RUSSIAN
FORBIDDEN
LITERATURE
f*+-
РУССКАЯ
ПОТАЕННАЯ
ЛИТЕРАТУРА

Эрос
и порнография
в русской
культуре
Под редакцией
М. Левитта и А. Топоркова
ІІІІІ
ЛАДОМНв
НАУЧНО-ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ЦЕНТР
«ЛАДОМИР»
МОСКВА

Eros and
Pornography
in Russian
Culture
Edited by
M. Levitt and A. Toporkov
m
ЛЛД0МИ»
PUBLISHING HOUSE
«LADOMIR»
MOSCOW

В оформлении форзацев использованы виньетки
из книги К. Сомова «Le livre de la Marquise»
Оформление серии
Д.Б. Шимилиса
© Marcus С. Levitt, 1999.
© Dianne Е. Farrell, 1999.
© Н.Л. Пушкарева, 1999.
© А.Л. Топорков, 1999.
© В.Л. Кляус, 1999.
© Eve Levin, 1999.
© A.B. Кулагина, 1999.
© К.К. Логинов, 1999.
©James L. Rice, 1999.
© Манфред Шруба, 1999.
©Jörn Т. Alexander, 1999.
© Larry Wolff, 1999.
© Laura Wilhelm, 1999.
© Vera Proskurina, 1999.
© Alexander Etkind, 1999.
© Otto Boele, 1999.
© Edward Kasinec and
Robert H. Davis, Jr., 1999.
© Л.В. Бессмертных, 1999.
© Amy Mandelker, 1999.
© E. Бернштейн, 1999.
© Frances L. Berstein, 1999.
© Paul W. Goldschmidt, 1999.
© И.С. Кон, 1999.
© Helena Goscilo, 1999.
© Karen Ryan-Hayes, 1999.
© Emil Draitser, 1999.
© Eliot Borenstein, 1999.
© Luc Beaudoin, 1999.
© Lesley Rimmel, 1999.
© E.C. Ефимова, 1999.
© Научно-издательский центр
ISBN 5-86218-177-6 «Ладомир», 1999.
Репродуцирование (воспроизведение) данного издания любым способом
без договора с издательством запрещается

PREFACE
Marcus С. Levitt
Most of the papers in this volume were originally presented at
the "Conference on Russian Pornography" that took place at the
University of Southern California, in Los Angeles, on May 22—24,
1998. The conference was attended by historians, folklorists, literary
scholars, art historians and psychologists from Russia, Europe, and
across the United States.
Why the interest in Russian pornography at this time? Since
glasnost and the demise of the USSR, the attendant end to
censorship in Russia has made pornographic literature omnipresent
in Russian life, available virtually on almost every major street
corner. The "porno boom" represents one of the many disturbing
side effects of free speech and the democratization of Russian
society. But perhaps no less striking have been the concomitant
changes in Russian public and artistic life: the pernicious effects of
pornography on political and social values, and—for better or for
worse-the incorporation of openly sexual, and pornographic
discourse into belles-lettres, film, and other cultural arenas. The new
freedom has also made possible the uncensored revelation of
Russia's past. While the overwhelming thrust of Russia's infamous
censorship (under tsar and commissar alike) has been political, with
issues of sex and obscenity taking a decidedly secondary place (see,
for example, DobrovoPsky 1962), the wave of newly available
material—from the publication of obscene folktales, to eighteenth-
century "barkoviana," to the rich erotic legacy of the fin-de-siècle—
challenges us to think about Russian culture in new ways. The series
"Russian Forbidden Literature''—in which this volume appears—has
led the way in this area (e.g., Zorin and Sapov 1992; Sapov 1994;
Ranchin and Sapov 1994; Toporkov 1995, 1996; Bogomolov 1996;
Eremina and Zhekulina 1996; Afanas'ev 1997; Zhelvis 1997; Sazhin
1998), and there have been a great number of other valuable
primary and secondary publications in many fields, from history,
literature and folklore to sociology and anthropology, as well as
5

exhibitions and conferences on subjects relating to the role of
sexuality, gender and the erotic in Russian culture (for example:
Tishkov 1997; Pushkareva 1989, 1996, 1997; Palomnichestvo 1997;
Kon 1995, 1997).
Why the interest in Russian pornography outside of Russia? First
of all, it is natural that foreign scholars respond to developments
within Russia, and strive to understand the changes taking place
there, especially when it concerns such a controversial issue as
pornography. Even more fundamentally, however, Slavists of the last
generation living beyond Russia's borders have helped to preserve
and understand "alternative" traditions in Russian culture. During
the Brezhnev era, not only was banned Russian literature published
in the US (both in Russian and in English) but America and
American universities helped keep Russian literature alive, giving
refuge and support to such writers as Joseph Brodsky, Alexander
Solzhenitsyn, Vasilii Aksenov, Vladimir Voinovich, Sasha Sokolov,
Alexander Zinov'ev, Eduard Limonov, Sergei Dovlatov, Iuz
Aleshkovsky, and many others.1 (Notably, several of these writers
"pushed the envelope" of Russian letters by including obscene or
even pornographic elements in their works works of the late 1970s
and early 80s; see, for example, Karen Ryan's article in this volume.)
American Slavists also initiated or kept alive the study of many
aspects of Russian society, history, and culture that were suppressed
in the USSR. In the field of Russian literature, these included the
study of Russian literature in emigration, Russian Modernist and
Avant-Garde culture, Russian Formalist criticism, and a host of
writers and movements that were outlawed and excluded from
"official" Socialist Realist literature. Here too we may include
pioneering work on sexuality and gender in Russian literature and
culture (e.g., Karlinsky 1976; Hopkins 1977; Heldt 1987; Levin 1989;
Engelstein 1992; Costlow et al. 1993).
Furthermore, over the past thirty years a rich and diverse body
of scholarship, legal and theoretical approaches to pornography
have been developed in the West, thanks especially to feminist and
post-feminist gender criticism. Western scholars are in a fortunate
position insofar as they have at their disposal an array of critical tools
from a variety of disciplines. This is not to say that "Western"
approaches are either inherently superior or automatically
applicable to Russia (for discussions of this issue, see Kon 1997 and
1 In May, 1981, the University of Southern California hosted another major
bilingual conference on "The Third Wave: Russian Literature in Emigration" (Ma-
tich and Heim 1984).
6

Рис. 1. Плакат, выпущенный к конференции о русской порнографии (Лос-
Анджелес, Университет Южной Калифорнии, 22 — 24 мая 1998).
Художник А. Архипов; в плакате использован рисунок С. Дали.

Borenstein 1996); indeed, the papers in this volume take a variety
of positions on this issue. We believe that this volume attests to the
many advantages of bringing Russian and non-Russian scholars
together—of applying a variety of approaches and exploring new
material in tandem.
The questions which this volume raises are many, first of all,
perhaps, in posing the vexed question "what is pornography?" There
is still no firm consensus on definitions or approach to the issue, not
to speak of the question of differences between what Russian and
non-Russian pornography may be. This is not the place to recount
the many definitions and radically different estimations of
pornography's value, which range (for example) from a feminist
view of pornography as "sexual terrorism ... presented as
entertainment" (Dworkin and MacKinnon) to the more morally
neutral (even positive) "propaganda for fucking" (Angela Carter
1979: 15; for recent perspectives on defining pornography
historically, see Hunt 1994). In specific reference to Russia, more
than twenty years ago William Hopkins tried to encompass the
breadth of "eros and pornography" by combining them in what he
termed the "genital semantic function" (Hopkins 1977); more
recently, and more narrowly, Helena Goscilo has tried to locate
contemporary Russian porn in the context of modern theoretical
debates on the question (Goscilo 1996: 137 — 40). Furthermore, there
are significant variations in the everyday connotations of the word
"pornography," both in English, and in Russian, and between the
two languages. As I have learned from my Russian colleagues,
"pomografiia" has a more narrow meaning in modern contemporary
Russian usage than in English, suggesting the depiction of sexual
couplings (as opposed to, say, the merely "erotic" representation of
nudity in Playboy), and as something pictorial rather than verbal. In
general, the separating "eros" (erotica) from "pornography" has yet
to be clearly drawn, if it ever can be (see Goscilo 1996: 138 — 9).
Hence the tide, and the challenge, of this volume.
The question "what is pornography?" may also be posed as
"when is Russian pornography?" Some would define pornography
as a continuing—if developing—notion in human culture, from
classical times (e.g, the cult of Priapus) to traditional folk culture;
others define the phenomenon as something uniquely modern. In
the latter group are those who ascribe "the invention of
pornography" to the eighteenth century, as a product of the scientific
revolution and the evolution of Habermas' "public sphere" (Hunt
1993) as well as those who describe it (after Foucault 1976) as part
of a discourse of prohibition, which would place its genesis primarily
8

in the nineteenth century. At the same time, there is significant new
research being done (also represented in this volume) asserting the
existence of pre-modern "pornographic elements" in Russian folk
culture. As with many of the "pornographic" materials from the
eighteenth century, and despite the obvious terminological
anachronism, the line between carnivalesque travesty and
pornography is often difficult to draw.
The papers in this volume work with a variety of approaches and
definitions, cover a wide variety of subject matter, periods, and
methodologies, and do not come to one single conclusion. The
attentive reader will surely come across many points of contact and
mutual clarification, as well as disagreements among the authors, if
not contradictions. And, obviously, there are a great many important
and interesting aspects of eros and pornography in Russian culture
that have yet to be explored. Surely, it has been neither our aim in
publishing this volume to offer the complete or final word on
Russian pornography, nor even to present a fully integrated,
synthetic view of the subject, which we (I believe I speak here for
my co-editor as well) feel would be quite premature—should such a
task even be considered appropriate on methodological grounds.
Our task was more modest: first, simply to pose the problem of
pornography's role in Russian culture, offering a glimpse of its often
rich if controversial role in Russian culture; and second, to exhibit
a variety of approaches to the subject that are currendy being
pursued, reflecting a diversity of disciplines, historical periods, and
kinds of material examined.
This volume also contains not only illustrations accompanying
the articles, but also a rich array of rare supplementary visual
material from the personal archive of L.V. Bessmertnykh, which
offers additional perspectives on eros and pornography in Russia.
This material includes reproductions of title pages; postcards;
anuscripts; cartoons; engravings; drawings; and book illustrations.
* * *
This volume would not have been possible without the support
of several organizations and individuals. First are the institutions that
funded the conference on which it is based. These were: The
International Research and Exchanges (IREX); the Southern
California Consortium for Russian and Eurasian Studies (CERES);
the University of Southern California College of Letters, Arts and
Sciences; the USC Department of Slavic Languages and Literatures;
and the Institute of Modern Russian Culture at USC. Among the
many individuals at the University of Southern California who
9

helped and contributed to the conference, I would like to especially
thank: David Borgemeyer, John Bowk, Sharon Carnicke, Elizabeth
Durst, Christopher Gilman, Susan Kechekian, Mark Konecny, Alina
Orlov, Kirill Postoutenko, Jenifer Presto, Joseph Scarpine, Laura
Wheeler, and Frederick White. And, as always, my deepest
gratitude to my wife Alice Taylor.
* * *
The transliteration of Russian into English used in this volume
is a modified Library of Congress system, as used in The Slavic and
East European Journal that is, last names ending in "-ский" are given
in the text of articles as—"-sky" (as in Dostoevsky), and in cases of
well known figures, "-oy" is used to transliterate "-ой" (as in Tolstoy).
Geographical names are also referred to using their common
Anglicized forms (e.g., St.-Petersburg, Moscow).
WORKS CITED
Afanas'ev 1997 - Narodnye russkie skazki ne dlia pechati, zavetnye poslovitsy i
pogovorki, sobrannye i obrabotannye A.N. Afanas'evym 1857 -1862, ed.
O.B. Alekseeva, E.I. Eremina, E.A. Kostiukhin and L.V. Bessmertnykh.
Moscow: Ladomir.
Bogomolov 1996 -Anti-mir russkoi kultury: iazyk, folklor, literature,, ed. N. Bo-
gomolov. Moscow: Ladomir.
Borenstein 1996 — Borenstein, Eliot. "Slavophilia: The Incitement to Russian
Sexual Discourse." The Slavic and East European Journal, 40: 1 (1996): 142 —
47.
Carter 1979 — Carter, Angela. The Sadeian Woman: An Exercise in Cultural
History. London: Virago Press.
Costlow et al. 1993 — Sexuality and the Body in Russian Culture, ed. Jane
T. Costlow, Stephanie Sandler, and Judith Vowles. Stanford: Stanford
University Press.
Dobrovol'sky 1962 — Dobrovol'sky, L.M. Zapreshchennaia kniga v Rossii,
1825 - 1904: arkhivno-bibliograficheskie razyskaniia. Moscow: Vsesoiuznaia
knizhnaia palata.
Engelstein 1992 — Engelstein, Laura. The Keys to Happiness: Sex and the Search
for Modernity in Fin-de-siècle Russia. Ithaca: Cornell University Press.
Eremina and Zhekulina 1996 — Zavetnye skazki: iz sobraniia N.E. Onchukova, ed.
V. Eremina and V. Zhekulina. Moscow: Ladomir.
Foucault 1976 — Foucault, Michel. Histoire de la sexualité. Paris: Gallimard. [In
English as: The History of Sexuality, trans. Robert Hurley. New York:
Pantheon Books, 1978.]
Goscilo 1996 — Goscilo, Helena. Dehexing Sex: Russian Womanhood During and
After Glasnost. Ann Arbor: University of Michigan Press.
Heldt 1987 — Heldt, Barbara. Terrible Perfection: Women and Russian Literature.
Bloomington: Indiana University Press.
10

Hopkins 1997 — Hopkins, William Hugh. The Development of "Pornographic"
Literature in Eighteenth- and Early Nineteenth-Century Russia.
Ph.D. Dissertation, Indiana University.
Hunt 1993 — Lynn Hunt, ed. The Invention of Pornography: Obscenity and the
Origins of Modernity, 1500- 1800. New York: Zone Books.
Karlinsky 1976 — Karlinsky, Simon. The Sexual Labyrinth of Nikolai Gogol.
Cambridge: Harvard University Press.
Kon 1995 — Kon, Igor Semenovich. The Sexual Revolution in Russia: From the
Age of the Czars to Today, trans. James Riordan. New York: The Free Press.
Kon 1997 — Kon, Igor Semenovich. SeksuaVnaia kultura v Rossii: klubnichka
na berezke. Moscow: O.G.I.
Levin 1989 — Levin, Eve. Sex and Society in the World of the Orthodox Slavs,
900 - 1700. Ithaca: Cornell University Press.
Matich and Heim 1984 — The Third Wave: Russian Literature in Emigration /
Tret'ia volna: russkaia literatura v emigratsii, ed. Olga Matich and Michael
Heim. Ann Arbor: Ardis.
Palomnichestvo 1997 — Palomnichestvo na ostrov Kiferu: Liubov' i erotika v
izobraziteVnom iskusstve / The Pilgrimage to Cythera: International Exhibition
of Love and Eroticism in Fine Arts. St-Petersburg: Tsentral'nyi vystavochnyi
zal "Manezh."
Pushkareva 1997 — Pushkareva, N.L. Chastnaia zhizny russkoi zhenshchiny:
nevesta, zhena, liubovnitsa: X-nachalo XIX v. Moscow: Ladomir.
Pushkareva 1997 — Pushkareva, N.L Women in Russian History: From the Tenth
to the Twentieth Century, trans, and ed. Eve Levin. Armonk, N.Y.: M.E.
Sharpe.
Pushkareva 1989 — Pushkareva, N.L. Zhenshchiny drevnei Rusi. Moscow: Mysl.
Pushkareva 1996 — Pushkareva, N.L. Zhenshchiny Rossii i Evropy naporoge novogo
vremeni. Moscow: Institut etnologii i antropologii RAN.
Ranchin and Sapov 1994 — Stikhi ne dlia dam: russkaia netsenzurnaia poeziia
vtoroi poloviny XIX veka, ed. A. Ranchin i N. Sapov. Moscow: Ladomir.
Sazhin 1998— "...Sborishche druzei, ostavlennykh sud'boiu": A. Vvedenskii, L.
Lipavskii, I.A. Druskin, D. Kharms, N. Oleinikov: "chinari" v tekstakh,
dokumentakh i issledovaniiakh, ed. V.N. Sazhin, et al. 2 vols. Moscow:
Ladomir.
Sapov 1994 — Pod imenem Barkova: eroticheskaia poeziia XVIII - nachala XIX
veka, ed. N. Sapov. Moscow: Ladomir.
Tishkov 1997 — Tishkov, V.A., ed. Sem'ia, gender, kuVtura: Materialy
mezhdunarodnykh konferentsii 1994 i 1995 g. Moscow: Institut etnologii i
antropologii RAN and Etnologicheskii tsentr RGGU.
Toporkov 1995 — Russkii eroticheskii folklor, ed. A.L. Toporkov. Moscow:
Ladomir.
Toporkov 1996 — Seks i erotika v russkoi traditsionnoi kul'ture, ed. A.L.
Toporkov. Moscow: Ladomir.
Zhelvis 1997 — Zhelvis, V.l. Pole brani: Skvernoslovie как sotsiaVnaia problema
v iazykakh i kuVturakh mira. Moscow: Ladomir.
Zorin and Sapov 1992 — Devich'ia igrushka, Hi Sochineniia gospodina Barkova,
ed. A. Zorin and N. Sapov. Moscow: Ladomir.
11

ВВЕДЕНИЕ
Маркус Левитт
Большинство статей этого тома было первоначально
прочитано в виде докладов на «Конференции по русской
порнографии», проходившей в Университете Южной Калифорнии, в
Лос-Анджелесе 22 — 24 мая 1998 года. В работе конференции
принимали участие историки, фольклористы, литературоведы,
специалисты по истории искусства и психологи из России,
Европы и Соединенных Штатов.
Откуда в наше время такой интерес к русской
порнографии? В результате гласности и распада СССР сопутствующий
им конец цензуры в России сделал порнографическую
литературу вездесущей частью российской жизни, доступной
буквально на каждом углу. «Порнобум» представляет собой одно из
многих тревожных последствий свободы слова и
демократизации российского общества. Но, вероятно, не менее
поразительными стали соответствующие перемены в русской
общественной и художественной жизни: пагубное влияние порнографии
на политические и общественные ценности, а также — к худу
или добру — внедрение откровенно сексуальной и
порнографической лексики в беллетристику, фильмы и прочие культурные
сферы. Новая свобода также сделала возможным
бесцензурное рассмотрение прошлого России. И в царские и в
комиссарские времена давление российской цензуры было по большей
части политическим, а вопросы секса и непристойного
занимали второе место. В наши дни волна ставших доступными
материалов — от ггубліжаций скабрезных народных сказок до «бар-
ковианы» восемнадцатого века и богатого эротического
наследия fin-de-siècle — заставляет нас взглянуть на русскую культуру
по-новому. Серия «Русская потаенная литература», в которой
выходит эта книга, прокладывает дорогу в этом направлении:
в ней помещено немалое количество ценных публикаций и
исследований во многих областях — от истории, литературы и
фольклора до социологии и антропологии.
12

Откуда интерес к русской порнографии за рубежом? Во-
первых, вполне естественно, что иностранные ученые живо
откликаются на происходящие в России перемены и
стараются понять их, особенно когда дело касается такой
противоречивой темы, как порнография. Более того, живущие за
пределами России слависты последнего поколения нередко помогали
сохранить и понять «альтернативные» традиции русской
культуры. В эпоху Брежнева преследуемая русская литература не
только публиковалась в Соединенных Штатах (как на русском,
так и на английском языках), но Америка и американские
университеты также помогали поддерживать русскую
литературную жизнь, давая прибежище таким писателям, как Иосиф
Бродский, Александр Солженицын, Василий Аксенов,
Владимир Войнович, Саша Соколов, Александр Зиновьев, Эдуард
Лимонов, Сергей Довлатов, Юз Алешковский, и многим
другим. (Примечательно, что некоторые из этих писателей
развивали русскую беллетристику, включая в свои произведения
конца 1970-х и начала 1980-х годов малопристойные или даже
порнографические элементы; см., например, статью Карен
Райен в этом томе.) Кроме того, американские слависты
начали или продолжили изучение многих подавляемых в СССР
аспектов российской социологии, истории и культуры. В области
русской литературы это включало изучение русской
литературы в эмиграции, русского модернизма и культуры авангарда,
русского формального литературоведения и трудов множества
различных писателей и направлений, объявленных вне закона
и исключенных из «официальной» литературы соцреализма.
Сюда же мы можем включить пионерские работы по
сексуальности и вопросам пола в русской литературе и культуре.
Более того, за последние тридцать лет на Западе было
создано богатое и разнообразное научное течение, в рамках
которого юридические и теоретические подходы к порнографии были
разработаны благодаря феминистским и постфеминистским
изучениям проблемы пола. Западные ученые находятся в более
выигрышном положении, поскольку имеют в своем
распоряжении набор исследовательских средств из разных дисциплин. Это,
конечно, не обозначает, что «западные» подходы либо по сути
своей превосходят российские, либо автоматически приложимы
к России; собственно говоря, статьи данного тома отражают
самые разнообразные взгляды на эту тему. Мы надеемся, что наша
книга докажет многочисленные преимущества сведения трудов
русских и нерусских ученых вместе — приложения различных
подходов и исследования новых материалов в тандеме.
13

В книге поднимается много наболевших вопросов, в первую
очередь: «Что такое порнография?» По этому поводу нет еще
твердого консенсуса в определениях или подходах, не говоря
уже о различии, которое может существовать между русской
и нерусской порнографией. Неуместно было бы перечислять
тут множество определений и радикально противоположных
оценок признаков порнографии, которые варьируются,
например, от феминистского взгляда на порнографию как на
«сексуальный терроризм... представленный для развлечения» (Двор-
кин и Мак-Киннон) до более нравственно нейтрального (и даже
позитивного) — «пропаганда половой жизни». Еще двадцать лет
тому назад в работе, посвященной порнографии в России,
Уильям Хопкинс пытался преодолеть разрыв между «эросом»
и «порнографией», соединив их в то, что он назвал «гениталь-
но-семантической функцией»; не так давно Хелена Гощчило
пыталась более четко определить современное русское «порно»
в контексте новейших теоретических споров по этому вопросу.
Более того, между английским и русским языками существуют
значительные расхождения в повседневных коннотациях
слова «порнография». Как я узнал от моих русских коллег, в
современном общеупотребительном русском языке слово
«порнография» имеет более узкий смысл, нежели в английском,
предполагая изображение совокупления (в противовес, скажем, просто
«эротическим» изображениям обнаженной натуры в
«Плейбое») и что-то скорее визуальное, чем вербальное. В общем,
различие между «эросом» (эротикой) и «порнографией» еще
предстоит определить более точно — если это вообще
возможно. Отсюда и необычное название, и необычные задачи этой
книги.
Вопрос: «Что такое порнография?» — может быть поставлен
так: «Когда в России возникла порнография?» Некоторые
определяют порнографию как непрерывное — если не
развивающееся — направление в человеческой культуре, с классических
времен (например, культ Приапа) до традиционных народных
обрядов; другие же определяют рассматриваемый феномен как
исключительно современный. К последней группе относятся
исследователи, приписьшающие «изобретение порнографии»,
как продукта научной революции и эволюции «общественной
сферы» (Хабермас), восемнадцатому веку, равно как и ученые,
описывающие ее как порождение запрещающего дискурса, что
относит ее появление к началу девятнадцатого века. Наряду с
этим недавно были произведены новые исследования, которые
выявили «порнографические элементы» в традиционной народ-
14

ной русской культуре. Во многих «порнографических»
материалах восемнадцатого века, невзирая на явный
терминологический анахронизм, провести черту между плотским бурлеском и
порнографией часто бывает весьма затруднительно.
Статьи этой книги оперируют множеством разнообразных
подходов и определений, затрагивают широчайшее
разнообразие тем, периодов и методологий и не приходят к единому
заключению. Внимательный читатель, без сомнения, найдет у
разных авторов немало точек пересечения и взаимных уточнений
и несогласий, если не прямых противоречий. Совершенно
очевидно, что множество до сих пор не затронутых важных и
интересных аспектов эроса и порнографии в русской культуре
еще только предстоит исследовать в будущем. Мы не
задавались целью сказать всеобщее или заключительное слово о
русской порнографии или хотя бы представить полностью
интегрированный, синтетический взгляд на предмет; по нашему
мнению (я думаю, что выражаю и точку зрения моего
соредактора), это было бы абсолютно преждевременно — если
подобная задача вообще может рассматриваться на
методологическом уровне. Наша цель более скромна: во-первых, поставить
вопрос о роли порнографии в русской культуре и, во-вторых,
продемонстрировать множество применяемых на данном
этапе подходов к теме, отражающих разнообразие дисциплин,
исторических периодов и свойств исследуемого материала.
Наша книга предлагает читателю также не только
иллюстрации к статьям, но и богатые материалы из личной коллекции
Л.В. Бессмертных, которые существенно дополняют
представления об истории порнографии в России. Среди этих
материалов — титульные листы или отдельные страницы рукописей
или редких изданий эротического характера,
порнографические открытки, гравюры, рисунки и книжные иллюстрации.
15

Pornography Before Pornography
Порнография до порнографии
THE BAWDY LUBOK:
SEXUAL AND SCATOLOGICAL CONTENT
IN EIGHTEENTH-CENTURY RUSSIAN POPULAR PRINTS1
Dianne Ecklund Farrell
In examining Russian popular prints (lubki) in relation to
"pornography," I am guided by a definition adopted by Lynn Hunt
in her preface to the volume of papers titled The Invention of
Pornography у namely: "the explicit depiction of sexual organs and
sexual practices with the aim of arousing sexual feelings" (Hunt
1993: 10). Hunt asserts that until the middle or end of the eighteenth
century, "pornography" was almost always an adjunct to something
else, such as literary infighting or social, religious or political
criticism. Sexual language and graphics were used as a weapon, to
deride and defame certain persons or social groups. While such
"pornography with a social purpose" existed in Russia, and is
perhaps identifiable in a few lubki of the latter half of the eighteenth
century, most Russian prints of this period represent a tradition of
bawdy humor which comes out of popular culture (Burke 1978;
Bakhtin 1965), and was not satirical, nor an adjunct to such criticism.
It was bawdy or scatological humor, and more often suggestive than
explicit.
Russian popular prints (woodcuts and engravings) of the
eighteenth century represent a culture in transition from an "Old
Russian" artistic style and texts to works that aped the styles and
genres of Western Europe, especially of France, and often simply
plagiarized them (the fullest source for lubki is RNK 1881 — 93).
Traditional Russian culture was by and large still shared across the
classes in the eighteenth century, while Western culture was an affair
of the elite. In the early nineteenth century we see sanitized versions
of Old Russian comic types and stories. As elsewhere in Europe, in
the first decades of the nineteenth century ever more stringent
16

censorship practically eliminated the publication of "indecent"
materials.
Satirical pornography—or ridicule by indecency—was rare in
lubki, and the grossly explicit engravings which savagely assaulted
the reputation of Marie Antoinette and aristocrats generally in
France were not replicated in Russia. Instead there were new
versions of bawdy prints in the Old Russian tradition and cheap,
careless imitations of French or German prints, some woodcuts in
the rather more fluid lines of Western art, and many metal
engravings of poor quality. Sometime in the latter eighteenth century
printmakers felt compelled to drop vulgar language, expunge sexual
characteristics (nipples, penis), and add a moralistic conclusion. This
befell old bawdy tales like "Taras pleshivyi" (Taras the Bald) (fig.
7; RNK 1881 - 93, no. 187) and "Medved' i baba" (The Bear and
the Woman) (fig. 8; RNK 1881 - 93, no. 180b) treated below. There
appeared from the late 1760s a few didactic lubki on sexual themes,
with texts by Sumarokov (fig. 12; RNK 1881 - 93, no. 158) and
Ablesimov (RNK 1881 - 93, no. 67), both treated below, neither
using vulgar language or graphic depiction, and nor acknowledging
the authors of the texts.
In Russia purely prurient literature emerged in the 1750s and was
associated with the name of the scholar Ivan Barkov. Barkov, then
in his twenties and a protégé of Mikhail Lomonosov, parodied the
high genres in obscene verse. "Oda к pizde" (Ode to the Cunt) or
"Epistol ot khuia к pizde" (Epistle from the Prick to the Cunt) are
examples of the kind of material (only some of it penned by
Barkov), that circulated by the 1770s in various manuscripts titled
Devich* ia igrushka (The Maiden's Plaything [Barkov 1992]; see the
articles by Schruba and Levitt in this volume). Besides odes and
epistles, there were epigrams, epitaphs, elegies, basni and pritchi,
songs and plays. Since the oldest manuscripts circulated for a long
time before they became part of library collections, and had been
variously abridged and supplemented, it is difficult to pin down what
actually was Barkov's. Meanwhile his name had become a synonym
for sexually explicit materials—"barkovshchina"—and has remained
so to the present day (Zorin 1992: 5 — 16).
There are a few ascertainable connections between lubki and the
Devich'ia igrushka manuscripts. One is a double, side-by-side print
(RNK 1881 - 93, nos. 155 - 156) tided respectively "Muzh
sprashival zhenu" (The Husband Asked His Wife) and "Devushka
goriuiet" (A Girl Grieving). The texts to these may be found in the
Devich Ha igrushka manuscripts, although the lubok texts are fuller.
Thus it is not likely that the lubok texts were copied from a Devich 4a
17

igrushka manuscript, but more likely that both came from a French
source (compare Sramnaia muza 1996: 53 — 54 and Devich'ia
igrushka [Barkov 1992]: 181 - 82).
The above-mentioned double engraving was published by the
Akhmefev factory2 and is signed by its prolific—though careless and
crude—engraver, P.N. Chuvaev. On the plate itself Chuvaev notes
that he translated the text from the French. The figures, from their
style, were also no doubt copied from a French source. They show
couples embracing but, except for décolletage, not in a state of
undress. In the lubki the vulgar terms are dropped or replaced (e.g.
"tselovafsia" for "et'sia" and "odnogo druga" for "odnogo khuia").
However, as Rovinsky notes, the Olsuf ev collection of lubki
includes earlier versions of these texts, which contain the forbidden
words. A.V. Olsuf ev, a State Secretary to Catherine II, not only
collected obscene lubki, but belonged to the literary-social circles
that read and contributed to Devich Ha igrushka. There is, in fact, an
"Olsuf ev cycle" within these manuscripts (Barkov 1992: 391;
Sramnaia muza 1996: 68 — 75).
Devich Ha igrushka intersects with lubki in another way: in the
persons of their first collectors. Iakov Shtelin (von Stählin)—
"Professor of Allegory" and academician—purchased a full
complement of woodcut lubki available in 1766. Shtelin also
provides the earliest testimony concerning Barkov's "witty satires,"
which he notes as first appearing in 1753 and which he praises for
their "excellent versification" (Sapov 1992: 34). Thus the connection
in the latter half of the eighteenth century between the collectors of
lubki and the writers/readers of Devich 4a igrushka is established.
Shtelin and Olsuf ev appreciated the salacious materials of both
Devich'ia igrushka and lubki Olsuf ev started collecting lubki in the
1760s, but bought the bulk of his collection in 1786 (Alekseeva 1976:
154). It may be worth mentioning that both Shtelin and Olsuf iev
had a particular interest in theater, and that many lubki reflect
popular theatricals. Shtelin authored Zur Geschichte des Theaters in
Russland (1769 — 1770), in which he described both elite
productions and popular performances (Stehlin 1926). Olsuf ev
published translations of plays and Italian opera librettos, and under
Catherine II headed various committees on theater and music,
before being promoted to director of the Imperial Theaters of St-
Petersburg in 1783 (Aloys-Mooser 1948: 238n).
Although Sumarokov publicly set himself apart from
"ploshchadno-kabatskaia kultura" (which would include lubki),
some fifteen of his epigrams and fables, several of them with sexual
themes, were used without acknowledgment as texts for lubki. There
18

ÏP6X" ІБЛѴАНЫІГСТЙІ\ътС$УМК}'
ЪтЖЗАтШітШ0ГМ)ША9т
Н>ІсрЧ/ІХ8ЁеВЕАТКІАЖіІВЫИ)УШЛСТР6АЫН8УСТаЬ^іВ9
клі]мсосцыебЗЛііисосуіѵцепси4АСТНГРЫ^УЛ2ИВое[
Міігио^нир ™ІЖ iLi5S18tf^BliWXZOOrHbH г>сте на
Рис. 2. «Притча о девице, умершей в блудном грехе без покаяния».
Лубочная картинка конца XVII в.

Рис. 3. «Вавилонская блудница». Гравюра первой половины XIX в.

Рис. 4. «Трапеза благочестивых и трапеза нечестивых» (фрагмент). Лубочная
картинка конца XVII или начала XVIII в.

ГАЛОП) ВЫ АДБДЛИ €№¥ IMUIQttt ПРССН
оші что ішкзг €ВО новею логшгс im
сняла нлаобно болѣ Адвдпн. г*шое
толокно wiobz попрежнен^ крепко]
аЛВОЛОКЛОт ■ ч————
НА ЕИЖК В€
ликую кнево.
Рис. 5. «Молодая немка кормит старого немца соской». Лубочная
картинка начала XVIII в.

Рис. 6. «Немка верхом на старике». Лубочная картинка начала ХѴТІІ в.

№*ä
ttt НСКИС^
, іри мл4аы€ жены iwGpcmc^
ГСПМРЫ ЛЛВЖЪ ИЛА ГП1И U/!4Çbl Н4П/1СШИ ллы г
ІтГпсбѢ смжеллъ ле < /сътсо сонъжерсчс^
1 смжигііелли сэмиже рекош4 e/vtë помами (к
Ir/i4BS ѴИикою женгскокмто скоро &^лшш5
шѴб^сыкмгмсіш СОНЬЖер^СЬМСАЕЪСЛ fed]
I Н4І-ІИХЪ %ЫНеВЪ І'<ГЫІОАІІ«Р П/ЮШаѴП0К4а41/И^ lg*
4£сЧе \м^ Сорока <іѣтѵ, уликою женЪ'
кмгииВде
гриписши
)ßZ
-fSS^
сои-
хпмпД
1&> &) л*ыя
ГМСЦМ
m
Рис. 7. «Тарас Плешивый». Лубочная картинка начала ХѴІП в.

ГІ0ШЛ4 t4S4 UMC* рЛГРиЬЛМН «МКСЯуСЧ/- СИ >И£ДЖСД.Ь UQtmpktM* ïytéM* ЫуЛлтнЛХ СС ЛСМСШЫЛИ tûXWMX
ccrum numrw утоскл ' opcomiu юмчоя посоротц«! ukj оліж»<ім кою ta >ияимнім *пм p4M«?lin4* іыла
жоротц* иеврястлы сори ыу крмилі опоид" >имшин*4 прочь Іинс слово* аымлц* мі*мь Mimai
кои сшдо^ от yiuiu грив il fj?MHfl*u fysduiv миля/ HrfifoiKC Pd?dfBA*< у-жил*-** ^*л»*-Аь'
/S4IAJ »a«/- pirfMK пошол иемть жересты дрднои '.дК/и^дя мпк/ ><іяЛяпь «м «л< кричит»
(■им рмма mc?«a<amjd» >«цх лумалг ллПАеМ* свои** п^цшит* нем concis »ос»жмпк._*і* »мкя/*і яѵіні
Ко»« ёфгішъ« ояоропсаі амрими очень мокно ■«*" кгя «яшиия* умжы рв^нь выяіг врорыдди «м.«*«ь
іы«/ амяХ)К4 лттшлс* покоя гговоеж унихк вы4» чищоп two*» ис*дьип >р4Км яямяоп М4КДЬ яросяутися
ммжоджрдемжя уашь скорей i»uum уімотец j/jutiu шя*> дмиу чмшь nei»iuiu<jt — я»ы«ичѵ *0<*0" «-"'«^«І
Xijy («гчхж игвмсь нтм «медкедю ^соакоо дмсвцж ипрояимхж »всрсв почмялм м****" '
Рис. 8. «Медведь и баба». Гравюра 1820 — 1840-х гг.

пожалуй стд шли мне клка нести но тшс •
шіетопотехи-ДМН6 хОаыа смоси •:-8г
ІИЗВО ЛИШаЗА/ИИОБРШІИ-ААГОТоЪ ДУЖСІ
ІГИ ТОЛКО СТАНОБИ ■КУБИШГКЧЬ ААГОТоЪс
НАММеЧіу НЕААРОМЪ ТЫ УЖНА ПОАПИКАІ
РІЛАНЕБШШІЕРЬСАМД БРУКИ ТЫ ПОПАЛА,^]
Рис. 9. «Отдай мне ведро!» Лубочная картинка начала XVIII в.

.І.ТОНМ^ААОТИОІТОНСОБІЛЧОИЧИ V<t\t ГГЫНСігКД КАКОИІ
ІІТ^ІЧІ Г*ЬОР0А0».9:ДСИЛиЧ.КДК0К) *ЮАРАОЮ'ОСОЬЛИВлК)^
ІѵЛтьННІМѴ 4ЬИАД*ШрОА(Ии ШІ.« ІККДАИЛА. ДКП ТА AO'U
'іиьОРЬГ^Л- ТЛГКЛС ЛНІИ HS/Mf:Î4\- ГЛ MjM/lAчЛ\ЛААЪ«
дмлнга гй іісуго*^fгжі кругоЧс и-дьднгд!
»С^САСАл-'А, ЛА»ЧИ ЧТО ААЭЛОАСИІ:АААИХА
j'CÄWK'A--*ИДЛШ А ИЛ* ПОСШУПАЮ ИЯМШЖА и
ІОІЫПДКО. НИЧ£Й0 НЕМИІ"ИгіС WHIV: іШ)ЧА(Ь
CKÔfOSAIWIiy- ІМбГѴЛИБАИ СЛОИ Ci|Jt CRYK'i
' ~ пол Жак* рйкизллне хсГипдршкъааі
' ^ЛІ.ТЛМИ AAtMfHt" ЬОРОАА УНГЬО.ЧЛ ПОЛ«)
"(>АО;ЛН)ЬГ/яетопииьиаоЬнл мои лрѵ.**[
♦(ПОІА1Ѵ ИСАУЖѴіНЛКОИ НМ1/С^^\ИА>А
РЖ V. ТЫ ДО'"ИЬХОРІ
Рис. 10. «Старик на коленях у молодой». Лубочная картинка
середины ХѴІП в.

Рис. 11. [Чуваев П.H.] Помеха в любви. Гравюра конца ХѴІП в.

Л. БсСП€КСПШШО А ГОРА ßЛЮБВИ СШОЦЪЮ
прслсспніои красото'АУХъ c*piu прімаиі
iHeSHAH) ДЛ& «КБО НСЛЮБИШ* ты ІЛІНЬ.
Звшіъ былъ: ислма. л стовгі h€sh<mo.
^напрасно микь грушишъ к(рчс"унываеш
что л люблю другихБить ты *нубыба€ШЪІ
ГЛБАтОКЬ полойь аомъ спокоія інишкниі
какая убыль то» К0ГА4іН€иИ ѵжни.
,Т.ТЬ!СКА5Ь!Б1цЧіИ€Ги>ИАРУГ& ТТ1Б0Я Ж€Нд.
СГТЮБСЮ4ДБК0Ю БЫЛк СОПРЯЖ€Нг^>
НСВСС ты МНеСКаі^ЛЪ А МОЬЮ Б€ЯИАСББИ
Рис. 12. «Разговор мужа с женой». Гравюра 1764) — 1770-х гг.

is no record of Sumarokov objecting to this particular plagiarism,
though he actively defended his authorial rights elsewhere (Kokorev
1948: 227 — 36). These prints are so carelessly adapted that it seems
unlikely he would have wanted his name attached to them. Likewise
of unacknowledged source is a moralistic tale with a sexual theme
by Ablesimov which had been published in 1769. It provided the
text for a lubok titled "O zhenatom volokite" (About a Married
Philanderer; RNK 1881 — 93, no. 67). This fable is more cautionary
and didactic than ribald or humorous. The philanderer loses his
fortune and his health before returning, a ruined and crippled man,
to his wife. Sumarokov may have contributed directly to DevichHa
igrushka. "Na aktrisu D." (To the Actress D.) and "Proiskhozhdenie
pod"iachnogo" (The Origins of a Bureaucrat) are signed with his
initials (Barkov 1992: 7).
If one looks to the oldest of the bawdy lubki, one finds among
religious prints a "Puritan pornography," where sexual sin is
portrayed for the sake of decrying it. There is a sort of "iconography
of lust," of which Eve Levin took notice in Sex and Society in the
World of the Orthodox Slavs, 900 - 1700. "Pritcha о devitse,
umershei v bludnom grekhe" (The Parable About the Girl Who
Died in Mortal Sin) (fig. 2; RNK 1881 - 93, no. 701)4 tells of a girl
who after death appeared to her father-confessor as he prayed for
her soul. She says to him:
asb есмь проклятая дщерь твоя д<у>ховная видішіли о<т>че жабы на
очесехъ моихъ мынѣ sa бестудны Bsopb стрелы воушахъ Баслушание
песнеі бесовскихъ СОгнь иБустенъ эацелование smh сосцы сосутъ sa
прелюбодеяніе пси руце грывуть ï sa обимание любодеевъ а насемъ
сіжу то есть блудны гре<хъ> которы тебе таіла наісповеді...
I am your spiritual daughter, damned, as you see, father. The frogs at my
eyes are for shameless glances, the arrows in my ears for listening to bestial
songs. The fire from my mouth is for kissing, the snakes at my breasts for
fornication. Dogs bite my hands for embracing lovers, and that upon which I
sit is for the lecherous sin which I concealed from you at confession.
A medallion (above, right) declares this to be "Pritcha iz zertsala
strashna i uzhasna" (A Parable from the Mirror, Fearful and
Terrible).4 This print may be among the very oldest lubki, from the
latter seventeenth century (it has a distinctive border which matches
that of the very oldest lubok upon which a date appears, that of the
Archangel Michael of 1668; see RFP 1984, nos. 1 and 2).
The "Vavilonskaia bludnitsa" (Whore of Babylon) prints, of
which there are numerous lubok versions, should offer points of
comparison, but Rovinsky has published only a very sanitized early
30

nineteenth-century version, which appears festive rather than
threatening (RFP 1984, no. 8). A nineteenth-century "Whore of
Babylon" from the LVov collection of Old Believer lubki in the
National Museum of LVov, retains the hellfire-and-damnation spirit
(fig. 3).
"Trapeza blagochestivykh i nechestivykh" (Repast of the Pious
and the Impious) (Fig. 4; RNK 1881 - 93, no. 757; RFP 1984, no.
8), often reproduced, is of interest here for its pictorial language. As
Levin points out, among the "impious" on the lower level one
demon (though a male) has pendulous breasts, indicating his lustful,
i.e. woman-like, nature (Levin 1989: 56). At center, another demon
defecates into a wine-bowl. The guardian angel departs in dismay
from this unholy company, where men and women mix and
musicians play. The foulness of excrement is joined in this print with
the foulness of sin, i. e. sin as impurity. Most scatological lubki,
however, are secular and farcical. Defecation and urination are seen
as both comic and degrading, but not necessarily sexual. Sexual
humiliation is joined with the scatological in one particular set of
prints which specify that the persons depicted are foreigners: "Staryi
nemets na kolenakh u molodoi nemki" (An Old Foreigner on the
Knees of a Young Foreign Woman) (RNK 1881 - 93, no. 217);
followed by "Molodaia nemka kormit starogo nemtsa" (A Young
Foreign Woman Feeding an Old Foreigner, RNK 1881 — 93, no.
218). The very unusual wide-brimmed hats with a long feather worn
by the males indicate clowns in the commedia delV arte tradition. In
both prints an old man, bound in swaddling clothes, lies on the lap
of a woman who is feeding him kasha in milk. In one (RNK 1881—
93, no. 217) a young fellow with a whip in hand stands by, and they
threaten to whip the old man and not love him if he cries. In the
other (fig. 5; RNK 1881- 93, no. 218) a clown figure holds a long-
handled paddle under the old man's bare bottom, upon which the
old fellow defecates. The text suggests "thickening up" this bowel
movement by feeding him less sweet milk and more oat flour.
As if this were not enough to strike fear into the hearts of aging
men, the last set of scatological prints shows a more explicitly sexual
humiliation. "Nemka verkhom na starike" (A Foreign Woman
Astride an Old Man) exists in two closely related woodcut versions,
both very old (fig. 6; RNK 1881 - 93, no. 220; cf. RRG 1979, no.
33; the former is circa the early eighteenth century, the latter
probably from the late seventeenth). The subject is borrowed from
a Western prototype, namely "Aristotle and Phyllis," which exists in
many versions. In both woodcuts the woman wears a wide lace
collar or ruff seen in many seventeenth-century Dutch or Flemish
31

paintings. The "foreign woman" holds a bottle of wine in one hand
and a stein or jug of beer in the other to urge the man forward. The
defecation is perhaps unique to the Russian prints, where he is
referred to as "the old shitter." The texts of the two Russian variants
are not quite identical, and the probably more recent print refers to
the daughter-in-law as doing the beating. We may speculate that the
numerous "yoimg-woman-humiliating-old-man" prints reflect the
fears of men who sexually exploited a daughter-in-law when she was
a young bride—the fear that she would have her revenge when he
grew old and helpless. But they might also reflect prostitution or the
marriage of young women to old men.
Sexually explicit "Old Russian" materials derive from a pre-
modern tradition of the comic about which I have written elsewhere
(Farrell 1991: 551 — 65). This tradition has its sources not only in folk
tales, folk sayings, the performances of wandering minstrels
(skomorokhi) and popular marketplace entertainments, but also
draws upon translated sources common to European culture, such
as The Decameron, Poggio's Facetiae and The Great Mirror. The
eighteenth century prints are generally not addressed to the
peasantry but rather to the urban merchant and lower classes. In the
first half of the eighteenth century we see foreign literary and
pictorial sources being Russified and assimilated. In the second half
foreign styles and materials are taken over wholesale, resulting in
crude copies, and they are used to mock as well as mimic the
Frenchified culture of the Russian elite.
"Taras pleshivyi" (Taras the Bald) (fig. 7; RNK 1881 - 93,
no. 187), is a good example of what happened to the bawdiness of
Russian popular culture, because it appears in a very early
eighteenth-, or possibly late seventeenth-century woodcut and in four
other editions, all from the 1820s — 1830s. The nineteenth century
versions are sanitized in both text and graphics. The text was
originally borrowed from the Facetiae of Poggio and is to be found
in manuscript collections of the seventeenth and eighteenth centuries
(see RNK 1881 - 93,4: 294, citing the I.E. Zabelin colection). "Taras
the Bald" was a well-known Russian clown type. The earliest version
(of the late seventeenth or early eighteenth century) shows three
young women, nipples revealed by their décolletage, meeting an
elderly bald man, laughing at him and offering a remedy for his
baldness: menstrual blood. His retort is to expose himself to them,
saying, "For forty years I have rubbed this in menstrual blood, and
it hasn't grown hair yet" (ibid.). In two eighteenth-century versions
of this anecdote in the Zabelin collection and in another seventeenth-
century manuscript version "female urine" is substituted for
32

menstrual blood, and early nineteenth-century versions substitute
"rosewater" and omit the man exposing himself. This probably
didn't fool anyone, as a rosewater douche is mentioned in other
pornographic texts (e.g., "Luka Mudishchev"). Nevertheless, the
nineteenth-century versions attempt to transform this anecdote by
giving it a moral: Taras declares that they ought not ridicule an old
man, for "I still have my strength and get around on my own." A
superscript claims that he lived 170 years. Thus respect for age
becomes the ostensible moral of the story.
"Medved' i baba" (The Bear and the Woman) (fig. 8; RFP 1984,
no. 91; cf. RNK 1881 - 93, no. 180b and RFP 1984, no. 91), like
"Taras the Bald," exists in multiple versions, some more shameless
than others. It is also the only bawdy lubok which we can document
as a folk tale, a recognizable version of it having been published in
Russkie zavetnye skazki (Russian Forbidden Tales), an uncensored
supplement to the great compendium of folk tales compiled by
A. N. Afanas'ev, which was published abroad by his friends after his
death (Afanas'ev 1872: 5). This, the most explicit of lubki, uses the
vulgar term pizda (cunt), and shubka (little fur coat)—for pubic hair.
Another, only slightly later print (1820s — 1840s), substitutes iubka
(skirt) for shubka.
In the story woman meets bear in the forest, and the latter
proposes: "Auntie, wouldn't you like to wresde with me?" She is
alarmed that he might tear her shubka, which indeed happens. Now
it is the bear who is alarmed, and he gets some birch bark to sew
her up. A hare comes along and tries to help, but the woman makes
so loud a cry that she scares them both away. (In the folk tale it is
a loud fart that scares them away.) Finally the woman goes home,
and tells her husband that she has scared a bear away and now
regards other beasts as "nothing more than mice." The illustration
is not sexually explicit; the text is more so. The notion of the vulva
as a "gash" or "tear" (a wound) is found in folk tradition and is very
old. It is associated with the "vagina dentata? which devours men.
Certainly it seems as if the bear is the innocent party here and that
it is the woman, through her sexuality, that frightens away the very
beasts of the forest.
There is another set of lubki akin to "Taras the Bald," of which
the early eighteenth-century editions are woodcuts in the Old
Russian style and which are in the spirit of holiday merrymaking and
licentiousness. This is the most common sort of sexually explicit
material in lubki, and is relatively gender-egalitarian in that the fun
is assumed to be mutual. "Dve molodki na odnogo molodtsa" (Two
Young Women for One Young Fellow, RNK 1881 - 93, no. 134)
2 Эрос и порнография
33

shows the young fellow warming one hand in one woman's bosom
and the other under her skirt; the text refers her "special pride in the
warm wool there." The second woman reproaches him for having
found another "though I loved and served you no worse." But the
new pair will "make merry and go riding everywhere in the night."
"Blinshchitsa" (The Pancake Maker, RNK 1881 - 93, no. 120)
is frying bliny at an elaborate tiled stove, and complaining that if the
cavalier doesn't stop the "ass-grabbing" she'll burn the pancakes.
Moreover, she'll beat him with the frying pan. Not to be
discouraged, the cavalier proposes: "Come and lie down in bed with
me and show me some love." This woodcut dates from the first half
of the eighteenth century, but many editions appeared throughout
the eighteenth and to the mid-nineteenth century. The nineteenth
century ones omit zhopa, the mildly vulgar term for "ass." In "Otdai
mne vedra!" (Give Me My Buckets!, fig. 9; RNK 1881 - 93, no. 123;
RFP 1984, no. 39) the man puts his case more crudely:
пожалуйста отдай мне, как нестыдно тебе, тебе вто" потехи, а мне
худыя смехи. гаволь лишь sa мной брести, ая готовь воду нести, толко
станови кувши" тебе впе4 да готовь где намъ лечь, недаромъ ты у меня
подливала, небось теперь сама вруки ты попала.
[She:] Please give me my buckets.
Have you no shame?
You think this is fun
But for me the humor's lame.
[He:] I'll carry your water
Just come along behind, see-
Put the jug on the stove
And lie down with me.
You drank with me
And not for naught
Now you yourself
Are finally caught.
And then there is "Ugoshchenie iablokami" (Treating Her to
Apples, RNK 1881 — 93, no. 125), which begins as though it were
formal courtship behavior and turns to her crude surmise that the
gentleman would "bring her down beneath the pear tree":
радость моя ежели вамъ невдосаду прошу кушать яблоки сего саду
мне они зело миленки что стали веема спеленки[.] Благодарна мой
свет: на такой твои прівет, готова вась слушать, и сих яблочекъ кушат,
толко они жівутъ слатки, а вижу все ваши догатки, идавно о томъ
мушу, что хочешь повалить меня подгрушу. ну брать слушайте, не-
34

даромъ яблок кушайте, мне недадите обороны, видите что заклевали
вороны, меня отворонъ обороняйте, ачто думаете промышляйте.
[Не:] Be so kind, oh joy ofmine
As to try an apple from my tree
I think you'll find them very fine
And as ripe as they will ever be.
[She:] I respond with gratitude, my light,
Ready to obey and take a bite.
The apples are so very sweet
And I can see what you'd have me eat.
It's been plain since you came round
That beneath a pear tree you'd bring me down.
[The clown in the tree:]
Hey, brother, listen to me
You're not eating apples for free
You give me no cover
From the crows, lover
Just protect me from the air
And what you think, I don't care.
The above four lubki (RNK 1881 - 93, nos. 134, 120,123, and 125)
are all woodcuts in the Old Russian style, all done rather carefully,
and all but RNK 188 - 193, no. 134 are quite likely by the same
hand. "Treating Her to Apples" seems to mock the exaggerated
manner and artificiality of gentlefolks' speech.
In this group we might include "Eralash s moloditsei" (Eralash
and the Young Thing, RNK 1881 - 93, no. 208), which probably has
reference to prostitution. Actually, a mercenary relationship is so
commonly referred to in lubki that one can hardly separate
"business" from "pleasure." The inscription in the oval frame reads:
"Our Eralash promises the young woman two groshy to kill all the
lice in his beard." (Poor Eralash, the old clown, has no better use for
a fine young woman than this?) And indeed, she combs his beard.
The dress is Russian and the social sphere is probably lower middle
class urban (meshchanstvo). The elaborate jugs and chalices on the
table remove it from a peasant setting.
Another old-man-young-woman prostitution print (this from mid-
eighteenth century in a woodcut style of more fluid lines than the
Old Russian style) (fig. 10; RNK 1881 - 93, no. 131) shows a young
woman on the lap of the old man, her breasts bared and reaching
into the man's money-pouch. A young fellow in European dress sits
apart from them. She and the old man both tell him off:
2*
35

он мои дружечикъ: принес ко мне целой мешечікъ. зачто ему и
служу: на своих коленях и держу, ты хот и вхорошемъ кавтане: даниче-
во нет вкармане что и сидеть тебе боли отиди когда голи.
Не is my beloved: he brought me a whole sackful of money. For this I will
serve him and sit upon his knees. But you, there you sit in your nice caftan,
no money in your pockets.... Take a walk!
The opening lines moralize: "Is this not a pity, not shameful, not
embarrassing to look upon, how such an old man...." (toi
nezhalostno i toi neobidno i zret uzhe stydno kak kakoi starofi]
zborodoiu...).
"Pan Tryk i Khersonia" (Sir Tryk and Khersonia, RNK 1881 -
93, no. 222) is a comic scene, which mocks the gentry for their
pretensions and threadbare finery. The woman, a prostitute, is
wearing a dress with side hoops of the sort that was fashionable from
the 1740s — 1760s, and the Polish "Pan" is an arrogant boor. The
dialogue in verse tells the story:
я дамъская персоня а зовутъ меня херсоня по ночам неусыпаю все[м]
вамъ трыка[м] услугою[.] ідем вполе та буде намъ воле, я пан трыкъ
полна пазуха лыкъ хоша три дни неслъ а взубах ковы[р]яю[.] моя
охота вполе ходит сабачку при себе иметь.
[She:] Гт a lady of fame
Khersonia by name
At night I don't sleep,
The men's company I keep
Come to the meadow with me
And there we'll make free.
[He:] I am Sir Tryk the Last
With a bosom full of bast.
I've not eaten the third day
But pick my teeth anyway.
What I want is to wander
Though the meadow over yonder
With, if I may confide,
My little dog at my side.
The second category of sexually explicit lubki belong to the
latter half of the eighteenth century. By that time, the social elite was
mosdy buying Western-style art, and the market for woodcuts in the
Old Russian style—almost exclusively urban middle and lower
class—seems to have disappeared. There are some sexually explicit
woodcuts, free renditions of French originals with their characteristic
flowing lines, but most are engravings, some simply copies of French
36

ones. Lubki were made cheaply by copying foreign prints and
"borrowing" Russian texts from various sources. Engravings were
also cheaper than woodcuts, metal being more durable. The French
led the field in the latter eighteenth century in the production of
pornography (in fact, they nearly monopolized it [Hunt 1993: 21]);
the English were second and far behind, and Russian lubki show no
influence of English pornography.
The behavior illustrated in the French-style prints is attributed to
upper-class "decadence," yet the label "satirical" seems too self-
serious for what is still basically a comic anecdote. The most graphic
of them is "Pomekha v liubvi" (Interrupted Love, fig. 11; RNK
1881 — 93, no. 135b) by P.N. Chuvaev (unsigned) and from the
Olsuf ev collection. Chuvaev, who worked for the Akhmet'ev
factory and usually signed his work, is one of the few engravers
known to us by name. His work is of poor quality, both technically
and artistically, and he often simply copied French engravings and
translated their texts. In "Pomekha v liubvi," the man is declared to
be "wounded by the love of a lady" (gospozha). He proposes to her
in fine language, simultaneously promising her his undying gratitude
and an expensive present (dragoi prezent). The pair is startled by
a man rapping on the window—to the comic effect portrayed.
One print that definitely represents prostitution shows a
courtesan reclining on a couch, breasts and the lower half of her
body exposed, negotiating with an old man (RNK 1881 — 93, no.
132). It is headed "Staraia Poslovit&a: Sedina v borodu, a bes v
rebro" (An Old Folk Saying: Grey in the Beard, a Beast in the
Bosom). It reads as follows; "[He:] 'Mum, just out of kindness.' [She:]
'Go away, old dog.'" The verse ends with a warning that humiliation
is the lot of such old men. It is didactic—offered as folk wisdom.
Several of the "fashionable adultery" group have Sumarokov
epigrams as texts (Kokorev 1949: 227 — 36). These lubki originate
in the 1760s or 1770s. Four of some fifteen have explicit sexual
references. There is also one moralizing parable, "Zhenatyi volokit"
(The Married Philanderer, RNK 1881 - 93, no. 67) about a dandy,
by A.O. Ablesimov. The lubok text is reprinted from Ablesimov's
first book of skazki published in 1769 (though there is no indication
of its authorship in the lubok). It is the didactic tale of a foolish
dandy which portrays the adulterer returning meekly to his wife,
having squandered his fortune and ruined his health.
In one of the Sumarokov texts a "shepherdess" says to a "hunter"
(both are in eighteenth-century French dress): "For money Fm ready
to love even an ox" (RNK 1881 - 93, no. 124). This clever refrain
is repeated as the last verse of another lubok, which features the tall
37

wigs of an extreme eighteenth-century fashion (RNK 1881 — 93, no.
234). "Razgovor muzha s zhenoi" (Conversation of a Husband With
His Wife, fig. 12; RNK 1881 - 93, no. 158) contrasts a flowery
declaration of love on the part of the husband with an admonition
on her part not to grieve if she "loves" others. "You won't be any
worse for it if the house is full of fellows..." Only the first and second
verses here are by Sumarokov (Kokorev 1949: 230); the third has
nothing to do with the first two, but is part of an unrelated anecdote
which appeared in Kurganov's well-known Pis'movnik (Letter-
Writing Manual; RNK 1881 - 93, 4: 1881).5In this lubok and one
other of the "Sumarokov" prints, the illustration bears no relation to
the text. These are all woodcuts, with images copied from Western
prints, and retaining the more fluid lines of the Western style. That
those who produced them did not expect the peruser to notice the
lack of correspondence between text and illustration suggests that
they were part of an unexacting culture of barroom hilarity.
Definitely there is an attempt to satirize the "French" modes and
morals of the elite. In "Liubovnaia kompaniia" (An Amorous Party,
RNK 1881 — 93, no. 128) two couples play cards, drink toasts, play
"footsie" and reward a trump with kisses until "Venus, sent by
Bacchus to entertain them, ends this game and begins another." In
contrast, one lubok with a Sumarokov text, "Pirushka" (A Dinner
Party, RNK 1881 - 93, no. 96) celebrates the "wholesome" old
Russian social custom, where the hostess appears only between
courses serving a glass of vodka to clear the palate, and kissing each
guest "to perfume his lips." This Sumarokov calls a "praise-worthy
custom—unless the hostess is unappetizing, for then it ends the
meal."
I sum up, the connections of ribald lubki in the first half of the
eighteenth century are to the comic marketplace skits (balagany) and
puppet shows, to the traditional clown and fool figures of Russian
popular culture, to commedia delV arte, and to theater interludes.
Bawdy lubki are a product of the festive, merrymaking, topsy-turvy
world of popular culture, and do not have serious (i.e., satirical)
purpose in what they make fun of. Many are the product of a
painstaking artistry and have artistic merit within the traditional
Russian stylistic canon. On the other hand the typical latter
eighteenth-century woodcut or engraving on sexual themes is a
cheap, carelessly made knock-off of a French print. Connections
with the literary and artistic elite exist (e.g., the "borrowing" of texts
from Sumarokov, Ablesimov, and Khemnitser), but are tenuous and
very likely unintended by the authors. There is some evidence of
serious criticism of eighteenth-century Frenchified norms of social
38

life in Russia, criticism on the part of lower urban orders and in
favor of pre-Petrine social customs and behavioral norms.
In my reading of bawdy lubki, the way does not lead onward (or
downward) to modern pornography, i.e. materials produced
primarily for sexual arousal. Rather it leads to the sanitized,
decorous, decorative nineteenth-century lubok and chapbook, which
were legally permissible and commercially viable. More risqué
lubki, apt to be suppressed by the authorities, were increasingly
avoided. This trend reflects greater literacy among the lower orders
and more effective censorship (RNK 1881 - 93: V, 30 - 31),Gand
also corresponds with the legal crackdown on pornography in
Western Europe.
NOTES
1 I would like to acknowledge support received from the International
Research and Exchanges Board in 1992 — 1993 and from Moorhead State
University in the Fall of 1998, which made possible the completion of this article.
2 Most lubki were produced by this Moscow factory in the latter eighteenth
century. It had been granted a virtual monopoly in 1767, which facilitated state
oversight (Alekseeva 1983: 48).
3 RNK no. 701 is an early eighteenth-century woodcut which exists in
several versions, the latest being from the 1830s.
4 "The Mirror" is a reference to the Velikoe zertsalo (Great Mirror or
Magnum Speculum)—a compendium of morally edifying tales, which is the
source of this and many other lubok texts. It was translated into Russian from
Polish in 1677, but printed in Russian only in 1745 (Ukhanova 1974: 215).
5 The anecdote has a courtier, rumored to be impotent, announcing to the
hecklers that his wife just bore him a son. "Congratulations, sir," is their reply,
"but we never had any doubt about your wife."
6 Rovinsky considers the censorship of new prints to have become effective
in 1829. In 1850 a special commission ordered that all pre-1828 plates be melted
down. The censorship statute which finally did become effective (10June 1826)
prescribed that all engravings and lithographs must (1) have a moral, useful or
at least harmless purpose, (2) not be insulting to the government, the people
or a particular class or person, and (3) depict the imperial family only in high-
quality art work.
WORKS CITED
Afanes'ev 1872 — Afanas'ev, Aleksandr N. Russkie zavetnye skazkl 2nd ed. [sic].
Valaam [sic — Geneva]: Tiparskim khudozhestvom monashestvuiushchei
bratii, God mrakobesiia.
Afanes'ev 1966 — Afanas'ev, Aleksandr N. Russian Secret Tales: Bawdy Folktales
of Old Russia, éd. G. Pitre, intro. G. Legman. New York: Rüssel and Rüssel.
Alekseeva 1976 — Alekseeva, M.A. "Torgovlia graviurami v Moskve i kontroF za
nei v kontse ХѴП — ХѴШ w.," in Narodnaia graviura ifol'klor v RossiiXVII -
39

XIX w., ed. A.N. Baranov and A.G. Sakovich. Moscow. Sovetskii khudozhnik.
Alekseeva 1983 — Alekseeva, M.A. "Graviura na derevie 'Myshi kota na pogost
volokut—pamiatnik russkogo narodnogo tvorchestva kontsa ХѴП—nachala
ХѴШ v.," XVIII vek, 14 (1983): 45 - 49.
Aloys-Mooser 1948 — Aloys-Mooser, R.A. Annales de la musique et des musiciens
en Russie au XVIIle siècle. Vol. 1: Des origines à la mort de Pierre III (7 762).
Geneva.
Bakhtin 1965 — Bakhtin, Mikhail. Tvorchestvo Fransua Rable i narodnaia kultura
srednevekov'ia i Renessansa. Moscow: Khudozhestvennaia literatura. (In
English as: Rabelais and His World, trans. Helene Iswolsky. Cambridge:
M.I.T. Press, 1968.)
Barkov 1992 — Barkov, Ivan S. Devich'ia igrushka, ili Sochineniia gospodina
Barkova, éd. A. Zorin and N. Sapov. Moscow: Ladomir.
Berkov 1936 — Berkov, Pavel Naumovich. Lomonosov i literaturnaia polemika ego
vremeni, 7 750 - 7 765. Moscow—Leningrad: AN SSSR.
Burke 1978 — Burke, Peter. Popular Culture in Early Modem Europe. New York:
New York University Press.
Farrell 1986 — Farrell, Dianne E. "Laughter Transformed: The Shift from
Medieval to Enlightenment Humor in Russian Popular Prints," Russia and
the World of the Eighteenth Century, ed. R.P. Bartlett, A.G. Cross and K. Ras-
mussen. Columbus, OH: Slavica Publishers.
Farrell 1991 — Farrell, Dianne E. "Medieval Popular Humor in Russian
Eighteenth-Century Lubki," Slavic Review 50: 3 (1991): 551 - 65.
Hopkins 1977 - Hopkins, William Hugh. The Development of "Pornographic"
Literature in Eighteenth- and Early-nineteenth-Century Russia. Ph.D.
dissertation, Indiana University. Ann Arbor, MI: University Microfilms.
Levin 1989 — Levin, Eve. Sex and Society in the World of the Orthodox Slavs,
900 - 7700. Ithaca: Cornell University Press.
RFP 1984 - The Luboh Russian Folk Pictures, 77th to 79th Century. Compiled,
introduced and edited by A. Sytova. Leningrad: Aurora.
RRG 1979 — Ranniaia russkaia graviura: vtoraia polovina XVII - nachalo VIII
veka; novye otkrytiia. Katalog vystavki, ed. E.A. Myshina and M.A. Alekseeva.
Leningrad: Gos. Russkii muzei.
RNK 1881 — 93 — Russkie narodnye kartinki, ed. Dmitrii Aleksandrovich
Rovinsky. 5 vols. 4 folios. St.-Petersburg: Imperatorskaia Akademia nauk.
Sapov 1992 — Sapov, Nikita S. "Ivan Barkov: biograficheskii ocherk" and
"Rukopisnaia i pechatnaia Barkova i barkoviani," in Ivan S. Barkov,
Devich'ia igrushka, ili Sochineniia gospodina Barkova, ed. A. Zorin and N.
Sapov. Moscow: Ladomir, pp. 17 — 38 and 353 — 68.
Sramnaia muza 1996 — Sramnaia muza: Antologiia poeticheskogo er osa. St.-
Petersburg: Piterbuk.
Stehlin 1926 — Stehlin, Karl. Aus den papieren Jakob von Stählins. Königsberg:
Ost-Europa Verlag.
Ukhanova 1974 — Ukhanova, I.N. "Knizhnaia illustratsiia: pamiatniki
narodnogo iskusstva Russkogo Severa," in Russkoe iskusstvo pervoi chetverti
XVIII veka, ed T.V. Alekseeva. Moscow: Nauka.
Zorin 1992 — Zorin, Andrei L. "Ivan Barkov—istoriia kuTturnogo mifa" in Ivan
S. Barkov, Devich 4a igrushka, ili Sochineniia gospodina Barkova, ed. A. Zorin
and N. Sapov. Moscow: Ladomir, pp. 5 — 16.
40

СКАБРЕЗНЫЙ ЛУБОК:
СЕКСУАЛЬНЫЙ И СКАТОЛОГИЧЕСКИЙ ЮМОР
В РУССКИХ НАРОДНЫХ КАРТИНКАХ
ВОСЕМНАДЦАТОГО ВЕКА
Диан Экланд Фаррелл
Первоначальный вопрос, поставленный в этой статье: «Существуют
ли порнографические лубки и если да, то по какому именно признаку они
порнографичны?» Согласно принятому определению, «порнография —
это открытое изображение/описание половых органов и сексуальных
процессов с целью возбуждения сексуальных чувств» — таких лубков
наберется не больше двух-трех. Однако по менее строгим стандартам
можно выделить «непристойные-грубые-скабрезные» лубки, т. е. такие,
которые обращаются к половым органам и половым или же
выделительным функциям не ради возбуждения, а, так сказать, ради смеха.
В статье исследуется место подобных лубков в русской культуре —
местного ли они происхождения или же заимствованные, распространены
ли в низших слоях общества или во всех классах. Мы обнаруживаем, что
подавляющее большинство подобных изданий первой половины ХѴШ
века представляет собой распространенную как в низах, так и во всех
классах старорусскую культуру (находящую свое соответствие в Западной
Европе). Характерной чертой этой культуры являлась скорее пародия,
чем сатира.
Тем не менее с середины века многие лубки заимствовались или же
непосредственно копировались, дабы предложить дешевый продукт для
низших городских слоев, попутно они обрели и некую сатирическую
функцию — высмеивание «упаднического» сексуального поведения
французской элиты. Оказалось, что с таким же успехом они использовались
и для осмеяния офранцузившейся русской элиты, перенявшей
французские костюмы, парики, манеры и «модный адюльтер». Лубочные издания
продавались как городскому купечеству, так и низшим классам.
Лубки также «одалживали» без ссылок на авторов тексты на
сексуальные темы у русской литературной элиты (Сумароков, Аблесимов),
использовали непристойные народные сказки и популярные анекдоты
вкупе с рассказами из общеевропейских источников («Декамерон» Бок-
каччо, «Фацеции» Поджо Браччолини, «Великое Зерцало»), которые
переводились и распространялись в России в списках с XVII века.
Общая направленность лубков развивалась от более вульгарной и
откровенной в начале XVIII века до более выхолощенной в его конце.
Это произошло под воздействием угроз санкций против разносчиков и
издателей, так как после 1766 года выпуск светских лубков был ограничен
лишь двумя официально уполномоченными издателями. Таким образом,
по мере того как в начале ХГХ века цензура становилась строже и
эффективнее, лубки все больше тяготели к пристойным и безобидным
изображениям. Порнографические же тексты, по крайней мере с 1750 года,
циркулировали в виде «самиздата», как, например, «Девичья игрушка»,
атрибутируемая Ивану Баркову.
41

РУССКИЕ ЛУБОЧНЫЕ КАРТИНКИ ХѴШ - XX ВВ.:
НАЧАЛО ПОРНОГРАФИИ ИЛИ ОТРАЖЕНИЕ
НАРОДНЫХ ЭРОТИЧЕСКИХ ВОЗЗРЕНИЙ?
H.A. Пушкаре в а
«Порнография тоже имеет историю» — этим утверждением
открывается редакционное введение к книге «Изобретение
порнографии» («The Invention of Pornography». New York: Zone
Books, 1996), изданной под редакцией и при активном участии
Линн Хант. Именно она первой призвала обратить внимание на
то, что назначенная генеральным прокурором США
Генеральная комиссия по порнографии в 1960-страничном отчете
(1986 г.) уделила истории этого социального и культурного
явления лишь жалкие 16 страниц. И они вместили описание
особенностей порнографии у всех народов во все времена!
О русской порнографии раннеиндустриальной эпохи в этом
отчете не сказано ни слова. Писать ее историю десятилетиями
никто не решался. Причины тому были прежде всего
идеологические — конфессиональные и связанные с ними
нравственные запреты, а также (отметим это особо) дискуссионность
самой дефиниции. Не останавливаясь в данном докладе на
определениях, которые давались порнографии в русской
справочной и научной литературе XIX—XX веков, отметим удач-
ность формулировки, приведенной Линн Хант. Она
определила порнографию как «явные изображения половых органов и
сексуальных практик с целью возбуждения сексуальных
чувств» (Hunt 1996: 10). В одной из последних публикаций
самого крупного специалиста по истории сексуальной этики и
эротики в России академика И.С. Кона — новом издании
книги «Вкус запретного плода» — порнография характеризуется
как «сексуально возбуждающие и непристойные рисунки,
книги, фильмы». При этом автор различает «мягкое порно» —
сексуально возбуждающее, но не содержащее изображений
полового акта и половых органов, и «жесткое порно»,
изображающее именно гениталии и половой акт (Кон 1992: 276).
Ключевыми словами в обоих определениях — и
американского и российского историков — являются те, что определяют
42

цель порнографических изображений, а именно «возбуждение
сексуальных чувств и переживаний». Отталкиваясь от них,
логично задать вопрос: всегда ли существовала порнография и
если нет, то к какому времени, к какой эпохе относится ее
появление (пользуясь терминологией Л. Хант — «изобретение»).
Нас, как россиеведов, интересует также вопрос о том, были ли
подобные процессы синхронными на Западе и в России и если
нет, то насколько и почему Россия отставала.
Линн Хант, отвечая на некоторые из этих вопросов,
отметила, что как «отчетливая категория» порнография возникла
«между Ренессансом и Французской революцией», была
связана и являлась следствием научной революции и эпохи
Просвещения, а «в современном смысле слова получила
распространение только в XIX столетии». Хант тесно связала становление
порнографии как литературной и визуальной практики с
началом Нового времени, борьбой с абсолютистскими
политическими авторитетами, а следовательно — со становлением
индивидуализма, обмирщением общественного сознания, развитием
инакомыслия, свободомыслия и либертианскими тенденциями.
В этих утверждениях Л. Хант продолжила размышления
Мишеля Фуко, писавшего, что порнография XVIII столетия
«должна быть понята как продукт новых форм регуляции и
новой жажды знания» (Foucault 1980: 148 — 149).
Слово «порнография» появилось, по наблюдениям Линн
Хант, во французских справочных изданиях еще в середине
ХѴШ века как определение, используемое для всей
литературы, описывающей проституцию (кстати, именно такую
формулировку содержит и русский перевод словаря Брокгауза и
Эфрона - Т. XXIV. СПб., 1898. С. 577); «Oxford English
Dictionary» в 1857 году уже определяет порнографию как
«непристойные изображения». Производные слова («pornographer»,
«pornographic») стали иметь хождение несколько позже, в конце XIX
века.
Любопытно, что первое найденное в российских архивах
дело, касающееся порнографии — «Агентурное донесение о
продаже в биржевом сквере г. Петербурга порнографических
картинок» (сами картинки, к сожалению, к делу не приложены,
но в подробном описании упомянуты дагерротипы
«непристойных картин и скульптур», в частности, изображение Зевса,
совокупляющегося с Ио), — также датировано примерно этим
временем — 2 сентября 1869 года (Государственный архив
Российской Федерации. Ф. 109. Оп. 3. Секретный архив Ш
Отделения с. е. и. в. Канцелярии. Д. 2884). Молено предположить,
43

что процесс развития общественного сознания в Западной
Европе и в России развивался в отношении порнографии скорее
синхронно, нежели ахронично. Следовательно, истоки
осуждения всех видов «непристойных описаний и изображений»
(«obscene writing or images») были в разных странах и
государствах примерно схожими — это были запреты и предписания,
касающиеся норм поведения. Вербализация подобных норм
существовала уже несколько столетий (достаточно вспомнить
пенитенциалии в Европе и епитимийные сборники в России и
других православных странах), но только в Новое время
вместе с развитием культуры печатного и издательского дела (print
culture), с совершенствованием книжной и журнальной
иллюстрации порнография стала превращаться в самостоятельный
литературно-визуальный жанр (Engelstein 1992: 25 — 27).
Нет сомнения в том, что своеобразные «wood engravings» (в
Англии), «Volksbilderbogen» (в Германии), «image d'epinal» (во
Франции), аналогичные русским лубкам (лубочным картинкам
или, как их часто именуют в англоязычной литературе,
«popular prints») возникли и развивались одновременно с
развитием культуры печатного и издательского дела в
соответствующих странах. Значительно сложнее ответить на вопрос о том,
содержал ли этот вид популярной графики элементы
порнографии. Этот вопрос связан с другими: для кого
предназначались порнографические изображения: для всех слоев общества
или только для некоторых (каких?); для мужчин и для женщин
или только для мужчин? Имелась ли связь между уровнем
образования и стремлением приобретать порнографические
изображения? Насколько запреты, налагаемые властями на
распространение порнографических изображений, влияли, с
одной стороны, на усиление самой практики («запретный плод
сладок») и, с другой, — на проникновение элементов
порнографии в «народные картинки»?
Получить быстрый и удовлетворительный ответ на эти и
схожие вопросы нелегко. Прежде всего, стоит иметь в виду, что
первые из русских лубочных листов, гравированных на дереве,
относятся к началу ХѴП века, когда любые изображения
нагого тела считались непристойными, а контакты России с
Западом (откуда могла приходить изобразительная информация)
были весьма узкими. Нельзя не учесть и того, что уже с
начала ХѴШ века (1721 г.) в соответствии с указами Сената и
Синода для издания лубочных листов требовалось специальное
дозволение цензуры (в России все процессы, в том числе и
издательское дело, развивались под сильным влиянием государ-
44

ства). Каждый цензор был озабочен соответствием картинки
нормативу («иметь нравственную, полезную или, по крайней
мере, безвредную цель») (Воронина 1993: 51).
Можно уверенно утверждать, что порнографии как
графического жанра в современном смысле слова в России не было вплоть
до конца ХѴШ века. Но переводные литературные произведения,
которые могут быть расценены как порнографические,
бытовали с середины XVIII века, равно как стихи Ивана Баркова
(Hopkins 1977). С 1839 года лубочное производство стало
коммерческим предприятием, контролируемым правительством
(Пушкарев 1984: 76). Как особое направление деятельности
цензоров, преследующее цель — «заботу о здоровом чтении просто-
людья», цензура лубочных картин была окончательно
установлена в 1850 году (Харламов 1882: 4; Лемке 1904: 255). О лубках
в законах, касающихся их отбора цензорами, говорилось, что
«эти издания, погрешая против приличия и пристойности, не
представляют, однако, безнравственного направления в целом»
и «не оставляют по нелепости своей сильных впечатлений». И все
же в рекомендациях чиновникам отмечалось, что они не
должны допускать «соблазнительных рассказов и неблагопристойных
выражений», разрешая в то же время сохранять в картинках
«соответствующие обычаям хотя и грубыя, но невинныя шутки».
Чтобы составить представление о том, какие из лубков были
отвергнуты цензорами именно по нравственным соображениям,
достаточно обратиться к материалам Московского цензурного
комитета, отложившимся в Центральном государственном
историческом архиве г. Москвы (Ф. 31 — материалы 1828 — 1914 гг.).
На невинном лубке «Романс» («Под вечер осенью ненастной»)
цензор написал: «Следствие порочной любви» — и запретил к
изданию. На иллюстрации к стихотворению H.A. Некрасова «Что
ты жадно глядишь на дорогу?» — начертано: «Здесь явный
соблазн для крестьянской женщины, которая должна быть
вполне довольна своим положением» (подробнее см.: Овсянников
1962: 36). Казалось бы, есть ли надежда найти в строго отцензу-
рированных листах, к тому же предназначенных отнюдь не
только для интимного, домашнего, глубоко частного «употребления»,
но и для «употребления внешнего», то есть декоративного
украшения жилища, — что-то порнографическое?
Примем во внимание, что граница между «мягким» порно
и эротикой весьма размыта и зависит от моральных и
культурных норм разных стран и народов, равно как от
исторического контекста. То, что кажется нам порнографическим и
непристойным, могло не восприниматься ими (современниками) как
45

таковое и наоборот. Кроме того, то, что могло одними из
зрителей восприниматься как обеденное (например, цензорами
или представителями «образованного сословия», дворянами), в
глазах других выглядело как нормальное, приемлемое (в
крестьянской среде и в низах мещанства). Сразу оговоримся, что
объектом нашего внимания будут не отвергнутые, а именно
имевшие хождение и распространение лубочные картинки, так
сказать, «проскочившие» цензуру и одобренные ею.
Хронологически данный обзор охватывает период до середины —
конца XIX в., так как именно в это время порнографические
дагерротипы, а затем открытки стали превращаться в
распространенное явление, свидетельствующее о начале возникновения в
России некоего подобия секс-индустрии. Обратившись к
«народной графике» (картинкам, листам, лубкам), выделим из этой
генеральной совокупности те рисунки, на которых имеются, во-
первых, изображения обнаженного тела (в том числе в
религиозных сюжетах, например, об Адаме и Еве или в сценах
Страшного Суда — в том числе над блудницами) и, во-вторых,
бытовых сцен, иллюстрирующих супружество и супружеские
измены. Беглый взгляд на отобранные листы позволяет
прийти к выводу, что в их основе лежали народные эротические
воззрения, и лишь пуритански, консервативно настроенные
представители социальной верхушки могли увидеть в них
элементы непристойного.
Рассмотрим в подтверждение этого особенности лубочных
листов каждой из перечисленных групп.
1. Обнаженное тело в лубочных картинках XVIII - XIX веков
изображалось, как правило, весьма условно («Голландский
лекарь и добрый аптекарь» — Lubok 1984: № 90). Изображения
Адама и Евы различались лишь длиной волос
прародительницы рода человеческого: у Евы они рисовались длинными, у
Адама — короткими. Любопытно, что в лубках,
предназначавшихся для украшения избы, волосы Евы редко изображались
кудрявыми, иногда только слегка-слегка волнистыми (Лубок
1968: № 18; Lubok 1984: № 5). Прямые волосы были косвенным
свидетельством целомудрия, в то время как кудри на голове
считались признаком сексуальной активности (так как могли
быть ассоциированы с волосяным покровом в интимных
местах). Доказательством может служить текст частушки:
Кудри вьются, кудри вьются,
Кудри вьются у блядей.
Почему они не вьются
У порядочных людей?
46

Как нельзя лучше лубок подходит для анализа
особенностей проявления тендерной асимметрии: изображения
обнаженных женщин с четким обозначением половых признаков —
явление хотя и не частое, но все же распространенное.
Обнаженную мужскую плоть невозможно встретить ни на одном
лубочном листе: ни в изображениях Христа, ни Адама, ни
Дьявола или неведомых страшилищ (см., например: Lubok 1984:
№ 121, 122). В известном листе «Помеха в любви»,
иллюстрирующем неожиданное появление соглядатая любовного
свидания, которому некая «барыня» «дозволила учинить (то есть
удовлетворить) всё его желание», изображена женщина,
«которая на пол упала и, поднявши кверху ноги, стала», и ее
любовник, у которого, в свою очередь, «штаны спали», якобы от
удивления, от того, что он увидел у барыни под юбкой. Никаких
намеков на изображение мужских гениталий в этой картинке
нет, они прикрыты длинной рубашкой (Ровинский 1881:1, 357).
Другой выразительный пример: имеется немало лубочных
листов с изображением бани, но среди моющихся нет ни
одного раздетого мужчины, только женщины и дети (Ровинский 1881:
1,445 — 447). «Срамные» места у женщин, стоящих перед
зрителем анфас, прикрыты зажатыми между ног вениками.
Демонстрация женской наготы не противоречила традиционным полоро-
левым стереотипам и, по всей видимости, казалась привычной
глазу. Не случайно на первых порнографических открытках,
имевших хождение в ХѴШ веке, также чаще всего были
изображены именно женщины (Hunt 1996: 40). Другой пример —
притча о девице-блуднице из «Великого Зерцала»,
проиллюстрированная неизвестным художником на лубке конца ХѴП века.
Блудница («девица некая») изображена в момент совершения
над ней возмездия: «пси» (громадные собаки) грызут ее руки,
змеи «сосут» ее грудь, вцепившись в «сосцы», звери лютые
дышат огнем на обнаженное тело (одно огненное облако
направлено на пах женщины, что позволило автору лубка не изображать
гениталии) (Lubok 1984: № 2). Подчеркнем, что в качестве
нравоучительной сентенции о вреде и позоре блудной жизни взят
именно женский персонаж; именно женское тело изображено
как объект насилия (укусов, ожогов). Наконец, изображение
обнаженной женщины в окружении крупных мохнатых
животных, чьи морды направлены на женский пах, наводит на
размышления о неустанной и в то же время безуспешной борьбе
деятелей русской Церкви (ведь именно от них исходила проповедь
праведной жизни) со скотоложеством, по-прежнему
распространенным, по всей видимости, в среде простонародья.
47

Обнаженная женская грудь на лубочных листах была
верным знаком, стигматом: в положительном варианте — любовного
свидания («Черный глаз, поцелуй хоть раз...»), в
отрицательном — обольщения и разврата. В большинстве изображений
(«Рассуждение молодого человека», «Яков кучер кухарку
обнимает», «Дураки кормят котенка» и др.) женская грудь
прописана очень определенно: она большая, с четко обозначенными,
эрегированными сосками (Русский лубок 1970: № 29, 34,69; Русский
лубок 1952: № 32, 40). Такая грудь изображена даже у
бесполого крылаторогатого существа, похожего на беса, на лубке
«Трапеза благочестивых и нечестивых»: автору лубка хотелось тем
самым подчеркнуть развратность происходящего и в то же
время приписать функцию соблазнения именно существу женского
рода (на древнерусских иконах, в отличие от
западноевропейских изображений, действует именно Змея-искусительница с
большой грудью, а не Змей-мужчина). Большие «титины» у
русалок — типичная деталь изображения этого рода нечистой силы
в украинских и южнорусских лубочных картинках (Толстой
1976: 292). Неудивительно, что первые феминистки XIX века
(происходившие, кстати сказать, из привилегированных
социальных слоев) критически относились к той литературе, которая
предназначалась для «народа» (об отношении именно русских
феминисток к лубочной литературе пока не найдено данных).
Острие критики сторонниц женского освобождения было
направлено против того, что современные сторонницы женского
равноправия называют коммерческим эротизмом, в котором они
видели и видят низведение женщины до пассивного сексуального
объекта и даже провокацию сексуального насилия против них.
Поэтому же современные сторонники феминизма активно
протестуют против порнографии (Higonnet 1995: 256).
Анализируя факт многочисленности лубочных листов с
изображением женщин с обнаженной грудью, можно сделать
вывод о распространенности, социальной допустимости и
эмоциональной притягательности данных образцов сексуального
поведения (сексуальные картинки, которых не было в
сексуальном сценарии зрителей и покупателей лубков, могли вызвать
раздражение и даже отвращение — такое часто случается с
откровенно порнографическими рисунками, так что такие
листы могли не найти спроса).
2. Бытовые, жанровые сцены, как правило, полны
полунамеков, а не порнографической однозначности. Например, в
одной из изобразительных притч «Зерцала грешного» (Ровин-
ский 1881: IV, 552) дама в платье с длинным шлейфом гово-
48

рит кавалеру в кафтане: «Аще хотеши, то сотворим ныне
тайно со мною». Стоустая молва утверждала, что на листе
были изображены императрица Анна Иоанновна и ее
фаворит Бирон. Более откровенное изображение их любовной
связи было, как говорится, чревато неприятностями для автора
листа. Зрителю же полагалось домыслить, что предлагала
сотворить с ней тайно героиня изображения. Другой пример
использования «эзопова языка» — графический рассказ из
переведенного в XVII веке «Великого Зерцала» о монахине,
бежавшей из монастыря, пожившей «блудно» с монахом,
затем раскаявшейся и вернувшейся в ту же обитель. Зрителю
опять-таки полагалось дорисовать в воображении
особенности «блудного жития» (Ровинский 1881: V, 190 — 192).
Весьма интересны с избранной нами точки зрения (то есть
с точки зрения эротических намеков) лубочные листы на тему
«Снежный ребенок». Сами по себе картинки эти вполне
невинны: на них изображена женщина с ребенком 2 — 3 лет и ее муж-
купец, возвратившийся после долголетней отлучки. Зато в
подписи к изображению — текст лживого объяснения женою
появления у нее ребенка в отсутствие мужа: «Снежинка как-то в рот
попала мне зимой, и оттого, родной мой, я сделалась брюхата»
(Ровинский 1881:1, 270 — 271). Как бы ни было натянуто наше
предположение, но оно позволяет допустить здесь возможную
коннотацию данного «объяснения» с оральным сексом.
Аналогичный вывод (но уже о распространенности и допустимости в
общественном — крестьянском — мнении скотоложества)
можно сделать и при анализе листов «Ванюшка и Танюшка и кучер
с кухаркой» (Ровинский 1881:1, 346 — 347). В подписи к
картине, изображающей объятие, читаем следующее: «Ступай от
меня прочь, вить я не кобылья дочь, привык жить в конюшне
с меринами — обнимай их сколько хочешь и цалуй губами».
По-своему информативна и иллюстрация исторического
анекдота о купце, влюбленном в жену трактирщика (Ровинский
1881:1, 252 — 254), но и в нем иллюстрация к словам «купец
между тем жену и себя утешает» (пока обманутого мужа
отвлекает шут) очень целомудренна (на картинке — только объятие,
причем женщина сладострастно улыбается). Нечто подобное
можно увидеть и на лубке «Купцова жена и прикащик». Как
обычно, подписи к восьми лубочным листам, графически
отображающим историю соблазнения мужчины женщиной и его
греховного «падения», несколько более откровенны, чем
изображение («приказала ему немедленно раздевацца и никакой
стужи не пужатца... и она разделась безопасно, смело обнажа
49

свое тело, ничем другим в бане не веселилась, [а только] с еным
прикащиком мылась...») (Ровинский 1881:1, 225 — 227).
Высмеивая «неумение» супружеской пары «зделать робен-
ка» (лубок изображает дурашливого мужа и «злообразную»
жену в расстегнутом платье, с открытой грудью), автор одной
из картинок как бы приглашал поиронизировать над такой
нелепостью, подчеркивая очевидную для любого зрителя
простоту этого «дела» («Дураки кормят котенка» — Русский лубок
1970: № 61). Наконец, для лубочных картинок весьма типично
также стремление удовлетворять потребности эротического
созерцания за счет изображения сцен из «восточной жизни», где
обнаженное женское тело могло быть уже изображено со
всеми соблазнительными изгибами (см., напр., лубочную
иллюстрацию 1833 г. к стихотворению A.C. Пушкина «Там, где море
вечно плещет» — Лубок 1939: № 119 или лист «Давид смотрит
на купающуюся Вирсавию» — Ровинский 1881: IV, 610).
Комментируя своеобразие лубков и их отличие от
фольклорных текстов, И. Харламов писал: «Сказка или быль
рассказывают обо всем во всей наготе, так сказать, глазом не моргнув,
самыми обыкновенными словами — это обыкновенное
житейское дело, что над ним торчать да любоваться. Совсем иначе
облюбовывает скоромный сюжет лубочная картинка. Завесив
похождение прозрачной тканью, она начинает пристально
вглядываться в не совсем ясные очертания, подбирает словечки,
подмигивает, хихикает, притворно жмурится от стыда и,
наконец, разражается весьма недвусмысленным хохотом»
(Харламов 1882: 31).
И все же, при всей незавершенности изображаемого
действия, в лубочных листах с эротической «подкладкой»
отношение автора лубка к женщине, как правило,
однозначно-потребительское, каким оно и является не в фольклоре, а именно в
порнографической литературе. Женщины на подобных листах
(на листах с иными сюжетами женская роль могла быть
представлена объективно, разнообразно, адекватно) часто
изображены в довольно унизительном для их достоинства виде — с
обнаженной грудью, с выставленной к зрителю «жопкой»
(непременно так и поименованной), хотя и не в столь
унизительных позах, как в обычных порнографических изображениях
(см., напр.: «Лапушка, ты не стыдися...» — Русский лубок 1970:
No 65). Известно, что порнография во всех странах и во все
времена закрепляла и закрепляет традиционную идеологию
мужского господства (сексизм), будучи одним из способов
сексуальной эксплуатации женщины (Кон 1992: 280). По аналогии, лу-
50

бочные картинки с намеками на эротику воспроизводили
старые стереотипы и мифологемы, сформулированные еще в
древнерусской агиографической и учительной литературе, — об
эротомании женщин, об их склонности к изменам («Жена —
начало греху», «Жена — блудница диавольская» и т. п.). Именно
в уста женщины в одном из лубочных листов вложены строки:
«Воздвигну в нем похоти телесныя и введу его в большую
погибель!» На листе «Аз есмь Хмель высокая голова»,
изображающем пару любовников на постели, женщина изображена
неподвижно лежащей на спине, а ее партнер — ласкающим ее
грудь (Лубок 1968: № 69).
Стоит отметить и то, что в изображении сцен частной и
семейной жизни тексты под лубочными картинками, как
правило, откровеннее рисунков. В этом отличие лубочных картинок
и от книжных иллюстраций, и от порнографических
открыток — в них (в обоих случаях) текст адекватен изображению.
Лубочные же подписи как бы развертывают, разыгрывают
действие на картинке, подчас довольно невинное. В известном
листе «Кавалер и блинщица» диалог откровеннее картинки:
«...Пришел — за жопу хватаешь, блины печь мешаешь. За жопу
хватать не велят//Для того, что блины подгорят». В уста
кавалера вложены строки: «Твоя воля, изволь бить, да только дай
за жопу схватить. Ибо зело мне показалася миленька, жопка
твоя крутенька. Нарочно к тебе я пришел и щастлив, что одну
дома нашел. Любовь надо мной покажи, в постелю спать
положи» (Лубок 1968: № 64). При анализе бытовых сцен обращает
на себя внимание и такое серьезное отличие сюжетов народных
картинок от порнографических рисунков, как отсутствие
изображений жестокости, насилия над женщиной, а тем более его
поэтизации, что встречается (и довольно часто) в порнографии.
Подводя итоги — то есть давая ответ на вопрос,
поставленный в заголовке данного сообщения, — трудно не признать, что
русские лубочные картинки основывались на эротических
представлениях и запросах социальных низов российского
общества. Их же они и отображали. Однако в глубине этих
представлений и запросов неизменно находилось место вполне
физиологичным желаниям и потребностям созерцать
(рассматривать) графические изображения сцен или деталей внешнего
облика, более откровенные, нежели позволяли нравственные
нормы того времени. Лубок — какие бы сюжеты ни
изображались в нем и к какому бы времени ни относились — не был
«вполне» порнографичен, как не было «вполне» порнографич-
но, с точки зрения некоторых современников, знаменитое сочи-
51

нение Арцыбашева, роман «Санин» (1907). Бесспорно, что он
был весьма отличен в силу своей гедонистской идеи от
порносочинений немецких и французских авторов того времени
(Чуковский 1907: 2). Намеки и двусмысленности в лубочных
картинках можно с известной условностью назвать элементами
порнографического свойства. Благодаря им лубки заполняли собой
ту «пустоту», ту нишу, которая существовала до появления
действительно порнографических открыток (картинок) и
действительно развитой порнографической литературы. Появившись в
городах, порнокультура не слишком быстро, но все же
получила распространение и в российской деревне в начале XX века
(Engelstein 1992: 410)
ЛИТЕРАТУРА
Воронина 1993 - Воронина ТА. Русский лубок 20 — 60-х гг. XIX в.:
Производство, бытование, тематика. М., 1993.
Кон 1992 — Кон И. С. Вкус запретного плода. М., 1992.
Лемке 1904 — Лемке М. Очерки по истории русской цензуры и
журналистики XIX столетия. СПб., 1904.
Лотман 1976 — Лотман ЮМ. Художественная природа русских
народных картинок // Народная гравюра и фольклор в России ХѴП — XIX
вв. М., 1976. С. 247 - 267.
Лубок 1939 — Лубок. Бюллетени Государственного литературного музея.
№ 4. Русская песня / Сост. CA. Клепиков. М., 1939.
Лубок 1968 — Лубок. Русские народные картинки ХѴП — XVIII вв. /Под
ред. Ю. Овсянникова. М., 1968.
Овсянников 1962 — Овсянников Ю. Русский лубок. М., 1962.
Пушкарев 1984 — Пушкарев Л.Н. Русский лубок как памятник народной
культуры ^Проблемы взаимосвязи литературы и фольклора. Воронеж,
1984. С. 86 - 97.
Ровинский 1881 — Ровинский Д.А. Русские народные картинки, собранные
и описанные Д.А. Ровинским. СПб., 1881. Т. I — V.
Русский лубок 1952 — Русский лубок XVII — XIX вв. / Под ред. В.П. Ад-
риановой-Перетц. M.; Л., 1952.
Русский лубок 1970 — Русский лубок / Под ред. Н. Кузьмина. М., 1970.
(Альбом «Крокодила»; Вып. 1).
Толстой 1976 — Толстой Н.И. Из заметок по славянской демонологии //
Народная гравюра и фольклор в России XVII — XIX вв. М., 1976. С.
288 - 320.
Харламов 1882 — Харламов И. Русский народный юмор: По поводу
издания Д.А. Ровинским «Русских народных картинок» // Дело / Ред. Н.В.
Шелгунов. Год шестнадцатый. СПб., 1882. № 12.
Чуковский 1907 — Чуковский К. И. Геометрический роман // Речь. 1907.
Май — июнь. № 123.
Engelstein 1992 — Engelstein L. The Keys to Happiness. Ithaca; London, 1992.
52

Foxon 1965 — Foxon D. Libertine Literature in England: 1660 — 1745. N.Y.,
1965.
Foucault 1980 — Foucault M. The History of Sexuality. V. 1. An Introduction
/Trans, by R. Hurley. N.Y, 1980.
Higonnet 1995 — HigonnetA. Spectacle and Sexuality//History of Women in
the West /Ed. by G. Fraisse, M. Perrot. Cambridge; London, 1995.
Hopkins 1977 — Hopkins W.H. The Development of Pornographic Literature
in 18th and early 19th-century Russia. Ph.D. thesis. Indiana University, 1977.
Hunt 1996 — Hunt L.y ed. The Invention of Pornorgaphy. Obscenity and the
Origins of Modernity, 1500-1800. N.Y., 1996.
Lubok 1984 - Lubok. Volksbilderbogen 17. bis 19. Jh. /Ed. by L.S. Sytova.
Leningrad, 1984
THE RUSSIAN LUBOK OF THE 18th - 20th CENTURY:
GENESIS OF PORNOGRAPHY OR REFLECTION
OF PEASANT VIEWS OF INTIMACY?
TV. Pushkareva
In this article the author applies Lynn Hunt's definition of pornography to
lubki, asking, did lubki fulfill pornography's role of intending to arouse sexual
feelings in the viewer? And if so, when? She notes the existence of literature
with such goals by 1750 (including Barkov), and of erotic images by the end
of the nineteenth century, but finds that lubki featuring nudity appear only in
the second half of the nineteenth century, along with the rise of the sex industry
in Russia. (She notes that the Russian word "pornografiia" first appears in a
legal document in 1869, in reference to a daguerrotype.)
Lubki featuring nudity may be religious (e.g., Adam and Eve) or secular.
Women may display secondary sexual characteristics, but men never do. The
texts accompanying the images may be explicitly sexual, but the images
themselves are far less so. Artistically, women are treated as objects, and the
lubki support a male-dominated culture, which promotes such ideas as the
inherent sinfulness of women. One measure of the obscene quality of some
lubki is the embarassed reaction of peasant audiences (as reported by
Kharlatov), who listened to bawdy folktales with aplomb.
53

РУССКИЕ ЛЮБОВНЫЕ ЗАГОВОРЫ XIX ВЕКА
А. Л. Топорков
В корпусе русской заговорно-заклинательной поэзии
своеобразное место занимают заговоры, призванные пробудить
любовное чувство у особы противоположного пола, — так
называемые «присушки» или «привороты». Они представляют
интерес, в частности, как историко-психологический источник, ибо
позволяют реконструировать своеобразную народную
«философию» любви1.
Уже при первом знакомстве с этими текстами бросается в
глаза, что любовь изображается в них как смертельная тоска
или внутреннее пламя, пожирающее человека подобно
лихорадке. Многие любовные заговоры призваны погрузить
человека в отчаяние и состояние, близкое к самоубийству. Некоторые
из них обращены к Сатане, бесам, чертям или другим
персонажам христианской и народной демонологии. Имеются, однако,
и заговоры иного рода, обращенные к Богородице и рисующие
картины чистой и платонической любви.
Для того чтобы дать объективную характеристику русских
любовных заговоров, необходимо опираться на значительный
корпус текстов. Только в этом случае можно рассчитывать на
то, что удастся отличить типичные явления от случайных,
уловить основные структурные и содержательные типы любовных
заговоров и их количественное соотношение друг с другом.
Для исследования любовных заговоров нами были
отобраны 100 текстов, опубликованных в XIX — первой трети XX
века2. Большинство из них направлены на женщин и девиц
(62 текста), почти в три раза меньше — на мужчин и парней
(22 текста)3. При этом принципиальных различий по
содержанию между мужскими и женскими заговорами установить не
удается. Один и тот же текст мог использоваться как
женщиной, так и мужчиной; для этого достаточно было заменить
мужское имя на женское или наоборот4.
Любовные заговоры часто произносили на какую-нибудь
пищу (например, на хлеб, пряник или соль), и эту пищу потом
54

давали девушке или парню (Логинов 1988: 71). Известны и
иные действия. Например, мужчина должен хорошенько
вспотеть и, вьггерев свой пот платком, дотронуться им до
женщины, приговаривая про себя: «Как у меня, раба Божия, пот
кипит и горит, тако же у рабы Божией кипело и горело сердце
обо мне, рабе Божием» (Майков 1992: 18, № 23). Парень ловит
голубя и убивает его, достает из него сало и замешивает на нем
тесто, печет из теста калачик либо что-нибудь подобное и
кормит им любимую девушку со словами: «Как живут между
собою голубки, так же бы любила меня раба Божия (имярек)»
(Майков 1992: 18, № 22).
Подобных заговоров, представляющих собой двучленную
формулу, в нашей подборке оказалось сравнительно немного —
всего 8 текстов. Тем не менее они весьма интересны,
поскольку именно с таких простейших формул, непосредственно
соотнесенных с ритуальными действиями, по-видимому, и началось
развитие заговорно-заклинательной традиции.
Большая же часть любовных заговоров имеет более
сложную структуру. У них есть определенный сюжет, в них
описывается и место действия, и само любовное чувство, которое
исполнитель заговора стремится вызвать у другого
человека. Таких сюжетных заговоров в нашей подборке
оказалось 83.
Сюжетные заговоры обычно начинаются словами: «Встану
я, раб Божий (имярек), благословясь, пойду перекрестясь...» —
и далее описывается путь субъекта заговора: он идет «в чистое
поле», «в широкое раздолье», «к синему морю». Это
своеобразная экспозиция заговора (ее называют обычно «зачином»).
Далее начинается основная часть заговора. В чистом поле раб
Божий встречает персонажа-посредника (это может быть ветер,
Огненный змей, Огненная стрела и т. д.) и приказывает ему
пойти к рабе Божьей (имярек) и вложить в нее любовную
тоску или разжечь любовное пламя5.
Иногда дело не ограничивается приказом и между
субъектом заговора и персонажем-посредником происходит диалог.
Например, раб Божий идет в чистое поле, под восточную
сторону и встречает там «семь братьев, семь ветров буйных». Он
спрашивает их: «Откуда вы, семь братьев, семь ветров буйных,
идете? Куда пошли?» Они отвечают: «Пошли мы в чистые
поля, в широкие раздолья сушить травы скошенные, леса
порубленные, земли вспаханные». Тогда раб Божий приказывает:
«Подите вы, семь ветров буйных, соберите тоски тоскучие со
вдов, сирот и маленьких ребят, со всего света белого, понеси-
55

те к красной девице (имярек) в ретивое сердце; просеките
булатным топором ретивое ее сердце, посадите в него тоску тос-
кучую, сухоту сухотучую, в ее кровь горячую, в печень, в
составы, в семьдесят семь жил, единую жилу становую; чтобы
красная девица (имярек) тосковала и горевала по (имярек) во сне
суточные в двадцать четыре часа, едой бы не заедала, питьем
она не запивала, в гульбе бы она не загуливала, и во сне бы она
не засыпывала, в теплой паруше калиновым щелоком не
смывала, шелковым веником не спаривала, пошла, слезно плакала,
и казался бы ей (имярек) милее отца и матери, милее всего
роду-племени, милее всего под луной Господней, скатного
жемчугу, платья цветного, золотой казны» (Савушкина 1993: 102—
103, № 207).
Завершаются заговоры так называемой «закрепкой», в
которой используются формулы «замыкания» заговора с
упоминанием ключа и замка, а также формулы, заимствованные из
христианских молитв. Например: «На мои слова— ключи и
замок. Отныне во веки веков. Аминь» (Савушкина 1993: 104,
№ 211) или: «Будьте те мои слова недоговорены, переговорены,
все сполна говорены. Ключ сим словам — в зубы, замок — в
рот» (Савушкина 1993: 108, № 217).
Таким образом, композиция любовных заговоров, как и
многих других русских заговоров, как правило, включает три
части: зачин, основная (или эпическая) часть и закрепка.
Обозначив их соответственно Рь Р2, Р3, можно описать композицию
заговора с помощью следующей формулы:
Рі + Р2 + Рз
Сюжетный заговор, как правило, предполагает наличие
трех персонажей. Это, во-первых, субъект действия (тот
персонаж, с которым отождествляется в тексте исполнитель
заговора), во-вторых, объект действия (тот персонаж, с которым
отождествляется внешний адресат заговора) и, в-третьих,
персонаж, выполняющий функции действующего лица,
посредника между субъектом и объектом и внутреннего адресата
заговора, к которому обращается субъект6. Роль третьего
персонажа могут играть сверхъестественные существа, явления
природы или реальные предметы (ветер, Сатана, Тоска,
Богородица, соль и др.). Обозначим субъекта заговора буквой S,
объекта — О, персонажа-посредника — Р. В этом случае
систему персонажей сюжетного заговора можно описать следующей
формулой:
S-»P->0
56

(формула читается так: S обращается к Р с просьбой
воздействовать на О).
Сюжет большинства любовных заговоров включает
следующие звенья: отправление в путь — встреча с
персонажем-посредником — установление с ним контакта — просьба наслать
огонь или тоску на другого человека — описание его состояния.
Каждому из этих сюжетных звеньев соответствует
определенное словесное выражение, хотя оно и может существенно
варьироваться. Если воспользоваться термином «формула» (не
придавая ему, впрочем, строгого значения), то можно сказать, что
текст заговора реализуется с помощью совокупности формул,
которые следуют в определенной последовательности друг за
другом.
Сюжет типового любовного заговора, в котором S
встречает Р и просит его наслать страсть на О, может быть
представлен схематически следующим образом:
1. формула отправления в путь (fi),
2. формула встречи с персонажем-посредником (f2),
3. формула установления контакта с
персонажем-посредником (f3),
4. формула насылания (тоски, огня и т. д.) (f4),
5. формула состояния объекта (f5),
6. формула закрепки (f6).
Такие формулы, с помощью которых реализуется сюжет
заговора, можно назвать сюжетообразующими. Кроме этого, в
составе заговоров имеются и формулы, не играющие сюжето-
образующей роли. Например, это различные молитвенные
формулы, которые встречаются и в начале заговора, и в его
конце, и в других местах (обозначим их через fp). Несколько
особую роль в заговоре играют формулы сравнения (fc). Они
могут выступать самостоятельно, в качестве особого
заговорного текста (представляющего собой двучленную формулу, см.
выше), а могут включаться в состав сюжетных заговоров, и при
этом играть как сюжетообразующую, так и несюжетообразую-
щую роль.
Приведем в качестве иллюстрации любовный заговор из
Архангельской губернии (разбивка на строки, цифры и
пояснения в квадратных скобках наши):
р. Зачин.] «Во имя Отца и Сына и Святого Духа
[молитвенная формула — fp].
[1.] Стану, раб Божий, благословясь, пойду перекрестясь,
выйду в чистое поле, в широкое раздолье [формула отправления
в путь — fj;
57

[П. Основная часть. 2.] навстречу мне середи чистого поля
и широкого раздолья семьдесят буйных ветров, и семьдесят
вихоров, и семьдесят ветрович, и семьдесят вихорович. Пошли
они на святую Русь зеленого лесу ломать и на пол из корени вон
воротить и пещеры каменные разжигать [формула встречи с
персонажем-посредником — f2].
[3.] И тут я, раб Божий (имярек), помолюсь им и поклонюсь:
о, вы есть 70 буйных ветров, и 70 вихоров, и 70 ветрович, и 70
вихорович [формула установления контакта с
персонажем-посредником — f3],
[4.] не ходите вы на святую Русь зеленого лесу ломать, из
корени вон воротить и пещеры каменные разжигать, подьте вы,
разожгите у рабы Божией (имярек) белое тело, ретивое
сердце, памятную думу, черную печень, горячую кровь, жилы и
суставы и всю ее [формула насылания — f4],
[5.] чтобы она, раба Божия (имярек), не могла бы ни жить,
ни быть, ни пить, ни есть, ни слова говорить, ни речи творить,
без меня, раба Божия (имярек). Как меня она, раба Божия
(имярек), увидит или глас мой услышит, то бы радовалось ее белое
тело, ретивое сердце, памятная дума, черная печень, горячая
кровь, кости и жилы и все у ней суставы веселились [формула
состояния оѲьекта — f5].
И как ждет народ Божия владычного праздника, светлого
Христова Воскресения и звону колокольного, так бы она, раба
Божия (имярек), дожидалась;
на который день меня она ни увидит или гласа моего ни
услышит, так бы она сохла, как кошеная трава в поле;
как не может быть рыба без воды, так бы не могла бы быть
она без меня, раба Божия (имярек) [три формулы сравнения — Ц.
[III. Закрепка.] Тем моим словам и речам ключевые слова,
аминь, аминь, аминь» [формула закрепки — Ц (Савушкина 1993:
106-107, № 215)7.
С точки зрения формальной структуры текст можно
представить следующим образом:
Р, (fp + f.) + Р2 (f2 + f3 + f4 + f5 + 3fc) + Рз (f6)
Разнообразие деталей в заговорах сочетается с
устойчивостью сюжетных схем; разнообразие персонажей, к которым
обращается за помощью раб Божий, — с устойчивостью тех
функций, которые выполняют эти персонажи (разжечь
любовную страсть, вызвать тоску и т. д.)8.
Благодаря системе повторяющихся формул обеспечивается
воспроизводимость любовных заговоров и их относительная
58

стабильность во времени и пространстве. Многообразие
заговорных текстов обеспечивается за счет различного словесного
разыгрывания сюжетообразующих и несюжетообразующих
формул (расширение или свертывание синонимических рядов,
стилистическая нюансировка и т. д.), введения дополнительных
несюжетообразующих формул, соединения в рамках одного
текста различных эпизодов, контаминации эпизодов друг с
другом.
Специфическую группу любовных заговоров составляют
тексты, обращенные к Сатане, дьяволу, чертям или бесам
(всего их 8), а также к различным демоническим персонажам (Баба
Яга, 77 еги-бабовых дочерей, некий Страх-Pax, змея «жгуча,
опалюча», царица Соломия и др.).
В подобных текстах субъект заговора часто действует не
благословясь и не перекрестясь, направляется не в восточную
сторону, а в западную. Он идет не через двери, а лезет через
подполье и приходит не на синее, а на дьявольское море.
Приведем в качестве примера заговор, бытовавший у казаков
Восточного Забайкалья: «Стану я, раб (такой-то), не благословясь,
пойду не перекрестясь из дверей в двери, из ворот в ворота, в
чистое поле на дьявольское море. На дьявольском море стоит
каменная баня, в этой каменной бане стоит мост, под этим
мостом стоят мраморные диваны, на этих диванах сидят
тридевять чертей, из них три — мои старшие братья. Подойду я к
ним поближе и поклонюсь пониже: "Старшие вы мои братья,
сослужите мне великую службу, засушите и закрушите девицу
(имя), чтобы она ходила — не захаживала, ела — не заедала,
пила — не запивала, любила — не забывала, чтобы сохли у ней
обо мне все 12 жил, 12 поджилков, 12 суставов, 12 подсустав-
ников и соединяющая кость. Аминь"» (Кляус 1995: 348, № 5).
В этих заговорах субъект подчас нападает на человека,
вскрывает ему (или ей) белую грудь, колет ножом ретивое
сердце, вкладывает в него тоску, а иногда вообще вынимает одно
сердце и заменяет его другим. Фрагмент заговора из
Владимирской губернии: «И пойду я не в восток, не в восточную
сторону, на заднее крыльцо, в подымное окно, под гнилое бойное
дерево, пойду не дорогой, а стороной, мышьей норой, собачьей
тропой; идет мне навстречу рабу раба, ударю ее по ретивому
сердцу и распорю я ее белу грудь и напущу на нее тоску тоску-
щую, кручину кручинскую; едами бы она не заедала, питьем бы
она не запивала, думой бы она не задумывала; и разойдись
тоска тоскущая, кручина кручинская, по ретивому сердцу, в
становые жилы, в горячую кровь; запру я эту тоску тоскущую,
59

кручину кручинскую ключами и замками; брошу я ключи и
замки в Окиан море» (Савушкина 1993: ПО, № 220). В таких
текстах подчеркивается идея отречения от христианских
ценностей и подчинения дьявольским силам, например:
«Поклонюсь я тебе, толстой бабе, сатаниной угоднице, и отступлюсь от
отца и от матери, от роду, от племени» (Майков 1992: 18, № 24).
По меньшей мере в пяти заговорах из нашей подборки
присутствует тема насылания смерти и сама любовь сближается со
смертью. Эта идея иногда находит выражение в сравнениях:
как мертвец не может отойти от гроба, так бы не могла
отойти от меня раба Божия (Виноградов 1908:1, 45, № 55), как не
может раб Божий жить без своего дыхания, так бы не мог он
жить без рабы Божией (Мансикка 1926: 221, № 172).
Заговор, записанный в Петербурге, начинается словами:
«Упокой, Господи, душу, в теле живущую у рабы твоея
(имярек)» (Майков 1992: 17, № 20). Это переиначенные слова из
молитвы об умерших: «Упокой, Господи, душу рабы твоея». В
контексте заговора данная формула приобретает характер,
прямо противоположный тому, какой она имела в молитве:
смерть призывается на душу, которая остается в живом теле,
и эта смерть ни в коем случае не равна загробному успокоению.
Приведем продолжение заговора: «Боли ее сердце, гори ее
совесть, терпи ее ярая кровь, ярая плоть, легкое, печень, мозги.
Мозжитесь ее кости; томитесь ее мысли [...] Напусти, Господи,
на рабу (имярек) злую тоску, невидимо пусть сохнет ее тело,
руки, ноги, мозги, кости» (там же).
В одном рукописном заговоре особа, в которой желают
пробудить любовь, отождествляется с умершей девицей; последняя
должна восстать из гроба по слову субъекта заговора и разжечь
в самой себе любовную страсть: «На море — на кияне, на
острове на Буяне, на реке на Ярдане стояла гробница; во той
гробнице лежала девица. Раба Божия (имярек)! встань-пробудись, в
цветное платье нарядись, бери кремень и огниво, зажигай свое
сердце ретиво по рабе Божием (имярек) и так зажигай крепко
и дайся по мне, рабе Божием (имярек), в тоску — в печаль; как
удавшему (удавленнику) в петле, так бы рабе Божией (имярек)
было тошно по рабе Божием (имярек); как утопшему в море,
так бы рабе Божией (имярек) было тошно по рабе Божием
(имярек) — как душа с телом расстается, во веки — аминь»
(Афанасьев 1862: 75 — 76). Объект заговора находится в
состоянии, пограничном между жизнью и смертью, и, не имея
возможности умереть, переживает в муках перманентное
состояние агонии.
60

Особенно выразителен заговор из Симбирской губернии.
Подают в три церкви поминание за упокой того человека, на
которого хотят напустить любовную тоску, и потом в течение
трех дней, выходя на утренней заре, бросают на ветер горсть
земли, взятой с какого-нибудь кладбища. При этом говорят:
«На море на Окияне, на острове Буяне стоит бел горюч камень,
на том камне лежат три камня, на тех камнях стоят три гроба,
в тех гробах — три доски, на каждой доске — три тоски; первая
тоска убивалася, с телом расставалася; вторая тоска убивала-
ся, с телом сопрягалася; третья тоска убивалася, в сердце
вошла. К тем гробам девица (имярек) приходила, от тех трех
досок три тоски износила; от тех гробов ветер подувает, тоску
рабе (имярек) навевает, за упокой ее поминает; и был бы я ей,
удал добрый молодец, краше красного солнца; по мне бы
всегда тосковалася, сердцем со мной сопрягалася, сохла бы да не
умирала...» (Майков 1992: 14 — 15, № 15).
Образ Тоски вообще характерен для любовных заговоров;
он встречается в 12 текстах. Тоска персонифицируется и
выступает как самостоятельный персонаж — Тоска с большой
буквы. В заговоре из Олонецкой губернии Тоска заперта в бане без
окон и дверей: «В цистом поли, в шыроком раздольи стоит
огненная, горецяя байна, и в этой байны нету ни двирей, ни окон,
ни просветлых лавок; середи байны лежит доска, а на доски —
тоска, и плаце, и рыдаё и г земли припадаё. Не плаць, тоска, и
не рыдай, тоска, зайди, тоска, к рабу (имя) в белое тело, в
ретивое серцё...» (Мансикка 1926: 220, № 168). В 7 случаях из 12
«тоска» выступает в связке с «доской»: она или прижата сверху
доской, или привязана к ней, так что они представляют собой
как бы единое целое9.
Персонифицированная Тоска и сама находится в состоянии
тоски, и воплощает собой это состояние. В ее образе
соединяются неподвижность, статика и конвульсивные, беспорядочные
движения. Например, в рукописном заговоре из Костромской
губернии раб Божий видит на синем море остров: «...на том
острове стоит изба новая, дубовая; в той избе новой, дубовой
лежит доска из стены в стену, из паза в паз; на той доске новой,
дубовой лежит тоска, тоскующая, сухота, сухота сухотущая,
бьется руками и ногами о стену, головой — о лавку»
(Виноградов 1908:1, 45, № 56). Раб Божий просит тоску встать и пойти
к рабе Божьей: «...прожги белое тело, черную печень, пролей
кровь горячую из семидесяти семи жил [...] чтобы она, раба
Божия (такая-то), не могла без меня [...] ни дни дневать, ни ночи
коротать» (Виноградов 1908:1, 46, № 56).
61

Та практическая цель, ради которой человек прибегает к
магии (склонить женщину на «блуд», побудить парня
посвататься к девице и т. п.), в подавляющем большинстве случаев
вынесена за пределы заговорного текста. Акцент же сделан на
описании того внутреннего эмоционального состояния, которое
исполнитель заговора стремится вызвать у другого человека
(см.: Кляус 1994: 371). Эти чувства и эмоциональные
переживания в изображении заговора резко обостряются, приобретают
гипертрофированный характер. Без своего возлюбленного
жертва привораживания не может ни есть, ни пить, ни
разговаривать. Она сохнет, как скошенная трава в поле;
задыхается, как рыба, выброшенная на берег. Она ждет встречи с
субъектом заговора, как народ ждет светлого Христова
Воскресения и звону колокольного, а когда увидит его или услышит
его голос, то все ее тело веселится и радуется.
Любовный жар посылают не только в сердце, душу, мозги
и очи, но и в жилы, суставы, кости, кровь, печень и легкие.
Человеческое тело берется в заговоре в его плотском, анатомо-
физиологическом качестве. Для осмысления тела в любовных
заговорах наиболее важна его наполненность различными
органами, костями, жилами, суставами, а также открытость для
внешних воздействий и проникновений. Тело предстает как
образ тесного, суженного, предельно уплотненного
пространства. Оно живет исключительно своей внутренней жизнью.
Выразительный образ полной отъединенности от внешнего
мира — это тоска без рук, без ног и без глаз: «И выду далече в
чистое поле, к поганому морю. И есть на поганом море доска,
а на той доске сидит сама тоска, без рук, без ног, без глаз, а
сама плачет, тоскует и горюет по ясных очах и по белому
свету. И поди та тоска и сухота в ту мою рабу имярек, и чтоб ей
по мене, рабу имярек, тосковать и горевать и плакать век по
веку, отныне и до веку» (Покровский 1987: 262).
Заговор дает целую гамму переживаний — от отчаяния в
отсутствии любимого до радости встречи с ним. Это чувство,
по-видимому, не может быть утолено естественным путем, оно
рисуется в заговорах как длящееся постоянно и не
уменьшающееся с течением времени. Таким образом оно изображается
даже в том случае, когда цель заговора — заставить полюбить
друг друга мужа и жену: «Как Мать Присвятая Богородиця
истинного Христа упрашывала, уговаривала, так бы раб Божэй
свою супругу упрашывал, уговаривал, и сох бы по ей день и
ноць, и болел по ей, и так бы и раба Божья и жона сохла и
болела по ём...» (Мансикка 1926: 221, № 174).
62

Справедливости ради нужно отметить, что наряду с
осмыслением любовной страсти как пожирающего огня и
смертельной тоски, в заговорах присутствует и иная концепция
любовного чувства. В нескольких текстах оно предстает как
трогательная привязанность, согласие, душевная близость особ
разного пола. Поскольку такой образ любви устойчиво
связывается с персонажами христианского предания (в первую
очередь — с Богородицей), можно с уверенностью утверждать, что
в заговоры он проникает вторично и отражает процесс их
христианизации.
Образцом любовных переживаний в подобных заговорах
становятся чувства, которые испытывали друг к другу
Богородица и ее божественный Сын или Мария и Иосиф. Например,
в заговоре из Архангельской губ.: «На западной стороне там
сидит обрученный Иосиф, зрит и смотрит на Госпожу
Пресвятую Богородицу, так и на меня бы раб Божий весь век смотрел
бы и глядел» (Ефименко 1878: 144, № 20). Согласно заговору
из Олонецкой губ., в чистом поле течет быстрая река, на этой
речке — две лодочки, одна золотая, другая серебряная: «В
одной лодоцьки — Исус Христос, в другой — Пресвятая Богороди-
ця, думу думали, совет советовали. Так бы раб Божэй с рабой
Божьей думу думал, совет советовал...» (Мансикка 1926: 218 —
219, № 159).
Христианский персонаж не просто вводится в текст
заговора, заменяя собой более ранний образ фольклорно-языческого
происхождения. На этом примере ясно видно, что с образом
Богородицы в заговор привносится и христианская система
ценностей: любовное чувство облагораживается и приобретает
платонический характер.
В заговоре из Олонецкой губ. рисуется трогательная
картина: человек идет в чистое поле, видит там море, а в нем церковь
с престолом, за престолом «сидит сам Исус Христос и держит
на своих на белых руцях саму Матушку Присвяту Богородицю,
и жмёт и прижимает к своему ретивому серцю, к своей горецей
пецени. Так бы раб Божэй не мог ни жыть, ни быть, ни пить,
ни JHCb без рабой Божьей...» (Мансикка 1926: 220, № 167). От
традиционных заговоров здесь идет сравнение той любви,
которую стремятся пробудить, с любовью матери и младенца.
Однако эта метафора коренным образом трансформируется
под влиянием христианской символики; вероятно, здесь
можно видеть прямое отражение иконографии Успения
Богородицы (Христос держит в руках душу Богородицы, изображенную
в виде спеленутого младенца).
63

И все же в целом на фоне церковного осмысления любви и
брака концепция, отразившаяся в любовной магии, предстает,
несомненно, как кощунственная и антихристианская. Вместо
неземного чувства, приобщающего человека к Богу, мы видим
здесь низменную страсть, приносящую боль и протекающую
подобно болезни. Вместо христианского брака — образа
райского блаженства — адские муки и отчаяние. Если брачный
ритуал основан на свободном волеизъявлении, то цель любовной
магии — принудить человека, подавить его волю.
В отличие от церковных установлений о браке,
признававших телесную связь скорее как неизбежное зло, чем как
вожделенную цель, любовная магия вводит нас в сферу плотских
влечений. Конечной ее целью является сам половой акт, а
никак не произведение потомства.
Естественно, что по сравнению с высоким чувством
христианской любви плотская страсть представляется чем-то
низменным — похотью и блудом. Однако в исторической перспективе
эта сфера заслуживает и позитивной оценки и, уж во всяком
случае, благожелательного внимания. Именно здесь
проявляется личностное начало, стремление самому определять свою
судьбу. Магические действия — всегда плод личной
инициативы, причем девушка или парень сами выбирают себе пару, а не
их родители, как это часто происходило в жизни.
Любовная магия по своим целевым установкам и
психологическому настрою поразительно контрастирует и с народным
свадебным обрядом. Женились люди для того, чтобы создать
семью, приобрести новую работницу, завести детей;
деревенский труд предполагал взаимодополнительность мужских и
женских обязанностей; образ холостяка или не выданной
вовремя замуж девки вызывал насмешки и общее осуждение.
Проблема личного выбора, интимных чувств отступала при
этом на второй план. Примечательно, что в свадебном
фольклоре вообще ни слова не говорится о любви друг к другу
жениха и невесты.
И совсем иная картина открывается, когда мы обращаемся
к любовной магии. Соображения хозяйственной
целесообразности утрачивали здесь доминирующее значение. Нужно
признать, что именно в магии находили свое выражение те чувства,
которым не было места в социальной действительности.
Некоторые из любовных заговоров чрезвычайно
откровенны в эротическом отношении. Для народной традиции вообще
характерно достаточно раскованное отношение к эротической
сфере. В какой-то мере это может быть связано с дохристиан-
64

скими традициями, сохранявшимися на Руси в течение
долгого времени. Как известно, языческие истоки имеют эротизм
масленичной, купальской и святочной обрядности, а также
такие распространенные явления, как ритуальная нагота и
сквернословие. Широко был известен в России и эротический
фольклор (вспомним хотя бы знаменитые «Русские заветные
сказки» А.Н. Афанасьева).
В заговорах довольно часто встречаются сравнения из
животного мира, например: «Как быки скачут на корову, или как
корова в Петровки голову закинет, хвост залупя, так бы раба Бо-
жия (имярек) бегала и искала меня, раба Божия (имярек). Бога
бы не боялась, людей бы не стыдилась, во уста бы целовала,
руками обнимала, блуд сотворила» (Майков 1992: 13, № 11).
Наблюдения над спариванием домашних животных явно не
прошли даром для осмысления половых связей между людьми.
Поскольку заговоры апеллируют главным образом к
биологическому началу в человеке, можно сказать, что он здесь не
только уподобляется животному, но отчасти и отождествляется
с ним. Тем самым свобода выбора, предоставленная человеку
(как бы иллюзорна она ни была), подменяется
необходимостью, царящей в животном царстве и диктуемой
биологическими циклами.
Любовная страсть насылается в заговорах как некая
сверхчеловеческая сила, несущая другому человеку зло и
разрушение. Это, как правило, не любовь, а тоска, кручина, сухота, да
и требуют в заговорах не взаимного чувства, а того, чтобы
кипело, горело, болело сердце у рабы Божией или раба Божия,
чтобы они тосковали и горевали. Исполнители давали
заговорам названия: «Слова присушать девицу», «На разжение сердца
у девицы», «Слова тоску напустить», «На прилучение парня»,
«Женская издевка на похоть», «Приворот к женкам», «Заговор
на присуху» и т. п.
Лишь в отдельных, немногочисленных заговорах речь идет
о «заражении» любовью, о переносе тоски с одного человека на
другого, причем тоска представляется чем-то материальным,
вроде пыльцы или росы, ее молено вынуть, собрать, вложить в
другого человека. Чаще же любовный пожар насылается
безотносительно к душевному состоянию исполнителя заговора.
Возможно, что он сам охвачен страстью и погибает от
любовной жажды, но не менее вероятно и то, что он попросту
наклонен к блуду.
По-видимому, побудительным мотивом для исполнителей
заговоров была не только жажда обладания, но и желание са-
3 Эрос и порнография
65

моутвердиться за счет другого человека, отомстить за
отсутствие взаимности. Понятна в связи с этим и жестокость
любовных заговоров, присущие некоторым из них садистские черты.
Истоки такой концепции любовного чувства нужно искать в
глубокой древности. Еще в древнеиндийских заговорах
находим формулы, выдающие то же стремление подчинить себе
волю возлюбленной: «Пронзенная жгучей болью, / С
пересохшим ртом приползи ко мне, / Мягкая, с утихшим гневом,
полностью (моя),/Ласково говорящая, покорная!» (Атхарваведа
1989: 174, пер. Т.Я. Елизаренковой).
Если воспользоваться известным противопоставлением
любви-жалости и любви-страсти, то в заговорах, несомненно,
речь идет о любви-страсти. Кстати, неоднозначность любовного
чувства осознавалась и в народной традиции. Например, в
Ярославской губернии глагол «любить» употреблялся
преимущественно для обозначения любви плотской, сожительства;
любовь же родственная и вообще более возвышенная
обозначалась глаголом «жалеть» (Волоцкий 1903: 47).
Демонизм любовной магии, связанное с ней раздвоение
личности, стремление подавить волю другого человека — все
это придает любовным заговорам черты неразрешимого
трагизма. Личностное и родовое начала находятся здесь в крайнем
противоречии друг с другом. Любовный заговор стремится
вызвать ответное чувство, но апеллирует при этом
исключительно к скотскому, звериному в человеке, низводит его до
уровня животного, обрекает на мучения, а возможно, и на
смерть. В начале заговора описываются бескрайние
пространства, в которые отправляется исполнитель заговора, однако
этот путь проделан им лишь для того, чтобы в конечном
счете разъять человеческое тело и подчинить его своей власти.
Заговорные тексты обладают подчас высокими поэтическими
достоинствами, но они агрессивны и жестоки, несут человеку
зло и разрушение.
«Любви присущ глубокий внутренний трагизм, и не
случайно любовь связана со смертью» (Бердяев 1990: 76), — это
высказывание H.A. Бердяева как нельзя лучше подтверждается
любовными заговорами. Трагическая природа любви была
позднее заново открыта русскими писателями и поэтами XIX
века — Ф.М. Достоевским, Л.Н. Толстым, И. С. Тургеневым,
Ф.И. Тютчевым и стала предметом напряженной рефлексии в
отечественной философии конца XIX — начала XX века.
Назовем хотя бы имена Вл. Соловьева, В.В. Розанова, Д.С.
Мережковского, H.A. Бердяева, С.Н. Булгакова, Л.П. Карсавина10.
66

Это дает нам основание видеть в народной традиции (и, в
частности, в любовных заговорах) истоки того двойственного
отношения к любви, которое характерно для русской
культуры и во многом определяет ее национальную специфику.
В народной традиции аномалии в психической и социальной
жизни обычно объяснялись как следствие колдовства или
проделок нечистой силы. Не по своей воле действуют самоубийца
и пьяница, не своим голосом кричит кликуша. Бесы и
бесенята вообще постоянно находятся рядом с людьми и готовы в
любой момент вмешаться в их жизнь. Таким образом
получает свое обоснование внутренняя противоречивость
человеческого сознания и неожиданные нарушения поведенческих норм,
влечение ко злу и к смерти и в целом — бессознательное
начало. Можно сказать, что демоны, овладевающие человеком, в
конечном счете выходят из глубин его собственной души.
Естественно, что и чувство, зародившееся неожиданно для
самого человека, может быть осмыслено им как следствие
колдовства. С той минуты, как он поверил, что стал объектом
магического воздействия, его сознание приобретает
раздвоенный характер и две половины «я» вступают друг с другом в
напряженный диалог и драматическое противоборство. Там,
где романист XIX века наблюдал внутреннее борение страстей
и роковой поединок личностей, человек традиционной
культуры видел воздействие внешних сил, влияние чужой,
враждебной по преимуществу воли.
Мне вспоминается рассказ, усльшіанный в 1981 году в
Украинском Полесье. Пожилая женщина из села Выступовичи
Овручского района Житомирской области поведала о том, как
в юности ее приворожили. Это сделал сосед, который хотел по-
настоящему приворожить мужа к своей дочери, а на
рассказчице просто решил «потренироваться». Был он человеком
пожилым, никаких особых симпатий у нашей героини не
вызывал, тем более что история его семейных неурядиц была ей
известна. И тем не менее она страстно его полюбила.
Кульминацией повествования был такой эпизод.
Рассказчица как-то косила траву, а ее сосед также косил неподалеку. «А
я ведь жить без него не могу!» — замечает она. И вот она зовет
его и, когда он подходит, кричит: «А зачем ты сделал так, что
я тебя люблю!» — и бьет его по лицу. Сосед перехватывает ее
руки и хохочет ей в глаза. «А ведь я же люблю его!» — опять
поясняет женщина. И вот они катаются по полю. Она
страстно целует его, но все это время он держит ее за руки — «Я бы
иначе убила его!».
з*
67

Потом началось длинное повествование о том, как
женщину отвораживали. И особенно мне запомнились ее последние
слова, в которых она сформулировала своеобразную
философию любви: «И вот так всегда. И ты плюешь на него, и он для
тебя одно солнце в мире».
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Можно a priori предположить, что эта «философия» любви не будет
единообразной в разных жанрах фольклора. Выводы, сделанные на
основе изучения заговоров, должны быть дополнены и скорректированы
наблюдениями над народными песнями, пословицами, обрядами и т. д.
2 При написании работы использовались следующие источники:
Афанасьев 1862: 75 - 76 (3 текста); Ефименко 1878: 140, № 3; с. 141, № 7, 8;
с. 142, № 13, 15; с. 144, № 19, 20 (всего 7 текстов); Шустиков 1892: 127
(1 текст); Виноградов 1908Д: 30, № 37; с. 31 - 32, № 41; с. 44 - 46,
№ 54 - 56; с. 47 - 48, № 60; с. 52, № 69; с. 57 - 58, № 72; с. 60 - 61,
№ 77; с. 76, № 107; с. 92 - 93, № 122 - 125; Там же: 1909/П: 72 - 73,
№ 72; с. 89, № 101; с. 81 - 82, № 89 (всего 17 текстов); Серебренников
1918: 7— 13, 15 (тексты без нумерации; использовано 10 любовных
заговоров); Мансикка 1926: 218 - 221, № 157 - 165, 167 - 174 (всего 17
текстов); Майков 1992: 8 - 9, № 2; с. 10, № 5, 6; с. 11 - 18, № 8, 10 - 18,
20, 21, 23 (всего 16 текстов); Саввушкина 1993: 101 - 111, № 206 - 221;
с. 112 - 116, № 223 - 229; с. 117, № 231; с. 118, № 237 (всего 25 текстов);
Кляус 1995: 347 - 348, № 3 - 5; с. 350, № 8 (всего 4 текста).
3 Здесь и далее в наших подсчетах общая сумма заговоров, как
правило, не равняется 100. Это объясняется тем, что, во-первых, не всегда
удается однозначно охарактеризовать текст по выбранным параметрам
(иногда для этого не хватает данных), а во-вторых, наряду с большими
группами текстов, имеются особые случаи, представленные единичными
текстами. Так, например, в 13 заговорах не удается определить
однозначно, на кого они направлены — на женщину или на мужчину, а три текста
имеют специфическую направленность: чтобы супруги любили друг
друга, чтобы субъекта заговора любили люди или чтобы особу женского пола
любили многие мужчины, а не один-единственный. В дальнейшем мы для
экономии места не оговариваем существование текстов-исключений.
4 О реальных контекстах бытования любовных заговоров в России
XVII и XVIII веков см.: Смилянская 1994: 15 - 18; Журавель 1996:
118-125.
5 О мотиве огня в любовных заговорах см.: Петров 1981: 106 — 109;
Познанский 1995: 205 - 213; Топорков 1998.
G Этого персонажа называют «посредником» или
«персонажем-помощником» (Чернов 1965: 162 - 163; Юдин 1997: 7).
7 Текст воспроизведен по изд.: Ефименко 1878: 139, № 1.
8 Подробнее о структуре русских заговоров см.: Чернов 1965; Песков
1977; Катаров 1981: 72 - 76; Харитонова 1988; Харитонова 1991;
Харитонова 1992: 58 - 64; Кляус 1997: 455 - 456; Юдин 1997: 6 - 10; Киселева
1998; Klagstad 1958; Cams 1977; Conrad 1989.
68

9 Здесь сыграло свою роль и созвучие слов «тоска» и «доска».
10 См. антологию: Русский Эрос 1991.
ЛИТЕРАТУРА
Атхарваведа 1989 — Атхарваведа: Избранное/Пер., коммент. и вступит,
статья Т.Я. Елизаренковой. 2-е изд. М., 1989.
Афанасьев 1862 — Несколько народных заговоров / Сообщено А.Н.
Афанасьевым //Летописи русской литературы и древностей. 1862. Т. 4.
Отд. III. С. 75 - 76.
Бердяев 1990 — Бердяев Н. Самопознание. М., 1990.
Виноградов 1908 — 1909 — Виноградов Н. Заговоры, обереги, спасительные
молитвы и пр. СПб., 1908. Вып. 1; СПб., 1909. Вып. 2.
Волоцкий 1903 — Волоцкий В. Сборник материалов для изучения
ростовского (Ярославской губернии) говора. СПб., 1903.
Журавель 1996 — Журавель О. Д. Сюжет о договоре человека с дьяволом
в древнерусской литературе. Новосибирск, 1996.
Ефименко 1878 — Ефименко ПС. Материалы по этнографии русского
населения Архангельской губернии. В 2 ч. М., 1878. Ч. 2.
Катаров 1981 — Кагаров Е.Г. Словесные элементы обряда.//Из истории
русской советской фольклористики. Л., 1981. С. 66 — 76.
Киселева 1998 — Киселева Ю.М. Смысловые компоненты заговора как
действующего слова // Конференция «Слово как действие»: Тез. докл.
М., 1998. С. 32 - 37.
Кляус 1994 — Кляус В. А Взаимоотношения полов в славянских заговорах
(на материале южных и восточных славян) // Женщина и свобода:
Пути выбора в мире традиций и перемен. М., 1994. С. 369 — 373.
Кляус 1995 — Заговоры и магические средства (статья и публикация
В.Л. Кляуса) J/ Русский эротический фольклор: Песни. Обряды и
обрядовый фольклор. Народный театр. Заговоры. Загадки. Частушки /
Сост. и науч. редакторов. А.Л. Топоркова. М., 1995. С. 344 — 361
(серия «Русская потаенная литература»).
Кляус 1997 — Кляус В. А. Указатель сюжетов и сюжетных ситуаций
заговорных текстов восточных и южных славян. М., 1997.
Логинов 1988 — Логинов К К Девичья обрядность русских Заонежья//
Обряды и верования народов Карелии. Петрозаводск, 1988. С. 64 — 76.
Майков 1992 — Великорусские заклинания / Сборник Л.Н. Майкова.
СПб.; Париж, 1992.
Мансикка 1926 — Мансикка В. Заговоры Пудожского уезда Олонецкой
губернии If Sbornik filologicky. Vydâvâ Ш. Tfida Ceske Akademie vëd a
uméni. Sv. 8. C. 1. Praha, 1926. S. 185 - 233.
Песков 1977 — Песков A.M. Об устойчивых поэтических элементах
русского заговора//Филология. М, 1977. Вып. 5. С. 26 — 39.
Петров 1981 — Петров В. П. Заговоры // Из истории русской советской
фольклористики. Л., 1981. С. 77 — 142.
Познанский 1995 — Познанский Н. Заговоры: Опыт исследования
происхождения и развития заговорных формул. М., 1995 (репринт изд. 1917 г.).
Покровский 1987 — Покровский Н. Тетрадь заговоров 1734 года ^Научный
атеизм, религия и современность. Новосибирск, 1987. С. 239 — 266.
69

Русский Эрос 1991 — Русский Эрос, или Философия любви в России. М.,
1991.
Саввушкина 1993 — Русские заговоры / Сост., предисл. и примеч. H.H. Сав-
вушкиной. М., 1993.
Серебренников 1918— Серебренников В.Н. Народные заговоры,
записанные в Оханском уезде Пермской губернии. Пермь, 1918.
Смилянская 1994 — Смияянская Е.Б. Следственные дела «о суевериях» в
России первой половины ХѴШ в. в свете проблем истории
общественного сознания /J Rossica: Научные исследования по русистике, украи-
нистике, белорусистике. Praha, 1994. № 1. С. 3 — 20.
Топорков 1998 — Топорков A.A. Грамота № 521: заговор или любовная
записка? // Слово и культура: Памяти Никиты Ильича Толстого. М.,
1998. Т. 2. С. 230-241.
Харитонова 1988 — Харитонова В. И. Жанровая дифс}эеренциация заговор-
но-заклинательной поэзии//Филол. науки, 1988. № 4. С. 7 — 12.
Харитонова 1991 —Харитонова В.И. Любовна магія слов'ян (сербсько-
російські паралелі) ^Проблеми слов'янознавства. Львів, 1991. С. 59 — 66.
Харитонова 1992 — Харитонова В. И. Заговорно-заклинательная поэзия
восточных славян: Конспекты лекций. Львов, 1992.
Чернов 1965 — Чернов И. О структуре русского любовного заговора //
Труды по знаковым системам. Тарту, 1965. Вып. 2. С. 159 — 172.
Шустиков 1892 — Шустиков А. Троичина Кадниковского уезда // Живая
старина. 1892. № 3.
Юдин 1997 — Юдин A.B. Ономастикой русских заговоров: Имена
собственные в русском магическом фольклоре. М., 1997.
Cams 1977 — Cams A.B. The Affective "Grammar" and Structure of Great Russian
Charms // Forum at Iowa on Russian Literature, 1977. V. 2. P. 3 — 19.
Conrad 1989 — Conrad J. L. Russian Ritual Incantations: Tradition, Diversity,
and Continuity// Slavic and East European Journal, 1989. V. 33. № 3.
P. 422 - 444.
Klagstad 1958 — Klagstad H.L. Great Russian Charm Structure // Indiana Slavic
Studies, 1958. V. 2. P. 135 - 144.
NINETEENTH-CENTURY RUSSIAN LOVE INCANTATIONS
A.L. Toporkov
In the corpus of Russian incantatory poetry, incantations which are
designed to arouse sexual feeling in someone of the opposite sex (so-called
"prisushki" or "privoroty") occupy a special place. They are of interest, in part,
as an historical and psychological source which may allow us to reconstruct the
peculiar folk "psychology of love." The given study is based on a hundred texts
which were published in the nineteenth and first third of the twentieth centuries.
The thematic incantation (siuzhetnyi zagovor) presumes a particular subject
(the one who is identified with the performer of the incantation) and object (the
addressee of the incantation). Further, in the majority of thematic incantations,
there is another character who functions as internal addressee (to whom the
subject addresses himself) and as a character, a mediator between subject and
object. This may be a supernatural being, a phenomenon of nature or a
material thing (e.g., the wind, Satan, Longing, the Mother of God, salt). In the
70

following formula describing the love incantation we label the subject of the
incantation S, the object O, and the mediating character M:
S->M->0
(In other words, S addresses himself to M requesting that he act upon O.)
The compositional structure of love incantations, like many other Russian
incantations, has three parts as a rule: the opening (zachin); the main section;
and the so-called "clinch" (zakrepka). These we may dignify as Pb P2 and P3,
thus describing the structure of the incantation as:
P, + P2 + Рз
Each of the plot links in a love incantation corresponds to a specific
linguistic formula, which may vary. Thus we might say that the incantation is
realized as a combination of formulae which follow in a definite order. The plot
of the typical love incantation—in which S addresses himself to M requesting
that he act upon O—is made up of a discrete set of plot-formulae, which may
be presented schematically like this:
1. formula for setting off on a journey (fj);
2. formula for meeting with the character-mediator (f2);
3. formula establishing contact with the character-mediator (f3);
4. formulaic request (that he send down fire or longing onto "God's slave,"
i.e., the object) (f4);
5. formula describing "God's slave" (f5);
6. formulaic closing (zakrepka) (f6).
In all of the incantations, it is immediately striking that love is described as
a fatal longing or inner flame which devours a person like a fever. Indeed, the
goal of many incantations is to plunge the object into despair, into a state close
to suicide. Several are addressed to Satan, devils, demons, or other characters
out of Christian and folk demonology. (There are, however, also incantations
of another sort, addressed to the Mother of God and describing love in chaste,
Platonic terms.)
In love incantations, passion is sent as some kind of supernatural force
bringing misfortune and destruction. As a rule, this is not "love" per se, but
"longing" (toska) or "sorrow" (kruchina), and indeed the incantations do not
invoke mutual desire, but only ask that it boil up, burn, and cause pain to the
"slave of God" on whom it falls, so that he or she fall into a state of melancholy
and unhappiness.
The demonic side to love magic, the desire to crush the will of another
person, and the splitting of the personality this entails, all give love incantations
a tragic quality. The personal and generic are here in extreme contradiction. The
love incantation aims at summoning forth desire in the love object, but appeals
almost exclusively to the bestial and instinctual in people, bringing them down
to the level of animals, condemning them to pain and perhaps even death. The
start of the usual incantation describes the endless spaces into which the subject
sets out on his journey, but in the final analysis the journey is undertaken in order
to circumscribe the object, to dismember his body, to make him subordinate.
While love incantations at times exhibit highly poetic qualities, they are cruel and
aggressive, and summon forth evil and destruction onto people.
71

corros В РУССКИХ НАРОДНЫХ ПЕСНЯХ
Опыт анализа атрибуций
АЛ. Кляус
Ситуации и мотивы, описывающие сексуальную жизнь
человека, встречаются во многих текстах традиционного
фольклора: в сказках, песнях, заговорах, загадках, частушках и
других жанрах. Эти произведения хотя и могут быть источником
изучения народной сексологии (Топорков 1991: 307, 311—312),
все же не являются «учебником», объясняющим носителям
фольклора, что и как нужно «делать», а исследователям — что
и как «делали» в прошлом. Эротические ситуации и мотивы,
завися от характера того или иного жанра, могут иметь и иное
значение. Так, одной из ведущих тем русского эротического
фольклора является гиперсексуальность человека. К примеру,
описания уникальных возможностей мужчины часто
встречаются в заговорах «от бессилья», в которых знахарь просит:
«Как стоят столбы дубовые вереи, ясеновые, и так бы стояли
у сего раба Божия имярек семьдесят жил, семьдесят составов
и становая жила <...>, шли бы всякое в полое место, в жену или
девку, в парня, в гузно и в пизду <...>» (Покровский 1987: 266).
Описание гиперсексуальности, по нашему мнению, не задавало
мужчине программу сексуального поведения, оно должно было
лишь «вылечить» его от импотенции.
Знания и представления о сексуальной жизни, которые
можно почерпнуть из текстов эротического фольклора, не
свидетельствуют, как указывают исследователи, о распущенности и
сексуальной несдержанности русских людей (Костюхин 1997:
11) и, на наш взгляд, не во всем соответствуют реальной
практике и сексуальным взаимоотношениям, во всяком случае, в
обозримый исторический период.
Рассмотрение «скоромных» сказок, анекдотов, песен и
частушек с определенных методологических позиций позволяет
увидеть в них значимую для русской культуры традицию, а не
«похабщину» или порнографию в современном отрицательном
значении этого слова.
72

Народные песни эротического содержания, на наш взгляд,
можно с некоторыми оговорками, — так как определенная их
часть, видимо, имеет поздний характер, — отнести по
происхождению к обрядовому фольклору, который в отличие от
традиционной необрядовой лирики подвергся в XX столетии
значительному разрушению. Полевые наблюдения (в том числе и
наши — в Восточной Сибири, Забайкалье, Приморском крае)
подтверждают, что в настоящее время данная традиция угасла,
хотя и можно еще сделать записи песенной эротики.
Некоторые этнографические данные XIX и XX веков
показывают, что песни «с картинками» исполнялись при
определенных, ограниченных временными и пространственными
рамками обстоятельствах — в момент совершения календарных
(Новый год и Рождество, Масленица, Духов день и др.), семейных
(свадьба) и некоторых других обрядов (Гуржий 1995; Винарчик
1995; Миненок 1995а; Пашина 1995). При этом один и тот же
текст в разных местах мог исполняться в разное время, так как
приуроченность песен к ритуалу имела, видимо, локальный
характер и была обусловлена лишь особенностями темы (ср.
РЭФ 1995: 169 - 172, 531 - 533, 88 - 90, 557, 232). Содержание
народных эротических песен обычно не соотносилось с
обрядами, в которых они звучали.
В литературе уже высказывалась мысль, что песни
эротического содержания неоднородны и имеют несколько
разновременных пластов (Миненок 1995). В частности, несомненно, что
«современная» эротическая песня должна была сохранить
какие-то «следы» архаической эротики. Мы остановимся на тех
элементах и мотивах песенных текстов ХѴШ — XX веков,
которые, на наш взгляд, указывают на обрядовые истоки
песенной эротики. Источником нам служили сборники А.Н.
Афанасьева «Народные русские сказки не для печати, заветные
пословицы и поговорки» (1997) и «Русский эротический фольклор»
(1995). Всего было просмотрено более ста текстов песен.
Отправной точкой нашей работы был анализ атрибутики
coitus'a, который является основной темой русских народных
эротических песен. Под атрибутикой coitus'a мы понимаем
персонажный ряд («кто») и набор локусов («где»).
Занимаясь исследованием заговорной поэзии восточных и
южных славян в записях ХѴШ — XX веков, мы показали, что
в ранний период развития заговорных традиций этих народов,
возможно, существовала архаическая система строгого
соотношения между образом персонажа, его местом нахождения (ло-
кусом) и действием (Кляус 1993; Кляус 1997). Можно предпо-
73

ложить, что и в архаическом песенном эротическом фольклоре
также имела место зависимость между действием (coitus'oM),
его участниками и местом (локусом), где оно совершалось. Если
это так, то «следы» традиции можно обнаружить в русских
песнях эротического содержания ХѴШ — XX веков.
В русских народных эротических песнях в записях ХѴШ —
XX веков встречаются следующие участники coitus'a:
1) мужчина и женщіша/девушка;
2) муж и жена;
3) люди разного возраста;
4) старые люди;
5) мужчина и чужая жена;
6) люди одного пола;
7) родственники;
8) священнослужитель и девушка;
9) человек, представляемый в образе животного или
растения, и человек;
10) люди в образах животных;
11) реальное животное и человек;
12) предмет (заменитель полового органа) и человек;
13) человек в образе предмета и человек;
14) самостоятельно «существующий» половой орган и человек;
15) самостоятельно «существующий» половой орган и
животное;
16) персонифицированные половые органы;
17) животные разных видов;
18) животные (самец и самка) одного вида;
19) мифологические персонажи.
Из этих девятнадцати выявленных нами «пар» можно
назвать только три, которые не нарушают господствующую,
общепринятую норму: «муж и жена», «мужчина и
женщина/девушка», «животные (самец и самка) одного вида». Все остальные
являются ненормированными и даже часто противоречат
здравому смыслу, рисуя своеобразный «антимир», в котором
дозволено все, что является недопустимым или невозможным в
«нормальном», «устроенном» человеческом мире.
Мы составили указатель мест coitus'a в русской эротической
песне с обозначением его участников (см. Приложение к этой
статье). Конкретные места любовной игры распределились по
следующим локусам: «дом», «двор», «деревня (город)», «река»,
«лес», «поле». Причем основным местом совершения coitus'a
является «дом». В нем совершается треть всех отмеченных
случаев.
74

Наш указатель более полон, чем список Д. Венжович-Жул-
ковской, составленный на материале польских народных песен,
но он хорошо подтверждает слова исследовательницы, что
народная любовь не ищет специальных мест - романтических,
таинственных, скрытых и проч., - она совершается там, где
встречаются любовники (Wçzowicz-Ziolkowska 1991: 178).
На первый взгляд по указателю не прослеживается
зависимости между локусом coitus'a и его участниками. Действительно, за
некоторыми исключениями, в любом локусе встречаются все
возможные виды coitus'oe — между мужчиной и
женщиной/девушкой, мужчиной и чужой женой, человеком и животным и
проч., но по частотности (количеству зафиксированных случаев)
заметно выделяются доминирующие пары партнеров coitus'a в
том или ином локусе. При внимательном рассмотрении
выявляются также определенные закономерные связи между этими
двумя элементами повествования. Характер участников и частота их
упоминания примерно одинакова в локусах «дом» и «двор». Это
может указывать на то, что в данном пространстве действуют
какие-то общие «правила поведения». В локусах «деревня (город)»,
«лес», «река», «нива (поле)», видимо, иные «правила». Заметим при
этом, что первую группу локусов можно противопоставить
второй как «свое» (личное) пространство «чужому».
Частотность встречающихся пар в указанных нами группах
представлена следующим образом:
I. «Свое» пространство (дом, двор)
Сколько раз Наименование пары и ее номер по указателю
встречается (см. Приложение)
20 мужчина и женщина/девушка: І.І.а, І.І.в, l.l.r, І.І.д. 1.1.з,
1.2.а, 1.4.а, 1.6.6,1.7.а, 1.7.г, 1.7.д, 1.7.е, 1.7.ж, 1.7.и, 1.8.6.
1.9.а, 2.3.а, 2.4.а, 2.4.6, 2.7.а.
7*1 муж и жена: 1.1.6, 1.5.а, 1.7.к, l.ll.a, 1.12.а, 2.3.6, 2.6.а.
7 человек в образе животного или растения и человек: І.З.а,
1.7.6, 1.7.В, 1.11.6, 2.3.г, 2.8.а.
4 мужчина и чужая жена: І.б.а, 1.13.а, 1.14.а, 2.2.а.
3 люди разного возраста: 1.4.6, 1.11.в, 2.1.а.
3 самостоятельно «существующий» половой орган и человек:
1.5.6, 2.3.В, 2.5.а.
2* предмет (заменитель полового органа) и человек: 1.1 .е, 1.1 .ж.
родственники: 1.8.а, 1.1 O.a.
2* люди в образах животных: 1.7.з.
1* старые люди: 1.7.л.
75

П. «Чужое» пространство (деревня, город, река, лес, поле)
Сколько раз Наименование пары и ее номер по указателю
встречается (см. Приложение)
20 мужчина и женщина/девушка: 3.2.а, З.З.в, 3.4.а, 3.5.а, З.б.а,
3.8.а, 4.1.а, 4.6.а, 4.9.в, 5.1.а, 5.1.6,5.1.в, 5.3.а, 5.4.6,5.13.а,
б.З.а, 6.3.6, б.З.в, 6.5.а, 6.5.6.
11 самостоятельно «существующий» половой орган и человек:
3.1.а, 3.2.6, З.З.а, 3.3.6, 3.4.6, 3.6.6,4.3.6,4.8.а, 5.5.а, 5.6.а,
6.5.В.
6 персонифицированные половые органы: 3.2.в, З.З.г, 4.4.6,
4.7.а, 5.12.а, 5. H.a.
6* реальное животное и человек: 3.9.6, 4.9.г, 5.2.а, 5.8.а, 5.9.а,
5.10.а.
4* животные (самец и самка) разных видов: 3.10.а, 4.7.6, 4.7.г,
5. H.a.
4 родственники: 5.1.г, 5.7.а, 6.2.а, 6.5.д.
3 мужчина и чужая жена: 3.4.в, 4.3.а, 5.4.а.
3* животные одного вида: 4.1.6, 4.7.в, 6.5.г.
3* мифологические персонажи: 3.7.а, 4.9.а, 4.9.6.
2 люди разного возраста: 3.9.6, 4.2.а.
2 человек в образе животного или растения и человек: 6.1.а,
6.1.6.
1 * священнослужитель и девушка: 4.5.а.
1* самостоятельно «существующий» половой орган и живот-
1* ное: 4.4.а.
человек в образе предмета и человек: 6.4.а.
Три пары — мужчина и женщина/девушка, мужчина и чужая
жена, люди разного возраста, — являются не только общими дая
одного и другого пространства, но и близки по частотности
упоминания. Именно поэтому мы не будем принимать их во внимание.
Особенно интересно то, что в обеих группах есть
специфические, только для них характерные пары. Обратим внимание
только на те, которые встречаются не менее пяти раз.
Так, лишь в первой группе локусов, в «своем» пространстве,
обнаружено присутствие пары «муж и жена»:
Каша пошла в колупанье, в колупанье,
Ой да Марья пошла в целованье, в целованье...,
Да уж ты, Марьюшка, не стыдися, не стыдися, не стыдися.
Да еще мы молоды бывали, молоды бывали,
Да и нас, молодых, целовали, целовали,
Да у нас подол загибали, загибали...
(РЭФ1995: 166-167, №4)
В противоположность этому, только во второй группе
имеется пара «персонифицированные половые органы» и намного
76

чаще, чем в первой, встречается пара «самостоятельно
существующий половой орган и человек»:
Хуй-то испугался,
На дерево взобрался,
Хуй упал на манду
Да и поплыл по воде.
(РЭФ 1995: 130, № 37)
Во поле березынька стояла,
Во поле кудрява стояла.
Под той под березой
Кроватка стояла,
На той на кроватке
Девчонка лежала,
Девчонка лежала,
Вверх ногам торчала,
Шван в руке держала,
В мошню наставляла...
(РЭФ 1995: 64, № 13)
И в «своем», и в «чужом» пространстве встречается пара
«животное и человек». Но в первой группе природный объект —
это метафорическое изображение человека. Как правило,
«животное» (а также «насекомое» или «растение») находят в поле
или в лесу, затем приводят (приносят) в дом, где оно
проявляет человеческие признаки (в помещенном ниже примере они
видны в характеристике «телки» (беленькая, с черным
вымечком), в ее поведении в келье игумена (сидит, лежит, у нее
корчатся ножки), которые указывают, что перед нами —
метафорическое описание девушки):
Во лугах, лугах, лугах, во зеленыих лугах,
Там ходила, там гуляла телка беленькая,
Телка беленькая, вымя черненькое.
Как увидел эту телочку игумен из окна,
Посылает, снаряжает свово рыжиго дьячка:
— Ты поди, моя слуга, приведи телку сюда,
Не хватай за бока, не попорть молока
К молоку телка добра, к маслу выгодна,
Ухвати за рога, приведи телку сюда.
Эта телочка по келейке похаживает,
А игумен-ат на телочку поглядывает.
Посажу телку — сидит, положу телку — лежит,
Положу телку — лежит, у ней вымечко дрожжит,
Ножки корчатся, глазки морщатся.
(РЭФ 1995: 66, № 16)
11

В «чужом» пространстве также встречается coitus с мнимым
животным, но чаще он происходит между человеком и
реальными представителями животного мира:
Как и баба стара,
Эх, за калинкой спала.
Прилетела сова —
Пизду выклевала,
Прилетели воробьи —
Понемножку поебли,
Прилетел орел —
Все по-старому повел,
Прилетели галки —
Забили палки.
(РЭФ1995:74-75,№ 10)
На наш взгляд, в русской эротической песне ХѴШ — XX
веков сохранились, хотя и в разрушенном виде, присущие
архаической эротике соотношения между местом coitus'a и его
участниками. В локусах «дом» и «двор» сексуальные отношения
происходят в основном между людьми, при этом специфичной
парой для «своего» пространства является «муж и жена», что
в общем-то вполне естественно. Для «чужих» локусов —
«деревни», «города», «реки», «леса», «поля» — характерен coitus
между людьми и животными, людьми и половыми органами,
между одними персонифицированными половыми органами.
Такая атрибутика coitus'a согласуется с архаическими
представлениями о «чужом» мире с его перевернутыми нормами и
отношениями.
Зафиксированный сексуальный разгул во время некоторых
обрядов соотносится в какой-то степени с поведением
персонажей «чужого» пространства в эротических песнях.
Совокупления между близкими родственниками: братом и сестрой,
снохой и деверем и проч. (Бернштам 1988: 227 — 228),
беспорядочные половые связи, принятые во время некоторых ритуалов
(Веселовский 1869), когда правила поведения «анти-мира»
становились нормой, были лишь частью того, что «происходило»
в окружающем человека обрядовом пространстве: всеобщее
сексуальное соитие людей, животных и самодостаточных,
самостоятельно «существующих» персонифицированных половых
органов.
В более позднем по происхождению жанре — в эротических
частушках, которые эволюционно, несомненно, связаны со
«скоромными» песнями, выявленные нами соотношения уже
отсутствуют. В этом мы убедились, рассмотрев тексты частушек из
78

