно легли листы
Завоеванного зачета.
Ляг, укройся, и сон придет,
Не томися минуты лишней,
Видишь: звезды, сойдя с высот,
По домам разошлись неслышно.
Ветер форточку отворил,
Не задев остального зданья,
Он хотел разглядеть твои
Подошедшие воспоминанья.
Наши девушки, ремешком
Подпоясывая шинели,
С песней падали под ножом,
На высоких кострах горели.
Так же колокол ровно бил,
Затихая у барабана...
В каждом братстве больших могил
Похоронена наша Жанна.


Мягким голосом сон зовет.
Ты откликнулась, ты уснула.
Платье серенькое твое
Неподвижно на спинке стула.
Гренада
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко»-песню
Держали в зубах.
Ах, песенку эту
Доныне хранит
Трава молодая —
Степной малахит.
Но песню иную
О дальней земле
Возил мой приятель
С собою в седле.
Он пел, озирая
Родныя края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Он песенку эту
Твердил наизусть...
Откуда у хлопца
Испанская грусть?
Ответь, Александровск,
И, Харьков, ответь:
Давно ль по-испански
Вы начали петь?
Скажи мне, Украйна,
Невэтойлиржи
Тараса Шевченко
Папаха лежит?
Откуда ж, приятель,
Песня твоя:
« Гренада, Гренада,
Гренада моя»?
Он медлит с ответом,
Мечтатель-хохол:
—
Братишка! Гренаду
Я в книге нашел.
Красивое имя,
Высокая честь —
Гренадская волость
В Испании есть!
Я хату покинул,
.
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Прощайте, родные!
Прощайте, семья!
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
•
Мы мчались, мечтая
Постичь поскорей
Грамматику боя —
Язык батарей.
Восход поднимался
И падал опять,
И лошадь устала
Степями скакать.
Но «Яблочко»-песню
Играл эскадрон
Смычками страданий
На скрипках времен...
Где же, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?


Пробитое тело'
Наземь сползло,
Товарищ впервые
Оставил седло.
Я видел: над трупом
Склонилась луна,
И мертвые губы
Шепнули: «Грена...»
Да. В дальнюю область,
В заоблачный плес
Ушел мой приятель
И песню унес.
С тех пор не слыхали
Родные края:
« Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Отряд не заметил
Потери бойца
И «Яблочко»-песню
Допел до конца.
Лишь по небу тихо
Сползла погодя
На бархат заката
Слезинка дождя...
Новые песни
Придумала жизнь...
Не надо, ребята,
О песпе тужить.
Не надо, не надо,
Не надо, друзья...
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
Украина
Сколько шашек, гремя о победе,
Эти травы роскошные трогали!..
Ты пришла к нам, изранена, бредя
Именами Шевченко и Гоголя.
По волнам голубого стекла
Ты неслась гайдамацкими пиками,
Ты не медом, а кровью текла
По усам генерала Деникина.
Ты свинцом провожала гостей,
Ты в дырявом платке замерзала
В ожиданьи советских частей
У Сииельниковского вокзала.
Я хотел бы опять и опять
Комсомольскою песнею вторить
Всем победам твоим и шагать
По пространствам твоих территорий,
Чтобы в звеньях полка молодого
Снова юным пройти сквозь бои,
Чтобы неба полтавского вдоволь
Мне хватило на годы мои!
622


Юных песен и родины жажда —
Я хожу и шепчу по Москве:
—
Пусть живет она, счастлива дважды!..
Хай живе! Хай живе! Хай живе!
Перед боем
Стучала,стучала,
Стучала в ворота.
Я рад, что, как рота,
Не спал в эту ночь,
Я рад, что хоть песней
Могу ей помочь.
Я нынешней ночью
Не спал до рассвета,
Я слышал: проснулись
Военные ветры.
Я слышал: с рассветом
Девятая рота
Стучала, стучала,
Стучала в ворота.
За тонкой стеною
Соседи храпели,
Они не слыхали,
Как ветры скрипели.
Рассвет подымался,
Тяжелый и серый,
Стояли усталые
Милиционеры,
Пятнистые кошки
По каменным зданьям
К хвостатым любовникам
Шли на свиданье.
Над улицей тихой,
Большой и безлюдной,
Вздымался рассвет
Государственных будней.
И, радуясь мирной
Такой обстановке,
На теплых постелях
Проснулись торговки.
Но крепче и крепче
Упрямая рота
Крепчает обида, молчит,
И внезапно
Походные трубы
Затрубят на Запад.
Крепчает обида.
Товарищ, пора бы,
Чтоб песня взлетела •
От штаба до штаба!
Советские пули
Дождутся полета...
Товарищ начальник,
Откройте ворота!
Туда, где бригада
Поставит пикеты, —
Пустите поэта!
И песню поэта!
Знакомые тучи!
Как вы живете?
Кому вы намерены
Нынче грозить?
Сегодня на мой
Пиджачок из шевьота
Упали две капли
Военной грозы.


Возвращение
Ангелы, придуманные мной,
Снова посетили шар земной.
Сразу сократились расстоянья.
Сразу прекратились расставанья,
И в семействе объявился вдруг
Без вести пропавший политрук.
Будто кто его водой живою
Окропил на фронтовом пути,
Чтоб жене его не быть вдовою,
Сиротою сыну не расти.
Я — противник горя и разлуки,
Любящий товарищей своих,
Протянул ему на помощь руки:
—
Оставайся, дорогой, в живых!
И теперь сидит он между нами —
Каждому наука и пример, —
Трижды награжденный орденами,
Без вести пропавший офицер.
Он сидит спокойно и серьезно,
Не скрывая счастья своего.
Тихо и почти религиозно
Родственники смотрят на него.
Дело было просто: в чистом поле
Он лежит один. Темным-темно .
От потери крови и от боли
Он сознание теряет, но
С музыкой солдаты смерть встречают,
И когда им надо умирать,
Ангелов успешно обучают
На губных гармониках играть.
(Мы, признаться, хитрые немного, —
Умудряемся в последний час,
Абсолютно отрицая бога,
Ангелов оставить про запас.)


Никакого нам не надо рая!
Только надо, чтоб пришел тот век,
Где бы жил и рос, не умирая,
Благородных мыслей человек.
Только надо, чтобы поколенью
Мы сказали нужные слова
Сказкою, строкой стихотворенья,
Всем своим запасом волшебства.
Чтобы самой трудною порою
Кладь казалась легче на плечах...
Но вернемся к нашему герою —
Мы сегодня у него в гостях.
Он платил за все ценою крови,
Он пришел к родным, он спит с женой,
И парят над ним у изголовья
Ангелы, придуманные мной...


Эдуард Георгиевич Багрицкий (Дзю-
бин) род ился в Одессе, в мещ анской
с реде . Учился в реальном уч илище и
на землемерных курсах. Входя в мо­
лодежные литературные
кру жки, с
1915 г. стал выступать в одесских аль­
ма наха х со стихами. Участник гр а ж ­
данской войны — был в р ядах Особого
па ртизанского отряда имени ВЦИК.
В 1920 г. работал в ЮгРОСТА, писал
боевые политические стихотворения,
листовки, плакаты. С 1925 г., по кинув
Одессу, жил под Москвой, в Кунце ве ,
с которым связаны все по следние его
поэмы, за тем — в самой стол ице. В ран­
них стихах Э. Багрицкого (цикл о Тиле
Уленшпигеле и др.) нарисованы роман­
тиче ские образы вольнолюбивых, м у ж е ­
ственных л юд ей, ярко и эмоционально
воспе т мир природы. В 1926 г. Э. Баг­
рицкий со зда л вел иколе пную
поэму
«Дума про Опанаса», за печ атл евшую
картины гра жд анской войны на Украи­
не. В центре поэмы — судьба кресть­
янина, пытавш его ся в гро зну ю год ину
остаться м еж ду двумя непримиримы­
ми лагерями, убер еч ь свое личное сча­
стье. Предател ьс тво народного дел а и
по зор ная гиб ел ь — таков трагический
финал жизни Опанаса, о браз которого
мо жн о в какой-то мере уподобить ге ­
рою шолоховского «Тихого Дона» Гри­
горию Меле хову. Поэма насыщ ена от­
звуками у краинс ких народных дум и
древнеру сск ого «Слова о полку Игоре-
J g g Z __ / 9 3 4 ве)>» переплавленных в современном
легком и певуче м ст ихе . Первый сбор
ник про извед ений Э. Багрицкого —
«Юго-Запад» (1928) ~ закрепил у ж е
ш ирокую к тому вр емени известность
поэта. В последующих книгах Э. Баг­
рицкого — «Победите ли» и «П оследняя
ночь», вышедших в 1932 г., его талант
проявился во всей своей глубине и мо­
щи. В этих книгах раскрыта тема пре­
емственности революционных по кол е­
ний, звучит страстное осуждение мира
корысти, ч аст нособ ствен ниче ск ого стя ­
ж ател ьства. Поэт воспел отвагу воинов
революции, их верность иде е о свобо ж ­
дения угнетенных. Э. Багрицкий вошел
в историю советской литератур ы как
п еве ц молодос ти. Строители нового ми­
ра — «механики, чекисты, рыбоводы» —
стали полновластными героями книг
ЭДУАРД
БАГРИЦКИЙ


поэта. Его стихотворения, с их праздничной романтичностью, могучей плас­
тикой и красочностью, проникнуты радостью борьбы, жизнеутверждающим
оптимизмом. Строгий, необычайно взыскательный к себе мастер слова, Эду­
ард Багрицкий был одним из популярнейших учителей поэтической моло­
дежи 30-х годов.
Птицелов
Трудно дело птицелова:
Заучи повадки птичьи,
Помни время перелетов,
Разным посвистом свисти.
Но, шатаясь по дорогам,
Под заборами ночуя,
Дидель весел, Дидель может
Песни петь и птиц ловить.
В бузине, сырой и круглой,
Соловей ударит дудкой,
На сосне звенят синицы,
На березе зяблик бьет*.
И вытаскивает Дидель
Из котомки заповедной
Три манка — и каждой птице
Посвящает он манок.
Дунет он в манок бузинный,
И звенит манок бузинный, —
Из бузинного прикрытья
Отвечает соловей.
Дунет он в манок сосновый,
И свистит манок сосновый, —
На сосне в ответ синицы
Рассыпают бубенцы.
И вытаскивает Дидель
Из котомки заповедной
Самый легкий, самый звонкий
Свой березовый манок.
627


Он лады проверит нежно,
Щель певучую продует, —
Громким голосом береза
Под дыханьем запоет.
И, заслышав этот голос,
Голос дерева и птицы,
На березе придорожной
Зяблик загремит в ответ.
За проселочной дорогой,
Где затих тележный грохот,
Над прудом, покрытым ряской,
Дидель сети разложил.
И пред ним, зеленый снизу,
Голубой и синий сверху,
Мир встает огромной птицей,
Свищет, щелкает, звенит.
Т ак идет веселый Дидель
С палкой, птицей и котомкой
Через Гарц, поросший лесом,
Вдоль по рейнским берегам.
По Тюрингии дубовой,
По Саксонии сосновой,
По Вестфалии бузинной,
По Баварии хмельной.
Марта, Марта, надо ль плакать,
Если Дидель ходит в поле,
Если Дидель свищет птицам
И смеется невзначай?
Арбуз
Свежак надрывается. Прет на рожон
Азовского моря корыто.
Арбуз на арбузе — и трюм нагружен,
Арбузами пристань покрыта.


Не пить первача в дорассветную стыдь,
На скучном зевать карауле,
Три дня и три ночи придется проплыть —
И мы паруса развернули...
В густой бородач удар яет бурун,
Чтоб брызгами вдрызг разлететься;
Я выберу звонкий, как бубен, кавун —
И ножиком вырежу сердце...
Пустынное солнце садится в рассол,
И выпихнут месяц волнами...
Свежак задувает!
Наотмашь!
Пошел!
Дубок, шевели парусами!
Густыми барашками море полно,
И трутся арбузы, и в трюме темно...
В два пальца, по-боцмански, ветер свистит,
И тучи сколочены плотно.
И ерзает руль, и обшивка трещит,
И забраны в рифы полотна.
Сквозь волны — навылет!
Сквозь дождь — наугад!
В свистящем гонимые мыле,
Мы рыщем на ощупь...
Навзрыд и не в лад
Храпят полотняные крылья.
Мы втянуты в дикую карусель.
И море топочет, как рынок,
На мель нас кидает,
Нас гонит на мель,
Последняя наша путина!
Козлами кудлатыми море полно,
И трутся арбузы, и в трюме темно...
Я песни последней еще не сложил,
А смертную чую прохладу...
Я в карты играл, я бродягою жил,
И море приносит награду, —
Мне жизни веселой теперь не сберечь, —
И руль оторвало, и в кузове течь!..


Пустынное солнце над морем встает,
Чтоб воздуху таять и греться;
Не видно дубка, и по волнам плывет
Кавун с нарисованным сердцем...
В густой бородач ударяет бурун,
Скумбрийная стая играет,
Низовый на зыби качает кавун —
И к берегу он подплывает...
Конец путешествию здесь он найдет,
Окончены ветер и качка, —
Кавун с нарисованным сердцем берет
Любимая мною казачка...
И некому здесь надоумить ее,
Что в руки взяла она сердце мое!..
Контрабандисты
По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
На правом борту,
Что над пропастью вырос: ■
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос.
А ветер как гикнет,
Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
Чтоб мачта гудела:
—
Доброе дело! Хорошее дело!
Чтоб звезды обрызгали
Груду наживы:
Коньяк, чулки
И презервативы...
Ай, греческий парус!
Ай, Черное море!
Ай, Черное море!..
Вор на воре!


Двенадцатый час —
Осторожное время.
Три пограничника,
Ветер и темень.
Три пограничника,
Шестеро глаз —
Шестеро глаз
Да моторный баркас...
Три пограничника!
Вор на дозоре!
Бросьте баркас
В басурманское море,
Чтобы вода
Под кормой загудела:
—
Доброе дело!
Хорошее дело! —
Чтобы по трубам,
В ребра и винт,
Виттовой пляской
Двинул бензин.
Ай, звездная полночь!
Ай, Черное море!
Ай, Черное море!..
Вор на воре!
Воттакбыимне
В налетающей тьме
Усы раздувать,
Развалясь на корме,
Да видеть звезду
Над бушпритом склоненным
Да голос ломать
Черноморским жаргоном,
Да слушать сквозь ветер,
Холодный и горький,
Мотора дозорного
Скороговорки!
Иль правильней, может,
Сжимая наган,
За вором следить,
Уходящим в туман...
Да ветер почуять,


Скользящий по жилам,
Вослед парусам,
Что летят по светилам...
И вдруг неожиданно
Встретить во тьме
Усатого грека
На черной корме...
Так бей же по жилам,
Кидайся в края,
Бездо мная молодость,
Ярость моя!
Чтоб звездами сыпалась
Кровь человечья,
Чтоб выстрелом рваться
Вселенной навстречу,
Чтоб волн запевал
Оголтелый народ,
Чтоб злобная песня
Коверкала рот, —
И петь, задыхаясь,
На страшном просторе:
—
Ай, Черное море,
Хорошее море!..
*
*
*
От черного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены...
Копытом и камнем испытаны годы,
Бессмертной полынью пропитаны воды,
И горечь полыни на наших губах..,
Нам нож — не по кисти,
Перо — не по праву,
Кирка — не по чести,
И слава — не в славу:
Мы — ржавые листья
На ржавых дубах...
Чуть ветер,
Чуть север —
И мы облетаем.


Чей путь мы собою тогда устилаем?
Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?
Потопчут ли нас трубачи молодые?
Взойдут ли над нами созвездья чужие?
Мы — ржавых дубов облетевший уют...
Бездомною стужей уют раздуваем...
Мы в ночь улетаем!
Мы в ночь улетаем!
Как спелые звезды, летим наугад...
Над нами гремят трубачи молодые,
Над нами восходят созвездья чужие,
Над нами чужие знамена шумят...
Чуть ветер,
Чуть север —
Срывайтесь за ними,
Неситесь за ними,
Гонитесь за ними,
Катитесь в полях,
Запевайте в степях!
За блеском штыка, пролетающим в тучах,
За стуком копыта в берлогах дремучих,
За песней трубы, потонувшей в лесах...
Последняя ночь
Весна ещ е в намеке
Холодн оватых звезд .
На явор кривобокий
Взлетает черный дрозд.
Фазан взорвался, как фейерверк.
~
Дробь вырвала хвою. Он
Пернатой кометой рванулся вниз,
В сумятицу вешних трав.
Эрцгерцог вернулся к себе домой.
Разделся. Выпил вина.
И шелковый сеттер у ног его
Расположился, как сфинкс.
Револьвер, которым он был убит
(Системы не вспомнить мне),
В охотничьей лавке еще лежал
Меж спиннингом и ножом.


Грядущий убийца дремал пока,
Голову положив
На юношески твердый кулак
В коричневых волосках.
В Одессе каштаны оделись в дым
И море по вечерам,
Хрипя, поворачивалось на оси,
Подобное колесу.
Мое окно выходило в сад,
И в сумерки, сквозь листву,
Синели газовые рожки
Над вывесками пивных.
И вот на этот шипучий свет,
Гремя миллионом крыл,
Летели скворцы, расшибаясь вдрызг
О стекла и провода.
Весна их гнала из-за черных скал
Бичами морских ветров.
Я вышел...
За мной затворилась дверь...
И ночь, окружив меня
Движеньем крыльев, цветов и звезд,
Возникла на всех углах.
Еврейские домики я прошел.
Я слышал свирепый храп
Биндюжников, спавших на биндюгах.
И в окнах была видна
Суббота в пурпуровом парике,
Идущая со свечой.
Еврейские домики я прошел.
Я вышел к сиянью рельс.
На трамвайной станции млел фонарь,
Окруженный большой весной.
Мне было только семнадцать лет,
Поэтому эта ночь


Клубилась во мне и дышала мной,
Шагала плечом к плечу.
Я был ее зеркалом, двойником,
Второю вселенной был.
Планеты пронизывали меня
Насквозь, как стакан воды,
И мне казалось, что легкий свет
Сочится из пор, как пот.
Трамвайную станцию я прошел,
За ней невесом, как дым,
Асфальтовый путь улетал, клубясь,
На запад — к морским волнам.
И вдруг я услышал протяжный звук:
Над миром плыла труба,
Изнывая от страсти. И я сказал:
—
Вот первые журавли.
Над пылью, над молодостью моей
Раскатывалась труба,
И звезды шарахались, трепеща,
От взмаха широких крыл.
Еще один крутой поворот —
И море пошло ко мне,
Неся на себе обломки планет
И тени пролетных птиц.
Была такая голубизна,
Такая прозрачность шла,
Что повториться в мире опять
Не может такая ночь.
Она поселилась в каждом кремне
Гнездом голубых лучей;
Она превратила сухой бурьян
В студеные хрустали;
Она постаралась вложить себя
В травинку, в песок, во все —
От самой отдаленной звезды
До бутылки на берегу.


За неводом, у зеленых свай,
Где днем рыбаки сидят,
Я человека увидел вдруг —
Недвижного, как валун.
Он молод был, этот человек,
Он юношей был еще, —
В гимназической ш апке с большим гербом,
В тужурке, сшитой на рост,
Я пригляделся,
Мне странен был
Этот человек:
Старчески согнутая спина
И молодое лицо.
Лоб, придавивший собой глаза,
Был не по-детски груб,
И подбородок торчал вперед,
Сработанный из кремня.
Вот тут я понял, что это он
И есть душа тишины,
Что тяжестью погасших звезд
Согнуты плечи его,
Что, сам не сознавая того,
Он совместил в себе
Крик журавлей и цветенье трав
В последнюю ночь весны.
Вот тут я понял:
Погибнет ночь
И вместе с ней отпадет
Обломок мира, в котором он
Родился, ходил, дышал.
И только пузырик взовьется вверх,
Взовьется и пропадет.
И снова звезда. И вода рябит.
И парус уходит в сон.
Меж тем подымается рассвет.
И вот, грохоча ведром,
Прошел рыболов и, сев на скалу,
Поплавками истыкал гладь.


Меж тем подымается рассвет.
И вот на кривой сосне
Воздел свою флейту черный дрозд,
Встречая цветенье дня.
А нам что делать?
Мы побрели
На станцию, мимо дач...
Уже дребезжал трамвайный звонок
За поворотом рельс,
И бледной немочью млел фонарь,
Не погашенный поутру.
Итак, все кончено! Два пути!
Два пыльных маршрута в даль!
Два разных трамвая в два конца
Должны нас теперь умчать!
Но низенький юноша с грубым лбом
К солнцу поднял глаза
И вымолвил:
—
В грозную эту ночь
Вы были вдвоем со мной.
Миру не выдумать никогда
Больше таких ночей...
Это последняя... Вот и все!
Прощайте! —
И он ушел.
Тогда, растворив в зер калах рассвет,
Весь в молниях и звонках,
Пылая лаковой желтизной,
Ко мне подлетел трамвай.
Револьвер вынут из кобуры,
Школяр обойму вложил.
Из-за угла, где навес кафе,
Эрцгерцог едет домой.
Печальные дети, что знали мы.
Когда у больших столов
Врачи, постучав по впалой груди,
«Годен», — кричали нам...


Печальные дети, что знали мы,
Когда, прошагав весь день,
В портянках, потных до черноты,
Мы падали на матрац.
Дремота и та избегала нас.
Уже ни свет ни заря
Врывалась казарменная труба
В отроческий покой.
Недосыпая, недолюбя,
Молодость наша шла.
Я спутника своего искал:
Быть может, он скажет мне,
О чем мечтать и в кого стрелять,
Что думать и говорить?
И вот неожиданно у ларька
Я повстречал его.
Он выпрямился... Военный френч,
Как панцирь, сидел на нем,
Плечи, которые тяжесть звезд
Упрямо сгибала вниз,
Чиновничий украш ал погон;
И лоб, на который пал
Недавно предсмертный огонь планет,
Чистейший и грубый лоб,
Истыкан был тысячами угрей
.
И жилами рассечен.
О, где же твой блеск, последняя ночь,
И свист твоего дрозда!
Лужайка — да посредине сапог
У пушечной колеи.
Консервная банка раздроблена
Прикладом. Зеленый суп
Сочится из дырки. Бродячий пес
Облизывает траву.
Деревни скончались.
Потоптан хлеб.
И вечером — прямо в пыль —
Планеты стекают в крови густой
Да смутно трубит горнист.
Дымятся костры у больших дорог,


Солдаты колотят вшей.
Над Францией дым.
Над Пруссией вихрь.
И над Россией туман.
Мы плакали над телами друзей;
Любовь погребали мы;
Погибших товарищей имена
Доселе пе сходят с губ.
Их честную память хранят холмы
В обветренных будяках,
Крестьянские лошади мнут полынь,
Проросшую из сердец,
Да изредка выгребает плуг
Пуговицу с орлом...
Но мы — мы живы наверняка!
Осыпался, отболев,
Скарлатинозною шелухой
Мир, окружавший нас.
И вечер наш трудолюбив и тих.
И слово, с которым мы
Боролись всю жизнь, — оно теперь
Подвластно нашей руке.
Мы навык воинов приобрели,
Терпенье и меткость глаз,
Уменье хитрить, уменье молчать,
Уменье смотреть в глаза.
Но если, строчки не дописав,
Бессильно падет рука,
И взгляд остановится, и губа
Отвалится к бороде,
И наши товарищи, поплевав
На руки, стащат нас
В клуб, чтоб мы прокисали там
Средь лампочек и цветов,
Пусть юноша (вузовец, иль поэт,
Иль слесарь — мне все равно)
Придет и встанет на караул,
Не вытирая слезы.


САМУИЛ
МАРШАК
1887— 1964
Самуил Яковлевич Маршак родился
в Воронеже, где его отец служил мас­
тером на химическом заводе . Детство и
первые школьные годы, в связи с пе р е­
ездом семьи, С. Маршак провел в
Острогожске. В 1902 г. в судьбе С. Мар­
шака, к тому времени у ж е писа вшего
стихи и пер ев оди вш его ла тинских поэ­
тов, принял у ча стие известный критик
B. В. Стасов. По его настоянию С. Мар­
шак был перевед ен из острогожской
гимназии в 3-ю пе тербургскую. С 1904
по 1906 г. С. Маршак у чил ся в Ялте,
жил в семье Пешковых: его направил
туда М. Горький. Зимой 1906 г., всл ед­
ствие по литич ес ких р епресс ий, С. Мар­
ш аку пришлось покинуть гимназию в
Ялте. Он пр одол жил свое образование
за границей — в Лондонском у ниверси­
тете . В 1907—1908 гг. С. Маршак начал
печатать в журналах свои лирические
и сат ирич еские с тихо твор ения. Во вре­
мя первой мировой войны, нака ну не
которой С. Маршак вернулся на роди­
ну, он стал работать с детьми бежен­
цев, оказавшихся в Воронеже. Затем,
пос ле революции, живя сначал а в
Краснодаре, а потом в Ленингр аде,
C. Маршак сотрудничал в учреждениях
по народному образованию, в первых
детских театрах. Эта работа заста вила
С. Маршака задуматься над многими
вопросами воспитания. С. Маршак вы­
ступает как один из зачинателей со­
ветской литер атуры дл я детей. Его ост ­
роумны е и вес ел ые сказки, поэмы, рас­
сказы в ст иха х стали любимыми кн иж ­
ками многих по кол ений ребят. Активно
работал С. Маршак и для детского
театра. Во время Великой Отечествен­
но й войны С. Маршак писал заме ча ­
тельные по своей остроте и меткости
стихо твор ны е плакаты, лис товки и эпи ­
граммы, напра вл енны е против ф а ш из­
ма. С. Маршак изве сте н и как выдаю­
щийся мастер поэт ич ес кого пер евода;
благодаря его труду великолепно зазву­
чали по-русски и стали достоянием ши­
роких масс стихи шотландского поэта
Роб ерта Бернса, сонеты Шекспира, про ­
и звед ени я Блейка, Вордсворта, англ ий­
ские и ш отла ндски е народ ны е баллады.
По выражению А. Фадеева, переводы
С. Маршака стали «фактами русской
поэзии». Наряду с работой над книга-


ми для детей С. Маршак создал много лирических стихотворений философ­
ского плана. Р едкостный труж ен ик, чел овек большой и глубокой культуры,
С. Маршак был мудрым наставником многих писателей, неутомимым общ е­
ственным де ятел е м. Его критич ес кие статьи и этюды о поэтич еском мас­
тер стве собраны в книге «Вос питание словом».
#*
*
Все то, чего коснется человек,
Приобретает нечто человечье.
Вот этот дом, нам прослуживший век,
Почти умеет пользоваться речью.
Мосты и переулки говорят.
Беседуют между собой балконы.
И у платформы, выстроившись в ряд,
Так много сердцу говорят вагоны.
Давно стихами говорит Нева.
Страницей Гоголя ложится Невский.
Весь Летний сад — Онегина глава.
О Блоке вспоминают Острова,
А по Разъезжей бродит Достоевский.
Сегодня старый маленький вокзал,
Откуда путь идет к финляндским скалам,
Мне молчаливо повесть рассказал
О том, кто речь держал перед вокзалом.
А там еще живет петровский век
В углу между Фонтанкой и Невою...
Все то, чего коснется человек,
Озарено его душой живою.
Словарь
Усердней с каждым днем гляжу в словарь.
В его столбцах мерцают искры чувства.
В подвалы слов не раз сойдет искусство,
Держа в руке свой потайной фонарь.
21 —558
641


На всех словах — события печать.
Они дались недаром человеку.
Читаю: «Век. От века. Вековать.
Век доживать. Бог сыну не дал веку.
Век заедать, век заживать чужой...»
В словах звучит укор, и гнев, и совесть.
Нет, не словарь лежит передо мной,
А древняя рассыпанная повесть.
*
*
Когда, изведав трудности ученья,
Мы начинаем складывать слова
И понимать, что есть у них значенье —
«Вода». «Огонь». «Старик». «Олень», «Трава»
По-детски мы удивлены и рады
Тому, что буквы созданы не зря,
И первые рассказы нам награда
За первые страницы букваря.
Но часто жизнь бывает к нам сурова!
Иному век случается прожить,
А он не может значащее слово
Из пережитых горестей сложить.
*
*
*
И поступь и голос у времени тише
Всех шорохов, всех голосов.
Шуршат и работают тайно, как мыши,
Колесики наших часов.
Лукавое время играет в минутки,
Не требуя крупных монет.
Глядишь, — на счету его круглые сутки,
И месяц, и семьдесят лет.
Секундная стрелка бежит что есть мочи
Путем неуклонным своим.
Так поезд несется просторами ночи,
Пока мы за шторами спим,


♦
*
*
Цените слух, цените зренье,
Любите зелень, синеву —
Всё, что дано вам во владенье
Двумя словами: «Я живу».
Любите жизнь, покуда живы.
Меж ней и смертью только миг.
А там не будет ни крапивы,
Ни роз, ни пепельниц, ни книг.
И солнце даже не заметит,
Что в глубине каких-то глаз
На этой маленькой планете
Навеки свет его погас.
Ночлег в пути
(Из Роберта Бернса)
Меня в горах застала тьма.
Январский ветер, колкий снег.
Закрылись наглухо дома,
И я не мог найти ночлег.
По счастью, девушка одна
Со мною встретилась в пути,
И предложила мне она
В ее укромный дом войти.
Я низко поклонился ей —
Той, что спасла меня в метель,
Учтиво поклонился ей
И попросил постлать постель.
Она тончайшим полотном
Застлала скромную кровать
И, угостив меня вином,
Мне пожелала крепко спать.
643


Расстаться с ней мне было жаль,
И, чтобы ей не дать уйти,
Спросил я девушку: — Нельзя ль
Еще подушку принести?
Она подушку принесла
Под изголовие мое.
И так мила она была,
Что крепко обнял я ее.
В ее щеках зарделась кровь,
Два ярких вспыхнули огня.
—
Коль есть у вас ко мне любовь,
Оставьте девушкой меня! .
Был мягок шелк ее волос
И завивался, точно хмель.
Она была душистей роз,
Та, что постлала мне постель.
А грудь ее была кругла, —
Казалось, ранняя зима
Своим дыханьем намела
Два эти маленьких холма.
Я целовал ее в уста —
Ту, что постлала мне постель,
И вся она была чиста,
Как эта горная метель.
Она не спорила со мной,
Не открывала милых глаз.
И между мною и стеной
Она уснула в поздний час.
Проснувшись в первом свете дня,
В подругу я влюбился вновь.
—
Ах, погубили вы меня! —
Сказала мне моя любовь.
Целуя веки влажных глаз
И локон, вьющийся, как хмель,
Сказал я: — Много, много раз
Ты будешь мне стелить постель!


Потом иглу взяла она
И села шить рубашку мне,
Январским утром у окна
Она рубашку шила мне...
Мелькают дни, идут года,
Цветы цветут, метет метель,
Но не забуду никогда
Той, что постлала мне постель!
Пробираясь до калитки
(Из Роберта Бернса)
Пробираясь до калитки
Полем вдоль межи,
Дженни вымокла до нитки
Вечером во ржи.
Очень холодно девчонке,
Бьет девчонку дрожь:
Замочила все юбчонки,
Идя через рожь.
Если кто-то звал кого-то
Сквозь густую рожь
И кого-то обнял кто-то,
Что с него возьмешь!
И какая вам забота,
Если у межи
Целовался с кем-то кто -то
Вечером во ржи!..
645


ИЛЬЯ
СЕЛЬВИНСКИЙ
1899— 1968
Илья Львович СельвинскиЁ родил­
ся в Симферополе, в семье мех ов­
щика. Образование полу чил в евпато­
рийской гимназии, зате м окончил юри­
дический факуль те т Московского у н и ­
вер ситета (1923). В ранней молодости
плавал юнгой по крымско-кавказскому
по береж ь ю, был актером бродячего
театр а, работал грузч иком, репортер ом,
инструктором тяж е л ой атлетики, рабо­
чим ко нсервной фабрики. В 1918 г.
вступил в красногвардейский отряд и
принимал уч а стие в б оях с немецкими
оккупантами под Перекопом. Дважды
сидел в тюрьме: в 1919 г. во время анг­
ло-французской оккупации Крыма и в
1920 г. при Врангеле. Первое сти хотво­
рение И. Сельвинского («Бой») появи­
лось в печати в 1915 г. В 1922—1930 гг.
И. Сельвинский возглавлял ли тера тур­
ную гру ппу конструктивистов, в кото­
рую входили Э. Багрицкий, В. Инб ер ,
В. Луговской и другие. Перу И. Сель­
винского
принадлежат
лиричес кие
сборники «Рекорды», «Тихо океанск ие
стихи» , «Крым — Кавказ — Кубань»,
«О времени, о судьбах, о себе», эпопеи
и романы в с тих ах «Улялаевщина »,
«Пушторг», «Арктика», драматические
поэмы и трагедии «Командарм-2», «Пао-
Пао», «Умка — Белый Медведь», «Ры­
царь Иоанн», «Читая «Фауста» , трило ­
гия «Россия», тр агеди я о Ленине «Че­
ловек выше своей судьбы». Творчество
И, Сельвинского отлич ается много гран­
ностью, широтой и ра змахом. Эпос и
драма, во сс озд а ющие облик разных
эпо х и народов, занимают в нем глав­
ное место. Поэт открыто социальный, с
острым чувством времени, И. Сельвин­
ский стремилс я к монументал ьности,
масш та бности изображения. Тематиче­
ский стержень его творчества — судьба
родины, Росс ия и революция. Стих у
И. Сельвинского энергичный, напорис­
тый, краски резкие, броские. Поэт мас­
терски у ме ет пер ед ать движ ени е, про­
цесс борьбы. Р азно образна ритмика
И. Сельвинского — от ге кзаметра и
классич еского
пятистопного ямба до
внедренного им в советскую поэзию
тактового стиха. Излюб ле нны е объе кты
сл овесной живо писи И. Сельвинского —
просторы океана, южна я степь и звери:
тигры и нерпы, медведи и рыси. Пей-


заж в его стихах необычайно широк и охватывает почти все области нашей
страны. И . Сельвинский познал его в дальних дорогах. Будучи уже сложив­
шимся поэтом, он в качестве уполномоченного по заготовке пушнины изъ­
ездил европейскую часть Союза, побывал в Сибири и на Дальнем Востоке,
жил на Камчатке. В 1933—1934 гг. корреспондентом «Правды» плавал на
ледоколе «Челюскин» в экспедиции, возглавляемой Отто Шмидтом, прошел
с чукчами на собаках по льдам Ледовитого океана и тундре до мыса Деж­
нева. В период Великой Отечественной войны И. Сельвинский находился в
рядах действующей армии на Крымском и Кавказском направлениях и Вто­
ром Прибалтийском фронте. Несколько раз был ранен и контужен. Свои
размышления о поэзии И. Сельвинский, крупнейший мастер слова и страст­
ный экспериментатор, изложил в книге «Студия стиха» (1962).
Великий океан
Одиннадцать било. Ч асики сверь
В кают-компании с цифрами диска.
Солнца нет. Но воздух не сер:
Туман пронизан оранжевой искрой.
Он золотился, роился, мигал,
Пушком по щеке ласкал, колоссальный,
Как будто мимо проносят меха
Голубые песцы с золотыми глазами.
И эта лазурная мглистость несется
В сухих золотниках над мглою глубин,
Как если б самое солнце
Стало вдруг голубым.
Но вот загораются синие воды
Субтропической широты.
На них маслянисто играют разводы,
Как буквы «О», как женские рты...
О океан, омывающий облако
Океанийских окраин!
Даже с берега, даже около,
Галькой твоей ограян,
Я упиваюсь твоей синевой,
Я улыбаюсь чаще,
И уж не нужно мне ничего —
Ни гор, ни степей, ни чащи.
647


Недаром храню я, житель земли,
Морскую волну в артериях
С тех пор, как предки мои взошли
Ящерами на берег.
А те из вас, кто возникли, но так
И кутаются в одеяла,
Все-таки съездите хоть в поездах
Послушать шум океана.
Кто хоть однажды был у зеркал
Этих просторов — поверьте,
Он унес в дыхательных пузырьках
Порыв великого ветра.
Такого тощища не загрызет,
Такому в беде не согнуться —
Он ленинский обоймет горизонт,
Он глубже поймет революцию.
Вдохни ж эти строки! Живи сто лет —•
Ведь жизнь хороша, окаянная...
Пускай этот стих на твоем столе
Стоит как стакан океана.
Охота на тигра
1
В рыжем лесу звериный рев:
Олень скликает коров,
Другой с коронованной головой
Отзывается воем на вой —
И вот сквозь кусты и через ручьи
На поединок летят рогачи.
2
Важенка робко стоит бочком
За венценосным быком.


Его плечи и грудь покрывает грязь,
Измазав чалый окрас,
И он, оскорбляя соперника басом,
Дует в ноздри и водит глазом.
3
И тот выходит, огромный, как лось,
Шею вдвое напруживая.
До третьих сучьев поразрослось
Каменное оружие.
Он грезит о ней,
о единственной,
той!
Глаза залиты кровавой мечтой.
В такие дни, не чуя ног,
Иди в росе по колени.
В такие дни бери мапок,
Таящий голос оленя.
И, лад
его
добросовестно зубря,
Воинственной песнью мани изюбря.
5
Так и было. Костром начадив,
Засели в кустарнике па ночь
Охотник из гольдов я и начдив,
Некто Игорь Ньаныч.
Мы слушали тьму. Но забрезжил рассвет,
А почему-то изюбрей нет.
6
Охотник дунул. (Эс*.) Тишина.
Дунул еще. Тишипа.
Вёз отзыва по лесам неслась
Искусственная страсть.
* Эс — означает паузу и произносится про себя. (Прим. Сельвинского.)
649


Что ж он оглох, этот каверзный лес-то?
Думали — уж не менять ли место.
7
И вдруг вдалеке отозвался рев.
(В уши ударила кровь...)
Мы снова — ои ближе. Он там. Он тут —
Прямо на наш редут.
Нет сомненья: на дудошный зык
Шел великолепный бык.
8
Небо у же голубело вовсю.
Было светло в лесу.
Трубя по тропам звериных аллей,
Сейчас
на нас
налетит
’
олень...
Сидим — не дышим. Наизготовке
Три винтовки.
9
И вдруг меж корней — в травяном горизонтце
Вспыхнула призраком вихря
Золотая. Закатная. Усатая, как солнце.
Жаркая морда тигра!
Полный балдеж во блаженном успенье —
Даже... выстрелить не успели.
10-11
Олени для нас потускнели вмиг.
Мы шли по следам напрямик.
Пройдя километр, осели в кустах.
Час оставались так.
Когда ж тишком уползали в ров,
Снова слышим изюбревый рев —
И мы увидали нашего тигра!
В оранжевый за лето выгоря,
Расписанный чернью, по золоту сед,
Драконом, покинувшим храм,
Хребтом повторяя горный хребет,
Спускался он по горам.