сборника «Русский эротический с}юлыслор» (Кулагина 1995). В
них так же царит мир вседозволенности и половой
распущенности, как и в песнях. Coitus может совершаться в тех же локусах,
между теми же партнерами, но зависимости, аналогичной
выявленной на песенном материале, мы не обнаружили.
Наш опыт анализа атрибуции coitus'a в русских народных
эротических песнях требует, конечно, проверки на более
широком фольклорном и этнографическом материале, в том числе
и других славянских народов.
ПРИЛОЖЕНИЕ I
УКАЗАТЕЛЬ
ПЕРСОНАЖЕЙ И ЛОКУСОВ COITUS'A
В РУССКИХ НАРОДНЫХ ПЕСНЯХ
1. Дом
1.1. дом
а) «чумак» и «Дуня»2 (РЭФ 1995: 71 - 72, № 2);
б) «Василий» и «Марья» (РЭФ 1995: 166 - 167, № 4);
в) «Никола Козулинский» и женщина (РЭФ 1995: 129, № 33);
г) мужчина и «девушка» (РЭФ 1995: 44, № 6);
д) мужчина и женщина (РЭФ 1995: 38, № 1);
е) «потолочина» и «бабушка Сидоровна» (РЭФ 1995: 130 — 131, № 38);
ж) «кила» и «Княгиня» (РЭФ 1995: 167, № 5);
з) «паренек» («Афанасьюшко»?) и «Настюшка» (РЭФ 1995: 134, № 46).
1.2. горенка
а) «поручик-голубчик» и «Марусенька» (РЭФ 1995: ПО, № 10).
1.3. келья
а) «игумен» и «телка» (женщина) (РЭФ 1995: 66, № 16; 74, № 9).
1.4. лавка
а) «Иван» и женщина (РЭФ 1995: 34, № 1);
б) «молодежь-недоросточки» и «барыня» («Шугиха-Маршутиха»?)
(РЭФ 1995: 129, № 34).
1.5. полати
а) «мужик» и «Орина» (РЭФ 1995: 34, № 1);
б) мужской половой орган и «баба» (РЭФ 1995: 35, № 1).
1.6. перина
а) мужчина и «Орина» («мужева жена») (РЭФ 1995: 38, № 1);
б) «Иван» и «Маша» (РЭФ 1995: 101, № 5).
1.7. кровать
а) «молодец» и «девица» («Шашенька») (РЭФ 1995: 45, № 8; 46, № 9;
47, № 11; 71, № 1; 107, № 8 («Ваня» и «Дуня»); 266, № 5 («Ваня» и
«Дуня»); 135, № 47 («Ванюша» и «Дуняша»); 295, № 9 («Ваня» и
«Дуня»); 297 - 298, № 12 (мужчина и «Саша»));
б) «баран» (мужчина) и «дочь» (РЭФ 1995: 89, № 3);
в) «жук» (мужчина) и «Лиза» (РЭФ 1995: 138, № 50);
79

г) «молодчик» и «девица» (РЭФ 1995: 47, № 12);
д) «Мишенька» и «Настя» (РЭФ 1995: 68, № 18);
е) «детинушка» и «девонюшка» (РЭФ 1995: 116 — 117, № 15);
ж) «Иванушка» и «Аннушка» (РЭФ 1995: 118, № 17);
з) «петушок» (мужчина) и «курочка» (женщина) (РЭФ 1995: 48, № 13);
и) «парень-хват» и «Наташа» (РЭФ 1995: 100, Nq 3);
к) «Ванюшка» и «молодка» (Афанасьев 1997: 522, № 6);
6) «дед» и «баба» (Афанасьев 1997: 530, № 25).
1.8. полог
а) «зять» и «теща» (РЭФ 1995: 43, № 4 — 5);
б) «невежа» и «млада» (РЭФ 1995: 48, № 14).
1.9. под кутнилі окном
а) «Яшка» и «Наташка» (РЭФ 1995: 44, № 7; 117, № 16).
1.10. клеть
а) мужчина и «невестка» (РЭФ 1995: 34, № 1).
1.11. печь
а) «дядя» и «тетка» (РЭФ 1995: 35, № 1);
б) «цветочек в узелке» (мужчина?) и женщина («Саша»?) (РЭФ 1995:
137, № 49);
в) «молодец» и «старушка» (РЭФ 1995: 57', № 1).
1.12. кут
а) «дядя» и «тетка» (РЭФ 1995: 35, № 1).
1.13. под лестницей
а) мужчина и «поповна» (РЭФ 1995: 35, № 1).
1.14. поветь
а) «мужик» и «жена « (чужая) (РЭФ 1995: 43, № 5).
2. Двор
2.1. под задним окном
а) мужчина и «стара баба» (РЭФ 1995: 37, № 1).
2.2. свиной котух
а) «мужик» и «баба» («Сергеева жена») (РЭФ 1995: 41, № 3).
2.3. баня
а) мужчина и «девки» (РЭФ 1995: 136, № 48);
б) «Вьюница-молодица» и «муж» (РЭФ 1995: 312 — 313, № 1);
в) мужской половой орган и женщина (РЭФ 1995: 264 — 265, № 3);
г) «воевода» и «курочка» (женщина) (РЭФ 1995: 50, № 16).
2.4. сарай
а) «детина» и «девушки-молодки» (РЭФ 1995: 133 — 134, № 45);
б) «поповские ребята» и «Дунька» (РЭФ 1995: 293 - 294, № 7).
2.5. гумно
а) мужской половой орган и «бабы» (РЭФ 1995: 57 — 58, № 3).
2.6. курятник
а) «поп» и «попадья» (РЭФ 1995: 133, № 43).
2.7. навоз
а) «Никита-водовоз» и женщина (РЭФ 1995: 127- 128, № 28; 128,
№ 29 — 30 («Макарка-водовоз»)).
2.8. погребща
а) «воробей» (молодец?) и «девица» (Афанасьев 1997: 528 — 529, № 19).
80

3. Деревня (город)
3.1. город Руде
а) «муди» и «девица» (РЭФ 1995: 34, № 1).
3.2. у Смоленска
а) «Ванька» и «Авдотьюшка» (РЭФ 1995: 49, № 15).
3.3. базар
а) «Савушка» и «девки» (РЭФ 1995: 133, № 44);
б) «дьякон» и женский половой орган (РЭФ 1995: 34, № 1);
в) мужской половой орган и женский половой орган (РЭФ 1995: 112,
№ 11).
3.4. улица
а) мужской половой орган и «Устиньюшка» (РЭФ 1995: 37, № 1);
б) «кляп» и «Феня» (РЭФ 1995: 76, № 13);
в) «семеро» и «молодушка» (РЭФ 1995: 57, № 1);
г) «мудишки» и женский половой орган (РЭФ 1995: 130, № 36).
3.5. проулок
а) «молодец» и «девица» (РЭФ 1995: 66, № 17);
б) мужской половой орган и «Масляница» (РЭФ 1995: 310, № 1);
в) «мясник» и женщина (РЭФ 1995: 59 — 60, № 6).
3.6. квартал
а) «солдат Яшка» и женщина (РЭФ 1995: 271 - 272, № 9).
3.7. дорога
а) «парень» и «девчонка» (РЭФ 1995: 129, № 31);
б) «Василий» и женский половой орган (РЭФ 1995: 168, № 7).
3.8. тын
а) «черт» и «сатана» (РЭФ 1995: 34, № 1; Афанасьев 1997: 528 № 17).
3.9. завалинка
а) «сова, воробьи, орел» и «стара баба» (Афанасьев 1997: 520 № 1);
б) «табачник, выборной» и «стара баба» (Афанасьев 1997: 520
№ 1).
3.10. под мельницей
а) «комар» и «муха» (РЭФ 1995: 64, № 12);
б) «мужик» и «баба» (РЭФ 1995: 123, № 21).
4. Река
4.1. берег реки
а) «Ивашка» и «Василиса» (РЭФ 1995: 61 - 62, № 9; 75, № 11; 111,
№ 11; 292 - 293, № 6; 267, № 7 («Игнашка» и «Хима»); 269, № 7а
(«вор» и «девка»));
б) «Гардеюшка-селезень» и «уточка» (РЭФ 1995: 73, № 6).
4.2. колода за рекой
а) «стар» и «Марья» (РЭФ 1995: 35, № 1).
4.3. под мостом
а) мужчина и «попадья» (РЭФ 1995: 35, № 1);
б) «поп, пономарь, дьячок» и женский половой орган (РЭФ 1995: 36,
№ 1).
4.4. на мосту
а) мужской половой орган и «сычиха» (РЭФ 1995: 113, № 12);
81

6) мужской половой орган и женский половой орган (РЭФ 1995: 130,
№ 37).
4.5. на мосту кровать
а) «монах» и девушки (РЭФ 1995: 228, № 1).
4.6. перевоз
а) мужчины и «девки» (РЭФ 1995: 532).
4.7. возле воды
а) мужской половой орган и женский половой орган (РЭФ 1995: 130,
№ 37);
б) «кулик» и «цапелька» (РЭФ 1995: 73, № 7);
в) «козел» и «коза» (РЭФ 1995: 132, № 40);
г) «журавель» и «синичка» (РЭФ 1995: 74, № 8).
4.8. на льду
а) «дьякон» и женский половой орган (Афанасьев 1997: 522, № 4).
4.9. на Дону
а) «черт» и «сатана» (РЭФ 1995: 34, № 1; Афанасьев 1997: 528, № 17);
б) «дьявол» и «дьяволица» (Афанасьев 1997: 528, № 17);
в) «дьякон» и «дьяконица» (Афанасьев 1997: 528, № 17);
г) «пономарь» и «кошка» (Афанасьев 1997: 528, № 17).
5. Лес
5.1. лес
а) «гайдук» и «девка» (РЭФ 1995: 61, № 8);
б) «целовальник» и «девка» (РЭФ 1995: 118 — 119, № 17);
в) «мужчина» и «Катерина» (РЭФ 1995: 135 — 136, № 48);
г) «зять» и «теща» (Афанасьев 1997: 525 — 526, № 10).
5.2. под кустиком, под березничком
а) «попы» и «кобыла» (РЭФ 1995: 36, № 1).
5.3. за пнем, за колодой, за белой березой
а) «паренек» и «девка» (РЭФ 1995: 60, № 7; 76, № 12; 102, № 6; 261 -
263, № 1, 1а, 16; 295 - 296, № 10).
5.4. под кустиком
а) «мальчишка» и женщина (РЭФ 1995: 63, № 11);
б) «мил» и «Маша» (РЭФ 1995: 159, № 9).
5.5. под березой на кровати
а) «шван» (мужской половой орган) и «девчонка» (РЭФ 1995: 64,
№ 13).
5.6. возле березы
а) мужской половой орган и «девки» (РЭФ 1995: 114, № 13).
5.7. возле дуба
а) «дед» и «теща» (РЭФ 1995: 122, № 19; 123, № 20).
5.8. за калиной
а) «сова, воробьи, орел» и «стара баба» (РЭФ 1995: 74 — 75, № 10).
5.9. на кочке
а) «кулик» и «девка» (РЭФ 1995: 105, № 7).
5.10. пень
а) «зайка» и «вдовушка» (РЭФ 1995: 127, № 25).
5.11. на дереве
а) «дятел» и «кукушка» (РЭФ 1995: 97, № 28).
82

5.12. из-под дуба
а) мужской половой орган и женский половой орган (РЭФ 1995: 162,
№ 30).
5.13. сад
а) «милой» и «Саша» (РЭФ 1995: 137, № 49).
5.14. под деревом
а) мужской половой орган и женский половой орган (РЭФ 1995: 130,
№ 37).
6. Нива (поле)
6.1. огород
а) «офицерские ребята» и «курочка» (девушка) (РЭФ 1995: 49, № 16);
б) «кочан» (мужчина) и женщина (РЭФ 1995: 249).
6.2. долинушка
а) «зять» и «теща» (РЭФ 1995: 58, № 4).
6.3. пале
а) «солдат» и «Маша» (РЭФ 1995: 123 - 124, № 22; 124 - 125, № 23);
б) «драгун» и «девица» (РЭФ 1995: 65, № 1; 126, № 24 (солдат));
в) «парень молодой» и женщина (РЭФ 1995: 127, № 27).
6.4. «дожинают рожь»
а) «Ваня» и «пиво» (девушка) (РЭФ 1995: 108, № 9).
6.5. межа
а) «солдат» и «Варвара» (РЭФ 1995: 109, № 9);
б) «Халимон» и «бабы» (РЭФ 1995: 255 - 256);
в) «Алешка» и женский половой орган (РЭФ 1995: 299, № 14);
г) «козел» и «коза» (РЭФ 1995: 316);
д) «кум» и «кума» (Афанасьев 1997: 520 — 521, № 2).
7. Локус не указан
7.1. мужчина и «Улка» (РЭФ 1995: 34, № 1).
7.2. «Гостиной сын» и «Устиньюшка» (РЭФ 1995: 35, № 1).
7.3. мужчина и «жена» (чужая) (РЭФ 1995: 38, № 1).
7.4. мужчина и женщина (РЭФ 1995: 130, № 35).
7.5. мужчина (племянник) и «тетушка» (РЭФ 1995: 59, № 6).
7.6. мужчина и «стара баба» (РЭФ 1995: 34, № 1).
7.7. два «старика» и женский половой орган (РЭФ 1995: 35, № 1).
7.8. мужской половой орган и девушка (женщина) (РЭФ 1995: 36, № 1).
7.9. «поп» и «поп» (РЭФ 1995: 37, № 1).
7.10. «веселые» и «попадья» (РЭФ 1995: 37, № 1).
7.11. «поп, дьякон» и «барынька» (РЭФ 1995: 90, № 4).
7.12. мужчина и «кобыла» (РЭФ 1995: 37, № 1).
7.13. «бычок» и женщина (РЭФ 1995: 142, № 4).
7.14. «отец» и «коза» (РЭФ 1995: 73, № 5).
7.15. мужской половой орган и две «девчонки» (Афанасьев 1997: 521, № 3).
7.16. «офицерик» и женский половой орган (Афанасьев 1997: 528, № 18).
7.17. «мужик» и «прасол» (Афанасьев 1997: 530, № 24).
7.18. «прасол» и «мясник» (Афанасьев 1997: 530, № 24).
7.19. мужской половой орган и женский половой орган (Афанасьев 1997:
531, № 27).
83

7.20. мужской половой орган и «девка» (Афанасьев 1997: 532 — 533,
№ 29).
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Звездочкой обозначены пары, которые встречаются только в этом
пространстве.
2 Название персонажа, данного в кавычках, указывает, что так он
поименован в песне.
ЛИТЕРАТУРА
Афанасьев 1997 — Народные русские сказки не для печати, заветные
пословицы и поговорки, собранные и обработанные Л.Н. Афанасьевым. М.,
1997.
Бернштам 1988 — Бернштам Т.А. Молодежь в обрядовой жизни русской
общины XIX — начала XX в. Л., 1988.
Веселовский 1869 - Веселовский А. Несколько географических и
этнографических сведений о древней России из рассказов итальянцев // Записки
РГО по отделению этнографии. СПб., 1869. Т. 2. С. 717 - 741.
Винарчик 1995 — Винарчик AM. «Срамные» песни Смоленской области//
Русский эротический фольклор. М., 1995. С. 258 — 260.
Гуржий 1995 — Гуржий Т. Г. Эротический фольклор вятской свадьбы //
РЭФ. М., 1995. С. 157-164.
Кляус 1993 — Кляус В.Л. Персонаж, его локус и действия в заговорах
южных и восточных славян // Истоки русской культуры. М., 1993, С. 48 —
50.
Кляус 1997 — Кляус В. Л. Указатель сюжетов заговорных текстов
восточных и южных славян. М., 1997.
Костюхин 1997 — Костпюхин Е.А. Ядреный русский юмор//Народные
русские сказки не для печати, заветные пословицы и поговорки, собранные
и обработанные А.Н. Афанасьевым. М., 1997. С. 5 — 19.
Кулагина 1995 — Кулагина A.B. Частушки в современных записях//РЭФ.
М., 1995. С. 440-501.
Миненок 1995 — Миненок Е.В. Народные песни эротического содержания
//РЭФ. М., 1995. С. 21-31.
Миненок 1995а — Миненок Е.В. Обряд Духова дня в селе Троицком
Калужской области // РЭФ. М., 1995. С. 258 - 272.
Пашина 1995 — Пашина O.A. Жатвенные песни и обряды//РЭФ. М., 1995.
С. 315-316.
Покровский 1987 — Покровский H.H. Тетрадь заговоров 1734 г. //Научный
атеизм, религия и современность. Новосибирск, 1987. С. 239 — 266.
РЭФ 1995 — Русский эротический фольклор. М., 1995.
Топорков 1991 — Топорков A.A. Малоизвестные источники по славянской
этносексологии // Этнические стереотипы мужского и женского
поведения. СПб., 1991. С. 306-312.
Wçzowicz-Ziolkowska 1991 — Wçzowicz-Ziôlkowska D. Milosc ludowa.
Wroclaw, 1991.
84

AN ATTRIBUTE ANALYSIS OF COITUS
IN RUSSIAN FOLK SONGS
V.L. Klyaus
Many researchers have concluded that the Russian sexual practices
depicted in erotic folklore indicate that the Russian people are sexually
dissolute and unrestrained. In our opinion, this is fallacious, and is based on a
misconception of the nature of folkloric material, at least in relation to erotic
folksongs. In our view, the origins of these folksongs should be sought in
ritualistic songs, whose lyrics—in contrast to those of traditional non-ritual
folksongs—have been subject to extreme modification.
Scholars have noted that there are various kinds of erotic folk lyrics and that
a given lyric may simultaneously exhibit traces of several historical periods.
"Modern" erotic folksongs undoubtedly preserve some indications of archaic
sexual notions. In this article, we attempt to uncover narrative elements of
erotic lyrics, recorded in the eighteenth through twentieth centuries, which point
to sources in ancient ritual practices. As a starting point for this analysis, we
examine the incidences of coitus, which is the main motif in erotic folksongs.
The index of attributes we compiled concerning coitus in folksongs allows us to
analyze both the participants as well as the location of their lovemaking, as well
the correlation between these two factors.
According to our data, coitus takes place in the following loci: "home,"
"courtyard (dvor)," "village (city)," "river," "forest," and "field." Out of
nineteen couples engaged in coitus in the texts we examined, only three violate
the generally accepted norm of sex between "husband and wife," "male and
female," or "between members of the same species (male and female)." At
first glance the index shows no correlation at all between the locus of coitus and
its participants; and indeed, with only rare exceptions all types of coitus
(between male and female, husband and another man's wife, man and beast,
etc.) may be encountered in any given locus. But the more we take frequency
of the given types of sexual encounter into consideration, the more that
particular kind of coupling dominates in particular loci. Careful attention thus
reveals a definite relationship between these two narrative elements,
characters and loci of the action.
The type of character and frequency of their being mentioned is roughly
identical for the loci "home" and "courtyard." Some sort of general "rules of
behavior" are operative in the given space. In the loci "village (city)," "forest,"
and "field" other rules apparently apply. Notably, the first set of loci may be
opposed to the second as "one's own" as opposed to "alien" space. Three of the
pairs—"male and female," "husband and someone else's wife," and "people of
different ages"—not only occur with equal frequency in both sets of spatial loci,
but are also close in the number of occurrences. What is of more interest to us is
that both sets of loci are associated with particular kinds of couples. (We
consider the correlation significant if it occurs in our texts no less than five
times.)
Thus the pair "husband and wife" is only found to be present in the first
set of loci, in "one's own" space. In contrast, pairs consisting of "personified
sexual organs" occur in the second set of loci far more often, and one also
encounters the pair "independently existing sexual organ and person" here.
85

The pair "animal and person" may be encountered in both "one's own" and
"alien" space, but in the first set of loci the "animal" (or "insect," or "plant")
functions as a metaphorical depiction of a human being. As a rule the "animal"
is discovered in a field or forest and then taken into the house, where it
manifests human features. Similar cases of coitus may be met in "alien" space
with such creatures, but they are more often genuine representatives of the
animal kingdom.
In this way, we maintain that Russian erotic songs of the eighteenth-through
twentieth centuries preserve a fundamental archaic relationship between the
place of coitus and its participants, albeit in somewhat distorted form. In the
loci "house" and "courtyard" sexual relations occur primarily between people,
and the specific pair associated with "one's own" space is "husband and wife,"
which is quite understandable. In "alien" loci—"village (city)," "river," "forest,"
and "field"—coitus is characteristically between people and animals, people and
sexual organs, or between personified sexual organs. In our opinion, we may
conclude that this kind of coitus attributes coincides with archaic notions about
the "alien" world and its inverted norms and relationships.
Автор благодарит фонд «Институт Открытое общество» за финансовую
поддержку его поездки для выступления на конференции в Лос-Анджелесе (май,
1998 г.) с докладом по теме данной статьи и видеоматериалами
«Эротические игры и шутки на семейской свадьбе в Забайкалье».
86

COMMENTARY:
PORNOGRAPHY BEFORE PORNOGRAPHY
Eve Levin
Contributors to this volume who specialize in traditional Russian
culture must first contend with a basic question: did pornography
in fact exist? As Natalia Pushkareva observes in her article, there is
no simple and satisfying answer to this question.
By the definitions of pornography that currently dominate
scholarly discourse, most notably those proposed by Lynn Hunt and
Michel Foucault, the answer is ambiguous. Certainly traditional
Russian visual and verbal culture featured Hunt's "explicit depiction
of sexual organs and sexual practices with the aim of arousing sexual
feelings." The lubki discussed in Dianne Farrell's and Natalia
Pushkareva's articles were both sexually explicit and intended for
entertainment. The same holds true of the folk poetry [chastushki)
Vladimir Kliaus discusses. Andrei Toporkov's incantatons (zagovory)
were designed for the specific purpose of generating sexual desire,
and contain unmistakable references to sexual organs and activities.
But compared with material modern Russian and American society
would define as pornographic, traditional Russian sexual images
and texts are tame. The lubki hardly approximate photographic
accuracy, even in the rare instances when they depict sexual organs.
Texts seldom use obscene language or describe sex acts at length.
If physiological verisimilitude is the core of the definition of
pornography, then traditional Russian culture contained little
material that could be considered "pornographic."
A second element in Hunt's definition is intent: the producer of
pornography has "the aim of arousing sexual feelings." The focus on
intention rather than the act itself in determining its moral quality is
a distinctive attribute of Western Christianity, but it was little
manifested in pre-modern Russian Orthodoxy. Russian confessors
in the pre-modern period did not probe into why their parishioners
committed sexual sins; they merely inquired about what they did,
and with whom. In the context of traditional Russian culture, then,
the determination of obscenity would depend upon how the viewer,
87

reader, or hearer responded, rather than upon what message the
producer intended to convey.
Hunt's definition of pornography, like Michel Foucault's before
her, makes reference not only to the explicit description of sex acts,
but also to a larger culture that both makes such material available
and restricts access to it. In this regard, pornography is exclusively
a modern phenomenon, they argue—the outgrowth of technological
advances (especially printing) and the state's attempts to regulate the
human body and the human mind. Thus pornography is by
definition illicit (even when it is not strictly illegal), subject to
regulation and official condemnation. Here again, the case of pre-
modern Russia is anomalous. The availability of lubki to a mass
market depended upon printing, but erotic folk tales and zagovory
did not. The Russian state developed a governmental system to
regulate the distribution of sexually-explicit material at about the
same time as Western European states (the late eighteenth and
especially the nineteenth century), as Pushkareva notes. At the same
time, the Russian state, through most of the modem period, imposed
strict censorship in general, forbidding the publication of a wide
range of materials deemed to be politically dangerous or corrupting
to public morals. The regulation of sexually explicit material, then,
was hardly out of the ordinary in Russia, as it was in England or
America, where the principle of freedom of the press was enshrined
in law. Furthermore, although state censors could forbid the
circulation of printed sexually explicit material, they could do
nothing about the oral transmission of folk tales and incantations.
(The best they could do was forbid publication of folklorists'
collection of folk erotica, thus keeping members of the educated
elite from seeing what peasants talked about freely.)
Hunt and Foucault, like many scholars of modern sexuality, have
a tendency to cast the premodern period as one in which open
manifestations of sexual expression were casually accepted. In the
period before the Renaissance, the state did not intervene in sexual
expression to the degree it did later, but it does not follow that
sexuality was unregulated. Instead, sexuality, like other aspects of
"familial'' and "moral" behavior, was consigned to the purview of
the Church. The Roman Catholic Church in the West devoted
considerable energy to the regulation of sexuality, including
materials intended to incite desire. Similarly, the Russian Orthodox
Church strongly condemned manifestations of sexuality in popular
culture. In both East and West, the Churches had regulatory power,
controlling individuals' sexuality through the dual system of
confession and ecclesiastical courts. In the West, the growing power
88

of the state, coupled with the Reformation and the Enlightenment,
undercut ecclesiastical authority. In Russia, while the Church
remained in control of many aspects of family law until 1917, its
coercive power was undercut by its subjugation to the state in the
wake of the Petrine reforms of the early eighteenth century.
Thus, it could be argued that Russian traditional culture had no
pornography: no material that was sexually explicit enough, and
little that was subjected to state regulation. But still, traditional
Russian culture did have entertaining visual and verbal materials
that focused on sex. Putting aside the question of whether or not
these materials match an abstract definition of "pornography," it is
still worth examining their content.
Critical observers frequently bemoan the influence of Western
culture and Russian Orthodox Christianity on Russian sexuality. In
the view of conservatives, pornography, along with other "illicit"
forms of sexual expression, came to Russia from foreign sources:
especially from France in the eighteenth century, and especially
from America in the late twentieth. The Church influenced Russian
attitudes toward sexuality in the opposite manner—repression instead
of license. Liberal critics tend to blame Orthodox Christianity for
inculcating misogyny and for stigmatizing natural sexual expression
as sinful. Both these views blame foreign sources for undesirable
aspects of Russian sexuality. They implicitly posit a "native" Russian
sexual culture that was sensual but innocent, egalitarian yet
upholding "natural" masculinity and femininity. The evidence of
Russian traditional culture, however, does not substantiate these
notions. Indeed, one of the most striking characteristics of Russian
folk "pornography" is its congruence, albeit incomplete, with both
Western and ecclesiastical approaches to sexuality.
Folk materials share many of the attitudes toward sex present in
ecclesiastical texts of Muscovite period. Ecclesiastical texts depicted
sexual desire as inherently unnatural—that is, not part of the original,
perfect Creation depicted in the Bible. Sexual impulses arise outside
of the individual, from external, often demonic, sources, and are
manifested as mental or even physical illness. Similarly, in zagovory,
sexual longing (called toska) is a thing apart from the person who
comes to feel it The manifestation of desire is described in terms
akin to physical illness (which also comes from external sources)—
burning and aching. Ecclesiastical sources distinguish sharply
between "love" (liubov'), which is godly and platonic, and sexual
desire. Toporkov notes a similar pattern in zagovory, although the
usage is not entirely consistent Zagorovy invoke the power of dark
forces particularly to exact revenge or incite illicit sexual desire, in
89

violation of familial instructions and community standards. But
invocations of God and other holy figures are not limited only to
non-sexual relationships in zagovory, but may also be used to
inculcate desire that will ultimately be consummated in the flesh.
This marks a departure from Muscovite ecclesiastical norms that cast
all sexual activity as profane.
The visual images of the lubki also owe a great deal to
ecclesiastical inspiration. Some of the tales depicted in lubki
circulated in Muscovite ecclesiastical manuscripts. Pushkareva and
Farrell both discuss a depiction of the tale of a sinning maiden from
the "Velikoe Zertsalo" collection of the seventeenth century. Biblical
stories, especially the account of Adam and Eve from Genesis and
the Great Whore of Babylon from Revelation, provided inspiration
for both lubki and miniatures in religious lectionaries. Ecclesiastical
texts similarly warned about the dangers of old men seeking young
wives—a favorite theme in lubki—warning about the likelihood both
of impotence (on the part of the husband) and infidelity (on the part
of the wife). The visual cues used in lubki to signal sexual content,
such as curly hair and prominent breasts, are also found in
iconography with the same meanings. In lubki and iconography
both, the female body is not only the object of desire, but the locus
of lust, which is manifested through its physical attributes.
In lubki, Western European dress and household articles
represent sexual exoticism and corruption. In Muscovite
ecclesiastical sources, Western Christianity is corrupt and dangerous
to morality, and all sorts of sexual indecency is attributed to Roman
Catholics and Protestants, especially clergy. However, visual images
of Western material culture, when they found their way into
iconography in the second half of the seventeenth century, did not
represent sinfulness. Instead they merely showed what the elite
patrons who commissioned the icons thought was stylish. For the
most part, it was the non-elite who reacted with outrage against
manifestations of Western culture in the Muscovite period, although
traditional-minded churchmen, including both the Archpriest
Awakum and Patriarch Nikon, condemned the new iconographie
styles. By the eighteenth and nineteenth centuries, when most extant
lubki were produced and folk texts were recorded, the Russian
ruling elite had embraced Western culture, even in religious art, and
disdain for the accoutrements of Western life had become a
characteristic almost exclusively of the non-elite.
Both folk culture and Muscovite ecclesiastical literature preached
male dominance. Thus it is not surprising that erotic folktales and
lubki tend to depict men putting women in their place. When an
90

inversion is depicted and women dominate, the male characters are
held up for ridicule, as in the case of the old husband and the young
wife. The zagovory also reveal hierarchy within sexual relationships.
As Toporkov points out, more than two-thirds of the recorded
zagovory to induce sexual responsiveness are spoken by men to
bewitch women. The purpose of the incantation is to force the object
of the speaker's desire to accept it, quite against her will. Zagovory
attempt to create relationships of power rather than affection, of
control rather than mutual bonding. In this way, zagovory represent
a sort of verbal rape: the usually powerless speaker, who is unable
to obtain sex with his intended object through socially acceptable
channels, overwhelms her resistance and forces her compliance.
And, in keeping with rape fantasies, the victim finds herself
reciprocating her rapist's desire. The fact that a minority of sexually-
oriented zagovory feature women speakers does not alter their
coercive character: zagovory are still a weapon for powerless
individuals to impose their will through illegitimate means.
One goal of the typical zagovor is to incite in its object (usually
a woman) unbridled desire for the speaker. Similarly folktales and
lubki frequently present women as sexually insatiable. In the
"Conversation of a Husband and Wife" (see Farrell) the wife
remarks to him, "You won't be any worse for it if the house is full
of fellows." Multiple lovers cannot satisfy sexually active women in
folktales—even a bear cannot. Similarly, in ecclesiastical literature,
ecclesiastical authors advocate restricting women's sexual expression
because of their supposed insatiability: once they get started having
sex, they can't stop.
Thus sexually-oriented Russian folk materials show many of the
same characteristics common to Western pornography: the
reinforcement of male dominance; ridiculing "weak" men who are
dominated by women; authorizing use of force to overcome
women's reluctance; depicting women as sexually insatiable. In the
view of some feminist critics of Western pornography, these are its
most damaging aspects, because they reinforce harmful attitudes
towards women that carry over into daily life.
Of course, one aspect of pornography—and one way in which
producers and consumers of pornography justify it—is by claiming
that it represents a "fantasy" rather than the real world. Russian folk
materials similarly depict a dichotomous universe in regard to
sexuality. In Muscovite ecclesiastical tradition, sex was part of the
profane world, which must be kept separate from the spiritual realm.
The separation was manifested in a number of ways: the prohibition
on participation in ecclesiastical rituals after sex or the custom of
91

covering icons before engaging in marital intercourse, for example.
Although folk culture, as manifested in the chastushki Vladimir
Kliaus studies, did not make the same strict division between sexual
activity and complete abstinence, it did preserve the notion of an
"antiworld" (as he terms it) in which normally illicit sex was
permitted. The times when these chastushki are performed—sviatki
and maslennitsciy and at weddings—are "carnival" days when norms
of conduct are inverted, and "misbehavior" becomes appropriate.
Strict Muscovite churchmen decried such irreverence, in essence
trying to forestall participation in the "antiworld," but without
success.
Just as the "antiworld" reinforces the values of the "world" by
inverting them, the ribald lubki and folktales simultaneously evoke
sexual titillation and preach moral lessons. The lubok depiction of
the old man and the prostitute, which Farrell analyzes, offers the
(male?) viewer the opportunity to enjoy a sex scene, complete with
a bare-breasted woman, vicariously, under the guise of condemning
her self-indulgent and spendthrift customer. Similarly, the lubok
"Conversation of a Husband and a Wife" (see FarrelPs discussion)
and "Snow Child" (see Pushkareva) warn men to beware of their
philandering wives, lest they try to pass off a bastard child as
legitimate. Instead of making this point with a depiction of the erring
wife receiving her due punishment, however, the creators of the
lubki choose to poke fun at the husband and wife both: the husband
because he cannot satisfy his wife sexually, and the wife for her
transparent ruse. This technique is also found in ecclesiastical
didactic tales, where the sinful situation is often described with much
more vivid language than necessary to make the point. The moral
lesson lends the humorous depiction of illicit sex a semblance of
respectability—what American judges later termed "redeeming
social importance."
In short, traditional popular culture and traditional ecclesiastical
culture both focused on the risks and distractions of uninhibited sex,
especially for women. The result is a dual message: danger can be
exciting and forbidden fruit sweet, but it might be safer to avoid
them. For all the amusement value of folk "pornography," the
underlying message about sexuality is negative. In folk culture,
licentious sexual behavior is bad because it makes the perpetrators
look ridiculous; in ecclesiastical culture, it is bad because it violates
divine commandments. While modern Russian culture has grown
away from its folk and ecclesiastical roots, it preserves many of the
same attitudes. As Frances Bernstein shows in her essay in this
volume, Soviet authorities endorsed the same standard of conduct
92

in the 1920s, although they justified it with medical rather than moral
or social arguments.
ПОРНОГРАФИЯ ДО ПОРНОГРАФИИ
Ева Левина
Существовала ли порнография в традиционной русской культуре?
Такие явления, как «лубки», «частушки», «заговоры», были сексуально
откровенны и возбуждали желание, что соответствует определениям
Линн Хант и Мишеля Фуко. Однако эротический русский фольклорный
материал не отражал два существенных элемента определений Хант и
Фуко: влияние книгопечатания на массовую культуру и государственное
регулирование сексуального поведения. Русская народная «порнография»
содержит много сходного с сексуальными нормами, навязываемыми в
церковных текстах, включая враждебное отношение к
западноевропейскому «разврату» и утверждение господства мужчин над женщинами.

РУССКАЯ ЭРОТИЧЕСКАЯ ЧАСТУШКА
А. В. Кулагина
«Вечно юная, вечно кипучая частушка есть бродящее вино
нашей жизни» — так определил значение частушки
выдающийся мыслитель и знаток искусства П.А. Флоренский
(Флоренский 1909).
Частушки — лирические четырехстрочные (реже двух- или
шестистрочные) рифмованные песенки. В разных местностях
России они называются по-разному (припевки, коротушки, при-
гудки, приговорки, прибаски, вертушки, сбирушки, набирушки,
перебирушки, прибрешки, тараторки, матани, прибаутки, иха-
хошки и т. д.). Подобные песенки есть и у других славянских
народов (например, коломыйки, козачки, чабарашки — у
украинцев; скакухи, плясушки, подскоки — у белорусов; краковяки,
куявяки, вырвасавы — у поляков; бечарцы — у боснийцев).
Тем не менее русская частушка представляет собой ярко
выраженное национально своеобразное явление.
Частушки возникли немногим более ста лет назад и связаны
с традиционными песенными жанрами — плясовыми и
протяжными песнями, прибаутками, пословицами. Истоки частушек
ученые нашли почти во всех жанрах фольклора (игровых и бе-
седных песнях, свадебных приговорках, скоморошинах,
причитаниях, сказках) и далее — в былинах (Селиванов 1987: 11 — 19).
Первые упоминания о частушках появились в шестидесятых
годах прошлого века. По свидетельству собирателей,
частушки пелись только молодыми парнями во время пляски, в
тесном кругу слушателей мужского пола. Пляшущие, притопывая
под звуки гармошки, приговаривали частушки, повторяя
старые и импровизируя новые.
По мнению музыковедов, закреплению в частушках
мелодических ходов и ритмов, свойственных плясовым песням,
способствовала балалайка, которую в середине прошлого столетия
потеснила гармонь, оказавшая в свою очередь воздействие на
строй частушечных наигрышей.
94

В семидесятые — восьмидесятые годы частушки зазвучали
по всем уголкам России.
Термин «частушка» вошел в литературу из очерка Г.И.
Успенского «Новые народные стишки» (1889), где писатель,
рассказывая о деревенском гулянье молодежи,
охарактеризовал это недавно возникшее песенное явление. Постепенно слово
«частушка» вошло и в народный обиход, стало общеизвестным,
а в некоторых случаях вытеснило местные названия или стало
употребляться наряду с ними.
Трудно назвать ту сторону жизни, которая не нашла бы
своего отражения в частушках, охватывающих общественные
и семейные отношения, обычаи, нравы, быт, мораль, этику и
все стороны эмоционального отношения человека к
окружающей действительности. Богатые события конца XIX — начала
XX века, изменения в хозяйстве, быту и миросозерцании
народа вызвали потребность в новом по содержанию и форме
жанре, быстро откликающемся на все явления жизни.
Несмотря на то что какое-то «опоздание в фиксации
нарождающегося жанра произошло» (Бахтин 1966: 9), частушка —
единственный жанр русского фольклора, собирание и изучение
которого началось почти одновременно с его возникновением.
Уже в конце прошлого века появляются газетные и
журнальные публикации частушек.
Благодаря энтузиазму и подвижничеству многих русских
ученых мы обладаем обширнейшей коллекцией частушек. В
1903 году в Вятке увидел свет первый сборник частушек,
составленный известным фольклористом и этнографом Д.К.
Зелениным. В 1913 году в Ярославле был опубликован «Сборник
деревенских частушек» В.И. Симакова, в 1914 году вышел
«Сборник великорусских частушек» E.H. Елеонской. Ценные
материалы были опубликованы П.А. Флоренским, В.В.
Князевым, И. Судаковым, В.И. Степановым, Д.А. Марковым,
A.M. Путинцевым и многими другими, донесшими до нас все
многообразие частушек Новгородской, Ярославской,
Костромской, Казанской, Вятской и других губерний России. Особое
значение имеет академическое издание «Частушки в записях
советского времени», подготовленное З.И. Власовой и A.A.
Гореловым (1965).
В наши дни сфера бытования частушек постепенно
сужается и все же фольклорные экспедиции ежегодно привозят
тысячи новых записей. Опубликована лишь незначительная часть
полевых материалов. В Российском государственном архиве
литературы и искусства хранится стотысячный архив В.И. Си-
95

макова, в архиве кафедры фольклора Московского
государственного университета им. М.В. Ломоносова — свыше 150
тысяч частушек, большие коллекции есть во многих вузах
страны. Но самый богатый материал содержится в главном
хранилище России — Пушкинском доме. Он пополняется не только
в результате ежегодных экспедиций фольклористов, но и за
счет собирательской деятельности энтузиастов-одиночек,
главным образом учителей-словесников.
Звучат частушки не только в деревне, но и в городе, причем
необязательно с эстрады или по телевидению. Почти в каждом
городе есть «пятачки», на которых собираются пожилые люди,
чтобы попеть и сплясать под гармошку, а чаще новую озорную
остроумную частушку не поют, а «проговаривают» в узком
кругу друзей. Если в ХѴП веке знаком шутки, озорства на Руси
служил раешный стих, то в XX веке им становится
частушечный стих, который своей парной рифмой (если взять народную
самозапись) соотносим с раешным.
Правда, хотя обычно частушки принято характеризовать
как «веселые, озорные песенки», материал сборников
показывает, что это далеко не так. В них преобладают грустные,
элегические частушки, и, видимо, прав В.В. Князев, подсчитавший,
что одну шестую часть его сборника «Частушки-коротушки
С.-Петербургской губернии» (1913) составляют
юмористические, с оговоркой о неточности этого соотношения: в его
сборник не вошли «озорные» и сатирические частушки.
Преобладание в сборниках грустных частушек не отражает их
соотношения с веселыми в естественном бытовании, где веселых
значительно больше, но это преимущественно нецензурные,
которые составители сборников предпочитают не публиковать.
На большой пласт таких частушек собиратели фольклора
обратили внимание уже в начале XX века и дали им самые
разнообразные названия: «нескромные» (В.И. Симаков),
«озорные» (В.В. Князев), «похабные» (П.А. Флоренский), «срамные»,
«скабрезные», «с картинками», «с кривульками», «матерные»,
«вульгарные», «непристойные», «соленые», «сальные» и проч.
Размышляя об этих частушках, П.А. Флоренский отмечал
утонченность эротики, рафинированность любовного чувства,
многообразие его проявлений и считал, что вопрос об эротике
в среде сельского люда весьма достоин внимательного
изучения. Но этому изучению препятствовало отсутствие
публикаций. Прежде всего, не только собиратели часто игнорировали
подобные частушки (которые неизвестно где было хранить, да
и невозможно опубликовать), но и исполнители делились ими
96

далеко не с каждым фольклористом (например, студенткам, а
они составляют большинство в любой фольклорной
экспедиции, такие частушки, как правило, не поют).
Первые публикации обеденных частушек появились в США1.
В России после перестройки увидело свет множество сборников
с перепечаткой одних и тех же частушек (Кавторин 1992;
Русский Декамерон 1993: 205 — 214 и др.). Текстологический анализ
показал, что более трети «частушек» в этих сборниках
таковыми не является. Это безвкусные поделки, никакого отношения к
фольклору не имеющие. Из потока изданий подобного рода
выделяются сборники, опубликованные Н. Старшиновым:
автора нельзя упрекнуть в использовании псевдонародных стихов
или в безвкусице, но, к сожалению, его сборники не
паспортизованы (как, впрочем, и все вышеназванные издания), поэтому они
не могут быть использованы для научных целей.
Первой научной публикацией можно считать небольшие
подборки в «Русском эротическом фольклоре»,
подготовленные несколькими составителями (Русский эротический
фольклор 1995), но их явно недостаточно для полноценного
фольклористического изучения. Частично нехватку материала для
научного освещения восполняет сборник «Заветные частушки
из собрания А.Д. Волкова» (М.: Ладомир, 1999), в который
включено около десяти тысяч эротических частушек. В своих
размышлениях о частушечном Эросе мы будем опираться
главным образом на этот сборник.
Частушки — молодежный жанр, поэтому, несмотря на
тематическую разноплановость, они в основном посвящены любви.
Ни один жанр народной поэзии не сумел так глубоко раскрыть
внутренний мир влюбленных, их чувства, мысли, переживания
от подросткового возраста до брака, как частушки. Ожидание
любви, мечты и грезы, гадания о суженом, первые знаки
внимания и признания, свидания и разлука, встречи и прощания,
обиды, ссоры и примирения, слезы и радость, ревность,
измена, страдания, раздумья, разочарования, потери и обретения —
нет таких оттенков чувств, которые не нашли бы отражения в
частушках.
Современному читателю, не знающему символических
иносказаний народной лирики, иногда трудно понять всю глубину
содержания частушки, характерное для нее ощущение тесной
связи человека и окружающего мира, сопричастности природы
чувствам и переживаниям девушки и парня — основных
лирических героев частушки. Их отношения в частушках, как и в
лирических песнях, сопоставляются с объектами природы по
4 Эрос и порнография
97

признаку действия. Самым популярным объектом
сопоставления в частушках являются образы-символы из мира растений
(деревья, кустарники, травы, цветы, овощи, зерновые). Трудно
найти такой оттенок ощущений и эмоций девушки, который не
сумели бы передать частушки о березе:
Раскудрявая береза,
Ветра нет, а ты шумишь;
Мое ретивое сердечко —
Горя нет, а ты болишь.
(Симаков 1913: № 575)
Береза не может колоться — девушка не может защититься;
береза завяла, засохла — кончилась любовь; береза растет не у
места, склоняется над рекой, падает, хотя ее и не рубят, —
девушка плачет, грустит, ее сватает нелюбимый.
Значительно реже встречаются радостные частушки —
торжество разделенной любви (здесь уже иногда звучит
эротический подтекст):
Я на белую березку
Сяду покачаюся.
С которой милочкой гуляю —
С той и повенчаюся.
(Елеонская 1914: № 2781)
Животный мир представлен в частушечных параллелизмах
в основном птицами, в значительно меньшей степени рыбами
и очень малым числом домашних животных (чаще коней).
Диких животных почти нет (в единичных случаях заяц и волк).
Разные породы птиц могут иметь одинаковые функции в
символических действиях: вьют гнезда соловьи, голуби, галки —
влюбляется и мечтает о замужестве девушка; летают парами
галки, лебеди, воробьи — а девушка томится в одиночестве.
Значительное место в параллелизмах частушек занимают
символические образы явлений природы (снег, ветер, туман,
дождь) и светил (солнце, месяц, луна, звезды). Самый
популярный объект сопоставления — снег (лед, тающие снег и лед,
метель). Снег выполняет разные функции, главная — охлаждение,
забвение:
Задушевная подруга,
Много снегу выпало,
Твою любовь, мою измену
Глубоко засыпало.
(Горелов 1965: № 6372)
98

Метель обычно ассоциируется с затянувшимся
ухаживанием, непостоянством, изменой. Тонкий или весенний лед —
символ непостоянства любви, легкомыслия:
Говорят, что я надеялась
На ягодиночку.
Разве можно понадеяться
Весной на льдиночку?
(Бахтин 1966: № 2871)
Ветер, дождь, туман связаны с горестными чувствами,
разлукой, обманом. Дует холодный ветерок — возлюбленные
встречаются последний раз; ветер дует и бушует — сердце ноет
и тоскует; на море пал туман — милый любит на обман.
Светила символизируют счастье, радость, любовь:
Греет, греет меня солнце
Пуще летнего зимой,
Меня миленький жалеет
Лучше матери родной.
(Рождественская и Жислина 1956: № 90)
Обычно в частушках солнце не греет, месяц не
показывается, звезда падает, символизируя тоску, одиночество девушки:
С неба звездочка упала,
Вся любовь наша пропала.
(Елеонская 1914: № 3957)
Вода — характерный объект частушечных параллелизмов.
Совместная переправа, перебрасывание предметов через реку,
плавание символизируют любовь, ухаживание. Пить чистую
воду — любить:
Наклонилась, напилась
Водицы ключевой.
Не заметила, влюбилася
В тебя, мой дорогой.
(Горелов 1965: № 5707)
Холодная вода — охлаждение в любви:
По теченью в реке вижу,
Что холодная вода,
По глазам милого вижу,
Что обманыват меня.
(Елеонская 1914: № 2603)
4*
99

Вода мутная, темная, болотная, черная символизирует
измену, клевету, обман, несчастную любовь.
Дорога, тропа — любовная связь. Чем шире дорога к
девушке, тем больше было встреч или ухажеров. Заросшая
тропинка — забытая любовь, разлука.
Частушки постепенно усвоили все выработанные народной
поэзией изобразительно-выразительные средства. Для них
характерна целая система сравнений, где образами сопоставления
выступают объекты растительного и животного мира,
природные явления, картины быта, человек и сверхъестественные
силы. Наиболее распространены в частушках образы
сравнения из растительного мира, причем явно преобладают цветы и
травы. Самые популярные — роза и аленький цветок. Они
служат образами красоты, свежести, привлекательности милого
(или милой):
Мне сказали про милого:
Худенький да маленький.
В воскресенье поглядела:
Как цветочек аленький.
(Симаков 1913: № 212)
Увядающая, засыхающая трава — страдающая девушка:
Похудела из-за милого,
Повяла, как трава.
(Горелов 1965: № 4282)
Важным средством раскрытия душевного состояния в
частушке является метафора. Если в основе большинства
частушек лежит любовь, то в основе частушечных метафор
преобладает «жизнь сердца», которая изображается разными
формами «движения» сердца (болит, ноет, замирает, волнуется
и т. д.). Сердце может быть закрыто, распечатано, может
расколоться на две половиночки, дробиться, разрываться.
Гиперболы в любовных частушках служат для выражения
чувств и переживаний девушки (реже парня). Самый
распространенный способ гиперболизации в частушках —
изображение слез как выражения горя и отчаяния, связанных с разлукой
(милого берут в солдаты; он охладел; женится на другой и т. д.).
Способы гиперболизации различны: от некоторого
поэтического преувеличения («всю слезами оболью пуховую подушечку»)
до преувеличения возможного («слезы капали на розы — розы
осыпалися») и, наконец, изображения ирреального («бьістра
речка протекала от моих горячих слез»).
100

Сила любви и страсти тоже может передаваться при
помощи гиперболы:
Я по милушке соскучил,
Я горазд к ней захотел —
Лес и горы не держали,
Из-под ног огонь летел!
(Горелов 1965: № 3138)
Эротика в любовных частушках скрыта в символических
иносказаниях: просьба «напоить коня» (мужской символ) в
«колодце» (женский символ); совместное питье (так же, как
вспаханное и засеянное поле, протоптанная тропинка) — соитие.
Если любовные частушки раскрывают сердечные и
душевные чувства (иногда с затаенной эротикой), то эротические
частушки непосредственно связаны с половым влечением и
сексуальными интимными отношениями. Эти отношения
потому и называются «интимными», что они являются глубоко
внутренними, личными для мужчины и женщины и не
предназначены для какого-либо наблюдения со стороны, тем более для
публичного изображения (в литературе, живописи или на
сцене).
В фольклорной традиции они описываются при помощи
системы иносказаний, основанных на архетипических
символах. Сексуальная направленность мата в фольклорной
эротике ассоциируется с древней идеей оплодотворения
матери-земли. Табуирование ряда слов, означающих телесный низ и
физиологические отправления, снималось на время календарных
и семейных ритуалов, связанных с Колядой, Масленицей, Ку-
палой, началом сева, жатвы, наутро после брачной ночи и в
некоторые другие моменты свадебной обрядности. В остальное
время использование мата считалось грубым нарушением
нравственных норм и осуждалось.
В отличие от любовных, как правило грустных, эротические
частушки в большинстве случаев относятся к шуточным,
поэтому для них характерно особое видение мира: смех сквозь
призму сексуальности. Смеховая стихия частушки восходит к
искусству скоморохов, которые сохраняли в своем творчестве
языческие элементы веселья, в том числе оппозицию «плач —
смех», к особой магии смеха, звучавшего над телом
«покойника в святки, в Масленицу, во время различных семицких
обрядов» (Дранникова 1994: 58). Н.В. Дранникова выявила два
формульных стилеобразующих пласта частушек-скоморошин:
«часть из них восходит к архаическому ритуальному смеху;
101

другая — к позднему средневековому и заключает в себе
комический эффект» (Дранникова 1994: 66).
В эротических частушках присутствуют те же персонажи, что
и в любовных: парень и девушка (в ряде случаев это уже жених
и невеста), а также их родители. С другой стороны, в
эротических частушках есть почти не встречающиеся в любовных вдова,
кума, целомудренная девушка («целка»), теща, а также дядя и
военный — солдат, интендант, офицер (в любовных чаще речь
идет о рекруте и его девушке). Особый тип персонажей
эротических частушек представляют старик и старуха.
Художественный мир любовных частушек, исполняемых
преимущественно девушками, находится в сфере чувств, а
эротических, создаваемых чаще парнями, — в сфере сексуальных
отношений. Тематика подавляющего большинства эротических
частушек — «Парень о девушке»:
Была улица любима,
Был потайный уголок,
Где я милую, хорошую
На еблю уволок.
(Волков 1999: № 2071)2
Другая большая группа — «Девушка о парне»:
Чем тебе не угодила,
Чем тебе я не мила?
Сама перину постелила,
Сама юбку подняла! (2265)
Есть частушки, в которых парни высмеивают девок, их
недостатки:
Все тамбовские девчата —
Хуета на хуете:
Ноги тонкие, кривые
И пизда на животе. (1725)
Или:
Ну и хохма там была:
Разделись девки догола!
Отвисли сиськи до пупка,
Пизды шире башмака! (1727)
Девки смеются над парнями:
Нынче парни-то — не парни,
А козлы вонючие!
102

Их отправим мы в овчарню —
Пусть овец там мучают. (2348)
Девушки и парни недовольны друг другом:
Распроклятые ребята:
Мимо ходят — не зайдут.
Распроклятые девчата:
Без ломанья не дают. (2248)
Главное достоинство избранницы вовсе не в ее красоте:
Я пойду посватаю
Девку конопатую:
Конопушки — все пустяк,
Но зато ебется как! (1748)
Или:
У всех высокие девчонки,
А моя мне по плечо.
Ну и пусть, что по плечо,
Зато ебется горячо! (1954)
Девушка может тоже предпочесть внешне невзрачного
партнера:
Я с горбатеньким гуляю —
Меня дома все бранят.
А по мне, он пусть горбат,
Зато елдой своей богат! (2216)
Во многих частушках парень хвастается перед друзьями
своими «подвигами»:
Подружился с бабою —
Каждый день дерябаю:
Хоть и эдак, хоть и так,
Хоть и лежа, хоть в стояк. (1740)
Достоинства партнерши рисуются гиперболизированными
красками:
У милашки — центнер ляжки,
Жопа — на полтонны,
Сиськи — по сто килограмм,
Пизда жует батоны. (1755)
Парень восхищается возлюбленной:
103

Милочка вертлявая,
Ее пизда курчавая,
Как пиздою завертит —
От мудей искра летит. (1751)
Соитие в изображении парня может быть уподоблено
работе в кузнице («у нас кузница своя: жопа дует, хуй кует, пизда
жару поддает» — 1728), на веялке («ну и веялка у нас: жопа
дует, хуй вертит, из пизды лузга летит» — 1729).
Девушки тоже делятся своими впечатлениями:
Лучше нету той минуты,
Когда миленький ебет.
Загну ноги кверху круто —
Хуй до сердца достает! (2337)
Или:
Поищу, глядишь найду
Я приличную елду:
Чтоб стеночки терло
И в донышко перло! (2338)
Опытная предостерегает других:
Ох, подруженька, на пляже
Не суди по «бугоркам»:
И большой, но вовсе вялый
Иногда свернулся там. (2245)
Наибольшим насмешкам девушек подвергается маленький
penis («у него пипирка с пальчик» — 2225, «с пипиркою его
женятся на кошке» — 2358, «в штанах его хуишко с пиздий волос
толщиной» — 2520) или слабый («часто я гляжу на стрелку —
все там "полшестого"» — 2317, «наступила дроле на хуй —
думала — веревка» — 2369).
Парни чаще всего смеются над большой vagin'ofi («пизда —
как ванная: хоть ныряй, хоть полощись, хоть парься, хоть
окунись» — 1734, «очень юбочка узка, а вот кунка — широка» — 2182).
Особое недовольство и насмешки вызывают «целки»:
Моя милка чернобровая
С ума меня сведет:
Ни потискать, ни погладить,
Ни пощупать не дает. (3896)
Нередко называющая себя «целкой» оказывается
обманщицей:
104

Мне, мальчонку, свет не мил,
Расстроен не на шутку:
Думал, целочку любил,
А вышло — проститутку. (3897)
Обнаружив истинную «целку», парень тоже недоволен:
В вековуху я влюбился,
Себе в жены ее взял —
Год над целкою трудился,
Автогеном разрезал. (3925)
Общее мнение современных парней:
Стала целочка не в моде —
Она как бы лишняя.
Если спроса нет на девку —
Значит, никудышняя. (4004)
Свойственное озорным частушкам анти-поведение
проявляется и в характеристике невесты, как правило, лишенной
невинности задолго до свадьбы:
Замуж собирается —
Целкой притворяется.
Что она невестится?
В пизде бык поместится. (1656)
Мало того, нередко невеста, к удивлению жениха и
окружающих, оказывается беременной:
Что за странная невеста —
У ней пузо как гора!
Ну какая, к хуям, свадьба?
Ей рожать уже пора. (1703)
Озорные частушки высмеивают самые разные пороки
невест, прежде всего ненасытность:
Не печальтесь, не горюйте,
Вы, мои поклонники:
Толя будет моим мужем,
Остальных — в любовники. (1665)
Перед свадьбой невеста «шестую ночь подряд "прощается"
с друзьями» — 1666, в приданое на помощь мужу ей дают
жеребца — 1674, после свадьбы она собирается устроить гарем из
любовников — 1671.
У жениха свои проблемы. Он хочет жениться, но ему не
105

разрешают родители: отец говорит, что «женилка не выросла!»
(673); «мать женилку отобрала и куда-то спрятала» (643). Он
жалуется:
Ой, товарищ дорогой,
Как же трудно без жены:
Я иду, а сердце бьется
Очень сильно об штаны; (690)
угрожает: «Если мать меня не женит — хуем печку сворочу!»
(644); «разобью залупой дом, если не сосватаю» (638); «хуй на
узел завяжу» (639).
С другой стороны, более поздние частушки отражают
изменение ситуации:
Нынче девушки не жадны,
От ребят спасибо им!
Для чего же нам жениться?
Нам дадут и холостым. (635)
Женитьбе иногда препятствуют «внешние» обстоятельства:
все невесты разбегаются от жениха, у которого «больно шишка
велика» (682), или сам жених отказывается от невест, у которых
«пизды, как колодцы» (683), он не может «достать до дна» (684).
Жених протестует против невесты, которая ему не нравится:
Батя силой меня женит
На кривой, горбатой.
Пусть он сам ебется с нею,
С ведьмою проклятой. (726)
Когда все проблемы разрешены, жених доволен в
предвкушении грядущей свадьбы:
Долго ждал и вот дождался,
Через месяц я женюсь.
По ночам не буду шляться,
А досыта наебусь. (725)
Особое место в эротических частушках занимает образ
вдовы, роль которой в фольклоре неоднозначна. В похоронных
причитаниях, балладах и некоторых лирических песнях это
персонаж, исполненный трагизма. Важную роль играют вдовы
в календарных и семейных обрядах (опахивания деревни для
предохранения от чумы; вызывания дождя и др.; их близость
к духу смерти позволяла им быть плачеями, колдуньями и
проч.) (Славянские древности 1995: 293—297). В обрядовых дей-
106

ствах учитывалась их социальная ущербность (вдовые часто
устранялись от участия в свадьбе) и ритуальная чистота:
«Отсутствие половой жизни позволяло сближать вдов, с одной
стороны, с женщинами, уже утратившими способность к
деторождению, а с другой — с девственницами» (Славянские древности
1995: 296). Родившие детей во вдовстве подвергались такому же
посрамлению, как и незамужние девушки.
И все же, если в календарных обрядах вдова обычно
является персонажем, альтернативным девственнице, то в
эротических частушках вдовы часто противопоставляются девушкам:
Многие из наших девок,
Как квашня лежачая,
А у вдовушек любовь
Самая горячая! (406)
Или:
Лучше вдовушки, ребята,
Для меня услады нет:
У нее пизда теснее,
Чем у девки с юных лет. (396)
Парни признаются: «Для меня вдова в постели лучше
девки в десять раз» (382); «у девчонок столько нету в ебле
страсти и огня» (381); у ребят «спрос на вдов больше, чем на девок»
(400); «если девка сильно хочет, то вдова сильней вдвойне»
(409); «как вдова, не приласкает ни одна девчонка» (412); «как
вдовица, натерпевшись — девка так не подмахнет» (415).
Сексуальная ненасытность — типичная характеристика
вдовы в эротических частушках:
И раз, и два —
Идет вдова:
Передком трясет —
Хую есть несет! (435)
В них выражается сочувствие вдове, которая соскучилась
«не по мужу, а по хую» (399):
Не скажу я про девчонок,
А вдову сам Бог простит:
У нее в пизде не часто
Хуй приблудный погостит. (411)
Поэтому, в отличие от девок, которые ломаются «как
пряник, вдовы с радостью дают» (593):
107

Девушка, как мятный пряник,
Сперва поломается,
А вдова тем хороша —
Сама набивается. (385)
Девки «тянут канитель», а вдовы «угостят вином и водкой
и зовут скорей в постель». (410) Делясь впечатлениями о
ночах, проведенных с вдовами, парни высоко оценивают их
«искусство»:
Стало вдовушке невмочь —
Горя натерпелася:
Подо мной она всю ночь,
Как юла, вертелася. (364)
Или: «Она так мне подмахнула — пробил жопой потолок»
(389); «подо мной она задаром завертелась, как волчок» (413).
Функции алчущей любовных утех вдовы иногда
дублируются такими персонажами, как солдатка («соломенная вдова») и
разведенка:
Лучше с ведьмою связаться,
Чем с соломенной вдовой:
В пизду было сунул хуем —
Провалился с головой!.. (430)
Я связался с разведенкой —
Теперь сам себе не рад:
Ненасытная утроба
И на перед, и на зад! (427)
Эротических частушек о вдовце намного меньше, чем о
вдове. В них вдовец не может утерпеть без женщин и на четвертый
день вдовства3 «к троим сходить успел» (439); через неделю после
смерти жены к нему начинают «бабы липнуть роем» (431) и у
него «лопнуть на две половинки от натуги хуй готов!» (432).
Кума4 — в эротических частушках обычно замужняя
женщина, которая изменяет мужу в любой удобный момент:
У меня кума еблива —
Просто с ней не совладать!
При свекрови и при муже
Умудрилася мне дать. (1311)
Или:
Муж куму, как пес ревнивый,
Днем и ночью сторожит,
108

Но ко мне хоть на минуту
Она все же прибежит. (1293)
В некоторых случаях кума — старшая и более опытная
партнерша:
Как же можно отказаться?
На блины зовет кума!
Что во что макать мне надо —
Показала все сама. (1271)
Вдовая теща в эротических частушках участвует в тех же
ситуациях, что и вдова, но преимущественно по отношению к
зятю:
Моя теща овдовела
С молодых цветущих лет.
Это все бы ничего бы —
От нее покоя нет. (3798)
В большинстве случаев семейный статус тещи неизвестен,
значительно реже указывается, что она замужем. Множество
частушек, посвященных теще и зятю, повествует о разных
нюансах их взаимоотношений:
С женой делаем любовь
И начнем ворочаться,
А за ширмой слышен кашель —
Теще тоже хочется. (3793)
Теща ждет, «вдруг и ей обломится» (3821); зять хочет «тещу
выебать» (3784); признается, что он «с тещей согрешил» (3800);
жалуется, как трудно «обрабатывать двоих» (3799). Чаще
всего зять грешит с тещей, когда нет жены (она в отъезде, на
работе, в больнице) или они с женой в ссоре:
Я не сплю с женой неделю —
Поругалися мы с ней:
Пизда тещи оказалась
Горячее и тесней. (3874)
По сравнению с женой теща обычно выигрывает (как и
вдова в сопоставлении с девушками): у жены зад тощий, а он
любит толстый, как у тещи (3831); ему так понравилось с тещей,
что «до утра не уходил» (3871) и т. п.
Если молодых парней «обучают» вдова, кума, теща, то
таким «инструктором» для юных девушек служит «дядя». Это
понятие широкое, включающее в первую очередь брата отца
109

или матери; кроме того, это может быть любой мужчина более
старшего возраста или парень — лидер в ватаге молодых
людей, самый опытный из них. «Дядя» обычно наделен особой
мужской силой: «Он елдою рожь косил, а мудями молотил!»
(548); «И в деревне, и в округе — всем по нраву дядин хуй:
толстый, длинный и багровый — хоть портрет с него рисуй!» (571);
«Уважали девки дядю, да и как не уважать?! За ночь мог он их
десяток на свой хуй пересажать!» (615). Дядя — «совсем не
старый: пятьдесятый год идет, пожилых терпеть не может,
завсегда к девчатам льнет» (568). Дядя объясняет девушке, для чего
у нее «дыра меж ног» (588); он помогает понять, почему у него
и у нее такая «разница меж ног» (596). Девушка признается, что
всем «премудростям любовным» ее «дяденька учил» (602).
Вернувшись из Москвы в деревню, дядя «учить любви начал» всех
девушек подряд (578). Дядины уроки не проходят даром:
Говорят, ебутся бляди
На боку и на спине.
Лягу я в постельку к дяде —
Хорошо ему и мне! (554)
Существенную роль в эротических частушках играют и
военные. Типичные ситуации частушек о военных: рекрут,
которого забирают в армию, просит милашку разрешить
«напоследок засадить ей» (448); солдат перед боем «проёбывает» свой
паек, чтобы, если его убьют, тот не пропал зря (445); солдат
просит девушек, у «кого пизда лохмата», его «шишечку
погреть» (453); уговаривает «открыть щелочки», ибо его «ствол к
бою давно готов» (454).
Зашифрованная в любовной лирике символическая ситуация
«утоления жажды» раскрывается в эротических частушках:
Ох, солдатаки-касатики,
Как вас не пожалеть?!
Просит кружечку водицы,
А ведь знаю: хочет еть. (502)
Девушка занимает «круговую оборону» от солдат, «но они
пошли в атаку» — и она «сдается и дает» (477).
Проблема родители — дети своеобразно реализуется в
эротических частушках. Родители, недовольные поведением детей,
ворчат, скандалят, но выросшие дети проявляют строптивость
и поступают по-своему: «Ну кому какое дело, кто мне целочку
сломал!» (3273); «Мама с папой, приходите мово выблядка
качать» (3208).
ПО

Наблюдающие за родителями сыновья жалуются, что при
их «играх от натуги хуй дрожит» (3257); «папа маме запендя-
рил, а я что же, хуй дрочи?» (3189). Во многих же случаях
родители сами обучают детей:
Ты, сыночек мой Денис,
Не клади девчонок вниз:
Наверху им слаще —
Подъебают чаще. (3134)
Отец-мельник наставляет помогающего ему в работе сына:
«Кто за мелево не платит — среди мельницы еби!» (3157); отец
спрашивает сыновей, не хотят ли они «ети», и те отвечают: «Ой,
хотим, отец родной, — приведи нам по одной» (3163); мать не
рекомендует дочери спешить с замужеством: «Попадется хуй
в оглоблю, а пизда пока мала» (3177); отец советует, чтобы сын
не жалел девчонок, «хуй на них с мудями клал» (3248); сын
жалуется, что «не справляется с девчонкой», а отец говорит:
«Ты поменьше хуй дрочи!» (3258); мать предлагает дочери,
перед тем как расписаться, «примерить хуй» (3261). Дочери
обнаруживают свое сходство с матерями: «Научилась подъ-
ебать я не хуже мамы» (3175); бабка сожалеет о том, что ее
дочка и внучка «блядуют», но вспоминает, что это семейная
традиция: «блядовала ведь и я!» (3215); дочь говорит укоряющей ее
матери: «Я ведь копия твоя: похотлива, как сучонка, а
умишка—ни хуя» (3271); «Как же, мамочка моя, я на тебя похожа:
ты гуляла от отца, я от мужа — тоже» (3269). Сын гордится
«несметным богатством», полученным от отца: «Муди в пуд
и хуй в аршин — самый раз на блядство» (3161); и даже от
деда:
Я наследство имею
С третьего колена:
У деда хуй с топорище,
У меня — с полено. (3217)
В подавляющем большинстве эротических частушек о
стариках они жалуются на свою слабость или, наоборот, речь идет об
их сексуальной мощи, несмотря на преклонный возраст:
Почему деды ворчат
И всех учить стараются?
Просто злятся, что у них
Хуй не поднимаются. (3569)
111

Старики страдают: «Хуй сгибается в дугу — жене потрафить
не могу» (3578); «иступился мой буравчик, не стал дырочки
вертеть» (3645); «хуй весь измочалился» (3648); «хуй, как
раненый солдат: чуть подымется для боя — раны гнут к земле
назад» (3669). В некоторых случаях речь идет об одновременном
увядании супругов:
Бабка деда зовет — Толик,
А он ее — Киса.
У него — давно опал,
У нее — прокисла. (3737)
Или:
У дедули — не маячит,
У бабули — не свербит.
Может, доктор что назначит,
Чтобы их омолодить? (3583)
Одной из попыток «омоложения» является женитьба на
молодой:
Шестьдесят лет дедушке —
Женился на девушке.
Матом дед ругается:
С молодой не справится. (3662)
Или:
Я женился на молоденькой:
Кто хочет — тот ебет.
Разведусь, возьму старуху —
Уж никто не отобьет. (3770)
Молодая жена жалеет о своем браке:
Ох, какой большой позор —
С дедом в старости лет:
Только я войду в задор —
А у него силенок нет. (3648)
Опытная зрелая женщина отказывает старику:
Хоть и очень ты богат,
Старик мне не нужен:
Ведь для бабы лучший клад
Между ног у мужа. (3657)
112

Иногда старики оказываются мощнее молодых:
Девяносто лет старик
Помирает — хуй стоит!
А у парня-алкаша
Хуй как кислая лапша. (3680)
Существует множество озорных частушек о любовных
забавах стариков:
Старуха старому дружку
Дала проехать по брюшку,
Дала проехать-пропахать,
Не хотелось отдыхать. (3603)
Дед может ублажать бабку целую ночь (3606); «у старухи
просит еть он и днем, и ночью» (3614); копивший на гроб деньги
старик «пропил и проёб» их с подвернувшейся молодухой
(3681); «бабка мельницей вертелась на хую у старика» (3695);
дед «выеб шесть девчат подряд, на седьмой — упарился» (3696);
бабка подает на развод: «дед под старости сбесился — ей покоя
не дает» (3741).
Апофеоз мощи старика и старухи — «боевые действия»,
которые они устраивают в постели:
У дедушки — миномет,
У бабки — мортира.
Как открыли канонаду —
Затряслась квартира. (3728)
Молодежь завидует старикам:
В санатории «Уют»
Старики старух ебут;
Молодежь на них глядит
И от зависти горит. (3628)
Итак, обратившись к основным персонажам и типичным
ситуациям эротических частушек, мы видим их отличие от
любовных как в содержательном, так и стилистическом
плане.
Для эротических частушек характерно прежде всего ярко
выраженное анти-поведение: наибольшую сексуальную
активность проявляют те, кто в обыденной жизни должны
являться воплощением кротости, целомудрия и добродетели —
невинные девушки, невесты, вдовы, крестные матери, старики
и старухи.
113

Поэтические средства любовных и эротических частушек
также резко различаются. Если в основе поэтики любовных
частушек лежит метафора «жизнь сердца», то в основе
эротических — метафора «жизнь гениталий». Как отметил Н.И.
Толстой, гениталии, по народным представлениям, провоцировали
плодородие и изобилие, оказывали отталкивающее воздействие
на нечистую силу, имели целительные свойства и проч.
(Славянские древности 1995: 494).
Исследователи неоднократно указывали на
распространенность в глубокой древности фаллических культов, с
которыми было связано почитание Осириса в Египте, Адониса в
Финикии, Диониса в Греции. П.А. Флоренский соотносил
эротические частушки с фаллическими песнями греческих
дионисии и писал о том, что они «весьма живо напоминают
эпиграммы Марциала» (Флоренский 1909). В.И. Жельвис в своем
исследовании показал, что переосмысление фаллических
церемоний и культов прослеживается на примере образа При-
апа: «Древнегреческий Приап, как и его аналоги в других
религиях, изображал прокреативную силу природы, отчего
его важным отличительным признаком являлся огромный
фаллос, который нередко мог отсоединяться от изображения
Приапа и участвовать отдельно в сакральных церемониях»
(Жельвис 1997: 23).
В частушках олицетворение фаллоса принимает самые
разнообразные формы: у него есть бородка, макушка, уши; он
плачет горючею слезой; виснет на седле; ему плетут лапти,
вяжут варежки; он уходит на фронт; сидит в окопе; идет в
атаку; мерзнет до волос; гуляет по травке. Его наделяют именем:
Васюта (или Тимоха) с бородой.
Vagina, как и penis, может вести самостоятельную жизнь:
топит баню; отворяет двери; высовывает зубы; разевает рот и
бросается на народ. Ее «агрессивная сущность» также восходит
к древнейшим верованиям (Славянские древности 1995: 494).
Особую активность они проявляют в совместных действиях: он
приветливо кивает — она улыбается; он кудри завивает, а она
глядит в зеркало; он плачет — она хохочет; она заключает его
в тюрьму.
В.И. Жельвис называет в своей книге ряд мужских и
женских символов, появившихся в религиях и в народном
сознании в связи с фаллическими культами (мужские: высокие
камни, пальма, сосна, дуб, палец; женские — дырка в земле,
глубокая пещера, персик, темный уголок, дельфин или
лобан — по издаваемому крику). Союз полов, по Жельвису, сим-
114

волизируется такими сочетаниями, как меч и ножны, стрела
и цель, копье и щит, плуг и борозда, лопата и канава и мн. др.
Ряд названных символов имеет универсальное значение для
всех народов (палец, дыра, плуг и борозда), а есть символы,
преобладающие у отдельных народов: так, к японским
фаллическим символам Жельвис относит гриб, рыло свиньи и
черепаху. Материал наших частушек показывает, что из трех
этих символов два характерны и для русских частушек (гриб
и рыло свиньи).
Анализ частушек только из одного собрания А.Д. Волкова
позволил нам выявить около ста иносказательных замещений
penis'a, свыше пятидесяти — vagin'bi и более пятисот — coitus'a.
Многие из этих замещений носят устоявшийся, прочно
закрепившийся в традиции символический характер. Так, самые
популярные мужские символы (по убывающей частотности):
шишка, колбаса, палка, пичужка, игрушка, инструмент, гриб,
петух; женские: кунка, дыра, хохол, щелочка, ямочка, киска,
игрушка, лохмуша, курочка; союз полов: колик и ямочка;
корешок и ямочка; ключ и замок; перо и чернильница; боровок и
корытце; пробка и дырка, сигарета и мундштук.
Коитус может иносказательно изображаться как ловля
рыбы («баб ловил он на живца»; «ловит пиздой рыбу»);
сбивание масла; езда верхом («скачут девки на хую, как на лошадуш-
ке»); еда, кормление («ненасытную пизду хуем кормить»; «пиз-
дою закусить»); игра («в бычки-телочки», «дочки-матери»,
«ладушки», «муку-мельницу»); музыкальная игра («пизда —
скрипка, хуй — смычок»; «заиграл в пизду седую, будто в бала-
лаечку»); собирание грибов; копание канавы; бросание палки;
укалывание («сделать пизде укол хуем»); чистка форсунок или
стволов орудий; чесание бороды. В ряде случаев соитие
иносказательно рисуется как военное действие («на пизду хуй шел
в атаку»; «пизда шлепала губой, вызывала хуй на бой»);
пленение, арест («пизда хуй арестовала).
В частушечных иносказаниях нашли отражение и языческие
элементы («милый вынул из порток большого идола»), и
христианские (у него Иуда в штанах, у нее промеж ног — ад: надо
«наказать Иуду адом»).
Арсенал метафорических замен в описании коитуса
неистощим: от языческого кумления до картежной игры («одной даме
треф между ног туза загнал») и выполнения пятилетки в
кровати.
Не менее изобретательны создатели частушек в
синонимике, демонстрирующей безграничные возможности языка: забу-
115

хать, задвинуть, заделать, замастырить, запендюрить, запендя-
рить, запуперить, залупенить, засандалить, засмолить,
засупонить, затютерить, отмудохать, отодрать, отпахать; сорвать
печать, пломбу (дефлорировать), угоститься и т. п.
В отличие от символики любовных частушек (где
преобладает растительный мир), в символике эротических частушек
доминируют предметно-вещные образы. Ассоциативная связь
фаллической символики частушек может состоять во внешнем
сходстве (батожок, веретено, дудка, кол, шишка), физических
свойствах: крепость (кость, твердая колбаса) или мягкость
(сморчок, гармошка); может иметь функциональный характер
(долбоёб, женилка, пехло, пиздобол, садила, старатель, шеве-
лилка); эмоционально-оценочный, как положительный (муж. —
благодать, богатство, гений, дар, забавушка, клад, лекарство,
невероятное, отрада, прелесть, чудо; жен. — приманочка, рай,
сладость), так и иронически-насмешливый (ерунда, огарок,
огрызок, пшик, муляж, хвостик). Эмоционально-оценочный
характер носят и некоторые эпитеты, характеризующие мужские
символы (винтом, гнутый, вяленький, плюгавый,
приблудный) и женские (бездонная, безразмерная, голодная,
окаянная).
Мужских символов в частушках сборника А.Д. Волкова
почти в два раза больше, чем женских. Shx> понятия
предметно-вещного мира (батожок, веретено, дудка, игрушка, машинка —
функционально равнозначная «гребешку» для чесания, орудие,
пробка, свечка и др.); продукты питания (колбаса, сосиска,
говядина, макаронина); овощи и ягоды (морковка, огурец, хрен,
ягодка), рыбы (килька, налим, осетр, пескарь, сомовина);
птицы (петух, пичужка), грибы (гриб, мухомор, сморчок), части
тела человека или животного (кишка, нога, орган, палец,
сердце, сисечка, хвостик) или персонифицированная личность
(Буденный — имеется в виду «усатость», Тимоха с бородой). В
женских иносказаниях также преобладают символы из предметно-
вещного мира (банка, игрушка, кадушка, корзина, копилка,
метелка, скороварка, чемодан), а также продукты питания
(мед, пирожок), животные (баран, кошка, кунка), птицы
(курочка, голубка, соловей), части тела (борода, губы, рот),
отверстия (впадина, щель, яма) или что-то меховое, лохматое (шапка,
мех, хохол, лохматка, мохнашечка).
Заметим, что некоторые мужские и женские символы
совпадают (чудо, игрушка, ерунда).
Наиболее типичная для сравнений, метафор и эпитетов
характеристика penis'a — как слабого, a vagin'bi — как большой
116

(то есть налицо акцентирование и осмеяние). Самые крайние
(гротесковые) формы: от отсутствия фаллоса или крошечнос-
ти до абсурдно огромных размеров (с фабричную трубу,
небоскреб, телебашню); от неимоверной силы (им ворочают бревна,
«как слонище хоботом»; выкорчевывают пни, долбят кирпичи)
до несусветной слабости: «...как раненый солдат: чуть
подымется для боя — раны гнут его назад» или «как герой на поле боя...
поднялся и упал». Диапазон характеристик vagin'bi тоже
имеет гротескный характер: от комариной или «с мышиный глаз»
до ширины, позволяющей вместить туда жеребца с седлом,
быка или даже автобус.
Женское лоно, которое «как бы объемлет весь мир,
поглощает его, заглатывает и само же потом выплевывает или
рождает» (Русский эротический фольклор 1995: 12), в
иносказаниях именуется «родиной», «родником», «родилкой». Оно может
вмещать в себя представителей животного мира («живет
белочка», «бык большой залез»; в ней живет медведь, четыре зайца),
птиц («галка себе гнездо свила», «завелся грач»), земноводных,
насекомых и даже нечистую силу (чертей или чертенят).
Агрессивная сущность vagin'bi, уподобляющейся то зверю, то птице,
грозящей погубить или утопить мужчину, выступает и в
иносказательных заменах видами вооружения (автомат,
двустволка, миномет, мортира и др.).
Карнавальная природа частушек проявляется в гротесковых
картинах, часто построенных на антитезе гиперболы и литоты,
например: «на вечерке — лев, а в постели — мышь» или
жалоба: «Был могучий дуб, стал — пень осиновый». Но если
гипербола в любовных частушках связана преимущественно с
чувствами, то в эротических частушках чаще всего — с размерами
гениталий.
В любовных частушках важную композиционную роль
играют зачины, которые связаны с тематикой частушки и
вызывают определенное эмоциональное состояние, причем один и
тот же зачин бывает свойствен целому ряду частушек. Так,
например, широко распространенный зачин «С неба звездочка
упала» привлек внимание многих ученых (Д.К. Зеленина, Ю.М.
Соколова, А.И. Кретова, И.А. Зырянова и др.). С одной
стороны, ими было отмечено сохранение во многих частушках с
этим зачином традиционной символики: упавшие и погасшие
звезды — признак горя, печали, утраты. С другой стороны,
можно наблюдать много примеров нарушения традиционной
символической связи. Думается, это явление нельзя объяснить
только тем, что народ «забыл первоначальное значение симво-
117

ла» (Кретов 1956: 134) или что поэтический образ исчерпал
себя. Сохранение традиционной символики и ее нарушение в
целях «создания комического и сатирического эффекта»
(Баранов 1962: 232) — сложный процесс, на который указал еще
Ю. М. Соколов: «иногда связь образа-символа и всего
содержания частушки совершенно явственная, иногда она затуманена,
иногда же превращается лишь в пародийную игру слишком
приевшихся шаблонов» (Соколов 1941: 406). В эротических
частушках символические зачины отсутствуют или имеют
пародийный характер:
С неба звездочка упала
Прямо милому в штаны.
Хоть бы всё там оторвало,
Лишь бы не было войны.
Пародийность может заключаться в эффекте
неожиданности (в зачине — часть популярной песни или частушки, а в
концовке — замена всем известного фрагмента на обсценный):
Хороша я, хороша,
Хорошо одета.
Никто замуж не берет,
А ебли все лето.
Последняя строчка здесь заменила слова «несмотря на это».
Или в другой частушке после зачина: «Лучше нету той
минуты...» вместо ожидаемого «когда милый мой придет»
появляется «когда миленький ебет».
К настоящей статье прилагается 327 не публиковавшихся
ранее частушек из собрания А.Д. Волкова (дополняющих
двухтомник 1999 г.), сгруппированных в 37 разделов по общим (или
достаточно близким) зачинам. Большинство из этих зачинов
также имеет пародийный характер по отношению к известным
«скромным» двойникам: «Я не знаю, как у вас», «Ой, барыня,
барыня», «Ну и времечко настало», «Во саду ли, в огороде»,
«Вот окончилась война» и некоторые другие.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Неподцензурная русская частушка /Сост. В. Кабронский. Нью-Йорк,
1978; Новая неподцензурная частушка / Сост. В. Козловский. Нью-Йорк,
1982.
2 Ссылки на издание: Волков 1999 далее даются в тексте с указанием
номера частушки.
118

3 Для мужчины срок запрета вступать в новый брак был короче, чем
для женщины, или вообще не соблюдался, если на его иждивении были
малые дети (Славянские древности 1995: 295).
4 Кума - крестная мать по отношению к родителям крестника и к
крестному отцу; кум - крестный отец по отношению к родителям
крестника и к крестной матери.
ЛИТЕРАТУРА
Баранов 1962 — Баранов С.Ф. Русское народное поэтическое творчество.
М., 1962.
Бахтин 1966 — Бахтин B.C. Русская частушка//Частушка. М., 1966.
Волков 1999 — Заветные частушки из собрания А. Д. Волкова / Изд.
подготовила A.B. Кулагина. В 2 т. М., 1999.
Горелов 1965 — Горелов А. Русская частушка в записях советского времени
^Частушки в записях советского времени. Изд. подготовили З.И.
Власова и A.A. Горелов. М., 1965.
Дранникова 1994 — Дранникова Н.В. Формирование частушки как один
из этапов развития народной поэзии (на материале Архангельской
области). Дисс... канд. филол. наук. М., 1994.
Елеонская 1914 — Сборник великорусских частушек/Под ред. E.H. Елеон-
ской. М., 1914.
Жельвис 1997 — Желъвис В. И. Поле брани: Сквернословие как социальная
проблема. М., 1997.
Кавторин 1992 — Озорные частушки (с «картинками») / Сост. В. Кавто-
рин. СПб., 1992.
Кретов 1956 — Kpemoe А. И. К вопросу о символике в современных
частушках //Изв. Воронежского гос. пед. ин-та. Т. 21. 1956.
Рождественская и Жислина 1956 — Русские частушки / Предисловие и
отбор текстов H.H. Рождественской и С.С. Жислиной. М., 1956.
Русский Декамерон 1993 — Русский Декамерон: Сборник / Вступ. ст.
А.И. Скворцова. M., 1993. С. 205 - 214.
Русский эротический с}юльклор 1995 — Русский эротический фольклор:
Песни. Обряды и обрядовый фольклор. Народный театр. Заговоры.
Загадки. Частушки/Сост., научная редакция А. Л. Топоркова. М., 1995.
Селиванов 1987 — Селиванов Ф.М. Частушка и былина^ Симаков и
народное творчество. Калинин, 1987.
Симаков 1913 — Симаков В.И. Сборник деревенских частушек.
Ярославль, 1913.
Славянские древности 1995 — Славянские древности:
Этнолингвистический словарь / Под. ред. Н.И. Толстого. В 5-ти т. Т. 1: А — Г. М., 1995.
Соколов 1941 — Соколов Ю.М. Русский фольклор. М., 1941.
Флоренский 1909— Флоренский П.А. Несколько замечаний к собранию
частушек Костромской губернии Нерехтского уезда // Собрание
частушек Костромской губернии Нерехтского уезда. Кострома, 1909.
119

ПРИЛОЖЕНИЕ I
327 ЧАСТУШЕК ИЗ КОЛЛЕКЦИИ А. Д. ВОЛКОВА
Я НЕ ЗНАЮ, КАК У ВАС
Я не знаю, как у вас,
А у нас в Японии1
Два врача в пизду глядели
Ничего не поняли. (9)2
Я не знаю, как везде,
А у нас в Рязани
Врачи глянули в пизду,
А она — с глазами! (1)
Я такого не видал,
Кроме, как в Иваново:
Врачи целочки блядям
Смастерили заново. (9)
АХ, ДУРА, ДУРА Я
Ах, дура, дура я,
Дура из картошки,
Дура, я ему дала,
Протянула ножки. (10)
Ох, дура, дура я,
Дура из арбуза,
Дура, я ему дала —
Теперь большое пузо. (7)
6
Ох, дура, дура я,
Дура из помойки —
Дала ему, а теперь вот
На больничной койке. (7)
7
Ну и дурочка я,
Дура на окошке:
1 Название квартала в г.
Долгопрудном.
2 В скобках приводятся номера
источников частушек, указатель
которых помещен в конце Приложения I.
Дала дроле только раз,
Теперь — мандавошки. (10)
8
Ох и дура я была,
Дура из пшеницы:
Надавалась и лечусь
От триппера в больнице. (Ю)
9
Ну какая ж дура я,
Дура у горелки:
Меня дроля улестил —
Осталася без целки. (10)
10
Ну и дура, дура я,
Дура из-под печки,
Зачем я ему дала
Сразу после «течки»? (10)
11
Ой, дурочка я,
Дура из-под качки,
Я хуястому дала —
Хожу враскорячки. (1)
120

12
Хоть и дурочка я,
Но зато с обновой:
Не жалею, что дала —
Его хуй дубовый! (2)
13
Ну и дурочка я,
Дурочка с настила:
Согласилась и дала,
А денег не спросила. (4)
14
Ой, бабы, дура я,
Дура из гороха...
Зачем я ему дала?-
Он ебётся плохо. (1)
15
Ох, и дура, дура я,
Дура из капусты,
Пожалела, что дала:
Где был хуй — там пусто! (4)
16
До чего же дура я,
Дура из сарая:
Не посикавши дала —
Теперь пизда сырая. (3)
ГОВОРЯТ, ДЕВЧАТА - ДУРЫ
17
Говорят, девчата — дуры.
Нет, ребята — дураки:
Девки плачут с недоёбу —
Они дрочат в кулаки. (2)
18
Ну какие ж девки дуры?
Это парни — дураки:
Они носят хуй без дела —
Только ими трут портки. (1)
19
Девки вовсе и не дуры,
А вот парни — мудаки:
Хуй с вершок, а нас ругают,
Будто пизды глубоки. (14)
20
Наши девушки умнее,
Чем ребята-дураки:
И бахвалятся, но в брюках
Не хуй, а червяки. (9)
21
Говорят, девчата — дуры.
Нет, ребята — дураки:
Жрут, как кони молодые,
А ебут, как старики, (іб)
22
Ну какие же, девчата,
У нас парни — дураки:
Им пизду хоть на нос вешай -
Отмахнутся, вахлаки. (5)
23
Ой, ребята, мы не дуры,
А вы — просто мудаки:
Нам нужны хуй такие,
Чтобы взять в обе руки! (12)
24
Вовсе девушки не дуры,
А хахали — дураки:
В пизде чуть не утонули,
Хоть и были моряки. (И)
121

25
Девушки у нас — не дуры,
А вот парни — дураки:
Все хуи пообрезали
И назвали «кутаки». (12)
26
Ох, какие же, девчата,
У нас парни — бедняки:
На пизду валюты нету —
Дрочат хуй за пятаки. (10)
ОИ, БАРЫНЯ, БАРЫНЯ
27
33
Ой, барыня, барыня,
Сударыня-барыня!
Какая барыня ни будь —
Всё равно её ебут! (13)
28
Ой, барыня, барыня,
Сударыня-барыня!
Барыня крупу драла,
Барыня попу дала. (15)
29
Ох, барыня, барыня,
Сударыня-барыня:
Хоть ты блядь валютная —
Пизда неуютная. (10)
30
Ну, барыня, барыня,
Сударыня-барыня:
Ты за доллары даешь,
А рублями не берешь. (И)
31
Хитрая ты, барыня,
Сударыня-барыня!
Обманула: дать — дала,
А вот замуж не пошла. (16)
32
Ой, барыня, барыня,
Пропойца-барыня:
Я вином тебя поил,
А ебать другой водил. (17)
Ох ты, моя барыня,
Сударыня-барыня:
В пляске просто ты огонь!
От манды вот только вонь. (2)
34
Куда же ты, барыня,
Сударыня-барыня ?
К хуястым поперла —
Пизду в кровь натерла. (6)
35
Ох, барыня, барыня,
Сударыня-барыня:
Ты ловила пескарей,
А поймала ебарей. (1)
36
Ох, барыня ты моя,
Богомольная моя,
Хоть мясо не ела,
Но с хуем не говела. (3)
37
Ой, барыня, барыня,
Чья же ты, сударыня?
Тебя ебли грузины
Всего за апельсины. (9)
38
Ой, барыня, барыня,
Сударыня-барыня,
Ты поедешь на курорт,
А оттуда — на аборт. (15)
122

ОЙ, СНЕГ-СНЕЖОК
39
Ой, снег-снежок,
Белая метелица,
Если хуй не стоит —
Хули канителиться? (9)
40
Ой, снег-снежок,
Белая метелица,
Напилась и наеблась —
И самой не верится. (7)
41
Ой, снег-снежок,
Белая метелица,
Когда милка выпьет лишку —
Пизда на две делится. (12)
42
Ой, снег-снежок,
Белая метелица,
По плечу кто Олю хлопнет —
Под того подстелется. (8)
43
Ой, снег-снежок,
Белая метелица,
Пизды моют купоросом,
А известкой — белятся. (4)
44
Ой, снег-снежок,
Белая метелица,
Жив миленок, а хуй — умер:
Даже не шевелится... (17)
45
Ой, снег-снежок,
Белая метелица,
Дала милая армяну —
Теперь не рассерется. (12)
46
Ой, снег-снежок,
Белая метелица,
Кое-как милый ебет,
Когда опохмелится. (5)
47
Ой, снег-снежок,
Белая метелица,
Пока хуй в пизду засунет —
Сорок раз прицелится. (5)
48
Ой, снег-снежок,
Белая метелица,
Как увидит пизда хуя —
Сразу же ощерится! (7)
49
Ой, снег-снежок,
Белая метелица,
Милка Бобику дала —
Теперь вот-вот ощенится. (2)
50
Ой, снег-снежок,
Белая метелица,
Мил три года ебет,
Но никак не женится. (8)
АХ, МИЛКА МОЯ
51
Ах, милка моя,
Шевелилка моя:
Себе секель шевелишь,
А мне трогать не велишь. (1)
123

52
Ох, милая моя,
Дура синепупая,
Не даешь потрогать секель —
Будешь девка глупая. (1)
53
Ах, милашечка моя,
Где чернильница твоя?
Выну ручку из порток —
Разрисую весь пупок! (1)
54
Ой ты, милая моя,
Чем ты недовольна?
У нас мельница своя —
Смелем добровольно. (1)
55
Ох, милка моя,
Чистая гагара,
Давай ляжем друг на друга —
Сделам кочегара. (15)
60
Пароход плывет по речке,
За ним сзади пенный след.
На мне хиленький женился,
Потому ебет — сосед. (9)
61
Пароход плывет по речке,
Капитан на мостике.
Знала трех — у них хуи
С крысиные хвостики. (18)
62
Пароход плывет по речке
И прерывисто гудит.
Гляну к парню ниже пояса —
Моя пизда зудит. (16)
56
Ох, матанечка моя,
Без портянок хожу я,
Без портянок, без порток,
Весь наружи «молоток». (2)
57
Ох, задрыга ты моя,
Я в тебя втютерился
И всю ночку без порток
С тобой канителился. (1)
58
Нехалявая моя,
Что ты обижаешься?
После ебли никогда
Ты не подмываешься. (4)
59
Ох ты, милая моя,
Девушка барачная,
У тебя, что ни ночь —
Постелька новобрачная. (7)
63
Пароход плывет по речке,
Дым пускает к небесам.
Если муж меня ревнует —
Пусть досыта ебет сам! (10)
64
Пароход плывет по речке,
А на палубе толпа:
Проезжают мимо места,
Где козел ебет попа. (И)
65
Пароход плывет по Волге,
А кто-то упал за борт.
Легкомысленно ебалась
И иду вот на аборт. (10)
ПАРОХОД ПЛЫВЕТ ПО РЕЧКЕ
124

бб
Пароход плывет по Волге,
И везет полезный груз:
Там хуи чуть не по метру
И муде с большой арбуз! (8)
67
Пароход плывет по речке,
Дым относит ветерок.
Там плывет с курорта милка
И везет мне трипперок! (4)
68
Пароход плывет по речке
И на мель наткнулся.
Я упал на милку с полки —
Хуй в пизду воткнулся. (11)
АХ ТЫ, КРАЛЕЧКА МОЯ
69
Ах ты, кралечка моя,
Дорогая кукла,
Отчего же у тебя
Спереди припухло? (10)
70
Ненаглядная моя,
Ночуй ночку у меня:
Через ночку будет дочка,
Лита-катана в тебя! (15)
71
Ох ты, милочка моя,
Восковая свечка,
Пойдем сделаем с тобой
Живого человечка. (1)
72
Расхорошая моя,
Я в тебя влюбился.
До того хуй достоялся —
В камень превратился! (7)
73
Ах ты, кралечка моя,
До чего влюбился я:
Вот-вот яйца мои лопнут -
Распирает малафья! (9)
74
Раскрасавица моя,
Милая игрушка,
Поиграем в папки-мамки —
Ты ведь не старушка. (9)
75
Принцесса моя,
Юбочка до сраки,
Хочешь — поебу в кровати,
Хочешь — в буераке? (10)
76
Канареечка моя,
Что ты задрожала?
Или хуя в руках
Давно не держала? (8)
77
Как ты, кошечка моя,
Опростоволосилась:
Ты такому кобелю
Сама на хуй бросилась... (7)
78
— Ах ты, пышечка моя,
Чем забраковалася?
— Жопа в баню не вошла —
Не парена осталася. (9)
125

79
83
Недотрога ты моя,
Я тебя потешу:
Найду дохлую собаку,
На пизду повешу. (9)
80
Ох, кукушечка моя,
Ты не смыслишь ни хуя:
Пусти пизду в оборот —
Получай с нее доход! (10)
81
Ты, конфеточка моя,
Со мной — недотрога!
А кто замуж не возьмет —
С тем ебешься много. (9)
82
Пампушечка ты моя —
Вымя, как у телки!
Или парни заебут,
Иль зарежут волки. (И)
87
Ах, ребята, вы ребята,
Буйные головушки,
Если девки не дают —
Просите у вдовушки. (15)
88
Ах, ребята, вы ребята,
Сами себя губите:
Вы ебите нас почаще —
Помилее будете. (И)
89
Несмышленые ребята,
Куда торопиться?
Вам в ебле, сказал Ленин,
Учиться и учиться! (10)
Развеселая моя,
На пизде — наколка:
На одной губе — «Иван»,
На другой — «Николка». (И)
84
Ты, бедовая моя,
Не увлекайся водкой.
Лучше чаще пизду мой —
Воняет селедкой. (10)
85
Ох, забавушка моя,
Иль ты заблудилась?
На чужой хуй голой жопой
Часто ты садилась. (9)
86
Ох ты, скромница моя,
Вот тебе акация!
Не ходи в короткой юбке:
Это — провокация!.. (12)
90
Недоделанные парни,
Ну, куда же вас таких?
Одну еле насытите...
Мы выдержим семерых! (6)
91
Недогадливые парни,
Черти полосатые,
Если б мы легко давали —
Были б неженатые. (5)
92
Знаете, хвальбушки-парни,
Вам природа не простит:
Что твердело бы, как палка,
То — беспомощно висит. (7)
АХ, РЕБЯТА, ВЫ РЕБЯТА
126

93
Ой, ребятушки-ребята,
Вы — кусты ореховы:
Пизды рядом, штабелями
Вы куда поехали?! (14)
94
Никудышные ребята,
Хуи ваши гнутые...
Чем такие импотенты,
Лучше — чеканутые. (2)
«. 95
Парни нашего села —
Ебари хуевые:
Хуи ваши как лапша,
А нам нужны дубовые! (13)
НУ И ВРЕМЕЧКО НАСТАЛО
96
Ну и времечко настало —
Настоящая беда:
Я поймал красу-русалку,
А хуй сунуть некуда. (5)
97
Ну и времечко настало —
Пишут рукой левой.
Блядью быть куда почетней,
Чем старою девой! (14)
98
Ну и времечко настало —
Господа-товарищи:
Хуя — пенисом зовут,
А пизду — влагалищем. (19)
99
Ну и времечко настало —
Хоть родная мать убей:
До десятого колена
В роду — бляди из блядей! (3)
100
Ну и времечко настало —
Хоть гулять не выходи:
Что ни шаг — то педерасты,
Проституток — пруд пруди! (11)
101
Ну и времечко настало —
Хоть ложись живая в гроб:
Милый далеко не хилый,
Но ни разу не поеб! (17)
102
Ну и времечко настало —
Господа-товарищи:
Подходящее садило
Хотя днем с огнем ищи. (19)
ВО САДУ ЛИ, В ОГОРОДЕ
103
Во саду ли, в огороде
Вырос аленький цветок.
Тут меня за пайку хлеба
Старшина в кусты сволок. (3)
104
Во саду ли, в огороде
Выросла орешина —
От корней и до вершины
Хуями увешана. (12)
127

105
Во саду ли, в огороде,
Где валяются дрова,
Разрослася непомятая
Ебливая трава. (14)
106
Во саду ли, в огороде
Выросла диковина:
Не арбуз, не огурец —
С залупою морковина! (13)
107
Во саду ли, в огороде,
Где владения мои,
Пизда грядки поливала,
И там выросли хуи. (17)
108
Во саду ли, в огороде
В деревушке Ритатуй,
112
В санатории была
Имени Мичурина...
Так и знала, отъебут —
Прямо сердце чуяло. (16)
113
В санатории была,
Но деньжат не огребла:
Там дают за поебок
Всего спичек коробок. (15)
114
В санатории была —
Не только лечилась:
Я и в гребле, я и в ебле
Классно отличилась! (19)
Девка дергала морковку,
А оттуда вылез хуй! (17)
109
Во саду ли, в огороде
Оказался я в беде:
Посадили там капусту —
Выросли одни муде... (14)
НО
Во саду ли, в огороде
Вырастала редька.
Ребят много за мной ходит,
А ебуся редко, (б)
111
Во саду ли, в огороде
Растет у нас роза.
А меня за трудодни
Ебут полколхоза! (14)
115
В санатории была,
Лечилась, веселилась!
А приехала домой —
В роддоме очутилась. (16)
116
В санатории была,
Солнышком лечилась!
Гонореей от него,
Конечно, заразилась. (12)
117
В санатории была —
Там блюла диету:
Лишь на брюхо потолстела
Через пищу эту. (15)
В САНАТОРИИ БЫЛА
128

118
В санатории была
Хоть зимою лютой —
Полну сумочку набила
Твердою валютой! (10)
119
В санатории была —
Не пила, не ела:
Да и некогда мне было —
Еблась то и дело! (12)
120
В санатории была,
На море купалась:
Полметровая рыбешка
Мне в пизду попалась. (11)
ВСЕ РЕБЯТА ПОЖЕНИЛИСЬ
121
Все ребята поженились,
Не женат лишь я хожу.
Не сосватаю девчонку —
Хуй на узел завяжу! (14)
122
Все ребята поженились,
А мне впору быть в гробу:
На деревне двадцать девок!
Разве всех переебу?! (4)
123
Все ребята поженились,
Я невесту не найду:
Ну какая дура выдержит
Метровую елду? (17)
124
Все ребята поженились,
А я просто хожу так:
Прокормить жену — десятка,
Поебать бабу — пятак. (6)
125
Все ребята поженились,
А мне хоть бы рябую.
А то в кровь об кирпичи
Залупу я корябаю. (17)
126
Все ребята поженились,
А теперь все каются:
Хуй не знает переменки,
Чем есть — тем питается. (4)
127
Все ребята поженились,
А хорошего что в том?
«Наебемся» на работе,
А пизда — уже потом... (18)
128
Все ребята поженились,
Ну а мне на то плевать!
Они на жен будут работать,
А я жен ихних ебать! (3)
129
Все ребята поженились,
Ну а я и не тужу:
Давать девки перестанут —
Я телушке засажу! (6)
5 Эрос и порнография
129

ВОТ ОКОНЧИЛАСЬ ВОЙНА
130
Вот окончилась война,
Настала победа.
В селе есть один лишь хуй,
Да и тот — у деда. (3)
131
Вот окончилась война,
Бабы встрепенулись:
Без ног, без рук, без хуя
Ебари вернулись! (14)
132
Вот окончилась война,
Уцелевшим рады!
Хоть и хуй не стоит —
Зато есть награды! (3)
133
Вот окончилась война,
ППЖ вернулись.
В тылу ебари от них
Все поотвернулись. (3)
134
Вот окончилась война,
Радуйся, пизденка!
Хоть по карточкам бы дали
Четверть мужичонка... (19)
135
Вот окончилась война,
А я рада едва ли:
Ведь осколочком у мужа
Весь хуй оторвали. (3)
136
Вот окончилась война —
Летние денечки!
Накопилось у солдат
Малафьи по бочке! (16)
137
Вот окончилась война,
Вернулись ребята:
Нет руки или ноги
Иль елда горбата... (16)
138
Вот окончилась война,
Девчата вернулись
В орденах все, но ребята
От них отвернулись. (И)
139
Вы, глазки мои,
Поглядите на хуй:
Все стоят перед пиздой,
Как кремлевский часовой, (б)
140
Ох вы, глазки мои,
Что-то замутилися?
За чувствительное место
TT —, ,„, „~,.„~~І /оч
ВЫ, ГЛАЗКИ МОИ
141
Парни ухватилися!
(8)
Ну и глазки мои,
Карие, моргучие.
Мне всегда хуй по вкусу,
Но только — могучие! (4)
142
Что вы, глазки мои,
Стыдливо поникли?
Хуй маленький вас смутил
К большому привыкли. (5)
130

143
Ох, глазки мои,
Сколько в вас желания!
Как увидите ребят —
Для пизды страдания! (И)
144
Ой, глазки мои,
Сколько в вас задора!
Любите, чтоб хуй входил
В пизду до упора! (8)
145
Вы, глазки мои,
Зелёно-голубые.
148
Выхожу плясать на круг,
Чем же хуже я подруг?
Всех давно уже ебут,
А я с целочкой всё тут. (19)
149
Выхожу плясать на круг,
Милке поклонюся:
— Если "Волгу" не куплю —
На хую примчуся! (10)
150
Выхожу плясать на круг,
Хоть не балерина.
Ебать можно на камнях —
Сама как перина! (Ю)
151
Выхожу плясать на круг,
Знаю — не подгажу!
Кто, ребята, перепляшет —
Под того и ляжу. (16)
Я в хуях — не привереда:
Подойдут любые! (Ю)
146
Ну и глазки мои,
Просто нахалюги:
Отняла хуй без стесненья
Из рук у подруги. (17)
147
Что вы, глазки мои,
Сильно покраснели?
Не то срать, не то ебаться
Сильно захотели? (8)
152
Выхожу плясать на круг,
Чтобы сракою вильнуть:
Недогадливым ребятам
Насчет ебли намекнуть. (16)
153
Выхожу плясать на круг,
Потрясу сисенками:
Не поймете мои чувства —
Будьте поросенками! (16)
154
Выхожу плясать на круг,
Вызову миленка.
Если после поебет —
Значит, есть силенка! (6)
155
Выхожу плясать на круг,
Со частушки матом.
Не понравится парням —
По мудям — ухватом! (16)
ВЫХОЖУ ПЛЯСАТЬ НА КРУГ
5*
131

156
Выхожу плясать на круг,
Дайте больше места!
157
Играй, гармонист,
Играй веселее,
Чтобы девушки на еблю
Были подобрее. (4)
158
Играй, гармонист,
Не жалей планки:
Пусть честные веселятся,
Но не пиздарванки. (16)
159
Играй, гармонист!
Врут: «Гармонь не в моде!»
А пластинки, как гандоны,
Лепят на заводе. (18)
160
Играй, гармонист,
Посильней наяривай!
Прежде чем ебать — пизду
Кипятком ошпаривай. (18)
161
Играй, гармонист,
Весели мне душу:
166
Гармонисту за игру,
Ну а мне — за пляску:
Ему — писку волосату,
Мне — гандонов связку. (19)
Двоих уже родила,
А все еще — невеста... (5)
Я сегодня своей милке
Девственность нарушу! (5)
162
Играй, гармонист,
Я поразвлекаюсь.
Если триппер подцеплю,
То не испугаюсь! (16)
163
Заиграл гармонист,
Я в ладоши хлопнула,
Потом сильно так плясала —
Сама целка лопнула. (16)
164
Играй, гармонист,
Только не ленися.
Девки так тебе дадут —
Только не женися. (16)
165
Играй, гармонист!
Иль озябли пальцы?
Если хуй не стоит —
Отрезай уж яйцы... (14)
167
Гармонисту за игру
Я платочком пот утру.
Утру и пониже,
Если нет там грыжи. (16)
ИГРАЙ, ГАРМОНИСТ
ГАРМОНИСТУ ЗА ИГРУ
132

168
Гармонисту за игру
Мое уважение!
А где надо — я приму
Любое положение! (14)
169
Гармонисту за игру
Два вымпела и значок.
Я б дала, что слаще меда,
Да не хочет, дурачок. (16)
170
Гармонисту за игру
Коньяка бутылку.
А играть как заленится —
Хуем по затылку! (17)
171
Гармонисту за игру
Премия два раза:
Сиськи, как коровье вымя,
Пизду — шире таза! (8)
172
Гармониста за игру
Чтоб ждала награда:
Триппер, сифилис, бабон
И мандавошек стадо! (1)
173
Гармонисту за игру
Папирос пачку.
О ком частушки пропою —
Простите за подначку. (7)
174
Гармонисту за игру —
Ягоду малину.
А в постель к тебе пришлю
Бабку Акулину! (18)
175
Говорила я миленку,
Не еби через плетень:
В хуй заноза попадется —
Загремишь на бюллетень. (9)
176
Упрекала я миленка:
Не проси при всех, мудак, —
Все замучают советом:
То — не эдак, се — не так. (9)
177
Я дролечке говорила:
Сейчас мода уж не та —
Ебать даром дают дуры,
У кого башка пуста. (18)
ГОВОРИЛА Я МИЛЕНКУ
178
Говорила я миленку:
«Ты порядочек блюди —
Если хочешь поебаться,
Без гандонов не ходи». (9)
179
Недовольна я миленком:
«Ну какой же ты дурак —
У меня пизда пустая,
А ты хуй суешь в кулак». (7)
180
Я спросила у миленка:
«Ну, скажи, чего ты ждешь?
За тебя друг снимет сливки —
Ты помоечки попьешь!» (19)
133

181
Говорила я миленку:
«Ну какой же ты телок:
При тебе же твой товарищ
Меня в кустики сволок». (1)
182
Говорю не раз миленку:
«На свидание идешь —
Принеси лучше бутылку.
А ты мне цветы несешь...» (7)
183
Я заметила миленку:
«Зубы чистить надо!
Изо рта говном воняет
У тебя, у гада».
Я МИЛЕНОЧКУ СКАЗАЛА
184
Я миленочку сказала:
«Подработать я иду:
Если твердая валюта —
Стерплю мягкую елду». (13)
185
Я миленочку сказала:
Раньше свадьбы — не
мечтай!
А он взял меня обманом,
Говорит: «Примерить дай». (1)
186
Я миленку говорила:
«Ты, чем хочешь, тем торгуй,
Но по пьяни иль ошибке
Не продай только свой хуй».
(2)
187
Я миленка научила,
Чтоб штаны он не снимал.
Застал батя и по сраке
Ремнем дролю отхлестал. (15)
188
Я миленка упрекала:
«Ночи врозь, а вместе дни:
Ты с другими наебешься,
А мне — выжимки одни». (16)
189
Я миленочку сказала:
«Не клянись и не люби,
А любовь — в кино, в романах.
Без любви хоть поеби!» (9)
190
Я миленочку сказала:
«Не ссы против ветра:
Как застудишь ты свой хуй —
Отрежут полметра». (16)
191
Свому дролечке сказала:
«Не ходи по лужам.
За пизду будешь хватать,
Когда станешь мужем!» (5)
192
Говорила дроле я:
«Горохово чучело!
Меня скромность твоя
До смерти замучила...» (4)
134

ои, мил, ты мои мил
193
Ой, мил, ты мой мил,
Не еби в мороз у вил,
А еби меня в тепло —
Чтоб по ляжкам потекло. (1)
194
Ой, мил, ты мой мил,
Ты зачем муде побрил,
Купил политани?
Значит, был у Тани! (19)
195
Ой, мил, ты мой мил,
За что меня разлюбил?
С пизды пенки первый снял,
А потом к чертям послал. (4)
196
Ой, мил, ты мой мил,
Чтоб ты подавился!
Полез пьяный на меня —
С кровати свалился. (19)
197
Дорогой ты мой миленок,
Я тебя приворожу.
Если это не поможет —
Хуй на узел завяжу! (15)
198
Дорогой ты мой залетка,
Ну, какой ты молодец:
Хуй свернулся, как вареный, —
В пизду сунул огурец. (7)
199
Ой, мил, ты мой мил,
Не ебал, а лишь дразнил.
Чем такому дураку —
Лучше дам я ишаку. (12)
200
Ой, мил, ты мой мил,
Чем меня ты накормил?
Живот больше вдвое! —
Что там в нем такое?.. (1)
201
Ой, мил, ты мой мил,
Меня водкой напоил,
Задрал юбку, трусы снял,
А куда надо — не попал... (3)
ГОВОРЯТ, Я БОЕВАЯ
202
Говорят, я боевая.
Уверяю, что не врут:
Если я не пожелаю —
Вчетвером не уебут! (б)
203
Говорят, я боевая.
А иной нельзя и быть!
Разберут ребят, кто смелый, —
Что ж, неёбаной ходить?! (10)
204
Говорят, я боевая.
Это просто враки:
Просто в рожу дам тем, кто
Дотронется до сраки! (15)
205
Говорят, я боевая.
Это нынче в моде.
Хоть я замужем давно —
Пизда на свободе! (И)
135

206
Говорят, я боевая.
Ну какой же во мне бой?
Просто я дала по харе,
Когда щупал «голубой». (9)
207
Почему я боевая?
Иль что делаю не так?
Ебут смелых за валюту,
А скромненьких — за пятак. (9)
208
Говорят, я боевая.
Слава Богу, что не блядь.
А не то у всех замужних
Могла шухеру нагнать. (17)
209
Говорят, я боевая.
А чего греха таить?
Я у самой лучшей бляди
Могу ебаря отбить! (14)
210
Я бедовая девчонка,
А миленок мой дурак:
Честь девичью мне нарушить
Не решается никак... (17)
211
ДЕВКИ В ОЗЕРЕ КУПАЛИСЬ
215
Девки в озере купались
И поймали рака.
Целый день они копались:
Где у рака срака? (1)
212
Девки в озере купались,
Поймали соменка.
Примеряли все по нем:
Впору ли пизденка? (4)
213
Девки в озере купались —
Трусики посияли.
Но зато пиздою рыбы
На уху поймали! (7)
214
Девки в озере купались,
Совсем оголилися:
Кто сиськами, а кто жопой
Ребятам хвалилися. (16)
Девки в озере купались,
Наскочили на сучок.
Об него пиздою терлись -
Думали, что мужичок. (1)
216
Девки в озере купались.
Вместе с ними пацаны.
Когда стали одеваться —
Перепутали штаны. (2)
217
Девки в озере купались
В чем их мама родила,
А ребята им устроили
Веселые дела. (5)
218
Девки в озере купались,
А вода холодная.
«Поеби меня, миленок:
Ведь пизда голодная!» (7)
136

219
Девки в озере купались,
А у берега — родник.
Берегите, девки, целки —
Я — мальчишка озорник! (6)
ДЕРЕВЕНСКИЕ ДЕВЧАТА
220
Деревенские девчата
Всем интересуются:
Жеребец ебет кобылу,
А они — любуются! (14)
221
Деревенские девчата
Зажили теперь богато:
На пизде вместо волос
Стали сеять рис, овес! (14)
222
Деревенские девчата —
Лучшие хозяюшки:
Своим милым на хуй вяжут
Тепленькие варежки. (19)
223
Деревенские девчата —
Тихие и скромные,
Но хуи-то выбирают
Длинные, огромные! (19)
224
Деревенские девчата
Трусики не носят
И ребятам еть дают,
Когда те попросят. (4)
ИЗ КОЛОДЦА ВОДА ЛЬЕТСЯ
225
Из колодца вода льется,
А похожа на мочу.
Ко мне, бляди! Я вас целкой
Притворяться научу. (1)
226
Из колодца вода льется,
Кто пьет — раскорячится.
Хую пизды надоели —
Как увидит — прячется. (16)
227
Из колодца вода льется —
Пойду и напьюся.
Если муж приходит пьяный,
С другими ебуся! (4)
228
Из колодца вода льется,
И не черпает никто.
Не еби, милый, на травке —
Подстели свое пальто. (14)
КАК НА НАШЕЙ НА ПЕЧИ
229 230
Как на нашей на печи Как на нашей на печи
Ебливые кирпичи: Бабка с дедом грелась.
Кто на печку глянет — У ней юбка заголилась
Всех на еблю тянет. (1) Деду захотелось. (1)
137

231
Как на нашей на печи
Волшебные кирпичи:
Влез туда столетний дед —
Хую стало двадцать лет! (9)
232
Как на нашей на печи
Шепчет бабке дед: «Молчи!
Хуй тепла набрался
И на пизду поднялся!» (9)
233
Как на нашей на печи
Парень скоблит кирпичи —
236
Как у нашего двора
Воробышки прыгают.
Мою милочку ебут —
Только ножки дрыгают. (1)
237
Как у нашего двора
Выросла крапива.
Хорошо б из хуя лилось
Не моча, а пиво!.. (7)
238
Как у нашего двора
Травка зеленеет.
Парень девку еб при всех —
Она не краснеет. (11)
239
Как у нашего двора
Огромная лужа!
Семерых я родила
И всех — одна, без мужа! (5)
Не башкою глупою,
А своей залупою. (2)
234
Как на нашей на печи
Еблись тараканы,
А мы с милкой не еблись —
Оба были пьяны... (16)
235
Как на нашей на печи
Мы зимой спасаемся:
Тремся с Юрой друг о друга
Теплом наслаждаемся! (17)
240
Как у нашего двора
Зацвели акации.
Хоть бы выиграть раз хуй
Мне по облигации. (И)
241
Как у нашего двора
Кустик зеленеет.
Ебет миленький по часу —
Даже не вспотеет! (14)
242
Как у нашего двора
Торная тропинка.
Хуй — конфетка не простая,
А в ней есть начинка! (7)
243
Как у нашего двора
Петух топчет курицу.
Меня, ебливую девчонку,
Не пустят на улицу. (15)
КАК У НАШЕГО ДВОРА
138

НА ДЕРЕВНЕ, НА КРАЮ
244
На деревне, на краю,
Убогая хата.
Там две пробляди живут,
Их ебут ребята. (2)
245
На деревне, на краю,
Ворота тесовые.
Все равно их разобьем —
У нас хуи дубовые! (1)
246
На деревне, на краю,
Построена кузница.
Там кузнец пизду заварит —
Как целочка, сузится! (1)
247
На деревне, на краю,
Цыгане стояли:
На сто «рэ» милку надули
И пизду украли. (7)
248
На деревне, на краю,
Живет моя милка.
НА ОКОШКЕ-
253
На окошке — два цветочка,
Голубой да аленький.
Никогда не променяю
Большой хуй на маленький. (7)
254
На окошке — два цветочка,
Желтенький и розовый.
Мне не нужен хуй дубовый —
Был бы хоть березовый. (7)
Как иду я к ней на еблю —
В кармане бутылка! (5)
249
На деревне, на краю,
Жду я милую свою:
Когда наебется —
Так ко мне вернется. (7)
250
На деревне, на краю,
Травку щиплет стадо.
На корову бык залез —
Милка смотрит, рада. (14)
251
На деревне, на краю,
Всегда у нас вечерка.
Раз залез я на одну —
У ней пизда как терка. (4)
252
На деревне, на краю,
Живет повитуха.
Часто девки ходят к ней —
И все — тихо, глухо... (11)
ДВА ЦВЕТОЧКА
255
На окошке — два цветочка
И оба завяли...
Что нам смело не ебаться?
Мы гандоны взяли! (7)
256
На окошке — два цветочка
И ветки с бутонами.
Девки, триппера не бойтесь —
Ебитесь с гандонами! (15)
139

257
258
На окошке — два цветочка,
Стебельки переплелись.
Мы с милашкой не стерпели —
В кинозале поеблись. (10)
259
На столе стоит букет,
Поливать не надо.
В двадцать лет сисек нет —
Экая досада. (7)
260
На столе стоит букет —
Принес мой миленок.
В обхожденье — джентльмен,
А в ебле — теленок. (8)
261
На столе стоит букет
Из чертополоха.
С еблей — очень хорошо,
А без ебли — плохо. (И)
262
На столе стоит букет
И завял немного.
Целка сломана, хотя
Следил папа строго! (11)
263
На столе стоит букет
И пахнет приятно.
268
На столе стоит бутылка,
А в бутылке молоко.
Хорошо ты пляшешь, милка, —
Только пузо велико. (15)
На окошке — два цветочка,
Роза и ромашка.
Не краса мила ребятам,
А моя подмашка! (12)
Пизде — в ебле утешенье,
Дураку понятно! (9)
264
На столе стоит и вянет
Букет, мать его ети!
Сейчас ебаря хорошего
За тыщу не найти. (8)
265
На столе стоит букет:
Для коня — клок сена.
В ебле так же, как в еде,
Нужна перемена. (8)
266
На столе стоит букет
И медленно вянет.
Я как выпью четвертинку —
Так на еблю тянет. (8)
267
На столе стоит букет,
Не в вазе, а в кружке.
У дроли мизерный хуй —
Отдам его подружке. (9)
269
На столе стоит бутылка,
Пробкою заткнутая.
С недоебу — милка злая,
Добра — ебанутая. (7)
НА СТОЛЕ СТОИТ БУКЕТ
НА СТОЛЕ СТОИТ БУТЫЛКА
140

270
На столе стоит бутылка,
А в бутылке самогон.
Был бы ебарь как жеребчик,
Еще лучше бы — как слон! (4)
271
На столе стоит бутылка,
В ней есть на похмелку.
Была б в девках поумнее —
Продала бы целку... (10)
272
На столе стоит бутылка,
Пробкою заткнутая.
С недоебу моя баба
Просто «чеканутая»!.. (8)
273
На столе стоит бутылка,
Горлышко отбитое.
Изъеблася моя милка
И всеми забытая. (11)
НИКОМУ ТАК НЕ ОБИДНО
274
Никому так не обидно,
Как Анюте-сироте:
Съела рыбину живую —
Шевелится в животе. (11)
275
Никому так не обидно,
Как Ивану-дураку:
У невесты сиськи сзади,
Пизда с жопой — на боку.
(1)
276
Никому так не обидно,
Как моей сестренке:
Поиграла в дочки-мамки —
Готовит пеленки. (10)
277
Никому так не обидно,
Как моей матане:
Не берут, бедную, замуж -
Только зря хватали. (13)
278
Ох, обидно так обидно
Пастуху, когда терпел:
Он залез было на телку —
Бык рогами наподдел! (15)
279
Никому так не обидно,
Как нашей невесте:
Не нашла у мужа хуй
На обычном месте... (8)
ОБЪЯСНИТЕ, ПОЧЕМУ ЖЕ
280
Объясните, почему же
Не работает ликбез?
Милка села на колени,
А хуй тут же в пизду влез.
281
Объясните, почему же
Не на что надеяться?
(3)
До того я изъебался —
Еле хуй шевелится. (4)
282
Объясните, почему же
Не могу я сам понять:
Хуй подрос и залупился
Пора девочек ебать? (12)
141

283
Объясните, почему же
Не везет никак на мужа:
В поле все, а мой милок
Уперся хуем в потолок. (4)
284
Объясните, почему же?
Рыбу я удила,
А попался на живец
Ленивый мудило. (17)
285
Объясните дураку мне:
Чем пизда питается?
Там всего лишь один зуб,
Да и тот шатается... (13)
286
Объясните, почему же
И как делу мне помочь?
Мне милашка ввела норму:
Дает только разик в ночь. (5)
287
Объясните, почему же
Такое случается:
Сядет миленький со мной —
Штанина поднимается. (19)
288
Почему да отчего
Прогнала я прочь его?
Его дряблые муды
Не годятся никуды!.. (1)
ОТЧЕГО ДА ПОЧЕМУ
Не дождавшися до свадьбы,
Моя милка родила... (8)
289
Отчего да почему
Трусы из мохера,
Сами слазают с пизды,
Как увидят хера? (15)
290
Отчего да почему
Неважнецкие дела?
291
Отчего да почему:
Мы просто потыкались.
Исполнительные листья
На меня посыпались... (4)
292
Отчего да почему
Была милка скрытная?
А в постели оказалась
Просто ненасытная!.. (13)
293
Ебут милую мою,
А я рядышком стою:
Посмотреть хотелося,
Как она вертелася. (1)
ЕБУТ МИЛУЮ МОЮ
294
Ебут милую мою,
Над обрывом, на краю:
Боюсь, наебнется —
Дурочкой вернется. (4)
142

295
Ебут милую мою,
Она сверху на хую:
Ловко получается —
В вузе обучается! (14)
296
Ебут милую мою —
Наготове я стою:
Пизда лопнет от натуги —
Дратвой я ее зашью. (1)
297
Ебут милую мою —
А чего мне злиться?
С другом хлебом и пиздой
Надобно делиться! (17)
298
КОГДА БЫЛА МОЛОДА
299
Когда была молода,
Еблива — куда там!
Хоть в тюрьму меня запри -
Убегу к ребятам! (1)
Когда была молода,
Красотой блистала!
Изъеблась и в двадцать лет
Старухою стала... (10)
ТЮХ-ТЮХ-ТЮХ
300
Ой, тюх-тюх тюх,
Раскалился мой утюг!
К милочке приладил
И ей пизду погладил. (4)
301
Абы, абы да кабы
На хую росли грибы —
Вот приманочка была б
И для девок, и для баб! (7)
302
Ох-ти, ох-ти,
Дырка на коо^те,
А под юбкою дыра
Не доводит до добра. (1)
303
А-ха-ха, а-ха-ха,
Чем я, девочка, плоха?
Есть и сися, и пупок,
И пониже лоскуток. (11)
304
Тра-та-та, тра-та-та,
С малым хуем маета:
Летом ночь холодная —
Когда пизда голодная. (7)
305
Ой, чок, чок, чок,
Хуй повешу на сучок:
Если девки не дают —
Пусть хоть птахи поклюют. (7)
306
Ох, ну, ну, ну,
На хую подковы гну!
Пойду братову жену
Через жопу жигану. (12)
307
Ой, кому, кому, кому
Дам ебать по-модному:
Сперва через жопу в рот,
А потом — наоборот. (4)
143

308
Охи, охи, охи,
У милашки — блохи:
Не под печкою в избе,
А в кудряшках на пизде. (14)
309
Ой, ку-ку, ку-ку, ку-ку,
Сидит кукушка на суку:
Всем она ответ дает —
Кто по скольку в ночь ебет. (15)
310
Ой, шиши, шиши, шиши,
Очень сильно не пляши:
У тебя ведь, мой миленок,
Оба яйца — болтыши. (12)
311
Трень-брень, трень-брень,
Балалаечка,
А у дроли болтыши —
Оба яичка... (12)
312
Ой тук, тук, тук,
Лопнут пуговицы брюк,
Хуй порвет ширинку —
Чтоб выебать Иринку. (8)
313
Мани, мани, мани
Проебал я Тане,
Когда стал чесаться —
Купил политани. (8)
314
Чу-чу-чу, чу-чу-чу,
Хуем мельницу верчу:
Силу некуда девать —
Не дают бабы ебать. (8)
315
Ой, тюх-тюх-тюх,
Разгорелся мой утюг,
А хуй горячее —
Остуди скорее! (9)
316
Ой, тюх! Ой, тюх!
Муженек мой — пентюх,
А я баба ебкая
И к тому ж не робкая! (9)
317
Ой, чу-чу, ой, чу-чу,
По пизде хуем стучу:
— Шире двери открывай
И пусти Иуду в рай! (9)
318
Чок-чок-чок-чок,
Хуй с башкой, а дурачок:
Он с похмелья поутру
Влез совсем не в ту дыру. (9)
319
Ой, чу-чу, ой, чу-чу,
Я ебу кого хочу:
Стоит хуй мой увидать —
Ни одной не устоять! (10)
320
Чок-чок, пятачок!
Хуй милого как сморчок.
Хочет стать мне мужем —
На хуя он нужен! (10)
321
Ох! Ах! Ох! Ах!
Прячет милый в штанах
Занятную игрушку —
Красную макушку. (10)

322
325
Трах-трах-тарарах,
Полюбил девку монах:
Пока на ней уместится —
Сто раз перекрестится. (10)
323
Ой, чун, чун, чун,
А мой хуй — торчун:
Кого облюбую —
Ублажу любую! (И)
324
Ой, рюк, рюк, рюк,
Выпирает хуй из брюк:
Если в них прорвет дыру —
Тут же со смеху умру! (11)
Ох, топ, топ, топ,
Укусил залупу клоп.
Стал залупу я чесать —
Захотелося ебать. (13)
326
Ах, ту-ту, ах, ту-ту,
Поебал я — да не ту:
Спутал бабку с девочкой -
Была бабка целочкой! (13)
327
Тюх-тюх, тюх-тюх,
Накалю сейчас утюг:
Как миленький матюгом -
Я — по яйцам утюгом! (9)
ИСТОЧНИКИ ЧАСТУШЕК
1 - ПОЛОТЕБНОЕ - 1936-1938 гг.
2 - АЛТУФЬЕВО - 1939-1941 гг.
3 - ФРОНТ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ - 1941-1945 гг.
4 - ЛИАНОЗОВО - 1946-1947 гг.
5 - ЕГОРЬЕВСК - 1946-1947 гг.
6 - ТЮРЬМА - 1947-1948 гг.
7 - БИБИРЕВО - 1949-1953 гг.
8 - ВАГОНОРЕМОНТ - 1954-1959 гг.
9 - ДОЛГОПРУДНЫЙ - 1960-1980 гг.
10 - ХИМКИ - 1980-1988 гг.
11 - ДМИТРОВ - 1985-1991 гг.
12 - ДУШАНБЕ - 1983-1990 гг.
13 - ХЛЕБНИКОВ ЛМ. - 1979-1984 гг.
14 - ФИЛАТОВ К.П. - 1971-1973 гг.
15 - АКСЕНОВ И.И. - 1981-1983 гг.
16 - ЧИЖИКОВ В.Н. - 1970-1990 гг.
17 - ЧАЙКИН А. - 1973-1975 гг.
18 - ВАГОННЫЕ - 1971-1991 гг.
19 - В МОЛОЧНЫХ ОЧЕРЕДЯХ - 1993-1997 гг.
145

ПРИЛОЖЕНИЕ II
ЗАМЕТКИ СОБИРАТЕЛЯ ОЗОРНЫХ ЧАСТУШЕК
А.Д. Волков
1 — Полотебное, деревня Марчуковского сельсовета
Рижского района Рязанской области. В этой глухомани дети, едва
научившись говорить, никогда не спрашивают: «Мама, а что
такое "хуй"?» Они уже знают, что это такое. Именно в общении
с домашними животными дети невольно видят интимную
жизнь и таинство рождения своих четвероногих и крылатых
любимцев. И уж никакой «капустой» и «аистами» не
заморочишь им голову об их происхождении. Да и первое
услышанное ребенком матерное слово относится именно к домашним
животным. Это не только у мужчин, но даже у женщин общий
язык общения с животными. Он и не считается даже
похабным. Да и животные его лучше понимают, чем нормальные
слова. Но разврата в деревне во много раз меньше, чем в
городе, да и мат там не употребляют безалаберно. Дети же,
понимая значение матерных слов, никогда их не произносят до
самого подросткового возраста, да и то не в смысле бранных
слов, а на вечерках, где впервые в 1936 году я начал записывать
озорные частушки. Молодежь собиралась, как только сойдет
снег, возле моста через реку Полотебня на деревню Есаково.
Сюда часто приходили ребята и девушки из окрестных
деревень: Есаково, Волково, Хмелевое, Набережное, Подгорное,
Горлово, Качикины хутора, Зезюлино, Березово, Хутор,
барская Полотебня, Марчуки, Зезюлино, Березово, Таниново и
даже за 8 километров из Бахаровки. Но это не значит, что в
упомянутых селеньях не было своих мест для вечерок.
Например, под горой Гаютино в деревне Хмелевое вечерки были и
поболее нашей. Просто перемешивалась молодежь: сегодня
кто-то пойдет сюда, а завтра — в другое село, потом — в третье
и так далее. После войны вечерка собиралась возле бывшей
мельницы у деревни Набережное.
По мере моих сил попробую описать вечерку.
Летние ночи коротки, а сумерки длинные. Пригонят пастухи
стадо, подоят коров. Куры на насест посажались. А в избе
суета: девушка — та наводит последний марафет. Краски — из мор-
ковно-свекольного сока. Пудра — из древесной пыли-трухи, что
поставляют жуки-точильщики так же, как и детскую присыпку.
Причесывают волосы, заплетают косы, надевают лучшие
наряды. А парни чистят до зеркального блеска сапоги салом с сажей.
146

Более расторопные заходят и поторапливают медлительных
подруг или же своих товарищей. Ну а тут издали доносятся
разливные аккорды гармошки. Даже в маленьком селенье имеется
2 — 3 гармошки. А играть умеет чуть ли не каждый второй
парень. Все с легкостью определяют, кто и на чьей гармошке
играет. Например, мой дядя (старше меня лет на 12) отлично играл
на гармошке. Особенно славился переливами-переборами и
аккордами на своей чрезвычайно звонкой гармошке. Цены бы не
было такому хорошему гармонисту, если бы не его угрюмый и
нелюдимый характер. Не знаю, по какой причине, но девушки
его совсем не интересовали. Мы, подростки, с болезненным
любопьггством наблюдали за каждой новой влюбленной
парочкой. А мой-то дядя Саня постоянно у меня на виду! Где уж
посторонним — я и то ни разу его не видел даже просто
разговаривающим с девушкой. Ясное дело, что и «ломакой» он был
невыносимым. Дома в каждую редкую в селе свободную минуту играл
на гармошке так, что заслушаешься! Но стоило случайному
прохожему замешкаться у дома, как дядя бросал гармошку. Вот
потому, наверное, и девушки недолюбливали его. И все же
приходилось им часто поступаться своей гордостью и униженно
умолять его сыграть. Дело в том, что он на вечерки-то ходил со
своей голосистой гармошкой. Но он никогда не играл «барыню»,
«Семеновну», «страдания». Зато знал уйму танцевальных
мелодий и исполнял их виртуозно. А из плясовых признавал «полеч-
ку», «краковяк», «кадриль» и тому подобные. Ну а как он играл
с выходом «цыганочку», соперников у него не было нигде!
Итак... в конце деревни заиграла гармошка. Как рано утром
пастух собирает стадо звуком рожка и щелканьями кнутом,
похожими на пистолетные выстрелы, так и гармонист
собирает молодежь на вечерку мелодией «страдания». Пройдя
деревню дважды из конца в конец, молодежь решает, куда пойти на
вечерку: на местное излюбленное место или же в другую
деревню. Решают повеселиться у нашего моста. Там всегда лежит
несколько неприкосновенных бревен. Рассаживаются на
бревнах и начинают петь «страдания», а потом — русские народные
песни или наоборот. Затем начинаются танцы, которые
переходят в пляски с частушками.
Я еще только начал изучать литературу в школе, хотя
стихами Пушкина зачитывался уже в 4-м классе, о фольклоре
понятия не имел, а частушки буквально завораживали меня
своим тонким, искрометным юмором. В эти четырех-, а то и
двухстрочные «поэмы» можно было вложить столько смысла,
чувства и задора, что в толстом романе не описать!
147

В свои 12 лет из меня никакими силами нельзя было
выдавить слова мата, а вот частушки записывал дословно, не
заменяя скверных слов многоточием, и очень тщательно прятал
свои записи даже от неграмотных бабушки и мамы. Это же
запретные слова! А с моралью было строго!
Официальные чинуши твердо уверены, что матерные
частушки развращают молодежь. А я считаю — все наоборот.
Разве общепринятая сатира, юмор, высмеивающие и бичующие
людские пороки, делают людей хуже? Так и матерные
частушки только очищают душу от скверны, пороков, бичуя и
высмеивая их много острее, чем при употреблении
«благопристойных» слов.
Без матерных частушек повсеместно не обходится ни одна
свадьба в простонародье. Кстати, самый большой раздел в моей
коллекции и составляют свадебные частушки: жених, невеста,
целка, теща. Но разве сексуальные пороки распространены
больше среди простого народа? Наоборот — среди
обеспеченных и культурных ханжей, где никогда не услышишь мата.
Собирание матерных частушек, стихов, анекдотов стало
неотъемлемой частью моей жизни, а предполагаемых на этой
почве пороков у меня нет и в помине. Я первым не оставил ни
одну девушку, ни разу не изменил жене и не был сексуальным
извращенцем. Я вслух произнес матерное слово в 17 лет, да и
то при физическом принуждении товарищей. Да я и
собственной невинности лишился в возрасте 23 лет по инициативе
прекрасной половины.
Если бы я стал перечислять известных мне по Полотебной
людей, певших матерные частушки, то легче перечислить тех,
кто не пел: моя мать, бабушка и наша соседка — Аксинья. Моя
крестная, Клавдия, и ее муж, Саша («Семик»), были веселого
нрава и знали много озорных частушек. Но я мало встречал
таких семей, где все поголовно знали и охотно пели так много
озорных частушек, как семья моей (теперь покойной) супруги
Раи. Частушки Раи, в репертуаре которой были почти все
частушки, помеченные в моей коллекции под номером 1, на
гуляньях и свадьбах смешили всех до слез! Ее тетя Екатерина
знала чуть-чуть меньше. На вечерках частушки с «картинками»
пели и девушки, заменяя мат иносказанием: кляп, хрен, пичуш-
ка, дыра, фарья, кунка, гребать, клепать, смолить и т. д.
2 — Алтуфьево в ближнем Подмосковье стало моей второй
родиной с 1939 года. Тогда я жил с матерью и сестрой в
полуподвальном семейном общежитии Подушкинской больницы,
расположенном в старинном графском доме. Наша дружная и
148

веселая компания размещалась примерно на тридцати
квадратных метрах. Кроме нас там жила семья Котиковых с тремя
сыновьями и одной девочкой. Глава семьи был немного
серьезный, а вот его жена отличалась очень веселым нравом, знала
много частушек. Семья Обыденновых состояла из пожилой
пары, их незамужней дочери, матери-одиночки, и ее сына
Ивана. Старушка была тоже очень веселая, и ее внук часто
приговаривал: «Ну, Матрен, давай патрон — стрелять будем!» И
начинались частушки. Еще там с нами жила молодая незамужняя
женщина, Клава. Она тоже принимала участие во всеобщем
веселье. Но при нашей ужасающей нищете такие веселья были
очень редкими.
Придворный парк нашей больницы (цел и сейчас) выходил
на берег пруда. Вот там и собиралась молодежь. Да и то
малыми группами. Ведь Лианозовский парк с оркестром и летним
кинотеатром был рядом. Но и на этой малочисленной вечерке
не обходилось без частушек.
Зимой, как и везде, собирались мы у кого-нибудь в
просторном доме. Если на Рязанщине было на вечерке две, а то и три
гармошки, то в Алтуфьеве ее редко где встретишь.
Обходились семиструнной гитарой или патефоном, под что пели,
плясали, танцевали. Но зато мы небольшими группами любили
ходить вечерами по деревне, чего на Рязанщине не было.
Алтуфьево было знаменито тем, что там, как говорили, поют
сорок песен на один мотив. Он немного напоминал «Скакал
казак через долину...». Даже частушки пели с элементами этого
мотива. И опять же плясали мало, а больше играли в разные
игры с фантами. Свадьбы тоже проходили больше в стенах
дома. Даже на второй день редко ходили по деревне. Но зато
в день выборов было очень весело: по деревне молодежь
ездила с гармошкой и на санях. Вот тут иногда о выборах пелось
такое, что и посадить могли. Но я ни разу не наблюдал такого
случая. Тогда я еще не записывал политические частушки и
после записал только то, что запомнил в те годы.
3 — Фронт увеличил мою коллекцию во много раз. Первую
политическую частушку я записал в Саратове. А вот
эротическую записал еще до фронта, в конце декабря 1941 года. И
где?.. В Вурнарах! И от кого? От чувашей русские частушки,
случайно оказавшись на их свадьбе. Мы, трое проходящих
новобранцев, были там гостями.
Даже на передовой за мат строго наказывали, и только во
время атаки матерщинники могли облегчить свою душу.
Помню, был у нас солдат, у которого поговорка была «Еду-т твою
149

мать!» Будто и не мат, но старшина услышал и влепил ему три
наряда. А когда тот стал оправдываться — добавил до одних
суток ареста за пререкания. Но записывали частушки
безбоязненно и так же давали их переписывать. Как и эротические
стихи, песни, анекдоты, пословицы.
Первую частушку с явно запретным уклоном я записал,
находясь на лечении в Саратове, в июле 1942 года. Как и
повсюду в госпиталях, над нашей палатой шефствовали колхозники
из пригородного села. Привезли гостинцев, одарили
тяжелораненых, а ходячих пригласили на дневку в городской парк. На
лужайке расположились, выпили, закусили и начались танцы.
А потом и пляски с частушками. В госпитале был баян. Вот там
я и записал несколько откровенно грубых частушек о ППЖ
(полевая походная жена) и о пьянках в штабах. Я записал их
дословно. До войны редкая девушка не имела сердечного
альбома, куда ей всякие опусы писали друзья и подруги.
Наилучшее они переписывали друг у друга.
То же самое было и на войне. В госпиталях, у кого боль в
ранах стала терпимой, не могли же только читать книги. Вот
тогда подобное переписывание, а может и сочинительство,
занимало досуг раненых.
В городе Кемерово я пролежал более трех месяцев и
быстро поправился.
В сентябре выздоравливающих раненых послали на помощь
совхозу. Меня в числе других привезли в отделение Березовка,
близ города Кемерово. Сразу же пошли на вечерку. Война
подчистила сибирские села особенно сильно. Остались подростки
до 17 лет и старики на весь женский пол. У девчат была
только балалайка, а мы привезли баян и гармошку! То-то уж
девчатам радости! Теперь перед этими вечерками бледнеют все
ранее мною виденные даже на Рязанщине вечерки!
Расходились почти под утро, хотя ночи были уже длинные, но погода
стояла на удивление теплая. Так вот там я стал очевидцем
редкого явления: состязания частушечников. Заранее это
подготовлено не было, так как они встретили друг друга впервые. Это
была Елька, голосистая певунья, и солдат лет 25 — 27.
Сначала они пели обычные частушки, а потом первой начала Елька
частушку с персональной подковыркой, относящейся именно к
качествам этого солдата. А тот не остался в долгу и тоже
экспромтом сочинил частушку точно по адресу Ельки. Ну и
пошло-поехало! Более десятка частушек было спето каждой
стороной, и каких! На Рязанщине тоже пели по 2 — 4 частушки как
бы в ответ один другому. Но те частушки знали многие. А тут
150

дураку было ясно, что частушки друг про друга они сочинили
сами. Очень я жалел, что в темноте не смог сделать наброски,
а запомнить их — надо быть гением. Там и одного слова
исказить нельзя — смысл сильно пострадает. В моих записях
встречается слабое подобие того, но авторов не помню, кроме
Кости Филатова.
Второй раз я в госпитале г. Усмань был по болезни
желтухой. Боли никакой. Вот там я впервые применил тактику
«провокаций»: с привычных анекдотов переходил на частушки и
пояснял, что частушку можно и не петь, а просто
пересказать — ее прелести от того не убавится и она дает не меньшее
удовольствие, чем анекдот. Поговорка еще короче, а ее
применяют в разговоре почти все. Таким образом многие солдаты
вспоминали озорные частушки, а некоторые сами их сочиняли.
Даже своего рода состязания устраивали: кто смешнее и чуднее
сочинит. Лучшие я записывал, даже иногда авторам выставлял
своего рода очки, чтобы определить победителя. Как тужу, что
не записал имена авторов!.. А ведь это тебе не политические, за
них не наказывали, если публично не выражались матом.
Почти весь июнь 1943 года пролежал я там. Записал много! Там же
были все не раненые, а больные. Но не тяжело.
Два месяца на курсах санинструкторов в селе Воротниково
тоже дали немалый прибавок частушек. Вечерами там тоже
собирались девчата. Они же воронежские! А у нас все
курсанты были довольно образованные — 7—9 классов. Так что
многие из них вели записи. У них я переписал много.
С января до 10 февраля 1944 года был санинструктором в
Армейском запасном полку. За это короткое время моя
санитарка и подруга Нина Филиппова записала от приблатненных
ребят несколько песенок и частушек.
С августа 1944 по январь 1945 год с тяжелым ранением
лежал в городе Чистяково. Городок рабочий, горняцкий.
Народ — под стать сибирякам. От шефов, когда они приходили,
особенно на праздники, да еще вдохновленные близкой
победой, с обильными подарками, застольем и гармошкой, я
записал много всего! Особенно помогла мне прекрасная ученица 10
класса Нелли Шуть. Переписка прервалась самым нелепым
образом.
А вот будучи в Германии до сентября, не записал ничего.
4 — Лианозово послевоенное, как ни странно, было много
веселее довоенного. Даже потерявшие своих близких на войне
веселились от души. На станции было несколько бараков с
большими общими кухнями, где вечером не занято и простор-
151

но. На гитарах и раньше играли больше девушки, а после
войны и гармонистки, балалаечницы были. Под патефон-то танцы
хороши, а пляска неважная. Зато частушек стало больше.
Да и на семейных праздничных застольях было не менее
весело, чем на вечерке. Может, оттого, что выпьют, а закусят
мало? Но у моего лучшего друга Коли Обыденнова Наталья
Федоровна, старшая сестра нашей соседки по довоенному
общежитию, знала уйму частушек и была задорнее любой
молодой! Была тут еще одна дача близ станции Лианозово со
странным названием «Пух-перо». Так вот на втором этаже в
просторной, по тем понятиям, комнате жила девушка Тоня Слащева со
своей мамой. Дом цел и был реконструирован в 1997 году. Так
вот у них мы часто собирались. Там мы вели себя так весело
и непринужденно, что просто как в семье. Но это
продолжалось всего год...
5 — Егорьевск в Подмосковье я посетил всего не более
четырех раз, но там девчата, которые в нашей больнице проходили
практику учениц на фельдшера, были очень веселые и, когда
мы приезжали к ним, естественно со своей выпивкой, так как
это было карточное лето 1946 года, устраивали веселые
вечеринки. Одна девушка, Надя Кожевникова, была к тому же из
ближнего села и приходила с сельскими девчатами. Девушки
они были очень порядочные, да тогда и не было разврата в
теперешних рамках. Но частушек озорных знали множество и
рады были записывать их для меня от других, когда узнали,
что я собираю подобное. Сколько бы я еще насобирал там! Но
случилась трагедия: посадили...
6 — Тюрьма в 1947 — 1948 годах больше пополнила
коллекцию политических частушек, а эротические, особенно в
подсобном лагере «Москва-река», было собирать легко. Переправлять
оттуда тоже было не трудно. Совсем иное дело — из
Краснопресненской пересыльной тюрьмы... Там я услышал так много
всего, что на толстый том хватило бы! Но с каким трудом, а
главное, со смертельным риском, я записал и переправил ту
мизерную долю услышанного!.. Сейчас даже волосы дыбом
встают от воспоминания о том прошедшем риске.
Уединение в тюрьме было практически невозможно.
Только шепотом и передавалось друг другу сокровенное. Однако
«блатные» громко говорили такое, что мороз по коже!
На Таганке и в Краснопресненской пересылке было
настолько тесно, что под нарами не втиснешься, на полу в проходе
между нарами вповалку лежали. Да там и «шмон» (частые
обыски) был очень тщательный, так как блатные умудрялись
152

делать самодельные карты, а лирики, которых в их среде было
немало, писали песни и рифмованные «ксивы» в женское
отделение. Тюремная лирика (не могу правильно объяснить) по
своим размерам подходила к мотиву частушки, видимо
самому легкому жанру, доступному простому народу. Я записал
несколько таких песенок, а некоторые четверостишия так и
просились в раздел частушек. Уж если я упоминал о смелости
сибиряков, то у блатных была просто мешанина, винегрет из
политики и эротики. Но хранить там любые записи было
просто невозможно: что было терпимо охраной от блатных —
простому зэку грозило добавком большого срока, да не какого-
нибудь, а по 58-й!
Когда меня перевели в подсобный лагерь «Москва-река», то
там я спокойно смог или тонко заточенным простым
карандашом, или тонким пером мизерным почерком по памяти
записать все услышанное даже в Таганской и Краснопресненской
тюрьмах. И на волю переправить записи было несложным
делом. Однако я отчетливо понимал опасность моей глупости и
сам не знал: для чего я это делаю, зачем так рискую? Или это
был для меня как идеологический наркотик? Ведь мало того,
что любого самого заслуженного человека за подобное и
расстрелять легко могли, а при моем-то кулацком происхождении
меня и судить-то — зря время тратить.
Бумаги и карандашей в камере практически не было.
Блатные выручали. Мой мизерный почерк тоже помогал. Моя мать
приносила в передачах по бутылочке молока, заткнутой
бумажной затычкой. Молоко я тут же выпивал, а пустую
бутылку затыкал приготовленной мною заранее затычкой с текстом
и передавал обратно. А если бы эту хитрость разгадали?..
Берия по головке не погладил бы!
Частушки эротические были только односторонние: от лица
мужчины, так как из женского отделения у меня частушек не
было.
А вот из режимного лагеря г. Сталиногорск даже письма-то
ни одного домой не мог отправить.
7 — Бибирево было моим первым семейным гнездышком.
С 1949 по 1954 год я заведовал Подушкинской сельской
библиотекой Бибиревского сельсовета. Находился я в самой гуще
подмосковного крестьянства. Кроме того, вместе с завклубом
на мне лежала организация клубной самодеятельности. В
Подушкинской семилетней школе самой активной в
самодеятельности была молодая учительница Аня Шмелева. Она
сама сочиняла частушки для сцены. Но зато в выборы озор-
153

ных частушек только успевай записывать! Кроме того, у меня
там появилось немало друзей и знакомых, вместе с которыми
справляли праздники, свадьбы и другие застолья, где без
частушек не обходилось. А моя супруга очень любила озорные
частушки, и начинала с них именно она, заражая этим других.
Да и на запоминание частушек она была более способна,
помогая мне в коллекционировании. Даже на колхозном
наряде озорные женщины в подковырку бригадиру пропоют
какую-либо язвительную частушку хоть и без мата, но
достойную моей коллекции. Если основным моим местом работы
было селение Подушкино, то жил я в пристройке к клубу
деревни Бибирево. Там тоже появилось много друзей, с
которыми вместе мы проводили праздничные застолья. К
интеллигенции я себя не мог причислить, так как имел всего
десятилетнее образование и должность учителя труда. Потому и
круг друзей у меня состоял преимущественно из
простонародья. А как раз в этой среде создавались и накапливались
частушки. Не зря ведь фольклор зовут народным. Множество
частушек мною записано от семьи Минаковых. Особенно
много знала частушек их бабушка. Выпьет маленькую
рюмочку и даже приплясывать начнет. Через стенку жила веселая
вдова — Катя Ярова. Она знала меньше частушек, но какие!
Почти все они были «с картинками». Даже секретарь
сельсовета Нина Ермушова была неплохой заводилой. Короче
говоря, там я записал немало частушек.
8 — Вагоноремонт, или поселок Соцгород, где я получил в
1954 году комнату в коммуналке. С одноногим инвалидом
войны Павлом Дедушкиным и его женой Машей мы так
подружились, что друг без друга ни одного застолья дома не
проводили. А через 3 года и вторая соседка сменилась, и мы уже
дружили все втроем. Из нищеты стали выбираться и застолья
могли себе позволить чаще и веселее. Маруся Ледушкина знала
очень много частушек, да и вторая соседка, Маруся (фамилию
забыл) знала немногим меньше, дополняя репертуар моей
жены озорными частушками. Кроме того, у моей общительной
супруги появилось еще и вне дома много подруг. Так что
коллекция пополнялась хорошо. Моя Рая даже на школьных
совместных праздничных вечерах умудрялась чопорных учителей
раззадорить и спровоцировать на частушки «с картинками» с
завуалированным матом.
В Соцгороде, особенно в старой части, свадьбы не
обходились без выхода сначала утром второго дня, а потом и после
застолья на улицу. А летом и сама свадьба проходила около
154

дома или барака. Зевак в любом случае было во много раз
больше, чем участников. Иные, увлеченные общей
бесшабашностью веселья, даже трезвые присоединялись к пляшущим.
Ну а без «соленой» частушки свадеб не бывает! Сколько не
успевал-то я там записывать!.. На молодежные вечера я уже не
ходил, а дети мои еще не ходили, хотя к этому времени среди
молодежи частушки были уже не в моде.
9 — Долгопрудный, где я впервые получил отдельную
квартиру в 1960 году, в «самострое» учителей и врачей. Мы со
всеми жили дружно, многими были приглашены на день
рождения. Но атмосфера была какая-то напыщенная, не то что в
Соцгороде. За столом только песни и никаких частушек. Но я
часто лежал в больницах, и там, как бывало в госпиталях,
также записал много частушек. Еще я работал в Доме пионеров.
Там было много музыкальных кружков. Их руководители —
Женя Парамонов и Виктор Филимонов — играли на свадьбах.
Специально для меня они записывали озорные частушки.
Виктор всего на четыре года моложе меня, а Женя был 20-летним
парнем. Туристическим кружком руководил Гурцев Толя,
весельчак и заводила! От него я немало записал. Даже 3 или 4
частушки записал от директора Дома пионеров — Лариной
Марии, ей было лет 30 — 35. Должность нисколько не мешала
ей быть веселой.
Когда в 1979 году я получил квартиру на Гранитном
поселке в доме Горсовета, куда в наше крыло 9-этажного дома были
переселены погорельцы из одного села и другие жильцы из
бараков и трущоб, народ простой и неунывающий, сразу же
между всеми завязалась крепкая дружба. Даже на небольшие
торжества приглашали чуть не четверть подъезда. Хоть и без
гармошки, были всегда пляски с частушками. Да с какими!
Самой веселой в нашем подъезде была 62-летняя Настя
Смородина. Ее молодая сноха Надя мало ей уступала. Настя была
любимицей всего большого дома. Да и 75-летняя Ксения
Ивановна не менее веселая. Соберемся вместе — дым коромыслом!
А двумя этажами выше жила общительная и компанейская
хохлушка Люда Добычина 25 — 30 лет. Без нее редкое веселье
обходилось. Мой старший 40-летний зять Валера Абрагин тоже
знал много частушек, играл на гармошке. Так что до 1991 года,
когда умерла моя жена, я записал их очень много.
10 — Химки, соседний с Долгопрудным город, где уже
давно жила отменная частушечница, 40-летняя жена моего
двоюродного брата Володи — Люба Зудина. Мы часто ездили друг
к другу. Но не это главное.
155

С 1980 по 1990 год я по бесплатному патенту продавал на
городском рынке свои самоделки: брелочки и рукоятки для
машин, оставив по состоянию здоровья любимую работу
учителя труда и руководителя кружка «Умелые руки». Вот где я
нашел не родник, а лавину, водопад частушек!
Началось все со следующего: чтобы занять получше место
для продажи, надо приходить задолго до появления массового
покупателя. Даже летом по утрам холодно. Торговый люд,
приняв «дозу для сугреву», делается благодушнее, веселее,
найдется гармонист, и тут начинаются пляски с частушками. До
горбачевской гласности если и пели подобие политических
частушек, то они были весьма безобидны. А с 1985 года людей
как будто прорвало! Почувствовав безнаказанность выражать
языком что есть на душе, пели такое, что прежде шепотом
наедине с близким человеком боялись произнести. Так вот я в
тонкую сумочку прятал магнитофон и записывал все на
пленку, а дома переносил записи на карточки. Кроме того, на моем
рекламном щите были объявления о покупке и продаже мной
различных товаров и материалов. Так вот я большими
буквами написал еще одно: «Покупаю развеселые эротические и
политические частушки по 1 рублю за штуку». Принцип
материального стимулирования принес мне ошеломляющие
результаты! Для покупки я принимал частушки, записанные на
отдельном клочке бумаги. Которые у меня уже есть или не
подходят мне — я возвращаю хозяину, а что отобрал для себя — за
это я тут же выплачиваю деньги. Обанкротился я
моментально. Продавал я в субботу и воскресенье товара на 30 — 40
рублей. А частушек предлагают на 200 — 400 рублей. Отбор делал
строже. Кроме того, я предлагал плату моими изделиями. И
все равно поток перехлестывал все мои возможности. Снизил
цену вдвое, т. е. по 50 копеек за частушку. Поток не
уменьшался. Работал чуть ли не на одни частушки. Но зато насобирал-
то сколько! Продающие были мной очень довольны! До 1985
года водка стоила менее 6 рублей. Любой бедолага легко и
быстро вспомнит 20 — 30 частушек. Ну а из такого количества
я, уже насобирав много, все равно отберу столько, что ему на
бутылку вполне хватит, да еще и брелочков карман несет в
подарок близким. А ведь именно бесшабашные выпивохи
знали уйму озорных частушек, пословиц и анекдотов. Если с
политическими и были какие-то трудности, то в озорных я мог бы
записать данные о хозяине частушек, но не делал этого не
только по незнанию. Ведь даже в период гласности никто бы мне не
назвал свои координаты. Это сразу насторожило бы частушеч-
156

ника, и он, не совсем преодолев свой прошлый страх, принял
бы меня за «стукача» и для меня последствия могли быть
самыми плачевными.
11 — Дмитров я посетил бы раньше, но это час езды на
электричке от Долгопрудного. И пешком еще 15 минут. Ну а когда
в Химках сбыт ослабел, я по воскресеньям стал ездить в город
Дмитров. Обстановка еще более панибратская. Там даже
сельского народа больше. Я первое время не вешал объявление о
покупке, а открыто ходил с моим магнитофоном и записывал.
Многие охотно подходили ближе к магнитофону и напевали
прямо в микрофон. Но меня разоблачил один завсегдатай:
«Слушай, а в Химках ты покупаешь частушки по 50 копеек!»
С этих пор мне и пришлось повесить там свое объявление о
покупке. Снова поток частушек! Различие некоторое
наблюдалось: тут было какое-то не то ПТУ или еще какое училище, но
у меня оказалось много покупателей из Кореи. Хоть по-русски
они говорили плохо, но их заинтересовали наши частушки, и
они просили меня почитать их. Какие поскромнее я им читал,
и они от души хохотали.
12 — Душанбе не занял бы своего места в коллекции, если
бы не санаторий Ходжаобигарм. Там лечились две молодые
русские женщины из г. Турсун-Заде. Так вот из них 22-летняя
Лена Гарина знала много озорных частушек. Кроме того, мы
договорились, что она у себя будет собирать частушки и
пересылать их мне. Переписка наша длилась более трех лет. За это
время она прислала мне много частушек местного колорита,
которых у нас тут быть не могло. От нее я узнал, что в Турсун-
Заде очень много русских и частушки там — нередкое явление.
13 — Хлебников Леонид Михайлович из Лосиноостровска
давно коллекционировал эротические частушки. Он вообще
многое собирал по сексологии, как он выражался.
Познакомились мы совершенно случайно в 1976 году. По профессии он
историк, много работал с архивами, откуда тоже выписывал
частушки. Он приезжал ко мне часто, и я у него был раза три.
Познакомился с его коллекцией. Она содержала более 6000
частушек. От него я перенял способ хранения и расположения
частушек — на карточках. У меня до этого частушки были
записаны в примитивном порядке на отдельных листах тетрадей.
Но у него был один очень существенный недостаток: он делил
частушки не по темам, а в алфавитном порядке расставлял по
начальным буквам частушки. Когда я взял переписать его
коллекцию в свою, то обнаружил, что у него одинаковая
частушка начиналась на «Ах ты, милая...», «Ох ты...», «Ух ты...» и «Эх
157

ты...», и стояли они в разных отделах. С учетом того, что часть
частушек уже была мною записана ранее, в других местах, а не
менее одной трети были просто повторы, я выписал не более
2000 частушек. Политических у него совсем не было. И
хорошо при его «везении». А вот почему: он обменивался
собранным материалом с друзьями путем переписки. Какой-то
недобросовестный собиратель использовал его материалы в
корыстных целях. Тем человеком заинтересовалась милиция, через
него легко вышли на Хлебникова. Пришли к нему с обыском,
бесцеремонно перевернули все вверх дном! Забрали все его
сексологические материалы. Повторяю снова: хорошо, что
политических не было... Ведь в 70-х годах Брежнев любил в
психушки сажать «антисоветчиков». Так вот в его картотеке
адресов были и мои координаты. Он тут же позвонил мне и
предупредил, что тоже могут нагрянуть и ко мне. Я
моментально собрал все, понес на берег канала, там в глухом месте
готовые частушки закопал в землю, а все черновики, переписку,
дубли и просто малоценное на мой взгляд — сжег. Но ко мне не
пришли. Почему? Снова Бог миловал? А его материалы ему
так и не вернули. И вот что удивительно: с 1991 по 1996 год я
приобрел не менее 12 разных сборников эротических частушек.
Все, что там напечатано, было и у Хлебникова. А вот того, что
я собрал на базарах в Химках, Дмитрове, Долгопрудном, не
говоря уже о санаториях, ничего в сборниках нет. За
Хлебниковым никакой вины не нашли, но на него этот случай так
тяжело повлиял, что он сильнее заболел. Он уже при
знакомстве со мной имел 2-ю группу инвалидности: глухой много более,
чем я, и почти слепой: носил очки минус 12! А тут получил
1-ю группу, сначала совсем оглох, а потом и ослеп. Последний
раз я позвонил ему в 1986 году, и об этом сказал мне его сын.
Жив ли он сейчас?..
14 — Филатов Константин Павлович родился в 1921 году в
деревне Подгорное Рязанской области, а после войны жил в
селе Набережное. С войны вернулся инвалидом по ранениям и
сильной контузии. Он приходится мне родственником по
отцовской линии. Учились мы с ним один год вместе в Марчуках и
участвовали в школьной самодеятельности. После войны я
встретил Костю, когда приехал в отпуск в 1959 году. Он
работал в колхозе «избачом». Это как в Подмосковье завклубом.
Как и в мою обязанность в начале 50-х годов, так и в его
входило: выпуск боевых и сатирических листков, громкие читки,
клубная самодеятельность. И только в начале 70-х годов я
узнал, что из услышанных и записанных мною от молодежи ча-
158

стушек большинство было сочинено лично им. Он еще и
неплохо рисовал карикатуры, сопровождая их
четверостишиями в форме частушек. С клубной сцены звучали бичующие
недостатки частушки, тоже сочиненные Костей.
Из написанного и собранного им почти за 30-летний период
он хранил небрежно малую часть. Когда я проявил интерес к
его частушкам, нам пришлось переворошить уйму старых
«колючек», «крокодильчиков», «молний» и т. п., чтобы выписать
все. Записал вспомненное им и хранящееся в тетрадках.
Больше всего я от него получил именно озорных, эротических
частушек, прибауток. Он сочинял их сам, и в округе каждая
вторая спетая частушка, что распевали на вечерках, свадьбах,
посиделках, принадлежала ему. Костя даже разговаривал рис]>
мованно, с прибаутками и подковырками. Если из явно
авторских частушек в Химках, Дмитрове я отсеивал иногда много
больше половины, то от Кости переписал буквально все до
одной. Кроме того, он еще знал и много народных частушек,
поговорок.
Много я от него получил как бы политических частушек. Он
сочинял их сам в основном для стенной печати и сцены. Часто
его творчество сильно переходило черту дозволенного. Но к
нему представители власти всегда относились настолько
снисходительно, что грубую антисоветчину просто запрещали
вывешивать или декламировать. А ведь запросто посадить могли.
Когда я уезжал, Костя обещал мне к следующему моему
приезду собрать все, что только сможет. Выпивал Костя очень
редко и мало, так как водка плохо действовала на его
контуженый мозг. И все же один раз он выпил, закурил и... сгорел в
собственном доме.
15 — Аксенов Иван Иванович — настоящий коллекционер.
Я с ним познакомился в грузинском санатории Цхалтубо, в
1981 году. Он на 3 года старше меня. Но собирал он только
озорные частушки. Однако это был не профессионал в
фольклоре, и частушки у него просто в беспорядке были записаны
в тетрадях. Он жил в Белорецке, в Башкирии. Прислал мне
для переписки все свои тетради. Я, в свою очередь, переписал
для него все, чем располагал к тому времени. Посоветовал ему
так же хранить их в карточках. Но взаимообмен наш длился
чуть более двух лет: неожиданно он перестал отвечать на мои
письма. Что с ним случилось?..
А теперь немного о санаториях. Впервые мне дали путевку
в санаторий г. Нальчик в 1962 году. Кавказ вообще чуть ли не
сплошной санаторий, особенно приморье. Как и везде, богатые
159

«уловы» частушек начались после 1985 года. Новые методы
провоцирования на откровенность мне в голову не пришли, так
как старые действовали безотказно. Ну а уж условия для
собирания частушек самые подходящие. Все там благодушно
настроены, из последних наскребут себе на умеренное веселие.
Летом маленькие пикнички в тесной компании, уже появилась
компактная переносная музыка. Веселись от души! О своем
собирательстве я говорил открыто, и мне охотно помогали
пополнять мою коллекцию частушек, анекдотов.
Зимой контингент отдыхающих отличается от летнего.
Летом там больше молодежи и отдых уже на более современном
уровне, а вот в межсезонье в санаториях преобладают пожилые
отдыхающие. Но в Сочи и зимой наша северная весна. Так что
на солнечном припеке всегда многолюдно. Сидит старичье на
лавочках, травят анекдоты. Но мне-то нужны больше
частушки, которых пожилые знают в великом множестве, особенно —
женщины. Надо только «раскочегарить» их. А ведь там баян
только в клубе по вечерам. Так что насухую было трудно
«расколоть» старушек. К каким ухищрениям только ни
приходилось прибегать!..
16 — Чижиков Виктор Николаевич, 1943 года рождения, мой
двоюродный брат. Превосходно играет на аккордеоне, а
тамада просто великолепный! Смолоду играет на свадьбах.
Обладает отменной памятью и всегда собирал для меня на свадьбах
озорные частушки. К каждому Дню Победы делал мне
подарки: новую, часто озорную песню и набор таких же частушек.
Он собирал только отличные частушки и посредственные не
приносил.
17 — Чайкин Александр. Родился примерно в 1946 году.
Несмотря на то, что после перенесенного полиомиелита он с
трудом передвигался на костылях, это был общительный,
начитанный и умный парень. С людьми сходился легко, друзей у
него было много, и ко всем ходил он сам, так как жил у
сварливой тети. Собирал много всего по юмору, в том числе
частушки эротические и политические. На этой почве мы и
познакомились. У него я тоже переписал все и ему напечатал много.
Позже я узнал, что он и сам пишет стихи. Они далеки от
совершенства, но читал я их с большим удовольствием. Саша
ничего об этом не говорил, но мне кажется, что хоть и
незначительную часть из своей коллекции, но он написал сам. Около 1973
года он передал мне альбом со своими стихами и попросил их
отпечатать на машинке и переснять на пленку. Я еще не успел
начать, как узнал, что Саша Чайкин покончил жизнь самоубий-
160

ством. Я у него дома ни разу не был, потому и не знаю, что у
него еще было, но с уверенностью могу сказать: ничего не
сохранилось, кроме альбома, который так и остался у меня.
18 — Вагонные. Сочинение частушек экспромтом мне
приходилось наблюдать множество раз. Начиная с рязанских
вечерок. Допустим, спел парень частушку с подковыркой явно в
адрес определенной девушки, а то и парня. Противная
сторона не остается в долгу и тут же или через несколько спетых
другими лицами частушек споет ответную частушку именно в
адрес своего обидчика. В Березовке (описано выше) подобное
перерастало в настоящую частушечную перестрелку
очередями. Или как дуэль на шпагах, с выпадами и уколами. То же
самое было и в госпиталях: иной солдат будто пересказал все
частушки, что знал. Но на другой день у него появились новые
частушки. Явно он не только что припомнил, но и сам сочинил.
Более явный экспромт наблюдался на рынках Химок,
Дмитрова и Долгопрудного. Одни и те же лица приносили мне
десятки частушек каждую субботу. Если это из их коллекции, то
почему они не приносили их все сразу? Видимо, кто-то писал
их.
А теперь о «вагонных». В Душанбе у меня жила сестра и
часто моя мать. Я, когда начал заниматься изготовлением и
продажей брелочков, сережек и другой мелочи из оргстекла,
там находил хороший рынок сбыта. Всегда вез оттуда хорошую
выручку. Дорога длинная — почти четверо суток. В каждом
купе стихийно возникали как бы клубы по интересам: в каких
в карты играют, в каких — поют под гитару, где в шахматы или
шашки играют, где громкие читки устраивают. А я шел не
только по своему, но и по соседним вагонам, предлагая всем
любителям частушек собраться в мое купе. Больше 8 человек
никак не уместишься. И вот начинаем: я объявляю своего рода
конкурс на лучшую частушку. Но начать сочинение на
произвольную тему очень трудно. Потому я начинал с самого
простого — на заданную тему. Допустим, частушки на собственное
имя: я называю какое-то имя, а они придумывают частушку в
рифму с этим именем. Или же название места, нации и т. д.
Победитель получает приз, а все записанные на клочках бумаги
частушки остаются у меня. Призами больше всего были
брелочки на ключи, а из Душанбе я много брал в дорогу
виноградного вина, и победитель получал (по его желанию) чарочку.
19 — В молочных очередях. Задолго до приезда
автоцистерны с дешевым молоком преимущественно пенсионеры
занимают очередь. За полтора-два часа и о политике поохают, и (если
6 Эрос и порнография
161

умело спровоцировать) частушку перескажут. Была бы
гармошка — пропели бы! А ведь именно теперешние пенсионеры
остались вымирающими хранителями русского о^юльклора. Но
у них настолько обреченно-упадочное настроение, что новых
частушек от них почти не услышать. Так что в последнее
время новых частушек я записал мало.
THE RUSSIAN EROTIC CHASTUSHKA*
A.V. Kulagina
In this article, the author juxtaposes the poetic world and language of
chastushki on love themes to those with explicitly erotic and obscene content.
Erotic elements are also woven into the fabric of non-obscene love
chastushki, but are symbolically encoded in allegorical or euphemistic ways,
such as the mutual slaking of thirst, ploughing and sowing of fields, trampling
down of a pathway, collecting mushrooms in the forest, and so on. Obscene
chastushki primarily employ phallic imagery. Such chashtushki exhibit more
than 500 ways of signifying coitus, with about 100 variants for penis and more
than 50 for vagina.
Erotic chastushki also use such poetic devices as hyperbole, alogism, the
grotesque, absurd, parody, and buffoonery (balagurstvo), as well as the
language of the street and swear words. These attest to the similarity of the
obscene chastuskha with the art of the skomorokh (wandering folk performer).
Appended to the article are a collection of 327 heretofore unpublished
obscene chastuski and notes by their collector, A.D. Volkov.
* The chastushka is a short rhymed folk poem or ditty, usually on some
topical or humorous theme.

ЭЛЕМЕНТЫ «ПОРНО» В НАРОДНОЙ КУЛЬТУРЕ
РУССКИХ КАРЕЛИИ
К. К. Логинов
Русская Карелия — это территории современной Карелии к
северу и к востоку от Онежского озера, на которых русский
этнический компонент решительно возобладал не позднее
середины XIX века. Исключением из правила является только
Карельское Поморье, где совместно с русскими проживали и
карелы. Кроме того, в русской Карелии традиционно принято
выделять такие культурные провинции (с севера на юг), как
Выгореция, Заонежье и восточное Обонежье (Повенецкий край
и Пудожье). С восточным Обонежьем тесно связана также и
провинция Вытегория, занимающая юго-восточную окраину
Обонежья. С последней трети XVII века и до середины XIX
века эта территория находилась под мощнейшим религиозным
и нравственным влиянием старообрядчества, исходящего от
Даниловского, Выго-Лексинского и других скитов и
раскольничьих монастырей и общежительств Выгореции. По
замечанию олонецкого губернатора Г.Р. Державина, в 1785 году даже
в уездном городе Вытегре «граждане, имеющие достаток, —
почти все староверы, ибо даниловская скитна ревностно о
преумножении доходов своих подвизается и не оставляет столь
недалеко отстоящий город без нападения на оный старинными
преданиями» (Эпштейн 1987: 132). После ликвидации
Священным Синодом в 1855 году старообрядческих монастырей
Выгореции многие из местных раскольников так и не были
отправлены в Сибирь, а схоронились от властей, тайно расселившись
по всей русской Карелии. Когда скрытно, а когда и явно они
продолжали оказывать свое влияние на моральный и
нравственный облик русских Карелии. Насколько эти влияния были
сильны, можно судить по колоритнейшей фигуре вытегорско-
го крестьянского поэта Н. Клюева, который получил в начале
XX века блестящее старообрядческое образование и
воспитание. В своих стихах он утверждает, что обучался
старообрядческой многомудрости при крупнейших монастырях Русского
с*
163

Севера — Валаамском на Ладожском озере и Соловецком на
Белом море. Таким образом, не будет натяжкой и наше
утверждение, что территория русской Карелии даже в XX веке
представляла собою некое постстарообрядческое пространство,
где продолжали функционировать нравственные, этические и
сексуальные стереотипы, сформировавшиеся под
воздействием старообрядчества разных толков, главным образом —
поморского беспоповского.
Что касается порнографии в современном смысле слова, то
русские в Карелии практически не были с нею знакомы. За
двадцать с лишним полевых сезонов в сельских районах Карелии
только однажды автору довелось наткнуться на серию из шести
фотографий с общей темой «Козлоногий сатир овладевает
нимфой», переснятых любительским способом с дореволюционного
оригинала. Владелец коллекции утверждал, что с
оригинальными экземплярами в родной ему Сенной Губе он ознакомился еще
до оккупации финнами Заонежья в 1941 году. Как они там
очутились, остается загадкой. Можно только предположить, что
фотографии в деревню привез кто-нибудь из многочисленных в
прошлом отходников, работавших в Петрозаводске или
Петербурге. Однажды автору также удалось встретить на границе
Карелии с Архангельской областью на р. Илексе изображение
на березе гигантского 50-сантиметрового фаллоса, выполненное
в манере, характерной для традиционных русских «затесей» на
деревьях (аналог карельского «карсикко» — см.: Конкка 1988). От
обычных «затесей», содержащих тамги (ромбы с «рожками», с
«хвостом»), инициалы людей, даты отправки на
империалистическую войну 1914 — 1917 годов, обереги в виде косых и прямых
крестов на деревьях у места гибели нечистого покойника или
явления людям нечистого духа (водяного или лешего) и так
далее, «сексуальное» карсикко содержало вызов деревенской
нравственности: справа и слева от яблок Адама имелись
10-сантиметровой высоты надписи «Хуй», а ниже фаллоса надпись
20-сантиметровой высоты: «Ос<ь>ка». Судя по тому, что «ь» заплыл
трехсантиметровым наростом древесины, время создания
изображения можно отнести к 1920 — 1930-м годам. Дерево росло на
границе между деревней и кладбищем: на кладбище смотрела
«затесь» без надписей и знаков, как и на других пограничных
деревьях 70 — 100-летнего возраста, а изображение было
обращено к деревне.
Понятно, что двух приведенных здесь фактов явно
недостаточно, чтобы развивать идею о «порно» в традиционной
культуре русских Карелии. Тем не менее говорить о наличии в ней
164

неких элементов «порнокультуры» все-таки можно, ибо, как мы
увидим ниже, в ней отмечались отдельные моменты
«любования сексуально-гипертрофированным», смаковались сюжеты
сексуального характера. Правда, все это имело место не в
изобразительной, а в речевой крестьянской культуре. И вот уж тут
все без исключения «порносюжеты» изначально имели своей
главной целью выпячивание и смакование сексуального (по-
крестьянски — «срамного») вплоть до скабрезничания.
Отношение разных половозрастных групп к речевым, а
также к изобразительным «порносюжетам» было неодинаковым.
Еще и ныне многое из того, что для одних норма, другими
воспринимается как недопустимо
сексуально-гипертрофированное, как порнография. З^ги взгляды и надо учитывать в первую
очередь, исследуя «порноэлементы» традиционной культуры
русских Карелии.
В настоящее время пожилые люди Карелии (русские,
карелы, вепсы) воспринимают как «чистую порнографию»
репродукции древних наскальных изображений совокупления людей,
людей и животных. Петроглифы такого рода встречаются в
Карелии на скалах у Бесова Носа на Онежском озере, у Ерпи-
на Пудаса на р. Выг и у Старой Залавруги на Белом море. В
количественном отношении они составляют ничтожный
процент от всех иных петроглифов, известных ныне в Карелии.
Причем здесь пока не обнаружены сюжеты одновременного
совокупления группы мужчин, выстроившихся друг за другом
в ряд, встречающиеся на Карельском перешейке. Не открыто
также и женских изображений, подчеркивающих женскую
сексуальную притягательность. В рамках данной статьи автор
не собирается проводить специальное исследование ранненео-
литических порносюжетов Карелии, но все же следует указать
хотя бы несколько петроглифов, воспринимающихся как
«порно». Это так называемые «Адам и Ева» с Бесова Носа, «сцена
с изображением людей» с Ерпина Пудаса, «одноногий Бес» со
скалы у водопада Шойрукши на р. Выг и другие (Савватеев
1987: 49, 87, 118, 123). Общим для картин совокупления
является древний способ соития — всегда в позе «сзади».
Изображения совокуплений людей с животными вряд ли являются
отражением реальных фактов скотоложества: скорее, это
воплощение в рисунке мифологического ритуала размножения
животных. Заметим также, что «Адам и Ева» были выбиты на скале
всего в нескольких километрах от «Адамова болота», с
которым местное население связывало мифологическое предание о
происхождении первородного греха (Логинов 1996: 452).
165

Появление в настоящее время в печати наскальных
рисунков с сюжетами коитуса (до перестройки в бывшем СССР
такое не печатали, а фаллосы ретушировали, чтобы их не было
видно) вызывает однозначно негативную реакцию у пожилых
женщин и тихое негодование и недоумение у мужчин; молодые
же парни смеются, а девушки стесняются; дети в присутствии
взрослых стараются не рассматривать такие картинки.
Старшее поколение оценивает их как «срамные» и далее
сверхсрамные, в частности, потому что изображения коитуса в позе
«сзади» (а других среди петроглифов, за редким исключением, не
бывает) воспринимаются как гомосексуальные, ибо признаков
принадлежности хотя бы одного из партнеров к женскому полу
петроглифы обычно не обнаруживают. Содомия в сельской
среде русских Карелии столь редкое явление, что о реальных
случаях его даже в районных административных центрах
(население которых колеблется в пределах 10 тыс. человек)
продолжают вспоминать через 30 — 40 и более лет. Еще реже
среди русских Карелии обнаруживаются случаи скотоложества: в
возможность реального развития событий по этому сценарию
подавляющая часть населения просто не верит. Надо полагать,
что лет 100 или 200 назад, когда жить полагалось по канонам
«старой веры», оба этих проявления человеческой
сексуальности в данном регионе встречались еще реже. Что касается
поэта Николая Клюева, которому современная народная молва
приписывает противоестественную связь с Сергеем Есениным,
то это не показатель. Старообрядец по образованию и
воспитанию, H.A. Клюев (1884 — 1937), после того как вырвался из
провинциальной среды, обретался в Питере и Москве среди
поэтической богемы, где отношение к сексуально дозволенному
было совсем иным. Там все могло случиться.
Конечно, какая-то часть русских из сельской среды Карелии
во время отбывания наказания за совершенные ими
правонарушения подвергается в местах лишения свободы сексуальному
надругательству со стороны уголовников. Однако, вернувшись
из заключения, такие люди тщательно скрывают позорное для
деревенской действительности прошлое, ведут себя как
безусловно гетеросексульно ориентированные личности. Причиной
скотоложества в деревнях становится порой неумная и неуместная
пгутка: в питье шутники подмешивают «конский возбудитель» и
обычные для коня-производителя «три капли на ведро»
попадают в ковшик. Во второй половине 1960-х годов одна из таких
«шуток» в с. Ошта Вытегорского района завершилась судебным
процессом: пострадал не шутник, а двое пастухов, которые по-
166

лучили «сроки» за гибель полугодовалой телушки.
Неспровоцированный случай скотоложества в д. Калакунда Пудожского
района завершился переездом замеченного однодеревенцами в
«грехе» мужчины в г. Пудож. Но это все, повторимся, крайне
редкие явления среди русских (а также карел и вепсов) Карелии.
Примеры необузданного сексуального поведения, вплоть до
совместного секса, в исследуемом регионе дает только
традиционная поморская «яровуха», рассказы о которой еще можно
услышать от стариков поморов и даже старух. Обычай этот
появился как следствие особого промыслового образа жизни
поморского населения. Частая гибель в море и
продолжительные периоды отсутствия мужчин в деревне, а также поздняя
брачность (от 25 — 28 лет и старше) привели к тому, что
нецеломудренность девушек и даже наличие внебрачного ребенка
перестали там быть препятствием для вступления в брак.
Поэтому в Поморье не считалось предосудительным, когда в день
свадьбы в одной избе ложились вместе спать подруги невесты
с друзьями жениха. Как только задували свет в керосиновой
лампе, парни набрасывались на ближних к ним девушек,
которые, посопротивлявшись немного для разжигания страсти
(хотя часть из них могла на самом деле оставаться
девственницами), уступали пьяным «ухажерам». Разомлевшие от духоты
в избе, от винных испарений и от бурно проведенной ночи,
парни поутру просыпались не сразу. Девушки вставали раньше
и начинали «чудить», пачкая углем и сажей из печи лица
своих ночных партнеров. Любимым делом было привязать к
половым органам парня лапоть, веревочку перекинуть через
жердь для сушки сетей под потолком, а вонючую обутку
положить на лицо парня. Тот спросонья с матом отбрасывает куда-
нибудь в угол сей лапоть и конечно же сам виноват в
случающихся затем бедах. Говорят, что иногда связывали половые
органы рядом спящих парней (гнилою нитью), — просто
наматывался целый клубок нитей на половой член и так далее. В
общем, народ шутил. Детей, рождавшихся от такой свадебной
«яровухи», прозывали «яровыми».
«Яровуха», как бы мы о ней ни судили, была все же
втиснута в рамки народной традиции, так как в другие дни, кроме
свадьбы, и в составе иных компаний, секс у поморов
оставался делом интимным, которым занимались вдвоем, подальше от
любопытствующих ушей и глаз. Как вопиюще
исключительный факт можно привести только услышанный автором этой
статьи в юности от вытегорских старожилов пример того, как
в годы нэпа на торговой площади у Гостиного двора заезжий
167

цыган на спор из-за ведра водки демонстрировал у всех на
глазах коитус со своею цыганкой. После соития цыган полоскал
половой член в ведре с водкой, чтобы все содержимое
досталось только ему, и уносил ведро на свою «фатеру».
«Яровуха» и поведение цыгана в Вытегре сами по себе не
были «порноэлементами» народной культуры. Таковыми они
становились только после того, как их подробности начинали
смаковать и обсасывать в специфически мужских, обычно
подростковых, компаниях.
Не имел отношения к «порно» еще один древний обычай
Заонежья, дозволявший совершать половой акт в качестве
ритуального. Открыто наблюдать за действом конечно же
было нельзя, можно только подсматривать, если человеку это
позволяли его стыд и совесть. Речь идет о районе Кузаранды,
в окрестностях которой до второй половины XIX века
сохранялся обычай, восходящий ко временам Древней Руси. В
Ивановскую ночь, когда девушки для повышения своей «славутно-
сти» ходили валяться обнаженными во ржи кого-нибудь из
богатых соседей, имевших холостого сына, неженатый отпрыск
имел уникальную возможность приобрести себе жену. Выбрав
наиболее привлекательную, он должен был напасть на нее и
немедля, прямо во ржи, овладеть ею, совершив дефлорацию.
Жениться на ней он должен был пренепременно (Куликовский
1888: 54).
Сексуальную окрашенность в толковании старух с Водлозера
на северо-западе Пудожья имеет также один из народных
способов прекращения бури. Он состоит в том, что в случаях, когда
возникает угроза жизни, все женщины в лодке, невзирая на
присутствие мужчин, задирают подолы и показывают ветру свой
обнаженный зад. Рассуждения здесь следующие: мол, ветер, будь то
«шелонник» (западный), «сиверик» (северный), «полуденник»
(южный) или «щенник» (восточный), — тоже мужик, который, увидев
такое, возбуждается и спешит к своей жене «в теплую постелюш-
ку». Особенно действенным данный прием считается по
отношению к шелоннику, который якобы еще очень молод и сильно
любит свою жену, а потому «никогда в озере не ночует». Наши
попытки доказать местным жителям, что данный способ
обуздания ветра восходит к другому, при котором надо вспоминить 7
(известны варианты 9 или 40) лысых покойников и прочесть
заговор о том, что «как ветру не дано шевелить волосы на головах
лысых покойников в могилах, так бы и он не смел шевелить
волны в озере», никого не убедили. Старухи лишь усмехались и
говорили, что дающий подобные советы ничего не понимает в этом.
168

Особый слой традиционной крестьянской «порнокультуры»
в Поморье, Заонежье и восточном Обонежье составляют до
настоящего времени рассказы о гипертрофированных мужских
(половых) достоинствах царя Петра I, сверхсексуальных
потребностях оставшейся вдовствовать после Петра императрицы
Екатерины I, а также незамужних императриц Анны Ивановны и
Елизаветы Петровны. Даже сейчас, в век телевидения и
телевизионной порнопродукции, эти рассказы продолжают активно
бытовать среди мальчиков-подростков. Правда, Екатерину I они
постоянно пугают с Екатериной П, чего нам не доводилось
отмечать среди деревенских стариков еще в 1980-е годы. Без
преувеличения можно сказать, что все подростковые разговоры о
выдающихся размерах полового органа кого-нибудь из знакомых
мужчин или самих подростков неизменно переходят на то, что
у Петра I член «был длиною в 27 (вариант — 57) спичин». Даже
ученики начальной школы при подобных разговорах не упустят
случая исполнить присловье, сопровождающееся показыванием
длины сначала мизинца, затем — ладони, руки по локоть и в
итоге — по плечо: «Детский (имеется в виду мужской член. —
К. Л), кадетский, мужика дикого, Петра Великого». Части тела
(палец, ладонь и т. д.) поднимают при этом вверх, имитируя тем
самым положение мужского фаллоса в состоянии эрекции. В
той же среде, правда редко, можно услышать рассказ о том, что
Петр I ездил лечиться от сифилиса на Кавказ. Там ему
ежедневно в течение месяца приводили молодую ослицу (каждый раз
новую), еще никогда не покрытую ослом или мужчиной. В
подлинность последнего рассказа подростки не верят, тогда как все
байки о разнузданном сексуальном поведении Екатерины I
почитаются за чистую правду.
О Екатерине в подростковой среде русских Карелии
говорят, что, привыкшая заниматься сексом с мужем, имевшим
огромный член, она затосковала после его смерти и стала
приглашать к себе каждую ночь по «роте гренадеров», которые ее
всю ночь услаждали, а наутро «им всем отрубали голову». Не
получая нужного удовольствия от мужчин, Екатерина I якобы
приказала сделать специальный станок, чтобы ложиться под
жеребенка. Затем она потребовала себе жеребчика, а когда и
к нему привыкла, то заставила своих слуг привести жеребца.
Связь с жеребцом, по общему мнению подростков, явилась
причиной смерти Екатерины. У нее, как говорят среди русских
Карелии, «матка с ума сошла», а из-за этого она, дескать, никак
не могла удовлетвориться от занятий сексом. Елизавета
Петровна (дочь Петра I) и Анна Ивановна, по народному мнению,
169

тоже были страстными любительницами большого мужского
члена, но подробностей никаких об этих царицах не
сообщается. Только от стариков в Заонежье мне доводилось слышать
рассказы, что, когда во время совместного путешествия на юг
царицы увидели из окна кареты осла в состоянии полового
возбуждения, Елизавета закричала: «Смотри-ка, Аннушка. Мы
с тобой себе мужиков с большим хером (то есть членом. —
К. Л.) по длине носа выбираем, а надо выбирать по длине
ушей!» (АКНЦ 1989: 199).
Достаточно опосредованное отношение к народной
порнокультуре русских Карелии имеет современный способ
определения толщины мужского члена, к которому иногда
подталкивают женщины-насмеіпницы впервые попавшего в их среду
мужчину. Ему предлагают сложить вчетверо прямоугольный
кусок бумаги (хотя бы фантик от конфеты), приложить его
уголком, где сошлись сгибы, к кончику своего ногтя на
большом пальце левой руки и, наконец, обрезать уголок по
радиусу этого ногтя. Затем женщины забирают бумагу у мужчины,
раскрывают ее и демонстрируют всем образовавшийся после
вырезания уголка просвет. Диаметр получившегося отверстия,
как считается, соответствует толщине невозбужденного
мужского члена того, кто попался на этот сексуальный розыгрыш
(АКНЦ 1997: 491).
Далее хотелось бы немного отойти в нашей статье от
основной темы и привести не вошедший в нашу работу о стереотипах
сексуального поведения русских Заонежья (Логинов 1996: 444 —
453) пример, иллюстрирующий народные представления о
соответствии величины ступни и мужского члена. Считается, что
член тем больпіе и длинней, чем шире и длиннее ступня. Наши
информанты рассказывают при этом одну и ту же (как они
считают, поучительную) историю о вдовушке, которая, прознав про
эту народную мудрость, зазвала к себе в гости и соблазнила
замухрышку солдатика, проходившего каждое утро мимо ее окон
в сторону почты в огромного размера растоптанных солдатских
сапогах. Действительность, согласно этому народному анекдоту,
превзошла все самые смелые ожидания вдовушки. Придя в себя,
она дала парню денег, чтобы тот купил себе сапоги еще на
несколько размеров больше «и никогда больше не вводил в
заблуждение добрых людей» (АКНЦ 1997: 491). О мужчинах
сексуального типа вроде этого солдатика русские Карелии говорят,
что такой «весь в корень ушел».
Теперь обратимся к вопросам секса и проявлениям
сексуальности на постстарообрядческом пространстве русской Каре-
170

лии. В основу этой части статьи легли материалы, собранные
среди информантов пожилого возраста, а также личные
наблюдения и воспоминания автора, отражающие ситуацию как бы
изнутри, а не с точки зрения постороннего наблюдателя.
В русской Карелии еще в 1930-х годах сексуальная
распущенность была предметом острого общественного осуждения.
При этом, однако, уже в XIX веке в общую картину не
вписывалось поведение незамужних девушек и даже части женщин
из деревень, расположенных в непосредственной близости от
Мариинского канала — общение с многочисленными заезжими
купцами, а также с бурлаками, прибывавшими сюда на время
тяги судов по каналу, сделало свое дело. Подобная ситуация
сложилась и у карел в с. Юстозеро — конечном пункте тракта
Каргополь — Пудож — Повенец — Юстозеро, через который
еще при губернаторе Г.Р. Державине шла перевалка товаров в
соседнюю Финляндию. До наших дней среди сегозерских карел
сохраняется поговорка: «Самые лучшие кони в Шуньге, самые
красивые девушки в Селецком, а самые нежные бляди в Юс-
тозере». Свобода сексуальных нравов проникала в деревенскую
действительность, как у русских, так и у карел, также и через
местных представителей, с малолетства отдаваемых в
«бурлаки», то есть на обучение разным ремесленным специальностям
в Санкт-Петербург. По сведениям экспедиции 1931 года в За-
онежьё (АКНЦ 1931: 73), земляки подозревали в добрачной
утрате невинности вернувшихся из городов. На отданных с
детства в «бурлачество» девушках деревенские парни не
женились, деревенские девушки не шли замуж за «бурлаков».
Нормой было сохранять целомудрие, как у девушек, так и у
парней, до дня венчания (АКНЦ 1986: 88). Вкусившим «запретный
плод» до брака не полагалось венчаться в церкви. А. Шустиков
писал, что в конце XIX века по этой причине в Кадниковском
уезде Вологодской губернии под венец шла только одна пара
из десяти (Шустиков 1892). Совсем иной была ситуация у
русских Карелии. У заонежан, например, парня, утратившего
невинность до брака, начинали сторониться даже его лучшие
друзья.
Вступление в половую связь с девственницей практически
всегда предполагало у русских Карелии (исключением были, не
забываем, традиции поморов) последующую женитьбу. Мало
того, еще в начале 1930-х годов жениться был обязан тот, кто
всего лишь навсего начинал отбиваться от общей толпы парней
и девушек, чтобы прятаться и «обжиматься» по углам со
своей девушкой (АКНЦ 1986: 89). «Обжиматься» и целоваться
171

можно было вволю на зимних молодежных беседах, на
которых предполагался хотя бы номинальный присмотр со
стороны взрослых, а также во время летних сельских праздников,
когда парочкам разрешалось выйти на недолгий срок за
деревню посекретничать в уединенных местах, называемых в Пудо-
жье и Заонежье «щупниками». В Пудожье, кроме того, девушка
имела право летом приглашать парня на ночь на сарай «каро-
вать» (слово и сам обычай заимствованы пудожанами от
карелов), то есть обниматься и целоваться под присмотром
младших братьев и сестер. На другой день пудожанка могла
пригласить каровать другого парня и так далее — все для того, чтобы
повысить свою «славутность», но ни в коей мере не расстаться
с девственностью. Стоило немного отклониться от нормы, не
говоря уже о нарушении запрета, как сельское общество
начинало настаивать, чтобы парень женился на той, на которую
бросил хоть какую-то тень.
Вне указанных правил, как бы вне закона, у русских
Карелии (опять же исключая поморов) были дочери, как бы сейчас
сказали, матерей-одиночек: их удел был тот же, что и у
родительницы — работать у богатых людей в услужении, иметь
детей от случайных отцов и никогда не иметь мужа (АКНЦ 1931:
78). Вдовцы и неженатые «бурлаки» утоляли мужской половой
голод на гулящих вдовах и «бурлачках», которые не смогли
«остановиться» в своих сексуальных приключениях по
возвращении на родину и выйти за «бурлака» же замуж. Особы
такого рода в 1920 — 1930-х годах, по воспоминаниям стариков,
пусть по одной-две, но имелись в каждой сельской округе.
Время от времени даже деревенские девушки, воспитанные в
полной крестьянской семье, оказывались в «интересном
положении» и были вынуждены делать подпольный аборт. Плач И.А.
Федосовой «О дочери» посвящен именно такому случаю,
закончившемуся летальным исходом (Федосова 1981). Примерно те
же нравственные установки, что и в деревне, довлели над
обитателями провинциальных городков Вытегра, Пудож, Повенец,
расположенных в восточном Обонежье. Если говорить в
общем и целом, то до 1930-х годов в исследуемом районе
внебрачные половые связи были достаточно редким и нехарактерным
явлением.
Строгость нравов и запрет добрачных связей у русских
Карелии продолжали сохраняться до разрушения
единоличного крестьянского хозяйства и полной победы колхозного строя.
Как только деревенских юношей и девушек начали насильно
вырывать из семейной обстановки и посылать на целые меся-
172

цы на лесозаготовки в отдаленные от дома местности,
добрачные половые связи перестали быть «вопиюще одинокими». В
лесу, в общих бараках или лесных станах, без надзора
родителей, девственность растлевалась достаточно просто. Для
девушек утрата ее служила ценою перевода на более легкий труд
или вообще уклонения от лесозаготовительных работ. В
собирательской практике автора только две пожилые
информантки, всю жизнь проработавшие в лесу, смогли похвастаться, что
всю жизнь прожили с одним мужем и замуж вышли
девушками. Правда, не случись Великой Отечественной войны 1941—
1945 годов, на которой погибло большинство русских мужчин,
таковых было бы больше.
С начала 1930-х годов и до конца нынешнего XX века
минуло уже семьдесят лет. Казалось бы, ситуация должна была
измениться до неузнаваемости. Но так кажется только на
первый взгляд. При более внимательном рассмотрении ситуации
мы заметим, что традиционного сохраняется тоже еще очень
даже много.
Момент физиологического созревания, когда девочка
вправе причислять себя к девочкам-подросткам, определяется в
наше время наступлением у нее первых месячных выделений,
по-местному — «красок», то есть совершенно так же, как
прежде в крестьянской традиции. Когда-то след от первых «красок»,
оставшийся на юбке, служил своеобразным пропуском на
первую в жизни девушки «беседу». Его предъявляли парням,
стерегущим у входа, д/іЯ чего приподнимали или отводили в
сторону передник, прикрьшающий пятно от «красок». Сейчас на
танцы и дискотеки пускают в любом возрасте, лишь бы
домашние не возражали. Парни ныне определяют «взрослость»
девушки исключительно по ее внешнему виду: обозначились ли
грудные железы, сформировались ли формы «ножек». О
сохранении или утрате невинности девушкою парни пытаются
судить по тому, как она сидит: если держит коленки вместе —
значит, девушка. Эту, с позволения сказать, «примету»
некоторые наши вертихвостки пытаются использовать, чтобы
прикинуться девушкой и выйти с помощью этой уловки замуж.
Переход из разряда незамужних «девок» и «молодух» ( то есть
недавно вышедших замуж) в «бабы» определяется в наши дни,
как и в прежние времена, моментом рождения ребенка. Если
родит несовершеннолетняя, то «бабою» ее станут называть не
сразу — годам к 20 — 22-м, никак не раньше.
Мальчиков вопрос о том, могут ли они причислять себя к
подросткам, начинает занимать лет с двенадцати. Чтобы опре-
173

деленно ответить на этот вопрос и утвердить свой новый статус
в мальчишеском обществе, стайка купающихся ребят
становится в кружок и начинает осматривать свои половые члены.
Признаком повзросления считается желтоватого цвета
полоска, поднимающаяся по нижней поверхности члена от «яблок
Адама» до кончика крайней плоти (во взрослом состоянии она
исчезает). Дополнительными свидетельствами повзросления
мальчики считают набухание грудных мускулов и
обозначившиеся «колечки» вокруг полей грудных сосков. По
мальчишеским понятиям, именно в районе грудных мускулов, а не в
«яблоках Адама», начинается созревание мужского семени, что и
приводит якобы к их набуханию.
Переход из подросткового состояния в юношеское, как,
наверное, и повсюду, определяется у мальчиков моментом
первых ночных поллюций — непроизвольного ночного
семяизвержения. Товарищам об этом сообщается с гордостью, но в
иносказательных выражениях, типа: «Я сегодня ночью во сне об-
трухался» (варианты — «Сегодня ночью белого медведя во сне
увидел!»; «Я сегодня белого слона под одеяло пустил!»). В
стопроцентного мужчину, как считается в наших краях, юноша
превращается только после того, как у него «дорожка к теще
прорастет», то есть сомкнётся на животе ток волос,
опускающийся с груди вниз и поднимающийся от лобка вверх.
Считается, что только после этого его семя становится «опасным» для
любой девушки или женщины. Пока этого нет, как очень
многие полагают, далеко не все беременеют от юнца, не
имеющего «дорожки к теще». Это, без сомнения, большое заблуждение
моих земляков. Оно ничем не лучше, чем уверенность, что от
одноразового спускания спермы в девушку та практически не
рискует «подзалететь», то есть забеременеть. Как первое, так
и второе стало причиной очень многих свадеб и рождений
детей, и конца этому пока не предвидится. В сельских и
городских провинциальных школах разъяснительная работа
активно не проводится. Вот народ и питается уличными слухами на
эту тему, совсем как во времена моей юности.
Как мужчин, так и женщин у русских Карелии по чисто
половым данным принято подразделять на несколько разрядов.
ДгЛЯ мужчин главным «данным от Бога» признаком
является половой член. По нему их и оценивают. Длинный и тонкий
мужской член называется у нас «хлыстун», толстый и
длинный — «толстун», короткий и толстый — «коротун», обычный,
небольших размеров — «щекотун», сверхмалый — «шишлик»
или «пипка». Определить, что есть что, весьма просто. Если то-
174

нок, а в длину, когда меряешь от «корня» (от живота), больше
ладони на головку члена и более, это «хлыстун». Такой лее, но
необхватываемый по толщине большим и безымянным
пальцами на сантиметр и более, — это «толстун». «Коротун» — когда
имеет длину и толщину консервной банки из-под сгущенного
молока или близок к этому. «Щекотун» — когда закрывается
полностью ладонью (не выступает над запястьем), а по толщине
пусть и с усилием, но охватывается при помощи большого и
безымянного пальцев. «Шишлик» — это когда не больше
мизинца хозяина. Иметь последний — весьма оскорбительно. За
выражение: «С твоим-то шишликом на этой бабе делать
нечего» — очень легко можно схлопотать, и не только по шее.
Бойкие бабенки, знающие эту классификацию, меряют мужские
члены своими ладошками, поэтому результаты у них иногда
расходятся с тем, что на этот счет думают сами мужчины.
В юном возрасте обладатели «Хлыстунов» и «толстунов»
задирают нос перед владельцами более мелких членов, в
зрелом же возрасте всеобщее мнение таково: «Размеры не имеют
существенного значения, лишь бы он стоял хорошо». В общем,
следуют пословице: «Маленький хуек — в пизде королек».
Более того, у многих годам к тридцати складывается мнение, что
обладатели крупных членов — это глубоко несчастные люди.
Рассуждают так: «Большой член поднять непросто, вот и
стоит он у них только раз в месяц. А жены у них в больницы
после этого каждый раз попадают, а мужику — и обеды самому
готовить, и с детьми сидеть из-за такой ялды окаянной
приходится».
Крупные члены у нас, кроме «ялды», называют «хуилой»,
«хуилищем», «ялдыриной», «калганищем», «оглоблиной», «кар-
калыгою», «келдышем». Так что человек с кличкою «Келдьпп»
чаще всего не выдающийся математик, а обладатель полового
члена внушительных размеров. Ялдыря и Кыла — это тоже
молодцы с мощным «оружием» в штанах, а Вася (Петя или
Саша) — Консервная Банка — несчастнейший человек с тол-
стым-претолстым «коротуном», с которым избегает интимной
близости даже его законная супруга.
Обычных размеров половой член у нас именуют «хуй»,
«хер», а иносказательно «Петя» («Петя-петушок»), «Ванька»
(«Ванька-встанька»), «хозяин», «шишка» (ср. пословицу: «Не
спеши ногами екать, дал бы лучше шишке встать»). Последние
четыре слова употребляют в повседневной речи, так как они не
считаются ругательствами. Половой член маленького
мальчика называют «петушком», «барином» или точно так же, как и
175

половой орган девочки, — «пипкой» (возможно, из вепского
ріри — женский половой орган).
Женщин в Заонежье и восточном Обонежье принято
подразделять по близости или удаленности влагалищного входа от
нижнего края лобка. Различают «корольков», «сиповок» и
«плоскодонок». Кто есть кто, определяется мужчинами во время
полового акта, а если дело касается девушки, то щупанием во
время поцелуев у стенки, забора или дерева, то есть стоя. У
«королька» вход в vulva очень высоко. Про таких в народе
говорят: «У них пизда на пупке». «Королька» прощупать проще
всего: ладонь мужчины прижимается к лобку и при этом
остается практически прямой, только сгибается немного вперед
безымянный палец. «Сиповку» прямой ладонью не
определишь. Ладонь полусогнута, а девственной плевы при этом
коснется только кончик безымянного пальца. «Плоскодонку»
удается нащупать, только согнув ладонь под прямым углом и
достаточно глубоко задвинув ее в область промежности (касание
осуществляется все тем же кончиком безымянного пальца).
Наименование «плоскодонка» происходит от того, что ладонь
при этом напоминает соединение борта с днищем у
лодки-плоскодонки. Про «плоскодонок» в наших краях говорят, что «у
них пизда у самой жопы».
К какому бы типу («королек», «сиповка» или
«плоскодонка») ни относилась женщина, нет хуже для нее беды, по
мнению мужиков, если она имеет необъятной ширины и глубины
влагалище. О таких у нас говорят — «пизды мешок», что,
возможно, является калькой (то есть дословным переводом)
вепского или карельского слова, забытого уже в нашем
обрусевшем крае. Мужчина на такой женщине, что называется, не
чувствует «ни дна ни покрышки». Причем считается, что такой
бедой чаще всего Бог наказывает внешне привлекательных
женщин, с пышными эротическими формами. Чтобы создать
крепкий брак, им приходится подбирать партнера с большого
размера половым членом, что с первого вступления в половую
близость почти никогда не удается. Если выбор состоялся,
такие жены, по убеждениям моих земляков, становятся очень
верными подругами жизни, которых обычные мужчины (с
половым членом обычного размера) совсем не интересуют.
При нормативно господствующей в наших краях позе для
соития лицом к лицу в лежачем положении, самым сексуально
«неудобным» типом женщины среди мужчин считаются
«плоскодонки». А дело в том, что большинство супружеских пар
стесняются позы сзади, считают ее верхом неприличия в семейно-
176

интимных отношениях. Отсюда же идет высокая сексуальная
оценка «станка» (то есть сексуального сложения) «сиповок» и
«корольков». Особенно они ценятся мужчинами с коротким и
средней длины половым членом. Поза сзади, по народным
анекдотам Заонежья и восточного Обонежья, — это мода, изредка
заносимая в крестьянскую среду барами-помещиками или
приезжей сельской интеллигенцией. Традиционная сексуальная
установка исключительно на позу лицом к лицу столь сильна,
что женщина, соглашающаяся на позу сзади, в глазах других
женщин, да и многих мужчин тоже, — это обязательно «блядь»,
«курва», то есть гулящая женщина. Хуже таковой может быть,
в представлениях моих земляков, только та, что соглашается на
оральный секс. Кстати, старинным анекдотам моего края
оральный секс вообще неизвестен. Даже в среде современного
провинциального города Вытегры (как, впрочем, и Пудожа) «минетчи-
ца» считается куда более распущенной в сексуальном поведении
женщиной, чем доступная всем и каждому оборванная
городская шлюшка. При этом узнать, попробовать, что же такое этот
«минет» (конечно же вне брака), хотят в том числе и те
мужчины, что принародно негативно относятся к оральному сексу.
Только признаться в этом не позволяют многим традиционные
нормы приличия. Неоднократно уже бывало на моей памяти,
что попытки предложить позу сзади или оральный секс,
исходившие от супруга или супруги, вызывали распад семейной пары.
А оскорбленная половина рассказывала об этом всем своим
знакомым чуть ли не на каждом перекрестке. Еще большим
оскорблением в сексуально-интимной семейной жизни в наших краях
считается предложение попробовать анальный секс. Если брак
бывал бездетным, то он после такого предложения распадался
почти наверняка. Как видим, нормы сексуально-интимного
поведения, вдалбливаемые в головы прихожан представителями
Церкви и старообрядцами на протяжении многих столетий (см.:
Пушкарева 1996), укоренились в Заонежье и восточном Обоне-
жье очень прочно и благополучно пережили период советской
власти.
Не обойтись в нашем небольшом исследовании и без
обращения к таким редким формам секса, как мужской оральный
секс, женская фелляция и куннилинг. Для ученых далекого
будущего здесь заложена откровенная ловушка. В самом
деле — самая широкая практика народной речи моих земляков
для безапелляционно резкого отказа кому-либо звучит обычно
так: «Пососи хуй!», «Пососи хуй у пьяной обезьяны» или
начиная с конца 1960-х годов: «Пососи соленый клитор». Но даю
177

голову на отсечение, что 99 процентов моих земляков-мужчин
совершенно не представляют или неправильно представляют,
что такое клитор. Автора этой статьи просветил насчет
последнего только в студенческие годы ленинградский
врач-гинеколог, который заодно и объяснил, что ласкание женского
клитора (куннилинг) — это вполне допустимая в студенческо-аспи-
рантской среде окорма полового общения. А у русских Карелии
отказ в просьбе с отсылом к мужскому оральному сексу или
куннилингу потому и считается наиболее решительным и
бесповоротным, что говорящий априори предполагает, что
проситель никогда не пойдет ни на первое, ни на второе. Второе, в
представлениях моих земляков, выглядит как вылизывание
женского полового органа. Именно всего органа, а не его
отдельной части, ибо, повторюсь, что такое клитор, наши
мужчины совершенно не представляют.
Надо сказать, что в говорах русских Карелии для обозначения
женского клитора имеется народный термин, а именно — «сикель».
Однако знает об этом обычно только женская половина
общества. Автору же запомнилось объяснение подруги детства еще с
детсадовского возраста: «Мальчики писают, а не сикают, потому
что у них есть пйсалка. Девочки не писают, а сикают, потому, что
у них есть сикалка». Девчачья «сикалка» и есть как раз тот
пресловутый «сикель». Мужчины же, совсем не разбираясь в сказанном,
употребляют такие выражения, как: «Сикелем накрылось»
(когда что-то пропало или сломалось — аналог общерусскому: «Пиз-
дой накрылось») либо «Сикель ты поперечный» (об упрямой, все
наперекор делающей женщине). Последнее выражение
понимается так: Бог наградил такую-то женщину столь скверной натурой,
что и половой орган-то у нее не вдоль, как у всех женщин, а
поперек. Вот и доверяйся после этого народным пословицам и
поговоркам. А чего стоит современная загадка: «Что такое разврат?»
Когда-то ответ на нее давало «Армянское радио», и это
воспринималось как чистой воды анекдот. Ныне молодежь уже не помнит
про «Армянское радио», а разгадка-то осталась! «Разврат — это
когда раз в зад, а раз — в рот». Но такой способ и такой ритм
полового общения на протяжении одного полового акта невозможен
в принципе! Вот и получается, что загадка существует, а реальных
фактов за нею нет никаких. Загадывают же ее, чтобы посмешить
кого-либо из друзей, слегка похулиганить. На это же направлено
распевание парнями на ночных улицах частушек типа: «Ты
Самсон, и я Самсон, оба мы Самсоны, а если хочешь ты со мной, то
снимай кальсоны!» Орущие во всю глотку юнцы ни в коей мере
не призывают к содомии.
178

Несмотря на консервативность подхода русских Карелии к
проблемам секса в целом, редкие формы сексуального
общения достоверно известны и некоторым из них. Такого рода
«веяния» приходят из мест лишения свободы достаточно
длительное время, начиная от постройки в конце 1930-х годов Бело-
моро-Балтийского канала. Время от времени на свободу
выходят люди с измененной сексуальной ориентацией, пытаются
прижиться хоть на время среди русских Карелии. От таких-то
лиц мужского пола мои земляки иногда получают сексуальные
предложения, которые звучат вполне конкретно: «Дай пососать
твоего хуя» или «Выеби меня в жопу, а я заплачу». Деньги за
услугу предлагаются всегда, иначе проситель будет нещадно
битым. Не к чести моих земляков будет сказано, но желание
опохмелиться на халяву, бывает, берет верх над
укоренившимися нормами сексуального поведения: исполнив просьбу,
земляк мой радостный бежит в ближайший магазин за бутылкой
водки, ибо цена за услугу не меняется, что бы ни происходило
с отечественной денежной единицей.
Что касается предложения или приглашения к куннилингу,
то, по всей видимости, если такое и происходит, то очень-очень
редко. Мне лично известен только один случай, когда об этом
попросила молодца из заонежской деревни Подмозеро
«химичка» (бывшая ЗК, отбывавшая остатки срока на поселении)
после совершенного полового акта. Потом она долго ходила с
огромным синяком под глазом.
Лесбийские формы секса в среде коренного населения
Карелии практически отсутствуют. От девушек, побывавших в
местах лишения свободы в несовершеннолетнем возрасте, мне
известно, что даже там, в лагерях, эти формы сексуального
общения — редкое явление. «Сексуальные пары» в лагерях для
несовершеннолетних стойкие, не распадаются, пока не истечет
срок лишения свободы. Отношение к ним со стороны других
девушек резко отрицательное. Однако их не трогают, не
избивают до тех пор, пока не застанут за занятием любовью,
сопровождаемым введением пальцев в половой орган друг дружки.
Если застанут — бьют сообща до потери сознания. Другое дело
лагеря, где содержат взрослых женщин. Там лесбийские
формы секса — такая же распространенная норма, как и
самоудовлетворение при помощи электрических лампочек и других
предметов. Мои земляки, служившие в охране женских
лагерей, с изумлением сообщали, что лампочки там исчезали даже
с высоты 4 — 5 метров, тогда как ни лестниц, ни других
предметов, чтобы добраться до них, женщины под рукой не имели.
179

Вполне естественно, что не все подряд там занимались
лесбиянством, а потому попытки склонить к сексу
мужчин-охранников во взрослых женских лагерях происходили практически
ежедневно. Тем более что забеременевшие получали перевод
из лагерной зоны на поселение, сроки же отбывания наказания
сокращались. В связи с этим полагаю, что рассказы бывших
охранников о том, что за одну ночь на женской «зоне» им
удавалось совершать до пяти сношений с пятью разными
женщинами, не так уж и преувеличены.
Не чужды заонежане также мужской и женской
мастурбации. Мужской онанизм в русских говорах Карелии обозначают
словом «суходрочка». Занятие им в детской и подростковой
среде — самое заурядное явление. Автора в малолетстве, лет
10 — 11 от роду, неоднократно пытались привлечь к этому делу
двое старших товарищей. Они забирались в укромное место и
онанировали (по-местному «дрочили»). Свое занятие они
объясняли тем, что, после того как брызнет семя (по-местному —
«малафья»), «станет очень-очень приятно». Оба этих старших
товарища были несколько с придурью. Отрицательные
уличные лидеры их терпеть не могли, а потому частенько били.
Один из «онанистов» прославился тем, что воровал кур, за что
и был отправлен потом в детскую колонию. Другой (мой сосед
за стенкой) «прогремел» еще громче, когда поддался на
уговоры городского дурачка Вовки Тренькина сосать поочередно
мужской член друг у друга: один день один сосет, на второй
день — другой. Сосед мой выполнил свою часть договора, а
городской дурак (он был старше по возрасту) — нет, да еще и
рассказал об этом всем, кому не лень было его слушать.
Не надо думать, что среди русских Карелии онанируют
только те, у кого с головой не все в порядке. Некоторые из
моих друзей детства признавались, что занимались этим еще в
детском садике и что-то при этом даже испытывали. Автору в
экспедициях неоднократно доводилось встречать карапузов лет
пяти-шести, буквально не вынимающих ручонок из трусов,
продолжавших творить «детский грех», несмотря на замечания
взрослых. Но это уже, наверное, на грани шизофрении.
Впрочем, встречал я во время экспедиций в Карелии и девочек лет
пяти-шести, беспрестанно тискающих себе промежность. А вот
открытую демонстрацию онанизма школьником старшего
класса довелось наблюдать только однажды во время велосипедной
прогулки. Присутствовало нас не менее десяти человек.
Демонстрировал «свои таланты» лучший математик нашей средней
школы, парень абсолютно трезвомыслящий, физически очень
180

развитый и мощный. Тогда автор этой статьи впервые смог
убедиться, что слова «онанизм», «дрочить член» или «дрочить
шишку» — не пустой звук, не невесть что, выдуманное для
оскорбления юношеского достоинства, а реальный
физиологический процесс.
Среди девочек-подростков Карелии, как и повсюду в России,
достаточно распространено «щупание», то есть хватание подруг
за груди, попытки забраться рукою до тайного уда подружки,
а равно и игровые имитации полового акта, его движений.
Последнее имеет место также и в мальчишеской возне и играх.
Причем ни среди мальчиков, ни среди девочек имитации не
сопровождаются раздеванием и заголением каких-либо частей
тела: в чем одеты, в том и имитируют. У мальчиков эта игра
зачастую направлена на выявление лидерства, поскольку
«активную партию» ведет тот, кто сильнее, чего за девочками
подмечать мне не приходилось. На выявление лидерства
направлены также и имеющиеся в мальчишеской среде «щупания»,
суперзадача которых пребольно дернуть за половой член
товарища или ущемить его «яблоки Адама» в своей ладони так,
чтобы тот взвыл от боли и запросил пощады. В этом смысле
мальчишеские «щупания» напрочь лишены эротичности, чего
нельзя сказать о девичьих. Хотя и там тоже определяется
лидер, играющий активную роль. Примечательно, что и
мальчишеские и девичьи имитации полового акта, при которых мне
доводилось присутствовать, исполнялись в позе лицом к лицу,
стоя или лежа.
Если проследить за развитием полового интереса с раннего
детства, то можно заметить, что взаимный интерес к половым
органам друг друга мальчики и девочки обнаруживают лет в
шесть, не ранее. До этого их сажают на горшки друг против
друга — и ничего. В средней группе детского сада начинаются
подглядывания друг за другом в туалетах и во время летних
обливаний водой на улице, в старшей группе показывают друг
дружке «переднее» и «заднее» места, играют в «папу с мамой»,
«в больницу» и т. п. Причем выясняется, что в детсадовском
возрасте кого-то больше волнует разглядывание «переднего
места», а кого-то — «заднего», даже у девочек. В нашем садике
был даже такой уникум, который подглядывал за нами,
мальчиками, во время дефекации и приходил в сильное, не побоюсь
сказать, половое возбуждение, от вида того, как фекалии
раздвигают задний проход, выходя наружу. Стало ли это для него
первым шагом к будущей гомосексуальной ориентации,
неизвестно: мальчик тот после школы сразу поступил в один из
181

московских вузов. С какого возраста ребенок может
сексуально возбуждаться, судить не берусь. Однако однажды мне
довелось наблюдать сильную эрекцию полового члена
шестилетнего мальчика, разглядывавшего цветные репродукции «Спящей
Венеры» и «Данаи» в журнале «Огонек». На разглядывание
картинок, правда, спровоцировали его мы, двенадцатилетние.
Двенадцать лет, по-видимому, и есть период взрывного
возрастания первоначального полового интереса. В г. Вытегра в
1960-х годах четыре из четырех известных автору случаев
наиболее ранневозрастных сексуальных контактов мальчиков и
девочек имели место именно между двенадцатилетними.
Причем в двух случаях инициатива исходила от девочек, а в
двух — от мальчиков. Так что половой интерес в этом
возрасте, скорее всего, обоюдный.
В норме сексуальное желание в 12 лет еще скрывается,
крайне редко вырывается наружу. А вот в детских домах для
подростков (в Андоме, Вытегорского района, в городах Пудо-
же и Медвежьегорске) оно очень рано переходит в плоскость
практического интереса. По заверениям одного из моих
бывших одноклассников, многократно навещавшего детский дом
в Андоме, там «девочек нет даже среди восьмиклассниц — все
перетрахались со своими и чужими парнями». Мнение на сей
счет преподавателей-мужчин, с которыми мне доводилось
беседовать в 1970 — 1980-х годах в Медвежьегорске и Пудоже,
очень близко к тому, что прозвучало выше. К тому же
преподаватели, скорее всего, далеко не обо всем знают из того, что
происходит там на самом деле. Однако детский дом — это
особая статья, особый случай. Его реальность в условиях малых
провинциальных городов Карелии отличается, как небо от
земли, даже от реальностей обычной школы-интерната, в которую
подростки приезжают жить и учиться всего на пять дней в
неделю, чтобы на выходные уезжать домой к родителям. Но и
там взаиморастления подростков происходят чаще, чем в
обыденной жизни села или деревни. Впрочем, жизнь есть жизнь. В
1973 году весь Вытегорский район судачил о том, что
деревенская девочка-восьмиклассница (дело было неподалеку от уже
упомянутой Андомы) всю ночь занималась любовью с
семнадцатью студентами лесотехникума. А объяснила она это потом
тем, что «ей очень-очень захотелось».
В школах, где учатся обычные дети из обычных семей,
проявления полового интереса двенадцатилетних подростков тоже
имеют место, но в иных формах. Мальчики начинают, кто
украдкой, кто в открытую, «щупать» девочек за груди. Иногда
182

бывает, что в школе вечером гаснет свет, тогда может
начаться настоящая свалка. Не разобрав, могут «потрогать» в
темноте и парня. Однако находятся девочки, которые жалуются
своим родителям, те — учителям, а значит, проводится работа по
устыжению наглецов. Работа эта всегда приводит к одному и
тому же результату — коллективные «щупанья»
прекращаются сразу, индивидуальные же имеют место только в качестве
редкого рецидива. Начало, пик и конец «щупаний»
приходится на 12 — 13 лет. Но желание узнать, что же такое девочки, из
чего они сделаны, не проходит. Многие мальчики так никогда
и не участвуют в коллективных и индивидуальных щупаниях
по самой простой причине — им стыдно.
В 14—15 лет открываются иные возможности
удовлетворения полового интереса. Мальчики начинают «дружить» с
девочками, ходить с ними в кино. Но отношения эти еще очень
целомудренны. Разве что бывают первые поцелуи, и только.
В 16 — 17 лет мальчики начинают не столько «дружить» с
девочками, сколько «гулять». А это уже подразумевает поцелуи
как самое заурядное совместное времяпрепровождение, а
кроме того, начинаются «тискания» с тесными прижиманиями друг
к другу, поглаживанием коленок и грудей девушки, с
поцелуями обнаженных грудей где-нибудь на лестничной клетке, на
скамейке в садике. Впрочем, «хождения» и «гуляния» — тоже
удел немногих, наиболее настырных и боевых парней и
девушек. К тому же девушки в этом возрасте уже начинают
заглядываться на тех, кто постарше их хотя бы на пару лет.
В 1960 — 1980-х годах для самых сексуально активных
парней в русской Карелии в норме было иметь первые половые
контакты лет в 17 — 19, еще до ухода на службу в ряды
Советской Армии, а для умеренно активных — уже после службы. В
случаях, когда девушка и парень «дружили», а затем «гуляли»
вполне искренне, вступление в половую жизнь обеспечивалось
браком до призыва парня в армию. Изредка успевали жениться
те, кому «хотелось так, что невмоготу». Бывали в наших
краях и такие, кто решался на изнасилование и отправлялся
надолго в тюрьму. В целом же вступление в половую жизнь, как и
браки до службы в Советской Армии, в 1960 — 1980-е годы
были в Карелии не таким частым, как сейчас, явлением.
Возраст вступления в первый половой контакт самых
«боевитых» девушек в норме на год или два ниже, чем у юношей.
На первый «контакт» они идут обычно не с ровесниками, а
больше с теми, кто уже отслужил в армии и, как правило,
«созрел», чтобы завести семью. Крайне редко бывает и наоборот.
183

Автору, в частности, известен в родных краях всего один
случай, когда девушка 16-ти лет позвала с собой загорать за город
13-летнего мальчика и там его соблазнила. Она и дальше
имела с ним половые контакты. Объяснила же она свои действия
тем, что от более старших парней боялась забеременеть.
Отклонения от общей нормы конечно же всегда имели
место. Это могло быть образование семейной пары из
старшеклассников, получающий огласку аборт или рождение ребенка
несовершеннолетней девицей вне брака. Но за десятилетия
(I960 — 1980-е гг.) это были исключительно скандальные
происшествия, сотрясавшие педсоветы, вызывавшие пересуды,
которые не затихали годами. Происходило такое не часто: раз
в три-четыре года на район или город. Оценки в пересудах
звучали разные: от резко негативных до откровенно завистливых,
типа: «Молодец, что родила и в 16 мужа-красавца заимела. А
мы-то, дуры, до 24 лет в девках ходили». Самооценки тоже
звучали порою самые неожиданные: «А если б знала, что это
так приятно, то еще бы раньше с мужиками гулять начала».
В целом же, еще раз повторю, возраст вступления в половую
жизнь юношей и девушек в Карелии был достаточно поздним. У
юношей — из-за собственной стеснительности, у
девушек — из-за традиционной нравственной установки, что замуж,
если правильно, то надо выходить девственницей. Парни и
девушки из этой категории обычно не становились завсегдатаями
вечерних танцплощадок, а больше сидели дома. «Домоседов» и
«домоседок» в те годы неизменно подмечали родительницы
потенциальных женихов и невест. В глазах общественного мнения русских
Карелии брачная оценка «домоседов» была выше, чем у тех, кто
постоянно пропадал «на танцульках». Если сравнить с
традиционными установками, то мир перевернулся на 180 градусов: еще в
начале 1930-х совсем не сватали тех девушек, кто почему-либо
уклонялся от посещений деревенских бесед и сельских народных
гуляний, а теперь домоседы стали чуть ли не лучшими из всего
круга потенциальных женихов и невест. Вне зависимости от
других причин, из категории «достойных женихов» уже с начала
1960-х годов исключаются все рано спивающиеся парни. У
пьющих, словно у девиц, молодые годы (до 20 — 21 года) — самое
лучшее время для заключения брака, ибо потом уже никто за них
замуж не идет. Правда, в среднем возрасте некоторые
спивающиеся мужчины находят себе под стать потрепанную жизнью
алкоголичку. Есть и такие горькие пьяницы с малых лет, что на всю
жизнь так и остаются девственниками. Двух таких неудачников
(45 и 52 лет) мне довелось повстречать в Заонежье.
184

Может возникнуть вопрос, а как же удовлетворялся
половой интерес парней, не желавших жениться после службы в
армии достаточно длительный период? Казалось бы, они
должны искать тех, кто развелся с мужьями в молодом возрасте. Но
нет. Юные «разведенки» обычно стремятся к новому браку или
хотя бы длительному сожительству, а потому не любят
принимать у себя тех, кто заявляется к ним, когда вздумается.
Поэтому нашим «ловеласам» в I960 — 1980-е годы, да и ныне тоже,
случайные половые контакты предоставляют одни и те же
немногие женщины, что загуляли еще лет в 15 — 17, да так и не
смогли остановиться. Впрочем, замуж они, в конце концов,
тоже выходят. И это скорее закономерность, чем парадокс.
Причем замуж идут нередко именно за «ловеласов». А если
быть до конца честным, то не такие уж наши гулящие
девушки «пробляди» как об этом болтают наши же гулящие парни.
Такая, что была бы доступной всем и каждому, мне лично в
Карелии не встретилась ни разу. Наблюдая, как им делаются
сексуальные предложения, замечал, что так называемые
«пробляди» делают выбор чаще отрицательный, чем
положительный, под каждого, кто захотел по пьянке сексуальных
приключений, не ложатся. Местная же специфика состоит в том, что
местные «пробляди» охотнее всего прибегают к услугам
моряков с самоходок «река-море», которые, и это каждому понятно,
в наших краях не задержатся, никому и ничего о них не
расскажут. Если честно, то нам в юности порою из-за этого за себя
было обидно. До полного безразличия в выборе половых
партнеров наши «девушки» доходят только с возрастом известным,
уже изрядно спившись, когда действительно за стакан красного
вина ложатся под каждого, этот стакан предлагающего.
Те, кого я здесь именую «ловеласами», сильно отличаются
от данной категории мужчин, проживающей в Москве, Санкт-
Петербурге или даже в Петрозаводске. Сексуальный опыт
наших «ловеласов» очень ограничен. Видывал я таких, что
ставили своею целью довести личный список соблазненных женщин
до пяти, до семи, до девяти, а на следующей — и ожениться.
Иногда «суперзадача» состояла не в числе женщин, а в
достижении возраста, с которого мужчина готов был обременить
себя семейными обязанностями. Редко кто выдерживал
именно этот принцип (женились обычно раньше предполагаемого
срока): из друзей моего старшего брата выдюжил и женился в
34 года только один. Еще один женился, только когда
почернели и выпали все зубы спереди. Список русских «ловеласов»
Карелии достаточно ограничен. Самые-самые из удачливых по
185

части женского пола (люди уже семейные) хвастались числом
в 30, 33 и 47 соблазненных женщин. Достоверность мужских
подсчетов вызывает серьезные сомнения. Во-первых, как всегда
бывает у мужчин, хвастовства больше, чем дела. Другого
просто быть не может: ибо хвастуны эти половой зрелости
достигли в период, когда послевоенные половозрастные
диспропорции уже были ликвидированы, а специальных танцев для
взрослых, ресторанов и пляжей для отдыхающих, где бы они
могли знакомиться со все новыми, готовыми на случайный
половой контакт женщинами, нет ни к северу, ни к востоку от
Онежского озера.
Особый предмет гордости наших «ловеласов» представляет
счет совращенных девственниц, а также зарок жениться только
на третьей или пятой своей «девочке». Но здесь правды еще
меньше. Причем мужчины-то могут вести подсчеты свои
совершенно искренне. Дело в другом. Одна из землячек мне
призналась, что трижды прикидывалась «девочкой», пока замуж
вышла, и никто из тех троих обмана не заподозрил. Вот тебе и
счет! Прикидываться «девочками» у нас проще некуда:
отдаются парням в месячные. Самые опытные еще и подмываются
квасцами. Тут даже не всякий парень с сексуальным опытом
разберется: пальчиком-то проверить, как деды учили, не всякий
соображает! Лучше всего эту ситуацию может
охарактеризовать, наверное, наш старинный народный анекдот: «Лезет на
молодую в первую брачную ночь мужик и молится: «Господи,
помоги девятую целку сломать!» А молодая ему отвечает: «Да
ладно, не молись, вались да спи себе с Богом. Ты мой —
сороковой!» Впрочем, заблуждениями страдают и некоторые
девицы. Сколько раз доводилось слышать примерно такое: «Ну,
подумаешь, если один раз всего-то с другим было. Считай, что
ничего не было!» Ну, как, скажите на милость, будущий
ревнивый муж найдет у такой девушки искомую невинность?
Теперь о сексуальной лексике и практике моих земляков.
Поза лицом к лицу в лежачем положении у русских Карелии
именуется «пирожком» (снизу тесто, сверху — начинка), поза
сзади — «раком», «конем» или «коньком», а соитие в разных
позах в течение одного полового акта обозначается
исключительно описательным выражением: «Крутится, как блины на
сковородке». О сохранившей девственность молодой особе женского
пола мужчины у нас говорят, что она — «целка», «целяк», о
потерявшей девственность — «нецелая», «рваная», «рвань»,
«рванина». Вполне позволительно выразиться молодожену после
свадьбы примерно в следующих словах: «Моя-то, рваная, суп сегодня
186

пересолила». Давно уже никто, как во времена приезда в
Олонецкую губернию Н.Е. Ончукова (начало XX в.), не скажет
«блядь» про девушку, только-только лишившуюся
девственности, но не вышедшую замуж. Это прозвище надо еще заслужить
несколькими половыми контактами с разными партнерами.
«Проститутками» наших «блядей» прозывают у нас разве что
только всуе. Все прекрасно понимают, что проституция — это
работа за деньги, а «блядство» — это образ половой жизни, при
котором деньги за половой контакт не взимаются. Буквально до
начала постперестроечного периода наши мужчины говорили о
проститутках с большим уважением, чем о тех, кого
причисляли к «блядям». Нельзя сказать, что проституция в
постперестроечный период получила в районах традиционного расселения
русских Карелии большое распространение. Но с нею здесь все
же знакомы. В Пудоже, например, можно видеть каждый вечер
дежурящую в ожидании вызова в «нумера» около телефонной
будки при районной гостинице пятнадцатилетнюю шлюшку. Все
знают, что она спит с мужчинами за деньги. Даже назовут цену.
Но теперь, когда это явление общественной жизни проявилось
уже не в далекой столице, а буквально под боком, уважения у
наших мужчин к проституткам поубавилось. Вообще в
постперестроечный период снизился возраст первого вступления в
половой контакт у нашей молодежи и явление это стало куда как
более распространенным.
Половой орган девочек-детей, как уже отмечалось выше, у
нас называют «пипкой», а орган девочек-подростков и
девушек — «пиздушка», «целка», у женщин это — «пизда», «манда»
и разные производные от этих двух слов. Последние
считаются неприличными, ругательными. Заменителей для них, чтобы
можно было употреблять в повседневной речи, очень мало,
разве что «дыра», «просередка» и «лососа» (ср. загадку про
самовар: «Как у нашей у молодки закипело в просередке, а у
Ваньки-молодца позакапало с конца», или загадку сексуального
содержания: «Что за рыба лососа, по бокам волоса,
посередине красна полоса?»). Впрочем, все намеки считаются
оскорбительными, за исключением, быть может, присловья: «Дыра-то,
дыра, а вот девкою была!» Но и за такое высказывание
подростки получают оплеухи от старших. Тогда как, например, на
употребление слова «шишка» (в смысле мужской половой
член) никаких запретов нет. Причина указанной табуизации не
вполне понятна.
Из глаголов, означающих процесс совокупления, еще лет 40
назад был известен один, да и тот ненормативный — «ебаться».
187

В сказках его заменяли глаголом «чесать»: «...и тут он начал ее
чесать так, что только ерши полетели!» А вот для процесса
лишения девственности имелись вполне нормативные
выражения — «нарушить», «уделать» (напр.: «И вот он ее нарушил»). В
ненормативной лексике это звучит как «целку сломал». Слово
«сношаться» для обозначения совокупления проникло в речь
моих земляков явно из анекдота: «Свидетельница: "Я тоже
сначала подумала, что они сношаются, а подошла поближе, гляжу,
а они не сношаются — ебутся"». Слово «трахаться» для
повседневной речи стало нормативным совсем недавно, где-то с конца
1980-х — начала 1990-х годов, когда оно часто стало звучать в
фильмах иностранного производства. В 1960-х и 1970-х годах его
считали у нас ничуть не менее хулиганским, чем «ебаться». А до
того, похоже, и вовсе не знали и не употребляли.
Отсюда проистекали многие неудобства для молодых людей
при попытках склонить к близости девушку или молодую
женщину, даже любимую. Не зная, что интимную близость можно
предложить, например, выражением: «Хочу тебя!» или «Будь
сегодня моей!» — прямо и грубо резали: «Дай пизды!», «Дай
ебаться (вариант — «поебаться» или «Давай (будем) ебаться!»)
или просто: «Дай!» (а чего — само собой подразумевалось).
Применение ненормативной лексики в таких случаях, как мне
неоднократно рассказывали информантки, зачастую отталкивало их
от мужчин, хотя взаимное желание к близости имелось. В
период после Великой Отечественной войны, предлагая более
длительную, чем на один-два раза интимную связь с намеком на
возможную, но далеко не обязательную женитьбу, мужчины в
наших краях говорили: «Давай сойдемся» или «Будем жить».
Ныне эти словообороты уже исчезли из сексуальной интимно-
завлекательной сферы, и, похоже, навсегда. А тогда, в
условиях острого дефицита в мужчинах, подобные призывы звучали
музыкою для многих истерзанных одиночеством женских
сердец. В последние годы у молодежи и лиц среднего возраста
разовые интимные предложения все чаще звучат, как в
кинофильмах: «Давай займемся с тобой сексом». Причем все чаще и чаще
инициативной стороной выступают женщины. Конечно, до
сексуальной революции заонежанам еще далеко. Но первые робкие
шаги, похоже, уже делаются. Идеологический путь к ней торит
современное телевидение, практический — определенная часть
выпускников вузов, возвращающаяся на родину из Петербурга,
Петрозаводска и других больших городов России. Тем не менее
перспективы такой революции представляются очень и очень
отдаленными, ибо еще слишком сильны отголоски прежнего
188

церковного и старообрядческого отношения к вопросам секса на
всем пространстве русской Карелии.
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
АКНЦ 1931 — Архив Карельского научного центра. Разр. VI, оп. 1, д. 78.
АКНЦ 1997 — Архив Карельского научного центра. Ф. 1, оп. 6, д. 491, л.
33-34.
АКНЦ 1998 — Архив Карельского научного центра. Ф. 1, оп. 50, д. 719.
ЛИТЕРАТУРА
Конкка 1988 — Конкка А. П. Карельское карсикко^ Этнокультурные
процессы в Карелии. Петрозаводск, 1988.
Куликовский 1888 — Куликовский Г. И. Иванов день в селе Кузаранда//
Олонецкие губернские ведомости, 1888, № 54.
Логинов 1996 — Логинов К. К. Материалы по сексуальному поведению
русских Заонежья // Секс и эротика в русской традиционной
культуре. М, 1996.
Пушкарева 1996 — Пушкарева H.A. Сексуальная этика в частной жизни
древних русов и москомитов // Секс и эротика в русской традиционной
культуре. М., 1996.
Савватеев 1983 — Савватеев Ю.А. Наскальные рисунки Карелии.
Петрозаводск, 1983.
Федосова 1981 — Федосова И.А. Избранное. Л., 1981.
Шустиков 1892 — Шустиков А. Троичина, Кадниковского уезда//Живая
старина. Вып. 2. СПб., 1892.
Эпштейн 1987 — Эпштейн ЕМ. Г.Р. Державин в Карелии. Петрозаводск,
1987.
"PORNOGRAPHIC" ELEMENTS
IN THE RUSSIAN FOLK CULTURE OF KARELIA
Konstantin Loginov
Elderly Russian men living in Karelia consider ancient cliff paintings
(petrogliphs) in which people (or people and animals) are engaged in coitus to
be pornography. Women also consider the images of men with oversized
sexual organs to be porn. Even images of coitus from cave paintings
reproduced in the press evoke a sharp negative reaction from representatives
of the older generation, and images of coitus "from behind" are seen as
evidence of homosexuality.
This article describes a series of unusual Russian sexual customs and
traditions in Karelia. One is the unusual practice called "iarovukha" [related to
a word for "Spring"]. In the Pomor'e region, it was not considered wrong on
a wedding day for the friends of the bride and groom to go to sleep together.
As soon as the kerosene lamps were put out, the lads would throw themselves
189

on the girls, who did not put up much resistance. In the morning, the girls
entertained themselves smearing coal or soot on the faces of their nocturnal
partners or tying bast sandals to their sexual organs. By itself, iarovukha should
not be considered a "pornographic element" of folk culture, but it acquires
another character when its details begin to be savored in specifically male
(usually adolescent) company.
Among other curious folk mating customs, in the Kuzaranda region
(Zaonezh'e), on midsummer's night (noch* na Ivana Kupala), young women,
to increase their sexual attractiveness ("slavutnost"), would go to one of their
rich neighbors who had an eligible son and lay about naked in the hay. The
son would search out the plumpest one with the biggest breasts and take her
immediately, right there in the hay. Subsequently he was obliged to marry her.
Fishermen in the Pudozhskii region had a unique superstition about how
to put an end to storms at sea. When the weather became life-threatening, all
of the women on board the fishing boat would lift up their skirts and show their
bare bottoms to the wind, despite the presence of men. They explained this by
saying that because the wind is male, upon seeing the women he would
become aroused and hurry home to his wife and warm bed.

KIRSHA'S BAWDY SONG AGAIN, AND AGAIN
James Z,. Rice
Kirsha Danilov, who lived in the early to mid-eighteenth century,
is the most versatile of folk singers known to historians of Russian
verbal art. Late in his career he was employed as a professional
musician and perhaps also as a worker in the vast Demidov mining
and metallurgical complex, located in the Urals around Nizhnii
Tagil. Prokopii (Pron'ka) Demidov, the eldest son and partner in
consolidating the family fortune, moved to Moscow, became a
trusted friend of Catherine before her coup, and contributed
millions to her showpiece charity hospitals. Thus in 1768 he became
acquainted with the historian of Siberia G.-F. Mueller, who had just
been reassigned (perhaps as a retirement sinecure) to manage the
same Moscow government charities in which Demidov took an
active interest Demidov was also a connoisseur of Russian folklore,
and at Mueller's request, Demidov had a remarkable song about the
wrath of Ivan the Terrible transcribed. That song is identical in
virtually every orthographic detail with item no. 45 in the anthology
of 71 songs bequeathed by Demidov to his son-in-law (Rice 1998).
The rich component of historical songs in this collection may reflect
Demidov's long term collaboration with Mueller, though no record
of this has come to light.
In due course the collection was entrusted to scholars who
prepared a first (incomplete) edition of 1804. Family tradition
attributed the songbook to Kirsha Danilov. The painstaking
scholarship of A.A. Gorelov first proved that all 71 songs belong to
the repertory of a single singer, and then recently verified Kirsha
Danilov's identity through letters from the elder Demidov's
managers in the Urals. The letters call for the singer to be sent from
place to place, and ask that he pack without fail his tarnoboi, a rare
balalaika with eight brass strings (Gorelov 1958, 1962, 1974, 1995).
Much remains obscure about the origin of the Kirsha Danilov
songbook, but clearly its preservation owes much to Demidov (Rice
1976). Demidov's madcap personality may help explain the
191

ecumenical content of the anthology, which not only includes the
most sublime bylina texts but also contains parodies of these epic
poems, as well as texts so obscene that no edition of Kirsha has ever
included them in full—and this is also true for the bawdy song that
concerns us here.
My chance involvement with Kirsha's astonishingly obscene song,
item no. 67 in the anthology ("Stat* pochitat' stat' skazyvat'" [Now let
us praise, [or else] spin a yarn!]), is discussed in an article that
appeared a few decades ago (Rice 1976). To recapitulate some of the
circumstances: in my first year of teaching at Harvard University, I
gave a graduate seminar on Russian folklore transcripts of the
eighteenth century. My six students and I had copies of the excellent
1958 edition of Kirsha (Evgen'eva and Putilov 1958, 2nd ed. 1977).
Halfway through that seminar I noticed that item no 67, the bawdy
song on our agenda here, was bowdlerized: 130 obscene vocables
were missing, making the text largely incomprehensible. I went into
the stacks of Widener Library to see whether the Sheffer edition of
1901 had more boldly addressed the obscene material in the
permissive Silver Age. No, here too the obscene material was pruned
out As I was about to put the book back on the shelf, I noticed a plain
brown envelope pasted inside the back cover. It contained a primitive
photocopy, eight plates, of precisely the song I was looking for, from
the eighteenth-century manuscript in the St.-Petersburg Public Library
(Rice 1976; Toporkov 1995: 6, 34 - 38, 543 - 5).
I xeroxed it for my seminar students, and we set about making
sense of it. But it was beyond us—a seemingly unmotivated outpour
of dirty jokes, riddles, and anecdotes; incestuous, bestial, and group
copulations; sexual episodes with a host of social classes and types:
princes, boyars, musketeers, merchants, peddlers, priests and their
wives and daughters, deacons, sacristans, scribes, young virgins
learning the art of prostitution, young wenches, young wives, young
brides, Uncle and Auntie, sister-in-law with brother-in-law, mother-in-
law with son-in-law, five priests taking turns with a mare ("the horse's
wife is better than the priest's wife—she doesn't ask for cash, stare in
your eyes, and beg for kisses"). The content is fairly pan-sexual except
that lesbian love is not represented. The sexual activity is socially
comprehensive (only the tsar is exempt), and ranges far and wide
geographically: from Moscow, Nizhni-Novgorod, beyond the Volga,
to the Don territory, but all converging in some backwater Podunk
that is visited by Tatars, Kalmyks, and pimps and prostitutes from
Buchara, and lewdly inhabited by "Orthodox peasants" interacting
with each other, their livestock, and merry minstrels, who also play
their part in the erotic satire.
192

А кто-то уебет скоморохову жену,
Того трясся треси комуха...1
And whoever boinks the minstrers wife, says I,
The clap and plague will shake him by and by.
The song is devoid of balladic or narrative plot. It presents an
array of obscene miniature genres, some five dozen specimens in all,
of widely disparate provenance and style.
In attempting to understand this work, for many years I could do
little but isolate and identify the types of patter it contains, place
them in ethnographic contexts, and search for comparative material
in my own culture and experience. The social function for which the
song was certainly designed was as a celebration of pan-sexuality in
the context of a traditional Russian folk wedding. Songs and
speeches performed by the best man (druzhko) came at the
culmination of the bridal feast and prefigured the ritual copulation
of the bride and groom. As an amateur folklorist, with the help of
Kolpakova's rich but circumspect collection of wedding songs
(1973), I dimly perceived the song's direction as epithalamium gone
wrong (Rice 1976). The way to greater ethnographic precision was
hinted by Gorelov (1974: 194 n), and then elaborated by Taruskin
in his recent treatise on Stravinsky's Svadebka, where Russian bridal-
feast erotica and symbolism are analyzed (Taruskin 1996: II,
1319 — 1441; appendix A matches folkloric sources with the score).
The folkloric texts chosen by Stravinsky never descend to
Kirsha's obscenity, even when the great modern composer takes us
to the nuptial couch, but the harshness and dementia of his music
confront a surreal aspect of this ancient Russian sexual rite. One
does well, I think, to consult Stravinsky in coping with Kirsha. Stark
woodblock prints depicting the druzhko before the bridal company
also help bring a great many concrete referents of Kirsha's song into
clear focus—cottage, benches, food, the company, children, the
bride, the groom, the parents, the singer. Such lubki reflect the full
immediacy and illuminate its ethnographic motivation (Adrianova-
Peretts 1962: plate no. 70, "Russkaia krest'ianskaia svad'ba").
Kirsha's bawdy thus finds its authentic, traditional purpose in the
ritual situation, and in turn the rite finds its voice in Kirsha and—so
far as the written record is concerned—only in Kirsha. Hence the
special difficulty of this text, and our exceptional awkwardness in
dealing with it.
In this song Kirsha the master singer does many ingenious things
with the formulaic devices of traditional folklore. For example, he uses
familiar opening lines from lyric songs or epic bylina exordia, but cuts
abruptly to outlandish obscenity. He "lays bare" stock erotic metaphors
7 Эрос и порнография
193

from riddles and ballads (e.g., spinning, weaving, and tailoring as
symbols of intercourse and the loom, spindle, warp and woof as
symbols of the sexual organs). He also frequently represents the whole
persona with a part, specifically the sexual member, with some rather
startling (at first sight appallingly grotesque) results, for example:
А в городе Руде
Нашла девушка муде,
Приточала к пизде,
Огленулася назад —
Хорошо ли та висят?
Now down our way in Rudo,
A gal, she found a pair of balls,
Stitched 'em to her cunt, did she,
And took a peek behind to see
If they was hangin' nice and free.
The joke hinges first on synechdoche (the testicles are presumably
attached to a normal male organism) and finally on the metaphoric
verb "stitch" (tachât), which belongs to the standard inventory of
Russian erotic tropes. The result, if you care to think about it, is rather
pretty. Similarly, but more transparent and frenzied:
Хуй — челначок, пиздачок — зевочок.
Тки, притыкай, ты к мудам придвигай.
Spin, spin away—your spindle is the cock,
Your cunt, 'tis gap 'twixt warp and woof.
Spin, and thrust ye, up to his balls!
A blatant "obnazhenie priema" (denuding of the device).
Scattered throughout are doggerel rhymes, often quite inventive,
such as: desiatilnichkov ~ desiati rublev , when the singer addresses
the young married women (at the wedding feast) with gross sexual
harassment:
А и нет ли у вас десятилничков,
И не возмут ли у нас десяти рублев?
Who's the church-tax collector dude in this shack,
To pimp for you girls, ten rubles a whack?
"Church-tax collector" is Kirsha's cute slang for "pimp," just one
of dozens of anti-clerical jibes in the text. The clergy are a central
target of Kirsha's satire, because his song is not just gratuitous
obscenity, but an artful roasting of the whole peasant wedding ritual
194

(its participants and surroundings), traditionally culminating in the
moment when the newlyweds are led into an adjacent space (a closet
or shed) to consummate their union on a bed just warmed by a more
experienced couple. The best man, or a professional minstrel hired
for the occasion, thus regales an audience alert to and long familiar
with ceremonial (if uncanonical) copulation. The whole thing fairly
cries out for a good laugh, and plenty of alcohol. During the wedding
feast (krasnyi stol), ritual toasts, songs, and speeches honoring the
bridal party shift at last, in extreme cases like the present one, to
parody, satire, and bawdy send-up of all and sundry— all the
participants and elements of the nuptial event the Church, the village,
Lent, Easter, churchmen (and their wives and daughters), the cottage,
the benches, the food, the guests, above all the bride and her mother
and her mother-in-law, not to overlook the minstrel himself (if there
is one in the neighborhood and you hire him). Otherwise the groom's
best man (druzhko) may play that role, as best he can. The odds are,
of course, he won't be any Kirsha Danilov, who remains the most
talented and versatile Russian folk singer of record.
In this virtuoso performance, the inventory of motifs includes
more than a dozen images of sex as food and eating (familiar in
folklore worldwide), also tropes—as I have already indicated—that
play on more refined erotic imagery or parody familiar lyric or epic
devices. Taboos are violated: incest, adultery, sex with animals, sex
between the very old and the very young, a mother initiating her
daughter into the life of a streetwalker, sexual propositions made to
the new sister-in-law, the groom served "bliny with fruit brandy" by
his mother-in-law (her genitalia)—which he politely accepts: "Hey,
good pancakes, buttery! My compliments to the cook!" These jests
are all pointed inversions of wedding decorum, gross satires of the
filial and familial respect due on this occasion, a ritual besmirching
of the honor just paid by the company to the bridal family,
matchmakers, clergy, and the bride herself. And that is the point, to
turn the nuptial ceremony on its head. Probably sooner or later all
of the components of Kirsha's bawdy song can be classified and
matched in oral tradition the world over. When I sent an English
translation to Gershon Legman, the eminent authority on
international pornographic literature, he wrote back that at first
reading it left him "rather speechless" (Legman 1977). However, in
the same letter he sent a valuable comparative commentary on the
conclusion of Kirsha's performance, which goes:
— Ox где, матушка свекры, ты не спорайся всегды,
Что твоя пизда велика, моя больше твоей:
Твоя пизда с лукошка, а моя — с решето.
7*
195

Семера телят под секелем стоят,
А сама сема свинья в пизде гнездо свила,
А веть бык третьяк по колени вбрел.
Mother-in-law, don't brag about having the biggest cunt!
'Tis big as a wicker basket, but mine's big as a grain-sifter:
Seven calves stand easily under the clit,
Piggly-Wiggly has woven a nest in this cunt,
And a three-year-old bull can wallow in knee-deep.
Legman noted examples of epic boasting about genital
endowment from fifteenth-century French and English sources, as
well as modern variants he had collected (1939 — 55) in New York,
Cleveland, Newfoundland, Vancouver, England, and the South
Pacific, of the type:
Three old whores from Canada
were drinking brandy wine,
And their whole conversation was:
Your cunt's no bigger than mine.
You're a liar, says the first,
For mine's as big as the sea;
The ship's sail in and the ships sail out,
And they never bother me.
(Legman 1964: 414)
I have made a good deal of progress along such comparative
lines over the past thirty-three years, with the help of students,
friends, scholars, and unexpected sources. But the impact of Kirsha's
whole erotic display is startling, because—as Legman put it—of its
"pan-sexuality" packed into one outburst (Legman 1977). In
America there is really nothing comparable to Kirsha's small
explosion of comic-erotic license, in which there is certain to be at
least something "sick," something shameful, offensive, atrocious, or
unthinkable in the text—for everybody in the audience. And
apparently the singer strove for that impact, with something for
everybody! A certain amount of this material seems to have "no
redeeming social value" (to cite the legal formula), or none except
its raw humor, so raw we can't accept it as funny, though experience
tells us that there is always someone in the audience who does,
especially if alcohol has been therapeutically ingested.
Here is one such moment for me in Kirsha's bawdy: Two men
meet a girl with "mangy" pudenda. One of them finds this
disgusting, but the other says, "Hey, let's scrape it off and fuck it!"
(Oskrebem, da ebem). For me there is at least something about this
repellant shtick that in a way redeems it, due to its familiarity. I first
heard the identical joke when I was twelve years old on a
196

playground in Elmhurst, Illinois, a Chicago suburb (ca. 1950). At
that time the joke already struck me as terrible, but authentically
American, and so it became part of my personal folklore, long
before I went to that wedding with Kirsha Danilov. A guiding
principle here for life as I understand it comes from the Roman
comic playwright Terence (2nd century B.C., an African slave by
birth): "Homo sum, humani nihil a me alienum puto"—"I am
human, nothing human do I regard as alien to me." Of course, one
may quibble about this; Dostoevsky's variant of Terence's aphorism,
delivered by Ivan Karamazov's private devil, goes: "I am Satan,
nothing human do I regard as alien to me."
The pre-adolescent American playground, with its rounds of dirty
jokes (often closely resembling Russian nekhoroshie zagadki—naughty
riddles), is one verbal rite of passage analogous to Kirsha's, cumulatively
diverse and "pan-sexual" but not as focused and interactive. Another
analogous context in America is the striptease, with stand-up comedians
working between the strippers' acts. It was a rite of passage for late-teens
in the 1950s to go to those shows at the Congress Theater on South State
Street, Chicago, for example, or the Howard Theater on Scully Square,
Boston (see: Confessions [1952]). The comic routines were indeed pretty
raw stuff, considerably bawdier than playground jokes, but some ofthat
material was also shamelessly juvenile. This mix is on the order of
Kirsha's bawdy song—except of course that Kirsha's satire embraces not
just abstract theatrical sex, but also the Orthodox Church, the Russian
class structure, the farflung geography of the Russian Empire, and the
imagery of more archaic and garden-variety wedding songs subjected
to parody, hypereroticizing, and lewd mockery—a veritable metapoetics
of erotica.
One passage in Kirsha's bawdy text is unique, to my knowledge.
It comes midway, right out of the blue: a cunt floats like a wolf across
the river Volga, with a cock in its mouth, turning it round and round:
Из-за Волги-реки пизда волком плывет,
Хуя во рте несет, перевертывает.
А хуя-т плывет, будто палочка,
А пизда-та пловет, будто галочка.
Где-ка хуе-т стал — туда остров стал,
Где пизда-та стала — тут болото стало.
That cock floats along like a little stick,
That cunt floats along like a little jackdaw,
Wherever that cock stops an island springs up,
Wherever that cunt stops a marsh appears.
It is my favorite moment, and seems to have something
197

singularly archaic about it, a miniature myth of genesis, although the
"Volga" topos and the verb-image of "floating" are both traditional
wedding-song tropes for the bride in her gown, in stately procession
to the church. Also, in bridal laments (sung before the wedding at
private parties, often by old women), the girl's alter ego may run
away "like a wolF (Kolpakova 1973: 256, 259). When my students
write about this passage, they nearly always resort to humor,
understandably: the "vagina dentata." But two decades ago in my
folklore course a young woman from the Oregon Old Believer
community wrote that this was obvious symbol—for her—of strong,
aggressive female sexuality, and of procreation. I wish Fd found a
way to learn more about her, and from her, but I am an amateur
folldorist, and in that instance, too, I preserved my amateur standing.
Underlying Kirsha's bawdy song are truisms and vicissitudes of
the human sexual condition, forcefully and hyperbolic ally
expressed. It is a potent song that was sung again and again over the
generations, probably as no surprise to brides of yore, nor to the
bridal party at a wedding feast. We may suppose it was sung
because—to paraphrase the late Swabian novelist Hermann Lenz,
quoted in a New York Times obituary on May 13th, 1998—"Only
through verbal art may that which confronts you be made mild
enough to bear."
NOTES
1 This and all further citations from the song are from Toporkov 1995: 34 — 38.
WORKS CITED
Adrianova-Peretts 1962 - Adrianova-Peretts, V.P., ed., Russkii lubok XVII -
XIX vv., Moscow — Leningrad: Izogiz.
Confessions [1952] — [Anonymous]. Confessions of a Burlesque Queen , 32 pp.,
n.d., n.p. [circulated in Chicago suburbs ca. 1952.]
Evgen'eva and Putilov 1958 — Evgen'eva A.P., Putilov B.N., ed. Drevnie rossii-
skie stikhotvorenia, sobrannyie Kirsheju Danilovym. M.: Nauka; 2 nd ed. 1977.
Gorelov 1958 — Gorelov, A.A. "O datirovke originala sbornika Kirshi
Danilova," Vestnik Leningradskogo Universiteta, no 20, seriia "Istoriia iazyka
i literatury", vyp. 4 (1958 ): 103 - 118.
Gorelov 1962 — Gorelov, A.A. "Kern byl avtor sbornika 'Drevnie rossiiskie
8икЬо^огеппа,?я Russkn foVklor, 7 (1962): 293 - 312.
Gorelov 1974 — Gorelov, A.A. "Difruziia elementov ustnopoeticheskoi tekhniki
v sbornike Kirshi Danilova," Russkii foVklor, 14 (1974): 166 - 201.
Gorelov 1995 — Gorelov, A.A "Kirsha Danilov—reaTnoe istoricheskoe litso."
Russkii foVklor , 28 (1995): 97 - 110.
Kolpakova 1973 — Kolpakova, N.P. Lirika russkoi svad'by. Leningrad: Nauka.
198

Legman 1964 — Legman, Gershon. The Horn Book: Studies in Erotic Folklore and
Bibliography. New Hyde Park, New York: University Books.
Legman 1977 — April 5, 1977, personal communication.
Rice 1976 — Rice, James L. "A Russian Bawdy Song of the Eighteenth
Century," Slavic and East European Journal 20: 4 (1976): 353 — 370.
Rice 1998 — Rice, James L. "Kirsha Danilov and the Wrath of Ivan the
Terrible." Russian His tory y ed. Richard Hellie. Chicago: University of
Chicago (in press).
Stravinsky 1923 — Stravinsky, Igor. Svadebka [The Wedding; Le noces]. Table
ГѴ: "Krasnyi stoF [The Wedding Feast; Le Repas de Noces].
Taruskin 1996 — Taruskin, Richard. Stravinsky and the Russian Tradition. 2 vols.,
Berkeley: University of California.
Toporkov 1995 — Toporkov, A.L., ed. Russkii eroticheskii foVklor, M.: Ladomir.
СКАБРЕЗНАЯ ПЕСНЯ КИРШИ ДАНИЛОВА: ЕЩЕ И ЕЩЕ
Джеймс Л. Райе
Автор предлагает новый комментарий к непристойному тексту из
антологии восемнадцатого века, составленной Киршей Даниловым (песня
№ 67). Статья этого же автора 1976 года, основанная на фотокопии песни,
является первым и единственным ее подробным обсуждением в научной
литературе. По своему происхождению песня связана с традиционным
русским народным свадебным обрядом. Как выяснилось, эта гипотеза была
также упомянута A.A. Гореловым (1974) — ведущим авторитетом по
песеннику Кирши. В данной публикации Джеймс Л. Райе уделяет особое
внимание сравнению песни с текстами, бьпующими в современной американской
культуре. При этом он старается придерживаться общего принципа в
изучении фольклора — стремиться не только к тому, чтобы рассматривать
материал в его историческом контексте, но также — насколько это
возможно — попытаться соизмерить его со своим личным жизненным опытом.
И чем упорнее игнорируются эти тексты как непристойные, тем более
актуальным становится подобный научный подход.
Кумулятивный эффект «пансексуального» русского текста — инцест
и нарушение прочих табу (часто из ряда вон выходящее и сюрреальное
в своей бурлескной виртуозности) — неизбежно заставляет современную
образованную публику «просто онеметь», как честно признается
американский эксперт в области мировой порнографической литературы Гер-
шон Легман. Как недавно высказался швабский романист Герман Ленц:
«Только искусство слова может смягчить то, с чем ты сталкиваешься, до
такой степени, чтобы вынести это».

Porn in the Age of Enlightenment
«Порно» в эпоху Просвещения
К СПЕЦИФИКЕ БАРКОВИАНЫ
НА ФОНЕ ФРАНЦУЗСКОЙ ПОРНОГРАФИИ1
Манфред Шруба
Русская порнографическая литература ХѴШ века
вписывается в общее русло русской литературы эпохи классицизма,
поскольку и она возникла под сильнейшим воздействием
западноевропейских, в частности французских, источников. Сам
факт зависимости русской литературы ХѴШ века от
иностранных образцов вполне тривиален. Интересно то, что
заимствование литературных норм отнюдь не исчерпывалось
повальным, слепым копированием западного ассортимента жанров,
стилей, тем и приемов; это был, напротив, творческий процесс
отбора и приспособления подходящего материала чуждой
литературной системы к нуждам отечественной культурной
ситуации. Этот творческий отбор не ограничивался предпочтением
одних форм и пренебрежением другими. Понадобившиеся
элементы избранного образца зачастую меняли прежний
смысл и прежнюю эстетическую и идеологическую функцию в
новом культурном контексте.
Цель настоящей работы — проследить механизмы отбора и
переосмысления элементов французской порнографической
литературы в процессе ее адаптации к условиям русской
культуры ХѴШ века.
Возникновение первых произведений, известных под
названием барковианы, принято датировать началом — серединой
1750-х годов (Барков 1992: 35; ср. 396). Откуда взялся этот
внезапный интерес к эротической тематике в России именно в
данное время, а не раньше или позже?
Зарождение рассматриваемой здесь разновидности литера-
200

туры в России, по всей видимости, связано с «бумом»
порнографического творчества во Франции примерно десятилетием
раньше. После долгих десятилетий, не добавивших к
существующей жанровой традиции ни одного сколько-нибудь
заметного произведения (см.: Hunt 1993: 31), именно в 1740-е годы
стали выходить один за другим эротические романы, ставшие
впоследствии классическими: Gervais de la Touche, Histoire de
Dom Bougre, Portier des Chartreux (1741); Fougeret de Monbron, Le
canapé couleur de feu (1741); Crebillon fils, Le sopha (1742); Godard
d'Aucour, Thémidore ou Mon histoire et celle de ma maîtresse (1745);
Voisenon, Le sultan Misapouf (1746); Marquis d'Argens, Thérèse
philosophe (1748); Diderot, Les bijoux indiscrets (1748); Fougeret de
Monbron, Margot la ravaudeuse (1750) и др. Этот перечень
далеко не полон (ср.: Goulemot 1991: 161—162; Trousson 1993:
LXXrV— ЬХХѴШ). В Англии появился в то же время один из
знаменитейших и по сей день самых читаемых примеров
жанра: John Cleland, Memoirs of a Woman of Pleasure (Fanny Hill)
(1749).
К 1750 году в Западной Европе порнография была,
безусловно, в моде; русские же писатели наблюдали за литературными
модами Запада. Показателен в этом отношении «Каталог
французских книг, продававшихся в московской академической
книжной лавке в 1749 — 1760 гг.», опубликованный H.A. Копане-
вым; здесь указан ряд порнографических книг, в том числе
французский перевод Fanny Hill 1758 года (Копанев 1986: 125,
№ 158; ср.: Schruba 1996: 49; 1997: 90).
Примечательно, что пионеры русской порнографии в
качестве образца обратились не к одному из названных выше
прозаических произведений, а к стихотворной Оде Приапу Алексиса
Пирона, созданной еще к 1710 году. Именно в этом пункте
можно усмотреть основное различие между французской и
русской порнографией — широкой гамме как стихотворных,
так и прозаических жанров во французской эротической
литературной традиции противостоит полное равнодушие русских
«порнографов» к прозе.
Это пристрастие к стихотворной форме скабрезной
литературы при одновременном пренебрежении к популярнейшему
на Западе прозаическому жанру романа — черта отнюдь не
случайная, поскольку данное положение характерно не только
для ХѴШ века. В ХК столетии наблюдается схожая ситуация:
беспрерывно растущий поток стихотворной похабщины при
полном отсутствии не только прозаической порнографии, но и
вообще эротической тематики в русской прозе. Вряд ли воз-
201

lJû?&
і/ъстя
*с)г?/€& - &#<
'l/uxJ
Рис. 13.
Рис. 13 — 14. Заглавный лист и с. 81 рукописи ХѴШ в.,
представляющей собой перевод французского романа: Gervaise de la Touche, Jean-
Charles «Histoire de Dom В***, Portier des Chartreux, écrite par lui-
même». — Начиная с 1-го издания (1741), роман выходил в ХѴШ в.
несколько раз. В России был относительно популярен. Известны его
рукописные переводы.

ОМ&«*у*ѣ ry&àarzcisnC лааИ> sauù 61 вимЯ> Ocsruijezj**
fCOtM%> €Ut)/£ fCJLS7/ZSlSU*srtCsnA0écluS%> €М^У^ 4&ІУп£ГЫуШ^
ЭСу27 /LorrupßoZ &, е*)уігЖхл*Х> &6%£о*ѵьЛ> nf£>*™"o
c&ot* &uy a^QUJlasy, &my*s° (ЕеиоолЖ /^уш€иС>
&ш<СогЖ*г«ъо <j4wL&/n*egoû Л^Л^^. •f"*^Ä
eutf /ШСиусЛаииР UU?*b> dey*) *<** ttoi£kbfW**>,
•Л cuw/туѵиЖ *ъсьП4*оеу /hy<*sv*7isn*^;WtrnoO<<b
Рис. 14.

можно разыскать более целомудренный пласт мировой
литературы, чем русскую классическую прозу XIX века.
Пренебрегши порнографической прозой, русские весьма
разборчиво отнеслись и к стихотворной эротике. Во Франции
основным жанром в этой области является conte en vers
(стихотворный рассказ) — жанр, разработанный де Лафонтеном в
ХѴП столетии (в сборнике Contes et nouvelles en vers) и
культивируемый в ХѴШ веке Пироном, Грекуром и др. Второе место
занимает жанр эротической эпиграммы, тоже широко
представленный в œuvres badines Пирона. Распространен также жанр
эротической песни. Самую же незначительную часть
французской стихотворной эротики занимают бурлескно-обсценные
жанровые пародии типа Оды Приапу Пирона.
Ситуация в России коренным образом отличается от
ситуации во Франции. Стихотворный рассказ почти отсутствует; в
сборниках барковианы, известных под названием Девичья
игрушка, можно подобрать два-три примера; две эротические
Сказки напечатал также Сумароков в Ежемесячных
сочинениях в 1755 году (Сумароков 1957: 247 — 248). Перечень известных
нам русских эротических стихотворных рассказов этим и
исчерпывается. Эпиграммы и прочие миниатюрные жанры
(надписи, билеты и др.) представлены в Девичьей игрушке
достаточно широко, так же как и песни, — здесь картина соответствует
примерно французской ситуации (разумеется, если
рассматривать количественные отношения, а не абсолютное число
произведений, несравненно большее во Франции, чем в России).
Что же касается четвертой категории стихотворной
эротики — жанровой пародии, то ситуация в России опять-таки
резко отличается от французской. Нашумевшая во всей Европе
Ода Приапу, несмотря на скандальную известность,
представляет собой с точки зрения формы явление едва ли не
исключительное. До Пирона стихи подобного типа можно найти у
некоторых писателей-вольнодумцев (libertins) ХѴП столетия.
Подражания же оде Пирона во Франции немногочисленны;
историки эротической литературы называют единичные произведения
(Englisch 1927: 410; Alexandrian 1989: 166).
Жанр, наиболее редкий во Франции, становится в России
самим популярным. Единичный французский образец, Ода
Приапу, породил целую серию обсценных жанровых пародий,
охватывающую не только торжественную оду, но и другие
жанры классицистической поэтики: поэму, эпистолу, элегию,
притчу, даже трагедию.
Возможно, что описанная выше ситуация — пренебрежение
204

русских писателей порнографической прозой и пристрастие к
скабрезному стихотворству (и одновременно равнодушие к
стихотворству повествовательному в отличие от
стихотворства лирического) — связана с различным восприятием языковых
функций непечатной лексики. По-видимому, русских
привлекал скорее экспрессивный аспект обеденных выражений (более
свойственный лирике), нежелиреференциальный аспект
непристойной лексики, выступающий в повествовательных жанрах
на первый план (ср.: Schruba 1996: 59; 1997: 156).
Ввиду ключевого значения Оды Приапу Пирона для
развития эротической литературы в России необходимо рассмотреть
это произведение более подробно. Сопоставим французский
образец с его русскими подражаниями, чтобы раскрыть
совпадения и различия, как в плане поэтики (формальных
признаков, стилистических приемов, мотивов и образов), так и в плане
идеологии (места и функции данных произведений в рамках
культурной системы).
Вначале поговорим о поэтике. Как сделана Ода Приапу?
Пирон с точностью воспроизводит внешне-формальные и
стилистические признаки торжественной оды: строфику, метрику
и рифмовку (десятистишия 8-сложника с характерной схемой
рифм ababecdeed), типичные риторические штампы и общие
места одической поэзии: апострофы, риторические вопросы,
фиктивную визию и восторг (ср. 13 стих: «Que vois-je? ... où suis-
je?.. ô douce extase!»; «Что я вижу?., где я?., о сладкий восторг!»),
высокопарность, пафос и нарочитый беспорядок изложения. В
интонации возвышенного, созданной этими средствами,
«воспеваются» сексуальные действия, соответствующие части тела,
физиологические подробности — все это с массивным
применением обеденной лексики. Контраст возвышенного слога и
низменного, табуированного содержания создает некий ирои-коми-
ческий эффект, остраненный «внутриспілисгическим»
контрастом высокой риторики и сверхнизкой лексики.
По этой же схеме создана основная часть произведений
Девичьей игрушки: точное воспроизведение формальных и
стилистических признаков жанра (будь это ода, притча или
трагедия) плюс сексуальная тематика плюс непристойная лексика. К
тому же барковианские стихотворения варьируют и развивают
центральные мотивы оды Пирона, в частности мотив
совокупления персонажей античной мифологии.
С вопросом об эстетической функции и общественной роли
рассматриваемых здесь произведений дело обстоит иначе. Как
205

отличаются культурные контексты оды Пирона и барковиан-
ских стихов?
Распространявшаяся первоначально в рукописных списках
Ода Приапу — это «грех молодости» двадцатиоднолетнего
провинциального адвоката. Дурная слава этого стихотворения
преследовала Пирона всю жизнь, несмотря на то что он
отказывался от авторства. Со временем Пирон снискал признание
как драматург и поэт-сатирик. Тем не менее злополучное
скабрезное произведение молодости еще в 1753 году
воспрепятствовало принятию шестидесятилетнего поэта в Académie
française. Про оду вспомнили враги Пирона, и по настоянию
церковных сановников король Людовик XV наложил свое вето
на его кандидатуру (Gazier 1995).
Именно в этом упорном преследовании Пирона
церковными и светскими властями на протяжении всей его жизни за
сочинение одного обсценного стихотворения в годы молодости
можно усмотреть ключевое различие по сравнению с русской
культурной ситуацией.
Во Франции ХѴП столетия распространители запрещенной
литературы, в том числе и порнографии, могли попасть не
только в тюрьму, но и на костер или виселицу. Тюремное
заключение угрожало им и в ХѴПІ веке. По данным немецкого
историка книжного дела, с 1660 по 1756 год за распространение
запрещенных книг — философских, антиправительственных,
порнографических — в Бастилию попало не менее 869 авторов,
книготорговцев и типографов (Faulmann 1882: 344 — 345; цит.:
Englisch 1927: 358 — 359). Пример оды Пирона показывает, что
и рукописные формы публикации могли вести к притеснениям.
В России ХѴШ века потаенной печатной порнографической
продукции не существовало, так что и вопрос о цензуре
подобных изданий не возникал — хотя нет сомнения, что цензура,
занятая в России в основном поиском религиозных отклонений,
вмешалась бы и в случае печатной публикации порнографии.
Впрочем, никто не воспрепятствовал изданию в печати,
правда не скабрезной, однако вполне порнографической по своему
духу, «нравоучительной басни» Василия Майкова Крестьянин,
Медведь, Сорока и Слепень 1767 года (Майков 1966: 179 — 182).
Цензуре не подвергались, по-видимому, также светские
лубочные картинки, в отличие от духовного лубка, как утверждает
И.Е. Забелин: «Листы светского содержания предоставлены
были полнейшему произволу их сочинителей и свободно
распространяли в народе свои остроумные шутовские, а иногда и
очень цинические рисунки и тексты» (Забелин 1905: 462); цен-
206

зурные материалы ХѴІП века, приводимые Д.А. Ровинским и
М.А. Алексеевой, относятся исключительно к надзору за
религиозными изображениями и царскими портретами (Ровинский
1881, V: 30 - 35; Алексеева 1976: 149 - 150). Известны
лубочные картинки с барковианскими текстами; на одной из них
напечатаны первые три строфы начального стихотворения
Девичьей игрушки — оды Победоносной героине пизде (Ровинский
1881,1: 464, № 236; ср.: Schruba 1994: 637).
Что касается рукописного обихода обеденной литературы, то
случаи притеснения авторов и распространителей нам
неизвестны. Иван Барков, имя которого ознаменовало начало русской
похабной словесности, имел проблемы с властями и с
работодателем-университетом. Однако эти проблемы были связаны с его
«продерзосгями» — кутежами, драками, прогулами (см.:
Степанов 1988: 58; Барков 1992: 21 — 26), а не с его литературными
опытами непечатного типа. Последние же
современниками-писателями не только не порицались, но, напротив, почти
единодушно восхвалялись: в лейпцигском «Известии» 1768 года, в очерке
русской литературы Хераскова 1770 года, в словаре Новикова
1772 года (Nachricht 1768: 383; Херасков 1933: 294; Новиков 1772:
15 — 16). Еще в 1802 году Карамзин включил Баркова в свой
Пантеон российских авторов (Карамзин 1984: 109).
Итак, если во Франции рукописное распространение
единичной приапической оды вызывало бесконечный скандал, то в
России рукописное же распространение десятков приапических
стихотворений не только не вызывало никаких скандалов, но
и приносило ее авторам литературную славу и признание.
Совершенно очевидно, что функция оды Пирона в рамках
французской культуры отличается от функции ее подражаний в
рамках культурной ситуации России. Решающее значение
имеют здесь различные культурные и литературные традиции, на
фоне которых могли по-разному восприниматься схожие
французские и русские явления.
Относительно Оды Приапу и ситуации во Франции ХѴП века
следует выделить два различных историко-культурных
контекста, воздействовавших на Пирона и обусловивших восприятие
его стихотворения современниками: во-первых, идеологический
контекст либертинства; во-вторых, поэтологический контекст
бурлескной литературы, в частности, травестийных поэм Поля
Скаррона и его последователей.
Рассмотрим сначала идеологические импликации. Как
автор приапической оды, Пирон воспринимался современниками,
безусловно, как продолжатель либертинских традиций XVII
207

столетия. Понятие 'libertinage' обозначало в первую очередь
'вольнодумство' в смысле непризнания политических и
религиозных авторитетов, стремление к освобождению разума и тела
от влияния христианской идеологии, философскую установку
на материализм и эпикуреизм. Поскольку это мировоззрение
могло заключать в себе также программную ломку
общепризнанных принципов морали и сексуального поведения, слово
'libertinage' приобрело и производное значение 'распутство,
разврат' (см.: Snopek 1991).
Связь антирелигиозности и скабрезной трактовки
эротической тематики налицо у многих писателей-«ли6ертинов» ХѴП
и ХѴПІ столетий. Во Франции XVII века это в основном
Théophile de Viau, Jacques Vallée Des Barreaux, Denis Sanguin de
Saint-Pavin и др. Как представляется, приапическая ода
Пирона непосредственно связана с творчеством одного из наиболее
известных вольнодумцев-порнографов — Claude Le Petit
Судьба этого человека поистине необычна. Родившийся около 1638
года автор многочисленных сатирических и обсценных
произведений, совершил в возрасте 19 лет убийство молодого
монаха-августинца (Le Petit 1918: XXVI), после чего жил несколько
лет в изгнании. После возвращения в Париж Ле Пети был
арестован в возрасте 23 лет, будучи «изобличен в том, что написал
произведения в стихах, в которых говорится без достаточного
респекта перед властями и перед общепринятой религией»
(«convaincu d'avoir écrit des pièces de vers où Ton parlait sans assez
de respect des puissances et de la religion établie»; Adam 1962: 45).
Приговоренному 1 сентября 1662 года к смертной казни Ле
Пети была сначала отсечена правая кисть, после чего он был
сожжен на костре вместе с рукописью своего последнего
произведения Le Bordel des Muses, ou les neuf puce lies putains.
Старанием его друзей сохранившиеся отрывки этого сочинения были
вскоре опубликованы за границей, в Лейдене (см.: Le Petit 1918:
95-ПО; 193).
Намек на название этой книги («Бордель муз, или Девять
девиц блядей») можно усмотреть в зачине оды Пирона, где о
музах говорится как о «девяти парнасских шлюхах». Анафора
в первых двух стихах оды:
Foutre des neuf garces du Pinde,
Foutre de l'amant de Daphné.
(Piron 1931: 123; Piron 1994: 252)
(«Ебать девять парнасских шлюх, / Ебать любовника Дафны [=
Аполлона]»; перевод всюду наш. —М. Ш.) заимствована Пиро-
208

ном, по-видимому, из начального стихотворения сборника Ле
Пети, Sonnet foutatif (Ëfauuu сонет), в котором анафорический
повтор выражения «Foutre de...» выдержан в тринадцати из
четырнадцати стихов:
Foutre du cul, foutre du con,
Foutre du Ciel et de la Terre,
Foutre du diable et du tonerre,
Et du Louvre et de Montfaucon.
Foutre du temple et du balcon,
Foutre de la paix, et de la guerre,
Foutre du feu, foutre du verre,
Foutre de Геаи et de ГНеіісоп.
Foutre des valets et des maistres,
Foutre des moines et des prestres,
Foutre du foutre et du fouteur.
Foutre de tout le monde ensemble,
Foutre de livre et du Lecteur,
Foutre du sonnet, que t'en semble?
(Le Petit 1918: 107)
(«Ебать жопу, ебать пизду, / Ебать небо и землю, / Ебать
чёрта и гром, /И Лувр и Монфокон [= место казни]. //Ебать храм
и балкон, / Ебать мир и войну, / Ебать огонь, ебать стекло, /
Ебать воду и Геликон. // Ебать прислуг и мастеров, / Ебать
монахов и священников, / Ебать ебню и ебуна. // Ебать весь мир
вместе взятый, / Ебать книгу и читателя, / Ебать сонет, как тебе
кажется?»)
Связь обсценной тематики и строфической формы десяти-
стиший сѴсложника Пирон мог найти в стансах Ле Пети Sur топ
Bordel des Muses (О моем Борделе муз). Там же заложен травес-
тийный мотив совокупляющихся богов Олимпа, развитый
впоследствии Пироном в Оде Приапу.
Именно в силу своей зависимости от либертинских
традиций ода Пирона воспринималась французскими
современниками как богохульственная и антирелигиозная. Еще в 1920-е годы
немецкий историк эротической литературы Paul Englisch
говорит о ее «бесстыдстве и богохульстве» («Schamlosigkeit und
Gotteslästerung»; Englisch 1927: 409). Между тем
антирелигиозные мотивы в ней на самом деле почти отсутствуют. Самую
кощунственную мысль оды Пирона содержит ключевая пятая
строфа, где говорится:
209

Le foutre est la base du monde,
Le foutre est la source féconde
Qui rend Punivers éternel.
Et ce grand tout que l'on admire,
Ce bel univers, à vrai dire,
N'est qu'un vaste & noble bordel.
(Piron 1931: 125; Piron 1994: 254)
(«Ебня является основой мира, / Ебня является богатым
источником, / Что создает вечность. / И это то превосходное, чем все
наслаждаются, / И вся прекрасная вселенная, — это, по сути, /
Лишь великий и знатный бордель».) В этих стихах выражен
сугубо материалистический взгляд на мир, не совместимый с
христианским мировоззрением. Место Бога как творца
вселенной занимает самопорождение вселенной в бесконечных актах
совокупления. Впрочем, и эту мысль Пирон мог найти в Le
Bordel des Muses Клода Ле Пети, в стихотворении Au Lecteur
critique [К критическому читателю):
Mais puisque nos ayeux pour nous faire survivre
Ont foutre sur foutre entassé,
Je puis bien commencer mon livre
Par où le monde a commencé.
(Le Petit 1918: 107)
(«Но так как с целью нашего выживания наши предки /
Копили ебнюна ебню, / Могу и я начать свою книгу / С того, из
чего взял свое начало мир».) И здесь традиционное место Бога-
творца как первопричины вселенной занимает акт
совокупления.
Злополучный стихотворный сборник Ле Пети 1662 года и
Ода Приапу Пирона 1710 года связаны друг с другом также тем,
что время создания этих произведений почти точно совпадает
с временными рамками самодержавного правления
французского короля Louis ХГѴ (1661 — 1715). Совпадение это отнюдь
не случайно. Первые годы после воцарения молодого
Людовика проходили под знаком нравственного возрождения и
борьбы с либертинством, так что казнь Ле Пети в 1662 году
являлась также политическим сигналом. Последние же годы
царствования Людовика XIV были отмечены душной атмосферой
ханжества, притворной набожности и надоевшего святошества,
в которой ода Пирона приобретала дополнительное значение
политически оппозиционной декларации, ознаменовавшей
конец изжившей себя эпохи.
210

Другим детищем французской культуры второй половины
ХѴП столетия, составляющим поэтологический фон оды
Баркова, является литературная мода на бурлескные травестийные
поэмы. Эта французская «бурлескомания» (Heiss 1908)
относится к пятидесятым — восьмидесятым годам ХѴП столетия; она
была вызвана успехом соответствующих произведений Поля
Скаррона Typhon, ou la Gigantomachü (1644) и Virgile travesti (1648 —
1652), нашедших вскоре многочисленных подражателей.
Основная общая черта бурлескных травести в духе
Скаррона и приапической оды Пирона — это сниженный тон трактовки
деяний богов, героев и прочих персонажей античной мифологии,
в том числе и их эротических отношений. Пирон идет дальше,
сосредотачиваясь лишь на половых отношениях
мифологических фигур и называя все действия по (непечатному) имени.
Большую часть Оды Приапу занимает иллюстрация мысли,
выраженной в первом стихе шестой строфы этой оды: «De fout la
fable fourmille» («Мифология кишит совокуплениями»).
Кроме обеденных выражений, ода Пирона содержит также
лексические особенности, характерные для бурлеска и
исключенные из произведений «высокой» поэзии как не
соответствующие «хорошему употреблению» (bon usage) пуристических
языковых теорий эпохи (Brunot 1966: 76). В Оде Приапу можно
найти целый ряд стилистически сниженных необсценных слов,
придающих ей грубовато-фамильярный тон бурлеска.
Встречается, к примеру, ласкательное имя «Jupin» вместо
«Jupiter», едва ли допустимое в «серьезной» оде, но типичное
для бурлескных поэм Скаррона (ср.: «Jupin, Jupiter. Très souvent
dans le Typhon et le Virgile Travesti»; Richardson 1930: 159):
Cependant Jupin dans l'Olympe,
Perce des culs, bourre des cons;
Neptune au fond des eaux y grimpe
Nymphes, sirènes & tritons.
(Piron 1994: 258 - 260)
(«В то время, когда Юша [= Юпитер] на Олимпе / Пробивает
жопы, заполняет пизды, / Нептун карабкается по дну вод / На
нимф, сирен и тритонов»). Интересен лексический состав
данного пассажа; наряду с несколькими нейтральными словами
здесь есть, во-первых, обеденные выражения (culs, cons); во-
вторых, стилистически сниженные слова (perce, bourre, grimpe),
служащие эвфемизмами соития и имеющие подчеркнуто
бурлескный характер (все три слова фигурируют в исследованиях
лексики и стиля французского бурлеска; см.: Richardson 1930:
211

140, 206; Bar 1960: 16, 241); и, в-третьих, мифологические
имена (Jupin, Olympe, Neptune, nymphes, sirènes, tritons), причем
первое из них наделено характерным для бурлеска
фамильярным оттенком. Имя «Jupin» в значении «Jupiter» встречается,
впрочем, и в Bordel des Muses Клода Ле Пети, что лишний раз
свидетельствует о точках соприкосновения обеденной и
бурлескной поэзии:
Jupin là-haut comme un pourceau,
Outre sa sœur et son oiseau,
Se fout de tout tant que nous sommes.
(Le Petit 1918: 110)
(«Юпитер наверху, как поросенок, / Вместе с сестрой и со
своей птицей / Ебется со всеми с тех пор, как мы существуем».)
Небезынтересно, наконец, в связи с вопросом о историко-
литературном контексте оды Пирона, что и Скаррон сочинял
ирои-комические и бурлескные торжественные оды, в том
числе Ode héroï-comique a Monseigneur le Maréchal d'Aumont (Scarron
1786:223-227).
Итак, Ода Приапу Пирона совмещает черты как либертин-
ской, так и бурлескно-юмористической традиции французской
культуры XVII столетия. Каким же был культурный контекст
русской барковианы? В каком плане воспринималась в России
ода Пирона и создавались ее подражания?
Едва ли в плане либертинском. Не слишком ярко
выраженные атеистические черты произведения Пирона, которые в
условиях французской культуры непременно связывались с
антирелигиозным вольнодумством, при взгляде со стороны могли
оказаться незаметными и полностью вытесняться формальными
элементами обеденной литературной игры с конвенциями
жанра и стиля торжественной оды. Как представляется, русских
подражателей оды Пирона могло привлекать именно отсутствие
назойливой, агрессивной антирелигиозности, присущей многим
другим французским порнографическим произведениям. В
самом деле, антирелигиозные и антиклерикальные мотивы в
сборнике Девичья игрушка почти отсутствуют. Христианская
тематика никакой роли не играет (в отличие, скажем, от Гавригииады
A.C. Пушкина 1821 г.). Случаи упоминания священников и
монахов в барковианских стихах единичны (Барков 1992:107,149,
150). Знаменательно также, что стихотворение Приапу,
представляющее собой вольный перевод пяти строф из оды Пирона,
воспроизводит первые четыре плюс восьмую строфу
французского оригинала, опуская как раз программную голую строфу, со-
212

держащую центральную, атеистически окрашенную мысль
произведения (Барков 1992: 93 — 94).
Практически нет антиклерикальных мотивов в барковиан-
ских одах. Зато нередко пародируется характерная для русской
торжественной оды библейская образность и фразеология (ср.:
Солосин 1913), что приводит к эффекту поэтического
кощунства, как отметил еще В. М. Живов в своей известной работе 1981
года о кощунственной поэзии (Живов 1996: 712; другие примеры
пародийных библеизмов см.: Schruba 1997: 104). Следует,
однако, иметь в виду, что «литературные кощунства в России не
могут быть объяснены (политическим, общественным)
антиклерикализмом» (Живов 1996: 708); Живов приходит к выводу о вну-
трилитературной, карнавальной функции поэтического
кощунства в условиях русской культуры (Живов 1996: 748).
Если ода Пирона воспринималась французским читателем-
современником на фоне литературной традиции бурлеска и
мировоззрения либертинизма, то в России культурным фоном
для восприятия подобных произведений являлись в первую
очередь отечественные традиции обсценной жанровой пародии.
Русскому читателю Оды Приапу середины XVIII века данное
стихотворение могло напоминать определенные древнерусские
и народно-поэтические тексты, более или менее широко
применявшие непристойную лексику. Это, во-первых,
юмористические произведения так называемой «демократической сатиры»
XVII столетия: пародийные челобитные, службы, литургии,
молитвы, лечебники и послания; во-вторых, фольклорные сме-
ховые тексты: скоморошины, небылицы, травестийные
былины и песни. В рамках русской культуры первой половины ХѴШ
века смесь бурлескно-пародийных, кощунственных и
обеденных элементов встречается также в разного рода шутовских
учреждениях и празднествах: от Всешутейшего и всепьянейше-
го собора Петра I (см.: Семевский 1872) до шутовской свадьбы,
устроенной с целью развлечения императрицы Анны Иоаннов-
ны в 1740 году (ср. публикацию стихов В.К. Тредиаковского по
этому случаю с опущением нецензурных слов; Тредиаковский
1963:354-355).
Нелегко определить однозначно функцию подобных
текстов в рамках русской культуры. Советские литературоведы,
всегда ищущие проявления классовой борьбы, по понятным
причинам настаивали на их сатирическом характере (ср.: Ад-
рианова-Перетц 1937). Более убедительна концепция авторов
сборника Смех в Древней Руси 1984 года. Она, по крайней мере,
способна объяснить наблюдение Лихачева, что в данных тек-
213

стах «мы можем найти пародии на церковные песнопения и на
молитвы, даже на такую священнейшую, как "Отче наш". И
нет никаких указаний на то, что эти произведения
запрещались» (Лихачев/Панченко/Понырко 1984: 9). Данное
исследование основано на известной бахтинской концепции народной
смеховой культуры средневековья (Бахтин 1990). В ее свете
обнаруживается, что в пародийных и юмористических текстах
древнерусской литературы и фольклора налицо не
столько сатирическое, сколько игровое, празднично-смеховое
начало, которое после Бахтина принято называть
карнавальным.
Игровое, карнавальное начало преобладает и в
произведениях барковианы, хотя отдельные тексты имеют, безусловно,
и сатирические (литературно-полемические) черты.
Высказывалось, к примеру, мнение, что барковианская пьеса Дурносов и
Фарное пародирует трагедию Сумарокова Синае и Тру вор
(Барков 1992: 397); известно письмо Сумарокова в канцелярию
Академии наук от 22 апреля 1759 года, в котором он жалуется
на Баркова (Пекарский 1870: 657). Тем не менее, трудно
согласиться с утверждением П.Н. Беркова, что «большая часть
"фривольных" стихотворений Баркова представляет пародии
на произведения Сумарокова» (Берков 1936: 299). В барковиан-
ских стихах пародируются не столько индивидуальные черты
стиля определенного автора, сколько общежанровые
стилистические приметы классицистических жанров.
Если сатирико-полемические элементы не стояли в центре
внимания — с какой же тогда целью создавалась барковиана?
Вряд ли преимущественно с целью сексуального возбуждения
читателя: повествовательные жанры намного более
«эротичны», чем обсценные бурлескные пародии. A.A. Морозов
полагал, что барковская «издевка над жанрами классицизма <...>
была реакцией демократических слоев на классицизм с его
условным реквизитом, с его служением идеалам
абсолютистской монархии» (Морозов 1960: 24). Думается,
«демократические слои» здесь ни при чем — среди авторов барковианы был
не только попович И.С. Барков, но и коренной дворянин И.П.
Елагин. Ни при чем здесь и «идеалы абсолютистской
монархии» — обсценные стихотворцы, в том числе Барков, сочиняли
одновременно с неприличными и вполне верноподданнические
торжественные оды.
Барковиана отнюдь не борется с классицизмом;
барковиана -*- это и есть классицизм, но классицизм наизнанку. Функция
этой обсценно-бурлескной игры в классицизм близка функции
214

карнавала (временного, ритуального освобождения от правил
приличия и норм поведения официальной и повседневной
жизни, словом — от гнета цивилизации). Литературная система
классицизма в России ХѴПІ века, как и ранняя
послепетровская культура в целом, — явление в конечном итоге чуждое,
западноевропейское, не рожденное многовековой традицией, а
с трудом заученное и освоенное; пародирование элементов этой
системы — это карнавальный отдых от гнета чужой, навязанной
извне культуры.
Подведем итоги. Приапическая ода Пирона,
«импортированная» и натурализованная в виде многочисленных и
многообразных подражаний, заполнивших сборники Девичьей игрушки,
лишилась в России черт вольнодумства, потеряла свою субвер-
сивность, мировоззренческую радикальность и
религиозно-общественную оппозиционность. Скандальный французский
манифест либертинизма превратился в условиях русской
культуры в непристойную, но вполне безобидную игру с жанровыми
и стилистическими конвенциями литературы классицизма.
Философских приправ западноевропейской порнографии —
субверсивного просветительства, сексуальной и политической
эмансипации, словом, «истоков модернизма» («the origins of
modernity»; Hunt 1993), в барковиане обнаружить нельзя.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 В настоящей работе учтены, по возможности, мысли и замечания,
высказанные участниками конференции в Лос-Анджелесе. Рядом ценных
наблюдений и соображений я весьма обязан И. Клейну (Лейден).
ЛИТЕРАТУРА
Адрианова-Перетц 1937 — Адрианова-Перетц В. П. Очерки по истории
русской сатирической литературы XVII в. М.; Л., 1937.
Алексеева 1976 — Алексеева М.А. Торговля гравюрами в Москве и
контроль за ней в конце XVII — ХѴПІ в. // Народная гравюра и
фольклор в России XVII — XIX вв.: (К 150-летию со дня рождения
Д.А. Ровинского). М., 1976. С. 140 - 158.
Барков 1992 — Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова /
Изд. подгот. А. Зорин и Н. Сапов. М., 1992.
Бахтин 1990 — Бахтин ММ. Творчество Франсуа Рабле и народная
культура Средневековья и Ренессанса. М., 1990.
Берков 1936 — Верков П.Н. Ломоносов и литературная полемика его
времени. 1750 - 1765. М.; Л., 1936.
215

Забелин 1905 — Забелин И.Е. История города Москвы. М., 1905. Репринт:
М., 1990.
Живов 1996 — Живов В.М. Кощунственная поэзия в системе русской
культуры конца ХѴТІІ — начала XIX века // Из истории русской
культуры. Т. 4 (ХѴШ - начало XIX века). М, 1996. С. 701 - 753.
Карамзин 1984 — Карамзин Н.М. Сочинения / Сост., вступ. статья и
коммент. Г.П. Макогоненко. В 2 т. Л., 1984. Т. 2.
Копанев 1986 — Копанев H.A. Распространение французской книги в
Москве в середине ХѴШ в. // Французская книга в России в ХѴШ в.:
Очерки истории. Л., 1986. С. 59 - 172.
Лихачев/Панченко/Понырко 1984 — Лихачев Д.С., Панченко A.M., Поныр-
ко HB. Смех в Древней Руси. Л., 1984.
Майков 1966 — Майков В. И. Избранные произведения / Вступ. статья,
подгот. текста и примеч. A.B. Западова. М.; Л., 1966.
Морозов 1960 — Морозов A.A. Русская стихотворная пародия // Русская
стихотворная пародия (ХѴШ — начало XX в.). Л., 1960. С. 5 — 88.
Новиков 1772 — Новиков НИ. Опыт исторического словаря о российских
писателях. СПб., 1772. Репринт: М., 1987.
Пекарский 1870 — Пекарский П. П. История Императорской Академии
наук. В 2 т. СПб., 1870. Т. 2.
Ровинский 1881,1 — V — Русские народные картинки / Собрал и описал
Д.А. Ровинский. СПб., 1881. Т. 1 — 5 (Сборник Отделения русского
языка и словесности Императорской Академии наук. Т. 23 — 27).
Семевский 1872 — Семевский М.И. Шутки и потехи Петра I: (Петр Великий
как юморист) // Русская старина. 1872. № 6. С. 845 — 892.
Солосин 1913 — Солосин И.И. Отражение языка и образов Св. Писания и
книг богослужебных в стихотворениях Ломоносова // Известия
Отделения русского языка и словесности Императорской Академии
наук. 1913. Т. 18. Кн. 2. С. 238 - 293.
Степанов 1988 — Степанов В. П. Барков // Словарь русских писателей
ХѴШ века. Вып. 1 (А - И). Л., 1988. С. 57 - 62.
Сумароков 1957 — Сумароков А. П. Избранные произведения/Вступ. статья,
подгот. текста и примеч. П.Н. Беркова. Л., 1957.
Тредиаковский 1963 — Тредиаковский В. К. Избранные произведения /
Вступит, статья и подгот. текста Л.И. Тимофеева. Примеч.
ЯМ. Строчкова. М.; Л., 1963.
Херасков 1933 — Херасков М.М. Рассуждение о российском
стихотворстве / Публ. П.Н. Беркова // Литературное наследство. М., 1933.
Т. 9 - 10. С. 290 - 294.
Adam 1962 — Adam, Antoine. Histoire de la littérature française au XVÏÏe
siècle. Paris, 1962. T. 3.
Alexandrian 1989 — Alexandrian [, Sarane]. Histoire de la littérature erotique.
Paris, 1989.
Bar 1960 — Bar, Francis. Le Genre Burlesque en France au XVIIe siècle:
Etude de Style. Paris, 1960.
Brunot 1966 — Brunot, F. Histoire de la langue française des origines a nos
jours. Tome Ш. La formation de la langue classique 1600 — 1660. Première
partie. Paris, 1966.
Englisch 1927 — Englisch, Paul. Geschichte der erotischen Literatur. Stuttgart,
1927. Репринт: Wiesbaden, 1977.
216

Faulmann 1882 — Faulmann, Karl. Illustrierte Geschichte der Buchdruckerkunst
Wien; Leipzig, 1882.
Gazier 1995 — Pa. G. [Gazier, Paul] Piron (Alexis) //Dictionnaire des lettres
françaises. Le ХѴШе siècle. [Paris,] 1995. P. 1036 - 1039.
Goulemot 1991 — Goulemot, Jean Marie. Ces livres, qu'on ne lit que d'une
main. Lecture et lecteurs de livres pornographiques au ХѴШе siècle. Aix-
en-Provence, 1991.
Heiss 1908 — Heiss, Hanns. Studien über die burleske Modedichtung Frankreichs
im ХѴПJahrhundert//Romanische Forschungen. 1908. Bd 21. S. 449 -
697.
Hunt 1993 — Hunt, Lynn. Introduction: Obscenity and the Origins of Modernity,
1500 — 1800/^ The Invention of Pornography. Obscenity and the Origins
of Modernity, 1500 - 1800/ Ed. Lynn Hunt. New York, 1993. P. 9 - 45.
Le Petit 1918 — [Le Petit, Claude.] Les Œuvres libertines de Claude Le Petit,
parisien brûlé le 1er septembre 1662/Précédées d'une notice biographique
par Frédéric Lachèvre. Paris, 1918. (Le Libertinage au ХѴПе Siècle; VI.)
Репринт: Genève, 1968.
Nachricht 1768 — [Ляоя.] Nachricht von einigen russischen Schriftstellern, nebst
einem kurzen Berichte vom russischen Theater // Neue Bibliothek der
schimen Wissenschaften und freyen Künste. Leipzig, 1768. Bd 7. S. 188 —
200, 382 - 388.
Piron 1931 — Piron, Alexis. Œuvres complètes illustrées / Publiées avec
introduction et index analytique par P. Dufay. Paris, 1931. T. 10.
Piron 1994 — Илюшин A.A. Запоздалый перевод эротико-приапейской оды:
(Alexis Piron. Ode à Priape)//Philologica. M.; London, 1994. T. 1. № 1/2.
С 247 - 264.
Richardson 1930 — Richardson, Leonard T. Lexique de la langue des œuvres
burlesques de Scarron avec une introduction grammaticale. Aix-en-
Provence, 1930. Reprint Hildesheim, 1976.
Scarron 1786 — Scarron, Paul. Œuvres. Paris, 1786. T. 7. Репринт: Genève,
1970.
Schruba 1994 — Schruba, Manfred. [Рец. на кн.:] Девичья игрушка, или
Сочинения господина Баркова. М., 1992//Zeitschrift für Slawistik. 1994.
Bd. 39. S. 635 - 637.
Schruba 1996 — Schruba, Manfred. О французских источниках барковиа-
шл//Study Group on Eighteenth-Century Russia Newsletter. 1996. №. 24.
P. 46-61.
Schruba 1997 — Schruba, Manfred. Studien zu den burlesken Dichtungen V.l.
Majkovs. Wiesbaden, 1997 (Slavistische Veröffentlichungen der Freien
Universität Berlin; Bd 83).
Snopek 1991 — Snopek, Jerzy. Libertynizm Ц Slownik literatury polskiego
oswiecenia / Pod red. Teresy Kostkiewiczowej. Wroclaw [et al.], 1991. S.
269 - 274.
Trousson 1993 — Trousson, Raymond. Préface; Chronologie//Romans libertins
du ХѴШе siècle / Textes établis, présentés et annotés par Raymond
Trousson. Paris, 1993. P. I - XCDC.
217

BARKOVIANA AND FRENCH PORNOGRAPHY
Manfred Schruba
The emergence of the first Russian obscene writings ("barkoviana") in the early
1750s seems to have been provoked by the wave of erotic novels which had been
in fashion in France since the 1740s. However, it is remarkable that the Russian
pioneers of pornography did not choose one of these as a literary model, but rather
Alexis Piron's "Ode à Priape"—a poem written about 1710. ТЪе predilection for
erotic poetry and the almost complete lack of interest in erotic prose is characteristic
of eighteenth and nineteenth century Russia. There is also a significant difference
between French and Russian erotic poetry in regard to genre preferences. The main
obscene genre in France was the conte en vers, followed by epigrams, songs and
burlesque parodies (like Piron's priapic ode). In Russia, narrative erotic poetry was
almost absent, while the obscene burlesque parody, a genre rare in France, became
the standard poetic form. The French exception became the Russian rule.
Russian obscene poems utilize the devices of Piron's ode, and accurately
reproduce the genre's combination of high stylistic characteristics and sexual
content expressed in extremely vulgar terms. The combination of sublime
formal features and vulgar content—an "inner-stylistic" contrast between high
and low—creates a mock-heroic effect.
Poetic devices aside, however, there are great differences between the French
pattern and Russian imitations in regard to barkoviana's social and aesthetic
function. Piron's ode provoked a scandal whose effects haunted him his whole
life. In Russia, on the other hand, barkoviana was a legitimate—though, of course,
unofficial and unprintable—part of literary life. This distinction is due to the
differing cultural and literary traditions in both countries. The article contrasts two
aspects of Piron's "Ode à Priape" and its French cultural and historical
background to that in Russia: first, the ideological context of "libertinage," and
second, the burlesque poetic tradition. Piron's ode continued the libertine
traditions of seventeenth century freethinking writers and combined antireligious
and obscene motifs. There is some indication that Piron was acquainted with the
works of one of the most notorious libertine poets, Claude Le Petit (1638 — 1662),
and that his "Ode à Priape" was inspired by Le Petit's last book of verse Le Bordel
des Muses, ou les neuf pucelles putains. Another source of Piron's obscene ode is
French burlesque poetry, fashionable in the 1650s — 60s. Beside the low treatment
of ancient mythological figures, Piron's work shares particular lexical features with
the burlesque, such as the use of colloquial and familiar terms.
In Russia the libertine tradition didn't play any role. The cultural
background for barkoviana was the vernacular burlesque tradition: Old Russian
parodies of prayers, services, petitions, and epistles, as well as folklore (travesties
of epic folk songs and other humorous genres). The function of these texts is
playful and carnivalesque rather than satirical. The carnivalesque element is
preponderant in barkoviana too, though these works also contain satirical and
literary-polemical elements. The purpose of obscene burlesque poetry in
eighteenth century Russia was hardly sexual excitation, nor was it a struggle
against classicist aesthetics. Barkoviana is classicism—classicism turned inside
out Russian obscene authors' parodie play with the elements of the Western
European classicist system appears to have been a carnivalesque vacation from
the yoke of an alien, externally imposed culture.