12
Порой остановится, взглянет грустно,
Раздраженно дернет хвостом,
И снова его невесомая грузность
Движется сопками в небе пустом.
Рябясь от ветра, ленивый, как знамя,
Он медленно шел на сближение с нами.
13
Это ему от жителей мирных
Красные тряпочки меж ветвей.
Это его в буддийских кумирнях
Славят, к а к бога: Шан-
Жен-
Мет-
Вэй *!
Это он, но преданью, огнем дымящий,
Был полководцем китайских династий.
14
Громкие галки над ним летали,
Как черные ноты рычанья его.
Он был пожилым, но не стар летами —
Ужель ему падать уже на стерво?
Увы! — все живое швыряет взапуск
Пороховой тигриный запах.
15
Он шел по склону военным шагом,
Все плечо выдвигая вперед;
Он шел, высматривая по оврагам,
Где какой олений народ —
И в голубые струны усов
Ловко цедил... изюбревый зов.
* Шан-Жен-Мет-Вэй —Истинный Дух Гор и Лесов — так китай­
цы называют тигра. (Прим. Сельвинского.)
,
651


16
Милый! Умница! Он был охотник:
Он применял, как и мы, «манок».
Рогатые дурни в десятках и сотнях
Летели скрестить клинок о клинок,
А он, подвывая с картавостью слабой,
Целился пятизарядной лапой.
17
Как ему, бедному, было тяжко!
Как он, должно быть, страдал, рыча:
Иметь. Во рту. Призыв. Рогача —
И не иметь в клыках его ляжки.
Пожалуй, издавши изюбревый зык,
Он первое время хватал свой язык.
18
Так, вероятно, китайский монах,
Косу свою лаская, как девичью,
Стонет...
Но гольд вынимает «манок».
Теперь он суровей, чем давеча.
Гольд выдувает возглас оленя,
Тигр глянул — и нет умиленья.
19
С минуту насквозь прожигали меня
Два золотых огня...
Но вскинул винтовку товарищ Игорь,
И вот уже мушка села под глаз,
Ахнуло эхо! — секунда — и тигр
Нехотя повалился в грязь.
20
Но миг — и он снова пред нами, как миф,
Раскатом нас огромив,
И вслед за октавой глубокой, как Гендель,
Харкнув на нас горячо,
Он ушел в туман. Величавой легендой.
С красной лентой. Через плечо,
652


Белый песец
Мы начинаем с тобой стареть,
Спутница дорогая моя...
В зеркало вглядываешься острей,
Боль от самой себя затая:
Ты еще ходишь-плывешь по земле
В облаке женственного тепла.
Но уж в улыбке, что света милей,
Лишняя черточка залегла.
Но ведь и эти морщинки твои
Очень тебе, дорогая, к лицу.
Нет, не расплющить нашей любви
Даже и времени колесу!
Меж задушевных имен и лиц
Ты как червонец в куче пезет,
Как среди меха цветных лисиц
Свежий, как снег, белый песец.
Если захочешь меня проклясть,
Буду униженней всех людей.
Если ослепнет влюбленный глаз,
Воспоминаньями буду глядеть.
Сколько отмучено мук с тобой,
Сколько иссмеяно смеха вдвоем!
Как мы, невзыскапные судьбой,
К радужным далям друг друга зовем.
Радуйся ж каждому новому дню!
Пусть оплетает лукавая сеть —
В берлоге души тебя сохраню.
Мой драгоценный, мой Белый Песец.
Умка—Белый Медведь
(Пролог к тра геди и)
Возьмите в руки, родная моя, глобус
голубой
♦653


И путешествуйте
И
карандашом,
огибая рябой
путешествуйте карандашом
прибой,
в северные моря,
Где траурным кораблем враспах летит
тоска моя...
Где носом к носу,
как два петуха,
гребни пургою промыв,
Чукотка с Аляской рвутся в бой,
Где много дней солнца нет
но их разделяет пролив,
и часто луны
И тюленьи отдушины
вихрь
нет,
И только изредка —
вмиг
зализывает, как след,
В полгоризонта
в те часы,
когда отойдет пурга, —•
Великий Олень
зажигает свои рога.
Здесь много дней солнца нет.
Здесь край ледяной синевы.
Здесь живут голубые песцы, обаятельные,
как вы...
Здесь под перьями зари,
чернеющей на лету,
Гренландский медведь
с жировым горбом
идет в Россию по льду.
Здесь сивучи,
заплывая весной,
подымают свадебный вой
И, как боксеры, дерутся в кругу
ластами
и головой.
Здесь ребра кита и его позвонки
находят посмертный приют,
654


И недопёски у китобоев градусники крадут.
Вот тут-то
в дымных дырищах,
похожих на шарабан,
Покрытых кожами моржей,
гулкими, как барабан,
В округлых ярангах,
лишенных окон и дверь которым чужда,
Обитает народ,
наивный, как миф,
и опытный, как нужда.
Немало буйных кораблей к себе привлек
этот край,
Чтобы, как нежную виолончель, послушать
песцовый лай,
Чтобы скорей вернуться домой
—
к матери —
видит бог!
Чтоб умереть,
поймав ненароком
.
удар клыка в бок,
Чтобы за пенье мокрых вант
и трудный скрип рей,
Перечеканить в серебро
серебряный мех зверей,
Чтобы за пару дешевых серег и всякий
шурум-бурум
Больших Медведиц звездами
А чукча глядел —
набить корабельный трюм...
иналбуего
собиралась угрюмая морщь,
И был ему ближе белых людей
любой одичалый морж.
И ждал он ветра,
который бы мог
разбить этот белый плен,
Как белые льды расшибает шторм у бухты Уэллен.
И ждал он северных ветров, —
но вот примчался норд:
Норвежский бриг
скупает собак,
льдинами затерт;


И ждал восточных он ветров, —
но вот примчался ост:
Американский пароход... зубочистки ему
И южных выждал он ветров, —
привез.
Японские шхуны
но вот примчался зюйд:
вкрадчиво
с опиумом ползут.
Дождался западных ветров, —
И русский клипер
но вот примчался вест:
вышел из дрейфа
с пушками наперевес.
Но ждал он вновь. Как чуда, ждал!
Душа
И только
вся извелась...
не знал,
что ветер такой
зовется Советская власть.
Песня казачки
Н. Асееву
Над рекой-красавицей птица не воркует —
Голос пулемета заменил дрозда.
Там моя заботушка, сокол мой воюет,
На папахе алая звезда.
Я ли того сокола сердцем не кормила?
Я ли не писала кровью до зари?
У него, у милого, от его да милой
Письмами набиты газыри.
Письма — не спасенье . Но бывает слово —
Душу о зар яет веселей огня.
Если там хоть весточки ожидают снова,
Это значит — помнят и меня.
Это значит — летом ли, зимней ли порошей
Постучит в оконце звонкое ружье.
Золотой-серебряный, друг ты мой хороший,
Горюшко военное мое.
656


Над моей бессонницей пролетают ночи.
Как закрою веки — вижу своего.
У него, у милого, каренькие очи...
Не любите, девушки, его.
Тамань
Когда в кавказском кавполку я вижу казака
На белоногом скакуне гнедого косяка,
В черкеске с красною душой и в каске набекрень,
Который хату до сих пор еще зовет «курень», —
Меня не надо просвещать, его окликну я:
—
Здорово, конный человек, таманская земля!
От Крымской от станицы до Чушки до косы
Я обошел твои, Тамань, усатые овсы,
Я знаю плавней боевых кровавое гнильцо,
Я хату каждую твою могу у знать в лицо.
Бывало, с фронта привезешь от казака письмо —
Усадят гостя на топчан под саблею с тесьмой,
И небольшой крестьянский зал в обоях из газет
Портретами станишников начнет на вас глазеть.
Три самовара закипят, три лампы зажужжат,
Три девушки наперебой вам голову вскружат,
Покуда мать не закричит и, взяв турецкий таз,
Как золотистого коня, не выкупает вас.
Тамань моя, Т амань моя, форпост моей страны!
Я полюбил в тебе уклад батальной старины,
Я полюбил твой ветерок военно-полевой,
Твои гортанные ручьи и гордый говор твой.
Кавалерийская земля! Тебя не полонить,
Хоть и бомбежкой распахать, пехотой боронить.
Чужое знамя над тобой, чужая речь в дому,
Но знает враг:
никогда
не сдашься ты ему.
Тамань моя, Т амань моя! Весенней кутерьмой
Не рвется стриж с такой тоской издалека домой,
С какою тянутся к тебе через огонь и сны
Твои казацкие полки, кубанские сыны.


Мы отстоим тебя, Тамань, за то, что ты века
Стояла грудью боевой у русского древка;
За то, что, где бы ни дралось, развеяв чубовье,
Всегда мечтало о тебе казачество твое;
За этот дом, за этот сад, за море во дворе,
За красный парус на заре, за чаек в серебре,
За смех казачек молодых, за эти песни их,
За то, что Лермонтов бродил на берегах твоих.
России
Взлетел расщепленный вагон!
Пожары... Беженцы босые...
И снова по уши в огонь
Вплываем мы с тобой, Россия.
Опять судьба из боя в бой
Дымком затянется, как тайна, —
Но в час большого испытанья
Мне крикнуть хочется: «Я твой!»
Я твой. Я вижу сны твои,
Я жизнью за тебя в ответе!
Твоя волна в моей крови,
В моей груди не твой ли ветер?
Гордясь тобой или скорбя,
Полуседой, но с чувством ранним,
Люблю тебя, люблю тебя
Всем пламенем и всем дыханьем.
Люблю, Россия, твой пейзаж:
Твои курганы печенежьи,
Стамухи белых побережий,
Оранжевый на синем пляж,
Кровавый мех лесной зари,
Олений бой, тюленьи игры,
И в кедраче над Уссури
Шаманскую личину тигра.
Люблю твое речное дно
В ершах, и раках, и русалках;
Моря, где в горизонтах валких,
Едва меж волнами видно,


Рыбачье судно ладит парус,
И прямо в небо из воды
Дредноут в космах бороды
Выносит театральный ярус.
Люблю, Россия, птиц твоих:
Военный строй в гусином стане,
Под небом сокола стоянье
В размахе крыльев боевых,
И писк луня среди жнивья
В очарованье лунной ночи,
И на невероятной ноте
Самоубийство соловья *.
Ну, а красавицы твои?
А женщины твои, Россия?
Какая песня в них взрастила
Самозабвение любви?
О, их любовь не нолубыт:
Всегда событье! Вечно мета!
Россия... З а одно за это
Тебя нельзя не полюбить.
Люблю великий русский стих,
Не всеми понятый, однако,
И всех учителей своих —
От Пушкина до Пастернака.
Здесь та большая высота,
Что и не пахнет трын-травою,
Недаром русское всегда
Звучало в них как мировое.
Люблю стихию наших масс:
Крестьянство с философской хваткой,
Станину нашего порядка —
Передовой рабочий класс
И выношенную в бою
Интеллигенцию мою —
Все общество, где мир впервые
Решил вопросы вековые.
У соловьев во вре мя пен ия иногда разр ыва ет ся сердце. (Прим.


Люблю великий наш простор,
Что отражен не только в поле,
Но в революционной воле .
Себя по-русски распростер:
От декабриста в эполетах
До коммуниста Октября
Россия значилась в поэтах,
Планету заново творя.
И стал вождем огромный край
От Колымы и до Непрядвы.
Так пусть галдит над нами грай,
Чер ня привычною неправдой,
Но мы мостим прямую гать
Чер ез всемирную трясину,
И ныне восприять Россию —
Не человечество ль принять?
Какие ж трусы и врали
О нашей гибели судачат?
Убить Россию — это значит
Отнять надежду у Земли.
В удушье денежного века,
Где низость смотрит свысока,
Мы окрыляем человека,
Открыв грядущие века.


Вера Михайловна Инбер родил ась в
Одессе. Отец ее возглавлял кн иж ное
изд ат ел ьство, мать была пр еподава­
тельницей русского языка. Закончив
гимназию, В. Инбер по ступил а на исто­
рико-филологический факул ьтет Одес ­
ских высших ж е нск их курсов, но вско­
ре уехала на лечение в Швейцарию, а
оттуда — во Францию. В 1912 г. в Па­
риже изд ае тс я е е первый сборник сти­
хов — «Печальное вино». Две следую­
щие книжки («Горькая у слада » и «Брен­
ные слова») вышли уже в России, куда
поэтесса вернулась в 1914 г. С 1922 г.
она жила в Москве и активно сотрудни­
чала в прессе. Как журналистка В. Ин­
бер в 20-х и 30-х годах много ездила по
Советскому Союзу, не р аз бывала в
ст рана х З ап ад ной Европы. Первый свой
пореволюционный сбор ник стихов —
«Цель и путь» (1923) — Вера Инбер
назвала началом подлинной писатель­
ской биографии. Вскоре она пробует
свои силы в прозе, пишет рассказы,
авто биографич ескую
повесть «Место
под солнцем», книгу очерков «Америка
в Париже». В 1938 г. В. Инбер закап­
чивает поэму о Грузии «Путевой днев­
ник» (по признанию поэтессы, ее лю­
бимая вешь), а в 1939 г.—поэму «Ови­
дий». Во время Великой Отечественной
войны В. Инбер находилась в осаж­
денном Л ени нграде . Печ атаясь в га зе­
тах, выступая по радио, в гос питалях,
вы езж ая на линию фронта, В. Инбер
со зд ае т поэму «Пулковский мер ид иан» ,
а т акже ле нингр адский дневник «Почти
три года». В пос левоенны е годы В. Ин­
бер написал а цикл
сти хотворений
«Путь воды», работала над стихами о
В. И. Ленине . Стихи В. Инбер, как пра­
вило, сюж етны. Поэтессе свойственна
доверитель ная
интонация,
неред ко
мягкая, ус меш ливая ирония («Я просто
сп аса юсь юмором, когда я до слез рас­
троган а») . Мягким изящ ес твом, добрым
юмором отмеч ены и многие страницы
прозы В. Инбер.
ВЕРА
ИНБЕР
1890— 1972


Пять ночей и дней
На смерт ь Л енина
И прежде чем укрыть в могиле
Навеки от живых людей,
В Колонном зале положили
Его на пять ночей и дней.
И потекли людские толпы,
Неся знамена впереди,
Чтобы взглянуть на профиль желтый
И красный орден на груди.
Текли. А стужа над землею
Такая лютая была,
Как будто он унес с собою
Частицу нашего тепла.
И пять ночей в Москве не спали
Из-за того, что он уснул.
И был торжественно-печален
Луны почетный караул.
Сыну, которого нет,
(Колыбел ьная п есня)
Ночь идет на мягких лапах,
Дышит, как медведь.
Мальчик создан, чтобы плакать,
Мама — чтобы петь.
Отгоню я сны плохие,
Чтобы спать могли
Мальчики мои родные,
Пальчики мои.
За окошком ветер млечный,
Лунная руда,
За окном пятиконечна
Синяя звезда.


Сын окрепнет, осмелеет,
Скажет: «Ухожу».
Красный галстучек на шею
Сыну повяжу.
Шибче барабанной дроби
Побегут года;
Приминая пыль дороги,
Лягут холода.
И прилаженную долю
Вскинет, как мешок,
Сероглазый комсомолец,
На губе пушок.
А пока еще ни разу
Не ступив ногой,
Спи, мой мальчик сероглазый,
Зайчик дорогой...
Налепив цветные марки
Письмам на бока,
Сын мне письма и подарки
Шлет издалека.
Заглянул в родную гавань
И уплыл опять.
Мальчик создан, чтобы плавать
Мама — чтобы ждать.
Вновь пройдет годов немало...
Голова в снегу;
Сердце скажет: «Я устало,
Больше не могу».
Успокоится навеки,
И уже тогда
Весть помчится через реки,
Через города.
И бледнея, как бумага,
Смутный, как печать,
Мальчик будет горько плакать,
Мама — будет спать.


А пока на самом деле
Все наоборот:
Мальчик спит в своей постели,
Мама же — поет.
И фланелевые брючки,
Первые свои,
Держат мальчикины ручки,
Пальчики мои.
Москва в Норвегии
Облаков колорит
О зиме говорит.
Пахнет влагой и хвоей,
Как у нас под Москвою.
Мох лежит под сосной,
К ак у нас под Москвой.
Все как дома
И очень знакомо.
Только воздух не тот,
Атмосфера не та,
И от этого люди другие.
Только люди не те, что у нас,
Инавас
Не похожи, мои дорогие.
Дорогие друзья, я писала не раз,
Что разлука — большая обуза,
Что разлука — змея.
И действительно, я
Не должна уезжать из Союза.
За границей легко только первые дни,
В магазине прилавок наряден.
(До чего хороши
Эти карандаши,
Эти перья и эти тетради!)
А какие здесь есть города! Например,
Старый Берген, который недаром
(Это скажет вам каждый порядочный
Знаменит
Своим рыбным базаром.


Голубая макрель, золотая треска
На холодном рассвете багровом.
Я взглянула на рыбу — и в сердце тоска
Вдруг впилась мне крючком рыболовным.
Я припомнила ясно: в корзине, в ведре ль,
Распластав плавников острия,
Та же белая в синих полосках макрель,
Только звали ее «скумбрия».
И какая чудесная юность была
В те часы на песке под горой!
И какая огромная жизнь пролегла
Между этой и той скумбрией!
И печаль об исчезнувшей прелести дней
Полоснула меня, как ножом.
И подумала я: «Ничего нет грустней
Одиночества за рубежом».
Только вижу: у рыбного р яда стоит,
У першись рукавицей в бедро,
В сапогах и брезенте, назад козырек,
Ну, точь-в-точь паренек
Из метро.
Я невольно воскликнула: «Ах ты,
Из какой это вылез он шахты?»
Он ко мне по-норвежски (а я ни гу-гу),
По-иному он, вижу, не слишком.
Неужели же, думаю, я не смогу
Побеседовать с этим парнишкой?
И, доставши блокнот, так, чтоб он увидал,
На прилавке под рыбным навесом
Я рисую родимого моря овал
И пишу по-латински «Odessa».
И тогда паренек на чужом берегу
Улыбается мне, как рыбак рыбаку.
Паренек улыбается мне от души,
Он берет у меня карандаш.
(До чего хороши
Эти карандаши,
Если держит их кто-нибудь наш!)
Он выводит знакомое слово «Moskwa»,
И от этого слова — лучи.
(До чего хорошо, что иные слова
Даже в дальних краях горячи!)
Он приветствует в эту минуту Союз,
Он глядит хорошо и всерьез.


И, содрав рукавицу и сбросив картуз,
Он трясет мою руку до слез.
Хорошо, что на грусть мы теряем права
И что, как бы он ни был далек,
Человек с удивительным словом «Москва»
Не бывает нигде одинок.
Воспоминание об Узбекистане
Я узнала апрельскую прелесть твоей
Остроконечной листвы.
Цветущие руки твоих ветвей
Касались моей головы.
Твои арыки поили меня,
Мне запомнилась их вода.
Средняя Азия, сердце мое
Не забудет тебя никогда.
Спроси меня, я знаю теперь,
Как, умно обходя углы,
Работает твой шелковичный червь,
Двоюродный брат пчелы.
Он, этот подлинно скромный герой,
Не бросает (была не была),
Как это делаем мы порой,
Задуманные дела.
И рождается кокон, прекрасный плод
Терпения и труда.
Средняя Азия, сердце мое
Не забудет тебя никогда.
Я видела твой виноградный рай.
Когда наступает срок,
Весной говорят ему: «Друг, вставай» ,
И он отвечает: «Хоп» *.
* Х о п —хорошо, отлично (узб.).
666


Я видела девушку: маковый рот,
Синеватые косы, пробор.
Эту девуш ку только вчера Грензавод
Посадил за научный прибор.
Что за ресницы! Они таковы,
Что мешают смотреть в микроскоп.
Я ей сказала: «Привет из Москвы».
И она мне ответила: «Хоп».
И длинные брови сомкнула опять,
Потому что была занята.
Средняя Азия, сердце мое
Не забудет тебя никогда.
Пусть легла между пами разлука-змея,
Ты мне дорога вдвойне.
Средняя Азия, карта твоя
Висит на моей стене.
Солнце и говор в далеких рядах
Колхозников и горожан.
По цветущей долине в плодовых садах
Протекает река Зеравшан.
Я слышу: звенит колокольцем верблюд
Через равные доли секунд:
То пушистое золото — хлопок везут
На далекий приемочный пункт.
Чем дальше, тем больше полуденный зной.
Тем жарче в полях тишина.
У афганской границы стоит часовой, —
Там кончается наша страна.
Там кончается мирная песня моя,
Жаркая песня труда.
Средняя Азия, сердце мое
Не забудет тебя никогда.


ВЛАДИМИР
ЛУГОВСКОЙ
1901— 1957
Владимир Александрович Луговской
род ил ся в Москве, в се мье у чителя,
п репода вавш его ру сскую литературу.
В 1918 г. окончил гимназию, поступил
в Московский у нивер ситет, но вскоре
уехал на Западный фронт, где служил
в полевом гос питале . После возвращ е­
ния с фронта работал в у грозы ске,
учился в Главной школе Всеобуча, в
Военно-педа гоги ческом
институте.
В 1921 г. служил в Управлении делами
Кремля и в военной школе ВЦИК. Ре­
волюция, гр ажда нск ая война, р усская
история и природа Севера, о ткуда про­
исхо дил отец поэта, составили перво
начальный круг впечатлений и поэти­
ч еских образов В. Луговского. Писать
стихи В. Луговской начал ещ е курса н­
том школы Все обуча , но впервые н апе­
чата лся в 1924 г. В 1926 г. вышел его
сборник «Сполохи». З атем были изданы
кпиги «Мускул», «Страдания моих д ру­
зей» , «Большевикам пустыни и весны»,
«Европа», «Жизнь», «К аспийское море».
Книга «Большевикам пусты ни и вес­
ны», родивша яся в резуль тате поездки в
Среднюю Азию весной 1930 г., знамено­
вала собой неп осредс твенн ое приобще­
ние поэта к будням социалистического
строительства. Тогда ж е в стихи Лугов­
ского вошла тема границы — он стал
другом и певцом советских погранични­
ков. Рес публики Средней Азии, Урал,
Азербайджан, Дагестан, русский Север,
страны За пад ной Европы — таковы
маршруты многократных путеш ествий
В. Луговского, щ едро отразивших ся в
его книгах. «Слово «ветер» в моих сти­
хах, — писал поэт, — стало для меня
синонимом революции, вечного д ви ж е ­
ния впер ед, бодрой радости и силы».
Мускулистый и крылатый стих В. Лу­
говского отличается огромной искрен­
ностью, масш таб но сть ю мысли. Боль­
шим творческим подъе мом отмеч ены
по сл ед ние годы жи зни В. Луговского.
За короткий срок им созданы сборники
стихотво рений «Солнцеворот», «Синяя
весна », книга поэм
«Середина века».
В этих поэмах звучит тревога за судь­
бы мира, за судьбы человеческой ку ль­
туры, ут вержд а ется мысль об ответст­
венности каждо го за про ис ход ящ ее на
земле.


Песня о ветре
Итак, начинается песня о ветре,
О ветре, обутом в солдатские гетры,
О гетрах, идущих дорогой войны,
О войнах, которым стихи не нужны.
Идет эта песня, ногам помогая,
Качая штыки, по следам Улагая,
То чешской, то польской, то русской речью
За Волгу, за Дон, за Урал, в Семиречье.
По-чешски чешет, по-польски плачет,
Казачьим свистом по степи скачет
И строем бьет из московских дверей
От самой тайги до британских морей.
Тайга говорит,
Главари говорят, —
Сидит до поры
Молодой отряд.
Сидит до поры,
Стукочат топоры,
Совет вершат...
А ночь хороша!
Широки просторы. Луна. Синь.
Тугими затворами патроны вдвинь!
Месяц комиссарит, обходя посты.
Ж елезная дорога за полверсты.
Рельсы разворочены, мать честна!
Поперек дороги лежит сосна.
Дозоры — в норы, связь — за бугры, —
То ли человек шуршит, то ли рысь.
•
Эх, зашумела, загремела, зашурганила,
Из винтовки, из нареза меня ранила!
Ты прости, прости, прощай!
Прощевай пока,
А покуда обещай
Не беречь бока.
,


Не ныть, не болеть,
Никого не жалеть,
Пулеметные дорожки расстеливать,
Беляков у сосны расстреливать.
Паровоз начеку,
ругает вагоны,
Волокет Колчаку
тысячу погонов.
Он идет впереди,
атаман удалый,
У него на груди
фонари-медали.
Командир-паровоз
мучает одышка,
Впереди откос —
паровозу крышка!
Л пока поручики пиво пьют,
А пока солдаты по-своему поют:
«Россия ты, Россия, российская страна,
Соха тебя пахала, боронила борона.
Эх, раз (и), два (и) — горе не беда,
Направо околесица, налево лабуда!
Дорога ты, дорога, сибирский путь,
А хочется, ребята, душе вздохнуть.
Ах, сукин сын, машина, сибирский паровоз,
Куда же ты, куда же ты солдат завез?
Ах, мама моя, мама, крестьянская дочь,
Меня ты породила в несчастную ночь!
Зачем мне, мальчишке, на жизнь начихать?
Зачем мне, мальчишке, служить у Колчака?
Эх, раз (и), два (и) — горе не беда.
Направо околесица, налево лабуда!»
. . . Радио... говорят...
(Флагов вскипела яр ь):
«Восьмого января


Армией пятой
Взят Красноярск!»
Слушайте крик протяжный —
Эй, Россия, Советы, деникинцы! —;
День этот белый, просторный,
в морозы наряженный,
Червонными флагами
выкинулся.
Сибирь в зята в охапку.
Штыки молчат.
Заячьими шапками
Разбит Колчак.
Собирайте, волки,
Молодых волчат!
На снежные иголки
Мертвые полки
Положил Колчак.
Эй, партизан!
Поднимай сельчан:
Раны зализать
Не может Колчак.
Стучит телеграф:
Тире, тире, точка...
Эх, эх, Ангара,
Колчакова дочка!
На сером снегу волкам приманка:
Пять офицеров, консервов банка.
«Эх, шарабан мой, американка!
А я девчонка да ш арлатанка!»
•
Стой!
Кто идет?
Кончено. Залп!!
671


Большевикам пустыни и весны
В Госторге, у горящего костра,
Мы проводили мирно вечера.
Мы собирали новостей улов
И поглощали бесконечный плов.
А ночь была до синевы светла,
И ныли ноги от казачьего седла.
Для нас апрель просторы распростер,
Мигала лампа,
И пылал костер.
Член посевкома зашивал рукав,
Предисполкома отгонял жука,
Усталый техник, лежа на боку,
Выписывал последнюю строку.
А по округе, на плуги насев,
Нукал верблюдов
Большевистский сев.
Шакалы воем оглашали высь.
На краткий отдых люди собрались.
Пустыня била ветром в берега,
Она далеко чуяла врага,
Она далеко слышала врагов —
Удары заступа
И шарканье плугов.
Три раза в час в ворота бился гам:
Стучал дежурный с пачкой телеграмм,
И цифры, выговоры, слов напор
В поспешном чтеньи наполняли двор.
Пустыня зыбилась в седой своей красе.
Шел по округе
Большевистский сев.
Ворвался ветер, топот лошадей,
И звон стремян, и голоса людей.
Свет фонаря пронесся по траве,
И на веранду входит человек,
За ним другой, отставший на скаку.
Идет пустыня, ветер,
Кара-Кум!
672


Крест-накрест маузеры. Рубахи из холстин.
Да здравствуют работники пустынь!
Ложатся люди, кобурой стуча,
Летают шутки, и крепчает чай.
На свете все одолевать привык
Пустыню обуздавший большевик.
Я песни пел, я и сейчас пою
Для вас, ребята из Ширам-Кую.
Вам до зари осталось отдохнуть,
А завтра — старый караванный путь
На те далекие колодцы и посты.
Да здравствуют
Работники пустынь!
Потом приходит юный агроном,
Ему хотелось подкрепиться сном.
Но лучше сесть, чем на постели лечь,
И лучше храпа — дружеская речь.
В его мозгу гектары и плуги,
В его глазах зеленые круги.
Берись за чайник, пиалу налей.
Да здравствуют
Работники полей!
И после всех, избавясь от беды,
Стучат в Госторг работники воды.
Они в грязи, и ноги их мокры.
Они устало сели на ковры,
Сбежались брови, на черту черта.
«Арык спасли.
Устали. Ни черта!
Хороший чай — награда за труды».
Да здравствуют
Работники воды!
Но злоба конскими копытами стучит,
И от границы мчатся басмачи,
Раскину в лошадиные хвосты
На землю, воду и песок пустынь.
Дом, где сидим мы, — это байский дом.
Колхоз вспахал его поля кругом.
Но, чтобы убивать и чтобы взять,
Бай и пустыня возвращаются опять.
Тот топот конницы и осторожный свист


Далеко слышит по пескам чекист.
Засел прицел в кустарнике ресниц,
Да здравствуют
Работники границ!..
Вы, незаметные учителя страны,
Большевики пустыни и весны!
Идете вы разведкой впереди,
Работы много — отдыха не жди.
Работники песков, воды, земли,
Какую тяжесть вы поднять могли!
Какую силу вам дает одна —
Единственная на земле страна!
Девушка моет волосы
По безлюдным улицам,
в час полночной мглы
Пролетают всадники,
4
как черные орлы.
Листья осыпаются,
норд течет рекой,—
Ты еще не видела
полночи такой.
Дымные составы
волокут мазут.
Дом.
Ты моешь волосы
в голубом тазу.
Пар и шелест пены
снуют над головой,
Сбоку ухмыляется
череп восковой.
От хребта оторван он,
выварен в котле,
Здесь ему просторно
на девичьем столе.
Дырка у надбровья, —
тут входила смерть,


Тут хлестала кровью
смерти крутоверть.
У сосков нетронутых
дышит полотно,
Черный ветер фронта
грохает в окно.
Трубы пароходов,
кони на скаку,—
Интервенты входят
в пасмурный Баку.
И лежит расстрелянный,
темен и суров.
Нефть ручьями тяжкими
наполняет ров.
И везет казненного
тюркская арба
В морг,
где рассыхаются
желтые гроба.
Скальпель рассекает
ледяную грудь,
Кровь ведет из мрака
свой последний путь.
Как стена ангара,
выгнулось ребро,
Яростное сердце
падает в ведро.
Влажный запах тела,
свист тугих волос...
Я хочу, чтоб череп
к позвонкам прирос!
Вот они сверкнули,
светлые глаза,
И в мозгу рванулась
бытия гроза.
Поворот вселенной,—
возвращенье вновь.
Синим светом молний
прокатилась кровь,


Над лесами вышек
развернул норд-ост
Полночь,
расцветающую,
как павлиний хвост.
И, перерастая
голосов прибой,
Выжимая волосы,
Женщина,
встает перед тобой
как облако
приснившегося сна,
В ней будто лампа розовая
под кожей зажжена.
Но ты лежишь, товарищ,
на простом столе.
Море рассыпается,
двигаясь во мгле,
В город, кровью купленный,
где пятнадцать лет
По рукам студентов
бродит твой скелет.
Ты лежишь, товарищ,
на простом столе,
Море дымной славы
движется во мгле.
*
&
*
Сивым дождем на мои виски
падает седина,
И страшная сила пройденных дней
лишает меня сна.
И горечь, и жалость , и ветер ночей,
холодный, как рыбья кровь,
Осенним свинцом наливают зрачок,
ломают тугую бровь.
Но несгибаема ярость моя,
живущая столько лет.


«Ты утомилась?» —
я говорю.
Она отвечает: «Нет!»
Именем песни,
предсмертным стихом,
которого не обойти,
Я заклинаю ее стоять
всегда на моем пути.
О, никогда, никогда не забыть
мне этих колючих ресниц,
Глаз, расширенных и косых,
как у летящих птиц.
Я слышу твой голос —
голос ветров,
высокий и горловой,
Дребезг манерок,
клекот штыков,
ливни над головой.
Много я лгал, много любил,
сердце не уберег,
Легкое счастье пленяло меня
и легкая пыль дорог.
Но холод руки твоей не оторву
и слову не изменю,
Неси мою жизнь,
а когда умру —
тело предай огню.
Светловолосая, с горестным ртом, —
мир обступил меня,
Сдвоенной молнией падает день,
Словно в полете,
резок и тверд
плечи мои креня.
Ночью,
воздух моей страны.
покоя не принося,
дымные снятся сны.
Кожаный шлем надевает герой,
древний мороз звенит.
Слава и смерть — две родные сестры —
смотрят в седой зенит.
Юноши строятся,
трубы кипят
плавленным серебром
077


и возле людей.
Возле могил
имя которых — гром.
Ты приходила меня ласкать,
сумрак входил с гобой.
Шорох и шум приносила ты,
листьев ночной прибой.
Грузовики сотрясали дом,
выл, задыхаясь, мотор,
Дуло в окно,
и шуршала во тьме
кромка холщовых штор.
Смуглые груди твои,
как холмы
над обнаженной рекой,
Юность моя — ярость моя —
ты ведь была такой!
Видишь — опять мои дни коротки,
ночи идут без сна,
Медные бронхи гудят в груди
пол ребрами бегуна.
Так опускаться, как падал я,
не пожелаю врагу,
Но силу твою и слово твое
трепетно берегу.
Пусть для героев
и для бойцов
кинется с губ моих
Радость моя,
горе мое —
жесткий и грубый стих.
Нет, не любил я цветов,
нет,
я не любил цветов,
Знаю на картах среди широт
легкую розу ветров.
Листик кленовый — ладонь твоя.
Этот осенний, немолодой,
Влажен, и ал, и чист
сорванный ветром лист.
678


Гуси
Над необъятной Русью
С озерами на дне
Загоготали гуси
В зеленой вышине.
Зар я огнем холодным
Позолотила их,
Летят они свободно,
Как старый русский стих.
До сосен Заонежья
Река небес тиха.
Так трепетно и нежно
Внизу цветет ольха.
Вожак разносит крылья,
Спешит на брачный пир.
То сказкою, то былью
Становится весь мир.
Под крыльями тугими
Земля ясным-ясна,
Мильоны лет за ними
Стремилась к нам весна.
Иных из них рассеют
Разлу ка, смерть, беда,
Но путь весны — на север
На север, как всегда.


ПАВЕЛ
АНТОКОЛЬСКИЙ
1896-1978
Павел Григорьевич Антокольский ро­
дился в Петербурге, в семье адво­
ката. Окончил гимназию в Москве.
С 1915 г. уч илс я на юридическом ф а­
к ул ьтете Московского у нивер ситета.
В это же время иоступил в студенче­
скую драматическую студию, руково­
димую Евг. Вахта нговым, был актером,
после Октябрьской революции, вплоть
до середины 30-х годов, уже в театре
пм. Вахтангова — р еж иссер ом.
Печа­
таться начал в 1918 г. Перву ю книгу
стихот ворений издал в 1922 г. Ранним
стихам П. Антокольского свойственна
романтическая интонация, ш ирокое
вторжение в мир русской и западной
истории. По зд пее в книги поэта вошел
и многокрасочный Восток. Преб ывание
в 20-х годах в Швеции, Германии и
Франции д ало П. Антокольскому мате­
риал для книги стихов «Запад», поэм
« Роб есп ьер и Горгона»,
«Коммуна
1871 года», «Франсуа Вийоп». В 30-х го­
дах р азверну ла сь бурная переводч е­
ская и лите ратурно-пе д агогиче ская д е я ­
тельность П. Антокольского. Вы ходят
е ю книги стихов «Большие ра сст оя­
ния», «Пушкинский год», поэма «Ко­
щей». Б Великую Отеч ественную вой­
ну поэт работал во фронтовой печ а­
ти, руководил тру ппой фронтового
театра. Важнейшее произведение П. Ан­
токольского той поры — проникнове н­
на я, трагическа я поэма «Сын» (1943).
В послевоенные годы, не прекращая
интенсивного тр уда, поэт много п у те ­
шествовал. Им были созданы поэмы
«В переулке за Арбатом», книги стихов
«Мас терская», «Сила Вь етна ма», «Вы­
сокое на пряж ен ие» , «Четвертое и зме ­
рение», «Ночной смотр». Расщ епл енный
атом и у гр оза новой войны, борьб а ч е­
лове чества за социальный прогре сс и
кул ьтуру, сед ая древность и XX век —
таковы тематич еские
коптуры этих
книг П. Антокольского. Одновременно
он пишет рассказы и очерки о Пушки­
не и Лермонтове, вел иколепные статьи
о по эт ах- со временника х (книга «Пути
поэтов», 1965). П. Антокольский — один
из активных пропагандисто в и пер ев од ­
чиков поэзии А зербайджана , Грузии,
Армении, Украины. Его литой, па тети ­
чески звуч ащ ий, вобравший в себ я бо-
08б


гатейшие традиции классической русской поэзии стих экспрессивен и го­
ряч. Любимая муза поэта — муза истории. «Сегодня, когда мне больше шес­
тидесяти,— п исал П. Антокольский в 1958 г., — я
так же страстно люблю
историю, как любил ее двадцатилетним юношей, вакануне Октябрьской
грозы».
Застольная
Друзья! Мы живем на зеленой вемле,
Пируем в ночах, истлеваем в воле.
Неситесь, планеты, неситесь, неситесь!
Ничем не насытясь,
Мы сгинем во мгле.
Но будем легки на подъем и честны,
Увидим, как дети, тревожные сны,
Чтоб снова далече, целуя, калеча,
Знобила нам плечи
Погода весны.
Скрежещет железо, сверкает вода,
Ликует огонь и гудят провода,
И снова нам кажется мир великаном,
И снова легка нам
Любая беда
Да здравствует время, да здравствует путь!
Рискуй, не робей, нерасчетливым будь!
А если умрешь, берегись, не воскресни!
А песня?
А песню споет кто-нибудь!
Ремесло
Вне сильных чувств и важных категорий,
Без бурных'сцен в сиянье тысяч свеч,
Неприбранное будничное горе —
Единственная стоющая вещь.
С31


Одень ее в шелка или в железо,
Дай ей одно иль множество имен,
Какие там подробности ни лезут,
Но если ты несчастен и умен,
И если звон последних медных денег
Знаком тебе, и вышел твой табак,
И если так пошло твое паденье,
Так мешкотно и незаметно так...
Тогда не спи всю ночь. Крепись, товарищ!
Еще не все потеряно. Еще
На собственной золе ты песню сваришь,
Чтобы другим дышалось горячо.
Ты будешь весь в поту, в соленой пене —
Не человек, а отданное в рост
Немое, медленное упоенье
Тумана, ветра, времени и звезд.
Ночь бредит рынком, руганью и рванью.
Чужая жизнь! В ней места нет двоим.
Но есть у ночи это дарованье —
Казаться собеседником твоим.
Бульвар Сен-Мишель
Здесь, в серой тесноте Латинского квартала...
Так я хотел начать. Но старость этих стен
Сильна в схоластике. Она отбормотала
Давно все, что могла, по части всех систем.
. Здесь висельник Вийон шептал за кружкой пенной
Распутные стихи сорбоннским школярам.
Здесь, может быть, Баль зак, мрачнея постепенно,
Распутывал ходы житейских дрязг и драм.
Здесь было почему не спать ночей. И время
Для воспаленных глаз бессонницы росло,
До хруста сжатое Декартом в теореме,
Чтобы упасть без чувств, как исповедь Руссо.


Здесь... но постой! Вернись к дыханью этой скуки,
В междуязычный гам, в международный шлак.
Хлыщей потасканных прельщают потаскухи,
Под ветром плещется трехцветный старый флаг.
И вот едят и пьют. Ползут в музеи. Лезут
На вышку Эйфеля. Болеют и блюют.
Вдыхают пудру, пыль и пепел «Марсельезы»,
Блуд мировых ревю, размер валют и блюд.
А может быть, затем и шла раскачка истин,
Стук ставок и костей, швыряемых в ничто,
Чтоб мир обугленный был юным ненавистен
И глухо отступал пред всяческой мечтой...
Но столько вышины и воздуха, вспоенных
Смертями стольких слав, — и тут, и там, и над...
Так, может, для того и вешали Вийонов,
Чтоб этот висельник сосал свой ситронад!
Нико Пиросманживили
В духане, меж блюд и хохочущих морд,
На черной клеенке, на скатерти мокрой
Художник белилами, суриком, охрой
Наметил огромный, ка к жизнь , натюрморт.
Духанщик ему кахетинским платил
За яркую вывеску. Старое сердце
Стучало от счастья, когда для кутил
Писал он пожар помидоров и перца.
Верблюды и кони, медведи и львы
Смотрели в глаза ему дико и кротко.
Козел улыбался в седую бородку
И прыгал на коврик зеленой травы.
Цыплята, как пули, нацелившись в мир,
Сияли прообразом райского детства.
От жизни художнику некуда деться!
Он прямо из рук эту прорву кормил.


В больших шароварах серьезный кпнто,
Дитя в гофрированном платьице, девы
Лилейные и полногрудые! Где вы?
Кто дал вам бессмертие, выдумал кто?
Расселины, выставившись напоказ,
Сверкали бесстрашием рысей и кошек.
Как бешено залит луной, как роскошен,
Как жутко раскрашен старинный Кавказ!
И пенились винные роги. Вода
Плескалась в больших тонкогорлых кувшинах.
Рассвет наступил в голосах петушиных.
Во здравие утра сказал тамада.
Работа
Он сейчас не сорвиголова, не бретёр,
Как могло нам казаться по чьим-то запискам ,
И в ответах не столь уже быстр и остер,
И не юн на таком расстоянии близком.
Это сильный, привыкший к труду человек,
Как арабский скакун уходившийся, в пене.
Глубока синева его выпуклых век.
Обожгло его горькие губы терпенье.
Да, терпенье. Свеча наплывает. Шандал
Неудобен и погнут. З а окнами вьюга.
С малых лет он такой тишины поджидал
В дортуарах Лицея, под звездами юга.
На Кавказе, в Тавриде, в Молдавии — там,
Где цыганом бродил или бредил о Ризнич.
Но не кинется старая грусть по следам
Заметенным. Ей нечего делать на тризне.
Все стихии легли, как овчарки, у ног.
Эта ночь хороша для больших начинаний.
Кончен пир. Наконец человек одинок.
Ни друзей, ни любовниц. Одна только няня.


Тишина. Тишина. На две тысячи верст
Ледяной каземат, ледяная империя.
Он в Михайловском. Хлеб его черен и черств.
Голубеют в стакане гусиные перья.
Нянька бедная, может быть, вправду права,
Что полжизни ухожено, за тридцать скоро.
В старой печке стреляют сухие дрова.
Стонет вьюга в трубе, как из дикого хора
Заклинающий голос:
«Вернись, оглянись!
Меня по снегу мчат, в Петропавловке морят.
Я — как Терек, по кручам свергаемый вниз.
Я — как вольная прозелень Черного моря».
Что поймешь в этих звуках? Иль это в груди
Словно птица колотится в клетке? Иль снова
Ничего еще не было, все — впереди?
Только б вырвать единственно нужное слово!
Только б вырвать!
Из няниной сказки, из книг,
Из пурги этой, из глубины равелина,
Где бессонный Рылеев к решетке приник, —
Только б выхватить слово!
И, будто бы глина,
Рухнут мокрыми комьями на черновик
Ликованье и горе, сменяя друг друга.
Он рассудит их спор. Он измлада привык
Мять, ломать и давить у гончарного круга.
И такая наступит тогда тишина,
Что за тысячи верст и в течение века
Дальше пушек и дальше набата слышна
Еле слышная, тайная мысль человека.
Из поэмы „Сын“
(Вступление)
Вова! Я не опоздал? Ты слышишь?
Мы сегодня рядом встанем в строй.
Почему ты писем нам не пишешь,
Ни отцу, ни матери с сестрой?


Вова! Ты рукой не в силах двинуть,
Слез не в силах с личика смахнуть,
Голову не в силах запрокинуть,
Глубже всеми легкими вздохнуть.
Почему в глазах твоих навеки
Только синий, синий, синий цвет?
Или сквозь обугленные веки
Не пробьется никакой рассвет?
Видишь — вот сквозь вьющуюся зелень
Светлый дом в прохладе и в тени.
Вот мосты над кручами расселин.
Ты мечтал их строить. Вот они.
Чувствуешь ли ты, что в это утро
Будешь рядом с ней, плечо к плечу,
С самой лучшей, с самой златокудрой,
С той, кого назвать я не хочу?
Слышишь, слышишь, слышишь канонаду?
Это наши к западу пошли.
Значит, наступленье. Значит, надо
Подыматься, встать с сырой земли.
И тогда из дали неоглядной,
Из далекой дали фронтовой,
Отвечает сын мой ненаглядный
С мертвою горящей головой:
«Не зови меня, отец, не трогай,
Не зови меня — о, не зови!
Мы идем нехоженой дорогой,
Мы летим в пожарах и в крови.
Мы летим и бьем крылами в тучи.
Боевые павшие друзья.
Так сплотился наш отряд летучий,
Что назад вернуться нам нельзя.
Я не знаю, будет ли свиданье.
Знаю только, что не кончен бой.
Оба м ы — песчинки в мирозданье.
Больше мы не встретимся с тобой».


Рабы Микеланджело
Как нам выдрать
Колени, и плечи, и локти свои?
Как нам выкарабкаться
Из косного камня,
Родиться?
Во вселенной л етят ястреба
И поют соловьи,
А у нас только в ребрах
Колотится пленная птица.
Подари нам топор,
Дай нам в руки мотыгу и лом,
И свою мастерскую,
И окна, раскрытые настежь,
И всю знойную землю,
Чтоб выкорчевать бурелом,
И все небо, грозой озаренное, —
Ты его застишь!
Ты, художник, устал!
Ты забыл, что сквозь трещины скал
Прорезаются к свету
Глаза твоих будущих статуй.
В каждой мраморной глыбе,
Которую ты обласкал,
Притаился и ждет
Твой завистник и твой соглядатай.
В три погибели сгорбленный,
Бедный, развенчанный царь!
Ты когда-то упорствовал,
Странствовал, слыл полубогом.
Так ударь же резцом,
И еще, и еще раз ударь!
Сделай нас
Иль разбей на куски
В отвращенье глубоком!
Миновали столетья,
Как это мучительство длится!
Мы исхлестаны плетью,


Мы прячем безликие лица,
В первозданных породах
Смыкаем постылые веки.
Труд не начат,
А отдых
Нам тоже заказан навеки.
Спит музейная зала.
Двухсветное это пространство
Нам давно рассказало
О ж изн и прекрасной и страстной.
Да красотка девица
В оправе из перьев и кружев
Восхищенно дивится,
Как рвемся мы,
Мышцы напружив!
Как, угрюмы и грубы,
Засунуты в оползни трещин,
Тянем черные губы
И пальцы
Ко всякой из женщин...
Как это ни печально
Как это ни печально, я не знаю
Ни прадеда, ни деда своего.
Меж нами связь нарушена сквозная,
Само собой оборвалось родство.
Зато и внук, и правнук, и праправнук
Растут во мне, пока я сам расту,
И юностью своей по праву равных
Со старшим дел ятся начистоту.
Внутри меня шумят листвой весенней,
И этот смутный, слитный шум лесной
Сулит мне гибель и сулит спасенье,
И воскресенье каждою весной.


Растут и пьют корнями соль и влагу.
А зимние настанут вечера —
Приду я к ним и псом косматым лягу,
Чтобы дремать и греться у костра.
Потом на расстоянье необъятном,
Какой бы вихорь дальше их ни гнал,
В четвертом измеренье или в пятом
Они заметят с башен мой сигнал,
Услышат позывные моих бедствий,
Найдут моих погасших звезд лучи, —
Как песни, позабывшиеся в детстве,
В коротких снах звучащие в ночи.


ИОСИФ
УТКИН
1903— 1944
Иосиф Павлович Уткин родился на
станции Хинган, Восточ но-Китайской
железной дороги, в семье служащего.
Учился в Иркутской гимназии. В 1920 г.
добровольцем вступил в Красную Ар­
мию и принимал активное уч аст ие в
гра жд анской войне в Сибири. Де моби­
лизова вш ись, в 1924 г. пере ех ал в Мо­
скву, в 1927 г. окончил Государс твен­
ный институ т жур налис тики. Печатать­
ся начал с 1923 г. Первая книга, при­
несш ая Иос ифу Уткину известность, —
«Повесть о рыжем Мотеле, господи не
инспекторе, раввипе Исайе и ко миссаре
Блох» — вышла в 1926 г. В этой поэме
ярко раскрылась хар актерная черта
дар ования Уткина: ироничность, мяг­
кий и добрый, непр инужде нный юмор.
Рассказывая о жителях еврейского
местечка, в застойный быт которых
ворвалась революция, поэт у твержда л
заново родивш ее ся радо стно е чувство
родины. Много стихотвор ений И. Утки­
на посвящ ено гр ажд анс кой войне, им
присуща-р омаптич ес кая приподнятость,
с оч ета ющаяся с большой правдивостью
и достовер ностью. Среди постоянных
тем поэта была и тема любви и друж­
бы. Порой в лир ику И. Уткина проника­
ла л ож н ая се нтиментал ьность, романс­
ная чувствительность. Однако в хоре
поэт ич еских голосов 20-х и 30-х годов
его. по опред ел ен ию самого ж е Уткина,
«девичий голос» был хорошо слышен
и заметен. В дни Великой Отечествен­
ной войны поэт служи л в качестве во­
енного
корр еспо нде нта в редакции
армейской газеты и написал много ц ен ­
ных с тихотвор ений и песен. В 1941 г.
в боях под Ельней был тяжело ранен,
но вер нул ся в ряды Советской Армии.
Погиб при авиационной катас трофе.


Гитара
А. Жарову
Не этой песней старой
Растоптанного дня,
Интимная гитара,
Ты трогаешь меня.
В смертельные покосы
Я нежил, строг и юн,
Серебряную косу
Волнующихся струн.
Сквозь боевые бури
Пронес я за собой
И женскую фигуру
Гитары дорогой!
Всегда смотрю с любовью
И с нежностью всегда
На политые кровью,
На бранные года.
Мне за былую муку
Покой теперь хорош.
(Простреленную руку
Сильнее бережешь!)
.. . Нал степью плодоносной
Закат всегда богат,
И бронзовые сосны
Пылают на закат...
Ни сена! И ни хлеба!
И фляги все — до дон!
Под изумрудным небом
Томится эскадрон...
...Что пуля? Пуля —дура.
А пуле смерть — сестр'а.
И сотник белокурый
Склонился у костра.
И вот, что самый юный
(Ему на песню — дар!),
Берет за грудь певунью
Безусый комиссар.
И в грустном эскадроне,
Как от зеленых рек,
Повыпрямились кони
И вырос человек!
. . . Короткие кварталы —
. Летучие года!
И многого не стало,
Простилось навсегда.
Теперь веселым скопом
Не спеть нам, дорогой.
Одни —
Под Перекопом,
Другие —
Под Ургой.
Но стань я самым старым,—
Взглянув через плечо,
Военную гитару
Я вспомню горячо.
Сейчас она забыта.
Она ушла в века
От конского копыта,
От шашки казака.
Но если вновь, бушуя,
Придет пора зари,—
Любимая,
Прешу я —
Гитару подари!
691


Канцеляристка
А. Хребтовой
Где хитрых ног смиренное движенье,
Где шум и дым,
Гдедымишум, —
Она сидит печальным отраженьем
Своих высокопарных дум.
Глаза расширились, раскинулись,
И реже
Смыкается у голубых границ
Задумчивое побережье
Чуть-чуть прикрашенных ресниц.
Она глядит, она глядит в окно,
Где тает небо голубое.
И вдруг...
Зеленое сукно
Ударило морским прибоем!..
И люди видеть не могли,
Как над столом ее, по водам,
Величественно протекли
И корабли
И небосводы.
И как менялась бирюза
В глазах глубоких и печальных,
Пока... не заглянул в глаза
Суровый и сухой начальник...
Я знаю помыслы твои
И то,
Насколько сердцу тяжко, —
Хоть прыгают, как воробьи,
По счетам черные костяшки.


Лыжни
Вы уедете; я знаю.
За ночь снег опять пройдет.
Лыжня синяя, лесная
Постепенно пропадет.
Я опять пойду средь просек,
Как бывало в эти дни.
Лесорубы, верно, спросят:
«Что ж вы, Павлович, одни?..»
Как мне гражданам ответить?
О себе не говорю!
Я сошлюсь на сильный ветер
И, пожалуй, закурю.
Ну, а мне-то?..
Ну, а мне-то?..
Ветра нет... ведь это ж факт...
Некурящему поэту
Успокоить сердце как?
Или так и надо ближним,
Так и надо без следа,
Как идущим накрест лыжням,
Расходиться навсегда?..
Гостеприимство
Мы любим дом,
Где любят нас.
Пускай он сыр, пускай он душен.
Но лишь бы теплое радушье
Цвело в окне хозяйских глаз.
И по любой мудреной карте
Мы этот странный дом найдем —
Где длинный чай,
Где робкий фартук,
Где равно — в декабре и в марте —
Встречают
Солнечным лицом!


СЕМЕН
КИРСАНОВ
1906— 1972
Семен Исаакович Кирсанов родился
в Одессе, в се мье ремесленника. Окон­
чил филологич еский факультет Одес­
ского и нститута народного образования.
В 1922 г. начал печататься в периоди­
ческих изда ниях . В 1924 г. стихи С. Кир­
санова появились в жу рн ал е В. Мая­
ковского «ЛЕФ». В 1925 г. С. Кирсанов
переезжает в Москву, сотрудничает с
В. Маяковским. Тогда же изд ает пер­
вые два сборника стих ов — «Прицел» и
«Опыты». В 1927— 1928 гг. принимает
участие в поездка х В. Маяковского по
Советскому Союзу, активно работает в
газетах. В 1930 г. создает поэму «Пяти­
летка», затем — «Золушку» и «Твою
поэму». В 1937 г, выходит его антифа­
шистская поэма «Война — чуме!» С
первых дн ей Великой Отечественной
войны, на ход ясь в рядах армии, С. Кир­
сано в работает в армейских газетах,
пишет со лдатский лубок « Заветное сло­
во Фомы Смыслова». 13ыл одним из ор­
ганизаторов «Окон ТАСС». В послево ­
енные годы паписал много поэм и сти­
хотворных циклов, среди них — «Алек­
са ндр Матросов», «Небо над Родиной»,
«Макар Мазай». «Вершина», «Семь дней
неде ли », «Меловой круг». Стремясь с л е­
довать новаторским приемам Маяков­
ского и расширить
выразительные
средства поэзии, С. Кирсанов часто
экс пер иментировал , искал све жи е рит­
мы. Любил фанта сти ческий, сказочный
поворот в теме, открытую игру словом.
В погоне за оригинальной формой по­
рой терпел неудачи, нанося ущерб
смысловой стороне стиха. Плодотворно
работал в области поэтического перево­
да (про изведения Назыма X икмета,
Г1. Неруды, П. Элюара, Л. Арагопа).


Погудка о погодке
Теплотой меня пои,
поле юга — родина.
Губы нежные твои —
красная смородина!
Погляжу в твои глаза —
голубой крыжовник!
В них лазурь и бирюза,
ясно, хорошо в них!
Скоро, скоро, ка к ни жаль ,
летняя долина,
вновь ударится в печаль
дождик-мандолина.
Листья леса сгложет медь,
станут звезды тонкими,
щеки станут розоветь —
яблоки антоновки.
А когда за синью утр
лес качнется в золоте,
дуб покажет веткой: тут
клад рассыпан — желуди.
Лягут белые поля
снегом на все стороны,
налетят на купола
сарацины-вороны...
Станешь, милая, седеть,
цвет волос изменится.
Затоскует по воде
водяная мельница.
И начнут метели выть
снежные — повсюду!
Только я тебя любить
и седою буду!


Творчество
Принесли к врачу солдата
только что из боя,
но уже в груди не бьется
сердце молодое.
В нем застрял стальной осколок,
обожженный, грубый.
И глаза бойца мутнеют,
и синеют губы.
Врач разрезал гимнастерку,
разорвал рубашку,
врач увидел злую рану —
сердце нараспашку!
Сердце скользкое, живое,
сине-кровяное,
а ему мешает биться
острие стальное...
Вынул врач живое сердце
из груди солдатской,
и глаза устлали слезы
от печали братской.
Это было невозможно,
было безнадежно...
Врач держать его старался
бесконечно нежно.
Вынул он стальной осколок
нежною рукою
и зашил иглою рану,
тонкою такою...
И в ответ на нежность эту
под рукой забилось,
заходило в ребрах сердце,
оказало милость.


Посвежели губы брата,
очи пояснели,
и задвигались живые
руки на шинели.
Но когда товарищ лекарь
кончил это дело,
у него глаза закрылись,
сердце онемело.
И врача не оказалось
рядом по соседству,
чтоб вернуть сердцебиенье
и второму сердцу.
И когда рассказ об этом
я услышал позже,
и мое в груди забилось
от великой дрожи.
Понял я, что нет на свете
выше, чем такое,
чем держать другое сердце
нежною рукою.
И пускай мое от боли
сердце разорвется —
это в жизни, это в песне
творчеством зовется.
Этот мир
Мой родной, мой земной,
мой кружащийся шар!
Солнце в жарких руках,
наклонясь, как гончар,
»
вертит влажную глину,
с любовью лепя,
округляя, лаская,
рождая тебя.


Керамической печью
космических бурь
обжигает бока
и наводит глазурь,
наливает в тебя
голубые моря,
и где надо, — закат,
и где надо,— заря.
И когда ты отделан
и весь обожжен,
солнце чудо свое
обмывает дождем
и отходит за воздух
и за облака
посмотреть на творение
издалека.
Ни отнять, ни прибавить
такая краса!
До чего ж этот шар
гончару удался!
Он, руками лучей
сквозь туманы светя
дарит нам свое чудо:
—
Бери, мол, дитя!
Дорожи, не разбей:
на гончарном кругу
я удачи такой
повторить не смогу!


Николай Алексеевич З абол оцкий р о­
дился в Казани, в семье агронома. С
1910 г. жил в гл ухом с ел е Сернуре,
Уржумского у е зд а , Вятской губернии.
В 1920 г. окончил среднюю школу в
Уржуме, в 1925 г. — отделение языка и
литературы педагогич ес кого института
им. Герцена в Ленинграде . Начал печа­
таться в 1926 г. В 1929 г. в Ленинграде
вышла первая книга стихов Н. Забо лоц ­
кого — «Столбцы», в 1937 г. — «Вторая
книга». В «Столбцах» поэт зло обличал
ненавистных е му нэпманс ких торгашей
и мещан, прибегая к причудливому
гроте ску, иронически осмысл енной од и­
ческой интонации. Позднее Н. Забол оц ­
кий резко изменил свой стиль, высту­
пив с ф ило софско-лирич ескими сти­
хотворениями о природе, о месте в ней
человека, о борьбе диких хао тических
сил и р азума, гармонии в мироздании.
В цикле стихов 30—40-х гг. Н. Забо­
лоцкий славит подвиги исс ледователей
и созидателей («Город в степи», «Твор­
цы доро г» ), человек трак туетс я поэтом
как высшее выра же ние творческого на­
чала в природе. Наряду с темой при­
роды в творчестве Н. З або лоцкого за ­
звучала тема человеческих душ и сер ­
дец, человеческих судеб. Зрелый Н. За­
болоцкий — это поэт
мысли,
пре ­
красно владеющей точным и зр и­
мым образом, при всей строгости и ску ­
пости своего языка. Неторопливый,
очень весомый, важный, д аж е т орж е­
ственный тон его стиха свид етел ьству ­
ет о творческом ос воении традиций
Дер жавина , Баратынского,
Тютчева,
преломленных* с глубокой оригина ль­
ностью и очарованием. Перу Н. Забо­
лоцкого принад леж ит
историческая
поэма «Рубрук в Монголии» и за меч а­
тельное переложение на язык совре­
менной поэзии «Слова о полку Игоре­
в ен Н. Заболоцкий — один из выдаю­
щихся мастеро в пер евод а. Среди круп­
нейших его переводч еских работ —
«Витязь в тигровой шкуре» Шота Рус ­
тавели и пр оизведе ния других грузин ­
ск их поэтов.
НИКОЛАЙ
ЗАБОЛОЦКИЙ
1903— 1958


Весна в лесу
Каждый день на косогоре я
Пропадаю, милый друг.
Вешних дней лаборатория
Расположена вокруг.
В каждом маленьком растеньице,
Словно в колбочке живой,
Влага солнечная пенится
И кипит сама собой.
Эти колбочки исследовав,
Словно химик или врач,
• В длинных перьях фиолетовых
По дороге ходит грач.
Он штудирует внимательно
По тетрадке свой урок
И больших червей питательных
Собирает детям впрок.
А в глуши лесов таинственных,
Нелюдимый, как дикарь,
Песню прадедов воинственных
Начинает петь глухарь.
Словно идолище древнее,
Обезумев от греха,
Он рокочет за деревнею
И колышет потроха.
А на кочках под осинами,
Солнца празднуя восход,
С причитаньями старинными
Водят зайцы хоровод.
Лапки к лапкам прижимаючи,
Вроде маленьких ребят,
Про свои обиды заячьи
Монотонно говорят.


А над песнями, над плясками
В эту пору каждый миг,
Населяя землю сказками,
Пламенеет солнца лик.
И, наверно, наклоняется
В наши древние леса
И невольно улыбается
На лесные чудеса.
Воздушное путешествие
В крылатом домике, высоко над землей,
Двумя ревущими моторами влекомый,
Я пролетал вчера дорогой незнакомой,
И облака, скользя, толпились подо мной.
Два бешеных винта, два трепета земли,
Два грозных грохота, две ярости, две бури,
Сливая лопасти с блистанием лазури,
Влекли меня вперед. Гремели и влекли.
Лентообразных рек я видел перелив,
Я различал полей зеленоватых призму,
Туманно-синий лес, прижатый к организму
Моей живой земли, гнездился между нив.
Я к музыке винтов прислушивался, я
Согласный хор винтов распределял на части,
Я изучал их песнь, я понимал их страсти,
Я сам изнемогал от счастья бытия.
Я посмотрел в окно, и сквозь прозрачный дым
Блистательных хребтов суровые вершины,
Торжественно скользя под грозный рев машины,
Дохнули мне в лицо дыханьем ледяным.
И вскрикнула душа, узнав тебя, Кавказ!
И солнечный поток, прорезав тело тучи,
Упал, дымясь, на кристаллические кучи
Огромных ледников, и вспыхнул, и погас.


И далеко внизу, расправив два крыла.
Скользило подо мной подобье самолета.
Казалось, из долин за нами гнался кто-то,
Похитив свой наряд и перья у орла.
Быть может, это был неистовый Икар,
Который вырвался из пропасти вселенной.
Когда напев винтов с их тяжестью мгновенной
Нанес по воздуху стремительный удар.
И вот он гонится над пропастью земли,
Как привидение летающего грека,
И славит хор винтов победу человека,
И Грузия моя встречает нас вдали.
Ночь в Пасанаури
Сияла ночь, играя на пандури,
Луна плыла в убежище любви,
И снова мне в садах П асанаури
На двух Арагвах пели соловьи.
С Крестового спустившись перевала,
Где в мае снег и каменистый лед,
Я так устал, что не желал нимало
Ни соловьев, ни песен, ни красот.
Под звуки соловьипого напева
Я взял фонарь, разделся догола,
И вот река, как бешеная дева,
Мое большое тело обняла.
И я лежал, схватившись за камепья,
И надо мной, сверкая, выл поток,
И камни шевелились в исступленье
И бормотали, прыгая у ног,
И я смотрел на бледный свет огарка,
Который колебался вдалеке,
И с берега огромная овчарка
Величественно двигалась к реке.


И вышел я на берег, словно воин,
Холодный, чистый, сильный и земной,
И гордый пес, как божество, спокоен,
Узнав меня, улегся предо мной.
И в эту ночь в садах Пасанаури,
Изведав холод первобытных струй,
Я принял в сердце первый звук пандури,
Как в отрочестве — первый поцелуй.
Я не ищу гармонии в природе
Я не ищу гармонии в природе.
Разумной соразмерности начал
Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе
Я до сих пор, увы, не различал.
Как своенравен мир ее дремучий!
В ожесточенном пении ветров
Не слышит сердце правильных созвучий,
Душа не чует стройных голосов.
Но в тихий час осеннего заката,
Когда умолкнет ветер вдалеке,
Когда сияньем немощным объята,
Слепая ночь опустится к реке,
*Когда, устав от буйного движенья,
От бесполезно тяжкого труда,
В тревожном полусне изнеможенья
Затихнет потемневшая вода,
Когда огромный мир противоречий
Насытится бесплодною игрой, —
Как бы прообраз боли человечьей
Из бездны вод встает передо мной.
И в этот час печальная природа
Лежит вокруг, вздыхая тяжело,
И не мила ей дикая свобода,
Где от добра неотделимо зло.


И снится ей блестящий вал турбины,
И мерный звук разумного труда,
И пенье труб, и зарево плотины,
И налитые током провода.
Так, засыпая па своей кровати,
Безумная, но любящая мать
Таит в себе высокий мир дитяти,
Чтоб вместе с сыном солнце увидать.
Ночной сад
О сад ночной, таинственный орган,
Лес длинных труб, приют виолончелей!
О сад ночной, печальный караван
Немых дубов и неподвижных елей!
Он целый день метался и шумел.
Был битвой дуб, и тополь — потрясеньем.
Сто тысяч листьев, как сто тысяч тел,
Переплетались в воздухе осеннем.
Железный Август в длинных сапогах
Стоял вдали с большой тарелкой дичи.
И выстрелы гремели на лугах,
И в воздухе мелькали тельца птичьи.
И сад умолк, и месяц вышел вдруг,
Легли внизу десятки длинных теней,
И толпы лип вздымали кисти рук,
Скрывая птиц под купами растений.
О сад ночной, о бедный сад ночной,
О существа, заснувшие надолго!
О вспыхнувший над самой головой
Мгновенный пламень звездного осколка!
Утро
Петух запевает, светает, пора!
В лесу под ногами гора серебра.
Там черных деревьев стоят батальоны,
Там елки как пики, как выстрелы — клены,


Их корни как шкворни, сучки как стропила,
Их ветры ласкают, им светят светила.
Там дятлы, качаясь на дубе сыром,
С утра вырубают своим топором
Угрюмые ноты из книги дубрав,
Короткие головы в плечи вобрав.
Рожденный пустыней,
Колеблется звук,
Колеблется синий
На нитке паук.
Колеблется воздух,
Прозрачен и чист,
В сияющих звездах
Колеблется лист.
И птицы, одетые в светлые шлемы,
Сидят на воротах забытой поэмы,
И девочка в речке играет нагая
И смотрит на небо, смеясь и мигая.
Петух запевает, светает, пора!
В лесу под ногами гора серебра.
Сквозь волшебный прибор Левенгука
Сквозь волшебный прибор Левенгука
На поверхности капли воды
Обнаружила наша наука
Удивительной жизни следы.
* Государство смертей и рождений,
Нескончаемой цепи звено, —
.
В этом мире чудесных творений
Сколь ничтожго? и мелко оно!
Но для бездн, где л етят метеоры,
Ни большого, ни малого нет,
И равно беспредельны просторы
Для микробов, людей и планет.
В результате их общих усилий
Зажигается пламя Плеяд,
И кометы летят легкокрылей,
И быстрее созвездья летят.
23—558
705


И в углу невысокой вселенной,
Под стеклом кабинетной трубы,
Тот же самый поток неизменный
Движет тайная воля судьбы.
Там я звездное чую дыханье,
Слышу речь органических масс
И стремительный шум созиданья,
Столь знакомый любому из нас.
Некрасивая девочка
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам ее,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про нее,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит ее и вон из сердца рвется,
И девочка ликует и смеется,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Еще не знает это существо.
Ей все на свете так безмерно ново,
Так живо все, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень
Который в глубине ее горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяж кий камень!


И пусть черты ее нехороши
И нечем ей прельстить воображенье,
Младенческая грация души
У же сквозит в любом ее движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Гроза идет
Движется нахмуренная туча,
Обложив полнеба вдалеке,
Движется, огромна и тягуча,
С фонарем в приподнятой руке.
Сколько раз она меня ловила,
Сколько раз, сверкая серебром,
Сломанными молниями била,
Каменный выкатывала гром!
Сколько раз, ее увидев в поле,
Замедлял я робкие шаги
И стоял, сливаясь поневоле
С белым блеском вольтовой дуги!
Вот он — кедр у нашего балкона.
Надвое громами расщеплен,
Он стоит, и мертвая корона
Подпирает темный небосклон.
Сквозь живое сердце древесины
Пролегает рана от огня,
Иглы, почерневшие с вершины,
Осыпают звездами меня.
Пой мне песню, дерево печали!
Я, как ты, ворвался в высоту,
Но меня лишь молнии встречали
И огнем сжигали на лету.
Почему же, надвое расколот,
Я, как ты, не умер у крыльца,
И в душе все тот же лютый голод,
И любовь, и песня до конца!


Признание
Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!
Не веселая, не печальная,
Словно с темного неба сошедшая,
Ты и песнь моя обручальная,
И звезда моя сумасшедшая.
Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую.
Отвори мне лицо полуночное,
Дай войти в эти очи тяжелые,
В эти черные брови восточные,
В эти руки твои полуголые.
Что прибавится — не убавится,
Что не сбудется — позабудется...
Отчего же ты плачешь, красавица?
Или это мне только чудится?


Александр Андреевич Прокофьев ро­
дился в селе Кобоне, на берегу Ладож­
ского озе ра , в се мье крестьянина — ры­
бака и землепаш ца. Окончил сельскую
школу, с 1913 по 1917 г. училс я в По
тербургской уч ительской семинарии.
Затем вер нулся в Коб ону. В 1919 г.
вступил в Красную Армию, участвовал
в бо ях с Юденичем под Петроградом.
Печататься начал с 1927 г. До 1930 г.
сл у жил в Красной Армии. В 1931 г. вы­
пустил первую книгу стихов— «Пол­
день». За нею пос ледовали сборники
«Улица Красных Зорь» (1931), «Побе­
да» (1932). Краски, образы, ритмы —
весь строй поэзи и А. Прокофьева сл о­
ж ился по д впечатлением его д ере вен­
ской юности. «Ладога! — говорил поэт
в автобиографии. — Я навеки полюбил
свое родное море с его низкими тума-
пами, с его ветрами — шелонником, мо-
же нцем , зимпяко м, с его безбрежным,
то суровым, то ласковым, простором.
Я навеки полюбил ле са и перел ес ки
Прилад ожья, простой быт моих роди­
чей и односель чан, небогатую северную
русскую пр ир оду, рыбацкие деревни п
села, где «с печки рукой достанешь до
воды». Поэзия А. Прокофьева — это
бьющая ч ере з край любовь к ж изни, к
земной радости, завоева нной в му ж е ­
ственной борьбе. Дар ование А. Про­
кофьева чрезвычайно самобытно. С дет ­
ства сл уш авш ий гармонику и хоровод­
ные песни, поэт не признает речи впол­
голоса, его яркая, словно радуга, и тем­
пер ам ен тная строка
часто
звучит
открытым вызовом: «Ну так бейся,
кровь орла и волка, пролетай, что мол­
ния, в века!» В с ти х ах А. Прокофьева
есть рома нтич ес кая, светлая припод­
нятость и взволнованность. Они на­
сквозь пронизаны фольклорными инто­
нациями. Звуки народной речи поэт
воспр инимает как бы на вкус, на ощупь
и б ер еж ет их, будто самоцветы. Множе­
ство своих стихо твор ений он посвяща­
ет родине.
«Всю Россию дали мне в
наследство, всю мою судьбу», — говорит
А. Прокофьев в одном из них. Во время
Великой Отечественной войны, работая
в политу правле нии Ленинград ского
фронта, А. Прокофьев пишет лиро-эпи-
АЛЕКСАН ДР
ПРОКОФЬЕВ
1900— 1971


ческую поэму «Россия» — своеобразный сказ о стране, грудью вставшей
против жестокого врага. А. Прокофьев обогатил советскую поэзию новыми
мотивами, ритмами, обогатил своим подходом к изображению природы. От
его лирики веет непередаваемо свежим духом бодрости, сохраненной им до
последних своих дней.
Разговор по душам
Такое нельзя не вспомнить. Встань, девятнадцатый год!
Не армии, скажем прямо, — народы ведут поход!
Земля — по моря в окопах, на небе — ни огонька .
У нас выпадали зубы с полуторного пайка.
Везде по земле железной железная шла страда...
Ты в гроб пойдешь — не увидишь, что видели мы тогда.
Я всякую чертовщину на памяти разотру,
У нас побелели волосы на лютом таком ветру.
Нам крышей служило небо, как ворон, летела мгла,
Мы пили такую воду, которая камень жгла.
Мы шли от предгорий к морю, — нам вся страна отдана,
Мы ели сухую воблу, какой не ел сатана!
Из рук отпускали в руки окрашенный кровью стяг.
Мы столько хлебнули горя, что горе земли — пустяк!
И все-таки, все-таки, все-таки прошли сквозь огненный шквал.
Ты в гроб пойдешь — и заплачешь, что жизни такой не знал!
Не верь ни единому слову, но каждое слово проверь,
На нас налетал ежечасно многоголовый зверь.
И всякая тля в долине на сердце вела обрез.
И это стало законом вечером, ночью и днем,
И мы поднимали снова винтовки наперевес,
И мы говорили: «Ладно, когда-нибудь отдохнем».
Бери запоздалое слово и выпей его до дна,
Коль входит в историю славы единственная страна.
Ты видишь ее раздольный простор полей и лугов...
Но ненависть ставь сначала, а после веди любовь!
Проверьте по документам, которые не солгут, —
Невиданные однолюбы в такое время живут.
Их вытянула эпоха, им жизнь и смерть отдана.
Возьми это верное слово и выпей его до дна.
Стучи в наше сердце, ненависть! Всяк ненависть ощетинь!
От нас шарахались волки, когда, мертвецы почти,
Тряслись по глухому снегу, отбив насмерть потроха.'
710


Вот это я понимаю, а прочее — чепуха!
Враги прокричали: «Амба!»
«Полундра!» — ск аза л и мы.
И вот провели эпоху среди ненавистной тьмы.
Зеленые, синие, белые — сходились друг другу в масть,
Но мы отстояли, товарищ, нашу Советскую власть.
Матрос в Октябре
Плещет лента голубая —
Балтики холодной весть.
Он идет, как подобает,
Весь в патронах, в бомбах весь!
Молодой и новый. Нате!
Так до ленты молодой
Он идет, и на гранате
Гордая его ладонь.
Справа маузер и слева,
И, победу в мир неся,
Пальцев страшная система
'
Врезалась в железо вся!
Все готово к нападенью,
К бою насмерть...
И углом
Он вторгается в Литейный,
На Литейном ходит гром.
*
И развернутою лавой
На отлогих берегах
Потрясенные, как слава,
Ходят молнии в венках!
Он вторгается, как мастер.
Лозунг выбран, словно щит:
«Именем Советской власти!» —
В этот грохот он кричит.
«Именем»...
И, прям и светел,
С бомбой падает в века.
Мир ломается. И ветер
Давят два броневика.


Невеста
По улице полдень, летя напролом,
Бьет черствую землю зеленым крылом.
На улице, лет молодых не тая.
Вся в бусах, вся в лентах — невеста моя.
Пред нею долины поют соловьем,
За нею гармоники плачут вдвоем.
И я говорю ей: «В нарядной стране
Серебряной мойвой ты кажеш ься мне.
Направо взгляни и налево взгляни,
В зеленых кафтанах выходят лини.
Ты видишь линя иль не видишь линя?
Ты любишь меня иль не любишь меня?»
И слышу, по чести, ответ не прямой:
«Подруги, пора собираться домой,
А то стороной по камням-валунам
Косые дожди приближаются к нам».
« Червонная краля, постой, подожди,
Откуда при ясной погоде дожди?
Откуда быть буре, коль ветер — хромой?»
И снова: «Подруги, пойдемте домой.
Оратор сегодня действительно прав:
Бесчинствует солнце у всех переправ;
От близко раскиданных солнечных вех
Погаснут дарёные ленты навек».
«Постой, молодая, постой, — говорю, —
Я новые ленты тебе подарю
Подругам на зависть, тебе на почет,
Их солнце не гасит и дождь не сечет.
Что стало с тобою? Никак не пойму.
Ну, хочешь, при людях тебя обниму...»
Тогда отвечает, как деверю, мне:
«Ты сокол сверхъясный в нарядной стране.
Полями, лесами до огненных звезд
Лететь тебе, сокол, на тысячу верст!
Земля наши судьбы шутя развела:
Ты сокол, а я дожидаю орла!
Он выведет песню, ка к конюх коня.
Без спросу при людях обнимет меня.
При людях, при солнце, у всех на виду».


. .. Гармоники смолкли, почуяв беду.
И я, отступая на прах медуниц,
Кричу, чтоб «Разлуку» играл гармонист.
Развернись, гармоника.
Развернись, гармоника, по столику,
Я тебя, как песню, подниму.
Выходила тоненькая-тоненькая,
Тоней называлась потому.
На деревне ничего не слышно,
А на слободе моей родной
Легкий ветер на дорогу вышел
И не поздоровался со мной.
И, твоею лаской зачарован,
Он, что целый день не затихал,
Крыльями простуженных черемух
Издали любимой замахал.
Ночь кричала запахами сена,
В полушалок кутала лицо.
И звезда, как ласточка, присела
На мое широкое крыльцо.
А березки белые в истоме
В пляс пошли — на диво нам.
Ай да Тоня, ай да Тоня,
Антонина Климовна!
*
*
*
Что весной на родине?
Погода.
Волны неумолчно в берег бьют.
На цветах настоянную воду
Из восьми озер родные пьют.
Пьют, как брагу, темными ковшами
Парни в самых радостных летах,
Не испить ее:
она большая.
И не расплескать:
она в цветах!


Мне до тех озер дорогой длинной
Не дойти.
И вот в разбеге дня
Я кричу товарищам старинным:
«Поднимите ковшик за меня!»
*
*
*
Задрожала, нет — затрепетала
Невеселой, сонной лебедой,
Придолинной вербой-красноталом,
Зорями в иолнеба и водой.
Плачем в ленты убранной невесты,
Днями встреч, неделями разлук,
Песней золотой, оглохшей с детства
От гармоник, рвущихся из рук!
Чем еще?
Дорожным легким прахом,
Ветром, бьющим в синее окно.
Чем еще?
Скажи, чтоб я заплакал,
Я тебя не видел так давно...
Закат
Да, такого неба не бывало,
Чтоб с полнеба сразу стало алым,
Чтоб заката лента обвивала
Облака, грозящие обвалом!
Вот отсюда и пошло:
в лугу
Розовый стожар горит в стогу,
Розовые сосны на снегу,
Розовые копи в стойла встали,
Розовые птицы взвились в дали,
Чтобы р ассказать про чудеса...
Это продолжалось полчаса!


Россия
(Вступление к поэме)
Сколько звезд голубых, сколько синих,
Сколько ливней прошло, сколько гроз.
Соловьиное горло — Россия,
Белоногие пущи берез.
Да широкая русская песня,
Вдруг с каких-то дорожек и троп
Сразу брызнувшая в поднебесье
По-родному, по-русски — взахлеб;
Да какой-нибудь старый шалаш ик,
Да задумчивой ивы печаль,
Да родимые матери наши,
С-под ладони глядевшие вдаль;
Да простор вековечный, огромный,
Да гармоник размах шире плеч,
Да вагранки, да краны, да домны,
Да певучая русская речь!
Каждый день был по-своему громок,
Нам войти в эти дни довелось,
Сколько ливенок, дудочек, хромок
Над твоими лугами лилось!
Ты вовек не замолкнешь, родная,
Не померкнут веснянки твои,
Коль сейчас по переднему краю
Неумолчно свистят соловьи!
Все равно на тропинках знакомых
И сейчас, у любого крыльца,
Бело-белая пена черемух
Льется, льется — и нет ей конца!
.
Соловьи, соловьи, соловьи,
Не заморские, не чужие,


Голосистые, наши, твои,
Свет немеркнущий мой, Россия!
Им, певучим, остаться в веках
Над ватагой берез непослушных,
На прибрежных густых лозняках,
Над малиной — зеленой и душной;
Над черемухой дикой, лесной,
Чей веселый наряд неизменен, —
Вся она в белой пене весной,
В бело-белой и в розовой пене!
Край родной, весну твою
Сердцем принимаю,
Я весной в родном краю
Наломаю Маю.
Я пройдусь полянками,
Радость понимая,
Праздничного, яркого
Наломаю Маю.
Я пройду, где разметалась
Широко долина.
Наломаю краснотала,
Ивы и калины.
К ним в сыром, но теплом рву
На глухой дорожке,
Желтых лютиков нарву,
Ландышей в сережках.
Дальше пусть в моем дому
Счастье будет полным, —
Колокольчиков приму
Голубые волны.
И пойду к себе домой
В голубом и синем...
Милый отчий край, ты — мой,
Ты моя, Россия!


Нынче удались цветы повсюду,
Вволю им дано покрасоваться.
Я смотрю на небо, как на чудо,
Просто не могу налюбоваться.
Всё в цветах! Везде я их встречаю,
Даже пробиваются ка к — слышу.
Куст какой-то смелый иван-чая
Смотрит на собратьев прямо с крыши.
Вот раскрылся лютик милый, милый,
А на холм, где расцвела ромашка,
Где калина руки заломила,
Вышел клевер в розовой рубашке!
Разлеглись, как в сказке, голубые,
Синие, зеленые края...
Неужель тебя железом били,
Мать моя, сыра-земля моя?!
Я поднял дерево
Я поднял дерево,
Оно росло не стоя,
Лесок его, как в битве, потерял.
Оно не говорило со звездою,
И соловей его не удивлял.
Оно, скажу, ползло в лесу заветном,
Что кронами встречает синеву,
Оно ползло,
Униженное ветром,
Им брошенное намертво в траву!
О нем уже не помнила округа,
Лику я, вешней свежестью дыша...
Я поднял это дерево,
Как друга.
О, как заговорила в нем душа!


Чем знаменита Ладога?
Чем знаменита Ладога?
А собственно, водою —
Холодною, крутою,
Прозрачною, седою!
А чем еще?
Болотами,
Цветными берегами
Да щукой большеротою,
Степенными сигами;
Еще травою донником
Да резкими ветрами —
Меженцем и шелонником,
Да блеклыми утрами;
Плакучею, заплаканной
Березой над полями,
Да всякой мелкой птахою —
Стрижами, соловьями;
Да просто перелесками,
Да запросто лугами...
Да сильными, советскими,
Широкими шагами,
Что накрепко впечатаны
В мою родную землю!..
. . . Идут деды с внучатами,
Идут деды и внемлют
Своим садам, посаженным
И ждущим совершенства,
Большим шагам — по сажени
Своим ветрам-меженцам!..


Всеволод Александрович Рождествен­
ский родился в Царском Селе, в се мье
учителя. Окончив гимназию, по сту ­
пил на историко- филологический фа­
куль тет Петербургского универ си тет а,
где сб лизилс я с кружком акмеистов.
После Октября, весной 1918 г., добро ­
вольцем вступил в Красную Армию.
Участвовал в обороне Петрограда от
Юдепича. В 1922 г., демобил изова вш ись,
верну лс я в Петроград, со трудничал в
изд ател ьстве «Всемирная литература »,
куда его ввел М. Горький. Первые сти­
хотворные сборники Вс. Р ожд ес тве н­
ского — «Лето» и «Золотое веретено » —
вышли в 1920—1921 гг. В них чувство­
валось сильно е влияние кн ижно- усл ов­
ного р омантизма. С годами творчество
Вс. Рождественского обретает все боль­
шую самоб ытнос ть и жизненн ость . Р е ­
шающий сдвиг в его р аб оте про изош ел
в пору первых пятилеток — время пло­
дотворных по ездо к поэта по стране.
Стихи Вс. Ро жд ес тве нск ого стали как
бы лирич еской лето писью, где отр ази­
лись стройки Дн епрогэ са и Туркспба,
новая жизнь в степях К азах стана и в
горах Армении. С началом Великой
Отечественной войны Вс. Р о жд е ст вен ­
ский — в рядах народного ополчения.
В должности военного корр ес понден та
он был на Ленинград ско м, Волховско м
и Карельском фронтах, участвовал в
прорыве блокады Лен ингр ад а. В эту
пору в стихи Вс. Ро жде стве нск ого еще
шире, чем раньше, вошла скромная и
трогательная север ная русская приро­
да. «Грозди брусники на болотных коч­
ках, запахи* грибов, прелых листьев,
речного тумана живут во мне как ощу­
щение полного и неповторимого сч а­
стья», — говорил Вс.
Рождественский.
Наряду с темой природы у поэта есть и
другое пристрастие: вековой народный
со зида те ль ный труд, народное иску сст ­
во. Много стихо творений Вс. Ро жд ес т ­
венский посвятил любимому им Л ен ин ­
граду. Стих Вс. Рожде ственс кого заду ­
шевно прост и ясен. В его строфах , ли­
шенных броскости и внешнего эффекта,
но чеканно точных и грациозных, скры­
то не за ур яд н ое мастерство. «Истинная
красота, точнос ть и яспость, присущие
реалистическому искусству, — утверж­
дает поэт, — не элементарность, а выс-
ВСЕВОЛОД
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ
1895— 1977


шая ступень очень сложного движения мысли и чувств». В 50—70-х гг.
выходили сборники стихов Вс. Рождественского «Иволга», «Русские зори»,
«Золотая осень», «Аленушка». «Лицом к заре». Интересна книга мемуаров
поэта «Страницы жизни» (1962). Вс. Рождественский много работал над пе­
реводами произведений классиков Запада и поэтов братских республик.
Коктебель
Я камешком лежу в ладонях Коктебеля...
И вот она плывет, горячая неделя,
С полынным запахом в окошке на закат,
С ворчанием волны и трескотней цикад.
Здесь, в.этом воздухе, пылающем и чистом,
Я сразу звонким стал и жарко-золотистым,
Горячим камешком, счастливым навсегда,
Соленым, как земля, и горьким, как вода.
Вот утро... Все в луче, лазурью пропыленном,
Оно к моим зрачкам подкралось полусонным,
И, распахнув окно, сквозь жаркий полумрак
Впускаю в сердце я огонь и Карадаг.
Пересекая свет и голубые тени,
Подошвой чувствуя горячие ступени,
По лестнице бегу на раскаленный двор,
На берег, где шумит взлохмаченный простор
И, с пеной на гребне, обрушив нетерпенье,
В тяжелых пригоршнях ворочает каменья.
Там, с ветром сочетав стремительный разбег,
Я телом брошенным разбрызгиваю снег,
720
Плечом взрезаю синь, безумствую на воле
В прозрачной, ледяной, зеленоватой соли.


Ловлю дыханье волн и, слушая прибой,
Качаюсь на спине под чашей голубой.
Потом на берегу, песком наполнив руки,
Я долго предаюсь пленительной науке,
Гляжу на камешки, на форму их и цвет...
То четки мудрости, жем чужины примет.
У ног моих шуршит разорванная влага,
Струится в воздухе громада Карадага,
И дымчатый янтарь расплавленпого дня
Брожением вина вливается в меня.
*
*
*
Нет, не напрасно я в звездном лесу
Радостно легкое сердце несу.
Переплывая извечный поток,
Знаю я: мир полногласный широк.
Буду я камнем у моря молчать,
Розовым озером небо качать,
* Руки раскинув на лунном пути.
Буду торжественным дубом расти,
Солнечной ласточкой р езать лазурь,
Прыгать дельфином — товарищем бурь.
Время настанет — войду в хоровод
Скал и деревьев, равнины и вод,
Вечной останусь над морем звездой,
Птицей, растением, зверем, водой,
И человеческий голос во мне
Чьей-то по -братски ответит струне!