BARKOVIANA AND RUSSIAN CLASSICISM
Marcus C. Levitt
Vladimir Stepanov, writing ten years ago, acknowledged the
undeniably important place of "barkoviana" in Russian poetry
during the second half of the eighteenth century through at least the
first third of the nineteenth century (from Maikov, Bogdanovich,
Krylov and Derzhavin, to Pushkin—V. L. as well as A. S.—
Lermontov and Polezhaev). In the highly exaggerated recent
formulation of Andrei Voznesensky, "Pushkin equals Derzhavin
plus French literature and Barkov"! (Barkov 1992: 14). On the other
hand, Stepanov rightfully complained of the "complete scholarly
neglect of Ъагкоѵіапа' in its typological, historical-cultural, as well
as its literary-historical aspects (its circle of authors, their literary
positions, text attribution, connection with the satirical tradition, and
so on)" (Stepanov 1998: 61). A giant step in making this material
available for study was the appearance of the first full, uncensored,
critical publication of Devich 4a igrushka. Hi Sochineniia gospodina
Barkova, which took place only in 1992, under the editorship of
Andrei Zorin and Nikita Sapov. Still, Stepanov's words basically
hold true, and there remains a dearth of research and information
about basic aspects of this literature. The goal of this article is to
examine some of the sources of barkoviana and to speculate on
some of the reasons for the appearance of this kind of poetry in mid-
eighteenth century Russia, at a time when modern Russian poetry
was still in the process of taking shape. The article has two parts. The
first considers Devich Ha igrushka as an example of classical Latin
"priapeian" verse, and suggests that Russian "priapeia" follows a
pattern of reception common to other poetic genres of Russian
Classicism. The second part analyzes DevichHa igrushka's dedication
piece, "Prinoshenie Belinde," and considers the question why the
heroine of Alexander Pope's The Rape of the Lock was adopted as
the addressee for Russian obscene poetry.
There is a basic consensus among scholars that uthe invention of
pornography"—the social, economic, intellectual, and sexual
219

circumstances that gave rise to this peculiar phenomenon—took
place in eighteenth century, within the context of "the origins of
modernity" and the development of the public sphere (Hunt 1996).
To what extent the circumstances that gave rise to pornography in
the West are also applicable to eighteenth-century Russia is open to
debate, but it is certainly arguable that the history of Russian
"pornography" begins with barkoviana (e.g., Hopkins 1977: 70—1).
On the other hand, it seems obvious that there are basic differences
between the highly literary barkoviana and the type of materials that
began to be labeled with the term "pornographic" in the nineteenth
century, when the word acquired its modern connotations.
Furthermore, as Manfred Schruba has rightly noted (1996, and
article in this volume), there is a basic distinction to be made
between pornographic poetry and pornographic prose; the later was
apparently not produced in Russia until the next century, by which
time "pornography" was far more sharply segregated from
mainstream literary culture, both culturally and legally.
This article suggests that barkoviana may best be understood
within the literary context of early Russian Classicism. Goulemot,
writing about French pornography (primarily novels), recently noted
that "it was under Classicism that erotic literature was invented, with
its rules of production, its means of dissemination and the modes of
consumption" (Goulemot 1994: 12). The same, I would assert, is
fundamentally true of Russian pornographic poetry. To account for
the phenomenon either as an attack on Russian Classicism
(Makagonenko 1987), or primarily as an extension of indigenous
folk erotica (e.g., Iliushin 1991; Hopkins 1977: 148 - 53) are
insufficient and, it seems to me, misleading. While elements of folk
erotica are undoubtedly present, I would argue that they are of
secondary importance in accounting for the genesis and basic nature
of barkoviana.
Goulemot's further observation—that pornographic literature had
a special status in Classicism, as formally forbidden yet broadly
known, tolerated, and even practiced, a "cohabitation" which ended
with the eclipse of Classicism as a movement—also applies to
barkoviana. The production of pornographic verse follows a pattern
typical for other types of Russian Classicist poetry. Models for poetic
genres generally came from two sources: one classical (usually
Roman) and one modern (seventeenth and eighteenth century
Classicism, primarily of the French type); in the latter case, if the
models were in another language, e.g. German or English, they
often entered Russia via French translations, and when there was a
non-French intermediary (as in the case of the ode, the "nemetskaia
220

shkola razuma" [Pumpiansky 1937, 1983]), it adhered to French
Classicist standards (Levitt 1999). Furthermore, in many genres of
Russian Classicism there was one particular ur-text that basically
defined the genre (e.g., Boileau's "Ode de la prize de Namur"
[Zhivov 1996: 249 — 54] or Des Barreaux's sonnet "Grand Dieu! tes
jugements sont remplis d'équité" [Berdnikov 1997: 24 — 36 and
passim]). Barkoviana, I am suggesting, follows just such a typical
high Classicist pattern.
Schruba's work has enriched our appreciation for Piron's "Ode
à Priape" (1710) as the basic ur-text for barkoviana and the prototype
for barkoviana's burlesque method (1995,1996, 1997). Piron's poem
itself belongs to an ancient type of poetry, the so-called "priapeia?
that is, obscene poetry dedicated to the god Priapus.1 According to
Greek mythology, Priapus was the son of Venus or a nymph and
Bacchus, and the god was symbolized (and often depicted) as an
erect phallus, or as a big phallus with a small body; this image is
fairly common in modern Russian erotic art (e.g., S.M. Eizenshtein's
portrait of Maliuta Skuratov, Literaturnoe obozrenie 11 [1991], inside
cover). The most famous model of classical Roman priapeia is the
anonymous collection of 80 poems, known variously as Priapeia,
Carmina Priapeia, Lusus in Priapum (Joking about Priapus), or as the
Grand Priapeia. This collection is thought to have been composed
and compiled during the Augustan period—the golden age of Latin
poetry, which was the primary inspiration for all Classicist literature
(the Carmina Priapeia also helped earn the Augustan period the
reputation of the golden age of obscene poetry). Statues of Priapus,
usually of the small god holding his huge penis in his hands as a
weapon, were commonly placed in Roman gardens to serve the
dual function of guardian deity and scarecrow (OCD 1970: 876), and
a unifying conceit of the Carmina Priapeia (which may or may not
be factually true), is that when poets arrived at their patron
Maecenus' garden in Rome, which had its own totem of the god,
they would write poetic invocations to him on the walls; they are
assumed to have been collected and published, presumably by one
of the poets, not long after their composition. While the priapeia in
this collection are anonymous, many are of good literary quality,
and thought to include works by Virgil, Ovid, Horace, Domitis
Marsus, Cinna, and even perhaps the Emperor Augustus himself
(Alexandrian 1989: 23; for the scholarly literature, see Richlin 1983:
141 - 43 and O'Connor 1989: 37).
The Carmina Priapeia thus offered Barkov and his confreres a
striking model, both as a collection of obscene, burlesque verse and
as an example of leading poets getting together to indulge in a
221

collective escapade. The foreword to most versions of Devich'ia
igrushka contains the following crucial admission:
Но, препоручив тебе, несравненная Белинда, книгу сию,
препоручаю я в благосклонность твою не себя одного, а многих, ибо не один
я автор трудам в ней находящимся и не один также собрал оную.
(Barkov 1992: 40)
But in entrusting you, incomparable Belinda, with this book, I am
entrusting not only myself to your good will, but many people, for I am not
the only author of the works found in it, nor did I alone collect them.
The issue of the Carmina Priapeia's unity as a collection has been
posed by scholars primarily as a question of determining authorship
of various poems, but is typologically relevant for Russian
eighteenth-century poetry insofar as recent scholarship has
emphasized the importance of the poetry book as a unified
collection (Vroon 1995/96; Levitt 1999). Scholars have noted the
presence within Devich'ia igrushka of poetic competitions, starting
with dual translation-transpositions of the "Ode à Priape" by Elagin
and Barkov (Hopkins 1977: 141 - 42, Barkov 1992: 389 - 90,
Schruba 1996: 46), and have cited this as a clear indication of
barkoviana's roots in Russian Classicist practice (citing Gukovsky's
well-known article of 1928). Notably, the Carmina Priapeia itself
suggests an extended poetic competition (although there is room for
much scholarly debate over the question of authorship, and some
have even argued for a single author—Richlin 1983: 141 — 43,
O'Connor 1989: 37). In their recent edition of Devich'ia igrushka
Zorin and Sapov record the names of the various Russian poets to
whom particular poems in the collection have been, or may be
attributed, and these include, apart from Barkov himself, Chulkov,
Sumarokov, Lomonosov, LP. Elagin, Fonvizin, F. Mamonov, I.D.
Osipov, and A.V. Olsuf ev. As in the case of Carmina Priapeia, we
seem to have a case of a group of leading poets getting together to
burlesque their own work. (The roster of authors also puts the lie to
the notion of the collection as meant to destroy Classicism.) In the
case of both collections, the reasons for anonymity are obvious,
although part of the game here seems also to involve both guessing
at the authorship of particular poems and enjoying the opportunity
to burlesque a particular author's characteristic style. In general
terms, a parallel can also be drawn between the Carmina Priapeia
as a multi-authored collection work and the tendency in both
eighteenth-century Western and Russian literary practice toward
anonymous collective authorship (see Levitt 1998).
222

The Carmina Priapeia thus presents two important models for
barkoviana, both as a model of obscene verse, and as a model of
a collection of obscene verse. These two complex aspects deserve in-
depth study, but we should note both that Barkov (acknowledged
author of at least a good number of poems in Devich yia igrushka) was
a specialist in Latin literature, and that among other things he
translated Horace's satires (published in 1762). These include an
important priapic text, satire I. 8, which is related by Priapus himself.
The little god (or rather, his statue) notes that he started out as a fig
tree, and
Приапа сделала художная рука.
С тех пор я, став божком, воров и птиц пугаю;
Имея в правой жердь руке, тех отгоняю,
Стращаю наглых птиц лозою от плодов,
Чтоб, роя семена, не портили садов...
(Barkov 1992: 341)
An artist's hand made Pripapus. / From that time, having become a god,
I frighten thieves and birds; / With a pole in my right hand, I drive them
away, / Scaring impudent birds away from the fruit with a vine, / So they
don't spoil the garden by digging for seeds.
Notably, Barkov has muted Horace's reference to a "red stake
sticking out indecently from my loins" (obscenoque ruber porrectus ab
inguine palus; note that "palus" echoes the Greek "phallos" [Horace
1993: 72 - 73, 170 n.]) into the euphemistic azherd\" The image of
Priapus holding his penis in hand is one of many borrowings from
the priapeia to be found in barkoviana (and not in Piron's ode).
Without a full study of the relationship between Devich 4a igrushka
and classical pripaeia it is hard to draw conclusions about their
relationship, and to understand the differences in the function of the
obscene. Still, apart from specific images and borrowings, one can
point to many ways in which barkoviana probably refers back to
classical obscene verse—if not in a direct genetic way then at least
typologically. Both are mock heroic, and are built on or contain
burlesque and comic elements, and feature numerous references to
the mythological gods and their sexual escapades, to characters from
Homer, as well as to the religious cult of Priapus. (It remains a
question as to whether, and to what extent, the religious and mock-
heroic literary aspects of classical pripaeia may be separated; in
barkoviana the religious references [e.g. to temples, sacrifices, sexual
rites, etc.] are more obviously part of a secular literary game.)
As noted earlier, classical poetic forms were adopted in Russia
223

via modern Classicist writers (usually in French or French
translations), and from classical Latin writing (in most cases also via
French intermediaries). Renaissance and Baroque intermediaries (in
the present case, for example, fifteenth-century Italian priapic poetic
collections by Antonio Beccadelli and Pacifico Massimo), were
virtually unknown in Russia (on priapeia in the Renaissance, see
Findlen 1996: 79 — 86). As also noted, the modern French Classicist
model was reinforced or sometimes transmitted into Russia via a
different modern national intermediary. In the present case
Alexander Pope's The Rape of the Lock, which was accepted in
Russia as a worthy emulation of the mock-heroic poem as
established by Boileau, and which was well-known in Russia in
French translation, helped serve this intermediary function (on Pope
and Boileau, see Broich 1990: part 2; on the Russian mock epic and
its sources, see Tomashevsky 1933 and Schruba 1977: chap. 6).
One of the first riddles which most manuscript collections of
Devich'ia igrushka present is the unique dedicatory piece entided
"Prinoshenie Belinde." In the words of Sapov and Zorin, this preface
"occupies a most important place (vazhneishee mesto) in its
composition, uniting various works into one book" (Barkov 1992:
389). As noted, the dedication definitively presents the work as a
collection, composed by many authors, but also having a common
goal and presumably some degree of literary unity. Further, the
dedication not only explains the collection's title metaphor (Belinda
is the devitsa to whom the igrushka [the book] is offered), but acts as
a colophon, characterizing its motivation (motivirovka), its authors
and readers. It also suggests various literary and discursive contexts
in which the works within may be read. The remainder of this article
will center on the connection between "Prinoshenie Belinde" and
Pope, and on sketching out some of these literary and discursive
contexts which frame Devich Ha igrushka.
That Belinda is a reference to Pope's heroine is confirmed by
several pieces of textual evidence, which also provide some clues as
to the collection's origins and to nature of Russian obscene verse in
general. The reference to Pope's heroine directly connects the
genesis of DevichHa igrushka to the verse polemics that raged in
Russian letters in the early 1750s (Berkov 1936, Serman 1964,
Moiseeva 1973). This polemic involved virtually all of the major
writers (and many minor ones) in Russian poetry of the day
(although much of this verse is anonymous). By this period, the early
literary legislators of Russian Classicism had already staked out their
basic initial positions—Sumarokov with his Dve epistoly of 1748 and
his first published tragedies; Lomonosov with his Ritorika, also of
224

1748, his Sobranie raznykh sochinenii v stikhakh iproze of 1751, as well
as his many published odes; and Trediakovsky with the revised
version of his 1735 Novyi i kratkii sposob к slozheniiu rossiiskikh stikhov
and the Sochineniia iperevody of 1752. A new generation of poets
(including Popovsky, Chulkov, Kheraskov, and Barkov) were just
starting out. Barkoviana thus appeared at a moment when Russian
literature was in the process of establishing its new institutional status
and dividing up into schools, taking the theoretical descriptions of
various poetic genres and working them out in practice, and also
working out behavioral etiquette among writers. By the early 50s the
relative harmony of the mid to late 40s had significantly soured, but
in the absence of literary journals there was stül no forum for debate
apart from privately circulated manuscripts. This was the context for
both the manuscript verse polemics of the time and for the parallel
phenomenon of barkoviana, which has numerous but as yet
unexplored connections to them.
One of the main starting shots in the polemic of с 1751 — 53 was
Ivan Elagin's "Epistola g. Elagina к g. Sumarokovu," alternatively
known in manuscript copies as uSatira na petimetra i koketok"
(Poety 1972: II, 530 — 31). As the two tides suggest, this was both an
epistle in praise of Sumarokov and his school (the poem begins
"OtkryteF tainstva liubovnyia nam liry," and Sumarokov is referred
to as "Blagii uchitel'"), and also a satire on petimetry (fops, from the
French petit-maîtres) and coquettes (also known as shchegoli and
shchegolikhi); scholars agree that Elagin's poem was primarily
directed at Lomonosov and his patron Ivan Shuvalov, a great
francophile and fashionplate of Empress Elizabeth's court (Berkov
1936: 114, 119 — 25). In his epistle-satire Elagin direcdy
apostrophizes Pope, naming the Rape of the Lock and its heroine
directly:
Ты, остроумный Поп, любимец Аполлонов.
Честь англиских стихов, поборник их законов, [...]
Скажи ты мне, творец Отрезанных Власов,
Которыми свою Белинду несравненну...
(Berkov 1936: 123; Poety 1972: П, 372 - 77)
Tell me, witty Pope, darling of Apollo, / Honor of English verse,
defender of its laws... / Tell me, creator of the Stolen Locks, / Whose
incomparable Belinda...
This passage appears to be the direct source for "Prinoshenie
Belinde," suggested by the fact that the dedication, in its first
sentence and once again later, repeats Elagin's phrase "Belinda
8 Эрос и порнография
225

nesravnenna." This phrase or its equivalent does not appear either
in Pope's original poem, or in the French prose translation by
Caylus, translated into Russian in 1748 (pub. 1761), which was most
likely the version Elagin read.
Why appropriate Pope and his heroine for the purposes of
defending Russian obscene verse? For one thing, Pope's poem
offered an additional justification of the mock-heroic parodie
procedure described in Sumarokov's epistle on versification (from
which Elagin also took his reference to "witty Pope" cited above):
В сем складе надобно, чтоб муза подала
Высокие слова на низкие дела.
(Sumarokov 1957: 123)
In this type of verse, the Muse must use / High words for low deeds.
Barkoviana represents an extended exercise in this type of burlesque
(Schruba 1995, 1997). What could be more "low" than inserting
Russian mat into the highest of (Russian Classicist) genres? That
Pope could serve as an additional justification of this procedure also
suggests the elitist, literary nature of barkoviana; low and
carnivalesque folk material had shock value in the context of a
"high" ludic literary strategy.
However, The Rape of the Lock itself is by no means
pornographic. The poem, certainly, is sexually charged and gently
titillating, full of sexual metaphor, double entendre and innuendo.
Pope's ironic use of a (somewhat modified) Latin epigraph from
Martial2 (eliminated from the French and Russian translations of the
poem) also suggests his work's not-so-hidden sexual import and his
own orientation on classical Latin models (Wasserman 1980: 244 —
45). Still, The Rape of the Lock is self-consciously a work of "high"
literature, both indebted to but yet distancing itself from, for
example, the soft-core Restoration sex comedies, such as George
Etherege's The Man of Mode, William Congreve's The Old Bachelor
(1693), or John Vanbrugh The Provok'd Wife (1697), which served
as some of the work's obvious and well-documented sources (Pope
1940: 143 п.). Indeed these plays all have characters named Belinda,
and evidently supplied the name (and somewhat equivocal literary
satirical background) for Pope's heroine. The fact that Pope's thinly
veiled sex comedy insisted on (and received) general recognition as
a work of high literary status, may also have played a role in the
choice of his heroine as addressee for Russian erotic verse. As we
have seen, Elagin's satire explicitly describes Pope as "Honor of
226

English verse, defender of its laws." On the other hand, the
dedication to Belinda may also suggest a commentary on Pope's
attempt to dress up its plainly erotic content in the clothes of high
literature. It continues:
...ты любишь сии увеселения [ездить на балы, на гулянья, на
театральные представления], но любишь для того, что в них или
представляется, или напоминается, или случай неприметный подается к ебле.
(Вагкоѵ 1992: 39)
You love these amusements [going to balls, on promenades, to the
theater], but you love them because they represent, or remind you, or offer
you an unobtrusive opportunity for fucking.
Indeed "Prinoshenie Belinde" offers a defense (albeit tongue in
cheek) of the acceptability and worthiness of sex as the subject for
poetry. At the same time, we should keep in mind that definitions
of the obscene (as of the pornographic) are also permeable, and that
the comic has always included the risqué or obscene, starting with
Aristophanes. Notably, in eighteenth-century French literary
discourse the same terms—badine, badinage-were used both for
Pope's decorous satire and for collections of obscene verse (like
Piron's); the title also obviously recalls Lusus in Priapum (Joking
about Priapus).
On the level of character, there are clear connections between
the image of the petit-maître or coquette sitting before a mirror
putting on make-up, as found in the first canto of The Rape of the
Lock (as well as in Elagin's epistle-satire) and in "Prinoshenie
Belinde," which begins:
Цвет в вертограде, всеобщая приятность, несравненная Белинда,
тебе, благосклонная красавица, рассудил я принесть книгу сию,
называемую «Девичья игрушка», ты рядишься, белишься, румянишься,
сидишь перед зеркалом с утра до вечера и чешешь себе волосы, ты
охотница ездить на балы, на гулянья, на театральные представленьи
затем, что любишь забавы, но естли забавы увеселяют во обществе,
то игрушка может утешить наедине, так, прекрасная Белинда!
(Barkov 1992: 39)
It is to you, garden flower, universal joy, incomparable Belinda, to you,
gracious beauty, that I have decided to dedicate this book, entitled A
Maiden 's Plaything. You dress yourself up, put on powder and rouge, and
sit in front of the mirror from morning till night brushing your hair, you are
a great enthusiast of balls, promenades, theatrical presentations, because
you love amusements. But if these things amuse you in society, this
plaything can amuse you when you are alone, yes, beautiful Belinda!
8*
227

This image of Belinda is immediately recognizable as a standard
depiction of the fop and coquette in English satirical literature,
especially in Addison and Steele's journalistic satires, which are
another major documented source for The Rape of the Lock (Pope
1940 passim, Kinsley 1979: chap. 6). The "fop in front of the mirror"
also became a commonplace in Russian literature, from the satirical
journals of Catherine the Great's day (themselves modeled on
Addison and Steele) to the first canto of Evgenii Onegin. Many
passages of the dedication, starting with the coquette at the mirror
noted above, suggest connections with the satirical literature that was
already gaining popularity in Russia (see below).
The dedication of Devich'ia igrushka to Belinda also raises the
question of the audience for barkoviana. The dedication of Pope's
poem is a letter to Arabella Fermour, presented as the real-life
prototype for Belinda (but who, the author notes, "resembles You in
nothing but in Beauty"). It states that the poem "was intended only to
divert a few young Ladies, who have good Sense and good Humor
enough, to laugh not only at their Sex's little unguarded Follies, but
at their own" (Pope 1940: 142). To what extent the implied and real
readers of Pope's poem were meant to be female, and to what extent
the work imposes a coercive masculinist master narrative upon
women are both open to debate; there are contemporary American
feminist critics who see the work in virtually pornographic terms (see
Pollak [1985] 1996 and (bridge's response [1988]). It should also be
noted that there is also a spectrum of opinion on the extent to which
pornography itself is or must be misogynist (for a defense of
pornogaphy, for example, see Carter 1978). Similar questions apply
to Devich 4a igrushka, and are equally if not more difficult to resolve,
given the general dearth of data not only on this specific material but
on Russian gender relations in the eighteenth century in general.
That said, dedicating Devich'ia igrushka to a woman is a brilliant
rhetorical move. It functions as an apologia for pornographic verse,
but couches its arguments in ambiguous satirical discourse in which
it allows the whole enterprise to be taken as a clever spoof. Belinda
serves both as sympathetic heroine, to be won over by the writer's
arguments, and also as its potential satirical target On the one hand,
this is a brazen defense of the book and its authors in advance
against the threat of anathema (Barkov 1992: 40), admitting openly
that "nothing is written about in this book except cunts, pricks, and
fuckings" (Barkov 1992: 39). The author urges:
...оставь, красавица, глупые предрассуждения сии, чтоб не упоминать
о хуе, благоприятная природа, снискивающая нам и пользу и утешение,
228

наградила женщин пиздою, а мущин хуем: так для чего же, ежели
подьячие говорят открыто о взятках, лихоимцы о ростах, пьяницы о попойках,
забияки о драках, без чего обойтись можно, не говорить нам о вещах
необходимых — «хуе» и «пизде». Лишность целомудрия ввела сию
ненужную вежливость, а лицемерие подтвердило оное, что заставляет говорить
околично о том, которое все знают и которое у всех есть.
(Вагкоѵ 1992: 39 - 40)
Abandon, my beauty, those stupid prejudices against mentioning
pricks; gracious nature, in an attempt to bring us utility and pleasure,
rewarded women with cunts and men with pricks; and so, if clerks can speak
openly about bribes, usurers about interest rates, drunkards about
drinking sprees, and brawlers about fist-fights—things which one can certainly do
without—then why should we not speak about things which are necessary—
"pricks" and "cunts"? Excessive chastity initiated this unnecessary
fastidiousness, and hypocrisy confirmed it, so that we have to speak in
roundabout ways about things which everybody knows and everybody has.
The references to bribe-taking clerks, usurers, drunks and fist-
fighting brawlers mark another connection between barkoviana and
Russian satirical literature. But the language here also appeals to
(and also parodies) Enlightenment values. We should shed our
"stupid prejudices" and speak honestly about what we all really
want. "Prinoshenie Belinde" to some extent echoes the discourse of
what Margaret Jacobs has called "materialist pornography" (1996)
reflected in such well-known European porn classics as Thérèse
philosophe, which reflected the new eighteenth century rationalist,
mechanist view of physical reality. Such pornography depicted
atomized human bodies and the pleasure derived from their various
chance collisions and couplings. These books justified their obscene
content using (more or less tongue in cheek) Enlightenment
argumentation, whose greatest (and most serious) exponent was of
course de Sade.
"Prinoshenie Belinde" makes several quite oudandish arguments
in favor of the kind of sex education that Devich'ia igrushka provides.
One is that a young virtuous woman can only benefit from reading
the book, insofar as it will give her a notion of what to avoid
("poniatie о vsekh pakostiakh, daby izbegnut' onykh"), although the
author argues in the same breath that the book will also serve as a
"foretaste" (predvoobrazhenie) of delights to come. One who has
already tasted the joys of sex—it continues—will cherish the book as
a happy reminder! More than the discourse of "materialist
pornography" per se, and more directly relevant for Russia (where
materialist philosophy was yet to make significant inroads), the
preface echoes and parodies the familiar discourse of Enlightenment
229

virtues—openness, honesty, reason, the ridicule of vice, etc.—as in the
following passage:
Ты будешь оживление их [авторов] мыслей [т. е. их «разум и
прилежание»] и твои преемницы, ты рассудительна без глупого
постоянства, ты тиха без суеверия, весела без грубости и наглости, а здесь сии
пороки осмеяны, а потому, ни превосходя, ни восходя степеней
благопристойности, ты будешь разуметь оную...
(Barkov 1992: 40)
You and your successors will bring their ideas [their thoughts and
efforts] to life, you [who are] sensible without foolish constancy, gentle
without being superstitious, cheerful without coarseness or effrontery. Here
these vices are ridiculed, and therefore, without exaggerating or minimizing
decorum's dominion, you will be able to understand it [the book].
This kind of argument is clearly meant to disarm the reader (in the
person of Belinda), both by frankness and logic, and by flattery. At
the same time, it can't mask a carnivalesque, satirical inversion-
defending the rational use of obscene verse on the basis of its alleged
effects on the reader, allegedly bolstering UagopristoinosV (decorum
or decency), morality ("these vices are ridiculed"), and the lack of
coarseness or vulgarity (an argument which is itself the height of
effrontery!). In these passages the dedication suggests the satirical
genre of the lozhnaia panegirika, the praise of things unpraiseworthy
(see also Berdnikov's discussion of mock dedications, 1997: 162 — 74).
The other marked satirical theme in the dedication that may also
signal indebtedness to French pornographic literature is its marked
anti-clericalism. Apart from the sheer shock value of sexualized
priests and nuns, depictions of the clergy in French pornography
served both philosophical ends—as part of the "materialist" attack on
idealist "superstition"—and also as an institutional attack on the
church. In "Prinoshenie Belinde" clerics are targeted as the primary
enemies of barkoviana, and are even offered as an additional reason
for Belinda to read the book carefully:
Посмотри ты на облеченную в черное вретище весталку,
заключившуюся добровольно в темницу, ходящую с каноником и четками,
на сего пасмурного пивореза с седою бородою, ходящего с жезлом
смирения, они имеют вид печальный, оставивши все суеты житейские,
они ничего не говорят без четок и ничего невоздержного, но у одной
пизда, а у другого хуй, конечно, свербится и беспокоят слишком; не
верь ты им, подобное тебе имеют все, следовательно, подобные и
мысли... они готовы искусить твою юность и твое незнание.
(Barkov 1992: 40)
230

Look you at the vestal wrapped up tightly in black sackcloth, who has
locked herself away voluntarily in a dungeon, walking about with a prayer
book and rosary, [look at] that gloomy beer-guzzler with his gray beard,
walking about with his staff of humility—they put on a sad look, having
abandoned all of life's vanities, and only speak with the help of rosaries,
and say nothing unrestrained. But the one has a cunt, and the other a prick,
which of course causes them great pangs and disturbance—don't believe
them, they have exactly what you do, and hence similar thoughts... they
are ready to take advantage of your youth and inexperience.
It is difficult to judge to what extent the anti-clerical theme here
derives from French pornography, and to what extent it had an
indigenous Russian resonance. Priests, monks, nuns and their family
members had long been common characters in popular obscene
literature, in Russia and elsewhere, whether for simple shock value
or as implied criticism of officialdom, and Devich'ia igrushka also has
its share of sexually ravenous clerics. However, the situation
depicted here—of nuns and priests hypocritically using their feigned
piety to prey upon the young and sexually innocent—was a major
motif of French "materialist pornography." The fact that this
situation does not occur elsewhere in barkoviana, together with the
very vehemence of the language, suggest that at least this part of
"Prinoshenie Belinde" may have been adapted or translated from
a foreign (most likely French) source.3
The dedication ends with a further sharp attack on clerics, those
"kozly s borodami, barany s rogami, dereviannye stolby i smirnye
loshadi" (bearded goats, horned sheep, wooden posts and tame
horses) who "predadut siiu [knigu] rugatePstvu, anafeme i tvortsov
eia" (will condemn this [book] as well as its creators to anathema).
We should not discount the possibility that the vehement language
here reflects not a foreign source (or: not merely a foreign source)
but that it may be in response to a genuinely perceived threat. At
this period, the Synod as censor often posed greater obstacles to
Russian writers than the secular authorities, at least, it not only
periodically halted publication of particular works but threatened
serious punishment for unacceptable writings. A well-known
example are threats directed against Lomonosov for his satirical
"Gimn borode" (Hymn to the Beard) of c. 1756 (Lomonosov 1953—
83: ѴШ, 1060 — 69), which itself spawned a verse polemic. Notably,
this poem was included in many manuscript collections of
barkoviana, and may even be loosely considered part of it. The
anticlerical "Gimn borode" is more clearly satirical than most other
works which comprise barkoviana, although its blasphemy
substantially derives from sexual references, in particular, its
231

comparison of beards and public hair ("Boroda predorogaia! / ZhaT,
chto ty ne kreshchena / I chto tela chast' sramnaia / Tern tebe
predpochtena"; Lomonosov 1953 - 83: ѴШ, 619 - 626). It may also
be significant that in one poem from Devich'ia igrushka ("Monakh":
Barkov 1992: 185) these two images are further associated with
"bearded goats," one of the epithets we have seen also used for
priests in "Prinoshenie Befinde" (it is also found in Lomonosov's
anti-clerical verse, e.g., Lomonosov 1953 — 83: VIII, 628 — 29).
Lomonosov also makes fun of the Synod's inability to act (e.g, "O
strakh! о uzhas! grom!.." [627]), making jocular references to threats
of being beaten and burned at the stake (628; 826 — 29; 835; cf. the
poem by Barkov, "Pronessia slukh: khotiat kogo-to budto szhech"'
[Poetry 1972: П, 400]). As Lotman has noted, Lomonosov was very
well aware of religious persecutions in Germany and elsewhere in
the West, and it wasn't so long since Peter Fs reign, when a number
of heretics had been burnt at the stake in Russia (Lotman 1992: 36).
Despite the fact that Lomonosov could be relieved that (in the words
of Barkov's poem) "vremia to proshlo, chtob nashe miaso pech'"
(the time has passed for baking our meat) (ibid), the very suggestion
of fiery inquisition suggests a fear of persecution by the ecclesiastical
authorities, whether real or imagined. If "pornography" is a concept
determined by the regulatory discourse that defines it, as something
to be disciplined and punished, then it might be this very fear of
legal persecution (which only manifested itself explicitly in a later
period in Russia) that qualifies barkoviana as pornographic in the
modern sense. On the other hand, despite the fact that it remained
in manuscript, and almost all anonymous, the very creation of
Devich'ia igrushka testifies to a significant degree of tolerance and
creative freedom—as well as to the cultural prestige of Russian
Classicism.
NOTES
1 In his recent magisterial biography of Piron, Pascale Verèb considers this
ode totally devoid of literary interest (1997: 393 — 94); this seems indicative of
the lack of attention to Piron's pornographic verse as a cultural phenomenon
(beyond simplistic claims that it is a pornographic "chef d'oeuvre" [e.g.,
Chaponnière 1935, Alexandrian 1989]).
2 Pope cites the first couplet of Martial's epigram XII: 84, substituting
"Belinda" for "Polytime," the male addressee of the original verse. Pope's
version goes: "Nolueram, Belinda, tuos violare capillos, / Sed juvat hoc precibus
me trebuisse tuis" (I do not wish, Belinda, to violate your hair, / But it pleases
me to have granted your wish).
232

3 Alexandrian (1989: 23) writes of "an adresse liminaire" by "un poète latin"
to the Priapea entitled "Au lecteur," which suggests a separate poetic preface,
but I have not been able to locate such a work in Latin or in French. In fact,
the fundamental bibliography of pornographic literature in France (held in the
Bibliothèque Nationale) lists no collections or translations of priapeia at all
published before the mid-nineteenth century (Pia, 1978: П, col. 1089 — 96). It
seems likely then that such collections, if they existed, remained in manuscript,
like Devich'ia igrushka. There are several editions of obscene poetry by François
de Maynard (1582? — 1646) listed from the later period, including his Les
Priapeés. The edition I was able to consult (Paris, 1909; Pia 1978: II, col. 1091)
does include a short untitled preface in verse starting "Lecture, dont le grave
sourcy...", but this has nothing in common with "Prinoshenie Belinde." My
thanks to Eric Roston for help in my searches on this question.
WORKS CITED
Alexandrian 1989 — Alexandrian [, Sarane]. Histoire de la littérature erotique.
Paris: Seghers.
Barkov 1992 — Barkov, Ivan. Devich'ia igrushka, ili Sochineniia gospodina
Barkova, éd. A. Zorin and N. Sapov. Moscow: Ladomir.
Berdnikov 1997 — Berdnikov, L.I. Schastlivyi feniks: Ocherki о russkom sonete i
о knizhnoi kul'ture XVIII - nachala XIX veka. St.-Petersburg:
Akademicheskii proekt.
Berkov 1936 — Berkov, P.N. Lomonosov i literaturnaia polemika ego vremeni,
1750 - 1765. Moscow; Leningrad: AN SSSR.
Broich 1990 — Broich, Ulrich. The Eighteenth-Century Mock-Heroic Poem. Trans.
David Henry Wilson. New York: Cambridge University Press, 1990.
Carter 1978 — Carter, Angela. The Sadeian Woman and the Ideology of
Pornography. New York: Pantheon.
Chaponnière 1935 — Chaponnière, Paul. La vie joyeuse de Piron. 2nd ed. Paris:
Mercure de France.
Claridge 1988 — Claridge, Laura. "Pope's Rape of Excess," in Perspectives on
Pornography: Sexuality in Film and Literature, ed. Gary Day and Clive
Bloom. New York: St Martin's Press, pp. 129 - 43.
Findlen 1996 — Findlen, Paula. "Humanism, Politics and Pornography in
Renaissance Italy." In The Invention of Pornography: Obscenity and the Origins
of Modernity, 1500 - 1800, ed. Lynn Hunt. New York: Zone Books,
pp. 49 - 108.
Goulemot 1994 — Goulemot, Jean Marie. Forbidden Texts: Erotic Literature and
its Readers in Eighteenth-Century France. Translated by James Simpson.
Philadelphia: University of Pennsylvania Press.
Gukovsky 1928 — Gukovsky, G.A. "K voprosu о russkom klassitsizme.
Sostiazamia i perevody." Poetika, 4 (1928): 126 - 48.
Hammond 1996 — Hammond, Brean, ed. Pope. London: Longman.
Hopkins 1997 — Hopkins, William Hugh. The Development of "Pornographic"
Literature in Eighteenth- and Early Nineteenth-Century Russia. Ph.D.
Dissertation, Indiana University.
233

Horace 1993 — Horace. Satires I, ed. and trans. P. Michael Brown. Warminster,
England: Aris & Phillips.
Hunt 1996 — Hunt, Lynn, ed. The Invention of Pornography: Obscenity and the
Origins of Modernity, 1500 - 1800. New York: Zone Books.
Iliushin 1991 — Iliushin, A.A. "'Iarost' pravednykh: Zametki о nepristoi-
noi russkoi poezii XVIII — XIX w." Literaturnoe obozrenie 11 (1991):
4-14.
Jacobs 1996 —Jacobs, Margaret "The Materialist World of Pornography." In
The Invention of Pornography: Obscenity and the Origins of Modernity,
1500 - 1800, ed. Lynn Hunt. New York: Zone Boob, pp. 157 - 202.
Kinsley 1979 — Kinsley, William. The Rape of the Lock: Contexts 2. Hamden,
CT: Archon Books.
Levitt 1998 — Levitt, Marcus C. "Catherine the Great," in Christine Tomei, ed.
Russian Women Writers, vol. 1. New York: Garland, pp. 3 — 10.
Levitt 1999 — Levitt, Marcus C. "Sumarokovskie Liubovnye elegii i Torzhestvennye
ody 1774 g. cherez prizmu traditsii." In A.P. Sumarokov, Liubovnye elegii i
Torzhestvennye ody, ed. Ronald Vroon. 3 vols. Moscow: Rossiiskaia Gos.
Biblioteka, "Kniga" (forthcoming).
Lomonosov 1953 — 1983 — Lomonosov, M.V. Polnoe sobranie sochinenii. 11
volumes. Moscow: AN SSSR, 1953 - 1983.
Lotman 1992 — Lotman, Iu.M. "Ob 'Ode, vybrannoi iz lova' Lomonosova."
In his Izbrannye stat'i, vol. 2. Tallinn: Aleksandra, pp. 29 — 39.
Makagonenko 1987 - Makagonenko, G.P. "'Vrag parnasskikh uz' (O poezii
Ivana Barkova)", Izbrannye raboty. Leningrad: Khudozhestvennaia literatura,
pp. 149 - 70.
Marker, Gary. Publishing, Printing, and the Origins of Intellectual Life in Russia,
1700 - 1800. Princeton: Princeton University Press, 1985.
Modzalevsky 1958 — Modzalevsky, L.V. "Lomonosov i ego uchenik Popovskii
(O literaturnoi priemstvennosti)." XVIII vek, 3 (M.; L., 1958), pp. Ill —
69.
Moiseeva 1973 — Moiseeva, G.N. "K istorii literaturno-obshchestvennoi
polemiki ХѴШ veka." In Iskusstvo s lova: Sbornik statei к 80-letiiu... D.D.
Blagogo. Moscow: Nauka, pp. 56 — 64.
O'Connor 1989 — O'Connor, Eugene Michael. Symbolum salacitatis: A Study
of the God Priapus as a Literary Character. Studien zur klassischen Philologie.
Bd. 40. Frankfurt am Main, New York: Lang.
OCD 1970 = The Oxford Classical Dictionary. Edited by N.G.L. Hammond and
H.H. Scullard. 2d ed. Oxford: Clarendon Press.
Pekarsky 1870 — 73 — Pekarsky, P.P. Istoriia Imperatorskoi Akademii nauk v
Peterburge. 2 vols. St-Petersburg: Imp. Akademiia nauk.
Pia 1978 — Pia, Pascal. Les Livres d'Enfer: Bibliographie critique des ouvrages
erotiques dans leurs différents éditions du XVIe siècle à nos jours. 2 vols. Paris:
C. Coulet et A. Faure.
Piron 1928 — Piron, Alexis. Œuvres complètes illustrées. Publiées par Pierre
Dufay. 10 vols. Paris: Francis Guillot.
Poety 1972 - Poety XVIII veka, ed. G.P. Makagonenko and LZ. Serman. 2 vols.
Biblioteka poeta, bol'shaia seriia. 2nd ed. Leningrad: Sovetskii pisateF.
Pollak 1996 - Pollak, Ellen. uThe Rape of the Lock: A Relocation of the Myth
of Passive Womanhood." In Pope, ed. Brean Hammond. London and N.Y.:
Longman, pp. 64 — 87; this is a slightly modified version of chapter 3 of her
234

The Poetics of Sexual Myth: Gender and Ideology in the Verse of Swift and
Pope. Chicago: University of Chicago Press, 1985.
Pope 1728 — Pope, Alexander. La boucle de cheveux enlevée; poème heroico-
comique de Monsieur Pope. Traduit de l'Anglois par Mr. xx. Paris: F. Le
Breton.
Pope 1940 — Pope, Alexander. The Poems of Alexander Pope, vol. 2: The Rape
of the Lock, and Other Poems. Edited by Geoffrey Tillotson. London:
Methuen.
Pumpiansky 1937 — Pumpiansky, L.V. "Trediakovskii i nemetskaia shkola
razuma," Zapadnyi sbornik 1 (1937): 157 — 186.
Pumpiansky 1983 — Pumpiansky, L.V. "Lomonosov i nemetskaia shkola
razuma," XVIII vek, 14 (1983): 3-44.
Reichard 1969 — Reichard, Hugo M. "The Love Affair in Pope's Rape of the
Lock" in Alexander Pope, The Rape of the Lock, ed. David G. Lougee and
Robert W. McHenry, Jr. The Merrill Literary Casebook Series. Columbus,
OH: Charles E. Merrill, pp. 83 - 100; originally published in PMLA 69: 4
pt. 1 (1954): 887-902.
Richlin 1983 — Richlin, Amy. The Garden of Priapus: Sexuality and Aggression
in Roman Humor. New Haven: Yale University Press.
Schruba 1995 — Schruba, Manfred. "Barkov i Maikov." Novoe literaturnoe
obozrenie 14 (1995): 139 -144.
Schruba 1996 — Schruba, Manfred. "O frantsuzskikh istochnikakh barkoviany."
Study Group on Eighteenth-Century Russia Newsletter 24 (1996): 46 — 61.
Schruba 1997 — Schruba, Manfred. Studien zu den burlesken Dichtungen
V.l. Majkovs. Slavistische Veröffentlichungen, Band 83. Wiesbaden:
Harrasowitz verlag.
Serman 1964 — Serman, I.Z. "Iz literaturnoi polemiki 1753 goda." Russkaia
literatura, 1 (1964): 99 - 104.
Stepanov 1988 — Stepanov, V.P. "Barkov (Borkov), Ivan Semenovich." Slovar'
russkikh pisatelei XVIII veka, ed. N.V. Kochetkova, et al. Vol. 1. Leningrad:
Nauka, pp. 57 - 62.
Sumarokov 1957 — Sumarokov, A.P. Izbrannye sochineniia. Biblioteka poeta,
boFshaia seriia. 2nd ed. Leningrad: Sovetskii pisatel'.
Tomashevsky 1933 — Tomashevsky, B. "Iroi-komicheskaia poema." In Iroi-
komicheskaia poema. Biblioteka poeta. Leningrad: Izd. pisatelei v
Leningrade, pp. 77 — 87.
Verèb 1997 - Verèb, Pascal. Alexis Piron, poète (1689 - 1773) ou la difficile
condition d'auteur sous Louis XV Studies on Voltaire and the Eighteenth
Century, 349. Oxford: Voltaire Foundation.
Vroon 1995/96 — Vroon, Ronald. "Aleksandr Sumarokov's Ody torzhestvennye
(Toward a History of the Russian Lyric Sequence in the Eighteenth
Century)". Zeitscrift für slavische Philologie 55: 2 (1995/96): 223 - 263.
Wasserman 1980 — Wasserman, Earl R. "The Limits of Allusion in The Rape
of the Lockj" in Pope: Recent Essays, ed. Matnard Mack and James A. Winn.
Hamden CT: Archon Books, pp. 224 — 46; originally appeared in: Journal
of English and Germanic Philology 65 (1966): 425 — 44.
Zhivov 1996 — Zhivov, V.M. lazyk i literatura v Rossii XVIII veka. Moscow:
Shkola "Iazyki russkoi kuTtury."
235

БАРКОВИАНА И РУССКИЙ КЛАССИЦИЗМ
Маркус Левитт
Автор статьи рассматривает сборник Девичья игрушка и размышляет
о причинах появления «барковианы» в России в середине ХѴТП века.
В ХѴІП веке русское восприятие обеденной поэзии следовало
моделям, характерным в целом для различных жанров русского классицизма.
Эти жанры опирались, во-первых, на классическую (чаще всего
латинскую) традицию и, во-вторых, на традицию современную, восходящую к
писателям-классицистам XVII — ХѴІП веков, преимущественно
французским. Стихотворение Пирона «Ода Приапу» (1710), которое послужило
первоначальным образцом для барковианы, само принадлежит к так
называемой «приапее». Это непристойная поэзия, посвященная богу
Приапу, который изображался в образе мужского члена. Самый известный
пример классической римской приапеи — анонимная коллекция из 80
стихотворений, относящаяся ко временам Августа и именовавшаяся
Priapeia, Carmina Priapeia, Lusus in Priapum или Grand Priapeia.
Carmina Priapeia стала в России не только моделью для анонимной
непристойной поэзии, но и образцом коллективного бурлескного
творчества. Как и анонимные авторы классических приапических стихов,
русские поэты сочиняли пародии друг на друга и побуждали читателей
строить догадки об авторстве отдельных пьес. Carmina Priapeia стала образцом
не только определенного типа поэзии, но и новым типом поэтического
сборника.
Посвящение Девичьей игрушки («Приношение Белинде») содержит
намек на поэму А. Попа «Похищение локона». Это произведение было
широко известно в России во французском переводе и рассматривалось
как образец ирои-комической поэмы. Апелляция к А. Попу давала
дополнительное оправдание пародийной процедуры, которая лежит в
основании барковианы: «низкий», карнавальный, фольклорный материал
шокировал в контексте «высокой» литературной стратегии. Кроме этого, хотя
«Похищение локона» само по себе — пример «высокой» литературы,
поэма полна сексуальных метафор и двусмысленностей, включает
отсылки к приапической поэзии и имеет явный эротико-сатирический подтекст.
«Приношение Белинде», как пародийное посвящение, может быть
по-разному прочитано в зависимости от выбранного литературного контекста.
В статье рассмотрена замысловатая сатирическая риторика посвящения,
а также просветительские и антиклерикальные аспекты его содержания.
«Приношение Белинде» предлагает апологию порнографического стиха
и одновременно высмеивает моральные рассуждения эпохи
Просвещения. До известной степени оно перекликается с дискурсом, который
отражал новое рационалистически-механистическое представление о
реальности в ХѴШ веке и получил название «материалистической
порнографии» (Маргарет Джейкобе). В то же время посвящение воспринимается
как «ложный панегирик» — комическое восхваление недостойных вещей.

CATHERINE THE GREAT AS PORN QUEEN
John T. Alexander
In the "new" Russia of the 1990s Catherine the Great has enjoyed
a remarkable make-over in popular presentation, recognition, and
esteem after more than half a century of disrespect verging on
derision. In August 1996 the State Hermitage Museum and the
Russian Academy of Sciences joined with other cultural and
academic institutions in Saint-Petersburg to sponsor a bicentenary
celebration of her reign, entitled "An Epoch in Russian History," in
Karamzin's words. The multiple functions featured more than a
hundred scholarly papers, several exhibitions, and a sparkling
performance with orchestra and choruses of excerpts of her
Nachal'noe upravlenie Olega before a capacity audience in the
Hermitage Theater. At the same time the popular press printed a
sober, witty, and nonpornographic essay about Catherine's longtime
lover Count Grigorii Orlov, repeating an old tale that she had two
daughters by him as well as Aleksei Grigor'evich Bobrinskoi
(Borzhenko 1996: 9). Earlier the archivist-historian Oleg Ivanov had
begun publishing (in the newly resurrected Karamzinian Moskovskii
zhurnal ) a series of enthralling essays investigating the circumstances
of Peter Ill's death as reflected in Aleksei Orlov's letters from
Ropsha (Ivanov 1995 — 96). Additional new materials were released
the next year with V.S. Lopatin's huge edition of Catherine's
correspondence with Potemkin (Lopatin 1997). On the scholarly-
popular level a spate of books had started catering to the resurgence
of interest in the empress from varied perspectives. Two communist
amateurs, Zaichkin and Pochkaev, came out with the second part of
their sweeping survey of Russian history significantly tided Russkaia
istoriia: Ot Ekateriny Velikoi do Aleksandra II. It should be
remembered that during the Soviet era the empress had rarely been
called great. Indeed she had usually been written off with Pushkin's
scornful words as "a Tartuffe in crown and crinoline," a phrase that
Zaichkin and Pochkaev cite early on (1994, 21); yet they expend far
more words lauding Catherine's "eagles" for competence, culture,
237

and especially military victories, virtues that led them to rush into
print with another book on the subject, Ekaterininskie orly. In 1997
Aleksandr Kamensky released Zhizny isud'ba imperatritsy Ekateriny,
a boiled down version of his larger work, "Pod seniiu Ekateriny"...
Vtoraia polovina XVIII veka (1992). The glossy popular history
journal Rodina serialized Nikolai Pavlenko's book, Strasti и trona,
that had been released in 1996. In Moscow in the summer of 1997
the State Tretiakov Gallery mounted a large exhibition on Catherine
the Great and Moscow as part of the city's 850th anniversary (Gos.
Tret. 1997). The impressive catalogue mentioned nary a negative
word about the empress and her reign.
Catherine's rule was prepared by five female reigns or regencies:
Sophia (1682 - 89), Catherine I (1725 - 27), Anna loannovna (1730 -
40), Anna Leopol'dovna (1740 - 41), and Elizabeth (1741 - 61). These
predecessors launched the era of a "Russian matriarchate" that
Catherine's own lengthy reign (1762 — 96) would cap and close
(Pushkareva 155 — 56). Although Catherine's physical stature fell short
of these "Amazon autocratrixes," excellent posture, abundant energy,
and commanding presence enabled her to appear larger than she
actually was. Linguistic facility and high intelligence helped her charm
all and sundry. Her identification with Catherine I began early with the
award of the Order of Saint Catherine on February 10, 1744 and
adoption of the Russian name Ekaterina Alekseevna upon conversion
to Russian Orthodoxy and betrothal as grand duchess on 28 — 29 June
1744 (Alexander 1989: 25 - 29).
Catherine's erotic reputation began early and soon became
international. It was politically grounded above all. Even before she
ascended the Russian throne over her husband's soon to be dead
body she was widely recognized to be ambitious in politics in
general and adept in gender politics in particular. A French secret
agent in early 1762 foresaw that she had been grooming herself to
rule and was likely to do so with or without Peter III and certainly
without a prime minister to cramp her style (Alexander 1989: 60).
The swift and easy overthrow of her hapless husband and his
succumbing to "hemorrhoidal colic" days afterward were instantly
seen to make her an accessory after the fact. This tarred her with the
heinous crime of murdering a spouse-known in England as "little
treason" and still punishable by burning alive (Madariaga 1990:
305).
These dramatic events immediately set tongues wagging. From
his English estate on 31 July 1762 (new style) Horace Walpole
mentioned rumors of "revolution in Russia," professed no surprise
at Peter Ill's brief reign (186 days), and predicted that Catherine's
238

"probably will not be much longer in duration," citing Cleopatra
and other female usurpers. "If vast crimes are not in fashion," he
concluded, "you see it is only because despotism is generally
exploded. Give human nature scope, it can be sublimely
abominable" (Walpole 1960 - 67: ХХП, 52 - 53). When the news
was confirmed five days later Walpole scoffed at the official cover
story as "in the style of the age; there is an honest impudence in
modern majesty that is delightful." He anticipated the ex-emperor's
death and foresaw further shenanigans: "what seeds are here for
more revolutions!" (Walpole 1960 - 67: XXII, 56 - 57, 59 - 60).
Naturally confirmation of Peter Ill's death provoked even more
bilious comment:
This northern Athaliah, who has the modesty not to name her
murdered husband in that light, calls him her neighbor, and as if all the world
were savages like Russians, pretends that he died suddenly of a distemper
that never was expeditious, mocks heaven with pretensions to charity and
piety, and heaps the additional inhumanity on the man she has dethroned
and assassinated, of imputing his death to a judgment from Providence. In
short, it is the language of usurpation and blood, counseled and apologized
for by clergymen!
(Walpole 1960 - 67: XXII, 64)
Walpole labeled the new empress "this Fury of the North" and
"priestess of the Scythian Diana," deducing her political ambitions
from her mother. He compared her to the legendary Semiramis and
her ilk, looking for her early downfall: "I am impatient to learn that
she is in a covered wagon on the road to Siberia" (Walpole 1960 —
67: XXII, 65, 71). When Ivan VI expired two years later in
suspicious circumstances, Walpole imputed the deed to "Alecto
herself," one of the Furies, and expostulated "I expect this fury will
poison her son next, lest Simiramis [sic] should have the bloody
honour of having been more unnatural" (Walpole 1960 — 67: ХХП,
253). Other English observers joined the baleful chorus: "will
nobody kill that Dragoness?" declaimed the poet Thomas Gray; and
Lady Holland declared that "any revolution that would dethrone the
present Empress would, I must own, give me as much pleasure as
anything of that sort could; she is a horrible woman to be sure"
(quoted by Cross 1997: 139).
The epithet "unnatural" and ambivalent references to Semiramis
lore served as coveralls for continuous criticism of Catherine and her
reign. They could easily be applied to intimate matters as when
Grigorii Orlov was suddenly displaced at court by "a new Adonis
or Hercules" in what Walpole branded a revolution in the
239

bedchamber. "I have an opinion, that when violent systems once
begin to be deranged," Walpole concluded in November 1772,
"they do not last long-the present scene in the North is throughout
so violent and unjust, that no reflecting being can be sorry for any
catastrophe that befalls any of the principal actors" (Walpole
1960 — 67: ХХПІ: 441). Two years later Walpole delighted in news
of the Pugachev Revolt, prophesied that it might cost the selfstyled
Peter Ш and Grand Duke Paul their lives, and discerned Prussian
and French instigation in the affair, concluding: "How happy would
it be to have these three monsters punished by each other!"
(Walpole 1960 - 67: ХХПІ: 546 - 47, 556).
Walpole's venomous criticism intensified over time from "a
virago under the Pole" (1770), "the imperial vulture of Russia"
(1784), "Catherine Slayczar" (1789 and some ten times afterwards),
"the Grand Usurperess" (1792) culminating in "Catherine Petruchia
Slayczar" (1791), this last repeated many times (quoted by Cross
1997: 136, 138). Walpole's association of Catherine with Semiramis
was intended to counteract Voltaire's positive references to the
empress and his Semiramis (1748) (Cross 1997: 134 — 35).
Semiramis lore littered classical literature and could be turned
in different directions to praise or to blame Catherine П as ruler and
woman. As Max Okenfuss has recently noted, "ambitions,
accomplishments, sensuality, lovers recruited from the guards
regiments, seizures of power, city-building policies, and high politics
all could feed the imagination of the poet, the diarist, or
correspondent" (Okenfuss 1997: 30). And one obscure variant of
Semiramis lore pointed to a prototype of the defining pornographic
myth of Catherine the Great ("the smoking horse" as Okenfuss
jokingly labels it), citing a fragment purveyed by Pliny the Younger
(ibid). Erotic equine imagery flourished in biblical and classical
times, later resurging in the late medieval, renaissance, and modern
eras, as Vernon Chamberlin has demonstrated for Spanish literature
in particular (Chamberlin 1996, 1998).
The idea of women copulating with animals was linked to
Apuleius, whose Golden Ass was not original albeit widely known in
the Roman world and illustrated on some Roman lamps. The
woman-astride position was quite common in Roman art, perhaps
because it allows display of both sets of genitals and may imply
more freedom of choice for women than in Greek contexts (Johns
1982: 110 — 111, 136 — 37). Some European visitors to Muscovy in
the early seventeenth century had remarked on elite women riding
astride, and the assertive wife of Boris Godunov had been accused
of political ambitions and machinations like those of Semiramis, so
240

such notions may already have reached Russia well before
Catherine's time (Massa 1982: 24, 92; Margeret 1983: 31). As Eve
Levin has indicated, the woman-astride position was termed па kone
among the Slavs and was considered unnatural and sinful (Levin
1989: 172 - 73).
Catherine Û's frequent portrayal on horseback, her skill as an
equestrienne, and her association with Amazons may all be seen as
preludes to the scandalous horse story and her death. An English
satirical cartoon appeared in October 1787 in connection with the
outbreak of the Russo-Turkish war attacking the empress as "The
Christian Amazon, with Her Invincible Target, Alias the focus of
Genial Rays, or Dian of the Rushes, too Much for 300,000 Infidels"
(Alexander 1989: 265 — 66). The accompanying satirical verses
bandied sexual and military imagery. Although no horse is shown
here, Amazons were commonly linked to horses and military affairs
amid a highly sexualized context. "Although Plutarch never
believed Homer's Amazon stories, recent discoveries have
unearthed an ancient tribe in south-west Asia, who consisted of
horse-women warriors. It is thought that the men, after many years
in the saddle, had lost their potency and the women had taken over"-
-a novel twist on antique lore that has recently spawned dozens of
Amazon sites on the Internet in the USA and Britain (Miles 1997:
96).1
The plethora of satirical prints issued in England amid the
"Ochakov Crisis" of 1791 broadcast the burgeoning sexual imagery
piling up around Catherine toward the end of her long and
celebrated reign. As Peter Wagner has shrewdly demonstrated, such
caricatures were cheap and easy to produce in late eighteenth
century London. During the Seven Years War at mid-century Maria
Theresa had been "ridiculed in rough ribald verses," so Catherine
was not the first female ruler to be so assaulted (Wagner 1988: 108—
109).
Catherine's longstanding checkered reputation and apparendy
imperialist designs on Turkish territory spawned numerous sexual
caricatures, notably "An Imperial Stride" by Rowlandson (12 April
1791) and, most notoriously, "The Empress of Russia Receiving Her
Brave Guards"(fig. 15). Only recently did I have an opportunity to
peruse this work in print It portrays a Turkish looking guardsman
with a tusked member thrusting himself into a languidly reclining
empress, braced against some sort of wheeled vehicle while three
others wait in line, two masturbating in preparation (Lorenzoni, 1984:
56). The authorship and date of this print remain uncertain, some
attributing it to Rowlandson, others to Johann Heinrich Ramberg. The
241

Turkish theme hints that it originated during the Ochakov Crisis,
much like the upside down Turkish figure in the caricature entitled
"Black Carlo's White Bust, or The Party's Plenipo in Catherine's
Closet" by Joseph Dent (14 September 1791; reproduced in
Alexander 1989). It could also be that the men depicted are meant to
be blacks, hence the peculiar tusked member of the principal
protagonist, or perhaps this is an "Amazonian" allusion to a vaguely
Middle Eastern or African (hot and steamy) locale.
Catherine's death, rumored for more than a decade before the
actual fact, unleashed a spate of censorious evaluations linked to her
sexuality. Perhaps the most sensational appeared in the Marquis de
Sade's History of Juliette in which the empress is described presiding
over sadistic orgies in Saint-Petersburg. "All manners of enjoyment
were desired by Catherine," averred Sade, "and you will of course
understand that I refused her none of them: her ass especially, the
fairest ass I'd seen in my life, caused me no end of sweetest comforts
and cheer" (quoted by Wolff 1994: 56 - 57, 103; see also Wolffs
article in this volume).
By the end of the Napoleonic era the reputation of Catherine the
Great, "this extraordinary woman," had settled into a balance sheet
of achievements in statecraft and cultural patronage offset by moral
defects. In the view of one Reverend William Anderson:
This combination of brilliant qualities and exploits, however, ought not
to shelter her vices from severe censure. It cannot be forgotten that she
ascended the throne over the body of her dead husband, to whose
assassination it is more than suspected she was privy. It must ever excite
abhorrence to reflect on her capricious and insatiable licentiousness, which
cost her subjects 92,800,000 rubles, presented them with a most pernicious
example, and exposed them to the insolent tyranny of profligate favourites,
and all their retainers.
(Anderson 1815: 370-71)
Foreign and domestic critics of the Romanov dynasty targeted
Catherine as emblematic of moral depravity: "the most dissolute
princess of her time" in the words of Bernhard Stern, who
announced on the title-page of his expose of the 1890s, "The
Romanoffs are reproached with having been tyrants. The truth is
that these so-called autocrats of all the Russias have been nearly
always slaves-slaves of their bejewelled mistresses and favorites"
(Stem 1896: 200). Stern blamed Catherine's depravity on "the moral
delapidation" of Russian society and while conceding that "all the
Empresses of Russia had had lovers, but none raised the number of
them so high as Catherine the Second. She changed them every
242

Рис. 15. «Императрица принимает
своих храбрых гвардейцев». Гравюра,
приписываемая И.Г. Рамбергу (или
Т. Роуландсону).
Рис. 16. Сатирическая гемма ХѴПІ в.
на Екатерину П.

Рис. 17. Фреска Гатчинского дворца. XVIII в.

twenty-four hours, or oftener. The position of a lover was a public
office: the highest, most lucrative, and withal the most entertaining-
-at least so long as Catherine retained her beauty-which existed
in Russia. The qualifications for the office were a handsome face,
a fine figure, and above all great physical vigor" (Stern 1896:
230).
This censorious tradition peaked in Russia in 1917 with the
appearance of a pamphlet by Mariia Evgen'eva (suspected to be a
pseudonym for a male author), republished in recent years under
several titles such as Liubovniki Ekateriny and Departament favoritov.
This pamphlet scarcely qualifies as pornography except in a broadly
political sense, and it is ludicrously inept as history, misdating
Catherine's death by two years and accusing her of indulging in
"lesbian games" with young maids of honor as well as thrashing
them till the blood flowed. All these horrors were offered as proof
that Russia was still paying for Catherine's tyranny: "Reinforcing
slavery and autocracy, she thrust her successors into a deep abyss"
(Evgen'eva 1990: 75 - 76).
Diverse theater and television films have presented lascivious
images of Catherine the Great, but only one in German, Die Nackte
Zarina, expliciüy addresses the porn market with some limited
circulation in Europe-no particulars known (Vrieze 1997: 281). A
more recent German-US production Catherine the Great, starring
Catherine Zeta Jones and an array of aging former stars such as Ian
Richardson, Mel Ferrer, Omar Sharif, and Jeanne Moreau, has
apparently piqued scant interest outside Germany since release in
early 1995. As described by Lisa Nesselson, it follows earlier
depictions of Catherine and offers a choppy look at her early career,
inept historical reference to Peter Ш as Empress Elizabeth's son,
ludicrously small numbers of soldiers engaged in supposedly
pitched battles, claustrophobic staging, and "overbearing and sappy
music." Sexual themes intrude when to Elizabeth's amusement her
courtiers attempt to explain why Grand Duke Peter cannot get an
erection. "Bare-bum sex scenes on bearskin rugs by roaring fires are
scattered throughout... [but] when, in part two, Catherine meets her
true love, Potemkin, the sex is kept to an expository minimum."
While praising the actors' accents, Nesselson condemns the quality
of the dialogue except for Zeta Jones' remark before the royal
wardrobe: "My dear, I am about to seize the throne of Russia. What
on earth shall I wear?" The critic finds the film like a matryoshka:
brightly colored but wooden and hollow, the whole wrapped up by
a three-minute voiceover that "compresses decades of activity with
the alacrity of a trash compactor" (Nesselson 1995: 5). It should be
245

noted that such tampering with history has been depressingly and
infuriatingly routine for the inept film depictions of the Scarlet
Empress since the early years of our century.
NOTES
'Just after my own allegedly sexist Catherine book appeared, the American
television satirical show Saturday Night Live presented a skit about Catherine
and the horse with the garrulous "Mr. Ed" cast as her equine lover (Alexander
1996: 46).
WORKS CITED
Alexander 1989 — Alexander, John T. Catherine the Great: Life and Legend.
New York: Oxford University Press.
Alexander 1996 — Alexander, John T. "Comparing Two Greats: Peter I and
Catherine II." In A Window on Russia: Papers from the Fifth International
Conference of the Study Group on Eighteenth-Century Russia, Gargnano, 1994,
ed. Lindsey Hughes and Maria di Salvo. Rome: La Fenice Edizioni, pp. 43
-50.
Alexander 1999 — Alexander, John T. "Amazon Autocratrixes: Images of
Female Rule in Eighteenth-Century Russia." In Gender and Sexuality in
Russian Civilisation ed. Peter Barta and David Shepherd (forthcoming).
Anderson 1815 — Anderson, Rev. William. Sketches of the History and Present
State of the Russian Empire. London: Gale, Curtis, and Fenner.
Bozhenko 1996 — Bozhenko, Val. "Monarshie strasti po grafu Orlovu:
Podlinnoe opisanie zhizni i smerti favoritaEkateriny II," Chastnaia zhizn\
16 (1996): 9.
Chamberlin 1996 — Chamberlin, Vernon. "Erotic Equine Imagery: A Time-
Honored Communicative Metaphor in Spanish Literature." Studies in Honor
of Gilbert Paolini. Newark, Delaware: Juan de la Questa, pp. 393 — 411.
Chamberlin 1999 — "Horsing Around in Spanish Literature: Woman Writers
and the Erotic Equine." Letras Peninsulares (forthcoming).
Cross 1997 — Cross, Anthony G. "Condemned in Correspondence: Horace
Walpole and Catherine Slay-Czar." Journal of European Studies, 27 (1997):
129-141.
Evgen'eva 1990 — Evgen'eva, Mariia. Departament favoritov: Sbornik materialov
po istoricheskoi publitsistike. Moscow: ЖРА.
Gos. Tret. 1997 — Gosudarstvennaia Tretiiakovskaia galereia. Ekaterina
Velikaia iMoskva: Katalog vystavki, 850-letiiu Moskvy posviashchaetsia, iiun'-
sentiabr' 1997. Moscow.
Ivanov 1995 — 96 — Ivanov, Oleg. "Zagadki pisem Alekseia Orlova iz Ropshi:
К 260-letiiu so dnia rozhdeniia grafa A.G. Orlova-Chesmenskogo,"
Moskovskii zhurnal, 9 (1995): 13-19; 11: 10-18; 12: 9- 17; 1 (1996): 37
- 43; 2: 32 - 39; 3: 25 - 29.
Johns 1982 —Johns, Catherine. Sex and Symbol: Erotic Images of Greece and
Rome. Austin: University of Texas Press.
246

Kamensky 1992 — Kamensky, A.B. "Pod seniiu Ekaterinf"... Vtoraia polovina
XVIII veka. St.-Petersburg: Lenizdat.
Kamensky 1997 — Zhizn' i sud'ba imperatritsy Ekateriny Velikoi. Moscow:
Znanie.
Levin 1989 — Levin, Eve. Sex and Society in the World of the Orthodox Slavs, 900
- 1700. Ithaca: Cornell University Press.
Lopatin 1997 — Lopatin, V.S., ed. Ekaterina II i G.A. Potemkin: Lichnaia
perepiska 1769 - 1791. Moscow: Nauka.
Lorenzoni 1984 — Lorenzoni, Piero. English Eroticism. New York: Crescent
Books.
Madariaga 1990 — Madariaga, Isabel de. "Catherine the Great" in H.M. Scott,
ed., Enlightened Absolutism: Reform and Reformers in Later Eighteenth-
Century Europe. Ann Arbor: The University of Michigan Press, pp. 289 —
311.
Margeret 1983 — Margeret, Jacques. The Russian Empire and Grand Duchy of
Muscovy: A Seventeenth-Century Account, ed. and trans. Chester S.L.
Dunning. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press.
Massa 1982 — Massa, Isaac. Massa's Short History of the Muscovite Wars, trans.
G. Edward Orchard. Toronto: University of Toronto Press.
Miles 1997 — Miles, Christopher with John Julius Norwich. Love in the Ancient
World. New York: St. Martin's.
Nesselson 1995 — Nesselson, Lisa. Variety, 27 February — 5 March 1995, p. 55.
Okenfuss 1997 — Okenfuss, Max J. "The Death of Catherine the Great: The
Perspective of the Classics." Study Group on Eighteenth-Century Russia
Newsletter, 25 (1997): 27 - 32.
Pavlenko 1996 — Pavlenko, Nikolai. Strasti и trona: Istoriia dvortsovykh
perevorotov. Moscow: Rodina.
Pushkareva 1997 — Pushkareva, Natalia. Women in Russian History: From the
Tenth to the Twentieth Century, ed. and trans. Eve Levin. Armonk: M.E.
Sharpe.
Stern 1896 — Stern, Bernhard. The Private Life of the Romanoffs, trans. Seth
Traill. Washington, D.C.: National Publishing Company.
Vriese 1997 — Vriese, John, ed. Catharina: de keizer en de kunsten: Uit de
schatkamers van de Hermitage. Zwolle: Wanders Uitgevers, 1997. [Catalogue
with English summaries of an exhibition in Amsterdam from the State
Hermitage Museum.]
Wagner 1988 — Wagner, Peter. Eros Revived: Erotics of the Enlightenment in
England and America. London: Seeker and Warburg.
Walpole 1960 — 67 — Walpole, Horace. The Yale Edition of Horace Walpole's
Correspondence, ed. W.S. Lewis et al. New Haven: Yale University Press, and
London: Oxford University Press. Vols. 22 — 23.
Wolff 1994 — Wolff, Larry. Inventing Eastern Europe: The Map of Civilization on
the Mind of the Enlightenment. Stanford: Stanford University Press.
Zaichkin and Pochkaev 1996 — Zaichkin, I.A., and Pochkaev, I.N.
Ekaterininskie orly. Moscow: MysP.
Zaichkin and Pochkaev 1994 — Russkaia istoriia: Ot Ekateriny Velikoi do
Aleksandra II. Moscow: MysP.
247

ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ КАК ПОРНОЦАРИЦА
Джон Т. Александер
Непристойная репутация Екатерины Великой сложилась рано, даже
до ее вступления на престол. Это было связано с тем, что великая княгиня
намеревалась сама царствовать вместо своего мужа — Петра Ш. Вскоре
после переворота 28 — 29 июня 1762 года английский писатель, автор
«гремевшего» по всему миру готического романа «Замок Отранто» Хорэс
Уолпол обвинил новую императрицу в мужеубийстве, которое в то
время рассматривалось как особенно тяжкое и противоестественное
преступление. С тех пор представление о противоестественном грехе стало
прочно связываться с Екатериной П, хотя и принимало различные обличия.
Порнографическая гравюра «Императрица принимает своих храбрых
гвардейцев» относится, по-видимому, к 1790-м годам, ко времени так
называемого «очаковского кризиса». Эта гравюра, как и слухи о том, что
Екатерина П вступала в половую связь с конем, отражают ее репутацию
как своеобразной порноцарицы.

THE FANTASY OF CATHERINE IN THE FICTION
OF THE ENUGHTENMENT:
FROM BARON MUNCHAUSEN TO THE MARQUIS DE SADE1
Larry Wolff
Albert Lortholary, writing about the "mirage" of Russia in
eighteenth-century France, divided his subject between the "myth"
of Peter and the "legend" of Catherine. From the time of her
ostentatiously beneficent purchase of Diderot's library in 1765 her
legend as patroness and heroine of the Enlightenment, as the most
prominent model of an enlightened monarch, became ever more
lustrous, purposefully polished and publicized by her own politic
attentions. Lortholary remarked upon her success in rallying to her
legend almost all the most important philosophes, with the
exception of Rousseau (Lortholary 1951: 79 — 170). "All men of
letters in Europe ought to be at your feet," wrote Voltaire to
Catherine in 1765 (30 September 1765; Voltaire and Catherine 1971:
6). In 1770, when she was at war with the Ottoman empire, Voltaire
felt passionately involved with her military fortunes:
I would certainly die of grief not to see you on the throne of
Constantinople. I well know that grief only causes death in novels (romans);
but you too have inspired in me a somewhat novelistic passion (une passion
un peu romanesque), and with an empress such as yourself my novel (mon
roman) must finish nobly.
(22 December 1770; Voltaire and Catherine 1971: 89-90)
Voltaire's correspondence with Catherine strikingly reveals the
extent to which she inspired (and indeed encouraged) a vividly
imaginative (and hyperbolically flattering) enthusiasm on his part.
The sentimental intensity of his response to her—"une passion un
peu romanesque"—suggests that the legend of Catherine was, for the
philosophes, deeply imbued with elements of fantasy and romance.
In fact, the more fantastic elements of contemporary comment and
correspondence reveal their philosophical significance in
counterpoint to certain fully fictional works of the eighteenth century
that put to literary use the imaginative associations of Catherine's
legend.
249

* * *
In the adventures of Baron Munchausen, the figure of Catherine
was introduced into a work of fiction to play a minor role in
appreciating the hero's preposterously overblown escapades. The
tales purported to be told by Munchausen himself, but there was a
German author, Rudolf Erich Raspe, who published his work first
in English in 1785, and then in German in 1786, with sequels and
many new editions through the end of the century. After the earliest
editions there were probably other anonymous authors who assisted
in extending the work that Raspe had begun. The first adventures
were much concerned with Russia as the hero traveled to St.-
Petersburg and entered Russian service to fight against the Turks.
The supposedly savage landscape of Poland and Russia, conceived
together within the work according to the evolving idea of Eastern
Europe, provided the setting for the baron's characteristic
encounters of extravagant violence with wolves and bears. When the
baron, himself disguised as a bear in a bearskin, triumphantly
massacred thousands of polar bears, it seemed only natural to make
a royal gift out of the abundance of white bearskins:
The bear-skins I sent to the Empress of Russia, to clothe her majesty
and her court in the winter, for which she wrote me a letter of thanks with
her own hand, and sent it by an ambassador extraordinary, inviting me to
share the honours of her bed and crown; but as I never was ambitious of
royal dignity, I declined her majesty's favour in the politest terms.
(Raspe 1988: 75)
Though the empress was not named, and the chronology of
Munchausen's adventures was somewhat confused, readers in the
1780s and 1790s could hardly have doubted that this was Catherine,
eager to offer the honors of her bed and crown. Catherine's open
predilection for young and energetic officers like Lanskoi and
Mamonov in the 1780s, as well as the continuing paramountcy of
Potemkin (to whom she may have been secretly married), provided
a contemporary context for the fictional proposal to Baron
Munchausen (Alexander 1989: 201 — 26). Readers thus participated
in the fantasy that any adventurous man could set out to make
himself the husband of Catherine and the master of Russia.
In the second volume of adventures, published in London in
1792, Baron Munchausen took Catherine up on her offer under
fictional circumstances that related to the terms of her contemporary
legend. He came up with the fantastic engineering project of cutting
a canal at Suez, and needed to persuade Russia and Turkey to make
250

peace (they actually did make peace in 1792 after four years of war)
and cooperate on the canal:
The sanguinary ambition of the Empress would not listen to my proposals,
until I took a private opportunity, taking a cup of coffee with her Majesty,
to tell her that I would absolutely sacrifice myself for the general good of
mankind, and if she would accede to my proposals, would, on the
completion of the canal, ipso facto, give her my hand in marriage!
"My dear, dear Baron," said she, "I accede to everything you please,
and agree to make peace with the Porte on the conditions you mention.
And," added she, rising with all the majesty of the Czarina, Empress of half
the world, "be it known to all subjects, that we ordain these conditions, for
such is our royal will and pleasure."
I now proceeded to the Isthmus of Suez, at the head of a million of
Russian pioneers, and there united my forces with a million of Turks,
armed with shovels and pickaxes. They did not come to cut each other's
throats, but for their mutual interest, to facilitate commerce and civilization.
(Raspe 1988: 252 - 53)
This "private" fictional encounter between Catherine and
Munchausen featured, and perhaps satirized, all the elements of the
Enlightenment's fantasy of her enlightened rule. A foreigner came
to St.-Petersburg to propose to Catherine a plan for "the general
good of mankind." She agreed to lend to his proposal the weight of
her absolute authority—"for such is our royal will and pleasure." The
joining of his wisdom and her authority was then put into action on
behalf of "civilization," a word which acquired its modern meaning
in the lexicography of the Enlightenment.
This formula for political collaboration was fundamental to the
perspective of the philosophers in their relations with Catherine.
Munchausen's fictional approach to the empress could be read as
ironic commentary on Voltaire's correspondence with Catherine or
on Diderot's visit to St.-Petersburg, which inspired him to
contemplate for Russia "a plan of civilization" (Diderot 1963: 350).
Munchausen's fantasy of courting Catherine with enlightened
proposals was analogous to the aspirations of an authentic
adventurer in Russia, like Casanova, who began to write his own
memoirs in the 1780s, and included his encounters with Catherine
in St.-Petersburg when he was there in the 1760s. They strolled
together in the Summer Garden, and he naturally sought to make
himself agreeable to her in the manner of courtiers with sovereigns.
Though he did not claim that this was any sort of sexual seduction,
Casanova's conquest of Catherine's good opinion at their first
meeting in the garden was evaluated with the eye of the inveterate
seducer:
251

The empress, who was a woman of moderate height and yet of a majestic
appearance, thoroughly understood the art of making herself loved. She
was not beautiful, but yet she was sure of pleasing by her geniality and her
wit... A few days after, Count Panin told me that the empress had twice
asked after me, and that this was a sure sign I had pleased her. He advised
me to look out for another opportunity of meeting her, and said that for the
future she would always tell me to approach whenever she saw me, and that
if I wanted some employment she might possibly do something for me.
(Casanova: 544)
The encounter appeared as a sort of mutual seduction, with both parties
skilled at the art of pleasing. In fact, Casanova, during his time in Russia,
purchased a thirteen-year-old Russian peasant girl, as a sort of sexual
slave, establishing a relationship in which he himself held absolute
power. Certainly, he regarded Russia as a realm of sexual adventure,
but he either did not dare, or did not care, to put such a construction
on his relations with Catherine (Wolff 1994:50 — 62). She, after all, was
the figure of absolute power in their courtly encounter.
At their next meeting Casanova sought to ingratiate himself further
by offering Catherine his own enlightened proposal, not for anything as
grandiose as the Suez Canal, but merely on behalf of the Gregorian
calendar, so that Russia might be chronologically aligned with the rest of
Europe. She was knowledgeable enough to point out to the Venetian
adventurer that Venice, where the beginning of the new year came in
March rather than January, was also not exactly in alignment, and their
conversation concerning these urgent matters was fully reported in his
memoirs (Casanova: 544 — 46). Casanova obviously enjoyed some thrills
from the opportunity for a sort of intimacy with the empress, and further
relished the sense of his own importance that came from proposing an
enlightened reform, and arguing on its behalf, before a ruler of absolute
authority. These were precisely the circumstances that occurred in
exaggerated terms among the adventures of Baron Munchausen, which
thus offered ironic commentary on the pretensions of adventurers and
philosophers and their projects in relation to Catherine.
In the preface to the second volume, an authorial comment
directly addressed the issue of such pretensions, and defended the
hero against that charge:
I must allow that it was extremely presumptuous in Munchausen to tell half the
sovereigns in the world that they were wrong, and advise them what they ought
to do; and that instead of ordering millions of their subjects to massacre one
another, it would be more to their interest to employ their forces in concert for
the general good; as if he knew better than the Eknpress of Russia, the Grand
Vizier, Prince Potemkin, or any other butcher in the world.
(Raspe 1988: 144 - 45)
252

The accusation of butchery was rather direct, and it might appear
odd in a preface to Munchausen's adventures which were often
extremely violent, as in the case of the thousands of polar bears. At
the same time, this served to revise Munchausen's impression of the
empress as someone only eager to offer her bed and crown to any
adventurer who would be so kind as to accept them. The fictional
satire of power and its philosophical possibilities, in this prefatory
remark on the margins of the fiction, took cognizance of power's
more brutal implications.
The remark on Munchausen's presumption was clearly closer to
Catherine's own perspective than any bed-and-crown fantasy.
Though every aspiring philosopher was eager to advise her on how
to govern Russia, and she actually encouraged the general opinion
that she was open to enlightened input, in fact Catherine was
capable of strong sarcasm in response to such advice. When the
physiocrat Lemercier de la Rivière came to Russia in 1767 with lots
of proposals, Catherine commented: "He supposes that we walk on
four paws." She noted his condescension as well as his presumption:
"The philosophe got it into his head that I had summoned him to
help me govern the empire, and to bring us out from the darkness
of barbarism by the expansiveness of his enlightenment." Even
Diderot appeared presumptuous and received her censure:
Monsieur Diderot, I have heard with the greatest pleasure that which your
brilliant spirit has inspired in you, but with all your great principles, which
I understand very well, one would make beautiful books and bad works.
You forget in all your plans of reform the difference between our two
positions; you, you only work on paper, which bears everything; it is all
smooth, supple, and opposes no obstacles, neither to your imagination nor
to your pen; while I, poor empress, I work on human skin, which is on the
contrary quite irritable and ticklish ("je travaille sur la peau humaine, qui
est bien autrement irritable et chatouilleuse").
(Ségur 1859: 442 - 45)
Though Munchausen's proposed canal proved perfecdy feasible as
an engineering project in the nineteenth century, Catherine's remark
to Diderot revealed that she regarded enlightened proposals as
generally fantastic when the authors lacked her own practical
experience of government. Munchausen's "presumption" was fully
consistent with the philosophical imagination of the Enlightenment,
but the least plausible aspect of the fiction was the fantasy of
Catherine's infatuated capitulation.
* * *
253

In 1788 there was published, probably in Venice, a French novel
entitled Les Morlaques, set among the Slavs of Venetian Dalmatia,
sometimes known as Morlacchi. The author was identified by initials
as J.W.C.D.U.&R., but these were easily interpreted as Justine
Wynne, Comtesse des Ursins & Rosenberg. She was, by descent,
both English and Venetian, and the widow of the Habsburg
ambassador in Venice, Count Orsini-Rosenberg. As a girl Justine or
Giustiniana Wynne enjoyed an intrigue with Casanova, who wrote
about her in his memoirs as "Mile X.C.V." Her novel offered a
Rousseauist representation of primitive society among the Slavs,
borrowing anthropological detail from Alberto FortiVs Viaggio in
Dalmazia, which was published in Venice in 1774. In Les Morlaques
she described the Dalmatians becoming aware of their Slavic
identity, and she dedicated her work to a patroness of the Slavs, to
Catherine. In fact, the figure of Catherine played an important part
in the novel, as Wynne described the fascination of the Dalmatians
with the Russian empress. This was a sensitive issue in Venice, from
the moment that Catherine's fleet circumnavigated Europe and
appeared in the Mediterranean and Adriatic in 1770, when she also
appealed to the Orthodox Slavs of the Ottoman empire to rise up
in support of Russia in the ongoing Russian-Turkish war (Venturi
1989: 31—41). Venice too had Orthodox Slavic subjects across the
Adriatic in Dalmatia, and any affiliation they might come to feel for
Catherine was potentially menacing to Venetian sovereignty.
Wynne presented an Orthodox priest, just returned to a little
village in Dalmatia from the Slavic metropolis of St.-Petersburg,
exclaiming in lyrical rapture about the wondrousness of Catherine:
The dew of dawn, the warmth of the afternoon, the cool of the evening are
not more beneficent than Catherina. The dense darkness that enveloped
that vast portion of the world dissipated at the apparition of a luminous
dawn (d'une aurore lumineuse)... Catherina appeared like the sun... Live,
Catherina, if only you could be immortal like your glory!
(Wynne 1788: 59 - 61)
Catherine as the sun dissipating darkness was a familiar metaphor
from the language of the Enlightenment, but Wynne set her novel
not in the Paris of the philosophes, but in the mountains of Dalmatia.
She described the susceptibility of supposedly primitive people to
the legend of Catherine. In response to the raptures of the priest, the
village elder Pervan, a central character in the novel, suddenly cried
out: "Great Catherina, divinity of the Slavic nation [divinité de la
nation Slave), receive also my vows and homages." For Pervan, the
ascription of "cuvmity" to Catherine was not courtly hyperbole but
254

a sort of primitive superstition: "In the middle of the description of
the marvelous enterprises of Catherina he could not persuade
himself that she was only a woman. He believed she was a fairy...
and worthy of the cult that génies and fairies receive in the spirit of
the Morlacchi." One day, Pervan led the villagers into the forest
where they came upon a statue of a woman, adorned à la Slave, with
coins, corals, and glass beads. They recognized her as Catherine,
and fell to their knees, as Pervan encouraged their devotions: "On
your knees, my good children, adore the image of the great
Catherina" (Wynne 1788: 62, 103-4, 120). It was thus that
Catherine entered into the fictional world of Les Morlaques, not in
person as a living character, but represented by a statue and
worshipped as a divinity.
The author described the scene without making any marked
judgment, but though Wynne was thoroughly sympathetic to the
Morlacchi throughout the novel, and though the work was dedicated
to Catherine, the account of the villagers' untempered enthusiasm
suggested a certain authorial hesitation before the implications of
such extreme susceptibility. Furthermore, one cannot help
wondering whether Wynne intended the scene partly as satire on the
philosophes in their own uncritical worship of the tsarina. Pervan,
the village elder, who presided over the cult of Catherine among the
Morlacchi, could have been a country cousin of Voltaire, who led
the philosophes in a perhaps more sophisticated style of veneration.
Voltaire wrote to Catherine in 1766: "We are three, Diderot,
d'Alambert, and I, who set up altars (autels) to you; you make me
a pagan {païen): I am idolatrously (avec idolâtrie), madame, at the feet
of your majesty" (22 December 1766; Voltaire and Catherine 1971:
13). In 1769, receiving news of her victories against the Turks,
Voltaire described himself jumping from his bed to cry out "Allah
Catharina!". He presented himself to her as Mohammed, her
prophet, and wrote: "God and your victorious troops answered my
prayers when I sang, Te Catharinam laudamus, te dominam
confitemur" (30 October 1769; Voltaire and Catherine 1971: 38). In
1772 he declared his veneration for "Saint Catherine П, the object
of my cult (l'objet de mon culte)" (11 December 1772; Voltaire and
Catherine 1971: 177). This "cult" of Catherine was closely related to
the enlightening role that Voltaire imagined for her in "Eastern
Europe," the domain of lands and peoples which received its
conceptual unity from the philosophers of the Enlightenment (Wolff
1994: 195-234).
Voltaire enthusiastically combined elements of Catholicism,
Islam, and paganism to describe his own worship of Catherine, and
255

though such effusions were marked by a spirit of ironic play and
frank flattery, the literal terms of his devotion were not so dissimilar
to those of the Dalmatian villagers in Les Morlaques. When he
described himself, joining with Diderot and d'Alembert to set up
altars to Catherine, Voltaire played the part of Pervan among the
philosophes, and readers of the novel would have probably
recognized some plausibility in the resemblance. The analogy
suggested either that Pervan was as philosophical as Voltaire, or that
Voltaire was as ingenuous as Pervan. By bringing Catherine into the
fictional play of the novel, even in the merely representational form
of a statue, Les Morlaques, like Munchausen's adventures, was able
to offer some reflective commentary on enlightened fantasies of
Catherine.
* * *
In 1797, the year after Catherine's death, the Marquis de Sade
published anonymously in Paris, the pornographic fiction, L'Histoire
de Juliette. In this work Catherine made what may be considered her
last live appearance in the fiction of the Enlightenment. The episode
began with the arrival in St.-Petersburg of Sade's French libertine
hero, Borchamps, and the tsarina was introduced in terms innocuous
enough to have come from the memoirs of Casanova: "Always
familiar {familière) with those who pleased her {qui lui plaisaient),
Catherine asked me several particular questions about France, and
my replies having satisfied her, she gave me permission to pay her
frequent court." After two years Catherine invited him for a more
intimate audience, which was described by Borchamps in language
a little more vulgar than that of Baron Munchausen: "My friends,
what else would you have from me except the truth? I showed prick
to the Empress before the day was out; and as she found me
infinitely to her liking. I was promptly admitted to the honors of the
imperial bed." (Que vous dirai-je, mes amis? l'impératrice fut enfilée
le même jour; et comme mon physique lui plut infiniment, je fus
promptement admis aux honneurs du lit de la princesse.) Then,
after treating him to a short philosophical dissertation on the value
of sodomy in controlling the population (with Casanova she
discussed only the calendar), she issued an invitation that went well
beyond Munchausen's more gallant imagination, while Borchamps
worshiped at an altar that neither Voltaire nor Pervan had
considered: "Borchamps, I am enchanted to see you treating my
behind with such deference and attention—I was kissing it even as
she spoke—and declare to you that it is at your disposal whenever
you are of a mind to fuck if Qe suis enchantée, Borchamps, de vous
256

voir fêter mon derrière... [je le baisais pendant ce temps-là] et je vous
déclare qu'il est à votre service toutes les fois que vous voudrez le
foutre...) (Sade 1967:277 - 78; Sade 1968: 874 - 75). Next Catherine
demanded that he offer up his wife to be tortured to death for sexual
entertainment (he readily agreed), and, that accomplished,
Catherine then appeared in the role for which Sade obviously
intended her, as the despotic impresario of the orgy.
Indeed it was true that Catherine, as a female sovereign,
exercised an unprecedented and carefully considered control in
choosing her sexual partners to suit herself, even if she did not live
up to the grotesque refinements of Sade's pornographic imagination.
Having assembled a dozen young Russians, the fictional Catherine
promised Borchamps a good show: UI am going to taste the supreme
delights of offering you a display of thorough whorishness" (Je vais
jouir des délices suprême de m'oflrir à tes yeux aussi putain qu'il soit
possible de l'être). He awaited her orders while watching a
performance of intricate complexity: "Now she stuffs a prick into her
cunt and, lying atop him who is fucking her so, she offers her ass to
another who sodomizes her mightily; to left and to right she chafes
a prick upon a girl's buttocks; he who embuggers her is flogged, and
all the rest cluster around her, in suggestive attitudes. Thus did the
six men fray her cuntwise and asswardly" (Elle s'enfonce un vit dans
le con, et, courbée sur celui qui la fout de cette manière, elle
présente son cul à un autre, qui la sodomise à tour de reins; elle
branle un vit de droite et de gauche sur les fesses de deux jeunes
filles; on fouette celui qui Pencule, et tout ce qui reste compose des
groupes autour d'elle: les six hommes lui passèrent ainsi dans le con
et dans le cul) (Sade 1967: 283-84; Sade 1968: 880 - 81). Catherine
then took the knout in hand (Sade lovingly described the knout in
a note), and flogged the young Russians to excite herself, while
Borchamps did the same to her with birch branches. The orgy
culminated in torture and murder, with Catherine as supreme
choreographer. Borchamps ultimately had to leave St.-Petersburg
when he failed to satisfy Catherine completely by murdering her
son.
Up to a point the fictional scenario followed the cherished fantasy
of the philosophes, that of the foreigner who arrived in Russia,
established a confidential relation with Catherine, and participated
in her political projects. The ideal of intimacy with Catherine, and
proximity to her imperial power, was appreciated within the world
of the Enlightenment; what Voltaire invested in his correspondence
with her was the literary expression of the "passion" that she inspired
in him. In a letter of 1774, celebrating her victory in the Russian-
9 Эрос и порнография
257

Turkish war, Voltaire offered an epistolary demonstration of his
passion, which could have been the courtly counterpart of Sade's
orgy:
If I was a woman in Petersburg [si j'étais femme à Petersbourg), young and
pretty, I would only kiss the hands of your brave officers, who have put the
Turks to flight on land and on sea, and they would kiss me all they wished
(ils me baiseraient tout ce qu'ils voudraient)... Meanwhile, madame, permit
me to kiss the statue of Peter the Great and the hem of the robe of
Catherine the Greater. I know that she has a more beautiful hand than
those of all the priests of her empire; but I only dare to kiss her feet, which
are as white as the snows of her country.
(16 December 1774; Voltaire and Catherine 1971: 204 - 05)
Here, among the pretty ladies and brave officers of Russia, it was
Voltaire and Catherine who enacted an orgy of hand-kissing and
foot-kissing, staged by the greatest dramatist of the French
Enlightenment To pass from Voltaire to Sade, it would be necessary
to substitute an act of sodomy for each kiss. Voltaire's verbal address
to Catherine was, generally, "votre majesté," but in 1787, when the
Prince de Ligne traveled with Catherine on her celebrated visit to
the Crimea, she invited the party to address her more intimately as
"tu"—which was thrilling for the prince:
From then on there was a deluge of saying "tu" (un déluge de tutoiements)...
each time funnier than before. I combined mine with "majesté"—and "ta
majesté" seemed to me the limit Others did not know what they should
say, and her majesty, saying "tu" and being called "tu" (tutoyante et tutoyée),
had, in spite of that, always the air of the autocrat of all of Russia and almost
all the world.
(ligne 1859: 71)
The fulfilled fantasy of intimacy with absolute power was recounted
with obvious pleasure, as majesty, even intimately addressed, retained
its autocratic air. The manifest titillation of the circumstances permits
one to wonder whether the "deluge" of tutoiements could as well have
been accounted an "orgy" of tutoiements.
The most important preoccupation of Sade's orgy was
Catherine's despotic power as expressed in her absolute command
over the bodies of the participants. If the philosophers fantasized
about advising Catherine to deploy her power on behalf of
enlightened reforms, Sade subverted their fantasies with his utterly
unequivocal conviction that power was only about pleasure and
cruelty. Once again the fictional deployment of Catherine offered
an ironic commentary on essential aspects of Catherine's
258

contemporary legend. Sade proved himself fully versed in that
legend when he paused between pornographic episodes to let
Catherine lecture Borchamps on Russian history. Contrary to every
certitude of the Enlightenment, Sade's Catherine fiercely
condemned Peter the Great for his famous reforms: aThe
enlightened Russian (le Russe éclairé) perceives what he lacks, the
broken Russian (le Russe assoupli) would see nothing beyond his
physical needs... These bases once established, does one deny that
the most violent despotism better befits the subject than the fullest
independence?" (Sade 1967: 281; Sade 1968: 878) To make
Catherine a frank advocate of despotism, with no interest in "the
enlightened Russian," was heresy against the political faith of the
Enlightenment, and fully consistent with the violent orgy that Sade
devised as a fictional context for his representation of Catherine.
Yet, this perspective was not so far from the misgivings of some
of the philosophes in moments of subdued infatuation. When
Diderot returned from St.-Petersburg in 1774 he jotted down some
observations on Russia which he had not dared to make to
Catherine's face:
The Empress of Russia is certainly despotic. Is it her intention to preserve
despotism and transmit it to her successors, or to abdicate despotism?.. If
in reading what I just wrote and in listening to her conscience, her heart
quivers with joy (tressaillit de joie), then she wants no more slaves; if she
trembles, if her blood recedes, if she turns pale, then she has believed
herself to be better than she was.
(Diderot 1963: 345)
Catherine finally read this after Diderot's death in 1784, when his
library (which she had purchased years before) was shipped to St-
Petersburg; she dismissed his observations as "babble" (Wolff 1994:
230). Diderot's babble, however, was curiously close to Sade's
pornography. Diderot imagined Catherine quivering with joy at the
thought of abdicating her despotism; Sade envisioned her quivering
with joy precisely on account of her despotism, exercising it
voluptuously upon the bodies of her enslaved subjects. Furthermore,
Sade would have gready appreciated Catherine's sarcasm at
Diderot's expense, when she remarked that she did not govern on
paper alone but on "human skin, which is on the contrary quite
irritable and ticklish." Surely Sade intended his fiction as tribute to
Catherine when he envisioned her as a model libertine, dedicating
her despotism to her own erotic satisfaction. His pornographic
treatment purposefully and violently violated the worshipful pieties
of Catherine's legend among the philosophers of the Enlightenment.
9*
259

NOTES
An earlier version of this article was first presented at a conference in Zerbst
in 1996, marking the bicentennial of Catherine's death; a German rendering
will be published in the proceedings of that conference.
WORKS CITED
Alexander 1989 — Alexander, John. 1989. Catherine the Great. Oxford: Oxford
University Press.
Casanova — Casanova de Seingalt, Jacques. Memoirs, vol. 5: In London and
Moscow, trans. Arthur Machen. New York: G.P. Putnam's Sons, n.d.
Diderot 1963 — Diderot, Denis. "Observations sur le Nakaz" [1774]. Œuvres
politiques, ed. Paul Vernière. Paris: Editions Gamier Frères.
Ligne 1859 — Ligne, Charles Joseph, Prince de. Correspondance et pensées du
prince de Ligne. In Bibliothèque des mémoires: relatif à Vhistoire de France:
pendant le XVIIIe siècle, ed. M.F. Barrière. Vol. 20. Paris: Librairie de
Firmin Didot Frères.
Lortholary 1951 — Lortholary, Albert Le Mirage russe en France au XVIIIe siècle.
Paris: Boivin.
Raspe 1988 — Raspe, Rudolf Eric. The Travels and Surprising Adventures of
Baron Munchausen. London: Dedalus.
Sade 1967 — Sade, Donatien, Marquis de. L'Histoire de Juliette. In Œuvres
complètes, vol. 9. Paris: Au Cercle du livre Précieux.
Sade 1968 — Sade, Donatien, Marquis de. Juliette. Trans. Austryn Wainhouse.
New York: Grove Press.
Ségur 1859 — Ségur, Louis Phillipe. Mémoires, souvenirs, et anecdotes, par le comte
de Ségur, vol. 1. In Bibliothèque des mémoires: relatif à l'histoire de France:
pendant le XVIIIe siècle, éd. M.F. Barrière. Vol. 19. Paris: Librairie de
Firmin Didot Frères.
Venturi 1989 — Venturi, Franco. The End of the Old Regime in Europe 1768 -
1776: The First Crisis, trans. R. Burr Litchfield. Princeton: Princeton
University Press.
Voltaire and Catherine 1971 — Documents of Catherine the Great: The
Correspondence with Voltaire and the Instruction of 1767, ed. W.F.
Reddaway. New York: Russell & Russell.
Wolff 1994 — Wolff, Larry. Inventing Eastern Europe: The Map of Civilization on
the Mind of the Enlightenment. Stanford: Stanford University Press.
Wynne 1788 — Wynne, Giustiniana. Les Morlaques. Venice.
ОБРАЗ ЕКАТЕРИНЫ В ЛИТЕРАТУРЕ ПРОСВЕЩЕНИЯ:
ОТ БАРОНА МЮНХГАУЗЕНА К МАРКИЗУ ДЕ САДУ
Ларри Вулф
Данная статья рассматривает несколько примеров появления
Екатерины в виде литературного персонажа на страницах романов
восемнадцатого века и анализирует, каким образом подобные художественные
260

произведения создавали и обыгрывали традиционные представления о
Екатерине в рамках мира Просвещения. Именно в силу того, что
сложившийся миф о ней был ярко расцвечен фантазией философов, их
романы органически участвовали в дальнейшем развитии этого мифа.
Вольтер писал о своей любви к Екатерине как о «любви романиста», и данная
статья ищет ключ к этому признанию в нескольких романах того
времени. Это описанные Рудольфом Распе фантастические приключения
барона Мюнхгаузена, который якобы встречался с Екатериной и даже
отказался жениться на ней, роман «Морлаки» Guistiniana Wynne, в котором
славяне Далмации поклоняются Екатерине, словно божеству, и, наконец,
«Жюльетта» де Сада. Порнографическое изображение Екатерины де
Садом можно анализировать не только в контексте прочих литературных
образов, но также и в соотношении с философскими взглядами корифеев
Просвещения, выраженными в трудах Вольтера и Дидро.
Статья постулирует связь романов и художественных произведений
о Екатерине в восемнадцатом веке с политическими реформами,
просвещенной монархией и отношениями между философией и властью, а
затем рассматривает значение образа Екатерины для вовлечения России в
процесс европейского Просвещения.

PORNOGRAPHY AND THE POLITICS OF OPPRESSION
IN THE RUSSIAN AESOPIAN TRADITION
Laura Wilhelm
When one does not know how to convince, one
oppresses; in all power relations among governors and
governed, as ability declines, usurpation increases.
Madame de Stäel
A hurtful act is the transference to others of the
degradation which we bear on ourselves.
Simone Weil
An unkind and unpreserved epigram known to us from
contemporaries' reminiscences by Konstantin Dembrovsky (1803 —
34) refers to Aleksandr Pushkin (1799 - 1837) as "Aesop" on
account of his "homely physiognomy" (nekrasivaia fizionomiia). In
a retaliatory epigram dated 1819 — 20 Pushkin provisionally
appropriates the epithet to up the ante:
Когда смотрюсь я в зеркала,
То вижу, кажется, Эзопа,
Но стань Дембровский у стекла,
Так вдруг покажется там
(Pushkin 1937 - 57: П, 1, 494)1
When I look into mirrors, /1 see, it seems, Aesop; / But stand Dembrovsky
at the glass, / And suddenly there appears an...
We may safely assume the missing lexeme to be one of Pushkin's
favorite obscenities, zhopa (ass), which fits the epigram's metrical,
rhythmical, and semantic requirements.
What are we to make of this intense exchange which begins with
a slur and ends with an obscenity? One senses a wellspring of
allusiveness in the Aesopian reference buried amidst its funhouse
mirrors. The fact that other such exchanges are preserved in the
polemics of Pushkin's day further emboldens us not to dismiss this
incident as merely a passing fit of pique (Troyat 1970: 385 — 86).
262

The feminist credo that "the personal is political" suggests that such
conflicts do not occur in isolation, but rather manifest power
structures which pertain in the larger cultural context Thus in this
paper I propose to "go through the looking glass" in search of the
epigram's deeper, inevitably darker meanings. As we endeavor to
unravel the political subtext of this personal event we may very well
discover that the complex and disturbing dynamic reflected in
Pushkin's mirrors possesses implications which reach far beyond its
Russian context.
Russian literature has always depended for its existence upon
imported traditions and owes a substantial debt to the classical
heritage of the Western world. A particularly influential benefactor
from antiquity was the semi-legendary Greek bard Aesop (ca. sixth
century B.C.), widely regarded as the canonizer of the fable in the
Western literary tradition. Aesop was known to the elite of Old
Russia from their inherited Byzantine literary tradition. He made his
way into Russian letters via Fedor Gozvinsky's handwritten
manuscript translation of Aesop's fables from Greek to Russian
Church Slavonic, dated variously 1607, 1608, and 1609 (Gozvinsky
1989). The first printed version of Aesop's fables in Russian (and
Latin) was produced in 1700 on order of Peter the Great. Many
other translations followed in quick succession (Adrianova-Peretts
1929; Berkov 1971; Gudzii 1956: 451 - 52; Tarkovsky 1966, 1972,
and 1975; and Yarmolinsky 1954. See Rudov 1974: 10-11 for
additional bibliography).
Several Aesopic plots appear in Simeon Polotsky's (1629 — 80)
syllabic verse encyclopedia Vertograd mnogotsvetnii (The Many-
Flowered Garden, 1678; see Tarkovsky 1966: 104; 1972: 251 - 52).
Aesopian animal imagery mingles congenially with the other
Baroque curiosities in this variegated compendium. Antiokh
Kantemir (1709 — 44) likewise authored syllabic verse versions of
Aesop's fables and composed original fables modeled upon
Aesopian prototypes. The fable genre enjoyed an unparalleled
vogue in Russia during the eighteenth century. In his 1705 Latin-
language piitika (manual of rhetoric) the Ukrainian poet-theorist
Feofan Prokopovich (1681 — 1736) characterized the Aesopian fable
as the prototype for the genre and noted that in antiquity ignorance
of this form was considered indicative of an overall lack of learning
(379). Prokopovich demonstrated his own erudition by garnishing
his sermons with Aesopian allusions (Tarkovsky 1975: 36).
During the century's middle decades, when Neoclassicism
dominated Russian letters, the Aesopic fable captured the attention
of three of the period's most prolific Russian poet-theorists, Vasily
263

Trediakovsky (1703 — 69), Mikhail Lomonosov (1711 — 65), and
Aleksandr Sumarokov (1718 — 77). All utilized Aesopian fables to
exemplify their competing theories of syllabotonic versification
either in theory or in practice. Lomonosov's Ritorika (1747) was
modeled upon that of Prokopovich and includes discussion of
Aesop (Lomonosov 1952).
The Aesopian fable likewise attracted the notice of the leading
literary figures of Pushkin's time. Aesop was mentioned in the
Romantic poet-theorist Vasily Zhukovsky's (1783 — 1852) article "O
basne i о basnyakh Krylova" (On the Fable and the Fables of
Krylov, 1808). A somewhat abortive effort to "get back to Aesop"
was launched by prominent archaists Aleksandr Shishkov (1754 —
1841) and Dmitri Khvostov (1757 — 1835). Aesopian influence is
also evident in the compositions of some of the period's most
respected fabulists such as Akim Nakhimov (1782 — 1814) and
Aleksandr Izmailov (1779 — 1831). Aesopian plots likewise served
as the basis for some of the underground fables of the Decembrist
"hussar poet" Denis Davydov (1784 - 1839).
Nor was Aesop overlooked by his Russian equivalent, Ivan
Krylov (1769 — 1844). Aesopian plots are well represented in
Krylov's eclectic body of fables. During this period the most
concerted effort to preserve the Aesopic tradition in Russia was
made by Boris Fedorov (1798 — 1875) in his 1829 verse translation
of Aesop's fables. This work was based upon Ivan Martynov's
(1771 — 1833) 1823 Russian prose translation from the Greek.
The Aesopic fable has enjoyed as much popularity in the
Russian folk tradition as it has in artistic literature. In Russia
Aesopian fable plots readily returned to the folk stratum from which
they had originally arisen in many guises. They assumed oral form
through school dramatizations and visual form through chapbook
prints [lubki) and were ultimately assimilated into folklore. Aesopian
fable motifs became mtermingled with indigenous animal and moral
tales in the Russian folk tradition, and folk sayings and proverbs
emerged from fable plots and morals (on chapbooks see:
Adrianova-Peretts 1929: 380; Farrell 1980: 80 - 81; Tarkovskiy 1966:
104 - 105, 1975: 27; Rovinsky 1900; on Aesopian fable motifs in
them, see: Adrianova-Peretts 1929, Andreev 1929, and Timoshenko
1897).
A companion text to many of the major Aesopian fable
collections was the so-called Life of Aesop. Gozvinsky translated this
piece along with his aforementioned collection of Aesopian fables,
and this popular biography was also known to the Russians as early
as the mid-eighteenth century in chapbook form.2 During Pushkin's
264

time the Life was banned by the Russian censorship after the
Decembrist uprising and the poet himself came under increasingly
close surveillance by the Tsarist authorities.
I would contend that this juxtaposition of events was no accident
The most cursory inspection of Aesop's Life reveals almost uncanny
parallels with the biography of Pushkin. Both men were noted non-
beauties cursed by a common African heritage in profoundly
xenophobic cultures. Both emerged as champion wielders of the
word in eras completely given over to elaborate linguistic displays.
Like Aesop, Pushkin consistently prevailed in verbal competitions
with those superior to him in age, station, or status. The Russian poet
experienced constant conflicts with authority figures who, like the
Greek slave's many masters, sought pretexts to beat or best him.
Such episodes fostered an unslakable thirst for freedom in both
figures which extended to the areas of life and art As suggested by
the scene in which Aesop interprets a portent only after securing his
release from slavery (Life, 93) and Pushkin's lifelong battles with the
Russian censorship, both regarded poetic prophecy as a function
of "free" speech. Accordingly, each tended to pay homage to
personal and popular rather than to officially-sanctioned public
values.
Their aptitudes and attitudes created for both Aesop and
Pushkin an ambivalent relation to the public at large. Both
experienced the extremes of lionization and rejection. Concessions
to the values of the crowd resulted for both in the attainment of a
shaky social prestige which in the end proved their undoing. The
lives of both poets ended in malicious intrigues which culminated
in violent, untimely deaths at the hands of philistines, resulting in
mass outrage and later mythologization.
These parallels seem far less surprising, if perhaps all the more
compelling, when one considers the generic status of the Life. Though
ostensibly concerned with the activities of a historical literary
personage, this biography makes Utile or no pretense to historical
accuracy. Nor is Aesop's Life the product of an identifiable author but
was rather, like Aesopian fables, produced by various anonymous
contributors (Perry 1936:1). Annabel Patterson proposes that this text
incorporates hundreds of years of absorption of, and meditation upon,
the meaning of Aesop as a cultural signifier (1991: 21). In other words,
the document is less a biography of a particular poet than a collective
rumination upon the person of the Poet.
For the purposes of the present collection the main interest of
Aesop's Life resides in its profusion of scatological and sexual
elements. I would contend that this material is symptomatic of a
265

broader phenomenon which Susan Griffin terms "the pornographic
imagination" in her book Pornography and Silence: Culture's Revenge
Against Nature (1981). The classical world which serves as the setting
for the Life is one in which man zealously strives to enslave all of
nature just as the pornographer seeks to achieve absolute mastery
over his living subject The vegetable world is subdued in the service
of man through the practices of agriculture; animals are tamed and
trained for the sake of human civilization; and persons at the bottom
of the social hierarchy such as women and slaves are exploited and
controlled through subjection to every conceivable form of
humiliation. These asymmetrical power relations set an unending
cycle of domination and subordination into motion.
The personal is indeed political in this sadomasochistic spectacle.
As a slave, Aesop experiences constant abuse which is both physical
and psychological. In the course of the Life he is bought, sold,
scapegoated, beaten, tied up, imprisoned, and ultimately executed.
His outlandish appearance invites vitriolic verbal commentary from
narrator and onlookers alike. In the very first paragraph of the Life
Aesop is described as "of loathsome aspect, worthless as a servant,
potbellied, misshapen of head, snub-nosed, swarthy, dwarfish,
bandy-legged, short-armed, squint-eyed, liver-lipped-a portentous
monstrosity. In addition to this he had a defect more serious than
his unsighdiness in being speechless, for he was dumb and could not
talk" (Life, 1). Among other things Aesop is called a "baboon," a
"piece of human garbage," an "awful thing," a "misshapen pot," a
"turnip with teeth," a "repulsive piece of human property," a
"monster," a "scarecrow," and "the devil's advocate."
Griffin sees the "pornographic imagination" at work in this sort of
chauvinistic commentary. Pornography might in fact be defined as the
mythology of the chauvinist mind (Griffin 1981: 2). Delusions of
superiority and inferiority are maintained by the chauvinist mind
through the psychological mechanisms of denial and projection. The
animalistic aspects of man which culture seeks to eradicate are ignored
in the self and ascribed to others. Social outcasts thus serve as the blank
screen upon whom man's denied self-knowledge is projected (Griffin
1981:19). In the Western cultural tradition, blacks have most often been
singled out to represent mankind's baser aspects since the skin color has
been presumed to connote dark passions and motives (see Cirlot 1962
on color imagery and 50 - 54, 216 - 17; and Griffin 1981: 158 - 68).
David Shipler (1997:275) asserts that in racial thinking, it is assumed that
external, physical appearance reveals inner character, which is echoed
by one of Aesop's observers: "like body, like mind" (Life, 55).
Aesop's every act may be read as an attempt to free himself from
266

the delusional perceptions of his oppressors and secure the right to
self-definition. He thus subverts the pornographic imagination and
enacts nature's revenge against culture. For unlike his culturally-
sanctioned masters, the slave is allied with organic natural forces. At
the beginning of the Life Aesop is sent to the country since his
Phrygian master deems him unfit for city service on account of his
silence, symbolic of dumb nature (Life, 2). Throughout the Life he
is consistently identified with natural settings, activities, and
processes such as excretion, regurgitation, and fornication. Aesop's
fables take place in an idyllic time "when animals talked the same
language as men." His patrons are the Muses, sponsors of the
intellectual activities which permit man to transcend physical reality
and gain access to eternal truths (Larousse 1965: 110), and their
mother Mnemosyne, goddess of memory, who embodies the very
self-knowledge which the pornographic imagination seeks to
deny.
The insight afforded by this knowledge of nature and self permits
Aesop to solve riddles which elude the more cultured members of
society. When a gardener asks Aesop and his master Xanthus why
weeds grow better than plants, for example, Xanthus cannot answer.
Aesop, however, suggests that like any mother the earth favors her
natural children over stepchildren who have been "transplanted"
into the family: "She is the mother of plants that grow spontaneously,
but a stepmother to the ones you plant, and by giving more nurture
to her own, she makes them flourish better than the orphans you
plant" (Life, 35 — 37). Griffin observes that a common racist
stereotype is that of the black trickster possessed of "animal"
cunning (1980: 163). Pushkin was taken to be the Antichrist himself
by his less sophisticated countrymen (Troyat 1970: 457).
On account of a compassionate act which Aesop performs on
behalf of one of her priestesses the native son finds favor with an
earth mother, the Egyptian goddess Isis. Like Aesop, this goddess
is an outsider whose power resides in knowledge of the natural
realm. She is the ruler of the underworld and identified with the
female procreative force of nature, represented in Greek mythology
by Demeter, goddess of the harvest, and Aphrodite, goddess of
beauty and erotic love (Oxford 1989: 300 — 301). In gratitude Isis
appears with the Muses amidst a glorious and resonant pastoral
setting and restores Aesop's voice, which is the human attribute most
feared by the pornographic imagination (Griffin 1981: 89).
The reasons are not far to seek in the Life of Aesop. Like Adam,
Aesop names everything he sees, and then defends a fellow slave
from a beating by their overseer Zenas. In so doing he accurately
267

identifies the aforementioned mechanisms of projection and denial:
"My good man, why do you so cruelly mistreat and mercilessly beat
a man who has done no wrong, though you yourself take every
occasion to do wrong and are beaten by no one?" (Life, 9) Zenas
complains, "now that he has begun to speak, everything he says is
unnatural; he says the most monstrously slanderous things... things
my ears won't bear hearing" (Life, 10). Griffin (1981:163,168) notes
that the chauvinist mind in its extreme form denies the other the
dignity of language, meaning, and even a name and often considers
the language of the marginalized incomprehensible since the
despised other is assumed to lack the intelligence for cultural
achievement.
Throughout his stint of servitude Aesop uses his voice to defend
the integrity of the human soul entrapped in his bestial body. The
pornographic imagination insists that form coalesces with content
and tortures the body to degrade the soul. To this pornographic
delusion Aesop opposes an erotic understanding of humanity which
recognizes and respects spirit as well as flesh, substance as well as
surface. Aesop negotiates his own purchase by telling prospective
master Xanthus of Samos: "Don't look at my appearance, but
examine my soul... The jars we see are ugly, but the wine tastes
good" (Lifey 26). In an address to a jeering crowd Aesop asserts:
You shouldn't consider my appearance but examine my wits. It's ridiculous
to find fault with a man's intelligence because of the way he looks. Many men
of the worst appearance have a sound mind. No one, then, should criticize
the mind, which he hasn't seen, of a man whose stature he observes to be
inferior. A doctor doesn't give up a sick man as soon as he sees him, but he
feels his pulse and then judges his condition. When did anyone decide upon
ajar of wine by looking at it rather than by taking a taste? The Muse is judged
in the theater and Aphrodite in bed. Just so, wit is judged in words.
(Life, 87-88)
In an effort to survive physically and psychologically en route to
freedom, Aesop wages war with master Xanthus and his wife. Both
are outwitted in a variety of verbal contests and subjected to other
humiliations at the hands of their stereotypically crafty slave. In two
notorious and often expunged scenes Aesop masturbates and
cuckolds the master with his unwitting blessing and exposes the
wife's rear end when she claims to have all-seeing eyes in her behind
(Life, 75 — 76 and 77a). The wife is likewise subjected to scathing
misogynistic commentary by both master and slave.
All of this is quite consistent with modern findings on the master/
slave relation. Aiidrea Dworkin writes:
268

Slaves characteristically internalize the oppressor's view of them, and this
internalized view congeals into a pathological self-hatred. Slaves typically
learn to hate the qualities and behaviors which characterize their own group
and to identify their own self-interest with the self-interest of their
oppressors. The master's position at the top is invulnerable; one aspires to
become the master, or to become close to the master, or to be recognized
by one's good service to the master. Resentment, rage, and bitterness at
one's own powerlessness cannot be directed upward against him, so it is
all directed against other slaves who are the living embodiment of one's
own degradation.
(Dworkin 1981: 86)
The present analysis suggests that the above described transgressions
are pornographic not only because of their explicit sexual content,
but also because of the perverse cultural context in which they
occur. Disparate power relations which curtail the freedom of some
for the interests of others enslave all to the torments of the
pornographic imagination.
In one of the Life's many ironies, Aesop finally secures his
freedom when he correctly interprets an omen of enslavement (Life,
81 — 100). No sooner has Aesop delivered his pronouncement to the
Samians then King Croesus of Lydia commands them to pay public
tribute and public taxes, warning them that if they refuse "I shall do
you harm to the full extent of the power of my kingdom'' (Life, 92).
Feminist commentators would call this a sadistic political act. The
political becomes personal when Aesop is presented to Croesus and
called a "riddle" and a "monstrosity among men." Aesop counters:
"Poor as my body is, I utter words of commonsense and thereby
benefit the life of mortals" (Life, 98 — 99). The former slave's keen
understanding of power relations renders him an excellent
ambassador. He wins peace for the Samians and freedom for
himself. In gratitude Aesop sacrifices to the Muses, builds a shrine
to them, and erects a statue of their mother Mnemosyne. His neglect
of Apollo, sanctioned culture-bearer and male rival to these "lesser"
female deities, angers the god, which will be seen to have far-
reaching consequences for Aesop (Life, 100).
With his newfound freedom Aesop tours the world and settles
in Babylon, giving counsel to the Babylonian king Lycurgus. Thus
both Aesop and Pushkin were destined to share the selfsame
occupational tide, that of chamberlain, with its ambivalent status as
both honor and humiliation. Perhaps these "gentlemen of the
bedchamber" could not help but enter into eroticized power
struggles! The kings of Aesop's day are engaged in an attenuated
form of conquest and dominion whereby they pose philosophical
269

conundrums to one another and collect tribute from those who fail
to answer. With Aesop's assistance Lycurgus gready enhances his
reputation and holdings: aIn this way the kingdom of the
Babylonians expanded until it not only included barbarian nations
but even most of the lands up to Greece itself were subjugated"
(Life, 102). The slave becomes master through artful manipulation
of the dominant culture's symbols, one of the pervasive fears of the
chauvinist mind (Griffin 1981: 165).
While in Babylon Aesop adopts a young man of good family
named Helios, whom he presents to Lycurgus as the heir to his own
wisdom. The name of the young heir presages the difficulties which
are to follow from this familial relation. Helios, the Greek god of the
sun, was often associated with Apollo in his aspect as bearer of light
and cultural knowledge. The sun was thought by the Greeks to see
and hear all that happened upon the earth (Oxford 1989: 264).
Indifferent to the rights and claims of others, Helios has an affair with
the king's concubine and bears false witness about a treasonous act
against his adoptive father Aesop, who is imprisoned and nearly
killed.
When Lycurgus needs Aesop to solve a conundrum posed by
the Egyptian king Nectanabo, Helios' treachery is brought to light.
Lycurgus wishes to kill Helios, but Aesop persuades him to leave the
young man to the torments of his own conscience. Helios' remorse
results in his suicide through starvation, perhaps a fitting end to one
whose pornographic imagination has denied bodily knowledge and
endangered the survival of the other (Life, 103 — 110).
Aesop masterfully negotiates peace between Babylon and Egypt
Lycurgus erects a golden statue of Aesop with the Muses and holds
a great celebration in honor of his wisdom. Perhaps deluded by this
acclaim from the dominant culture with a sense of omnipotence,
Aesop makes a fatal miscalculation. He pays a visit to Apollo's city
of Delphi, where his natural instincts continue to lead him into error.
The cultured Delphians are predictably unreceptive to Aesop's type
of native wisdom, and give him nothing. In retaliation Aesop brands
his audience with the worst epithet in his repertoire: slaves. The
Delphian officials, fearing for the city's reputation, plot to kill Aesop
by hiding a golden cup from Apollo's temple in his belongings (Life,
123 - 127).
The erotic vision sees human minds and bodies themselves as
sacred vessels which transform experience into meaning (Griffin
1981: 71), but in the pornographic landscape of the Life this cultural
artifact works to bring about the demise of the natural hero. The cup
is discovered and Aesop is imprisoned, then led to the edge of a
270

high cliff to be executed as a thief and blasphemer undeserving of
the dignity of burial. Aesop poignandy attempts to take refuge in the
shrine of the Muses, but to no avail. In desperation he fires off a
series of fables, most of them conspicuously crude. Images of filth,
seduction of innocents, bestiality, and incest underscore the
obscenity of the Delphians' actions. Self-defining to the end, Aesop
calls upon the leader of the Muses to witness the injustice of his
death and throws himself over the cliff. Mother Nature afflicts the
Delphians with a famine, and Aesop's death is avenged by the
peoples of Greece, Babylon, and Samos (Life, 128 — 142).
Aesop's tragic tale having ended, we now return to our point of
origin, the mirrored enigmas in Pushkin's epigram. Applications
from the preceding analysis immediately suggest themselves.
Aesopian Pushkin mirrors observer Dembrovsky's own dark side.
Chauvinistic commentators fear both the apparent strength of the
other and the known weakness within the self. When denied self-
knowledge is projected onto the despised other, a mirror is
inevitably turned upon the accuser's own inner ugliness. He battles
an adversary little realizing that he fights himself (May 1969: 158).
In the introduction to his translation of the Life and works of
Aesop, Lloyd Daly proposes that fables are reflections from the
mirror of self-examination (1961: 11). Aesop's universalized
experience, which has resonated across the boundaries of time and
place, suggests that man is both a product of culture and a child of
nature. We demean others and diminish ourselves when we deny
the animal nature common to us all in the course of individual
cultural accomplishment. Aesop says that the tongue may be the
worst thing or the best and that man may be visited by false dreams
or true dreams (Life, 33, 51 — 55). We may therefore mock or
marvel at the other, choose the divisive pornographic nightmare or
the inclusive erotic vision.
Griffin claims that the chauvinistic delusion that culture is
separate from nature is an allegorical concept (1981: 171). We may
awaken from the pornographic nightmare and move towards an
erotic vision once we understand, like Aesop, that the knowledge of
the body and of a unity with all beings is found in the very forms
of culture: language and image. Aesop's allegorical language
suggests the ultimate unity and alikeness of one being to another just
as his evocative images inspire belief in the existence of the other
as one like ourselves (Griffin 1981: 261 — 62). The so very similar
life stories of Aesop and Pushkin end in pornographic silence, yet
hold out the erotic hope that even the most devalued body may
engender a body of work which will speak and be heard.
271

NOTES
1 On the polemic see Chereisky 1975: 128 and Karatygin 1929 - 30: 82.
2 Numerical references to the Life which follow refer to section numbers.
Perry 1952, Daly 1961: 31 - 90 and Gasparov 1968: 7-62 include versions of
the Life in Greek and Latin, English, and Russian, respectively. On Gozvinsk/s
translation, originally published in 1607 - 9 (1989) see Tarkovsky 1975: 30 - 31
and 41 — 197. All quotations in English in this article are from the Daly edition.
WORKS CITED
Adrianova-Peretts 1929 — Adrianova-Peretts, V. "Basni Ezopa v russkoi
iumoristicheskoi literature XVIII veka.n Izvestiia po russkomu iazyku i
slovesnosti, 2. Leningrad: Izdatel'stvo Akademii nauk SSSR, pp. 377 — 400.
Andreev 1929 — Andreev, N.P. UkazateV skazochnykh syuzhetovpo sisteme Aarne.
Leningrad: Gos. russkoe geograficheskoe obschestvo.
Berkov 1971 — Berkov, P.N. "Odno iz pervykh primenenii ezopovskogo iazyka
v Rossii (latinskaia 'Oda Petru IP Feofana Prokopovicha, 1727 g.).n In
Problemy teorii i istorii literatury. Sbornik statei, posviashchennykh pamiati
prof essora A.L Sokolova. Moscow: Izdatel'stvo MGU, pp. 74 — 82.
Chereisky 1975 — Chereisky, L.A. Pushkin i ego okruzhenie. Leningrad: Nauka.
Cirlot 1962 — Cirlot, J.E. A Dictionary of Symbols., trans. Jack Sage. New York:
Philosophical Library.
Daly 1961 — Daly, Lloyd W. Aesop Without Morals. New York and London:
Thomas Yoseloff.
Dworkin 1981 — Dworkin, Andrea. Our Blood: Prophecies and Discourses on
Sexual Politics. New York: Perigee Books.
Farrell 1980 — Farrell, Dianne Ecklund. Popular Prints in the Cultural History
of Eighteenth-Century Russia. Dissertation, University of Wisconsin.
Fedorov 1829 — Feodorov, B.M. Ezopovy basni i stikhi. St-Petersburg.
Gasparov 1968 — Gasparov, M.L., trans, and ed. Basni Ezopa. Moscow: Nauka.
Gozvinsky 1989 — Gozvinsky, Fedor Kasianovich. "Pritchi, ili basnoslovie,
Ezopa Frigi." In Pamiatniki literatury Drevnei Rusi: XVII vek> vol. 2.
Moscow: Khudozhestvennaia literatura, pp. 28 — 55.
Griffin 1981 — Griffin, Susan. Pornography and Silence: Culture's Revenge Against
Nature. New York: Harper and Row.
Gudzii 1956 — Gudzii, N.K. Istoriia drevnei russkoi literatury. Moscow: Gos.
uchebno-pedagogicheskoe izdatel'stvo ministerstva prosveshcheniia
RSFSR.
Karatygin ca. 1929 — 30 — Karatygin, P.A. Zapiski, vol. 1—2. Leningrad:
Academia.
Larousse 1965 — Larousse World Mythology, ed. Pierre Grineal. New York:
Excalibur Books.
Lomonosov 1952 — Lomonosov, M.V. Kratkoe rukovodstvo к krasnorechiyu
(Ritorika). In Polnoe sobranie sochinenii, 7. Moscow; Leningrad: AN SSSR,
pp. 89 - 378.
Martynov 1823 — Martynov, LI. Basni Ezopovy, perevedennye s grecheskogo Ivanom
Martynovym. St-Petersburg: Tipografiia I. Ioannesova.
May 1969 - May, Rollo. Love and Will. New York: W.W. Norton.
272

Oxford 1980 — The Oxford Companion to Classical Literature, ed. M.C.
Howatson. Oxford and New York: Oxford University Press.
Patterson 1991 — Patterson, Annabel. Fables of Power: Aesopian Writing and
Political History. Durham and London: Duke University Press.
Perry 1936 — Perry, Ben Edward. Studies in the Text History of the Life and
Fables of Aesop. Monograph Series, no. 7. Haverford, PA: American
Philological Association.
Polotsky 1970 — Polotsky, Simeon. Vertograd mnogosvetniy [excerpts]. In
Russkay a sillabicheskaia poeziia XVII - XVIII vv. Leningrad: Sovetskii
pisateP, pp. 115 — 67.
Prokopovich 1961 — Prokopovich, Feofan. De Arte Poetica Libri III ad Usum
et institutionem studiosae juventutis Roxolanae dictati Kioviae in Orthodoxa
Academia Mohyleana. In Sochineniia. Moscow; Leningrad: AN SSSR, pp.
227 - 455.
Pushkin 1937 — 57 — Pushkin, Aleksandr Sergeevich. Polnoe sobranie sochinenii.
16 vols. Leningrad: IzdateFstvo Akademii nauk SSSR.
Rovinsky 1900 — Rovinsky, D.A. Russkie narodnye kartinki. St.-Petersburg: R.
Golike.
Rudov 1974 — Rudov, M.A. Zhanr basni v russkoi literature. Frunze: Mektep.
Shipler 1997 — Shipler, David K. A Country of Strangers: Blacks and Whites in
America. New York: Alfred A. Knopf.
Tarkovsky 1966 — Tarkovsky, R.B. "Basnia v Rossii XVII — nachala ХѴПІ
veka." Filologicheskie nauki 35: 3 (1966): 97 - 109.
Tarkovsky 1972 — Tarkovsky, R.B. "K istorii povestvovatePnykh form russkoi
basni XVII veka.» Trudy otdela drevnerusskoi literatury 27 (1972): 247 - 56.
Tarkovsky 1975 — Tarkovsky, R.B. Starshii russkii perevod basen Егора i
perepischiki ego teksta. Leningrad: Len. gos. ped. institut.
Timoshenko 1897 — Timoshenko, I.E. Literaturnye pervoistochniki i prototipy
trekhsot russkikh poslovits ipogovorok. Kiev: Tipografiia Petra Barskago.
Troyat 1970 — Troyat, Henri. Pushkin. New York: Doubleday.
Yarmolinsky 1954 — Yarmolinsky, Avrahm. "Aesop in Russia: A Spencer
Accession." Bulletin of the New York Public Library 58: 1 (1954): 3-5.
ПОРНОГРАФИЯ И ПОЛИТИКА УГНЕТЕНИЯ
В РУССКОЙ ЭЗОПОВСКОЙ ТРАДИЦИИ
Лаура Вильгельм
В жаркой литературной полемике своего времени Александр Пушкин
был заклеймлен за свою нетрадиционную внешность прозвищем «Эзоп».
В статье приводятся многочисленные параллели между биографиями
греческого баснописца и русского поэта.
Примечательной особенностью мифологической биографии Эзопа
является обилие в ней скатологических и сексуальных сюжетов. Этот
материал обсуждается в связи с более общим феноменом, который
Сьюзен Гриффин в своей книге «Порнография и молчание: месть культуры
природе» (1981) называет «порнографическим воображением».
Эссе рассматривает уникальный статус Эзопа как раба, наделенного
властью. Постоянное физическое и вербальное насилие, которое испьггы-
273

вает этот искалеченный уроженец Африки, является характерной
особенностью порнографического воображения, определяемого Гриффин, как
мифология такого рода сознания. Соотношение превосходства и
подчиненности поддерживается шовинистическим сознанием через механизмы
психологической защиты — проекцию и отрицание.
Социально-отвергаемые (в западной культурной традиции чаще всего ■— темнокожие) служат
удобными козлами отпущения, на которых проецируются отрицаемые
знания о самих себе.
Поэтому слова и поступки Эзопа могут интерпретироваться как
борьба за самоопределение в противовес окружающим условиям. Эзоп снова
и снова отвергает дегуманизирующий порнографический импульс,
утверждая свое человеческое достоинство. Эта стратегия выживания
порой оборачивается конфликтами между рабом и его хозяевами. Автор
эссе считает, что жизненная позиция и поступки Эзопа вполне сочетаются
с современными открытиями в области отношений хозяин — раб.
Когда Эзоп добивается наконец свободы, почерпнутые из рабства
уроки делают его в высшей степени эффективным советником
правителей древнего мира. Он рекомендует им покорять другие народы точно
так же, как иноземные захватчики поработили его самого. Жизнь
баснописца обрывается во время поездки в город Дельфы, покровителем
которого являлся Аполлон — носитель предначертанного Эзопу рока.
Произошедшее в результате этого визита столкновение мировоззрений
выливается в заговор против Эзопа, увенчавшийся тем, что бывшего раба
подвергли крайнему унижению — бесчестной смерти. Жестокий и
оскорбительный конец Эзопа отмщен многими, в том числе и
Матерью-Природой.

Porn and the Silver Age in Russia
«Порно» и Серебряный век в России
VASILO ROZANOV'S EROTIC MYTHOLOGY
Vera Proskurina
The main myth of V.V. Rozanov's writing is a myth about sex.
Rozanov considered the world, man, and God as functions of sex,
in what has been described as a kind of "sexual transcendentalism"
(Poggioli 1962: 16). Even in the extremely sexualized and erotically
preoccupied Russian culture of the early twentieth century, Rozanov
earned the reputation of a "pornographic" or simply an "amoral"
writer. N.O. Lossky in his History of Russian Philosophy wrote: "His
[Rozanov's] personality was pathological in many aspects, and his
unhealthy interest in sexual questions proves it quite dramatically"
(Lossky 1991: 435 — 36). Among all the erotic mythological
constructions of the time, Rozanov's sexual mythology stood out by
its explicit rejection of an aesthetic approach. Not a refined Eros, but
a physiological Phallus in all its primordial nakedness and child-
bearing power was the pivot of Rozanov's thinking.
Rozanov's cult of the phallus, its sacralization, is a main motif in
memoirs about the writer. The episode related by Aleksei Remizov
in his book Kukkha: Rozanovy pis'ma (Kukkha: Rozanov's Letters)
is especially expressive. Remizov and Rozanov had gathered to
draw pictures of a phallus (in his book Remizov uses the euphemism
"trunk" [khobot]). Remizov recalled:
У самого у него [Розанова] ничего не выходило — я заглянул —
крючок какой-то да шарики.
— Так, х. (хоботишко)! — сказал я, — это не настоящий.
— Как... как ты смеешь так говорить! Ну, разве это не свинство
сиволапое, — и передразнил: — х. (хоботишко)! Да разве можно
произносить такое имя?
— А как же?
275

В.В. поднялся и вдохновенно и благоговейно, точно возглас какой,
произнес имя первое — причинное и корневое: — х. (хобот).
Повтори.
Я повторил — и пропал.
— Ведь это только русские люди! — горячился В.В., — наше
исконное свинство. Все огадить, охаять, оплевать —
И я уж молчком продолжал рисовать. Но не из природы
анатомической, а из чувства воображения.
Успокоился же В.В. на рисунке:
Верно, что-нибудь египетское у меня вышло — невообразимое.
— Чудесно! — сказал В.В., — это настоящее!
И, простив мне мое русское произношение, — мое невольное
охуление вещей божественных, рисунок взял с собой на память.
(Remizov 1978: 89 - 90)
Rozanov's phallic mythology determined the main semantic field
that defined his image in a whole series of memoirs and letters, as
well as in biographical and critical articles. Rozanov and his works
were always described by his contemporaries in sexual terms. Thus
Mikhail Gershenzon, to whom Rozanov had sent Uedinennoe
(Solitaria) as a gift, described his first impression of the new book
in a letter of March 8, 1912: "You... had the classical courage to
abide soulfully naked (golo-dushevnym), just as you were given birth
by your mother... [and] to recount your nakedness out loud and in
public" (Perepiska 1991: 231). Nikolai Berdiaev wrote that "Rozanov
thought not in a logical, but in a physiological way. His entire being
was saturated with mystic sensuality" (Berdiaev 1991: 149). Dmitrii
Merezhkovsky, talking about the ambiguity of Rozanov's books in
his sketch Rozanov, described them as permeated by a "paradisical
innocence" (raiskaia nevinnost') on the one hand, and by
"pornography" (pornografiia) on the other, and asserted that they
were full of "shameless self-exhibition" (besstydnoe obnazhenie) and
"sexual insanity" (polovoe sumashestvie) (Merezhkovsky 1991: 272).
Rozanov's physical appearance as well as the way he conducted
conversations were also described in terms of sexual acts. Thus,
Andrei Bely described him:
«Понимаете!» Силился вникнуть; вдруг он запыхался, устал, подраз-
мяк, опустил низко голову... физиологическое отправленье
совершилось; не мог ничего он прибавить... откапав материей мыслей, он
капать не мог.
(Bely 1990: 479)
"Do you understand!" He tried to seize the meaning; suddenly he got out
breath, became tired and soft, lowered his head... the physiological function
276

was over; he could not add anything... after dribbling out the substance of
his thoughts he could not drip anymore.
Rozanov himself provoked this kind of reception. The phallic
cult was the main thematic dominant of his works—it was no deep
substratum hidden away deep within the author's unconscious;
indeed the standard Freudian complexes are all too easily
discovered in Rozanov's writings.
Because Rozanov's phallic imagery is so plainly evident on the
surface of his writing he forces the reader to engage with it Indeed
Rozanov organizes his texts and his literary image around phallic
symbols and metaphors. In Opavshie list'ia: Korob vtoroi (Fallen
Leaves: A Second Basket) he wrote: aI don't have any
embarrassment in writing, because literature is simply my trousers''
(U menia nikakogo stesneniia v literature, p[otomu] ch[to] literatura
est' prosto moi shtany) (Rozanov 1990: 297). He also gave a similar
general assessment of his creative art: "All my works are kneaded
not with water and not even with butter, but with human semen"
(Vse moi sochineniia zameshany ne na vode i ne na masle, a na
semeni chelovecheskom) (Rozanov 1990: 294). Rozanov often
described his creative impulse and the writing process as sexual acts.
Sometimes he declared that he kept his penis in hand while working.
Remizov remembered that "Rozanov said that when he was in a
good form the pages soaked with writing were thrown off by
themselves, and that his Thing stuck up like a nail" (V. V. Rozanov
skazal: kogda on v udare i ispisannye listy tak samo soboi ne
prosokhshie i otbrasyvaiutsia, u nego Eto torchit, как gvozd')
(Remizov 1978: 23).
What was the basis of Rozanov's phallic myth? It had both
metaphysical and ideological roots. First of all, his phallic self-
identification and self-representation were connected with myths
about Jews and their sexual power. Rozanov developed his ideas on
this subject in the book Iudaizm (Judaism), published in the journal
Novyiput' (1903, nos. 7 — 12); in several articles, especially in "Ob
Iisuse Sladchaishem i gor'kikh plodakh mira" (On the Jesus the
Most Sweet and on the Bitter Fruits of the World); in Bibleiskaia
poeziia (Biblical Poetry); and in private letters (mostly in his
correspondence with Gershenzon). The "hot-headed" Jehovah and
the Jews with their cult of the family and child-bearing turned out
to be closer to Rozanov and more appreciated by him than the
Christ who had "chilled" sex and the world. In a letter to
Gershenzon written in 1909 (around September 10) Rozanov
declared:
277

Я как-то и почему-то «жида в пейсах» и физиологически (почти половым
образом) и художественно люблю и, втайне, в обществе всегда за ними
подглядываю и любуюсь. Это вытекает из большой моей фаллично-
сти, т. е. интереса к полу и отчасти восторга к полу — в отношении
сильного самочного племени.
(Perepiska 1991: 225)
No matter how or why, I like "the Jew with his side curls" in some kind of
physiological way (almost sexually), and I love artistically, and in secret; in
public I always peep at them and admire them. This is due to my great
phallicness, i.e. my interest in sex, and in part from my ecstatic attitude
toward sex and toward a strong female nation.
Rozanov's myth is based on a system of oppositions: Old
Testament / New Testament; God the Father /Jesus Christ;
Abraham's Loins / Asceticism and Scorning of the flesh; the Cult
of Sex/Virginity and Monasticism; Semen/Tears; Hot/Cold; life
/ Death. The sexual substratum, according to Rozanov, constitutes
the kernel of all religions, their highest meaning. In Opavshie list'ia
(Fallen Leaves) Rozanov wrote:
В поле — сила, пол есть сила. И евреи — соединены с этою силою, а
христиане с нею разделены. Вот отчего евреи одолевают христиан...
Дальнейший отказ христианства от пола будет иметь последствием
увеличение триумфов еврейства. Вот отчего так «вовремя» я начал
проповедовать пол. Христианство должно хотя бы отчасти стать
фаллическим...
(Rozanov 1990: 192)
In sex is power, sex is power. And the Jews are linked with this power while
Christians are separated from it. That is the reason why Jews overcome
Christians... The further denial of sex by Christianity will result an increase
of Jewish triumphs. I have started preaching sex just in time. Christianity
must become phallic, at least partly...
Rozanov understood it as his special mission to introduce the
phallic element into "womanish" and "pitiful" Russian culture which
he asserted had submissively given itself over to "masculine"
Western influences ("Christianity" may substitute for "Russian
culture" and literature in this system of oppositions). The phallus is
the symbol of sexual power, and it is linked with Jews, according to
Rozanov. Not accidentally, when Rozanov speculated about
Judaism he often spoke of Jews "penetrating" everywhere, like
semen (this at first in a favorable, and later in a scornful, sense). The
positive image was of the productive and sexually perfect semen-
bearing "loins of Abraham." In this connection, the Jewish rite of
278

circumcision was also extremely significant for Rozanov. In his book
Vmire neiasnogo i nereskonnogo (In the World of the Obscure and the
Uncertain, 1901) Rozanov wrote that uncovering the head of a penis
is isomorphic to the prideful display of the actual head, and reveals
the Jews' intellectual and sexual strength. He considered this double
power to be righteous and valuable, and even suggested
circumcision for Christian children, at the same time expressing his
fear of Jewish potency (Rozanov 1995: 129).
Indeed, Rozanov considered his mission as a writer in Russia to
act as mediator in acquiring and adapting Jews' sexual power.
Moreover, he attempted to oppose his own phallus to "their"
phallus, and to present himself as the Phallic Messiah of Russian
Culture. This was the crux of Rozanov's myth, which began with his
"playing at being a Jew"; his "imitation of the Jew" subsequently
became a fundamental part of his literary image.
Rozanov's imitation of Jews generated both the ironic description
of the writer as a "Judaiser" ("opredel'onno zhidovstvuiushchii,"
referring to the medieval Russian religious trend; Benois 1990: 289),
as well as his hostility towards Jews. Zinaida Gippius described his
ambivalence with remarkable insight:
Всю жизнь Розанова мучали евреи. Всю жизнь он ходил вокруг да
около них, как завороженный, прилипал к ним — отлипал от них,
притягивался — отталкивался... Это притяжение — да поймут меня те,
кто могут, — еще усугублялось острым и таинственным ощущением
их чуждости. Розанов был не только архи-ариец, но архи-русский,
весь, сплошь, до «русопятства», до «свиньи-матушки». [...] И в
отношение его к евреям входил элемент «полярности», т. е. опять элемент
«пола», притяжение к «инакости».
(Gippius 1971: 39-40)
Rozanov was tormented by Jews his whole life. His whole life he circled
around them, like someone bewitched, he would attach himself to them,
detach himself, be attracted, then repulsed... This attraction—and let those
who may understand me—was intensified by a sharp and mysterious sense
of their alien nature. Rozanov was not only an arch-Aryan but also arch-
Russian, utterly, to the point of superpatriotism and swinish vulgarity... And
in his attitude toward Jews there was also an element of "polarity," that is,
again an element of sex, of attraction to "otherness."
In Fallen Leaves (Opavshie list'ia) Rozanov solemnly and
presumptuously announced: "Abraham was a bride before Jehovah,
and I am like a bride before nature. This is the entire difference. I
know everything that was revealed to him" (Avr<aam> nevestilsia
pered Ieg<ovoi>, a ia pered prirodoi. Eto i vsia raznitsa. la znaiu vse,
279

chto bylo otkryto emu) (Rozanov 1990: 131). He purposely
draws no distinction between himself and Abraham, i.e. between
himself and Jews. He would like to consider himself "the Russian
Abraham" with his great procreative force and his powerful phallic
potential.
However, it is precisely here that Rozanov's sexual mythology
exhibits its most obvious ambiguity. Striving for "the imitation of the
Jew," attempting to be "like the Jew" and to acquire (and even
outdo) his sexual perfection, Rozanov also appropriates elements of
Jewish self-hatred which had become characteristic of turn-of-the-
century Jewish self-consciousness (Gilman 1986). In particular,
Rozanov assimilated the concept of "self-hatred" which was
manifested especially clearly in the book Sex and Character by the
Viennese writer and thinker Otto Weininger (1880 — 1903). Sex and
Character first came out in 1903, and its Russian translation [Pol i
kharakter) was published in Moscow by the publishing house Sfinks
(Sphinx) in 1904; two further editions came out in 1909. Weininger's
book introduced the term "Jewishness" (Evreistvo) and attempted
to define and denounce the mentality and physiology of the
"enemy"—women and Jews. Jews and women were described as
bearers of uncontrolled sexual desire, irrational procreative forces
linked with the world of Chaos. This type of speculation reflected
the widespread self-hatred among European Jewish intelligentsia of
the fin de siècle (Engelstein 1992: 299 - 33; Le Rider 1982;
Hoberman 1995). The various cases of Cesare Lombroso, who
explained the genius of Jews as stemming from mental illness [The
Man of Genius, 1895); of Otto Rank, who described the Jew as a
cultural anti-hero in his essay, The Essence of Judaism (1905); and of
Max Nordau, who wrote about the weak, women-like essence of
Jews (Nordau 1900); indicate the widespread scope of both anti-
Semitism and anti-Semitism amongjews. Weininger, a baptized Jew
and a homosexual, committed suicide at age 23. His death acquired
powerful symbolism, as it seemed to take his hatred towards women
and Jews to a logical conclusion.
Weininger's book produced a strong impression on Rozanov. In
Opavshie UstVa he analyzed it, purposely mixing Weininger's
speculations with his own theories. Rozanov wrote that the book Sex
and Character
вся сплетена из volo и scio — гениально, по крайней мере, где касается
обзора природы. Женским глазом он уловил тысячи дотоле незаметных
подробностей; даже заметил, что «кормление возбуждает женщину».
[...] «Женщина бесконечно благодарна мужчине за совокупление, и,
когда в нее втекает мужское семя, то это — кульминационная точка
280

ее существования». Это он не повторяет, а твердит в своей книге.
Можно погрозить пальчиком: «Не выдавай тайны, баба! Скрой
тщательнее свои грезы!!» Он говорит о всех женщинах, как бы они были
все его соперницами, — с этим же раздражением. [...] Он перешел в
христианство: как и вообще женщины (св. Ольга, св. Клотильда, св.
Берта) первые приняли христианство. Напротив, евреев он ненавидит:
и опять — потому что они/оне суть его «соперницы» (бабья натура
евреев — моя idée fixe).
(Rozanov 1990: 98 - 99)
is all woven together from volo and scio-vnui genius, at least as it concerns
his view of nature. His feminine eye was able to catch thousands of
previously unnoticed details; for example, he noticed that "breastfeeding
arouses women"... "Woman is endlessly thankful to man for copulation,
and when the male seed flows into her, this is the culminating point of her
entire existence." He doesn't merely repeat this once but over and over
again. One may shake one's finger at them: "Don't reveal your secrets,
female! Hide your daydreams away better!!" He speaks of all women with
similar irritation, as if they were his rivals. He moves on to Christianity: and
in general it was women (St. Olga, St. Clotilda, St. Berta) who converted
first In contrast, he hates Jews, and again, because they are his "rivals" (the
womanish nature of the Jews—that's my idée fixe ).
Contemporaries immediately recognized the connection
between Rozanov's mythological constructions and Weininger's
ideas. Andrei Bely in his article "Veininger о pole i kharaktere"
(Weininger on Sex and Character) easily found the Russian
correlation to Weininger's "talented concoction" in Rozanov's
writings: "The same method, the same distinctness in his
understanding of barely perceptible and complex sexual behaviors"
(edva ulovimykh i zaputannykh dvizhenii pola) (Bely 1912: 285,
287).
A Weininger-like self-hatred also runs like a substratum through
Rozanov's entire oeuvre. Phallic self-identification alone, a purely
masculine, Nietzschean myth, could not satisfy Rozanov. His literary
persona was always built on an ambiguous play between transparent
self-admiration, reflecting his celebrated narcissism, and, at the same
time, self-hatred. To start with, Rozanov hates his "womanish" name,
which he associates with flowers (roses). In Opavshie list'ia he gives
a description of his humiliating appearance ("How convulsive and
miserable I am" [Kakoi ia ves' sudorozhnyi i—zhalkii]); his miserable
literary manner ("There is something so disgusting in my style"
[Chto-to protivnoe est' v moiom sloge]); his literary image (I have
a horrible lot of nits [uzhasno est' mnogo gdnidy] that swarm near
my hair's roots"); and, in general, he offers a devastating critique of
his entire literary output ("Sometimes, it seems, the decay of
281

literature and of its very essence is taking place in me... Fie, vermin!
disappear and perish!" [Inogda kazhetsia, chto vo mne proiskhodit
razlozhenie literatury, samogo suchshestva ее... Fu, gad! Izchezni i
propadi!]) (Rozanov 1990: 141,183, 206-207). Similarly, meditating
on his face in Uedinennoe, Rozanov complains: "Who could love
such a repulsive man?" and describes his head in euphemistic
phallic metaphors: "The face is red. The complexion is unpleasant,
shiny (not dry). The hair is simply of fiery color... and stands erect.
I would grease it, but it would never lie down" (Rozanov 1990:
34).
At the same time, Rozanov combines this ambiguous attitude
towards his personality with an emphasis on female elements in his
image. The female archetype easily penetrates the masculine
paradigm. Phallus combines with Vulva. Thus, Rozanov wrote (also
in Uedinennoe):
Нина Руднева... сказала в ответ на мужское, мужественное, крепкое
во мне:
— В вас мужского только... брюки...
Т. е. кроме одежды — неужели все женское? Но я никогда не
нравился женщинам (кроме «друга») — и это дает объяснение антипатии
ко мне женщин, которою я всегда (с гимназических пор) столько
мучился.
(Rozanov 1990: 27)
Nina Rudneva... said in response to my masculine, manly, strong side:
— The only masculine thing in you... is your trousers...
That is, apart from my clothes, am I really all feminine? But I was never
attractive to women (except to "my friend"); this explains women's
antipathy to me, which has always worried me so much (since my school
days).
Rozanov's female self-identification was so conspicuous that
Mikhail Gershenzon, Rozanov's constant epistolary interlocutor,
adopted it, apparently unconsciously. In his response of September
7, 1909, to a letter from Rozanov written in August, 1909, in which
the writer touched upon the Jewish theme for the first time,
Gershenzon suddenly addressed Rozanov as a woman: "Let me say
it like this: You are a beauty (krasavitsa), and when I see you, I
admire you; and then when you carelessly showed yourself to me
in a non-advantageous light, of course I had to wince" (Perepiska
1991: 224). Rozanov's pseudonyms such as "Varvarin" (from the
name of Rozanov's wife: Varvara Dmitrievna Butiagina) also
emphasize his female aspect.
It is characteristic that in stressing his "female" side, Rozanov
282

attributed "masculine" traits to his wife, whom he always referred to
as ttmy friend" (moi drug —marked masculine in Russian). Aaron
Steinberg, a young writer, recalled his visit to Rozanov in 1914: "In
the study there was a woman reclining in an armchair and wrapped
up in a warm wool plaid... When we approached, Rozanov
whispered to me: 'You know, my friend is very sick, don't disturb
him. ' Rozanov said-'Awn™ (Shteinberg 1991: 168).
In a letter to B.A. Griftsov on April 24, 1911, Rozanov
commented : UI am not *a man' [muzhik], but rather *a girl,' timid,
shy and devoted to silence and solitude. In fact, a nun" (Nashe
nasledie 1989: 58). In Opavshte lisVia: Korob pervyi (Fallen Leaves:
The First Basket) Rozanov wrote: "I am like a bride before the
whole World, and this explains my constant agitation" (Rozanov
1990: 131). And in 1916 Berdiaev devoted many pages of his article
uO Vechno-babiem' v russkoi dushe" (About "the Eternally Female"
in the Russian Soul) to the analysis of feminine elements in
Rozanov's personality and works. Berdiaev considered Rozanov the
symbol of "womanish" Russia and wrote in his conclusion:
"Rozanov is a Russian woman of genius. And this womanish
element may be felt in Russia herselP (Rozanov—geniaPnaia
russkaia baba. I eto bab'e chuvstvuetsia i v samoi Rossii) (Berdiaev
1989: 351).
According to Rozanov, the Jews are a "female nation" which is
very strong in its sexual power, a power made sacred by Judaism
itself. This idea, however, generated problems for Rozanov, insofar
as he also believed that Russia is also a female nation, and that he
himself was bearer of the Russian idea. The Russians, Rozanov wrote
in his article "Vozle russkoi idei..." (Alongside the Russian Idea...
[1911]), always liked to give themselves up to foreign influences: "The
Russians have the virtue of giving themselves selflessly to foreign
influences... Just like a bride or a wife to her husband..." (Rozanov
1989: 319). In elaborating his national sexual mythology, Rozanov
cited Bismarck's famous statement about the Russians: "All Russians
are effeminate. If united with the masculine Teutonic race, they would
create, or will create in time, miraculous human material for history"
(Rozanov 1989: 319). However, the opposition "German / Russian"
does not represent any metaphysical peril for Russia, according to
Rozanov, because their national intercourse is natural, and "the female
substance wraps itself with the masculine (zhenstvennoe oblegaet
soboiu muzhskoe), and absorbs it" (Rozanov 1989: 324). In contrast,
the Russians and the Jews both represent the same gender in
Rozanov's speculations. The conflict between the two nations is thus
seen as sexual competition between female rivals.
283

The problem is that Rozanov thinks the Jews will win this erotic
rivalry, because Russian love is "weak," not erotic; he describes it
as being like love between mother and son. (It is characteristic in this
context that Rozanov called his wife not only "my friend," but also
"my mommy.") The two "women" are thus involved in an eternal
sexual struggle, but the Russians are destined to lose because they
cannot compete with their procreative Jewish rival. When in his later
works Rozanov endeavors to attack the Jews, he depicts them as an
"old" and "worn-out" female. Thus, he wrote in OboniateVnoe i
osiazateVnoe otnoshenie evreev к krovi (TheJew's Olfactory and Tactile
Relationship to Blood, 1914): "The Jew is essentially a woman (an
old one), who is 'not fit? for anything male" (Zhid v sushchestve baba
[staraia], kotoroi nichego muzhskogo "ne prilichestvuet") (Rozanov
1914: 25).
In this way, the phallic paradigm is combined in Rozanov's
mythology with the paradigm of competing females. Rozanov's
sexual myth thus transforms into a myth of androgyny, and this
helps account for the paradoxical and still controversial nature of his
thought.
WORKS CITED
Bely 1912 — Белый Андрей. Арабески. Книга статей. Москва: Мусагет.
Веіу 1990 — Белый Андрей. Начало века. Москва: Художественная
литература.
Benois 1990 — Бенуа Александр. Мои воспоминания. Москва: Наука.
Berdiaev 1991 — Бердяев H.A. Самопознание: Опыт философской
автобиографии. Москва: Книга.
Berdiaev 1989 — Бердяев H.A. Собрание сочинений. Т. 3. Paris: YMCA-Press.
Engelstein 1992 — Engelstein, Laura. The Keys to Happiness: Sex and the Search
for Modernity in Fin-de-Siecle Russia. Ithaca: Cornell University Press.
Gilman 1986 — Gilman, Sandler L Jewish S elf-Hatred: Anti-Semitism and the
Hidden Language of the Jews. Baltimore: Johns Hopkins University Press.
Gippius 1971 — Гиппиус 3.H. Живые лица. T. 2. München: Wilhelm Fink
Verlag.
Hoberman 1995 — Hoberman, John M "Otto Weininger and the Critique of
Jewish Masculinity." In Jew and Gender: Responses to Otto Weininger.
Philadelphia: Temple University Press.
Le Rider 1982 — Le Rider, Jacque. Le cas Otto Weininger. Racines de
l'antisémitisme et de l'antisémitisme. Paris: Presses Universitaires de France.
Lossky 1991 — Лососий H.O. История русской философии. Москва: Высшая
школа.
Matich 1994 — Matich, Olga. "The Symbolist Meaning of Life: Theory and
Practice," in Creating Life: The Aesthetic Utopia of Russian Modernism, ed.
Irina Paperno and Joan Delaney Grossman. Stanford: Stanford University
Press.
284

Merezhkovsky 1991 — Мережковский Дмитрий. Акрополь: Избранные
литературно-критические статьи. Москва: Книжная палата.
Nashe nasledie 1989 — Наше наследие. 6 (1989).
Nordau 1900 - Nordau, Max. 'Muskeljudenthum." Die Welt 24: 2 (1900).
Perepiska 1991 — «Переписка В.В. Розанова и M.О. Гершензона. 1909 —
1918». Вступительная статья, публикация и комментарий Веры
Проскуриной. Новый мир. 3 (1991): 215 — 242.
Poggioli 1962 — Poggioli, Renato. Rozanov. New York: Hillary House
Publishers.
Proskurina 1998 — Проскурина Вера. Течение Гольфстрема: Михаил
Гершензон и его эпоха. Санкт-Петербург: Алетейя.
Remizov 1978 — Ремизов Алексей. Кукха: Розановы письма. Нью-Йорк:
Серебряный век.
Rozanov 1914 — Розанов В.В. Обонятельное и осязательное отношение евреев
к крови. Санкт-Петербург: тип. Суворина.
Rozanov 1989 — Розанов В.В. Мысли о литературе. Москва: Современник.
Rozanov 1990 — Розанов В.В. Уединенное. Москва: Издательство
политической литературы.
Rozanov 1995 — Розанов В.В. В мире неясного и нерешенного. Москва:
Республика.
Taina Izrailia 1993 — Тайна Израиля. Санкт-Петербург: София.
Trachtenberg 1983 — Trachtenberg, Joshua. The Devil and the Jews: The
Medieval Conception of the Jew and Its Relation to Modern Anti-Semitism.
Philadelphia: The Jewish Publication Society of America.
Shteinberg 1991 — Штейнберг А. Друзья моих ранних лет (7911 - 1928).
Париж: Синтаксис.
Watton 1994 — Watton, Lindsay F. "Constructs of Sin and Sodom in Russian
Modernism, 1906 - 1909." Journal of the History of Sexuality 4: 3 (1994).
ЭРОТИЧЕСКАЯ МИФОЛОГИЯ ВАСИЛИЯ РОЗАНОВА
Вера Проскурина
В исключительно сексуализированной и эротизированной культуре
начала века Розанов тем не менее сумел заслужить репутацию
«порнографического» или «аморального» писателя.
Среди эротических мифологических конструкций начала XX века
розановская сексуальная мифология отличалась подчеркнутым
отталкиванием от всякой собственно «эротичности», «эстетизированности». Не
утонченный Эрос, а именно физиологический Фаллос в его первобытной
наготе и деторождающей силе был стержнем его концепции. Розановский
культ Фаллоса, сакрализация его стали одним из главных мотивов
мемуарной литературы о писателе. Фаллический миф образовал особое
семантическое поле, которое накладывало соответствующий отпечаток на все
публикации о писателе.
Такое восприятие его современниками было спровоцировано самим
Розановым. Розановский культ Фаллоса был не только главной
тематической доминантой его работ. Это был не только определяющий элемент
его самоидентификации, но и саморепрезентации. «Фалличность» не
была спрятана в глубинах подсознания: она была вынесена им на поверх-
285

ность, стала объектом вполне сознательной литературной игры. Розанов
организовал свои тексты и свою литературную личность вокруг
фаллического символа и фаллической метафоры. Само писание, литература
определялись им как его индивидуальный сексуальный акт.
Розанов видел свою задачу, свою миссию в том, чтобы внести
фаллический элемент в «женственную» и «жалостливую», отдающуюся всем
западным влияниям русскую культуру. Фаллос — символ сексуальной
мощности, и он, как полагал Розанов, связан с евреями. Не случайно,
размышляя о евреях, он то и дело пишет (то в позитивном плане, то в
негативном, как в поздних работах) о том, что евреи «всюду проникают»,
«всюду просачиваются». Эта метафора содержала в себе не только
идеологические, но прежде всего сексуальные коннотации: евреи всюду
«проникают» — как семя. Не случаен был и постоянный образ «лона
Авраама» — плодовитого и сексуально совершенного носителя этого Семени.
Итак, Розанов видит свою миссию как писателя в усвоении у евреев
сексуального субстрата. Их Фаллосу должен был противостоять «его»,
Розанова, Фаллос, который выступал в качестве субститута всей русской
культуры. Здесь берет начало розановская «игра в еврея», имитация
еврея, которая стала существенным компонентом сотворения
собственного литературного облика.
Однако здесь-то и возникает интереснейший парадокс всей розановской
фаллической мио^юлогии. Стремясь быть «как еврей», стремясь
«имитировать» сексуально совершенного еврея (Авраама), — стать таким, как он, —
и тем самым превзойти его, — Розанов усваивает и имитирует в своих
работах те элементы «само-ненависти», которые в начале XX века стали
характерным элементом еврейского самосознания, в наиболее выразительном
виде проявившимся в книге Отто Вейнингера Пол и Характер.
Глава «Еврейство» книги Пол и Характер была попыткой
реконструкции и анализа менталитета и психической организации объединенного
«врага» — женщин и евреев. Евреи и женщины объявлялись носителями
бесконтрольного сексуального желания, отлучались от разумного начала
и связывались с миром Хаоса.
Специфический субстрат вейнингеровской само-ненависти
присутствовал во всех книгах Розанова. Безусловно, что маскулинный ницшеанский
миф, одна лишь фаллическая самоидентификация не могла удовлетворить
Розанова. Построение собственной литературной маски было всегда
основано у него на игре в само-любовь (известный «нарциссизм» Розанова) и —
одновременно — в само-ненависть. Он ненавидел свое «женственное» имя,
он давал само-ненавистническое описание собственной внешности,
собственного литературного облика и вообще всего творчества.
Двойственное отношение к собственной персоне было связано у
Розанова с подчеркиванием «женственных» элементов в себе самом. В
парадигму мужественности проникает парадигма женственности. Имитируя
еврея, Розанов размывал свою фаллическую саморепрезентацию и
самоидентификацию. Фаллос совмещался с Vulva.
Итак, согласно Розанову, евреи — женская нация, сильная своей
освященной религией связью с Богом. Однако в этом, по Розанову,
содержится страшнейшая угроза для русских, ибо русские — также женская нация.
Он и сам представляет себя носителем этого начала. Женское начало в
русских — в исторически сложившейся безропотной «отдаче» всякому
286

иноземному влиянию. Столкновение двух наций, двух родов
претворится для Розанова в о^эорму эротического соперничества «сильного самоч-
ного племени» евреев и «слабого» женственного племени русских. Не
случайно Розанов описывает любовь у русских как асексуальную,
«жалостливую», близкую к сыновне-материнским чувствам; симптоматично,
что свою жену Розанов постоянно называет «другом» и «мамочкой».
Таким образом, на парадигматику соперничества Фаллосов
накладывалась парадигматика соперничающих женщин, а сам творимый
Розановым фаллический миф оказывался мифом андрогинным. Противоречие
так и осталось не преодоленным.

IS THERE PLEASURE IN SUFFERING?
CONTEXTS OF DESIRE FROM MASOCH TO KUZMN
Alexander Etkind
Authors of erotic literature often play a double game with
readers. On the one hand, they try to trigger the reader's desire,
offering him or her an easy target for identification. To interest a
specific reader, one must place a character of a similar culture,
gender, age, and sexual orientation at the center of your story. On
the other hand, desire may be aroused by new, risky subjects and
rich, exotic contexts. For this reason in Victorian Europe eroticism
was often coupled with Orientalism. For the same reason Russian
pornography was often connected to images of Western civilization.
That was and is, I think, the basic trend in mass produced porn, a
large part of which consists of translations and imitations.
The situation in high culture is different. Indeed, Western and
Eastern gazes did cross in a manner described by Edward Said in
his Levantine examples (1978). But, as my Russian examples will
show, Western and Eastern sensitivities also evolved complex
networks of parallelism, mutual stimulation, and dialogue. A
plausible combination of exoticism and eroticism gave authors a
chance to succeed in both worlds, the Russian and the European.
Precisely because of their interest in the West, intellectuals in the
East were eager to reproduce the gaze of their Western peers,
directed to their own, Oriental beauties. That was a new invention
of the East by the East itself, an introjection as opposed to
projection—Orientalism squared. The subject of desire westernized
itself by exoticizing the object of desire.
I will begin my story with the travelogue of a German official,
August Haxthausen. In the 1840s he discovered two important but
previously unknown parts of Russian life, the peasant commune and
religious sectarianism. In this venture, he was guided by his local
friends, Moscow Slavophiles. Based on their information, he
described the initiation ritual of the Russian sect called "Khlysty."
Singing and dancing sectarians cut a breast off a naked virgin, who—
as he writes—does not feel pain. After her breast is collectively eaten,
288

the virgin is called the Godmother and becomes a leader of the
community. This legend of the eaten breast has never been
confirmed by evidence. However, it was retold in many books and
pamphlets written on Russian sects throughout the nineteenth
century. For example, Pavel MePnikov-Pechersky, a prolific writer
and an official responsible for the state policy related to sects,
believed this story to be true (Gakstgauzen 1869: 228; MePnikov
1869: 3).
Sometimes authors ascribed to the whole Russian people
behaviors which were no less unusual than the eating of the
Godmother's breast. Dostoevsky for example wrote in A Writer's
Diary:
I think the main and the deepest spiritual need of the Russian people is for
suffering. The Russian people find pleasure in suffering. The Germans are
a people self-satisfied and proud. A drunken German is always happy, he
never weeps. A Russian drunkard loves to drown his grief in drink, and he
loves to weep. What we see in this microscopic example is the same as we
see in the biggest matters.
(Dostoevsky 1980: 36 - 8)
And at the end of The Idiot, as all of us remember, a mysterious
female character, like the Godmother in Haxthausen, voluntarily
puts her breast under the knife of a mysterious male character. If
other peoples look to maximize their happiness, here the Russian
people look for maximizing unhappiness. If the people
"unconsciously," as Dostoevsky put it, love to suffer, there is no
reason to decrease their suffering; otherwise their life would become
the same as the life of the Germans. Tolstoy responded with the
ironic phrase of his Kholstomer, a castrated horse: "there is no news
in suffering for someone else's pleasure. I feel a horse-like pleasure
in that" (Tolstoy 1964: 10; actually this phrase occurs in the first draft
of "Kholstomer,'' which was written in 1861. At this time the story
was titled "Khlystomer." Tolstoy's irony preceded Dostoevsky's
pathos).
Later, Alexander Blok in his The Rose and the Cross repeated as
his most important discovery that: "Radost' - stradanie odno"—*Joy
and suffering are one." Thus a psychological subject, whether it is
the people, a horse, or a man, is granted a special organ which
transforms suffering into pleasure. This is a radical way to affirm the
first-rate importance of psychology, and by the same token to
diminish the significance of everything else, like law and economics.
When someone's actions maximize pleasure and minimize suffering,
we do not need psychology to understand this behavior. In a rational
10 Эрос и порнография
289

world psychology could be replaced by an arithmetic of desires.
Pleasures could be summed up, and sufferings subtracted, as Jeremy
Bentham taught. (Bentham's invention, the Panopticon, by the way,
was made in Russia, where he worked for a while.) Sadism and
masochism make the calculation impossible. If someone maximizes
suffering, it may be explained only by psychology. Therefore sadism
(S) and masochism (M) are powerful arguments against rationality.
S and M destroy the very possibility of responsible accounting in
respect to emotions. S and M thus undermine the fundamental
beliefs of the Enlightenment.
As we know, the term "masochism" was coined by the German
psychiatrist Richard Krafft-Ebing. In the Russia of 1910 the term was
quickly generalized to combine erotic and political meanings. For
example, in a version of Petersburg Andrei Bely wrote: "In socialism,
as well as in decadence, ideas are being transformed into eroticism
without intention. Terrorism is the same as masochism" (quoted in
Ivanov-Razumnik 1923: 149; on masochian motifs in Bely, see
Doring-Smirnov 1994: 191 — 99). A certain Novopolin in the 1909
study The Pornographic Element in Russian Literature wrote that
revolutionaries described in the current literature "practice
masochism, sadism, and urningism." The latter was the technical
term for homosexuality; it is interesting to note that modern S and
M terminology stabilized earlier than the homosexual one. In 1912
the psychiatrist Nikolai Krainsky published an article entitled
"Pedagogical Sadism." The article related a case story of a school
official who administered oral exams in high schools and who was
so cruel that he allegedly provoked the suicides of 18 students.
When he came to a psychiatrist himself, he disclosed that during his
pedagogical activities he felt sexual arousal, erections and even
ejaculations. Krainsky published the case in the year after the death
of his patient. The son of the deceased official thereupon challenged
the doctor to a duel. All this happened several years after the
publication of Melkii bes (The Petty Demon) by Fedor Sologub,
which foretold the entire story in all but its final step, a duel
involving a psychoanalyst (Etkind 1997: 121 — 22). Authors have
fantasies, but reality may be even more fantastic.
In the S and M realm, we ceaselessly follow the circular
movements between literary and historical, textual and factual,
Imaginary and Real. The very terms that are still used for labeling
real life behavior were made of the names of those who were
engaged mainly in literary composition. Leopold Zacher-Masoch, an
Austrian baron who was a professional historian and prolific writer
of fiction, was a great fan of Russian literature. He was born in
290

Lemberg, now LVov, located in what was then Galicia and now
Ukraine. He knew Russian from his early childhood. His wet-nurse
sang Russian songs and entertained him with Slavic legends. In his
stories we read about members of Russian sects and various
characters from Russian novels. In the bedrooms that he describes
we see sculptures of Pushkin and Lermontov, and his cruel beauties
refer to Gogol, Turgenev, and even Chernyshevsky. In one of his
stories an Austrian nobleman makes his Russian serf his mistress,
and in order to do so, he translates Faust into Russian. Vanda, the
heroine of his most famous novel, Venus in Furs, is of Russian origin
(and her furs are also specifically Russian, made of sable).
This love of our masochist was mutual. Russians responded with
numerous translations and editions of his works, put out by
mainstream publishers. The translations began in 1876, and over the
next decade 17 different Russian editions of his works appeared. In
the last decades of the nineteenth century Zacher-Masoch's works
were also printed in Russian popular magazines. Interest declined
somewhat after that, to be stimulated anew by Venus in Furs (the
Russian translation came out in 1908) and by the scandalous memoirs
of Masoch's wife, who had served as a prototype for Venus.
If the French critics referred to Masoch as "a Turgenev of
Galicia," the Russian critics called him the "Schopenhauer of Little
Russia." The editor of Delo, organ of the radical Populists, wrote in
a preface to Masoch's Galicia Stories that Masoch is German only
in his language; his love belongs not to the Germans of Galicia but
to the Russians (Zakher-Masoch 1876: 209). One of his translators
wrote: "Masoch's interests are Russian, the new types that he
describes are Russian, his characters are Russian by religion and
language, [and] by their moral and intellectual qualities" (preface to
Zakher-Masoch 1877). Chernyshevsky read these translations in
Siberian exile and recommended them to his teenage son; in one
letter he wrote that Zacher-Masoch is "much higher than Flaubert"
(Chernyshevsky 1950: 286). Nikolay Shelgunov and Nikolay
Mikhailovsky, leading radical journalists of the time, wrote lengthy
and positive reviews of Masoch (Shelgunov 1877; Mikhailovsky
1877). There was comparable enthusiasm for him on the right as
well. In 1882 Father Konstantin Kutepov, a professor at the Kazan'
Theological Academy, wrote on one of Masoch's novels [The
Godmother) that it "is worthy of serious attention for the tranquillity
and impartiality which are the distinguishing features of this author"
(Kutepov 1882: 16). Even the Brokgaus Encyclopedia referred to
Masoch as a reliable source of information about Russian popular
sects (Brockgaus and Efron 1903: ХХХѴП, 408).
10*
291

Indeed, some of the stories he told were about sects more than
about sex, about rituals more than about passions. A male character
in The Godmother is in love with the heroine, who is called the
"Godmother." She is the leader of a sect called Dukhobory,
although they are more reminiscent of stories told about the Khlysty.
The male character surrenders to whipping and various other
humiliations, to be crucified in the end (of course, there is nothing
similar in the folk traditions of the Carpathian Slavs, as described by
ethnographers [e.g., Bogatyrev 1971: 167 — 296]). What really
happens in these texts is that Masoch has devised sectarian rituals
to create a plausible context in which to display his unusual desires
and fantasies. An academic historian who became a creative writer,
he represents his psychological inventions as ethnographic
discoveries. Essentially this was the same operation which
Dostoevsky performed in his theory of suffering, which also
substituted individual taste for a national feature.
Certainly, whipping and various mutilations had been ascribed
to Khlysty for a long time, and moreover, these practices were
explained in sexual terms. In the Moscow trial of 1745, when the
sect was discovered (or perhaps invented?), the evidence of their
rituals was given by witnesses under pain of torture. According to
this testimony, after group whirling, whipping and prophesying, the
sectarians went to sleep in one bedroom, and "everyone made love
to whomever they wanted... they had carnal relations as if they were
in some hidden [dark] place" (kto s kern liubilsia... plotskuiu liubov',
iako v temnom meste, i chinili) (Reutsky 1872: 58). Babies who were
thus conceived were allegedly murdered in a ritual way, their blood
used for baking bread, and the bread used for the sectarian
Eucharist. The investigation was harsh, but the sentence was
surprisingly mild. Perhaps the judges did not believe in the
evidence.
Of course, the very term "Khlysty" hints as to the kind of
narrative development favored by Masoch. English-speaking
researchers still translate Khlysty as "Flagellants," but this is
inaccurate. According to their own etymology, the term "Khlysty"
was a humiliating transformation of their own self-designation, which
was "Khristy" (Christ in the plural). They believed in the multiple
reincarnation of Jesus Christ, who was held to inhabit human flesh
in person of their leaders, and who in addition visits every worthy
member of the community at moments of ritual ecstasy.
The plots of Masoch's stories take place in his own Galicia. Small
sectarian communities often emigrated from the Russian heartland
to border territories; their existence in the Carpathians is not very
292

well documented, but this did not deter our historian. These
mountains in the geographical center of Europe seemed happily
exotic for writers and readers both to the west and east. Vampires
came from there—recall Bram Stoker's Dracula or Gogol's "The
Terrible Revenge." When Poland underwent its second partition,
the Russian Empire agreed to give Galicia to Austria. The peasant
part of its population were the Rusyns—a people who speak a Slavic
language very close to Russian, and who profess the Uniate religion,
which is very close to Russian Orthodoxy. The nobles in Galicia
were Poles, the merchants were Jews, and the administration was
Austrian; the ethnic structure thus corresponded to the class
structure.
It took a perverted imagination, however, to make the gender
structure correspond to class and ethnicity. Masoch's plotlines
usually include an Austrian male character, often a sophisticated
army officer, and a Russian or Rusyn female peasant Their sexual
intercourse is accompanied by cultural interchange and describes a
specific configuration of power. Due to the mysteries of love, a lower
class woman holds ultimate power over a man from the aristocracy.
The peasant beauty embodies the power of the Russian people-
sublime and inscrutable, but first and foremost, beautiful. Humble
suffering is the only proper way to serve the people, and
intellectuals' submission to the illiterate masses is modeled by the
unconditional love of Masoch's male characters for their cruel
beauties. Sexual perversion is equivalent to social subversion.
The short story "Fedos'ia" describes Galician mores. Rusyn
peasants fight against Polish nobles, who fight against Austrian
rulers, who fight against Russian Pan-Slavic propaganda. A Polish
noble marries the beautiful peasant Fedos'ia, and loves her in the
brand-name Masochist style. Tortured by her, the Pole conspires
against the Austrians. Fedos'ia continues relations with her ex-lover,
a peasant Fedor. Rusyns inform the Austrians about the Polish
conspiracy, the Poles kill Fedor, and the Austrians suppress the
Poles. The future of Fedos'ia and Galicia remains unclear, but what
is certain is the overwhelming power of the illiterate female. Love
dependency is stronger than political or social loyalties. The
subversive power of sex runs counter to the hierarchical structure
of society. The real power is revealed as male submitting to female,
the social top to the social bottom, culture to nature, and the West
to the East.
The original Masochism was thus a provincial version of Russian
Populism. Both were offspring of the old German Romanticism,
both gave literal readings to poetic metaphors, and both radicalized
293

the tradition beyond recognition. A new, unusual form of relations
between genders was used as a new, unusual image of relations
between classes. Perversion became a metaphor for Utopia. Unusual
religions and ethnicities gave Oriental coloration to a picture that
would have seemed implausible otherwise.
Masochism made its appearance in Russia just at the culmination
and collapse of the Populist movement. A Russian tsar had become
a human sacrifice to the cult of the People. The intelligentsia was
hungry for information on sects with their communal life and alleged
practice of ritual murder. In Masoch's novel published in Russian
in 1886 as Dushegubka ("Sadistic Killer," literally, "Destroyer of
Souls") a perverted desire is also enclosed in political and religious
contexts. Once again, chaotic evidence on sectarianism is combined
with an erotic imagination and embedded in mysterious Russia: "So
many impossible things are taking place in this country," says a main
character. "Nature itself here is mysterious" (Zakher-Masoch 1886:
167). The action takes place in Kiev, in the luxurious palaces of the
local nobility. It is here that the sectarians listen to sermons and
chant psalms, publicly repent their carnal sins, beg for punishment,
and whip each other. They practice ritual murder for the sake of
their living Goddess, who is said to be as mysterious as the ancient
Sphinxes, and as beautiful as contemporary Russians. The Russian
sects are usually ruled by women, speculates the author, who
provides historical examples. Slaughter and executions alternate
with each other, all performed by women. The scenes are as erotic
as can be, but their alleged purpose is political: leaflets found among
the corpses assert that the murders were committed by the secret
government of Kiev province. Two male investigators—a Russian
officer and a Jesuit missionary—find a sectarian Godmother.
Predictably, both fall in love with her. This prevents them from
pursuing their investigation, but helps the author include many of
his favorite scenes.
In literary and intellectual history, Zacher-Masoch's achievement
has not been rated too highly. Those who have written on him—
Krafft-Ebing, Freud, and, more recently, Deleuze—have paid
exclusive attention to the sexual dynamics of his stories and ignored
their historical context. The enthusiasm which accompanied the
early translations of Masoch's novels in Russia did not survive his
later works with their more explicit eroticism. Especially detrimental,
I think, were the revelations of his wife, which proved that Masoch
practiced masochism himself. Hence his stories could not be
considered as pure fruits of the artistic imagination, and he was
excommunicated from the romantic Pantheon. However, the
294

following generation of Russian writers was still to some extent
under his influence and, moreover, used and disputed his narrative
models. In the remainder of this article I will try to reconstruct the
intertextual presence of one short story by Masoch in two Russian
poetic texts.
Masoch's story "Gaidamak" (Zakher-Masoch 1876: 209 - 261)
was published by the radical journal Delo in 1876, a year which was
crucial for the "Going to the People" movement. "Gaidamak" is
another name for "Cossack," a group which according to Masoch
is called by different names in various localities. Gaidamaks are
described as children of nature, a male fraternity which is the
protector of the common folk. They are alien to culture, and
especially hostile to its most malicious forces, which are women and
money. An old, romantic Gaidamak tells the Carpathian story of
letavitsa-di fallen star turned into a beautiful female who is actually
a vampire. A similar misogynistic story was later told by Alexander
Blok in his "Neznakomka," also the drama of fallen star turned into
a whore. In the Masoch version, a great leader of the Gaidamaks
perishes because of his love for a fallen star / female / vampire. The
male fraternity is incompatible with women, who know the way to
destroy the community of true love and deed.
There exist several mysterious lines by Blok which mark the
symbolic end of his brilliant career as a poet. They are the last verses
in the three-volume collection that he composed himself. The given
text begins with the phrase "Bylo to v temnykh Karpatakh" (That
happened in the dark Carpathians). There is discomfort connected
to these memories ("Zhutko i kholodno stalo") but the poet asserts
that the forgotten tales are important: "Ver', moi drug, skazkam"
(My friend, believe the tales). The text continues with unsuccessful
attempts to remember what happened there in the Carpathian
Mountains, and finishes with the bitter meditation: "Vse ravno nikto
ne poimet" (Anyway, nobody will understand).
Mikhail Kuzmin continued this attempt to recover memory in his
great poem Fore Г razbivaet led (The Trout Breaks the Ice), another
attempt "to complete" Russian literature. The poem asks the reader,
"Pomnish', tarn, v Karpatakh?" (Do you remember what happened
there in Carpathians?) This is an obvious allusion to Blok, but the
verses also contain a complex reference to Masoch. Unlike Blok,
Kuzmin did remember the Carpathian story. I think that in his
answer to the question posed by Blok, Kuzmin clearly demonstrates
masochian motifs in Blok and, in general, of the Russian fin-de-siècle
avant-garde. In doing so, Kuzmin also proposes an important
alternative resolution to Blok's question.
295

Let's compare this "second strike" of Kuzmin's Trout with
Masoch's "Gaidamak." The place of action in both texts is the
Carpathian Mountains. The males in both texts are united in
fraternities (in Kiizmin's, this is a den of robbers [ostrog], with laws
that are free and severe [privolny i surovy]). The characters of both
works migrate between the feminine household and the masculine
fraternity. The females in both texts are vampires ("bogemskikh
lesov vampir" [vampires of the Bohemian forests], specifies
Kuzmin), and it is love for women ("smertePnaia liubov'" [fatal
love], in Kuzmin) that threatens men with death. Both texts conclude
by invoking the name of Cain, who is used as a symbol of betrayal
in respect to fraternity. And finally, the very word Gaidamak is
coded in Kuzmin's exclamation "gaida, Maritsa!"
The differences between the texts, however, are more interesting.
In the Kuzmin narrative, two males stay together, crowding out the
woman. Cain condemns himself ("Sam sebia osuzhdaet Kain") and
thereby achieves peace. The new fraternity is symbolized by ritual
drinking of the mixed blood of the alleged brothers ("Tikho kapaet
krov' v stakany. / Znak obmena i znak okhrany" [The blood slowly
drips into the glass. / A sign of exchange and sign of protection]).
If a masochistic Masoch shows women using magical powers to
dominate men, a homosexual Kuzmin changes his story to show
how men can do without women. That was his treatment for the
Russian malady named after an Austrian baron.
I am not sure that Daniel Rancour-Laferriere, currendy the most
loyal follower of the Masochian representation of Russia (1995),
would agree with this particular solution. The Populist imagination
deified the people in a brutal and feminine incarnation— Venus in
Furs for all tihe Russians. The revolution came as total,
indiscriminate flagellation. Urging recovery, males eliminated the
feminine element entirely. This misogynistic image of a post-
revolutionary Russia parallels recent formulations by Eric Naiman
in his Sex in Public (1997), based on different material. But let me
return to Kuzmin.
At the start of his poetic career Kuzmin was thoroughly
fascinated with Russian nationalism, which he wanted to base on the
religious symbols of the Old Believers. In his later works, however,
Old Believer and sectarian motifs are rare. As he said in The Trout,
"Ot temnykh razgovorov/Tupeet golova..." (One's head grows dull
/ From obscure conversations). In The Trout there are dozens of
references to ethnicity, from Scotland to Egypt, but Russia is never
mentioned. Visual observations, reported in the grammatical
present, substitute for historical symbols and psychological
296

hypotheses: "Na Г du stoit krest'ianin. / ForeP razbivaet led" (A
peasant stands on the ice. /A trout breaks the ice). The body of the
partner is described in its literal reality, even with internal organs:
"Krov', zhelch', mozgi i limfa" (Blood, bile, brains and lymph).
Erotic experience with this body is described as "poslednii styd i
polnoe blazhenstvo" (the ultimate shame and total bliss). Pleasure
is pleasure; it may be mixed with other feelings, but not with
suffering. A thing is what it is, and not what it means, and certainly
not the opposite of its meaning. If Masoch discovered that suffering
gives pleasure, and if Blok announced that pleasure is suffering
(Radost'—stradanie odno), for Kuzmin pleasure is pleasure. From
the position of his later works, he was thus able to understand the
dynamics of the problem.
What is really at stake is the poetic language itself. As Kuzmin
realized, in a world where pleasure is only pleasure and suffering is
only suffering, there is no place and no need for imagination. "Vse
metafory как dym povisli" (Metaphors hang like smoke), he wrote.
Literality is connected to the marketplace, not to art: "BukvaTno
vyrazi obmen—bazarnyi vydet fenomen" (Express the exchange
literally—it belongs to the marketplace). Step by step, metaphors in
this poem are replaced by metonyms, and the metonyms are
replaced in turn by tautologies. The end of the poem contains
constructions like "a rose is a rose and a window—a window." This
is of course reminiscent of Gertrude Stein's somewhat earlier "a rose
is rose is rose," of which Kuzmin was probably unaware. Poetic
discourse ends when every word and every feeling returns to its own
meaning. The last words of the poem are "Vot i vse" (That's it).
Kuzmin's brilliant text skillfully depletes itself, modeling the
transition from masochism to normality—which also means the
transition from poetry to silence.
WORKS CITED
Bogatyrev 1971 — Богатырев П.Г. "Магические действия, обряды и
верования Закарпатья" [1929], in his Вопросы теории народного
творчества. Москва: Искусство.
Brokgaus and Efron 1903 — Энциклопедический словарь. Том 37. Санкт-
Петербург: Брокгауз и Ефрон.
Chemyshevsky 1950 — Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений. Т. 15.
Москва: Художественная литература.
Doring-Smimov 1994 — Doring-Smirnov, Renate. Сектантство и литература
(Серебряный голубь Андрея Белого), in Christianity and the Eastern Slavst
v. 2. Russian Culture in Modern Times. Berkeley: University of California
Press, 1994.
297

Dostoevsky 1980 — Достоевский Ф. Дневник писателя, 1873, — Полное
собрание сочинений. Т. 21. Ленинград: Наука.
Etkind 1997 — Etkind, Alexander. Eros of the Impossible: The History of
Psychoanalysis in Russia. Boulder; London: Westview.
Etkind 1998 - Эткинд Александр. Хлыст: Секты, литература и революция.
Москва: Новое литературное обозрение.
Gakstgauzen 1869 — Гакстгаузен Август. Исследования внутренних
отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России.
Москва: Типография А.И. Мамонтова
Ivanov-Razumnik 1923 — Иванов-Разумник Р. Вершины: Александр Блок.
Андрей Белый. Петроград: Колос.
Kutepov 1882 — Кутепов К. Секты хлыстов и скопцов. Казань: Типография
императорского университета.
Mel'nikov 1869 — Мельников П. Белые голуби — Русский вестник, 1869, 3.
Mikhailovsky 1877 — Михайловский Н. Палка о двух концах —
Отечественные записки, 1877, 7.
Naiman 1997 — Naiman, Eric. Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet
Ideology. Princeton: Princeton University Press.
Novopolin 1909 — Новополин Г.С. Порнографический элемент в русской
литературе. Санкт-Петербург.
Opul'skaia 1961 — Опульская Л.Д. Творческая история повести
«Холстомер». Ранняя редакция. — Литературное наследство, 1961, 69,1.
Rancour-Laferriere 1995 — Rancour-Laferriere, Daniel. The Slave Soul of Russia:
Moral Masochism and the Cult of Suffering. New York: New York University
Press.
Reutsky 1872 — Реутский H.B. Люди божьи и скопцы. Москва: Типография
Грачева.
Said 1978- Said, Edward W. Orientalism. N.Y.: Pantheon Books.
Shelgunov 1877 — Языков H. (H. Шелгунов). Утратились ли идеалы? —
Дело, 1877, 6.
Tolstoy 1964 — Толстой Л. Собрание сочинений. Т. 12. Москва:
Художественная литература.
Zakher-Masoch 1876 — Захер-Мазох Л. Галицийские повести.
Предисловие -Дело, 1876, 10.
Zakher-Masoch 1877 — Захер-Мазох Л. Завещание Каина: Галицийские
рассказы. Москва.
Zakher-Masoch 1886 — Захер-Мазох Л. Душегубка. Приложение к газете
«Свет», кн. 11, 1886, ноябрь.
ЕСТЬ ЛИ УДОВОЛЬСТВИЕ В СТРАДАНИИ?
КОНТЕКСТЫ СТРАСТИ ОТ МАЗОХА ДО КУЗМИНА
Александр Эткинд
Ранние произведения Захер-Мазоха рассказывали не о болезненной
страсти, а о странном ритуале; не о перверсии, а о секте. В своих романах
Пророчица, Завещание Каина и Душегубка, сразу переведенных на русский,
Захер-Мазох рисовал прочувствованную картину жизни закарпатских
сектантов. Герой Пророчицы влюбляется в героиню романа и отдается
298

бичеваниям и прочим унижениям; в конце концов его распинают на
кресте. Захер-Мазох описывал хлыстовские ритуалы, как он их себе
представлял, чтобы создать приемлемый культурный контекст для
собственной перверсии. Автор психологического открытия, Захер-Мазох выдавал
его за открытие этнографическое.
Захер-Мазох издавался в России много и по-разному — в самых
популярных журналах, отдельными брошюрами, толстыми книжками.
Природная перверсия Мазоха снабдила его культурной метафорой
универсального значения. В этом карпатском варианте русского народничества
классовый и сексуальный дискурсы сливаются до неразличимости.
Сюжеты Захер-Мазоха обычно включают австрийского (или, во всяком случае,
немецкоязычного) героя и русскую (или русскоязычную) героиню. В
такой ситуации половой акт непременно сопровождается этнокультурным
обменом, а сексуальная перверсия имеет свой эквивалент в необычной
конфигурации политико-литературных штампов. Поклонение народу
принимает эротическую форму, извращенную с точки зрения культуры,
но совершенную и замкнутую, возвращающую к природе. Народ
прекрасен, как природа, и жесток, как женщина; интеллигент с наслаждением
служит всем им, выполняя односторонний договор. Инверсированная
форма сексуального поведения используется как способ описания
нового социального порядка. Образ властной и прекрасной женщины из
народа, мучающей влюбленного в нее интеллигентного героя, открывал
возможности для своего развития и в сексуальную перверсию, и в
социальную революцию, в любом случае сохраняя требуемое пространство
для иррационального. При необходимости мистика русских сект
добавляла сюжету еще одно дискурсивное оправдание. Странные пристрастия
австрийского историка, его русофилия и мазохизм в равной мере были
инкарнациями народнической идеи; последняя же воплощала в себе в
исторически приемлемой форме общеромантический антибуржуазный
дискурс. Сливая эротический, политический и мистический коды, Мазох
добивался фундаментального упрощения речи.
Мазоховские аллюзии, возможно, были сознательно использованы М.
Кузьминым для дешифровки карпатской темы Блока. Жизнь более не
противопоставляется другой жизни, как таинственной и недоступной
реальности, а соотносится с ней, как с телом партнера. Доступность
удовлетворения вытесняет риторику Апокалипсиса. Поэзия локальных
удовольствий делает экзотику излишней и даже безвкусной. Комфорт и
обмен получают эстетическую санкцию. Мужественность не является ни
агрессивной, ни нуждающейся в агрессии. Перверсия перестает быть
универсальной метафорой, но зато и не нуждается в оправдании
вымышленными контекстами. Иррациональность замыкается в мире желания, не
стремясь к выходу за пределы этой резервации, но и не уступая
последнего из своих владений.