Деревья
В земном пути, меняющем кочевья,
Жилища, встречи, лица и края,
Беседу с вами я веду, деревья,
Ни в чем не изменившие друзья.
И как мне было с вами не сродниться,
Приветившими Родину мою,
Когда живые образы и лица
Я в ваших очертаньях узнаю!
Вот старый дуб — листва из звонкой меди,
Могучий стан в извилинах коры —
Он весь гудит, рокочет о победе,
Как некогда на струнах гусляры.
Вот сосны. Прямоствольны и упруги,
Колючие — ветрам не разорвать.
Стоят в своей чешуйчатой кольчуге,
Спокойные, как Игорева рать.
И елки, неподвижны и суровы,
Роняя низко рукава ветвей,
Ждут, пригорюнясь — матери и вдовы,
Молчальницы в платочках до бровей.
А рядом боязливая осина
И вовсе простодушная ольха
Глядят поверх кустов, как из-за тына,
На тропку, что тениста и глуха.
Но всех милей мне девушка-береза,
Пришедшая из сказок и былин,
Снегурочка, любимица мороза,
Алепушка пригорков и равнин.
Ей любы наши зори, сенокосы,
Ромашки в росах, звонкие стрижи,
Зеленые она качает косы
Над волнами бегущей с ветром ржи.
И с нею сам я становлюсь моложе,
Позабывая беды и года.


Она ведь чем-то на тебя похожа...
Ну что ж! Мы были молоды тогда.
Петух
Фанфарой утра петушиный крик
Ворвался в уши, тронул мне ресницы.
А солнца пламенеющий язык
Уже лизнул окно и половицы.
То луч иль звук? Кто в душу мпе проник?
Окошко настежь! Как щебечут птицы!
Сверкает сад. И даже клен-старик,
Приятель мой, весь в искрах, золотится.
Дождя ночного лужи у крыльца
Морщинятся, задеты ветром чистым,
Прохладою стекает сон с лица.
А в воздухе, слепительно-лучистом,
Второй и третий раз, дрожа, возник
Фанфарой утра петушиный крик.
*
*
*
Сердце, неуемный бубенец,
Полно заливаться под дугою,
Покорись со мною наконец
Светлому осеннему покою.
В путь с тобой мы вышли налегке
(Я напрасной не искал печали),
И меня в родном березняке
"Соловьи да звезды провожали.
Было время музыки и книг,
Встреч, разлук, бессопных разговоров,
А теперь понятней мне язык
Тишины и голубых просторов.
Высоко над пламенем рябин,
На заре прозрачной и нескорой,


Журавли ведут свой легкий клин
В дальний путь, на теплые озера.
И отныне в слове у меня
Есть какой-то привкус — легкий, дикий
Кострового дымного огня
И морозом тронутой брусники.
Тем и жизнь была мне хороша,
Что, томясь, как птица, синей далью,
Русская жила во мне душа
Радостью и песенной печалью.
*
*
*
Сын Мстислава, княжич Мономаха,
Всеволод, в крещенье Гавриил,
Туров бил, в бою не ведал страха
И на Чудь с товарами ходил.
Бился князь с ливонскими волками,
И за каждую родную пядь
Меч его — отточенное пламя
—
В грудь врага входил по рукоять.
А когда под пенье литургии
Мертвого в ладье его несли,
Слышал он не колокол Софии —
Звон кольчуг и ратный гул земли.
Не молитвой жил он, а любовью
К луговинам и лесам родным,
И горячий, освященный кровью
Меч в гробницу положили с ним.
Вот я Всеволодом назван тоже.
Дай мне быть, пока светла свеча,
Хоть немного на него похожим —
Никому не отдавать меча!
Под грозой решительного боя
З а родные сердцу рубежи
Дай мне сталь и мужество героя,
В грудь любовь и ненависть вложи.


Павел Николаевич Вас ильев родился
в городе Зайсан е, пед ал еко от монголь­
ской границы, в семье учителя, по зд ­
нее преподавателя высшей математики
в Омске. Детство П. Васильева проте­
кало в Павлодаре, на Иртыше. В 1926 г.
он окончил в Павлодаре ср ед нюю ш ко­
л у и ш ес тиадцатилетним юношей у е ­
хал во Владивосток, поступив там в
универ ситет на японское о тд еле ние ф а ­
культета восточных языков. В декабре
того ж е года с рекомендательным пись­
мом Рюрика Ивнева поехал в Москву,
но застрял в Новосибирске. Работал
зде сь инструктором физкультуры. Вско­
ре пустилс я в странствия: работал на
золотых приисках на Витиме, плавал
на баржах и пароходах по Оби, Ени­
сею и Амуру, сл у ж ил рулевым на ка­
ботажном суд не во Владивостоке, по­
бывал в Японии. С 1927 г. начал печ а ­
таться в ж ур н ал е «Сибирские огни».
Осенью 1929 г. пе рее ха л в Москву и
учился па Высших государс твенных
литературных
курсах.
При жизни
П. Васильева отдельным издапием вы­
шли лишь две его книги очерков о
Сибири (1930) и поэма
«Соляной
бупт» (1934). Он трагически погиб
двадцати шести лет. П. Васильев — п о ­
эт огромной и буйной изобразительной
силы. В своих стиха х и поэмах оп гро­
моздил мощныр, как глыбы, сочащ иеся
красками образы. Замеч ательный эпик,
П. Васильев с равным у мение м рисовал
и мир природы, и фигуры мно гоч исл ен­
ных пер со наж ей своих поэм. Лирика в
творчестве П. Вас ильева занимала под ­
чиненное место.^ Почти весь материал,
все краски поэзии П. Вас ильева шли
от родвых ему казачьих степей Приир-
тышского края. В основе тематики
большинства его поэм лежит жестокая
борьба нового со старым, борьба клас­
сов. Лучшая поэма П. Василь ева —
«Соляной бунт» (1933). Это ис тор иче­
ское полотно, повес твующ ее о разгроме
ка захского аула семйре ченскими каза ­
ками. Сытая и хищ ная казачья верхуш ­
ка противопоставлена в поэме угнете н-
ПАВЕЛ
ВАСИЛЬЕВ
1910— 1937


ному населению степей и наиболее сознательным людям из казаков, подни­
мавшимся на борьбу с эксплуататорами. Кроме «Соляного бунта», П. Ва­
сильев написал поэмы «Лето», «Песня о гибели казачьего войска», «Сини­
цын и К0», «Принц Фома», «Кулаки»,
«Христолюбовские ситцы». Значи­
тельную роль в творчестве П. Васильева играли фольклорные мотивы.
*
*
*
Родительница степь, прими мою,
Окрашенную сердца жаркой кровью
Степную песнь! Склонившись к изголовью
Всех трав твоих, одну тебя пою!
К певучему я обращаюсь звуку,
Его не потускнеет серебро,
Так вкладывай, о степь, в сыновью руку
Кривое ястребиное перо.
Лето
(Отрывок)
Поверивший в слова простые,
В косых ветрах от птичьих крыл,
Поводырем по всей России
Ты сказку за руку водил.
Шумели Обь, Иртыш и Волга,
И девки пели на возах,
И на закат смотрели до-о-лго
Их золоченые глаза.
Возы прошли по гребням пенным
Высоких трав, в тенях , в пыли.
Как будто б вместе с первым сеном
Июнь в деревни привезли.
Он выпрыгнул, рудой, без шубы,
С фиалками заместо глаз,
И, крепкие оскалив зубы,
Прищурившись, смотрел на нас.
Его уральцы, словно друга,
726 ,


Сажали в красные углы,
Его в вагонах краспых с юга
Веселые везли хохлы.
Он на перинах спал, как барин,
Он мылся ключевой водой.
В ладони бил его татарин
На ярмарке под Куяндой.
Какой пригожий!
А давно ли
В цветные копны и стога
Метал январь свои снега
И на свободу от неволи
Купчиху-масленицу в поле
Несла на розвальнях пурга!
Да и запомнится едва ли
Средь всяческих людских затей,
Что сани по ветру пускали,
Как деревянных лебедей?
Но сквозь ладонь взгляни на солнце
Весь мир в березах, в камыше,
И слаще, чем заря в оконце,
Медовая заря в ковше.
Когда же яблоня опала?
А одуванчик? Только дунь!
Под стеганые одеяла
К молодкам в темень сеновала
Гостить повадился июнь.
Ну, значит, ладны будут дети —
Желтоволосы и крепки,
Когда такая сладость в лете,
Когда в медовом, теплом свете
Сплетает молодость венки.
Поверивший в слова простые,
В косых ветрах от птичьих крыл,
Ты, может, не один в России
Такую сказку полюбил.
Да то не сказка ль, что по длинной
Дороге в травах, на огонь,
Играя, в шубе индюшиной,
Без гармониста шла гармонь?
Что ель шептала: «Я невеста»,
Что пух кабан от пьяных сал,
Что статный дуб сорвался с места
И до рассвета проплясал!


Стихи в честь Натальи
В наши окна, щурясь, смотрит лето,
Только жалко — занавесок нету,
Ветреных, веселых, кружевных.
Как бы они весело летали
В окнах приоткрытых у Натальи,
В окнах незатворенных твоих!
И еще прошеньем прибалую —
Сшей ты, ради бога, продувную
Кофту с рукавом по локоток,
Чтобы твое яростное тело
С ядрами грудей позолотело,
Чтобы наглядеться я не мог.
Я люблю телесный твой избыток,
От бровей широких и сердитых
До ступни, до ноготков люблю,
За ночь обескрылевшие плечи.
Взор, и рассудительные речи,
И походку важную твою.
А улыбка — ведь какая малость! —
Но хочу, чтоб вечно улыбалась —
До чего тогда ты хороша!
До чего доступна, недотрога,
Губ углы приподняты немного:
Вот где помещается душа.
Прогуляться ль выйдешь, дорогая,
Все в тебе ценя и прославляя,
Смотрит долго умный наш народ,
Называет «прелестью» и «павой»
И шумит вослед за величавой:
«По стране красавица идет».
Так идет, что ветви зеленеют,
Так идет, что соловьи чумеют,
Так идет, что облака стоят.
Так идет, пшеничная от света.
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.


Так идет, земли едва касаясь,
И дают дорогу, расступаясь,
Шлюхи из фокстротных табунов,
У которых кудлы пахнут псиной,
Бедра крыты кожею гусиной,
На ногах мозоли от обнов.
Лето пьет в глазах ее из брашен,
Нам пока Вертинский ваш ие страшен —
Чертова рогулька, волчья сыть.
Мы еще Некрасова знавали,
Мы еще «Калинушку» певали,
Мы еще не начипали жить.
И в июне в первые недели
По стране веселое веселье,
И стране нет дела до трухи.
Слышишь, звои прекрасный возникает?
Это петь невеста начинает,
Пробуют гитары женихи.
А гитары под вечер речисты,
Чем не парни наши трактористы?
Мыты, бриты, цепки набекрень.
Слава, слава счастью, жизни слава.
Ты кольцо из рук моих, забава,
Вместо обручального надень.
Восславляю светлую Наталью,
Славлю жизнь с улыбкой и печалью,
Убегаю от сомнений прочь,
Славлю все цветы на одеяле,
Долгий стон, короткий сон Натальи,
Восславляю свадебную ночь.
*
*
В полях пемятый снег дымится,
Но мне в метелях не пропасть, —
Одену руку в рукавицу
Горячую, как волчья пасть,
Плечистую надену шубу
И вспомяну любовь свою,


И чарку поцелуем в губы
С размаху насмерть загублю.
А там за крепкими сенями
Людей попутных сговор глух.
В последний раз печное пламя
Осыплет петушиный пух.
Я дверь раскрою, и потянет
Угаром банным, дымной тьмой...
О чем глаз на глаз нынче станет
Кума беседовать со мной?
Луну покажет из-под спуда,
Иль полыньей растопит лед,
Или синиц замерзших груду
Из рукава мне натрясет?
*
*
*
.
Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе,
Чтоб останавливать мрамора гиблый разбег и крушенье,
Лить жеребцов из бронзы гудящей, с ноздрями, как розы,
И быков, у которых вздыхают острые ребра.
Веки тяжелые каменных женщин не дают мне покоя,
Губы у женщин тех молчаливы, задумчивы и ничего не расскажут.
Дай мне больше недуга этого, жизнь ,— я не хочу утоленья,
Жажды мне дай и уменья в искусной этой работе.
Вот я вижу, лежит молодая, в длинных одеждах, опершись
о локоть, —
Ваятель теплого, ясного сна вкруг нее пол-аршина оставил,
Мальчик над ней наклоняется, чуть улыбаясь, крылатый...
Дай мне, жизнь, усыплять их так крепко — каменных женщин.
730


Борис Петрович Корнилов родилс я в
городе Семенове, Ниже городской губер
иии, в семье сельс кого учителя. По
оконч ании ср ед ней школы, в 1926 г.,
пер ее ха л в Ленингр ад, вступил в чле­
ны литер атур ной
группы «Смена».
В 1927—1928 гг. уч илс я на кур сах при
Институте истории искус ств в Л енин­
граде, од новре менно п еч атаясь в л ен ин­
градских га зета х и жур на ла х. Первый
стихотворный сборник поэта «Моло­
дость» вышел в 1928 г. Ранние стихи
Б. Корнилова были отмечены влиянием
С. Есенина, одн ак о быстро опреде л ился
собстве нный голос поэта. Для поэтич е­
ского почерка Б. Корнилова хар актер ­
ны острая драматичность, р азмаш ис­
тость, тяга к стихии крест ьянской се ­
верной речи. Творчество Б. Корнилова
развивалось по многим направлениям:
он писал и любо вную лирику, и с тих от ­
ворные сказания, и сказки, поэмы а
песни. «Песня о встречном» Б. Корни­
лова, по лож ен ная на музы ку Д. Шоста­
ковичем для фильма
«Встречный»
(1931), долгие годы пользовалась ш иро­
кой популярностью. В 1933 г. поэт соз­
дает замечательно яркую поэму о
подвигах укра инс ких комсомольцев в
годы гра жд анской войны — «Триполье».
Поздне е Б. Корниловым была написана
«Моя Африка» — поэма, в которой на
примере судьбы павшего в бо ях гра ж ­
данской войны африканца показана.ин­
те рнацио нал ьная сущность Октябрьской
революции, n o a f погиб молодым, не у с­
пев проявить во всю мощь свой круп­
ный талант.
БОРИС
КОРНИЛОВ
1907— 1938


Качка на Каспийском море
За кормою вода густая —
солона она, зелепа,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь , идут валы
от Баку
до Махачкалы.
Мы теперь не поем, не спорим,
мы водою увлечены —
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.
А потом —
затихают воды,
ночь каспийская,
мертвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звезды высыпали, как сыпь;
от Махачкалы
до Баку
луны плавают на боку.
Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
, нипочем...
Уверяю вас.
Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле, —
качка в море берет начало,
а бесчинствует на земле.
Нас качало в казачьих седлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.
Водка, что ли, еще?
И водка —
спирт горячий,
зеленый,
злой,—
732


нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок
и с ног долой...
Только звезды летят картечью,
говорят мне:
«Иди, усни...»
Дом, качаясь , идет навстречу,
сам качаешься, черт возьми...
Стынет соль
девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта
и лучше войны.
Что мне море?
Какое дело
мне до этой
зеленой беды?
Соль тяжелого, сбитого тела
солонее морской воды.
Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы,
как пена, белы —
и качаются наши песни
от Баку
до Махачкалы.
Соловьиха
У меня к тебе дела такого рода,
что уйдет на разговоры вечер весь, —
затвори свои тесовые ворота
и плотней холстиной окна занавесь.
Чтобы шли подруги мимо,
парни мимо,
и гадали бы и пели бы, скорбя:
«Что не вышла под окошко, Серафима?
Серафима, больно скучно без тебя...»


Чтобы самый ни на есть раскучерявый,
рвя по вороту рубахи алый шелк,
по селу Ивано-Марьину с оравой
мимо окон под гармонику прошел.
Он все тенором,
все тенором,
со злобой
запевал — рука протянута к ножу:
«Ты забудь меня, красавица,
попробуй...
я тебе тогда такое покажу...
Если любишь хоть всего наполовину,
подожду тебя у крайнего окна,
постелю тебе пиджак на луговину
довоенного и топкого сукна...»
А земля дышала, грузная от жиру,
и от омута соминого левей
соловьи сидели молча по ранжиру,
так что справа самый старый соловей.
Перед ним вода — зеленая, живая —
мимо заводей несется напролом,
он качается на ветке, прикрывая
соловьиху годовалую крылом.
И трава грозой весеннею измята,
дышит грузная и теплая земля,
голубые ходят в омуте сомята,
пол-аршинными усами шевеля.
А пиявки, раки ползают по илу,
много ужаса вода в себе таит...
Щука — младшая сестрица крокодилу —
неживая возле берега стоит...
Соловьиха в тишине большой и душной...
Вдруг ударил золотистый вдалеке,
видно, злой и молодой и непослушный,
ей запел на соловьином языке:
«По лесам,
на пустырях
и на равнинах
не найти тебе прекраснее дружка —
принесу тебе яичек муравьиных,
нащиплю в постель я пуху из брюшка.
Мы постелем наше ложе над водою,
где шиповника все в розанах стоят,


мы помчимся над грозою, над бедою
и народим два десятка соловьят.
Не тебе прожить, без радости старея,
ты, залетная, ни разу не цвела,
вылетай же, молодая, поскорее
из-под старого и жесткого крыла» .
И молчит она,
все в мире забывая, —
я за песней, ка к за гибелью, слежу...
Шаль накинута на плечи пуховая...
«Ты куда же, Серафима?» —
«Ухожу».
Кисти шали, словно перышки, расправя,
влюблена она,
красива,
нехитра, —
улетела.
Я держать ее не вправе —
просижу я возле дома до утра.
Подожду, когда заря сверкнет по стеклам,
золотая сгаснет песня соловья —
пусть придет она домой
с красивым,
с теплым —
меркнут глаз его татарских лезвия.
Отнееиотнего
пахнуло мятой,
он прощается
у крайнего окна,
и намок в росе
пиджак его измятый
довоенного и тонкого сукна.


НИКОЛАЙ
УШАКОВ
1899— 1973
Николай Николаевич Ушаков родил­
ся в городе Ростове Великом, в семьо
военного. В 1924 г. окончил юридиче с­
кий факультет института народного
хозяйс тва в Киеве. В Киеве прошла и
вся дал ьнейшая ж изнь поэта. Печа­
таться Н. Ушаков начал в 1923 г. При­
мыкал к гр уп пе конструктивистов.
Первый сборник его стихотворений —
«Веспа республики» — вышел в 1927 г.
в Москве. В нем уже вполне определи­
ло сь свое образие дар ова ния Н. Ушако­
ва — по эта -лирика. Скупо и точно вы­
бранная деталь, крайняя сжатос ть язы­
ка, тонкая, ис кусн ая ритмика, ясный,
по-весеннему бодрый и в то же время
«пристальный» взгл яд на ж изнь стали
постоянными чертами поэзии Н. Уша­
кова. В с тихах Н. Ушакова отра зились
и гра жд анская война и восстано витель­
ный пер иод на Украине; с особым чу в­
ством поэт описывает Донба сс , его
вышки и шахты, его теплые дожди .
С молодых лет работавший в газета х,
Н. Ушаков неу томимо езди л по стране
и со зда л много стихотворений, посвя­
щенных Грузии, Заполярью, Средней
Азии. Лучшее из последних
при­
ж изнен ны х изданий стихов Н. Ушако­
ва — «Есть такая
сторона»
(1965).
В 1969 г. в Киеве изд ана ц енная книга
статей поэта — «Состязание в поэзии».


Украина глухо волновалась
Как быстро время протекло —
уже январь не за горами.
Начальник станции в стекло
гл ядит сквозь тощие герани.
Каких-то паровозов дых,
каких-то эшелонов волок,—
и на площадках голубых
оглобли задраны двуколок.
На кукурузе снег повис,
и в инее лесные дачи.
Неведомый кавалерист
по шпалам
на восток проскачет.
Летят теплушки кверху дном,
мосточки головы срывают.
Солдат в буфете ледяном
от черной оспы умирает.
Он мертвой матери сказал,
что вылечить его не поздно.
Луна в нетопленный вокзал
плывет торжественно
и грозно.
Слепец частушки говорит,
.
и «яблочком» рокочет лира.
Начальник станции зарыт
перед крыльцом своей квартиры.
Глядят по-прежнему в стекло
сквозь кисею
его герани...
Как быстро время протекло —
уже февраль не за горами!
«К Киеву приближались части Красной Армии»


Дезертир
Познав дурных предчувствий мир,
в вокзальных комнатах угарных
транзитный трется дезертир
и ждет
облавы
и товарных.
И с сундучка глазком седым
на конных смотрит он матросов
и, вдруг устав,
сдается им
и глухо просит
папиросу.
И зазвенел за ним замок.
И с арестованными вместе
он хлещет синий кипяток
из чайников
тончайшей
жести.
Пайковый хлеб
лежит в дыму,
свинцовые
пылают блюдца, —
он сыт,
и вот велят ему
фуфайку снять
и скинуть бутсы.
Свистят пустые поезда,
на полках —
тощая бригада.
Над мертвецом висит звезда,
и ничего звезде не надо.


Фруктовая весна предместий
Разъезд,
товарная,
таможня...
И убегает под откос
за будкой железнодорожной
в дыму весеннем абрикос,
еще не зелен,
только розов.
И здесь,
над выдохам свистков,
над жарким вздохом паровозов,
воздушный холод лепестков.
В депо трезвон
и гром починок,
а в решето больших окон
прозрачным золотом тычинок
дымится розовый циклон.
И на извозчичьем дворе
хомут и вожжи на заборе
в густом и нежном серебре
ка к утопающие в море.
В депо,
в конюшни
и дома
летит фруктовое цветенье.
И сходят лошади с ума
от легкого прикосновенья.


СТЕПАН
ЩИПАЧЕВ
Степан Петрович Щипачев родился в
1899 г., в д ер евн е Щипачи, Камышлов-
ского у е зд а , Пермской губернии, в
се мье кресть янина. Учился «полторы
зимы» в церковно-приходской школе.
После смерти отца, по бед ности с емей­
ства, с де вяти лет начал работать по
найму. Был батраком, работал в заб ое
на асб есто вы х приисках, приказчиком
в книжной лавке. В мае 1917 г. был
призван в армию и встретил Октябрь­
скую революцию в Гл азове, солдатом.
Летом 1918 г., когда стар ая ар мия раз­
валилась, а родн ые мес та С. Щипачева
за нял Колчак, был мобилизован в кол­
ча ковские войска. В апре ле 1919 г. б е ­
ж ал от колчаковцев, пер ейдя под Бугу-
русланом на стор ону Красной Армии.
Попал в легендарную Чапаевскую ди­
визию. Участвовал в б о ях с урал ьски­
ми б ело казаками. Осенью 1919 г. стал
члено м Ко ммунистич ес кой
партии.
Позднее был направлен на восьмиме­
сячные военно-пед аго гиче ск ие курсы в
Москве и окончил их в ф евра ле 1922 г.
С тех пор был политработником в во­
енных учебных заведениях, прослужив
в Красной Армии д о 1930 г. В 1931—
1034 гг. уч ил ся в Институте красной
профессуры . Стихи С. Щипачев начал
писать, еще живя в деревне. В Крас­
ной Армии, будучи рядовым бойцом,
писа л а гитационные листовки. Первая
книж ка стих отвор ен ий С. Щипачева
вышла в Крыму, где он тогда служил, в
1923 г. В 1926 г. его стихи начали печа­
тать и моско вские жур нал ы. З а исклю­
ч ением редк их удач , ст ихи С. Щипаче­
ва той поры были риторичными, б л ед ­
ными. Лишь постепенно в них зазву­
чал соб ственный лирический голос
поэта. Поворот в л итератур ной судьбе
С. Щипачева н асту пил в 1938 г. Одна
за другой, обратив на себя всеобщее
внимание, стали появляться его лир и­
че ские миниатюры о любви, о вре мени,
о п ростых со ветс ких людях. Ценой
большого труда С. Щипачев нашел свой
почерк, свою п оэт ичес кую тему . В годы
Великой Отечественной войны С. Щипа­
ч ев работал военным коррес по нде нто м
во фронтовой газете «За Родину», за­
тем — в журнале
« Красноар меец»,


В 1944г. закончил одну из лучших своих поэм — поэму о Ленине «Домик в
Шушенском». Среди книг С. Щипачева последних десятилетий — поэма
«В добрый час», сборник лирики «Ладонь», «Русый ветер», поэма «Изднев­
ника». В 1956 г. поэт опубликовал свое первое прозаическое произведение—
повесть «Березовый сок».
По дороге в совхоз
Сады притихли. Туча
Идет, темна, светла.
Двух путников дорога
Далёко увела.
Проходит мимо яблонь,
Смородины густой
С попутчицей случайной
Учитель молодой.
Не зная, кто такая ,
Он полпути молчал
И тросточкой кленовой
По яблоням стучал.
Потом разговорились.
Но, подступив стеной,
Дождь зашумел по листьям
И хлынул — проливной.
Они под клен свернули;
Его листва густа,
Но падает сквозь листья
Тяжелая вода.
Накрылись с головою
Они одним плащом,
И девушка прижалась
К его груди плечом...
Идет в район машина.
Водителю смешно:
Стоят, накрывшись, двое,
А дождь прошел давно.
В троллейбусе
Идет троллейбус возле кленов.
Льет дождь, шумит вода везде.
К стеклу прилип листок зеленый.
Деревья топчутся в воде.
Прямой, прохожих не щадя,
Дождь припустил ещр сильнее.
Всё в каплях светлого дождя,
Стекло троллейбуса синеет.
И можно ль не принять участья
И ливня не желать земле!
На.город, как сквозь слезы счастья.
Гляжу сквозь капли на стекле.
741


Березка
Ее к земле сгибает ливень,
Почти нагую, а она
Рванется, глянет молчаливо, —
И дождь уймется у окна.
И в непроглядный зимний вечер,
В победу веря наперед,
Ее буран берет за плечи,
За руки белые берет.
Но, тонкую, ее ломая,
Из силы выбьется... Она,
Видать, характером прямая,
Кому-то третьему верна.
Подъезжая к городу
Свисток. Должно быть, скоро
Вокзал. Полудугой
В ночи сверкает город.
Где есть еще такой!
Столбами расстоянье
Бежит в поля и тьму.
Завидев то сиянье,
Волненье не уйму,
Хоть в том сиянье где-то
Не больше, чем одна
Пылинка, блестка света -
Свет твоего окна.
Примета
В одной рубашке дрожь берет.
Слыхал, примета есть в народе:
Когда черемуха цветет,
Холодный ветер на свободе.
Пора домой. Но в ясный вечер
Нам хорошо сидеть одним.
О, эти худенькие плечи
Под синим пиджаком моим!
742


Поди, и звезды понимают,
Что нас обоих дрожь берет..,
Но так всегда бывает в мае,
Когда черемуха цветет.
Соседка
Я да соседка за стеной,
Во всей квартире — только двое,
А ветер в поздний час ночной
То вдруг засвищет, то завоет.
Вот в комнате моей, вздохнув,
Он ищет в темноте опору,
Он ходит, двери распахнув,
По кухне и по коридору,
Он звонкую посуду бьет
И створкой хлопает, задорен.
Соседка, слышу я, встает,
В испуге голос подает, —
И вот — мы оба в коридоре.
И я не знаю (все жилье
Насквозь пробрало сквозняками)’,
Как руки теплые ее
С моими встретились руками.
В продутой ветром темноте
Она легка, полуодета.
Где дверь на кухню? Створка где?
Стоим, не зажигая света.
А ветер, северный, седой,
Шумит, свистит в нодзвездном мире,
И мы с соседкой молодой
В такую ночь одни в квартире,
На свадьбе
Иные к старости горюют,
А я скажу: за возраст пей,
В котором женят сыновей,
На свадьбах дочерей пируют!


Хмелеют гости и родня.
Влажнея, раскраснелись лица.
Застолье свадебного дня
До самой ночи в доме длится.
Тут не гадали об ином.
Т ут все торжественно и просто.
Бокалы плещутся вином,
В веселье общем тонут тосты.
Военный с ежиком седым,
За ним соседка пожилая
Под крики «горько!» молодым
Любви до старости желают.
Но есть движенья чувств простых,
Что и словам не поддаются.
Встают две матери седых
И молча пьют за молодых,
Обнявшись, плачут и смеются.
*
*
*
Ой, вьюга, ой, вьюга какая!
Клубится, пылит, под ногами метет.
И женщина в ботиках, еле шагая,
С разъезда в рабочий поселок идет.
Под шубкой, под ситцевой кофточкой стужа
Уже подбирается к самой груди.
Снег вьется жгутами, воронками кружит,—
И женщине трудно дорогу найти.
Но пусть перезябнет она не на шутку,
Пусть брякнет не скоро дверное кольцо,
Лишь было б кому отряхнуть ее шубку,
Замерзшее целовать лицо.
*
*
*
Любовью дорожить умейте,
С годами дорожить вдвойне.
Любовь — не вздохи на скамейке
Н не прогулки при луне.


Все будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить..
Любовь с хорошей песней схожа,
А песню не легко сложить.
*
*
*
Себя не видят синие просторы,
И, в вечном холоде светлы, чисты,
Себя не видят снеговые горы,
Цветок своей не видит красоты.
И сладко знать, идешь ли ты лесами,
Спускаешься ли горною тропой:
Твоими ненасытными глазами
Природа восхищается собой.
Седина
Рукою волосы поправлю,
Иду, ка к прежде, молодой,
Но девушки, которым нравлюсь,
Меня давно зовут «седой».
Да и друзья, что помоложе,
Признаться, надоели мне —
Иной руки пожать не может,
Чтоб не сказать о седине.
Ну что ж, мы были в жарком деле.
Пройдут года — заговорят,
Как мы под тридцать лет седели
И не старели в шестьдесят.
*
Пускай умру, пускай летят года,
Пускай я прахом стану навсегда.
Полями девушка пойдет босая.
Я встрепенусь, превозмогая тлен.
Горячей пылью ног ее касаясь,
Ромашкою пропахших до колен.


АЛЕКСЕЙ
СУРКОВ
Алексей Александрович Сурков ро­
дился в 1899 г., в деревне Середнево, Ры­
бинского у е зд а , Ярославской губернии,
в б едной кр ест ьянск ой семье. Окончил
сельскую школу и в 1912 г. был отправ­
лен в Петербург, «в люди». Работал в
меб ельном ма га зине , был столяром,
учеником в типографии, весовщиком в
Петроградско м торговом порту. Осенью
1918 г. уш ел добровольцем на фронт, в
Красную Армию. В ее рядах находился
до 1922 г., воевал на Северо -З ападном
фронте, был в плену у белоэстонцев,
участвовал в опер аци ях против кул ац ­
ких б анд Антонова в Тамбовской губер ­
нии. В 1922— 1924 гг. крестьянствовал,
раб отал секретарем волисполкома, из­
бачом и полнтпросветор ганиза тором в
своей родной дер евне . З атем был на
комсомольской и партийной раб оте в
Рыбинске, на редакторской — в Ярос­
лавле. Ч лен коммуни стич еской пар­
тии с 1925 г. Печататься начал в 1924 г.
в «Правде». С 1928 г. живет в Москве,
ве дя раб оту в литературны х орган иза­
циях и журналах. В 1934 г. окончил
Институт красной профе ссуры . Под
руковод ством М. Горького р ед а ктиро­
вал журнал «Литературная учеба».
В 1934—1939 гг. пр епода вал в Москов­
ском р едакцио нно-издател ьском инсти­
туте и в Литературном институте им.
М. Горького. В п ери од Великой Отече­
ст венн ой войпы, с начала ее и до кон­
ца, был в действующей армии па поли­
тической и га зетной работе . Первый
с борник стихов А. Суркова — «Запев» —
вышел в Москве в 1930 г. Наибольшей
удачей А. Суркова в 30-х годах было
изображение героев гражданской вой­
ны. маршевая военная песня — «Кон-
ар мейская», «Терская п оходна я» и др.
«Фронтовой бродяга-газе тчик, я в лю­
бом блиндаже родня», — сказал о себе
А. Сурков еще в 1940 г. на финской,
войне. С о соб ой силой тал ант поэта р аз­
ве рнулс я в пору суровы х испытаний
Отечественной войны. Его у пругие , ж е ­
стковато-отч етливые, с купые на д етали
фронтовые стихи закаляли сердца бой­
цов, во ору ж ая их непр имиримой нена­
вистью к врагу. Созд анные А. Сурковым
трагической о се нью 1941 г. «Песню сме-


лых» и знаменитую «Землянку» («Бьется в тесной печурке огонь») пела вся
армия, весь народ. В послевоенное время А. Сурков много писал на зару­
бежные темы. Поэт, воспевший ратный солдатский труд, А. Сурков выступ
пает активным борцом за мир и демократию. Он является членом Всемир»
ного Совета Мира.
О нежности
Мы лежали на подступах к небольшой деревеньке.
Пули путались в мякоти аржаного омета.
Трехарпшнный матрос Петро Гаманенко
Вынес Леньку, дозорного, из-под пулемета.
Ленька плакал. Глаза его синие, щелками,
Затекали слезами и предсмертным туманом.
На сутулой спине, размозженной осколками,
Кровь застыла пятном, густым и багряным.
Подползла санитарка отрядная рыжая,
Спеленала бинтом, к ак пеленками, туго.
Прошептала: «Отплавал матросик, не выживет,
Потерял ты, Петрусь, закадычного друга!»
Бился «максим» в порыве свирепой прилежности.
Бредил раненый ломким, надорванным голосом.
Неуклюжими жестами наплывающей нежности
Гаманенко разглаживал Ленькины волосы.
й
По сутулому телу расползалась агония,
Из-под корки бинта кровоточила рана.
Сквозь пальбу уловил в замирающем стоне я
Нервный всхлип, торопливый выстрел нагана.
>
. . . Мы лежали на подступах к небольшой деревеньке.
Пули грызли разбитый снарядами угол.
Трехаршинный матрос Петро Гамаценко
Пожалел закадычного друга.
747


Ночной разговор
Что смерть есть смерть — понимает каждый,
И все перед ней равны...
Так вот, довелось мне в жизни однажды
Изведать холод стены.
Шагал я по жизни довольно просто,
А смерть считала следы.
В ночном бою у Черного моста
Скрутили меня «дрозды».
Ласкали меня в четыре приклада
На смерть, не на живот.
Потом повели за ограду сада
И стали пускать в расход.
Шел август. Все в звездах синело небо.
Шуршали в листьях плоды.
У края жизни подумал: «Мне бы
Хоть каплю одну воды».
И вспомнил ручей, студеный, чистый,
Все в галечнике берега.
И вспомнил: вступая в смерть, коммунисты
Не смеют просить врага.
И, сдвинув буденовку до затылка,—
О мелочах ли тужить? —
Стою во фронт, а каждая жилка
Дрожит и просится жить.
Ночная птица с дуба слетела,
Заржал за оградой конь.
В мое большое, жадное тело
В шесть вспышек вошел огонь.
Сдавило грудь. Опалило брови.
Ударило по плечу.
Глотаю соленую горечь крови
И чувствую, что лечу.
Лечу в облаках, в беспокойных звездах,
Теряя над телом власть.


Лечу, разрывая пальцами воздух,
И все не могу упасть.
Несет меня страшная эта сила
Сквозь синий дым полусна
Куда-то вверх, где мир обступила
Нетронутая тишина.
В такой тишине не шелохнет волос,
Не смеют дохнуть ветра.
Лечу и слышу ласковый голос:
«Проснись, мой сынок, пора!»
Пора... И почувствовал под руками
Густую, в росе, траву,
Дыханье ветра, холодный камень
И понял, что я живу.
С рассветом меня нашли часовые
В овраге у шалаша.
Я в эту смертную полночь впервые
Узнал, как жизнь хороша.
*
*
*
В смертном ознобе под ветром трепещет осина.
Окна распахнуты настежь. Темная хата пуста.
Мать причитает над трупом убитого сына.
Вдаль без пути, без дороги тихо бредет сирота.
Ворон-могильщик, от пепла горячего серый,
Падает в черную ночь с обгорелых ворот...
Пламенем, сталью, местью, не знающей меры,
Будет платить по кровавому счету народ.
Нейависть в сердце, как порох сухой, пронесли мы.
Скоро окрепнут морозы. В поле завоет пурга.
Воины-мстители встанут, яростны, неумолимы;
Грозной, разящей лавиной хлынут по следу врага.
Будет земля под ногами врага расступаться.
Мстящее пламя пройдет от стрехи до стрехи.
Горе вам, девушки Шлезвига, Шварцвальда, Гарца!
Не возвратятся с востока в свадебный день женихи.


Смерть их настигнет в каждом лесу и долине,
Каждое дерево встретит смертным ожогом ружья!
Горе вам, жены в Мюнхене, Кёльне, Берлине!
Не возвратятся с востока к вашему крову мужья.
Смерть их настигнет, в какую ни прятались щель бы.
Ярость сожжет их, как жжет сорняки суховей.
Горе вам, матери с Одера, Рейна и Эльбы!
Вам не дождаться с востока, вам не встречать сыновей.
Не возвратится ваш выводок волчий с востока.
Орды пришельцев утонут в черной разбойной крови.
Именем жизни клянемся — гнать , истребляя жестоко
И ненавидеть клянемся — именем нашей любви.
*
*
*
Видно, выписал писарь мне дальний билет,
Отправляя впервой на войну.
На четвертой войне, с восемнадцати лет,
Я солдатскую лям ку тяну.
Череда лихолетий текла надо мной,
От полночных пожаров красна,
Не видал я, как юность прошла стороной,
Как легла на виски седина.
И от пуль невредим и жарой не палим,
Прохожу я по кромке огня.
Видно, мать непомерным страданьем своим
Откупила у смерти меня.
Испытало нас время свинцом и огнем.
Стали нервы железу под стать.
Победим. И вернемся. И радость вернем.
И сумеем за все наверстать.
Неспроста к нам приходят неясные сны
Про счастливый и солнечный край.
После долгих ненастий недружной весны
Ждет и нас ослепительный май.


Солдат
Стирая рукавом
Со лба густую кровь,
Перед бойницей вражеского дота,
Укр ыт глубоким рвом,
Он целится и вновь
Сечет разящей строчкой пулемета.
Взрывается снаряд,
Земля летит вразброс,
Осколки рвут бугры промерзлых кочек,
А пули все летят,
Как будто в землю врос
Ожесточенный боем пулеметчик.
Смешался с кровью пот
Солдатского труда.
Несутся с лязгом танки по полянке.
Метелица метет,
И красная звезда
Мерцает на заснеженной ушанке.
И динамит, и тол,
И воющий металл,
И злая лихорадка автомата...
Он в этот ад вошел,
Он в пламени познал
Свой трудный долг пехотного солдата.
Ведя за годом год
Жестокую борьбу,
Он, в громе исполинских наступлений,
На сотни лет вперед
Устраивал судьбу
Рожденных и грядущих поколений.
Для радости труда
Отвагою храним,
Он родине несет победы дар чудесный.
Душа моя горда,
Что жил я рядом с ним,
•
Что помогал ему своей солдатской песней.


*
*
*
Софье Кревс
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне ш ептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой,
Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавш ее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.


Михаил Васильевич Исаковский ро­
дился в д ере вне Глотовке, Ел ьнинского
уезд а , Смоленской губер нии, в кресть­
янской семье. Окончил се льскую ш колу
и пять клас со в гимназии. В 1917—
1918 гг. был уч ител ем сельской школы,
в 1919—1921 гг. редактир овал у е зд ну ю
газету в Ельне, затем, до 1931 г., рабо­
тал в смол ен ской га зете
«Рабочий
путь». Печатать стихи начал в 1924 г.
В 1931 г. переехал в Москву, редакти­
ровал журна л «Кол хозник».
Первая
книга стихов М. Исаковско го — «Прово­
да в соломе» — вышла в 1927 г. Крити­
ка встретила ее недружелюбно, но
живш ий тогда в Италии М. Горький
заи нтер ес ова л ся книжкой и высту пил
со статье й о М. Исаковском в «Извести­
ях». «Стихи у не го простые, хорош ие,
очень волнуют своей искр енностью», —
писал М. Горький, отметив обществен­
ну ю знач имос ть поэзии М. Исаковского,
в которой глубоко и разносторонне от­
разился быт советской деревни, ж и ву ­
щей в тес ной смычке с городом. В даль­
нейше м М. Исаковский выпустил мно­
го стихотвор ных книг: «Провинция»,
«Мастера земли», «Стихи и песни» и др.
Неразрывно связанный с интересами и
на стро ениями простых сове тских лю­
дей, М. Исаковский рас сказал в своих
стихах о победе колхозного строя, о
торжестве новых, светлых начал в соз­
нании человека. С ос обой пр оникновен­
ностью р азвита в творчестве М. Исаков­
ского тема социал истической родины.
М. Исаковский ^о ш ел в историю с ове т­
ской литератур ы пр еж де все го как
по эт-песенник . Начиная с 1934 г., ког­
да на стихи М. Исаковского «Вдоль д е­
ревни» написал музы ку од ин из руково­
дителей хора им. Пятницкого В. Заха­
ров, ноэт создал множество песен, по­
лу чивш их вс енар од ную
изве стнос ть.
Герой п ес ен М. Исаковского — чел овек
труда , строител ь социал изма, р усский
человек, выросший и под нявшийся за
годы Советской власти. В суровые дни
Великой Отечественной войны трогаю­
щие сердца, прекрасные песни М. Иса­
ковского, как на крыльях, обл етал и
фронты я тылы, помогая советским
людям бороться с врагом. Они прони­
кали в ш ирочайшие массы и, близкие
по духу устному народному творчеству,
МИХАИЛ
ИСАКОВСКИЙ
1900— 1973


сами становились как бы фольклором. Особенность песен М. Исаковского
заключается в том, что они живут не только при наличии написанной ком­
позитором музыки, но и самостоятельно, как стихотворения. Поэтическая
речь М. Исаковского народна по природе, напевна, ей свойственна глубо­
кая внутренняя мелодичность. Чистый и прозрачный, с блестками лукаво­
го юмора, язык М. Исаковского плодотворно развивает традиции классиче­
ской поэзии, прежде всего поэзии Некрасова.
Шел со службы пограничник...
(У колодца)
Шел со службы пограничник,
Пограничник молодой.
Подошел ко мне и просит
Угостить его водой.
Я воды достала свежей,
Подала ему тотчас.
Только вижу — пьет он мало,
А с меня не сводит глаз.
Начинает разговоры:
Дескать, как живете здесь?
А вода не убывает —
Сколько было, столько есть.
Не шути напрасно, парень,—
Дома ждут меня дела...
Я сказала: «До свиданья!» —
Повернулась и пошла.
Парень стал передо мною,
Тихо тронул козырек:
—
Если можно, не спешите,—
Я напьюсь еще разок.
И ведро с водой студеной
Ловко снял с ру ки моей.
—
Что же, пейте,— говорю я, —
Только пейте поскорей.
Он напился, распрямился,
Собирается идти:
—
Если можно, пожелайте
Мне счастливого пути.
Поклонился на прощанье,
Взялся за сердце рукой...
Вижу — парень он хороший
И осанистый такой.
И чего — сама не знаю
—
Я вздохнула горячо
И сказала почему-то:
—
Может, выпьете еще?
Улыбнулся пограничник,
Похвалил мои слова...
Так и пил он у колодца,
Может, час, а может, два.
754


В прифронтовом лесу
Лиде
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист.
Вздыхают, жалуясь, басы,
И, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы —
Товарищи мои.
Под этот вальс весенним днем
Ходили мы на круг,
Под этот вальс в краю родном
Любили мы подруг;
Под этот вальс ловили мы
Очей любимых свет,
Под этот вальс грустили мы,
Когда подруги нет.
И вот он снова прозвучал
В лесу прифронтовом,
И каждый слушал и молчал
О чем-то дорогом;
И каждый думал о своей,
Припомнив ту весну,
И каждый знал — дорога к ней
Ведет через войну...
Так что ж, друзья, коль наш черед,—
Да будет сталь крепка!
Пусть наше сердце не замрет.
Не задрожит рука;
Пусть свет и радость прежних встреч
Нам светят в трудный час,
А коль придется в землю лечь,
. Так это ж только раз.


Нопусть и смерть —в огне, вдыму —
Бойца не устрашит,
И что положено кому —
Пусть каждый совершит.
Настал черед, пришла пора,—
Идем, друзья, идем!
За все, чем жили мы вчера,
За все, что завтра ждем;
З а тех, что вянут, словно лист,
За весь родимый край...
Сыграй другую, гармонист,
Походную сыграй!
Враги сожгли родную хату
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Стоит солдат — и словно комья
Застр яли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,
Героя — мужа своего.
Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол,—
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришел...»
Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.
756


Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскр ыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой.
«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.
Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам...»
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.
Он пил — солдат, слуга народа,—
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил...»
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
Где ж вы, где ж вы, очи карие?
Где ж вы, где ж вы, очи карие?
Где ж ты, мой родимый край?
Впереди — страна Болгария,
Позади —_река Дунай.
.
Много верст в походах пройдено
По земле и по воде,
Но советской нашей родины
Не забыли мы нигде.
И под звездами балканскими
Вспоминаем неспроста
Ярославские, да брянские,
Да смоленские места.
757


Вспоминаем очи карие,
Тихий говор, звонкий смех...
Хороша страна Болгария,
А Россия лучше всех.
Лучше нету того цвету...
Лучше нету того цвету,
Когда яблоня цветет,
Лучше нету той минуты,
Когда милая придет.
Как увижу, как услышу —
Все во мне заговорит,
Вся душа моя пылает,
Вся душа моя горит.
Мы в глаза друг другу глянем,
Руки жаркие сплетем,
И куда — не знаем сами
—
Словно пьяные, бредем.
Мы бредем по тем дорожкам,
Где зеленая трава,
Где из сердца сами рвутся
Незабвенные слова.
А кругом сады белеют,
А в садах бушует май,
И такой на небе месяц —
Хоть иголки подбирай.
За рекой гармонь играет —
То зальется, то замрет...
Лучше нету того цвету,
Когда яблоня цветет.
Русской женщине
...Да разве об этом расскажешь —
В какие ты годы жила!
Какая безмерная тяжесть
На женские плечи легла!..
В то утро простился с тобою
Твой муж, или брат, или сын,
И ты со своею судьбою
Осталась один н а один.
Один на один со слезами,
С несжатыми в поле хлебами
Ты встретила эту войну.
Ивсе—безконцаибезсчета—
Печали, труды и заботы
Пришлись на тебя на одну.
Одной тебе — волей-неволей —
А надо повсюду поспеть;
758


Однатыидомаивполе,
Одной тебе плакать и петь.
А тучи свисают все ниже,
А громы грохочут все ближе,
Все чаще недобрая весть.
И ты перед всею страною,
И ты перед всею войною
Сказалась — какая ты есть .
Ты шла, затаив свое горе,
Суровым путем трудовым.
Весь фронт, что от моря до моря,
Кормила ты хлебом своим.
В холодные зимы, в метели,
У той у далекой черты
Солдат согревали шинели,
Что сшила заботливо ты.
Бросалися в грохоте, в дыме
Советские воины в бой,
И рушились вражьи твердыни
От бомб, начиненных тобой.
За все ты бралася без страха.
И, как в поговорке какой,
Была ты и пряхой и ткахой,
Умела — иглой и пилой.
Рубила,возила, копала —
Да разве всего перечтешь?
А в письмах на фронт уверяла,
Что будто б отлично живешь.
Бойцы твои письма читали,
И там, на переднем краю,
Они хорошо понимали
Святую неправду твою.
И воин, идущий на битву
И встретить готовый ее,
Как клятву, шептал, как молитву,
Далекое имя твое...


Услышь меня, хорошая...
Услышь меня, хорошая,
Услышь меня, красивая —
Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая!
Иду я вдоль по улице,
А месяц в небе светится,
А месяц в небе светится,
Чтоб нам с тобою встретиться.
Еще косою острою
В лугах трава не скошена,
Еще не вся черемуха
К тебе в окошко брошена,
Еще не скоро молодость
Да с нами распрощается.
Люби ж, покуда любится,
Встречай, пока встречается.
Встречай, моя хорошая,
Встречай, моя красивая —
Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая!
Снова замерло все до рассвета
-
Снова замерло все до рассвета —
Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь.
Только слышно — на улице где-то
Одинокая бродит гармонь:
То пойдет на поля, за ворота,
То обратно вернется опять,
Словно ищет в потемках кого-то
.
И не может никак отыскать.
Веет с поля ночная прохлада,
С яблонь цвет облетает густой...
Ты признайся — кого тебе надо,
Ты скажи, гармонист молодой.
760


Может статься, она — недалеко,
Да не знает — ее ли ты ждешь...
Что ж ты бродишь всю ночь одиноко,
Что ж ты девушкам спать не даешь?!
Лет ят перелетные птицы
Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой,
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою,
Родная навеки страна!
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна.
Немало я стран перевидел,
Шагая с винтовкой в руке,
И не было горше печали,
Чем жить от тебя вдалеке.
Немало я дум передумал
С друзьями в далеком краю,
И не было большего долга,
Чем выполнить волю твою.
Пускай утопал я в болотах,
Пускай замерзал я на льду,
Но если ты скажешь мне снова,
Я снова все это пройду.
Ж еланья свои и надежды
Связал я навеки с тобой —
С твоею суровой и ясной,
С твоею завидной судьбой.
Летят перелетные птицы
Ушедшее лето искать.
Летят они в жаркие страны,
А я не хочу улетать,
А я остаюся с тобою,
Родная моя сторона!
Не нужно мне солнце чужое,
Чужая земля не нужна.


ДМИТРИЙ
КЕДРИН
1907— 1945
Дмитрий Борисович К едрин родился
в До нб ас се , на Богодуховском руднике,
в семье счетовода. Детство и юность
его
прошли в Д непропетровске. В
1924 г. окончил два курса Дн епр оп ет­
ровского техникума путей сообщения,
работал в ред акции днепропетровской
комсомольской газеты. Начал печатать­
ся в 1924 г. В 1931 г. переехал в Москву,
сот рудничал в многотиражной га зет е
Мытищинского вагонного завода, п о зж е
был литературны м консул ьтантом в
издательстве
«Молодая
гвардия».
В 1943 г. у ш ел добровольцем в Совет­
скую Армию. Раб от ал в га зете Северо­
Западн ого фронта. Демобилизова вш ись
и вернувшись в Москву, был убит не­
известными в пригородном по езд е. Пер­
вый и единс тве нный приж изненный
сборник стихов К едрина — «Свидете­
ли» — вышел в 1940 г. У Д. Кедрина
был чудесный дар проникать в да лекие
ис тори ческие эпох и. Поэта интересова­
ли в истории не князья и вельможи, а
люди труда, творцы материальных и
духовных ценн ос тей мира. Особенно
любил он Русь, написав о ней, кроме
«Зодч их», поэмы «Конь», «Ермак», «На­
бег», «Песню про Але ну-стар ицу» и др.
Замечательна его драма в стихах
«Рембрандт» — о великом голландском
художнике. Д. Кедрин был не только
мастером историче ской поэмы и балл а­
ды, но и пре вос ходным лириком. В сти­
хах Д. К едрина очень сильно живопис­
ное начало, его краски звонки и точны.
Д. Кедрин был исключительно скромен
и трудолюбив. «Требуйте от себя, — пи ­
сал он молодым поэтам, — абсол ютной
ч ес тнос ти, не выпускайте стих и из рук,
пока замечаете в них хотя бы один не­
достаток».


Зодчие
Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье свое
Приходить мастерам.
И велел благодетель,—
Гласит летописца сказанье,—
В память оной победы
Да выстроят каменный храм!
И к нему привели
Флорентинцев,
И немцев,
И прочих
Иноземных мужей,
Пивших чару вина в один дых.
И пришли к нему двое
Безвестных владимирских зодчих,
Двое русских строителей,
Статных,
Босых,
Молодых.
Лился свет в слюдяное оконце.
Был дух вельми спертый.
Изразцовая печка.
Божница.
Угар и жара.
И в посконных рубахах
Пред Иоанном Четвертым,
Крепко за руки взявшись,
Стояли сии мастера.
—
Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю? —
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
—
Можем!
Прикажи, государь! —
И ударились в ноги царю.


Государь приказал.
И в субботу на вербной неделе,
Покрестясь на восход,
Ремешками схватив волоса,
Государевы зодчие
Фартуки наспех надели,
На широких плечах
Кирпичи понесли на леса.
Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,—
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.
И уже потянулись
Стрельчатые башенки кверху,
Переходы,
Балкончики,
Луковки да купола.
И дивились ученые люди, —
Занё эта церковь
Краше вилл италийских
И пагод индийских была!
Был диковинный храм
Богомазами весь размалеван.
В алтаре, и при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублева
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом...
А в ногах у постройки
Торговая площадь жужжала,
Таровато кричала купцам:
—
Покажи, чем живешь! —
Ночью подлый народ
До креста пропивался в кружалах,


А утрами истошно вопил,
Становясь на правеж.
Тать, засеченный плетью,
У плахи лежал бездыханно,
Прямо в небо уставя
Очесок седой бороды.
И в московской неволе
Томились татарские ханы,
Посланцы Золотой,
Переметчики Черной Орды.
А над всем этим срамом
Та церковь была —
Как невеста!
И с рогожкой своей,
С бирюзовым колечком во р ту, —
Непотребная девка
Стояла у Лобного места
И, дивясь,
Как на сказку,
Глядела на ту красоту...
А как храм освятили,
То с посохом,
В шапке монашьей,
Обошел его царь —
От подвалов и служб
До креста.
И, окинувши взором
Его узорчатые башни,
—
Лепота! — молвил царь.
И ответили все: — Лепота!
И спросил благодетель:
—
А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма
Другой, говорю? —
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
—
Можем!
Прикажи, государь! —
И ударились в поги царю.


И тогда государь
Повелел ослепить этих зодчих.
Чтоб в земле его
Церковь
Стоял одна такова,
Чтобы в Суздальских землях,
И в землях Рязанских
И прочих
Не поставили лучшего храма,
Чем храм Покрова!
Соколиные очи
Кололи им шилом железным,
Дабы белого света
Увидеть они не могли.
Их клеймили клеймом,
Их секли батогами, болезных,
И кидали их,
Темных,
На стылое лоно земли.
И в Обжорном ряду,
Там, где заваль кабацкая пела,
Где сивухой разило,
Где было от пару темно,
Где кричали дьяки:
«Государево слово и дело!»
Мастера Христа ради
Просили на хлеб и вино.
И стояла их церковь
Такая,
Что словно приснилась.
И звонила она,
Будто их отпевала навзрыд.
И запретную песню
Про страшную царскую милость
Пели в тайных местах
По широкой Руси
Гусляры.


Кофейня
.. . Имеющий в кармане мускус не
кричит об этом на улицах. Запах
мускуса говорит за него.
Саади
У поэтов есть такой обычай:
В круг сойдясь, оплевывать друг друга.
Магомет, в Омара пальцем тыча,
Лил ушатом на беднягу ругань.
Он в сердцах порвал на нем сорочку
И визжал в лицо, от злобы пьяный:
—
Ты укр ал пятнадцатую строчку,
Низкий вор, из моего «Дивана»!
За твоими подлыми следами
Кто пойдет из думающих здраво? —
Старики кивали головами,
Молодые говорили: — Браво!
А Омар плевал в него с порога
И шипел: — Презренная бездарность!
Да минет тебя любовь пророка
Или падиш аха благодарность!
Ты бесплоден! Ты молчишь годами!
Быть певцом ты не имеешь права! —
Старики кивали бородами,
"Молодые говорили: — Браво!
Только некто пил свой кофе молча,
А потом сказал: — Аллаха ради!
Для чего пролито столько желчи? —
Это был блистательный Саади.
И минуло время. Их обоих
Завалил холодный снег забвенья,
Стал Саади золотой трубою,
И Саади слушала кофейня.
767


Как ароматические травы,
Слово пахло медом и плодами.
Юноши не говорили: «Браво!»,
Старцы не кивали бородами.
Он заворожил их песней птичьей —
Песней жаворонка в росах луга...
У поэтов есть такой обычай:
В круг сойдясь, оплевывать друг друга.
Красота
Эти гордые лбы винчианских мадонн
Я встречал не однажды у русских крестьянок,
У рязанских молодок, согбенных трудом,
На току молотящих снопы спозаранок.
У вихрастых мальчишек, что ловят грачей
И несут в рукаве полушубка отцова,
Я видал эти синие звезды очей,
Что глядят с вдохновенных картин Васнецова.
С большака перешли на отрезок холста
Бурлаков этих репинских ноги босые...
Я теперь понимаю, что вся красота —
Только луч того солнца, чье имя — Россия!


Ярослав Василь евич Смеляков родил­
ся в городе Луцке, Волынской губер-
еии, в семье железнодорожного весов­
щика. Р а нн ее д етство провел в д еревне.
В 1928 г. окончил ш колу-с емиле тку в
Москве, пошел учиться в по ли графиче­
скую шко лу ФЗУ, затем работал в ти­
пографии наборщиком Зан имался в
ли тератур ном круж к е при «Комсомоль­
ской правде». Когда в жур на ле «Ок­
тябрь» было пр инято первое ст ихотво ­
рение Я. Смелякова, автор сам набира л
его в типографии. В 1932 г. в библи оте­
ке «Огонек» вышла в свет книжка сти­
х ов Я. Смелякова, тогда ж е появился
его сборник «Работа и любовь». Скоро
Я. Смеляков твердо встал на путь про­
фессионального литератор а. Книги сти ­
хов «Кремлевские ели», «Разго вор о
главпом», великолепная поэма о ком­
сомольцах первых пятил еток «Строгая
любовь» и другие работы Я. Смелякова
40-х и 50-х годов вмес те с прежними
его пр оизвед ениями внесли крупный и
весомый вклад в советску ю поэзию. Из
позднейших его книг наиболее значи­
тельным был сборник «День России»
(1967). Поэт кровно ощущал свою пр и­
надлежность к рабочему классу, хоро­
шо чувстго вал «климат фабричный»,
металл и камень , идущий в дело. Об­
лик поэта, рисующийся в лирике
Я. Смелякова, неотде лим от хар актер а
и судеб молодого поколе ния, выш едше­
го на передовые рубежи в начале 30-х
годов, в пору бурной социал истической
стройки. Я. Смелякова как поэта при­
влекали чаще обычные, будничные яв­
ления бытия, но в них он ум ел видеть
возвышенно е и прекра сн ое. Де л о ви­
тость и ко нкретность его лапидарного ,
пластич ного стиха соч етае тся с боль­
шой смел ос тью сопо ста вл ений и обра­
зов. «Тема мол од ежи, тема рабоче го
класса, — писал Я. Смеляков в 1961 г., —
до сих пор ост ае тся главной, пре обл а­
дающ ей темой моей л итер атурной р або­
ты. Мои стихи со верш енно не годятся
для литературных салонов и не рассчи­
таны на любител ей изысканных пус т я­
ков, по тому что я нарочито отвергаю
лож ны е поэтич еские
красивости
и
стремлюсь к точности, к строгому лако­
низму».
ЯРОСЛАВ
СМЕЛЯКОВ
1913— 1972
25—558
769


Наш герб
Случилось это
в тот великий год,
когда восстал
и победил народ.
Принес кузнец
из дымной мастерской
свое богатство —
вечный молот свой.
В нетопленный
кремлевский кабинет
пришли вожди державы
на Совет.
Тяжелый сноп,
в колосьях и цветах,
батр ак принес
в натруженных руках.
Сидели с ними
за одним столом
кузнец с жнеей,
ткачиха с батраком.
В куске холста
из дальнего села
свой острый серп
крестьянка принесла.
А у дверей,
отважен и усат,
стоял с винтовкой
на посту солдат.
И, сапогами
мерзлыми стуча,
внесла ткачиха
свиток кумача.
Совет решил:
—
Мы на земле живем
и нашу землю
сделаем гербом.
И молот тот,
что кузнецу служил,
с большим серпом
Совет соединил.
Пусть на гербе,
как в небе, навсегда
сияет солнце
и горит звезда.
Тяжелый-сноп ,
наполненный зерном,
Совет обвил
октябрьским кумачом.
А остальное —
трижды славься труд! —
пусть делегаты
сами принесут.
И лозунг наш,
.
по слову Ильича,
начертан был
на лентах кумача.
770


Хотел солдат —
не мог солдат смолчать —
свою винтовку
для герба отдать.
Но вождь народов
воину сказал,
чтоб он ее
из рук не выпускал.
С тех пор солдат —
почетная судьба —
стоит на страже
нашего герба.
Кремлевские ели
Это кто-то придумал
счастливо,
что на Красную площадь
привез
не плакучее
празднество ивы
и не легкую сказку
берез.
Пусть кремлевские
темные ели
тихо-тихо
стоят на заре,
островерхие
дети метели —
ваша память
о том январе.
Нам сродни
их простое убранство,
молчаливая
их красота,
и суровых ветвей
постоянство,
и сибирских стволов
прямота.
Пряха
Раскрашена розовым палка,
дощечка сухая темна.
Стучит деревянная прялка.
Старуха сидит у окна.
Бегут, утончаясь от бега,
в руке осторожно гудя,
8а белою ниткою снега
весенняя нитка дождя.
Ей тысяча лет, этой пряхе,
а прядей не видно седых.
Работала при Мономахе,
при правнуках будет твоих.
Ссыпается ей на колени
и стук партизанских колес,
и пепел сожженных селений,
в желтые листья берез.
Прядет она ветер и зори,
и мирные дни и войну,
и волны свободные моря,
и радиостанций волну.
С неженскою гордой любовью
она не устала сучить
и нитку, намокшую кровью,
в красного знамени нить.
25*
771


Декабрь сменяется маем,
цветы окружают жилье,
идут наши дни, не смолкая,
сквозь темные пальцы ее.
Суровы глаза голубые,
сияние молний в избе.
И ветры огромной России
скорбят и ликуют в трубе.
Земля
Тихо прожил я жизнь человечью:
ни бурана, ни шторма не знал,
по волнам океана не плавал,
в облаках и во сне не летал.
Но зато, словно юность вторую,
полюбил я в просторном краю
эту черную землю сырую,
эту милую землю мою.
Для нее, ничего не жалея,
я лишался покоя и сна,
стали р уки большие темнее,
но зато посветлела она.
Чтоб ее не кручинились кручи
и глядела она веселей,
я возил ее в тачке скрипучей,
так, как женщины возят детей.
Я- себя признаю виноватым,
но прощенья не требую в том,
что ее подымал я лопатой
и валил на колени кайлом.
Ведь и сам я, от счастья бледнея,
зажимая гранату свою,
в полный рост поднимался над нею
и, простреленный, падал в бою.
Ты дала мне вершину и бездну,
подарила свою широту.
Стал я сильным, как терн, и железным —
даже окиси привкус во рту.
772


Даже жесткие эти морщины,
что по лбу и по щекам прошли,
как отцовские руки у сына,
по наследству я взял у земли.
Человек с голубыми глазами,
не стыжусь и не радуюсь я,
что осталась земля под ногтями
и под сердцем осталась земля.
Ты мне небом и волнами стала,
колыбель и последний приют...
Видно, значишь ты в жизни немало,
если жизнь за тебя отдают.
Милые права,вицы, России
В буре электрического света
умирает юная Джульетта.
Праздничные ярусы и ложи
голосок Офелии тревожит.
В золотых и темно-синих блестках
Золуш ка танцует на подмостках.
Наши сестры в полутемном зале,
мы о вас еще не написали.
В блиндажах подземных, а не в сказке
наши жены примеряли каски.
Не в садах Перро, а на Урале
вы золою землю удобряли.
На носилках длинных под навесом
умирали русские принцессы.
Возле, в государственной печали,
тихо пулеметчики стояли.
Сняли вы бушлаты и шинели,
старенькие туфельки надели.


Мы еще оденем вас шелками,
плечи вам согреем соболями.
Мы построим вам дворцы большие,
милые красавицы России.
Мы о вас напишем сочиненья,
полные любви и удивленья.
*
*
*
Там, где звезды светятся в тумане,
мерным шагом ходят марсиане.
На холмах монашеского цвету
ни травы и ни деревьев нету.
Серп не жнет, подкова не куется,
песня в тишине не раздается.
Нет у них ни счастья, ни тревоги —
все отвергли маленькие боги.
И глядят со скукой марсиане
на туман и звезды мирозданья.
. . . Сколько раз, на эти глядя дали,
о величье мы с тобой мечтали!
Сколько р аз стояли мы смиренно
перед грозным заревом вселенной!
. .. У костров солдатского привала
нас иное пламя озаряло.
На морозе, затаив дыханье,
выпили мы чашу испытанья.
Молча братья умирали в ротах.
Пели школьницы на эшафотах.
И решили пехотинцы наши
вдоволь выпить из победной чаши.


Было марша нашего начало,
как начало горного обвала.
Пыль клубилась. Пенились потоки.
Трубачи трубили, как пророки.
И солдаты медленно, как судьи,
наводили тяжкие орудья.
Дым сраженья и труба возмездья.
На фуражках алые созвездья.
. . . Спят поля, засеянные хлебом.
Звезды тихо освещают небо.
Б темноте над братскою могилой
пять лучей звезда распространила.
Звезды полуночные России.
Звездочки армейские родные.
. . . Телескопов точное мерцанье
мне сегодня чудится вдали:
словно дети, смотрят марсиане
на Великих Жителей Земли.
Русский язык
У бедной твоей колыбели,
еще еле слышно сперва,
рязанские женщины пели,
роняя, как жемчуг, слова.
Под лампой кабацкой неяркой
на стол деревянный поник
у полной нетронутой чарки,
как раненый сокол, ямщик.
Ты шел на разбитых копытах,
в кострах староверских горел,
стирался в бадьях и корытах,
сверчком на печи свиристел.


Ты, сидя на позднем крылечке,
закату подставя лицо,
забрал у Кольцова колечко,
у Курбского занял кольцо.
Вы, прадеды наши, в недоле,
мукою запудривши лик,
на мельнице русской смололи
заезжий татарский язык.
Вы взяли немецкого малость,
хотя бы и больше могли,
чтоб им пе одним доставалась
ученая важность земли.
Ты, пахнущий прелой овчиной
и дедовским острым кваском,
писался и черной лучиной
и белым лебяжьим пером.
Ты — выше цены и расценки —
в году сорок первом, потом
писался в немецком застенке
на слабой известке гвоздем.
Владыки и те исчезали
мгновенно и наверняка,
когда невзначай посягали
на самую суть языка.
*
*
*
Если я заболею,
к врачам обращаться не стану,
обращаюсь к друзьям
(не сочтите, что это в бреду):
постелите мне степь,
занавесьте мне окна туманом,
в изголовье поставьте
ночную звезду.
Я ходил напролом.
Я не слыл недотрогой.


Если р ан ят меня в справедливых боях,
забинтуйте мне голову
горной дорогой
и укройте меня
одеялом
в осенних цветах.
Порошков или капел ь — не надо.
Пусть в стакане сияют лучи.
Жаркий ветер пустынь, серебро водопада
вот чем стоит лечить.
От морей и от гор
так и веет веками,
как посмотришь — почувствуешь:
вечно живем.
Не облатками желтыми
путь мой усеян, а облаками.
Не больничным от вас ухожу коридором,
А Млечным Путем.


КОНСТАНТИН
СИМОНОВ
Константин (Кирил л) Михайлович
Симонов родился в 1915 г. в Петрогра­
де. Детство провел в Рязани и Сарато­
ве. Семья была военная, ж и ла в ко­
мандирских общежитиях. Окончив в
1930 г. ш ко л у-се мил етку , К. Симонов
учился в ФЗУ, работал токарем по ме­
т алл у в Саратове и Москве. С 1934 по
1938 г. учился в Литературном инсти­
т ут е им. М. Горького. Пе чататься начал
в 1934 г. В последующие годы выпустил
книгу
стихов
«Настоящие люди»
(1938),
поэмы «Ледо вое
побоище »
(1938), «Суворов» (1939). В 1939 г. в пе ­
риод боев с японцами на Халх ин-Голе
был военным коррес пондентом в Монго­
лии. Вскоре выступил как драматург
(пьесы «История одной любви», «Па­
рень из нашего города»). В годы Вели­
кой Отечественной войны работал кор­
респонд ентом газе ты «Красная звезд а »,
пост оянно
находясь в действующей
армии. В феврале 1942 г., когда под уда­
рами советских войск гитлеровцы отка­
тил ись от Москвы, «Правда» о п ублико ­
вала ст ихотвор ение К. Симонова «Жди
меня». Оно быстро завое вал о сердца
читателей. Солдаты вырезали его из га­
зе т, пер еписывали, сид я в окопах, за ­
учивали наизу сть и посылали в пись­
мах женам и невестам. Его находили в
нагрудных карманах раненых и уби­
тых
бойцов.
Огромной
попу лярно ­
стью пол ьзовал ись и другие фрон­
товые стихотворения поэта. Советские
люди на фронте и в тылу видели в ли­
рике К. Симонова верное отра ж ен ие
своих чувств и дум, своих чаяний.
В послевоенные годы К. Симонов— поэт,
журналист и общественный деятель —
пиш ет по впечатлениям пое здо к за гра­
ницу книгу стих отвор ен ий «Друзья и
враги» (1948), много раб ота ет в драма­
т ур гии, со зд а е т трилогию романов об
Отечественной войне — «Живые и мерт­
вые» (1959), «Солдатами не рожда ютс я»
(1964), «Последнее лето» (1971). В му­
жес твенн ых , волевых сти х ах К. Симоно­
ва и во все м о стально м его творчестве
всегда стояли самые животрепещущие
вопросы вре мени. Поэт чутко ул авл ива­
ет их как бы в самом зародыше, в воз­
никновении. В центре творческих ис­
каний К. Симонова —о браз положитель­
но го героя, н аш его современника.


*
*
*
в. с.
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души...
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: — Повезло. —
Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, —
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.


*
*
А. Суркову
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: «Господь вас спаси!»
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну, что им сказать , чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: «Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем».
780


«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» — г оворили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирают товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
З а русскую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
*
*
*
Над черным носом нашей субмарины
Взошла Венера — странная звезда.
От женских ласк отвыкшие мужчины,
Как женщину, мы ждем ее сюда.
Она, как ты, восходит все позднее,
И, нарушая ход небесных тел,
Другие звезды всходят рядом с нею,
Гораздо ближе, чем бы я хотел.
Они горят трусливо и бесстыже.
Я никогда не буду в их числе,
Пускай они к тебе на небе ближе,
Чем я, тобой забытый на земле.
Я не прощусь с опасностью земною,
Чтоб в мирном небе мерзнуть, как они,
Стань лучше ты падучею звездою,
Ко мне на землю руки протяни.
На небе любят женщину от скуки
И отпускают с миром, не скорбя...
Ты упадешь ко мне в земные руки,
Я не звезда. Я удержу тебя.


День рождения
Поздравляю тебя с днем рожденья,
Говорю, как с ребенком:
Пусть дыханье твое и пенье
Будет чистым и звонким.
Чтобы были тебе не метели
Злой купелью,
А чтоб вечно грачи летели
Над капелью.
Всё еще впереди — обаянье
Первых книжек,
И выстукивание на рояле
«Чижик-пыжик».
Бесконечные перемены
Тьмы и света,
И далеко, но непременно
Я там где-то .
Поздравляю тебя с днем рожденья,
Говорю, как с большой,
Со своей единственной тенью
И второю душой:
Поздравляю тебя с сединой,
С первой прядью, что я замечаю ,
Даже если я сам ей виной,
Все равно поздравляю.
Поздравляю со снегом большим
До окон, с тишиною
И со старым знакомым твоим,
Что тут в доме с тобою.
Сыплет, сыплет метель, как вчера,
На дорогу,
И ни следа с утра
Нет к порогу.


Наконец мы с тобою вдвоем
В этой вьюге,
У огня мы молча поем
Друг о друге.
А в огне чудеса:
Там скитаются воспоминанья.
Как моря и леса,
Дров сухое пыланье.
Поздравляю тебя с днем рожденья.
Как давно мы знакомы с тобой!
Начинает темнеть, а поленья
Все трещат и все пахнут смолой.
Надо будет послать
За свечою к соседу.
Дай мне руку поцеловать.
Скоро гости приедут.
Через двадцать лет
Пожар стихал. Закат был сух.
Всю ночь, как будто так и надо,
Уже не поражая слух,
К нам долетала канонада.
И между сабель и сапог,
До стремени не доставая,
Внизу, как тихий василек,
Бродила девочка чужая.
Где дом ее, что сталось с ней
В ту ночь пожара, мы не знали.
Перегибались к ней с коней,
К себе на седла поднимали.
Я говорил ей: «Что с тобой?» —
И вместе с ней в седле качался.
Пожара отсвет голубой
Навек в глазах ее остался.


Она, как маленький зверек,
К косматой бурке прижималась,
И глаза синий уголек
Все догореть не мог, казалось .
Когда-нибудь в тиши ночной,
С черемухой и майской дремой,
У женщины совсем чужой
И всем нам вовсе незнакомой
Заметив грусть и забытье
Без всякой видимой причины,
Что с нею, спросит у нее
Чужой, не знавший нас, мужчина.
А у нее сверкнет слеза,
И, вздрогнув, словно от удара,
Она поднимет вдруг глаза
С далеким отблеском пожара.
«Не знаю, милый». — А в глазах
Вновь полетят в дорожной пыли
Кавалеристы на конях,
Какими мы когда-то были.
Деревни будут догорать,
И ктогто под ночные трубы
Девчонку будет поднимать
В седло, накрывши буркой грубой.
Летаргия
В детстве быль мне бабка рассказала
Об ожившей девушке в гробу,
Как она металась и рыдала,
Проклиная страшную судьбу,
Как, услышав неземные звуки.
Сняв с усопшей тяжкий гнет земли,
Выраженье небывалой муки
Люди на лице ее прочли.


И в жару, подняв глаза сухие,
Мать свою я трепетно просил,
Чтоб меня, спася от летаргии,
Двадцать дней никто не хоронил.
Мы любовь свою сгубили сами,
При смерти она, из ночи в ночь
Просит пересохшими губами
Ей помочь. А чем нам ей помочь?
Завтра отлетит от губ дыханье,
А потом, осенним мокрым днем,
Горсть земли ей бросив на прощанье,
Крест на ней поставим и уйдем.
Ну, а вдруг она, не как другие,
Нас навеки бросить не смогла,
Вдруг ее не смерть, а летаргия
В мертвый мир обманом увела?
Мы уже готовим оправданья,
Суетные круглые слова,
А она еще в жару страданья
Что-то шепчет нам, полужива.
Слушай же ее, пока не поздно,
Слышишь ты, как хочет она жить,
Как нас молит — трепетно и грозно —
Двадцать дней ее не хоронить!
Родина
Касаясь трех великих океанов,
Она лежит, раскинув города,
Покрыта сеткою меридианов,
Непобедима, широка, горда.
Но в час, когда последняя граната
У же занесена в твоей руке
И в краткий миг припомнить разом надо
Все, что у нас осталось вдалеке,


Ты вспоминаешь не страну большую,
Какую ты изъездил и узнал,
Ты вспоминаешь родину — такую,
Какой ее ты в детстве увидал.
Клочок земли, припавший к трем березам,
Далекую дорогу за леском,
Речонку со скрипучим перевозом,
Песчаный берег с низким ивняком.
Вот где нам посчастливилось родиться,
Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли
Ту горсть земли, которая годится,
Чтоб видеть в ней приметы всей земли.
Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
Да, можно голодать и холодать,
Идти на смерть... Но эти три березы
При жизни никому нельзя отдать.


Александр Трифонович Твардовский
родился в деревне Загорье, Смоленской
губер нии, в се мье кре сть янина -ку зне-
ца. До 1928 г. жил в деревне, учился в
школе, работал в кузнице, был секрета­
рем сельской комсомольской ячейки.
С 1924 г. стал печатать заметки и стихи
в смоленских газетах. С 1928 г. жил в
Смоленске, у чил ся в педагоги ческом
и нст итуте, сот рудничал в местных газе­
тах и журналах. Много ездил по Смо­
ле нщ ине , в толь ко что возникш ие тог­
да колхозы и, как он сам пишет, «вни­
кал со страстью во все , что сос тавляло
собой новый, впервые скл ад ыва ющийся
строй сельской жизни» . Именно этим го­
дам он об язан своим поэтическим р о ж ­
дением. В 1936 г. А. Твардовский при­
ех ал в Москву и уч илс я на филоло гиче­
ском факу льте те Московского и нст иту ­
та истории, философии и литер атуры,
который окончил в 1939 г. Во время В е­
ликой Отечественной войны работал во
фронтовой печати. «Счет своим п ис а­
ниям» А. Твардовский начинает с поэ­
мы «Страна Муравия» (1936), в кото­
рой на полусказочном сюжете — стран­
ствии кресть яни на- единол ич ника Ни­
киты Моргунка в поисках муж ицкого
рая — п ок азана ш ир окая картина вели­
кого социал истич еского перел ома в д е­
ревне. В с л ед за «Страной Муравией»
А. Твардовский выпустил л иричес кие
сборники: «Дорога», «Сельская хрони­
ка», «Загорье ». Средь фронтовых тре­
вог и будней родилась у А. Твардовско­
го и зу мител ьна я «книга про бойца» —
поэма «Василий Теркин», пол учившая
всенародное признание. Эта книга, пи­
сал А. Твардовский в а втоб иогр аф ии,
была «моей лирикой, моей публицисти­
кой, песней и поучением, анекдотом и
присказкой, разговор ом по душам и
репликой к с луч аю». Поэма «Дом у до­
роги» (1946), привл екшая
всеобщее
внимание поэма «За далью — даль»
(I960), «Теркин на том свете» (1962) —
таковы были дальнейшие работы заме­
ча тель ного
поэт а- эпика . Стремление
сказать о нашей жизни самое сущест­
венное и объективное — едва ли не
гл авное сво йство поэтич ес кого творче­
ства А. Твардовского. Судьбы народа,
его пути к общему счастью, духовная
красота и сила советских людей, их
АЛЕКСАНДР
ТВАРДОВСКИЙ
1910— 1971


беспримерный трудовой подвиг в посл евоенные де ся тил е тия нашей исто­
рии, государство и личность, общественное назначение искусства и худож ­
ника — вот круг вопросов, которые вдумчиво и глубоко охватывает эпос
и лирика поэта. А . Твардовского отличало пре восх одн ое зн ан ие народной
жизни, народного характера и правдивость истинного реалиста, убежд ен ­
ного сторонника «правды сущ ей , правды, нрямо в ду ш у бьющей» . Его гиб ­
кий, меткий, всем доступный и будто врезающийся в суть предмета стих
органически тяготеет к народному присловью, к шутке, он впитал в себя
наиболее живые традиции устного поэтического творчества и уроки рус­
с ких поэтов-классиков .
Про
Дело в праздник было,
Подгулял Данила.
Праздник — день свободный,
В общем любо-мило,
Чинно, благородно
Шел домой Данила.
Хоть в нетрезвом виде
Совершал он путь,
Никого обидеть
Не хотел отнюдь.
А наоборот,—
Грусть его берет,
Что никто при встрече
Ему не перечит.
Выпил,— спросу нет.
На здоровье, дед!
Интересней было б,
Кабы кто сказал:
Вот, мол, пьян Данила,
Вот, мол, загулял.
Он такому делу
Будет очень рад.
Он сейчас же целый
Сделает доклад.
—
Верно, верно, — скажет
И вздохнет лукаво,—
А и выпить даже
Не имею права.
Данилу
Не имею права,
Рассуждая здраво.
Потому-поскольку
За сорок годов
Вырастил я только
Пятерых сынов.
И всего имею
В книжечке своей
Одну тыщу двести
Восемь трудодней.
Но никто при встрече
Деду не перечит.
Выпил, ну и что же?
Отдыхай на славу.
—
Нет, постой, а может,
Не имею права?..
Но никто — ни слова .
Дед работал век.
Выпил, что ж такого? —
Старый человек.
«То-то и постыло »,—
Думает Данила.
—
Чтоб вам пусто было,—
Говорит Данила.
Дед Данила плотник,
Удалой работник.
Запевает песню
«В островах охотник...»
788


«В островах охотник
Целый день гуляет,
Он свою охоту
Горько проклинает... »
Дед поет, но нету
Песни петь запрету.
И тогда с досады
Вдруг решает дед:
Дай-ка лучше сяду,
Правда или нет?
Прикажу-ка сыну:
Подавай машину,
Гони грузовик,—
Не пойдет старик.
Не пойдет, и только,
Отвались язык.
Потому-поскольку —
Мировой старик:
Новый скотный двор
В один год возвел.
—
Что ж ты сел, Данила,
Стало худо, что ль?
Не стесняйся, милый,
Проведем, позволь.
Сам пойдет Данила,
Сам имеет ноги.
Н икакая сила
Не свернет с дороги.
У двора Данила.
Стоп. Конец пути.
Но не тут-то было
На крыльцо взойти.
И тогда из хаты
Сыновья бегут.
Пьяного отца-то
Под руки ведут.
Спать кладут, похоже,
А ему не спится.
И никак не может
Дед угомониться.
Грудь свою сжимает,
Как гармонь, руками
И перебирает
По стене ногами.
А жена смеется,
За бока берется:
—
Ах ты, леший старый,
Ах ты, сивый дед.
Подорвал ты даром
Свой авторитет...
Дело в праздник было,
Подгулял Данила...
Ленин и печник
В Горках знал его любой.
Старики на сходку звали,
Дети — попросту, гурьбой,
Чуть завидят, обступали.
Был он болен. Выходил
.
На прогулку ежедневно.


С кем ни встретится, любил
Поздороваться душевно.
За версту — как шел пешком
—
Мог его узнать бы каждый.
Только случай с печником
Вышел вот какой однажды.
Видит издали печник,
Видит: кто-то незнакомый
По лугу по заливному
Без дороги — напрямик.
А печник и рад отчасти,—
По-хозяйски руку в бок,—
Ведь при царской прежней власти
Пофорсить он разве мог?
Грядка луку в огороде,
Сажень улицы в селе, —
Никаких иных угодий
Не имел он на земле...
—
Эй ты, кто там ходит лугом!
Кто велел топтать покос?! —
Да сплеча на всю округу
И поехал и понес.
Разошелся.
А прохожий
Улыбнулся, кепку снял.
—
Хорошо ругаться можешь,—
Только это и сказал.
Постоял еще немного,
Дескать, что ж, прости, отец,
Мол, пойду другой дорогой...
Тут бы делу и конец.
Но печник — душа живая,—
Знай меня, не лыком шит! —
Припугнуть еще желая:
—
Как фамилия? — кричит.


Тот вздохнул, пожал плечами,
Лысый, ростом невелик.
—
Ленин, — просто отвечает.
—
Ленин? — Тут и сел старик.
День за днем проходит лето,
Осень с хлебом на порог,
И никак про случай этот
Позабыть печник не мог.
И по свежей по пороше
Вдруг к избушке печника
На коне в возке хорошем —
Два военных седока.
Заметалась беспокойно
У окошка вся семья.
Входят гости:
—
Вы такой-то?
Свесил руки:
—
Вот он я...
—
Собирайтесь! —
Взял он шубу,
Не найдет, где рукава.
А жена ему:
—
З а грубость,
За свои идешь слова...
Сразу в слезы непременно,
К мужней шубе — головой.
—
Попрошу,— сказал военный,—
Ваш инструмент взять с собой.
Скрылась хата за пригорком.
Мчатся санки прямиком.
Поворот, усадьба Горки,
Сад, подворье, белый дом.
В доме пусто, нелюдимо,
Ни котенка не видать.
Тянет стужей, пахнет дымом,—
Ну овин — ни дать ни взять.


Только сел печник в гостиной,
Только на пол свой мешок —
Вдруг шаги, и дом пустынный
Ожил весь, и на порог —
Сам, такой же, тот прохожий.
Печника тотчас узнал:
—
Хорошо ругаться можешь,—
Поздоровавшись, сказал.
И вдобавок ни словечка,
Словно все, что было,— прочь.
—
Вот совсем не греет печка.
И дымит. Нельзя ль помочь?
Крякнул мастер осторожно.
Краской густо залился.
—
То есть как же так нельзя?
То есть вот как даже можно!..
Сразу шубу с плеч — рывком,
Достает инструмент. — Ну-ка . . . —
Печь голландскую кругом,
Точно доктор, всю обстукал.
В чем причина, в чем беда
Догадался — и за дело.
Закипела тут вода,
Глина свежая поспела.
Все нашлось — песок, кирпич,
И спорится труд, как надо.
Тут печник, а там Ильич
За стеною пишет рядом.
И привычная легка
Печнику работа.
Отличиться велика
У него.охота.
Только будь, Ильич, здоров,
Сладим любо-мило,
Чтоб, каких ни сунуть дров,
Грела, не дымила.