THE PORNOGRAPHIC ROMAN À THÈSE:
MIKHAIL ARTSYBASHEV'S SANIN
Otto Boele
Few works of Russian literature that were once forbidden have
been imbued with the titillating aura that surrounded Mikhail
Artsybashev's pseudo-pornographic novel Sanin. For fewer still has
that aura faded so rapidly, as it did with Sanin, upon its republication
during the heyday of glasnost. To be sure, the novel contains some
disturbing elements. Chief among these are an ambiguous rape
scene and the suggestion of an incestuous relationship between the
hero and his sister (surely one of the more compelling reasons why
Bishop Germogen of Pskov considered anathematizing the author).
Yet if we define pornography as "the explicit depiction of sexual
organs and sexual practices with the aim of arousing sexual feelings"
(Hunt 1993: 10), then Sanin's notorious reputation appears
exaggerated, if not outright deceptive. Its erotic vocabulary is limited
and lacks the marked obscenity that we usually associate with
pornographic writings. Furthermore, the verbose monologues in
which the athletic hedonist \^adimir Sanin expounds his views on
unlimited sexual freedom seem to annul all erotic tension
beforehand.
The hysterical reviews and comments which appeared shortly
after the last episode of the novel was published in 1907 give the
impression that most of Artsybashev's critics were largely
overreacting. This fervor should not blind us to the fact that not
everybody considered Sanin to be pornographic, however, and that
those who did view it in this way sometimes disagreed as to what
that meant The well-known critic Kornei Chukovsky, for example,
discerned certain conspicuously "Russian" pornographic qualities in
Sanin, which he juxtaposed to the more "straightforward"
pornography of Germany and France. Indeed, his novel gave rise
to a major discussion about the larger significance (or lack thereof)
of pornography within the context of Russian literature. In short, the
reception of Sanin as a highly licentious text is less homogeneous
than its undeserved reputation suggests.
300

In this article I will discuss the arguments that have been put
forward either in support of or against the notion that Sanin is a
pornographic work. I will also examine how critics assessed its
popularity and how they situated the novel within the tradition of
Russian literature. Did Sanin's "pornographic" content signal a
break with Russian literature's traditional call for social activism, as
some critics argued, or did it, on the contrary, continue that tradition
in unexpected fashion? I will argue that the confusion over Sanin as
an alleged work of pornography largely grew out of the demand for
"objectivity," which had always occupied a central place in realist
aesthetics, especially in connection with the "tendentious" novel. I
will also discuss a number of reviews which scrutinize more
specifically Vladimir Sanin's ideal of free love. (In the late nineteenth
century "free love" could be interpreted as meaning the freedom to
choose one's spouse regardless of any economic motives; in Sanin's
case, however, it should be understood as completely unlimited
heterosexual freedom.) My analysis indicates that the novel caused
a stir not just because it dealt openly with sex (although that did play
a considerable role, of course), but also because of the ultimate
consequences that its philosophy was believed to entail. Peculiarly
enough, it is here that we encounter certain criteria which come
closest to a contemporary definition of pornography. Not the novel
itself, but the world which—in the vision of some critics—it seemed
to adumbrate, a world of emotional aloofness and anonymous sex,
can indeed be regarded as "pornographic."
Article 1001 and the Question of Authorial Intent
Disregarding the moral side of Sanin's ideas on unlimited sexual
freedom, we may question why specifically Artsybashev's novel was
deemed pornographic. Sex clearly is a central issue. Some critics
even argued that the all-pervasiveness of sex in the story was
"unrealistic" and incompatible with the demands of the social novel
[bytovoi roman) (Achkasov 1908: 36; Gornfel'd 1908: 26). But why did
some readers resort to the label "pornographic"? Because the open
and affirmative treatment of sex in Sanin was at odds with the
prudish tradition of Russian literature? Or was it not also a question
of terminology and genre?
The confusion over the novel's status as an alleged work of
pornography was sparked by a decision of the St.-Petersburg
Publication Committee (Komitet po delam pechati), taken in early
1908, to confiscate Sanin for its supposedly corrupting influence.
The court based its decision on law Article 1001 which spoke of
301

"works which aim at corrupting morals or which are clearly offensive
to morality and decency, or contain seductive images tending in that
direction..." (Mseriants 1899: 254). This ambiguous definition,
commonly referred to as the "article on pornography," could
include works which were thought to be conducive to sexual laxity
without actually containing explicit depictions of sexual practices.
So to suggest in printed form that siblings have the right to engage
in unhindered sexual activity—and this is how many people read
Sanin—without discrediting that implication in some way, could be
considered a violation of Article 1001.
The phrase "works which aim at corrupting morals" (sochineniia,
imeiushchie tseFiu razvrashchenie nravov) was highly problematic
in itself, of course, for it raised the question of authorial intent Who
was to determine what goal a writer had pursued in describing or
even in simply hinting at loose morals? The matter was further
complicated by the fact that Sanin was written, and certainly
received, in the tradition of the tendentious novel [tendentioznyi
roman), a genre which was believed to offer, with almost scientific
exactness, an accurate view of contemporary social life (see Petr
Tkachev 1932: 375; for a discussion of Tkachev's ideas on the task
of the critic see Hardy 1977: 219 — 225). Once Sanin was labled
"pornographic," readers faced the difficult task of determining its
real intent On the one hand, the common feeling was that the novel
gave an accurate picture of contemporary Russian society. Many
critics agreed that Vladimir Sanin embodied the mood of the
Russian intelligentsia after the Revolution of 1905 and could
therefore even be regarded as a contemporary Bazarov (Vorovskii
1971; Frank 1991; the idea of Sanin as a vulgarized Bazarov also
appealed to Soviet scholars—see, for example, Malysheva 1986). On
the other hand, since the tendencies in question were considered
harmful, radical critics expected Artsybashev to do more than
simply reveal them. Aleksei Achkasov—one of the reviewers who
maintained that the importance of sex in Sanin was not realistic-
reproached him for having only "passively depicted" the sexual
craze among the intelligentsia, which he should have "unmasked"
(Achkasov 1908: 9). In effect, Achkasov insisted, Artsybashev
seemed to endorse and even stimulate what ought to be condemned
outright.
The ambiguity of Article 1001 was not the only problematic
issue, then. The notion of the tendentious novel's "objectivity"
proved to be a significant source of confusion as well. This became
abundantly clear at a "literary test trial" organized by students of the
University of St-Petersburg in February 1908, at which Artsybashev,
302

Рис. 18. H. Феофилактов. [Без названия]. 1906.

f прЕйеъ-.
^м^^^^^^^^л^^^А^
Ч
НУРАНТЪ
ФИРМЫ
^
m Рехесахсь"
п9
ВАРШАВА
= іцксъ m корсщвдй і іереводовы:
Изд. „РЕНЕСАНСЪ", Варшава, Сольная 8.
Рис. 19. Обложка и с. 15 прейскуранта издательства «Ренесанс»,
ок. 1906.
Рис. 19 — 54. Образцы продукции издательства «Ренесанс». Варшава,
ок. 1906 - 1912 гг.

— 15 —
„РЕНЕСАНСЪ« ВАРШАВА
Сочиненія эротическаго содержанія:
„Русскія завт»тныя сказки" 214 стр. 3 p. — к.
„Гаврилліада'1 Эротнч. поэма 20 стр.
А. Пушкина — р. 50 к.
,,Царь Никита" и ..Первая ночь бракаи
32 стр. А. Пушкина — р. 50 к.
„Пот»1* ар«п\ поэма И. С. Тургенева — р. 50 к.
„Русскііі эротъ" (не для дамъ) 1 р. 50 к.
Разскаяъ ..На вдовьемъ положеніц:;
Свящ. Черкасскаго — р. 50 к.
„Размышление философа-любителя
онанизма Свяхц. Черкасскаго — р. 50 к.
Собраніе стихотв. „Между друзьями" 1 р. 50 к.
„Анегдотьг1 Собраніе нѣсколькихъ
сотъ анегдотовъ (въ 5 частнхъ) 3 р. — к.
, ,Дука Мудищевъ" Дворянинъ. Драма
въ 6 дѣйств. безъ мудъ — р. 20 к.
Романъ въ II частяхъ;
I ч. „Разсказъ дѣвушкиі; | *
II ч. ,.Я женщина4; f
Стихотворенія Анакреона Клубничкина
• Въ этихъ сборникахъ иомѣщены стихотворения въ
аолномъ смыслѣ слова „эротичвскія"; Въ нихъ воспѣва-
•тся чувственная страсть. Авторъ вълегкихъ красивыхъ
бтихахъ разскааываѳтъ читатѳлямъ всторіи различных^
еовокупленіи. Постепенно, шагъ за шагомъ, онъ слѣдитъ
за своими героями и передаетъ всѣ тѣ ощущенія,
который тѣ испытываютъ во время своихъ любовныхъ увле-
чѳнія.«* Все это передано съ такими подробностями отъ
«оторыхъ у самыхъ усталыхъ читателей встаютъ дыбомъ,,.
(только не волосы, a нѣчто другое';, а у читательннцъ
рука невольпо ищстъ годомипіа или иной, въ этомъ ро-
д-в, предметъ.

2 S
ffi <o
Su
X
CL
ж О g
ï с Й
°- эё
CI Ö *
Й ° о
ft x »-
\ u X Я
. 4û as
y
i ж . s
s: i
. S е-
S s.
о p
g- *
5 «0
öS
« е-с
Z = X
sa §
«=* с
,2 a
•* » A
u 5 Я
•e-S-8
. <^ я
s
a« ш .
11 ï І
SI*
£ z
О 4*
о. m
i a) 43
S
о о s «
S 2 2
Я- £ к
4)
о. a
и
СП |*
u
s §
eu en
â|as«
s s s s g
. 40
X<*
I|
S ш 2
S S 9)
; a *. s.
Э" л - t=
x го л
* a: к »
h ç/ x л
о g x P
" 5 о jû
o. a g.-g
(t\ о
X u *■
Uî ^ fi * s «
D- aï
° 8.
x g-»
O. r; {-
С С О
2 * SXR
10 .2? о
e; О
COS
fi « S о §
8 3 *c g
y и >>o? x
S g ~
S? ©
8. s?
о *-
t: я
% tu
40 £A.
et Ö B
S "S 8
e; a
о s d
^ a, S
» § 8
S «êf
S |^
О О
о. .5 о.
t. to
'•г ^ ,-%
« Х^
У я oî
* я
S s ï
£g|
c ï i
•„ с
а-ѳ-s
s « -
ué
<> Ou
is
s?
^я"
со т
. X
s со
я •— :
*Si
к я :
4) tO «
&е і
л I
8 С
s
1°
■SIS
Spin x s

дй
5 з
о
і- о
43 S
s е
* 2 "
І 8.
If?
-«g
Л £ g
V s s
8-8
5 2
5 2
fi
(0 ü
4 >»
- w
2 . ~
I s cl>s S
4 о - л
Uû H X Q.
г: о « о
J ас аг н
«•Si
ess
IN
І|3
v о a.
!° « та
S Ê 2
т О Z
>» S I
fi fi X
03 Ю
lus
Ч. e «
Ml
«SI
(О 0)
er
J ei
s||
¥ * i
« о fi.
о 5 с »
°- S
о s
S 3
*§£
ж fî z ^
С Q Г»
и
о ^
5 а
>х >х
3 §
' I .
Il §
-s ?
• их
П m ли
т fl £
О. X X
с +° .2
SI
х
S
о
е;
X
Си s
С с;
1 з-
3 л
т с;
с; -а
3 л
о «
m J
3X4»
Э л» т
й 5
а 2
3 L-
â
fi о
,0 г
8 fei
S CL (
S.*o :
Si*
— flj *^ Г«
С о
о rt
2
(N
0 н
s: С
i «
&
2 D
s *
«a a
x X
Cl3
fi r
О С
о 3"
О i0 ij
t л S
• j-4 m
, i a S 8
! й ? * а
: S ? g "
I x . о s
1 я s « i°
О- О _ E
и « о
Ü ^ 5 «J
X ï < О.
P ex
о
5

iQKÎi
я
а
2 S
s x
a x
a) ю
2 S
3*
о
1
s
si
3 îi
I 3
и
11
s -Э-
«
»• s-
y° ?
v x
0^
s ^ N
ЗѴІ2
«? £ * 5
£ я о 5
ri?
« 2
г.; я
î,2x
о
_ *•* —
a ja s
«1 г- M
К CÛ
UJ Ю
Ici":
- 2 £ h
M!"
« m £ о s
; T X ™ -4J
I О M
UP« .
О U * fi
j ^~ « а: о
F * * I
û. я 9 *- ** 5 s
~£'§ о *-Э-:п
S _ 1 S -g « о
. S = 5 | й g *
et с; Я
4> ЗГ 5
I л <-»
*—' "XT (О
* -I
q ei
3"
Ie 13 X О n
a^ S со — „
1 •—•
*û
1 H
о
0ГЛ
О
X
—
о
m
CVJ
03
H
CL
(0
tt
о;
3
x
Д1
с;
to
a
u
S
s
£
(0
s
У.
H
a
Л
s
s
3
X
d
(Q
&
Ü
a
s
S
2
й
о
4«
ffi
U
6
К
X
a
*
a.
et
О
и
о
я
и
4)
Я"
X
о
п
ѵо (
>»
о.
* )
о {
аб
я
X
Г*
IQ Kl Kl » Я tQ Я Я Я
4Я
І*
СО Я
II
3 s
Л s о
a с; fi
е g г.
££5
х С
гд гм гд

I)
->
О.
си
с
к
ч
*
я
s
СЗ
X
*1
к
со
et
о
С
fi
и
4Û
и
0Q
fi
к
H
с
40
с*
о
о.
ffl
с;
43
H
|0
а:
5 S
u (0
<ü о
и
>х ef
ai 4°
г е;
т и
15 С
& s
s X
аккуратн
• цвѣта
струкціи
« 2 5
га я О
z х as
со J)
w с; «
— га о
5 8г *
•fi го 5
et X Ю
3 о
а з г
х и
о. а
о*
1
9
s
с:
X
3
(О
'S 1
<іГ а.
"И
U О
«г і 1
з 5
£ х
5 °-
.8 с
о
2 .
о- в>
«0
га о
О. .*
X
fi.
«
с;
с
Ю
О
со
4)
1
X
■g ЭЧ 5
з es i
Id) u
о Б 5 »
а. а. S Р
с-е S «
«в«
чг ГЗ «° S
£ P = 5
tëo
>N fi s 3
Q. JQ <U
° a g
о
5 . 5
Г*
ѵ О ѵо
a 5 «J s
S. 2
о £
12
x
T
#Q
s:
s:
Cl
С
4*
о <в
о га
9- *
ее
§ S §
35 5 эе
га у ю
Ю
X > 3: :
15 • 1
JX
о
il
га cl
а. _
х х у
ZS <u "■
х S S.'2 Я
S I f S s
g Z e T Ö
« Й S x
с s g . о cû
>> cr ^ te:
«n vô S oô
»I
/Д ><
£*
2
CL
X
Л
X
(0
u
Ou
О
<u
JQ
Cû
О
X
s t
n w
OJ -
S *
x *
X «
<u
tu
G
и
и
s:
к О
x *
xîx .
§ a" 2
H?
^x
xC
к f
с ^
£ S
ü 4
H fi
>.
га .£
=r x
IX (О
«к s:
5 t
u О
к - и
S S«
S «8
f fie
x S о
oc O. î
.. s s
°-2
0) £
« Ä
*£ ,
ta — :
л О С 4e
** Эй >, Cl
s ? 6
c ■* 2^
Г3 h
g S h
2 SLÏ
its
i?î ^
.' S -
'Ml
Z ^ ГО
S ^ б
' S * >•
u x r:
^1
о 5 s
«cl
2 ä .г g s.
« 5 x y о
. ■ g-g І ^
'Se §г =
ra g | S
X x S 3

Рис. 21. Подпись:
— Если тебя гладкая рука хватит — суженый будет милый, если мохнатая, то —
постылый.
— Ой, подруженька, гладкая да теплая, так и щекатит, бежим скорее.
Рис. 22. Подпись:
— Чтой-то ты делаешь, добрый молодец, зазорно как!
— Суженая моя, да что зазорно-то? Неужто не люб я?
— Люб, милый, ой как люб!
Рис. 21 — 26. Открытки из серии «Гаданье на святках в XVI веке».
[Варшава, ок. 1912].

Рис. 23. Подпись:
— Матушка наказывала покоряться тебе, так дай же сниму сапоги.
— Покоряйся не покоряйся, суженая, на постели только птицей летай!
— Суженый, скажи, милость сделай, что за рог у тебя торчит? Как-то радостно и
зазорно...
Рис. 24. Подпись:
— Ой, любой мой, ой, что ты делаешь? Ай... ой... еще, еще, родимый, чаще, скорее.
— Катюша, голубка, ах... До сердца достану!

Рис. 25. Подпись:
— Ты, соколик, поплясал, теперь я поп-ля-шу... ой... пооопляшу.
— Ой, ой, родимая, ой, светик, ооой...
Рис. 26. Подпись:
— Милый, любой, еще, еще хочу, ну, родимый, еще, ну один разок.
— Ох, утомился. Испить бы надо.

Mikhail Kuzmin and Fedor Sologub were tried on charges of
"pornography." Characteristically, the trial centered on
Artsybashev's responsibilities as an author and his novel's supposed
message, rather man on any tantalizing scenes in particular. The
prosecutor argued that Artsybashev had not objectively depicted
life's filth, but that in depicting filth he had tried to prove that it was
a pure well ("risuia griaz' dokazyvaet, chto eto chistyi rodnik").
Moreover, in order to prove that his hero was morally "right" in
pursuing sensual pleasure, Artsybashev had not recoiled from
"cynical depictions of sexual acts with the aim of arousing the
reader." The defense objected to this on the grounds that
Artsybashev could only be charged with pornography if it was
established that he had exclusively wanted to arouse the reader's
sexual appetite. This had not been proven, however. Artsybashev
belonged to a certain class of writers who had emerged from the
Revolution of 1905, and had used his novel to profess "new ethical
principles." These principles might be morally wrong, the defense
conceded, but Artsybashev deserved credit for having preserved the
"chisel of the realist writer" (Nasha gazeta 1908: 2).
As this peculiar blend of juridical discourse and literary criticism
already suggests, this test trial was not about pornography. The
question under dispute was that of whether or not Sanin qualified
as a realist work of art, and what exactly it meant to depict
deplorable tendencies in a realistic and supposedly objective
manner. The concept of the tendentious novel, as formulated by
Petr Tkachev, assumed that an objective and accurate depiction of
negative phenomena would elicit their negative nature. Yet Sanin
seemed to undermine this assumption in that it idealized negative
tendencies, while from a stylistic and epistemological perspective,
it displayed all the characteristics of a realist novel.1
Summarizing, we can say that the authorities decided to
confiscate Sanin because they believed it to be a violation of Article
1001. This decision, which stained the novel with the label
"pornography," provoked a discussion about that notorious law
article and also raised the question of whether it really applied to
Artsybashev's novel or not. Yet to answer this question, it had to be
decided if Artsybashev had objectively depicted reality. Since there
was general disagreement on this point, Sanin's status as a
pornographic text was unclear: those who disputed the objectivity
of Artsybashev's method regarded the novel as pornographic and
incompatible with the venerable tradition of Russian literature to act
as an agent for social change. Those who believed Artsybashev had
objectively described contemporary society argued that Sanin
314

continued the aforementioned tradition precisely because it reflected
the mood of a particular social group and offered a philosophical
program. That program might be immoral, but the specific
accusation of pornography should be dismissed as groundless.
Pornography and "Principled" Literature
Critics who decried Sanin as pornography did not do so solely
on the basis of its lack of objectivity, however. They adduced
additional "evidence" to support the claim that Artsybashev's novel
was licentious and harmful. A point often made—which again, like
the objectivity argument, referred to something outside the text—was
that the political reaction following a period of social unrest always
triggered a proliferation of pornographic writings. From this
perspective, the publication of Sanin appeared to some observers as
very nearly historically inevitable. As one critic put it, Sanin "didn't
fall out of the sky. He couldn't but be born, and could only be born
as Sanin" (Aleksandrovich 1908:1, 179). Radical critics eagerly drew
parallels between their time (the aftermath of 1905) and the
beginning of the eighties when Alexander Ill's reactionary politics
had supposedly caused exactly the same reaction. It was believed
that in those days, too, hedonism had triumphed over the traditional
demand for political commitment, and that pornography been
preferred over "principled literature" (ideinaia literatura) (Novopolin
1909: 49).
This parallel was considered to be equally valid on the level of
world history. The Marxist Novopolin, author of a bulky study
entitled The Pornographic Element in Russian Literature, had no
qualms about comparing the situation in post-revolutionary Russia
with the state of France during the Directory and just after the revolt
of 1848 (ibid., 103 — 104). Some critics even considered the
pornographic output to be an old trick to which the authorities had
resorted in the hope of distracting the masses from more pertinent
political issues (Pil'sky 1909: 112; Aleksandrovich 1909: П, 169).
Of course, the tables could also be turned against the liberation
movement. In an interview with the boulevard daily, Peterburgskii
listok, a spokesman for the Ministry of Education argued that social
unrest always went hand in glove with a decline of morals. The
newspaper quoted him as saying that the liquidation of the
revolutionary movement would without any doubt also put a stop
to the revolution in sexual morality (Peterburgskii listok 1908: 2).
Thus, depending on the observer's political views, pornography and
hedonism could be construed as "typically revolutionary"
315

phenomena, or as the auxiliary devices of an over-all strategy
designed to subdue the revolutionary spirit.
Central to these historical parallels, in the vision of left-wing
radicals, was the dichotomy between pornography and "principled
literature," fiction which was supposed to heighten the reader's
political consciousness by expressing a particular, preferably
socialist, world view. Although the demand for an ideological
message or a "tendency" had become something of a precondition
for realist literature in general, the very term ideinosV carried
connotations of political activism and social service. In effect, by
juxtaposing pornography to "principled literature"—neither of which
he cared to define—Novopolin identified the former with the
reactionary forces in Russian society, especially with the highest
circles, and the latter with its more progressive minds.
Having defined pornography as an essentially social
phenomenon, Novopolin could easily make the stunning assertion
that the "pornographic element" had nearly always been present in
Russian literature: just like the gasses of a swamp signaled decay,
pornography revealed the steady disintegration of a rotten society.
Since Russian society had always been rotten, it followed that the
pornographic element in literature had always been operative in
some way. Yet in drawing a parallel between his own time and the
eighties of the nineteenth century, Novopolin stayed true to the
teleological vision of human history as proposed by Marxism. The
unprecedented outburst of sexual literature after the Revolution of
1905 not only illustrated the immediate link between pornography
and political reaction, but also served as an indication that the end
of the present, fully corrupt political order was near (Novopolin
1909: 43). The founding of a new society, which, as Novopolin
assured the reader, could not be far away, would also mean the
disappearance of pornography from the literary scene (244).
Surprisingly, Novopolin's extensive discussion of Sanin focuses
primarily on the hero's philosophy and on Nietzsche's possible
influence on Arstybashev. It remains unclear why the novel is
"pornographic" and not "principled," those being the only two
tendencies in literature that Novopolin acknowledges. Indeed, a
number of critics arrived at exactly the opposite conclusion, stressing
that the novel purported to deliver a message and was therefore not
pornographic. Elena Koltonovskaia, for example, writing for the
liberal journal Obrazovanie, argued that Sanin attracted so many
readers, not because of the sex in it, but because it offered a manual
for living (Koltonovskaia 1908: 124). She asserted, moreover, that
this manual very accurately reflected a new tendency in society
316

IJH^.i'a-;-^--. ,:■.:••/' А:.'
(ш.„Ццл? чцБо-tiw :шіца «
0»г. lla&>?.. Ли. jtj&um« ^гич?..,. dWoàu jfoi
Рис. 27. Подпись:
Она. Мне чаво-то хотца, Митька?!
Он. Чаво?.. Аль зудит здеся?.. Выходи, Манька, замуж за меня!
Рис. 28. Подпись:
Он. Чаво?
Она. Ты баил, выходи замуж, а што ж таперя ярее зудит?
Он. ...надыть пойтить, мамку поспрошать.
Рис. 27 — 32. Открытки из серии «Крестьянская свадьба». [Варшава, ок.
1912].

Рис. 29. Подпись:
Она. Митька, глянь, глянь-ко-ся, чаво поросята-то?
Он. Ишь, дуй их горой... ловко... Неш и нам так-то?!
Рис. 30. Подпись:
Он. Узко, Манюха, не лезет... о... ох!
Она. Ой, родимыя... ох... ясный ты мой сокол, Митя... двинь дюжее.

Рис. 31. Подпись:
Она. Митя!.. Митя-а!.. Глубже, соколик... о-ох... ох... ох.
Он. Ноги... ноги... кручее держи, так глубже заберет.
[гдлокь !?
Рис. 32. Подпись:
Она. Митя, соколик, родимый, атттто бы разок?!
Мать. Люди добрые, поглятьте-ко-ся, девка-то соблюла себя!

Рис. 33.
Рис. 34.
Рис. 35. Рис. 36.
Рис. 33 — 36. Открытки из серии «Змей-искуситель».

Рис. 37.
Рис. 39.
Рис. 38.
Рис. 37 — 39. Открытки из серии «Сказка о жар-птице».
11 Эрос и порнография

which she termed "hedonistic realism." Vladimir Sanin represented
a new type of the "ideological hero" (ideinii geroi), Koltonovskaia
maintained, which made him a hero of his time, just like Pechorin
and Bazarov before him (125). In a combined review of Artsybashev
and Anatolii Kamensky—another alleged "pornographer" enjoying
massive popularity—Maksimilian Voloshin went as far as to assert
that Sanin had been written in the best traditions of the Russian
roman à thèse (ideinyi roman) (Voloshin 1909: 43). Thus the
consideration of iieinosV as a critical criterion led the majority of the
critics to one of two conclusions: (1) Sanin is pornography.
Consequently, it breaks with the respected tradition of iieinosV and
the use of literature as a vehicle for the expression of political ideas.
Or: 2) Sanin is not pornographic, precisely because it continues that
tradition and offers the reader a so-called manual for living.
Kornei Chukovsky, one of Artsybashev's more eloquent critics,
did not subscribe to either point of view. Instead, he combined these
opinions and defined Sanin paradoxically as "pornography with
ideas." This, he argued, was a specifically Russian branch of
pornography, because, unlike the unambiguous pornography
produced by the French and the Germans, this one also purported
to instruct the reader: "Artsybashev does not simply describe Sanin's
lascivious actions but calls on everyone to follow his example:
'People should enjoy love without fear or inhibition,' he says. The
word 'should' is a vestige of the old intelligentsia habits, a remnant
of the old moral code that is disappearing before our eyes" (quoted
in Engelstein 1992: 386).
Although Chukovsky's comment is vey much to the point, there
is little reason to believe that the novel was actually read as a roman
a these or that it inspired its readers to emulate Sanin's behavior. Of
course, the boulevard press did not miss a single opportunity to
suggest that the novel had a direct and corrupting influence on
educated youth, and reported on the so-called Free Love Leagues,
underground organizations in which would-be Sanins supposedly
indulged in group sex (Boele 1999). One newspaper even produced
a list of porn classics which the members of the Free Love Leagues
were reported to read (the list included Artsybashev, Lermontov,
Barkov and Paul de Coque [Kievskaia mysF 1908: 2]). Leaving aside
these spectacular rumors there is little evidence that Sanin's
philosophy was ever adopted as a strategy for living. That the novel
actually functioned as the "bible" of an entire generation, as has
been suggested (Mirsky 1972: 139 — 40), seems highly unlikely.
322

Рис. 40.
Рис. 41.
ОАдаиъ и Ева.
2) Поел r> Потопа
Рис. 40 — 47. Открытки из серии «Ветхий Завет».
и*

Г ЦП
1
гаЖ
?Щ
jПа ]ыЯшуіЯПп^^Я^шг% ъНя
KL І9іжи№ііЯН0ИіМтмПѵ
ШШР?!
ЙКС™И£1
№j /№.Пл jffîg&sr^ Шя«чю-
1 •• \. >:^;-^?^^^^p^^fr
І/*ЗЙ
fflffiHRwtq
ЙЙШ
№Ийвдя!Й
WÊÊÊÊ
w&r^j№~ïm
шШнг
^. < j \
9Фш
?^<аШ-
iWfll/^/^vw J /wurm
ШЗ If Jr Чк. "'Ч< ? 7 'ШИШ
Г/Л Л-пГ^/ Зк У№
й эд$4 ^fw^
1%ч ШЛ^Г^І*
тк£
ilRlBlg
eL
^8
Ä
ä
ШЕа
14Ü
шЦ
\
ЙЕЭДаиЯ
3)НойсъСыновьяшн
4) Содоиън Гонора
Рис. 42.
Рис. 43.
5) Л ОТЬСЪ ДОЧЕРЬМИ
В)Аірааіъ,СараиАгарь
Рис. 44.
Рис. 45.

7) H ел акъ r Ревекка
Рис. 46.
В)іаковъ,Рахиль,Уіеан НХЪСЛУЖАНКИ
Рис. 47.

Pornography, Hyper-Realism and the Annulment of Man
Contrary to what one would expect, perhaps, few critics directly
concerned themselves with the immediate effect that Sanin had on
the individual reader. The question as to whether or not the novel
did sexually arouse or was intended to arouse—which in our
perception is indissolubly linked with the notion of pornography-
was largely overshadowed by the debate over the lack of
"objectivity" and ideinost\ Perhaps the only critic to make a serious
attempt to put his finger on Sanin's pornographic features was
Arkadii GornfePd, a distinguished reviewer from the prestigious
journal Russkoe bogatstvo. While we may smile at his prudishness and
reject his conclusions, Gornfel'd implicitly applies very specific
criteria, some of which could be deemed valid even today. In other
words, we may disagree with his diagnosis, but his conception of
pornography—which he does not directly define, but which can be
inferred from his discussion of Sanin-is refreshingly narrow in scope
and free from historical argument.
Gornfel'd initially dwells on what he perceives to be the all-
pervasiveness of sex in the novel and the constant state of sexual
arousal that the characters appear to possess (Gornferd 1908: 26).
Read in this manner—and Gornfel'd was certainly not the only one
to do so—Sanin seems to contain two essentially pornographic
ingredients: "unrealistic" foregrounding of sex as the only thing in
life that matters; and the equally "unrealistic" suggestion of relentless
sexual excitement. While this reading is admittedly very one-sided,
the fact that sex could be perceived as the novel's only subject, is
nevertheless highly significant.
Gornferd finds more proof of Sanirfs pornographic status where the
modern reader would least expect it in its erotic vocabulary, specifically
in the frequent use of the word "bosom" (grud). A common feature of
hard-core pornography is its explicitness, which in its written form
manifests itself primarily in the use of obscene language. According to
Lucienne Frappier-Mazur, the obscene word has a fetish-like quality
which exceeds ordinary language. Due to its perceived "directness," the
obscene word does not merely represent the object it refers to, as a
euphemism does, but in a way, is the object itself: "The obscene word,
just like the insult, harks back to the time when the child does not
distinguish very well between the representation of words and the
representation of things... In effect, "...the child treats words as things"
(Frappier-Mazur 1993: 217). Lynn Hunt, commenting on Frappier-
Mazur's article, remarks that the explicit language of pornography
constitutes a kind of "hyperrealism" (Hunt 1993: 37).
326

Admittedly, it is difficult to define the word "bosom" in Sanin as
obscene, but perhaps its repetitive use could create an effect very
similar to the one described by Frappier-Mazur. GornfePd was not
only disturbed by Artsybashev's "detailed" descriptions of people's
love life, both in Sanin and in other works, he actually found it
difficult to quote the various qualities that the author discovered in
a woman's bosom:
With surprising obtrusiveness Mister Artsybashev keeps referring to so-
called "secondary sexual characteristics." You may never find out what
colour the heroine's eyes are, but you will always be informed what kind
of bosom she has, how the men surrounding her sniff at her, etc. It is rather
embarrassing to bring out these details here [nemnozhko korobit vydvigat'
eti detali], but I have to in order to prove my point. A woman's bosom is
"solid and firm," "small, resilient," "rounded, low" ("Teni utra"), "soft,
resilient, velvety," "protrusive, tight, daringly rocking, alluring men"
("Chelovecheskaia zhizn'"), "high, resilient," "voluminous," "white,
elusively tender" (Sanin): this thirst for telling epithets reveals something
persistently nightmarish, like the sadistic dreams of an ascetic, struggling
with the flesh.
(Gornfel'd 1908: 27)
GornfePd's embarrassment seems to have been caused by the
fetishizing of a word which, although not obscene in itself, refers to
a sexual part of the female body that becomes somehow "present"
through the word's repetition. It is remarkable that almost ninety
years before Lynn Hunt, Gornfel'd used the term "hyperrealism"
(sverkhrealism) to capture the immediacy that he perceived as the
effect of sexually explicit language (Gornfel'd 1908: 28).2
In his attempt to "lay bare" the allegedly pernicious nature of
Sanin, Gornfel'd did not resort to the oppositions mentioned earlier,
that is, pornography vs. realist literature or pornography vs.
principled literature (both of which overlapped considerably, of
course). Instead he introduced a classical and equally unconvincing
opposition by contrasting pornography to "genuine Art," which he
defined as "contemplation" (myshlenie).3 Since Artsybashev's
writings emphatically appealed to "dark sexual instincts" (temnye
instinkty pola), they could not at the same time provoke deep
thoughts, which was the main task of genuine literature, Gornfel'd
believed. In inducing sexual excitement, a work like Sanin ceased
to be art (Gornfel'd 1908: 30 - 31).
Having denied it a place in the lofty realm of literature, Gornfel'd
nonetheless shied away from calling Sanin "pornography." Writers
like Artsybashev and Anatolii Kamensky should not be ignored, he
insisted, if only because they published in respected and widely read
327

Journals. Their "sexual realism" (polovoi realizm) might be a bad
thing, but it registered a certain mood in society and therefore
deserved critical attention. While defending them against the
accusation of pornography, however, Gornfel'd criticized the
"shallow" way in which these young writers treated the sexual issue.
What they were concerned with, he believed, was not love, but
sensuality, not Eros, but eroticism. Here Gornfel'd objected against
what many critics seem to have abhorred: Artsybashev's supposedly
impersonal, less-than-human conception of erotic love. Referring to
Vladimir Solov'ev's platonic ideal of male and female as two parts
of a larger whole (an image put forward by Artistophanes in Plato's
Symposium [Plato 1983: 59 — 62]), Elena Koltonovskaia dismissed
Sanin's understanding of love as "primitive" and "one-sided"
(Koltonovskaia 1908: 127). Prince Evgenii Trubetskoi was appalled
at the notion that Sanin's understanding of love denied the
uniqueness of the partner, which, in his view, was exactly what
distinguished love between humans from the sexual urges of
animals:
For someone in love the object [of love] is the only creature in the whole
world; and this longing for the one and only undermines man's capacity
to be infatuated with other objects, subdues in him flashes of passion toward
other people. Love between humans allows one to behold the infinite value
of the beloved person, to behold his or her undying, unconditional
significance. Love between humans therefore goes far beyond a single
moment and resists the destructive force of time. It is this sort of love which
makes man want to be united with his beloved forever, to engage with him
or her in an indissoluble union. Every other sexual love is not a human, but
an animal-like emotion.
(Trubetskoi 1908: 42)
All the connotations that Koltonovskaia and Trubetskoi
attributed to Sanin's conception of sexual love—rude, shallow,
onesided, primitive, animal-like—were premised on the assumption that
unlimited sexual freedom meant indifference as to the identity of the
partner and would eventually result in the annulment of man's
individuality (Trubetskoi speaks of the uprazdnenie cheloveka).
"Genuine" love, on the other hand, not only affirms the partner's
uniqueness, it is a life-long affair (Trubetskoi 1908: 43) and a matter
of destiny (Koltonovskaia 1908: 127 - 28).
It may be argued that the "annulment of man," as Trubetskoi put
it, is indeed what critics had in mind when they characterized, or came
close to characterizing Sanin as pornography. They saw in his
portrayal a world in which people continually swapped partners
328

Рис. 48.
Рис. 49.
Рис. 48 - 49.
Открытки из серии «Цирк».

Рис. 50.
Рис. 51.
Рис. 50 — 54. Отдельные открытки.

Рис. 52.
УХ /j><
N». ш
_^іііь?аБі
PÖ
ГѵИ
т^^" ^^и
■ ■■' " ЗРЧ
^Е
ЯйЯЯ ѵ У wJw
*Ш *"&
f^T
Рис. 53.

Рис. 54. Открытка из серии «Азбука».

without any emotional commitment. This vision, which Trubetskoi
took to be the novel's message, does seem to border on pornography
in that man, in Susan Sontag's words, is seen "only from the outside,
Ьепа^опзисаЦу." Hence the tendency in pornography "to make one
person interchangeable with another and all people interchangeable
with things" (Sontag 1986: 100). This fear of "interchangeability" may
also have contributed to the myth of the Free Love Leagues. While
the novel does not even allude to the possibility of group sex, the press
suggested that the Leagues practiced sexual acts according to
Vladimir Sanin's preaching. Significantly, the "yellow" newspapers
made much of the fact that these orgies took place in a dark room:
young people reportedly indulged in sex in the dim light of candles
or waited until darkness had set in completely. In one way or another,
anonimity was guaranteed.4
Trubetskoi missed the point, then, when he interpreted Sanin's
advocacy of free love as a gospel of anonymous sex. Rather, the
novel seems to follow up on a crucial question that is put forward
by Pozdnyshev, the main character in Tolstoi's "Kreutzer Sonata":
if we understand "real love" to be a person's preference for one
particular human being above all others, then how long can real
love last? A year? Two months? Two hours? Sanin's erotic
encounter with Zinaida Karsavina (the infamous "rape" scene) may
have been a one night-stand, but their preference for one another
at that particular moment (no matter how clumsily suggested) is
beyond doubt. Considering that the the novel does not offer an
impersonal vision of erotic love, one is forced to conclude—just like
the jury at the literary test trial in 1908—that Artsybashev should be
acquited from the charge of pornography.
NOTES
1 Of course, this debate on objectivity goes back to Chemyshevsk/s assertion
that the whole significance of art lies in the reproduction (vosproizvedenie) and
explanation (ob"iasnenie) of reality (Chernyshevsky 1949: 87).
2 During the discussion following this paper Eliot Borenstein questioned
whether the criteria of explicitness and obscene language could be applied to the
Russian situation at all. He pointed out that modern Russian pornography shows
a conspicuous predilection for more or less "neutral" words like Men and grud\
and avoids using coarser expressions. Borenstein's remark is very much to the
point and shows that definitions of pornography based on Western literature
should not be applied to Russian material without any reservations. Still, I believe
that Frappier-Mazur's observations on the fetishizing properties of (French)
pornography can help us to understand the almost physical repulsion that a critic
like GornfePd seems to have experienced when he forced himself to quote
333

Artsybashev's use of the word grud'. While it is not obscene in itself, not even by
the puritan standards of nineteenth century literature, it is certainly very explicit
and evocative. Therefore, strictly in terms of its immediate effect, the repetitive
mentioning of grud' in Sanin can be considered as functionally equivalent to
obscene language.
3 The classical argument that sexual excitement is incompatible with the "tranquil,
detached involvement evoked by genuine art" was convincingly done away with by
Susan Sontag. She emphasized that whereas pornography possesses only one
intention (to arouse the reader sexually), a genuine valuable work of literature has
many (which may include the intention to arouse) (Sontag 1986: 86—87).
4 In this connection, the case of the so-called ogarki (a sort of Free Love
Leagues avant-la-lettre) is particularly interesting. While boulevard journalists and
serious critics alike associated the name with "burnt candles"—which supposedly
illuminated the abhorrent practices of the free love practioners—there is every
reason to believe that the term goes back to Skitalets' story "Ogarki" (1906), a
sketch (ocherk) which described the daily life of a group of heavy-drinking
dropouts or "poor devils." The fact that the word ogarok gradually acquired an erotic-
conspirational charge testifies not only to the hysteria that surrounded Sanin, but
also shows that its radical concept of free love was immediately linked with
anonimity and "human interchangeabilty" (see Boele 1999).
WORKS CITED
Achkasov 1908 — Achkasov, A. Artsybashevskii "Sanin" i okolopolovogo voprosa.
Moscow: Knizhnyi magazin D.P. Efimova, preemnitsa A.D. Drutman.
Aleksandrovich 1908 — Aleksandrovich, lu. "Reaktsia v literature i zhizni," in
Pos le Chekhova: Ocherk molodoi liter atury poslednego desiatiletia, 1898 -
1908. Vol. I.Moscow.
Aleksandrovich 1909 — Aleksandrovich, lu. "Nashi moralisty," in Pos le
Chekhova: Ocherk molodoi literatury poslednego desiatiletia 1898 - 1908. Vol.
2. Moscow.
Boele 1999 — Boele, Otto F. "Free Love Leagues in Pre-Revolutionary Russia"
(forthcoming).
Chernyshevsky 1971 — Chernyshevsky, N.G. Polnoe sobranie sochinenii. 16 vols.
1939 — 53; rpt: Nendeln — Lichtenstein: Kraus Reprint, 1971.
Engelstein 1992 — Engelstein, Laura. The Keys to Happiness: Sex and the Search
for Modernity in Fin-de-Siècle Russia. Ithaca: Cornell University Press.
Frank 1991 — Frank, S.L. Sochineniia. Moscow, 1991.
Frappier-Mazur 1993 — Frappier-Mazur, L. "Truth and the Obscene Word in
Eighteenth-Century French Pornography," in The Invention of Pornography:
Obscenity and the Origins of Modernity, 1500 - 1800, ed. Lynn Hunt. New
York: Zone Books.
Gornferd 1908 — Gornfel'd, A.G. Knigi i liudi: Literaturnye besedy. St.-
Petersburg: Zhizn\
Hardy 1977 — Hardy, Deborah. P'otr Tkachev: The Critic as Jacobin. Seattle:
University of Washington Press.
Hunt 1993 - Hunt, Lynn. "Obscenity and the Origins of Modernity, 1500 —
1800," in The Invention of Pornography: Obscenity and the Origins of Modernity,
1500 - 1800, ed. Lynn Hunt. New York: Zone Books, pp. 9 - 45.
334

Koltonovskaia 1908 — Koltonovskaia, E.A. "Problema pola i ее osveshchenie
u neo-realistov," Obrazovanie, 1 (1908): otd. II, 114 - 130.
Kievskaia mysl' 1908 - Kievskaia mysl', no. 117, 28 April, 1908.
Malysheva 1986 — Malysheva, N. "Obraz Bazarova v obshchestvenno-
politicheskoi polemike 1908 — 1910 gg.," Ceskoslovenska Rusistika 31: 3
(1986).
Mseriants 1899 — Mseriants, Z., ed. Zakony opechati: Nastol'naia spravochnaia
kniga dlia avtorov, perevodchikov, izdatelei i soderzhatelei tipografii. 8th rev. ed.
Moscow: I.N. Kushnerev.
Nasha gazeta 1908 — "Iiteraturnye protsessy," Nasha gazeta 40, 18 February (3
March), 1908.
Novopolin 1909 — Novopolin, G.S. Pornograficheskii element v russkoi literature.
St.-Petersburg.
Peterburgskii listok 1908 — "Pornografia i ekzameny (Beseda s tovarishchem
ministra narodnogo prosveshchenia L.A. Georgievskiim)," Peterburgskii
lùtok 1908, no. 123, May 6 (19).
Pil'sky 1908 — Pil'sky, P.M. Problema pola, polovye avtory i polovoi geroi. St.-
Petersburg: Osvobozhdenie.
Plato 1983 - Plato. The Symposium, trans. Walter Hamilton. New York: Penguin
Classics.
Sontag 1986 — Sontag, Susan. "The Pornographic Imagination," in Georges
Bataille, Story of the Eye. New York: Penguin Modern Classics.
Tkachev 1932 — Tkachev, P.I. Izbrannye sochinenia na sotsiaVno-politicheskie
temy. Vol. 2. Moscow: Vsesoiuznoe obshchestvo politkatorzhan i ssylno-
poselentsev.
Trubetskoi 1908 — Trubetskoi, E. "Konets revoliutsii v sovremennom romane:
po povodu 'Sanina' Artsybasheva," in "Sanin" v svete russkoi kritiki.
Moscow, pp. 40 — 46.
Voloshin 1909 — Voloshin, M.A. "PropovecT novoi estestvennosti," Apollon, 3
(1909): 43.
Vorovsky 1971 — Vorovsky, V.V. "Bazarov i Sanin. Dva nigilizma," in Estetika,
literatura, iskusstvo. Moscow.
ПОРНОГРАФИЧЕСКИЙ «ИДЕЙНЫЙ РОМАН»
(О САНИНЕ МИХАИЛА АРЦЫБАИІЕВА)
Отто Буле
В статье рассматривается вопрос о том, почему известный роман
Михаила Арцыбашева Санин (1907), поднявший такую шумиху в
последнее до революции десятилетие, воспринимался тогда как
«порнографический*. Одиозная репутация арцыбашевского бестселлера хорошо
известна. Нелепость обвинения в порнографии, казалось бы, также не
нуждается в дальнейшем обсуждении. Однако до сих пор еще не был
поставлен вопрос о том, что, собственно, подразумевалось в этом случае
под термином «порнография». Смущение современников нельзя
объяснить только их «чопорностью», ведь публикация Санина вызвала целую
дискуссию о месте порнографического элемента в русской литературе.
Взгляд на Санина как на порнографию побудил Комитет по делам пе-
335

чати Петербурга наложить в феврале 1908 года арест на роман на
основе пресловутой 1001-й статьи законов о печати. «Закон о порнографии»,
как его обычно называли, был направлен против «сочинений, имеющих
целью развращение нравов или явно противных нравственности и
благопристойности или клонящихся к сему соблазнительных изображений».
Под это довольно двусмысленное определение могли подойти не только
сочинения, содержавшие открытые изображения полового акта, но и
такие тексты, которые так или иначе проповедовали нравственную
распущенность. Таким образом, кроме показа непристойных сцен, авторское
намерение также понималось как критерий при решении вопроса о
наличии порнографии.
В случае Санина дело осложнялось тем, что роман был написан и
воспринят в традиции «тенденциозного романа» (реалистический жанр,
который, по убеждению Петра Ткачева, позволял «объективно» описать
основные общественные явления). Воспринимая Санина именно в этой
традиции, многие читатели сходились на том, что он верно, т. е.
объективно, передает «кризисное состояние» русской интеллигенции после
революции 1905 года. Согласно этой точке зрения, не автор был виноват
в «низком» содержании книги, а общественный строй, о котором ему
приходилось писать. По мнению же других читателей, публика была
вправе ожидать от автора большего, нежели изображения общественных
недостатков. Один критик настаивал на том, что Санин представлял
собой не столько «обличение» сексуальной анархии среди русской
интеллигенции, сколько ее «пассивное изображение» (А. Ачкасов). Из этого он
заключал, что Арцыбашев не только не осуждает, но даже одобряет
поведение своего героя. Ясно, что не только двусмысленность знаменитой
1001-й статьи, но и критерий объективности, выдвинутый
представителями «реальной критики», усугубил и без того запутанную дискуссию о
порнографии.
Нашлись и другие «аргументы», подтверждавшие порнографическую
сущность Санина. Левые критики усматривали в его читательском
успехе некую историческую закономерность: политическая реакция «всегда»
сопровождалась буйным ростом порнографической литературы. В основе
этой исторической концепции лежала идея о принципиальной взаимоис-
ключаемости порнографии, которой увлекался «правящий класс», и
«идейной литературы», выражавшей мировоззрение более передовых
элементов русского общества. Неудивительно, что марксистский критик
Г. Новополин, рассматривавший всю историю русской литературы как
постоянную борьбу идейной и порнографической тенденций, отнес
Санина именно к последней. Однако с таким же успехом можно было
утверждать противоположное: по мнению Елены Колтоновской, сотрудницы
либерального журнала Образование, публику привлекала в Санине не
порнография, а именно «смелая и определенная постановка вопроса».
Арцыбашев предлагал своим читателям «вполне выработанную новую
программу жизни». Отметив явную принадлежность Санина к
просветительской традиции русской интеллигенции, Корней Чуковский
характеризовал его удачным оксюмороном как «порнографию с идеей*.
При всем негодовании на «реакционную» или, наоборот,
«нигилистскую» направленность Санина мало кто задавался вопросом о его
непосредственном воздействии на читателя. Аркадий Горнфельд, один из
336

немногих критиков, пытавшихся разобраться в потенциально
возбуждающих аспектах романа, особенно возмутился употреблением слова
«грудь» в описаниях женских персонажей. Хотя сопоставление этого
вполне литературного слова с намеренно грубой лексикой западной
порнографии может показаться натянутым, оно, по мнению автора
настоящей статьи, все-таки закономерно. Дело в том, что почти физическое
отвращение, которое испытывал А. Горнфельд, приводя цитаты из
Санина, свидетельствует о том фетишистском качестве, которым слово
«грудь», судя по всему, обладало для него. Грубое слово, как
утверждает Люсиенне Фраппиер-Мазур, не просто обозначает совокупление или
половые органы, а производит впечатление их непосредственного
присутствия. Иными словами, грубое слово не выступает в качестве знака, а
заменяет сам предмет. В этой связи любопытно, что определение
порнографии как «hyper-realism», которое дает Линн Хант, встречается также
и у Горнфельда, называвшего художественный метод Арцыбашева
«сверх-реализмом».
Наконец, автор останавливается на весьма распространенном тогда
мнении, будто санинский идеал свободной любви предполагает полное
равнодушие к личности партнера. Укреплению этой идеи
способствовали слухи о знаменитых «Лигах свободной любви», в которых учащаяся
молодежь якобы следовала примеру Санина, занимаясь групповым
сексом (хотя в романе об этом вообще не упоминается). Именно такое
понимание санинской философии любви, особенно характерное для
бульварной печати, действительно напоминает порнографию, поскольку человек
в нем показывается только извне, т. е. чисто «поведенчески» (Сьюзан
Сонтаг). Полная заменимость персонажей в атмосфере всеобщего и
постоянного возбуждения — основной признак настоящей порнографии.
Ошибочная идея о том, что Владимир Санин предвещает новый мир,
полный заменимых и безразлично отдающихся друг другу партнеров,
сыграла значительную роль при становлении репутации романа как
порнографического сочинения.

A NOTE ON KONSTANTIN SOMOV'S
EROTIC BOOK ILLUSTRATION
Edward Kasinec and Robert H. Davis, Jr.
A recently published collection of photographs dealing with St-
Petersburg at the beginning of the last century (Ometev 1990: 160)
reproduces an image of Konstantin Andreevich Somov (1869 —
1939). It's a photograph of a man in his thirties, perhaps early forties.
He is posed on an elegant divan, trimmed in silk. On the table
before him is a French porcelain figurine of the mid-eighteenth
century, while on the papered wall behind him hang a number of
small eighteenth-century and early nineteenth-century portraits and
oils, reflecting his interest in connoisseurship and the artistic legacy
of decades past.1 The subject himself is formally and properly
dressed in vest, suit, and tie, with neatly trimmed hair and mustache.
The photograph, as well as his early self-portraits, accurately depict
the world of the artist and his family.
The younger son of Andrei Ivanovich Somov (1830 — 1909), one
of the principal curators of painting at the Hermitage and a
prominent collector himself,2 Somov was born, reared, and
educated in St.-Petersburg, and counted among his colleagues and
teachers some of the important artists and cultural figures of the
"Silver Age." He was educated at the Maia Gymnazium where his
classmates were Alexandre Benois (1870 — 1960), Val'ter Fedorovich
Nuvel (Nouvel) (1871 — 1949), and Dmitrii Vladimirovich Filosofov
(1872 - 1940). At the Academy of Arts, he studied with Vasilii
Petrovich Vereshchagin (1835 — 1909), Pavel Petrovich Chistiakov
(1832 - 1919), and ІГіа Efimovich Repin (1844 - 1930), among
other noted artists, as noted in his memoirs (Somov 1969) and those
of his contemporaries (Benua 1990). His formal education was
enhanced by extensive travel in Italy, France, Germany, and
England. He was a versatile artist and designer, but found his
principal mediums in oil, watercolor, and gouache, and his principal
genres in portraiture, landscape, minor graphics, and book design
(see Kuzmin 1916; Ernst 1918; Bie 1907; Pruzhan 1972; Zhuravleva
1980; see also the memoirs of Dobuzhinsky [1987]).
338

ЧТО ЕСТЬ
Т А Б А К Ъ
ГОВОСІЕВІ. пометь
ІІРШІР^йо
ШЕЗ^ЯШ^^-^
І^^-ьХ^/./'tjr " ^
III
Saw®«
ij>" ~
y-V^IW
Bjte
САНКТИЕТЕРБУРГЪ
19 0 8
Рис. 55.
Рис. 56.
Рис. 55 — 56. К. Сомов. Титульный лист и виньетка издания А. Ремизова.

By the turn of the century, Somov had become a regular and
prominent participant in group exhibits (especially those comprising
artists representative of Russia's "World of Art" movement) both in
Russia and Western Europe, and after leaving Russia in 1923 — 24,
in the United States. While his work is perhaps less well known in the
West than the theatrical and ballet designs of his contemporaries Leon
Bakst (pseudonym of Lev Samoilovich Rozenberg, 1866 — 1924) and
Alexandre Benois, American, British, and French collections and
libraries all contain works by Somov (on the Braikevich and Guerra
collections, see Haskell 1989 and Guerra 1995).
This article concerns only one aspect of Somov's oeuvre, namely
his contribution to graphics and, even more specifically, to book
design. It suggests that his illustrations for three different versions of
Le Livre de la Marquise—a. compilation of erotic French epigrams,
poetry, and stories—were a major preoccupation in the decade
before the revolutions of 1917, and that his illustrations for the
uncensored [complet, or "Large") Le Livre de la Marquise were one
of his principal achievements in this genre, and a classic nonpareil
in the history of Russian erotic book design.
Somov and Le Livre de la Marquise
Somov began to work as a graphie artist very early in his career,
first as a cover designer for such periodical publications as Mir
Iskusstvo (The World of Art, 1899 - 1904), Khudozhestvennye
sokrovishcha Rossii (Artistic Treasures of Russia, 1901 — 7), and Zolotoe
Runo (The Golden Fleece, 1906 — 9), and then as a design artist for
illustrated editions of the works of Pushkin, Gogol, and the Symbolist
poets V.l. Ivanov and K.D. BaTmont3 In addition, his distinctive style
was imitated by other artists in their designs for hundreds of postcards,
invitations, and programs for some of the most important events of the
theatrical and social seasons of St-Petersburg. A meticulous craftsman,
Somov worked long and intensively on each of his works, producing
his illustrations using an elaborate, painstaking photomechanical
process (Sidorov 1969: 181, n. 1).
Somov's first venture into erotic book illustration came with his
work on three plates in Chto est' tabak (What Is Tobacco) by Aleksei
Mikhailovich Remizov (1877 - 1957). Published in 1908 in a print
run of twenty-five copies by Sergei Nikolaevich Troinitsky (1882 —
1948), who would later become Director of the Hermitage, this
pamphlet is not available in any institutional collection in the United
States, and is a great rarity in Russia itself—one copy of Chto est'
tabak survives in the Moscow library of a bibliophile, M.V. Rats,
340

Рис. 57. А.И. Лебедев (1830 — 1898). Иллюстрация из издания: Погибшие, но милые
создания. СПб., 1862 - 1863.
Подпись:
— Ты думаешь, трудно разбогатеть? В маскараде я сяду вот так, и на днях у меня
будет отличная квартира и экипаж.

Рис. 58. Обложка издания.
Рис. 58 — 61. А.И. Лебедев. Обложка издания и три литографии
него.

%#Апг J --vi •
TJ,vr//V<
L\
Л
etS
La for time est aux Audacieux.
Рис. 59. «Удача любит смелых» (фр.).

Mesures de Precautions.
Рис. 60. «Меры предосторожности» (фр.).

toi effet de Pleine Lune.
Рис. 61. «Влияние полной Луны» (фр.).

Рис. 62. Михаил Зичи. Иллюстрация из издания: Zichy, Michael. Liebe: Vierrig
Zeichnungen / Michael von Zichy. — Leipzig: Privatdruck, 1911.

while antiquarian bookseller Gareth Perkins recalls that a
fragmentary copy is held by a private collector on the West Coast.
Dr. Rats reports that each of the twenty-five copies was designated
for a specific individual [Bibliographie 1978: 27; Lutsenko 1993: 18).
Somov continued his work in this genre with the compilation
(with Franz Blei) of and illustrations to a German edition of the
Diary [Lesebuch) of the Marquise. Das Lesebuch der Marquise: Ein
Rokokobuch (Berlin: Im Hyperionverlag) was issued in a print run of
850 copies (the copy belonging to The New York Public Library [8-
NGL] has the date 1918 pencilled in, and stamped on the binding).
Sidorov writes that the work was published in Munich (Sidorov
1969: 178, n. 1), an assertion repeated in the critical commentary to
Somov's memoirs (Somov 1979: 527, n. 5), where the publisher is
named as Hans von Weber*. While the illustrations to this work
exhibit Somov's characteristic style and technique, the German
Lesebuch may hardly be considered erotic (from a visual standpoint).
It certainly does not foreshadow the explicit illustrations of Somov's
later work on the French Marquise.*
Somov's second attempt to illustrate this collection was published
in St.-Petersburg in French by Golike and Vil'borg in 1918 as Le
Livre de la Marquise: Recueil de Poésie & de Prose. According to the
endnote, it was printed in a rather modest press run of 800 copies,
and consists of 194 pages, with an additional bibliography of the
sources used to compile the narrative portions of the book. While
this version, now known as the "Small" Marquise, is substantially
larger than the German edition—including poetry as well as prose-
it lacks a whole series of explicit plates and vignettes found in the
"Large" Marquise, also printed in 1918. The only complete copies
of this latter title in the United States are available at NYPL and the
J. Paul Getty Museum in California.
The "Large" Marquise is also entitled Le Livre de la Marquise:
Recueil de Poésie & de Prose. However, it bears a false place of
imprint and publisher: "Venise [sic], Chez Cazzo et Coglioni, 1918,"
to circumvent Bolshevik censorship. (According to one source,
Somov originally planned to publish his edition with the "Union
Publishing" house, but decided on the St.-Petersburg firm of Golike
and ViPborg because of their more technologically advanced
printing operation [Somov 1979: 544, n. 47]). The "Large" Marquise,
also produced in an edition of 800 copies, comprises 253 pages of
hand-made paper with ragged edges. Many of its full plates and
vignettes are hand-colored, and beginning on page 196 are explicitly
* See the "Bibliograficheskaia zametka po povodu izdanii 'Knigi Markizy' K.
Somova" by A.V. Bessmertnykh which follows this article. {Ed.)
347

Рис. 63.
Рис. 63 — 65. К, Сомов. Титульный лист, лист с выходными данными
и фронтиспис издания: Das Lesebuch der Marquise: Ein Rokokobuch.
Von Franz Blei und Constantin Somoff. Muenchen: Hans von Weber
Verlag, 1908.

HANS VON WEBER
VERLAG, MÜENCHEN
MDCCCCVm
Рис. 64.

СОал cZuu^JbtcA?
FS
U I
іЩ %
'. *'f If. %
^vf^r-^
SrV ""' T™-'"*
I Ч y'- ;■■••' ^
^î
^4
•• Х/Л
Рис. 65.

Рис. 66.
Рис. 66 — 68. К. Сомов, Иллюстрация, оглавление и лист с
выпускными данными издания: Das Lesebuch der Marquise: Ein Rokokobuch. Von
Franz Blei und Constantin Somoff. Muenchen: Hans von Weber Verlag,
1908.

Die Abenteuer* Von Herrn Cailhava 1
Die Nachtigall Von Herrn Rost 6
Die Blumenverkäuferin* Von Herrn Cailhava 15
Die seidnen Schuh. Von Herrn Voltaire 21
Eine Nacht und nichts mehr. Von Vivant Denon 37
Der kleinen Selinde Entschuldigungen* Von
einem unbekannten Dichter 64
Der Abbé de Pouponville 67
Der junge Hahn. Vom Cousin Jaques 71
Der weiße GeisL Von einem unbekannten Dichter 74
Die bejahrte Frau. Vom Cousin Jaques 76
Die kleine Jungfer. Von einem unbekannten
Dichter 78
Damon, Von einem unbekannten Dichter 80
Der Doktor Faust Vom Herrn Grafen Hamilton 82
Boudoirs. Von Herrn von Jouy 104
Рис. 67.

Die schwierige Dame. Von einem unbekannten
Dichter 107
Die Verführung- Von Herrn Generalpächter
de La PopeUnière 112
12 Эрос и порнография

Die Texte dieses Buches wurden ausgewählt
beziehungsweise übersetzt von Franz Blei. Der
Bildschmuck ist von Constantin Somoff. Gedruckt
wurde das Buch in der Roßberg'schen Druckerei
zu Leipzig. 800 Exemplare wurden auf Van
Gelder, 50 auf Kaiserl. Japan abgezogen.
Zweite Auflage.
Рис. 68.

LE
LIVRE
DE LA
MARQUISE.
Recueil de Poe/se fj de Profe,
ST-PETERSBOURG.
S-TB H. Goliclee et A.Wilborg.
19x8
Рис. 69.
Рис. 69 — 71. К, Сомов, Титульный лист, добавочный титульный лист
(«La Marquise») и фронтиспис («Hommage à l'amour») так называемой
«Малой маркизы».
12*

©Ce/
Рис. 70.

<ètfb''c£uasul>
Ъьвх,
*/s&
■sv
: y> ?,
MMStW-
Рис. 71.

Jjft choix оѴя morceaux il« ponsiо et de prose, compris dans
ce recueil « Mv. fait par le peintre Constantin Soin of, au (cur
des sujets et des ornements qui les accompagnent. L'ouvrage
a Ш. imprimé par lu S-t<» H. (lolicke et A.-Wilhorg, sous
lu direction de B. Scamoni. Il a étè tiriS à 800 exemplaires.
Рис. 72. Лист с выпускными данными «Малой маркизы».

LE
LIVRE
DE LA
MARQUISE.
Reçue it de Poëfie tf de Profe.
VENISE.
Chez Cazzo et CoaiioNi.
1918
Рис. 73. К. Сомов. Титульный лист так называемой «Большой маркизы».

Рис. 74.
Рис. 74 — 75. К. Сомов, Daphnis et СЫоё [Дафнис и Хлоя].

Рис. 75.

Рис. 76.
Рис. 76 — 77. К, Сомов. Sous la feuillée [Под листьями].

Рис. 77.

'aV* .'
<>:<
л*ѵ
*-.-•» ••
"! i H
\ V.?
Рис. 78.
Рис. 78 — 79. К. Сомов, Sous le treillage [Под трельяжем].

Рис. 79.

Щ^^ШееЖ
№ Яі'
ЙГл *^rfl\
№8р^ПвЗа(т
Л 'WjSkÀ
Рис. 80 — 81. К. Сомов. Pierrot et la Marquise [Пьеро и Маркиза].

Рис. 81.

l^ilr
it
Рис. 82. /С. Сомов. Marquise und Pierrot [Маркиза и Пьеро].

Рис. 83 — 84. К. Сомов, Le Coucher [Приготовление ко сну].

Рис. 85. К. Сомов. Départ pour le Sabbat [Полет на шабаш].

Рис.86.
Рис. 86 - 88. К. Сомов, L'Alcôve [Альков].

Рис. 87.

Рис. 88.

Рис. 89.
Рис. 89 — 90. К. Сомов, Le Rendez-vous [Свидание].

Рис. 90.

С .J>m^.»;
Рис. 91. К. Сомов. Le Rendez-vous [Свидание].

M^»w 1
^^^Ж^РііШ^
v ^"жь* ^УУ^йКЭ
JiM
m:
•Tint
# ,
JslF
\y vV y
^^ fr
с Л
jSiv
ÏÏA
Ш
ІЭг
JL/
|\3
■'I J
И
^т\
I1 1
i Y..
*ыш
щ/ /\
/în
SS
\ШЯ
[Щ
шШ
'мШ
Рис. 92. К. Сомов. Le petit Amour [Маленький амур].

fà
У>
ùb^
И
V
ГУ1
1
v
^L
Рис. 93.
Рис. 93 — 94. К. Сомов, Les Amoureux [Любовники].

Рис. 94.

Рис. 95. К. Сомов. Récréation [Приятное времяпрепровождение].

Рис. 96. К. Сомов. Le Rêve [Сон].

BP?
KSÇjF^'v
КгаНЙиМ
uSvffiHnfëj
J^'^i
Шѵл1І
Шит
%з£Щ
(і^л:
Рис. 97. ZC. Сомов. La Maitresse du diable [Любовница дьявола].

scatological and erotic. Genitalia—most often the penis—are shown
only in the "Large" Marquise. While more than twenty full plates and
vignettes are unique to the "Large" Marquise, a handful of images
appear in all three versions illustrated by Somov, most often
repeating themselves between the two French versions. The
following table provides a collation of the images found in the three
published versions of the Book of the Marquise.
Name of Plate French Complet French German
Censored Version
/. Illustrations on separate pages
a. Illustrations found in more than one version
La Marquise (false t.-p.)
Hommage à l'Amour
(front.)
Daphnis et Chloë
Sous la feuillée
Sous le treillage
Pierrot et la Marquise
L'Alcôve
Y. Y.
Y. Y.
Y., cen., col. p. 15 Y., col., p. 15
Uncen. b & w p. 198
Y., cen., p. 39 Y., p. 39
Uncen., p. 209
Y., cen., col., p. 46 Y., p. 46
Uncen., yellow tinted,
p. 205.
Y., cen., p. 108 Y., p. 108,
Uncen., p. 243
Y., cen., col., p. 150 Y., p. 150.
Y.
Y.
N.
N.
N.
N.
Y., var., col.,
p. 112
Uncen., b & w, p. 239.
Le Rendez-vou Y., cen. blue tint, Y., p. 156 N.
p. 156
Uncen., orange tint, p. 236.
b. Illustrations found only in the Uncensored version
Le petit Amour p. 197 N. N.
Récréation p. 207 N. N.
Les Amoureux p. 222 N. N.
Le Rêve p. 227 N. N.
La Maîtresse du diable p. 230 N. N.
77. Vignettes (i.e., illustrations on pages with text)
a. Erotic vignettes found in more than one version
Le Coucher Y., cen., col., p. 104 Y., p. 104 N.
Uncen., b & w, p. 218.
383

Name of Plate French Complet French German
Censored Version
b. Erotic vignettes found in only the Uncensored version:
Le Chieur
L'Amazone
Le Cavalier
L'Instrument
de l'amour
Le Paillard
Les Tribades
Au clair de lune
Jeux mignons
Une Miniature
La vieille Marquise
Les Mouches
Béatitude
Au lit
Lassitude
KEY: Y. =
p. 196
p. 201
p. 204
p. 206
p. 211
p. 219
p. 224
p. 228
p. 229
p. 230
p. 231
p. 232
p. 241
p. 247
yes, this image appears
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
here
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N.
N. = no, it does not appear here
Cen. = censored version
Uncen. = Uncensored version
In the "Large" version of the first eight illustrations listed in part
I, Somov essentially "undresses" the figures in his "Small" version.
He not only exposes the figures' genitalia, but depicts the next stage
of their dalliances by graphically depicting his subjects' sexual
interaction, performed while mamtaining essentially the same poses
found in the original "censored" drawings. In some cases, he reveals
the substance of their amorous musings as well—content that is only
hinted at in the "censored" versions.
In the years leading up to publication, Somov's diary (Somov
1979: 165, 170, 177, 183 - 4, 188) reveals that the two French
editions were a preoccupation. The entry for September 9, 1918
(Somov 1979: 188) states that: "Golike rekvizovan, no 'Le Livre'
vydet bez zaderzhki" (Golike has been requisitioned [i.e.,
nationalized], but the 'Book [of the Marquise]' will be published
without any delay). After its publication, he mentions it on
numerous occasions (Somov 1979: 191, 212, 297, 314). Under an
entry from his home in Granville, dated February 16, 1927 (Somov
1979: 314, n. 4), he mentions that he is repeating some of the erotic
images from Le Livre for the French publisher Barbier.
384

Erotic Art in Russia
In the eighteenth and nineteenth centuries, numerous erotic
prints, including lubkiy drawings, and postcards were circulated
throughout the Russian Empire, published for the most part
anonymously or without attribution. Erotic drawings have, however,
been rare. Notable exceptions are the works attributed to the
otherwise mainstream Polish-Russian artist Aleksandr Osipovich
Orlovsky (1777 - 1832) and to the court artist of the last third of the
nineteenth century Miliary Zichy (1827 — 1906). Such drawings were
available to a very small circle of connoisseurs, and in some cases
were printed and published only after the death of the artist—such
as those contained in The Erotic Drawings of Mihâly Zichy: Forty
Drawings (New York: Grove Press, 1969), originally printed in 1911,
after the artist's death.
Before the beginning of the twentieth century, printed book
erotica was a rare phenomenon in Russia, and for the most part
depicted female prostitutes and courtesans. See, for example, Ivan
Miatlev's Sensatsii i zamechaniia... Kurdiukovoi za granitseiu
(Sensations and Observations... of Madame Kurdiukov While
Abroad) (Tambov, 1840 — 44); Alexander Lebedev's Pogibshiia, no
milyia sozdaniia (Lost but Dear Creations) (St.-Peterburg, 1862 — 63);
and the volume Kupidonovy prokazy (Cupid's Tricks) (St.-Peterburg:
M.G. Kornfel'd, 1913), all held by The New York Public Library.
The latter volume was illustrated by "Miss," an anonym for A.V.
Remizova, sister of the better-known Nikolai Vladimirovich
Remizov, or Re-Mi (Sidorov 1969: 170). It exhibits elements found
in Somov's later work—for example, the depiction of eighteenth-
century French courtesans—and the influence of Aubrey Beardsley.
However, none of these titles is the least bit "erotic" by
contemporary Western standards.
Recently, the NYPL's Slavic and Baltic Division has acquired
another book with erotic illustrations printed in Russia, Erotopaegnia:
stikhi Ovidiia, Petroniia, Seneki, Priapeevy, Martsiala, Pentadiia,
Avsoniia, Klavdiana, Luksoriia, vperevode Valeriia Briusova (Moscow:
Al'tsion, 1917), which was produced in an edition of 305 numbered
copies. However, its illustrations are actually taken from two
ei^iteenth-century titles, Les Monuments de la vie privée des Douze Césars
(Rome, 1785) and Les Monuments du culte secret des dames Romaines
(Rome, 1787), and are therefore not true examples of Russian erotic
illustration. We can safely assume that Somov was fully familiar with
the extant erotic literature of both his own, native Russian tradition,
as well as that of the West, especially that produced by Aubrey
13 Эрос и порнография
385

Рис. 98.
Рис. 99.
Рис. 100.
Рис. 101.
Рис. 98 — 106. К. Сомов, Виньетки из «Большой маркизы».

Рис. 104.
Рис. 105.
13*
Рис. 106.

Beardsley and Franz von Bayros (see Beardsley 1927 and von Bayros
1910; Somov was also undoubtedly familiar with N.N. Evreinov's
studies Berdslei [St.-Peterburg: N.I. Butkovsky, 1912] and F. Rops:
Kriticheskii ocherk [St.-Peterburg: N.I. Butkovsky, (1910)]).
In the political and cultural atmosphere of early Soviet Russia,
the afterlife of Somov's work could only be fleeting. In the three
years after the appearance of the "Large" Marquise, only two works
appeared in print that were in any way comparable to Somov's. The
first of these was the group of six illustrations by D.I. Mitrokhin
(1883 - 1973) for M.A. Kuzmin's translation of Henri de Régnier's
Sem* liubovnykh portretov (Seven Amorous Portraits)(St.-Peterburg:
Petropolis, 1921).5 These illustrations, however, are far less
interesting than the six (of seven) sexually explicit illustrations by
Vladimir Alekseevich Milashevsky (1893 — 1976) to Kuzmin's
homoerotic Zanaveshennye kartinki (Draped Pictures) (Amsterdam
[sic — Petrograd]: The author, 1920), of which 307 copies were
produced.6 From Somov's diary entry for October 27,1920, and the
commentary on same (Somov 1979: 560), we know that Milashevsky
shared early drafts of these sketches with Somov and sought his
approbation. As noted by the editors of Somov's diaries,
Milashevsky's memoirs (Milashevsky 1972) tend to distort the
incident—the case with many other Soviet sources which tend not to
mention any erotic (not to mention homoerotic) themes in art.
After his emigration from Russia and his subsequent residence
in France in 1928, Somov continued to work in this genre for the
Trianon publishing house in Paris—for example, Histoire du
Chevalier des Grieux et de Manon Lescaut; quatorze aquarelles de
Constantin Somoff (Paris: Éditions du Trianon, 1927). Some images
from the series illustrated for Trianon repeat themes and images
from Le Livre de la Marquise.
Clearly, there is much more to be said of Somov and his erotic
illustrations to Le Livre de la Marquise: the overall design of the book,
the coordination of texts and illustrations, and the evolution of these
images in Somov's later work in emigration are all issues deserving
of further study and consideration. Somov's work was extraordinary
for the Russia of both the pre- and post-revolutionary periods, and
is only now beginning to be appreciated in the post-Soviet era (e.g.,
Kantor 1991, Kharmsizdat, 1997).
NOTES
1 Somov's large collection of fine Continental (particularly French, German,
and Russian) porcelain of the eighteenth and early nineteenth centuries was
388

Рис. 107. [A.B. Ремизова.] Иллюстрация из издания: Купидоновы проказы. — СПб.:
Изд. М.Г. Корнфельда, 1913.

Рис. 108.
Рис. 108 — 109. В.А. Милашевский. Обложка и титульный лист
издания.

Л\. КУЗМИН
ЗАНАВЕШЕННЫЕ
КАРТИНКИ
АМСТЕРДАМ
1920
Рис. 109.

Рис.110.
Рис. 111.
Рис. 110 — 116. В.А. Милашевскин.
Рисунки из издания: Кузмия М.А.
Занавешенные картинки. — Амстердам
[Петроград: Издательство «Петрополис»], 1920.

very well known to contemporary connoisseurs. In 1913, an illustrated
description of his collection, Farfor iz sobraniia K.A. Somova, was published in
St.-Petersburg by the "Sirius" typography. This catalogue lists sixty-five
examples. The figurine depicted in the photograph cited above is "Pastoral,"
by the Capo di Monte, created between 1750 and 1760. Many of the poses and
costumes encountered in these figurines would later be incorporated into
Somov's illustrations to the Marquise.
Interestingly enough, the last item listed in the catalogue—"Erotic Group,"
produced by an unknown Russian maker in the 1830s—is the only figurine that
is not illustrated.
2 Somov's father was the author of a number of catalogues for the
Hermitage collections, among which are: Catalogue de la galerie des tableaux.
(St-Peterburg: La Companie d'Imprimerie artistique, 1901 — 9), 3 vols.; Katalog
Galerei grafa N.A. Kusheleva-Bezborodko (St.-Peterburg: Tip. Stasiulevicha,
1886); and Karl Pavlovich Briullov i ego znachenie v russkom iskusstve (St-
Peterburg: T-vo Khudozh. pechati, 1899).
3 Many of these publications are available in the collections of the New
York Public Library, such as Bal'mont's Zhar-ptitsa [Firebird] (Moscow:
Skorpion, 1907), and Ivanov's Cor Ardens (Moscow: Skorpion, 1911 — 12).
4 The German-language title, and the two later, more extensive (and
explicit) French versions, are all held by the New York Public Library.
5 There is a copy of the original edition at the Harvard University library;
a reprint edition appeared in 1990 (Moscow: Alfa), and is available at Columbia
University library.
6 This item is available in both the original, at the Slavic and Baltic Division
of the New York Public Library, and in reprint (Ann Arbor: Ardis, 1972).
WORKS CITED
Beardsley 1927 — Boccaccio, Giovanni. Pasquerella and Madonna Babetta. With
illustrations by Aubrey Beardsley. New York: Biblion Society. [NYPL copy:
8-NNI Boccaccio.]
Benua 1990 — Benua, A.N. [Alexandre Benois]. Moi vospominaniia. 2nd, rev.
ed., ed. by N.I. Aleksandrova, et al. Moscow: Nauka.
Bibliographie 1978 - Bibliographie des œuvres de Alexis Remizov. Bibliothèque
Russe de l'Institut d'études slaves, vol. ХЫѴ, no. 5. Paris: Institut d'études
slaves.
Bie 1907 — Bie, Oscar. Constantin Somoff. Berlin: J. Bard.
Dobuzhinsky 1987 — Dobuzhinsky, Mstislav. Vospominaniia. Moscow:
Nauka.
Ernst 1918 — Ernst, Sergei. К.A. Somov. S.-Peterburg: Izd. Obshchiny Sv.
Evgenii.
Guerra 1995 — Guerra, René. L'exil de la peinture russe en France, 1920 - 1970:
Collection René Guerra. Moscou: Avangarde, 1995. [Published in Russian
as Oni unes H s soboi Rossiiu: russkie khudozhniki-emigranty vo Frantsii:
1920- 1970.]
Haskell 1989 — Haskell, Larisssa Salmina. Russian Paintings and Drawings in
the Ashmolean Museum. Oxford: The Museum.
394

Kantor 1991 — Kantor, Anatoli. "Fantastika, romantika, ekzotika, erotika..."
Literaturnoe obozrenie 11 (1991): 101—3.
Kharmsizdat 1997 — Kharmsizdat predstav Пае t: Sovetskii eros 20 - 30-khgodov:
Sbornik materialov. Sankt-Peterburg: M.K. & Kharmsizdat
Kuzmin 1916 — Kuzmin, Mikhail. К A. Somov. Petrograd: Kamena.
Lutsenko 1993 — Inskripty A. Remizova iz kollektsiiA. Lutsenko. St.-Peterburg,
1993.
Pruzhan, 1972 — Pruzhan, Irina Nikolaevna. Konstantin Somov. Moscow:
Izobraziternoe iskusstvo.
Milashevsky 1989 — Milashevsky, Vladimir Alekseevich. Vchera, pozavchera:
vospominaniia khudozhnika. 2nd, rev. ed. Moscow: Kniga.
Ometev 1990 — Ometev, Boris, et al. St.-Petersburgk Portrait of an Imperial City.
New York: Vendome Press.
Sidorov 1969 — Sidorov, A.A. Russkaia grafika nachala XX veka: Ocherki istorii
i teorii. Moscow: Iskusstvo.
Somov 1979 — Somov, K.A. Konstantin Andreevich Somov: Pis'ma, dnevniki,
suzhdeniia sovremennikov. Moscow: Iskusstvo.
Von Bayros 1910 — Schloemp, Felix. Der perverse Maikäfer, Galante und
ungalante Satiren von Felix Schloemp. Illustrated by Franz von Bayros.
Munich and Leipzig: Georg Muller. [NYPL copy: NFY Schloemp.]
Zhuravleva 1980 — Zhuravleva, E.V. Konstantin Andreevich Somov. Moscow:
Iskusstvo.
ЗАМЕТКА ОБ ЭРОТИЧЕСКИХ ИЛЛЮСТРАЦИЯХ
КОНСТАНТИНА СОМОВА
Эдуард Казинец и Роберт X. Дэвис
Константин Алексеевич Сомов (1869 — 1939) являлся одним из самых
одаренных русских художников двадцатого века. В этой заметке авторы
сравнивают иллюстрации Сомова к трем вариантам издания «Le livre de
la Marquise» — сборнику эротических эпиграмм, стихотворений и прозы,—
напечатанным в Германии и в России в конце Первой мировой войны.
Авторы начинают с короткого изложения биографии Сомова,
описания его семьи и образования, а также с беглого просмотра его ранних
работ в качестве художника-графика для различных публикаций «Мира
искусства». Проиллюстрировав два сокращенных, «просмотренных
цензурой» издания «Marquise» (немецкое [1917] и французское [1918]), Сомов
создает расширенный раздел более сексуальных картин, который
прилагался к последнему изданию и был издан с фальшивыми выходными
данными.
«Бесцензурное» издание «Marquise» (1918) включало «раздетые»
варианты иллюстраций, присутствовавших в более ранних версиях книги.
Отпечатанное типографией «Голик и Вильборг», бесцензурное издание
«Marquise» стало необычным явлением в России, поскольку здесь не
имелось традиций эротической книги, созданной художником такого
масштаба, как Сомов.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ ЗАМЕТКА
ПО ПОВОДУ ИЗДАНИЙ «КНИГИ МАРКИЗЫ»
К. СОМОВА
A.B. Бессмертных
ИЗДАНИЯ НА НЕМЕЦКОМ ЯЗЫКЕ
В известном «Списке работ КА. Сомова», составленном
С. Эрнстом с помощью самого художника, указывается, что в
1907 г. Сомов исполнил «украшения и иллюстрации для книги
Franz von Blei: Das Lesebuch der Marquise, ч. 1. изд. Hans von
Weber в Мюнхене (всего 31, из коих принадлежащие ко 2-й
части не были изданы)» [Эрнст С КА. Сомов. СПб.: Изд.
Общины Св. Евгении, 1918. С. 54, 103).
В связи с тем, что в печати упоминаются разные даты
выхода в свет «Книги Маркизы» (1907,1908,1917) и разные
издательства, мы приведем в данной библиографической заметке
подробное описание этой книги. Дело в том, что в период с 1908
по 1917 г. в Германии вышло четыре немецких издания с таким
заглавием. В зависимости же от того, какое издание удавалось
заполучить тому или иному исследователю, оно и объявлялось
подчас первым и единственным, например: «см. первое
издание: Das Lesebuch der Marquise, München, 1908» [Сидоров A.A.
Русская графика начала XX века: Очерки истории и теории.
М.: Искусство, 1969. С. 178, п. 1); «Первое издание "Lesebuch
der Marquise" [было] опубликовано в Германии в 1907», «Das
Lesebuch der Marquise, Berlin, 1907» (Константин Андреевич
Сомов: Письма. Дневники. Суждения современников / Сост.
Ю.Н. Подкопаева.А.Н. Свешникова. М.: Искусство, 1979. С. 21,
548, 600); «Berlin, Hyperionverlag, 1907», «Издание 1907»,
«книги Франца фон Блей "Книга Маркизы", которую выпустило в
1908 г. на немецком языке издательство Вебера в Мюнхене»
(Журавлева Е.В. Константин Андреевич Сомов. М.: Искусство,
1980. С. 118, 138, 140, 142, 228, 229); «Первое издание "Книги
Маркизы" К. Сомова ("Lesebuch der Marquise") было
опубликовано еще в 1907 г. в Германии. <...> Наряду с книгой,
изданной в Петрограде, появляется и так называемая "Большая кни-
396

га Маркизы" (Венеция, 1918), включающая дополнительную
часть сугубо эротического характера» (Соловьев Александр.
Эротика в русской печатной и книжной графике //
Паломничество на остров Киферу: Любовь и эротика в изобразительном
искусстве: Международная выставка (СПб., Центральный
выставочный зал «Манеж», 8—30 марта 1997 г.). СПб., 1997.
С. 28).
1. Приведем библиографическое описание первого немецкого
издания: Das Lesebuch der Marquise: Ein Rokokobuch/Von Franz
Blei und Constantin Somoff. — [Muenchen: Hans von Weber Verlag,
MDCCCC ѴШ] (Gedruckt wurde das Buch in der Roßberg'schen
Druckerei zu Leipzig). - [4], 141, [3] S.: [36] ill., 1 Bl. front, [7] Bl. ill.
(цветные иллюстрации расположены при с. 17, 81, 113; черно-
белые — при с. 33, 49, 97, 129); размер: 21,3 х 15,5 (поле набора:
14,7 х 9,3) см. — Издание имеет двойной разворотный титульный
лист, на левой стороне (с. [2]) которого приведены выходные
данные, а на правой (с. [3]) — заглавие и авторы. — В конце
книги на ненумерованной с. [2] указаны составитель и переводчик (с
французского на немецкий язык) F. Blei, художник С. Somoff,
типография, а также тираж — 850 экземпляров (см. в наст. изд.
рис. № 68). На первых 50-ти экземплярах добавлено: «Dieses ist
№ [номер проставлялся вручную] der Ausgabe auf Japon». Эти
экземпляры имеют издательский цельнокожаный коричневый
переплет с тиснением золотом изображения маркизы,
совмещенного с рисованным заглавием книги. Оставшиеся 800
экземпляров снабжены издательским переплетом, состоящим из картона,
обклеенного цветной бумагой с простой наклейкой с заглавием,
без иллюстрации; книги вставлены в футляры.— В самой книге
представлены фрагменты шестнадцати произведений
французских авторов ХѴШ века (Voltaire, Denon и других, а также пяти
анонимов). Из 36 иллюстраций в тексте (виньетки, заставки,
концовки, рамки) 26 повторяются. Поэтому всего в книге имеется
лишь 19 разных иллюстраций (10 иллюстраций — в тексте, 8 — на
отдельных листах и 1 — на переплете). Перечень иллюстраций в
книге отсутствует.
2. Второе издание вышло в том же 1908 г. и в том же
издательстве. Печаталось оно по набору первого издания. В конце
книги на ненумерованной с. [3] добавлено: «Zweite Auflage».
Отличие второго издания от первого: все 7 листов
иллюстраций, размещенные вне текста, — черно-белые (в первом
издании 3 листа — цветные иллюстрации); на черном
хлопчатобумажном переплете оттиснено бронзовой краской изображение
397

маркизы, совмещенное с рисованным заглавием книги (в
первом издании эта «совмещенная» картинка присутствует только
в тираже из 50-ти экземпляров).
Информация о выходе в свет второго «немецкого» издания
именно в 1908 г. имеется также в указателе: Kayser CG.
Vollständiges Bücher-Lexikon, 1907 - 1910. Leipzig, 1911. Bd. 35.
S. 288.
Оба издания «Книги Маркизы» имеются в РГБ (3 экз.) и
ВГБИЛ (2 экз.).
3. В том же 1908 г. книга вышла в третий раз в Берлине в
издательстве «Hyperion» [Kurt Wolfi]. В немецкой национальной
библиографии приведено ее описание: «Blei, Franz. Das
Lesebuch der Marquise. Ein Rokokobuch mit Zeichnungen v.
Constantin Somoff. 2 Aufl. (144 S. m. Abb. u. 8 Vollbildern). 8°.
München 908. Berlin, Hyperion-Verlag. [Виды переплетов:]
Pappbd. 6; Lwbb. 7; Seidenbd. 9» (Deutsches Bücherverzeichnis,
1911 - 1914. Leipzig, 1916. Bd. I (1911 bis 1914. А -К). S. 337).
4. Четвертым «немецким» изданием стало: Das Lesebuch der
Marquise: Ein Rokokobuch / Von Franz Blei und Constantin
Somoff. — Im Hyperionverlag zu Berlin, [S. а. = Без года]. — [4],
141, [3] S.: [36] ill., 1 Bl. front., [8] Bl. ill. (из них 4 листа цветных
иллюстраций); 21,5 х 15,5 см. (В изд. пер.). Набор другой.
Предположительная дата этого издания: 1917 — 1918 гг. В немецкой
национальной библиографии дано следующее описание: «Blei,
Franz, и. Const. Somoff: Das Lesebuch d. Marquise. Ein
Rokokobuch. [3 u. 4 Aufl.] (144 S. m. Abb. u. 8 [z. T. handkolor.]
Taf.). 8°. Berlin, o. J. ['17 — '18]. Hyperionverlag. [Виды
переплетов:] Ppbd. 8.50; erh. Pr. 12; Ppbd. 18; Ganzldr. 300» (Deutsches
Bücherverzeichnis, 1915 - 1920. Leipzig, 1922. Bd. 3 (1915 bis 1920.
А -К). S. 308).
Намечавшаяся к публикации вторая часть «Das Lesebuch
der Marquise» с эротическими иллюстрациями так и не вышла.
Некоторые из этих эротических листов К. Сомова были
опубликованы в немецких «приватных» изданиях того времени,
например:
1) Der Phönix. [München: R. Piper, 1909]. — [12] отдельных
листов цветных иллюстраций наклеены на 12 листов паспарту
размером 40 х 30 см. (В папке.) Иллюстрация «Marquise und
Pierrot» имеет размер: 17,2 х 12,5 см. — См. в наст. изд.
рис. № 84;
2) Fünfzehn Zeichnungen / Von Aubrey Beardsley, Félicien
Rops, Constantin Somoff, Emil Preetorius, H. Theophilaktoff,
Marcus Behmer. — [München, 1908?] (Gedruckt in einer Auflage
398

von 225 Exempl.). — В палку вложены отдельный титульный
лист, лист оглавления, [15] отдельных листов иллюстраций;
размер листов — 25 х 20 см. Иллюстрация Сомова имеет
размер 20 х 14,7 см; ее название отражено в оглавлении иначе: «Die
jungen Mädchen». — см. в наст. изд. рис. № 91 (название
иллюстрации взято из «французского» издания).
ИЗДАНИЯ НА ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ
20 ноября 1915 г. К. Сомов записывает в своем дневнике: «В
5 часов был в типографии "Унион" для переговора с
Грюнбергом, слышавшим о моем желании переиздать "Книгу
Маркизы" и нашедшим мне издателя, согласного ассигновать не
менее 5 тысяч на частное издание в количестве 25 экземпляров.
<...> По моему плану весь текст будет новый и будет печататься
на тех языках, на которых вещи написаны <...> войдут все
эротические листы, к ним я прибавлю несколько новых виньеток,
4 приложения будут раскрашены от руки...» (Сомов К.А.
Письма. Дневники... М.: Искусство, 1979. С. 150).
С июля 1916 г. издание «Книги Маркизы» готовит
Товарищество Р. Голике и А. Вильборг. Видимо, в то же время был
отпечатан лист рекламного проспекта о предстоящей публикации этой
книги на французском языке тиражом 200 экз. В конце концов
было принято решение издать еще один вариант (неполный, без
откровенной эротики) для открытой продажи тиражом 800 экз.
В результате в конце 1918 — начале 1919 г. из печати вышли
два варианта, по сути, одной книги на французском языке «Le
livre de la Marquise». Причем, судя по списку исправленных
опечаток и уточнений, помещенном в оглавлении, вначале был
издан неполный вариант.
Приведем его библиографическое описание:
LE LIVRE DE LA MARQUISE: Recueil de Poesie & de Prose. -
ST-PETERSBOURG.: S-té К Golicke et A. Wilborg, 1918. - [4], V,
[3], 194, [12] p.: [110] ill., 1 f. faux-titre, 1 f. front, [20] f. ill.;
25,5 x 19,2 x 2,7 см. (Полоса набора текста: 14,1 х 10,3 см.;
размер изображения: 15 х 10,5 см.) (В белой обложке с
повторением на ней бронзовой краской иллюстрации, помещенной на
добавочном титуле; бумага обложки имеет филигрань 1755 г.). —
В конце книги на ненумерованной с. [7] указано: «Le choix des
morceaux de poésie et de prose compris dans ce recueil a été fait par
le peintre Constantin Somof, auteur des sujets et des ornements qui
les accompagnent. L'ouvrage a été imprimé par la S-té R. Golicke
et A. Wilborg, sous la direction de B. Scamoni. D a été tiré à 800
399

exemplaires» («Отбор поэтических и прозаических отрывков,
включенных в сборник, осуществил художник Константин
Сомов, автор сюжетов и орнаментов, кои их сопровождают.
Произведение отпечатано Т<оварищест>вом Р. Голике и
А. Вильборг, под [техническим] руководством Б. Скамони.
Тираж 800 экземпляров»). Издание отпечатано на плотной
бумаге; тетради содержат по 4 листа. — Пустые с. [1 — 2] образуют
двойной лист с титульным листом (с. [3 — 4]); между с. [2] и [3]
вшит еще один двойной лист. Его левая половина является
добавочным титульным листом с изображением маркизы (в
оглавлении иллюстраций он назван: «La marquise»), а правая служит
фронтисписом (в оглавлении — «Hommage à Г Amour»); с. I — П:
«Table» (здесь расположено оглавление текстов с перечнем [56]
названий произведений, фрагменты которых вошли в книгу, без
указания авторов (они поименованы в конце самих текстов);
с. Ш — V, Щ: «iflustrations»: «Hors texte» (с. Ш — список [22]
отдельных листов иллкхлраций вне текста с указанием названия их
сюжета и страницы, при которой они наклеены) и «Dans le texte»
(с. Ш — V, Щ — список иллюстраций в тексте с [77] названиями
их сюжетов и указанием [99] страниц, на которых они
расположены; в оглавлении пропущены номера 11 страниц, на которых
также размещены иллюстрации); на с. 1 — 194, Щ отпечатаны 56
фрагментов текстов на французском языке из французских
изданий ХѴШ в. и их переизданий в XIX в., а также 110
иллюстраций (названия сюжетов под ними не приведены); в конце книги
на ненумерованных с. [3 — 5] напечатаны: «Bibliographie» на
французском языке — 31 название (ХѴШ в. — 10 названий,
XIX в. — 11, XX в. — 10), исключение составляет лишь одно
немецкоязычное название. Из этих произведений К. Сомов
подбирал интересующие его фрагменты; на с. [7] приведены: сведения
о характере издания, составителе и художнике, типографии и
тираже; на с. [9] помещен список 11 опечаток; с. [10 — 12] пустые,
но входят в состав тетрадей книги. Лист с опечатками вклеен.
Всего в книге 133 иллюстрации (110 иллюстраций — в
тексте, 22 — на отдельных листах, 1 — на обложке), из них 28
иллюстраций — в цвете (16 — в тексте, 11 — на отдельных листах, 1 —
на обложке). Из 133 иллюстраций 16 повторяются. Текст на
титульном листе отпечатан в красную и черную краски. Виды
иллюстраций, использованных в книге: заставки, концовки,
виньетки и сюжетные.
Из 19 неповторяющихся иллюстраций немецкого издания в
это издание вошли 18 (иллюстрация «L'Alcôve» на листе при
с. 150 с подписью «К.С. 1915» переработана). Ни один текст из
400

немецкого издания не вошел в издания на французском языке.
Строго говоря, описанное нами «французское» издание не
является «вторым» по отношению к какому-либо из «немецких»
изданий, как об этом иногда пишут. Общее между ними —
лишь 18 иллюстраций, которые К. Сомов использовал как в
«немецком», так и во «французском» изданиях.
Только после публикации описанного выше неполного
варианта «французского» издания Товарищество Р. Голике и А. Виль-
борга выпустило в свет и полный вариант книги с вымьппленны-
ми выходными данными.
Приведем его библиографическое описание:
LE LIVRE DE LA MARQUISE.: Recueil de Poesie & Prose. -
VENISE,: Chez Cazzo et Coglioni., 1918. - [4], VI, [2], 252, [10] p.:
[153] ill., If. faux-titre, lf. front, [31]f. ill.; 25,5 x 19,2 x 3,4 см.
(Полоса набора текста: 14,1 x 10,3 см.; размер изображения: 15 х 10,5
см.) (В такой же обложке и на такой же плотной бумаге, как
неполный вариант.) Тираж предположительно 200 экз.
В этом издании напечатаны по набору неполного варианта
с. 1 — 194, [1], а также добавочный титульный лист,
фронтиспис и 20 листов иллюстраций вне текста.
На с. 196 — 252, [1] дополнительно напечатано так
называемое «эротическое добавление», где вне текста размещены
также [11] листов откровенно эротических иллюстраций (две из
них в цвете). Из этих 11 листов иллюстраций б являются
эротическими сюитами («двойниками») по отношению к их
«приличным» вариантам на с. 1 — 194. В самом же тексте на с. 196 —
252 размещено еще [45] иллюстраций (из них 23 повторяются
на с. 1 — 194), причем 14 — откровенно эротические. Всего на
с. 196 — 252 размещено 56 иллюстраций (11 — на отдельных
листах и 45 — в тексте). На с. 196 — 252 дополнительно
напечатаны 22 текста откровенно эротического характера.
Для полного издания были переверстаны: титульный лист;
с. I — V, [1] (здесь расположены: оглавления текстов и
иллюстраций с дополнениями новых названий; в соответствии с
оглавлением в тексте стало [117] иллюстраций с 89-ю названиями,
некоторые из иллюстраций повторяются, при этом оказались не
учтены еще 36 номеров страниц, на которых также находятся
иллюстрации); в конце книги библиография дополнена шестью
названиями; список опечаток сохранился (хотя исправления и
были внесены), но в нем осталось 13 позиций. Лист с
опечатками вклеен. Изъят лист с выпускными данными неполного
варианта издания, располагавшийся в конце книги, хотя настоящие
выходные данные этого издания (Петроград, 1918) так в книге
401

и не появились, но подписи К. Сомова и даты под откровенно
эротическими рисунками везде были сохранены.
Всего в этом издании 78 текстов и 187 иллюстраций (153 —
в тексте, 33 — на отдельных листах, 1 — на обложке). Из 187
иллюстраций повторяется 41. В цвете даны 30 иллюстраций.
Сам К. Сомов называл экземпляры этого издания
«особенными». Приведем фрагмент его письма коллекционеру
А.Н. Ланговому от 30 июня 1917 г.: «Многоуважаемый Алексей
Петрович, сделаю все возможное от меня, чтобы и у Вас был
особенный экземпляр издающейся моей книги у Голике. Прошу
Вас только, если возможно, держать это мое обещание в
секрете от наших общих знакомых. Мне было бы невозможно,
если бы явились еще желающие приобрести такие экземпляры,
их удовлетворить ввиду небольшого количества этого издания»
[Сомов К.А. Письма. Дневники... М.: Искусство, 1979. С. 178).
Журнал «Среди коллекционеров» за 1921 — 1922 гг.
следующим образом характеризует это издание в своих аукционных
разделах: «полный экземпляр с эротическим добавлением»,
«"Книга Маркизы" Сомова с эротической частью», «"Книга
Маркизы" Сомова (эротическая)», «с эротикой». Среди
букинистов и библиофилов за полным вариантом закрепилось
название: «Большая книга Маркизы Сомова» (реже — «открытая»,
«полная»). Соответственно неполный вариант называют
«Малая» (реже — «закрытая», «неполная»).
Существуют экземпляры неполного варианта, отпечатанные
на менее плотной бумаге и вставленные в издательские
переплеты — картон, обтянутый шелковой тканью разных
расцветок (желтые, зеленые, красные). В конце этих экземпляров
отсутствует лист опечаток. Неясно, являются ли эти
экземпляры частью тиража из 800 экз. или это новое издание с
исправленными опечатками.
BIBLIOGRAPHICAL ADDENDA ON THE EDITIONS OF K. SOMOVS
"LE LIVRE DE LA MARQUISE"
L. V. Bessmertnykh
This note compares the four German editions of Konstantin Somov's Le
Livre de la Marquise, which were published in 1908 and shortly after. Earlier
commentators have assumed there was only one, thus making contrary claims
about which was "the first" edition of Somov's book. The note also gives a
detailed description of the two French-language versions of the book, the
"small" and the "large" ("complete," uncensored) versions which, were
published in Russia in 1918 — 19.
402

Psychopathia sexualis
THE SACIŒD AND THE PROFANE:
TOLSTOY'S AESTHETICS AND PORNOGRAPHY
Amy Mandelker
"I must make so bold as to draw your attention to certain
opinions on the ejaculation of sperm, which, as far as I know, have
not been disseminated either to the medical profession or to the
general public" (Tolstoy 1928 - 58: XXV, 555)} Thus opens a letter
about ejaculation written by Eliza Burnz and translated and
published in Russia by Count Leo Tolstoy. The argument Burnz
advances is intended to counter the prevalent medical view at the
end of the nineteenth century that the discharge of semen was
analogous to the secretion of "bile, pancreative juice, [or] saliva"
which, "once formed, must be utilized and expelled from the
organism." Burnz' contention that the propagation of this belief had
undermined masculine morality fuels one of the arguments central
to Pozdnyshev's conclusions in The Kreutzer Sonata. The physiology
of ejaculation is essential to any consideration of Tolstoy's views on
pornography—a category which received urgent attention in all of his
pronouncements on aesthetics, and in his infamous rejection of
bourgeois art as something that "arouses desire but doesn't [let you]
come" ("I potomu muzyka tol'ko razdrazhaet, ne konchaet" [Tolstoy
1928 - 58: ХХѴП: 37]). Tolstoy participates in the Russian tradition
of "demolishing" aesthetics and rejecting beauty as a metaphysical
category; as Chernyshevsky wrote in his famous dissertation:
"aesthetics, to our great satisfaction, vanishes in physiology and
hygiene."
Tolstoy's personal views on this subject are easily teased out of
his late stories, The Kreutzer Sonata and The Devil, where in the first
work he attacks the prurient and sensual nature of art, and in the
second semi-autobiographical story, explores the fatality attendant
403

upon treating sexual relations as a component of good health.
Tolstoy's views on the reservation of sperm seem to emerge in
tandem with those on pregnancy and lactation, events which he
describes in his private writings by turning his wife into an
inaccessible and untouchable china doll, the main character in a
short story he sends his sister-in-law with the announcement of
Soma's pregnancy. As a mother, sex was forbidden to Sonia and she
was repeatedly pressured by her husband to continue nursing her
babies against her own will. The evils of surrogates, like pacifiers or
sugar bags (a common Russian practice) were loudly and publicly
denounced by Tolstoy in his pamphlet "O soske" (On Pacifiers).
Interestingly, his artistically expressed views on false art in Anna
Karenina also invoke the image of a surrogate or simulacrum;
Mikhailov, the genuine artist in the novel, is repulsed by Vronsky's
dilettantism, as a man in love would be disturbed at watching
another man fondle a doll. The artificial incubus, the inanimate
erotic or pornographic object, becomes the site for uniting Tolstoy's
views on sexuality and aesthetics.
Tolstoy's ideas about sexual practice went even further when,
encountering Dr. Alice Stockham's views on sexual abstinence
within marriage in her treatise Tokology, he became increasingly
attracted to the idea of chastity, even within marriage. The
prevalence of a medically endorsed movement towards chastity and
the reservation of sperm [coitus reservatus rather than coitus
interruptuSy known as "glove morality" in Denmark, and associated
with religious groups, like the Shakers in America) impelled
Tolstoy's extremist rejection of all sex in the "Afterword" to The
Kreutzer Sonata and provoked his wife's bitter commentary on her
possible pregnancy at that time—that her progeny would be the "real
Afterword to The Kreutzer Sonata."
Having himself as a young man subscribed to the view that relief
of tumescence was essential to good health, Tolstoy is on record in
support of prostitution as providing the required physical outlet for
men and therefore as constituting a necessary essential for domestic
peace. As is well known, Tolstoy procured a peasant woman for his
occasional use before his marriage. Yet the role of eros in the liaison
is questionable, or at least partly overshadowed by the idea of
physiological necessity comme il faut. Anyone who has traversed the
not inconsiderable distance from the main lodge at Iasnaia Poliana
to Aksinia's hut is well aware that even a very healthy young man's
burning lust could easily have been dissipated by such excellent
aerobic exercise; Tolstoy himself noted in his diary that his feelings
were beyond "those of a stag in rut, rather [he felt like] a husband
404

with patriarchal rights." The logical conclusion of a supporter of the
right to ejaculate when confronted with the considerable
inconveniences of offspring or syphilis was to recommend a more
solipsistic form of relief, for which pornographic materials would
have been invaluable. Leaving aside the issues of onanism and
religious and moral prohibitions against masturbation,2 we should
note that Tolstoy was sensitive early on to the idea that even great
art could perform this pornographic function. He wrote in his diary
(March-May 1851) that:
A sixteen-year-old boy, when he reads a scene in a novel about the
seduction of the heroine, isn't roused to a feeling of indignation by it and doesn't
put himself in the unfortunate woman's position, but involuntarily transfers
himself to the role of the seducer and delights in a feeling of sensuality.
Writing almost 45 years later, this sybaritic observation expands
to a unilateral condemnation of modern art. "Take all of poetry,
painting, and sculpture, beginning with love poems and the nude
Venuses and Phrynes, and you'll see that woman is an instrument
of pleasure," he writes later in The Kreutzer Sonata (Tolstoy 1928 —
58: XXVII, 37), indicting every form of representation from
"pictures on boxes to novels, stories and poems" as the source of
"inflamed sensuality" ("Postlude to The Kreutzer Sonata" [Tolstoy
1928 — 58: ХХѴП, 82]); Pozdnyshev's views here clearly coincide
with the author's. The representation of the female figure in art, and
the artistic draping of the female figure in "fashionable costumes"
(also a target in Tolstoy's critique of sexuality) becomes the
foundation for Tolstoy's notorious characterization of bourgeois art
as a prostitute, just as the institution of marriage is indicted as a
legalized brothel in The Kreutzer Sonata.
We could certainly dismiss many of Tolstoy's outrageous
pronouncements on art as being of a piece with schoolmarmish
crusades to remove questionable books from library shelves; however,
we should read in its context his well known conclusion on What is
Art? that "art is so highly dangerous in its power to infect people
against their wills that mankind will lose far less by banishing all art
than by tolerating each and every art" (Tolstoy I960: 53). In that
particular section of What is Art? Tolstoy is careful to distinguish
himself from the extreme position of artistic censorship held by (in his
own words): "Mohammedans, Buddhists, primitive Christians, and
Plato in his Republic" (ibid). Tolstoy continues to speak in favor of art
as essential to human existence: "Evidently, such people were wrong
in repudiating all art, for they denied one of the indispensable means
of communication without which mankind could not exist" (ibid).
405

Tolstoy resists the excessive valorization of art and the cult of
the artist on the one hand (for example, he deposes Pushkin from
his pedestal on moral grounds) while abhorring the philistine
iconoclasm of a rigid morality on the other, and finds the sexual
metaphor to be most productive for clarifying his views. The
peculiar fusion of Tolstoy's views on aesthetics and sexuality-
connected as they are in his explicit statements in What is Art? and
The Kreutzer Sonata- may be read in the larger context of general
theory about art and pornography. Tolstoy's tendency to allocate
the effects of art, like sexual relations, to two mutually exclusive
principles, the sacred or the profane, is obviously not original. The
historical definition of pornography is usually carved out of a view
of the effects of art on the viewer. Culminating in Kant's definition
of aesthetic disinterest, "art" is severed from material interests,
whereas pornography implicates a physiological and dynamic
response. A recent critic comments: "pornography is constructed
within philosophy and aesthetics as the 'other' of art. If... art is seen
to represent the sublimation or transformation of sexual drives,
then pornography conveys the sexual unmediated; it incites and
moves the viewer to action... [it is] a kind of disturbance" (Nead
1992: 28).
For Tolstoy, who rejected the idea of Kantian disinterest by
arguing that all representation generates a form of mimetic desire-
infection—the theoretical capacity of art to become pornography is
considerably enhanced. A work of art either functions sacramentally,
like an icon, to convey grace to its viewer, or it infects to arouse and
to corrupt. There is no possibility for transforming beauty into an
irreal hypostasis. Art is either the means of expressing "the infinite,
varied, and profound religious subject matter proper to it" (Tolstoy
1960: 71) or it is a bourgeois "production of people suffering from
erotic mania" (Tolstoy 1960: 75). Contemporary bourgeois art is
essentially pornography, as "the element of sexual desire... [is] the
essential feature of every art product of the rich classes" while
"sensuality... forms the chief subject matter of works of art of recent
times. A performance is not a performance unless, under some
pretense, women appear with naked busts and limbs. Songs and
romances—all are expressions of lust idealized in various degrees"
(ibid).
These same views seem to influence Tolstoy's choice of
illustrative imagery and metaphors in his aesthetic theory, which, in
What is Art? is couched throughout in bio-sexual terms: art is an
organ, it transmits something, something you can catch; good art is
like a good wife, bad art is like a prostitute. Good art, like marital
406

coitus, results in the birth of a new life (a baby, or a spiritually reborn
individual). Bad art, created only for the pleasure of "discharging
excess energy" (ibid) ends in perversion:
...what has happened to the art of our circle and time is what happens to
a woman who sells her womanly attractiveness, intended for maternity, for
the pleasure of those who desire such pleasures.
The art of our time and of our circle has become a prostitute. And this
comparison holds good even in minute details. like her it is not limited to
certain times, like her it is always adorned, like her it is always saleable, and
like her it is enticing and ruinous...
Real art, like the wife of an affectionate husband, needs no ornaments.
But counterfeit art, like a prostitute, must always be decked out.
The consequence of true art is the introduction of a new feeling into
the intercourse of life, as the consequence of a wife's love is the birth of a
new human being into life. The consequences of counterfeit art are the
perversion of man, pleasure which never satisfies, and the weakening of
man's spiritual strength.
(Tolstoy I960: 172 - 173)
Only two mutually exclusive modes are possible according to the
schematic description advanced above: art is either a saintly
madonna, signally referential and translucent, reproductive in the
sense of spiritual rebirth, or in its own decorativeness and self-
referentiality, art becomes a profane and pornographic whore. This
imagery suggests classic ambivalence about the female body as the
emblem for artistic representation. As Lynda Nead writes, "The
female nude [in art] is meant to transcend the marks of
individualized corporeality by means of a unified formal language;
when this fails, both the image of the body and the feelings of the
viewer are profaned, that is, desecrated or violated" (Nead 1992: 22).
The literal meaning of "profane" is "outside the temple," referring
to the removal of holy objects from their altars or shrines. The
idolized depiction, in its unframing or dislocation, loses its status as
an icon intended for veneration or worship and immediately
plummets to the most licentious of uses.
The question of the effects of artistic representation is implicitly
connected to an understanding of religious art; the question of
profanity in its literal sense implicates the need for the framing
context to lock down the unstable and entropie elements of the
subject. Tolstoy's notorious rejection of renowned works of
religious art strikes exactly at this type of representational
instability. For example, he wrote that "The Sikstine Madonna
does not evoke any feeling, but only a torturous uncertainty
whether or not I am experiencing with regard to it the kind of
407

feeling which is expected" (quoted in Silbajoris 1990: 28). Robert
Jackson has suggested that Tolstoy was simply unable to read or
to appreciate visual works of art (Personal communication, April
1, 1998); however, Tolstoy's attitude has much in common with
Russian Orthodox critiques of Western religious art. In Eastern
Orthodox theology of the icon, the asceticism and formalism of the
Orthodox tradition is contrasted favorably to the "fleshy"
naturalism of Western religious art. A notable example is Pavel
Florensky's attack on the use of greasy oil paints and supple canvas
in Western religious art as too succulent and voluptuous in
comparison to the fine rigidity of wood and the pure clarity of
tempera of the Eastern icon painting tradition. Similarly, Tolstoy
critiques the Western Renaissance artistic adaptation of religious
subject matter to a carnal and sensuous aesthetic which opens the
possibility of lubricious misinterpretation; at the same time he
exalts the Eastern Orthodox aesthetic as truly catholic: "The
churches and the icons in them are always comprehensible to
everyone" (Tolstoy I960: 97).
The separation of spiritual and material-—the sacred and profane,
and the characterization of art as conveying either saving grace or
a confounding prurience, the madonna or the whore—is not
absolute, however. Despite Tolstoy's extremist advocacy of total
sexual abstinence, even within marriage, his description of the
reproductive powers of art (quoted above) evokes an earthy, fecund
sexuality while the process of aesthetic reception is figured as
parturition through a loving wife's open embrace and avid reception
of the infectious spermatozoa which bears fruit in her ripening body.
This image recurs in Tolstoy's ekphrastic depiction of an
"unchurched" madonna, which we will consider in terms of its
related sources in art history.
In the drafts of the section of Anna Karenina where the artist
Mikhailov displays his paintings to Vronsky, Anna, and
Golenishchev, instead of the painting of two boys fishing which
appears in the final version,3 Anna meditates on a painting of a
nursing mother:
...an Italian4 beauty sat on a doorstep and breastfed her baby. With one
hand she was carefully holding his little hand, which he was pressing against
her white breast; she hadn't covered her other breast, but wanted to cover
the bare breast and was peacefully and rapturously looking at a man with
a scythe who had stopped before her and was admiring the baby.
Whether he was her husband, lover, or stranger, he was obviously
praising the child and she was proud and satisfied.
(Tolstoy 1928 - 58: XX, 399 - 400)
408

In this depiction, the familiar religious iconography of the
"Virgin of the Road" or "Rest on the Flight of the Holy Family to
Egypt" is easily recognizable despite the localizing details; even the
ambiguous characterization of Joseph's uncertain relationship to the
mother and child is suggested in the phrase, "husband, lover, or
stranger." The fact that in the painting of Tolstoy's description a
scythe replaces the more usual staff, shepherd's rod, or water bottle,
might be read against the darker side of Anna's own engagement
with eros and thanatos.
There is a well known modern Italian version of this subject which
conveys the secularity, sensuality, and ambiguity of Tolstoy's
description, Giorgioni's "The Tempest," a painting with which Tolstoy
would certainly have been familiar. The darkness of this painting is
most appropriate for and illustrative of Anna and Vronsky's own
"flight to Egypt" Sexual tension is literally in the air in the electrical
disturbance and excitation suggested by the storm; the Joseph figure
is here transformed into a soldier, his plowshare rendered into a
sword. Tolstoy's scythe cuts both ways here. In medieval and
Renaissance art, depictions of Mary's breasts were common and by
no means considered erotic or pornographic. Caroline Bynum in
Fragment and Redemption has even demonstrated that during the
Renaissance, Christ is often depicted as a lactating mother, the wound
in his side substituting for a breast. In one notable instance, in the
center of the triptych, Christ offers his breast in a pose identical to that
of Mary's on the side of the triptych. For similar reasons, the pelican,
which was believed to pierce its own breast with its bill in order to
nourish its young with its own blood, was considered an emblem both
of Christ and of Mary as the spiritual mother of the Church. In one
famous stained glass window, the entire church emanates from and
is nourished by the blood flowing from the pierced breast of the
pelican. The conflation of breastfeeding, redeeming sacrifice and
spiritual birth is clear in Christian iconography. We know that Tolstoy
considered breastfeeding to be a highly salvific activity from which no
woman could be excused. In an outraged pamphlet ("O soske") he
attributes (probably correctly) the high infant mortality rate in
nineteenth century Russia to the avoidance of nursing by their
mothers and to the employment of a sugar-bag pacifier. Yet his is no
virgin madonna. Giorgioni's nursing mother, probably the inspiration
for Tolstoy's description, is a highly erotic figure in contrast to most
nursing madonnas. She is naked from the waist down, suggesting
sexual availability; her breasts—which ought rather to be exposed—are
covered, emphasizing even more the nudity of her lower body.
The eroticism of breastfeeding is an infrequently explored topic
409

in literature. With reference to Tolstoy, Daniel Rancour-Laferriere
has suggested that the maternal, nursing meditations of Natasha
Rostova actually express her highly erotic experience of the suckling
baby as a surrogate for her absent spouse (Rancour-Laferriere 1993).
I have argued elsewhere that Anna Karenina is herself unique in
combining passionate motherhood with sexual passion, unlike most
adulterous heroines in continental and English literature (Mandelker
1993). Yet, if the Sistine Madonna creates uncertain responses in
Tolstoy, what response could possibly be attributed to Giorgioni's
painting (arguably the inspiration for Tolstoy's description), which
has been the subject of endless debate among art historians?
Anna Karenina's response, as described in the drafts of the novel,
enters a verdict for the spiritual side. In what Michael Finke has called
a "clear case of infectiousness in art" (1995: 24), Anna is deeply moved
by the painting and returns home to occupy herself with her daughter;
repenting of the way she has cooled towards her children, she begins
to yearn to return to Russia to see her son. Although Tolstoy replaced
this painting in the final version with one that would not prematurely
affect the development of the plot, the apparent celebration of the
female body in its full erotic and reproductive capacity at the source
of an unambiguous, regenerative, aesthetic response prevents a
simplistic characterization of Tolstoy's aesthetics as purely misogynist
Similarly at odds with Tolstoy's oracular pronouncements
against the prevalence of adultery and sex in novels is the extreme
seductiveness of his own account of a sexual encounter in
Resurrection (especially in comparison to his notorious treatment of
sexual passion through ellipses and murder metaphors in Anna
Karenina). The etymology of the word "pornography" is "the writing
of prostitutes," whose erotic exploits are intended to be narrated. In
Resurrection, the actions of Love (Liubov') are by no means
concealed or prudishly excised from a novel meant to convict and
convert. Nekhliudov's journey from eros to agape is meant to effect
the same process in the reader: whereas art in its pornographic
energy might arouse desire, its spiritual power—according to
Tolstoy—occurs through an infecting act of intercourse, an event
which is actually reproductive and procreative. If writing eros results
in spilling the seed, writing agape, according to Tolstoy, plants it.
NOTES
1 Here re-Englished from Tolstoy's translation into Russian of Eliza Burnz,
"A Private Letter to Parents, Fyzicians and Men-Principals of Schools" (Burnz
1890). Tolstoy referred to this pamphlet as "Ob otnoshenii mezhdu polami"
410

and promoted certain aspects of its program of "utopian sexuality" (Nickell
1993). Burnz' original English is peculiar in its use of orthographic reforms
proposed by Pankhurst and Burnz, and is more reserved in its manner than
Tolstoy's Russian: "I take the liberty of offering for your consideration sum
views on the Spermatic Secretion, which, so far as I know, have not been
hitherto entertained, either by fyzicians or the public generaly." I have taken
the liberty of re-translating from Tolstoy's more impassioned Russian version.
2 In the late nineteenth century, it was believed that unexpressed ejaculate
would be reabsorbed into the body (the so-called "reservation of sperm"), and
with damaging effects.
31 have argued elsewhere that this painting operates as an example of
successful infection, despite its apparently trivial subject matter (Mandelker
1993).
4 Although the designation of this mother as Italian is certainly not
remarkable given the setting of the scene in Italy, there would undoubtedly be
some resonance with the expression, "Italian style," used of Western religious
art, especially considering that Vronsky paints Anna "in Italian style."
WORKS CITED
Burnz 1890 — Burnz, Eliza. Diana. 4th ed. New York: Burnz Publishing House.
Bynum 1992 — Bynum, Caroline. Fragment and Redemption: Essays on Gender
and the Human Body in Medieval Religion. New York: Zone.
Finke 1995 — Finke, Michael. Metapoesis: The Russian Tradition from Pushkin
to Chekhov. Durham, NC: Duke University Press.
Mandelker 1993 — Mandelker, Amy. Framing Anna Karenina: Tolstoy», the
Woman Question, and the Victorian Novel. Columbus, OH: Ohio University
Press.
Moller 1988 — Moller, Peter Ulf. Postlude to the Kreutzer Sonata: Tolstoy and the
Debate on Sexual Morality in Russian Literature in the 1890s. Leiden; New
York: EJ. Brill.
Nead 1992 — Nead, Lynda. The Female Nude: Art, Obscenity, and Sexuality.
London: Routledge.
Nickell 1993 - Nickell, William. "The Twain Shall be of One Mind: Tolstoy
in 'Leag' with Eliza Burnz and Henry Parkhurst." Tolstoy Studies Journal, 6
(1993): 123 - 152.
Rancour-Laferriere 1993 — Rancour-Laferriere, Daniel. Tolstoy's Pierre Bezukhov:
A Psychoanalytic Study. London: Bristol Classical Press.
Silbajoris 1990 — Silbajoris, Rimvydas. Tolstoy's Aesthetics and His Art.
Columbus, OH: Slavica.
Tolstoy 1928 — 58 — Tolstoy, Lev Nikolaevich. Polnoe sobranie sochinenii. 90
vols. Moscow: Khudozhestvennaia literatura.
Tolstoy 1965 — Tolstoy, Lev Nikolaevich. Anna Karenina, trans. Constance
Garnett, ed. Leonard J. Kent and Nina Berberova. New York: Modern
Library.
Tolstoy 1960 — Tolstoy, Lev Nikolaevich. What is Art? trans. Almyer Maude.
New York: Macmillan.
411

САКРАЛЬНОЕ И ПРОФАННОЕ:
ЭСТЕТИКА ЛЬВА ТОЛСТОГО И ПОРНОГРАФИЯ
Эми Манделъкер
В трактате Л. Толстого «Что такое искусство?» широко
используются метафоры, связанные с физиологией и половой жизнью. В других
сочинениях Л. Толстого также проявляется характерное для него
сближение эстетики и половой сферы. Для того чтобы понять толстовскую
трактовку порнографии, необходимо связать эту тему с озабоченностью
тогдашней медицины проблемами мужской нравственности. В XIX веке
было широко распространено мнение о том, что семяизвержение валено
для физического и нравственного здоровья. Ко времени написания «Крей-
церовой сонаты» на Л. Толстого уже оказали значительное влияние его
контакты с различными западными движениями, такими как
американские шейкеры или приверженцы датской «перчаточной морали», которые
выступали за сохранение спермы, т. е. за половой акт без
семяизвержения (coitus reservatus), в отличие от прерванного полового акта (coitus
interruptus). Значение, придаваемое Л. Толстым этой проблеме,
проявилось в том, что он перевел письмо Элизы Берне о семяизвержении, а
также содействовал публикации на русском языке трактата доктора
Алисы Стокхам «Tokology», пропагандирующего воздержание в
супружеских отношениях, и написал к нему предисловие. Многие аргументы
движения за целомудрие нашли отражение в монологах Позднышева в
«Крейцеровой сонате» и прямо высказаны в послесловии к повести.
Написанный в том же ключе рассказ «Дьявол» посвящен пагубности
взгляда на интимную жизнь как на необходимый элемент гигиены.
У Л. Толстого есть тенденция сводить влияние искусства, как и
влияние половой жизни, к одному из двух взаимоисключающих принципов —
либо сакральному и жизнетворному, либо порочному и разлагающему.
Дурное искусство несет заразу, подобно венерическому заболеванию;
хорошее искусство, как и супружеские интимные отношения с целью зачатия,
приводит к созданию новой жизни. В результате оказывалось, что
большинство произведений искусства опустилось до уровня порнографии.
Исторически понятие порнографии определяется представлениями о воздействии
произведения искусства на зрителя. Согласно идее, нашедшей наиболее
полное воплощение в кантовском определении самоцельности
эстетического переживания, понятие искусства отделено от материальных интересов,
в то время как порнография предполагает физиологическую реакцию. С
точки зрения Л Толстого, который отрицал идею самоцельности искусства
и полагал, что всякое изображение как бы заражает зрителя,
теоретическая возможность превращения искусства в порнографию значительно
более велика. Произведение искусства либо несет сакральную функцию,
являясь, подобно иконе, источником благодати для зрителя, либо
инфицирует, возбуждая желание и развращая. Согласно язвительной и скандальной
оценке Л. Толстого, характерными чертами современного искусства
являются унизительное и порнографическое изображение женского тела и
подразумеваемая похотливость публики.
Из-за этой экстремистской позиции эстетика Л. Толстого часто
опускается до уровня попыток стражей ханжеской морали изъять из библи-
412

отек все книги «сомнительного содержания». Однако Л. Толстой
проводит четкое разграничение между своими взглядами и репрессивной
художественной цензурой, осуществляемой (по его собственным словам)
«магометанами, буддистами, ранними христианами и Платоном в его
"Республике"». Напротив, подчеркивая значение искусства для человеческого
существования, Л. Толстой скорее выступает за идею искусства как
священного призвания.

«PSYCHOPATHIA SEXUALIS»
В РОССИИ НАЧАЛА ВЕКА:
ПОЛИТИКА И ЖАНР1
Евгений Берштейн
Я читала недавно кое-что о садизме и мазохизме.
Это, должно быть, может увлечь.
(Алкина в «Творимой легенде» Ф. Сологуба, часть 2)
Рихард Краффт-Эбинг, профессор психиатрии в Граце и, с
1889 года, в прославленном Венском университете, впервые
опубликовал свою книгу «Psychopathia sexualis» в 1886 году
(Krafft-Ebing 1886). Первое издание представляло собой
небольшую брошюру, предназначенную для специалистов — врачей и
юристов, и содержало классификацию сексуальных
отклонений, проиллюстрированную несколькими десятками
клинических случаев. Краффт-Эбингу пришлось самому изобрести
терминологию для многих диагнозов, симптомов и синдромов,
которые он идентифицировал. Краффгг-Эбинг умер в 1902 году
классиком науки. Незадолго до смерти он подготовил к
печати двенадцатое издание своего труда, разросшегося к тому
времени до шестисот страниц и включавшего более двухсот
пятидесяти клинических историй. Книга содержала короткие
психологическое, физиологическое и антропологическое
введения, однако основная ее часть состояла из сложным образом
классифицированных «случаев» половых «патологий». Во
многих из этих случаев повествование велось от первого лица и
было выдержано в литературной манере.
Такой тип повествования объяснялся тем, что, прочитав
первые издания книги австрийского ученого, многочисленные
читатели приняли приглашение автора вступить с ним в
переписку и начали снабжать Краффт-Эбинга подробными
автобиографическими эссе. Исповедальные письма, в которых
читатели признавали себя «сексуальными психопатами» и давали
детальные клинические описания своих недугов, включались
Крафо^т-Эбингом в последующие издания. Насыщенные
откровенными деталями, многие из этих историй болезни исполня-
414

ли роль эротического чтения для «сексуальных психопатов»
среди читателей книги. Зная об этом, Краффт-Эбинг перевел
отдельные предложения, содержавшие наиболее шокирующие
сцены и детали, на латинский язык — так они и печатались (см.:
Hauser 1994: 212). Несмотря на редакционные
предуведомления, рекомендовавшие не продавать книгу широкой публике (а
может, и благодаря им) «Psychopathia sexualis» приобрела
огромную популярность среди читателей по всей Европе. В
России ссылки на Краффт-Эбинга стали в начале века общим
местом в неспециальных публикациях.
В первом русском переводе (Харьков, 1887) насчитывалось
всего несколько клинических историй (Краффт-Эбинг 1887).
Петербургский издатель Н.С. Астраханов предпринял в 1902
году перевод последней редакции книги Краффт-Эбинга; в
этом издании латинские пассажи были переведены на русский
язык: тираж был уничтожен цензурой2. Либерализация
цензуры после октября 1905 года сделала возможными последующие
русские издания, общим числом не менее пяти3.
В своей книге Краф4>т-Эбинг впервые сделал
ненормативное сексуальное поведение объектом развернутого
психиатрического исследования. Для достижения этой цели он
разработал систематизированный дескриптивный словарь половых
вариаций и в своих клинических историях представил
читателю огромный «человеческий материал». Переиздававшаяся на
немецком почти ежегодно, «Psychopathia sexualis»
дописывалась читателями — корреспондентами автора. Ряд
«клинических случаев» из книги Краф4уг-Эбинга читаются сегодня как
анекдотические иллюстрации известных положений Мишеля
Фуко о том, что «сексуальный извращенец» был
сконструирован медицинско-юридическим дискурсом второй половины
девятнадцатого века (Foucault 1990). Некоторые персонажи
Крафо]эт-Эбинга — из числа бесконечных «психических
гермафродитов», «маскулинизированных» женщин, «фетишистов»,
«садистов», «мазохистов» (Краффт-Эбинг изобрел термины
«садизм» и «мазохизм») — были благополучно
социально-адаптированными людьми, пока на них не обрушилось медицинское
знание их болезни.
Безусловно, научное конструирование «сексуального
психопата», происходившее в конце века, не осуществлялось руками
одного человека. Работа Краффт-Эбинга была продолжена
многочисленными учениками и последователями, в их числе
известными сексологами Иваном Блохом и Альбертом Мол-
лем. Краффт-Эбинг оказал влияние и на своих учеников по
415

Венскому университету Otto Вейнингера и Зигмунда Фрейда,
развивших первоначальные наблюдения венского профессора
в радикальные философские учения, включавшие теории
сексуальности4. Однако свойственное Краффт-Эбингу
позитивистское пристрастие к бесконечному каталогизированию сделало
его труд необъятной коллекцией «историй» и благодаря этому
популярным источником нарративного материала и
культурных метафор. Усвоению этого материала, а также порождению
в русской культуре начала века связанных с этим материалом
метафор посвящена настоящая статья.
Политика «половой психопатии»
Имя Краффт-Эбинга служило символом новой научной
области — сексопатологических исследований. В России меж
тем существовала собственная школа таких исследований,
возникшая на пересечении юридических и медицинских наук. К
девяностым годам она могла похвастаться двумя авторами с
европейскими именами. Владислав Мержеевский и Вениамин
Тарновский, судебные медики, специализировались на половой
преступности вообще [Мержеевский. Судебная гинекология:
руководство для врачей и юристов. СПб., 1878) и на
сексуальных извращениях в особенности [Тарновский. Извращение
полового чувства: судебно-психиатрический очерк. СПб., 1885).
Оба ученых черпали вдохновение в работах своих западных
коллег, включая Краффт-Эбинга, и обменивались с ними
«клиническими случаями». Мержеевский в основном
формулировал практические способы определения половых преступлений,
наказуемых в соответствии с русским уголовным
законодательством, — таких как изнасилование и содомия. Тарновский же
исследовал этиологию и социальные обстоятельства половых
отклонений более детально.
Тарновский классифицировал все «извращения» (его
особенно интересовали гомосексуальность («педерастия») и
чрезмерно развитое половое влечение («эротомания»,
«сатириазис»)) на две главные категории: «В первой группе
расстройства полового отправления будут проявляться на почве
психопатической или невропатической конституции», а «вторая группа
половых отклонений включает все отклонения, привитые
воспитанием, примером или воспринятые личным почином как
выражение сознательного разврата» (Тарновский 1885: 6 — 7).
Автор признает, что провести четкое деление между двумя
группами трудно: «Всякому исследователю природы известно,
416

что разделение на группы и виды [...] есть дело чисто условное,
искусственное» (Тарновский 1885: 7). Противоречие между
патологией и благоприобретенным пороком остается у Тарнов-
ского неразрешенным, и поэтому он затрудняется в выборе
между медицинским лечением и уголовным преследованием.
Вслед за Мержеевским Тарновский подробно описывает
мужскую проституцию, институциализированную в Петербурге
и других больших городах империи через систему публичных
бань, в которых, по его утверждению, три четверти банщиков
за деньги вступают в противоестественные половые сношения
со своими клиентами. Эти банщики образуют неформальную
профессиональную гильдию, члены которой связаны круговой
порукой, делая уголовное расследование практически
невозможным. Персонал в банях принадлежит к низшим
общественным классам (в основном молодые крестьяне, переехавшие в
город), их клиенты — к привилегированным классам. По Тар-
новскому, эти две группы представляют две разные опасности.
Господа выступают в роли соблазнителей, демонстрируя черты
вырождения и сознательного разврата. Банщики же позволяют
себя соблазнить, так как их понятия о нравственности
примитивны и недостаточны. «Чем выше образовательный ценз — тем
ниже нравственный уровень», — пишет Тарновский об
«извращенцах» (Тарновский 1885: 71). Виновность
привилегированных классов — важный и специфически-русский мотив:
Краффт-Эбинг, например, наоборот, подчеркивал
подверженность всех слоев общества половой психопатии.
Другое принципиальное расхождение между Тарновским и
Краффг-Эбингом касалось источников клинической
информации о психосексуальной жизни пациента. Тарновский призывал
не доверять дневникам и автобиографиям, и в его клинических
нарративах повествование выдержано в третьем лице и в
строго научной стилистике клинического анамнеза.
Не обладая литературными склонностями своего
австрийского коллеги, Тарновский оставался далеко позади Краффт-Эбин-
га по популярности и циркуляции своих ученых сочинений. Тем
не менее по ряду существенных вопросов их взгляды сходились.
Они оба полагали, что суть извращений состоит в патологии
полового инстинкта, и делили извращения на врожденные и
приобретенные. Оба медика подчеркивали, что мастурбация
является если не причиной, то по меньшей мере верным
признаком патологического сексуального развития. Вдобавок
Тарновский разделял сомнения и двойственность чувств Краффт-Эбин-
га в отношении уголовного преследования гомосексуализма.
14 Эрос и порнография
417

В России имена Краффт-Эбинга и Тарновского сделались
популярными в неспециальной литературе спустя многие годы
после первых публикаций их книг. Наряду с Иваном Блохом и
Альбертом Моллем, они образовали парадигму научных
авторитетов для так называемого «полового вопроса», оказавшегося
в центре общественного внимания после поражения революции
1905 года.
«Половой вопрос» послужил одновременно продолжением
и отрицанием традиции интеллигентской гражданственности в
России5. С одной стороны, предполагалось, что интеллигенция
имеет прерогативу и обязанность дебатировать актуальные
социальные проблемы, с другой — тема секса имела
фривольный аспект. Серьезность общественного обсуждения
социальных вопросов, связанных с сексом, — таких как права женщин,
венерические болезни, социальное положение семьи, —
подрывалось тем, что в атмосфере облегченной цензуры эротическая
литература, сексуальные руководства, визуальная и печатная
полупорнография разных видов стали широко и
беспроблемно распространяться в обществе — впервые в российской
истории. В результате гнев интеллигенции обрушился на
конкурирующий сексуальный дискурс — дискурс удовольствия,
игнорировавший самообладание, ответственность и гражданскую
серьезность.
Связь между внезапной актуализацией полового вопроса и
разочарованием, испытанным интеллигенцией на закате
революции, принадлежит дискурсу самой рассматриваемой эпохи.
Саша Черный выразил эту связь в стихотворении 1908 года
«Песня о поле»:
«Проклятые» вопросы,
Как дым от папиросы,
Рассеялись во мгле.
Пришла Проблема Пола,
Румяная фефела,
И ржет навеселе.
(Саша Черный I960: 76)
Консервативная газета «Новое время» диагностировала в
том же, 1908 году, что «революционный психоз сменился
половым» (И.И.В. 1908). Это высказывание подразумевало, что и
революция, и нездоровая фиксация на сексе имели общую
причину — несовершенство человеческого разума,
подверженного социально-опасным психическим расстройствам.
Современная словесность воспринималась как симптом «психоза» и
418

одновременно его причина. Так, например, пресса сообщала,
что роман Арцыбашева «Санин» (1907) положил начало орги-
астическому движению среди студентов и гимназистов,
объединявшихся в кружки и частные общества для того, чтобы
практиковать групповой секс. В ходе расследования выяснилось, что
газетные сообщения о таких группах были беспочвенны6.
Краффт-эбинговское понятие «сексуальной психопатии»
стало удобным риторическим и концептуальным орудием в
арсенале леворадикальной и революционной журналистики.
«Поскольку дело касается всякого рода извращений, то они
идут, конечно, главным образом из центра, из среды богатых
и сильных», — констатировал влиятельный
журналист-народник А. Пешехонов в «Русском богатстве» (Пешехонов 1908:
130). Пешехонов видел в «извращенной литературе» отражение
пороков, практикуемых политическими врагами: так, по его
мнению, М. Кузмин черпал вдохновение для своей
гомосексуальной прозы в нравах петербургской аристократии, а
соответствием «садизму» Ф. Сологуба служили пытки, которым
жандармы подвергали революционерок (например, Марию
Спиридонову) (Пешехонов 1908: 128-129).
На более абстрактном уровне, левая публицистика
толковала «сексуальную психопатию» как признак разложения
эксплуататорских классов. По мнению многих авторов, это
разложение стало особенно заметно после революции. «Образование»
опубликовало в 1906 году марксистский анализ «моды на
извращенность», написанный В. Львовым (Львов 1908: 81).
«Социальная подоплека» этой моды состоит, по мнению автора, в том,
что сексуальные психопаты принадлежат к классам, стоящим
«вне общественного производства»; это главным образом
аристократия и буржуазия, но также уголовники и
деклассированные элементы (Львов 1908: 76, 78). «Если вы развернете любое
исследование по психопатологии, вы всегда увидите там в
первых рядах педерастов, некрофилов, садистов — какого-нибудь
«молодого человека из высшего общества», изящного и тонкого
маркиза, аристократку-сафистку или благочестивого прелата»
(Львов 1908: 78). Стоит заметить, что большинство пациентов
Крафс^уг-Эбинга действительно принадлежали к «хорошему
обществу» (предположительно потому, что лишь члены
образованных классов читали научные тексты и могли себе
позволить медицинские консультации их знаменитого автора). Идея
же, что господа приучают простой народ к извращениям, уже
была высказана профессором Тарновским.
Связанная с биологической и социологической концепция-
14*
419

ми «вырождения», эта идея активно разрабатывалась в
литературной критике и журналистике левого толка7. Львов прямо
заявил, что «приапическая пляска смерти, произведения,
навеянные сатириазисом и нимфоманией, будут существовать, пока
гниет буржуазное общество» (Львов 1908: 53). За этим
высказыванием слышится надежда, что революционные перемены
исцелят «половую психопатию». Журналист А. Ачкасов
использовал почти барочную метафорику для описания связи между
угасанием революции и взрывом эротизма в обществе:
«...представители реакции [...] всячески покровительствуют
произрастанию клубнички на ниве народной» (Ачкасов 1908: 7).
Другая популярная метафора принадлежала перу критика
Петра Пильского, назвавшего общественный интерес к
половому вопросу «половой провокацией» (Пильский 1908; Пильский
1909). Термин «провокация» очевидным образом отсылал к
практике царской полиции в дни недавних революционных
событий и намекал на еще более прямую связь между
триумфом контрреволюции и половым вопросом.
Сенсационные репортажи о катастрофическом падении
нравов и эпидемии «сексуальной психопатии», свирепствующей
в стране, перемещались из газет в книги левых публицистов.
Так, А.И. Матюшенский в «Половом рынке и половых
отношениях» (1908) перепечатал статьи «Неестественный порок» (из
газеты «Сегодня») и «Порнографический клуб» (из
«Столичного утра») (Матюшенский 1908). Первая статья освещала
эпидемию садомазохизма в Санкт-Петербурге. В ней утверждалось,
что целая индустрия садистского секса процветала на Невском
проспекте в ночные часы:
В три-четыре часа разврат уже догорает [...]. В это время
появляются на Невском маркизы де-Сад. Обыкновенно это очень прилично
одетые господа, по большей части в цилиндрах и с моноклями.
(Матюшенский 1908: 119)
Такой господин находит отчаявшуюся уже проститутку и
показывает ей хлыст: «Пятнадцать ударов — два рубля».
3 — 4 рубля обычно удовлетворяют обе стороны, и за эти деньги
франт покупает право на истязание несчастной жертвы голода.
Начинается истязание. Маркиз де-Сад, понятно, сечет свою
жертву не просто, а со всякими о^юкусами. Иногда он входит в блок с
«хозяйкой», и тогда над жертвой начинают издеваться. Ее секут на полу,
на кровати, на табурете. Секут хлыстом, ремнем, розгами [...].
Между дамами Невского проспекта есть уже и такие, которые,
поймав вас за рукав, сразу предлагают:
— 3 рубля хлыстом, а ежели ремнем, то два [...].
420

Число маркизов де-Сад заметно прогрессирует за последнее
время. В 3 — 4 часа их можно видеть на Невском: у пассажа, у
Аничкина моста. Между ними — молодые франты, солидные мужчины
средних лет, с брюшками; попадаются даже седовласые старички.
(Матюшенский 1908: 120 - 121)
Можно предположить, что «Psychopathia sexualis»
послужила непосредственным источником этих красочных сцен.
Краффт-Эбинг изобрел садизм и мазохизм как клинические
категории, ввел их в медицинскую литературу в 1890 году и
начиная с шестого издания своего главного труда (1891) уделял
в нем важное место их подробному рассмотрению8. (Писатель
Леопольд фон Захер-Мазох был коллегой Краффт-Эбинга по
университету в Граце: Краффт-Эбинг преподавал психиатрию,
а Захер-Мазох — словесность.) Как и в случае с другими
болезнями, описанными австрийским медиком, «садисты» и
«мазохисты» энтузиастически откликнулись на его призыв присылать
свои персональные истории. Краффт-Эбинг методически
публиковал их рассказы о своей жизни в новых изданиях
«Psychopathia sexualis», и количество этих рассказов росло до
последнего прижизненного издания книги. Среди
корреспондентов Краффт-Эбинга были представлены люди разного
возраста и социального круга, многие из них подробно описывали
свои опыты с проститутками.
В «Порнографическом клубе» репортер сообщает о своем
визите в подпольный «эротический клуб»9. В роскошной
петербургской квартире, украшенной непристойными картинами
новейшего парижского производства, богачи развлекаются
«эротическим искусством» и групповым сексом. Под
руководством известных литераторов (автор называет Кузмина и
намекает на Сологуба), мерзкие старички забавляются с
бесстыдными женщинами и голыми мальчиками. Представляя эти
картины куском суровой реальности русской жизни, Матюшенский
ставит политический диагноз: «вырождение класса»
(Матюшенский 1908: 131).
Влиятельный публицист А. Амфитеатров в двух статьях
под общим названием «Оргия» построил целую типологию
культуры, основанную на категориях, заимствованных из
Краффт-Эбинга (Амфитеатров 1909). Амфитеатров
утверждал, что количество сексуальных психопатов более-менее
одинаково в любой исторический период. Однако существуют
эпохи, в которые эта медицинская патология не репрессируется, и
в результате сексуальные психопаты с обочин культуры пере-
421

двигаются в самый ее центр. В частности, они оказывают
влияние на художественные стили, подчиняя их своим нездоровым
вкусам. «Люди высококультурные, будучи подвержены
половому безумию, опаснее для общества и нравственности, чем
самый сладострастный из сладострастных павианов», — заявлял
Амфитеатров и подтверждал свою мысль параллелью между
упадком Римской империи во времена Нерона и «буржуазным
декадансом» в современной России (Амфитеатров 1909: 107).
В этом же ключе он сравнивает образцовый эрос из
«Сатирикона» Петрония с лирикой Вячеслава Иванова: «какая-то
чудовищная, мертвецкая красивость повапленного гроба»
(Амфитеатров 1909: 32). Из современных поэтов лишь Иванов был
назван по имени, что, вероятно, было данью ивановской гомо-
эротической лирике и интимным собраниям на «Башне», в
которых фигурировал все тот же эрос. По мнению
Амфитеатрова, общественная терпимость к нездоровым эротическим
вкусам вызывает «аффектацию» и «риторство» в литературе
(Амфитеатров 1909: 30 — 31). Медикализированная парадигма
«половая психопатия — культурный упадок — литературный
декаданс» была построена.
Среди изданий, участвовавших в изображении сексуальной
психопатии, был и знаменитый юмористический журнал
«Сатирикон» (1908 — 1914). Само название журнала отсылало к
параллели между декадансом римским — и современным
российским. Политические симпатии сатириконцев варьировались
от либеральных до марксистских, и авторы журнала
культивировали порой ядовитую, порой снисходительную сатиру
современных нравов и политической жизни. Шутки сексуального
содержания были типичны д/^я журнала, а сатирические
рисунки Ре-ми (псевдоним Н. Ремизова) и А. Яковлева включали и
социальный комментарий на тему половых «аномалий». На
нескольких рисунках женственные, подкрашенные юноши
беседуют (в подписях) о своих романах с мужчинами. Название
рисунка Яковлева «Прекрасный пол» (илл. 117) отсылает к
научной концепции немецкого сексолога Магнуса Гиршфельда,
провозгласившей гомосексуалистов отдельным полом (книга
Гиршфельда «Третий пол Берлина» была напечатана в русском
переводе в 1908 г.) (Гиршфельд 1908). На этом рисунке, как и
на сходном рисунке Ре-ми под названием «Юноша модерн»
(илл. 118), персонажи изображены принадлежащими к
модному столичному кругу, иллюстрируя, таким образом, мнение
левых журналистов, что данный вид сексуального поведения
процветает в аристократической среде.
422

ПРЕКРАСНЫЙ ПОЛЪ.
— Ну, кыгь таоя дѣяа с% трѣ+ош-ъТ
- 1С« соасѣа-ь шашдраоі Я армрваяома-ь
хрѣгчлШ.
•Гв Mi гряфма«, ем
, ■•к/, я о»гѵ «с ѵо »•*. Умсмм, ne« tMf,
Рис. 117. А Яковлев. Прекрасный пол. 1910.
Подпись:
— Ну, как твои дела с графом?
— Не совсем шикарно! Я приревновал его к графине, она меня к нему, а он ее ко
мне. Ужасная, mon cher, трагедия!..

ЮНОША МОДЕМІЪ.
— Л vu! Эти necMftCMu« ¥j»i««ua... Я нмт 6м m. вод}, яо прямо яркпЪю аги мыыя, что пня
(іудугі. нядімядимггь я уяядятъ моя« ягі> таитгь jci-кояі. містюиІѴ. А» и in» спжсгь JKüjmk-ц trj» j.4M»n d
Рис. 118. Ре-ми. Юноша модерн. 1909.
Подпись:
— Ах! Эти несносные мужчины... Я вошел бы в воду, но прямо краснею от мысли,
что они будут подглядывать и увидят меня в таком легком костюме. Да и что
скажет Жорж, если узнает?

Рис. 119. Ре-ми. Затруднительное положение. 1909.
Подпись:
Избирательная кампания.
Избиратель-Парис. Гм!.. Все трое очень миловидны. Вот только не знаю,
который из них Венера?

Рис. 120. А. Юнгер. Трагедия. 1909.
Подпись:
Она. ...И ты застал его обнимающим твою жену? Ты, конечно, сейчас же спустил
его с лестницы?
Он. Не мог! К сожалению, мы живем в полуподвальном этаже, и мне пришлось
бы не спускать его вниз, а втаскивать по лестнице вверх...

Накануне выборов в только что созданную Государственную
Думу Ре-ми избразил трех правых кандидатов (Караваева,
Кутлера и Соколова) в неглиже и бесстыдных позах на
обложке предвыборного номера журнала (илл. 119). Перед ними
стоит растерянный мужчина-избиратель, сравнивающий
привлекательность кандидатов. Этот рисунок разрабатывает две
риторические фигуры — метафору, уравнивавшую политический
процесс с проституцией, и общее место, винившее
политическую реакцию в распространении противоестественной половой
практики.
Двумя этажами ниже по лестнице респектабельности
стояли популярные брошюры — оригинальные и переводные, в
которых варьировалась тема «полового безумия». Эти брошюры
совмещали медицинские понятия и клинические случаи,
заимствованные из Краффт-Эбинга, с сюжетами городского
сексуального фольклора. Одна из таких книжек — «Ужасы
разврата (Половое помешательство)» некоего Арк. Шах-ча — делилась
на главы, посвященные «эротомании», «сатириазису»,
«нимфомании», «приапизму», «фетишизму», «гомосексуализму» и т. д.
(Шах-ч 1911)10. Наряду с медицинскими случаями она
включала такие ненаучные пассажи, как утверждения, что «гангрена
члена и смерть бывают часто результатами неистовства в
половых актах» и что «приапизм часто бывает результатом приема
шпанских мушек» (Шах-ч 1911: 7 и 10). «Клубничка»
эротической литературы, так беспокоившая гражданственно
настроенную интеллигенцию, и впрямь пускала корни в российской
массовой культуре.
Голос извращенца
В трудах Краффт-Эбинга «извращенец» получил
возможность сам рассказать о своих недугах и делал это
красноречиво, литературно и зачастую соблазнительно. «Клинические
истории», популяризованные австрийским психиатром,
разрастались в самостоятельный жанр медицинско-литературного
повествования в первом лице на темы сексуальной психопатии.
Охарактеризуем два наиболее заметных текста этого жанра.
Первый — сборник «Люди среднего пола» П.В. У таковского
(псевдоним), вышедший в 1908 году. Понятие «люди среднего
пола» отсылало к уже упомянутой теории Магнуса Гиршо^)ель-
да, согласно которой гомосексуалисты принадлежали к
промежуточному полу, т. е. в их мужских телах скрывались женские
души (и наоборот). Гиршфельд, известный сексолог и один из
427

первых защитников гражданских прав гомосексуалистов,
развивал эту теорию во множестве книг, а также в «Jahrbuch für
sexuelle Zwischenstufen» — ежегоднике, который он начал
издавать в 1899 году11. Задачи Гиршфельда не ограничивались
научными описаниями — он стоял во главе кампании за отмену
параграфа 175 германского уголовного кодекса, каравшего
гомосексуальные отношения. Гиршфельд надеялся достичь
этой цели через просвещение общественности относительно
истинной природы однополой любви. С этой целью он
выработал повествовательную маску любознательного антрополога,
изучающего скрытый мир берлинских «урнингов» и — к
своему собственному риторическому удивлению —
обнаруживающего, что эти урнинги — добропорядочные и симпатичные, хотя
и несколько необычные люди.
Ушаковский перепечатал ряд материалов из книг
Гиршфельда, и его собственные рассуждения в главе
«Происхождение среднего пола» повторяли доводы немецкого ученого:
гомосексуальность, по мнению обоих, представляла собой
загадочную ошибку природы, патологию, которую невозможно
исправить и не следует преследовать. В этом они отличались от
Краффт-Эбинга, который полагал, что сочетание гипноза с
хорошим советом во многих случаях помогает в борьбе с
недугом. Основная часть «Людей среднего пола» состоит из
переводов «клинических случаев» гомосексуальности, рассказанных
самими «больными» и адресованных медицинским инстанциям
(в одном случае — писателю Эмилю Золя). Оригиналы были
опубликованы в зарубежных судебно-медицинских журналах,
но русские переводы были адресованы не специалистам, а
широкой публике, интересующейся половым вопросом и
изящной словесностью.
Одна из глав — пятидесятистраничное письмо, адресованное
Золя, под названием «Признания извращенного» — была
переведена из французского ученого журнала «Archives
d'anthroplogie criminelle». Автор письма — молодой, красивый
и состоятельный французский художник (благородного
итальянского происхождения) — излагает свою эротическую
биографию: детское влечение к мускулистым молодым слугам в доме
отца, жестоко отвергнутые им поклонники, любовные
приключения и, наконец, долгий роман с капитаном-кавалеристом —
мужчиной необычайной физической стати. Автор не мучается
своей ситуацией, но повествует о ней с удовольствием,
сдабривая рассказ размышлениями о природе любви,
психологическими рефлексиями и откровенно эротическими сценами:
428

Он [капитан] посадил меня на диван рядом с собой, начал ласкать
меня и смотреть на меня такими странными глазами, что мне
делалось жутко и сладко. Я не знал, о чем говорить, мне было стыдно, и
я покраснел как мак. Он посадил меня на колени, целовал в ухо и
шептал что-то, чего я не мог расслышать. Мы молчали, он продолжал
целовать меня в голову, в щеки, в шею. Я умирал от наслаждения,
никогда до этого не испытывал я подобного сладострастия. Он
поднялся наконец, говоря: «Хочешь, хочешь?» Я был так смущен, что не
мог ничего ответить.
(Утаковский 1908: 83)
Автор не только умело строит эротический нарратив, но и
показывает знание литературных прецедентов, упоминая
бальзаковскую повесть «Девушка с золотыми глазами» и
«Исцеленную» Золя. Опубликованный по-французски в
узкоспециальном издании, в России текст изменил прагматику: согласно
составителю сборника, он лишь доказывает, что «любовь
людей среднего пола вполне нормальна» (Ушаковский 1908: 95).
Клинический рассказ об истории сексуального недомогания
сливался с беллетристикой, образуя промежуточную жанровую
форму медикализированной исповеди, посвященной половому
пороку. Другой успешный текст такого рода — роман
«Кошмарные годы. Дневник молодого человека» Владимира Н. (1908) —
выдержал три издания. Роман посвящен онанизму. В
предуведомлении автор заявляет, что его цель — создать произведение,
которое соединило бы художественность с научностью и
предостерегло бы юношество.
Начиная с восемнадцатого века тема гибельности онанизма
для физического и душевного здоровья юноши
популяризировалась в медицинской и педагогической литературе. Две
французские книги, обсуждавшие эту проблему, пользовались
особым влиянием в России и переиздавались бесконечно —
«Онанизм» Тиссо (1760) и «Эмиль» Руссо (1762). Медицинская
литература восемнадцатого и девятнадцатого веков видела в
онанизме своего рода самоубийство, так как считалось, что
рукоблудие неизбежно вызывает разнообразные смертельные
болезни, среди прочих — «мастурбационное безумие»12. Объем
европейской педагогической литературы, посвященной онанизму,
достиг пика во второй половине девятнадцатого века. В 1858
году был опубликован и роман воспитательного свойства —
«Эрик, или Мало-помалу» Ф.-У. Фаррара (Farrar F. W. Eric, or
LitÜe by Litüe). Герой этой книги, красивый и крепкий мальчик,
мало-помалу поддается «этому» и в конце концов умирает (см.:
Stengers, Van Neck 1984: 119). К концу девятнадцатого века в
429

онанизме уже не видели тяжелой болезни. Краффт-Эбинг
считал, что сам по себе он не является заболеванием, однако
часто ведет к серьезным патологиям. Следующее поколение
сексологов (среди них Молль и Блох) полагало, что онанизм
опасен лишь в неумеренных количествах (вопрос о том, какое
именно количество следует признать неумеренным, оставался
предметом ученых дебатов).
«Кошмарные годы» написаны в форме дневника за 1901 год.
Молодой повествователь рассказывает историю своей борьбы
с «постыдным недугом» (Н. 1908: 48). Он пишет с намерением
показать свой дневник невесте — невинной девушке, имеющей
право знать все о своем будущем муже (мотив, видимо,
заимствованный из Толстого). Это длинный и мучительный рассказ.
Герой начал страдать онанизмом в возрасте пяти лет, к
отрочеству мастурбация превратилась для него в постоянное
наваждение. Мучимый страшными угрызениями совести и впадая в
неврастению, он тем не менее не мог излечиться. Поступив в
университет и переехав с Украины в Петербург, герой
страдает от одиночества в большом городе, состояние его
ухудшается. Чувствуя себя навеки запятнанным позорной болезнью,
молодой человек избегает дамского общества. Однако наконец
он открывает для себя наиновейшую медицинскую литературу
о своем недуге («старые» книги он читал и раньше, но они лишь
напугали его до смерти и ничем не помогли). Он начинает
строго следовать научным рекомендациям. Главное, герой
включается в политическое движение студентов (явно революционного
характера) — и это ведет к исцелению.
Медикализированное повествование романа замечательным
образом инкорпорирует политические коннотации,
приобретенные сексуальными патологиями в публицистике тех лет.
Журналисты утверждали, что половая патология является
симптомом политической апатии, переживаемой
интеллигенцией, — роман рекомендует революционную работу в качестве
лекарства от онанизма.
Меж тем с позиций противоположного политического
лагеря проблема онанизма виделась иначе. В «Вехах» A.C. Изгоев
(A.C. Ланде) выступил с утверждением, что онанизм,
повсеместно распространенный среди российских студентов, является
частью той болезненной духовной атмосферы, которая
привела страну к ужасам революции. Изгоев обвиняет
революционную молодежь в неумении вести здоровый,
дисциплинированный образ жизни. «Среди русской революционной молодежи
75 процентов — онанисты», — утверждал Изгоев. «В английских
430

университетах вы [этого] не найдете» (Изгоев 1908: 108)І3. И
вымышленный литературный онанист, и его ниспровергатель
видели в мастурбации политическое значение, однако в
интерпретации этого значения они решительно разошлись.
Когда газетный рецензент объявил, что «Кошмарные годы»
открыли «новую отрасль в эротической литературе», критик
Владимир Кранихфельд ответил в журнале «Современный
мир», что эта книга есть всего лишь неудачный
медико-педагогический опус (Кранихфельд 1908: 72 — 73). Сам жанр
порождал амбивалентность: позволив пациентам говорить своим
собственным голосом, Краф4эт-Э6инг облегчил нарративизацию
«психопатического» полового желания.
Высокая модернистская культура
В символистской (а также предсимволисгской и
околосимволистской) культуре концепция сексуальной психопатии не
осталась незамеченной. Однако в этой культуре реакция на дискурс
и теории новой научной области существенно отличалась от
реакции политической журналистики и массовой литературы. Уже
в 1892 году Владимир Соловьев сделал книгу Крафо^уг-Эбинга
объектом издевательств в «Смысле любви» — цикле статей,
оказавшем, как известно, огромное влияние на мировоззрение
младших символистов. Когда Соловьев писал свой труд о любви,
«Psychopathia sexualis» не была еще широко известна в России,
не существовало и русского перевода позднейших изданий
книги. Соловьев, видимо, пользовался немецким текстом, он также
использовал один из источников Краффт-Эбинга — статью
французского психолога Алфреда Бинэ «Фетишизм в любви»
(Binet. Fétichisme dans l'amour. 1887)14.
Соловьев, страстный оппонент позитивистских подходов к
духовным (и душевным) феноменам, нашел в лице Краффт-
Эбинга удачную мишень для своей разящей иронии. Занятый
описаниями и классификациями, Краффт-Эбинг обращал
минимальное внимание на их философское обоснование. В
начале книге он походя отверг мистические подходы к половой
любви, определил последнюю как «предвкушение
непревзойденного наслаждения» и перешел к своей главной задаче —
наррации и классификации патологий. К величайшему
негодованию Соловьева, когда однажды, в ходе терапевтических
сеансов, пациент-гомосексуалист проявил интерес к половому
акту с проституткой, австрийский медик увидел в этом признак
выздоровления. Соловьев обвиняет Краффт-Эбинга и Бинэ в
431

отсутствии у них не только правильного, но хотя бы
извинительного представления о сексуальной «норме».
[...] в этих трактатах, написанных почтенными учеными, вероятно
безукоризненной нравственности, поражает отсутствие всякого ясного
и определенного понятия о норме половых отношений (...)
Единственным критерием оказывается обычность или необычность явлений: те
влечения и действия в половой области, которые сравнительно редки,
признаются патологическими уклонениями, требующими лечения, а
те, которые обыкновенны и общеприняты, предполагаются как
норма. [...] Отождествление того, что должно быть, с тем, что зауряд
бывает, доходит здесь иногда до высокого комизма. Так [...]
больного заставляют частью настойчивым медицинским советом,
преимущественно же гипнотическим внушением занимать свое воображение
представлением обнаженного женского тела или другими картинами
нормально-полового характера (sic!), и затем лечение признается
удавшимся и выздоровление полным, если под влиянием этого
искусственного возбуждения пациент начинает охотно, часто и успешно
посещать lupanaria... Удивительно, как эти почтенные мужи не были
остановлены хотя бы тем простым соображением, что, чем удачнее
будет терапия подобного рода, тем легче пациент может быть
поставлен в необходимость от одной медицинской специальности обратиться
к помощи другой и что торжество психиатра может наделать
больших хлопот дерматологу.
(Соловьев 1988: 523)
В своей критике Крафс]эт-Э6инга Соловьев сделал из
научной работы последнего символ ошибочного подхода к вопросу
половой любви. С позиции русского философа, истинно
философской — с его точки зрения — позиции, пользоваться
услугами проституток было столь же противоестественно, как и
воровать дамское дезабилье (как это делали описанные Краффт-
Эбингом фетишисты). Соловьевский философский идеал
половой любви предполагал влечение в качестве первого (и,
предпочтительно, физически нереализованного) шага по
платоновской лестнице, ведущей через преодоление экзистенциальной
изолированности и конечности человека к мистическому
воссоединению с божественной Софией — душой мира. Каковы бы
ни были конечные философские цели Соловьева, он преуспел
в проблематизации самого понятия сексуальной «нормы» —
центрального для диагностики патологий.
Ряд видных литераторов символистского периода
продолжил соловьевскую критику понятия половой «нормальности» и
«естественности», которые Крафс]эт-Эбинг принимал как
данность. В тематическом плане в центре этих дискуссий стояла
гомосексуальность. В риторическом плане русские писатели
432

иногда открыто ссылались на труды австрийского медика (как
делал Василий Розанов), иногда инкорпорировали его
терминологию в свой аналитический язык (Вячеслав Иванов) либо
демонстративно игнорировали патологизирующий дискурс, в то
же время косвенно полемизируя с ним (Михаил Кузмин).
Розанов посвятил целую книгу метафизической роли
гомосексуализма в истории человечества («Люди лунного света:
метафизика христианства», 1911, 1913 — 2-е издание). В ней анти-
прокреативный характер христианства и современной культуры
в целом объяснялись влиянием «людей лунного света», «третьего
пола», «духовных содомитов», «муже-дев» (все эти термины
обозначали разные аспекты одного и то же явления — однополого
влечения, в розановской речи они взаимозаменимы).
Раннехристианские святые и современные монастыри, аскетические
революционеры, философы платоновской ориентации (типа
Владимира Соловьева) и писатели-моралисты (типа Льва Толстого) —
все они, по Розанову, состояли в заговоре с целью подавить
самое фундаментальное устремление человека — инстинкт к
размножению. Розанов не винит их: для «содомитов» отвращение к
гетеросексуальному совокуплению столь же естественно, как для
гетеросексуалов отвращение к содомии. В своей книге Розанов
строит параллели между героями клинических историй
Краффт-Эбинга, которые он обильно цитирует, и святыми,
отвергшими радости плоти, эмансипированными женщинами,
озабоченными карьерой («женщины-урнинги», по его выражению),
и мистиками, проповедующими вечную женственность. К
монументальному труду Краффт-Эбинга Розанов относится с
величайшим презрением, называя его «книжонкой»: там, где
австрийский психиатр диагностировал психические расстройства,
Розанов видит выражение фундаментальнейшей метафизической
дихотомии — битву между солнцем и луной (по Розанову,
символами размножения и аскетизма, «духовной содомии»).
Книжка, или книжонка, о которой мы говорим, — Краффт-Эбинга:
«Половая психопатия». Pathos [в оригинале по-гречески. — Е.Б.] значит
«страдание»: то, от чего кричат, на что имеющие его — жалуются. И
хотя никто из описываемых в книжке лиц не «кричал» и не
«жаловался» Краффт-Эбингу, но он собрал ставшие известными ему факты в
книжку «о страданиях пола», не имея для этого даже того основания,
которое имел бы механик, занятый давлениями, толчками и вообще
действиями на вещественные массы, наименовать «патологическою
физикою» явления электричества, гальванизма или явления света, где
эти массы отсутствуют.
(Розанов 1913: 42)
433

По Розанову, Крафо^гг-Эбинг подошел к изучаемым им
феноменам с абсолютно неверных концептуальных позиций:
психиатр совершенно не понимал, что представляли собой
наблюдаемые им явления, которые он — смехотворным образом —
пытался вылечить.
Как мы уже упомянули, Розанов в своей книге обильно,
большими кусками цитирует крафо^гг-эбинговские клинические
истории, явно попав под обаяние этих своеобразных наррати-
вов. Видимо, стремясь уравновесить дисбаланс между
цитируемыми клиническими случаями гомосексуальности (в основном
заимствованными из «Psychopathia sexualis», т. е.
нероссийскими) и случаями «духовной содомии» (в основном
отечественными и весьма субъективными), Розанов включил во второе
издание своей книги специальное приложение. В нем помещены
автобиографические эссе современных русских содомитов.
Первое из них — наиболее замечательное: это исповедь
православного монаха, написанная в форме дневника и адресованная
духовнику. В отчаянии от неистребимости в себе «содомичес-
кого» вожделения, молодой человек уходит в монастырь, но и
здесь его продолжают мучить греховные желания. Жизнь свою
в миру молодой человек описывает в откровенных
выражениях:
Находились, только очень редко, именно раза 3 или 4, не более, такие
люди, которые брали meum phallum in orem, и я этого не
устрашался15. Ужасно. Я не знаю, как переживал то время. Я сознавал, что мне
грозит казнь Содома. Но так страсти мои поднялись, что я не мог
держаться. И чуть сам себя не лишил жизни. И так эта страсть
развилась, что на женщин не восставала страсть, а только на virum, и в
каком же виде: проще сказать, in phallum, или при воспоминании о
нем.
(Розанов 1913: 212)
Удивительным образом, слог молодого монаха
(«еле-грамотного», по утверждению Розанова) точно имитирует стилистику
Крафо)эт-Э6инга с его неповторимыми вкраплениями латыни в
наиболее щекотливых местах. Может быть, монах
независимым образом повторил этот литературный прием? Или
Розанов исповедь подправил? А может, и сам монах — не более чем
литературный прием Розанова? Против последней догадки
говорит тот факт, что в «Поправках и дополнениях Анонима»,
которыми завершается второе издание «Людей лунного света»,
отец Павел Флоренский (рекомендованный Розановым как
«лицо компетентное во всех этих темах», без открытия его
434

имени) утверждает, что лично знаком с автором исповеди
(Розанов 1913: 289)ш. Как бы то ни было, ясно одно: Краффт-
Эбинг намного больше привлекал Розанова как своего рода
littérateur, нежели как мыслитель.
Михаил Кузмин, провозглашенный по опубликовании
«Крыльев» (1906) русским Оскаром Уайльдом и идеологом русского
гомосексуализма17, не проявлял интереса к научному объяснению
своей сексуальной природы. Вопрос о естественности
(противоестественности) и нормальности (ненормальности) однополой
любви решается в «Крыльях» через отсылку к тексту священному, а
не сексологическому. В романе Ваня Смуров слышит довод, что
«в каждом поступке важно отношение к нему», и нет поступков
«чистых» и «нечистых» (Кузмин 1994:307). Этот аргумент отсылал
к посланию Апостола Павла римлянам (14: 14)ш.
Усваивая повествовательные приемы, тематику и словарь
Краффт-Эбинга, русские модернисты (вслед за Соловьевым)
упорно отвергали имплицитное понятие «нормы», при помощи
которого Краф4>т-Эбинг диагностировал патологии.
Невысказанная, но подразумеваемая «норма» половых отношений
критиковалась русскими модернистами на философских и
моральных основаниях. Самой радикальной была, однако, критика
эстетическая, высказанная Вячеславом Ивановым. В
дневниковой записи 1906 года, посвященной М. Кузмину, Иванов пишет:
[Кузмин] в своем роде пионер грядущего века, когда с ростом
гомосексуальности не будет больше безобразить и расшатывать
человечество современная эстетика и этика полов, понимаемых как «мущины
для женщин» и «женщины для мущин», с пошлым appas женщин и
эстетическим нигилизмом мужской брутальности, — эта эстетика
дикарей, ослепляющая каждого из «нормальных» людей ровно на
половину человечества и отсекающая целую половину его
индивидуальности в пользу продолжения рода.
(Иванов 1974: 750)
Заключение
Нам представляется важным вопрос о том, как
соотносится изложенный выше русский материал с концепцией истории
сексуальности Мишеля Фуко. Согласно этой концепции, «пси-
хиатризация извращенного наслаждения» (Foucault 1990: 60),
произошедшая во второй половине девятнадцатого века,
составила важнейшую часть нового режима власти —
дискурсивного режима «дисциплинарного принуждения», пришедшего на
смену абсолютной власти монарха и власти Polizeistaat Буржу-
435

азный либерализм, по мнению Фуко, служил лишь фасадом
режима дисциплинарного принуждения19. Применима ли
историческая схема Фуко к русскому материалу? Эта
применимость уже ставилась под сомнение Лорой Энгелыптейн — на
том основании, что в России начала века существовала
комбинация всех трех типов власти — абсолютизма, полицейского
государства и режима дисциплинарного принуждения (по
Фуко, в Европе они последовательно сменили друг друга)
(Engelstein 1993: 343).
Медицинский и педагогический дискурсы, контролирующие
и регулирующие сексуальные практики, проникли в различные
пласты русской культуры начала века. Однако надо отметить
две особенности их усвоения. Во-первых, дискурс сексуальной
патологии необычайно быстро политизировался.
Конкурирующие политические силы стремились усвоить новый дискурс, и,
как представляется, леворадикальный, революционный
политический лагерь преуспел в этом больше. В конечном счете
дискурс сексуальной патологии стал политическим орудием,
служившим не столько для распространения нового режима
власти, сколько для подрыва старого социального и
политического строя. Другая интересная особенность русской рецепции
нового дискурса (и особенно книги Краффт-Эбинга) — это
немедленная остронегативная реакция на его нормализирующий
характер со стороны модернистской культуры. Эта реакция
даже предшествовала распространению в обществе литературы
о сексуальной психопатии.
И еще одно принципиальное соображение, на которое
наводит наш материал. Обвиняя паталогизирующий дискурс в
подавлении ненормативного сексуального удовольствия, Фуко
игнорирует тот факт, что нарративная стратегия, позволившая
пациентам говорить своим собственным голосом, зачастую обращала
их рассказы в гимны собственной сексуальной необычности. Эти
«медицинские» повествования, выдержанные в первом лице,
могли менять свою прагматику и свой жанр: из иллюстраций
болезни они превращались в репрезентацию сексуального
желания и сексуального наслаждения, т. е. выступали в роли,
соответственно, эротической литературы и порнографии50.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Автор благодарен Ольге Матич, Ирине Паперно, Эрику Найману и
Константину Ключкину за замечания, высказанные в ходе обсуждения
ранних вариантов этой статьи.
436

2 Указание на уничтожение этого издания (Крафе}хг-Эбинг 1902) по
решению Кабинета министров (?) содержится в карточном каталоге
Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге.
3 СПб., 1906, 1907, 1909; Пг, 1919.
4 Об отношении Фрейда и Вейнингера к Краффт-Эбингу см. в книге
Жака Ле Ридера: Le Rider 1985: 71.
5 См. проницательный анализ феномена «полового вопроса» в России
в книге Лоры Энгелыіггейн: Engelstein 1992.
6 См. об этом в кн.: Пешехонов 1908: 113 — 121. Отто Беле посвятил
специальное исследование анализу газетных репортажей, сообщавших о
разрушительном действии «Санина» на половую мораль. Беле выводит
происхождение слухов об оргиастических обществах из статей в
провинциальных газетах (Воеіе 1998).
7 О «вырождении» как социологической и сексологической категории
ях см.: Chamberlin and Gilman 1985.
8 См. об этом в статье Ренате Хаузер: Hauser 1994: 211, 224.
9 В газетной публикации статья называлась иначе: Будимир. Клуб
порнографии // Сегодня, 2 июля 1907.
10 См. также колоритную брошюру под названием «Эротическое
помешательство», многократно переиздававшуюся: Жафс^Кофейнон 1907.
11 О деятельности Гиршфельда см.: Steakly 1975; Fout 1992.
12 По истории медицинско-педагогических интерпретаций
мастурбации см.: Stengers, Van Neck 1984, особенно с. 121 о «мастурбационном
безумии», см. также: Hale 1967; Hall 1992.
13 В ответах на «половой опрос» приват-доцента Членова, проведенный
среди московского студенчества, лишь 59,9% всех респондентов
сообщили, что они мастурбируют. Еще 13,5% студентов мастурбировали в
прошлом (Членов 1909: 61). Видимо, для полемических целей Изгоеву
важно было подчеркнуть, что студент, раз поддавшись пороку,
подтачивающему нацию, оставался онанистом навеки.
14 Эротизму Соловьева был посвящен доклад Ольги Матич «Утопия
как половая патология: случай Владимира Соловьева» на «Банных
чтениях» (ежегодной конференции журнала «Новое литературное обозрение»)
в июне 1997 г. (Matich 1997).
15 Несколько случаев этого напечатаны в книгах Краффт-Эбинга.
(Примеч. В. Розанова.)
16 Люди лунного света, 289. Указание на авторство Флоренского
содержится в книге «Взыскующие града» В. Кайдана (Кайдан 1997: 424).
Флоренский, человек, судя по биографическим материалам, традиционно-
патриархального сексуального поведения, образцовый семьянин,
действительно испытывал острейший интерес к тематике «Людей лунного света».
Выражая в своих «поправках» уверенность в «глубокой правильности»
идей Розанова, Флоренский дополняет их рядом собственных
соображений. Не останавливаясь на них сейчас по существу, заметим, однако, что
некоторые из общих замечаний о. Павла-Анонима почти буквально
повторяют его рассуждения, высказанные в 1909 году при обсуждении с
близким другом сугубо личной темы — «равнодушия» Флоренского «к дамам»
и «частой влюбленности в молодых людей» (записаны в дневнике друга,
A.B. Ельчанинова, см.: Кайдан 1997: 201). В своем главном богословском
труде «Столп и утверждение истины» Флоренский утверждал: «грех есть
437

извращение», парадоксальным образом проясняя коренное богословское
понятие при помощи термина из дискурса Краффт-Эбинга и Тарновского
(ср.: «Извращение полового чувства») (Флоренский 1914: 180). Мы
планируем посвятить отдельную работу роли дискурса ранней сексологии в
богословской системе Флоренского.
17 См. об этом: Богомолов 1995: 57 — 65. О Кузмине как русском
Уайльде см.: Bernstein 1998: 195 - 202.
18 Указано Линдсейем Уаттоном: Watton 1994: 378.
19 Об этом см. в «Двух лекциях» Фуко: Foucault 1980: 105.
20 Такое различение между эротикой и порнографией базируется на
рассуждениях Ролана Барта в его книге «Удовольствие от текста» (Barthe
1975, см. особенно с. 58).
БИБЛИОГРАФИЯ
Ачкасов 1908 - Ачкасов А. Арцыбашевский Санин и около полового
вопроса. М, 1908.
Амфитеатров 1909 - Амфитеатров А. Оргия//Образование. 1 (1909). С.
100 - 114; 2 (1909). С. 22 - 32.
Богомолов 1995 - Богомолов Н. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. М.,
1995.
Гирш4>ельд 1908 - Гиршфелъд Магнус. Третий пол Берлина. СПб., 1908.
Жаф4>-Коо}>ейнон 1907 - Жафф-Кофейной. Эротическое помешательство.
СПб., 1907.
И.И.В. 1908 - И. И. В. Минское радение // Новое время. № 11533 (22
апреля 1908).
Иванов 1974 - Иванов Вячеслав. Собрание сочинений. Под ред. Д.В.
Иванова и О. Дешарт. Том 2. Брюссель, 1974.
Изгоев 1909 - Изгоев A.C. Об интеллигентной молодежи: (Заметки о ее
быте и настроениях) Ц Вехи: сборник статей о русской интеллигенции.
2-е изд. М., 1909. С. 97 - 124.
Кайдан 1997 - Кайдан В. И. Взыскующие града: хроника частной жизни
русских религиозных философов в письмах и дневниках. М., 1997.
Кранихфельд 1908 - Кр. Вл. Библиография и критика Ц Современный
мир. 9 (1908). Огд. 2. С. 72 - 73.
Краф4гг-Эбинг 1887 - Краффт-Эбинг Р. Половая психопатия/Пер. с нем.
Харьков, 1887.
Краффт-Эбинг 1902 - Краффт-Эбинг Р. Половая психопатия: Судебно-
медицинский очерк для врачей и юристов / Пер. Д. Комаровского с
последнего, 12-го немецкого издания. СПб., 1902.
Кузмин 1994 - Кузмин Михаил. Сочинения. Том 1. Berkeley, 1994.
Львов 1908 - Львов В. Сатиры и Нимфы: (Литература за прошлый
год) // Образование. 1 (1908). С. 44 - 81; 4 (1908). С. 40 - 53.
Матюшенский 1908 - Матюшенский А. И. Половой рынок и половые
отношения. СПб., 1908.
Н. 1908 - Н. Владимир. Кошмарные годы: дневник молодого человека.
СПб., 1908.
Пешехонов 1908 - Пешехонов А. На очередные темы: «Санинцы» и
«Санин»//Русское богатство. 5 (1908). С. 104 - 130; 6 (1908). С. 146 - 175.
438

Пильский 1908 - Пильский Петр. Половая провокация//Вопросы пола.
1 (1908). С. 14-18.
Пильский 1909 - Пильский Петр. Проблема пола, половые авторы,
половой герой. СПб., 1909.
Розанов 1913 - Розанов Василий. Люди лунного света: метафизика
христианства. 2-е изд. СПб., 1913.
Соловьев 1988 - Соловьев Владимир. Сочинения. В 2 т. Т. 2. М., 1988.
Тарновский 1885 - Тарковский В. Извращение полового чувства: судебно-
психиатрический очерк. СПб., 1885.
Ушаковский 1908 - Ушаковский П.В. Люди среднего пола. СПб., 1908.
Черный 1960 - Черный Саша. Стихотворения. Ленинград, 1960.
Членов 1909 - Членов М.А. Половая перепись московского студенчества
и ее общественное значение. М., 1909.
Флоренский 1914 - Флоренский Павел, свящ. Столп и утверждение
истины: Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах. М., 1914.
Шах-ч 1911 - иіах-ч Лрк. Ужасы разврата: (Половое безумие). Лодзь,
1911.
Barthe 1975 - Barthe, Roland. The Pleasure of the Text/Translated by Richard
Miller. New York, 1975.
Berstein 1998 - Berstein, Evgenii. Western Models of Sexuality in Russian
Modernism. Ph.D. Dissertation. University of California, Berkeley,
1998.
Boele 1997 - Boele, Otto. Free Love Leagues in Pre-Revolutionary Russia (1907
- 1908). Manuscript. 1997.
Chamberlin, Gilman 1985 - Chamberlin, F. Edward and Gilman, Sander L.,
editors. Degeneration: The Dark Side of Progress. New York, 1985.
Engelstein 1992 - Engelstein, Laura. The Keys to Happiness: Sex and the
Search for Modernity in Fin-de-Siècle Russia. Ithaca and London, 1992.
Engelstein 1993 - Engelstein, Laura. Combined Underdevelopment: Discipline
and the Law in the Imperial and Soviet Russia//The American Historical
Review, 98: 2 (April 1993). P. 338 - 353,
Fout 1992 - Fout, John. Sexual Politics in Wilhelmine Germany: The Male
Gender Crisis, Moral Purity, and Homophobia//Journal of the History of
Sexuality, 2: 3 (1992). P. 388 - 421.
Foucault 1980 - Foucault, Michel. Power/Knowledge: Selected Interviews and
Other Writings, 1972 - 1977. Colin Gordon, ed. New York, 1980.
Foucault 1990 - Foucault, Michel The History of Sexuality. Volume 1: An
Introduction. Translated by Robert Hurley. New York, 1990.
Häuser 1994 - Hauser, Renate. Krafft-Ebing's Psychological Understanding of
Sexual Behaviour // Sexual Knowledge, Sexual Science: The History of
Attitudes to Sexuality. K. Porter, M. Teich, eds. Cambridge, 1994. P. 210
-227.
Hale 1967 - Hale, E.N. Masturbatory Insanity: The History of an Idea//
Journal of the History of Ideas, 28 (1967). P. 423 - 431.
Hall 1992 - Hallt Lesley. Forbidden by God, Despised by Men: Masturbation,
Medical Warnings, Moral Panic, and Manhood in Great Britain, 1850 —
1950 //Journal of the History of Sexuality, 2: 3 (1992). P. 365 - 387.
Krafft-Ebing 1886 - Krafft-Ebing, Richard von. Psychopathia sexualis, mit
besonderer Berücksichtigung der conträren Sexualempfindung: Eine
klinische-forensische Studie. Stuttgart, 1886.
439

Le Rider 1985 - Le Rider, Jacques. Der Fall Otto Weininger: Wurzeln des
Antifeminismus und Antisemitismus. Wien, 1985.
Matich 1997 - Matich, Olga. Utopia as Sexual Psychopathology: The Case of
Vladimir Solov'ev. Manuscript 1997.
Steakley 1975 - Steakly, James. The Homosexual Emancipation Movement in
Germany. New York, 1975.
Stengers, Van Neck 1984 - Stengers, Jean and Van Neck, Anne. Histoire d'une
grande peur: la masturbation. Bruxelles, 1984.
Watton 1994 — Watton, Lindsay F. Constructs of Sin and Sodom in Russian
Modernism, 1906 - 1909 //Journal of the History of Sexuality 4: 3 (1994).
PSYCHOPATHIA SEXUALIS IN TURN-OF-THE-CENTURY RUSSIA:
POLITICS AND GENRE
Evgenii Bershtein
The article analyzes the absorption by Russian culture of the themes and
narratives of a new medical field which formed in the end of the nineteenth
century, sexual psychopathology. One of the founding texts of this field,
Richard von Krafft-Ebing's international bestseller Psychopathia Sexualis (1889,
first edition), became an important source of narrative material and cultural
metaphors in Russia in the context of "the sexual question."
The sexual question, a debate about modern sexuality which gained
prominence in Russian public discourse in 1906 — 1908, after the defeat of the
first Russian revolution, proved to be simultaneously a continuation and
repudiation of the Russian civic tradition. On the one hand, it was supposed
to be the intelligentsia's prerogative and duty to name and debate the questions
of utmost social importance; on the other, "sex" as a theme had its frivolous
side. The seriousness of the public discussion of the social issues related to sex,
such as women's equality, prostitution, venereal disease, and the social situation
of the family, was undermined by the wide and easy distribution that erotic
fiction, sex manuals, visual and written semi-pornography started to enjoy in
the atmosphere of relaxed censorship—for the first time in Russian history. As
a result, much of the revolutionary intelligentsia's ire turned against the
competing sexual discourse, the discourse of pleasure, which discarded
restraint, responsibility, and civic seriousness.
The left-wing press decried Russian society's "sexual psychopathy" and
explained it as a "post-traumatic syndrome" caused by the failed revolution.
The disease manifested itself in abnormally high sexual drive ("satyriasis"),
masturbation, homosexuality, and sadomasochism. Through the prism of
medical ideas about sexual psychopathy developed by Krafft-Ebing and
Russian experts Vladislav Merzheevsky and Veniamin Tarnovsky, journalists
saw evidence of accelerated degeneration in the privileged classes. Radicals saw
the focus on sexual matters as a "provocation" designed by those in power to
distract the people from the revolutionary struggle. Critics of revolution
disputed this interpretation, although they agreed with the diagnosis. They
argued (as did A.S. Izgoev in Landmarks) that it was precisely the revolutionary
intelligentsia who suffered from sexual pathologies. In this view, both revolution
and sexual psychopathy had the same source, the imperfection of human
reason which lets irrational drives triumph over self-control and discipline.
440

Against the background of the sexual question, there formed a branch of
erotic literature which borrowed the narrative techniques and material from
Krafft-Ebing's "case studies," his patients' first-person tales of their ailments.
Several texts of this genre are analyzed in the article. In these texts, "perverts"
tell their lives with striking explicitness and literary skill and their stories often
turn into a celebration of sexual deviation. Readers' perception of these texts
reflected their dual status as both medical and erotic (and even pornographic)
literature. An argument can be made that such medicalized erotic texts served
not only (or not primarily) the purpose of controlling discourse concerning
"abnormal" sexual desire (as Michel Foucault stated), but that they also had a
liberating effect by performatively asserting pluralism in the arena of sexual
pleasure.
Medical discourses on sexual pathology, which contributed to the
formation of this new, semi-literary, semi-medical "intermediate" genre, caused
a strong counter-reaction in high modernist culture. While even themselves
absorbing and employing the vocabulary, styles, and themes of medical
literature on sexual pathology, the leading figures of modernist culture (such
as Vladimir Solov'ev, Viacheslav Ivanov, Vasilii Rozanov, and Mikhail
Kuzmin) fiercely argued against its philosophical presumptions and social
prescriptions. These protests have had considerable resonance: in the current
"post-modern" emancipation of "sexual psychopaths," it is the early modernist
writers who form the field of symbolic reference in Russia, rather than medics
and social scholars (who dominate, for instance, the pantheon of gay liberation
in Germany and England).

DOCTORS AND THE PROBLEM
OF "SEXY SCIENCE" IN THE 1920s1
Frances L. Bernstein
In the autumn of 1920, Klara Zetkin conducted one of her
famous interviews with Vladimir D'ich Lenin in his Kremlin study
(Zetkin 1956: 53 — 86). The departure point of their discussion was
the subject of women's rights and the international women's
movement, but conversation soon turned to sexuality. Speaking
about the situation in Germany, Lenin noted that evening discussion
sessions intended for political and educational work among women
workers focused primarily on the problems of sex and marriage
(Zetkin 1956: 58). Even in the midst of counterrevolution, he
complained, communist women "consider it their foremost duty to
enlighten working women on questions in this sphere." Lenin railed
in particular against an extremely popular pamphlet on the sexual
question, written by one such communist activist, which cited the
theories of Freud "to give it a scientific veneer." He continued:
I have no confidence in sex theories expounded in various articles,
scientific papers, pamphlets, and the like—briefly, in that specific literature
which has sprung up so luxuriantly on the dung heap of bourgeois society.
I do not trust those who are constantly and persistently absorbed in
problems of sex, like that Indian fakir is in the contemplation of his navel.
After being reassured by Zetkin that such topics were no longer
popular at educational sessions in Germany, Lenin turned his
attention to the situation in his own country. He observed that in
Russia, both adults and especially young people were caught up in
similar discussions, struggling to replace the discredited bourgeois
values of the past He promised that "in the sphere of marriage and
sexual relations a revolution is approaching in keeping with the
proletarian revolution" (Zetkin 1956: 63). But in the meantime,
young people "suffered gready from the messy state of sex
relations... one would hardly say it was a good thing that in these
years sex problems, violently pushed into the limelight by natural
causes, were becoming the central feature of youth psychology. The
442

consequences are sometimes nothing short of fatal" (Zetkin 1956: 63
64). To bring youth the joy of life and cheerfulness which they would
never find in the sexuality which permeated society, he encouraged
them to adopt a variety of physical and intellectual pursuits. "That,"
Lenin asserted, "will mean more to the youth than eternal lectures
and discussions on sex problems..." (Zetkin 1956: 66).
Just a few years after Lenin spoke these words, Soviet society had
amassed its own "luxuriant" collection of pamphlets, articles,
lectures, and posters on the sexual question, much of it produced
by members of the medical profession as "sexual enlightenment"
(polovoe prosveshchenie). This explosion of popular sex education
during the 1920s was made possible by a number of factors,
including the relaxation of censorship after the Revolution, the
existence of a relatively free press and independent publishing
houses, and the free market conditions that reigned during the NEP
(private publishing houses were legalized in a Sovnarkom decree of
December 12, 1921; see Ball 1987: 21, 146 - 48. On publishing and
censorship see also: Kenez 1985, Brooks 1985: 151 — 74, and Clark
1991: 210 — 30). This boom was owing to the seemingly
unquenchable thirst on the part of the population for information
and guidance in this realm, and the efforts of physicians to meet this
challenge (see Stites 1978).
In asserting their authority over the realm of sexuality, medical
educators faced many of the problems and concerns raised by Lenin.
The task was to produce information considered revolutionary (not
bourgeois), necessary (not frivolous), and, most important of all,
legitimate (not unscientific or worse, obscene): in other words, helping
to solve the sexual problem rather than exacerbate it. To do so
required first that the sexual question be "disciplined," as
Narkomzdrav (the Commissariat of Public Health) sought to do in its
efforts to claim jurisdiction over this area. On the one hand, this
involved establishing sex education as part of the official health
agenda of the new state, and thus off limits to competitors and
pretenders in the realm of sex expertise. On the other, it necessitated
providing guidance for and asserting authority over all physicians who
wrote on the trendy topic for the general public. In this article I look
at some of the criteria that went into producing "good medicine" in
the realm of sex education. Ultimately, whether a particular pamphlet,
article, or lecture was deemed appropriate and sufficiently "scientific"
or accused of being pornographic by Narkomzdrav depended upon
the author's relationship to the new commissariat
Narkomzdrav's Central Commission for the Struggle against
Venereal Disease (Tsentral'nyi sovet po bor'be s venericheskimi
443

bolezniami) was founded in October 1918, shortly after the creation
of the Commissariat the previous summer (GARF f. 482, op. 1, d.
46, 11. 17, 22). The need for a program of sex education was
expressed in the commission's earliest pronouncements, both in
terms of the general fight against venereal disease, and in relation
to the more specific problem of prostitution (GARF f. 482, op. 19,
d. 1, 1. 28 and d. 46, 1. 92). Over the next few years, although
individual venereologists incorporated education on sex into then-
work, there was little specific information from the center on how
to approach the issue. This was due in part to the confusion involved
in organizing the new commissariat, the instability of its relationship
to the local health departments, and the priority given to addressing
the health epidemics and emergencies which accompanied the wars
and Revolution. The introduction of the New Economic Policy in
1921 temporarily weakened the center due to the introduction of
self-financing and further delayed the official elaboration of a
strategy for sex education.2
It was therefore only in June 1923, at the First All-Union
Congress for the Struggle Against Venereal Disease, that the issue
of sex education was addressed on an official and programmatic
level by the center. The timing of this focus was influenced by
several developments subsequent to the first appearance of sex
education in the Narkomzdrav agenda. The new law code of 1918
legalized divorce and made both marriage and divorce easily
obtainable. As a result, rates for each increased markedly, especially
in the cities, prompting the accusation that many "abused" the code
(Goldman 1989). A dramatic increase in prostitution and venereal
disease was widely believed to have accompanied the introduction
of the NEP. These developments provoked a widespread fear of
moral degeneracy (Clements 1989), which was further exacerbated
by the sexual experimentation that followed the Revolution,
especially among the young.
Whether or not one believed in the existence of a sexual and
moral crisis, it was clear that the populace was extremely interested
in the sexual question. It was also evident that many individuals and
organizations had already mobilized to meet this demand for
information on sex; as early as 1920, a reviewer in Book and
Revolution commented on the collections on the sexual question that
flooded the marketplace and sold out immediately, regardless of
their quality, which was usually "dubious" (somnitePnym) (Osipov
1920: 76). Thus the doctors who had appointed themselves to be
society's sex educators now lagged behind and competed with
others for this privilege.
444

Of the many presentations at the congress calling for a more
systematic and structured response to venereal disease and sex
education, the report by I.D. Strashun, the director of
Narkomzdrav's division of sanitary enlightenment, was the most
specific in its recommendations for control over the process of
education (Strashun 1923: 35 — 36). Strashun proposed that
educators make use of a wide array of venues and approaches in
order to reach the population. Each of his suggestions emphasized
the dominant role of the doctor as the mediator of this knowledge.
For example, in youth clubs doctors would organize and direct
study groups on the sexual question and conduct lectures on sexual
hygiene. Accompanied by medical personnel, excursions to houses
of enlightenment and special movable exhibitions would be made
available to the population. While the participation of such
organizations as the Zhenotdel and the Komsomol was encouraged,
Strashun stressed that the supervision of this education must lie with
the organs of sanitary enlightenment and the venereological
dispensaries. Their leadership role, he asserted, should be legally
mandated.
Strashun explained that the presence of doctors was necessary
to ensure that the topic of sex be handled in a scientific manner. In
addition to the regulation of content, publicity for sexual
enlightenment initiatives also had to meet certain standards of
appropriateness. He specified that popular lectures be organized
"without loudly publicized, sensationalist advertisements" (bez
gromkikh afishiruiushchikh, zazyvaiushchikh reklam) (Strashun
1923: 36). Commending the use of agitational trials, he nonetheless
advised that such productions avoid the appearance of a sensation
or spectacle. The underlying message of Strashun's remarks was that
sex education shouldn't be too sexy. Sensationalism tainted the
educators themselves and the educational content, and, it seems,
encouraged the wrong kind of audience.
In another paper at the congress on the subject of medical ethics,
the venereologist N.L. Rossiiansky criticized those doctors who
profited from the ignorance and embarrassment of the population
regarding venereal diseases (Rossiiansky 1923: 42). Unqualified
doctors only interested in making money lured patients to their
offices with showy ads promising quick and discreet treatment. In
order to combat this phenomenon, he recommended that the
advertisement of venereal disease treatment be banned from
newspapers and public spaces. He also urged that individual doctors
be prohibited from publishing popular works on sex and venereal
disease without the express permission of Narkomzdrav, since
445

"some doctors, with the goal of advertising, publish popular books
on these questions, the contents of which often have not been
scientifically confirmed and are completely inappropriate."
The conference reaffirmed this position in its resolutions. It
decreed that the center take charge in publishing "appropriate"
(sootvetstvuiushchei) popular literature and visual aids such as
albums, posters, and slides (Vserossiiskii s"ezd 1923: 12). To deal
with the vast amount of popular literature produced primarily for
commercial gain rather than in the interests of enlightenment, it
resolved that the publication of such works without the appropriate
permission of Narkomzdrav was "impermissible" (nedopustimym);
it also voted for a complete ban on advertising by venereologists
(Vserossiiskii s"ezd 1923: 13).
Writing in diverse venues, other physicians echoed these concerns.
In the preeminent journal in the field of venereology the social
hygienist G.A. Batkis criticized the unsatisfactory treatment of the
sexual question in popular literature and public lectures, citing the
authors' and speakers' incompetence and the dilettantism of the
information they provided (Batkis 1925: 193). Even the Commissar of
Public Health, N.A. Semashko, entered the discussion and carried it
into the popular press in a 1925 Izvestiia editorial entitled "How Not
to Write About the Sex Question" (Как ne nado pisat' о polovom
voprose) (Semashko 1925a: 5). A commentary on the "misfortune"
which occurs "when a cobbler begins to bake pies," this article in
effect established who should not write about sexual questions.
Remarking upon the stupidity and vulgarity evident in many of the
ubiquitous lectures, disputes, and publications on sex, Semashko
nonetheless dismissed these as part of the phenomenon surrounding
any controversial issue. The Commissar reserved his criticism for
those who should have known better: "it's much more unfortunate
when the crudest, most unforgivable mistakes come from the pens of
comrades whose opinions people are accustomed to heed."
He had two groups of cobblers and comrades in mind. The first
were party members. Referring to Martin Nikolaevich Liadov's
Voprosy by ta (Questions of Everyday Life), Semashko declared that
everyone would have been better off if its author had limited his
scholarly attention to the history of the party. He continued:
В частности, смутила статья А. Залкинда «Половой вопрос с
коммунистической точки зрения» (ох как преступно легко у нас
прикрываются часто «коммунистической точки зрения»!)... И это называется
"коммунистической" (наверное, тов. Залкинд любовался своим
"классовым анализом", когда писал эту несообразицу) точкой зрения!
(Semashko 1925а: 5, citing Zalkind 1924)
446

Specifically what confused [comrade Liadov] is the article of A. Zalkind,
"The Sexual Question from the Communist Point of View" (oh, how
criminally easily the phrase 'from a communist point of view' is thrown
about!)... And this is called the "communist" point of view (undoubtedly,
comrade Zalkind was admiring his "class awareness" when he wrote this
mishmash)!
Semashko's comments speak to a jurisdictional conflict with
party ideologues for control over the domain of the "sexual
question." In part this was a disagreement over method; the medical
approach to sexuality stressed education rather than the flat-out
condemnations and prohibitions characteristic of Party writings on
sex. Also at issue was the overt linking of sexuality with the rhetoric
of communism and, more importantly, with party writers' invocation
of science. While Semashko expressed disapproval at Zalkind's
exploitation of the language of Communism, most troublesome was
the fact that it was used to justify bad science. According to
Semashko, Zalkind and Liadov argued that sexuality had become
unnatural and identified the sexual depravity of Russia's youth as the
most alarming evidence of sexuality's separation from nature. As
evidence of the unnatural state of contemporary sexual relations,
they pointed to the fact that women menstruated monthly, unlike
animals, whose period of heat occurred once a year. Semashko
dismissed this and similar analyses of the immorality of the young,
which likewise relied on faulty scientific concepts, as "complete
nonsense and sophistry... Without a knowledge of biology in general
and especially the role of the endocrine glands, one shouldn't take
up one's pen and open one's mouth in order to utter condemnations
regarding the sexual question." (For a more detailed discussion of
Zalkind's and Liadov's analyses of sexuality, and especially the
significance of menstruation as a marker of societal health, see
Naiman 1993.)
Soviet medical authority over sexuality derived from the
assertion of a special and unique relationship to science. When they
invoked scientific language and theories, party writers (with their
own distinct and well-established basis of authority) threatened
doctors' control of this particular area of knowledge and hence their
jurisdictional claims. This may also explain the infrequency of
references to the Party in medical publications on sex, although
many sexual enlighteners, including Semashko, were Bolsheviks. It
may have been a Bolshevik Revolution which made it possible to
approach life from a scientific viewpoint, but medical legitimacy in
the realm of sex hinged upon fluency in the higher language of
science.
447

This brings us to the second group of cobblers, physicians, and
explains why Zalkind merited particularly harsh criticism, that is,
because he himself was a psychiatrist. His sin was further
compounded because his work appeared in a collection edited by
another doctor. Another review of the book, by L. Tarsky, was
entitled "Don't Take Their Word for Any of It" (Ni v chem ne ver'
na slovo) (Tarsky 1924). In a second editorial in Izvestiiay entitled
"Ignorance and Pornography Beneath the Mask of Enlightenment,
Science and literature," Semashko's attack on those members of the
medical profession engaging in inappropriate sex education became
even more vituperative:
Вакханалия с изданиями «по половому вопросу» продолжается. На
книжный рынок то и дело выбрасывается литература, порой грязная,
порой возмутительно невежественная... И возмутительнее всего, что
эта макулатура прикрывается именем просвещения, научного
исследования и прочих высоких материй.
(Semashko 1927: 3)
The bacchanalia of publications "on the sexual question" continues. Into
the book market is thrown literature which is sometimes dirty, sometimes
outrageously ignorant... And what is most shocking of all is that this trash
literature takes refuge under the bold name of enlightenment, scientific
research, and similarly lofty goals.
Much of Semashko's invective focused upon a series of
brochures by medical authors entitled "The Sexual Question in
Easily Accessible Sketches" (Polovoi vopros v obshchedostupnykh
ocherkakh), and published by the Odessa firm Svetoch. He
criticized their content as unscientific and their presentation as
sensationalist, accusing the publishers of trying to attract readers:
they carry "titles one screaming louder than the next... each is filled
with lewd details and lewd drawings (on every booklet there is a
warning in red—what else?—stating: 'with illustrations').* Other
doctors were charged with following Svetoch's cue, publishing,
primarily for profit, books containing bad science. Concerning Dr.
Zdravomyslov's Voprosy polovoi zhizni (Questions of Sexual Life)
Semashko wrote:
И вот из этой примечательной докторской (ги, ги!) книжки мы
узнаем, например, что при «половой холодности» рекомендуется
«подмываться раствором одеколона»... И эта ерунда выдерживает 2-е
издание!!!
And thus from the booklet of this remarkable doctor (ha ha) we learn, for
example, that for "sexual frigidity" is it recommended "to splash oneself
448

Иван Семенович Ефимов
(1878-1959)
Рис. 1. Композиция. 1940.

Рис. 2. Композиция. 1920-е.
Рис. 3. Композиция. 2 февраля, 1937.

Рис. 4. Похищение Европы. 1914.
Рис. 5. Композиция. 2 октября 1926.

Рис. б. Композиция. 28 июня 1917.

Рис. 7. Композиция. 1920-е.

Рис. 8. Карагез. 1 апреля 1929.
Рис. 9. Карагез. 1929.

Рис. 10. Карагез. 19 апреля 1929.
Рис. 11. Карагез. 15 мая 1929.

Рис. 12. Карагез. 14 мая 1929.
Рис. 13. Карагез. 1929.

Рис. 30. Композиция. 4 октября 1924.

Рис. 31. Композиция. 3 ноября 1924.
Рис. 32. Композиция. 2 февраля 1924.

Рис. 33. Композиция. 7 декабря 1929.
Рис. 34. Мордовский обычай. Почитание свекра. 1930-е.

Рис. 35. Мордовский обычай. Почитание свекра. 28 апреля 1934.

Рис. 36. Композиция. 28 ноября 1942.

Рис. 37. Композиция. 30 июля 1921.

Рис. 38. Композиция. 27 сентября 1926.

Рис. 39. Композиция. 20 декабря 1930.

Рис. 14. Карагез. 27 марта 1929.

Рис. 15. Карагез. 1929.

Рис. 16. Карагез. (Восток и Запад.) 31 декабря 1929.

Рис. 17. Карагез. 1 марта 1929.

Рис. 18. Карагез. 1929.

Рис. 19. Дева и павлин. 1947

Рис. 20. Дюймовочка. 18 марта 1940.

Рис. 21. Композиция. 7 ноября 1947.

Рис. 22. Композиция. 14 января 1940.

Рис. 23. Композиция. 1930-е.

Рис. 24. Празднество Букант Однома. 28 апреля 1934.

Рис. 25. Композиция. 1930-е.

Рис. 26. Композиция. 1940.

Рис. 27. Композиция. 13 января 1946.

Рис. 28. Негритянка и страус. 25 ноября 1937.

Рис. 29. Композиция. 2 ноября 1924.

with a solution of eau de cologne"... And this nonsense sustained a second
printing!!!
Yet ignorance on matters of science comprised only half of
Semashko's criticism. He singled out for attack another "zealous
attempt at 'scientific research' in the sphere of sex": a survey on sex
distributed among students at a technical high school in Riazan'
which was compiled under the supervision of a local sanitary doctor:
Читая эту анкету, невольно задаешься вопросом: как же все это
делается среди белого дня, почти под носом Москвы? Если автор находит,
видимо, некоторое удовольствие в "научной проработке" полученных
ответов, то почему же не лечат автора от нимфомании, а дают ему
безобразную возможность развращать молодежь среди белого дня?
Reading this survey, one involuntarily asks the question: how in the world
is this all being done in broad daylight, almost under the nose of Moscow?
If the author apparently finds some pleasure in the "scientific study" of the
responses, then why in the world isn't he being treated for nymphomania,
instead of being given the disgraceful opportunity to corrupt the young with
impunity in broad daylight?
In seeking to protect both the purity of science and the reputation
of the medical profession, Semashko confronted a central dilemma
of sexual enlightenment: how to discuss sex without being accused
of promoting it, thus earning the label of pornographer? The answer
provides the key to the nature of the sex education program, and yet
another explanation for its origins within the anti-venereal disease
movement. The approach had little in common with that of the sex
reformers active at this time in countries such as Germany, for
whom self-fulfillment was an important focus in their work
(Grossman 1983a and 1983b). With very few exceptions, the idea of
sexual satisfaction was rarely mentioned by Soviet sex educators,
and the mechanics of the sexual act, if discussed at all, were dealt
with on a purely physiological level. Instead they promoted the idea
of sexual restraint, with the needs of collective health clearly
outweighing a concern for individual pleasure in sexual matters.
This "desexualization" of sexual enlightenment only increased the
implied connection between sex and sickness (on the notion of de-
sexualized sexuality with respect to the peasantry, see Engelstein
1992; see also Solomon 1996 and Wood 1993).
There was a second motivation behind Semashko's interest in
protecting the reputation of the medical community. Such
"ignorance and pornography" not only reflected badly on the
profession but also displayed an independence of action and
15 Эрос и порнография
449

thought which challenged the authority of the center to control the
medical personnel presumably under its jurisdiction. In other words,
it was the fact that it occurred "under the nose of Moscow," "in
broad daylight," without the sanction or approval of the center, that
so threatened Semashko. That the issue in this case was less one of
content than of opposition to local initiative becomes clear when the
Riazan' survey is compared to another survey on sex produced
under the jurisdiction and with the strong approval of Narkomzdrav.
Conducted by Dr. GePman in 1922 among students at Sverdlovsk
Communist University, this "approved" survey asked almost the
same questions, in a very similar format, to those of the Riazan'
questionnaire:
Questions from the Riazan' survey:
Do you lead an active sex life? If not, then why?
At what age did you begin to have sex?
How often do you have sexual intercourse?
Do you feel satisfied with sexual intercourse? If not, then why?
What do you think is better — a long-term sexual union or frequent short-
term ties?
If you are married do you have extramarital sexual relationships?
Do you live simultaneously with one man (woman), with two, with three,
more?
(Semashko 1927: 3)
Questions from the GePman survey:
Have you had sexual intercourse?
How old were you when you first had sexual intercourse?
Are your sexual relationships with a man/Woman of a long-term or short-
term nature?
If to this point you have not begun sexual activity, what has kept you from
this: lack of sexual desire, circumstances, absence of love, moral
considerations, fear of venereal diseases and other reasons?
If married, do you have sexual relationships on the side?
What would you like your sex life to look like: marriage, a long-term, free
relationship, short-term relationships, casual encounters, using prostitutes?
(German 1923: 145 - 148)
(For an analysis of this and similar surveys, see Fitzpatrick 1978.)
The published study based on these surveys included extensive
excerpts from the answers themselves. For instance, GePman
commented on the provocative, unscientific, and superficial tone of
the majority of sexual enlightenment publications. He observed that
not even the famous ForePs Sexual Question, which many of the
respondents had reported reading, was free from such "unnecessary
450

moralizing, and sentimental Philistinism" (izlishnee moralizirovanie,
santimentaTnaia obyvatePshchina). It was not surprising, therefore,
that a few students were aroused by the book, with one describing
how he began to masturbate under its influence. GePman then
proceeded to list other authors who had had a similar effect on the
respondents (Weininger, Zola, Pisemsky), providing curious minds
with ample suggestions for future titillating reading (GePman 1923:
107 — 108; on the dangers of popular literature, see also Gurevich
and Grosser 1929: 212). Yet this book enjoyed universal praise, and
was favorably cited on numerous occasions by Semashko himself
(1930: 3). Hence the "discipline" referred to at the beginning of this
article concerns three different facets of the sexual enlightenment
process and the sexual question: Narkomzdrav sought to control the
content of sex education to properly structure the conduct of its
audience. But disciplining the doctors, both in the sense of creating
a new cadre of sex specialists and of regulating its behavior, was
similarly crucial to the agenda.
These issues of control and authority are inseparable from the
question of access. That the Riazan' anketa was pornography while
the GePman survey was science also depended upon the intended
recipients of the information. GePman's study was intended for an
audience of specialists. Similarly, many of the very same illustrations
in the Svetoch series that were labeled "lewd" by Semashko found
their way into more scholarly Narkomzdrav-endorsed publications
of the time .3
In fact the "accessibility," financial and otherwise, of Svetoch
(whose name Semashko himself noted ironically) and similar
publications was a dominant concern of Narkomzdrav at this time.
Three months earlier a report of Narkomzdrav's own publishing
division to the Commissariat's board raised the issue of the harm
done to state medical publishing by such private popular medical
presses as Svetoch, Prakticheskaia meditsina, Kosmos, and
Sovremennye problemy (GARF, f. 482, op. 1, d. 601,11. 57 - 59).
The publishing section sought a major budgetary increase to meet
the growing demands of the population for popular literature on
health issues and to compete financially with the huge, inexpensive
editions of this type of medical literature, "a part of which is
extremely dubious from the point of view of Soviet ideology" (chast'
ves'ma somnitePnaia s tochki zreniia sovetskoi ideologii) (ibid., 58)
put out by these houses. The board approved the increase in order
to fund bigger editions which could be produced at lower prices,
explaining that "expanding production of popular sanitary-
enlightenment literature at the present time is especially justified by
15*
451

the need to compete against private publishers..." (ibid., 59).
Concerns similar to Semashko's about the quality of available
works were raised in popular health publications as well. Thus in
addition to their own analyses of sexual questions, journals also
attempted to control whatever information on the subject readers
might acquire beyond their pages. An article entitled "Ozdorovite
svoi polovoi byt" (Make Your Sexual Lifestyle Healthy) in the
Leningrad journal Hygiene and Health of the Worker and Peasant
Family cautioned readers to avoid boulevard literature and choose
books "written by experienced specialists." The author then
assigned the followed "homework":
1. Read the literature on sexuality listed at bottom. Try to see the
films: "Love in Nature"; "Abortion"; "Gonorrhea"; and "The
Truth of life."
2. Organize a debate or discussion with your comrades about
sexuality and wage a battle against abnormal displays [of
sexuality] using concrete examples taken from the lifestyles of
your comrades.
3. For questions related to sexual experiences, see a doctor.
Remember about the dangers to health associated with early
sex.
Literature for this Lesson:
1. Dr. L. Iakobzon, Syphilis. Publisher: Gigiena i zdorov'e
rabochei i krest'ianskoi sem'i.
2. Professor A. MendePson, Marital Hygiene. Publisher: same.
3. Dr. V. Dembskaia, Woman*s Sexual Hygiene. Publisher: same;
Price: 15 kopecks.
4. Prof. S. Lisovskaia, Gonorrhea and its Treatment. Publisher:
same; Price: 20 k.
5. Drs. S.E. Gal'perin and I.L. ZegaP, The Shadows of Sexual Life.
Publisher: Okhmatmlad; Price: 30 k.
6. Prof. A. MendePson, Masturbation and the Fight Against It.
Publisher: same; Price: 15 k. (Sigal 1929: 13)
Similarly, health journal columns entided "Chto chitat' po
polovomu voprosu" (What to Read on the Sexual Question)
promised to help readers wade through the "inappropriate rubbish,
geared towards sickly curiosity" (negodnogo khlama, rasschitannogo
na boleznennoe liubopytstvo) (S. P. 1926: 33) and avoid unscientific,
profit-motivated works, the majority of which were not accessible to
the working class (ZiPberg 1928: 24). For the most part, the pamphlets
452

that were discussed received favorable recommendations. Writers
briefly described a work's subject matter, and noted the publisher,
number of pages, and price. Reviews also indicated the kind of
language used (popular, scientific), and the most appropriate audience
for the work.
We learn about Dr. Nestrukh's Polovoe vlechenie v prirode (Sexual
Attraction in Nature ), for instance, that "this booklet explains the
basis of sexual attraction in animals and humans. [It has] good
illustrations, is presented in an interesting manner, and is accessible
to the reader with little preliminary training" (ZiPberg 1928: 24).
Although it provided important information, Professor Okinchits'
Vykidysh ipredokhranitel'nye sredstva ot beremennosti (Miscarriage and
Birth Control Methods) was deemed "insufficiently popular,"
comprehensible therefore only to the "intelligent reader"
(intelligentnomu chitateliu). "A not bad looking publication," it was
nonetheless considered expensive at 30 kopecks (S. P. 1926: 33 —
34). On the other hand, Dr. Bremener's Chto dolzhen kazhdyi znaV
о sifilise (What Everyone Should Know about Syphilis ) was
recommended to the semi- and fully literate, as well as to those
barely able to sound out syllables, since it presented information in
the form of agitational-verse. The work was published on "good
paper and in large print" and cost 12 kopecks. The unprepared
reader interested in learning about male sexual disorders was
advised to read Sexual Impotence by Dr. Iakobzon; for the more
advanced reader, Professor KM. Fronshtein's brochure on the same
subject was recommended (Zil'berg 1929: 24; see also Krist 1929).
Other groups designated as appropriate audiences for particular
pamphlets included urban residents; peasant audiences (considered
less knowledgeable on this subject); young people; worker, peasant,
women and Komsomol activists; average readers; and students from
secondary or worker schools.
Only one journal identified publications of which it disapproved.
Echoing the objections raised earlier that year by Commissar
Semashko, Hygiene and Health also denounced Svetoch's "Sexual
question" series as a calculated, provocative "hack-job"
(nosiashchuiu khalturnyi kharakter). "Under no condition can the
majority of brochures in this series be recommended... [Like
Semashko,] we must also caution the proletarian reader away from
such literature and only approve of scientifically accurate brochures,
written by qualified specialists and popularizers" (Bibliografiia 1927:
16). Svetoch's pamphlets were not recommended by any of these
journals, although Put ' к zdorov 4u (Path to Health) and Za novyi byt
[Towards a New Everyday Life) included works from Kosmos and
453

Contemporary Problems, both of which had been criticized as
"dubious" by Narkomzdrav's publishing division.
Concluding his 1927 Izvestiia editorial, Semashko wrote:
Надо положить решительный предел этому потоку разврата. Печать
должна поднять громкий голос протеста и предостережения против
него. Главлит должен сосредоточить свое внимание не на охране
невинности матерых посетителей театральных зрелищ, а на этом
систематическом и грубом развращении молодежи печатным и устным
словом.
(Semashko 1927: 3)
It is necessary to place a decisive end to this flow of depravity. The
publishing world should raise a loud voice of protest and warning against
it. Glavlit should concentrate its attention not on preserving the innocence
of theatergoers, but on this systematic and crude corruption of our youth
by the printed and spoken word.
By the end of the decade, he got his wish. Private publishing on
the "polovoi vopros" decreased dramatically over 1929 and by 1930
had completely vanished. Narkomzdrav maintained its hegemony
over publications on sex until late 1931, when these also disappeared,
not to resurface until the end of the Second World War. The demise
of sex education is not in itself surprising. During the Cultural
Revolution the government grew increasingly intolerant towards such
sex-related issues as prostitution, abortion, and homosexuality. These
were recriminalized in the early 30s, the same time as all public
discussion of sexuality disappeared from the press. Nonetheless, it is
necessary to raise the question of Narkomzdrav's own role in the
demise of sex education. Part of the answer lies in its very success at
silencing all competing voices. The private publishers and doctors
who had threatened its authority were closed down and forced out of
business by the end of the decade. The possibility of continuing to
publish in alternative locations was lost with the victory of their own
publishing house, a press now closely controlled by the dictates of the
party, which no longer tolerated discussion on these issues.
Yet the explanation may also lie in part in the nature of the sex
education itself. The state's priorities shifted when it embarked on
its program of mass industrialization. When health concerns were
subordinated to the goals of production during the Five Year Plans,
the very idea of infirmity was seen as a liability to the cause of
industrialization. Sickness itself ceased to be an acceptable topic for
public discussion, as did a program of education whose origins lay
in an implicit connection between sex and disease. Finally, it might
be instructive to recall that the very behaviors promoted by sex
454

educators—restraint, fidelity, abstinence, and concern for the
collective at the expense of the individual—bore a striking
resemblance to the values preached by the party in the 1930s.
Ironically then, the very success of the doctors in elaborating these
behaviors during the 1920s made them superfluous when such
values became absorbed into the party's own agenda, one which
could now be advanced without competing experts and overt
references to the problematic subject of sex.
NOTES
1 My thanks to Eliot Borenstein for his moral support and for reading
successive drafts of this article. Thanks also to the following institutions, which
provided financial assistance during various stages of reseach and writing:
American Council of Teachers of Russian; Johns Hopkins University
Department of the History of Science, Medicine, and Technology; and the
Kennan Institute.
2 Sex education was on the agenda of the All-Russian Congress of
Representatives of Gubernia and City Health Organizations on Questions of
Housing Hygiene, Sanitary Enlightenment and Social Diseases, scheduled to
take place March 15, 1921 (GARF f. 482, op. 19, d. 20,1. 2). On March 3 the
KSRKKD cancelled this and all other congresses except for the Tenth Party
Congress and the Congress of Railroad Workers until further notice, due to
"housing and production difficulties" (f. 482, op. 19, d. 20,1. 48).
3 Compare the illustrations in this series to those found in Zelenin 1925.
Published by the State Publishing Company, this collection also contains an
article written by Semashko: "Meropriiatiia Narkomzdrava po lichnoi
profilaktike."
WORKS CITED
Ball 1987 - Ball, Alan. Russia's Last Capitalists: The Nepmen, 1921 - 1929.
Berkeley and Los Angeles: University of California Press.
Batkis 1925 — Batkis, G.A. "Polovoe vospitanie i prosveshchenie v usloviiakh
sovetskogo stroiia." Venerologiia i dermatologiia, 6 (1925): 193.
Bibliografiia 1927 — "Bibiiografha. Chto chitat' po polovomu voprosu." Gigiena
izdorov'e, 18(1927): 16.
Brooks 1985 — Brooks, Jeffrey. "The Breakdown in Production and Distribution
of Printed Material, 1917 — 1927." In Bolshevik Culture: Experiment and
Order in the Russian Revolution, ed. Abbott Gleason, Peter Kenez, and
Richard Stites. Bloomington: Indiana University Press, pp. 151 — 74.
Clark 1991 - Clark, Katerina. "The 'Quiet Revolution' in Soviet Intellectual
life." In Russia in the Era ofNEP: Explorations in Soviet Society and Culture,
ed. Sheila Fitzpatrick, Alexander Rabinowich, and Richard Stites.
Bloomington: Indiana University Press, pp. 210 — 30.
Clements 1989 — Clements, Barbara Evans. "The Impact of the Civil War on
Women and Family Relations." In Party, State, and Society in the Russian
455

Civil War: Explorations in Social History, ed. Diane Koenker, William G.
Rosenberg and Ronald Grigor Suny. Bloomington: Indiana University
Press, pp. 105 - 22.
Engelstein 1992 — Engelstein, Laura. The Keys to Happiness: Sex and the Search
for Modernity in Fin-de-Siecle Russia. Ithaca: Cornell University Press.
Fitzpatrick 1978 — Fitzpatrick, Sheila. "Sex and Revolution: An Examination
of Literary and Statistical Data on the Mores of Soviet Students in the
1920s," Journal of Modern History Qune 1978): 252 - 78.
GARF = Gosudarstvennyi arkhiv Rossiiskoi Federatsii.
Gel'man 1923 — Gel'man, I. Polovaia zhizn* sovremennoi molod'ozhi: Opyt
sotsiaVno-biologicheskogo obsledovaniia. Moskva.
Goldman 1989 - Goldman, Wendy Zeva. "Women, the Family, and the New
Revolutionary Order in the Soviet Union." In Promissory Notes: Women in
the Transition to Socialism, éd. Sonia Kruks, Rayna Rapp and Marilyn B.
Young. New York: Monthly Review Press, pp. 59 — 81.
Grossmann 1983a — Grossmann, Atina."'Satisfaction is Domestic Happiness':
Mass Working Class Sex Reform Organizations in the Weimar Republic."
In Towards the Holocaust: The Social and Economic Collapse of the Weimar
Republic, ed. Dubkowskii and Wallimann. Westport: Greenwood Press, pp.
265 - 93.
Grossmann 1983b — Grossmann, Atina. "The New Woman and the
Rationalization of Sexuality in Weimar Germany." In Powers of Desire: The
Politics of Sexuality, ed. Ann Snitow, Christine Stansell, and Sharon
Thompson. New York: Monthly Review Press, pp. 39 — 51.
Gurevich and Grosser 1929 - Gurevich, Z.A. and Grosser, F.I. Voprosy polovoi
zhizni. Kiev: Gosizdat.
Kenez 1985 - Kenez, Peter. The Birth of the Propaganda State: Soviet Methods
of Mass Mobilization, 1917 - 1929. Cambridge: Cambridge University
Press.
Krist 1929 - Krist, E. "Chto chitat' о polovoi gigiene zhenshchiny." Za novyi byt,
9-10 (1929): 24.
Naiman 1993 — Naiman, Eric. "Revolutionary Anorexia: NEP as Female
Disorder." Slavic and East European Journal 37: 3 (1993): 305 - 325.
Osipov 1920 — Osipov, V.P. "Dr. L.Ia. Iakobzon, Polovoe bessilie.n Kniga i
revoVutstiia, 3-4 (1920): 76.
Rossiiansky 1923 — Rossiiansky, N.L. "Vrachebnaia etika i venericheskie
bolezni." Raspredelenie zaniatii i tezisy dokladov Vserossiiskogo s"ezda po
bor'be s vénerieheskimi bolezniami. Moscow, p. 42.
S. P. 1926 — S. P. "Chto chitat' po polovomu voprosu," Put' к zdorov'iu, 7 — 8
(1926): 33.
Semashko 1925a — Semashko, N.A. "Как ne nado pisat' о polovom voprose,"
Izvestiia VTSIK 1 (5 ianvaria 1925): 5.
Semashko 1925b - Semashko, N.A. "Voprosy polovogo vospitaniia." In Polovoi
vopros, ed. E. Iaroslavskii. Moscow: GIZh, pp. 17 — 23.
Semashko 1927 — Semashko, N.A. "Nevezhestvo i pornografiia pod maskoi
prosveshcheniia, nauki i literatury." Izvestiia (8 aprelia 1927): 3.
Semashko 1930 - Semashko, N.A. "Na putiakh к novomu bytu." Gigiena i
zdorov'e, 22 (1930): 3.
Sigal 1929 — Sigal, Dr. B. "Ozdorovite svoi polovoi byt." Gigiena i zdorov'e
rabochei i krest'ianskoi sem'i, 15 (1929): 13.
456

Solomon 1996 - Solomon, Susan Gross. "Innocence and Sexuality in Soviet
Medical Discourse." In Women in Russia and Ukraine, ed. Rosalind Marsh.
Cambridge: Cambridge University Press, pp. 121 — 30.
Stites 1978 — Stites, Richard. The Women's Liberation Movement in Russia:
Feminism, Nihilism, and Bolshevism, 1860 - 1930. Princeton: Princeton
University Press.
Strashun 1923 — Strashun, I.D. "Sanitarnoe prosveshchenie v dele ЬогЪу s
venericheskimi bolezniami (Zadachi i metody)." In Rasprede Unie zaniatii
i tezisy dokladov Vserossiiskogo s"ezdapo bor'be s venericheskimi bolezniami
Moscow, pp. 35 — 36.
Tarsky 1924 — Tarsky L. "Ni v chem ne ver' na slovo." Knigonosha, 42 (73)
(October 29, 1924).
Vserossiiskii s"ezd 1923 — "Vserossiiskii s'ezd po ЬогЪе s venericheskimi
Ьоіегпіаті." Biulleten* Narkomzdrava, 16 (1923): 12.
Wood 1993 - Wood, Elizabeth. "Prostitution Unbound: Representations of
Sexual and Political Anxieties in Post-revolutionary Russia." In Sexuality
and the Body in Russian Culture, ed. Jane T. Costlow, Stephanie Sandler,
Judith Vowles. Stanford: Stanford University Press, pp. 124 — 35.
Zalkind 1924 — Zalkind, A.B. "Polovoi vopros s kommunisticheskoi tochki
zreniia." In Polovoi vopros, ed. S.M. Kalmanson. Moscow and Leningrad:
Molodaia gvardiia, pp. 5 — 16; previously published in Naputiakh к novoi
shkole, 6 (1924).
Zelenin 1925 - Zelenin, V.F., ed. Polovoi vopros v svete nauchnogo znaniia.
Moscow and Leningrad: Gosizdat.
Zetkin 1956 — Zetkin, Clara. My Recollections of Lenin. Moscow: Foreign
Languages Publishing House.
ZiPberg 1928 — ZiTberg, Ia.F. "Chto chitat' po polovomu voprosu." Za novyi
byt, 23 -24 (1928): 24.
Zil'berg 1929a — ZiPberg, Ia.F. "Chto chitat' po polovomu voprosu:
NepraviPnosti polovoi zhizni." Za novyi byt, 7 — 8 (1929): 24.
ZiPberg 1929b - ZiPberg, la. F. "Chto chitat' о prosututsii.'' Za novyi byt, 9 -
10 (1929): 24.
ВРАЧИ И ПРОБЛЕМА «СЕКСУАЛЬНОЙ НАУКИ» В 1920-е ГОДЫ
Френсис Л. Бернштейн
Постреволюционная Россия, по всей видимости, была обществом, где
сексуальный вопрос стоял необыкновенно остро и навязчиво.
Последовавшее за революцией сексуальное экспериментаторство и случайности,
связанные с периодом гражданской войны, уже вызвали серьезные опасения;
с переходом же к нэпу в 1921 году этот «сексуальный нигилизм»
приобрел размеры «сексуального кризиса». Проституция, которую, как было
принято считать, искоренила революция, появилась вновь, достигая в
условиях широко распространенной в те годы женской незанятости
масштабов настоящей эпидемии. Соответственно, медицинские
наблюдатели отметили резкий рост числа венерических заболеваний, импотенции,
мастурбации и случайных половых связей, особенно среди молодежи,
наряду с распространением сомнительной вспомогательной литературы,
457

возбуждающих публичных лекций и шарлатанских средств, обещающих
быстрое решение широко распространенных сексуальных проблем.
Подобные тревожные соображения стали стимулом для создания
обширной программы всеобщего медицинского образования, или
«сексуального просвещения», предлагаемого врачами в качестве главного
компонента революционного проекта, долженствовавшего преобразить
жизнь в 1920-х годах.
Взрью популярного сексуального образования в это время был
возможен благодаря множеству различных факторов, включая ослабление
цензуры после революции, существование относительной свободы
печати и независимых издательств, а также условиям свободного рынка в
период нэпа. Еще более этот проект обязан своим существованием
неутолимой жажде информации и руководства в сексуальной сфере, которую
испытывала часть населения, и усилиям врачей пойти навстречу этим
требованиям.
Утверждая свое господство в области сексуальной жизни,
врачи-просветители столкнулись с множеством проблем. Задача их состояла в том,
чтобы выдавать информацию, которая считалась бы революционной (а
не буржуазной), необходимой (а не фривольной) и, самое главное,
обоснованной (а не вненаучной или, того хуже, непристойной): иными
словами, должна была помогать решить сексуальную проблему, а не усугубить
ее. Для этого требовалось прежде всего, чтобы сексуальный вопрос был
«упорядочен», как стремился упорядочить его Наркомздрав, притязая на
роль главного судьи в этой сфере. С одной стороны, необходимо было
ввести сексуальное образование в виде официальной
здравоохранительной политики нового государства — и таким образом вывести из игры
соперников в области сексуальной экспертизы. С другой стороны,
требовалось добиться власти и руководящей позиции над всеми врачами,
высказывавшими перед широкой публикой противоположные мнения. В этой
статье рассматриваются критерии, которые использовались для
формирования «хорошей медицины» в области сексуального образования. В
конечном итоге, отнесение отдельно взятого труда, статьи или лекции к
достаточно «научным» или обвинение их Наркомздравом в порнографии
стало зависеть от отношений автора с новыми властями.

Pornography and the Law
Порнография и законодательство
ARTICLE 242: PAST, PRESENT, AND FUTURE
Paul W. Goldschmidt
Незаконное изготовление в целях распространения или рекламирования,
распространение, рекламирование порнографических материалов или
предметов, а равно незаконная торговля печатными изданиями, кино- или
видеоматериалами, изображениями или иными предметами
порнографического характера наказываются штрао^юм в размере от пятисот до
восьмисот минимальных размеров оплаты труда или в размере заработной
платы или иного дохода осужденного за период от пяти до восьми
месяцев либо лишением свободы на срок до двух лет.
Статья 242 Уголовного кодекса Российской Федерации
The unlawful production (with the goal of distribution or advertising),
circulation, distribution, or advertising of pornographic materials or articles, and
also illegal commerce in printed materials, depictions, or any articles of a
pornographic character—shall be punished by a fine from 500—800 times the
minimum wage or the earned wages of five to eight months or the deprivation
of freedom for up to two years.
Article 242у Russian Criminal Code
Why is pornography legislated? Most Western obscenity laws
take the position that obscenity threatens the social order or "moral
fabric of society" by corrupting the minds of people with impure
thoughts. An outside observer of Russian jurisprudence, on the
other hand, might be tempted to argue that there is no legislative
philosophy behind Russian obscenity codes at all and that
censorship has been pursued on an immediate need basis without
any sort of general plan. Others might argue that people have only
been prosecuted for producing pornography in Russia when the
prosecution was politically expedient and that the charge of
"trafficking in pornography" as a whole is a political sham. There
459

is some truth to both of these positions, but they are oversimplified.
Over the years theories have developed in Russia and there are
attempts to legitimize legislative policy by appeals to logic and
justice. As a rule, the justifications used in Russia are similar to those
used in the West, but some of these explanations also provide
vantagepoints on unique Russian notions of power and the state.
Early Tsarist Legislation
While events of the nineteenth century would gradually politicize
the censorship apparatus in tsarist Russia, turning its focus towards
political dissent and competing ideologies of power, the concern
over obscenity and pornography remained unchanged throughout
the Imperial period and fell largely under what were alleged to be
"moral" criteria. The censorship statute of 1804, for example,
instructed censors to examine books to ascertain "that there is
nothing in them opposed to the laws of God, government, morality,
and the personal honor of every single citizen" (chtoby nichego ne
bylo v onykh protivnago zakonu Bozhiiu, Pravleniiu, nravstvennosti
i lichnoi chesti kakogo libo grazhdanina). Rather than referring to
a threat to the state, legislation was phrased in terms of protecting
Russian Orthodoxy, yet these apparently separate concerns turned
out to be the same. The word "nravstvennost'" (morality) was used
to signify political loyalty to the system. A moral person was an
obedient person, doing as God (and his servant, the tsar)
commanded. After all, a person who sinned against God could just
as easily disobey the state itself. Thus, the state attacked blasphemy
and similar actions not only to protect the Church but also to protect
the state. As a result, it was difficult to untangle morality from
politics. Doing so also proved unnecessary. The Russian
government's concern with morality had less to do with the purity
of people's souls than with the love in people's hearts for the central
power.
Pornography, as the expression of sexual ideas that the Church
opposed, was a form of individual expression that challenged the
status quo. To the state, it was a challenge to the legitimacy of its
authority. As a result, "obscenity" was exaggerated into a threat that
(with perhaps a few exceptions) it never truly was. While the threat
against the tsar's and Orthodoxy's legitimacy was certainly
overstated, it colored both tsarist and Soviet legislative efforts—and
continues to do so today in contemporary Russia. The authorities
were driven by a fear of individual agency that led them to control
any sign of independent thought.
460

ПОСМЕРТНОЕ СОЧИНЕНІЕ ПРУДОНА.
ПОРНОКРАТІЯ
или
ЖШЩШМ
в-ъ
НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ.
МОСКВА.
Типограоія А. И. Крассва, малая Спиридоновка д. Цемшъ.
187G.
Рис. 121. Титульный лист издания.

Рис. 122.
Рис. 122 — 124. Обложка, титульный лист и предисловие к изданию.

Рис. 123.

КЪ ЧИТАТЕЛЮ.
Такъ какъ настоящій сборникъ стихотвореній
представляетъ картину нравовъ въ закрытьтхъ
учебныхъ заведеніяхъ, откуда вышлп нынѣш-
ніе государственные дѣятелн, какь наирпмѣръ
изъ Юнкерской школы (кназь Барятинскій,
Потаповъ, Тпмашевъ, Лорисъ-Мели-
ковъ: Кадетскаго корпуса (Шуваловъ, Иг-
натьевъ; школы Правовѣденія (Набоковъ,
ПоБѢДоносцевъ и др.), то одинъ пзъ со-
временнпковъ перечнсленныхъ особъ, рѣпшлса
отпечатать эти стихотворения въ колпчествѣ
100 экземпляровъ, чтобы увѣковѣчить славныя
имена и подпоры Престол ъ- Оте ч естка
давъ заглавіе Сборнику „РУССКІЙ ЭРОТЪ«.
1879 годт..
Рис. 124.

МЕЖДУ ДРУЗЬЯМИ.
смѣшныя и пикантныя штуки
ДОМАШНИХЪ ПОЭТОБЪ
РОССГИ.
Шгвое ПОЛНОЕ издание
ЦАРЬГРАДЪ.
Вт> кнмжномъ магазин« Симошуса и.Ко»
(Галата.).
Рис. 125. Титульный лист издания.

Рис. 126. Титульная страница одного из многочисленных выпусков популярного
рукописного альманаха. Конец XIX — начало XX в.

Рис. 127. Титульный лист издания.

Допросы пола
ДРУХИЕДЪЛЬНЫЙ
Пигерагурно-научный журнаат».
№ 1.
Воскресенье 27-го января.
1908.
С0ДЕРЖАН1Е: Отъ редакціи.—-Троица. Раасказъ А. Куприна.—Діалоги. Бесѣда
первая: о бракѣ и (о дѣвственности. Сергѣя Соломина. — Эллинъ. Разсказъ
В. Тихонова.—Половая пропокація. Статья Петра Пильскаго. — Половой вопрось
въ текущей жи:ши. Д-ра В. Чехова.—Мотивы Солнца и Тѣла въ современной
беллетристики. Арснаго.—Половой вонросъ въ ссмьѣ и школѣ. Д-ра А. Трахтенберга.
ОТЪ РЕДПКЦІИ.
Мы не подходимъ къ изданію журнала съ какимъ-нибудь опредѣ-
леннымъ отвѣтомъ на „вопросъ о полѣ", не беремся рѣшить въ томъ
или иномъ смыслѣ мучительную и горячую „проблему пола". Мы
открываемъ наши страницы самымъ разнообразнымъ точкамъ зрѣнія,
самымъ противорѣчипымъ сужденіямъ, не откажемся отъ полемики,
допустимъ всякую крайность. Истина рождается въ борьбѣ, и пусть она
будетъ наэтихъетраницахъ — одинаково борьба направленій философскихъ,
какъ и мнѣній отдѣльныхъ по разному настроенныхъ личностей.
Троица.
(ОТРЫВОКЪ ИЗЪ ПОВЪСТИ «ЯМА»).
Два часа дня. Въ второстепенном ь заведеніи Анны Николаевны все
погружено въ coin». Большая квадратная зала съ зеркалами въ простѣнкахъ, съ
плюшевой мебелью, съ олеографическими картинами Маковскаго, съ
хрустальной люстрой посреди ив—тоже спить, и въ тишинѣ и іюлумракѣ кажется
непривычно задумчивой, строгой, странно-печальной. Вчера здѣсь, какъ и
каждый вечерь, горѣли огни, звенѣла разудалая музыка, колебался синій табачный
дымъ, носились, вихляя бедрами и высоко вскидывая ногами вверхъ, пары
ліужчинъ и жсііщиііъ. И вся улица сіяла снаружи красными фонарями надъ
подъѣздами и свѣтомъ изъ оконъ. и кипѣла до утра людьми и экипажами.
Теперь улица пуста и торжественно и радостно горитъ въ блескѣ лѣт-
ияго солнца. Но въ залѣ спущены всѣ гардины—и оттого въ ней темно,
прохладно и такъ особенно нелюдимо, какъ бываетъ среди дня въ пустыхъ те-
атрахъ, церквахъ и помт.щеніяхъ суда.
Тускло иоблскивастъ фортоиьяно, своимъ чернымъ, изогнутымъ глянце-
витымь бокомъ. Слабо сігіѵпггся желтым, старыя, изьЬдсиныя времсиемъ, pa;i-
BOiii'OCM иолл № 1 1
Рис. 128. Совмещенный титульный лист издания.

Such religiously inspired conservatism helped to form the tone
of the 1826 and 1828 censorship laws as well. The 1826 statute
referred to the protection of "nravakh i vnutrennei bezopasnosti"
(morals and internal security). The 1828 statute spoke of restricting
works opposed to the Church and to Christian faith, banning attacks
against "good morals and decorum," and prohibiting the use of
"obscene (nepristoinye) expressions." None of these terms was ever
defined, nor was it considered necessary to define them. The overall
assumption was that everyone would know what obscenity and
immorality were. Moreover, it was beside the point. Obscenity was
an offense because it challenged authority and any challenge to
authority could thus (using circular logic) be described as "obscene."
Article 1001
The control of pornography in tsarist Russia was first legislated
under Article 1001, which appeared in 1845 as part of the extensive
penal revisions of that year and was revised in 1865; it was adapted
several times later as the censorship laws changed. This law for the
protection of "good morals" was not an indigenous creation, but
was, in fact, based on legislation from Hungary, Belgium, and
France ([Materialy 1880: 59, 303, 423]). It read in full:
Если кто-либо будет тайно от цензуры печатать или иным образом
издавать в каком бы то ни было виде или же распространять
подлежащий цензурному рассмотрению сочинения, имеющия целью
развращение нравов или явно противныя нравственности и
благопристойности, или клонящияся к сему соблазнительныя изображения, тот
подвергается за сие:
денежному взысканию не свыше пятисот рублей;
или аресту на время отъ семи дней до трех месяцев.
If anyone in secret from the censorship should publish or by any means
produce or distribute works, subject to censorship's inspection, which have
the goal of corrupting morals or which are of obviously opposed to morality
and decency, or which resemble such corrupting images, then they will be
subject to:
a monetary fine no higher than 500 rubles,
or arrest for a period from seven days to three months.
The law did not specify "pornography" by name but rather it
applied to all works of an "immoral" character. The intent was to
address all threats to the moral, religious, and political order,
although the nature of those threats was never fully conceptualized.
The fact that Article 1001 was basically imported legislation pointed
469

Глава XXX.
Порнографія въ литературѣ и искусствѣ.
Wer will das Höchste aus Wollust machen,
Der krönt ein Schwein in wUster Lache.
Нале Burgkmalr.
Разница между порнографіеіі и эротикой. — Старая докторская днссертація о похабныхъ книгагь
1688 г.—Даваемое ею опредѣлеіиѴпохябияго.— Современное опредѣленіе похябноП книги. —
Трактование чисто половыхѵ отноиіеиій съ эстетической н научной точки зрът'я. — Критсрій обшей теиден,
иімі — Фанатики морали я мелкцшіскія сочнкенія.— Эстетическое тряктооаніе полового элемента. —
Юмористическое тряктованіе. — ЭротичсскШ элемептъ въ каррикатурѣ. — Мистнческо - сатаническое тракто-
ваніе половой жизни. — Значеніе индивидуальности и возраста читателя или зрителя. — Опасность чте-
нія Библіи для дѣтей.— Слова Джона Мильтона. — Значеніе культурно - мсторическаго критерія
времени и нравовъ для суждеиія объ эротической книгѣ..—Сочиненія Николая Іііорье и маркиза де«
Сяда, какъ примѣръ. — О новѣйшихъ иѣмецкихъ переводах* порнографических*
сочииеній.—-Сравнена похабныхъ книгь съ ядами. — Новѣйшая похабная литература. — Замѣчатсльпая любовь ведикихъ
художниковъ и поэтовъ гь порнографически - эротическому элементу. — Франиуэскія знаменитости, какъ
порнографы (Вольтеръ, Мирабо, Мюссе, Готье, Дрозъ и т. д.). —Гете и Шопенгауэръ,
какъ эротисты. — Чтеніе французской эротической литературы Шиллеромъ и Гете. — Склонность къ
порнографической лмтературѣ у женщинъ. — Похабныя картины великихъ живописиевъ отъ Л у к и
К ранах а до нашего времени. — Порнографическая помойная литература и похабныя картины.—
Происхожденіе ихъ. — Опасность уличной литературы. — Безнадежность стремленій союзовъ для под-
нятія нравственности. — Историчпскія доказательства этого. — Вѣрный путь къ обезврежена порнографіи.
Что такое похабная, порнографическая
книга или картина? Для правильнаго и
объективна™ опредѣленія этого понятія надо всегда
помнить о разницѣ между
„порнографии* и .эротикой". Смѣшеніемъ двухь
этнхъ понятій и объясняется большое расхо-
жденіе мнѣній экспертовъ на судѣ, когда
приходится дать отзывъ о сочиненія или
изображена, обвиняемомъ въ
„безнравственности* и .непотребствѣ".
Эротическое разнится отъ похабнаго, какъ
небо отъ земли. У меня есть рѣдкая книга,
чуть ли не первая монографія о похабныхъ
книгахъ. Это — докторская диссертаиія,
напечатанная въ Лейпцигѣ въ 1688 г. х Тогда еше
можно было писать академическія дис-
сертаиіи на такія темы. Въ настоящее время
і Johannes David Schreber (aus Meißen),
.De libris obscoenis*. Leipzig, 1688, 4°.
Рис. 129. Страница 690 издания: Блох И. Половая жизнь нашего времени и ея
отношения к современной культуре / Д-р мед. И. Блох; Перевод с 4 — б немецкаго
издания H.A. Алексеева. — СПб., 1909.

ГЛАВА XXX.
Лориографія въ литѳратурѣ и иснусствѣ.
Wer will dos Höchste aus "Wollust machen
der krönt ein Schwein in wüster Lache •)•
Hans Ihtrghnair.
СОДЕРЖАШЕ ГЛАВЫ ТРИДЦАТОЙ.
Огличіо іюрногі)йфіи отъ эротики. — Старая докторская днссертація 1689 г.
о нспрнстоПныхъ кннгахъ. — ОирсдТшшіс нспрнотоАнооти. — Совромоиное оирѳ-
дѣлоніо іюиятія поііристойностп. — РаэсіютрГшІо чисто ИОЛОВЫХЪ ОТИОШОНІП съ
точки эрѣиія искусства и пауки.-Выводы относительно общой
тендеішіи.—Фанатики нравственности н сочиисніл но медицпнѣ.—Половой эломоигь въ исхуо-
ствѣ.—Юііористичоскоо отиошопіо къ шшросамъ.— Эротичсскій элѳмонтъ въ кар-
рикатурѣ,—Мистико-сатаннисхов отношеніе* къ воііросомъ иола-—Зиаченіе
индивидуальности и возраста читателя или зрителя. — ЧтоиІе бнбліи можетъ
оказаться для дѣтой онаснымъ. — Мнѣніе Джон a Мильтона. — Значеніе куль-
турно-нсторическаго масштаба для суждевія объ эротическомъ оочпнвиіи.—Со-
чннонія Николая Шорьеи маркиза до-С а д а.—НовѣПшіе иѣмоцкіе пероводы
порпографмчоскихъ сочшіонШ.—Сропнѳиіо порнографической литературы съ
естественными ядами. — ИовЫиная порнографическая литература. — Поразительная
склонность пелпкнхъ художиикош. и поэтовъ къ иорнографін и аротикѣ.—-Фран-
цузскіл знаменитости ігь роли иориографовъ (13 о л ь т о р ъ, M и р а б о, M ю с с е,
ГотьсДро и др.).—Г о т с и Ш о и о и г a у э р ъ, хпкъ вротомани.—-Знакомство
ШиллераиГетосъ производеніями французской эротики.—Распространена
порнографической лнторатуры сродн женщнпъ.—Порнографическія картины ве-
лнкихъ художниковъ отъ Луки Край ах a до нашихъ дней.—Дрянныя
произведены порнографической литературы и искусства. — Ихъ происхожденіе.—
Опасности молкой разносной литературы.—Беацѣльиость обществъ охраны
нравственности. — Иоторичоскія доказательства. — Правильный иуть для борьбы оъ
порногрпфіса.
х) Дѣлать себѣ изъ сладострастія идеалъ—все равно, что вѣнчать свинью
въ болотѣ.
Рис. 130. Страница 588 издания: Блох И. Половая жизнь нашего времени и ея
отношение к современной культуре / Д-р мед. Иван Блох; Перевод с 6-го немецкаго
издания Е. Гордон и Г. Вулиха; Под ред. М. Бройдо. — СПб., 1909.

Г. С. Новопопинъ
ПОРНОГРАФИЧЕСКІЙ ЭПЕМЕИТЪ
П РУССКОЙ ІІИТЕРАТУРѢ
^зИ**^
СКЛЛДЪ ИЭДПНІЯ
Книжный склааъ M. M. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лин., 28.
С-.ПЕТЕРВ»РП>.
Рис. 131.
Рис. 131 — 132. Титульный лист и оглавление издания.

Оглавленіе.
ГЛАВА 1. Волна порнографіи въ современной лвтературѣ.
Порнографія и литературный традндіи. Отношеніе
журналистики и русской критики къ
порнографическому элементу. ХѴШ вѣкъ. Сума роки въ, Хв-
расковъ, Новиковь. Предисловія къ роминамъ
XVIII столѣ.ія . . . . ' .
ГЛАВА 11. Отношеніе к t. порнографіи критики XIX столѣгіл.
Полевой, Надеждинъ, Бѣлинскій, В. Майковъ, Чер-
нышевскій, Добролюбову Писарева, Ыихаоловекій.
ГЛАВА Ш. Постоянное фигурированіе порнографическаго
элемента на фонѣ русской литературы. ІІронсхожденіе
порнографическаго элемента. Вліяніе западной
повести. Эволюціл порнографическаго элемента въ
зависимости отъ характера общественной жизни.
ГЛАВА IV. Связь между порнографіей современной и порно»
графіей 80-дъ годовъ. Восьмидесятые годы и рас-
цвѣгь эротизма и порнографіи. Раасказы В.
Буренина и Морскоге-Лебедева. Романъ В.
Немировича-Данченко „Краденное счастье". Романъ
Морского „Содомъ". Романы В. Буренина «Мертвая
нога", .Романъ въ Кисловодск*". Прототнпъ
Санина. Ризсказъ М. Альбова „До пристани". I. I.
Ясинскій и его литературная карьера. В. Биби-
ковъ; его разсказъ „Мученнкн"; О. Сологубъ и
его Дяжелые сны". .
ГЛАВА V. Порнографическій и эротическій элемѳнтъ въ
стихотворной поээіи періода 1880—1895 г.г. Чувство
одиночества. Презрѣніе къ толпѣ.
Порнографически н эротвческій элементъ въ поэзіи Апухтина,
Лохвицкой—Жибѳръ, Льдова, Бальмонта. Общее
заключение о литаратурѣ 1880-1895 г.т.
Прототипы Саниыа, Леды, Иередоиова
245

ГЛАВА Vf. Порнографія и символизнъ въ переходную пору
1900—1906 г.г. Бальыонтъ, Брюсовъ, Минскій, Со-
логубъ. Реакціонная волна 1905 г. Причины рас-
цвѣта модернизма, „культа тѣла" и проблемы пола.
Мнѣнія гг. Арскаго, Пильскаго, Невѣдомскаго,
Тригорина. Порнографіл, какъ продуктъ реакціон-
ныхъ вѣяній. . . . •
ГЛАВА VII. Современная порнографическая литература. Ей
серьезное симптоматическое эначвніе. „Санинъ"
М. Арцыбашева. Отношеніе къ Санину русскаго
общества, молодежи и критики. Внѣшняя манера
письма въ „Санинѣ". Санинъ, какъ жизненный
тит.. Отношеніе къ нему М. Арцыбашева. Ca-
ниігь и Сазаровъ. Фндософія Санина. Санинъ въ
жизни. ••••;,•
ГЛАВА ѴШ. M. Арііыблшсиі. и ІІитцше. Санинъ и Нитцше.
Философіи Иитцше. Центральная идея. Отношеиіе
къ морали .любви" и утилитаріаниэму. Мораль
„господъ" и „рабов і.м. Отношеніе Нптцше къ жѳн-
щинамъ. Санинъ и вульгаризація философіи
Нитнше. . • • • • ■ •
ГЛАВА IX. А. 11. Каменскій. Основная идея его
произведена. Арцыбашевъ и Каменскій. Разсказы Камен-
скаго въ толкованіп г. Арскаго. Идеалвзація
„эротической самоуслады". »Солнце-, „Дипломъ".
Газсказъ „Четыре*. Нагурскійи Санинъ.
«Радостная анергія жизни" и вожделѣнія Нагурскаго
ІѴІАВА X. M. Куамкнъ и Зиновьева-Аннибалъ. СодомскіЙ
грѣхъ въ идсалиааціи M. Кузмииа. Разсказъ
„Крылья". Основная идея .
ГЛАВА XI. А. Зиновьева-Аннибалъ. Иовѣсть „Тридцать три
урода". Основная идея. Культъ лесбоской любви.
Причины идеологіи половыхъ извращенностей. Мнѣ-
nie А. В. Амфитеатрова. Иоловыя извращенности
и текущій моментъ . . • •
ГЛАВА XII. Ѳедоръ Сологубъ. Вѣчная тревога его духа. От-
личнтельныя черты его творчества. Искренность
Сологуба. Сологубъ, какъ поэтъ .обыденщины"
н какъ реалистъ. Оригинальность творчоства
Сологуба. Нессимизмъ Сологуба. Отношеніе къ
жизни и смерти. Сологубъ, какъ пѣвецъ смерти и »ро-
тическаго безумія. Любовь и страсть въ
изображена Сологуба. Любовь у дѣтей и женщинъ. „Вет-
хія слова« любви и Сологубъ. Сологубъ и соврет
менныя вѣянія . . ...
ГЛАВА XIII. Маленькіе божки современной русской литературы.
С. СергЬеБЪ-Ценскій и С. Ауслендеръ. „Бабаев-
щина". Больная страсть. „Лѣсная топь*. Не-
кроманія. „Мертвецкая". Разсказъ С Ауслендера
.Флейта Ваѳила" ... . .
24G

ГЛАВА XIV. Маленькіе божки художественной
порнографической литературы; С. Аусленлеръ, Б. Лазаревскій
и Ник. Олигеръ.—С. Ауслендерт»: тяготѣніе его
къ XVIII столѣтію и новелламъ въ духѣ Боккачіо.
Серія новеллѵ. „Золотыя яблоки*.—Б. Лазарсв-
скій: правда о женщин* въ разскааахъ „Правда* и
„Еіѣд'в*.—Инк. Олигер-ы разскаяъ ^Вечеръ*.
Половая проблема у дѣтей . • . . . 197
РЛАВА XV. Яволюція „Обраяованія* в* сторону поркографіи.
Раяскавы Б. Лаапревекаго „Правда* и 11. Олагера
„Вечеръ*. „Марево" Ю. Слезкнна. „Люди'А.Ка-
менскаго. „Однажды* Л. Дамлнской. „Нарадизь"
Г.. Чулкова. „Почему* II. Целдакскаго. Журнолъ
„Лебедь" . . ... .218
ГЛАНА XVI. Половая проблема въ русской жизни. Мнимая
назойливость половой проблемы. Отношение къ ней
русской литературы. Сложность проблемы.
Проблема на примитивной ступени. Половая проблема
въ личной и общественной жизни. Усложнение ея
вмѣстѣ сь ходомъ раавитія. Какърѣшаетъ Санинъ
и проч. половой вопросъ . . '.."'. 22Г*
ЗАКЛЮЧЕШЕ 244
247

ОГЛПВЛЕНІЕ.
Отр
Предисловіе щ—ѵпі
I. Хмель на руинахъ. (Новое и старое.)
Эпоха кризиса и переоцѣнокъ.—Новый литературный кати-
хизисъ.—Новые нравы. —Перемѣщеніе перспективъ.—Апоѳеоза
молодости.—Игра въ литературную чехарду.—Завоѳванія
современной техники.—Новыя настроенія поэзіи.—Мотивъ уны-
нія и мотивъ дерзанія.—Декадентство, какъ протестъ
банальному.—Измѣнившіеся дпхп.—Вл. Содовьевъ о прежнемъ
Брюсов^—Современный обликъ Брюсова.—»Умная" поэзія.—Баль-
монтъ н его техника. — Его стихійность. — Бальмонтъ на
окольныхъ путяхъ. — „Зовы древности" и „Зеленый верто-
градтЛ—Стихотворный монографіи Бальмонта.—Теорія запроса
въ литературѣ.—ъорьба за „свободы".—Пророчества
Тургенева о новыхъ вѣяніяхъ.—Надеть времени на Тургенева.—
Тургеневъ мистикъ.—Его исканіѳ 1—51
IL Творчество подъ барабанъ. (Беллетристической ре-
портажъ.)
Растерянность критика и читателя въ эпоху исканій.—
Первый недугъ современнаго художества.—Фалыпнво-полити-
ческій захватъ прозы и стиха. — Ложные подсказы старой
критики.—Гражданскій шабдонъ либеральной драмы и раз-
сказа.—Драма „Маковъ пдбтъ*.—Истина гражданскаго
писательства и фальшь анти-полицейскаго
кустарничества.—^Барабанная япо8зіяк.—Обличеніе дурного городового.—Андрей Бѣ-
лый въ новой роли.—Бальмонтъ и МпнскіЙ въ роли поэтовъ
пролетаріата.—Трагедія честнаго писательства.—Крахъ бел-
летристическаго репортажа . . 52—68
Ш. Лавочка антикварія. (Неорхаисты и стилизаторы.)
Второй педугъ современнаго художества.—Фальшивое иска-
Hie въ старинѣ.—Фальсифицированный Державинъ. — Стили-
зація.—Опыты Вячеслава Иванова.—Сценическая стилизація.—
Мейерхольдъ и Компссаржевская.—Дѳржавинскій рецидивъ
въ стихѣ.—ОбшДЙ обликъ В. Иванова.—Утонченности стиха и
скороговорки. — Протестъ протявъ возрожденій старины. —•
Рис. 133. Оглавление издания: Измайлов A.A. Помрачение божков и новые
кумиры. М, 1910.

— 250 —
Мнѳотворчество и „смѣхотворчество".— Стихи Потеюснна s
Новикова.—Стидязація Кузмина.—„Комедія объ Алексѣѣ, че-
ловѣкѣ Божьенъ".—„Приключѳвія Эме Лебефа". — Рецидивъ
каралзянскаго мадригала. — „Огненный ангелъ" Брюсова.—
Стилизованный новеллы Ауслвндера.—Книжное вдохновеніе и
разрывъ съ народнымъ пѣснотворчествомъ.—Банкротство
современной впечатлительности. — Подлинная цѣнность анти-
кварства -. 69—96
IV. Торжествующи Пріапъ. (Порнографы и эротоманы.)
Третій недугъ современнаго художества—порнографическій
и вротоманскШ укдонъ.—Естественный причины совремекнаго
эксцесса. — Свержѳніѳ цеязурнаго насиіія. — Предтечи
натуризма. — Пряная литература. — Гоголь въ „Невсхомъ
проспект*" о проституткѣ и проститутка въ „Счастьи" Арцыба-
шева.—Культъ полового извращенія.—Упраздненный стыдъ.—
„Хороводь" Шнлтцлера, Уаіільдъ. Дѳ Садъ.—Общій фонъ вѣка.—
„Крылья" Кузмина.—Идеалъ содомскій.—Зиновьева-Аннябаіъ
и ея „Тридцать1 три урода".—Неодухотвореніе культа тѣла.—
Литература и жизнь, стоящія другь друга. — М. Нордау о
взапиодѣиствіп жизни и писательства.—Альманахъ „Жизнь".—
Уложеніе о наказаніяхъ, какъ вдохновитель современнаго
беллетриста. — Будущее культа Пріапа 97—122
V. Въ райкѣ цирка. (Литературные шпагоглотатели и
престидижитаторы.)
Медищшскій діагнозъ сегодняпгаяго дня. — Современное
фокусничество слова.—ПсихологическШ
вывихъ.—Вывороченный трагизмъ.—„Алый мечъ" 3. Гшшіусъ. — „Жасмины" Ан.
Каменскаго.—Его „Леда" и „Четыре".—Культъ женскаго ого-
ленія.—Шаржъ Чехова и карриватура Достоевскаго на уклоны
модернизма.—„Незнакомка" А. Блока.—Трагическія недора-
зумѣнія съ новѣйшими вѣяніями.—Шалости пушкинскаго
творчества. — „Рододендронъ" Фета. — Психологія „краспваго
пятна".—Крайности нмпрессіонизма.—Стилистическіи выкру-
тасъ.—Чудачества С. Сергѣева-Ценскаго.—Гримасы О.
Дымова, Айзиана, Осиповича.—Банкротство стиля.—Стилисти-
ческіе шаблоны.—Двѣ манеры подражанія—чеховская и
андреевская.—Пророческій стиль на службѣ обывательщинѣ.—
Пареніѳ Муйжеля и Зайцева.—Возрождевіе Марлинскаго . 123—163
VI. У стола клиники. (Патологическая беллетристика.)
Литература, болѣющая неврастеніей.—Ѳедоръ Сологубъ.—
Навязчивыя идеи его героевъ.—Пѣсвп о больныхъ дѣтяхъ.—
„Жало смерти", „Тѣни", „Червякъ" „Обручъ" „Утѣшеніѳ".—
„Навьи чары".—Исканія формы у Сологуба.—Больные сны въ
литературѣ п „Черныя маски" Андреева.—Дневникъ
неврастеника и „Проклятіе звѣря".—Беллетристика бреда и повѣсть
„Тишина и старикъ'.—Спеціальный читатель.—Причуды Андрея
Бѣлаго. — Его „Симфонін".— „Кубокъ мотелей". — Шѣняая
мыедь.—Музыкальное маньячество........ • . . . 164—197

ПБТРТЬ пиишсыЙ
ЯрЬСЛІАІША,
П0.10ШЕ ЛЁТОШ И
ІШ0£0Й ІНОЙ
Рис. 134. Титульный лист издания.

БАРКОВ
Лука
Мудищев
ГЕРОИЧЕСКАЯ ПОЭМА
РИСУНКИ ХУДОЖНИКА ФУ-ЧИ-ФУ
ИЗДАТЕЛЬСТВО „ГОЛЛАНДСКИЙ"
Рис. 135. Репринтное воспроизведение издания, отпечатанного нелегально
в России в 1918-1920 гг.

Настоящее издание
отпечатано в числе
двух нумерованных
экземпляров
Экземпляр
Л* От

-"л
гЛУ нас в іМоскве жила была
Вдова, купчиха молодая,
Лицом румяна и бела.
Покойный муж ее мужчина,
Еше не старой был поры,
Но приключклася кончина
Ему от жениной дыры.
16 Эрос и порнография

На передок все жены слабы,
Скажу, соьрать тут ие боясь,
Но уж тскоР ебливой бабы
Никто вс видел отродясь.
Несчастный муж моей купчихи,
Был парень безответный, тихий,
И женин слушая приказ,
Ее еб в сутки десять раз.
Порой он ноги чуть волочит,
Хуй не встает, хоть отруби;
Она же знать того не хочет —
Хоть плачь, а все-таки еби.
В подобной каторге сдва-ли
Протянешь долго... Год прошел,
И бедный муж в тот мир ушел,
Где нет ни ебли, ни печали.
О, жены верные супругам,
Желая вершам быть вам другом,
Ск-тжу я: мужиным мудям
Давайте отдых вы, мадам.
6 і

16*

В и.
допа, не могши пылкость нрава
И ярой страсти обуздать,
Пошла налево и направо,
И всем и каждому давать.
Ебли ее и молодые,
И старые, и пожилые,
И все, кому лишь по нутру
Во вдовью лазили дыру.
О, вы замужние и вдовы!
О, девы (целки тут не в счет;!
Позвольте мне вам наперед
Сказать о еблс два-три слова.
Скоблитесь все вы на здоропье,
Откиньте глупый ложный стыд,
Но нужно вам одно услоиьс
Поставить, так сказать, на вид.
Ебитесь только аккуратней,
Чем реже еться, тем приятней,
Но Магомет вас сохрани
От... беспорядочной ебнн.
От необузданной той страсти
Вы ждите горя и напастей.
Вас не насытит уж тогда
Обыкновенная елда.
8

Till.
ри года сбли бесшабашной
Как сон для вдовушки прошли,
И вот томленья муки страшной
И грусть на сердце ей легли.
Ее уже не то прельщало,
Чем прежде жизнь была красна.
Чего-то тщетно все искала
И не могла найти она.
9

Всех ебарей знакомых лица,
Их ординарные хуіі
Приелись ей; и вот вдовица
Грустить и слез текут ручьи.
И даже еблей в час обычный,
Ей угодить никто не мог;
У одного хуй неприличный,
А у другого короток.
У третьего, вишь, топок очень,
А у четвертого муде
Похожи на капустный кочень
И бьет ей больно по манде.
То говорит она, что яйца
Не видны, точно у скопца,
То кляп не больше, чем у зайца -
Капризам, словом, нет конца.
Не знаю, долго ли томленье
Купчихи длилось, но потом
Она, раскинувши умом,
Пришла к такому заключенью.
Мелки в наш век пошли людишки,
Хуев уж нет, одни хущшш!
Но мне же надо, так иль сяк,
Найти себе большой елдак.
Ю

Мужчина нужен мне с килою,
С такой, чтобы когда он еб*
Под ним вертелась я юлою
К чтоб глаза ушли на лоб«
Чтобы дыханье захватило,
Чтоб зуб на зуб не попадал,
Чтоб я на свете все забыла,
Чтоб хуіі под сердце мне попаЛ.
Вдова томится молодая,
Вдоие не спится, вот беда,
И сколько времени не знаю
Выла в бездействии манда.
VI !юі она свою карегу
За некой сводней шлет скорей,
Чтобы по этому предмету
Поговорить интимно с ней.
It

"^-^ Стоял домишко в три окна.
Принадлежал тот дом мещанке,
Матрене Марковне. Она
Жила без горя и печали,
И эту даму в тех краях
За сваху ловкую считали
Во всех купеческих домах.
12

Но эта Гименея жрица,
Преклонных лет уже девица,
("першая брачные дела,
Искусной своднею била.
Иной купчихе — бабе сдобной,
Живущей с мужем . стариком,
Устроит Марковна удобно
Свиданье с ебарем тайком.
Иль по другой какой причине
Свою жену муж не ебет —
Та затоскует по мужчине
II ей Матрена хуй найдет.
Другая, в праздности тоскуя,
Захочет для забавы хуя,
Моя Матрена тут как тут --
Глядишь... ji бабу уж ебут.
Мужчины с ней входили в. сделку
Иной захочет гастроном
Свой хуй полакомить... и целку
Ему влечет Матрена в дом.
II вот за этой, всему свету
I !з»сетной сводней, вечерком,
Вдова отправила карету
И ждет Матрену за чайком.
13

Bv.
ошедши сводня помолилась,
На образ истово крестясь,
Потом хозяйке поклонилась
И так промолвила, садясь:
„Зачем прислала, золотая?
Аль до меня нужда какая?
Изволь, хоть душу заложу,
А уж тебе я услужу.
Н* женишка ль тебе? спроворю!
Аль просто чешется манда?
И в этом разе завсегда
Готова пособить я горю.
Без ебли, милая, зачахнешь,
И жизнь те будет не мила,
А для тебя я припасла
Такого ебаря, что ахнешь."
„Спасибо, милая на слове,4'
Так отвечает ей вдова.
„Хоть ебарь твой и наготове,
Но пригодится мне едва.
14

Мне нужен крепкий хуй, здоровый,
Не меньше, чем восьмивершковый,
Не лам я малому хую
Посуду пакостить свою/'
„Трудненько, милая, трудненько
Такую подыскать елду,
С восьми вершков ты сбавь маленько,
Поменьше может я найду.
Есть у меня тут на примете
Один мужчина — ей же ей,
Не отыскать на белом свете
Такого хуя и мудей!
Я, грешница, сама смотрела
Намедни хуй у паренька,
И увидавши обомлела —
Как есть пожарная кишка!
У жеребца и то короче,
Ему не то, чтоб баб скоблить,
А в пору лишь, сказать не к ночи,
Такой елдой чертей глушить.
Собою видный и дородный,
Тебе, красавица, под стать,
Происхожденьем благородный,
Лука Мудищев его авать.
15

Да вот беда: теперь Лукашка
Сидит без брюк и без сапог,
Вес пропил в кабаке бедняжка,
Как есть до самых до порток."
Вдова в молчании внимала
Рассказу сводни о Луке,
II сладость ебли предвкушала
В мечтах о чудном елдаке.
Не в силах побороть волненье,
Она к Матрене подошла,
И со слезами умиленья
lie в об'ятия взяла.
„Матрена! сваха золотая!
Пудь для меня ты мать родная!
Лукашку завтра же найди,
И непременно привели.
Дам денег, сколько ты захочешь,
А ты сама уж похлопочешь.
Одень Мудищева Луку
И будь с ним завтра к вечерку."
Четыре четвертных бумажки
Вдова выносит ей в руке,
И просит сводню без оттяжки
Сходит по утру-же к Луке.
іѳ

Походкой скорой, семенящей,
Матрена скрылася за дверь,
И вот вдова моя теперь
В мечтах о ебле пполстоншей.

Л Vf.
ука Муднщев был дородный
Мужчина лет так сорока.
Жил бедно» в грязной и холодной
Каморке возле кабака.
В придачу к бедности мизерной
Еще имел он на беду
Величины неимоверной»
Семивершковую елду.
Ни молодая, ни старуха,
Ни блядь, ни девка-ііотаскуха,
Узрев такую благодать,
Не соглашалась ему дать.
Хотите нет, хотите верьте,
Но по Москве носился слух,
Что он елдоЙ своей до смерти
Заеб каких то двух старух,
И с той поры, любви не зная,
Ом одинок на свете жил,
И хуй свой длинный проклиная»
Тоску-печаль в вине топил.
Но тут позвольте отступление
Начать мне с этой же строки,
Чтоб вкратце сделать поясненье
О роде-племени Луки,
18

В VII.
есь род Мудищевых был Древний
И предки бедного Луки
Имели вотчины, деревни
И пребольшие елдаки.
Из поколенья в поколенье
Передавались те хуи,
Как бы отцов благословенье,
Как бы наследие семьи.
Один Мудищев был Порфирий,
Свою при Грозном службу нес.
Он, хуем подымая гири,
Порой царя смешил до слез.
Покорный Грознаго веленью,
Елдой своей без затрудненья
В лоб убивал с размаха вдруг
В опале бывших царских слуг*
При матушке Екатерине,
Благодаря своей машине,
В фаворе был Мудищев Лев
Красивый генерал-аншеф.
Сказать по правде, дураками
Луки все предки прослыли,
Зато большими елдаками
Они похвастаться могли.
19

Свои именья, капиталы,
Спустил Луки, распутный лсд
И мои Мудіицсв бедный малый,
Был нищим с самых юных лет.
Судьбою не был он балуем
И про него сказал бы я:
Судьба его снабдила хуем,
Не дав в придачу ни \уя.
H VIII.
астал и вечер дня другого.
Купчиха гостя дорогого
В гостиной с нетерпеньем ждег,
Л время медленно идет.
Пред вечером она в пахучей
Помылась розовой воде,
Помазала на всякий случай
Личной помадой по пизде.
Хотя ей хуй и был не страшен,
Но, тем не менее, в виду
Такого хуя как Лукашин,
Она боялась за лизду.
20

Но чу! звонок! она вздрогнула»
Прошла одна минута, две,
И вот явился ко вдове
Желанный гость, она вздохнула.
Склонясь пред иен, стоял анфасом
Высокий полный господин,
И произнес пропойным басом:
„Лука Мудищев, дворянин/'
Он вид имел молодцеватый,
Причесан, тщательно побрит.
Одет в сюртук щеголеватый,
Не пьян, а водкою разит.
„Весьма приятно, я так много
О вашем слышала...44 вдова
Как бы смутилася немного,
Сказав последние слова.
„Да-с, эго верно, похвалиться
Могу своим... но впрочем вам
Самим бы лучше убедиться,
Чем верить слухам и словам!"
Пока Мудищев и купчиха
Болтали, сводня в уголок
От них поодаль села тихо
И принялась вязать чулок.
22

И продолжая в том же смысле»
Усевшись рядышком болтать,
Они одно держали в мысли:
Скорей бы еблю начинать.
Так близко находясь с Лукою,
Снести не в силах тайных мук,
Полезла вдовушка рукою
В карман его суконных брюк.
И под се прикосновеньем
Хуй у Луки воспрянул вмиг,
Могуч и грозен и велик,
Как храбрый воин пред сраженьем.
Іілдак пощупавши, купчиха
Мгновенно вспыхнула огнем
If прошептала нежно, тихо,
К нему склонясь: „Лука, пойдем/'
23

И IX.
вот она вдвоем с Лукою.
Вдова вся млітг и горит,
II страсть огнем ос палит,
Как псжниіі цвет во время зноя.
Снимает туфельки и платье,
Рвет с нетерпеньем с себя лиф,
И обе сиськи обнажив,
Зовет Луку в свои об'ятья.
Мудишев тоже раз'ярился.
Тряся громадною елдо'П,
Как смертоносной булавой,
Он на купчиху устремился.
И на кровать взвалясь с ра.*ч.і.\\.
Заворотил он ей рубаху,
Всем телом на нее налег
И хуй всадил ей между ног.
Но тут игра плохая вышла,
Как будто ей всадили дышло.
Купчиха начала кричать
И всех святых на помощь звать.
24

Она кричит, Лука не слышит,
Она сильнее все ревет,
Лука как мех кузнечный дышит,
И все ебет, ебет, ебет.-
Услыша крики эти, сваха
Спустила петлю у чулка
И шепчет, вся дрожа от страха*
„Ну, знать заеб ее Лука."
Но миг спустя, собравшие»» духом
Летит на помощь легким пухом
И к ним вбегает впопыхах,
Сама крича и ох! и ах!
И что же зрит: вдова стенает,
От сбли выбившись из сил;
Лука же .жопу заголил
И жертву еть все продолжает.
Матрена, сжалясь над вдовицей»
Спешит скорей помочь беде,
И ну колоть вязальной спицей
Луку и ß жопу и в муде.
Лука воспрянул львом свирепым,
Старуху на пол повалил
И длинным хуем, словно цепом.
Ей по башке замолотил.
26

Но вот Матрена изловчилась,
В муди Лукашкины вцепилась,
Остаток силы напрягла
И два яйца оторвала.
Но все же он успел старуху
с воей елдой убить как муху,
В одно мгновенье наповал,
И сам безжизненный упал.
ЭПИЛОГ.
На утро там нашли три трупа:
Вдова раз'ебана до пупа,
Лука Мудищев без яиц
И сваха распростершись ниц.

out that no great intellectual effort had been made in adopting this
law. It was merely blindly borrowed from Western European legal
practice.
As for what constituted pornography (or the corruption of
morality), the whole matter remained unclear, as the Granat
encyclopedia noted: "The question of whether, in a given case, the
work leads to the corruption of morals is decided by the court,
because the Senate recognizes that even obscene works may have
a special scientific value and it cannot judge anything about the
violation of [moral] feelings" (Granat 1910 — 48: 58 — 59). In making
this decision, the Senate not only was acknowledging that it was
difficult to define obscenity but also that the threat of obscene works
was itself a bit intangible. They were unprepared and unwilling to
go through the long and tedious process of defining the intricacies
of how an obscene work might damage the state. The uncertainty
of the legislation, in fact, was one of its attractions. It allowed a great
deal of flexibility in practice. A court could define "pornography"
as it desired and as it needed in each individual case. While this
vagueness might violate the Western ideal of due process, it
permitted the incarceration of offenders that the state really wanted
to punish. Thus, a political enemy of the state could be put away
using Article 1001 without great effort. The benefits of this approach
were not lost later on Soviet power.
There were other purposes for the legislation. In addition to
being an attempt to protect social order through good morals (or
rather, obedience to authority), the legislation was also an attempt
to criminalize certain aspects of the censorship codes. The phrase
"taino ot tsenzury" (in secrety from the censorship) is very important.
Everyone knew that the censorship apparatus would not allow an
obscene work to be produced. Thus, making a law to justify such
censorship was seen as unnecessary. What was necessary was to
criminalize attempts to bypass the censors. The focus of Article
1001, therefore, was really about failing to obey the state, and not
about corrupting morals. Once again, the authorities wanted control
over individual expression in itself, far more than they cared about
control over pornography.
Early Soviet Legislation
There was some early prosecution of pornographic works by the
censors, but Soviet criminal law was not initially concerned with
sexually explicit literature. There were press guidelines, issued by
Gosizdat, against the "boulevard presses," but no actual legislation.
504

In order to prosecute such violations of the press guidelines, the
authorities used Article 224 of the 1922 Criminal Code (which
forbade the violation of the press laws) and Article 84 (which
prohibited inciting a criminal act through published means). After
the 1926 revision of the Criminal Code, the new Article 85 (which
established criminal liability for allowing works to appear that had
been banned by the censors) was employed. These laws provided
for some jurisprudence, but none of them dealt specifically with the
issue of pornography. Like the tsarist-era Article 1001, they were also
sufficiently vague to give the prosecutor immense power.
There were other ways in which the situation seemed to emulate
pre-Revolutionary censorship. Restricting pornography was not a
primary interest of Soviet power. Rather, the commissars viewed the
existence of pornography as a challenge to the authority of the
censor and to communist authority as a whole. After all, Gosizdat
and the central presses did not generally publish erotic books.
"Boulevard literature" was published almost exclusively by the
cooperative presses. As such, the books provided an excuse for the
much larger Soviet policy of gaining central control over the non-
state presses. Glavlit would often claim that its crackdown on
cooperative presses was driven by the need to control pornography.
The campaign against pornography of the 1920s, then, was really a
byproduct of and excuse for the persecution of the NEPmen. As
such, the literature's semiotic meaning—in political terms—was
altered. The work's content was not as important as its source, so
that many attacks against pornography were made on the grounds
of who was publishing, not what they were publishing.
In general, the lack of early legislation reflects other priorities on
the part of the Soviet authorities. That, itself, is telling. Once again,
everyone knew that "pornography" was illegal. As a result, no
specific laws were necessary and the commissars could take
whatever action they felt appropriate. Pornography was ruled by
decree, case by case, and enforcement did not reflect a real pattern
beyond a rather consistent anti-private press policy. Basically, the
government of Russia had no such thing as a pornography law or
even a consistent jurisprudence prior to 1935.
Article 242 and Its History
Article 242 of the Russian Federation Criminal Code, the anti-
pornography law of post-Soviet Russia, was not a Russian invention
at all. It can be traced back to the Paris Convention on the
Suppression of the Traffic in Obscene Publications (hereafter, "the
505

Paris Convention"), held in 1910, and the follow-up League of
Nations-sponsored International Conference for the Suppression of
the Circulation of and Traffic in Obscene Publications (hereafter
called "the Geneva Conference"), held in 1923 (see Goldschmidt
1995). Thus, like Article 1001, Article 242 was also a foreign import.
When the Soviet Union joined the League of Nations in 1934, it
agreed to abide by all the previous treaties formed by the League
(including the Geneva Conference), and the Sovnarkom spent a
good part of 1935 updating the Soviet legal codes and bringing them
into line with international law. On June 8, 1935, Viacheslav
Molotov signed Decree № 1124, which approved the adoption of
the Geneva Conference by the Soviet Union. By doing so Molotov
obligated the republics of the Soviet Union to draft laws for their
Criminal Codes that would enforce the tenets of the Conference.
Such a law was adopted to the Russian Criminal Code, on
November 25, 1935, as Article 1821 ("Rasprostranenie
pornograficheskikh sochenenii" [The Distribution of Pornographic
Works]):
Изготовление, распространение и рекламирование порнографических
сочинений, печатных издании, изображений и иных предметов, а
также торговля или хранение с целью продажи или распространения их
влекут за собой лишение свободы на срок до пяти лет, с обязательной
конфискацией порнографических предметов и средств их
производства.
The production, circulation, or advertising of pornographic works, printed
publications, pictures, or any other articles [of a pornographic character],
and also the trading therein or the possession thereof with the goal of sale
or dissemination shall carry with it the deprivation of freedom for a term
up to five years with the mandatory confiscation of the pornographic
articles and the means of their production.
One very interesting element of this law, which makes it unique, is
its focus on distribution. As the phrasing makes clear, possession
(without the intent to resell) was not a crime. As later commentary
noted, the law applied only to such instances where "these works
(predmety) have become the property of many people"
(Kommentarii 1960: 381). Few people have understood the
implication of such a focus. According to the law in the U.S. (and
as confirmed by several Supreme Court rulings), a person cannot
be prosecuted for owning pornography, only for providing it to
others. In the same way that the Soviet Union did not overtly control
prostitution (but only pimping), it did not have a legislative interest
in pornography beyond its market. In actual practice, of course,
506

things were much more complicated and the authorities had ways
of bypassing this limitation. For example, it was challenging, but not
impossible, to prosecute possession by arguing that the accused was
intending to resell the material.
The law underwent changes in the years that followed. In I960,
all the articles were rewritten and renumbered. As a result, Article
1821 became Article 228. In the relatively liberal atmosphere of the
Khrushchev thaw, the maximum jail term was reduced to three
years and the option of a fine of 100 rubles in place of incarceration
was added. Later on, various smaller cosmetic changes were made
to keep the law up to date. In 1982, it was decided that the fine was
a bit low and it was increased to 300 rubles. In 1992, the People's
Deputies gave up on keeping pace with inflation and changed the
fine to the equivalent of three months' minimum wage (whatever
that might be at the time).
On June 13, 1996, President Boris Yeltsin signed into law a new
Criminal Code for the Russian Federation, which took effect on
January 1,1997. like many of the other articles in this new Code, the
punishment for pornography was reduced further and the code was
renumbered again. Under the new Article 242, the maximum
sentence has been reduced to only two years incarceration, the fine
has been increased to 500 — 800 times the minimum wage, and the
confiscatory powers of the old Article 228 have been eliminated.
There is also a broadening of actionable offense by the explicit
inclusion of video, film, and other media. The most pressing problem
with the new law is that it has not addressed any of the vagueness of
the old Article 228. In fact, it has complicated matters because now
it only punishes the "illegal" (nezakonnaia) sale of pornography. The
implication is clearly that some distribution is now legal, but the law
provides little or no help on determining what is so. Without any
guidelines, the judicial default became that everything was legal and
thus Article 242 legalized all pornography de facto.
Defining Terminology
Article 242 and its predecessors 1821 and 228, like the Paris
Convention and the Geneva Conference they were based upon, are
all notable for their inability to define what "pornography" is. While
the Geneva Conference left it for the member states to define such
terms for themselves, the Russian government (following the tsarist
pattern) failed to provide such an official definition. Determining
how to identify pornography in a real court proceeding thus proved
to be quite a challenge for a trial judge. Most jurists, it seems, can-
507

not even do so, as Igor Kon relates in his paper in this volume.
Commentary on the Criminal Code, written in I960, defined
pornographic works as "grubo naturalisticheskie, nepristoinye,
tsinichno izobrazhaiushchie polovuiu zhizn', imeiushchie svoei
tsePiu nezdorovoe vozbuzhdenie polovogo chuvstva" (crudely
naturalistic, obscene, cynically portraying sexual life, [and]
attempting as their goal the unhealthy stimulation of sexual feelings)
(Kommentarii I960: 381). This anonymous definition is still cited
today (most recently in the Duma's debates over Stanislav
Govorukhin's anti-pornography legislation). The definition is vague
but, being the closest thing to an official authoritative definition of
pornography, it is worth analyzing further to search for hints of
official intent.
Consider the use of the word "naturalistic": The intention,
although not explicit here, is that realistic portrayals (i.e., naturalistic
ones) can be overdone, to the point that they destroy "nature" by
making it mechanical. The use of what are called "plumbing shots"
(explicit anatomical pictures of the sexual organs) in pornography,
for example, while showing the natural functioning of the sex
organs, might be considered unnecessarily vulgar (i.e., "crude") in
a work of "art." Put another way, it would be a destruction of the
ideal by turning Pure Love into a mere physiological function. The
I960 definition also uses the word "cynical," which we find in other
places as well. Sergei Ozhegov's Slovar' russkogo iazyka (Russian
Dictionary) defines pornography as "Extreme obscenity, cynicism
in the representation of something connected with sexual
relationships." The word comes to us in this usage through Russian
religious philosophy. Pornography is "cynical" because it destroys
the spirituality of love—what Vladimir Solov'ev called the "tretii
element" (third element) that gives life beauty. In many ways, this
term also relates back to the criticism of pornography as "crudely
naturalistic"—cynicism destroys innate beauty.
Finally, there is the statement that pornography creates
"unhealthy stimulation of sexual feelings." Such a choice of words
implies that there is such a thing as "healthy stimulation." Although
no explanation is provided, one suspects that we know exactly what
it would be: the "legitimate" relation of sex (with the aim of
procreation) between a husband and wife. The state's concern, then,
is with preventing any "stimulation" of sexual desire outside of the
traditional family structure. Beauty, in the state's perception, can
only be preserved in a lawful relationship—a sex economy controlled
by the state. This notion of pornography, in sum, takes us back to
the concern with order and loyalty to the state.
508

Рис. 136 - 137. E.H. Качура-
Фалилеева. [Без названия].
Офорты. 1918.

Expert Commissions
While it is up to the judge to make the final conclusion, the legal
system encourages the use of "expert commissions" (ekspertiza) in
court proceedings. The assumption is that the average judge (let
alone the average person) is not qualified to determine what is
"pornographie" and what is "erotic." Instead, an alleged "expert" is
invited to give privileged testimony and plays the role that a jury
provides in an American obscenity trial. The importance of experts
raises all sorts of troubling due process questions about pornography
legislation and the Russian/Soviet legal tradition as a whole that
outweigh even the questions about the foundations of its legal
definitions.
The guidelines used by the expert commissions to write their
reports were developed by video expert Vladimir Borev. Borev,
trained as an art historian, became involved in the video business
back in 1985 when it was just beginning in the Soviet Union. By his
own account, Borev's initial motivation for developing guidelines
was the arbitrary way that films were being banned in the Soviet
Union. According to him, poorly thought-out definitions of
pornography and lack of communication between various expert
commissions led to inconsistent standards being applied. This
inconsistency, in turn, was destroying the video business.
In 1988 Borev headed a committee that developed a "sufficiently
objective method" for identifying pornographic films. The results
were given a stamp of approval by the USSR Academy of Sciences,
published by the USSR Procurator, and became the standard
operating procedure for prosecuting pornography. To analyze a
film, the committee advised, one should look for specific points of
concern. One should then freeze the frame and look at it as a still
photo, examining its structure and construction. The first criterion
is to ask why the artist showed this particular scene. What was his
intent? In particular, did the filmmaker intend to create
pornography? In other words, where is the focus? Does it
concentrate on the physical aspect of sex or on an emotional or
psychological one? It is important to understand the difference: in
Federico Fellini's Amarcord or Satyricon (as the committee
specifically cited), the focus is on the actors, not on the sex. Works
that are "erotic" (and thus legal) are interested in people and not
biology. In other words, the question is whether the sex scenes are
relevant to the development of the characters and the plot, or
whether they are there only to portray sex. In reality, of course, this
criterion is just a sophisticated attempt to operationalize the meaning
510

АЛЕКСѣЙ РЕМИЗОВЪ
ЗАВЕТНЫЕ
СКАЗЫ
1)ЦАРЪДОДОИЪ. 29 что
Есть тпаблкъ з) чудве
ный урожлй. 4>султАн-
СМИ ФИНИКЪ.
„АЛКОНОСтъ" МСМХХ ПЕПТЕРБуРТЪ
Рис. 138. Титульный лист издания.

Настоящее изданіе
отпечатано ъъ коіичестве
333 нумерованныхъ
экземпляров1*.
Экземпляр №
Рис. 139.
Рис. 139 — 141. Авантитул, титульный лист издания и иллюстрации
Л. Бакста из этого издания.

АЛЕКСѢЙ РЕМИЗОВЪ
ЦАРЬ ДОДОНЪ
ОБЕЗЬЯНЬЯ ВЕЛИКАЯ ВОЛЬНАЯ ПАЛАША
МСМХХ1
17 Эрос и порнография

Рис. 140.
Рис. 141.

of "rudely naturalis tic. " The normative value is that sex (if
portrayed) must be used to further the story and cannot be simply
displayed in all its detail. Also, there is a value statement that
"relevant" sex scenes are some sort of improvement over
"irrelevant" ones. No justification for this strategy was provided by
the committee's guidelines. Rather, the matter was assumed to be
common sense.
The really troubling question is not what these criteria intended
as much as how these standards are actually applied. Application
involves a number of unstated biases, and attempting to get at the
explicit subjective standards of these committees is difficult work.
Understandably enough, the "experts" are unwilling to confess to
such factors, but some things can be read into their work. Borev's
assistant, Natal'ia Krymova, spoke of the goal of their own
committee as seeing whether the object in question had "artistic
intent" (khudozhestvennaia tseP) or whether its intent was not so
good. As she explained, they know what good cinema is—"what it
should be"—because of their broad knowledge of film and video.
The rather weak nature of this argument broke down further as she
explained that, while there are all sorts of experimental films out
there, one can tell pornography because it is "bad" and because of
the "feelings" it is trying to stir.
Beyond Article 242
In this decade there has been increased interest in changing how
Article 242 (in its current form or as the former Article 228) is
interpreted and applied. The most significant proposal has been the
introduction of a law project in the Duma by Stanislav Govorukhin
that would completely rewrite Article 242. This project has a long
history. During the Winter and Spring of 1990 — 91, while
Gorbachev was under pressure to give in to conservatives' demands
to discipline the Baltic States, there was also an attempt from above
to gain some degree of control over the spread of pornography. On
December 5, 1990, Gorbachev signed an order to form a
commission to study the problem of the spread of pornography and
appointed Nikolai Gubenko, then Minister of Culture, to head the
committee. The legislation, approved by the legislature on April 12,
1991, was entitled, "O neotlozhnykh merakh po presecheniiu
propagandy pornografii, kul'ta nasiliia i zhestokosti" (On Urgent
Measures of Putting an End to the Propaganda of Pornography and
the Cult of Violence and Cruelty) and began with the following
preamble that provides some idea of its concerns:
17*
515

Верховный Совет СССР, признавая неотъемлемое право каждого
человека на свободу творчества, удовлетворение культурных и
духовных потребностей, выражает тревогу в связи с распространением
кино-, видео-, печатных изданий и другой продукции,
пропагандирующих порнографию, культ насилия и жестокости, показом в ряде
телевизионных передач, спектаклей, программ досуговых центров
сцен, оскорбляющих человеческое достоинство, национальные и
религиозные чувства народов, способствующих совершению
правонарушений, психическим расстройствам среди детей и молодежи...
The USSR Supreme Soviet, while recognizing every person's inalienable
right to freedom of creative expression and satisfaction of his cultural and
spiritual needs, expresses alarm in connection with the dissemination of
films, videos, printed publications and other products that promote
pornography and the cult of violence and brutality, and with the showing,
in a number of television broadcasts, theatrical productions and leisure-
center programs, of scenes that insult human dignity and peoples' national
and religious feelings and promote lawbreaking and psychic disorders
among children and young people...
In the days of glasnost restriction of speech had to be justified
and this is certainly what motivated the alleged concerns with
"disorders," but the project's emphasis was transparent enough: to
reassert state control over free expression.
The legislation provided for the establishment of a group of
experts to define pornography. A committee of specialists would
then evaluate films, books, and other media, to find out whether
they were pornographic by using the experts' instructions. A list of
what works were and were not pornographic (i.e., what was and was
not permitted) would be published and authorization certificates
would be placed on the permitted works. Zoning was to be
established so that each community could decide where adult
products would be sold. The licensing of the places of distribution
and the formation of a special police division to deal with the matter
would ensure compliance. Finally, it would forbid children from
viewing, distributing, or participating in pornography. The idea was
debated and discussed, but the events of August 1991 overtook such
projects and the legislation was never enacted.
After the collapse of the Soviet Union, Gubenko went back to
acting, but his project was far from dead. In 1994, it was revived by
the General Procurator and the Russian Ministry of Culture. The
legislation spent nearly three years in planning and finally re-
emerged in the State Duma. While revised largely beyond
recognition, certain elements of the original 1991 proposal had been
preserved, including the creation of special zoning (e.g., prohibition
of sales of sexually explicit materials near schools and in
516

underpasses) and a system of licenses for "authorized" points of sale.
Following the guidelines about pornography already established by
the Law on the Press, it also restricted the times when sexually-
explicit films could be shown on television and a separate related
law banned certain types of sexually-explicit television and print
advertisements. By intention, this license would be expensive to
acquire.
On February 10, 1997, nationalist actor and director Stanislav
Govorukhin, chairman of the State Duma's Committee on Culture
brought the re titled bill, "O gosudarstvennom regulirovannii
oborota produktsii seksual'nogo kharaktera" (On State Restrictions
on the Circulation of Production of a Sexual Character) to the floor
of the Duma for a first reading. Govorukhin, appearing before the
Duma, declared that in Moscow alone five million dollars a month
was being spent on sexually-related products. Then, switching to a
rather odd non-sequitur, he declared:
Есть, например, такое позорнейшее явление в нашей стране,
позорнейшее, одно из, по-моему, самых ужасных преступлений — экспорт
девушек за рубеж. Самых красивых и породистых девушек вывозят за
границу и обращают в проституток. Вывозится золотой генофонд
нации. Эти девушки могли бы быть здоровыми матерями,
рождающими здоровое, красивое поколение.
(S dumoi 1997: 5)
There is, for example, in our country the highly disgraceful phenomenon,
most disgraceful, one of the most horrible crimes, in my opinion—the
export of girls overseas. They take the most beautiful and well-bred girls
out of the country and turn them into prostitutes. The golden gene pool of
the nation is being taken out of the country. These girls could become
healthy mothers, raising a healthy, beautiful generation.
His point turned out to be that the reason that these girls were so
easily led astray was the massive proliferation of pornography in the
streets and the degeneration of morality in Russia overall. Thus, his
interest in pornography was the threat it posed to "order" and the
glory of Great Russia.
The bill's primary intent was to deal with "cruder hard-core"
images. Mainstream publications like Playboy and SPID-Info are
unaffected as such magazines are registered as "lifestyle" or "erotic"
publications and thus do not fall under the law. This fact bothered
more conservative deputies. Agrarian Leader Nikolai Kharitonov
complained that the proposed law did not go far enough and
basically "legalized" pornography. He wanted a bill that banned all
sexually-explicit materials without any proviso, as he made clear
517

Рис. 142.
Рис. 142 — 145. Григорьев Владимир. Обложка, титульный лист
издания и иллюстрации из него.

ФЕДОР СОЛОГУБ
qflPHUfl ПОЦЕЛУЕВ
Новелла
Иллюстрации Владимира Григорьева
ПЕТРОГРАД
1921
Рис. 143.
Рис. 144.

Рис. 145.

АБРАМ ЭФРОС
ЭРОТИЧЕСКИЕ СОНЕТЫ
МОСКВА
1922
Рис.
:. 146. Титульный лист издания.

Рис. 147.
Рис. 147 — 148. Обложка и титульный лист издания (с автографом
автора).

ГРУЗИНОВ
САНГЩи у
СЕРАФИЧЕСКИЕ ПОДВЕСКИ
ИМАЖИНИСТЫ
ПЕТРОГРАД
1922

Рис. 149.
Рис. 149 — 150. Обложка и титульный лист издания.

ХАБИАС — КОМАРОВА
СТИХЕТТЫ
БЕСПРЕДМЕТНИКИ
ПЕТРОГРАД
192*
Рис. 150.

Рис. 151. Обложка и первый лист издания.

ИСТОРІЯ HAH
анальная эротика
началась Акакіемъ Акакіевичемъ Гоголя и
кончилась ыкуЗЫкакик-ом Зданевича
Есть три К К в столицѣ Невской
К К Арееньев К К Случевскій
О третьем же К К
Мы помолчим пока
ХодячШ экспромт )*ій~К R Романов
Свѣжо по долинѣ [ Майков, ]
Военный хлѣб К-К
Ваш благодѣтель » кум Повсекакій
( Подпись А Чехова в письмѣ к Т Щепкнной-Куперннн )
признать асла за чилавека и нааба-
рот'магла зо^на ниведама как
СИ Зликеотч AceR папрс

DER MOSROWITISCHE EROS
Eine Sammlung
russischer dichterischer Erotik
der Gegenwart
Mit acht Originallithographien
von
Alphons Woelfle
ORCHIS-VERLAG / MÜNCHEN
Рис. 152. Титульный лист издания.

Всемирный Паитеонъ
M 37-39
ЭРОТИКА
РУССКОЙ ПОЭЗІИ
(СБОРНЙКЪ СТИХОВЪ)
*
Редакція и примъчанія Бориоа Бродскаго
Русское Универсальное Издательство
БЕРЛИНЪ
1 9 2 2
Рис. 153. Титульный лист издания.

СУД
НАД ПОРНОГРАФИЕЙ
В ЛИТЕРАТУРЕ
(Дискуссия, устроенная месткомом писателей
17 ноября 1925 года в Доме Печати над
произведением А. Волжского — „Друзья
по Волге)."
ВСЕРОССИЙСКИЙ СОЮЗ КРЕСТЬЯНСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
МОСКВА-1926 г.
Рис. 154. Титульный лист издания.

M. МАЙЗЕЛЬ
ПОРНОГРАФИЯ
В СОВРЕМЕННОЙ
ЛИТЕРАТУРЕ
Рис. 155. Шмуцтитул издания: Голоса против: Критический альманах. Л.:
Издательство писателей в Ленинграде, 1928. С. 118 — 173.