Чтоб в тепле писать тебе
Все твои бумаги,
Чтобы ветер пел в трубе
От веселой тяги.
Тяга слабая сейчас —
Дело поправимо,
Дело это — плюнуть раз,
Друг ты наш любимый...
Так он думает, кладет
Кирпичи по струнке ровно.
Мастерит легко, любовно,
Словно песенку поет...
Печь исправлена. Под вечер
В ней защелкали дрова.
Тут и вышел Ленин к печи
И сказал свои слова.
Он сказал,— тех слов дороже
Не слыхал еще печник:
—
Хорошо работать можешь,
Очень хорошо, старик.
И у мастера от пыли
Зачесались вдруг глаза.
Нуарукивглинебыли—
Значит, вытереть нельзя.
В горле где-то все запнулось,
Что хотел сказать в ответ,
А когда слеза смигнулась,
Посмотрел — его у ж нет...
За столом сидели вместе,
Пили чай, велаея речь
По порядку, честь по чести,
Про дела, про ту же печь.
Успокоившись немного,
Разогревшись за столом,
Приступил старик с тревогой
К разговору об ином.


Мол, за добрым угощеньем
Умолчать я не могу,
Мол, прошу, Ильич, прощенья
За ошибку на лугу.
Сознаю свою ошибку...
Только Ленин перебил:
—
Вон ты что,— сказал с улыбкой,
Я про то давно забыл...
По морозцу мастер вышел,
Оглянулся не спеша:
Дым столбом стоит над крышей,—
То-то тяг а хороша.
Счастлив, доверху доволен,
Как идет — не чует сам.
Старым садом, белым полем
На деревню зачесал...
Не спала жена, встречает:
—
Где ты, как? — душа горит...
—
Да у Ленина за чаем
Засиделся,— говорит...
Переправа
(Из поэмы «Вас илий Теркин»)
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый.
Снег шершавый, кромка льда...
Кому память, кому слава,
Кому темная вода,—
Ни приметы, ни следа.
Ночью, первым из колонны,
Обломав у края лед,
Погрузился на понтоны
Первый взвод.
Погрузился, оттолкнулся


И пошел. Второй за ним.
Приготовился, пригнулся
Третий следом за вторым.
Как плоты, пошли понтоны,
Громыхнул один, другой
Басовым, железным тоном,
Точно крыша под ногой.
И плывут бойцы куда-то,
Притаив штыки в тени.
И совсем свои ребята
Сразу — будто не они,
Сразу будто не похожи
На своих, на тех ребят:
Как-то все дружней и строже,
Как-то все тебе дороже
И родней, чем час назад...
Поглядеть — и впрямь — ребята!
Как, по правде, желторот,
Холостой ли он, женатый,
Этот стриженый народ.
Но уже идут ребята,
На войне живут бойцы,
Как когда-нибудь в двадцатом
Их товарищи — отцы.
Тем путем идут суровым,
Что и двести лет назад
Проходил с ружьем кремневым
Русский труженик-солдат.
Мимо их висков вихрастых,
Возле их мальчишьих глаз
Смерть в бою свистела часто
И минет ли в этот раз?
Налегли, гребут, потея,
Управляются с шестом,
А вода ревет правее —
Под подорванным мостом.
Вот у же на середине
.
Их относит и кружит...


А вода ревет в теснине,
Жухлый лед в куски крошит,
Меж погнутых балок фермы
Бьется в пене и в пыли...
А уж первый взвод, наверно,
Достает шестом земли.
Позади шумит протока,
И кругом — чужая ночь.
И уже он так далеко,
Что ни крикнуть, ни помочь.
И чернеет там зубчатый
З а холодною чертой
Неподступный, непочатый
Лес над черною водой.
Переправа, переправа!
Берег правый, как стена...
Этой ночи след кровавый
В море вынесла волна.
Было так: из тьмы глубокой,
Огненный взметнув клинок,
Луч прожектора протоку
Пересек наискосок,
И столбом поставил воду
Вдруг снаряд. Понтоны — в ряд.
Густо было там народу —
Наших стриженых ребят...
И не все успели с ходу
Повернуть, отплыть назад.
И увиделось впервые,
Не забудется оно:
Люди теплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно...
Под огнем неразбериха —
Где свои, где кто, где связь?
Только вскоре стало тихо,—
Переправа сорвалась.


И покамест неизвестно,
Кто там робкий, кто герой,
Кто там пар ень расчудесный,
А наверно, был такой.
Переправа, переправа...
Темень, холод. Ночь, как год.
Но вцепился в берег правый,
Там остался первый взвод.
И о нем молчат ребята
В боевом родном кругу,
Словно чем-то виноваты,
Кто на левом берегу...
Не видать конца ночлегу.
За ночь грудою взялась
Пополам со льдом и снегом
Перемешанная грязь.
И, усталая с похода,
Что б там ни было,— жива,
Дремлет, скорчившись, пехота,
Сунув руки в рукава.
Дремлет, скорчившись, пехота,
И в лесу, в ночи глухой
Сапогами пахнет, потом,
Мерзлой хвоей и махрой.
Чутко дышит берег этот
Вместе с теми, что на том
Под обрывом ждут рассвета,
Греют землю животом, —
Ждут рассвета, ждут подмоги,
Духом падать не хотят.
Ночь проходит, нет дороги
Ни вперед и ни назад...
А быть может, там с полночи
Порошит снежок им в очи
И уже давно
Он не тает в их глазницах


И пыльцой лежит на лицах —
Мертвым все равно.
Стужи, холода не слышат,
Смерть за смертью не страшна,
Хоть еще паек им пишет
Первой роты старшина.
Старшина паек им пишет,
А по почте полевой
Не быстрей идут, не тише
Письма старые домой,
Что еще ребята сами
На привале, при огне,
Где-нибудь в лесу писали
Друг у друга на спине...
Из Рязани, из Казани,
Из Сибири, из Москвы —
Спят бойцы. Свое сказали
И уже навек правы.
И тверда, как камень, груда,
Где застыли их следы...
Может — так , а может — чудо?
Хоть бы знак какой оттуда,
И беда б за полбеды.
Долги ночи, жестки зори
В ноябре — к зиме седой.
Два бойца сидят в дозоре
Над холодною водой.
То ли снится, то л и мнится,
Показалось что невесть,
То ли иней на ресницах,
То ли вправду что-то есть?
Видят, маленькая точка
Показалась вдалеке:
То ли чурка, то ли бочка
Проплывает по реке?
—
Нет, не чурка и не бочка —
Просто глазу маета.


—
Не пловец ли одиночка?
—
Шутишь, брат. Вода не та!
—
Да, вода... Помыслить страшно.
Даже рыбам холодна.
—
Не из наших ли вчерашних
Поднялся какой со дна?..
Оба разом присмирели.
И сказал один боец:
—
Нет, он выплыл бы в шинели,
С полной выкладкой, мертвец.
Оба здорово продрогли,
Как бы ни было,— впервой.
Подошел сержант с биноклем,
Присмотрелся: нет, живой.
—
Нет, живой. Без гимнастерки.
—
Анефриц?Некнамливтыл?
—
Нет. А может, это Теркин? —
Кто-то робко пошутил.
—
Стой, ребята, не соваться,
Толку нет спускать понтон.
—
Разрешите попытаться?
—
Что пытаться...
—
Братцы,— он!
И у заберегов корку
Ледяную обломав,
Он как он, Василий Теркин,
Встал живой, — добрался вплавь.
Гладкий, голый, как из бани,
Встал, шатаясь тяжело.
Ни зубами, ни губами
Не работает — свело .
Подхватили, обвязали,
Дали валенки с ноги.
Пригрозили, приказали —
Можешь, нет ли, а беги.
Под горой, в штабной избушке,
Парня тотчас на кровать
Положили для просушки,
Стали спиртом растирать.


Растирали, растирали...
Вдруг он молвит, как во сне:
—
Доктор, доктор, а нельзя ли
Изнутри погреться мне,
Чтоб не все на кожу тратить?
Дали стопку — начал жить,
Приподнялся на кровати:
—
Разрешите доложить...
Взвод на правом берегу
Жив-здоров пазло врагу!
Лейтенант всего лишь просит
Огоньку туда подбросить.
А уж следом за огнем
Встанем, ноги разомнем.
Что там есть, перекалечим,
Переправу обеспечим...
Доложил по форме, словно
Тотчас плыть ему назад.
—
Молодец,— сказал полковник,
Молодец! Спасибо, брат...
И с улыбкою неробкой
Говорит тогда боец:
—
А еще нельзя ли стопку,
Потому как молодец?
Посмотрел полковник строго,
Покосился на бойца:
—
Молодец, а будет много —
Сразу две.
—
Так два ж конца...
Переправа, переправа!
Пушки бьют в кромешной мгле.
Бой идет святой и правый,
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.


Я убит подо Ржевом
Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки,—
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна, ни покрышки.
И во всем этом мире.
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.
Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;
Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;
Где травинку к травинке
Речка травы прядет...
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.
Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Яубитинезнаю:•
Наш ли Ржев наконец?


Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..
Этот месяц был страшен,
Было все на кону.
Неужели до осени
Былза ним ужеДон,
И хотя бы колесами
К Волге вырвался он?
Нет, неправда. Задачи
Той не выиграл враг!
Нет же, нет! А иначе
Даже мертвому — как?
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за Родину пали,
Но она — спасена.
Наши очи померкли,
Пламень сердца погас,
На земле на поверке
Выкликают не нас.
Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам — все это, живые.
Нам — отрада одна:
Что недаром боролись
Мы за Родину-мать .
Пусть не слышен наш голос,
Вы должны его знать.
Вы должны были, братья,
Устоять, как стена,
Ибо мертвых проклятье —
Эта кара страшна.
Это грозное право
Нам навеки дано,—
Изанамионо—
Это горькое право.


Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.
Всем, что, может, давно
Вам привычно и ясно;
Но да будет оно
С нашей верой согласно.
Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли,
И в тылу у Москвы
За нее умирали.
И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.
Нам достаточно знать,
Что была, несомненно,
Та последняя пядь
На дороге военной.
Та последняя пядь,
Что у ж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить.
Та черта глубины,
За которой вставало
Из-за вашей спины
Пламя кузниц Урала.
И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы,
И Смоленск у же взят?
И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже!


Может быть... Да исполнится
Слово клятвы святой!—
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.
Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие,
Хоть бы плакать могли!
Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг,—
О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне.
В нем, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.
Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.
Все на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрек
Этот голос наш мыслимый.
Братья, в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что яшвы, что пали ,—
Были мы наравне.
И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,


Чтоб за дело святое,
За Советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.
Я убит подо Ржевом,
Тот — еще иод Москвой.
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?
В городах миллионных,
В селах, дома в семье?
В боевых гарнизонах
Не на нашей земле?
Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу...
Я вам жить завещаю,—
Что я больше могу?
Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой Отчизне
С честью дальше служить.
Горевать — горделиво,
Не клонясь головой,
Ликовать — не хвастливо
В час победы самой.
И беречь ее свято.
Братья, счастье свое —
В память воипа-брата,
Что погиб за нее.
Две кузницы
(Из поэмы «За далью — даль»)
На хуторском глухом подворье,
В тени обкуренных берез
Стояла кузница в Загорье,
И я при ней с рожденья рос.


И отсвет жара горнового
Под закопченным потолком,
И свежесть пола земляного,
И запах дыма с деготком —
Привычны мне с тех пор, пожалуй,
Как там, взойдя к отцу в обед,
Мать на руках меня держала,
Когда ей было двадцать лет...
Я помню нашей наковальни
В лесной тиши сиротский звон,
Такой усталый и печальный,
По вечерам, как будто он
Вещал вокруг о жизни трудной,
О скудном выручкою дне
В той небогатой, малолюдной,
Негромкой нашей стороне,
Где меж болот, кустов и леса
Терялись бойкие пути;
Где мог бы все свое железо
Мужик под мышкой унести;
Где был заказчик — гость случайный,
Что к кузнецу раз в десять лет
Ходил, как к доктору, от крайней
Нужды — когда у ж мочи нет.
И этот голос наковальни,
Да скрип мехов, да шум огня
С далекой той поры начальной
В ушах не молкнет у меня.
Не молкнет память жизни бедной,
Обидной,горькой и глухой,
Пускай исчезнувшей бесследно,
С отцом ушедшей на покой.
И пусть она не повторится,
Но я с нее свой начал путь,
Я и добром, как говорится,
Ее обязан помянуть.
За все ребячьи впечатленья,
Что в зрелый век с собой принес,
За эту кузницу под тенью
Дымком обкуренных берез.
На малой той частице света


Была она для всех вокруг
Тогдашним клубом, и газетой,
И академией наук.
И с топором отхожим плотник,
И старый воин — грудь в крестах,
И местный мученик-охотник
С ружьишком ветхим на гвоздях,
И землемер, и дьякон медный,
И в блестках сбруи коновал,
И скупщик лиха Ицка бедный,—
И кто там только не бывал!
Там был приют суждений ярых
О недалекой старине,
О прежних выдумщиках-барах,
Об ихней пище и вине;
О загранице и России,
О хлебных сказочных кр аях ;
О боге, о нечистой силе,
О полководцах и царях;
О нуждах мира волостного,
Затменьях солнца и луны;
О наставленьях Л ьва Толстого
И притесненьях от казны...
Там человеческой природе
Отрада р едкая была
Побыть в охоту на народе,
Забыть, что жизнь невесела.
Сиди, пристроившись в прохладе,
Чужой махоркою дыми,
Кряхти, вздыхай — не скуки ради,
А за компанию с людьми.
И словно всяк — хозяин -барин,
И ни к чему спешить домой...
Но я особо благодарен
Тем дням за ранний навык мой.
За то, что там ребенком малым
Познал, какие чудеса
Творит союз огня с металлом
В согласье с волей кузнеца.


Я видел в яви это диво,
Как у него под молотком
Рождалось все, чем пашут ниву,
Корчуют лес и рубят дом.
Я им гордился бесконечно,
Я знал уже, что мастер мог
Тем молотком своим кузнечным
Сковать такой же молоток.
Я знал не только понаслышке,
Что труд его в большой чести,
Что без железной кочедышки
И лаптя толком не сплести.
Мне с той поры в привычку стали
Дутья тугой, бодрящий рев,
Тревожный свет кипящей стали
И под ударом взрыв паров.
И сладкий бой кувалды древней,
Что с горделивою тоской
Звенела там, в глуши деревни,
Как отзвук славы заводской...
Полжизни с лишком миновало,
И дался случай мне судьбой
Кувалду главную Урала
В работе видеть боевой.
И хоть волною грозной жар а
Я был далеко отстранен,
Земля отчетливо дрожала
Под той кувалдой в тыщи тонн...
Казалось, с каждого удара
У всех под пятками она
С угрюмым стоном припадала,
До скальных недр потрясена...
И пусть тем грохотом вселенским
Я был вначале оглушен.
Своей кувалды деревенской
Я в нем родной расслышал звон.
Я запах, издавна знакомый.
Огня с окалиной вдыхал,


Я был в той кузнице, как дома,
Хоть знал,
что это был Урал.
Урал! Завет веков и вместе —
Предвестье будущих времен,
И в наши души, точно песня,
Могучим басом входит он —
Урал! Опорный край державы,
Ее добытчик и кузнец,
Ровесник древней нашей славы
И славы нынешней творец.
Когда на запад эшелоны,
На край пылающей земли,
Ту мощь брони незачехленной
Стволов и гусениц везли,—
Тогда, бывало, поголовно
Весь фронт огромный повторял
Со вздохом нежности сыновней
Два слова:
—
Батюшка Урал...
Когда добром его груженный,
На встречной скорости состав,
Как сквозь тоннель вструбит бетонный,
С прогибом рельсов даль прорвав, —
Не диво мне, что люд вагонный,
Среди своих забот, забав,
Невольно связь речей теряя,
На миг как будто шапку снял,
Примолкнет, сердцем повторяя
Два слова:
—
Батюшка Урал...
Урал! Я нынче еду мимо,
И что-то сжалося в груди:
Тебя, как будто край родимый,
Я оставляю позади.
Но сколько раз в дороге дальней
Я повторю — как лег, как встал, —»
И все теплей и благодарней
Два слова:
—
Батюшка Урал...


Урал! Невольною печалью
Я отдаю прощанью дань...
А за Уралом —
Зауралье,
И там своя, иная даль.
*
*
Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.
Всего с лихвой дано мне было
В дорогу — света и тепла .
И сказок в трепетную память,
И песен стороны родной,
И старых праздников с попами,
И новых с музыкой иной.
И в захолустье, потрясенном
Всемирным чудом наших дней,—
Старинных зим с певучим стоном
Далеких — за лесом
—
саней.
И весен в дружном развороте,
Морей и речек на дворе,
Икры лягушечьей в болоте,
Смолы у сосен на коре.
И летпих гроз, грибов и ягод,
Росистых троп в траве глухой,
Пастушьих радостей и тягот,
И слез над книгой дорогой.
И ранней горечи и боли,
И детской мстительной мечты,
И дней, не высиженных в школе,
И босоты и наготы.
Всего — и скудости унылой
В потемках отчего угла...
Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.


Ни щедрой выдачей здоровья
И сил, что были про запас;
Ни первой дружбой и любовью,
Что во второй не встретишь раз;
Ни славы замыслом зеленым,
Отравой сладкой строк и слов;
Ни кружкой с дымным самогоном
В кругу певцов и мудрецов —
Тихонь и спорщиков до страсти,
Чей толк не прост и речь остра
Насчет былой и новой власти,
Насчет добра и недобра...
Чтоб жил и был всегда с народом,
Чтоб ведал все, что станет с ним.
Не обошла тридцатым годом,
И сорок первым, и иным...
И столько в сердце поместила,
Что диву даться до поры,
Какие жесткие под силу
Ему ознобы и жары.
И что мне малые напасти
И незадачи на пути.
Когда я знаю это счастье
Не мимоходом жизнь пройти.
Не мимоездом, стороною
Ее увидеть без хлопот.
Но знать горбом и всей спиною
Ее крутой и жесткий пот.
И будто дело молодое —
Все, что затеял и слепил,
Считать одной лишь малой долей
Того, что людям должен был.
Зато порукой обоюдной
Любая скрашена страда:
Еще и впредь мне будет трудно,
Но чтобы страшно —
Никогда.


ОЛЬГА
БЕРГГОЛЬЦ
1910—1975
Ольга Фед оровна Берггольц род илась
в П етербурге, в семье врача. В 1926 г.
окончила сред нюю школу, в 1930 г. —
филологический факультет Лен ингр ад
ского универ си тет а. В 1930—1931 гг. —
разъезд ной корреспондент газеты «Со­
ветская степь» в Ка за хст ане . Затем, воз­
вратившись в Ленинград, реда ктиро ­
вала комсомоль скую страницу многоти­
ражной газеты завода «Электросталь».
В 1934—1936 гг. была редактором и од­
ним из авторов истории этого завода.
Писательская работа О. Берггольц н а ­
чалась с книж ек для де тей , вышедших
в 1929—1932 гг., а также с очерков м
рассказов, отраж ающ их героику стр ои­
тельства первых пятил еток. Молодой
поэтессе помогал
своими советами
С. Маршак, внимательно следил за ее
работой М. Горький. Впечатл ения ком­
сомольской юности легли в о снову
начальных
поэт ич еских
сборников
О. Берггольц — «Стихотворения» (1934)
п «Книга пес ен » (1936). В годы Вели­
кой Отечественной войны, нахо дя сь в
о саж д енно м Лен ингр аде , О. Берггольц
созд ала свои луч ш ие стихи и поэмы,
по священные защ итникам города: пол­
ный скорбной силы «Февральский днев­
ник» (1942), гн евную и суровую «Ле­
нингр адскую поэму» (1942), трагически
печальный «Твой путь» (1945). В ту п о­
ру поэтесса выступала пер ед л е нин­
градцами по радио, на фабриках и за ­
водах, в воинских ч астях и на корабл ях
Балтийского флота. Ее редкостные
по свое му трагедий ному накалу стихи
отражал и высокий и гордый дух ленин­
градцев, вынесших б еспример но т яж ­
кие испытания и невзгод ы. В по сл ево­
енный пер иод О. Берггольц работае т
над поэмой «Первороссийск» (о петро­
градских рабочих, строивших в годы
гр ажда нск ой войны гор од- коммуну на
Алтае) , пишет несколько пьес и кино­
сценариев, а т акж е книгу лирической
прозы «Дневные звезд ы», с вое образно
показы вающую «биографию века», судь­
бу поколения. В 1965 г. вышел за ­
мечательный сборник е е стихов «Узел».
Творчество О. Берггольц глубоко лирич­
но и оч ень искренно. В нем звуч ит нап­
ряженная трагическая нота и в то же
время твердая убежденность коммуни­
ста в правот е своих идеалов, своего
дела.


Обещание
Вот я выбирала для разлуки
самые печальные слова.
На прощанье многим жала руки,
с горя ни мертва и ни жива.
Только о тебе еще не спела,
об единственном в моей судьбе:
я словам глухим и неумелым
не доверю песню о тебе.
«
Потому что всю большую дружбу,
всю любовь прекрасную твою
в верности, любви и дружбе мужа,
Родина, все время узнаю.
Все твои упреки и тревоги,
всю заботу сердца твоего...
Даже облик твой, родной и строгий,
неразлучен с обликом его.
Осеняет шлем литые брови.
Млечный Путь струится по штыку...
Кто ехце любимей и суровей,
чем красноармеец начеку?
Для кого ж еще вернее слово
и прекрасней песня — для кого?
Сорок раз спою для прочих снова
и единожды — для одного.
Но с такою гордостью и силой,
чтобы каждый вздрогнул: красота!
Чтоб дыханье мне перехватило
счастье, чистое, как высота...


Памяти защитников
(отрывок)
. . . Когда прижимались солдаты, как тени,
к земле и уже не могли оторваться,—
всегда находился в такое мгновенье
один безымянный, Сумевший Подняться.
Правдива грядущая гордая повесть:
она подтвердит, не прикрасив нимало, —
один поднимался, но был он — как совесть .
И всех за такими с земли поднимало.
Не все имена поколенье запомнит.
Но в тот исступленный, клокочущий полдень
безусый мальчишка, гвардеец и школьник,
поднялся — и цепи штурмующих поднял.
Он знал, что такое Воронья гора.
Он встал и шепнул, а не крикнул: — Пора!
Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,
он звал, и хрипел, и карабкался в гору,
он первым взлетел на нее, обернулся
и ахнул, увидев открывшийся город!
И может быть, самый счастливый на свете,
всей жизнью в тот миг торжествуя победу,—
он смерти мгновенной своей не заметил,
ни страха, ни боли ее не изведав.
Он падал лицом к Ленинграду. Он падал,
а город стремительно мчался навстречу...
.. . Впервые за долгие годы снаряды
на улицы к нам не ложились в тот вечер.
И звезды мерцали, как в детстве, отрадно
над городом темным, уставшим от бедствий...
—
Как тихо сегодня у нас в Ленинграде,—
сказала сестра и уснула, как в детстве.
«Как тихо»,— подумала мать и вздохнула.
Так вольно давно никому не вздыхалось.
Но сердце, привыкшее к смертному гулу,
забытой земной тишины испугалось.


Я иду по местам боев.
Я по улице нашей иду.
Здесь оставлено сердце мое
в том свирепо-великом году.
Здесь мы жили тогда с тобой.
Был наш дом не домом, а дотом,
окна комнаты угловой —
амбразурами пулеметам.
И всё то, что было вокруг —
огнь и лед,
и шаткая кровля,—
было нашей любовью, друг,
нашей гибелью, жизнью, кровью.
В том году,
в том бреду,
в том чаду,
в том, уже первобытном, льду,
ш тебя, мое сердце, найду,
может быть, себе на беду.
Но такое,
в том льду,
в том огне,
ты всего мне сейчас нужней.
Чтоб сгорала мгновенно ложь —
вдруг осмелится подойти,—
чтобы трусость бросало в дрожь,
в леденящую — не пройдешь! —
если встанет вдруг на пути.
Чтобы лести сказать: не лги!
Чтоб хуле сказать: не твое!
Друг, я слышу твои шаги
Рядом, здесь, на местах боев.
Друг мой,
сердце мое, оглянись:
мы с тобой идем не одни.
Да, идет по местам боев
поколенье твое и мое,
и еще неизвестное нам —
все пройдут по тем же местам,
так же помня, что было тут,
с той железной молитвой пройдут..!


НИКОЛАЙ
РЫЛЕНКОВ
1909— 1969
Николай Иванович Рыленков родил ся
в д ер евне А лексеевне, Рославльского
уезд а , Смоленской губернии, в кресть­
янской семье. Але ксеевна (по-местному
Ломпя, или Корчевка) в ту пору была
гл ухой, зате рявш ейся ср еди дремуч их
л есов деревуш кой. Учился Н. Рыленков
в волостном с еле Тюнине, закончил
сред нюю ш колу в городе Рославле в
1926 г. Р аботал сельским уч ителе м на
Брянщине. В есн ой 1927 г. вер нулся в
Алексеевку и был там предс едателе м
сельского Совета. В 1933 г. окончил от ­
деление языка и литературы Смолен­
ского пед агогич еского института. Р або­
тал в реда кции смоленской об ла стной
газеты «Рабочий путь», а зат ем — в
смол енском областном
изд ател ьстве.
В начале Великой Отечественной войны
был командиром саперного взвода, по­
том — военным ж ур налистом, работал в
штабе партизанского движ епия. Писать
стихи Н. Рыленков начал ещ е в тюнин-
ской школе, где имелась хоро шая б иб­
лиотека . Там он полюбил поэзию Тют­
чева, Фета, Бунина. В 1926 г. Н. Рылен­
ков напечатал в газете свои первые
строки. Постоянную творчес кую по­
мощь Н. Рыленкову оказывал переп и­
сывавшийся с ним М. Исаковский.
В 1933 г. в Смоленске вышел первый
поэтический сборник Н. Рыленкова —
«Мои герои». Н. Рыленков — по преиму­
ществу лирик. Б ере ж н о выписанные
п ейз аж и и фил ософские миниатюры,
раздумья о духовном мире советского
человека, о его нра вственном богат­
стве — таков осн овной характер сти­
хотво рений П. Рыленкова. В его сти­
х а х неизме нно чу вс тву еш ь человека,
зн ающ его и л юбящ его землю. Поэт вос­
пе вает р усс кую природу в органиче­
ском единстве с трудом пахаря и сеяте­
ля. Жизни Смоленщины поэт посвящал
и свои работы в прозе — повести и рас­
сказы.


На войне пути судьбы разведав,
Коль удел солдатский наш таков,
Вспомним, брат мой, прадедов и дедов,
Коренных смоленских мужиков.
Нам с тобой краснеть за них не надо.
Скажем прямо — крепкий был народ!
Против окон — белый кипень сада
И колодец прямо у ворот.
От гостей не прятались за прясло,
Гость пришел — он праздник в дом привел.
Чтоб беседа за столом не гасла,
Все, что есть в печи — мечи на стол.
Как зачин в беседе, чарка водки,
Домовитой щедрости звезда.
Не напрасно дом наш в околотке
Хлебосольством славится всегда!
Угостить друзей — завидный жребий,
Без друзей и полный дом постыл.
Говорят, что благочинный с требой
В этот дом на цыпочках входил.
Так и жили, жизнь держа в охапке,
Как на пожне держат сноп ржаной.
Богачам не кланялись и шапки
Не ломали перед старшиной.
Что им старшина, на самом деле?
Камень, чтоб споткнуться на пути!
Если б живы были, так в артели
Бригадиров лучших не найти.
И неужто в этом доме сядет
Недруг на дубовую скамью?
—
Костылем прибью,— сказал бы прадед,—
Если честь порушите свою!


На войне пути судьбы разведав,
Коль удел солдатский наш таков,
Вспомним, брат мой, прадедов и дедов,
Коренных смоленских мужиков.
Ладони, пахнущие хлебом
Кому какой дается жребий,
Какая песня под луной,
А я взрастал на черном хлебе,
То хлеб земли моей родной.
Его солил я крупной солью
И запивал воды глотком,
С ним по широкому раздолью
Ходил за плугом босиком.
Я молотил и веял жито,
З а стол садился не спеша,
Я знал: в ржаной ковриге скрыта
Всей доброты земной душа.
Святая мудрость землепашца
В ней навсегда воплощена.
Ни возгордиться, ни зазнаться
Не даст в дороге мне она.
И нужно мне под русским небом,
Чтоб каждый день и каждый миг
Ладони, пахнущие хлебом,
Я чуял на плечах моих.
$
*
*
Кувшин, в кургане найденный, и фреска
В забытой церкви — все меня влечет.
Когда г ляжу на древний герб Смоленска,
Мне никакие тяготы не в счет.
Я не дивлюсь, что в нем смогли сродниться
У перекрестка грозовых путей


И пушка, что таит грома, и птица,
О ясном дне поющая на ней.
Живой комочек пуха на металле
Напоминает, что из века в век
Чем яростнее пушки грохотали,
Тем больше жаждал мира человек.
Я тоже пел о мире в годы битв,
Как герб родного города велит.
Олень
По дороге на Карадаг
Палку вырезал я из кизила,
Чтоб в селеньях и городах
Свежесть горных лугов сквозила.
Мне такую строгать не лень,
По душе мне пришлась работа,
И на палке моей олень
Запрокинул рога с разлета.
Он, познавший немало круч,
Лучший спутник души поэта,
Взять велит не перо, а луч,
Не чернила, а синь рассвета.
Я на палку мою обопрусь,
Всей природы пойму веленья.
Пусть за каждой опушкой Русь
Слышит трубный голос оленя. .
Рябиновый свет
Над зеленью озими рдяное пламя рябины,
Туман разошелся и ветер улегся, затих,
Так ясно вокруг, что прозрачными стали глубины
Счастливых и горестных воспоминаний моих.
Я жил не скупясь, не жалел беспокойного сердца,
Под грозами лета весне отзывался, как мог.
Так дай же мне, осень, как эта рябина, зардеться
И людям светить у скрещенных заветных дорог!


Живая ветвь
За это чувство все отдашь,
Все выведешь на линию.
Рука сжимает карандаш,
Как ветку тополиную.
Он тоже соками набух
И тоже полон свежести.
Не удивлюсь я, если вдруг
Листок на нем прорежется.
Пойдет, пойдет расти росток
По щучьему велению.
И вот уже от беглых строк
Запахло клейкой зеленью.
Зеленый свет слепит глаза,
Но все острее зрение.
Гремит за окнами гроза,
Спешит в поля весенние.
Ручьи торопятся к реке,
В кр ая мои долинные,
И карандаш в моей руке —
Как ветка тополиная.


Сергей Александрович Поделков ро­
дился в 1912 г. в деревне Песочне, Ка­
лужской губернии, в доме деда. Его
отец, рабочий Замоскворецкого тра м­
вайного парка, с двенадца ти лет посто ­
янно жил в Москве. В 1914 г. отец
ушел на фронт, и мать у везла сыпа в
Киев. С 1918 г., после побега отца пз
германского плена, вся семья вновь по­
селилась в Москве, а поздн ей осенью
1920 г., как и многие петроградские и
московские рабо чие семьи в ту пору,
выехала в Сибирь. Отец поэта, Але к­
сандр Михайлович, был одним из трех
московских ходоков, езди вш их обл юбо ­
вывать мес то для се льс кох озяйственной
коммуны на плодородных земл ях с теп ­
ного Алтая. Коммуна, состоявш ая из
п рие зжи х рабочих, впоследствии ра с­
палась, и в начале 1926 г. Поделковы
возвратились в Москву. Сергей Подел­
кой ещ е подростком приобщился к сель ­
скому быту и полевым работам: пахал,
косил, жал пшеницу. В Москве он о кон­
чил ш кол у- семилетку и был направлен
бирж ей труда на ф абрику «Ливере»,
где после краткого обучения в ФЗУ
работал ткачом. Трудовая жизнь С. По-
делкова складывалась так, что ем у
пришлось быть грузчиком, землекопом,
ле со рубом, жу рналистом, редактором,
играть в самодеятель ном театре. Учил­
ся он в Литера турном
институте
им. М. Горького. Первое стих отворение
С. Поделков опубликовал в жур на ле
«Огонек» в 1931 г. Первая книга вы­
шла в 1934 г. Его поэтический голос
испытывал влияние «Орды» и «Браги»
Н. Тихонова и «Юго-запада» Э. Багриц­
кого, но вскоре обрел самостоятельное
звуч ание — у поэта
появился свой
взгляд па мир, выработалась сво я ма­
нера изображения действительности.
Философская лиричность, све жий, свя­
занный с трудом и природой, с русской
историей словарь, ск упая и прочная
живопись стали неи зме нны ми пр име­
тами его поэтических книг ( «Г орящие
деревья», «Ступени», «Журавлиная кли­
нопись» и др.) . Он со зда л пронизанный
любовью к р од ине цикл стихотворений
о гербах ру сск их городов, несколько
поэм о Петре Первом; его перу при­
н адл еж ит поэма о герое Великой Оте­
чес твенной войны, распятом фа шиста ми
СЕРГЕЙ
ПОДЕЛКОВ
821


юноше Юрии Смирнове («Гер оический трип тих» ), поэма «Три часа наед и­
не», где нарисо ваны образы В. И. Ленина и М. В. Фрунзе. С. Поделков из­
вестен как переводч ик фольклора пародов СССР; наиб ол ее круппые его
работы в этой обл асти — «Марийские народн ые п ес ни», киргизский эпос
«Эр Табылды», мордовское повествование «Сияжар». Во время Великой
Отечественной войны С. Поделков ср аж а л ся н а фронте, был пулеметч и­
ком, саперо м, понтоперо м. В т еч ение многих ле т он пре под ает в Л итера тур ­
ном инс титуте им. М. Горького.
Круговорот
Солнцестояние! Метель бежит.
Песцы поземки — белое виденье.
Капель. Лучи сквозь кровь. Изюбрь трубит
от нарастающего возбужденья.
День — в воздухе мощнее излученье,
ночь — песеннее в звездах небосвод.
Гудит земля. Стремительно вращенье.
То свет, то тьма... Идет круговорот.
Весна! Природа потеряла стыд.
И от безвыходного опьянепья
цветут цветы, и женщина родит,
и чудо плачет, празднуя рожденье.
О чувств нагих святое воплощепье!
Трепещут грозы. Зреет каждый плод.
Страда. Ж нут люди до самозабвенья.
То гул, то тишь... Идет круговорот.
Над увяданьем восковых ракит
прощальный крик живого сновиденья —■
синь, журавлиный перелет звучит.
И плуг блестит. И озимь веет тенью.
Исполненный зазывного томленья,
колышется девичий хоровод.
И свадьбы. И листвы седой паденье.
То дождь, то снег... Идет круговорот.
И вновь зима. И вновь преображенье.
Чередованье смен, за родом род,
мышленья восходящие ступени —
то жизнь, то смерть... Идет круговорот.
822


*
*
Однажды степь умерла.
Погасли цветы, и бежали звери,
над черствым пространством серая мгла,
в ней горе невидимо, скрыта потеря.
Сгинули
мчащиеся ястреба,
озер камышовый и синий трепет,
воздух, пересыпающийся, как пепел,
в солнечной дрожи хлеба.
Сгинуло
пиршество летней поры,
эхо не движется над равниной,
ни ястребиной брачной игры,
ни переклички перепелиной.
Ах, под солнце вилась кутерьма,
ликовала, светилась тут самая малость...
Не приложу ни рук, ни ума —
куда это все девалось?
Выгорело?
Выморозили внезапно ветра?
От радиации мертвым стало?
Ни полымя перекидывающегося пала,
ни гололеди,
ни взрыва атомного ядра...
*
А степь умерла.
Только зренье мое наподобье сверла
к горизонту тропу все сверлило, сверлило,
а по ней в платье ситцевом,
тепла и смугла,
она, не оглядываясь,
навсегда уходила.
823


*
*
*
Все скрыто, все заточено,
здесь дождь прошел, зола прибита,
неподалеку от ракиты
костра оставшееся дно.
Останки плах. Обуглен вид.
Кругом отметины толоки,
след сапога, след одинокий,
в нем м ертвая вода стоит.
Здесь кто-то жил короткий срок,
курил, снедь вынимал из ранца,
и пламени протуберанцы
охватывали котелок.
А ты спешишь... Какой тут прок!..
Бог с ним, с кострищем! Мимо, мимо...
Над ним почти неуловимый,
почти что солнечный парок.
Нас часто водит на цепи
высокомерность заблужденья,
нас гонит в сторону сомненье...
Нагнись и пепел разгреби,
не поленись, не пожалей
из книжки записной страницу,
подуй на слепоту углей —
и пламя в нем зашевелится.*
*
Горы оседают —
недра раздаются,
реки высыхают —
русла остаются.
Степь. Пожар играет.
Пламя. Космы вьются.
Травы выгорают —
корни остаются.
Осень. Солнце тает
в небе, как на блюдце,
птицы улетают —
гнезда остаются.
Глухо лес вздыхает,
тучи вдаль несутся,
листья опадают —
ветви остаются.
Люди жить мечтают,
над землею гнутся,
люди умирают —
песни остаются.
824


Говорит охотник
Суровостью коня я привечал:
свистел аркан — и сдерживал магнитом...
Конь ржал,
бить норовил меня копытом,
зубами клейма ставил на плечах,
покамест не пошел на поводу,
косясь и вздрагивая,—
на ходу
слегка поекивала селезенка.
Потом я взлез к орлиному гнезду,
чтобы добыть на скалах беркутенка.
За пазухой мне грудь он рвал кроваво,
но я принес его в свое жилье,
я выпестовал, вынянчил на славу
крылатое оружие мое.
А недруг мой уже оскалил пасть;
в прибрежных зарослях,
между камнями
.
таясь,
сверкает, щелкает клыками,
готов на тонкорунный гурт напасть.
И вот я оседлал коня,
и беркут у меня на рукавице.
Степь! Степь!
.
Снят колпачок, как западня,
с жестоких глаз самолюбивой птицы.
Взмывает беркут в небо выше гор
и вниз — на волка, что у купы ивок,
срывается пернатый метеор,
и крючья лап впиваются в загривок...
Я бросил в бой природу на природу
существованью своему в угоду.
Говорит солдат
Ракета раздирала небосвод,
клинообразной птицей трепетала,


полк — остриями выстрелов вперед —
был брошен в бой свечением сигнала.
А в час салюта — грохот батарей
в тумане человеческой печали,
и зерна осыпавшихся огней
тревожной радостью в глазах мерцали.
Иябхотелтакжитьиумереть—
дай силы мне, о русская природа,
сигналом в лихолетие взлететь
и просиять на празднике народа.


Сергей Николаевич Марков родилс я
в поса де Парфентьеве, на костром­
ской земле. Его отец служил земле­
мером и часто переезжал с семь­
ей с места на место, оказавш ись в кон­
це концов в Заурал ье. И отца, и мать
С. Маркова в 1919—1921 гг. уне сли тог­
дашние эпидемии, и, будучи старшим
из шестеры х осиротевших детей, он
стал их кормильцем. Начал работать в
редакции газеты в Акмолинске, где в
1920 г. были напечата ны его первые
стихи
(«Ре волюция»). Впослед ствии
выступал в жур на л е «Сибирские огни»,
в московской пре ссе. Долго вел ж изн ь
жу рна лис та. Увле каяс ь историей ру с­
ских ге ограф ических открытий, был
теспо связа н с путеше ст венниками, гео­
логами, этнографами. В 1929 г. ра сс каз
С. Маркова «Голубая ящерица», поме­
щенный в «Сибирских огнях», привлек
внимание Максима Горького. Горький
вызвал к се бе С. Маркова, б ес едовал с
ним и ввел его в круг авторов журна­
ла «Наши д ост иже ния» .
С. Марков
о бъ езд ил всю Сибирь, Среднюю Азию,
Забайкалье, Да льний Восток. Особую
страницу в его жизни , как он пишет,
сос тавл яет Север — «костромские и во­
логодские черные ле са , белокаменный
Великий Устюг, го лубые валуны, раз­
бросанные по д ол ине Онеги, зате рянная
в л еса х Тотьма, бел оморские маяки»:
В Великую Оте чественную войну он
почти три года служил в армии рядо­
вым. Первая книга стихов С. Маркова,
«Радуга-рек а», была нап еч атана в 1946 г.
Потом появились сборники «Золотая
пчела», «Топаз», «Серебряный простор».
Наряду со стихами С. Марков написа л
роман о русских землепроходцах на
Аляске «Юконский ворон», повество­
вание о к азах ско м про светите ле Чока-
не Вал иха нове,
Ф. До стое вском и
П. Семенове -Тян-Шанском, книги по
истории ге ограф ич ес ких открытий —
«Земной круг» и «Вечные следы». Сти­
хи С. Маркова, отличающиеся све­
же ст ью материала и чудесным ру с­
ским колоритом, несут в себе отзвук
нау чны х изысканий поэта.
СЕРГЕЙ
МАРКОВ
1906— 1979


Велимир Хлебников в казарме
Растет поэмы нежный стебель,
Запретный теплится огонь
В казарме, где орет фельдфебель
И плачет пьяная гармонь.
Где тускло светятся приклады
И плавает угарный свет, —
Для русской музы — русой Лады —
На грязных нарах места нет.
Искусства страшная дорога
Ведет к несбыточной мечте,
А жизнь — нелепа и убога
В своей обидной наготе.
А если сон смежит ресницы —
Он явит скорбную судьбу;
Все чаще Полежаев снится,
Босой, в некрашеном гробу.
И только свет посмертной славы
Поэту оставляет мир;
Как лист языческой дубравы,
Заплещет имя: Велимир.
Не стыдно миру... В смрадном лоне
Томится гордость лучших лет,
.
И на скоробленном погоне
Желтеет грубый трафарет.
Ну что ж!.. Он к этому привычен,
Одним святым трудом дыша.
Сочтите — сколько зуботычин
Сносила гордая душа.
Пусть, надрывая бранью глотку,
Склоняясь к острому плечу,
Фельдфебель требует па водку —
Грозится отобрать свечу!