Б. П. ЛЕЩИНСКІЙ
Эрос — извѣчный бог.
СКЛАД ИЗДАНІЯ
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО „М1Р", RIGA
Рис. 156. Титульный лист издания.

with the ridiculous statement: "The choice is the following: either a
moral person who lives with shame and conscience, or the safe sex
of a grazing two-legged wretch (bezopasnyi seks oskotinivsheisia
dvunogoi tvari ) on the level of an animal... There is no argument:
it is necessary today like never before to fight against this perversion
of society" (S dumoi 1997: 5). No libertarian complaints that the bill
went too far were heard that morning in the Duma. The only thing
that even came close was Vladimir Zhirinovsky's rambling on about
how pornography should be available because a young man needed
something to do with himself between puberty and his wedding day.
In the end, opponents to the bill were in the minority and
outvoted by an odd combination of the liberal factions Our Home
is Russia and Iabloko, combined with the Communists and other
rightists. The measure passed after several hours of debate with 226
votes in favor, 47 opposed, seven abstaining, and 170 absent. In
justifying how liberals could support censorship, Mikhail Seslavinsky
(member of Our Home is Russia and of the Duma's Culture
Committee) said that, while it was necessary to make the law more
precise, the idea of legislating pornography was a good idea:
"people who do not want to see such things must be certain that if
they walk on a downtown street with their spouse or children they
are not going to be bombarded by sexual products" (Shcherbakov
1997: ii).1 Thus, even the liberal intelligentsia expressed and
supported the belief that they were necessary to protect the simple
people from the purveyors of smut.
After this vote, the bill was sent to the Duma's Committee on
Culture, where it underwent a variety of revisions and received
proposals for modifications from the Duma Committees on Family,
on Health, on Lawmaking, and on Security. In 1998, the project
emerged from committee and received its second reading but it was
still in need of another reading and a similar trek through the
Federation Council before it could reach the President's desk for a
signature. Throughout the first and second readings of the bill, the
debate in the Duma has had more to do with political infighting than
the actual issue of pornography or the advisability of state control
over it. Even in the second reading, no one spoke out significantly
against the concept of state regulation, but merely against the
specifics of how it was to be accomplished. And once again, the
most vocal opponent to the law was Zhirinovsky who complained
about the damage such a law would cause to young couples by
damning them to "sexual disharmony." Furthermore, by creating a
forbidden fruit, the Duma would almost guarantee interest in
pornography. Then, in a statement calculated to bring the house
533

down, he proposed attaching the bill to reinstate the old Soviet
national anthem to the pornography bill so that deputies could vote
on two similarly "obscene" items at the same time (Stenogramma
1998: 12)!
The establishment of an expert commission to judge the works,
the only major element of Gubenko's original project not to be
included in Govorukhin's bill, was written up as a separate piece of
legislation entitled, "O vysshem sovete po etike i nravstvennosti"
(About a High Council for Ethics and Morality). The latter bill
received its first reading in the Duma on February 11, 1998. It
establishes a permanent committee to examine films and television
programs to ascertain that they not only provide "for the moral
protection of family, maternity, and childhood," but also provide
"for the protection of honor and dignity, affirmation of love and
respect to the Fatherland" as well as the protection of national
treasures and traditions. The committee is to have the power to
prohibit the showing of such films and television programs, and may
pursue punitive measures including fines, suspension of broadcast
licenses, and recommending criminal prosecution. The committee
is to be made up of nine individuals serving six-year terms, with
three members elected by the Duma, three by the Federation
Council, and three selected by the Federation President. The
committee is thus to be politically responsible but only indirectly
responsive to the public will.
The creation of such an organization would be disturbingly close
to reestablishing Glavlit and, while not supported by Yeltsin, it is
fairly obvious that the project enjoys considerable political support.
There is small consolation in the fact that the current law only deals
with film and television, as there are plans for further bills to
establish committees to deal with other media. For many people
inside and outside of the Duma, proposals like this are small steps
towards reestablishing the Soviet Union. And this goal is really what
all the talk of pornography is really about—reasserting
totalitarianism. As noted earlier, such claims to "protect" morality
have usually had more to do with controlling individual self-
expression than with helping people live better lives.
Conclusions
What general conclusions can be drawn from this brief survey
of Russian jurisprudence? First of all, there is the fact that it has
generally not initiated systematic legislation. The laws that exist have
had noticeable gaps ranging from an absence of definitions to
534

vagueness about what was to be prosecuted. A related point is that,
with the exception of the more recent legislative activity in the 1990s,
Russian laws addressing obscenity and pornography have been
imported, sometimes without any specific interest from the
authorities themselves. Because of this, they remained only partially
developed and thus not completely appropriate to Russian needs.
This unfinished quality (particularly the lack of specific definitions)
was partly the result of neglect and partly the result of disinterest.
There is also the possibility that it was intentional.
Why such disinterest from the state? Commentaries and
criticisms aside, the state's interest in controlling obscenity has
tended more towards a concern about the control of the act of
expressionthan the content ofthat expression. It is distribution, after
all, not possession, which has always been prosecuted. The more
moralistic attacks on pornography (such as are common among
Western conservatives and—as we shall see below—the Russian
intelligentsia) were not really of interest to the authorities. Rather,
it was pornography's threat as a template for social disorder and the
way that pornography's production and consumption threatened the
status quo that upset the state. While some early works of Russian
erotica (e.g., Aleksandr Afanas'ev's uncensored folktales, Mikhail
Artsybashev's Sanin) certainly contained political criticism, the bulk
of sexually-explicit material in Russia merely challenged state
authority on the basis of what it was and how it said it, not what it
actually portrayed.
The issue of official motive, however, gets confused by the
intelligentsia's role in pornography's control—a role which is related
to the state but only peripherally. The commentaries on the Codes,
Borev's commission guidelines, the latest reforms in the Duma, and
so on, are all motivated by a separate force in Russian politics: the
intelligentsia and its distrust of the tastes of common people. It is a
traditional concern of Russian intellectuals (with examples in many
aspects of culture far too broad to cover here) to protect and
promote "high culture'' over the low-brow tastes of the mass public.
Pornography threatens high culture and is thus the enemy. As a
result, the Russian intelligentsia has often been a pornography's
worst enemy. For example, even Borev's sophisticated "objective''
criteria still rely upon a belief that ideal "art" exists. Borev's
commission "knows" what it is and the standards for what to protect
are quite "clear.''
The point of connection between state and intelligentsia that
allows them to come to a common conclusion about the need to
restrict and a strategy for control is found in neo-Platonist
535

conservatism. For Plato, impure ideas corrupted souls and corrupted
souls destroyed the state. Thus, controlling impure thoughts is a
necessity for the very survival of the state. The intelligentsia focuses
on the corruption of souk while the state is most concerned with the
system's continuance, but the interests are compatible. In practice,
the state establishes the laws while the intelligentsia fine-tunes the
application of the laws. They become fellow travelers.
A vivid illustration of this collaboration of state and intelligentsia
against individual self-expression can be seen in the reliance on
experts. The belief that an art historian (or a doctor) is more
qualified than a peasant (or a judge) to identify what should and
should not offend is part of this "Platonic approach" and runs against
the liberal democratic idea that individuals can determine such
things for themselves. According to the intelligentsia, it is the
intelligentsia that should guide the people—in the same way that
Plato was sure that the Guardians should act in his Republic. As for
the state, it agrees because it is convenient to do so.
The language of the legislation is another factor worth
considering. Russian laws against obscenity and immorality refer to
works "propagandiriushchie" (which propagandize) immorality.
This phrasing is more than simply a casual word choice. It is an
overt decision to believe that artistic works can act upon people and
corrupt them (much in the way that Ancient Greeks like Plato
argued that they could). It is the works (not the people) who are the
actors, and as a result the people who peruse such works are seen
as passive victims, albeit guilty ones nonetheless. The state must
prosecute, but must do so in a gentle paternalistic fashion. It is not
the people who are exposed to the works that are prosecuted, but
the ones who sell and distribute them.
Beyond these unique elements of Russian jurisprudence, it is
important to observe how little actually has changed over the years.
From the tsarist censors' concern with preserving order to the
dictatorship of the proletariat to the "democratic" experts of today,
the Russian legislative approach has remained the same. While the
state's concern over the moral threat pornography allegedly poses
to society is not completely dissimilar from that in the West, it is
different. The privileging of experts, the glorification of high culture
by the intelligentsia, and the denial of agency are combined here in
a uniquely Russian way.
Finally, we should remember that the question of method is
hardly abstract and the effects are very real. The issue is not that
Russia prohibits pornography—almost all states do that—but how it
does it. Several years ago, the editor of the newspaper Eshche
536

(Encore) was arrested and held without trial for most of a year for
allegedly violating Article 228. His case is far from unique. Even
with the Duma's revisions unratified and Article 242's intent in
question, several "sex shops" were raided in the Spring of 1997 for
carrying pornographic videos without a license, in spite of the fact
that a license is not yet required under the existing law; some 300
tapes were seized, despite the absence of a clause in Article 242 that
permits confiscation. In most cases, the officers had no idea whether
what they were seizing was illegal or not and counted on the
"experts" to sort it out for them.
NOTES
1 The quote is eerily similar to a comment made by S.A. Vengerov over
a century earlier: "In what other place, except Russia, could one encounter such
indecent literature, thanks to which, while walking with your children, you must
every now and then distract their attention somehow from intense scrutiny of
the inscriptions on the walls" (Vengerov 1891: 153).
WORKS CITED
Goldschmidt 1995 - Goldschmidt, Paul W. "Legislation on Pornography in
Russia." Europe-Asia Studies 47: 6 (1995): 909 - 922.
Granat 1910—48 — "Pornogrania," by P. liublinsky. In Entsiklopedicheskii slovar'
russkago bibliograficheskago instituta Granat. Vol. 33, pp. 57 — 59.
Kommentarii 1960 — Komentarii к ugolovnomu kodeksu RSFSR. Leningrad.
Materialy 1880 — Materialy dlia peresmotra nashego ugolovnago zakonodateVstva.
Vol. 1. St.-Petersburg.
S dumoi 1997 — "S dumoi о sekse." Argumenty ifakty 9 (1997): 5.
Shcherbakov 1997 — Shcherbakov, Andrei. "Mnogo 'klubnichki' vredno!"
Rossiiskaia gazeta - Dom i obshchestvo. 1—5 March 1997.
Stenogramma 1998 — "Stenogramma." Inostranets 3 (1998): 10 — 12.
Vengerov 1891 — Vengerov, S.A. Kritiko-biograficheskii slovar'. Vol. 2. St.-
Petersburg.
СТАТЬЯ 242: ПРОШЛОЕ, НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ
Пол В. Голдишидт
Закон против порнографии в России рассмотрен в настоящей статье
как источник для понимания политического интереса к проблеме
порнографии. На протяжении XIX — XX веков государство неизменно
стремилось контролировать самовыражение личности в большей степени,
нежели заботиться об индивидуальном благополучии граждан.
Консервативная интеллигенция была в этом отношении солидарна с государством.
Начиная с XIX века цензура преследовала цель установить
государственный контроль над личностью, которая бросала вызов авторитету
537

власти. В частности, государство видело угрозу в порнографии и
свободе сексуального поведения, которые находились в противоречии с
учением Русской Православной Церкви и официальной политикой.
В статье 1001-й — первом российском законе против порнографии,
принятом в 1845 году, — говорилось о том, что каждый, кто производит
порнографическую продукцию «тайно от цензуры», будет преследоваться
по закону. Однако царское законодательство оставалось формальным,
поскольку на практике вопрос о виновности ответчика отдавался на
откуп местным судам. Такая стратегия позволяла властям на местах
преследовать в судебном порядке кого угодно и когда угодно.
В советское время ситуация практически оставалась такой же, как и
раньше. До 1935 года еще не существовало закона против порнографии.
Власти преследовали людей за нарушение директив Госиздата и Главли-
та; порнография становилась проблемой не из-за своего сексуального
содержания, а из-за своей антисоветской природы. Производителями
порнографии были по преимуществу кооперативные издательства,
которые советская власть стремилась закрыть. Борьба с порнографией была
и удобным предлогом для устранения нэпманов.
Введение статьи 182'-й в 1935 году (которая впоследствии, в 1960 г.,
стала статьей 228-й) не сразу изменило ситуацию. Подобно статье 1001-й
в царское время, она не давала ясного определения порнографии. Под это
понятие, по существу, подпадало все, что было нелегальным в рамках
советской цензуры. Комментарии к Уголовному кодексу также не
давали четкого определения, а вместо этого повторяли утверждение, что
порнография оскорбляет человеческое достоинство. В этом советское
законодательство не отличалось от царского.
Поскольку точного определения порнографии так и не было дано,
этот вопрос стали решать так называемые эксперты. Детальные
разъяснения В. Борева позволяли экспертным комиссиям давать заключения о
том, что делает произведение «порнографичным». Однако критерии,
предложенные В. Боревым, в высшей степени субъективны, и это
невольно вызывает сомнение в том, нужно ли ими руководствоваться. Почему
простой человек не может самостоятельно решать эти вопросы?
Объяснение заключается в том, что консервативная интеллигенция настаивает
на своем приоритете защищать «высокую культуру». Не веря в
способность простых людей самим определять «что есть что», интеллигенция
объединяется с государством, пытаясь препятствовать гражданам в
оценке продуктов культуры, оскорбляющих их чувства.
Статья 242-я нового Уголовного кодекса вызывает много аналогичных
вопросов. Более того, объявление «незаконной» торговли
порнографическим материалом создало еще больше проблем. Что легально и что нет?
Недавний проект закона С. Говорухина в Государственной Думе явился
попыткой решить данный вопрос. Однако этот документ, в сущности,
имеет такой же характер, как и попытка Н. Губенко запретить
порнографию. Оба подхода объединяет неверие в общественное мнение и вкусы.
Дебаты вокруг проекта С. Говорухина демонстрируют как стремление
государства контролировать свободу самовыражения граждан, так и
требование консервативной интеллигенции контролировать культуру даже в
наши дни относительной свободы и открытости.
538

ЭРОТИКА И ПОРНОГРАФИЯ
В РОССИЙСКИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ДЕБАТАХ
и. а Кон
Отношение общества к эротике и порнографии зависит как
от общих, исторически сложившихся ценностных ориентации
национальной культуры, так и от конкретной политической
ситуации.
По словам английского социолога Стэна Коэна, «время от
времени общества подвержены периодам моральной паники.
Некое обстоятельство, явление, лицо или группа лиц начинают
определять как угрозу общесоциальным ценностям и
интересам; средства массовой информации изображают их природу
стилизованным и стереотипным образом; моральные
баррикады заполняются издателями, епископами, политиками и
другими правоверными людьми; социально-признанные эксперты
оглашают свои диагнозы и рекомендации; вырабатываются
или, чаще, применяются специальные способы борьбы; после
этого явление исчезает, подавляется или ухудшается... Иногда
паника проходит или забывается, но в другие времена она
имеет более серьезные и длительные последствия и может
производить изменения в правовой и социальной политике или даже
в том, как общества рассматривают себя» (Cohen 1972: 9).
Для возникновения очередной волны моральной паники
нужны три условия:
а) наличие ситуации социального кризиса,
б) наличие социальной группы или организации, готовой и
способной спровоцировать общественное негодование и
направить его по нужному адресу,
в) наличие стигматизированной группы или явления.
Сексуальность или какие-то специфические ее проявления,
вызьшающие общественные страхи, как нельзя лучше годятся
на роль козла отпущения (Weeks 1991).
Именно это происходит сейчас в России1.
Первая большая «антипорнографическая» истерия в
перестроечной и послеперестроечной России развернулась в конце
539

1980-х годов, на закате Советской власти. Это было вполне
закономерно. По старому советскому анекдоту, человеческие
общества делятся на 4 типа:
1) те, в которых разрешено все, что не запрещено;
2) те, в которых запрещено все, что не разрешено;
3) те, в которых разрешено даже то, что запрещено;
4) те, где запрещено даже то, что разрешено.
До 1987 года Советский Союз относился к четвертому типу,
а затем внезапно, без всякой подготовки, перешел в третий.
Сексуальная свобода и эротика прочно ассоциировались в
массовом сознании с насилием и преступностью, которых и в
самом деле с каждым днем становилось все больше. Станции
метро и подземные переходы заполонили продавцы
примитивной эротики и полупорнографии, которая выглядела еще
грязнее оттого, что была напечатана плохим шрифтом на серой
бумаге. Бесконтрольность этого базара шокировала даже ко
всему привычных иностранцев, на родине которых подобные
вещи продаются свободно, но не на каждом перекрестке, а в
специально отведенных местах, и не так бросаются в глаза,
потому что тонут в массе других, более привлекательных,
товаров, которых в обнищавшей России не было. На полупустых
прилавках Москвы и Ленинграда эти жалкие листки, которых
на Западе никто бы просто не заметил, выглядели вызывающе
голыми и непристойными. Старшее поколение с ужасом
беспомощно наблюдало, как их листают подростки.
Проблема водораздела между «приличной» эротикой и
«грязной» порнографией и между сексуальной свободой и
эксплуатацией секса в коммерческих целях стала необычайно
острой и актуальной, однако серьезно отвечать на эти вопросы
было некому, а слушать охранительные благоглупости люди
уже не желали.
Сначала власти по привычке применили репрессивные меры.
Сильнее всего пострадали от них владельцы видеоаппаратуры,
которая в СССР была доступна только весьма состоятельным
людям. Художественно и сексологически безграмотные
следователи, прокуроры и судьи, опираясь на столь же безграмотную
«экспертизу» случайных людей (врачей-гинекологов и
сексопатологов, учителей, партийных чиновников и других) в середине
1980-х годов развернули форменный террор против
видеокультуры, признавая порнографическими или пропагандирующими
культ насилия и жестокости многие классические произведения
мировой кинематографии, даже такие, которые шли на
советских экранах или демонстрировались на Московском кинофес-
540

тивале, например, фильмы Федерико Феллини «Сатирикон»,
«Амаркорд», «Казанова», «Сладкая жизнь».
При проверке в 1989 году уголовных дел, рассмотренных
судами Украинской ССР, Узбекской ССР, Киргизской ССР,
Литовской ССР, а также ряда областей и краев Российской
Федерации, Прокуратура Союза установила, что почти 60
процентов осужденных по этим делам были привлечены к
уголовной ответственности без всяких законных оснований. По
оценке ведущих советских киноведов, девять десятых фильмов,
признанных судами порнографическими или
пропагандирующими насилие и жестокость, вовсе таковыми не были. Чтобы
избежать подобных случаев в будущем, прокуратура
постановила, что «по предмету исследования и характеру решаемых
задач экспертиза видеофильмов является искусствоведческой
и должна производиться с обязательным участием
специалиста в области киноискусства, имеющего соответствующие
образование и опыт работы» (Прокуратура Союза ССР.
Информационное письмо. 1989).
Но много ли таких специалистов и всегда ли безупречны их
суждения? Чтобы облегчить эту работу, группа московских
киноведов во главе с Владимиром Боревым сформулировала
целый ряд формальных и содержательных признаков,
отличающих порнографию от эротики. Но, как всем хорошо
известно, это разграничение работает только на философском
уровне или в крайних, предельных случаях. Остальное — дело вкуса
и эстетической (а отчасти и сексуальной) культуры (Кон 1997а).
Пока власти некоторых городов, по собственному почину
или по требованию консервативной общественности, снимали
с киноэкранов шедевры итальянской и японской
кинематографии (особенно много скандалов вызывала «Легенда о Нарая-
ме»), подростки жадно смаковали дешевые американские
ленты, где было меньше обнаженного тела, но неизмеримо
больше крови и насилия.
Не лучше обстояло дело и с оценкой литературных
произведений. В конце 1980-х годов в Москве судили за распространение
порнографии молодого человека, который ксерокопировал
«Лолиту» Владимира Набокова. Эксперты-сексопатологи дали
официальное заключение, что книга Набокова является
порнографической, потому что у них, сексопатологов, имеется специальный
термин «синдром Лолиты». Неофициальные заключения
противоположного характера троих очень известных и очень разных
русских писателей Андрея Вознесенского, Фазиля Искандера и
Владимира Солоухина суд проигнорировал. Парня спасло от
541

тюрьмы лишь вмешательство патриарха русского
литературоведения академика Д.С. Лихачева, который не только откликнулся
на отчаянное письмо преступника, но и не поленился по
собственному почину позвонить ему из Ленинграда в Москву, благодаря
чему спасительный отзыв поступил вовремя.
После серии скандальных провалов прокуратура и милиция
стали действовать осторожнее. Но тогда их начали критиковать
за бездействие. Тон в этом деле задавала партийная печать.
«Учеными, особенно зарубежными, замечена одна весьма
опасная закономерность: созерцание порнографических сцен
или того, что часто скрывается под словом "эротика",
неуклонно ведет к импотенции — как мужской, так и женской...
И если, скажем, у нас это дело будет развиваться столь же
бурными темпами, скоро придется прибегать к услугам новых
врачей — специалистов по искусственному осеменению женщин...
Надо бы, считаю, крепко подумать и о создании полиции
нравов... "Кто туда пойдет работать? — спрашивают меня. —
Откуда брать людей?" При желании найдутся. Предстоит же
устраивать хотя бы часть из 18 миллионов наших управленцев.
Опыт запретительной деятельности у них есть. И если во
многих сферах их усилия оказывались, по существу, во вред
обществу, то теперь могут быть во благо» ( Волынский 1989).
Это звучит издевательской пародией: поручить людям,
развалившим экономику, контролировать культуру! Однако
именно это партия делала на протяжении всей своей истории и
хотела бы делать вечно. Ничего, кроме запретительства, ее
кадры попросту не умели. Поэтому, чем быстрее падал ее
авторитет, тем сильнее КПСС педалировала
«антипорнографическую» линию. Весь последний год правления Михаила
Горбачева, вплоть до самого августовского путча, проходил под этим
флагом. В Президентскую комиссию по борьбе с порнографией
во главе с министром культуры Николаем Губенко не вошел ни
один специалист, только чиновники, церковные деятели и
консервативные литераторы. Специалисты, в частности
президиум Сексологической ассоциации, публично предупреждали, что
репрессивно-ограничительные меры в отношении
низкопробной эротики могут дать положительный эффект только в том
случае, если будут сочетаться с позитивной программой
развития сексуальной культуры и просвещения. Мнение ученых, как
всегда, проигнорировали. Постановление Верховного Совета
СССР от 12 апреля 1991 года «О неотложных мерах по
пресечению пропаганды порнографии, культа насилия и
жестокости» содержало только перечень репрессивно-цензурных мер и
542

никакой положительной программы. Народные избранники
собирались заслушать отчет о выполнении своего
постановления в конце 1991 года. Не успели...
Разжигая в стране моральную панику, КПСС преследовала
вполне определенные политические цели.
1) Антипорнографическая кампания должна была отвлечь
внимание масс от насущных проблем политической жизни,
помешать осознанию провала экономической политики
правительства.
2) Выступая под флагом защиты семьи и нравственности,
партия отводила от себя обвинения в том, что именно она
виновна в их ослаблении и разрушении.
3) На этой основе можно было укреплять уже
сложившийся союз КПСС с консервативно-религиозными организациями,
вплоть до откровенно фашистских.
4) Антипорнографические лозунги позволяли направить
гнев и ярость масс против ненавистной партаппаратчикам
гласности, обвинив демократические средства массовой
информации в жидомасонском заговоре, направленном на моральное
растление молодежи, разрушение традиционных ценностей
народа и т. п.
5) Под флагом заботы о молодежи партия стремилась
восстановить утерянный контроль над нею. В сочинениях
реакционных публицистов молодежь неизменно выступает не в
качестве субъекта общественной деятельности, а в роли вечного
объекта воспитания, недоумков, поддающихся любым дурным
(но никогда — хорошим) влияниям, от которых молодежь
нужно спасать насильно, против ее собственной воли. Характерно,
что с той же яростью, что и на секс, Валентин Распутин,
Василий Белов и Юрий Бондарев обрушивались и на все прочие
элементы молодежной субкультуры, например, на рок-музыку.
В жалобах на «разгул эротики» явственно звучала
ностальгия по «персональной замочной скважине», которая была не
чем иным, как спецраспределителем. Закрытый
распределитель привлекателен не столько ассортиментом и качеством
товаров, сколько тем, что он дает ощущение элитарности: мне
можно, а другим нельзя. И вдруг то, что раньше на закрытых
сеансах смотрела только правящая элита и ее холуи,
становится общедоступным. Это же конец света!
Игра на сексуальных страхах населения казалась
абсолютно беспроигрышной. Тем не менее она провалилась так же, как
и все прочие пропагандистские кампании КПСС. Это
убедительно показал проведенный Всесоюзным центром по изуче-
543

нию общественного мнения (ВЦИОМ) опрос населения России
во второй половине февраля 1991 года, в самый разгар
антипорнографической кампании2.
Отвечая на вопрос «Что бы вы могли сказать о нынешнем
состоянии общественной нравственности?» — с мнением, что
«произошло резкое падение нравов», согласились 31 процент
опрошенных, среди которых преобладали пожилые люди,
женщины, руководители учреждений и предприятий,
пенсионеры, члены КПСС и военные. 35 процентов предпочли ответ
«Вышло на поверхность то, что раньше скрывалось», 21
процент — «нравы людей изменились, у каждого поколения свои
собственные нравственные нормы», 13 процентов затруднились
ответить. Иными словами, люди были обеспокоены кризисным
состоянием общества, но не были склонны считать его
исключительным следствием гласности.
Еще менее склонны россияне связывать предполагаемое
«падение нравов» прежде всего с распространением эротики и
порнографии, как делала коммунистическая и правая пресса.
Этот вариант ответа на вопрос «Когда вы думаете о падении
общественной нравственности, то что вы прежде всего имеете
в виду?» выбрали только 11 процентов (13 процентов женщин
и 8,5 процентов мужчин). Людей гораздо больше заботил
общий рост насилия и жестокости, безразличие людей к судьбам
окружающих, падение трудовой дисциплины и многое другое.
Кроме того, более молодые, моложе 30 лет, и более
образованные люди оказались отнюдь не склонными отождествлять
эротику и порнографию, полагая, что к ним нужно относиться по-
разному.
Людей определенно беспокоило бесконтрольное
распространение сексуально-эротических материалов, особенно среди
детей и подростков. С предложением установить в этом
отношении какой-то возрастной ценз согласились 76 процентов
опрошенных, включая их наиболее образованную часть.
Против высказались только 8 процентов. Зато с идеей вообще
«запретить показ фильмов и распространение печатной
продукции, имеющей эротическое содержание», согласились только 29
процентов (прежде всего пожилые люди, пенсионеры, лица с
образованием ниже среднего, члены КПСС и военные). Против
этого высказались 42 процента. А среди лиц моложе 25 лет это
предложение поддержали только 8 процентов.
Вообще возрастные и социальные различия оказались очень
большими. Например, «появление обнаженного тела на экранах
кино и телевидения» однозначно отрицательно оценили 40 про-
544

центов опрошенных, но среди тех, кому больше 60 лет, так
думают 60 процентов, в среди тех, кто моложе 30, — всего 12—15
процентов. С мнением, что «свободное обсуждение сексуальных
проблем в массовых газетах и журналах» оказало только
отрицательное влияние на общественную нравственность,
согласились 28 процентов опрошенных, но среди них опять-таки
преобладают пожилые люди, пенсионеры и подписчики военной
газеты «Красная звезда». Остальные думают иначе. Короче говоря,
выяснилось, что шумную «антиэротическую» кампанию
партийной и правой прессы поддерживали прежде всего пенсионеры,
военные и члены КПСС (часто это одни и те же люди).
Эти данные не были случайными. Многие десятилетия слово
«эротика» употреблялось советской пропагандой
исключительно в негативном контексте. Но когда летом 1992 года в
проведенном ВЦИОМ большом всесоюзном опросе [было выделено 3
региона: славянский (Россия и Украина), балтийский (Эстония и
Литва) и среднеазиатский (Узбекистан и Таджикистан), причем
в России и на Украине людей опрашивали независимо от их
этнической принадлежности, а в остальных республиках — только
представителей коренной национальности] людям предложили
сказать «эротика — это хорошо или плохо?», 42 процента
мужчин и 25 процентов женщин в славянском регионе выбрали
вариант «хорошо» (в Балтии соответственно 57 и 32 процента),
причем доля положительных ответов резко возрастает у более
молодых и лучше образованных людей. По чтению эротической
литературы Россия заняла второе место среди бывших советских
республик, уступив пальму первенства Эстонии; в Эстонии
эротическую литературу читают 38 процентов коренного населения,
в России — 22 процента всех опрошенных; затем идут Украина
(21 процент), Литва (17 процентов), Таджикистан (11 процентов)
и Узбекистан (9 процентов).
При опросе ВЦИОМ летом 1993 г. «поведение людей,
которые смотрят порнографические фильмы», осудили 11
процентов опрошенных россиян моложе 25 лет, не осудили — 51
процент; среди тех, кому за 55, соответствующие цифры
составили 63 и 11 процентов. Кроме возраста и пола, отношение к
эротике зависит от образования и местожительства (горожане, как
правило, терпимее сельчан).
Таким образом, первый послеперестроечный крестовый
поход своих политических целей не достиг. Провал
августовского путча, лидеры которого готовы были бороться против
«культа секса и насилия» с помощью танков и
бронетранспортеров, временно уменьшил социальное напряжение вокруг эро-
18 Эрос и порнография
545

тики. На первый план вышли другие вопросы. Однако
нерешенные проблемы не стали проще. Так же, как в экономике и
политике, «сексуальное освобождение» обернулось
криминальным беспределом. По мере углубления кризиса нынешней
российской власти, в конце 1990-х появились предпосылки для
новой антипорнографической кампании, во главе которой
встала коммунистическая и националистическая оппозиция.
Юридическим фокусом нового крестового похода стало
обсуждение в Государственной Думе подготовленного
Комитетом по культуре во главе с известным кинорежиссером
С.С. Говорухиным проекта федерального закона «О
государственном регулировании оборота продукции сексуального
характера». Необходимость такого закона сама по себе бесспорна.
Хотя секс-индустрия в России стала весьма доходным
промыслом (по экспертной оценке комиссии Говорухина, месячный
оборот порнопродукции в одной только Москве составляет
5 млн. долларов), ее легальный статус не определен. Статья
242-я нового Уголовного кодекса наказывает не за изготовление
или потребление порнографии, а только за незаконный оборот
порнографических материалов, а также за вовлечение в
изготовление материалов или предметов порнографического
характера несовершеннолетних и за распространение
порнографических материалов или предметов среди несовершеннолетних.
Но какой именно оборот является законным и что такое
вообще порнография? 73 процента судей и 88 процентов
адвокатов, опрошенных А.П. Дьяченко (Бушмин, Дьяченко 1995),
не смогли ответить на вопрос, чем порнография отличается от
легальной эротики, а определения, которые дали остальные,
расплывчаты и субъективны. Репрессивные меры,
применяемые местными органами власти, часто оборачиваются
произволом и нарушением Конституции.
Учитывая печальный опыт прежнего тотального
«запретительства», комиссия Говорухина решила действовать более
тонко, методами административного и финансового контроля.
Принятый Госдумой (почти единогласно) 20 февраля 1997 года в
первом чтении проект Закона «Об ограничениях оборота
продукции, услуг и зрелищных мероприятий сексуального характера в
Российской Федерации» вместо полного запрещения сексуально-
эротических материалов предусматривал жесткие ограничения
и контроль за их распространением (локализация в специально
отведенных для этого местах, лицензирование соответствующей
коммерческой деятельности, обложение ее дополнительным
налогом и т. п.). Однако многие формулировки закона, и преж-
546

де всего определение ключевого понятия «продукция
сексуального характера», оказались неудолетворительными.
Согласно статье 4-й, «продукция сексуального характера —
продукция средств массовой информации, иная печатная и
аудиовизуальная продукция, в том числе реклама, сообщения
и материалы, передаваемые и получаемые по компьютерным
сетям, а также различные изделия и средства,
удовлетворяющие потребности, связанные с сексуальным влечением, за
исключением лекарственных средств и изделий медицинского
назначения».
С научной точки зрения, это определение бессмысленно.
Топор может быть орудием убийства, но тем не менее не
является оружием. А тут речь идет о человеческих чувствах. Как
указывали профессиональные критики законопроекта (Кон
1997в), «потребности, связанные с сексуальным влечением», и
способы их удовлетворения неотделимы от общего
психического и духовного мира личности и сугубо индивидуальны. В
Древней Греции был случай, когда юноша, плененный красотой
статуи Афродиты, тайно совокупился с ней, оставив на мраморе
несмываемые пятна. Для него статуя богини явно была
«продукцией сексуального характера». Значит ли это, что
фотографии этой скульптуры можно показывать только в специально
отведенных для этого местах? Японский писатель Юкио Миси-
ма пережил свой первый оргазм под впечатлением картины
Гвидо Рени «Святой Себастьян». Значит ли это, что картина
Гвидо Рени и ее репродукции — изделия сексуального
характера? По букве и духу нового закона — да. В случае его принятия
Эрмитаж, Музей имени Пушкина и Третьяковская галерея
срочно должны купить предусмотренные законом лицензии, но
даже после этого водить туда школьников не следует.
Классическое искусство от этих новаций как-нибудь отобьется, но
новое искусство обречено уйти в подполье, дополнительные
налоги ему не под силу. Да и всякий ли художник согласится
с подобным ярлыком?
Либеральные критики усматривали опасность закона в том,
что он практически отдает всю сексуально-эротическую
культуру общества во власть коррумпированных и безграмотных
чиновников и ими же назначенных экспертов. Напротив,
консервативные критики, которых гораздо больше — деятели
Русской Православной Церкви, депутаты от КПРФ и аграрники, —
утверждали, что закон слишком либерален и практически
открывает дорогу порнографии. У стен Государственной Думы
были организованы пикеты и демонстрации под лозунгами
18*
547

«Говорухин — вождь сексуальной революции» и «Закон
составлен врагами народа». В числе этих «врагов» на уличных
митингах фигурировал и автор этих строк, хотя он не имел к этому
закону никакого отношения. Обиженный Говорухин даже
подавал в отставку, но его уговорили остаться. Новый вариант
закона, принятый Госдумой в январе 1998 года, стал еще более
консервативным и охранительным, чем первый.
Правда, Комиссия прислушалась к голосу защитников
эротического искусства. По новой версии закона (Федеральный
закон 1998 г.), различаются три типа сексуально-эротических
материалов:
1) научные и художественные материалы, которые могут
распространяться свободно; «оборот научных,
научно-популярных, учебных и публицистических материалов по вопросам
пола, а также оборот эротических произведений не
ограничивается» (ст. 2.2);
2) порнография, оборот которой на территории Российской
Федерации «не допускается» (ст. 2.3);
3) продукция сексуального характера, оборот которой
регулируется данным законом.
Но как разграничиваются эти явления? С сексологической
точки зрения все принятые в законе определения безграмотны.
«Сексуальное влечение» определяется как «совокупность
переживаний, присущих человеку как носителю генов
определенного пола» (ст. 4-я). Согласно этому определению, оставляя
в стороне философский вопрос о соотношении «генов» и
воспитания, материнские чувства придется безоговорочно признать
сексуальными, а их проявления — отнести к числу сексуальных
действий («сексуальные действия — совокупность реакций,
действий и способов, направленных на удовлетворение
сексуального влечения»), со всеми вытекающими отсюда ограничениями.
Зато гомоэротические переживания и действия, коль скоро они
не присущи «человеку как носителю генов определенного
пола», по-видимому, сексуальными не являются и их
изображение под действие данного закона не подпадает.
Содержание разрешенной эротики практически
ограничивается сферой искусства: «Эротические произведения —
отображение в художественной форме и произведениях литературы,
искусства и иных областях культурной деятельности
сексуального влечения и сексуальных действий».
Запрещенная порнография определяется в законе трояко:
1) по содержанию изображаемого, 2) по характеру
изображения и 3) по его предполагаемым целям. Достаточно ли для за-
548

прета любого из этих признаков или только всех их в
совокупности, непонятно.
«Продукция сексуального характера», стоящая между
разрешенной эротикой и запрещенной порнографией,
определяется как «любая печатная и аудиовизуальная продукция, в том
числе реклама, переданные и полученные по компьютерным
сетям сообщения и материалы, целью которых является
изображение и (или) описание сексуальных действий и которые
служат удовлетворению сексуального влечения, а также
изделия и средства, предназначенные для удовлетворения
сексуального влечения».
Чтобы затруднить россиянам «удовлетворение
сексуального влечения», соответствующая продукция подвергается
множеству ограничений. Ее ввоз (в количестве свыше 3 предметов для
личного потребления), производство и распространение
возможны только на основе специально выданных лицензий;
продаваться она может только в специально отведенных местах,
которые не могут быть расположены на территориях,
прилегающих к образовательным учреждениям для
несовершеннолетних, памятникам истории и культуры, ритуальным объектам,
воинским частям (забота об армии поистине трогательна!!!) и
многим другим учреждениям. Распространение печатной
продукции сексуального характера допускается только в закрытых
конвертах, а соответствующие радио-, теле- и видеопередачи
разрешаются только в ночное время, с 01 до 04 часов по
местному времени, если же они содержат «детальное изображение
половых органов в момент осуществления сексуальных
действий», то лишь в специально закодированной форме (ничего
подобного в России нет). Экспертиза продукции и зрелищ
сексуального характера производится специальными
учреждениями, назначенными правительством.
Демократические средства массовой информации отнеслись
к тексту закона и к самой парламентской дискуссии иронически.
Популярная телеведущая Мария Арбатова озаглавила свою
статью о думских чтениях «Дума запретила первичные половые
признаки. Как не имеющие "культурной и научной ценности"»,
а закончила ее цитатой из кинохита Милоша Формана «Народ
против Ларри Флинта»: «Руда, ты верующий? Значит, ты веришь
в то, что Бог создал мужчину и женщину? Значит, именно тот же
Бог создал их гениталии? И кто ты такой, чтобы пренебрегать
Божьим творением?» (Арбатова 1998: 13).
Напротив, консервативная оппозиция расценила
законопроект как «наглую попытку порнодельцов узаконить свой гряз-
549

ный бизнес». Бывший председатель Верховного Совета СССР
А.И. Лукьянов предложил присвоить закону такое название:
«О государственной защите нравственного здоровья граждан и
усилении контроля за использованием продукции
сексуального характера» (Говорухин с этим предложением согласился).
Многие депутаты (Т.А. Астраханкина, В.И. Севастьянов и др.)
требуют не «регулирования» сексуально-эротических
материалов и зрелищ, а полного их запрещения. В том же духе
высказываются ведущие идеологи русского национал-шовинизма
В. Крупин, В. Распутин и И. Шафаревич. Против ханжеского
шабаша и лицемерия вокруг эротики в Думе резче всех
высказался В.В. Жириновский, который прямо сказал
Астраханкиной: «Такие, как вы, измучат страну, она вообще не сможет
размножаться, напіа страна» (Стенограмма 1998: 12).
В конечном итоге закон был принят во втором чтении
большинством в один голос. Что будет дальше — неизвестно. Будет
ли в России одним плохим законом больше или сексиндустрия
так и останется вне правового поля — не так уж важно.
Значительно важнее политическая сторона дела. Массированные
атаки на сексуальную культуру и просвещение (идею школьного
сексуального просвещения атакуют даже более яростно, чем
порнографию и коммерческие сексуальные услуги) — не что
иное, как попытка восстановления тоталитарного контроля над
личностью, только не под коммунистическим, как раньше, а под
православным и антизападным флагом. Во имя
«государственной защиты нравственности и духовных ценностей»
Государственная Дума пытается прежде всего ввести цензуру на
телевидении, создав для этой цели наделенный широкими
полномочиями «Высший Совет по этике и нравственности». Главный
разработчик этого законопроекта В.Н. Трофимов откровенно говорит,
что «это только пробный шар После того как будет принят
закон о Высшем Совете, постепенно под его компетенцию
перейдут и другие области» (Макаров 1998). По словам журналиста
«Общей газеты», «Дума вознамерилась взрастить гидру, которая
со временем запустит щупальца во все сферы человеческой
деятельности, связанные с обменом информацией и
художественным творчеством, а общество добровольно отказывается от
сопротивления новой диктатуре» (Макаров 1998).
Все это безусловно противоречит как российской
Конституции, так и желаниям подавляющего большинства россиян. Но
в обстановке правового беспредела и глобального социального
кризиса, в котором сейчас находится Россия, этот крестовый
поход может увенчаться частичным успехом. Эротика, в том
550

числе низкопробная, от этого, разумеется, не исчезнет,
молодежь же думские запреты просто проигнорирует — система
тоталитарного контроля принципиально несовместима с
современными электронными технологиями. Однако даже
временная победа православно-коммунистических фундаменталистов
была бы сильным ударом по свободе личности и нанесла бы
серьезный ущерб развитию культуры.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Общий очерк истории и современного состояния российской
сексуальной культуры см.: Коп 1995, Кон 19976.
2 Здесь и далее данные ВЦИОМ используются с любезного
разрешения профессора Ю.А. Левады.
БИБЛИОГРАФИЯ
Арбатова 1998 — Арбатова Мария. Дума запретила первичные половые
признаки. Как не имеющие «культурной и научной ценности» //
Общая газета, 1998. № 4. С. 13.
Бушмин, Дьяченко 1995 — Буишин СМ., Дьяченко А.П. Порнография:
уголовно-правовой и криминологический аспекты. Учебное пособие.
М.: Академия МВД России, 1995.
Волынский 1989 — Волынский Николай. Цена клубнички // Правда, 11
октября, 1989.
Кон 1997а — Кон И. С. Вкус запретного плода: сексология для всех. М.:
Семья и школа, 1997.
Кон 19976 — Кон И. С. Сексуальная культура в России: клубничка на
березке. М.: ОГИ, 1997.
Кон 1997в — Кон И. «Статую Афродиты привлекут за "аморалку"»:
Комментарий профессора Кона к новому закону о порнографии //
Комсомольская правда, 1997, 12 марта.
Макаров 1998 — Макаров Рубен. «Министерство Правды» ждет сигнала.
Введение цензуры Дума начнет с ТВ // Общая газета, 1998, 13 — 20 мая
1998. С. 13.
Прокуратура Союза ССР. Информационное письмо. 1989 — Прокуратура
Союза ССР. Информационное письмо. Прокурорам республик, краев,
областей. 17.04.89. № 12-4д-89 «О практике применения уголовного
законодательства об ответственности за распространение
порнографических предметов и произведений, пропагандирующих
культ насилия и жестокости».
Стенограмма 1998 — Стенограмма обсуждения в Госдуме законопроекта «О
государственном регулировании и контроле оборота продукции
сексуального характера» // Иностранец, 28 января 1998, № 3. С. 10—12.
Федеральный закон 1998 — Федеральный закон о государственном
регулировании и контроле оборота продукции сексуального характера.
Проект//Иностранец, 28 января 1998, № 3. С. 10.
551

Cohen 1972 — Cohen, Stan. Folk Devils and Moral Panics. London:
MacGibbon and Kee, 1972.
Kon 1995 — Kon, Igor S. The Sexual Revolution in Russia. From the Age of the
Czars to Today. New York: The Free Press, 1995.
Weeks 1981 — Weeks, Jeffrey. Sex, Politics and Society: The Regulation of
Sexuality since 1800. London: Longman, 1981.
EROTICA AND PORNOGRAPHY IN RUSSIAN POLITICAL DEBATES
Igor S. Kon
Although the arguments about pornography and erotica are often
represented as aesthetic or educational, their essence is fundamentally political.
The control over sexuality is one of the most important forms of social control,
and behind any «anti-pornography» crusades you can always see a power
struggle.
In contemporary Russia this struggle is especially sharp.
The first massive anti-pornography (substantially—anti-sexual) campaign,
initiated by the Communist Party in 1989, had very clear, though
unacknowledged, political goals.
* The anti-pornography campaign was to divert popular attention from
pressing political issues and to blunt awareness of the government's economic
failures.
* In defending morality and the family, the Party was deflecting blame from
itself for the weakening and destruction of both morals and the family.
* The Party leaders were trying to cement the developing alliance between
the Party and conservative religious and chauvinist organizations, including
blatantly fascist groups.
* Anti-pornography slogans enabled the Party to direct popular fury and
frenzy against glasnost and the democratic mass media.
* Under the pretext of concern for young people, the Party tried to restore
its lost control over them. Reactionary pundits invariably portrayed young
people not as subjects of social activity but as the eternal objects of education,
lost sheep vulnerable to any bad influence (though never any good one), from
which they had to be saved against their own will.
It seemed that this propaganda campaign was doomed to success yet it
completely failed.
In the 1997 the crusade was renewed with the increased fury by the Russian
Orthodox Churcn and the Communist deputies of the State Duma. Under the
pretext of a «defense of morality, culture and decency», with strong anti-
Western and sometimes anti-Semitic slogans, they now tried to re-introduce
moral and political censorship in the electronic and other mass media, to
control the Internet and to prohibit distribution of all kinds of sexual
information and education.
According to all national public opinion polls, the predominant majority
of the Russian population, and especially younger, better educated and urban
people, are definitely against these repressive measures. But in the current
economic and social crisis they may temporarily succeed. If they do, it will be
a terrible blow to individual freedom and the freedom of information.

Porn in Russia Today
«Порно» в современной России
PORN ON THE COB: SOME HARD CORE ISSUES
Helena Goscilo
A major, long-standing problem besetting the study of
pornography is commentators' tendency to conflate or confuse it with
erotica. Definition, in fact, remains a fundamental stumbling block in
both legal and intellectual discussions of the topic. Yet in a 1932 article
titled "O pornografii," Vladislav Khodasevich, of all people, grasped
the distinction between eros and pornos:
Направить воображение читателя или зрителя так, чтобы возбудить
в нем прямое, беспримесное эротического чувство, — вот основная
цель порнографии, равно словесной, как и изобразительной... Меж
тем как в искусстве, вообще говоря, сюжет играет роль
вспомогательную, роль костяка, — в порнографии он приобретает самостоятельное
и первенствующее значение... цель порнографии: неживое или
словесное изображение в наибольшей степени приблизить к реальности
Порнография стремится не передать нам отвлеченное переживание,
а вызывать реакцию порядка скорее физиологического.
(Khodasevich 1992: 296 - 97)
The basic goal of pornography, both verbal and graphic, is to guide the
reader's or viewer's imagination so as to arouse actual, unalloyed erotic
feelings In art (generally speaking) this subject plays an auxiliary role, that
of a support, while in pornography it acquires an independent, primary
significance. The goal of pornography is not to convey some abstract
experience, but to provoke a reaction sooner of a physiological nature.
Although studiously avoiding the loaded word "erection,"
Khodasevich's observations, inter alia, anticipate the centrality of the
obligatory "сиішгю^ / "moneyshot" as verification in screen porn,
certifying authenticity and attainment of the terminus ad quem
553

(Williams 1989). While subscribing to what Westerners might decry
as the intentional fallacy, Khodasevich legitimately connects porn's
intent with its mode of procedure—recognizing that the goal, and not
the degree of explicitness, figures as a partial taxonomical basis for
porn and its pursuit of radical pseudo-realism (notably,
Khodasevich's normative definition resurfaces in a recent article by
the sociogologist I. Riurikov [1995]).
In my analysis of porn here, as elsewhere, I adopt a nakedly
feminist political stance (see Goscilo 1996:135 — 70). To put it bluntly,
my essay displays "frontal feminism" and, whenever the need arises,
resorts to "unladylike" vocabulary. Moreover, it engages chiefly
anglophone porn-matter, criticism, and debates before moving to
Russia of the 1990s. Contemporary Russia has contributed negligibly
to international porn, not only in primary materials, but especially in
investigations of the phenomenon, with Igor' Kon's publications
constituting the single recent exception to this rule.
To start with a preliminary clarification: like Khodasevich, I define
pornography in terms of function—as verbal, visual, or aural material
produced and used for onanistic purposes—indeed, with masturbation
as handmaiden, so to speak, and orgasm as ultimate end. I fully
acknowledge from the outset that, given the diversity of human
sexuality in its individual manifestations, virtually anything ranging
from a Twinkie bar to an acorn could stimulate arousal through
associations in some viewers intent on achieving climax through what
David Steinberg calls a "fantasy enhancer" (Steinberg 1990: 54).
Indeed, the absence of consensus around porn is a cliché of
discussions about it, as noted many moons ago by D.H. Lawrence,
who—chatterlied into notoriety—asserted, "What is pornography to
one man is the laughter of genius to another" (Lawrence 1995: 195).
The memorable case of Robert Mapplethorpe vividly illustrates the
accuracy of Lawrence's observation. Subjectivity's role in the debate
may crudely be summed up as: "If it's mine, it's erotic, clever, and
exotic; if it's yours, it's porny and corny."
My subject is not soft porn—perhaps the category most resistant to
comprehensive definition— nor is it erotica, with its strategies of
periphrasis and partial concealment, as well as its self-conscious
pretensions to urbane sophistication. Rather, I am speaking about
mainstream hardcore pornography: that is, in print, such incest
narratives as David Crane's Hot Dogs for Daughter (1986) and Alice
Briggs' Daddy's Little Mouth Girl (1988) rather than Joyce's Ulysses and
Nabokov's Lolita; hairy Flynt's magazine Hustler rather than Robert
Guccione's soft-core Penthouse and the "Teflon pornographer" Hugh
Hefner's Playboy (Dines 1998b: 54); on screen, Michael Ninn's 1994
554

Sex and 1995 Latex rather than Louis Malle's Pretty Baby, David
Cronenberg's Dead Ringer and Crash, or Peter Greenaway's A Zed
and Two Noughts. Although lacking a foolproof, precise definition,
hardcore porn is broadly understood as encompassing commodities
targeting primarily heterosexual males and intended to facilitate
climax achieved through M'n'M: masturbation while viewingfreading,
or mimesis—i.e., imitation through enactment, with one or more
partners, of the visual or verbal contents at hand. My analysis excludes
porn aimed expressly at sadomasochiste, fetishists, transvestites,
bisexuals, aficionados of bondage and of "intergenerational sex," as
well as lesbian porn. Commentators traditionally consider these
categories "minority genres or areas," though they are crucial for
explaining the how and why of porn, and in various doses normally
surface in mainstream texts. "Lesbian" interludes, in fact, traditionally
figure in hetero porn as tantalizing treats for the male consumer, as
the "Nimfy" shots in an issue of Makhaon (1995) make clear.
As a mainstream entity, porn is a gender-specific genre produced
predominantly by and for men, but centered obsessively on the
female figure (Gubar 1989: 48). The genre offers "sexually explicit
subordination of women," who appear as dehumanized sexual
objects, whores, segmented body parts, masochists, etc., "graphically
depicted, whether in pictures or in words" (a definition from the
Minneapolis Ordinance drafted by Andrea Dworkin and Catharine
MacKinnon [Burstyn 1985: 206]). The displacement of male
psychological needs onto the female persona results in such
extraterrestrial scenes as the following: women begging to be
buggered or beaten and delighting in having males ejaculate onto
their faces; bound women salivating at the sight of a whip or enema,
about to be used on their bodies by a preternaturally erected male;
a twelve-year-old girl determinedly seducing her father and then
retrospectively relishing the blissful moment in far from Proustian
recollection: "Fuck it, could my old man fuck! His cock was like a
telephone pole inside my juicy twat and I was creaming all over the
place... Then I started hollering at him 'cause I was coming so fucking
hard. 'Do it, you mother-fucking bastard! Do it! Fuck the living hell
outta me, you cocksucking, motherfucking son of a bitch!'" (Cynthia
Marshall, Sex as a Family Affair, cited in Masson 1990:143,145). Not
quite the petite madeleine experience, but not entirely divorced from
Freud's notorious Dora fantasies! Not all hard core adheres to this
gender disposition, but the preponderance does, including narratives
featuring the dominatrix, for the semi-naked, whip-wielding tyrant in
high heels or boots and black leather exists to supply what the male
demands, to fulfill his dreams of role reversal.
555

If, as Joan Huff has observed, "violent pornographic
representations of women in the mass media have become the
acceptable grotesque of the last quarter of the century" (Huff 1989:
26), during the last decade ofthat period hard core has specialized in
gender-marked rape, torture, bondage, bestiality, defecation, and
incest (Dines 1998b: 54). Feminists object not to explicitness in porn,
but to its sexism and racism, "the structure and dynamics of eroticized
inequality, and the sexual mistreatment, abuse, and violence that
occur in connection with its production" (Russo 1998: 15). I share the
feminist objection to porn not as a deviant form of sexual expression,
but as the mass-market industry's normalization, sanction, and
dissemination of sexist, racist, anti-Semitic, and otherwise
discriminatory practices that are packaged as sexual entertainment—
a scenario graphically depicted in Hans Bellmer's illustration for
George Bataille's Story of the Eye (1950; see Russo 1998: 15). These
active practices of coercion and inequity-reinforcement grounded in
the flesh have been amply documented in studies of the production
of hardcore film porn, where the principle of primitive and
unconsidered, but psychologically reassuring, realism presides most
blatantly.
Given the current visualization of culture not only in the United
States, but also in Western and Eastern Europe, including Russia, it
is unsurprising that in 1996 the major trade publication of the porn
video industry, Adult Video News, announced that "economically...
adult video sales are doing better than ever—and adult manufacturers
have been working overtime to supply the demand" for them (Dines
1998b: 39). Their stakhanovite efforts have been aided, even if their
profits have been undercut, by the booming "home video" industry,
a low-cost operation that now accounts for between twenty and thirty-
three percent of all adult videos made in America (Economist 1998:
22). In 1995 rental and sales of porn videos generated $3 billion, and
then as now comprised more than a quarter of all video turnover/
activities at typical U.S. stores (ibid.). The center of production is,
appropriately enough, Silicone Valley, where Vivid rules as the most
powerful video production studio, and Doc Johnson has amassed a
fortune manufacturing sex toys—among them, enemas, penis rings,
and a vast assortment of implements for insertion inside a vagina or
anus (ibid).
The industry has expanded its realm to such technologies as CD-
ROMs and the Internet (Dines 1998b: 39). Online communication
enables the sadist and the masochist, the exhibitionist and the voyeur,
to achieve shared satisfaction for the price of a phone call. Perhaps
economics—the lure of the "good deal"-explains why the porn website
556

www.bianca.com, for instance, attracts more than a million visits a day
(Economist 1998: 23). (My secret suspicion, however, is that geeks are
the supreme masturbators. The computer screen, after all, functions
as a screen, allowing the Internet browser to surf, be stimulated, and
peek/peak with pleasure, but without accountability. WWW offers
voyeurs a virtual paradise, and porn is predicated on voyeurism.)
While catering to every imaginable taste, porn websites, like videos
and publications, overwhelmingly feature female bodies, often
marketed as juicy, exotic parts. Website ads include such inspirational
headlines as "Thai telefucking plus lovely Russian amputees," "Wife
Swapping Tonight for FREE!," "Really Incredible Ladies getting titty
f-u-cked!," "Hot Nasty Whores!," "pornography cunt is what I like!,"
"white pornography creamy masturbate substance," "russian broads
show their sexy legs and hairy underarms right here...," "young
blowjobs... russian sluts," "Pictures of Animal Loty Russian Whores
that Will Do Anything and Love," etc. In a similar vein, tides of porn
videos from the 1990s leave few doubts that the porn industry sells
men a self-image that indefatigably affirms their limidess domination
over ever-willing, hormone-crazed women in nasty, denigrating
circumstances: The Nympho Files (Nitro Productions, 1995), More Dirty
Debutantes no. 37 (Nasty Bros. Productions, nd), Cherry Poppers Vol.
10 (1995), Slave on Loan (B&D Pleasures, nd), Girls of the Bamboo
Palace (nd), Afro Erotica no. 17 (Wet Video, 1990), 3 Men and a
Geisha (1990). Novels published by Greenleaf Classics in San Diego
likewise signal the orientation of their contents by such tides as Balling,
Sucking Widow (1985), Everybody's Virgin (1989), Secretary in Heat
(1976), Sheila Spreads Wide (1976), The Town Sluts (1976), and one
with particular appeal potential for academics, She Blew Her Oral
Exam (1986) (Dienes 1998a: 167 - 68). Video and film porn has
outstripped print porn worldwide. Whereas websites purvey static
porn shots, videos at home and at arcades, as well as films in movie
theaters, supply both pictures and action, enabling voyeuristic
delectation of imitable events purportedly "as they are happening."
Why do scenes of brutality and degradation of women in a sexual
context afford men particular stimulation? What kind of men
experience heightened arousal upon witnessing scenarios of
excruciating debasement, exemplified by the series tided Adventures
of Gwendoline (1946) and Bernard MontorgueilTs illustration for The
Four Thursdays (1930s)? "Pornography," as John Stoltenberg notes,
"institutionalizes the sexuality that both embodies and enacts male
supremacy" and it "eroticizes [...that] supremacy," striving to conflate
dominance, hierarchy, force, inequality, violence, hatred, and
terrorism with sex (Stoltenberg 1990: 64). Erection can be conditioned
557

to it, Stoltenberg argues, and orgasm can be habituated to it (63).
Robert Jensen, in a study published this year, concurs, stating that
porn can construct or shape desire, for it breeds and reinforces an
appetite for specific configurations and acts, the majority of them
implicated in causing pain to what are euphemistically called
"partners." The fusion of sex and violence is a mainstay of hard core,
certifying male supremacy with maximal visibility and enlisting female
bodies as interchangeable sites of verification (Jensen 1998:139 — 43).
What of gay porn? Its misogyny is secondary, played out largely
as a dissociative reaction to heteroporn sexist paradigms. Since I
cannot improve on Stoltenberg^ incisive analysis, I shall condense its
major points, subsuming them to my own.1 "Gay male pornography,
which often appears to present an idealized, all-male, superbutch
world," not only contains derogatory references to women and
feminized males, but structures itself against a perception of
feminization. "In order to give vent to male sexual aggression and
sadism" while circumventing the cultural stigma that ordinarily
attaches to men who are "treated like a woman" in sex, gay porn has
developed three specific codes. The first equates a man's capacity to
withstand "discipline" (e.g., extremely punishing bondage,
humiliation, and fist-fucking) with the attainment of a kind of
"supermasculinity," as though "the sexual violence his body ingests
from another man enhances" his own masculine sexual identity. The
comic strip Tom of Finland (1979 and 1981) typifies this willed
metamorphosis into the ultimate Male through masochistic
submission to brutal procedures. The value-freighted double-talk of
this code evokes the hierarchy inscribed in prison tattoos, where the
pakhan, the criminal king, earns his unequalled status through having
stoically endured the extraordinary pain of subjecting his entire body
to the potentially fatal process of tattooing under unimaginably
unsanitary conditions.2 In any event, gay porn's gender-specific bodily
evidence of machismo reverses the conventional associations
structuring heterosexual porn, where sexual sadism against a woman
confirms her subordinate status.
The second code common to gay male porn, particularly on
camera, legislates that a man shown being ass-fucked be seen
simultaneously or subsequendy passing on the favor. Such a
choreography forestalls the connotation of feminization through
merely being fucked—a lesson imbibed from the Marquis de Sade, a
fabled practitioner of porn and loquacious apologist for it (Dworkin
70-100).
The third code stipulates that "depictions of mutuality not be
sustained for very long without an intimation or explicit display of
558

Рис. 157. Г.
Беллмер. Иллюстрация к роману Ж. Батая «История глаза» (1950-е гг.).

Рис. 158. Иллюстрация из эротического комикса «Приключения Гвендолен» (1946).

Рис. 159. Б. Монтогай. Иллюстрация к анонимному роману «Четыре четверга»
(1930-е гг.).

Рис. 160. По мотивам Микеланджело. «Наказание содомского греха»,
фрагмент фрески «Страшный суд». Сикстинская капелла (1536 — 1541).

Рис. 161. Гравюра к роману маркиза де Сада «Новая Жюстина» (1797).

force or coercion." Inclusion of an obligatory violent component
prevents the viewer's feeling cheated out of a demonstration of raw
male power. In short, the imperative of male-supremacist sex
exhibits misogyny and effemiphobia in both straight and gay porn,
but with a crucial difference: "gay male porn invents ways for men
to be the objects of male-supremacist sex without seeming to be its
victims." Gay porn promises that, after a communion with true
virility, a man will come away from it not emasculated, but more
macho than ever (Stoltenberg 1990: 66 — 7).
Proponents of pornography celebrate the genre as a prized
occasion for the liberated flight of the imagination. But why does the
imagination require a scenario cynically prepackaged by a mass
multi-billion-dollar industry as a stimulus for mat launching? And,
given the relentless repetition of a limited repertoire of props and
acts in porn videos, what kind of imagination can be ignited by a
genre that ultimately reduces to the predictable, mechanical
reshuffling of these components? In his study tided The Uses of
Enchantment, the child psychologist Bruno Bettelheim has argued
against illustrated storybooks as inhibitors of fantasy, for in them the
illustrator's, not the child's imagination, gives substance to the
stories' figures and events (Bettleheim 1997: 59 — 60). Porn-
enthusiasts notwithstanding, an analogous argument could tenably
be made about the constricting influence on fantasy exerted by
visual porn recipes. Perhaps unsurprisingly, Bettelheim's
characterization of the child's imagination as "violent, anxious,
destructive, and even sadistic" neatly accords with the regressive
mentality behind standard hardcore porn scenarios (120).
Indeed, one could argue that hardcore porn serves as both
reassurance and instruction manual for insecure and fearful impotents
short on imagination, who find their identity as the unwitting dupes
of manipulative big business, ready to succumb in adolescent retreat
to the comfort of programmed pseudo-sexual dramas scripted by
someone made of hardier (or harder) stuff. Hardcore supplies,
vicariously, the illusion of power and control by allowing the viewer
to identify with the calculatedly sexualized pleasure of domination
without restraints—but to do so safely, without personal answerability.
As several commentators have noted, command over the VCR
remote buttresses the delusion of control over activities.
Issues of impotence, male insecurity, and lack of constraints allow
for a smooth—or slick—transition to things Russian. As numerous
articles, news reports, and visits confirm, the 1990s have witnessed a
sexual revolution in Russia. Post-Soviet Russia's penchant for
sexualizing the discourse of government, market, and social relations
564

has created the impression of a society buffeted by the clashing tides
of estrogen and testosterone. Sex as idea, rhetoric, and social praxis
is exhaustingly ubiquitous: the wacko Liberal Democratic party leader
Vladimir Zhirinovsky has pronounced Stalinists homosexuals,
Khrushchev's era one of masturbation (or self-satisfaction), Brezhnev's
epoch that of senile impotence, and the Gorbachev and Yeltsin years
a time of orgies and sexual confusion. In a 1995 interview with Playboy
Zhirinovsky proposed group sex as a solution to Russia's
sociopolitical travails and relentlessly volunteers information about his own
sexuality to anyone who will listen and print his "revelations."
Desovietization has ushered in a glut of publications purveying
information about sex and sexual pleasure, including encyclopedias,
translations of "how to" volumes, papers such as Eshche and Spid-info,
men's and women's magazines with data and advice about biology,
sexual techniques, body maintenance, and so forth. Translations of
such foreign classics as Ovid's Ars Amatoria, Weininger's Sex and
Character (1903/1992), various de Sade "milestones," as well as
collections of homegrown erotica and studies of eroticism, have
appeared. Anyone can purchase the uninhibited prose of Narbikova,
Petrushevskaia, and even Igor' Iarkevich, whose entire oeuvre
revolves around the onanism and excrement that constitute his
identity, philosophy, and master trope. Afanas'ev's Zavetnye skazki,
which relish incest, sodomy, and rape to such a degree that Viktor
Erofeev proclaims to have been shocked by them (Erofeev 1997: 15)
are restored to native soil. Since 1997, Russia's first TV sex program,
coyly titled Pro eto and hosted by the blonde-wigged, black Russian
journalist Elena Khanga, may be viewed on independent NTV late
Saturday nights: it has featured sex after seventy, a lesson in fellatio
skills by a hooker, and confessions of and exercises in
sadomasochism. So-called "alternative sexuality" (after the
decriminalization of homosexuality in May 1993) has been emboldened to form
gay and lesbian organizations, nightclubs such as the Three Monkeys
and Chance, and to launch its special-interest publications (Kristofer,
Uranus, and the now defunct Tema). Glagol, under Alexander
Shatalov's directorship, published a two-volume edition of Evgenii
Kharitonov's openly gay prose. Same-sex passions define Roman
Viktiuk's theater productions (Rogatka, M. Butter ly), the crossdresser
Vladik Monroe has a devoted following, and Oleg Maslov and Viktor
Kuznetsov unproblematically enact unambiguous scenes from
decadent Rome in their self-installations (e.g., "The Emperor's Youth"
from the Satyricon series [1995]).
Jubilation at this new openness, however, would be myopic in light
of the gender biases in these innovations and the disturbing social
565

context in which they have emerged. While the media have accorded
homosexuality considerable attention, lesbianism remains practically
unacknowledged. Gay texts inscribe almost exclusively male
sexuality. Films focus on female nudity, and teem with leisurely shots
of rape. Beauty pageants, pinups, erotic shows, and strip joints
showcase female flesh (and in at least one "equal opportunity" bar
called "New Relax" on the edge of Moscow which features near-
naked waiters [Barmina 1997: 16]). Three issues of Playboy in 1997
depicted Catherine the Great, Natal'ia Goncharova, the religious
dissident Feodosiia Morozova, and Sofia Kovalevskaia in varying
stages of undress and either masturbating or in heat (Ol'ga Lipovskaiä
filed a suit against the publication under Article 153 of the Civil Code,
but the case never went to court). The show Pro eto never challenges
the notion that men's deflowering of minors or—as one episode
revealed—quickie purchase of much younger female flesh for
McDonald hamburgers (!!) constitutes, at the very least, tasteless or
questionable conduct.3 Pulp fiction, especially detektivy authored by
men, caters to male fantasies with scenes of fornication that ascribe
epic prowess to men and indiscriminate, constant willingness to
women. In short, the sexual explosion in Russia has refurbished and
enriched the country's misogynistic habits through gendered
sexploitation.
Moreover, the feminization of unemployment in Russia (women
comprise more than seventy percent of the unemployed), financial
hardships, and the post-Soviet cult of youth and beauty have resulted
in the sexualization of women's work. Job ads for secretaries and
personal assistants are thinly disguised sexual solicitations. Virtually
all positions of this sort seek women under twenty-five, with long legs,
shapely figures, and attractive appearance. As in the rest of Eastern
Europe after decentralization, prostitution is now flourishing in the
capitals, and many high schools girls consider it a prestigious and
lucrative career option. Police not only turn a blind eye, but when
opportunity knocks, become profitably involved in the action. In 1996
an entire precinct reportedly was disbanded after its officers were
discovered running a prostitution ring, even ferrying hookers to clients
in marked patrol cars [The Boston Globe, 17 June 1997).
Signs saying "Night Flight, Do It Tonight" posted around the
inbound hall of Moscow Sheremetievo airport point visiting
businessmen toward the Swedish-managed nightclub located at the
city center. For an entrance fee of $30, clients purchase a drink and
the opportunity to be propositioned by any of the women offering
their services for $200 or more a night [Hindustan Times, 14
December 1996). In Tel Aviv the number of brothels has
566

skyrocketed in five years from thirty to 150 primarily because of an
influx of Russians into Israel. Scores of ads for "entertainment
services," many boasting "hot new Russians," riddle the Israeli
papers. Turkey's Black Sea region teems with what Turks call
Natashas—Russian women who hawk cheap goods by day and
themselves at night. As a Turk explained, "Married men do not
want to practice what they see in porno movies with their wives. But
they can with Natashas." Not all this trade is voluntary, for racketeers
operate prostitute rings that dupe women with false promises of
standard employment into joining the "indentured ranks of the
global sex industry" (Pope 1997). According to one estimate, two-
thirds of the 500,000 women annually trafficked for forced
prostitution come from Easter Europe and Russia (St.-Petersburg
Times, 13 October 1997). Their ports of call include Dubai,
Germany, and the U.S.; most do not seek legal recourse for fear of
mafia reprisals against their families at home (Pope 1997).
In general, individuals and industries in both the U.S. and
Western Europe with profit in mind extol the benefits of sexually
colonizing Russia and Eastern Europe. While sex aids nowadays
reportedly are produced almost exclusively in China, most West
European producers of sex videos employ actresses and actors from
East European wherever possible, for, as one executive puts it,
"They cost less and do more" (Economist 1998).
By analogy with hard and soft porn, one might distinguish
between hard and soft prostitution—a "gentler, kinder" mode of
sexual service, provided by "introduction companies." Of the
approximately eighty in the United States that deal exclusively in
women from Russia and Eastern Europe, one called "A Foreign
Affair" (Phoenix-based), features more than 3,500 women from
Russia, Eastern Europe, Asia, and Latin America on its website and
claims a success rate of a marriage or engagement a week. As a
member of the Internet group called Russian Women's List (RWL)
noted, "I wanted a drop-dead gorgeous woman in her twenties. In
the U.S., my chances were zero, but in Russia you're batting close
to hundred percent." The list provides tours on which the men
inspect roomfuls of hopeful female candidates. An enterprising
record producer from Seattle who has vetted coundess potential
brides, notes, "On my last trip I reckon I met about 200 girls and
slept with maybe thirty. I enjoy beautiful women, but it does get kind
of grueling after a while. [On the other hand...] would you buy a car
without test-driving it?" (Mathews 1995: 10- 12).
What explains a woman's tolerance of such treatment? According
to statements volunteered by many, she escapes from what appear
567

even worse alternatives: no husband or a Russian one. In 1993,14,400
cases of rape were recorded in Russia, the figure representing what
most investigators believe is ten percent of de facto statistics.4 The same
year saw reports of 14,500 women murdered by their husbands or
male partners, which constituted more than half the total number of
officially registered murders in the country, far exceeding the widely
publicized mafia killings (Attwood 1997). A 1997 report by Human
Rights Watch—the organization that in 1995 documented widespread
employment discrimination in Russia on the basis of sex, as practiced,
condoned and tolerated by the government—concluded that Russian
law enforcement "does not effectively ensure that incidents of violence
against women are actually investigated and prosecuted, and in fact
has sometimes obstructed" those processes. In the meantime, Viktor
Erofeev, in an interview promoting his book Muzhchiny (1997),
laments that Western liberalism and feminism have deprived man of
his fundamental identity: "Ушли агрессивные свойства, а мужчина
без агрессии—это уже что-то неясное (Their aggresssive traits have
gone, but a man without aggression—is already something else, it's
unclear what)" (Erofeev 1997: 15).
Why is the broad dissemination of porn in Russia unsettling?
Although studies have not, and cannot, prove a cause and effect
relationship between the consumption of porn and violent behavior
towards women (especially rape), few doubt correlational links. In a
recent study several rapists readily admitted the decisive role of porn
in their attacks on women (Jensen 1998). How many such admissions
are needed before armchair liberals stop their pseudo-righteous
defense of porn (including hard core) as the exercise of first
amendment rights? This is the late twentieth century equivalent to
Ivan Karamazov's numerological metaphysics. The presence of hard
core porn in Russia is particularly unsettling because of several factors
pertinent to both sex and violence. The existent excess of male
aggression in Russia, much of it sexualized and turned against women,
resembles above all hard core porn in daily life. The effects of such
a situation on teenagers is incalculable in a country devoid of sex
education, which is strongly opposed both by the Church and the
older generation as immoral (Weir 1996). In the meantime,
contraception remains a precaution observed by a minority of
approximately twenty-three percent; according to the Ministry of
Health, cases of syphilis among Russian teenagers have increased
twenty-fivefold since 1991 (ibid), with 100,000 registered in the first six
months of 1995 (OMRI Daily Digest, no. 157, part I [14 August 1995]).
According to one source, the rate of syphilis in Russia is more than
50 times that in the U.S. or Europe (OMRI Daily Digest, no. 189, part
568

I [28 September 1995]). Gonorrhea has increased by nine hundred
percent (Weir 1996). In April 1998 Russian Health Minister Gennadii
Onischenko stated, "AIDS is exploding in Russia, and there are
almost no resources to mount a proper response." New HIV
infections tripled in 1996, then tripled again in 1997, fueled by drug
injection and unprotected sex, according to the Moscow
representative of UNICEF (ibid.). Federal health officials anticipate
that by the year 2000, 800,000 people will test HIV-positive (Specter
1997). In fact, the dramatic boom in sexually-transmitted diseases is
one of the many counts on which the Communists in Parliament in
mid-1998 launched a drive to impeach Yeltsin.
Paul Goldschmidt in his 1995 article, "Legislation on Pornography
in Russia," which discusses Article 228 of the Criminal Code-
prohibiting the production, circulation or advertising of porn—traces
that law to conservative idealism, likening it to "the former communist
government's" attempts "to restore control over individual freedom"
(that is, Goldschmidt echoes the American first amendment argument,
but rhetorically shades efforts to curb the porn tide into a rather more
sinister, historically-marked "repression"). The 1997 bill restricting
sales and mandating tough government supervision over all goods
and services of a "sexual nature," which confines the sex trade to
specific licensed and heavily-supervised locations and forbids the sale
of intimate products in public places, resembles American zoning
laws. As tax collection and domestic violence have spectacularly
illustrated, however, legality may prove irrelevant. Written laws and
regulations in Russia belong to the country's virtual reality and rarely
impinge on everyday life. After all, the Soviet Constitution, like the
current one, guaranteed women rights indistinguishable from men's,
even though gross inequities and relentless sexism permeated all
walks of Soviet life. The population's increasing skepticism regarding
the current government's ability (and possibly intent) to enforce any
law accounts for the widespread fatalism or indifference regarding
official policies. In the meantime, Natasha Eremenko, the manager of
Casanova, one of Moscow's largest sex shops, advances the most
compelling Utopian case for porn and enabling implements on the
grounds of civic health: "Sex is always popular, and if you make it
harder to get, it'll just become more popular. We sell products for
people of all ages and marital states, things that help them gain sexual
satisfaction. Sexually contented people make better citizens. So we
perform a valuable social function, which is not something the
parliament should be trying to suppress." An unexpected solution to
Russia's numerous problems suddenly glimmers on the horizon: if this
particular Natasha can join forces with Zhirinovsky, the duo (with the
569

aid, presumably, of dildos, vibrators, and leather thongs) can plunge
the country into a state of social and political beatitude in what F. Scott
Fitzgerald sardonically called athe orgiastic future."
NOTES
1 And here I hope I'm not overly trespassing on Luc Beaudoin's notion of
Utopia, discussed elsewhere in this volume. Both of us probably rely on Steven
Marcus's classic coinage, "pornotopia," to emphasize the parallels between
porn and Utopian fantasy (Marcus 1994: 269).
2 On this question see the M.A. Thesis of Karrie Moffo (University of
Oregon, 1998), which draws on studies by Arkadii Bronnikov.
3 For more information on the show, see Richard Beeston, "Russia's black
and blonde chat show host scores hit with sex fantasy TV," The Times (13 Sept.
1997); Vanora Bennett, "From Russia—With a Bit Too Much Love," Los Angeles
Times (October 10, 1997); David Carpenter, "Russians Warm Up to Racy Talk
Show," AP (Nov. 21, 1997).
4 Natalya Khodyreva of the St.-Petersburg Crisis Center believes that one
out of 25 rapes gets reported. See also Mairead Carey, "Russia's battered
women find a voice," The Irish Times (15 March 1997) and Attwood 1997. The
MVD family statistics indicate that in 1993 54,500 women were seriously injured
and incapacitated by their spouses. See Lora Velikanova, "B'iut zhenshchinu.
B'iut postoianno, metodichno, kazhdyi den'," Literaturnaia gazeta (21 Dec.
1994): 12 [trans, as "Women Are Being Beaten," Russian Social Science Review
(Sept./Oct. 1996)]. See also: "Rights—Russia: Battered Women Have Little
Recourse," World News: IPS (January 21, 1998); "Russia-Too Little, Too Late.
State Response to Violence against Women," Human Rights Watch (December
1997).
WORKS CITED
Attwood 1997 — Attwood, Lynne. "'She was asking for it 'Rape and Domestic
Violence Against Women." In Post-Soviet Women: from the Baltic to Central
Asia, ed. Mary Buckley. Cambridge: Cambridge University Press, pp. 99 —
118.
Barmina 1997 — Barmina, Iva. "Ravnopravie prikhodit nagoe," Argumenty ifakty
32 (1997).
Bettelheim 1997 — Bettelheim, Bruno. The Uses of Enchantment. New York:
Vintage Books.
Burstyn 1985 — Burstyn, Varda, ed. Women Against Censorship. Vancouver:
Douglas and Mclntyre.
Dines 1998a — Dines, Gail, Robert Jensen, Ann Russo. Pornography: The
Production and Consumption of Inequality. New York and London:
Routledge.
Dines 1998b — Dines, Gail. "Dirty Business. Playboy Magazine and the
Mainstreaming of Pornography." In Gail Dines, Robert Jensen, and Ann
Russo. Pornography: The Production and Consumption of Inequality. New York
and London: Routledge, pp. 37 — 64.
570

Dworkin 1989 — Dworkin, Andrea. Pornography: Men Possessing Women. New
York: E.P. Dutton.
Economist 1998 - 'The Sex industry. Giving the customer what he wants," The
Economist (February 14, 1998).
Erofeev 1997 — Erofeev, Viktor. "Muzhchiny ili mutanty?" Literaturnyi bazar 10
(1997): 15.
Goldschmidt 1995 — Goldschmidt, Paul W. "Legislation on Pornography in
Russia," Europe-Asia Studies 47: 6 (September 1995): 909 - 922.
Goscilo 1996 — Goscilo, Helena. De hexing Sex: Russian Womanhood During and
After Glasnost. Ann Arbor: University of Michigan Press.
Gubar 1989 — Gubar, Susan. "Representing Pornography." In For Adult Users
Only: The Dilemma of Violent Pornography, eds. Susan Gubar and Joan Hoff.
Bloomington: Indiana University Press, pp. 47 — 67.
Huff 1989 — Huff, Joan. "Why Is There No History of Pornography?" In For
Adult Users Only: The Dilemma of Violent Pornography, eds. Susan Gubar and
Joan Huff. Bloomington: Indiana University Press, pp. 17—46.
Jensen 1998 —Jensen, Robert. "Using Pornography." In Gail Dines, Robert
Jensen, and Ann Russo. Pornography: The Production and Consumption of
Inequality. New York and London: RouÜedge, pp. 101 — 46.
Khodasevich 1992 — Khodasevich, Vladislav. "O pornografii." In Eros. Rossiia.
Serebriannyi vek, comp. Aleksandr Shchuplov. Moscow: Serebriannyi bor,
izd. "Leptos," pp. 296 - 97.
Lawrence 1995 — Lawrence, D.H. Sex, Literature and Censorship. Melbourne:
William Heinemann.
Marcus 1994 — Marcus, Steven. The Other Victorians. New York: Basic Books.
Masson 1990 — Masson, Jeffrey. "Incest Pornography and the Problem of
Fantasy." In Men Confront Pornography', ed. Michael S. Kimmel. New York:
Meridian Books, pp. 142 — 52.
Matthews 1995 — Matthews, Owen. "Sex, Lies, and Video Dates," The Moscow
Times (June 3, 1995): 10 - 12.
Pope 1997 - Pope, Victoria. "Trafficking in Women. Procuring Russians for Sex
Aborad—Even in America." U.S. News and World Report (7 April 1997).
Riurikov 1995 — Riurikov, Iurii. "Amurografiia i pornografiia." Knizhnoe obozrenie
13 (28 March 1995): 24 - 25.
Russo 1998 — Russo, Ann. "Feminists Confront Pornography's Subordinating
Practices." In Gail Dines, Robert Jensen, and Ann Russo. Pornography: The
Production and Consumption of Inequality. New York and London: Roudedge,
pp. 9 - 36.
Specter 1997 — Specter, Michael. "AIDS Is Spreading Rapidly in Russia," New
York Times (18 May, 1997).
Steinberg 1990 — Steinberg, David. "The Roots of Pornography." In Men Confront
Pornography, ed. Michael S. Kimmel. New York: Meridian Books, pp. 54 —
59.
Stoltenberg 1990 — Stoltenberg, John. "The Politicization of Pornography." In
Men Confront Pornography, ed. Michael S. Kimmel. New York: Meridian
Books, pp. 60 — 71.
Weir 1996 — Weir, Fred. "Sex Education in Russia," Hindustan Times (24
November 24, 1996).
Williams 1989 — Williams, Iinda. Hard Core: Power, Pleasure and the Frenzy of
the Visible. Berkeley & Los Angeles: University of California Press.
571

ПОРНУШКА - ДОЧКА ДРОЧКИ*
Хелена Гощчияо
Автор анализирует «крутую» порнографию с феминистской точки
зрения как преобладающе мужской жанр с телеологической функцией —
в виде «искусственного усилителя», облегчающего достижение оргазма.
Путая эротику с «крутой» порнографией (или, чаще, игнорируя
последнюю), интеллектуалы намеренно или невольно уклоняются от
реальности современного мира, в котором порнография
а) представляет собой индустрию, в которую вложены миллиарды
долларов — главным образом в фильмы и видео;
б) состоит из схематичных сценариев жестокого насилия,
изображающих всех женщин как безмозглых и ненасытных любительниц того,
чтобы их насиловали, избивали, унижали и порой убивали;
в) нормализирует, санкционирует и распространяет дискриминацию,
преподносимую как сексуальное развлечение.
«Голубое» «порно» косвенным образом подразумевает признание того,
что гетеросексуальное «порно» постулирует мужское превосходство,
которое превращает женщин в удобные объекты для мужского
удовольствия. Тактика его включает своеобразную трансформацию сценария
мужского превосходства в некие однополые ритуалы, предназначенные
усилить мужские качества жертвы. То, что «маскулинность» должна
требовать подобных подтверждений, предполагает недостаток воображения и
достоинства.
Постсоветская Россия, привыкшая влачиться позади Запада как в
производстве порнографии, так и в ее анализе, заново открыла секс в
мириадах его разновидностей как источник наслаждения и удовольствия
в смутное время. Наряду с тем, что можно лишь приветствовать
отречение от официального пуританизма в России 1990-х годов, неописуемая
природа сексуализации всей страны на практике и во всех областях
культуры плохо сказывается на женщинах, поскольку нестабильные
экономические условия в исторически женоненавистническом обществе вполне
предсказуемо привели к сексуальной эксплуатации женщин. Русские
женщины занимают тревожно высокую позицию на «рынке мировой секс-
индустрии», а у себя на родине часто становятся жертвами изнасилований
и убийств, причем часто от рук собственных супругов. В стране,
лишенной сексуального образования, где постоянно растет число случаев
СПИДа и венерических заболеваний, где царят полное безразличие к
контрацепции и настроения апокалиптической агрессии, распространение
порнографии означает для женщин скорее крах, чем освобождение.
* Русский вариант заглавия статьи принадлежит автору. (Примеч. ред.)

MISREADING MISOGYNY:
THE ALLEGORICAL FUNCTIONS OF RUSSIAN PORN
Karen Ryan
In beginning a discussion of the allegorical function of sexual
violence in Russian literature, one would like to begin with a
definition of terms. It would be helpful to establish definitions that
are comfortably broad and satisfactorily capacious before
proceeding with textual analysis. The topic of pornography,
however, defies this approach. Indeed, what constitutes
pornography is a contentious issue that has generated seemingly
endless debate. Since definition is elusive and could only be ad hoc,
I have opted to narrow the scope of my study to a handful of erotic/
pornographic literary texts in order to pose some pertinent questions
about function. In particular, how do accounts of rape advance the
aims of contemporary Russian literary satire?
The frequency and the diversity of descriptions of rape in recent
Russian literary satire is striking. An extended fantasy of kidnap and
rape in Eduard Limonov's 1982 quasi-autobiography Eto ia-Edichka
(It's Me, Eddie) serves to express the narrator's sense of loss and his
rage toward emigre culture. Rape is a central element of the
grotesque fantasy that drives the plot of Iuz Aleshkovsky's 1981
novel Kenguru (Kangaroo); the rape and murder of the kangaroo
Gemma are means of exposing the absurdity and viciousness of the
Soviet system. Viktor Erofeev's notorious 1990 work Russkaia
krasavitsa (A Russian Beauty) includes several graphic instances of
rape, the most significant being a long passage in which the heroine
Irina subjects herself to being violated by the earth in a parody of
martyrdom. The hermaphroditic narrator of Sasha Sokolov's
Palisandriia, published in 1985, is raped in a Sadeian ceremony of
excess that contributes to Sokolov's elaborate literary parody. Rape,
it turns out, is a versatile and powerful signifier in Russian satirical
texts.
Rape presents a special case in pornography in that violence is
an explicit component. At the very least this distinguishes
pornography that features rape from what is euphemistically called
573

erotic literature. It can, of course, be argued that the distinction is
spurious and that all erotic representations of women are violent
because they entail objectification, but this debate will take us rather
far from the texts at hand. That these works are on some level
misogynist is quite clear; they depict the abuse and degradation of
women by men for their pleasure or satisfaction. However, to
condemn or revile these texts for the misogyny they express misses
the point. Having acknowledged it, we can move on to address the
symbolic or allegorical function of rape. The satirical quality of these
texts supports such an approach; Iimonov, Aleshkovsky, Erofeev
and Sokolov are all engaged in the project of satire, and me literary
devices they employ are means to that end. It is, then, reasonable
to begin by examining what conventions are embedded in these
textual accounts of rape.
First, we see that women's passivity is a staple component in
these texts. In a recent study, Lynne Attwood has noted that the
Russian pornographic media actively promote images of women as
passive victims of male violence. Female passivity is, of course, a
staple of much pornography. In the Russian context, however, rape,
bondage, torture and murder of women have not been confined to
pornography, but have become common in mainstream media
(Attwood 1996: 259 — 61). The satiric texts examined here, though
written before the proliferation of pornography in the post-Soviet
period, exploit this convention of women's passivity that seems to
have found fertile soil in Russian culture. Secondly, women raped
and tortured in these accounts may initially resist, but eventually
they accept and take pleasure in the abuse visited on them. The
notion that women enjoy sexual violence is another fundamental
convention of pornography (Jeffreys 1990: 252); in these satirical
accounts it often has grotesque ramifications.
Rape in pornography tends to be portrayed not through the
viewpoint of the woman being raped, but through the eyes of a male
(the rapist or an onlooker). Here, we will see that even when a female
character is granted a voice to describe rape, the psychological
viewpoint of the male narrator is discernible and this is a significant
factor in the satirical project. As in non-satiric pornography, rape is
used in these texts as a vehicle of exploring relations between men or
between men and society (Pilkington 1992: 147). It is productively
interpreted as a violation of male sex-right over women, a primarily
symbolic act. These satirical accounts in fact rely on the mythic status
of Woman as non-being, absence, or object (Day 1998: 85).
In considering the function of rape in Russian pornographic
satire, we find a useful model in the writings of the Marquis de Sade.
574

The prurient and salacious aspects of his prose are well known.
More interesting for the purposes of this study are the keen satirical
observations and scathing criticisms of society that figure in his work.
Certainly Sade is preoccupied with sex, but he is equally
preoccupied with power. His writings question its origins,
distribution and validation, generally through sexual imagery and
situations. Sade's underlying purpose in depicting graphic and
extended accounts of brutal sexual violence has tremendous
resonance for the Russian satirical texts in question:
Everywhere the objective is the same: to erode the philosophical
underpinnings of society, to reveal its ethics to be hollow and inconsistent
with the true nature of man, to unfrock its leaders as frauds and to render
untenable any metaphysical justification for the way things are.
(Fink 1989: 101)
A similar purpose motivates the Russian "pornographers"
mentioned above. Episodes of sexual violence are not simply
gratuitous in the works under consideration. Rape in these texts has
critical import vis-à-vis Russian society, Russian culture and the
Russian literary tradition whose taboos it breaks.
To understand why rape serves as a particularly powerful
metaphor in Russian pornographic satire, we need to consider how
rape is viewed in the Russian cultural context. By all accounts, rape
has been and is widespread and frequent in Russia. Sociologists
speculate that the commonness of the crime may be an outgrowth
of unhealthy gender relations in Russian society. There are relatively
strict legal sanctions against rape; ordinary rape is punishable by
three to seven years' imprisonment, aggravated rape by five to ten
years, gang rape by eight to fifteen years or by death. Nevertheless,
a "blame the victim" mentality is still very much in force in Russian
culture. A woman's dress, behavior and sexual biography are
regarded as mitigating factors and there seems to be a strong legal
bias toward the defendant in rape cases (Juviler 1977: 248 — 49). All
of these factors come into play in the representation of rape in
Russian pornographic satire and must be kept in mind.
A final theoretical point should preface detailed consideration of
the individual texts. Some psychologists hypothesize that depictions
of rape in pornography express men's anger toward women.
According to this school of thought, the object in pornography may
represent the mother. Punishment of the object—including rape—can
then be understood as an attempt to control the mother and to guard
against disappointment. This control is compensatory, exercised
575

over a substitute mother by the rapist in response to the actual
mother's threatening control (Day 1988: 92). There is, however,
another layer to this mechanism. The object of pornography is also
regarded as a whore; since her image (visual or verbal) is available
to everyone, she is utterly promiscuous and faithless. Thus rape is
also punishment for betrayal (ibid). In either case, it is a means of
bringing women under control, of inflicting mistreatment and abuse
in retribution for perceived misbehavior.
The accounts of rape in these works of Russian pornographic
literature derive their satiric force, then, from a combination of
sources. They rely on conventions of woman's passivity and
enjoyment of sexual violence. They utilize rape as a metaphor for
exploring (largely male) power relationships, following Sade's
model. And they partake of a psychological dynamic wherein rape
is a punishment and an assertion of control, for Mother Russia, it
seems, is indeed a faithless whore.
Iimonov's Eto ia-Edichka
While there are numerous instances of rape in Eduard
Iimonov's texts that might bear analysis,1 one that is of particular
interest for this study is an extended passage in his first novel, Eto
ia-Edichka. Here the autobiographical narrator Edichka dreams of
kidnapping and raping Elena, his estranged wife. This fantasy is
ostensibly motivated by wishful thoughts of having a child; he
imagines that if he could confine Elena and rape her repeatedly, she
would eventually bear a child and he would raise this child and have
company. Moreover, while waiting for her to deliver the child, he
can continue to rape her:
А эти девять месяцев, не все, но первые шесть точно, я смогу еще
ебать Елену, что она сможет делать? Ничего. Позлится, поорет и
успокоится. Я буду ее ебать каждый день, много раз, ведь нам, в
сущности, нечего будет делать.
(Limonov 1982: 240)
And for those nine months, not all of them, but the first six, I can still fuck
Elena, what can she do? Nothing. She'll be furious, yell a bit, and calm
down. I'll fuck her every day, many times; in point of fact we won't have
anything else to do.2
He would be justified in carrying out this plan because, he muses,
"liubov—vsegdaprava" (love is always right) (Limonov 1982: 241).
576

That sex in all its many varieties is an important signifier in
Limonov's work has been noted by critics who manage to get
beyond the surface of his texts; some, having labelled his work as
pornography, simply dismiss it. L. Kornilova defends the eroticism
of Limonov's prose. She asserts that graphic descriptions of sex are
in keeping with his essentially romantic nature; they are a means of
describing the sufferings of a lonely, misunderstood soul (1980: 91).
Aleksandr Donde regards all of the sexual experiments in Eto ia-
Edichka as symbolic searching for affirmations of reality (1983: 17).
Nataliia Gross suggests that "distorted" sex ("boleznenno-
izvrashchennyi, protivoestestvennyi seks" [1980: 199]) expresses the
chaos and insanity of emigre life in Limonov's text. I myself have
argued elsewhere that Elena represents Edichka's lost Edenic
homeland, a place he both loves and detests. His identity crisis as
an emigre is closely connected with Elena's abandoning him and he
must transcend his ambivalence toward her in order to move
forward, to come to terms with New York and his isolation (Ryan-
Hayes 1995: 131).
Edichka's fantasy of kidnapping and raping Elena is powerfully
evocative of his rage and frustration toward the unfamiliar,
unsympathetic world in which he finds himself. The language
throughout the passage expresses the narrator's anger at his loss of
ownership, his loss of male sex-right over his former wife. This is
especially clear in his voicing of envy and desire to appropriate the
procreative function. His fantasy involves possessing a child that
would be part of Elena:
У меня был бы ребенек, и, возможно, он был бы красивый, как
Елена, да и я неплох, у меня был бы кусочек Елены - девочка или
мальчик, которому ребенку я бы служил.
(Limonov 1982: 240)
I would have a little baby, and it might be beautiful like Elena—I'm not bad-
looking, either—I would have a little piece of Elena, a girl or a boy, and I
would devote myself to the baby.
Raping Elena and compelling her to bear a child for him emerge in
his imagination as ways to regain some measure of control over his
surroundings. If he can subdue his ex-wife (symbol of his previous
existence as a Russian bohemian poet and dissident) and force her
to acknowledge him, he can procure a child (symbol of a more
stable foothold in an alien culture). Rape becpmes Edichka's means
of defining his own existence, past and future.
19 Эрос и порнография
577

Elena is represented almost exclusively as an object in this
passage. Even grammatically, she is consistently the object—usually
direct, sometimes indirect—of the verb, while Edichka is the subject:
"ia dumaiu, pochemu ne dogadalsia sdelat' Elene rebenka" (I
wonder why I didn't think to make Elena a baby); "ia mogu... ukrast'
Elenu" (I can... steal Elena); "ia vyebu moiu devochku i proderzhu
ее vzaperti" (I'll fuck my little girl and keep her locked up)
(Limonov 1982 240). This last example is particularly interesting in
characterizing Elena's role. In the phrase "ia vyebu moiu devochku"
we see that in lexical terms, Elena's status is that of a child ("little
girl"). Furthermore, she is the object of the coarse action verb
vyebat'; she is reduced to an orifice. Finally, she is the property of
the narrator, and he adds a possessive modifier to emphasize this
("my little girl").
On the rare occasions when Elena is the subject of a verbal
phrase in this passage, the verbs are piled up as if trivial and near-
redundant. The subject (Elena) is sometimes not even explicitly
expressed by a pronoun: "Pozlitsia, pooret i uspokoitsia" ([She'll] be
furious, yell a bit, and calm down) (Limonov 1982: 240). Certainly
the absence of a personal pronoun is consistent with Limonov's
colloquial style, but it also serves to cast Elena's identity into limbo.
This contrasts markedly with the narrator's repetitive, rather tedious
use of action verbs with himself as subject: "ia smogu eshcho ebat'
Elenu" (I can still fuck Elena); "ia budu ее ebat' kazhdyi den'" (I'll
fuck her every day); "ia sdelaiu, sdelaiu eto" (I will, I'll do it); "ia eto
sdelaiu" (I'll do this) (240 - 41).
Elena, it seems, is truly the mother-become-whore for Edichka.
She is the symbolic embodiment of the homeland that has spurned
him; as wife (and potential mother), she has definitively rejected him
to pursue happiness in America. From Edichka's perspective, she is
indeed faithless and deserves punishment It is fascinating that the
retribution his imagination creates is forcing her to replace herself.
Edichka as narrator performs the trick of making the reader a voyeur
to his pornographic fantasy. Violence is done not only to Elena, the
object of his kidnap and rape scenario, but to the reader's
sensibilities as well. Compelled to participate in the narrator's
vivisection of his soul, we experience his loneliness, frustration and
anger at uncomfortably close range.
Aleshkovsky's Kenguru
The plot of Aleshkovsky's novel Kenguru pivots on the rape and
murder of a kangaroo in the Moscow zoo. The notorious thief Fan
578

Fanych, who serves as the first-person narrator of the text, agrees to
be arrested and tried for this crime, although it is entirely fictional;
a major show trial is needed and Fan Fanych has been held in
reserve by the secret police for this eventuality. Given a choice of
computer-generated fabricated cases, Fan Fanych chooses the most
outrageous one:
...он в ночь с 14 июля 1789 года на 9 января 1905 года зверски
изнасиловал и садистски убил в Московском зоопарке кенгуру... по кличке
«Джемма»...
(Aleshkovsky 1992: 55)
...he did, on a night between July 14, 1789, and January 9, 1905, bestially
rape and sadistically murder in the Moscow Zoo a Royal Holstein
kangaroo... by the name of Gemma...
His strategy of embracing grotesque hyperbole does not work; the
police effectively construct a case against him, and he is duly tried,
convicted and sentenced.
Perceptive critics have pointed out that descriptions of sex in
Aleshkovsky's novels (and his novels are saturated with sex) are
primarily symbolic. Boris Paramonov's suggestion that Aleshkovsky
employs sex as a technique of ostranenie is well taken. It is, he
suggests, a narrative weapon against the automatization of our
perception of communism (Paramonov 1981: 11). Aleshkovsky's
texts are only superficially pornographic; the explicit, perverse, often
violent sexual behavior described paradoxically serves a didactic
function in his work. Indeed, Aleshkovsky is one of the most
moralistic of contemporary Russian writers, not in spite of but
because of the overtly pornographic quality of his prose.
Rape and murder—although they are not in fact performed by
the accused narrator—are powerful signifiers in Kenguru. The crimes
to which Fan Fanych pleads guilty are improbable; the bestiality he
admits to is rendered absurd by the very specificity and detail he
provides. At the same time, Aleshkovsky heightens pathos by
recounting a documentary film made at the (fictional) crime scene.
Fan Fanych's narrative monologue becomes impressionistic as he
describes the murdered kangaroo in the film:
Голова Джеммы с открытыми глазами... лапы... пальчики на них...
ногти круглые... шерсть серо-бурая... ноги задние сильные, стройные...
Хвост...
(Aleshkovsky 1992: 59)
19*
579

Gemma's head and open, staring eyes... her paws... her little toes... the rounded
nails... the gray-brown fur... the strong, streamlined hind legs... her tail...
The effect is intensified when a baby kangaroo (now orphaned)
is pulled from the mother's pouch by die investigating Chekists in
the film. To the reader, it is clear that the actual perpetrators of the
crime are representatives of the Soviet regime. Poor Gemma is in
fact murdered in the course of making the sham documentary film
intended to prove Fan Fanych's guilt. However, her actual murder
and her fictitious rape are ultimately peripheral issues; she is merely
an object over which men make competing claims. Aleshkovsky
carefully manipulates the reader's sympathy for the murdered
kangaroo, but he is most concerned with directing the reader's
outrage against Soviet hegemony.
Rape/murder thus functions as a symbol of abusive power in
Aleshkovsky's text Obviously, it signifies physical and psychological
power, but more importantly, it implies the power to define reality.3
Fan Fanych agrees to participate in the show trial, to play the part
of the rapist-murderer because he is granted the prerogative (by
Kidalla, another man) to script it. When the prosecution departs
from his version and accuses him of the additional crime of sawing
off a rhinoceros' horn, he is furious. This crime has no more status
in reality than the crime to which he has confessed, but he objects
strongly to being deprived of the right of authorship. Fan Fanych
agrees to "perform'' a rape-murder, but in exchange he insists on
"owning" the narrative account of the crime.
Fan Fanych's experience at his trial has metaphorical
significance. Watching the documentary film made at the crime
scene, he finds himself carried away by the pathos it evokes and he
begins, with the rest of the courtroom, to cheer on the Chekists.
Finally, he can no longer distinguish reality from fantasy:
В общем, Коля, я так был в кино похож на себя, вернее, не то чтобы
похож, а просто тени сомнения не было во мне, что я — это не я или
не я — я, прости, все снова в башке перепуталось и вместе с тем в
памяти моей не осталось ни крохи, ни грамма из увиденного, что я снова
начал чокаться. Снова душа оборвалась, бессильная, из-за неимения
опоры и дьявольской путаницы, разобраться, где ее истинное
существование, а где туфгговое. От этого страшно. Не может быть в человеке
большего страха, чем этот страх.
(Aleshkovsky 1992: 66)
You know, I was so like myself in the movie—I mean, it wasn't so much that
I was like me but that I didn't have a shadow of a doubt that the not-me
was me, or vice versa—sorry, I'm getting mixed up again—but at the same
580

time I just didn't remember one tiny little bit of what I was seeing on the
screen, and I started feeling crazy again. My mind just gave up trying to sort
out which existence was true and which fake. It was scary. In fact, I don't
know anything scarier.
The narrator's self is split; he is deprived of his unity and integrity.
This, according to Aleshkovsky, is the real crime—the real rape-
perpetrated by the Soviet system.
Years later, after serving his prison sentence, Fan Fanych returns
to the Moscow zoo and discovers that the orphaned baby kangaroo
has survived and grown up. On the one hand, this suggests the
triumph of life; Fan Fanych asserts: "vse-taki my luchshe, chem о nas
dumaiut mashiny i Kidally" (We're still better than machines and
Kidallas think) (Aleshkovsky 1992: 185). On the other hand, his
monologue directed to the kangaroo seems to be a sincere
confession of complicity and a genuine attempt to exculpate his guilt
through words. Surveying the scene, the narrator recalls: "Vot na
torn meste ia ее nasiloval, bednuiu Dzhemmu, von tarn nanes
neskol'ko ran finskim nozhom, tarn prikonchiT (Hey, that was where
I raped her, poor Gemma, just over there, and there's where I kept
stabbing her with the knife, and that's where I finished her off)
(ibid.). Fan Fanych now seems to regard himself as a rapist/
murderer. He asks the young kangaroo's forgiveness for his
weakness, his failure to act in her defense, saying ironically: "Pardon,
vsia vlast' prinadlezhit Sovetam" (I'm sorry, all power belongs to the
soviets) (ibid.). He is right, for the state effectively usurped the power
of denning reality and scripting its narrative, and he still bears the
psychic scars of this symbolic rape at the close of the novel.
Erofeev's Russkaia krasavitsa
There is probably no contemporary Russian writer who uses sex
and violence as literary metaphors more copiously and consistently
than Viktor Erofeev. He insists that there is no distinction between
erotic literature and pornography and regards sex as "a device that
aids in the development of the narrative and movement of the text"
(Rich 1995: 77). In his reliance on sexual metaphor, Erofeev has
been called "an enthusiastic follower... of the Marquis de Sade"
(Baruma 1993: 122). It is certainly not coincidental that Erofeev has
devoted considerable critical attention in his alternate career as a
literary scholar to Sade's writings (see, for example, Erofeev 1973;
cf. Balduev's comments [1996]). Erofeev, it seems, shares with Sade
an obsession with sexual violence that serves—when rendered as
art—as satiric commentary on specific social and political targets.
581

Rape is a leitmotif in Russkaia krasavitsa and functions on several
levels. Although Irina, the first-person narrator, is emphatically
female, all of the episodes of rape in this text are paradoxically
presented from a male point of view. Without losing sight of the
symbolic quality of the passages describing rape, we nevertheless see
that Erofeev's heroine-narrator is limited to her status as object, an
object with no possibility of becoming subject. First, Irina dreams
repeatedly of being raped, and the meaning of this recurrent dream
is interpreted for her (and for the reader) by her friend Veronika.
Erofeev has Irina use the language of violence in her account of the
dream: the rapist's penis is "как topor" (like an ax) and there is
presumably pain involved in penetration "Do diafragmy!" (Up to the
midriff!) (Erofeev 1990: 126). Nevertheless, being raped is not
unpleasant for Irina in this dream; she portrays herself more as
enthusiastic participant than victim and experiences orgasm. She
chuckles about the dream rape to Veronika, concluding "to est'
takoi!—etogo, smeius', vpolne dostatochno" (what a huge one! That,
I laugh, is more than enough) (Erofeev 1990: 127). Erofeev's account
is very much in the pornographic tradition of portraying women as
enjoying rape. Furthermore, this dream rape prefigures Irina's later
symbolic rape by the evil, diabolic earth force through which she
attempts to achieve martyrdom. Veronika prophesies that this
"immolation" will be a rite of purification and absolution:
И забудутся все твои грехи и мелкие пакости, все забудется, а ангелы
снимут перед тобой свои нимбы, и в русском космосе станешь
царицей.
(Erofeev 1990: 127)
And all your sins and peccadilloes will be forgotten, everything will be
forgotten, and angels will take off their halos before you, and you'll be
czarina of the Russian universe.
The male subject's point of view—that rape is pleasurable for the
victim, that it can serve as a vehicle of spiritual ascension—is heard
clearly over the female object's voice.
The second instance of rape in Russkaia krasavitsa is an episode
that is neither dream nor metaphor. Described as a straightforward
assault in a Moscow courtyard, it functions as contrast and
connection between the other rapes in this text. This "actual" rape
leads direcdy to Irina's decision to sacrifice herself, to subject herself
to immolation, to become a new Joan of Arc and thus to save the
Russian people. All of this will be accomplished through rape, and
it becomes clear that the rapist she will encounter while dashing
582

naked about the battlefield is diabolic in nature: "glavnyi vrag Rossii,
plotoiadnyi demon, uzurpator i samoderzhets" (Russia's great foe,
the flesh-devouring demon, usurper and autocrat) (Erofeev 1990:
133).
This third episode is the most convoluted, abstruse and purely
symbolic depiction of rape in the novel. Yet here too Erofeev relies
on stereotypes derived from a conventionally male viewpoint to
accomplish his satiric ends. Irina perceives the demonic force as a
"pillar of viscous material" (stolp tiaguchego veshchestva) that "must
enter and tear me up" (dolzhno voiti v menia i razodrat') (Erofeev
1990: 154). She does not merely accept the necessity of the rape, she
actively seeks it; she sets off running, acknowledging that her action
is an invitation to the force to attack her. In other words, in
accordance with the conventions of pornographic rape, she "asks for
it." Irina compares her initial encounter with the earth force to the
rape of a child. It is unspeakably painful and horrible: "ne dai Bog
vam eto ispytat'! Vragu xudshemu ne pozhelaesh'..." (God forbid
that you should have to undergo such a thing! You wouldn't wish
it upon your worst enemy...) (Erofeev 1990; 154). Yet she chooses
to run again, soliciting a second encounter. The rape that ensues is
still more violent and entails dismemberment:
Становлюсь ему, извергу, все ненагляднее и краше, груди мои он сжал
мертвой хваткой, норовит с корнем вырвать, чтобы кровь из
разверзлых дыр облизать и высосать, а потом ноги-руки оторвать и
обрубок на конец натянуть, как марионетку...
(Erofeev 1990: 156)
I am becoming more and more irresistible and beautiful to him, the
monster, he grasps my breasts in a clutch from which there is no escape,
aiming to tear them out by the roots, so as to lick and suck the blood from
the gaping holes, and then chop off my legs and arms and fit the stump
onto himself, like a marionette...
Finally, frustrating Irina's attempts to bring the experience to closure,
the earth force ends by breaking wind on her, desecrating her and
rendering her pretensions to sainthood farcical.
The meaning of rape in Erofeev's novel is elusive, but it certainly
has a satiric function. Irina's hope of bringing salvation to the
Russian people through submitting to a violent rape is, it turns out,
absurd. The idea is first undercut through associations with her
dream of being raped and with the "actual" rape that occurs in the
stairwell. The symbolic rape itself seems to be a parody of
martyrdom. As Elisabeth Rich has suggested, her sacrifice is a
583

parodie reversal of the story of Joan of Arc; instead of being
immolated, she is merely humiliated (Rich 1993: 877). Erofeev's
premise that Irina's rape will ensure purification and absolution is
highly ironic. It seems that the antimorality, the perversity of
Erofeev's text (like Sade's) are intended as a criticism of hypocrisy.
A probable target of Erofeev's satire is the Soviet state and its official
ideology (Baruma 1993: 122). However, it is also possible that
Erofeev is engaging in erotic hyperbole to carry out a sort of
metaliterary rape. Given that he is keenly interested in the current
state and the future prospects of Russian literature, it makes sense
to read his preoccupation with rape—male-centered and fraught with
cliché as it is—as an attempt to effect a "purification" of literature.
The postmodern joke, of course, is that this attempt ends not in
transcendence, but in scatological desecration.
Sokolov's Palisandriia
Sokolov's Palisandriia has been called a "pseudoerotic поѵеГ
(Kopeikin 1985: 15) and "mock pornography" (Matich 1986: 417).
The author himself has stated that this work is an attempt to establish
his relationship to the genre of the erotic novel (Sokolov 1985b: 12);
one must conclude that this relationship is highly ambivalent.
Certainly one project of Sokolov's postmodern tour de force is a
parodie debunking of the recent spate of Russian literary erotica. A
prime target of his parody, as Olga Matich has shown, is Iimonov's
Eto ia - Edichka; Palisandr's experimentation with sado-masochistic
sex, transvestism, prostitution and other extreme adventures
probably echoes Iimonov's relatively earnest emigre autobiography
(Matich 1986: 424). Another notable (though much earlier) model
to which Sokolov responds is Vladimir Nabokov's Lolita. D. Barton
Johnson has devoted considerable analysis to this connection and
has demonstrated convincingly that Palisandriia is ua topical
reaction via inversion and parody" of the Nabokov theme (Johnson
1987: 156). Instead of an older man's obsession with a young girl,
we have in Sokolov's novel a young boy's (actually hermaphrodite's)
infatuation with very old women. Pseudo-eroticism, then, saturates
this novel and contributes to its rich parodie subtext.
Rape is an important part of the extravagant sexual decadence
that suffuses the work as a whole. Sokolov links rape with the
pervasive theme of incest in Palisandria. Particularly interesting in
this regard is a long passage recounting Palisandr's being raped
toward the end of the book; it is during this episode that it becomes
clear that the narrator is a hermaphrodite. In exile from Russia and
584

staying at a nursing home for old emigres in Europe, Palisandr is
raped by Majorette, who merges in his/her confused mind with the
image of his/her mother's sister (who raped him/her after his/her
parents' deaths). S/he is also raped in this passage by Sibely,
Majorette's half-brother.
Sokolov presents Palisandr's rape from the "victim's" viewpoint,
but he nevertheless relies on conventional, male subject-centered
ideas about rape. Palisandr recounts his/her repulsion and
indignation shifting to pleasure and enjoyment during the rape.
Regaining consciousness and realizing what is happening, Palisandr
is initially horrified, but his/her libido soon takes over:
Постепенно пальцы пальпирующих делались все настоятельнее и
вкрадчивей, и неловкость моя уступала место телесной радости,
плотской неге и, наконец, уступила сему бесстыдству. Я млело и блеяло,
реяло и пресмыкалось.
(Sokolov 1985а: 268)
As the palpating fingers grew more insistent and insinuating, however, my
embarrassment gave way to a vague tingling, then timorous pleasure, and
finally shameless lust. I swooned, I bleated, I soared, I crawled.
Not only is rape pleasurable for Palisandr, it is liberating. It is
through rape that s/he is freed from his/her sexual inhibitions.
Relieved now of the burden of concealing his/her hermaphrodism,
s/he embraces the "high calling" of indeterminate gender: "Slavno
znachitsia lichnost' kak takovoi, no vo sto krat slavnee znachitsia
lichnost' soprirodnogo pola" (Glorious it is to be a person as such,
but a hundred times more glorious to be a person of the opposite
sex) (Sokolov 1985: 269).
It is interesting that Sokolov's description of sexual violence in
this passage is quite explicit, but for all that, the vocabulary of
pornography is absent; mere is absolutely no mat or other vulgar
lexicon. Instead Sokolov employs rather lyrical language and ornate,
teasingly suggestive phraseology:
Моя полутетка и мачеха отвязала меня от Венеры и предалась
сладострастной мести приемыша с той отрешенностью, на какую
способны лишь наиболее испорченные голландки.
(Sokolov 1985а: 271)
...my half-aunt and stepmother hurriedly unbound me from Venus and
took the voluptuous revenge of which only the most dissipated Dutch
women are capable.
585

The substitution of euphemisms for explicit references to body parts
and sexual acts in this text parodies erotic and pornographic
convention. Whereas Limonov assaults the reader with mat in his
accounts of his narrator's sexual adventures, Sokolov couches his
descriptions in fanciful mock-erotic language.
For Sokolov, rape is part of the elaborate literary spoof carried out
in Palisandriia. The sadistic rape of the narrator by his relatives and
the subsequent exposure of his/her hermaphrodism are necessary
preliminary rites in his/her accession to his/her rightful place. Palisandr
is a hero destined by fate to save Russia (Johnson 1987: 170), and s/
he must suffer both physically and psychologically to rise to this
calling. S/he is an amalgam of poet and tsar (as s/he is a combination
of male and female); extraordinary in the dual spheres of art and
politics, s/he receives the Nobel Prize for literature and becomes ruler
of Russia. This rape— entailing desecration and humiliation—thus takes
on ritual significance. This is the sacrifice one must make to achieve
the emigre's dream of a triumphant return home.
Conclusions
The four pornographic or pseudo-pornographic literary texts
examined here present us with richly symbolic cases of rape. While
Limonov, Aleshkovsky, Erofeev and Sokolov are certainly
innovative in their use of sexual metaphor, they rely heavily on
male-subject conventions (e.g. women enjoy being raped, rape is an
assertion of male sex-right, rape is primarily a sexual act) in their
depictions of rape. This is perhaps not surprising; these texts are
satiric, and instances of rape in them are intended above all to
advance satire. Indeed, the works considered are very much in the
tradition of Sade. Sexual and violent excess and hyperbole are
utilized to criticize or comment on social, cultural or political mores.
Of course, the targets of satire vary considerably: Limonov rails at
emigre life, Aleshkovsky derides Soviet immorality, Erofeev and
Sokolov burlesque the state of Russian literary culture.
Rape functions as an effective metaphor in all of these satiric
projects because it carries connotations of power, violence and
defilement. This brings us back to the idea of a common
psychological dynamic operative in all of these works. Rape is on
some level an expression of male anger toward the faithless mother
become whore; Russia—mat' rodina—is the metaphorical object. For
Limonov, his fickle wife Elena is the embodiment of Edichka's lost
homeland and she is therefore recaptured, possessed and forced to
replicate herself in his fantasy rape. Aleshkovsky's rape is purely
586

symbolic; Soviet hegemony has perverted and corrupted Russian
culture and rape signifies the power to create the narrative of
historical "truth." Erofeev's heroine in Russkaia krasavitsa must be
raped in a ritual sacrifice in order to redeem the Russian people who
have gone seriously astray. She is both mother (pregnant throughout
the novel) and whore (boundlessly promiscuous). Sokolov's
Palisandr too is a martyr and his/her double rape (the rape of both
poet and tsar) is an event that liberates him/her to accede to the
leadership of Russia. It is ironic that what appears at first blush to
be bold and innovative—graphic accounts of rape of all varieties in
Russian literature—returns us to the realm of allegory and decoding.
On the other hand, this paradox is perfectly in keeping with Russian
literary tradition and it suggests that Aesopian conventions continue
to leave their imprint on the most unlikely texts.
NOTES
1 A notable example is a lengthy account of a brutal gang rape in Podrostok
Savenko. The episode occupies all of chapter 27 and is significant for this study
in that one of the victims of the rape ultimately experiences sexual pleasure
from the violence inflicted on her.
2 English translations of quotations from the novels cited in this article are
adapted from: Edward Iimonov, It's Me, Eddie, trans. S.L. Campbell (New
York: Grove Press, 1983); Yuz Aleshkovsky, Kangaroo, trans. Tamara Glenny
(New York: Farrar, Straus and Giroux, 1986); Victor Erofeyev, Russian Beauty,
trans. Andrew Reynolds (New York: Penguin, 1992); and Michael Henry
Heim's translation of Palisandriia, entitled Astrophobia (New York: Grove
Weidenfeld, 1989).
3 A tale of rape and murder has a similar function earlier in the novel. At
the end of the first chapter, Fan Fanych recalls first meeting Kidalla, his
persecutor, during an investigation into a rape-murder of which he is accused.
Both he and the actual murderer (the victim's wife) are fabricating accounts of
the crime, but he detects the inconsistency in her version and thus establishes
his own innocence. By insisting on the veracity of his (false) account of reality,
he takes control of the situation and wrests power from his accuser and from
Kidalla.
WORKS CITED
Aleshkovsky 1992 — Aleshkovsky, Ju. Kenguru. Voronezh: AMKO.
Attwood 1996 — Atrwood, Lynne. "The Post-Soviet Woman in the Move to the
Market: A Return to Domesticity and Dependence?" In Women in Russia
and Ukraine. Edited by Rosalind Marsh. Cambridge: Cambridge University
Press, pp. 255 — 66.
Balduev 1996 — Balduev, Vadim. "Viktor Erofeev v labirinte prokliatykh
voprosov." Druzhba narodov 12 (1996): 180 - 88.
587

Baruma, 1993 — Baruma, Ian. Review of Russian Beauty, by Victor Erofeyev.
Harper's Bazaar, April (1993): 120 - 22.
Day 1988 — Day, Gary. "Looking at Women: Notes toward a Theory of Рот."
In Perspectives on Pornography: Sexuality in Film and Literature. Edited by
Gary Day and Clive Bloom. New York: St. Martina Press, pp. 83 —
100.
Donde 1983 — Donde, Aleksandr. "Eduard, Edik i Edichka..." Almanac
Panorama 21 - 28 (January 1983): 16 - 17.
Erofeev 1973 — Erofeev, Viktor. "Metamorfoza odnoi literaturnoi reputatsii:
Markiz de Sad, sadizm i XX vek." Voprosy literatury, 6 (1973): 135 - 68.
Erofeev 1990 — Erofeev, Viktor. Russkaia krasavitsa. Moskva.
Fink 1989 — Fink, Beatrice. "The Case for a Political System in Sade." In Sade,
His Ethics and Rhetoric. Edited by Colette V. Michael. New York: Peter
Lang, pp. 99- 116.
Gross 1980 — Gross, Nataliia. "Shramy rossiiskogo Odisseia." Vremia i my 55
(1980): 192 - 208.
Jeffreys, 1990 —Jeffreys, Sheila. Anticlimax: A Feminist Perspective on the Sexual
Revolution. London: The Women's Press.
Johnson 1987 —Johnson, D. Barton. "Sasha Sokolov and Vladimir Nabokov."
Russian Language Journal 16 (Winter—Spring 1987): 153 — 62.
Juviler 1977 — Juviler, Peter H. "Women and Sex in Soviet Law." In Women
in Russia. Edited by Dorothy Atkinson, Alexander Dallin and
Gail Warshofsky Lapidus. Stanford: Stanford University Press, pp. 243 —
65.
Kopeikin 1985 — Kopeikin, Anatolii. "Bezotvetnyi soldat istorii (o novom
romane Sashi Sokolova)." Russkaia mysV (27 sentiabr' 1985): 15.
Kornilova 1980 — Kornilova, L. "Poslednii romantik Edichka." Kovcheg 5 (1980):
89-93.
Limonov 1982 — Limonov, Eduard. Eto ia-Edichka. New York: Index.
Matich 1986 — Matich, Olga. "Sasha Sokolov's Palisandriia: History and Myth."
The Russian Review 45 (1986): 415 - 26.
Paramonov 1981 — Paramonov, Boris. "O romane Aleshkovskogo." Russkaia
mysV (9 iiun'a 1981): 11.
Pilkington 1992 - Pilkington, Hilary. "Going it in 'Style': Girls in Youth Cultural
Activity." In Perestroika and Soviet Women, ed. Mary Buckley. Cambridge:
Cambridge University Press, pp. 142 — 59.
Rich 1993 - Rich, Eüsabeth. "Lolita Grows Up." The Nation (21 June 1993): 875
-78.
Rich 1995 — Rich, Elisabeth. "Viktor Erofeyev." Translated by Charles Rougle.
South Central Review 12 (Fall-Winter 1995): 70 - 83.
Ryan-Hayes 1995 — Ryan-Hayes, Karen L. Contemporary Russian Satire: A Genre
Study. Cambridge: Cambridge University Press.
Sokolov 1985a — Sokolov, Sasha. Palisandriia. Ann Arbor: Ardis, 1985.
Sokolov 1985b — Sokolov, Sasha. " 'Nuzhno zabyt' vse staroe i vspomnit* vse
novoe...' Beseda s Sashei Sokolovym." By Olga Matich. Russkaia mysV (31
mai 1985): 21.
588

О ЖЕНОНЕНАВИСТНИЧЕСТВЕ: МЕТАФОРИЧЕСКИЕ ФУНКЦИИ
РУССКОЙ ПОРНОГРАФИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ
Карен Райен
Современного читателя поражает количество и разнообразие
описаний изнасилования в нынешней русской литературе. Изнасилование
является существенным сюжетным звеном в романе Юза Алешковского
«Кенгуру» (1981) и в псевдоавтобиографическом романе Эдуарда Лимо-
нова «Это я — Эдичка» (1982). Несколько случаев изнасилования
описаны в «Русской красавице» Виктора Ерофеева (1990). Самый значительный
из них — обширный эпизод, в котором героиню романа Ирину
подвергают изнасилованию дьявольские силы. Изнасилован и
рассказчик-гермафродит из романа Саши Соколова «Палисандрия» (1985).
Все эти произведения близки к традиции маркиза де Сада. Авторы
используют сексуальные метафоры для того, чтобы подвергнуть
критике социальные и политические нравы. В то же время объекты сатиры в
этих произведениях весьма разнообразны. Э. Лимонов ругает
эмигрантскую жизнь, Юз Алешковский высмеивает советскую безнравственность,
В. Ерофеев и Саша Соколов пародируют состояние русской литературы.
Метафорически изнасилование выражает мужской гнев по
отношению к неверной матери-блуднице. У Э. Лимонова жена Елена
воплощает Эдичкину потерянную родину, и поэтому надо ее украсть и овладеть
ею. В «Русской красавице» В. Ерофеева героиня — и беременная мать, и
безгранично порочная блудница. Герой Саши Соколова Палисандр тоже
мученик, и его двойное изнасилование (и поэта, и царя) освобождает его
и позволяет прийти к власти. Описание случаев изнасилования в
нынешней русской литературе возвращает нас к эзопову языку и принципу
аллегории, что соответствует русской литературной традиции.

CONTEMPORARY RUSSIAN SEXUAL JOKELORE
AS PORNOGRAPHY
EmilA. Draitser
Sexual humor may perform various functions. Told in mixed
company, it may be used for a hidden invitation, what Freud calls
a "proposition in earnest" (Freud 1960: 98; cf. Legman 1968: 12) or,
when told within the same gender group, it "may express and foster
the particular values of the group" (Wilson 1979: 188). Ranshoff and
Emerson suggest that sex jokes may reflect anxiety and serve as "a
request for reassurance and support"; they may be an attempt to
introduce "difficult" topics used by adolescents (cited in Wilson,
ibid.). And sex jokes may be used as entertainment, as temporary
relief from societal inhibitions through the playful handling of
tabooed topics or used by adolescents to process and evaluate
sexual information. Mulkay (1988: 122) observes that
sexual humor sometimes, perhaps frequently, operates as a means of
communication about sexual topics... [DJirty jokes and other sexual jokes
circulate, not simply as source of amusement, but as carriers of sexual
information, attitudes and emotions which have restricted passage within
a serious mode.
However, a number of sex jokes are, and fully function as,
pornography. Since what constitutes pornography is open to a wide
range of interpretations, I have based my definition on the law
written by Catharine MacKinnon and Andrea Dworkin at the
request of the city of Minneapolis in 1983, paraphrased here by
MacKinnon:
Our law defined pornography as the sexually explicit subordination of
women through pictures or words that also includes women presented
dehumanized as sexual objects who enjoy pain, humiliation, or rape;
women bound, mutilated, dismembered, or tortured; women in postures
of servility or submission or display; women being penetrated by objects
or animals.
(quoted in Bennet 1997: 216)
590

While there is no shortage of jokes that fit all these categories in
today's Russian lore (especially that of the Lieutenant Rzhevsky
series),1 in this paper I concentrate on rape jokes. Although similar
male humor exists in Western popular culture as well (e.g, Legman
1968: 256 - 65; Fine 1960: 21, 138), one is struck by the
pervasiveness of rape jokes in contemporary Russian everyday
discourse. In fact, every collection of sex jokes published since the
beginning of perestroika includes a great number of them, and they
are frequent on the web sites that post current Russian jokes (' Jokes
from Russia" [JFR] cited here is one of several similar sites).
What makes these jokes pornographic is that they invariably
portray women as enjoying rape, as in the following two examples:2
(1) В церкви:
— Батюшка, что делать, изнасиловали, изверги...
— Изотри шесть лимонов и съешь без сахару, дочь моя.
— И что, опять девушкой стану?
— Нет, девушкой не станешь, но блаженство с рожи сойдет.
In a church: "Father, what should I do? Those bastards raped me..."—
"Grate six lemons and eat them without sugar, my daughter!"—"And what,
will I be a virgin again?"—"No, you won't. But you will be able to wipe the
bliss off your face".
(JFR 3/7/98; in a variant, the advice is given by a husband to his wife)
(2) «To, что он тебя поймал, — случайность, снял с тебя платье — тоже
случайность, что он тебя поимел — тоже случайность. Но то, что ты
подмахивала своим задом, когда была под ним, — это уже не
случайность, а блядство».
(Author's personal collecton)
"That he caught you was by chance, that he undressed you was also by
chance, that he had you is also by chance. But that you wiggled your ass
when you were under him, that's no accident but your own sluttish
behavior."
The following item is especially indicative of such an attitude: the fact
that the female does not accept rape seems to surprise the attacker:
(3) Старик напал на молодую женщину и хочет ее изнасиловать.
— Помогите! Помогите! - закричала она.
— Чего кричишь! — говорит старик. — Думаешь, сам не справлюсь?
(Author's personal collecton)
An old man attacks a young women and wants to rape her. "Help, help!"
she shouts. "Why are you screaming?" the old man asks. "Do you think I
сапЧ manage it myself?"
591

To cast an old man as the attacker is an artistic ploy in this joke: his
advanced age is the only reason why the girl would call for help, that
is, to assist him.
The fact that some Russian rape jokes are set in court is not an
admission of the criminal nature of the act, but on the contrary, the
teller's denial that any law is violated.3 The victim in these jokes
expresses nothing but delight regarding the crime:
(4) Женщину изнасиловали. В милиции ее спрашивают:
— Как дело было?
— Он ко мне сзади подошел и изнасиловал.
— Почему же Вы не кричали?
— Он меня все время шантажировал, все время угрожал: как
только закричишь, я сразу уйду.
(Nikulin 1997: 155)
(4) A woman has been raped. At the police station they ask her: "How did
it happen?"—"He approached me from behind and raped me."-"Why
didn't you call for help?"—"He blackmailed me all the time, threatening:
"If you call for help, I'll leave right away."
(5) Женщина на опознании насильника.
— Я думаю, что это он меня изнасиловал, но, чтобы я была
уверена, велите ему это сделать еще раз.
(Raskin 1995: 225)
A woman is asked to identify the rapist in a lineup. "I think he's the one
who raped me." She points to one of the men. "But for me to be absolutely
sure, make him to do it one more time."
In the following item, the very thought that rape cases should be
tried is rendered laughable:
(6) Приходит старушка в милицию. И говорит:
— Меня изнасиловали тридцать лет назад.
И долго рассказывает со всеми подробностями.
Милиционер ей в ответ:
— Помочь вам ничем не можем. Дело давнее, искать трудно.
А старушка махнула рукой:
— Да что ты, милый, приятно вспомнить, поделиться вот не с кем.
(Anekdoty 1994: 45)
An old woman comes to a police station and says: "I was raped thirty years
ago." The policeman on duty: "We can't help you. The case is too old, it
would be too hard to find the criminal." The woman waves her hand, "Oh
what are you talking about, dearie! It's pleasant for me to recall, but I have
no one to share it with."
592

In a number of jokes, rape is not only decriminalized, it is treated
on a par with consensual intercourse, as in the following takeoff of
a fairy tale:
(7) Серый Волк встретил в лесу Красную Шапочку и говорит:
— Красная Шапочка, давай я тебя изнасилую?
— Нельзя, Серый Волк.
— Это почему же?
— Во-первых, я еще девушка. А во-вторых, после такого дела у
меня голова болит.
JFR 3/31/98)
The Gray Wolf meets Little Red Riding Hood in the forest and says to her:
"little Red Riding Hood, let me rape you!"—"No you can't, Gray Wolf..."—
"Why is that?"—"First, Fm still a virgin. And second, after this kind of thing
I get a headache."
In the next item, this equating of rape with ordinary sex is achieved
by casting innocent children as the joke's protagonists. They
ostensibly play the game that adults play, but do not know what they
are talking about:
(8) Ванька и Манька играют в прятки.
— Если я тебя найду, — говорит Ванька, — то я тебя изнасилую.
— Хорошо, а если ты меня не найдешь, я буду стоять за дверью.
(Genis 1994:1, 42)
Little Vania and little Manya are playing hide-and-seek. "If I find you," says
little Vanya, "then I'll rape you."—"All right, and if you don't find me, I'll
be behind this door."
However, in many other rape jokes, the same message is rendered
explicitly:
(9) Марию Ивановну изнасиловали. Ее подруги обсуждают это:
— Везет же бабе: у нее есть муж и любовник, и еще ее вдобавок
изнасиловали.
(Author's personal collection)
Someone has raped Maria Ivanovna. Her girlfriends discuss it: "What a
lucky broad: she has a husband and a lover and what's more, she even gets
raped."
(10) Мать и дочь идут через густой лес. Вокруг никого. Страшно. Дочь
обращается к матери:
— Мама, говорят, тут насилуют...
— Доченька, да не с нашим-то счастьем!
593

A mother and daughter are going through a dense forest. Nobody is
around. It's scary. The daughter says to her mother: "Mom, they say you
can be raped here..." — "Little daughter! Not with our luck!.."
(Anekdoty 1994: 37)
(11) Жена возвращается из групповой поездки в Париж.
— Как вы, девочки, провели там время? — спрашивает муж.
— Сначала нас повезли на Елисейские поля. Мы погуляли там, и
нас всех, кроме Марии Ивановны, изнасиловали. На следующий день
нас повезли на Эйфелеву башню, и, когда мы спустились, нас всех,
кроме Марии Ивановны, изнасиловали. На следующее утро нас
повезли в Булонский лес, и там нас всех, кроме Марии Ивановны, опять
изнасиловали.
— А почему не тронули Марию Ивановну?
— А она не хотела...
A wife returns from a group tour of Paris. "How did you girls spend your
time there?" her husband asks. First they took us to the Champs Elysée. We
walked around there, and then they raped every one of us, except Maria
Ivanovna. The next day, they took us up the Eiffel Tower, and when we
came down, they raped every one of us, except Maria Ivanovna. The next
morning, we went to the Bois de Boulogne, and they raped every one of
us, except Maria Ivanovna." "Why didn't they touch Maria Ivanovna?"—
"Well, she didn't want to..."
These and other jokes equate raping a woman with having rough
sex for the purpose of fulfilling the female's wild sexual dreams.
Bond and Mosher show that, although some women may have
erotic fantasies that take the form of "rape," this experience is very
different from the actual thing:
When a woman selects the theme of "rape" for erotic purposes, she
imagines a sexually desirable man, motivated by passion that is aroused by
her sexual attractiveness, who uses just enough force to overcome her
resistance and to promote her pleasure... Rape is a crime in which a
sexually and violently callous man, motivated by power, anger, or sadism
selects a victim of opportunity, uses force, often excessive force, to
overcome resistance and to degrade the victim.
(Bond and Mosher 1986: 163)
A number of assumptions about female behavior underlie actual
rape. These assumptions are deeply-seated in the male popular
mind and surface in numerous jokes, rhymes, proverbs, and sayings.
As sex jokes make "most clearly visible... men's most basic, serious
assumptions regarding women and sexuality" (Mulkay 1988: 142),
this jokelore carries a potentially dangerous message: aA true man
should not listen to a woman's objections to his sexual advances."
594

According to Russian male jokelore, "if a girl says 'no' it means
'maybe'; if she says 'maybe' it really means 'yes;' if she says 'yes,'
she's not a girl anymore" (implied: "not a virgin"):
(12) Сердце девушки — загадка,
Так сказал один поэт.
Если даже любит сладко,
Все равно ответит: «Нет».
JFR 3/18/98)
"A girl's heart is a mystery," / As the poet said. / Even if she loves you
tenderly,/She'll still answer: "No."
Numerous jokes dwell on the same point women he when they talk
about love just to cover up what they truly long for:
(13) Вопрос Армянскому радио:
— Почему женщины так любят говорить о любви, а мужчины
говорят только о сексе?
— Женщины всегда говорят не то, что думают.
A question to Armenian Radio: "Why do women love to talk about love
so much, and men only talk about sex?" [Answer:] "Women never say what
they are thinking about"
As in the West (see, for example, Legman 1968: 256), behind rape
jokes lies the male belief that every woman is full of unbearable desire,
that normal intercourse does not satisfy her insatiable sexual demands,
and that therefore she is non-selective—that is, she secretly welcomes any
man, a notion verbalized by a young man in the opening lines of
Todorovskys film, Love. If she is unresponsive to male advances, she
is just pretending to be modest and cold. She declines a male's
approach only because of a cultural convention according to which a
"decent" woman who "does not want to lose a man's respect," should
not reveal her sexual urges. It is this kind of assumption of female
"undue modesty" and "pretending" that is behind the rampant sexual
harassment which takes place on the street and at work in contemporary
Russia (Riordan 1993: 6; Powell and Palchikoff 1997: 52). In the
following item, the message is that even the most innocent female, in
this case a nun, not only wants to be raped, but prefers it to normal
intercourse, because this way she may still pretend to be innocent:
(14) Несколько солдат поймали в лесу монашку и изнасиловали. Она
идет дальше и крестится:
— Слава тебе, Господи! Без греха и досыта...
(Raskin 1995: 224)
595

Several soldiers catch a nun in the forest and rape her. She walks on and
crosses herself: "Glory to you, О Lord! Гѵе got it without committing sin
and to my full satisfaction..."
A woman's cry of rape is heard as evidence of excessive
touchiness and immaturity, as indicated by the age of the characters
in the following joke:
(15) В коляске лежат два младенца — мальчик и девочка.
Внезапно девочка начинает орать:
— Насилуют! Помогите!
Малыш посмотрел на нее и говорит:
— Чего разоралась, замолчи. Никто тебя не насилует. Ты просто
легла на соску.
(JFR З/В/97)
Two babies are lying in a stroller, a boy and a girl. Suddenly, the girl starts
to scream: "They are raping me! Help!" The baby boy looks at her and
says: "What's all this noise about? Shut up! Nobody's raping you. You just
lay down on your pacifier."
As the male folk logic goes, when resisting his advances a
woman implicitly invites a man to be more aggressive in order to
provide herself with an excuse to engage in sex. She is just looking
for a reason to pretend that she cannot resist the man's pressure,
because she is "only a weak woman" after all. One can find a
number of Russian jokes in which the notion "they ask for it" is
realized in a scene:
(16) Стоит женщина на площадке второго этажа и кричит:
— Насилуют!
На первом этаже мужчина слышит крики и спрашивает женщину:
— Кто вас насилует?
Женщина говорит:
-Вы.
— Как это возможно, когда вы на втором этаже, а я на первом?
— А я сейчас же спущусь.
(Author's personal collection)
A woman is standing on the second floor of a building and shouts: "I'm
being raped!" On the first floor, a man hears the shouts and asks the
woman: "Who is raping you?" The woman says: "You." "How can I rape
you if you are on the second floor and Гт on the first?"—"I'll be right
down."
(17) Встретились две кошки-соседки.
— Ты представляешь, — жалуется одна другой на жизнь. — По
596

соседней улице стало совсем невозможно ходить: позавчера меня там
изнасиловали, вчера — то же самое. Сегодня опять пойду там гулять.
Two female cats, neighbors, meet. "Can you imagine," one complains to
another, "it's utterly impossible to walk on the next street nowadays. The
day before yesterday they raped me there, and yesterday too. Гт going to
go there again today."
Another variant of this joke features a female fox (lisa), in Russian
folklore a sly and lusty animal (JFR 2/20/98). In the joke above,
female cats are also cast because of their promiscuous image in
popular culture. In male everyday discourse about women, there is
an expression: "[she is] as fuck-hungry as a female cat" (ebuchaia,
как koshka). Male cats are portrayed similarly (as in the sayings "as
lustful as a tomcat" [poxoüivyi, как kot] and "carnival time for a cat"
[ne vse kotu Maslenitsa], a reference to the sexual license of the
spring festival; Farrel 1991: 552).
In other jokes, immediately after rape the victim insists on a
repetition (sometimes even coercing the rapist through blackmail),
usually beyond the rapist's capacity to deliver:
(18) Разбойник изнасиловал принцессу. Спросил, расскажет ли она об
этом отцу.
— Я скажу ему, что ты изнасиловал меня четыре раза.
— Почему четыре? Ведь было только раз.
— А ты что, торопишься, разбойничек?
(Authors personal collection).
A robber rapes a princess. He asks her whether she will tell her father about
it. "I'll tell him you raped me four times."—"How come—four? It was only
once."—"Are you in a hurry, you little robber?"
Of course, such a distorted male vision of female sexuality is self-
serving. Telling rape jokes serves as a way of keeping alive the myth
of the oversexed female. Such a myth fulfills an important
psychological function: by attacking women on the grounds of their
alleged sexual insatiability, rape jokes help fight the Russian male's
fear of sexual inadequacy—that is, in its ultimate meaning,
impotence. Although such fear is familiar to males in many cultures,
it is especially keen for Russians, many of whom are afflicted by
alcoholism and, in a drunken state, experience sexual failure, at least
temporarily. These jokes may proliferate because this act is "so
exclusively an act of a male; [it] expresses aggressive masculinity
better than other types of sadistic activity" (Morris 1970: 117).
There is another reason for the popularity of rape jokes in
597

Russia: special male and female perceptions of sexuality as they
have been shaped over time. Psychoanalytical studies show the
infantile nature of the association of sex with violence in the Russian
psyche. As an infant, Freud's Russian patient, Pankeev had
inadvertently witnessed what is known as "the primal scene"
(parents' coitus). This had a profound effect on his psyche and
created a strong connection between violence and sex. Rancour-
Lafferiere (1995: 155 — 6) argues that, due to the crowded living
conditions of the typical peasant quarters and the cormmïnal
apartments of the Soviet period, the Russian child has had many
opportunities of exposure to "the primal scene." In the recent film,
The Thief \ set in the post-World War II period when the housing
shortage was especially acute, an eight year old boy exposed to this
scene rushes to save his mother from her lover who, in boy's mind,
is attempting "to strangulate" her.
The association of sex with violence is corroborated by folkloric
evidence and everyday speech. Nearly three dozen Russian word
combinations describing physical violence—pelting, pounding,
thrashing, etc.—are based on roots that denote both male and female
sexual organs, as well as coitus (for instance, otpizdiachit', otkhuiarit',
v"ebaty). And the verbs for the sex act generally denote pain-
inflicting actions directed at a female. Besides the verb trakhnut* ("to
bang"—and there is also a reflexive form of the verb used by both
sexes to designate the act—trakhat'sia); one may add such folk terms
as "to flog her" (drat') and "to whip her" (porot'). Although these
associations are not exclusively Russian, there are also many
nicknames for the male organ in contemporary Russian street
language connoting wounding objects, for example, "a stick"
(palka), "a bayonet" (shtyk; a sexual act is called correspondingly
"a bayonet attack"), "a nail" (gvozd'), "a thorn" (ship), "a female's
splinter" (bab'ia zanoza), "a white fang" (belyi klyk), and so on. In
fact, according to the Russian linguist Trubetskoi, the basic Russian
name for the male organ khui comes from "pine needles" (khvoia;
cited by Dr. Robert Orr of the University of Ottawa, personal
correspondence). Another contemporary slang word for the male
organ, "pine cone" (shishka), is closely related to this notion. The
folk association between genitalia and violence (Rancour-Lafferriere
1989: 228) and between coitus and violence is also suggested in the
erotic proverb cited by Dahl which refers to passionate love-making:
"Either the dick [is broken] in two or the vagina [is smashed] into
small pieces" (Libo khui popolam, libo pizda vdrebezgi; Carey
1972: 51).
It is noteworthy that in rape jokes little time is given to the act:
598

(19) Школьница-дочь не пришла домой ночевать. Появляется утром. На
пороге ее встречает разъяренный отец.
— Где ты шлялась всю ночь?
— П-папа, м-меня изнасиловали...
— Для этого нужно десять минут, а я тебя спрашиваю, где гуляла
всю ночь!
(Author's personal collection)
A school girl stays out all night She shows up in the morning. Her father
meets her at the door: "What were you doing out all night?"—"Da-daddy,
they... they raped me..."—"For this one needs ten minutes—I am asking you
what you were doing all night1"
In many versions of this joke, the time spent on rape is even
shorter—only a minute (for example: Smetanin and Donskaia 1992:
17). This is not by chance. The folk male view of a sexual encounter
as invariably quick and to the point reflects self-centeredness and the
widespread ignorance of women's needs. It is undoubtedly
reinforced in Russia by the living conditions of most of the
population (see Kon 1993: 27 - 35; Stern and Stern 1980: 204; Gray
1990: 72; this type of male attitude is not exclusively Russian,
however; for a typical American joke on the theme, see Fine 1960:
21). The vast majority of respondents in a survey of former Soviet
citizens (immigrants in the US) reported the absence of a separate
apartment or even a separate bedroom along with "the excessive
attention of their neighbors" in communal apartments as major
obstacles to a normal sex life (Popovsky 1985: 119). For many urban
dwellers, under circumstances that afford limited opportunities for
privacy, "quick sex" is often the only option.
Jokes treating rape not as a display of power and hatred toward
women, but as a sign of passion that is welcomed by women, may
have other cultural roots. Russians in general see passionate love as
necessarily spontaneous, mysterious, awesome and barely
manageable (Gray 1990: 115). This notion may be traced to the deep
pagan traditions mat still pervade everyday culture (Sinyavsky 1991:
109). What Denis de Rougemont says about the cult of passionate love
in medieval Europe—that it spread "as a reaction to Christianity (and
in particular to its doctrine of marriage) by people whose spirit,
whether naturally or by inheritance, was still pagan" (quoted in
Highwater 1990: 141) can be said about today's Russia.
Whatever the reason, the more passionately a Russian man
claims to be in love, the more forgivable he assumes his lack of self-
control. Given such cultural expectations, a tender and gentle sexual
encounter is considered not only counterproductive but almost a
contradiction in terms (see the women's complaints registered by
599

Popovsky 1985: 429). This assumption serves as grounds for a
Russian man's complete projection of his feelings onto a woman,
whom he may well respect, desire and even love. He assumes that
she derives the same pleasure as he does (or even more) from the
sheer act of penetration, no matter how short it may be (Stern and
Stern 1980: 72). This, in part, explains why Russian men adopt a
quick and forceful style of lovemaking; the word "rape" seems no
more than an idiomatic term for sex. Russian men often act under
the assumption that the more force they show the more romantic the
image they project. It is not accidental that rape is treated as an
expression of uncontrollable passion in such Russian films as The
Hostage and The Assassin, in which female characters fall in love with
their rapists (Attwood 1993: 85).
In the following Russian joke, a man clearly treats fierceness in
lovemaking as more than adequate compensation for his lack of
physical attraction:
(20) Одна женщина поместила брачное объявление: "Ищу мужчину с
лицом Марчелло Мастроянни и фигурой Жана Маре".
На следующий день — стук в дверь. На пороге — плюгавый
косоглазый человечек.
— Я пришел по объявлению, — сказал он, отвечая на немой вопрос
женщины, — я знаю, что у меня лицо не как у Марчелло
Мастроянни и фигура не как у Жана Маре. Но зато я страстный, как собака Ба-
скервиллей!
A woman placed a personal ad: "Looking for a man with the face of Marcello
Mastroianni and the body of Jean Marais. " The next day somebody knocked
on the door. On the threshold stood a cross-eyed, shabby little man. "Fve
come in response to your ad," he said. "I know that I have neither the face
of Marcello Mastroianni nor the body of Jean Marais. But Fm as passionate
as the Hound of the Baskervüles."
(Draitser 1980: 73)
Jokes not only reflect prevailing attitudes and mores, but also
help to reaffirm and sustain them. In Russian Talk: Culture and
Conversation During Perestroika, Nancy Ries discusses athe
reproduction over time" of everyday discourse, whether it "mourns
or mocks" a given phenomenon (1997: 75). Although in today's
Russia there is no longer the total approval of violence against
women, the circulation of jokes about wife-beating and rape—their
light tone notwithstanding—sustains a permissive atmosphere toward
misogynist practices and validates such acts in the audience's
consciousness. While adult listeners of rape jokes who know that in
real life women are not that "easy" and eager to be violated may see
600

these jokes as no more than entertainment, male fantasy about
availability of females, it is different for younger listeners. Rapists are
usually very young—most of them are 16—17, and "the number of
14- and 15-year-old and even younger rapists is growing" (Kon 1995:
212), and rape jokes have a special impact on them, insofar as a
secondary function of sex jokes is to provide sexual information to
inexperienced adolescents. From jokes of this kind, young males
often shape their perception of the opposite gender (Lakoff and
Johnson 1987). As pornography in general provides, in
MacKinnon's words, a code of looking at women, "so you know
what you can do with one when you see one" (quoted in Bennet
1997: 216), these pervasive amusing stories about female sexual
appetite contribute indirectly to the continued physical abuse of
women.
NOTES
1 For example: "Гусарский клуб. На бильярдном столе лежит голая
Наташа Ростова. Гусары засовывают ей в пизду огурец, затем бьют по
животу. Тот, в кого попадает огурец, должен поцеловать Наташу в губы.
Подходит поручик Ржевский и бросает пренебрежительно:
— Господа, а не лучше ли было бы ее просто выебать?
— Ах, вечно вы, Ржевский, со своими пошлыми штучками суетесь, —
возмущенно отвечает один из гусаров.
[A hussars club. On a pool table, Natasha Rostova (the heroine of Tolstoy's
War and Peace) lies naked. The hussars push a cucumber in her vagina and
then beat on her stomach. The one whom the cucumber hits has to kiss
Natasha on the lips. Lieutenant Rzhevsky approaches the table and says with
disdain: "Gentlemen, isn't it better to just simply give her a big fuck?"One of
the hussars says indignantly: "Ah, Rzhevsky, you always horn in with your
vulgar suggestions."] QFR 2/2/98)
2 There are great many Russian jokes of an even more sinister variety of
pornography. In them, women are not only humiliated and compromised
sexually, but their reaction to abuse is simply not addressed. Women are
treated as sexual objects not only without dignity, but even without normal
sexual desire—objects in the full sense of the word. The following item could
serve as an illustration of use of the classical "mistaken identity" comédie plot
for the sole purpose of putting a woman in a humiliating and compromising
position, the sole source of "delight" in many similar jokes:
Молодая женщина приходит на прием к гинекологу, раздевается,
садится в кресло и раздвигает ноги. Ей говорят: "Выше!"
Она поднимает ноги выше.
— Выше!
Она поднимает ноги еще выше.
— Выше!
— Как, еще? Выше я уже не могу.
— Гинеколог этажом выше. Здесь парикмахерский салон.
601

[A young woman comes to a gynecologist, undresses, sits down on a chair
and spreads her legs. "Higher!" she is told. The young women raises her legs
higher. "Higher!!" The young woman raises her legs higher yet. "Higher!!" The
woman: "How high can it be? I'm unable to make it higher."—"The gynecologist's
office is one floor higher. This is a beauty parlor."]
3 Cf. Heldt's description of Mikhail Lermontov's early "Hussar" poems
which "lightheartedly described gang-rape and mistaken identity rape with no
consequences of any sort for the hero" (Heldt 1987: 29). On the attitude toward
rape in contemporary Russian cinema similar to that in jokes—i.e., as a simple
prank, at worst as a minor misdemeanor—see Attwood 1993: 77.
WORKS CITED
Anekdoty 1994 —Anekdoty. Moscow: Express-kniga "Oniks", 1994.
Attwood 1993 — Attwood, Lynne. "Sex and the Cinema." In Sex and Russian
Society, ed. Igor Kon, Igor and James Riordan. Bloomington & Indianapolis:
Indiana University Press, pp. 64 — 88.
Bennet 1997 — Bennet, Alexandra G. "From Theory to Practice: Catharine
MacKinnon, Pornography, and Canadian Law." Modern Language Studies,
27: 3 - 4 (Fall and Winter 1997): 213 - 30.
Bond and Mosher 1986 — Bond, Susan B. and Donald L. Mosher. "Guided
Imagery of Rape: Fantasy, Reality, and The Willing Victim Myth." The
Journal of Sex Research, 22: 2 (May 1986): 162 - 83.
Carey 1972 — Carey, Claude. Les proverbes erotiques russes. The Hague: Mouton.
Draitser 1980 — Draitser, Emil. Forbidden Laughter: Soviet Underground Jokes.
Los Angeles: Almanac.
Farrell 1991 — Farrell, Dianne Ecklund. "Medieval Popular Humor in Russian
Eighteenth Century Lubki." Slavic Review, 50 (1991): 551 - 65.
Fine 1960 — Fine, George. Sex Jokes and Male Chauvinism. Secaucus, N.J.:
Citadel Press.
Freud 1960 — Freud, Sigmund. Jokes and their Relation to the Unconscious. New
York: Norton.
Genis 1994 — Genis, M.V., ed. Zabavnye anekdoty. 3 vols. St.-Petersburg: Dilia.
Gray 1990 — Gray, Francine du Plessix. Soviet Women: Walking the Tightrope.
New York: Doubleday.
Heldt 1987 — Heldt, Barbara. Terrible Perfection: Women and Russian Literature.
Bloomington: Indiana University Press.
Highwater 1990 — Highwater, Jamake. Myth and Sexuality. New York: New
American Library.
JFR = Jokes From Russia: <http://www.anekdot.ru/>.
Kon 1993 — Kon, Igor. "Sexuality and Culture." In Sex and Russian Society, ed.
Igor Kon and James Riordan. Bloomington & Indianapolis: Indiana
University Press, pp. 15 — 44.
Kon 1995 — Kon, Igor. The Sexual Revolution in Russia. New York: The Free
Press.
Lakoff and Johnson 1987 — Lakoff, George and Mark Johnson. "The
Metaphorical Logic of Rape." Metaphor and Symbolic Activity, 2: 1 (1987):
73 - 79.
602

Legman 1968 — Legman, G. Rationale of the Dirty Joke: An Analysis of Sexual
Humor. New York: Castle Books.
Morris 1970 — Morris, Desmond. The Human Zoo. New York: Dell.
Mulkay 1988 — Mulkay, Michael. On Humor: Its Nature and Its Place in Modern
Society. New York: Basil Blackwell.
Nikulin 1997 - Nikulin, ed. Anekdoty ot Nikulina. Moscow: BINOM and ZAO
Godvin-3.
Popovsky 1985 — Popovsky, Mark. Tretii lishnii: On, ona i sovetskii rezhim.
London: Overseas Interchange.
Powell and Palchikoff 1997 - Powell, Bill and Kim Palchikoff. "Sober, Rested
and Ready." Newsweek (December 8, 1997), pp. 50 - 52.
Rancour-Laferriere 1989 — Rancour-Laferriere, Daniel. "Pushkin's Still
Unravished Bride: A Psychoanalytic Study of Tatiana's Dream." Russian
Literature 25 (1989): 215 - 58.
Rancour-Laferriere 1995 — Rancour-Laferriere, Daniel. The Slave Soul of Russia:
Moral Masochism and the Cult of Suffering. New York: NYU Press.
Raskin 1995 — Raskin, Iosif. Entsiklopediia khuliganstvuiushchego ortodoksa. St-
Petersburg: Ergo and Haifa: L.Y.S.
Ries 1997 — Ries, Nancy. Russian Talk: Culture and Conversation During
Perestroika. Ithaca and London: Cornell University Press.
Riordan 1993 — Riordan, James. "Introduction." In Sex and Russian Society, ed.
Igor Kon and James Riordan. Bloomington & Indianapolis: Indiana
University Press, pp. 1 — 14.
Siniavsky 1991 — Siniavsky, Andrei. Ivan-durak: Ocherk russkoi narodnoi very.
Paris: Sintaksis.
Smetanin and Donskaia 1992 — Smetanin, V. and Donskaia, ed. Eroticheskii
anekdot. Moscow: DataStrom.
Stern and Stern 1980 — Stern, Mikhail with August Stern. Sex in the USSR. New
York: Times Books.
Wilson 1979 — Wilson, Christopher P. Jokes: Form, Content, Use and Function.
London: Academic Press.
СОВРЕМЕННЫЕ РУССКИЕ СЕКСУАЛЬНЫЕ АНЕКДОТЫ
КАК ПОРНОГРАФИЯ
Эмиль А. Дрейцер
Одним из видов порнографии являются анекдоты, согласно которым
женщины якобы испъпъівают удовольствие от изнасилования. Хотя юмор
подобного рода существует и в западной народной культуре, обращает на
себя внимание изобилие русских анекдотов на эту тему. В каждом
сборнике «секс-анекдотов», появившемся с начала перестройки, неизменно
содержатся подобные сюжеты. Они также часто появляются и на
Интернете, публикующем циркулирующие в России шутки.
В этих анекдотах, как правило, женщины приветствуют сексуальное
насилие над ними, а изнасилование трактуется как разновидность
обычного полового акта. В многочисленных русских фольклорных
материалах — анекдотах, частушках, пословицах и поговорках — содержится
потенциально опасное представление о том, что «настоящий мужчина» не
603

должен принимать всерьез отказа женщины от сексуальных
домогательств (как, например, в поговорке: «если девушка говорит "нет" — это
значит "может быть"; если говорит "может быть" — значит "да"»).
Как и на Западе, анекдоты об изнасиловании основаны на мифе о том,
что каждая женщина едва сдерживает свое сексуальное желание и что
обычный акт не удовлетворяет ее потребностей, что она неразборчива и
втайне приветствует сексуальный контакт с любым мужчиной. Согласно
этому мифу, предполагается, что если она и возражает против
домогательств, то делает это она только «для виду», чтобы «казаться скромной».
Этим объясняется частое бесцеремонное приставание к женщинам в
публичных местах, как это имеет место в России. В анекдотах подобного
рода женский протест против сексуального давления изображается как
неискренний, как попытка скрыть тайное желание насилия над собой.
Частично анекдоты об изнасиловании реализуют еще и другую
психологическую функцию: изображая женскую сексуальность чрезмерной,
они помогают мужчинам справляться с тревожностью (и даже страхом)
по поводу своей половой адекватности. Хотя эмоции такого рода
распространены и в других культурах, у русских они проявляются особенно
остро, так как из-за приверженности к алкоголю в больших дозах многим
из них знакомы сексуальные неудачи, по крайней мере временные.
Еще одним фактором популярности анекдотов об изнасиловании в
России является сложившаяся в русском быту инфантильная ассоциация
сексуального акта с насилием, как это произошло у С. Панкеева, русского
пациента Фрейда, который в детстве случайно стал свидетелем коитуса
своих родителей. По мнению американского слависта Д. Ранкура-Лафе-
рье, из-за стесненности жилищных условий в типичной крестьянской избе
и позже в советский период, где все члены семьи часто вынуждены были
жить в одной и той же комнате, возможности такого рода наблюдений
предоставлялись часто. В недавнем фильме «Вор», например, 8-летнему
герою картины кажется, что любовник его матери «душит» ее.
Ассоциация коитуса с насилием поддерживается и усиливается множеством
русских выражений, относящихся к половой сфере.
Особенно опасными являются подобные анекдоты для подростков.
В то время как взрослые рассказчики и слушатели этих текстов знают,
что в действительности женщины отнюдь не жаждут подвергнуться
насилию, как это изображают анекдоты, что это не более чем
умозрительное развлечение, словесная реализация мужской фантазии о
доступности женщин, для юных слушателей, не способных еще соотнести миф с
действительностью, подобные анекдоты часто становятся источником
сексуальной информации; на их основе формируется представление (в
данном случае ложное) о противоположном поле. Учитывая, что
статистический возраст многих насильников колеблется в пределах от 14 до 17
лет, анекдоты об изнасиловании представляют собой потенциально
опасный словесный материал. Бесчисленные анекдоты о безудержной
женской сексуальности, выражающейся в желании быть изнасилованной,
способствуют поддержанию терпимого отношения к продолжающемуся
насилию над женщинами.
604

MASCULINITY AND NATIONALISM
IN CONTEMPORARY RUSSIAN "MEN'S MAGAZINES"
Eliot Borenstein
In contemporary Russia, pornography enjoys a peculiar status in
that it is doubly ubiquitous: not only has the first post-Soviet decade
been marked by a proliferation of pornographic texts and images
on newsstands, televisions, and even shopping bags throughout the
Russian Federation, but is featured prominently in the standard
litany of woes afflicting postcommunist society: AIDS, prostitution,
and pornography are the unholy trinity of both publicistic and
scholarly discussions of Russian life, constituting one of the few
things snared by Russians across the political spectrum. It is the
common denominator of a common demonology. Feminists in both
Russia and the West routinely invoke pornography along with
domestic violence, trafficking in women, and the sexual exploitation
of Russian women in the workplace as examples of a country in
crisis, while communists and nationalists point to pornography,
homosexuality, prostitution, and AIDS as diseases Russia has caught
from a decadent Europe and America (Goscilo 1996: chap. 6).1 It
should come as no surprise that those who actually produce
pornography tend to portray their chosen metier in a more positive
light. Historically, pornography has long stretched the boundaries
between commerce and political expression. In Enlightenment
Britain and France, pornographic literature was often the vehicle for
political satire (Hunt 1996a: 10; Hunt 1996b; Weil 1996) while in
twentieth-century America, the connection between political
expression and pornography has served as one of the justifications
for allowing pornographic material to circulate. In the last years of
the Soviet Union, freedom of political expression became almost
synonymous with freedom of sexual expression; it was not
uncommon for liberal political newspapers and magazines (such as
the 1990 Baltic pro-independence paper Baltiia) to combine
punditry on the front cover with bare pudenda on the back.
What the critics and purveyors of pornography share is their belief
in the political significance of porn.2 Where the "liberal" publishers
605

of "erotic" newspapers and magazines see the mark of post-totalitarian
liberation, skeptics find a sign of continuity rather than change. Rather
than view the resurgence of Russian pornography as simply one of
numerous manifestations of the retrenchment of patriarchy, I propose
that we look at Russian pornographic newspapers and magazines in
the context that they create for themselves, and thereby examine the
impulse behind the phenomenon. Catering to a wide range of tastes
and economic means, Russian pornographic publications frame the
obligatory pin-ups and fetish shots within texts that are often so
political and programmatic as to constitute veritable manifestoes of
porn. Regardless of their contents, these texts perform a legitimizing
function simply by virtue of their very existence. In the West, celebrity
interviews and short stories by writers of mainstream fiction allow the
reader of Playboy to claim that he subscribes to the magazine for the
articles rather than the pictures. In Russia, however, this process of
legitimization is inevitably entangled with questions of gender and
national identity. Without a doubt, even a cursory glance confirms the
almost ritualistic objectification and subordination of women, but
when the men who produce these words and images reflect on their
work, it is the Russian male whom they present as weak and
embattled. In the textual and visual two-dimensional world of the
Russian pornographic magazine, Russian men see themselves as
fighting back against national and sexual humiliation.
Of course, one must be careful when making generalizations
about such an amorphous set of publications as "Russian
pornography."3 In the present study, I focus largely on "slick"
magazines, such as the Russian edition of Playboy, Makhaon , and,
most important, Andrei, The world of these magazines is, as
Makhaon puts it, a "man's world" (mir muzhchiny); their concern
with manhood is encoded in the very titles of Playboy and Andrei (a
Russian name derived from the Greek word for "manly"). Certainly,
the label "men's magazine" functions largely as a linguistic
convention, a code to the potential buyer that, if he is looking for
sexually explicit material, he will not be disappointed (although the
recent launch of a Russian edition of Men 's Health may serve to
change this perception). Yet I would argue that Andref s label "a
Russian magazine for men" is more than merely descriptive; it offers
the journal as a bracing tonic to its weakened audience.
These publications stand in sharp contrast to the other most
popular "pornographic" or "erotic" publications in Russia, though
they share some superficial similarities: in particular, I have in mind
the often-banned, free-wheeling Russian-language Latvian
publication called Eshche (Encore), and the various magazines and
606

books that make up the empire of "Mister Des" (Mister Iks [Mister X],
Miss Iks [Miss X], Iskushenie [Seduction ], and BuVvar krutoi erotiki
[Hardcore Boulevard]). Where the so-called "men's magazines"
define their role quite narrowly, the world of Eshche and Mister Iks
is accepting and all-inclusive. The texts of the Mister Des publications
consist largely of letters from readers, and the Des "anything-goes"
philosophy is perhaps best exemplified by the regular rubrics under
which the letters are grouped: "Sexual Lost and Found" (Biuro
seksuaTnykh nakhodok), "The Order of the Knights of Sex" (Orden
rytsarei seksuaTnogo obraza), "A Volcano of Virgin Boys" (Vul'kan
devstvennykh таГсЫкоѵ), "The Zone of Unspent Love" (Zona
neistrachennoi liubvi),4 and, most noteworthy, "The Island of
NonStandard Orientation" (Ostrov nestandartnoi orientatsii) and "The
Temple of Gay Love" (Khram goluboi liubvi). Eshche is, if anything,
even more uninhibited in its attitude and scope; not only is nearly
every possible type of sexual encounter described in its articles and
letters, but anxieties of any kind play litde or no role. Borders are
crossed with impunity, and the post-Soviet sexual adventurer is
placed on equal footing with his Western counterparts.
All of these magazines are oriented primarily toward men, and,
for the most part, toward heterosexual men (for persectives on gay
pornography, see Luc Beaudoin's article in this volume). Their
reader is assumed to be both Russian and male, and neither gender
nor nationality (nor, for that matter, sexual orientation) are objects
of extended reflection. The reader of Eshche and Mister Iks is
implicitly posited to be secure in both his masculinity and in his
Russianness; this is not to say that there is any particular standard
of manliness or national pride required of the reader, but rather that
such issues do not play a significant role in the magazines' agenda.
(A case can be made, however, for Eshche as the embodiment of a
very different type of ideological stance; see Borenstein 1999).
Indeed, one might argue that such publications might ultimately be
more reassuring to the male Russian reader than Andrei, since he
can indulge himself without even contemplating his success or
failure as a Russian or a man.
By contrast, magazines such as Makhaon and especially Andrei
represent themselves as the veritable "rear-guard" of Russian
manhood. From its very inception, Andrei has staked out a specific
territory on the map of Russian manhood. In its first issue in 1991,
the editors write:
Перед Вами первый русский журнал для мужчин. Он необходим
сегодня, потому что именно мужчины более всего нуждаются в осво-
607

бождении от стрессовой агрессивности и неудовлетворенности. Их
психологическая свобода — залог освобождения общества от
довлеющих комплексов искаженной эпохи.
{Andrei 1 [1991]: 3)
You hold in your hands the first Russian journal for men. It is essential
today, for it is precisely men who need liberation from stressful aggression
and lack of satisfaction more than anything. Their psychological freedom
is a prerequisite for the emancipation of society from the crushing
complexes of a distorted era.
Andrei has suffered more than its share of difficulties in the past
seven years, and even ceased publication temporarily after most of
its staff deserted for the now-defunct Russian edition of Penthouse;
by the summer of 1997, it was only on its seventh issue, but its
determination to fight for Russia's embattled masculinity has not
wavered since its initial manifesto. Each issue contains articles
detailing new aspects of the threat to Russian masculinity, printed
under the rubric "The Rights of Men" (Prava muzhchin). Though
the authors vary from issue to issue, the structure remains more or
less constant: first, the writer decries the excesses of the "culture
wars" in the West, then he exposes similar problems he sees in
Russia. In 1995, in the sixth issue of Andrei, Viktor Erofeev wrote an
essay for this section entitled "The Flight of the Cloud in Trousers"
(Polet oblaka v shtanakh). "The Flight of the Cloud in Trousers" was
central to Erofeev's subsequent slim volume of essays called
Muzhchiny (Men, 1997), and supplied most of the material for the
book's rather polemical self-advertisement. When printed in A ndrei,
Erofeev's article was preceded by a garish illustration of a monstrous
female head with a woman's symbol hanging from her ear and a
long, serpentine tongue sticking out of her mouth; the tongue is
curled around the small, rigid figure of a faceless man, a helpless
victim about to be swallowed up by this ravenous she-demon. The
man's rigid pose could in itself almost be phallic, but the context
deprives him of any of the prerogatives of traditional male power;
not only does he look like a pawn from a chessboard, but, given that
he seems to be staring direcdy into the eyes of the fish-like woman,
he resembles the paralyzed victim of the gorgon's gaze.
After a rather typical diatribe against feminism and the
controversy over sexual harassment in the West (which, Erofeev
says, may culminate in the executions of former "fun-loving
womanizers" [veselye babniki] for their past "crimes," "just as former
Trotskyites were shot in our country"), the author informs us that
"Man's fate in Russia looks different, but is no less dramatic." The
608

Russian man is not merely embattled, but has ceased to exist
altogether: "That is, the concept has been retained in the language
by inertia, out of mental laziness, but essentially, it's a phantom, a
chimera, a specter, a myth (fantom, khimera, prizrak, mif)."
Erofeev's explanation centers around the idea that unites his work
with the editorial missions of Andrei and Makhaon: "First and
foremost, it's a question of consciousness." Though Erofeev is
engaging in deliberate épatage, he is also arguing, in a sense, for
men's consciousness-raising: "A man is a man when he thinks of
himself as a man." Thanks to Soviet power (which Erofeev himself
admits was instituted by male Russians), the Russian man has lost
the honor and freedom that are the hallmarks of true manhood.
Instead, the Russian man has been replaced by a "layer cake" made
up of che love к (person), muzhik (guy), and muz h (husband), all of
which represent circumscribed, ultimately unfulfilling roles for the
potential real man (Erofeev 1995: 46).
Strictiy speaking, there is nothing pornographic about Erofeev's
essay. The topic and the argument are hardly new, as the
burgeoning literature on the supposedly pathetic state of post-Soviet
manhood attests: Lina Tarakhova's 1992 Vospitat' muzhchinu
(Raising a Man ), V.Z. Vladislavsky's 1991 Esli ty muzhchina (If
You're a Man ), and A. Nikulin's 1990 Muzhskoi razgovor (A
Conversation for Men) all share Erofeev's basic argument that
Russian men are an endangered species. These books, however, are
largely pedagogical, focused on returning traditional male values to
the younger generation; these are books for boys and for the
teachers of boys. Erofeev's work is directed at his own
contemporaries, middle-aged men who, with just the right amount
of consciousness-raising, may be able to rise to the challenge of this
chimerical model of male dignity. The choice of a forum for
Erofeev's argument is, therefore, hardly accidental: what better way
to get the attention of adult heterosexual men than by publishing
one's works between pictures of airbrushed nudes with gravity-
defying breasts? (Notably, other of Erofeev's essays in Muzhchiny
were originally printed in Playboy», where Erofeev started publishing
his essays not long after his work in Andrei first appeared.)
In the foreword to his story "Zhizn' i perezhivaniia Vovy V."
(The Life and Experiences of Vova V.), Vladimir Voinovich
provides a similar justification for "men's magazines," and, perhaps,
for his decision to publish in one:
«Андрей» — журнал для мужчин. Все журналы такого рода
привлекают читателя изображением голых попок и пипок, гоночных
20 Эрос и порнография
609

автомобилей и сигарет знаменитых марок. Но лучшие из них
перемежают эти изображения иногда довольно серьезными текстами.
(Voinovich 1995: 22)
Andrei is a magazine for men. All such magazines attract the reader with
pictures of naked butts and pussies, race-cars and brand-name cigarettes.
But the best of them sometimes alternate these pictures with rather serious
writing.
A similar claim is made by editor L. Konovalov in his opening
editorial to the first 1997 issue of Makhaon. As part of his ongoing
battle against the Russian government's attempts to limit the
distribution of pornography, he rejects the "erotic" label for his
magazine: "The arts and current-affairs magazine Makhaon
(khudozhestvenno-publitsisticheskii zhurnal 'Makhaon') is not an
erotic publication." Instead, he writes, "Makhaon's path lies in
affirming a sense of male self-worth (chuvstva muzhskoi
samotsennosti)" (Konovalov 1997: 1). Though the same essay also
rejects sexual violence and sadism, some of the more vivid attempts
at "affirming male self-worth" in Makhaon consist of articles and
photomontages about masochistic women receiving the punishment
they crave at the hands (indeed, at the feet) of potbellied, middle-
aged men. Makhaorfs path to masculine pride seems to consist of
a combination of female sexual submissiveness and extended rants
on the evils of Russian "pseudo-democracy"; perhaps nowhere is
this strategy better exemplified than by a full-page, color cartoon of
a leather-clad Anatoly Chubais whipping a blindfolded blonde
whose tattoo of a two-headed eagle and white, blue, and red sash
suggest that she symbolizes Russia; with gritted teeth, handcuffed
wrists, and pierced nipples, this woman turns her rear to the viewer
as hundred-dollar bills fall from her vagina into a box marked
"Xerox," apparently in response to Chubais' not-so-tender mercies
(Makhaon 8 [1997]: 4).
Though Makhaon sees its greatest enemies among the leaders of
Russia, it clearly has no love for the West. One article in the fourth
issue (1995) blames America for the Chernobyl disaster, while
Aleksandr Bratersky's "Poslednii devstvennik SSSR" (The Last
Virgin in the USSR) describes the collapse of the Soviet Union in
terms of seduction and rape, comparing the iron curtain to a hymen:
"the people who deflowered the USSR wanted proof of her
innocence-they wanted BLOOD" (D. L. i V. S. 1995: 16 - 20;
Bratersky 1995: 24). In its disdain for both Russian democrats and
Western culture, Makhaon is nothing if not consistent. Andrei's
attitude to the West is far more complicated, as the editors find
610

themselves embracing certain Western values (consumerism and
sexual freedom) while raging against Western competition. Andrei
identifies two specific threats to Russian manhood, even if its
approach to bom is inconsistent and self-contradictory. The first
threat is homosexuality, while the second is the West itself.
Given the magazine's championing of traditional masculine roles
and values, its hostility to male homosexuality should be of no
surprise. The "Rights of Men" section that had been occupied by
Erofeev in the previous issue was now taken up by an extended anti-
homosexual diatribe written by the "famous wizard and healer, Master
of White Magic, Iurii Longo" (izvestnyi koldun i vrachevateF, magistr
Beloi magii Iurii Longo) (Longo 1995: 54). As in Erofeev's piece,
Longo's essay starts out with a caricature of Western decadence: in
American universities (the site of Erofeev's imagined executions of
sexual harassers), hapless young students are subjected to homosexual
propaganda and pornography, and if anyone shows the slightest sign
of disgust, his photograph appears in a student newspaper with the
label "homophobe" (which Longo mistakenly translates as
"misanthrope"). As Russian homophobic diatribes go, Longo's piece
is a model of tolerance;5 Longo reassures the reader that gays don't
really run the entire world, and that the fashion for homosexuality will
run its course by the year 2015. Instead, he writes that the gay
subculture is a "shadow" of the "normal world," and invokes the
famous line from Evgenii Shvarts' well-known play also called The
Shadow: "Ten', znai svoe mesto!" (Shadow, know your place!). Longo
himself seems to recognize the irony in placing the male homosexual,
like the shadow, immediately behind the "normal" man. Hence the
title and final sentence of Longo's essay: "Ne dyshite nam v zad"
(Don't breathe up our asses) (Longo 1995: 57).
Ultimately, however, homosexuality as seen from the
heterosexual cosmos of Andrei is a rather distant threat; Longo even
expresses the sentiment that the greater the number of gay men, the
less competition "normal" men will have for desirable women. But
Erofeev's article hints at the specter that haunts Russian
pornography: the specter of Western culture and Western men. If
the Russian man is a thing of the past, the Russian woman is entirely
real: "Woman consists of necessity. In Russia we have necessity by
the ton. That is why Russia is feminine," writes the author of
Russkaia krasavitsa (Russian Beauty) (Erofeev 1995: 46). And
because she is aware that there are no men in Russia, she is quite
willing to leave the country and find real men abroad. Once again,
the sexual threat is inextricably caught up with an economic one: the
Russian man posited by Andrei laments the competition with
20*
611

Western men, while Andrei itself is haunted both by Russia's
competition with American pop culture and by the magazine's own
attempts to maintain its market share against the threat of "men's
magazines" imported from the United States, particularly the
Russian-language edition of Playboy, whose contents differ from the
American version only slighdy. When Andrei calls itself a "Russian
magazine for men," the accent is on both "for men" and "Russian,"
in what seems to be a deliberate slap in the face of the Russian
Playboy.
Even before Playboy appeared, Andrei had already begun to
stress the Russianness of both its models and their settings. In the
introduction to the fifth (1994) issue, the editors lament that Russia
has become a lawless, third-world country that is unable to withstand
the onslaught of cheap foreign imports such as Snickers and Pepsi-
Cola:
Обидно? Нам тоже. И поэтому мы работаем без выходных, и
поэтому — перед Вами новый номер первого русского журнала для мужчин,
одного из немногих отечественных продуктов, который не «на
экспорт» и за который не стыдно.
(Andrei 5 [1994]: 2)
Upset? So are we. And that's why we work without days off, and that's why
you have before you a new issue of the first Russian magazine for men, one
of the few domestic products that isn't "for export'' and which is not an
embarrassment.
In an editorial in the seventh issue, Andref s writers claim that,
unlike the competition, their magazine is more respectful of Russian
women:
«Андрей» возносит нашу женщину на пьедестал восхищения, а не
пытается, подобно журналам-интервентам, которых все больше в
киосках, невыгодно и предвзято представить ее рядом с иностранками, да
еще обязательно так, чтобы «фирменная» модель была БОЛЕЕ
сексуальна и женственна. Задача интервентов проста: доказать, что все
западное лучше, дороже, сильнее -ик тому же превратить наших
женщин в недорогой, готовый на все предмет экспорта.
(Andrei7[l995\:2)
Andrei puts our women on a pedestal for admiration; unlike invader
magazines, of which there are more and more in the kiosks, it does not
present her in an disadvantageous and biased fashion next to foreign
women in order that the "house" model be MORE sexual and feminine.
The invaders' task is simple: to prove that everything Western is better,
more expensive, stronger— and also to turn our women into a cheap export
that is ready for anything.
612

Not only does the magazine that once identified itself with the
allegedly Western values of freedom and democracy now take on
an overtly nationalistic tone, but its vocabulary deliberately evokes
the rhetoric of war: Western magazines, like Western armies, are
"interventionists" and "invaders" on a hostile mission of conquest
Though the pictures, stories, and ads in Andrei portray a free-
spending, luxurious lifestyle available only to the wealthiest of "New
Russians," the magazine's implicit nationalism makes itself known
throughout. If the letters to the editor are to be believed, the
readership has responded to Andrets pro-Russian boosterism. In the
best tradition of Soviet-era collective letters, a group of officers from
the Baltic Fleet in Tallinn write to Andrei in the sixth issue, for
example, thanking the magazine for mentioning the 300th
anniversary of the Russian fleet:
Вы действительно наш журнал. Наша национальная гордость даже,
в какой-то мере. Хотя бывали кое-где и видели много разных мужских
журналов, а «Андрей» ближе и приятней нашему советскому
человеку.
[Andrei6[l995\:4)
You really are our magazine. Even our national pride, to some extent.
Although we've been places and seen many different men's magazines,
Andrei is nicer and closer to the heart of our Soviet man.
The officers' letter is so full of patriotic fervor that it would be
easy to forget that they are writing about a pornographic magazine
rather than, say, the launching of a space shuttle; the anachronistic
reference to "our Soviet man" by a group of Russian military
personnel based in newly-independent Estonia only heightens the
identification of Andrei with a nostalgia for Russia's greatness.
The officers' nationalistic enthusiasm for an "erotic" magazine
seems excessive only when removed from context; the issue that
prompted their letter (no. 5, 1994) featured a special photospread
dedicated to the 300th anniversary of the Russian navy.
"Bronenosets Marina" (The Battleship Marina) consists of pictures
of a female model wearing only a sailor's cap (with the word
"Andrei" on it) as she writhes against the heavy artillery of a
gunboat. Aleksei Veitsler's photos and text deliberately envoke
Eisenstein's Battleship Potemkin, only here the film's agitprop
message and homoerotic aesthetics are replaced by the none-too-
subtle conventions of the heterosexual pin-up: where Eisenstein's
camera lingers on the bodies of Russian sailors, Veitsler's camera
interposes a naked woman between the handsome, semi-nude men.
613

Alluding to the incident that sparks the uprising in Eisenstein's film,
Veitsler describes the tense scene on a ship in 1905, when the sailors
of the Potemkin are ready to kill each other over rotten meat: "Here
we'd be better off with Professor Freud than with student Ulianov
[Lenin]." If only, Veitsler writes, the model Marina Pavlova were on
that ship; she would have simply shouted "A kto khochet
poprobovat' moego miasa?!" (Who'd like to try some of my meat?!)
(Veitsler 1994: 6). Veitsler's fantasy montage climaxes in an imitation
of early Soviet propaganda, with a picture of a fully-clothed Pavlova
on the shoulders of three of the sailors, raising the Russian flag rather
than the banner of revolution. The text makes the utopianism of this
scene explicit:
И все перевернулось, как в сказке.
И экран осветился светом.
И словно волна смыла красное с флага над кораблем.
И не было десятилетий шторма.
И Крым — наш.
И флот — русский.
Только на заклепанном борту броненосца название.
(Veitsler 1994: 15)
And everything went turned topsy-turvy, like in a fairy tale.
And the screen was bathed in light.
And it was as if a wave washed the red off the flag over the ship.
And there hasn't been a [revolutionary] gale for decades.
And the Crimea is ours.
And the fleet is Russian.
Only on the riveted side of the battleship [is a new] name.
Such declarations could not have come at a more politically
sensitive time. The much-trumpeted anniversary of the Russian navy
took place against the backdrop of heightened tensions between
Russian and Ukraine over the status of the Black Sea fleet and
potential Russian claims on the Crimean peninsula. If the 1994
Andrei was in part a special issue for Russian sailors, it neatly
combined sexual and political fantasy, one where the all-male world
of the battleship was mediated by the willing body of a desirable
woman, and the coveted Crimea need not be shared with anyone.
A fantasy involving the undisputed domination of a highly-prized
territory must be near and dear to the hearts of Andrei % editors; after
all, the magazine's nationalism can be explained at least in part as
a strategic move in its struggle for market share in the face of the
Russian Playboy. But from its first appearance in Russia in 1995,
Playboy has refused to cede any "Russian territory'' to its domestic
614

competitors. Indeed, the inaugural Summer 1995 issue is an overt
attempt to bring together two seemingly-disparate cultural
conventions: Playboy's emphasis on the pleasures of the "finer
things" is combined with the most recognizable of Russian cultural
icons. The Russian Playboy announces its hybrid nature on the cover
with a picture that seems to be modeled on an early Soviet coin,
perhaps from the 1920s; the sheaves of wheat representing
agriculture and the smoke-belching factory on opposite sides of the
coin are classic allegorical representation of the alliance between
workers and peasants, while the sun shining from the bottom of the
coin and the open book on the top would both seem to represent
the enlightenment brought by the revolution. But the center of the
coin, where one might expect to see Lenin's familiar profile, is
occupied by that of the bow-tied Playboy bunny. Elsewhere in the
issue we find a cartoon showing happy rabbit-eared men and boys
marching in Red Square with placards displaying the bunny image
[Playboy 1 [1995]: 50). If the editors are to be believed, Playboy was
always a presence in the Soviet Union, at least in the lives of the
Party elite; in an interview entitled "Viktor Sukharev: in My
Luggage," the personal translator to four Soviet leaders admits that
he always brought copies of the magazine back with him from his
foreign travels (Lipnitsky 1995: 97).
Artem Troitsky, the editor of the Russian edition of the
magazine, discusses the connection between Russia and Playboy as
it unfolded over the decades, paying special attention to the
representation of Russia on the magazine's pages. Troitsky begins
his article by noting that Hugh Hefner began Playboy in 1953, the
same year that Stalin died; elsewhere in the same issue, Vasilii
Aksenov states the connection more boldly: "The new age of the
Twentieth Century proclaimed: 'The tyrant is dead, long live
PLAYBOY!" (Troitsky 1995: 94; Aksenov 1995: 56). Obliquely,
Playboy takes credit for the relaxation of Russian mores, perpetually
insisting that the Playboy ethic of sexual freedom is the natural ally
in the struggle against totalitarianism. Even as Playboy offers its
reader the best that Western sex has to offer (including nude pictures
of Ursula Andress, Bo Derek, Cindy Crawford, and Kim Basinger),
it asserts its Russian pedigree. The parade of nude Western actresses
is finally interrupted by a picture of Natalia Negoda, whom the
magazine calls the "symbol of the Soviet 'sexual revolution'"
because Negoda had posed for the American Playboy back in 1989
(Troitsky 1995: 33).
Yet as the magazine has established itself in the Russian market,
the editors of Playboy have relaxed their concern with their Russian
615

pedigree, adding only a thin veneer of Russian content to a largely
Western-style publication. By contrast, Andrei has, if anything,
intensified its preoccupation with "Russianness," treating Russian
and Soviet history as a treasure trove of erotic nationalism. A six-
page feature in the sixth issue shows supposedly American porn
models surrounded by the props of the Russian/Soviet space
program; the magazine thus compensates for "importing'' exotic
American beauties by stressing the accomplishments of one of the
few areas of Russian industry that could still be the source of
unequivocal pride. In the following issue an ad by Upjohn makes
the rather obvious connection between the launch of a rocket and
male sexual response: an injectable medicine for impotence is
advertised with a picture of a syringe-like rocket blasting off into
space. In the space pictorial, the English-speaking models are quoted
as pronouncing only one Russian word throughout the entire shoot:
"Jessica, Kelly, and Christie responded to the idea of a spaceflight
enthusiastically. 'Ga-ga-rin!' they laughed, stretching the costumes of
Soviet superheroes (super-geroev) over their American breasts"
(Kondakov 1995: 10). And in a feature suggested by Vasilii
Aksenov, but clearly inspired by Playboy's "Girls of the Big Ten," the
cover section of the seventh issue features "Devushki MGU" (The
Girls of MGU), in which the magazine offers photographs of one
naked woman from each of Moscow University's departments.
Magazines like Andrei, whose basic economic task is to sell
sexual images of Russian women to Russian men, ultimately return
to some of the fundamental questions of sexual discourse in Russia
today: how are sex and the marketplace to be reconciled? If sexual
metaphors characterize the "free exchange of goods and ideas"
between Russian and the West (the source of both the marketplace
in general and the very genres of pornography and soft-core
titillation), how can the anxieties provoked by the commercialization
of sex—the incursions on privacy, the threat of foreign wealth and
potency—be allayed? Andrei points the way by thematizing those
anxieties themselves, continually revisiting them in a light-hearted
manner. The seventh issue of Andrei includes a feature that
incorporates exotic locales while turning the threat of the "export"
of Russian women into the stuff of comedy: a blonde model is
photographed in various locales (and various stages of undress) in
Cairo and the Egyptian desert, under the heading "Sto verbliudov
za russkuiu baryshniu" (One hundred camels for a Russian girl).
Capitalist exchange is replaced by Eastern barter, and the Russians
girl's price, for once, is anything but practical ("We sent., the camels
on their way to a friend in Tashkent. Will they get there?") (Veitsler
616

1995:50). The photospread depends on a sense of mutual exoticism,
as well as a broad parody of cross-cultural kitsch; in the corner of
a full-page photo of a naked Russian woman on a camel is a fully-
clothed Arab woman on a tractor. The contrast between the
"backwards" camel and the "progressive" tractor is a cliche of Soviet
Socialist Realist tales of the struggle to civilize the nomads of Central
Asia, but where the USSR brought communism, Andrei brings
sexual liberation. The caption reads:
Журнал для мужчин приветствовали немногие освободившиеся
женщины с Востока. В качестве солидарности с нашей борьбой за красоту
тела одна из них даже забралась на трактор — символ прогресса.
(Veitsler 1995: 49).
A few emancipated women of the East welcomed the magazine for men.
Out of solidarity with our struggle for the beauty of the body, one of them
even climbed up onto a tractor—the symbol of progress.
The Eastern locale allows Russia to take on a missionary role
familiar from the days of communist internationalism, at the same
time displacing cross-cultural anxieties by turning Russia into the
source of sexual "export." Here Russia gets to be the West, raising
the sexual question in a mysterious, repressed East.
The implicit ideological agenda of Andrei is to compensate for
the trauma of the nation's fall from the status of a world power,
especially to the extent that this humiliation is felt by the individual
Russian man. The demons of the recent past are to be exorcised
through sex. Hence a two-page spread in the seventh issue features
semi-nude women in SS costumes against the backdrop of the
Chernobyl nuclear power plant, thus reinterpreting a national
tragedy in terms of sadomasochistic games. The cover feature for the
third issue (1992) is a woman holding an automatic assault weapon
and a grenade as she poses clad in nothing but an army helmet and
dogtags; this section, entitled "Konversiia" (Conversion), addresses
the shock and dislocation entailed by the process of refitting the
country's huge military-industrial complex for a new market
economy. Aleksei Veitsler, the section's author, supplies the reader
with photographs of the naked and busty Natalia Sergeeva,
purported to be an officer in the Russian army. A life in the army
has not prevented her from retaining the "traits of a real woman. "
Unequaled with both rifle and frying pan, Natalia realizes that it is
time for her to leave the army. Her decision combines the personal
and the political, in that she recognizes the exigencies of a post-Cold-
War world while heeding the sound of her biological clock ("I want
617

to have a family") (Veitsler 1992: 82). In the final photo, Natalia
stands on the beach with her back turned to the camera. The text
reads:
Гвардии сержант Наташа выйдет из кипящего железа войны, как
Афродита из пены... Преображенная и ожидающая счастья. Храните
ее фотографии, как хранят сувениры, сделанные из корпусов
межконтинентальных ракет. В память о конверсии.
(Veitsler 1992: 89)
Sergeant of the Guard Natasha emerges from the boiling iron of war like
Aphrodite from the foam... Transfigured and waiting for happiness. Keep
her photograph, as they keep souvenirs made from the shells of
intercontinental missiles. As a memento of conversion.
Here miUtary-industrial conversion becomes something beautiful
and divine, likened to transfiguration and the birth of new life. At
the same time, the attributes of military might (guns, camouflage
fatigues, and army boots) are transformed into sexual paraphernalia.
In the new world, the military yields to the pornographic.
A similar process takes place in a truly bizarre section of the
seventh issue, published under the title "Chechnia: What the
Soldiers Aren't Saying." Here, pictures of Russian soldiers fighting,
eating, and sleeping in Chechnia are framed by erotic images of
their fantasies, such as Eastern women in leather garb wielding
whips. A pimply-faced Russian soldier stares vacandy at his food,
surrounded by images of naked women caressing phallic-shaped
breads. The photos are accompanied by a prose poem about the
unexpressed desires of the Russian soldier; in the final two pages,
the men are shown firing weapons while a poem alongside describes
their eventual return to their "girls next-door with their firm behinds,
whom they will have this way and that way, without extraneous
words, upon their return; then [these girls] will bear them children"
(Anin 1995: 92). The naked woman whose picture accompanies this
text is far less threatening than previous models; her expression and
demeanor really do suggest the "girl next-door," while the gun she
holds is merely a plastic toy. The Russian soldier is thus shown to
be dreaming of returning to a world where war is merely the stuff
of fantasy, while women are the reality, even as the magazine's
reader has both war and sex offered up to him as erotic stimulant.
Andre{s world of male power and Russian pride thus manages
to transfigure the site of the country's greatest post-Soviet humiliation
into the source of reassuring erotic fantasy: in what might be
considered a postmodern reinterpretation of the biblical injunction
618

on swords and plowshares, the phallic rifle wielded with such
uncertainty by the young Russian soldier is transformed into a long,
pink, plastic sex toy caressed by a nubile Russian beauty. Though
the Chechen is perceived as an internal enemy, the implicit
connection made by Andrei between men at war and men's erotic
magazines suggests the specific function that such journals hope to
perform in the post-Soviet imaginary: to rally the flagging spirits of
Russian men, surrounded by hostile forces on all sides.
NOTES
1 This is the first scholarly discussion devoted to the contents of
contemporary Russian pornography. Goscilo's approach, while explicitly
opposed to censorship, nevertheless adheres to a feminist definition of
pornography as "a practice and presentation of sexual subordination, whereby
female submission to male dominance (and violence) is played out in sexually
explicit terms degrading to women, for the purpose of arousing a
(preponderantly male) audience" (Goscilo 1996: 142). Goscilo argues that
however much the defenders of Russian pornography in the late perestroika
period couch their enthusiasm in the rhetoric of liberation, it is a liberation of
men at the expense of women.
2 According to Goscilo, "If Western pornography is the political product
of the capitalist economic system, in Soviet Russia politics has been the
pornographic product of a Utopian imagination unrestrained by ethics" (Goscilo
1996: 160). The identification of a "pornographic" element in Soviet utopianism
has fascinating ramifications; in order to see Goscilo's point, one need only
recall the scene from Andrei Platonov's Kotlovan (The Foundation Pit ) in which
the crippled Zhachev surreptitiously masturbates while watching a parade of
ideologically-pure Pioneer girls.
3 In the present study the term "pornography" refers to print materials only,
and which, unless otherwise specified, primarily target the heterosexual male
market.
4 These are letters from prisoners; the title alludes to the secondary meaning
of the Russian word "БУМ" ("zone"): prison camp.
5 Longo's essay is part of what the cover calls "two views of gays." The other
is Vasilii Aksenov's short story about a Russian emigre whose missing friend
turns out to have died of AIDS ("V raione Ploshchadi Dupon"; it appeared in
English as "Around Dupont" in The New Yorker, 71 [Nov. 20, 1995]). Aksenov's
story, though it contains an implicit plea for toleration of homosexuals,
is not polemical, and does not even attempt to refute any of Longo's
arguments.
WORKS CITED
Aksenov 1995 — Aks'onov, Vasilii. "Matushka-Rus' i igrivye synochki." Playboy
1 (1995): 50-58.
Anin 1995 — Anin, Aleksandr (tekst); Igor' MikhaiTov, Vladimir Viatkin, Anna
619

Kotova, Evgenii Kondakov i Aleksei Veitsler (fotografii). "Chechnia: О
chem molchat soldaty." Andrei 7 (1995): 84 - 93.
Borenstein 1999 — Borenstein, Eliot "'About That': Deploying and Deploring
Sex in Contemporary Russia." Studies in Twentieth Century Literature (1998),
forthcoming.
Bratersky 1995 - Bratersky, Aleksandr. "Poslednii devstvennik SSSR."
Makhaon 4 (1995): 24 - 26.
D. L. and V. S. 1994 - D. L. i V. S. "Amerikanskii sled." Makhaon 4 (1994):
16-19.
Erofeev 1995 - Erofeev, Viktor. "Polet oblaka v shtanakh." Andrei 6 (1995):
44-46.
Goscilo 1996 — Goscilo, Helena De hexing Sex: Russian Womanhood during and
after Glasnost. Ann Arbor, MI: University of Michigan Press.
Hunt 1996a — Hunt, Lynn. "Introduction: Obscenity and the Origins of
Modernity, 1500 — 1800." In Lynn Hunt, ed. The Invention of Modern
Pornography: Obscenity and the Origins of Modernity, 1500 - 1800. New
York: Zone Books, pp. 9 — 45.
Hunt 1996b — Hunt, Lynn. "Pornography and the French Revolution." In Lynn
Hunt, ed., The Invention of Modern Pornography: Obscenity and the Origins of
Modernity, 1500 - 1800. New York: Zone Books, pp. 301 - 340.
Kondakov 1995 — Kondakov, Evgenii. "Amerikanskie kukly." Andrei 6 (1995):
6-11.
Lipnitsky 1995 - Lipnitskii, Aleksandr. "Viktor Sukhodrev: PLAYBOY v
moem bagazhe." Playboy 1 (1995): 97 - 103.
Longo 1995 — Longo, Iurii. "Ne dyshite nam v zad." Andrei 7 (1995): 54 — 57.
Konovalov 1997 - Konovalov, Leonid. "Ot redaktsii." Makhaon 8 (1997): 1.
Troitsky 1995 — Troitsky, A.K. "Rossiia v pleiboiskom prishchure." Playboy 1
(1995): 94 - 96.
Veitsler 1992 — Veitsler, Aleksei. "Konversiia. *Etu dorogu domoi nuzhno
proiti...'" Andrei 3 (1992): 76 - 89.
Veitsler 1994 — Veitsler, Aleksei. "Bronenosets Marina." Andrei 5 (1994): 6 —
15.
Veitsler 1995 — Veitsler, Aleksei. "Sto verbliudov za russkuiu baryshniu."
Andrei 7 (1995): 43 - 50.
Voinovich 1995 — Voinovich, Vladimir. "Zhizn' i perezhivaniia Vovy V."
Andrei 6 [1995): 20-27.
Weil 1996 — Weil, Rachel. "Sometimes a Scepter is Only a Scepter:
Pornography and Politics in Restoration England." In Lynn Hunt, ed., The
Invention of Modern Pornography: Obscenity and the Origins of Modernity,
1500 - 1800. New York: Zone Books, pp. 125 - 153.
МАСКУЛИННОСТЬ И НАЦИОНАЛИЗМ
В СОВРЕМЕННЫХ РУССКИХ «МУЖСКИХ ЖУРНАЛАХ»
Элиот Боренстейн
В современной России порнографию принято относить к
стандартному перечню зол, поразивших посткоммунистическое общество, тогда как
непосредственные производители порнографических материалов склон-
620

ны выставлять избранную ими сферу деятельности как примету
посттоталитарной свободы. Однако и противников и защитников порнографии
объединяет одно — и те и другие свято уверены в важном политическом
значении этого жанра. Данное исследование рассматривает русские
порнографические журналы в том контексте, который они сами себе
создают, и поэтому изучает побудительные причины этого феномена. Русские
порнографические издания обрамляют фотографии раздетых красоток
и снимки кумиров текстами, которые зачастую достаточно политичны и
программны, чтобы составить настоящие манифесты «порно». Вне
зависимости от содержания эти тексты самим фактом своего существования
выполняют легитимизирующую функцию. В России же этот процесс
легитимизации неизбежно прочно связан с вопросами полового и
национального самосознания. Без сомнения, даже поверхностный взгляд
заметит проводимое в большинстве публикаций почти ритуальное
овеществление и подчинение женщин, но если авторы этих текстов как следуют
призадумаются над результатами своего труда, то они заметят, что в их
изображении именно русский мужчина как раз и предстает в виде
существа слабого и борющегося с национальной и сексуальной униженностью.
Такие журналы, как «Махаон» и особенно «Андрей», являют собой самый
настоящий «арьергард» русского мужского достоинства. Перед Россией
встает одновременно политическая и сексуальная угроза: изображаемый
«Андреем» русский мужчина горько опечален соревнованием с
западными мужчинами, тогда как самому «Андрею» не дают покоя состязание
России с американской попкультурой и старания журнала отвоевать себе
место на рынке сбыта, невзирая на угрозу со стороны «мужских
журналов», импортируемых из Соединенных Штатов, особенно же —
русскоязычного издания «Плейбоя». Хотя фотографии, рассказы и реклама в
«Андрее» демонстрируют привольную и роскошную жизнь, доступную
только для самых богатых «новых русских», явственный национализм
журнала дает о себе знать. «Плейбой» же отказался передавать
«национальные материалы» местным издателям и косвенным путем даже
претендует на роль врачевателя язв российской действительности,
постоянно настаивая на том, что проповедуемая данным журналом этика
сексуальной свободы — естественный союзник в борьбе против тоталитаризма.
Однако, поскольку «Плейбой» уже обосновался на российском рынке, его
издатели уменьшили долю российских материалов, ограничившись лишь
тонкой вкладкой русского содержания, добавленного к основной массе
публикаций западного стиля. Напротив, «Андрей», насколько это только
возможно, усилил свою сосредоточенность на «русском духе», обращаясь
с российской и советской историей как с бесхозной сокровищницей
эротического национализма. В повестке дня «Андрея» на главном месте стоит
задача компенсировать травму, нанесенную всей нации уходом с позиций
мирового господства. Журнал надеется также поднять слабеющий дух
русских мужчин, окруженных со всех сторон враждебными силами.