Если голубая стрекоза
На твои опустится глаза,
Крыльями заденет о ресницы,
В сладком сне едва ли вздрогнешь ты.
Скоро на зеленые кусты
Сядут надоедливые птицы.
Из Китая прилетит удод.
Болтовню пустую заведет,
Наклоняя красноватый гребень.
Солнце выйдет из-за белых туч,
К, увидев первый теплый луч,
Скорпион забьётся в серый щебень.
Спишь и спишь... А солнце горячо
Пригревает круглое плечо,
А в долине — горная прохлада.
Ровно дышат теплые уста.
Пусть приснится: наша жизнь чиста
И крепка, как ветка винограда!
Пусть приснятся яркие поля,
Глыбы розового хрусталя
На венцах угрюмого Тянь-Ш аня!
Дни проходят, словно облака,
И поют, как горная река,
И светлы свершенные желанья.
Тает лед ущелий голубой.
Мир исполнен радостного смысла.
Долго ль будет виться над тобой
Бирюзовой легкою судьбой
Стрекозы живое коромысло?
Рябинин-город
Цветет в Рябинине герань,
И на столе вздыхает ткань
Камчатой скатертью с кистями.


Смеются алые уста,
Когда — нарядна и проста —
Ты пьешь рябиновку с гостями.
В ковригу воткнут синий нож,
И чарка алою слезою
Блестит...
Я знаю — ты живешь
За малой речкой Бирюзою.
К тебе за Бирюзу пойду,
Щеколду у дверей найду,
Сдержу, чтоб не раздалось звона...
Ушли ли гости? Все ли спят?
Не спишь ли ты? Считает сад
Хладеющие листья клена.
Рябинин-город! Явь иль сон?
И смех, и волосы, что лен,
И рассудительные речи,
В светлице — шитые холсты,
И вздохи теплой темноты,
И в полотне прохладном плечи!
Не зря в Рябинине подряд
Семь дней сверкает листопад,
Не быть ли заморозку ныне?
И не сочтешь ли ясным днем
Ты утром иней за окном
И снег туманный на рябине?..
*
*
*
Знаю я — малиновою ранью
Лебеди плывут над Лебедянью,
А в Медыни золотится мед.
Не скопа ли кружится в Скопине?
А в Серпейске ржавой смерти ждет
Серп горбатый в дедовском овине.


Наливные яблоки висят
В палисадах тихой Обояни,
Город спит, но в утреннем сиянье
Чей-нибудь благоуханный сад.
И туман рябиновый во сне
Зыблется, дороги окружая,
Горечь можжевеловая мне
Ж жет глаза в заброшенном Можае.
На заре Звенигород звенит —
Будто пчелы обновляют соты,
Все поет — деревья, камни, воды,
Облака и ребра древних плит.
Ты проснулась, И лебяжий пух
Лепестком на брови соболиной,
Губы веют теплою малиной,
Звоном утра околдован слух.
Белое окошко отвори!
От тебя, от ветра, от зари
Вздрогнут ветви яблони тяжелой,
И росой омытые плоды
В грудь толкнут, чтоб засмеялась ты
И цвела у солнечной черты,
Босоногой, теплой и веселой.
Я тебя не видел никогда...
В Темникове темная вода
В омуте холодном ходит кругом;
Может быть, над омутом седым
Ты поешь, а золотистый дым
В три столба встает над чистым лугом.
На Шехонь дорога пролегла,
Пыльная, кремнистая дорога.
Сторона веснянская светла.
И не ты ль по косогору шла
В час, когда как молоко бела
Медленная тихая Молога?


Кто же ты, что в жизнь мою вошла:
Горлица из древнего Орла?
Любушка из тихого Любима?
Не ответит, пролетая мимо,
Лебедь, будто белая стрела.
Или ты в Архангельской земле
Рождена, зовешься Ангелиной,
Где морские волны с мерзлой глиной
Осенью грызутся в звонкой мгле?
Зимний ветер и упруг и свеж,
По сугробам зашагали тени,
В инее серебряном олени,
А мороз всю ночь ломился в сени.
Льдинкою мизинца не обрежь,
Утром умываючись в Мезени!
На перилах синеватый лед.
Слабая снежинка упадет —
Таять на плече или реснице.
Посмотри! На севере туман,
Ветер, гром, к ак будто океан,
Небом, тундрой и тобою пьян,
Ринулся к бревенчатой светлице.
Я узнаю, где стоит твой дом!
Я люблю тебя, как любят гром,
Яблоко, сосну в седом уборе.
Если я когда-нибудь умру,
Все равно услышишь на ветру
Голос мой в серебряном просторе!


Леонид Николаевич Мартынов р од ил ­
ся в 1905 г. в Омске, в семье техника
путей сообщения. В 1921 г., уйдя из пя­
того класса школы, начал жить л ите ­
ратурным трудом. Стал печа таться в
омской га зете «Рабоч ий путь». В каче­
стве корреспондента газет и журналов
в 20-х и 30-х годах много ездил по Си­
бири и К азахстану. Опубликовал не­
сколько очерковых книг. Первый поэти­
ческий сборник Л. Мартынова — «Сти­
хи и поэмы» — вышел в Омске в 1939 г.
Затем последовали «Поэмы» (1940) и
«Лукоморье» (1945). В «Поэмах» («То­
больский л етопис ец », «Правдивая исто­
рия об Увенькае» и др.) с их самобы т­
ным, эпически неторопливым и емким
языком, с и х выпуклыми х ар актеристи ­
ками персонажей Л. Мартынов нарисо­
вал крас оч ные картины быта старой
Сибири. Вну тре нняя тема поэм, посвя­
щенных старине, — созидание, творче­
ская де ятел ь нос ть людей. «Я ощущал
прошлое на вкус, цвет и запах», — гово­
рит поэт, подч ер кивая, что в годы,
предше ст вовавшие Великой Отечест­
венной войне, он искал в истории вза ­
имосвязи прошлого, настоящего и буду­
щего, воспринимал ее «как меч и как
щит». «Лукоморье» раскрыло ро манти­
ч ес кую стор ону дарования Л. Марты­
нова. Поэтически преображая в своих
с тих ах действительность, Л. Мартынов
как бы вел спор с бескрылым, мещ а н­
ским воспр иятием мира. За тридцать
по сл евоенны х л ет р аботы Л. Мартынов,
уделяя немалое внимание переводам
(пре имущественно из венгерской п оэ­
зии), создал огромную сюиту лиричес­
ких с тихо творений. В н их воплощены
раздумья поэта о вре мени, о том новом,
чем радует нас жизнь, о «следе», остав­
ляе мом ч еловеко м в мире. Острая
мысль в них сочетается с душевностью,
большой добротой. «Гордость за нашего
с овр еме нника, творящего, мыслящего,
идущего непроторенными пут ями, дел а ­
ющего чудеса и достойного этих чудес,
сос та вл яет краеугол ьный камень твор­
чества Л. Мартынова». — писал В. Лу-
говской. Словно бы наэлектризованные,
предел ьно
аф ористичные,
прошитые
ис кус ной цепной рифмой,
строки
Л. Мартынова носят р е зку ю печать ин­
дивидуальности.
ЛЕОНИД
МАРТЫНОВ
27-558


*
*
*
Замечали —
По городу ходит прохожий?
Вы встречали —
По городу ходит прохожий,
Вероятно, приезжий, иа нас непохожий?
То вблизи он появится, то в отдаленье,
То в кафе, то в почтовом мелькнет отделенье.
Опускает он гривенник в щель автомата,
Крутит пальцем он шаткий кружок циферблата
И всегда об одном затевает беседу:
—
Успокойтесь, утешьтесь — я скоро уеду!
Это —я!
Тридцать три мне исполнилось года.
Проникал к вам в квартиры я с черного хода,
На потертых диванах я спал у знакомых,
Приклонивши главу на семейных альбомах.
Выходил по утрам я из комнаты ванной.
«Это гость, — вспоминали вы, — гость не незваный,
Но, с другой стороны, и не слишком желанный.
Ничего! Беспорядок у нас постоянный!»
—
Это гость, — поясняли вы мельком соседу
И попутно со мной затевали беседу:
—
Вы надолго к нам снова?
—
Я скоро уеду!
—
Почему же? Гостите. Придете к обеду?
—
Нет.
—
Напрасно торопитесь! Чаю попейте!
Отдохните да, кстати, сыграйте на флейте!
Да! Имел я такую волшебную флейту.
За мильоны рублей ту не продал бы флейту.
Разучил же на ней лишь одну я из песен:
• «В Лукоморье далеком чертог есть чудесен!»
Вот о чем вечерами играл я на флейте.
Убеждал я: поймите, уразумейте,
Расскажите знакомым, шепните соседу,
Но, друзья, торопитесь,— я скоро уеду!
Я уеду туда, где горят изумруды,
Где л ежат под землей драгоценные руды,
Где шары янтаря тяжелеют у моря!
834


Собирайтесь со мною туда, в Лукоморье!
О! Нигде не найдете вы кр ая чудесней!
И являлись тогда, возбужденные песней,
Люди. Разные люди. Я видел их много,
Чередой появлялись они у порога.
Помню — некий строитель допрашивал строго:
—
Где чертог? Каковы очертанья чертога? —
Помню также: истории некий учитель
Все пытал: —Лукоморья кто был покоритель? —
И не мог ему связно ответить тогда я...
Появлялся еще плановик, утверждая,
Что не так велики уж ресурсы Луккрая,
Чтобы петь о них песни, на флейте играя.
И в крылатке влетал еще старец хохлатый,
Непосредственна связанный с Книжной палатой.
—
Лукоморье! Изволите звать в Лукоморье!
Лукоморье отыщете только в фольклоре! —
А бездельник в своей полосатой пижамке
Хохотал: — Вы воздушные строите замки! —
И соседи, никак не участвуя в споре,
За стеной толковали:
—
А?
—
Что?
—
Лукоморье?
—
Мукомолье?
—
Какое еще Мухоморье?
—
Да о чем вы толкуете? Что за исторья?
—
Рукомойня? В исправности.
—
На пол не лейте!
—
Погодите — в соседях играют н а флейте!
Флейта, флейта!
Охотно я брал тебя в руки.
Дети, севши у ног моих, делали луки,
Но, нахмурившись, их отбирали мамаши:
—
Ваши сказки, а дети-то все -таки наши!
Вот сначала своих воспитать вы сумейте,
А потом в Лукоморье зовите на флейте! —
Флейту прятал в карман.
Почему ж до сих пор я
Не уехал с экспрессом туда, в Лукоморье?
Ведь давным бы давно у ж добрался до гор я,
Уж давно на широкий бы вышел простор я.
835


Объясните знакомым, шепните соседу,
Успокойте, утешьте, — я скоро уеду!
Я уеду, и гнев стариков прекратится.
Злая мать на ребенка не станет сердиться, .
Смолкнут толки соседей, забулькает ванна,
Распрямится со звоном пружина дивана.
Но сознайтесь!
Недаром я звал вас, недаром!
Пробил час — по проспектам, садам и бульварам
Все пошли вы за мною, пошли вы за мною,
За моею спиною, за моею спиною.
Все вы тут! Все вы тут! Даже старец крылатый,
И бездельник в пижаме своей полосатой,
И невинные дети, и женщина эта —
Злая спорщица с нами, и клоп из дивана...
О холодная ясность в чертоге рассвета,
Мерный грохот валов — голоса океана .
Так случилось —
Мы вместе!
Ничуть не колдуя,
В силу разных причин за собой вас веду я.
Успокойтесь, утешьтесь!
Не надо тревоги!
Я веду вас по ясной, широкой дороге.
Убедитесь: не к бездне ведет вас прохожий,
Скороходу подобный, на вас непохожий, —
Тот прохожий, который стеснялся в прихожей,
Тот приезжий, что пахнет коричневой кожей,
Неуклюжий, но дюжий в тужурке медвежьей.
. . . Реки, рощи, равнины, печаль побережий.
Разглядели? В тумане алеют предгорья.
Где-то там, за горами, волнуется море.
Горы, море... Но где же оно, Лукоморье?
Где оно, Лукоморье, твое Лукоморье?
Балерина
Ночь шуршит в канаве желтым листом,
Бьет подковой.
Поверяет дворничиху свистом
Участковый.


А девчонка с бантиком над челкой
Тут же вьется,
Меж совком танцует и метелкой
И смеется.
Все ночами участковый видит
В лунном свете:
—
Из девчонки толк, наверно, выйдет
Быть в балете!
Дворничиха несколько надменно
Рассмеялась:
—
Нутакчтоже!Ведьиянасцену
Собиралась.
—
На каком-же это основанье?
—
Так вот.., было.
Только высшего образованья
Не хватило!
—
Да, конечно... Если уж учиться —
Надо с детства.
—
Он уходит. И свистит, как птица,
По соседству.
. . . Дворничиха выросла в детдоме,
Грубовата.
Дочь родилась в орудийном громе
От солдата.
На войне, у ж ясно и понятно,
Убивают.
Этот парень не пришел обратно...
И бывает,
Кое-как метет она дорожки,
Матерится...
А у дочки луч на босоножке
Серебрится.
Ходит баба в час похмелья горький
Туча-тучей...
. . . Будет, будет ваша дочь танцоркой
Самой лучшей!


Первый снег
Ушел он рано вечером,
Сказал:
—
Не жди. Дела...
Шел первый снег.
И улица
Была белым-бела.
В киоске он у девушки
Спросил стакан вина.
«Дела... —
Твердил он мысленно, —
И не моя вина».
Но позвонил он с площади:
—
Ты спишь?
—
Нет, я не сплю.
—
Не спишь? А что ты делаешь?
Ответила:
—
Люблю!
. . . Вернулся поздно утром он,
В двенадцатом часу,
И озирался в комнате,
К ак будто бы в лесу.
В лесу, где ветви черные
И черные стволы,
И все портьеры черные,
И черные углы,
И кресла черно-бурые,
Толпясь, молчат вокруг...
Она склонила голову,
И он увидел вдруг:
Быть может, и сама еще
Она не хочет знать,
Откуда в теплом золоте
Взялась такая прядь!


Он тронул это милое
Теперь ему навек
И понял,
Чьим он золотом
Платил за свой ночлег.
Она спросила:
—
Что это? —
Сказал он:
—
Первый снег!
Нежность
Вы поблекли. Я
— с транник, коричневый весь.
Нам и встретиться будет теперь неприятно.
Только нежность, когда-то забытая здесь,
Заставляет меня возвратиться обратно.
Я войду, не здороваясь, громко скажу:
—
Сторож спит, дверь открыта, ка ка я небрежность!
Не бледнейте! Не бойтесь! Ничем не грожу,
Но прошу вас: отдайте мне прежнюю нежность.
Унесу на чердак и поставлю во мрак
Там, где мышь поселилась в дырявом штиблете.
Я старинную нежность снесу на чердак,
Чтоб ее не нашли беспризорные дети.
Вода
Вода
Благоволила
Литься!
Она
Блистала
■ Столь чиста,
Что ни напиться,
Ни умыться.
И это было неспроста,
839


Ей
Не хватало
Ивы, тала
И горечи цветущих лоз.
Ей
Водорослей не хватало
И рыбы, жирной от стрекоз.
Ей
Не хватало быть волнистой,
Ей не хватало течь везде.
Ей жизни не хватало —
Чистой,
Дистиллированной
Воде!
Листья
Они
Лежали
На панели.
И вдруг
Они осатанели
И, изменив свою окраску,
Пустились в пляску, колдовские.
Я закричал:
—
Вы кто такие?
—
Мы — листья,
Листья, листья, листья! —
Они в ответ зашелестели, —
Мечтали мы о пейзажисте,
Но руки, что держали кисти,
Нас полюбить не захотели.
Мы улетели.
Улетели!


Примерзло яблоко
К поверхности лотка,
В киосках не осталось ни цветка,
Объявлено открытие катка,
У лыжной базы — снега по колено,
Несутся снеговые облака,
В печи трещит еловое полено...
Все это значит, что весна близка!
*
*
Что-то
Новое в мире.
Человечеству хочется песен.
Люди мыслят о лютне, о лире.
Мир без песен
Неинтересен.
Ветер,
Ветви,
Весенняя сырость,
И черны, как истлевший папирус,
Прошлогодние травы.
Человечеству хочется песен.
Люди правы.
Иидуя
По этому миру.
Я хочу отыскать эту лиру,
Или — как там зовется он ныне
—
Инструмент для прикосновенья
Пальцев, трепетных от вдохновенья.
Города и пустыни,
Шум, подобный прибою морскому...
Песен хочется роду людскому.
Вот они, эти струны,
Будто медны и будто чугунны,
Проводов телефонных не тоньше
И не толще, должно быть.


Умоляют:
—
О, тронь же!
По еще не успел я потрогать —
Слышу гул отдаленный,
Будто где-то в дали туманной
За дрожащей мембраной
Выпрямляется раб обнаженный,
Исцеляется прокаженный;
Воскресает невинно казненный,
Что случилось, не может представить:
—
Это я! — говорит. — Это я ведь!
На деревьях рождаются листья,
Из щетины рождаются кисти,
Холст растрескивается с хрустом,
И смывается всякая плесень...
Дело пахнет искусством.
Человечеству хочется песен.
*
*
*
В расширяющейся вселенной —
Если это действительно так,—
Что ты чувствуешь,
Обыкновенный
Человек,
Неученый простак?
Эти споры о красном смещеньи,
Возле них создаваемый шум
Не приводят в смущенье
Твой ум.
И когда
Разбеганье галактик
Наблюдаешь в космической мгле,
То не столь теоретик, сколь практик,
Обращаешь ты взоры
К Земле.
Все
Стремится


Здесь сблизиться, слиться,
В косяки собираются птицы,
В элеваторы льется зерно,
И, устав проклинать и молиться,
Людям хочется быть заодно,
Чтобы спорился труд вдохновенный,
Окрыляя людские сердца
В этом мире,
Вот в этой вселенной,
Расши ряющейся
Без конца!
Эхо
Что такое случилось со мною?
Говорю я с тобой одною,
А слова мои почему-то
Повторяются за стеною,
И звучат они в ту же минуту
В ближних рощах и дальних пущах,
В близлежащих людских жилищах,
И на всяческих пепелищах,
И повсюду среди живущих.
Знаешь, в сущности это неплохо!
Расстояние не помеха
Ни для смеха и ни для вздоха.
Удивительно мощное эхо.
Очевидно, так ая эпоха!


ПРИМЕЧАНИЯ
М.В
.
Л омоносов
«Ода на день восшествия на престол Елисаветы Петровны, 1747 года».
Возлюбленная тишина —мир. Класи —колосья . И зрак приятнеераА —вид,
который приятнее райского. Понт —море. Веръхи Парнасски —поэты, ху­
дожники, ученые (от горы Парнас, обиталища муз). Восстенали — стенали,
оплакивали скончавшегося Петра I. Секвана — Сена; имеется в виду Па­
рижская Академия наук. Паки —снова, вновь. Веръхи Рифейски —Ураль­
ские горы. Неетон — Ньютон, великий английский ученый.
«Я знак бессмертия себе воздвигнул...» . Переложение XXX оды римско­
го поэта Квинта Флакка Горация (65 г. — 8 г. до п. э .), положившее начало
разработке темы «Памятника» в русской поэзии (у Державина, Пушкина,
Фета, Брюсова и других поэтов). А квилон—северо-восточный ветер. Авфил—
река в южной Италии, на родине Горация. Д авнус — Давн, легендарный
царь Апулии, родины Горация. Стихи эольски —или эолийские стихи, счи­
тавшиеся образцом древнегреческой лирики и введенные в латинскую поэ­
зию Горацием. Алъцейской лирой —т. е. лирой Алкея, древнейшего грече­
ского лирика. Дельфийским — от имени города Дельфы, где был храм бога
Аполлона, покровителя поэзии.
Г. Р. Державин
«На смерть князя Мещерского».
Тать — вор. Персть — прах, земная
плоть. Купно —вместе . Пиршеств раздавались лики —здесь лики в значе­
нии: праздничные хоры, песни. Перфильев — друг князя Мещерского; на
пирах Мещерского часто бывал Державин.
«Властителям и судиям». Стихотворение является вольным переложе­
нием 81-го псалма из Библии. Земных богов во сонме их; сонм, сонмище—
сборище, толпа, скопление. Рек —сказал . Покрыты мздою очеса — ослепле ­
ны подачками очи.
«Осень во время осады Очакова». Осенью 1788 г. русские войска
под командованием кн. Г. А. Потемкина взяли на побережья Чер­
ного моря турецкую крепость Очаков. В ожидании вестей о победе под Оча-
ковым Державин и написал эти стихи, находясь в Тамбове. Спустил седой
Эол Борея; Эол— ъ греческой мифологии бог ветров, Борей — северный ве­
тер. Криле —крылья. Колпик —аист. Выжлицы —гончие собаки. Нимфы
голосисты — Нимфами здесь Державин называет крестьянок. Небесный
Марс — Марс —бог войны у древних римлян. Гром —один из атрибутов
Марса. Царство Митридата — Понтийское государство (II—I вв. до н. э.) у
берегов Черного моря (включая Крым), царем которого был Митридат.
Орел... летает и темнит луну —Орел —герб России. Луна (полумесяц)—
герб Турции. Э вксин — древнее название Черного моря. Росс — русский.
Мраз — мороз.
844


«Арфа». Иль шумом будит вдруг меня перунным; перун, перуны —гром
и молния (по имени древнеславяиского бога). Как Павел в ней явился —
в 1793 г. Павел I посетил Казань.
«Русские девушки». Певец Тиисский —Анакреон, древнегреческий поэт,
уроженец Тиоса. Б ы чок — народная женская лирическая пляска XVIII —
начала XIX в., получившая такое название потому, что основное движе­
ние пляски напоминало бодание. Историк русской народной хореографии
К. Голейзовский характеризует «бычок» как «необыкновенно красивый»
танец.
«Снегирь». У Державина, по его собственному объяснению, был при­
рученный снегирь, умевший петь «одно колено военного марша». Возвра­
тясь от умершего 6 мая 1800 г. Суворова, поэт услышал, как снегирь поет
«военную песнь», и «написал сию оду в память столь славного героя».
Гиена — имеется в виду наполеоновская армия.
Д. И . Фонвизин
«Послание к слугам моим...». И палочъем гостей к каретам провожают—
т. е. палками расчищают в толпе путь господам, идущим к своим каретам.
Щечи его казну — Щечить — теребить, дергать, ложивляться.
A. Ф . Мерзляков
«Велизарий».
Велизарий — знаменитый
византийский
полководец
(VI в.). Согласно легенде, попав в опалу, по приказу императора Юсти­
ниана Велизарий был ослеплен. Имя его стало нарицательным, означая бла­
городного мученика, жертву деспотизма. Стихотворение Мерзлякова было
положено на музыку, стало романсом; оно пелось и на петербургской сце­
не — в постановке П. Ободовского драмы баварского драматурга Э. Шен­
ка «Велизарий».
B. А. Жуковский
«Вечер». Филомела — на поэтическом языке того времени — соловей.
«Торжество победителей». В балладе описывается исход Троянской вой­
ны, известной нам по поэме Гомера «Илиада». Баллада построена на чере­
довании двух голосов, один из которых выполняет роль античного хора.
С речью, сопровождаемой «хором», в балладе выступают оставшиеся в
живых после победы над Троей (Илионом) предводители греков, или эл­
линов (эллёнов), Приамов град — город царя Трои Приама. Пергам — кре­
пость Трои. И носящему Горгону богу смертных и богов —царю богов Зевсу
(Крониду), на груди которого висела голова Горгоны — мифического чудо­
вища со змеями вместо волос. Брег Сигея — мыс в Малой Азии, неподале­
ку от Трои. Эрев (Эреб) — пространство вечного мрака в подземном царстве
мертвых.
Среди помещенных стихотворений Жуковского являются переводами:
«К месяцу» (из Гете), «Лесной царь (из Гете), «Желанье» (из Шиллера),
«Торжество победителей» (из Шиллера).
К.Н. Батюшков
«К Дашкову». Я видел море зла — поэт описывает Москву, опустошен­
ную наполеоновской армией в 1812 г. На голос мирныя цевницы; цевница —
пастушеская свирель. Армид и ветреных Цирцей —обольстительных краса­
виц (по нарицательным именам, идущим от героинь поэмы Торквато Тассо
«Освобожденный Иерусалим» и «Одиссеи» Гомера).
«К Никите». Обращено к Никите Муравьеву, троюродному брату Батюш­
кова, впоследствии видному декабристу, автору проекта русской консти­
туции.
845


«Песнь Гаральда Смелого». Вольное изложение старинной северной пес­
ни, приписываемой королю Норвегии скальду Гаральду Смелому (1015—
1066), женившемуся на дочери киевского великого князя Ярослава Мудро­
го. Сиканская земля — Франция (Сикана —Секвана — Сена). Дронтгейм —
область Норвегии. Г ела — богиня смерти в скандинавской мифологии.
«Есть наслаждение и в дикости лесов...». Вольный перевод отрывка из
четвертой песни поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда».
А. С. Пушкин
«Нереида». Нереида — морская
нимфа. Таврида — старинное название
Крыма.
«19 октября». Посвящено дате открытия Царскосельского лицея (19 ок­
тября 1811 г.).Он не пришел, кудрявый наш певец —Н. А.Корсаков, лицей­
ский товарищ Пушкина, поэт и музыкант, скончавшийся в 1820 г. во Фло­
ренции. Чужих небес любовник беспокойный —Ф. Ф . Матюшин, по оконча­
нии лицея служивший во флоте. Вильгельм —В. К. Кюхельбекер.
«Пророк». Зеницы —очи . Прозябанье —здесь: прорастание. Десница —
правая рука (левая — шуйца).
«В степи мирской, печальной и безбрежной...» . Кастальский ключ — ис­
точник вдохновения, ключ на Парнасе.
«Для берегов отчизны дельной...» . Посвящено памяти знакомой Пушкина
по Одессе Амалии Ризнич (1803—1825), родившейся в Италии.
«Труд». Пенаты — в римской мифологии — боги, покровители дома и
семьи.
«Полководец». Посвящено полководцу Барклаю де Толли (1761—1818)
и навеяно его портретом (работы художника Доу) в галерее героев Отече­
ственной войны 1812 г. в Зимнем дворце.
«Памятник». Александрийский столп —колонна, памятник АлександруI,
воздвигнутый в Петербурге против Зимнего дворца в 1834 г. П иит — поэт
(старославянская форма).
К. Ф . Рылеев
«Гражданин». Ни Брута, ни Риеги; Врут — древнеримский республика­
нец, участник заговора против диктатуры Юлия Цезаря, любимый образ
в поэзии декабристов. Риега — испанский революционер, поднявший вос­
стание в 1819—1820 гг.
A. А . Дельвиг
«Первая встреча». Перевод из немецкого поэта Матиаса Клаудиуса
(1743—1815). Положено на музыку А. С. Даргомыжским (романс «Шестнад­
цать лет»),
«К Диону». Ир и Крез —бедный и богатый (Ир—персонаж из «Одис­
сеи» Гомера, Крез — легендарный царь Лидии).
«Пушкину». Авзония — поэтическое название Италии. Арей —бог вой­
ны у древних греков (Марс —у римлян). Ланиты —щеки.
B.К
.
Кюхельбекер
«Участь русских поэтов». Или болезнь наводит ночь и мглу —данное
стихотворение было последним из тех, которые слепнувший Кюхельбекер
правил своей рукой. В последующих строках говорится о гибели Пушкина и
Грибоедова, убитого в 1829 г. в Тегеране взбунтовавшейся толпой.
Д. В. Давыдов
«Гусарский пир». Бурцов (ум. в 1813 г.) — гусарский офицер, известный
своей удалью и разгульностмо. П онтируй — понтировка — термин карточ­
ной игры. Ф ланкируй —фланкировка — маневр кавалерии в рассыпном
строю.
846


«Песня старого гусара». Ж омини — барон Апри Жомини (1779—1869),
генерал французской, а затем русской армии, военный писатель, учредитель
русской Академии генерального штаба.
«Ответ». Пинд — горный хребет в Греции, по мифологии — обиталище
муз.
П. А. Вяземский
«Масленица на чужой стороне». Вдовушка Клико —название
марки
шампанского (по имени владелицы виноградников вдовы Клико).
«Русский бог». Анненская на шее —царский орден св. Анны. Присуж­
дался «в петлицу» или «для ношения на шее».
Б.А.Баратынский
«Смерть». Дщерью тьмы не назову я; дщерь —дочь (старославянск.) .
Согласье прям ее лия; прям —дательный
падеж существительного мно­
жеств. числа пря — раздор, спор.
«Спасибо злобе хлопотливой...» . Уж пил летийские струи; Лета —река
забвения, смерти. К ак богоизбранный еврей — имеется в виду персонаж Биб­
лии, полководец Иисус Навин, остановивший солнце, чтобы продлить день
и выиграть завязанную битву. Ф лакк — римский поэт Гораций, воспевав­
ший в своих посланиях любовь, дружбу и молодость.
«Небо Италии, небо Торквато...». Торквато — знаменитый итальянский
поэт Торквато Тассо (1544—1585).
«Пироскаф». Пироскаф —пароход. Фетида — морская богиня в грече­
ской мифологии. Ливурны — Ливорно, приморский город в Италии. Элизий—
блаженное царство теней, рай в представлении древних греков и римлян.
И.И.Козлов
Стихотворения «На погребение английского генерала сира Джона Му­
ра» и «Вечерний звоп» — переводы с английского (из Чарльза Вольфа и
Томаса Мура).
А. И . Полежаев
«Негодование». Немезида — богипя справедливого мщения.
«Цыганка». Ф араонка — во времена Полежаева считали, что цыгане —
выходцы из Египта.
Н.М.Языков
«Песня». Наш Август смотрит сентябрем; Август —титул императоров
в древнем Риме; здесь намек на Александра I, которого беспокоило рево­
люционное движение начала 20-х годов.
«П. А. Осиповой». Прасковья Александровна Осипова (1781—1859) —
владелица села Тригорского, расположенного рядом с Михайловским. Со­
рога — река в Тригорском и Михайловском. Зане — потому что, ибо.
М. Ю. Лермонтов
«Смерть Поэта». Как тот певец... воспетый им с такою чудной силой —
имеется в виду Владимир Ленский из романа «Евгений Онегин».
«Ветка Палестины». Иордан — река в Палестине. Ливан — горная цепь
в Сирии. Солим — Иерусалим. К ивот— божница, застекленный шкаф для
пкои.
К. К . Павлова
«10 ноября 1840». Воспоминание о 10 ноября 1827 г., когда Каролине
Яниш было сделано предложение великим польским поэтом Адамом Миц­
кевичем.
847


А. А . Григорьев
«Я ее не люблю, не люблю...». Вольный перевод стихотворения А. Миц­
кевича «Сомнение».
«Цыганская венгерка».
Баядерка —танцовщица и певица в Индии.
Квинта — в данном случае первая струна у гитары.
Н. П . Огарев
«Упование». Я слышу вас, далекие народы...— в
последующих строках
Огарев говорит о революционных событиях в Италии и Германии, ознаме­
новавших 1848 год. Волхв — восточный мудрец, кудесник и колдун у древ­
них славян.
Ф. И . Тютчев
«Весенняя гроза». Гёба — богиня вечной юности, служившая богам за
трапезой.
«Видение». Атлас — в античной мифологии гигант, держащий на своих
плечах небесный свод.
.
«Полдень». Пан — божество стад и пастухов.
«Певучесть есть в морских волнах...» . Мусикийский шорох; мусикий-
ский — музыкальный.
Н. А. Некрасов
«В полном разгаре страда деревенская...» . Приподнимая косулю тяже­
лую; косуля — род сохи, отваливающей землю на одну только сторону.
«Орина, мать солдатская». Вышло молодцу в бессрочные; бессрочный —
в отпуску от военной службы, но без срока впредь до призыва. Рекрут­
ское присутствие — комиссия по приему новобранцев в армию. Артикул
ружьем выкидывал —делал ружейные приемы согласно артикулу (уставу).
Л.А.Мей
«Плясунья». В стихотворении говорится о настенном изображении —
фреске, обнаруженной при раскопках древнеримского города Помпеи. Этот
город был засыпан пеплом при извержении Везувия в 79 г. и. э. Тедеска
(итал .)
—
германка.
А.Н.Майков
«Я в гроте ждал тебя в урочный час...». Гальционы —чайки (от имени
дочери бога ветров Эола Гальционы, превращенной, согласно древнегреческо­
му мифу, в чайку). Любовница Кефала — утренняя заря (по мифу об охот­
нике Кефале, в которого влюбилась Эос — богиня зари).
А.А.Фет
«Ласточки». Сосуд скудельный; скудельный — глиняный, земной, тлен­
ный, преходящий; старинное выражение, обозначающее человека как сла­
бое, обреченное на гибель существо.
Я. П . Полонский
«Старый сазандар». Сазандар — певец, Чингури (чонгури)— музыкаль­
ный инструмент.
«Не жди». Авлабар и Саллалаки —районы Тифлиса. Личак —головной
убор грузинок в виде длинной вуали.
К. К .Случевский
«Воспоминанья вы убить хотите!..», И тенью Банке сядет за столом;
Банко — персонаж из трагедии Шекспира «Макбет»; призрак Банко явился
его убийце Макбету во время пира и занял место, предназначенное Мак­
бету.
848


П. Ф . Якубович
«Красный снег». Стихотворение является откликом на расстрел мани­
фестации рабочих царскими войсками 9 января 1905 г. у Зимнего дворца.
При издании тома стихотворений Якубовича в 1910 г. «Красный снег» был
по требованию цензуры вырезан из книги за «возбуждение к революцион­
ной борьбе против существующего государственного строя». К аин, что ты
сделал?!— по Библии, слова, обращенные богом к Каину,
предательски
убившему брата Авеля.
И. А. Бунин
«Мушкет». Цареград —Константинополь, тогдашняя столица Турции.
«Обрыв Яйлы. Как руки фурий...» . Яйла — плоскогорье в Крыму. Фу­
рии — богини-мстительницы. Астрагал — род кустарника.
Василиск — ска ­
зочное существо, полуптица-полузмей, убивающее одним взглядом.
«Гробница Сафин». Сафия — одиа из жен турецкого султана МехмедаП.
завоевателя Константинополя (1453); была сербского происхождения. Гел­
леспонт — древнегреческое название пролива Дарданеллы. Тюрбе — надгро­
бие, усыпальница у мусульман.
В. Я . Брюсов
«Служителю муз». Сиракузы — родина Архимеда (в Сицилии). Архимед
был убит римлянами при взятии Сиракуз. Урания — муза астрономии.
«Грядущие гунны». Тюркское племя гуннов в IV в. огнем и мечом про­
шло через степи Черноморья в Европу; синоним варваров, уничтожавших
ценности культуры. В годы первой русской революции, когда было напи­
сано это стихотворение, Брюсову были свойственны чувства жертвенности,
отразившиеся и в других его произведениях.
«Век за веком». М икула — Микула Селянинович, богатырь-пахарь в рус­
ских былинах.
«Хвала Человеку». На стальных левиафанах — на кораблях; левиафан—
огромное морское чудовище (в Библии).
«Парки в Москве». Парки —богини судьбы у древних римлян. Их было
три («силуэты трех старух»): Клото — богиня рождения, ее изображали
с прялкой и куделью, Лахезис — с веретеном, Атропос —с ножницами. Эти
богини, считавшиеся сестрами, пряли и пресекали нить жизни. Иван К али­
т а — великий князь Московский (1328—1340), один из первых объедините­
лей Русской земли под властью Московского княжества. «Калита» — прозви­
ще, означающее денежную сумку, мешок.
И. Ф . Анненский
«Дочь Иаира». Дочь Иаира — по евангельскому преданию, девушка, вос­
крешенная Христом.
«Старые эстонки». Сыновей ваших... я ж не казнил их ... В 1905—1906 гг.
царское правительство чинило в Эстонии расправы с революционными ра­
бочими и крестьянами. В частности, 16 октября 1905 г. была расстреляна
демонстрация в Таллине (тогда Ревель), о которой, возможно, и говорит
поэт в этом стихотворении.
•
В. И . Иванов
«Собор святого Марка».
Здесь описан знаменитый собор св. Марка,
стоящий на главной площади Венеции — столицы богатейшей в свое время
морской державы. Фригийскою скуфьей, то есть красной шапкой, которую
носили венецианские правители — дожи. Она напоминала по форме фригий­
ский колпак, с узким, загнутым вперед верхом. Где с книгой лев крылатый
849


каменеет — изваяние крылатого льва (символ покровителя Венеции св. Мар­
ка), с раскрытой книгой в лапе, водруженное на высоком столпе; находится
на той же площади.
«Дельфины». Тритон — в греческой мифологии — морской бог, получе­
ловек, полурыба. Трубя в раковину, он возбуждал или усмирял
волны.
Ыерей —бог спокойного моря. Морские вимфы девы-нереиды — его дочери.
«Зых». Зых —пригород Баку. Хвалынские струи —каспийские струи
(постаринному названию Каспия — Хвалынское море).
М.А.Кузмин
«Где слог найду, чтоб описать прогулку...» . Ш абли — сорт белого вино­
градного вина. Мариво — изысканно
манерный французский
писатель
XVIII века.
«Бисерные кошельки». Геридон — экран у камина,
загораживающий
пламя.
«Если б я был древним полководцем...» . М енкаура (Микерин) — один из
фараонов Древнего Египта, построивший себе огромную пирамиду в Гизе.
Ангиной — необычайно красивый юноша, любимец римского императора
Адриана (II в. н . э .) . После смерти был обожествлен.
М. А . Волошин
«Гроза». Весть Стрибожъю; Стрибог — бог ветра у древних славян. Упо­
минается в «Слове о полку Игореве».
«Сердце мира, солнце Алкиана...» . Алкиан —звезда. Рыбак из малой
Галилеи — Иисус Христос, согласно легенде родившийся в Галилее, на севе­
ре Палестины.
«Быть черною землей. Раскрыть покорно грудь...». И видеть над собой
алмазных рун чертеж; руны, рунические письмена — древнейшие письмена,
сохранившиеся на камнях и металлических предметах, преимущественно у
скандинавских народов.
«Коктебель». О , Киммерии темная страна —Киммерией, по имени ким­
мерийцев, древнего населения этих мест, Волошин
называл восточный
Крым от Керчи до Судака. Карадаг — гора вулкапического происхождения в
Коктебеле, близ Феодосии.
О. Э. Мандельштам
«Я не слыхал рассказов Оссиана...». Оссиан — легендарный певец-бард,
герой древних ирландских и шотландских поэм и сказаний; предание отно­
сит его жизнь к III веку н. э. Скальд — певец, слагатель стихов и песен у
древних скандинавов.
«Чуть мерцает призрачная сцена»». Хоры слабые теней —хоры теней
в опере Глюка «Орфей». Мельпомена — муза трагедии,
покровительница
театра. Э вридика — в греческой мифологии жена поэта и певца Орфея. Ког­
да она скончалась, Орфей отправился в подземное царство, чтобы заворо­
жить своим пением царя преисподней Аида и вывести Эвридику на зем­
лю, но, уже уводя жену за собой, обернулся назад и взглянул на нее, чем
нарушил поставленное ему условие и потерял Эвридику навсегда. Притин>—
крайний предел, полуденное стояние солнца. «Ты вернешься на зеленые
луга» — ария Орфея в опере Глюка.
«Золотистого меда струя из бутылки текла...» . Не Елена, другая — Еле­
на — легендарная царица Спарты, из-за которой будто бы возникла Троян­
ская война, описанная в «Илиаде» Гомера. Другая — Пенелопа, жена Одис­
сея, хранившая ему верность во время его двадцатилетних странствий. Же­
нихам, упорно сватавшимся к ней, обещала выйти замуж, когда закон­
чит ткать холст, но каждую ночь распускала вытканное ею за день
850


A. А. Блок
«Равенна». Равенна —захолустный городок в Италии, в прошлом пыш­
ная столица Западной Римской империи. В 493 г. н. э. была завоевана ко­
ролем остготов Теодорихом Великим, который в Равенне похоронен. Здесь
же находится могила Данте, произведение которого «Новая жизнь» упоми­
нает Блок в конце стихотворения. М озаика —изображение, выполненное из
цветных камней, смальты, керамических плиток и применяемое для укра­
шения зданий. Базилика —в данном случае христианский храм. Галла, она
же Планида, — западноримская императрица V в. н. э., похороненная в Ра­
венне.
«В ресторане». Золотого, как небо, аи; аи — старинный сорт шампанско­
го, назван по месту произрастания виноградников во Франции.
«Скифы». Провал и Лиссабона, и Мессины,. Столица Португалии Лисса­
бон дважды, в XIV и XVIII вв., разрушалась землетрясением; в 1908 г. зем ­
летрясение разрушило итальянский город Мессину (в Сицилии). Пестум —
древнегреческая колония в Италии,
разгромленная в IX в. сарацинами.
Эдип — по древнегреческому сказанию, сын фиванского царя, разгадавший
загадку Сфинкса — чудовища с головой
женщины и туловищем льва.
Сфинкс поселился около Фив и требовал от города жертв, пока не была
разгадана предложенная, им загадка: кто ходит утром на четырех ногах,
днем — на двух, а вечером — на трех. Лишь Эдип ответил на это: человек —
и тем изгнал Сфинкса, освободив от него город. Галльский —французский.
B, В. Хлебников
«Не шалить!» В этом стихотворении, публиковавшемся 5 марта 1922 г.
в газете «Известия», отразилась свойственная в те дни многим поэтам тре­
вога Хлебникова по поводу оживления буржуазно-мещанских элементов в
Советской России на первых порах после введения новой экономической по­
литики.
B. В. Маяковский
«Флейта-позвоночник». Какому небесному Гофману; Гофмац (1776—
1822) — немецкий писатель, известный своими романтико-фантастическими
произведениями. Бахус (Вакх)—бог вина. Гётевская Гретхен — Маргарита
из «Фауста» Гете. Травиата — героиня оперы Верди «Травиата». С трелка —
• место загородных прогулок в Петрограде. Сокольники — то же в Москве.
Короной кончу? Святой Еленой? На острове св. Елены вАтлантическом океа­
не умер сосланный туда Наполеон. Как слоны стопудовыми играми заверши­
ли победу Пиррову. В одной из битв эпирского царя Пирра с римлянами
Пирр применил слонов; их появление решило исход сражения. Будто вы-
мечтал какой-то новый Бялик ослепительную царицу Сиона евреева; Бялик
(1873—1934) — еврейский поэт. Сион — столица древней Иудеи. Король Аль­
берт, все города отдавший —король Бельгии во время первой мировой вой­
ны; в 1914 г. бельгийская армия была быстро разгромлена германской.
C. А . Есенин
«Гой ты, Русь моя родная...» . Корогод — хоровод.
Н.Н.Асеев
«Синие гусары». В стихотворении говорится о декабристах. Ф онтанка —
набережная реки Фонтанки в Петербурге. Ты не тронь палаша; палаш —
холодное оружие с длинным, прямым, обоюдоострым клинком, вкладывае­
мым в ножны. Строфы «Цыган» — поэма А. С. Пушкина «Цыгапы».
Н. С. Тихонов
«Я —одерживаемый дикарь, я юл...» . Седой чудак Стивенсон — имеется
851


в виду известный английский писатель Роберт Льюис Стивенсон (1850—
1894), автор «Острова сокровищ». .
М. А . Зенкевич
«Вы хищная и нежнаяTM».
Муругий — рыже-бурый или буро-черный.
Пазанки —лапы, отрезаемые у зайцев на псовой охоте. Выжлятники —охот ­
ники, ведающие гончими собаками.
«Сев озимых». Ш иман — холм, бугор. Лёха — часть засеваемого загона
земли (в говоре Саратовской губернии).
М. А . Светлов
«Рабфаковке». Эго скачет Жанна д'Арк к осажденному Орлеану; Жанна
д'Арк — Орлеанская дева, национальная героиня Франции, воевавшая в
XV в. с английскими захватчиками; освободила осажденный город Орлеан.
По приказу англичан католическая церковь приговорила Жанну д’Арк к
сожжению на костре. Сожжена 30 мая 1431 г. Трианон — королевский дво­
рец во Франции, в парке Версаля. Мария-Антуанетта—французская коро­
лева, казненная во время Великой французской революции.
Э. Г . Багрицкий
«Последняя ночь». Э рцгерцог вернулся к себе домой. Здесь говорится об
убийстве австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда.
Его застрелил
28 июня 1914 г. в городе Сараеве сербский студент Таврило Принцип. Авст­
рия по соглашению с Германией использовала это убийство для объявления
войны Сербии. Война с Сербией в течение нескольких дней переросла в
первую мировую войну.Биндюжник —ломовой извозчик. Биндюга —его те ­
лега.
В. А . Луговской
«Песня о ветре». По следам Улазая; Улагай —один из белогвардейских
атаманов в Сибири в годы гражданской войны.
П. Г . Антокольский
«Бульвар Сен-Мишель». Латинский квартал — старинный квартал Пари­
жа, с университетом, ядро которого составляет Сорбонна. Вийон — Франсуа
Вийон — крупнейший французский поэт средневековья (XV в.) . Выходец
из народных низов. Был магистром словесности. Убил священника, подозре­
вался в ограблении церкви. Неоднократно сидел в тюрьме и присуждался
к смертной казни, замененной изгнанием.
«Нико Пиросманншвили». Нико Пиросманишвили — замечательный гру­
зинский художник-самоучка (1862—1918).
«Рабы Микеланджело». Здесь говорится о четырех изваяниях великого
итальянского скульптора Микеланджело, изображающих рабов. В этих ста­
туях Микеланджело оставил неснятой большую массу мрамора, не выявив
до конца фигуры. Статуи находятся во Флоренции.
В. А . Рождественский
«Коктебель». См. примечания к стихотворениям М. А. Волошина.
«Сын Мстислава, княжич Мономаха...». Колокол Софии — имеется в виду
собор св. Софии в Новгороде Великом.
Д. Б . Кедрин
«Красота». Эти гордые лбы винчианских мадонн —речь идет о мадон­
нах, писанных великим итальянским художником Леонардо да Винчн.
ne*n Л”
П*У
*кавп Л1апл лэпуа
e*V>y^ Л1ЭПЛ тэте
п**»во - 1**вт« л*э
..................’uVe.08


СОДЕРЖАНИЕ
О т с о с т а в и т е л я .........................................................................................................
3
Михаил Ломоносов
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .
7
Ода на день восшествия на престол Елисаветы Петровны, 1747 го­
да. 1747 . Вечернее размышление о божием величестве при случае
великого северного, сияния. 1743. «Я знак бессмертия себе воз-
двигнул...» . 1747 .
.
А л ек са н д р С у м а р о к о в ..................................... ....................................
16
«Прости, моя любезная, мой свет, прости...» . 1770. «Не грусти, мой
свет, мне грустно и самой...» . 1770. «Тщетно я скрываю сердца
муки люты...» . 1739.
Гавриил Державин
..........................................................................’.
19
На смерть князя Мещерского. 1779. Властителям и судиям. 1780.
Осень во время осады Очакова (Отры вок). 1788. Приглашение
Кобеду. 1795. Арфа. 1798. Русские девушки. 1799. Снегирь. 1800.
Денис Ф о в в и з н н .........................................................................................
29
Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке. 1763—
1766.
Николай Карамзин
. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
33
Выздоровление. 1789. Осень. 1789. Веселый час. 1791.
И ван К р ы л о в ....................................................................................................
37
Квартет. 1811. Лебедь, Щука и Рак. 1814. Любопытный. 1814.
Демьянова уха. 1813. Зеркало и Обезьяна. 1815. Свинья под Ду­
бом. 1821—1823. Две собаки. 1821—1823. Рыбья пляска. 1821—1823.
Щука. 1830.
А л е к се й М е р з л я к о в ...............................................................................
45
«Среди долины ровный...» . 1810. Велизарий. 1814.
В аси л и й Ж у к о в с к и й ...............................................................................
49
.
К месяцу. 1817. Песня. 1818. Лесной царь. 1818. Дружба. 1805.
Воспоминание. 1821. Вечер (Отры вок). 1806. Светлана (Отры вок).
1808—1812. Море. 1822. Желапие. 1811. Торжество победителей.
1828.
Константин Батюшков
... ... ... .. .... ... ... .. .... ... ... .. .... ... ... .. .... ... ... .. .... ... ..
62
Мой гений. 1815. Совет друзьям (Отры вок). 1806. К Дашкову.
1813. К Никите (Отры вок). 1817. Песнь Таральда Смелого. 1816.
«Есть наслаждение и в дикости лесов...». 1819.
853


68
Александр Пушкин
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .
К Чаадаеву. 1818.
«Погасло дневное светило...» . 1820.
«Редеет
облаков летучая гряда...» . 1820. Нереида. 1820. Ночь. 1823. 19 ок­
тября. 1825. Вакхическая песня. 1825. К*** («Я помню чудное
мгновенье...»). 1825. Зимний вечер. 1825. Пророк. 1826. «Во глу­
бине сибирских руд...» . 1827. Поэт. 1827. «В степи мирской, пе­
чальной и безбрежной...» . 1827. Анчар. 1828. Зимнее утро. 1829.
«На холмах Грузии лежит ночная мгла...» . 1829. Обвал. 1829.
«Брожу ли я вдоль улиц шумных...» . 1829. Элегия. 1830. «Для бе­
регов отчизны дальпой...» . 1830. Бесы. 1830. Труд. 1830. Осень. 1833.
Полководец. 1835. «Пора, мой друг, пора! покоя сердце про­
сит...» . 1834. «...Вновь я посетил...» . 1835. «Я памятник себе воз­
двиг нерукотворный...» . 1836.
К ов др ат и и Р ы л е е в ....................................................................................
95
Стансы. 1824. Гражданин. 1824—1825. Смерть Ермака. 1821. Из по­
эмы «Войнаровский». 1825. Из поэмы «Наливайко». 1824—1825.
Антон Дельвиг
...............................................................................................
101
Первая встреча. 1814. К Диону. 1814. Пушкипу. 1815. Вдохнове­
ние. 1822. Русская песня. 1823. Элегия. 1821—1822.
В ил ьгел ьм К ю х е л ь б е к е р .........................................................................
107
К Ахатесу. 1821. 19 октября. 1837. Участь русских поэтов. 1845.
Денис Давыдов
. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
111
Песня («Я люблю кровавый бой...»). 1815. Гусарский пир. 1804.
Песня старого гусара («Где друзья минувших лет...»). 1817. От­
вет. 1826. Полусолдат. 1826. Вальс. 1834. Романс. 1834.
Федор Глинка
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
118
Тройка. 1825. Москва. 1841.
Петр В я з е м с к и й ..............................................................................................
121
Дорожная дума. 1830. Метель. 1828. Разговор 7 апреля 1832 г. 1832.
Еще тройка. 1834. На память. 1837. Масленица на чужой сторопе.
1853. Царскосельский сад зимой. 1861. Русский бог. 1828. «Жизнь
наша в старости — изношенный халат...» . 1875—1877.
Е вгений Б а р а т ы н с к и й . .....................................................................
133
Водопад. 1821. «Чудный град порой сольется...» . 1829. Дельвигу.
1821. Разуверение. 1821. Поцелуй. 1822. Стансы. 1827. Смерть.
1828. Муза 1829. «Болящий дух врачует песнопенье...» . 1834.
На смерть Гете. 1832. «Были бури, непогоды...» . 1839. «Сначала
мысль, воплощена...» . 1837. «Спасибо злобе хлопотливой...» . 1842.
На посев леса. 1842. «Когда, дитя и страсти и сомненья...» . 1844.
«Небо Италии, небо Торквата...» . 1843. Пироскаф. 1844.
Дм ит ри й В е н е в и т и н о в ..........................................................................
145
Послание к Рожалпну. 1825. Элегия. 1826. Поэт. 1826. «Люби пи­
томца вдохновенья...» . 1827.
Ивав К о з л о в ...............................................................................................
149
Венецианская ночь. 1825. На погребение английского генерала
сира Джона Мура. 1825. Вечерний звон. 1827. К тени Дездемоны.
1829.
854


155
Александр Одоевский .................................................................
Сон поэта. 1826—1827. Ответ А. С. Пушкину. 1828—1829. «Ты зна­
ешь их, кого я так любил...». 1836. «Куда несетесь вы, крылатые
станицы...» . 1837. Славянские девы. 1830.
Александр П о л е ж а е в ..................................................................
159
Песнь погибающего пловца. 1832. Негодование. 1834. Цыган­
ка. 1833. Романс. 1832.
Н и к о д а й Я з ы к о в ...............................................................................
164
Песня («Мы любим шумные пиры...»). 1823. Родина. 1825. «Не
вы ль убранство наших дней...» . 1826. Молитва. 1825. Песня («Ког­
да умру, смиренно совершите...»). 1829. П. А. Осиповой. 1827.
К няне А. С. Пушкина. 1827. Из послания Д. В. Давыдову. 1835.
Пловец. 1829. Весенняя ночь. 1831.
Алексей К о л ь ц о в ...............................................................................
173
Кольцо. 1830. Сельская пирушка. 1830. Песня пахаря. 1831. Ко­
сарь. 1836. Раздумье селянина. 1837. Горькая доля. 1837. Первая
песня Лихача Кудрявича. 1837. Разлука. 1840.
Михаил Л е р м о н т о в - ......................................................................
180
Парус. 1832. Русалка. 1832; 1836. Смерть Поэта. 1837. Ветка Пале­
стины. 1837. «Спеша на север издалека...» . 1837. Кинжал. 1838.
Дума. 1838. Три пальмы. 1839. Дары Терека. 1839. Казачья колы­
бельная песня. 1840. Воздушный корабль. 1840. «Есть речи — зна ­
ченье...» . 1840. Из Гете («Горные вершины...»). 1840. Родина. 1841.
«На севере диком стоит одиноко...» . 1841. Утес. 1841. Спор. 1841.
Завещание. 1840. Сон. 1841. Листок. 1841. «Нет, не тебя так пылко
я люблю...» .
1841.
«Выхожу один я на дорогу...» . 1841. Про­
рок. 1841.
К ар ол ин а П а в л о в а ....................................................................................
206
10 ноября 1840. 1840. «Снова над бездной, опять на просто­
ре...» . 1857. «Ты, уцелевший в сердце нищем...» . 1854.
Аполлон Григорьев
. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
209
Комета. 1843. «Над тобою мне тайная сила дана...» . 1843. «Я ее
не люблю, не люблю...». 1853; 1857. «...К чему они, к' чему сви­
данья эти?..». 1857. Цыганская венгерка (Отры вок). 1857. «О, го­
вори хоть ты со мной...» . 1857. «Когда колокола торжественно зву­
чат...» . 1846.
Н и кол ай О г а р е в .........................................................................................
215
Деревенский сторож. 1840. Serenade (Ив Людвига Релъшта-
ба). 1840. Дедушка. 1859. Дорога. 1841. Упование. Год 1848. 1848.
Арестант. 1850. Свобода. 1858. «Сторона моя родимая...» . 1858.
ФедорТютчев
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
..
.
.
.
.
222
Весенняя гроза. Конец 20-х годов. «Как океан объемлет шар зем­
ной...» . 20 -е —30 -е годы. Видение. Конец 20-х годов. Полдень. Ко­
нец 20-х годов. Цицерон. 1830. Весенние воды. 1830? Silentium!
1830. «Песок сыпучий по колени...» . 1830. Осенний вечер. 1830.
Конь морской. 1830. «Душа моя — Элизиум теней...» . Середина
30-х годов. «Что ты клонишь над водами...». Середина 30-х годов.
«О чем ты воешь, ветр ночной?..». Середина 30-х годов. Фон­
тан. Середина 30-х годов. «Люблю глаза твои, мой друг...». Сере-
855


дина 3Q-x годов. День и ночь. 30 -е годы. «Еще томлюсь тоской
желаний...» . 1848. «Тихой ночью, поздним летом...» . 1849. «О, как
убийственно мы любим...» . 1851. «Смотри, как на речном просто­
ре...». 1851. «Не остывшая от зною...». 1851. «В разлуке есть вы­
сокое значенье...» . 1851. «Как весел грохот летних бурь...» . 1851.
Предопределение. Начало 50-х годов. «Не говори: меня он, как
и прежде, любит...». Начало 50-х годов. Последняя любовь. 1853?
«Увы, что нашего незнанья...» . 1854. «Эти бедные селенья...» . 1855.
«Слезы людские, о слезы людские...» . 1849. «Есть в осени перво­
начальной...» . 1857. «Весь день она лежала в забытьи...» . 1864.
«Певучесть есть в морских волнах...» . 1865. «Как хорошо ты,
о море ночное...» . 1865. «Как неожиданно и ярко...» . 1865. «Ноч­
ное небо так угрюмо...» . 1865. «Когда дряхлеющие силы...» . 1860.
«Умом Россию не понять...» . 1860. «В небе тают облака...» . 1868.
«От жизни той, что бушевала здесь...» . 1871.
Ивав Т у р г е н е в ....................................................................................
240
Баллада. 1841. В пороге. 1843. Первый снег. 1846.
Николай Н е к р а с о в ...........................................................................
243-
Тройка. 1846. «Ты всегда хороша несравненно...» . 1847. «Я не люб­
лю иронии твоей...» . 1850.
«Еду ли ночью по улице тем­
ной...». 1847. В больнице. 1855. Зеленый Шум. 1862. Несжатая
полоса. 1854. «В полном разгаре страда деревенская...» . 1862.
Орина, мать солдатская. 1863. Крестьянские дети. 1861. Мороз,
Красный нос (Отры вок). 1863. «О муза, я у двери гроба...». 1877.
И в а н Н и к и т и н ...............................................................................................
263
Зимняя ночь в деревне. 1853. Утро. 1854. «По всей степи — ко ­
выль, по краям — все туман...» .
(Из поэмы «Городской голо­
ва»). 1859. «Ярко звезд мерцанье...» . 1858. «В синем небе плывут
над полями...» . 1858. Гнездо ласточки. 1856. Рассказ крестьянки.
1854. Пахарь. 1856.
«Вырыта заступом яма глубокая...» . 1860.
«Падет презренное тиранство...» . 1857—1861.
Михаил Михайлов
.
.
.
.....................................................................
273
«Смело, друзья! Не теряйте...» . 1861.
«Вышел срок тюрем­
ный...» . 1862. «Снова дней весенних...» . 1862. «Вечером душным,
под черными тучами нас похоронят...» . 1864—1865. Гренадеры
(Из Гейне). 1858.
Лев Мей
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
282
«О господи, пошли долготерпенье!..» . 1855. Плясунья. 1859. Хо­
зяин. 1849. Русалка. 1850; 1856. Вихорь. 1856.
Василий Курочкин
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .. ...
.
.
290
Человек с душой. 1860. Знаки препинания. 1859. В разлуке. 1856.
Старый капрал (Из Беранже). 1855. Знатный приятель (Из Бе­
ранже). 1856.
Д м и т р и й М и п а е в ..........................................................................................
297
Юмористам. 1862—1863. Две смерти. 1881.
А л ексей П л е щ е е в ...............................
304
«Вперед! Без страха и сомненья...» . 1846.
«Скучная карти­
на!..». 1860. «Отдохну-ка, сяду у лесной опушки!..» . 1861. На бе­
регу. 1874.
856


308
Аполлон Майков ...............................................................................
Октава. 1841.
«Я в гроте ждал тебя в урочный час...». 1841.
«Ах, чудное небо, ей-богу, над этим классическим Римом!..» . 1844.
«Я б тебя поцеловала...» . 1858—1862. Тарантелла. 1859. «Она еще
едва умеет лепетать...» . 1857. Летний дождь. 1856. «Весна! выстав­
ляется первая рама...» . 1854. Сенокос. 1856. Гроза. 1837. «Поле
зыблется цветами...» . 1857. Нива. 1856. Кто он? 1841—1858.
А л е к с е й Т о л с т о й .........................................................................................
318
«Колокольчики мои...» (Отры вок). 40-е годы. «Край ты мой, ро­
димый край...» . 1856. «Средь шумного бала, случайно...» . 1851.
«Не ветер, вея с высоты...» . 1851—1852. «Не верь мне, друг, когда
в избытке горя...». 1856. «Ты клонишь лик, о нем упоми­
ная...» . 1858.
«Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре...» . 1858.
«Острою секирой ранена береза...» . 1856.
«Солнце жжет; перед
грозою...» . 1856—1858. «Звонче жаворонка пенье...» . 1858. «То бы­
ло раннею весной...» . 1871. «Ой, честь ли то молодцу лен пря-
.
сти?..». 1857. «Кабы знала я, кабы ведала...» . 1858. Колодники.
50-е годы.
«Как селянин, когда грозит...» . 1858.
«У приказных
ворот собирался народ...» . 1857. Илья Муромец. 1871.
А ф а н а с и й Ф е т ..............................................................................................
330
Ласточки. 1884. «Учись у них — у дуба, у березы...» . 1883. «Какая
грусть! Конец аллеи...» . 1862. Степь вечером. 1854. «Ель рукавом
мне тропинку завесила...» . 1891. «Как здесь свежо под липою гу­
стою...» . 1854. «Я пришел к тебе с приветом...» . 1843. Буря. 1854.
Вечер. 1855. «Шепот, робкое дыханье...» . 1850. «На стоге сена
ночью южной...» . 1857. «Зреет рожь над жаркой нивой...» . 1858—
1859. «Ласточки пропали...» . 1854. «Облаком волнистым...» . 1843.
«Чудная картина...» . 1842. «Есть ночи зимней блеск и сила...» .
1855. «Еще весны душистой нега...» . 1854. Весна на дворе. 1855.
Весенние мысли. 1848. «Всю ночь гремел овраг соседний...» . 1872.
«Это утро, радость эта...» . 1881. У камина. 1856. «Одним толчком
согнать ладью живую...». 1887. «Как беден паш язык! —Хочу и
не могу...» . 1887. «Зеркало в зеркало, с трепетным лепетом...» .
1842. Змей. 1847.
Яков П о л о н с к и й ..........................................................................................
343
Дорога. 1842.
«Пришли и стали тени ночи...» . 1842. Затворни­
ца. 1846. Качка в бурю. 1850. Старый сазандар. 1853. Не жди. 1849.
Песня цыганки. 1853. Колокольчик. 1854. На закате. 1877.
И ван С у р и к о в ...............................................................................................
353
«Сиротой я росла...» . 1870. Горе. 1872. Летом. 1874. Рябина. 1864.
Ал ексей Ж е м ч у ж н и к о в .....................................................................
359
Нищая. 1857. Осенние журавли. 1871. Придорожная береза. 1895.
Старость. 1896.
Ал ексей А п у х т и н ....................................................................................
362
«Ни отзыва, ни слова, ни привета...» . 1867. «Сухие, редкие, неча­
янные встречи...» . 1869; 1874. «Ночи безумные, ночи бессон­
ные...» . 1876. «Из отроческих лет он выходил едва...» . 1882. «Мне
не жаль, что тобою я не был любим...». 70-е годы. Пара гне­
дых (Из Донаурова). 70-е годы. Памяти Ф. И. Тютчева. 1873—
1875.
857


К онст ан т ин С л у ч е в с к и й ....................................................................
367
«Полдневный час. Жара гнетет дыханье...» . 1884. Рассвет в де­
ревне. 1860. Из «Мурманских отголосков». 80 -е годы . Шарман­
щик. 1881. «Воспоминанья вы убить хотите?!». 1898.
Константин Фофанов
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
371
«Весенней полночью бреду домой усталый...» . 1882. После гро­
зы. 1892. «Как стучит уныло маятник.,.» . 1893. «Потуши свечу,
занавесь окно...» . 1881. «Пел соловей, цветы благоухали...» . 1897.
«Догорает мой светильник...» . 1908.
Л еонид Т р е ф о л е в ....................................................................................
375
Дубинушка. 1865. Дочь охотника. Не позднее 1894.
ПетрЯкубович . .
•....................................................................................
379
Песня бурильщиков. 1892. Ледоход. 1903. Красный снег. 1905.
Спиридон Дрожжин
. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
382
«Быстро тучи проносилися...» . 1880. Первая борозда. 1884. «Труд
да горе, капли пота...» . 1875.
Иван Бунин
. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
386
Октябрьский рассвет. 1887. «Не видно птиц. Покорно чах­
нет...» . 1889. «Седое небо надо мной...» . 1889. Иней. 1907. «Густой
зеленый ельник у дороги...» . 1905. Холодная весна. 1913. «Перед
закатом набежало...» . 1902. Степь. 1912. «В гелиотроповом свете
молний летучих...» . 1922. Молодость. 1916. Последний шмель. 1916.
Вечер. 1909. Собака. 1909. Горе. 1903—1906. Мушкет. 1913. Си­
ваш. 1902. «Обрыв Яйлы. Как руки фурий...» . 1903. Песня. 1906.
Гробница Сафии. 1905. В горах. 1916. «И цветы, и шмели, и тра­
ва, и колосья...» . 1918. Свет незакатный. 1917.
К онст ант ин Б а л ь м о н т ..........................................................................
397
Осень. 1905. Безглагольность. 1903. Меж подводных стеблей. 1903.
Воспоминание о вечере в Амстердаме. 1900. Зарождающ аяся
жизнь. 1894. Белый пожар. 1900. Скиф. 1914. Дюнные сосны. 1926.
Ф ед ор С о л о г у б ............................................................................................... 403
Судьба. 1889.
«Где ты делась, несказанная...» . 1887. «На серой
куче сора...». 1895. Чертовы качели. 1907. «В поле не видно ни
зги...» . 1897. «Только забелели поутру окошки...» . 1913. Ири­
на. 1892. Расточитель. 1917.
В а л е р и й Б р ю с о в .........................................................................................
410
Ассаргадон. 1897. В дни запустений. 1899. Служителю муз. 1907.
Каменщик. 1901. Сумерки. 1906. Облака. 1902. Конь блед. 1903—
1904. Грядущие гунны. 1905. Городу. 1907. По меже. 1910. У зем­
ли. 1902. Век за веком. 1907. Хвала Человеку. 1906. Парки в Моск­
ве. 1920.
Андрей Б е л ы й ...............................................................................................
423
Заброшенный дом. 1903. На горах. 1903. В полях. 1904. На ули­
це. 1904. На рельсах. 1908. Изгнанник. 1904. Предчувствие. 1908.
Родине. 1917.
Иннокентий А н н е н с к и й ....................................................................
431
Бабочка газа. Свечку внесли. 1906. Смычок и струны. «Когда б
не смерть, а забытье...» . Среди миров. 1901. Снег. Дочь Иавра.
Старые эстонки.
858


437
Вячеслав Иванов
... ... ... ... .... .. ... ... ... .... .. .... .. ... .... .. .... .. .... ... .. .... .. .... ... ... ... ..
Любовь. 1901. Собор святого Марка. 1911. «Обнищало листье зла­
тое...» . 1911. Троицын день. 1911. Из «Зимних сонетов». 1919.
Дельфины. 1913. Зых. 1922. Каменный дуб. 1925. Сонет из Пет­
рарки. 1915.
.
Михаил Кузмин
................................................................................
442
«Где слог найду, чтоб описать прогулку...» . 1906. Бисерные ко­
шельки. 1912. «Все тот же сон, живой и давний...» . 1915. Дом. 1916.
«Ах, не плыть по голубому морю...» . 1911. Из «Александрийских
песен» — «Если б я был древним полководцем...»,
«Что за
дождь...», «Сладко умереть...» . 1905—1908.
Ма к с и м и л и а н В о л о ш и н .............................................................
449
Из цикла «Киммерийские сумерки» — I. «Старинным золотом и
желчью...» . II. «Здесь был священный лес. Божественный гонец...».
Гроза. 1907. «Зеленый вал отпрянул и пугливо...» . 1907. «Сердце
мира, солнце Алкиана...» . 1907. «Быть черною землей. Раскрыв
покорно грудь...» . 1906.
«Ступни горят в пыли дорог...» . 1910.
«Звенит в горах, весну встречая...» . 1910. «Я, полуднем объя­
тый...» . 1910. Коктебель. 1918.
С ергей Г о р о д е ц к и й ..........................................................................
455
Журавль (из цикла «Колдунок»), 1906. Весна (Монастырская).
1906. Странник. 1906. Береза. 1906. Ярила (Отры вок). 1906. Ни­
щая. 1909.
Марина Цветаева
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
460
«Идешь, на меня похожий...» . 1913.
«Красною кистью...» . 1916.
«За девками доглядывать, не скис...». 1916. «Белое солнце и низ­
кие, низкие тучи...». 1916.
«Вчера еще в глаза глядел...» . 1920.
«Вот опять окно...» . 1916. «Откуда такая нежность?..» . 1916. «Ми­
лые спутники, делившие с нами ночлег...». 1917. Глаза. 1918.
«Русской ржи от меня поклон...» . 1925. «Вскрыла жилы: неоста­
новимо...» . 1934. Из цикла «Стихи к дочери». 1919.
Николай Клюев
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
468
«Я надену черную рубаху...» . 1908. «Темным зовам не верит ду­
ша...» . 1912. «Я люблю цыганские кочевья...» . 1914. «От кудрявых
стружек тянет смолью...». 1915—1916. «Пашни буры, межи зеле­
ны...» . 1914. «Талы избы, дорога..,». 1914—1915. «Уже хоронится
от слежки...» . 1915. «Зима изгрызла бок у стога...» . 1916. «Вернуть­
ся с оленьего извоза...» . 1928.
Осип М а н д е л ь ш т а м ...............................................................................
475
Казино. 1912. Петербургские строфы. 1913. Домби и сын. 1914.
«Бессонница. Гомер. Тугие паруса...» . 1915. «Я не слыхал рас­
сказов Оссиана...» . 1914. «Чуть мерцает призрачная сцена...» . 1920.
«Золотистого меда струя из бутылки текла...» . 1917. «Умывался
ночью на дворе...» . 1921.
Анна Ахматова
. ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
481
Вечером. 1913. «Вечерние часы перед столом...» . 1913. «Проводила
друга до передней...» . 1913. «Ты знаешь, я томлюсь в неволе...» .
1913. «Перед весной бывают дни такие...» . 1915. «Я слышу иволги
всегда печальный юлос...» . 1917. «Кое-как удалось разлучить­
ся...» . 1921. «Зачем притворяеш ься ты...» . 1915.
«Пусть голоса
859


органа
снова грянут...» . 1921.
«Я научилась просто, мудро
жить...» . 1912.
«Долгим взглядом твоим истомленная...» . 1921.
«Просыпаться на рассвете...» . 1917. «Покинув рощи родины свя­
щенной...» . 1914—1916. «Мне голос был. Он звал утешно...» . 1917.
«Хорошо здесь: и шелест и хруст...» . 1922. Муза. 1940. «Мне ни
к чему одические рати...» . 1940. Мартовская элегия. 1960.
А лек сан др Б л о к .........................................................................................
490
Незнакомка. 1906. «О, весна без конца и без краю...» . 1907. Фаб­
рика. 1903. Россия. 1908. На поле Куликовом (О тр ы в о к). 1908.
«Май жестокий с белыми ночами...» . 1908. «О доблестях, о под­
вигах, о славе...» . 1908. Равенна. 1909. Осенний день. 1909. «Сине­
окая, бог тебя создал такой...» . 1909. На железной дороге. 1910.
«Черный ворон в сумраке снежном...» . 1910. В ресторане. 1910.
«Приближается звук. И, покорна щемящему звуку...» . 1912. Голо­
са скрипок. 1910. Художник. 1913. «Земное сердце стынет вновь...» .
1911—1914. «Рожденные в года глухие...» . 1914. Скифы. 1918.
М а к с и м Г о р ь к и й ..........................................................................................
508
Песня о Буревестнике. 1901. Легенда о Марко. 1895—1903.
Демьян Бедный
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
511
Работнице. 1918. Печаль. 1920. Снежинки. 1925.
В елим ир Х л е б н и к о в ...............................................................................
515
«Ручей с холодною водою...» . 1921. «Свобода приходит на­
гая...» . 1917. Не шалить! 1922. Иранская песня. 1921.
Владимир Маяковский
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
520
А вы могли бы? 1913. Скрипка, и немножко нервно. 1914. Хоро­
шее отношение к лошадям. 1918. Флейта-позвоночник . 1915.
Наш марш. 1917. Левый марш. 1918. Из поэмы «Хорошо!». 1927.
Во весь голос. 1930.
С е р г е й Б с е в и н ...............................................................................................
548
«Гой ты, Русь моя родная...» . 1914. «Не бродить, не мять в кустах
багряных...» . 1915. «О край дождей и непогоды...» . 1917. «Запели
тесаные дроги...» . 1916.
«Разбуди меня завтра рано...» . 1917.
«Я по первому снегу бреду...». 1917. «Я покинул родимый
дом...» . 1918. «Не жалею , не зову, не плачу...» . 1921. Письмо ма­
тери. 1924. «Я обманывать себя не стану...» . 1922. «Мы теперь
уходим понемногу...» . 1924. «Отговорила роща золотая...» . 1924.
«Никогда я не был на Босфоре...» . 1925. «Несказанное, синее, неж­
ное...». 1925. «Неуютная жидкая лунность...» . 1925. «Спит ковыль.
Равнина дорогая...» . 1925.
«Я иду долиной. На затылке ке­
пи...». 1925. «Снежная замять дробится и колется...» . 1925. «Эх вы,
сани! А кони, кони!..». 1925. «Клен ты мой опавший, клев зале­
денелый...» . 1925. Русь советская. 1924.
Борне Пастернак
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
567
«Февраль. Достать чернил и плакать!..» . 1912.
«Как бронзовой
золой жаровень...» 1913. Сон. 1913. Пиры. 1913. На пароходе. 1915.
Светает. 1917. Петухи. 1923. Сосны. 1941. Иней. 1941. Опять вес­
на. 1941. Зима приближается. 1943. Март. 1946. Зимняя ночь. 1946.
«Во всем мне хочется дойти...». 1956. «О, знал бы я, что так бы­
вает...» . 1931.
860


580
Н и к о л а й А с е е в ..........................................................................................
Марш Буденного. 1925. Синие гусары. 1927. Поезда. 1942. Дед. 1930.
«Не за силу, не за качество...» . 1925. «Нет, ты мне совсем не до­
рогая...» (Из поэмы «Лирическое отступление»). 1925. «Рука тя­
желая, прохладная...» . 1933. Ива. 1950.
Николай Т и х о н о в ...........................................................................
589
«Праздничный, веселый, бесноватый...» . 1920. «Огонь, веревка,
пуля и топор...». 1921. «Мы разучились нищим подавать...» . 1921.
«Когда уйду, — совсем согнется мать...». 1920. Пушка. 1920. «По­
любила меня не любовью...». 1920. «Еще в небе предутреннем и
горбатом...» . 1922. Перекоп. 1922. Баллада о синем пакете. 1922.
Баллада о гвоздях. 1919—1922.
«Я — одержимый
дикарь,
я гол...». 1922. Финский праздник. 1932. Переулок кота-рыболо-
ва. 1935. «Женщина в дверях стояла...» . 1939. Цинандали. 1935.
Михаил Зенкевич
...........................................................................
603
«Подсолнух поздний догорал в полях...» . 1916. «Вы хищная и
нежная. И мне...». 1916. Зимовье ворона. 1918. В дрожках. 1913.
Сев озимых. 1926.
В а с и л и й К а з и н ....................................................................................
608
Рабочий май. 1919. Рубанок. 1920. Ожидание. 1923. Гармо­
нист. 1922. Сон. 1922. На могиле матери. 1954.
Александр Ж а р о в ...........................................................................
613
Взвейтесь кострами. 1922. Во ржи. 1925. Теплый ветер. 1928.
Спросонья. 1922.
■
МихаилСветлов
..........................................................................................
618
«Я в жизни ни разу не был в таверне...», 1926. Рабфаковке. 1925.
Гренада. 1926. Украина. 1936. Перед боем. 1927. Возвращение.
1946.
Э д у а р д Б а г р и ц к и й ........................................................................... 626
Птицелов. 1918; 1926. Арбуз. 1924. Контрабандисты. 1926— 1927.
■
«От черного хлеба и верной жены...» . 1926. Последняя ночь. 1932.
Самуил М аршак
..........................................................................................
640
«Все то, чего коснется человек...» . 1945. Словарь. 1945. «Когда,
изведав трудности ученья...» . 1945. «И поступь и голос у времени
тише...» . 1945. «Цените
слух, цените
зренье...» . 1958. Ночлег
в пути (Из Роберта Бернса). 1946. Пробираясь до калитки
(Из Роберта Бернса). 1941.
Илья С е л ь в и н с к и й ............................................................ . . . 646
Великий океан. 1932. Охота на тигра. 1932. Белый песец. 1932.
Умка —Белый Медведь (Пролог к трагедии). 1933. Песня ка­
зачки. 1943. Тамань. 1943. России. 1942.
В е р а И н б е р .............................................................................................
661
Пять ночей и дней. 1924. Сыну, которого нет. 1927. Москва в Нор­
вегии. 1934. Воспоминание об Узбекистане. 1934.
Владим ир Луговской
.................................................................
668
Песня о ветре. 1926. Большевикам пустыни и весны. 1931. Де­
вушка моет волосы. 1936. «Сивым дождем на мои виски...». 1936.
Гуси. 1956.
861


680
П авел А нт ок ол ь ск и й ...............................................................................
Застольная. 1939. Ремесло. 1928. Бульвар Сен-Мишель. 1928. Нико
Пиросманишвили. 1935. Работа. 1937. Из поэмы «Сын» (Всту п л е ­
ние). 1943. Рабы Микеланджело. 1963. Как это ни печально. 1964.
Иосиф У т к л в ....................................................................................................
690
Гитара. 1926. Канцеляристка. 1925. Лыжни. 1935. Гостеприимст­
во. 1925.
'
Семен Кирсанов
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ..
694
Погудка о погодке. 1923. Творчество. 1943. Этот мир. 1962.
Николай Заболоцкий
..........................................................................
699
Весна в лесу. 1935. Воздушное путешествие. 1947. Ночь в Паса-
ааури. 1947. Я не ищу гармонии в природе. 1947. Ночной сад. 1936.
Утро. 1946. Сквозь волшебный прибор Левенгука. 1948. Некраси­
вая девочка. 1955. Гроза идет. 1957. Признание. 1957.
А л е к сан др П р о к о ф ь е в ..........................................................................
709.
Разговор по душам. 1930. Матрос в Октябре. 1933. Невеста. 1934.
Развернись, гармоника... 1928. «Что весной на родине?..» . 1935.
«Задрожала, нет — затрепетала...» . 1933. Закат. 1945. Россия
(Вступление к поэме). 1943—1944. «Нынче удались цветы повсю­
ду...», 1945. Я поднял дерево. 1961. Чем знаменита Ладога? 1960.
Всеволод Рождественский
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .
719
Коктебель. 1929. «Нет, не напрасно я в звездном лесу...» . 1936.
Деревья. 1956. Петух. 1961. «Сердце, неуемный бубенец...» . 1938.
«Сын Мстислава, княжич Мономаха...». 1943.
ПавелВасильев
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
725
«Родительница степь, прими мою...». 1935. Лето (Отры вок). 1932.
Стихи в честь Натальи. 1934.
«В полях немятый снег дымит­
ся...» . 1933. «Мню я быть мастером, затосковав о трудной рабо­
те...» . 1932.
Б орис К о р н и л о в ..........................................................................................
731
Качка на Каспийском море. 1930. Соловьиха. 1934.
Никол ай У ш а к о в .........................................................................................
736
Украйна глухо волновалась. 1930. Дезертир. 1929. Фруктовая
весна предместий. 1926.
Ст епан Щ и п а ч е в .......................................................................... . . .
740
По дороге в совхоз. 1939. В троллейбусе. 1939. Березка. 1937.
Подъезжая к городу. 1948. Примета. 1938. Соседка. 1944. На свадь­
бе. 1953. «Ой, вьюга, ой, вьюга какая!..» . 1958. «Любовью дорожить
умейте...» . 1939. «Себя не видят синие просторы...» . 1945. Седина.
1939. «Пускай умру, пускай летят года...» . 1940.
АлексейСурков
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
746
О нежности. 1928. Ночной разговор. 1935.
«В смертном ознобе
под ветром трепещет осина...» . 1941.
«Видно, выписал писарь
мне дальний билет...». 1942. Солдат. 1943. «Бьется в тесной пе­
чурке огонь...» . 1941.
М ихаил И с а к о в с к и й ...............................................................................
753
Шел со службы пограничник... 1939. В прифронтовом лесу. 1942.
£62


Враги сожгли родную хату... 1945. Где ж вы, где ж вы, очи
карие? 1944. Лучше нету того цвету... 1944. Русской женщи­
не. 1945. Услышь меня, хорошая... 1945. Снова замерло все
до рассвета... 1945. Летят перелетные птицы. 1948.
Дмит рий К е д р и н ..........................................................................................
762
Зодчие. 1938. Кофейня. 1936. Красота. 1942.
Яросл ав С м е л я к о в ....................................................................................
769
Наш герб. 1948. Кремлевские ели. 1946. Пряха. 1946. Земля. 1945.
Милые красавицы России. 1946. «Там, где звезды светятся в ту­
мане...» . 1946. Русский язык. 1966. «Если я заболею...» . 1940.
К о нс т ан т и н С и м о н о в ..........................................................................
778
«Жди меня, и я вернусь...» . 1941. «Ты помнишь, Алеша, дороги
Смоленщины...» . 1941. «Над черным носом нашей субмари­
ны...». 1941. День рождения. 1947. Через двадцать лет. 1942.
Летаргия. 1944. Родина. 1941.
А лек сандр Т в а р д о в с к и й ....................................................................
787
Про Данилу. 1937. Ленин и печник. 1938—1940. Переправа
(Из поэмы «Василий Теркин»), 1941—1945. Я убит подо Рже­
вом. 1945—1946. Две кузницы (Из поэмы «За далью — даль»).
1953. «Нет, жизнь меня не обделила...» (Из поэмы «За далью —
даль»), 1953.
Ольга Б е р г г о л ь ц .........................................................................................
812
Обещание. 1936. Памяти защитников (Отры вок). 1944. «Я иду по
местам боев...» . 1964.
Николай Рыле н ков
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... .
816
«На войне пути судьбы разведав...» . 1942. Ладони, пахнущие
хлебом. 1965. «Кувшин, в кургане найденный, и фреска...» . 1960.
Олень. 1962. Рябиновый свет. I960. Ж ивая ветвь. 1965.
Сергей Поделков
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
821
Круговорот. 1935. «Однажды степь умерла...» . 1963. «Все скрыто,
все заточено...» . 1964. «Горы оседают...» . 1954. Говорит охотник.
1952. Говорит солдат. 1949.
Сергей М а р к о в ..............................................................................................
827
Велимир Хлебников в казарме. 1941.
«Если голубая стреко­
за...» . 1931. Рябинин-город. 1938. «Знаю я — малиновою ранью...» .
1940.
Леонид М а р т ы н о в ....................................................................................
833
«Замечали — по городу ходит прохожий?..» . 1935—1945. Балери­
на. 1948. Первый снег. 1946. Нежность. 1924. Вода. 1946. Ли­
стья. 1951. «Примерзло яблоко...» . 1952. «Что-то новое в мире...».
1948—1954. «В расширяющейся вселенной...» . 1972. Эхо. 1956.
Примечания
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
.
844


ТРИ ВЕКА РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Составитель:
Николай Васильевич Ванников
Редактор С. Г. Безрукова. Художественный редактор Н. М . Ременникова. Техниче­
ские редакторы С. Н . Филатова, Н. А . Биркина. Корректор А. А . Баринова.
ИБ No 1198
Сдано в набор 03.07.78 . Подписано к печати 05.06.79. А03880 . 60X84'/,®. Бум. тип .
No2. Обыкн. нов. гарн. Высокая печать. Уел. п. л. 50,22. Уч.-и зд. л. 28,37. Тираж
200000 экз. Заказ No 558. Цена 1 р. 50 к.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Просвещение» Государственного
комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва,
3-й проезд Марьиной рощи 41.
Ярославский полиграфкомбинат Союэнолиграфпрома при Государственном комитете
СССР ПО делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 150014, Ярославль,
ул. СЬободы, 97,
OCRДавид Титиевский, март 2021 гмХайфа