MASCULINE UTOPIA IN RUSSIAN PORNOGRAPHY
Luc Beaudoin
Я — изгнанник, от огня:
Я никну там, где все произрастает;
Мне пищей то, что жжет и отравляет;
И что других мертвит — живит меня.
Микеланджело (Dumankov 1997: 74)
I am separated, an exile from the fire:
I am fading where everything is growing;
For me what burns and poisons is nourishment;
And what numbs others to me gives life.
Michelangelo
In late July 1994, the English-language Saint-Petersburg Times
conducted a random "man-on-the-street" type of interview to find out
what the average resident of Peter's city thought about the upcoming
Goodwill Games, a largely corporate endeavor pitting American
athletes against their Russian counterparts. One middle-aged woman
voiced a concern which underlies almost all discussions about
Western influence in Russia today, and expressed worry about the
effects on children of foreigners and their venereal diseases (July 26
— August 1, 1994, p. 4). This may seem laughable, but the city's
reaction to numerous similar concerns prompted a series of articles
expounding the insignificant likelihood that the foreigners would be
having sex in the Hero City: in the course of two weeks the foreign
reporters and tourists (not to mention the athletes and coaches) would
simply not have the time to significantly infect the city's sexual cycle.
It is the labels used which are striking: the newspapers evidendy
reflected the perception that foreigners are indeed "infected.'' Despite
the fact that the sight of Western visitors in Russia's major centers has
become commonplace, old xenophobic stereotypes die hard. This
episode provides a tantalizing glimpse into the desire which is
symbolized by the strutting Westerner, here a sexually charged
American athlete. The implication is that these wildly uncontrollable
622

testosterone-filled males will prey on the boys and girls of Russia's
former Imperial capital.
It is a classic "colonial gaze": the (heterosexual) majority sees the
(gay) minority as more physical and more primal, dangerous and
alluring, seducing the uncontrollable urges within to overpower the
civilized checks and balances of the ego, resulting in the destruction
of "civilization as we know it" (McChntock 1995). The argument I
am suggesting in this article is that this colonial gaze (seen here
directed at foreigners) is replicated in the attitude of the Russian
heterosexual majority toward the Russian gay minority. The
situation is complicated by the fact that in Russia me very notion of
gay sexuality and pornography is seen as an American import, and
by the fact that the influential American gay porn industry itself casts
a "colonial gaze" on Russian men, be they gay or straight, depicting
them in the role of the primal, sexual animal
It is no surprise, then, that the woman interviewed for the Saint-
Petersburg Times should have made the following equation: foreign
= pederast = sick. The generation that reached maturity under
Stalinism's most oppressive social strictures often seems to have a
sense of almost self-righteous moral mission seemingly lacking in the
two subsequent generations (the ones who grew up in the 60s and
in the late 70s and 80s). This is also often attributed to the immense
sacrifice the older generation had to make, particularly during the
Second World War and its glorification in Stalinist and Soviet
propaganda. To the representatives of this generation, and to many
of their more bureaucratic children (who themselves frequendy
sacrificed a sense of self-worth and bought into the Soviet system
wholeheartedly, earning disrepute in the eyes of the young new
Russian capitalists), the self-centered nature of sexual fulfillment
renders it suspect. These are whole segments of society who have
come to recognize, and sometimes idolize, mother-heroines ("materi-
geroiny") and view sex as only procreation. The notable absence of
any concept of sexual pleasure suggests that the very notion must
be deviant, a bourgeois phenomenon relegated to the pages of The
Joy of Sex, resolutely foreign in its self-centered disregard for the
larger Soviet sense of purpose. Today, these same segments of
society can only choose to ignore the more physical representations
of queer desire in Russian society today, such as the gay nude beach
on the Baltic Sea north of Saint-Petersburg or the appearance,
particularly in Moscow, of gay male magazines and newspapers.1 In
both cities there has been a notable growth of gay-related culture:
bars and cafes as well as transvestite ballet companies such as the
"Muzhskoi balet Mikhailovskogo."
623

Indeed, sex—in all its manifestations—is appearing with a
vengeance in Russian literature. After decades of innuendo and
Aesopian double-talk, of vanishing in the uncharted ellipses of
unfinished paragraphs, much contemporary literature, even the most
high-brow, contains explicit sex. Sex in and of itself is not enough
to titillate the masses, which are fast becoming jaded through their
inundation in all things Western, sex among mem. As in the West,
homosexuality is much more likely to stir up controversy. A popular
1994 song by Vika Tsyganova, called "Igrai ТаГіапка" (Play On
Little Talianka) is devoted to describing the new found sexual world
in which the litue girl named in the title will grow up, a world where
there are more gay men than Bolsheviks and more lesbians than
mushrooms in a field; even the narrator's brothers are a transvestite
and a hermaphrodite. Light-hearted in its own way, the song instills
a rather bleak vision of sexual life in the new Russia. Sexual
minorities are enumerated for shock value, an "Other" which lies
beyond the exotic, beyond the ordinary experiences of Russian life,
thereby both increasing the scandal and reducing a sense of any
inherent human values. This is the portrayal of queerness in
contemporary Russian culture: it is asexualized and thereby
dehumanized, a rendering animalistic in line with the purest, most
superior colonial gaze. Only once colonized and appropriated into
the structures of the dominant non-homosexual masses is the
unloving, inhuman Other a suitable subject for consumption.
Unwittingly, or perhaps despite their second-class status in popular
culture, gays and lesbians also flock to consume their portrayed
image (much as lesbians in the US sometimes have no choice but
to watch lesbian pornography produced wholly within a straight
male mindset; see, for example, Rand 1995, for a discussion of the
marketing and consumption of pop culture sexual values in
America). The act of colonial expression and its unwitting self-
expression has a ready comparison with both the (self-) perceived
role of women and of African-Americans in contemporary
American society (or in Russian society, for that matter): women as
happy homemakers and black men as sexually-agressive rappers or
basketball stars. With the portrayal of gay men in Russia, the act of
dehumanizing and colonization takes on traditional forms: sexual
passions of gay men are defined as acts of power and transgression,
with the frequent result of violence, whether physical or emotional;
lesbian relationships are characterized as insular, incestuous and
ultimately stifling, their sexual love resulting in a self-destruction
which seems to be unavoidable.2
Of the forms queer visibility has taken in Russian culture, the
624

sexual portrayal of gay men is by far the most frequently
encountered, much as it has been in American culture until recent
times. The constellation of gay male sexualities is invariably defined
by a seemingly fixed universe of seediness, greed, desperation and
age—as contrasted to youth and innocence. It is not always the gay
man (often simply a pedophile, "gay" or not) who exhibits the lust
for power, however, but in almost each instance where a reader or
viewer meets a gay character, those elements are present, sending
a sometimes explicit, sometimes hidden, equation between gaydom
and inferiority, that is, the dehumanization of gay sexuality.
(Chernetsky gives an overview of both mainstream and alternative
portrayals of queer sexuality in contemporary Russian literature,
showing how portrayals of homosexuality are linked to "excrement,
body mutilations, cannibalism, child molestation," as well as a host
of other acts not generally condoned by civilized society; see also
Vishevsky 1998). This equation is not lost in the ultra-masculine
world of pornography, either.
In the United States, gay male porn has always been fairly
divided between the masculinized "tops" (the active sex partners,
who are often self-proclaimed "straight") and the exclusively
feminized bottoms. The camera more often than not idealizes the
top and pays attention to the bottom only insofar as it worships the
top. In Russian porn produced for the American market this role
playing has its own special attributes: the Russians cast as both tops
and bottom are fairly obviously "straight" and are commonly
depicted as Soviet soldiers. This fetishistic view of Russians as
desirable, sexualized animals reflects both a certain amount of
Russian sexual masochism and also American sexual and cultural
imperialism. Notably, in Russian porn created for America virtually
none of the models wear condoms, and almost everybody performs
"bareback" (i.e., anal sex without condoms).
Homoeroticism in mainstream magazines is only now beginning to
make an impression in Russia. От, a Russian version of Details, uses
the same all-inclusive outlook to sway its readers (that is, it embraces
men of all sexual orientations) and uses the same "gender-bending"
worship of the masculine to seduce them as well. Gender-bending in
magazines such as От does not necessarily imply that the feminine in
men is welcome, but rather conversely that men are masculine enough
to appropriate the feminine. Vaguely similar to the opinion of many
straight men that they understand why a man might be gay but not why
a women might be a lesbian, this attitude is likewise revealed in the
sexual fascination gay men may have with straight men. Likewise,
magazines such as Cosmopolitan, which are primarily aimed at straight
625

women, pepper their photomontages with eroticized men who are
evidently the boytoys of the women pictured alongside. The masculinity
of the man, however, is emphasized, rendering an ironic twist to the
issue of control (see, for example, Iashchenko 1997).
In literature, the dehumanized and colonized gay man is
sometimes not given even the credit of being gay in the first place.
Frequently, the role of the pederast is not explicitly gay; rather he
in fact wants to possess and seduce innocence, as is the case with the
one in Vladimir Sorokin's Four Stout Hearts (1991). During the war,
as a young man, the child molester took pleasure in violently
deflowering little girls. In his old age, he prefers to seduce young
boys. A crucial moment of the plot is the confrontation between
older pederast and pubescent youth:
'Hey, kid, wait up,' someone called out behind him. Oleg turned around.
A tall old man came up to him, leaning on a stick. The old man was
dressed in a worn grey coat and an army hat with ear flaps. In his left hand
the old man was holding a string bag with a black loaf in it The old man's
face was thin and calm.
'Wait,' the old man repeated. 'What's your name?'
'Me? Oleg,' replied Oleg...
'Oleg! Listen to me... I'm an unhappy old man, a war invalid, an old
worker, dear boy, my only joys are bread and margarine... Oleg, my sweet
boy, I beg you, let me suck you, dearest, let me, for Christ's sake.'
Oleg backed toward the door, but the old man was clutching his hands
tight...
'What are you...' Oleg tore his hand away and leapt through the door,
knocking over a tin of cigarette butts.
(Sorokin 1991: 16 and 21)
(An American equivalent of this type of graphic power struggle
between older man and boy, which emphasizes the McCarthyesque
feel of these works, can be found in Robert Selby, Jr.'s Last Exit to
Brooklyn of 1957). Sorokin has taken a series of Soviet symbols
which would have traditionally inspired respect and handed them
over to a pederast. Not only is die old man an invalid, he is a veteran
of the Great Patriotic War, the same war which fostered such a sense
of duty and indignation in the woman whose interview opened this
article. Sorokin's old man is carrying the ubiquitous avoska, or string
bag, which contains a loaf of traditional black bread (fruit of the soil
of Mother Russia). He is simultaneously thus a symbol of the
decadence of the state as well as a pervert subverting it. As in
Tsyganov's song, the conception of queerness is both a statement of
fact and an inhuman Other. Being gay is removed to something
beyond the standard of humanity, exploited for effect only.
626

Four Stout Hearts as a whole places this vignette into a greater
context The characters seek power in all its forms, ranging from
mutilation to murder to scatophilia and seduction. Penises (and all
the phallically symbolic human bodily appendages such as arms and
legs) play a prominent role, whether or not they remain attached to
their respective bodies. There is no reason to assume that any of
these protagonists is gay or lesbian, and yet the whole story has a
distincdy deviant homosexual atmosphere. This is similar to gay
male pornographic videos, where the most desired models are
frequently supposedly straight men who become "gay for pay." The
unattainable and forbidden remains the most frequently alluring.
There is also a connection to more mainstream images, in that
gay male sexual practice is not seen as fixed to a gay male identity,
at least by the creators of those images. This type of self-affirmation
is likewise present in gay Russian pornography. Soft-core magazines
show wholesome boys gazing at each other longingly but never
touching, recreating what is frequently taken for granted in fashion
advertisements in the United States. Stories focus on (for example)
muscular lads drinking vodka in Montana (!). Such scenes are
similar enough to the Western model of escapist idealism, but other
locales depicted link contemporary Russian gay to an image of the
idealized homosexuality of Russia's Silver Age, as championed by
Vasilii Rozanov (1856 - 1919) and Mikhail Kuzmin (1875 - 1936).
Here homosexuality became much more a cultural state of mind
than an actual physical act (though Kuzmin did practice what he
preached).
Yet most of the recent spate of literature that deals with the issue
emphasizes the deviance of gay male sexuality, which Viktor
Erofeev brings to the level of parable in short stories and novels such
as "life With an Idiot" (Zhizn' s idiotom, 1991) and "The Parakeet"
(Popugaichik, 1991). "Life With an Idiot" has also been made into
a successful opera. Both equate gay male desire with murder and
garishly grotesque power games. "life With an Idiot" examines the
role an idiot from a local insane asylum, Vova, plays in
circumventing the lives of the narrator and his wife. The central issue
is sex and power, and how the idiot uses sex to achieve his aims. He
first seduces the wife, then the narrator. Both become impassioned
for him after their seduction, despite his grotesque behavior. Finally
the idiot kills the wife, and the narrator is himself adopted by an
American to be his sex slave. The equation of gay male sexuality,
violence, filth and foreign influence is thus explicitly made once
again. The colonizing of the Russian queer is also made explicit: it
is a literary rendering of the hordes of American athletes in the
627

Goodwill Games. "The Parakeet" also examines the issue of power
and homosexuality. In a disturbing, trial-like narrative (most of
which seems to be one endless paragraph), the reader is presented
with the rape of an adolescent boy, his castration and the narrator's
orgasm. This is the sadist extension of the comparably docile
pederast encountered in Sorokin's story.
The perceived homosexual aesthetic in Sorokin's and Erofeev's
disturbing tales also manifests the masochism with which queerness
is associated in contemporary Russian culture, be it a self- or Other-
representation. In this regard, gays and lesbians indeed have no sex
(in a human sense) in Russian culture. The infamous middle-aged
Soviet woman of one of Phil Donohue's early "telemosty" (television
bridges) who, when asked by an American participant what the
USSR was doing about the problems of premarital sex and
homosexuality, answered indignantly that there was no sex in the
USSR, was in this sense entirely correct. There is no sex, only self-
destruction (recall again the woman interviewed during the
Goodwill Games almost ten years later!). The representatives of sex
are foreign, diseased, reclusive and otherworldly; they are without
humanity, merely animals. In parallel fashion, the figure of the
Russian male has appeared in this role throughout gay pornography
in the United States: a very recent film entitled Red Alert features a
purported Russian émigré who is indoctrinated into the testosterone-
laced world of the Castro district of San Francisco, the international
center of gay culture. This mirrors the actual presence of Russians
on the international gay scene; in Toronto, for example, a large
number of the male strippers at gay strip clubs are now Russian
émigrés.
In mainstream Russian cinema the otherworldly representation
of gay men can be literal. Iurii Pavlov's film The Creation of Adam
(Sotvorenie Adama, 1993) introduces the viewer to the principal
protagonist Andrei, unhappy in his marriage and unfulfilled at his
job. After rescuing a young gay man from fag-bashers, his
relationship with his wife begins to fall apart (she suspects that he
fooled around with the man, whom he brought home after the
rescue). He meets a mysterious benefactor, however, who turns out
to be an angel of questionable sexual orientation. The angel-
benefactor poses as a wealthy businessman in the new Russia, and
takes the opportunity brought about by a business transaction to
enlighten Andrei by comparing achievements of this lifetime with
those of previous lives. The two men implicitly fall in love and even
consummate their relationship. The greater understanding Andrei
has of himself eventually returns him to his wife, who is now
628

pregnant with their child. The fascinating implications in this film are
that the gay angel is exactly that, an angel, who only wishes to return
his charge to his marriage and his future child in their almost Biblical
family. The somewhat removed, occasionally "otherworldly" aspect
of homosexuality (in that it lives in the shadows between the fives
of "ordinary" Russians) is everywhere: the fag-bashing at the
beginning of the film occurs in a dump site near Andrei's apartment
complex; the angel casts himself as an exotic businessman totally
isolated from the masses of Russian society; and Andrei, who can
be read as implicitly gay, is cast as a type of Christ figure gone
astray. The image of a secularized Christ is a common one in
Russian literature and undoubtedly has its roots in Russia's self-
perception, beginning with the fall of Constantinople to the Turks
in 1453, in the idea that Russia is the one true remaining Orthodox
nation. The conception of isolation and suffering for a greater cause
(the Christ figure gone astray), be that cause simply a quest for inner
truth, has manifested itself in the literary works of writers such as
Dostoevsky, Tolstoi, Turgenev, Olesha, Solzhenitsyn, Platonov, and
others. In The Creation of Adam, the Christ figure reconciles himself
to his reality through the impending birth of his child. The standard
heterosexual and reproductive focus is restored and all traces of
homoeroticism are gone. (That is not to say that heterosexuality is
always shown in so positive a light, however. There are some camp
attempts at poking fun at the heterosexual majority, ranging from
Saint-Petersburg's male ballet company and its Moscow offshoot to
gems such as the short underground film entitled Death of Monroe',
which presents a twisted, overtly politicized, avant-garde drag queen
portrayal of the death of an American gay icon, Marilyn Monroe.)
At the same time, in The Creation of Adam the viewer knows that the
two men have indeed consummated their relationship. In an implied
love scene of great tenderness the angel heals his charge. It is ironic,
then, that this is what drives our hero to accept his wife and child.
Representation (and self-representation) of gay male and lesbian
desire in Russian popular culture today is fixated on those outside
the realm of the "normal": a guardian angel, an idiot from an
asylum, a mass-murderer—these are all alien to Russian society, and
indicate that the Russian queer is still in the process of defining his/
her humanity. On the one hand, it is precisely this portrayal which
is permitting the discussion of queer identity to take place. On the
other, it raises the question: how is the perceived inhumanity and
extreme Otherness of Russian gays and lesbians to fuse with the
larger sense of Russian humanity, itself in a state of ongoing crisis?
Pornography should play a role in this emerging self-conception, as
629

it inevitably does in North America, even if its role is fundamentally
ironic, with strict divisions of who is "more gay" and who is "more
straight." This question leads to discussion of sexual identity itself,
and for example reflects and influences the growing split between
men who self-identify as gay and men who self-identify as straight.
In the recent past, Russians, if they knew what "gay" meant, were
notoriously reluctant to label themselves, preferring instead a type
of omni-sexuality. This seems to be changing, for both men and
women, as David Tuller has documented in his 1996 study Cracks
in the Iron Closet.
Nonetheless, it is clear that the terminology chosen and its
inherent semiotics are crucial in this regard and will ultimately
decide whether Russian queers will be given their place at the table.
It also explains why Vladimir Veselkin could write a paragraph
about the words to describe his sexual self and end up mixing in
questions of national identity:
"Well, Vova, the time has come. It's time. Now you have the strength to
tell the truth about yourself. You're 'light-blue/ that is, I'm 'light-blue.' 'Gay'
isn't Russian."
(Veselkin 1993a: 34)
"Light-blue" in Russian is "goluboi," which implies both the
color and is traditional Russian slang for a gay male. Many younger
Russians prefer the Russified "gei" to a term they sometimes find
anachronistic.3 At the same time, gay and lesbians have been
growing more visible in recent years: openly gay clubs, which draw
fashionable crowds of queers, straight nouveau riches and foreigners,
are appearing in Moscow and Saint-Petersburg; the park in front of
Moscow's Bolshoi Theater buzzes as an evening cruising spot
("pleshka") for gay men; Saint Petersburg's gay beach does a
hopping business during the summer. Laurie Essig's unpublished
essay on the semiotics of current gay life in Russia provides an
excellent overview of the coming-out of Russia's queer scene. The
wealth of Russia's gay elite allows them the luxury of extravagantly
sumptuous lives while Russia's bureaucracy continues its policies of
xenophobia: Yeltsin signs documents mandating ШѴ testing for
foreigners staying in Russia for more than three months while
wealthy gay Muscovites are touring the discos of Berlin, London and
New York doing heroin and having sex. When these sexual tourists
return to the nest in Moscow, they can go out to "Shansy"
(Opportunities), a gay bar with huge aquarium tanks in which they
can observe young men swimming naked à la Tiberius, in
630

homoerotic imitation of Esther Williams. The dehumanization of
gay sex is thus an international phenomenon, although in Russia,
this type of stylization also has parallels or roots in similar tendencies
present in Silver Age culture.
In contrast, manifestations of gay culture that are open and in
public are markedly "artistic" in nature, thus de-emphasizing
sexuality. The summer of 1993 witnessed a display of homoerotic
art suspended from drawbridges during the Saint Petersburg white
nights; the all-male "Ballets Trocadéro" knock-off, the "Muzhskoi
Balet" (Male Ballet), has regular performances in Saint Petersburg
and has spawned similar troupes in Moscow; there are events of
even more questionable artistic taste, such as a drag show held at the
Palace of Culture for Workers in the Milk Industry (where a head-
banger dance was taking place the same evening).4 The drag show,
it should be noted, was quite Russian in its content: young men
dressed up as Russian women folk dancers and mimed the heroines
of then-popular pop songs. The coming-out of gay culture into the
public sphere has lead to an often uneasy sense of co-existence; as
noted earlier, fag-bashers, called "remontniki" (repairmen), have
also made their appearance. As in Evgenii Kharitonov's
"Dukhovka," a short story written in the 1960s but published only
a few years ago in Russia, gay desire can lead to violence. In the
story, the hero longs for a boy who is probably straight. He is
threatened with retribution, even death, because his friends suspect
his true feelings, although nothing is said explicitly.
As it struggles with its own validation through "Russianness," gay
desire develops in opposition to a nascent sense of what it means to
be heterosexual. Tuller points out that Russians do not have a fixed
sense of sexual identity—they do not identify as "gay" or "straight"
per se but find themselves within a continuum. Laurie Essig makes
a similar point in a manuscript soon to be published with Duke
University Press. Yet my own experiences in Saint-Petersburg in the
summer of 1997 suggest that things may be changing. As opposed
to what I had seen in 1994, now there was a clear sense of self-
identification among the gay men I met and a clear sense of
difference among the straight men who came into contact with them
as well. This does not mean that a wealthy Finn I know could not
still come to Saint Petersburg and buy any adolescent boy he fancies
on Nevsky Prospect, only that the boy most likely now has a sense
of what being gay signifies, as opposed to what being straight entities
him to. This is a crucial development which allows for the
eroticization of the Other in Russian gay pornography. Whereas the
artistic representation of queer sexuality removes its carnal desire
631

and creates a "sculpture" of a human being in its place (in a
metaphysical sense of a being without emotion or desire beyond the
purely animalistic, and even then, circumscribed through artistic
means), the pornographic representation of gay/male homoerotic
desire places the carnal at the forefront. On the artistic and political
front some attempts have been made to add a human dimension to
this struggle for identity and acceptance: for example, the highly-
publicized attempted marriage on April 12,1994, between Yaroslav
Mogutin and his American lover, Robert Filippini. This marriage
received wide positive coverage in the Russian media and a
sympathetic reception at the Wedding Palace, but was nonetheless
turned down. According to Mogutin, there were also other, more
typically negative reactions to the episde: Pravda declared the pair
"agents of Western drug trafficking and porno business" (Mogutin
1995: 34). On the pornographic front, self-acceptance and marketing
to Western norms requires an eroticization of what is unattainable—
the straight Other. Yet this too is ultimately a dehumanization: a
portrayal of gay sexuality within the realm of a society which views
it as abnormal.
Videos such as Military Zone (1996) and Military Zone II (1997)
take this logic to more extreme conclusions. As gay male
pornography, these films were highly successful in the United States.
Set against the backdrop of Soviet army barracks, soldiers and
cadets have sex with each other while talking about the women they
sleep with in heavily slangy Russian. The vast majority do not use
condoms at all, only the one man who might be more obviously gay
(he is at least excited by other men) wears a condom for protection
(his own or the others'?). These films follow in the recent Western
tradition of "colonializing" the former Soviet bloc. American porn
companies such as Falcon Videos have produced films in Hungary
and the Czech republic which frequently have native models posing
as Soviet soldiers on the make. One film, called Siberian Heat (1995),
is in fact set entirely in the Tatra mountains in the south of Poland
and the East of the Czech Republic. This type of imperialistic
fetishism has its repercussions in the Russian porn home market.
Though the magazine Tema is no longer published, a starüingly high
percentage of its erotic photographs depict American men (in safe
sex manuals, such as one published by the Tchaikovsky Foundation
in 1994, German models are used). The eroticization of an
imperialistically-dominant Other is, I think, a form of escapism as
much as adulation.
The norms for the (self-) representation of queer sexualities in
Russian culture—its asexualization, dehumanization, and
632

colonization—which are blossoming in contemporary Russian media
have their roots in the Russian Silver Age. Russian Silver Age writers
and thinkers are enjoying an unprecedented renaissance after
virtually a century of Soviet repression. While writers such as Marina
Tsvetaeva, Mikhail Kuzmin, and philosophers such as Vasilii
Rozanov regained fame, noteriety, and chic in the waning years of
the Soviet Union, interest in them has spilled over onto many other
officially ignored or repressed writers. The development of a "Silver
Age consciousness" is openly encouraged: the first regular Saint
Petersburg gay publication, Gay Slaviane, begun in 1993, is a literary-
cultural almanac dedicated to rediscovering the gay and lesbian
Silver Age and placing current gay and lesbian art within this legacy
(this is in stark contrast to Moscow publications, which are more like
their American contemporaries).5 Writers of the Silver Age are keys
to understanding the historical antecedents to the dehumanization
and colonization of queers in current day Russian culture, and their
reflections are found in the gay writers, artists, and activists of today,
such as Vladimir Veselkin (the man seeking a Russian term for his
sexuality) whose 1989 poem is quoted below:
Желания — поток весенней грязи.
И, может быть, в моей святой душе
Плескается любовь, подобная проказе.
Мои объятья — гроб, подаренный тебе.
Твой образ — плен. Кочующие мысли,
Волненья плеск пред слышу, предхочу...
И жаль тебя, что тело не изгрызли
Твои рывки. О большем умолчу.
Тогда ж пылал по моему приказу,
И принужденно к вызову крови
Мой грешный час.
И с этим все.
И более ни разу
И так и не хотел и не хочу любви.
(Veselkin 1993b: 37)
Desires—the stream of vernal mud.
And, maybe, in my holy soul
Love splashes like leprosy.
My embraces are a coffin, given to you.
Your image—prisoner. Wandering thoughts,
The splash of a wave I forehear, forewant . .
And it's a pity that your jerks did not gnaw away
Your body. I will not mention the rest.
And then was burning under my command,
Under the constraint and summons of blood
633

My sinful hour.
And with it everything.
And never again
I so much did not want and do not want love.
Immediately noticeable is the continuing association of gay
sexuality with something other than love, with a sphere other than
the narrator's common humanity. (It is likewise worth noting that in
an introductory statement to Veselkin's poetry in the first issue of
Gay Slaviane, Gennadii Trifonov compares the poet to a list of great
Silver Age writers—Tsvetaeva, Akhmatova, Kuzmin, MandePshtam,
and even to Thomas Mann.) Veselkin's poem deals with the
ramifications of a sexual encounter where disease lurks: "love
splashes like leprosy." Lepers, the outcasts of society, are equated
to what should be a normal part of the continuum of human desire.
This poem is in its own way a self-representation of the same
dehumanization of gay sexuality seen in the stories by Erofeev and
Sorokin.
There is a separation found in poems such as Veselkin's, a
"schism within the self (Ichspaltung) between the homosexual
identity of the writer and his heterosexual one (the sexual identity
taken for granted by the intended reader). The poet declares: "Your
image—prisoner" (literally, "prison") prior to his (poetic at least)
orgasm. It is not his lover who is the prisoner, but his image. "And
it's a pity that your jerks did not gnaw away/Your body." Again there
is the separation of sex (the jerks of the body) and the individual.
What unites these disparate entities is not love, but disease. It is the
blood which propels both of them to this Ichspaltung and with it the
inevitable destruction of everything which can connect the disparate
elements of existence. It is only then that Veselkin's narrator refers
to love; it is the thing that he did not want. The transformation from
homosexual desire to homosexual love—to a state of sexual
humanity—is what torments him so, for an expression of gay love
would be the first step in acknowledging his sexual nature, a step
toward recovery of its human aspect, and thereby the possibility of
shedding the yoke of sexual colonialism. The presence of
pornography is problematic in this situation. By its very nature,
pornography encourages this type of Ichspaltung: it's the very nature
of its attractiveness, in a sense. There is no human connection,
merely voyeurism. Yet this disconnection is also the way colonialism
operates. Images are not humans, they are only images, manipulated
to the largest penises, the most copious orgasms—a conspicuous
fetishizing of heterosexuals as more masculine than gay men.
This type of Ichspaltung can be traced beyond the confines of the
634

Russian literary world to the trials of Oscar Wilde in 1895. Wilde
quickly became a linchpin in the construction of a wholly gay
identity on the European continent, riding as it was on a crest of a
trend to at least bring forth the notion that there might be such a
thing as a homosexual identity (for example, in the works of
Heinrich Ulrichs [1825 - 95], John Addington Symonds [1840 - 93],
and Havelock Ellis [1859 - 1939]). Wilde was an "anti-societal"
homosexual, that is, a dandy and social anarchist; to call him a
"homosexual" per se is somewhat anachronistic because it implies
that this was an accepted social category of his time. Putting him on
trial capped the trend to see homosexuals as a species separate from
mainstream (heterosexual) society. Wilde reaffirmed the different
nature of his love and in doing so instilled in public consciousness
the difference of the entire person. Yet by doing so he made the
difference of the Other a subject for the colonial gaze. After this
moment, then, homosexual artistic expression becomes as
dangerous and trangressive as the actual sexual and physical act; it
forces a realignment of the foundations of heterosexual society. (In
the current-day atmosphere one has to add the perceived additional
trangression against the self and one's own existence, at least for gay
males: any act of queer sexual desire can equate to death.) In Russia,
in the wake of the Soviet Union, an intensely masculine, militarized
empire, feared in the United States, the basis for the current
fetishizing of gaydom becomes increasingly obvious.
Russian philosophers did broach the topic of the third sex, and
none did so more explicitly than Vasilii Rozanov, whose theories
(currently witnessing a huge resurgence in Russia) are rather quixotic.
Rozanov, who at times could be strikingly bigoted, did not experience
homosexual life in its tangible aspects, but rather remained confined
to theory, which may explain his argument that homosexuals
("female-males") are spiritually based on Christian ascetic tradition.
Queer sex has no place in his philosophizing, but homosexual
contributions to peace, culture, the arts and the spirit do.
The only option remaining is to explore an "anti-societal"
approach (though this is ironically no less socially defined), which
in its modern incarnation in the United States and Canada is best
symbolized by the ACT-UP and Queer Nation demonstrations
which asserted their sexual identity and articulated personal and
public concerns. The cultural pedigree of the "anti-societal," though,
stems from the image of Wilde's homosexual dandy, a role adopted
to some degree by a reasonably large percentage of the Russian gay
male population (the obverse butch lesbian persona seems not quite
as popular). What better anti-societal expression of personally-
635

realized homosexual awareness is there than the classic persona of
the dandy? And yet the dandy is seen as needing to suffer; the
dandy is Üie better-dressed ancestor of the pedophiles we met at the
outset of this essay. They were born to surfer the consequences of
their desires, even of their existence. The overnight creation of the
homosexual dandy also brought to light not only his masochistic
tendencies, but also his ability to suffer nobly. He lusts after
unattainable straight men, and is beaten in the process if necessary.
He is a willing participant in his own colonization. We need only to
think of the early trials and tribulations of Quentin Crisp in Great
Britain or the representations of dandified queens in American films
such as The Boys in the Band, or more recently Stonewall. Gay men
chose to portray themselves in this light for much of this century,
and Russia, bom Imperial and Soviet, is no exception.
It is apparent, then, that the sexualized nature of pornography,
within the confines of this tradition, must be limited to outsiders. At
the same time, the temptations of this sexualization also bring certain
death and disease. This schizophrenic split is a magnification of the
separation that has remained present in any cultural manifestation
of queer desire in Russia (as well as in the West). During the Silver
Age, the exploration of homosexuality and homoeroticism was
intended as a philosophico-cerebral exploration of the realm
beyond; hence me religious overtone in a great deal of homoerotic
work of the period. These religious overtones generally were
intended not as Christian, but rather as genetically spiritual, though
imbued with a distinctly Russian sense of spirituality and expressed
through its more paganistic and apocalyptic facets.
What remains striking in the representations of gay men in
Russian identity is the lack or conscious removal of a healthy
expression of sexuality. The masculine Utopia in Russian
pornography is exactly that a Utopia. In it, men are straight, do not
need condoms, and are masculinized enough so that the vagaries of
modern gay life need not affect them. They are foreign gay men if
one needs to talk about AIDS, or idealized "straight" Western porn
stars if some beefcake is needed for a local poster or magazine. The
queers one encounters in the pages of novels and scenes of films
have no sex, but they have all of its other trappings: lust, violence,
disease. In pornographic films they are soldiers talking about
women before they mechanically have unsafe sex on camera. Even
love, which is allowed to flourish in the paragraphs and screenplays
of some non-pornographic works, is shown as isolated, imploded,
and inbred. The idealized male in the pages of fashion magazines
and advertising is a true he-man: athletic, strong, desirable and
636

unemotional. This parallels the use in current American advertising
of well-built men as sex objects. Yet it seems in Russia to be a pure
form of escapism from the difficulties of the past and the present.
The American male has long held a fascination for gay men
worldwide, and Russia is now no exception. Perhaps it is a fascination
which must be explored before queers in Russia can forge a new
human cultural identity.
NOTES
1 In this essay, I will generally use the terms gay and lesbian, reserving the
term "queer" for all-encompassing references to alternative sexualities.
References to specific sexualities will remain traditional: for example,
"homosexuality" and "lesbianism."
2 This is of course still the case in almost all cultural manifestations of
queerdom, regardless of country of origin: the spate of Hollywood films
depicting gay men (with or without HIV) and lesbians, the stream of "coming out"
movies produced in Britain, and the seeming flood of Australian drag queen
epics, still dehumanize the sexual element in their heroes by dealing with the
issue on an almost microscopic level separate from the characters themselves.
3 This is similar to the French, who have also taken to the word "gai"
instead of the more traditional, but more pejorative, "pédé" (from "pédéraste").
4 The co-existence of bashers and rock concerts is dramatically exhibited
in Pavel Lungin's Luna Park (1991), a film primarily concerned with another
type of prejudice, antisemitism. In one of the early sequences of this work,
which tells the tale of a skinhead who discovers his Jewish ancestry, there is a
fag-bashing at a concert (a scene which occurs after the skinheads have attacked
Jewish businesses and biker gangs). The hero saves the victims, but only after
trying to make them into "real men" by forcing a fight between them (before
this it had been decided to punish them with castration).
5 Despite its limited overt sexual content, finding issues of Gay Slaviane
could be difficult In 1994, until the beginning of the Goodwill Games and
consequent influx of foreigners, they were located in the Medical Section of
Dom Knigi. Then the magazine was suddenly relocated in the poetry section
of the store, presumably so that the VD-infected foreigners could take in some
culture between bouts of raping children.
WORKS CITED
Chemetsky — Chernetsky, Vitaly. "The End of the House Arrest Gays and
Writing in Contemporary Russia." Unpublished.
Dumenkov 1997 — Liubov* bezgranits: antologiia shedevrov mirovoi liteiatury, ed.
V.N. Dumenkov. St-Petersburg: KET.
Iashchenko 1997 - Iashchenko, Iuliia. "V zhanre kurortnogo romana,"
Cosmopolitan (June 1997): 78 - 80.
McClintock 1995 — Anne McClintock. Imperial Leather: Race, Gender and
Sexuality in the Colonial Conquest. New York: Routledge.
637

Mogutin 1995 — Mogutin, Yaroslav. "Invitation to a Beheading." The Harvard
Lesbian and Gay Review (Fall, 1995): 34.
Rand 1995 — Erica Rand. Barbie's Queer Accessories. Durham: Duke University
Press.
Sorokin 1991 — Sorokin, Vladimir. "Four Stout Hearts," trans. Jamey Gambrell,
in Glas: New Russian Writing, vol. 2, ed. Natasha Perova and Andrew
Bromfield. Moscow: Russlit.
Tuller 1996 — Tuller, David. Cracks in the Iron Closet: Travels in Gay and Lesbian
Russia. Boston: Faber and Faber.
Veselkin 1993a - Veselkin, Vladimir. "Letter to Myself." Gay Slaviane I (1993):
34.
Veselkin 1993b — Veselkin, Vladimir. "Zhelaniia—potok vesennei griazi." Gay
Slaviane I (1993): 37.
Vishevsky 1998 — Vishevsky, Anatoly. "The Other Among Us: The Emerging
Theme of Homosexuality in Recent Russian Literature." The Slavic and
East European Journal 42: 4 (Winter 1998).
МУЖСКАЯ УТОПИЯ В РУССКОЙ ПОРНОГРАФИИ
Люк Бодуа
Статья основана на идее о том, что общество относится к гомосексу-
алам примерно так же, как государственная власть к низшим слоям
населения или метрополия — к своим колониям. «Колонизирующий взгляд»
определяет то существо, на которое этот взгляд направлен, как нечто
«чуждое», бездушное, первобытное и опасное. Кроме того, такое
отношение к гомосексуалам, характерное и для русской, и для американской
культур, накладывает отпечаток на то, как сами эти люди смотрят на себя
и себе подобных.
Такой подход в полной мере проявляется и в современной русской
литературе, где гомосексуалы изображаются как неполноценные
существа, а сексуальные отношения между мужчинами — не как естественные,
а скорее как низменные и омерзительные (В. Сорокин, В. Ерофеев, В. Ве-
селкин). Фильм «Сотворение Адама» Ю. Павлова доводит
представление о гомосексуале как о «другом» до предела. Здесь выступает гей-ангел,
который возвращает героя к жене и семье. Для порнографического
кинематографа характерно такое же отсутствие человечности, которое
является неотъемлемой частью «колонизирующего взгляда». Образ
экзотического иностранца часто встречается и в русской, и в американской
порнографии, в которой фигурируют и русские персонажи. Действие
таких американских фильмов, как «Последний поезд в Москву», «Красная
тревога» и «Сибирская жара», разворачивается на фоне экзотической
жизни бывшей советской империи. Русские фильмы, сделанные для
американской аудитории (например, «Военная зона — I» и «Военная зона —
П»), изображают в качестве сексуального объекта советских солдат.
638

COMMENTARY:
PORNOGRAPHY IN RUSSIA TODAY:
MEN'S ANXIETIES, WOMEN'S SILENCES
Lesley Rimmel
How to define pornography has long been a contentious issue. A
weekend-long conference devoted to the problem may not have
settled the question. Yet despite the varied materials that the four
contributors to this section have examined, and despite their differing
evaluations of the phenomenon, they agree on one main aspect of
Russian pornography: that it involves heterosexual men defining
sexual reality for those who are not heterosexual men, that is, women,
for the most part, but also gay or bisexual men. Emil Draitser, for
example, cites the definition of pornography as a human rights
violation advanced by Andrea Dworkin and Catharine MacKinnon
(on the Internet at: http://www.igc.apc.org/womensne^dworkin); the
message of the Russian jokes Draitser analyzes is that women want to
be raped. Likewise, the "men's magazines" that Eliot Borenstein
examines promote the idea that all women are sexually submissive
and crave punishment Karen Ryan-Hayes also emphasizes female
passivity and women's enjoyment of abuse as salient characteristics of
the more literary works she has studied. And turning to graphic
depictions of gay male sexuality, Luc Beaudoin contends that the
sexual self-representation of homosexual Russian men is
dehumanizing because it does not acknowledge gays as gays. The
supposedly "gay" men portrayed are in fact straight men (much like
the "lesbians" of Penthouse and Playboy in the United States, who are
straight women presented for the pleasure of the presumed male
voyeur). In all of these papers, the authors provide ample evidence
of women depicted as inferior, and as the sexual property of men.
What is especially striking in all four of these essays is how central
the problem of masculinity is among Russian men; male self-esteem
is clearly the issue these men are wrestling with here, and none too
successfully. Beaudoin, for example, underlines how unaccepting gay
men still are of their sexuality, and how they have internalized
society's homophobia. Like internalized anti-Semitism or internalized
misogyny, in which a non-dominant group accepts the larger society's
639

view of itself, gay men have come to accept Russian society's
connection of gay male sexuality to violence and disease. On me
heterosexual side of the spectrum, a similar sense of male inadequacy
pervades the materials that Borenstein, Draitser, and Ryan-Hayes
discuss. Russian men are producing these pornographic magazines,
jokes, and novels as a response to feelings of impotence, both sexual
and national. Moreover, Russian men blame this inadequacy on
Western imperialism; once again, as Eve Levin has noted in an earlier
section, there is a national anxiety about outside influences on
sexuality. To many, it appears that the West is sending its gay men
to Russia to seduce Russian men, while straight men have come to
capture Russian women ("to capture," of course, being the original
meaning of "to rape"). But this male sexual inadequacy is also due to
the homeland's disloyalty to its own people, as the authors Ryan-
Hayes discusses contend. Thus for Russian manhood, national and
sexual questions are intimately connected.
Yet mere is something missing from this picture—women's voices.
Nearly twenty years ago a book appeared entitled Pornography and
Silence (Griffin 1981), and this certainly describes the state of women
in most of the works examined here. That women's authentic voices
are absent is hardly accidental, because in current Russian
pornography, in its various forms, Russian men's self-esteem must be
built at women's expense. I do not agree with Ryan-Hayes that this
is merely metaphorical since, after all, the novelist Viktor Erofeev that
she analyzes is the same Viktor Erofeev busily issuing manifestos
condemning alleged campus feminism, as Borenstein notes. This is
also the same Viktor Erofeev who, in discussing personal experiences
that influenced the writing of his novel Russian Beauty, noted that his
own experiences were "human," while the women's were "sexual"—
thus in the good old-fashioned patriarchal tradition equating
womanhood, sexuality, and non-humanity (Cohen 1990).
Some of the following articles press further and ask: why all these
manifestations of anger directed toward women? Is it because
women currently are such easy targets? Why this backlash? Why
must one liberation movement come at the expense of another
segment of the population? Of course, this backlash phenomenon
is not peculiar to Russian men or to Russia in general. Moreover,
some Western men, and especially Americans, have indeed been
more than helpful in introducing new opportunities for sexually
exploiting Russian women (as evidenced, for example, by the
expatriate publication The Exile, with its guide to "ho-ing"—a more
blatant instance of the sexual commodification of less-privileged
women by men with money could hardly be found).
640

But when one group's self-esteem can exist only at the expense
of another's, we have a recipe for violence. When one less-powerful
group has to be punished for the mistakes or sins of the group in
power—think of Hitler in post-World War I Germany, or Stalin and
the disasters of the first Five-Year Plan—we call it scapegoaüng. This
analogy is not to suggest that the growth of pornography will directly
lead to Russian women suffering the fate of the Jews or the "enemies
of the people," or even that Russian women will have to be raped
to save Russia (another theme that permeates the works examined
here). But the consequences are already dire. For pornography helps
to give men a sense of sexual entitlement, and this, in fact, can kill
women, as examples of Russian prostitutes who dare not ask men
to use condoms show (Spector 1997).
But to return to the issue of self-esteem: another aspect of Russian
pornography that we have not addressed here is the "soft-core"
problem of women's self-esteem and body image. The growth of
visual pornography will have one certain affect on women—harming
their freedom to live in their own bodies. From beauty pageants to
centerfolds, women are now getting the message that they must
attempt to achieve airbrushed ideals.1 Twenty years ago, and even
seven years ago, I was struck at the lack of guilt and self-hatred that
Russian women had about their bodies, in great contrast to
American girls and women. Large women were not teased,
harassed, or discriminated against as they usually are in the West,
and Russian women actually seemed to enjoy eating! (Obviously,
there are socioeconomic factors at work here as well; historically,
Russians have not had the luxury of being able to disdain or fear
food.) The flip side of this development, of course, is that men
meanwhile will gradually become unable to be aroused by
"ordinary" women, an increasingly prevalent problem in the United
States (Zillman and Bryant, 1988).
Is this liberation for anyone? If pornography helps escalate the
estrangement of both Russian men and women from their bodies,
then it is certainly not the way to self-esteem or sexual freedom. And
humiliating women will not give men their jobs back or make Russia
a superpower again. Meanwhile, women are finding out, too late,
that a job in any branch of the pornography industry is no panacea
and may in fact be a one-way ticket to hell. But while women's
voices may be silenced in pornography, women have begun
organizing feminist responses to the growing crisis of trafficking in
women from the former Soviet Union. How well these groups can
stand up to the pornography and prostitution outfits that are, as
Elena Kabashnaia of the Mikolaiv-based organization DANA
21 Эрос и порнография
641

maintains, synonymous with organized crime, is open to question.
But what is certainly clear is that, as Gail Kligman put it, athe
relationship between commodification, women's poverty, and the
health of the region's population cannot be ignored or mystified"
(1994; this observation about Eastern Europe has equal validity for the
countries of the former Soviet Union). In other words, in working
toward a definition of pornography, we should return to the
etymological roots of the word, where the Greek "porne" denotes
a woman who is bought as a sexual commodity. For in this era of
economic catastrophe, worsened by the August 1998 crisis, the
sexual inequality behind pornography has become all too clear.
NOTES
1 See, for example, the web site of the St.-Petersburg Fitness Center, or
"International Shaping" (http://\vww.shaping.ru). The swimsuit-clad models are
presented in the uncomfortable and unnatural poses typical of pornographic
magazines; athleticism and health are clearly secondary here.
WORKS CITED
Cohen 1990 — Cohen, Roger. "A Novelist at the Crossroads of Soviet Society."
The New York Times, 15 February 1990.
Griffin 1981 — Griffin, Susan. Pornography and Silence: Culture's Revenge Against
Nature. New York: Harper and Row.
Spector 1997 — Spector, Michael. "AIDS Onrush Sends Russia to the Edge of an
Epidemic.,, The New York Times, 18 May 1997.
Kligman 1994 — Kligman, Gail. "Gendering the Postsocialist Transition:
Women in Eastern Europe.n AAASS News Net, March 1994.
Zillman and Bryant 1988 — Zillman, Dolf and Jennings Bryant "Pornography's
Impact on Sexual Satisfaction." Journal of Applied Social Psychology, 18: 5
(1988): 438-453.
ПОРНОГРАФИЯ В РОССИИ СЕГОДНЯ:
МУЖЧИНЫ ОЗАБОЧЕНЫ, ЖЕНЩИНЫ МОЛЧАТ
Лесли Риммель
Лесли Риммель утверждает, что различные виды современной
русской порнографии, обсуждаемые учеными в этом разделе книги,
являются формой вымещения на женщинах и в меньшей степени на западном
мире зла за все беды, постигшие мужское достоинство русских в наше
время. Однако, вопреки намерениям защитников порнографии, она не
раскрепощает мужчин и не делает их более сексуальными, а дает им
лишь ложное чувство защищенности и повышает самооценку,
насаждает отношение к женщинам как к людям второго сорта.

ЛЮБОВНЫЕ МОТИВЫ
В СОВРЕМЕННОМ ТЮРЕМНОМ ФОЛЬКЛОРЕ
Е.С. Ефимова
Изучение тюремного фольклора в отечественной
фольклористике имеет богатую традицию. В XIX и XX веках
этнографами, психологами, фольклористами и музыковедами
описывались различные аспекты тюремной картины мира.
Быт каторжан и ссыльных был изучен СВ. Максимовым,
отправившимся в 1859 году на Амур и обобщившим
результаты своих наблюдений в книге «Ссыльные и тюрьма», изданной
в 1862 году с грифом «секретно». Первую музыкальную запись
тюремного фольклора осуществил композитор В.Н. Гартен-
вельд, совершивший в 1908 году поездку в Сибирь для
изучения песен каторги и ссылки. Особенности тюремной
психологии привлекали внимание проф. М.Н. Гернета, выпустившего
в 1925 году книгу «В тюрьме», в которой был обобщен
материал, собранный в тюрьмах Москвы и Петербурга. Народная
поэзия царской каторги и ссылки являлась предметом
исследования в целом ряде статей и диссертаций в советское время.
Однако фольклор советских и постсоветских тюрем не
привлекал до недавнего времени внимания исследователей или, если
говорить более точно, не был доступен для изучения.
Тема советских тюрем стала популярна в нашей
фольклористике в начале 90-х годов. Из числа жанров тюремного
фольклора первой привлекла к себе внимание блатная песня.
Начальная попытка ее осмысления была предпринята А.Д.
Синявским (Терц 1991). Постепенно начали появляться антологии
современной тюремной лирики, первой из которых стал
сборник «Песни неволи», опубликованный в Воркуте в 1992 году.
Фольклористы заинтересовались и другими жанрами
современного тюремного фольклора: мифами, преданиями, устными
рассказами заключенных. В Санкт-Петербурге в 1994 году
вышел сборник «Фольклор и культурная среда ГУЛАГа» —
первая книга, изданная на эту тему, в нее вошли стихи и песни
советского ГУЛАГа, воспоминания бывших зэков, статьи фоль-
21*
643

клористов. В последние годы обозначился интерес к
письменным формам фольклора — начали публиковаться альбомы
воспитанников детских колоний и изучаться представленные в
них жанры (Шумов, Кучевасов 1995; Калашникова 1994, 1998).
Однако современные исследования отечественных
фольклористов посвящены отдельным жанрам тюремного фольклора и
опираются на материал письменный или записанный вне зоны.
В этом смысле работа, фрагмент из которой предлагается
вниманию читателей, представляет своего рода пионерский почин,
поскольку в ней используются методы наблюдения и
интервьюирования заключенных непосредственно в местах лишения
свободы и делается попытка описания некоторых элементов
тюремно-арестантской картины мира «изнутри».
Материал, представленный в настоящей работе, собирался
автором в 1998 году в Можайской женской колонии,
Можайской детской колонии и Тверской колонии строгого режима.
Заключенные знакомят нас с традициями тюрем многих
городов России. Это прежде всего московская Бутырка и питерские
Кресты, а также тюрьмы Твери, Владимира, Рязани, Можайска
и других городов. В исследовании используется материал,
полученный непосредственно от заключенных и на публикацию
которого информанты дали свое согласие1.
Тюремная любовь
Субкультура блатных — активное изгойничество.
Преступники-воры2 находятся в постоянном враждебном положении к
легальному обществу, потому в основе тюремно-воровской
картины мира лежит противопоставление воровского
арестантского мира — неворовскому, «фраерскому», «ментовскому», «му-
сорскому». В основе воровской эстетики лежит рискованная
игра. Вор как на свободе, так и оказавшись арестантом в
тюрьме постоянно играет роль, прикидывается, дурачит, эта маска
«дурачащего дурака» — одно из его основных орудий. «Я —
артист, я народный, но не заслуженный», — говорил о себе один
вор-карманник, пятьдесят лет проведший в тюрьмах России
(СР). Законы игры переносятся ворами и в тюремную жизнь.
Тюрьма для заключенного — пространство быта, жилище,
«дом родной». Как всякое бытовое пространство, оно семиотич-
но. Тюремная жизнь заключенного проходит «на виду», и
потому все его действия имеют двоякий смысл: профанный и
ритуальный, практический и показной. В стихийно образованном
тюремном социуме формируются свои законы и нормы, свое
644

языковое и поведенческое арго. О тюремной жизни можно
сказать, что она «представляет собой не только бьгг, но и
совместно проигрываемую интерпретацию этого быта» (Елистратов
1994: 621), в том числе и смеховую, которая дает возможность
этот бьгг преодолеть, уничтожить с помощью осмеяния. Жизнь
в тюрьме, таким образом, может переживаться и как жизнь, и
как игра, одной из форм которой является тюремная любовь.
Прежде всего обрисуем сценическое пространство, в
пределах которого разыгрывается любовный спектакль, и поясним,
каковы условия его появления.
Для характеристики пространства тюрьмы актуальна
оппозиция открытый/закрытый: тюремный мир закрытый,
замкнутый, предельно ограниченный, маленький, эти его
характеристики фиксируются и в жаргоне (тюрьма именуется крытой,
крыткой, закрыткой, мешком, камера — солонкой, стаканом,
сейфом мусорным). В закрытом тюремно-зоновском
пространстве человек лишен возможности свободного передвижения, он
неподвижен и потому характеризуется как «сиделец». Но, как
это ни парадоксально, одной из основных идей тюремной
субкультуры и основным образом тюремной картины мира
является путь. Главная тюремная святыня — «дорога». «Достойный
арестант»3 обязан принимать участие в строительстве тюремно-
арестантского мира, которое начинается с налаживания
межкамерной связи — «дорог», на которых и держится единство
воровского арестантского сообщества.
«Преград не должно существовать, — объясняют зэки. —
Это, кстати, одно из направлений воровского движения. Связь
между заключенными не должна прерываться. Потому что
если мы не будем держаться друг с другом за руки, мы не
сможем друг другу помочь» (СР). Отделенные друг от друга
стенами камер, заключенные духовно объединены общим
пространством тюрьмы, межкамерная связь демонстрирует их родство,
внутреннюю свободу и условность внутритюремных границ.
Дорога — один из способов межкамерного общения в
тюрьме. «Между камерами натягиваются специальные дороги, —
рассказывают заключенные. — Они плетутся специальным
способом из веревок, из ниток шерстяных, ну, различных.
Натягиваются дороги. Они славливаются. Тоже такое выражение,
характерное для тюрьмы, славливаются, то есть выставляются
удочки — из одной камеры, из другой, вот они цепляются,
натягиваются дороги. Ну, за эти дороги приходит помощь какая-
то заключенным, различные записки — малявы, мульки, ксивы,
как их только не называют» (ЖК).
645

Тюремные дороги представляют собой сеть коммуникаций,
по ним передается определенная информация, не только
синхронная, но и диахронная: практически вся тюремная
культурная традиция в словесной и изобразительной форме. Дороги
недаром в тюрьмах называют «святым»; их функция —
обеспечение преемственности и стабильности тюремно-арестантского
мира, передача традиции.
«Дорога главная — в двенадцать, потом — в два и в четыре.
Ночью. Самая работа, самая жизнь в тюрьме начинается
ночью. И все. Тишина. Никто не кричит. Прямо все знают. —
Сколько время? Так, сейчас пойдет централ. Централ это.
Застрел по зеленой. Если это какая-то серьезная малява,
содержащая какую-то информацию, то, значит, по зеленой она идет. И
плюс на контроле она, под контролем. Пишется на малявочке:
"Контроль". Строго контроль. Одни только голоса идут:
"Получил?" — "На месте! В хате! Дома!" Там все друг друга по
голосам знают, дорожников все знают, кто стоит на дороге... И
соответственно — с него спрос, если пропал груз, если пропала
малява» (ЖК). Дороги оказываются условием рождения
тюремной любви. Наряду с секретной и значимой для всех
арестантов информацией по ним распространяются любовные
письма, возникающие на периферии тюремной субкультуры и
являющиеся отдушиной в строго регламентированном тюремном
мире.
Тюремная любовь по переписке рождается и умирает в
тюремных стенах. Она ограничивается пространством тюрьмы и
почти никогда не выходит за ее пределы, она искусственна, в
каком-то смысле это игра. Но при этом авторы любовных писем
изображают свою любовь как чрезвычайно сильное чувство.
Вот как рассказывают о тюремной любви заключенные —
женщины.
«Любовь в тюрьме очень сильная. Друг друга не видят. Они
же увидеть друг друга не могут, только в исключительных
случаях. Да. Но все равно любят друг друга. Это не важно, что ему
двадцать, а ей пятьдесят. Ну, она пишет, что ей двадцать пять
там» (ЖК).
«Ну, пишем мы все. У нас очень большая переписка
ведется на тюрьмах. И болеешь, стараешься эти малявы всеми
путями переправить, увидеться, увидеть, кто тебе пишет. Даже
были случаи такие, девочки иногда собираются замуж. Они
верят, они верят, что это принц единственный, прямо это
любовь такая. По тому, что пишут, — это что-то невероятное.
Пишут очень красиво, пишут стихи, иллюстрации очень краси-
646

Рис. 162. «Игроки». Поздравительная
открытка, выполненная заключенным.
1998.
Рис. 164. «Жизнь игра — свобода
козырь». Альбомная страница,
оформленная заключенным. 1998.
Рис. 163. «Обнаженная». Страница из
песенника, оформленная заключенным.
1998.
Рис. 165. «Я подарил бы эту розу маме,
но руки скованы цепями!» Альбомная
страница, оформленная заключенным.
1998.

вые к этим малявам, оформляется все. Идут грузы какие-то. И
были случаи, когда собирались замуж. А оказывалось, что ему
лет шестьдесят. Потому что в основном пишут именно особняк,
такие вот мужики прожженные, умудренные опытом. И пишут
очень красиво» (ЖК).
«Ну, и в общем-то обычно это сильно, — говорят
заключенные. — Обычно такие чувства на бумаге выкладываются,
просто даже удивительные. И в стихах. Ну, там все же в тюрьме
стихи пишут. Вот. Все это красиво оформляется. Всякое
бывает, даже секс. Представляете, на бумаге, да? Тоже
встречается» (ЖК). Для того, кто относится к любовной игре всерьез, она
приобретает черты идеального чувства: влюбленный верит в
то, что предмет любви — «принц единственный» или
единственная достойная женщина, возможность реальной встречи с
которой практически исключена. В этом случае тюремные дороги
играют роль каналов мистической связи. Любовь по
переписке становится высоким чувством к близкому, но бесплотному
спутнику — соседу по «низовому», «адскому»
мифологическому тюремному пространству. Но чаще тюремная любовь
переживается как эстетическое чувство.
В тюремной рукописной повести одной из осужденных,
отбывающей срок наказания в Можайской женской колонии,
описываются разные варианты тюремных любовных романов.
Партнерами героини по любовной игре, разворачивающейся в
стенах Бутырской тюрьмы, в разное время становятся
вор-рецидивист, интеллигент-философ и молодой мальчик-первоход,
воспринимающий эту игру вполне серьезно. Третий из
любовных романов героини, описание которого мы приводим ниже,
в большей степени отражает типичное тюремное отношение к
любовной переписке как к розыгрышу.
«В нашей хате прибавилось пассажиров, новенькая (ее звали
Таней) была бойкая и языкастая, несмотря на молодость, могла
постоять за себя. Она переписывалась с одним мальчиком
Артуром из хаты дураков, как мы называли хату под нами, — там все
косили в полный рост, для того чтобы снизили срок и
освободили. Таня поругалась с Артуром из-за пустяка и перестала писать.
Девочки не любили ее за язык и втихомолку предложили мне
переписываться с Артуром. Писали, что я — артистка и что мне
25 лет, ему было 22 года. Он написал мне, и я решила поиграть
с ним в любовь, после 5-ти маляв он действительно
заинтересовался мной. Таня узнала об этом и закатила мне скандал, потом
написала ему маляву, но он просил ее не вмешиваться в его
жизнь, не становиться на его пути, написав, что хочет жениться
648

на мне. Он присылал мне сигареты, чай и конфеты. Я делилась
с девочками, и они всячески помогали мне. Продолжая игру, я
так вошла в роль, что и сама поверила, будто мне 25 лет,
девчонки умирали со смеху, читая наши малявы, только Тане было не
до смеха, было задето ее больное самолюбие. В хате была
Наташа, одного возраста со мной, она, не говоря никому ни слова,
написала Артуру мой возраст и мотивы переписки. После
ужина мы, как обычно, сидели за столом и весело смеялись.
Сильный стук в пол вывел нас из колеи. Ритка подошла к окну и взяла
малявку, я сразу узнала почерк Артура, внутренне я
обрадовалась, ничего не подозревая. Но когда прочла ее, мне стало не по
себе. Я подала ее девочкам, начиналась она словами: «Кончен
бал, погасли свечи...» — «Дорогой Людмиле Гурченко». Он сыпал
на меня упреки за мое легкомыслие и закончил тем, что я
похожа на Гурченко. Так закончился бутырский роман — все-таки с
перепиской было интереснее и время шло быстрее» (ЖК).
Отчасти тюремная любовная переписка носит
заинтересованный, утилитарно-практический характер, но не менее важно, что
заключенные переживают удовольствие от самой деятельности,
самого процесса игры, имеющей для них эстетическую ценность.
Лишенные возможности жить полноценной жизнью,
заключенные «играют в жизнь» и «играют в любовь». Играющий создает
из своей личности смеховой образ: старый рецидивист играет
роль «принца единственного», сорокашестилетняя женщина -
молодой актрисы, при этом участники розыгрыша используют
соответствующие лингвистические маски. Активным участником
игры становится «публика», во многом на ее вкусы опираются
авторы-актеры любовного спектакля. «Публика» вмешивается в
ход действия, часто предопределяет его дальнейшее развитие.
Сокамерники принимают правила игры, подключаясь к ней или
провоцируя ее, сознательно нарушая в своих письмах прямое
соответствие жизненным реалиям. Любовь превращается в
театр: двое актеров разыгрывают спектакль перед зрителями —
сокамерниками, которые проявляют живую заинтересованность
в происходящем на тюремной сцене. Собственно, это даже не
спектакль, который созерцают, а карнавал, в котором живут и
который является временным упразднением господствующей
тюремной и — шире — жизненной правды. К любовной игре
применимы слова М. Бахтина о карнавале, в котором «сама жизнь
играет, разыгрывая... другую свободную (вольную) форму своего
существования... Реальная форма жизни является здесь
одновременно и ее возвращенной идеальной формой» (Бахтин 1990: 12).
Идея «свободной формы существования» особенно актуальна в
649

контексте тюремной субкультуры. В тюремной любовной игре
заключенные не только моделируют деятельность свободных
людей и систему отношений в вольном обществе, они
освобождаются духовно путем пересоздания мира, побеждают этот мир,
преодолевая его законы, строят вторую жизнь, по ту сторону
всего официального.
Тюремная любовь вне тюремных стен не существует; когда
«влюбленные» покидают тюрьму, игра прекращается и
желание одного из партнеров возобновить ее воспринимается как
наивное и невозможное. Почти у каждой из заключенных
женской колонии хранится на каптерке пачка тюремных маляв —
на зону их не пропускают. Однако этими малявами женщины
мало дорожат. Одна из заключенных, правда, показывала мне
фотографии молодого человека, с которым вела переписку в
тюрьме. Он навещал ее и на зоне, но, по ее словам, она
объяснила ему, что продолжение прежних отношений невозможно:
«Здесь у меня другая жизнь». Осужденная по прозвищу Кэри
отдала мне маляву, с которой началась ее тюремная любовь с
Чайкой, сидевшим в камере смертников. В тюрьме она
посвящала ему стихи (одно из них написано после суда, на котором
молодой человек был приговорен к высшей мере наказания),
но первая малява была уже недорога Кэри. Отдав ее мне, она
сказала: «Она мне больше не нужна».
Любовные письма
Специфический условный характер тюремной любви
определяет и поэтику любовных текстов: в их основе лежит
идеализация предмета любви и собственного чувства, они состоят из
общих мест и устойчивых формул, личный элемент в них
отступает на второй план. Автор тюремных любовных писем
являет образец «тюремного вежества», своего рода «тюремной
куртуазии», для его творчества характерен культ прекрасной
дамы. Он соблюдает правила тюремного этикета, и письма его
являются определенным ритуалом. Арестант стремится
воспеть совершенную любовь в совершенных (с точки зрения
тюремной эстетики) формах, потому «влюбленный» часто
прибегает к помощи писаря, создающего стандартный любовный
текст. Некоторые любовные тексты заучиваются наизусть или
находят место на страницах зэковских альбомов и песенников.
Они используются в качестве шаблонных признаний или
поздравлений при написании писем на волю - к оставшимся на
свободе любимым женщинам.
650

Пусть скалы и горы сойдутся4
Пусть высохнет в море вода
Пусть солнце и звезды погаснут
Но я не забуду тебя (СР).
Хочу печаль твою развеять
Любви пылающий огонь
Родная рад тебя поздравить
с Международным женским днем
Тебе любимая желаю,
Здоровья, счастья, и любви
Целую, крепко обнимаю
Тебя ношу в своей груди
Прости, что в этот день чудесный
Я не могу придти к тебе
Пусть этот почерк бессловесный
Тебе напомнит обо мне. (СР)
В таких традиционных формах обычно выражает свое
чувство влюбленный арестант. В письмах «на волю», обращенных к
подругам и любимым, демонстрируется тюремная
просвещенность пишущего, его «элегантность» в выражении мыслей и
чувств. Как полагают арестанты, адресаты писем должны
гордиться тем, что им пишут зэки: ведь тюрьма - особое
пространство, где познается правда жизни. Это дает право
заключенному писать:
Вот сижу, пишу тебе письмо
Ради веры, чести в человека
С грустью прочитаешь ты его
Ведь оно написано от зэка
И пускай тебе все говорят
Что судьбу свою связала с зэком
Ну а ты им гордо отвечай
Он и там остался человеком! (ДК)
Для арестантской эстетики в целом важно переживание
жизни как игры. Выход на свободу в тюремной поэзии часто
сопоставляется с выходом на сцену: выйти надо «красиво», к
этому «красивому» выходу зэк готовится заранее и в своих
письмах готовит к нему публику.
О «зоновской» любви
Тюремная и зоновская любовь — явления во многом
противоположные. Пространство тюрьмы объединяет мужчин и
женщин, зона формирует однополую любовь. В основном она
651

процветает в женских колониях. Гомосексуальные связи
между мужчинами осуждаются воровским законом.
Гомосексуалисты в мужских колониях занимают нижнюю ступень на
иерархической лестнице. «У нас делятся на касты, — рассказывают
осужденные, отбывающие срок наказания в колонии строгого
режима. — Сознательный мужик, он — черный, а есть красные.
Черные и блатные с красными и с пидарастами не могут
общаться. Сейчас на свободе разгул сексуальной революции,
удивительно, как это еще сюда не просочилось. Слово имеют
только черные и блатные, красные и обиженные (т. е.
гомосексуалисты) своего слова не имеют» (СР).
Жесткие воровские законы на женщин не
распространяются. Женщины, имеющие большие сроки, вынужденные подолгу
находиться в «бабьем царстве», ищут возможность реализовать
свою невостребованную любовь и нежность и находят ее в
однополой любви. Хочется отметить, что тема «женской любви»
раскрывается в тюремной поэзии подчас чрезвычайно
целомудренно. Вот одна из песен, посвященных этой теме, записанная
нами в нескольких текстуально близких вариантах в
Можайской женской колонии:
Для кого-то ты была в постели женщиной,
Для кого-то будешь ты девчонкой робкою,
Но, как люди говорят, дала жизнь трещину:
Оказалась за тюремною решеткою.
А Фортуна, злая баба, мне дала урок,
Правосудие пятерою отметило.
Вот сижу я в ИТК и отбываю срок,
А как время пролетело — не заметила.
Ты целуешь меня нежно, моя женщина,
На руках сидишь и шепчешь: «Я навек твоя».
Ненавижу я мужчин, моя ты милая.
Я боюсь, что разлучат с тобой, любимая.
Очерствели до предела мы с тобой душой,
А ведь были мы с тобой когда-то нежными.
Ведь и в нашем бабьем царстве тоже есть любовь,
Только вот уж не к мужчинам, а ведь к женщинам. (ЖК)
Однополая любовь рассматривается самими заключенными
как результат трагического поворота судьбы, того, что жизнь
«дала трещину». На женских зонах рождается такой жанр, как
женское любовное письмо. Для него характерна
гиперболизация, идеализация, обилие шаблонных метафор и сравнений.
Приведем в качестве примера одну любовную маляву из
женской колонии.
652

«Вечер добрый, судьба моя!
Ты прости меня за сегодняшний день. Прости. Это все из-
за моего дурацкого характера и моей мнительности... Ленок, я
что-то в последнее время стала беситься внутренне, но держусь.
Держу реку эмоций, море чувств и целых 10 океанов жизни
важных слов внутри себя. Хочу их выцедить оттуда тебе, но
держусь за невидимость. Потому что снова страх!.. Куда, я не
пойму, гоню? и только этим я порчу наши отношения. Скажи,
Лена, что я делаю или что ты со мной делаешь? Ты меня
сводишь с ума. Почему ты такая? Такая не обычная!.. Я снова
думаю о наших встречах. Я снова и снова влюбляюсь в тебя.
Ты словно звон колокольчика, все манишь и манишь меня. Как
сладок твой взгляд и душа нежна. Как мила ты, как никогда.
Я дарю тебе от всей души слово. Люблю я тебя, как никогда
никого не любила... » (ЖК).
Тюремные баллады о любви
Трактовку любви как высокого и трагического чувства
предлагает жанр тюремной баллады. Для баллад характерен
трагический пафос, в них отражены острые жизненные противоречия,
изображаются коллизии, чреватые гибелью тех сторон, которые
оцениваются положительно, а именно — представителей
арестантского мира. Высоким героем баллады становится зэк,
который обречен на гибель, причем причина гибели заложена в
самом характере героя — он преступник и на нем лежит
«трагическая вина». Герой активен, он борется со злом, которое в
художественном мире баллад воплощают постоянные враги
заключенного — представители власти и администрации тюрьмы,
конвойные, прокуроры, «мусора», герой гибнет в неравной борьбе.
Но сама гибель утверждает его духовную победу, величие и
бессмертие. Одна из самых популярных песен в современных
российских тюрьмах — баллада «Зэчка». В близких текстуально
вариантах эту песню исполняют и в детской, и в женской
колонии, и в колонии строгого режима. Заключенным близки ее
трагический пафос и трактовка любовной темы. Героиня
баллады — зэчка, согласившаяся провести ночь со смертником, к
судьбе которого она, по ее словам, осталась «безучастна», отвергает
«пьяного прапорщика» и за это платит жизнью. В восприятии
конвойного, «пьяного прапорщика», зэчка — «падла, сука и про-
фура (проститутка)» (ДК), для зэка она — «любимая». Слова
«профура» и «любимая» оказываются контекстуальными
антонимами и выражают отношение к любви и женщине предсгави-
653

телей враждебных миров. Песня «Зэчка» утверждает
трагическую правоту вагонной любви арестантов: «Это было грех назвать
развратом/ Слезы и любовь под автоматом» (ДК). Заключенные,
живущие под дулом автомата, переживают каждый миг как
последний, поэтому в их мире нет места пошлости. Убийство
развратного прапорщика имеет характер художественного
обобщения, смертник казнит в его лице пошлый вольный мир,
покушающийся на святое, отстаивает чистоту любви и
неприкосновенность женщины, лишает силу и власть права осквернять
любовь.
Если рассматривать весь комплекс известных нам текстов
любовных баллад как единую знаковую систему, то внутри нее
выделяются следующие оппозиции: вольный мир /
арестантский мир, пошлое / высокое, профаническое / сакральное,
разврат / любовь. Противопоставляются два мира: «чужой»,
вольный, низкий, не имеющий духовных ценностей, и «свой»,
тюремный, высокий, в сложной иерархии духовных ценностей
которого высшую ступень занимает любовь. Основные
значимые элементы этих двух структур противопоставлены друг
другу, и через противопоставление раскрывается их смысл.
Бесправный мир зэков оказывается в балладах духовно богаче,
чем развращенный и лживый вольный мир, более того, в мире
тюремщиков опошляется все высокое, в мире арестантов
возвышается даже самое низкое. Подлинная любовь возможна
лишь между представителями «своего», арестантского, мира.
Вольные женщины характеризуются в балладах главным
образом как изменницы. Потому в балладах часто
утверждается идея: преступное (или просто мужское) братство выше
любви. Мотив «нас на бабу променял» звучит в современных
балладах (см. приложение к этой статье), герой которых,
подобно Стеньке Разину, убивает за предательство любимую
девушку.
О порнографии в сллеховых жанрах
тюремного фольклора
«Parodia sacra»
В фольклоре заключенных широко представлена
пародийная поэзия, включающая произведения разных жанров.
Снижающей интерпретации подвергаются известные стихотворения,
советские военно-патриотические и популярные бардовские
песни. В тюремном блокноте рецидивиста мы обнаружили
пародийную ирои-комическую поэму «Первородный грех» — тра-
654

вестийную обработку известного сюжета. Первоисточником ее
является библейское повествование о сотворении первого
человека, грехопадении и изгнании из рая. Поэма представляет
собой образец тюремной пародийной поэзии и связана с
традицией «parodia sacra».
«Parodia sacra» — пародийные дублеты библейских текстов,
молитв и церковных гимнов — своеобразное явление
средневековой литературы. Будучи частью смеховой народной
культуры, произведения, аналогичные «parodia sacra», бытуют в
современном городском фольклоре. Как отмечают фольклористы,
излюбленные приемы переработки текста пародируемого
источника сводятся к следующему: использование обсценизмов,
актуализация сексуальной, скатологической и вакхической тем
(Лурье 1998: 434). Травестирование «высокого» мира
библейских персонажей, как видим, знакомо и тюремной поэтической
традиции.
Пародийная поэма «Первородный грех» использует арсенал
художественных средств, выработанных традиционной
народной «низовой» поэзией, и прежде всего — площадное слово,
матерную брань. Матерная лексика создает в поэме свободную
карнавальную атмосферу и выявляет смеховой аспект мира:
история человечества «от Адама» характеризуется как «ебля»,
исходной точкой исторического процесса, согласно поэме,
является половой акт, к которому сводится жизнь первопредков на
небе и на земле. Образ жизни первопредков предопределяет и
бытие потомков, видящих смысл и цель своего существования
в единении друг с другом, с миром и с Богом, единении,
которое возможно лишь в непрерывном и повсеместном
совокуплении, возвращающем райские времена, превращающем земную
жизнь в непрекращающееся радостное священнодействие.
«Ты живи не унывай, там, где ебля, там и рай!» — утверждает
поэма. Половой акт обретает всенародный праздничный
характер, становится формой космического и
карнавально-площадного единения. В поэме выражается архаическая
мифологическая идея единства мира, здесь происходит «реабилитация
плоти», материально-телесное начало воспринимается как
универсальное.
Присоединимся к мнению современного ученого-лингвиста,
сказавшего: «В раблезианстве нет и не может быть ни эротики,
ни, тем более, порнографии. И эротика и порнография в
конечном итоге серьезны...» (Елистратов 1994: 664 — 665).
655

Тюремные афоризмы о женщинах
В тюрьмах и ИТУ чрезвычайно популярен такой жанр, как
афоризм. Афоризмами испещрены стены штрафных
изоляторов, их помещают в тюремные альбомы, песенники и блокноты.
Традиционные тюремные афоризмы выражают идеологию
криминального мира: презрение к властям и обыкновенным людям,
веру в собственную исключительность. fl/іЯ тюремных
афоризмов характерны темы неволи, ранней гибели, разлуки. В них
звучат проклятия тюрьме и всему «ментовскому» миру, который,
по мысли зэка, виновен в его судьбе. Недоверие у заключенных
вызывают также и женщины - изменчивые и лживые.
«Не рви цветов — они завянут, / Не верь блядям — они
обманут» (ДК) — одно из широко известных тюремных изречений.
Показательно, что не менее популярен и другой вариант
афоризма: «Не рви цветов — они завянут, / Не верь ментам — они
обманут» (ДК).
«Бляди» и «менты» — вполне взаимозаменяемые образы. И
те и другие призваны губить человеческую жизнь, общение с
теми и другими заканчивается трагично, и те и другие
принадлежат к тому враждебному лагерю, власти и силе которого
должен сопротивляться каждый настоящий блатной.
Женщины представляют «чужой» мир в рамках оппозиций
свой/чужой, воровской/неворовской, арестантский/вольный.
К женщине тюремные афоризмы призывают относиться с
недоверием: каждый должен помнить, что «поцелуй красивой
девушки хуже змеиного укуса» (ДК). Змея — вообще типичное
определение женщины-искусительницы. Женское очарование
и привлекательность осмысливаются как проявление ее
демонического змеиного начала.
По готовности к изменам женщина близка кошке, по
верности она не может сравниться с собакой. «Женщина — это
кошка, кто ее гладит, тому она и мурлыкает» (СР), «женщина —
друг человека, но ей далеко до собаки» (СР) — утверждают
тюремные философы.
Наряду с этим, согласно той этике, которая утверждается в
афоризмах, не стоит хранить верность женщинам. Им
отводится определенное время, а именно ночь — время бесовское,
темное, сладострастное, в обыкновенной «дневной» жизни
женщине не должно быть места: «девушки — это звезды, а звезды
хороши только ночью» (ДК).
Женщины оказываются в воровской картине мира в одном
ряду с вином, картами, наркотиками. Они символизируют сво-
656

бодную, беспечную жизнь. «Пусть у пацанов всегда стоит бокал
хорошего вина, / А девушки всегда дают допить его до дна» —
утверждает тюремный афоризм (ДК).
Женская неверность, похотливость, любовь к красивой
жизни — предмет частых раздумий заключенных, результаты
этих размышлений о женской природе находят отражение в
саркастических изречениях: «Жена любит до гроба, потом до
гроба другого» (СР); «У женщины хватает терпения отложить
день свадьбы, но не хватает отложить брачную ночь» (СР);
«Если б деньги росли на деревьях, то женщины любили б
обезьян» (СР).
Любовь и измена в татуировках
Важный элемент криминальной субкультуры — татуировка,
на жаргоне — наколка, партачка. Она является не столько
украшением, сколько своеобразной визиткой заключенного,
рассказывающей о его характере и судьбе. Татуировка
выражает мировоззрение человека.
Многие татуировки наносятся в память о любви. Это
своеобразные письма к любимому человеку. В них отражены
признания в верной и вечной любви (ТОМСК — «ты один моего
сердца коснулся»), клятвы (КЛЕН — «клянусь любить ее (его)
навеки»), задаются вопросы изменникам (ЯПОНИЯ? — «я
прощаю обиду, не измену, ясно?»), звучит мотив одиночества
(ЛИМОН — «любить и мучиться одной надоело»). Любовь
возможна главным образом между представителями «своего» мира:
любовные татуировки отражают взаимоотношения между
заключенными.
Татуировка является свидетельством того, как человек
осмысливает свою судьбу, что в ней представляется ему
определяющим. Так, молодая заключенная не без гордости
показывала свои татуировки на бедре и руке, свидетельствующие о ее
независимости и чувстве собственного достоинства: на бедре была
вытатуирована корона и буквы SS, расшифровьшающиеся как
«сама себе королева», на руке надпись «КУЛОН» — «когда
уходит любовь, остается ненависть». Татуировки появились у
заключенной в тюрьме в память о разводе с мужем (ЖК).
Многие татуировки отражают трагический любовный опыт
заключенных, боль, оставшуюся после пережитых измен,
утрату веры в любовь и верность.
Одна из популярных тем мужских татуировок — тема
неверности женщины. Женщина воспринимается как существо демо-
657

нически порочное, изменчивое и коварное, сосуд дьявольский,
источник всех зол. Существует целый ряд татуировок,
объединенных темой «на преступление толкнула женщина» или
«смерть той, которая меня предала».
Татуировки чрезвычайно личные и имеющие трагический
для их носителя смысл были продемонстрированы одним из
заключенных Тверской колонии строгого режима
(вор-рецидивист, первый срок отбывал в Соликамлаге, отсидел в общей
сложности 9 лет, перерыв между ходками — 3 года). Все его тело
покрыто татуировками. На вопрос: «Зачем и когда он наносил
их?» — ответил: «В камере приходит очень много мыслей. Какие-
то переживания приходят в камере. Накалываешь». На правой
руке заключенного «набита» надпись: «Будь проклят тот, кто
женщине поверит». Носитель татуировки объясняет эту надпись
следующим образом: «В основном все преступления
совершаются из-за женщин. Женщина хочет красиво одеваться, вкусно
пить, сладко есть. Женщины не дожидаются мужчин из лагеря».
На татуировке изображены карты, нож, шприц, мак
(наркотики), рюмка вина, деньги, свеча, дьявол и женщины. По словам
заключенного: «Дьявол ведет нас к тюрьме вместе с девчонками.
Девчонки остаются, мы сидим». Татуировку осужденный
называет «Мир — бардак». «Девчонки» для носителя татуировок
олицетворяют тот вольный и предательский мир, который
провоцирует преступление, но не несет за него ответственности.
Материнская любовь
«Любви достойна только мать — она одна умеет ждать»
(ДК), — утверждают заключенные. Мать — самая большая
святыня для зэка. Известен рассказ о том, как в Бутырке «на
решке» (на окне) один заключенный выругался, оскорбив мать
другого, и тот на прогулке «сунул ему в бок заточку». Этот поступок
был одобрен всей тюрьмой, оценивался как правильный и
достойный, говорилось: «Хорошо отделался — выжил, а могли
убить» (ДК). Мать для заключенного — символ жертвенной и
«всё покрывающей» христианской любви. Преступник остро
ощущает свою вину перед матерью, потому в стихах и песнях,
обращенных к ней, часто звучит слово «прости». Отпущение
грехов дает, по мысли осужденных, не только Бог, но и мать. Так
возникает мотив исповеди перед матерью в тюремной лирике.
Вот ведь как устроил Господь
Если даже сон словно исповедь
658

В которой желая себя превозмочь
У мамы прощенье хочу я вымолить, —
пишет одна из заключенных Бутырской тюрьмы (ЖК). Мать в
действительности оказывается единственным человеком,
оправдьшающим своего ребенка-преступника. В качестве
жанра, возникающего на периферии криминальной субкультуры,
можно выделить материнский рассказ. В нем создается
легендарно-житийный образ арестанта: его прошлое
идеализируется, он характеризуется как набожный, добрый, трудолюбивый,
любящий сын. В материнских рассказах сын оправдывается —
виноваты его друзья и родные, которые «подставили»,
«отомстили», само преступление обходится молчанием, поскольку
сообщение о нем стало бы развенчанием «житийного героя».
Материнские рассказы мне доводилось слышать у входа в ВТК,
где ожидают матери, приехавшие на свидание с сыновьями.
Идеализация заключенного матерью отчасти связана с
отношением к нему как к умершему: встречи с ним редки, порой
почти невозможны, он существует в мире, закрытом от
материнских глаз, неведомом и страшном. Посещение колонии, когда
нет возможности свидания с сыном, носят ритуальный
характер: пребывание у закрытых дверей сходно с посещением
могилы. «Сыночек и не знает, что я здесь», — говорила при мне
мать малолетнего колониста. Для матери свято само место, где
находится ее ребенок, — близкий, но незримый.
Отбывающие наказание в местах лишения свободы имеют
большой опыт потерь и измен. Осужденные скептически
относятся к любви — «эросу» и цинично смотрят на представителей
противоположного пола, но при этом они верят в силу
любви — «агапе», любви-жалости, христианской всепрощающей
любви, воплощением которой для них является мать.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Далее используются следующие условные обозначения: ДК —
Можайская детская колония, ЖК — Можайская женская колония, СР —
Тверская колония строгого режима.
2 «Вор» на блатном жаргоне означает: человек, связавший свою жизнь
с криминальным миром, хранитель традиций уголовной среды, тапичный
представитель преступного мира вне зависимости от специализации.
3 «Достойный арестант» —тюремное выражение,
характеризующее человека, живущего по специфическим тюремно-воровским законам,
659

придерживающегося традиции криминального мира, не идущего на
контакт с администрацией тюрьмы и проч.
4 Здесь и далее сохранены орфография и пунктуация оригиналов.
ЛИТЕРАТУРА:
Бахтин 1990 — Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная
культура средневековья и Ренессанса. М., 1990.
Елистратов 1994 — Елистратов B.C. Арго и культура//Елистратов B.C.
Словарь московского арго (материалы 1980 — 1994 гг.). М, 1994.
Калашникова 1994 — Калашникова М.В. Альбомы современной детской
колонии//Фольклор и культурная среда ГУААГа. СПб., 1994.
Калашникова 1998 — Альбомы детской колонии. Предисловие и
публикация М.В. Калашниковой//Русский школьный фольклор. От
«вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов / Сост. А.Ф. Белоусов.
М., 1998.
Лурье 1998 — Пародийная поэзия школьников. Предисловие и
публикация М.Л. Лурье /J Русский школьный фольклор. М., 1998.
Терц 1991 — Терц А. Отечество. Блатная песня... //Нева. 1991 № 4.
Шумов, Кучевасов 1995 — Шумов К.Э., Кучевасов СВ. Розы гибнут на
морозе, малолетки — в лагерях. Рукописные тетради из камеры
малолетних преступников Ц Живая старина, 1995, № 1.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ТЮРЕМНАЯ ПОЭЗИЯ
Из тетради с любовными стихами.
Орлов Николай Александрович, 1959 г. р.
Тверская колония строгого режима
АКРО1
Разве можно душой позабыть?
Ароматную свежесть твою
Целовать и слезами омыть
И остаться в судьбе на краю
Без тебя на краю у судьбы
У разлуки нет солнца и дня
Раскидал ветер счастья цветы
Жизни нашей лишая огня
И как волком завыла беда
Ненасытностью жадной своей.
Скорбью меркнет свободы звезда
Как и мы в царстве мертвых теней
А ведь счастливы были в любви
Я и ты! Настоящее вспять
Мне сказали глаза все твои
А сказали они: «Буду ждать!»
Рассказали они наперед
И прогнали тоску мою прочь
660

Ну и пусть, что разлука как лед
А неволя, как темная ночь.
29.12.98
[На полях написано другой рукой: «Ты просто класный парень орел
за это я тебя не потеряю никогда знай я только с тобой и только для тебя
извини чуть-чуть испортила тетрадь но не могла удержаться твоя
Маринка».]
Ты где-то рядом! Только где?
Тебя ищу, тебя зову...
Прогулка! Надпись на стене:
— Я без тебя жить не могу! —
Конвой! Тюремный коридор
Где ряд дверей, замки и сталь
Судьба моя — какой-то вздор
И мне судьбу немного жаль
Тоской ушедшие года
Подернут в них надежды след
Но как невольная звезда
Ты даришь мне единства свет.
30.12.98
Но нет! Не хочу! Я буду ждать!
Ту! Которая в зоне.
Я верю! Она! Не сможет сдать
Когда встанет на стреме.
12.01.99
Сном легла тишина будто мертвый покой
Не услышу шагов звук знакомый
На централ тебя в ночь увезли на Тверской
Я вдали от тебя и от дома.
Разминула разлука в неволе пути
Закидала седыми снегами
Не успели сказать мы друг другу — «Прости!»
Несудьба пролегла между нами
Пролегла отчужденьем, покрыла бедой
И саваном тревожную память
И живая душа стала меркнуть звездой
Чтобы мертвый покой не оставить
Сон сберечь тишины все равно тебя нет
Ты звездой уже светишь другому
И седые снега заметают твой след
И пути нет к централу Тверскому
Пусть пройдет много лет
Может встретимся мы
Став друг другу чужими по счастью
Изредка может быть растревожат нас сны
Своим прошлым ненужным ненастьем.
18.01.99
661

ЛЮБИМОЙ МАРИНЕ
С тобой быть рядом, но не докричаться
Тюремный разделяет каземат
Приходится сквозь слезы улыбаться
И говорить о чем-то невпопад,
А мысли там, где ты хранишь молчанье
Молчанье поневоле! И с тоской
Листу бумаги выскажешь страданье
Своей красивой ласковой рукой
Ох, как длинны «тюремные дороги»
Ты, знаю рядом, может в двух шагах
Но здесь известно, властвуют не боги
И между нами дело не в словах
И пусть слова порой добры и лестны
И пусть в словах нет даже пустоты
Чем я живу? Тебе скажу я честно
Чтоб в жизни была рядом только ты.
Твои глаза, твой смех, твоя улыбка
Чтоб была радость только, не печаль
Осталась в прошлом чтоб Тверская «крытка»
Но прошлого чтоб было нам не жаль.
Нельзя жалеть! Мы встретили друг друга
Своей тоской зажгли любви свечу
Пусть в настоящем непокой и вьюга
Люблю тебя и сердцем не молчу
И знаем мы! Судьба одна досталась
Тебе и мне! И что ни говори
И счастье здесь нам скромно улыбалось
В сырых застенках пасмурной Твери.
16.03.99
ТЮРЕМНЫЕ БАЛЛАДЫ
ЗЭЧКА
Шел сталыпин по центральной ветке
За решеткой в темной серой клетке
Ехала девченка из Кургана
Пятерик везла до Магадана
Этим же этапом шел парнишка
У него в конце этапа вышка
Ксивы гнал он ей и ждал ответа
В этой жизни песня его спета
Пареньку ответила девченка
Если хочешь ты ко мне на шконку
Говори с конвоем я согласна
Но в твоей судьбе я безучасна
В двадцать лет в расцвете самой силы
Двери распахнул и сразу к милой
662

Люди будет грех назвать развратом
Ласку и любовь под автоматом
А на утро прапорщик проснулся
Двери распахнул и улыбнулся
Руки протянул к груди прижался
Тут удар и прапор окончался
А на утро рапорт зачитали
Зэчку при побеге растреляли
Прапорщик погиб в неравной битве
В тройнике у смертника на бритве.
(Блокнот рецидивиста. Тверская колония строгого режима2.)
* * *
Я вам расскажу о том что я видел
О том что я слышал из зала суда
Судили парнишку совсем молодого
А в зале судебном была тишина
Встает подсудимый красавец парнишка
Судья задает ему строгий вопрос
А он отвечает подайте гитару
Я песней отвечу на этот вопрос
Гитару подали и струны запели
Раздался тут голос по залу суда
Запел тот парнишка запел подсудимый
А в зале немая была тишина
Гулял я по парку и встретил девченку
Ее подозвал и она подошла
Мы с ней обнимались мы с ней целовались
Она говорила что любит меня
Друзей позабыл я и с ними расстался
Хоть был у меня закодычный дружок
Его променял я на эту девченку
А он удивился понять все не мог
Сидели мы в баре за кружкою пива
Ко мне подошел мой любимый дружок
Оставь эту девку она не достойна
Зачем ты друзей променял на нее
Меня отталкнул а ее обозвал он
И тут сказал слово мой верный кинжал
Мой друг обернулся мой друг пошатнулся
И весь окровавленный на пол упал
Она закричала и проч убежала
А после с другим я ее повстречал
663

Она с ковалером спускалась из закса
Свидетельство брака он мне показал
Догнал на аллее на той что встречались
На той что когдато ее обнимал
Сверкнул тут мой ножик она закричала
Я белое платье в крови увидал
Гитара затихла и пела чуть слышно
Парнишка тут всем с такой грустью сказал
Лишь прошу об одном с братаном положите
Его я любил и весь зал зарыдал
Лишь прошу об одном меня строго судите
За то что я друга на бабу сменял.
(Песенник колониста. Можайская детская колония.)
* * *
В МОСКОВСКОМ ГОРОДСКОМ СУДЕ
В Московском городском суде
Своими видел я глазами
Судили девушку одну
Она дитя была годами
Вот черный воронок подъехал
И ей сказали выходи
Держите руки за спиною
По сторонам вы не смотрите.
Девчонка карие глаза
Тихонько голову склонила
Упала жгучая слеза
Она рукой ее прикрыла
Просила слово она дать
И суд ей дал такое право
Как начала она рассказ
Все в зале сразу замолчали
Любила парня одного
И воровать я с ним ходила
И деньги краденые мной
Я просто милому дарила
А он в кругу своих друзей
Не редко хвастался другою
Он гнал меня и призирал
Не дорожил он просто мною
И вот в один прекрасный день
Я отомстить ему решила
664

Вонзила в спину ему нож
О судья я его любила.
Не кто не видел как она
Кольцо с руки своей сняла
Не кто не видел как она
Кусочек яда проглотила
А рядом плачет ее мать
Весь зал наполнился слезами
Очнись детя, очнись
Тебя ведь судьи оправдали.
(Песенник колониста. Можайская детская колония.)
* * *
Тебя я очень нежно обнимал за плечи
И силой отрывался я от губ,
Но счастье расколол осенний вечер
Под перезвоны водосточных труб.
Когда стоял на улице февраль
И от мороза губы замерзали,
Ты шла навстречу будто месяц май
И растопила вмиг мои печали.
Я подошел, спросил: «Как Вас зовут?»
Ты мне сказала: «Света». И смутилась.
А я сказал: «Неподалеку тут
Есть кабачок». И ты вдруг согласилась.
И так пошел наш сказочный роман.
С тобой делили радость и печали.
А время то ползло, как таракан,
То быстро пропадало за плечами.
Все было так, пока осенний лист
Не лег на землю, плавно опускаясь,
За ним другой, и город уже чист.
Я шел к тебе на встречу, улыбаясь.
Ты мне сказала грустно: «Извини,
Но не могу я в чувствах разобраться.
Я буду помнить все те дни любви
И не хочу врагами расставаться».
А я молча развернулся и ушел.
И боль свою я утопил в угаре.
И с горя я на делюгу пошел
С заезжими лихими пацанами.
665

А там скамья, затем — немалый срок.
А там решетки, под замками двери.
И-эх, укатил меня далеко воронок
Туда, где лишь надеются и верят.
Сгорят года, как восковые свечки,
И я вернусь потрепан и чуть груб.
Но буду помнить я тот осенний вечер
Под перезвоны водосточных труб3.
ИЗ СМЕХОВЫХ ЖАНРОВ ТЮРЕМНОГО ФОЛЬКЛОРА
ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ
КАК АДАМ НА ЗЕМЛЮ ПОПАЛ
1
Как-то вечером от скуки, взял Писание я в руки.
Там какой-то пиздоплет [вар:, хуеплет) про Адама речь ведет.
Пишет, как живя в Раю, загубил он жизнь свою.
Будто Ела соблазнила, но не пишет, как все было.
Сей пробел по мере сил я немного осветил.
И картину прежних дней отдаю на суд друзей.
2
Первым Бог создал Адама, и тот час случилась драма.
У Адама дура ВО!.. А ебать-то некого.
Почесал Адам тут лоб и чуть Бога не уеб.
Видит Бог — плохи делишки: так и жди, воткнет под кишки.
Почесал свои муде и подумал: «Быть беде».
Дни идут. Адам скучает, хуем груши обивает.
Проклинает жизнь свою, ищет бабу он в Раю.
(Вар.: Проклинал свою судьбу и искал блядей в Раю,
Но как всем давно известно, что блядям в Раю не место.)
3
И послал ему Бог (вар.: тогда Бог создал) Еву, целомудренную деву,
И сказал: «Живите дружно, но ебаться здесь не нужно.
Как откроете здесь еблю, сразу вас (вар.: тот же миг) спущу на землю.
Не потерпит блядства Рай, что дороже — выбирай!»
Долго наш Адам крепился, как никак в Раю прижился.
Обленился он вконец, если выгонят — пиздец.
4
Всё ему осточертело, вдруг в кустах он видит тело.
Притворившись спящей, Ева тихо вертит жопой (вар.: голой жопой
вертит) влево.
Ноги голые разводит. Глаз Адам с нее не сводит.
Очарованный стоит, от натуги хуй дрожит.
Впился взором в буфера, — так вас ловят фраера.
Шепчет Ева, потянувшись, будто только что проснувшись:
666

«Подойди скорей Адам, я тебе чего-то дам».
[Вар. 7: Наш Адам подходит ближе, видит: Ева яблок лижет.
«Подойди ко мне Адам, Я тебе кусочек дам».)
(Вар. 2: Вдруг в кустах он видит Еву, целомудренную деву.
Ева жопой так и водит. К ней Адам, спеша, подходит.
Говорит она ему: «Посмотри-ка на пизду,
Посмотри сюда Адам, я тебе разочек дам».)
5
Всё забыл Адам на свете, только видит ножки (вар.: ляжки) эти.
Между ними — черный лес, и на Еву он полез.
Груди ей сдавил руками, был грешок такой и с нами.
Шепчет Ева: «Милый мой, что ты делаешь со мной?»
А сама то вверх, то вбок, мылом пенится (вар. 7: так и мечется;
вар. 2: запотел) лобок.
Уморилась, еле дышет, а Адам ебет, не слышит.
Он впервой за жизнь свою себя чувствует в Раю.
(Вар.: Стоны, охи, ахи, вздохи, возбужденные при взлете.)
6
В телевизор смотрит Бог: что за странный осминог
Появился в райском стане, — жопа спереди и сзади.
Бог никак не разберет, кто кого и как ебет?
Быстро крылья одевает (вар.: надевает) и на место вылетает.
Ну, а Еву между тем наш Адам заеб совсем.
Чуть жива, глаза закрыла...
7
«Что ты делаешь, мудак! (вар.: Что ты делаешь, хуила? Ну-ка вынь
свою нудилу!), — на Адама Бог кричит, —
Ишь, надумал паразит?!»
Вспомнил тут Адам угрозу, голой жопой сел на розу.
Как ужаленный вскочил, но уже не стало сил.
Ближе гневный Бог подходит и такую речь заводит:
«Говорил я вам (вар.: тебе), Адам, что ебаться здесь не дам,
Здесь вам Рай, а не бардак, не ведут себя здесь так (вар.: погубил тебя
елдак).
Получай (вар.: забирай) свои бумажки, забирай пизду и ляжки.
Сдашь мне утром обходной и спускайся к проходной (вар.: вниз с женой)».
8
Наеблась, как кошка, Ева, первосозданная дева.
И очнувшись (вар.: согнувшись) после хуя, отползла, себя страхуя
(вар.: ото зла себя не чуя).
Жопой стукнувшись в забор, вдруг заводит разговор:
«Не горюй Адам, за Раем мы не очень заскучаем.
(Вар.: Не волнуйся, мой Адам, на земле я тоже дам.)
Ничего иметь не будем, лишь ебаться крепко будем.
Вспомни, как тебя ласкала, хоть о ебле и не знала.
Так что плюнь и не горюй, мне же Раем будет хуй».
667

9
Вот спустилися (вар.: сошли они) на Землю и тот час открыли еблю.
Понедельник иль суббота... для пизды всегда (вар.: каждый день кипит)
работа...
Позабыв Адам про Рай, чуть рассвет (вар.: заря) кричит: «Давай!»
И с утра до поздней ночи, Адам (вар.: он на) Еве — очи в очи,
Прославляя жизнь свою, вертит Еву на хую.
10
Время шло, росли детишки, у ребят такие (вар.: по метру) шишки.
Девки... Эти вышли в мать, тоже бляди — дай (вар.: всем подряд дают)
ебать.
Жизнь текла и изменялась, отмирала и рождалась.
Только грех не отмирал, он еще грешнее стал.
Даже школьники сейчас знают в ебле больше нас.
На Земле теперь свой Рай. Кого хочешь выбирай.
И
Хочешь Машку, хочешь Дашку, хочешь в сиську, хочешь в ляжку,
Хочешь раком иль в стояк, и за деньги, и за так.
Для того и дан елдак.
Пляшут те, кого ебут. Пляшут те, кому дают.
Все живет и отмирает. И живущий каждый знает:
Где ебутся, там и Рай, так живи не помирай!
Что же, братцы, в наши дни грешны все (вар.: все земны), не мы одни.
(Вар.: На мосту и под мостом сильно мы девчат ебем.
Ты ЖИВИ НЕ УНЫВАЙ, ТАМ ГДЕ ЕБЛЯ, ТАМ И РАЙ!)
(Блокнот рецидивиста. Тверская колония строгого режима.)
СЛОВАРЬ
бродяга — представитель преступного или арестантского мира
воронок — машина для перевозки заключенных
вышка — высшая мера наказания, расстрел
гнать — посылать письма или вещи
делюга — дело (преступление)
ксива — письмо
пятерик — срок наказания (пять лет)
сталыпин («Столыпин») — вагон для перевозки заключенных, был
введен при П. А. Столыпине, председателе Совета министров и министре
внутренних дел (1906 — 1911) в дореволюционной России
шконка — кровать, спальное место
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Стихотворение представляет собой образец акростиха.
Акростихи — произведения, в которых начальные буквы составляют слово или
фразу, обычно — имя адресата (в данном случае — фамилию и имя).
668

Популярны в тюрьмах: они используются во внутритюремной переписке
и особенно часто — в письмах на волю. Желающие послать на свободу
акростихи подчас прибегают к помощи писаря — заказывают
определенный текст.
2 Вариант см.: Борисов СВ. Мотивы неприятия
социально-политического устройства СССР в фольклоре заключенных 1970-х годов //
Фольклор и культурная среда ГУЛАГа. СПб., 1994. С. 60.
3 Автор песни — Е. Коготков (Медведь), отбывающий срок наказания
в Можайской детской колонии. Песни Медведя стали частью тюремного
фольклора, вошли в альбомы и песенники заключенных. По словам
автора, песня создавалась на основе автобиографических мотивов: «Ну,
это в принципе, если брать обобщенно, то это со мной все было так. Вот
я, немного сгладив конкретно какие-то детали, в принципе в песне
описал, как все получилось со мной, как все было. Может, где-то взял из
других историй, потому что у многих ребят случились похожие
ситуации. Но в основном все написано из своей жизни». Баллады тесно
связаны с устными рассказами заключенных, развивают те же темы и
разрабатывают те же сюжеты. В зэковских устных рассказах собственная
судьба, романтизируясь, направляется в балладное русло. Рассказчики,
становясь героями автобиографических рассказов, сближаются с
героями баллад.
LOVE MOTIFS IN CONTEMPORARY PRISON FOLKLORE
E.S. Efimova
This article examines the motif of love in various genres of contemporary
prison folklore, collected by the author. These include: written stories, poetry,
and letters, as well as recordings of oral tales, prison albums and songbooks.
The article reviews the study of prison folklore in Russia, which has a rich
tradition going back more than a century. For understandable reasons, the
study of Soviet prisons, however, has only become possible in Russia during
the 1990s. The research of contemporary folklorists on prison genres has been
exclusively based on either written materials or on materials recorded outside
of prison. From this perspective, Efimova's study is a pioneering effort, insofar
as it is based on observations and interviews gathered in prisons themselves,
and offers a view of prison culture "from within." The material presented here
was collected by the author in 1998 in the Mozhaisk Women's Prison, the
Mozhaisk Children's Prison, and the Tver High Security Prison (kolonia
strogogo rezhima).
The basis of the criminal aesthetic (vorovskaia estetika) is playing with
danger. The thief assumes roles, tries to fake people out, to play the fool—the
mask of the one who "fools a fool" is one of the main instruments in his
arsenal. The rules of the game are also applied to life in prison itself, for
example, in prison love affairs carried on by written communication. The
precondition for love is "channels'' (dorogi), that is, the existence of possibilities
for communicating within prison. Commonly, the prison perception of love is
as a lottery, or as something carnivalesque, which suspends the usual laws of
everyday reality.
669

The criminal world view is based on the opposition between one's own
and what is not (svoi / chuzhoi), criminal versus non-criminal, prisoner versus
free person. His "own" world is felt to be high, the "alien" world outside—as
low and banal. This latter opposition between high / banal is central to the
genre of the prison ballad: in the free, outside, alien world, depravity substitutes
for love, while in the prison universe love occupies the highest place in a
complex hierarchy of spiritual values. Aphorisms and the texts of tattoos also
subscribe to this aesthetic and axiological system, in which, for example, women
on the outside, in freedom, represent a world that is ruinous and hostile to the
prisoner.
The article further analyzes the role of pornography in comic genres of
prison folklore. The sex act acquires the character of a universal celebration,
the uniting of something cosmic and something of the street—a camivalesque
phenomenon close to the parodia sacra. In contrast, prison folkore displays a
special understanding of agapic love, which is characterized by a sacralized
relationship towards maternal love and a faith in Christian, sympathetic love,
as embodied in the mother.

CAPTIONS FOR ILLUSTRATIONS
Fig. 1. Poster for the Conference on Russian Pornography, University of Southern
Califronia, Los Angeles, May 22 — 24, 1998. Designed by A. Arkhipov, using a
picture by Salvador Dali.
Fig. 2. "The Parable About the Girl Who Died in Mortal Sin," woodcut from the
late seventeenth century. RNK 1881 — 93, no. 701. Reproduced by courtesy of the
Hoover Institution, Stanford University.
Fig. 3. "The Whore of Babylon," engraving from the first half of the nineteenth
century. Reproduced by courtesy of the National Museum in L'viv, Ukraine.
Fig. 4. "Repast of the Pious and Repast of the Impious" (detail), woodcut from the
late seventeenth or early eighteenth century. RNK 1881 — 93, no. 757. Reproduced
by courtesy of the Hoover Institution, Stanford University.
Fig. 5. "Young Foreign Woman Feeding an Old Foreigner," woodcut from the early
eighteenth century. RNK 1881 — 93, no. 218. Reproduced by courtesy of the Hoover
Institution, Stanford University.
Fig. 6. "A Foreign Woman Astride an Old Man," woodcut from the early eighteenth
century. RNK 1881 — 93, no. 220. Reproduced by courtesy of the Hoover
Institution, Stanford University.
Fig. 7. "Taras the Bald," woodcut from the early eighteenth century. RNK 1881 —
93, no. 187. Reproduced by courtesy of the Hoover Institution, Stanford Universi-
<y-
Fig. 8. "The Bear and the Woman," engraving from the 1820's - 1840's. RNK
1881 — 93, no. 180. Reproduced by courtesy of the Hoover Institution, Stanford
University.
Fig. 9. "Give Me My Buckets!," woodcut from the early eighteenth century. RNK
1881 — 93, no. 123. Reproduced by courtesy of the Hoover Institution, Stanford
University.
Fig. 10. "Old Man on the Lap of a Young Woman," woodcut from the
mid-eighteenth century. RNK 1881 — 93, no. 131. Reproduced by courtesy of the Hoover
Institution, Stanford University.
671

Fig. 11. "Interrupted Love,n engraving by P.N. Chuvaev from the latter eighteenth
century. RNK 1881 — 93, no. 135b. Reproduced by courtesy of the Hoover
Institution, Stanford University.
Fig. 12. "Conversation of a Husband With His Wife," engraving from the 1760's -
1770's. RNK 1881 - 93, no. 158. Reproduced by courtesy of the Hoover Institution,
Stanford University.
Fig. 13—14 Title page and page 81 of an XVIIIth century manuscript translation
of Jean-Charles Gervaise de la Touche, Histoire de Dom В***, portier des Chatreaux,
écrite par lui-même (1741 and several subsequent editions). This novel was
relatively popular in Russia as well, where many manuscript translations were made.
Fig. 15. "The Empress of Russia Receiving Her Brave Guards." An engraving
attributed by some to Johann Heinrich Ramberg; others believe it to be by Rowland-
son.
Fig. 16. Satirical cameo of Catherine II. XVIIIth century. From: Bilder Lexikon der
Erotik: [4 vol.). Vienna; Leipzig, 1928. Vol. I. P. 520.
Fig. 17. Fresco in the Gatchina Palace. XVIIIth century.
Fig. 18. N. Feofilaktov. [Untitled]. 1906. From: Fünfzehn Zeichnungen von A. Beard-
sley, F. Rops, C. Somoff [and others]. - [Munich, 1908(?)]. P. 13.
Fig. 19 — 54. Examples of publications by the publishing house "Renaisance,"
Warsaw, с 1906-1912.
Fig. 19. Book cover and list of books published by "Renaisance,'' с 1906.
Fig. 20. New list of books published by "Renaisance," с 1912.
Fig. 21 - 26. "Yuletide Fortune-Telling in the XVIth Century." A series of six
postcards. Warsaw, с 1912. (What follows are approximate explanations of their short
dialogues.)
Fig. 21. A young woman sticks her naked rear-end through an open window, as her
friend explains that the kind of husband she will have will depend on the kind of
hand that strokes her. The young man seem to enjoy the moment.
Fig. 22. A young couple is left alone, and the woman protests the man's roving hand
(but rather weakly!).
Fig. 23. A young woman takes off her groom's boot as a sign of submission on their
bridal night, but all he is interested in is getting to bed as soon as possible.
Fig. 24. — What are you doing, dear? Harder, faster!—I want to touch your heart!
Fig. 25. The woman's turn "to have a dance."
Fig. 26. She's ready for more, but he needs a breather.
672

Fig. 27 — 32. "A Peasant Wedding." Warsaw, с 1912. A series of postcards,
parodying traditional courting rituals and language. (What follows are approximate
explanations of their short dialogues.)
Fig. 27. The boy makes his proposal of marriage, in a rather straight forward
manner.
Fig. 28. Wedding night: the bride suggests they ask mama what to do.
Fig. 29. They watch the piglets go at it, and wonder if they can too.
Fig. 30. The first attempt
Fig. 31. She holds on tight so he can go deeper.
Fig. 32. The girl requests a repeat as the mother rejoices over the proof of her
defloration.
Fig. 33 — 36. "Snake in the Garden." Series of four postcards.
Fig. 33. "I'd like to but Fm scared..."
Fig. 34. "O'kay, we'll give it a try..."
Fig. 35. ttOh! Again!! Again!!!"
Fig. 36. "He took off?! The ingrate!"
Fig. 37 — 39. "Tale of the Firebird." Parodie series of three postcards.
Fig. 37. "Introduction."
Fig. 38. "Exposition."
Fig. 39. "Epilogue."
Fig. 40 — 47. "The Old Testament." Parodie series of twenty-four postcards. P. 1 —
8.
Fig. 40. "Adam and Eve."
Fig. 41. "After the Flood."
Fig. 42. "Noah and His Sons."
Fig. 43. "Sodom and Gomorrah."
Fig. 44. "Lot and His Daughters."
Fig. 45. "Avraam, Sarah and Hagar."
Fig. 46. "Isaac and Rebecca."
22 Эрос и порнография 673

Fig. 47. "Jacob, Rachel, Leah and Their Servants."
Fig. 48 — 49. "Circus." Set postcards.
Fig. 48. "Lion-Tamer."
Fig. 49. "Athletes."
Fig. 50 — 54. Various postcards published by "Renaisance."
Fig. 50. "Runny Nose."
Fig. 51. "Oh, Birdie!" (a pun on "popka," which can mean both "parrot" and "rear-
end"—editor's note).
Fig. 52. [Untitled.]
Fig. 53. "In the Countryside."
Fig. 54. Postcard from the series "The Alphabet" (Here: the first three letters.)
Fig. 55 — 56. Title page and vignette from: A.M. Remizov's What Is Tobacco? (St-
Petersburg, 1908), designed by K. Somov.
Fig. 57. Illustration by A.I. Lebedev from the book: Lost but Dear Creations (St-
Petersburg, 1862 — 63), depicting the fall of a young woman. Caption: "You think
it's tough to get rich? I'll go to a masquerade, sit down like this, and voila! in a few
days I will have a capital apartment and carriage."
Fig. 58 — 61. A.I. Lebedev, cover and three of the twelve lithographs from: L'amour
que qu'c'est ca (What Is Love) (Russia, mid-19th century).
Fig. 58. Cover. L'amour que qu'c'est ca (What Is Love) (Russia, mid-19th century).
Fig. 59. "Fortune Favors the Bold."
Fig. 60. "Taking Precautions."
Fig. 61. "Effect of a Full Moon."
Fig. 62. Michal Zichy. Drawing from the series "Love." Mid-19th century.
Fig. 63 — 65. Tide page, publication information, and frontispiece from: Das
Lesebuch der Marquise: Ein Rokokobuch j Von Franz Blei und Constantin Somoff.
[Munich: Hans von Weber Verlag, 1908].
Fig. 66 — 68. Illustration, Table of Contents and final page from: Das Lesebuch der
Marquise: Ein Rokokobuch / Von Franz Blei und Constantin Somoff. [Munich: Hans
von Weber Verlag, 1908].
Fig. 69 — 71. Konstantin Somov, tide, facing page and frontispiece from the "small"
version of Le livre de la Marquise.
674

Fig. 72. Information from the final page of the "small" Le livre de la Marquise.
Fig. 73. Konstantin Somov, title page from the "large" Le livre de la Marquise.
Fig. 74 — 75. Konstantin Somov, "Daphnis et Chloë." From Le livre de la Marquise,
censored and uncensored versions.
Fig. 76 — 77. Konstantin Somov, "Sous la feuilée" ("Beneath the Trellis"). From Le
livre de la Marquise, censored and uncensored versions.
Fig. 78 — 79. Konstantin Somov, "Sous le treillage" ("Beneath the Trellis"). From
Le livre de la Marquise, censored and uncensored versions.
Fig. 80 — 81. Konstantin Somov, "Pierrot et la Marquise." From Le livre de la
Marquise, censored and uncensored versions.
Fig. 82. Konstantin Somov, "Marquise und Pierrot." This drawing was prepared for
Das Lesebuch der Marquise (Munich: Hans von Weber Verlag, 1908), but then
rejected by the censor, and appeared only in the later edition (Munich: R Piper, 1909).
Fig. 83 — 84. Konstantin Somov, "Le Coucher" ("The Bed"). From Le livre de la
Marquise, censored and uncensored versions.
Fig. 85. Konstantin Somov, "Départ pour le Sabbat" ("Black Sabbath"). It appeared in both
the "small" and "large" ("complete," uncensored) versions of Le livre de la Marquise.
Fig. 86 — 88. Three versions of Konstantin Somov's "L'Alcove" ("The Alcove").
From the Das Lesebuch der Marquise and the Le livre de la Marquise, "small" and the
"large" versions.
Fig. 89 — 90. Konstantin Somov, "Le Rendez-vous." From Le livre de la Marquise,
censored and uncensored versions.
Fig. 91. Konstantin Somov, "Le Rendez-vous." This version was prepared for Das
Lesebuch der Marquise (Munich: Hans von Weber Verlag, 1908), but then rejected
by the censor; it appeared in Fünfzehn Zeichnungen von A. Beardsley, F. Rops,
С. Somoff (Munich, 1908).
Fig. 92. Konstantin Somov, "Le petit Amour" ("Cupid"). From the "large" La Livre
de la Marquise.
Fig. 93 — 94. Konstantin Somov, "Les Amoureux" ("Lovers"). From Le livre de la
Marquise, censored and uncensored versions.
Fig. 95. Konstantin Somov, "Récréation" ("Recreation"). From the "large" La Livre
de la Marquise.
Fig. 96. Konstantin Somov, "Le Rêve" ("The Dream"). From the "large" La Livre
de la Marquise.
Fig. 97. Konstantin Somov, "La Maîtresse du diable" ("The Devil's Mistress"). From
the "large" La Livre de la Marquise.
22* 675

Fig. 98—106. Konstantin Somov, vignettes from the "large" La Livre de la Marquise.
Fig. 107. "Miss" [A.V. Remizova], drawing from: Kupidonovy prokazy (St-Petersburg:
M.G. Kornfel'd, 1913).
Fig. 108. Fig. V.A. Milashevsky in Kuzmin's Zanaveshennye kartinki [Draped
Pictures] (Amsterdam [sic — Petrograd], 1920), reflecting Somov's demonstrable
influence on the much younger artist.
Fig. 109. Vladimir Milashevsky, tide page for M. Kuzmin, Zanaveshennye kartinki
(Amsterdam [sic — Petrograd]: The author, 1920).
Fig. 110— 116. Vladimir Milashevsky, drawings for M. Kuzmin, Zanaveshennye
kartinki (Amsterdam [sic — Petrograd], 1920).
Fig. 117. A. Iakovlev, "The Fair Sex.* Satirikon, no. 2, 1910, p. 5.
Fig. 118. Re-mi, "A «Modern' Youth.n Satirikon, no. 29. 1909, p. 5.
Fig. 119. Re-mi, "A Difficult Position." Satirikon, no. 38, 1909, p. 1.
Fig. 120. A. lunger, "A Tragedy." Satirikon, no. 4, 1909.
Fig. 121. Tide page from: Prudon, Pornokratiia, Hi Zhenshchiny v nastoiashchee vre-
mia (Pornocratia, or Women Today) (Moscow: N.A. Putiatu, 1876).
Fig. 122 — 124. Cover, tide page and foreword from: Eros russe: Russkii erot ne dlia
dam (Eros russe: Russian Eros Not for Ladies). 3rd or 4th edition, text from the 2nd
edition. [Geneva: M.K. Elpidin, tip. "Obshchego delà," 1889 - 1892].
Fig. 125. Tide page from: Mezhdu druz'iamv Smeshnye ipikantnye shtuki domashni-
khpoetov Rossii (Among Friends: Funny and Piquant Jokes by Domestic Russian Poets)
[Leipzig: E.L. Kasprovich, 1883 (Weimar: tip. G. Ushman)].
Fig. 126. Tide page of a popular manuscript almanach from the late 19th — early
20th century.
Fig. 127. Tide page from: Skazanie о molodtse i о devitse: Vnov* naidennaia erotiches-
kaiapovest* narodnoi literatury (Tale of a Young Lad and Maiden: A Newly Discovered
Work of Folk Literature), ed. Khrisanf Loparev, 1894.
Fig. 128. First page from: Voprosy polo: DvukhnedeVnyi literaturno-nauchnyi zhurnal
(The Sex Question: A Bi-Monthly Literary and Scientific Journal), no. 1,1908 (Sunday,
27 January).
Fig. 129.1. Bloch, Polovaia zhizn ' nashego vremeni i ее otnoshenie к sovremennoi kuVture
(Sex Life of Our Age and Its Relationship to Contemporary Culture), trans, from the
4th - 6th German editions by N.A. Alekseev (St-Petersburg, 1909), p. 690.
Fig. 130.1. Bloch, Polovaia zhizn* nashego vremeni i ее otnoshenie к sovremennoi kul'ture
(Sex Life of Our Age and Its Relationship to Contemporary Culture), trans, from the 6th
German edition by E. Gordon and G. Vulikha (St-Petersburg, 1909), p. 588.
676

Fig. 131 — 132. Title page and table of contents from: G.S. Novopolin, Por-
nograficheskii element v russkoi literature (The Pornographic Element in Russioan
Literature) (St-Petersburg, 1909).
Fig. 133. Table of contents from: A.A. Izmailov, Pomrachenie bozhkov i novye kumiry
(Twilight of the Gods and the New Idols) (Moscow, 1910).
Fig. 134. Title page from: Petr Pilsky, Problema polo, polovye avtory i polovoi geroi (The
Problem of Sex, Sexual Writers and the Sexual Hero) (St-Petersburg, 1909).
Fig. 135. Reprint edition of Barkov (sic), Luka Mudishchev: Geroicheskaia poema (Luka
Mudishchev: Epic Poem), drawings by Fu-chi-fu. [Petrograd:] IzdateFstvo "Golland-
skiii," [1918— 19].
Fig. 136 — 137. E.N. Kachura-Falileeva, Deviat' listov otdeVnykh ofortov (Nine Pages
of Individual Etchings) (Moscow, 1918).
Fig. 138. Title page from: Aleksei Remizov, Zavetnye skazy (Forbidden Tales): 7. Tsar*
Dodon; 2. What Is Tobacco?; 3. Miraculous Harvest; 4. The Sultan's Date. (Petersburg:
Alkonost, 1920).
Fig. 139 — 141. Leon Bakst, half-title, title page, and illustrations from: Aleksei
Remizov, Tsar' Dodon ([St-Petersburg:] Obez'ian'ia Velikaia ѴоГпаіа Palata, 1921).
Fig. 142 — 145. Vladimir Grigor'ev, cover, tide page and illustrations from: Fedor
Sollogub, Tsaritsa potseluev: Novella (The Queen of Kisses: A Novel) (Petrograd,
1921).
Fig. 146. Tide page from: Abram Efros, Eroticheskie sonety (Erotic Sonnets) (Moscow,
1922).
Fig. 147 — 148. Cover and tide page from: Gruzinov, Seraphicheskie podveski (Seraphic
Pendants) (Petrograd: Immazhinisty, 1922).
Fig. 149 — 150. Cover and tide page from: Khabias-Komarova, Stikhetti (Verselets)
(Petrograd: Bespredmetniki, 1922).
Fig. 151. Cover and tide page from: A.E. Kruchenykh, Malakholiia v kapote,
drawings by K. Zdanevich. [2nd rev. ed.] [Baku: izd. 41°, 1921].
Fig. 152. Tide page from: Der Moskowitische Eros: Eine Sammlung russischer diet-
erischer Erotik der Gegenwart, mit acht Originallithographien von Alphous Woelfe
(Muscovite Eros: A Collection of Historical Russian Erotic Poetry, with Eight Original
Lithographs by Alphous Woelfe). (Munich: Orchis-Verlag, [1921]).
Fig. 153. Tide page from: Erotika v russkoi poeziù Sbornik stikhov (Russian Poetic
Erotica: A Collection of Verse) (Berlin: Russkoe UniversaTnoe Izdatel'stvo, 1922).
Fig. 154. Tide page from: Sud nod pronografiei v literature: Diskussiia, ustroennaia
mestkomom pisatelei 17 noiabria 1925goda v Dome Pechati.. (Literary Pornography on
Trial: A Discussion Held by a Local Committee of Writers on November 17, 1925, in
the Press House...) (Moscow: Vserossiiskii soiuz krest'ianskikh pisatelei, 1926).
677

Fig. 155. Half-title from: M. Maisel', "Pomografiia v sovremennoi literature"
("Pornography in Contemporary Literature"), in Golosa protiv: Kriticheskii al'manakh (Voices
Against: A Critical Almamach). (Leningrad: Izd-vo pisatelei v Leningrade, 1928).
Fig. 156. Tide page from: B.P. Leshchinsky, Istoriia erotiki (A History of Erotica).
(Riga: MIP, [1930?]).
Fig. 157. Hans Bellmer, Drawing illustrating Georges Bataille's Story of the Eye
(1950s).
Fig. 158. The Adventures of Gwendeline (1946)
Fig. 159. Bernard Montorgueill, illustration for The Four Thursdays (1930s).
Fig. 160. Michelangelo, Punishment of Sodomy, detail in The Last Judgement, Sistine
Chapel (1536-41).
Fig. 161. Dutch engraving for edition of de Sade's La Nouvelle Justine or the
Misfortunes of Virtue (1797).
Fig. 162. "Gamblers." A postcard designed by inmates of the Tver Strict-Regime
Prison, 1998.
Fig. 163. "Naked Woman." Page from a songbook designed by inmates of the
Mozhaisk Children's Prison, 1998.
Fig. 164. "Life's a Game—Freedom's the Trump Card." Page from an album
designed by inmates of the Mozhaisk Children's Prison, 1998.
Fig. 165. "I would give this rose to mama, but my hands are locked in chains!" Page
from an album designed by inmates of the Mozhaisk Children's Prison, 1998.
CAPTION FOR COLOR ILLUSTRATIONS
Drawings by IS. Efimov (1878 - 1959)
Fig. 1. Composition. 1940.
Fig. 2. Composition. 1920s.
Fig. 3. Composition. February 2, 1937.
Fig. 4. The Abduction of Europa. 1914.
Fig. 5. Composition. October 2, 1926.
Fig. 6. Composition. June 28, 1917.
Fig. 7. Composition. 1920s.
Fig. 8. Karagez. April 1, 1929.
678

Fig. 9. Karagez. 1929.
Fig. 10. Karagez. April 19, 1929.
Fig. 11. Karagez. May 15, 1929.
Fig. 12. Karagez. May 14, 1929.
Fig. 13. Karagez. 1929.
Fig. 14. Karagez. March 27, 1929.
Fig. 15. Karagez. 1929.
Fig. 16. Karagez. (East and West) December 31, 1929.
Fig. 17. Karagez. March 1, 1929.
Fig. 18. Karagez. 1929.
Fig. 19. Maiden and Peacock. 1947.
Fig. 20. Thumbelina. March 18, 1940.
Fig. 21. Composition. November 7, 1947.
Fig. 22. Composition. January 14, 1940.
Fig. 23. Composition. 1930s.
Fig. 24. Bukant Odnoma Festival. April 28, 1934.
Fig. 25. Composition. 1930s.
Fig. 26. Composition. 1940.
Fig. 27. Composition. January 13, 1946.
Fig. 28. Black Woman and Ostrich. November 25, 1937.
Fig. 29. Composition. November 2, 1924.
Fig. 30. Composition. October 4, 1924.
Fig. 31. Composition. November 3, 1924.
Fig. 32. Composition. February 2, 1924.
Fig. 33. Composition. December 7, 1929.
Fig. 34. Mordovian Custom. Honouring the Father-in-Law. 1930s.
679

Fig. 35. Mordovian Custom. Honouring the Father-in-Law. April 28, 1934.
Fig. 36. Composition. November 28, 1942.
Fig. 37. Composition. July 30, 1921.
Fig. 38. Composition. September 27, 1926.
Fig. 39. Composition. December 20, 1930.

СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Рис. 1. Плакат, выпущенный к конференции о русской порнографии (Лос-
Анджелес, Университет Южной Калифорнии, 22 — 24 мая 1998). Художник
А. Архипов; в плакате использован рисунок С. Дали.
Рис. 2. «Притча о девице, умершей в блудном грехе без покаяния». Лубочная
картинка конца ХѴТІ в. Печ. по изд.: Ровинский Д. А. Русские народные
картинки: Атлас. СПб., 1881 - 1893. Т. 1 - 4. № 701.
Рис. 3. «Вавилонская блудница». Гравюра первой половины XIX в.
Рис. 4. «Трапеза благочестивых и трапеза нечестивых» (фрагмент). Лубочная
картинка конца ХѴП или начала ХѴНІ в. Печ. по изд.: Ровинский ДА. Русские
народные картинки: Атлас. СПб., 1881 — 1893. Т. 1 — 4. № 757.
Рис. 5. «Молодая немка кормит старого немца соской». Лубочная картинка
начала XVIII в. Печ. по изд.: Ровинский Д.А. Русские народные картинки:
Атлас. СПб., 1881 - 1893. Т. 1 - 4. № 218.
Рис. 6. «Немка верхом на старике». Лубочная картинка начала ХѴШ в. Печ.
по изд.: Ровинский ДА. Русские народные картинки: Атлас. СПб., 1881 — 1893.
Т. 1 - 4. № 220.
Рис. 7. «Тарас Плешивый». Лубочная картинка начала ХѴШ в. Печ. по изд.:
Ровинский Д.А. Русские народные картинки: Атлас. СПб., 1881 — 1893. Т. 1 —
4. № 187.
Рис. 8. «Медведь и баба». Гравюра 1820 — 1840-х гг. Печ. по изд.: Ровинский
Д.А. Русские народные картинки: Атлас. СПб., 1881 — 1893. Т. 1 — 4. № 180.
Рис. 9. «Отдай мне ведро!» Лубочная картинка начала ХѴШ в. Печ. по изд.:
Ровинский Д.А. Русские народные картинки: Атлас. СПб., 1881 — 1893. Т. 1 —
4. № 123.
Рис. 10. «Старик на коленях у молодой». Лубочная картинка середины
XVIII в. Печ. по изд.: Ровинский Д.А. Русские народные картинки: Атлас.
СПб., 1881 - 1893. Т. 1 - 4. № 131.
Рис. 11. [Чуваев П.Н.] Помеха в любви. Гравюра конца ХѴПІ в. Печ. по изд.:
Ровинский Д.А. Русские народные картинки: Атлас. СПб., 1881 — 1893. Т. 1 —
4. № 135Ъ.
681

Рис. 12. «Разговор мужа с женой». Гравюра 1760 — 1770-х гг. Печ. по изд.: Ро-
винский Д.А. Русские народные картинки: Атлас. СПб., 1881 — 1893. Т. 1 — 4.
№ 158.
Рис. 13 — 14. Заглавный лист и с. 81 рукописи ХѴШ в., представляющей собой
перевод французского романа: Gervaise de la Touche, Jean-Charles. «Histoire de
Dom В***, portier des Chartreux, écrite par lui-même». — Начиная с 1-го
издания (1741), роман выходил в ХѴШ в. несколько раз. В России был
относительно популярен. Известны его рукописные переводы.
Рис. 15. «Императрица принимает своих храбрых гвардейцев». Гравюра,
приписываемая И.Г. Рамбергу (или Т. Роуландсону).
Рис. 16. Сатирическая гемма XVIII в. на Екатерину И. Печ. по изд.: Bilder
Lexikon der Erotik: [In 4 Bd.] - Wien; Leipzig, 1928. Bd. I. S. 520.
Рис. 17. Фреска Гатчинского дворца. ХѴІП в. Печ. по изд.: Паломничество на
остров Киферу: Любовь и эротика в изобразительном искусстве:
Международная выставка, СПб., Центральный выставочный зал «Манеж», 8 — 30 марта
1997 г. - СПб., 1997. С. 9.
Рис. 18. Н. Феофилактов. [Без названия]. 1906. Печ. по изд.: Fünfzehn
Zeichnungen von A. Beardsley, F. Rops, С. SomofT [и др.]. — [München, 1908(?)].
Л. 13.
Рис. 19— 54. Образцы продукции издательства «Ренесанс». Варшава, ок.
1906-1912 гг.
Рис. 19. Обложка и с. 15 прейскуранта издательства «Ренесанс», ок. 1906.
Рис. 20. Прейскурант [новый] издательства «Ренесанс». Варшава, ок. 1912. —
[10] с.
Рис. 21 — 26. «Гаданье на святках в XVI веке». [Варшава, ок. 1912]. Комплект
из 6 открыток.
Рис. 27 — 32. «Крестьянская свадьба». [Варшава, ок. 1912]. Комплект из 6
открыток.
Рис. 33 — 36. «Змей-искуситель». Комплект из 4-х открыток.
Рис. 37 — 39. «Сказка о жар-птице». Комплект из 3-х открыток.
Рис. 40 — 47. «Ветхий Завет». Комплект из 24-х открыток. Л. 1 — 8.
Рис. 48 — 49. «Цирк». Комплект из 12-ти открыток. Л. 1 — 12.
Рис. 50 — 54. Открытки издательства «Ренесанс». Варшава, 1906 — 1912.
Рис. 54. Открытка из серии «Азбука».
Рис. 55 — 56. К. Сомов. Титульный лист и виньетка изд.: [Ремизов A.M.] Что
682

есть табак: Гоносиева повесть. Санктпетербург, 1908. — 33, [1] с: [3]
иллюстрации К.А. Сомова; формат изд.: 14,8 х 11,8 (здесь и далее даются размеры
издательского блока) (наборная полоса: 9,7 х 7,2) см. (В издательском
переплете, в футляре.) — В конце книги на с. [1] сообщается: «Повесть сию
написал на святках 1906 года А. Ремизов, рисунки делал К. Сомов, напечатал
двадцать пять именных экземпляров С. Тройницкий». На обороте титульного
листа указано: «Экземпляр» [далее печаталась фамилия владельца]; на с. 3
набрано [посвящение]: «Константину Андреевичу Сомову». Издание имеет три
иллюстрации: на титульном листе (изображение: 3,2 х 4,6 см), с. 5 (заставка:
3,4 х 7,4 см), с. 33 (концовка: 1,2 х 3 см). В корректурном экземпляре на с. 33
издатель указан иначе: «...напечатал... С. Струйский». В некоторых
экземплярах (например, В.А. Верещагина) последняя страница заменялась на другую
с удалением фамилии Тройницкого. По сообщению В.Я. Адарюкова, книга
напечатана в типографии «Сириус» тиражом 8, а не 25 экземпляров.
Рис. 57. А.И. Лебедев (1830 — 1898). Иллюстрация из изд.: Погибшие, но милые
создания. СПб., 1862 - 1863.
Рис. 58—61. А.И. Лебедев. Обложка и три литографии из изд.: L'amour que
qu'e'est qu'ca (так! — Ред.): [Комплект из 12-ти эротических литографий].
[СПб., 1860 — 1870]. — [12] отдельных листов; формат изд.: 18,5 х 13
(изображения: около 13 х 10) см. (В литографированной обложке.) Титульного
листа не было. Под изображениями помещены названия сюжетов на
французском языке и вымышленная монограмма художника: G. (имитация
монограммы известного французского художника P. Gavarni (1804 — 1866)). —
Художник установлен по изд.: Ровинский Д.А. Подробный словарь русских граверов
XVI - XIX вв.: [В 2 т.]. СПб, 1895. Т. 2. С. 583, п. 10 («Л.Я. Лебедев. L'amour,
qu'é que c'est que ca. Двенадцать рисунков легкого содержания с французским
текстом, отпечатанных на камне тоном»). В.А. Верещагин, воспроизведя эту
цитату в своем указателе, далее написал: «описание этого издания
заимствовано у Ровинского. Мне никогда не приходилось видеть [его] ни в продаже,
ни в каталогах букинистов» [Верещагин В.А. Русские иллюстрированные
издания ХѴІП - XIX столетия, (1720 - 1870). СПб., 1898. С. 124, № 431).
Рис. 62. Михаил Зичи. Иллюстрация из изд.: Zichy, Michael. Liebe: Vierrig
Zeichnungen /Michael von Zichy. — Leipzig: Privatdruck, 1911. — [8] s., [40] Bl. ill.;
формат изд.: 30,5 x 39 см. (В переплете.) Тираж 300 экз.
Рис. 63 — 65. К. Самое. Титульный лист (с. [3]), лист с выходными данными
(с. [2]) и фронтиспис изд.: Das Lesebuch der Marquise: Ein Rokokobuch / Von
Franz Blei und Constantin Somoff. — [München: Hans von Weber Verlag, 1908].
Рис. 66 — 68. К. Сомов. Иллюстрация, оглавление и лист с выпускными
данными изд.: Das Lesebuch der Marquise: Ein Rokokobuch / Von Franz Blei und
Constantin Somoff. — [München: Hans von Weber Verlag, 1908].
Рис. 69—71. К. Сомов. Титульный лист, добавочный титул («La Marquise —
faux-titre») и фронтиспис («Hommage à Pamour») так называемой «Малой
маркизы»: Le livre de la Marquise: Recueil de Poesie & Prose. — St-Petersbourg: S-
té R. Golicke et A. Wilborg, 1918.
Рис. 72. Лист с выпускными данными «Малой маркизы».
683

Рис. 73. К. Самое. Титульный лист так называемой «Большой маркизы»: Le livre
de la Marquise: Recueil de Poesie & de Prose. — Venise: Chez Cazzo et Coglioni, 1918.
Рис. 74 — 75. К. Сомов. Daphnis et Chloë [Дафнис и Хлоя]. Рисунки
расположены соответственно при с. 15 (в «Большой» и «Малой маркизе») и с. 198
(только в «Большой маркизе»).
Рис. 76 — 77. К. Сомов. Sous la feuillée [Под листьями]. Рисунки расположены
соответственно при с. 39 (в «Большой» и «Малой маркизе») и с. 209 (только
в «Большой маркизе»).
Рис. 78 — 79. К. Сомов. Sous le treillage [Под трельяжем]. Рисунки расположены
соответственно при с. 46 (в «Большой» и «Малой маркизе») и с. 205 (только
в «Большой маркизе»).
Рис. 80 — 81. К. Сомов. Pierrot et la Marquise [Пьеро и Маркиза]. Рисунки
расположены соответственно при с. 108 (в «Большой» и «Малой маркизе»; под
рисунком подпись: К. Сомов; 1916, размер рисунка в изд.: 14,6 х 10,2 см.) и с.
243 (только в «Большой маркизе»).
Рис. 82. К. Сомов. Marquise und Pierrot [Маркиза и Пьеро] (под рис. подпись:
С. Somof 07; размер рисунка в изд.: 17,2 х 12,5 см.). Рисунок был
предназначен для изд.: Das Lesebuch der Marquise. — München: Hans von Weber Verlag,
1908, но отклонен цензурой и включен в другое издание: Der Phönix. —
[München: R. Piper, 1909].
Рис. 83 — 84. К. Сомов. Le Coucher [Приготовление ко сну]. Рисунки
расположены соответственно при с. 104 (в «Большой» и «Малой маркизе») и с. 218
(только в «Большой маркизе»).
Рис. 85. К. Сомов. Départ pour le Sabbat. [Полет на шабаш]. Рисунок
расположен при с. 136 в «Малой» и «Большой маркизе».
Рис. 86 — 88. К. Сомов. L'Alcôve [Альков]. Рисунки расположены
соответственно при с. 112 (в немецком издании «Das Lesebuch der MarquiDs...» (1908)), с. 150
(в «Малой» и «Большой маркизе») и с. 239 (в «Большой маркизе»).
Рис. 89 — 90. К. Сомов. Le Rendez-vous [Свидание]. Рисунки расположены
соответственно при с. 156 (в «Малой» и «Большой маркизе»; размер рисунка в
изд.: 14,8 х 10,4 см.) и с. 236 (только в «Большой маркизе»; размер рисунка в
изд.: 14,3 х 10,3 см.; подпись под изображением: К. Сомовъ 08).
Рис. 91. К. Сомов. Le Rendez-vous (подпись под рисунком: С. Somof. 07;
размер рисунка в изд.: 20 х 14,7 см.). Рисунок был предназначен для изд.: Das
Lesebuch der Marquise — München: Hans von Weber Verlag, 1908, но отклонен
цензурой и опубликован в изд.: Fünfzehn Zeichnungen von A. Beardsley, F. Rops,
С. Somoff [и др.]. — [München, 1908(?)]. — В оглавлении этого издания рисунок
имеет название: «Die jungen Mädchen».
Рис. 92 — 93. К. Сомов. Les Amoureux [Любовники]. Рисунки расположены
соответственно при с. 181 (в «Малой» и «Большой маркизе») и с. 222 (только
в «Большой маркизе»).
684

Рис. 94. К. Сомов. Le petit Amour [Маленький амур]. Рисунок расположен при
с. 197 «Большой маркизы».
Рис. 95. К. Сомов. Récréation [Приятное времяпрепровождение]. Рисунок
расположен при с. 207 «Большой маркизы».
Рис. 96. К. Сомов. Le Rêve [Сон]. Рисунок расположен при с. 227 «Большой
маркизы».
Рис. 97. К. Сомов. La Maitresse du diable [Любовница дьявола]. Рисунок
расположен при с. 230 «Большой маркизы».
Рис. 98 — 106. К. Сомов. Виньетки из «Большой маркизы».
Рис. 107. A.B. Ремизова (псевдоним: Мисс). Иллюстрация из изд.: Купидоновы
проказы: Альбом/Мисс. — СПб.: Изд. М.Г. Корнфельда, 1913. [41] листов
цветных иллюстраций; формат изд.: 26 х 25 см.
Рис. 108—109. В.А. Милашевский. Обложка и титульный лист изд.: Кузмин М.
Занавешенные картинки. — Амстердам [Петроград], 1920.
Рис. ПО — 116. В.А. Милашевский. Рисунки из изд.: Кузмин М. Занавешенные
картинки: [7 эротических стихотворений] / Кузмин М.; [Рисунки Владимира
Милашевского]. — Амстердам [Петроград: Издательство «Петрополис»],
[декабрь] 1920 (Пг.: тип. ?). — [36] с: [7] эротических иллюстраций в тексте
и 2 иллюстрации на титульном листе и обложке; формат изд.: 25 х 20
(наборная полоса: от 3,5/12,5 до 5/8) см. — На обложке серого цвета дано
рукописное название: «М. Кузминъ. Занавѣшанныя картинки. Рисунки Владимира
Милашевскаго. 1920». На с. [2] сообщается: «Настоящее издание отпечатано
в количестве трехсот семи экземпляров, нумерованных: I — VII и 1 — 300.
Экз. №».
Рец. на данное издание: Амстердамская порнография / С. Э[рнст] // Жизнь и
искусство, 1924. № 5 (29 янв.). С. 14 - 15.
См. уменьшенный репринт в изд.: Кузмин М. Стихотворения. СПб., 1996. С.
343 - 380, 735 - 738 (примеч. H.A. Богомолова).
Рис. 117. А. Яковлев. Прекрасный пол. Печ. по изд.: Сатирикон, 1910. № 2. С. 5.
Рис. 118. Ре-ми. Юноша модерн. Печ. по изд.: Сатирикон, 1909. № 29. С. 5.
Рис. 119. Ре-ми. Затруднительное положение. Печ. по изд.: Сатирикон, 1909.
№ 38. С. 1.
Рис. 120. А. Юнгер. Трагедия. Печ. по изд.: Сатирикон, 1909. № 4.
Рис. 121. Титульный лист изд.: Прудон П.Ж. Порнократия, или Женщины в
настоящее время / Посмертное сочинение Прудона. М.: изд. H.A. Путяты,
1876. 316 с, [4] с.
Рис. 122 — 124. Обложка, титульный лист и предисловие к изд.: Eros russe: Русский
Эрот не для дам. [3-е или 4-е изд. по тексту 2-го изд.]. — [Женева: М.К. Элпидин,
1889 — 1892 (тип. «Общего дела»)]. — [2], П, 66, [2] с; с}юрмат изд.: 16,5 х 11,3 см.
685

Рис. 125. Титульный лист изд.: Между друзьями. Смешные и пикантные
штуки домашних поэтов России. — [Лейпциг: Э.Л. Каспрович, 1883 (Веймар: тип.
Г. Ушмана)]. 190, [2] с; формат изд.: 15,7 х 11,5 см. — На титульном листе
указаны вымышленные выходные данные.
Рис. 126. Титульная страница одного из многочисленных выпусков
популярного рукописного альманаха. Конец XIX — начало XX в.
Рис. 127. Титульный лист изд.: Сказание о молодце и о девице: Вновь
найденная эротическая повесть народной литературы/ Сообщение Хрисанфа Лопа-
рева. — (Памятники древней письменности; т. ХСІХ). — 1894.
Рис. 128. Совмещенный титульный лист изд.: Вопросы пола: Двухнедельный
литературно-научный журнал, 1908. № 1 (27 янв.). 32 с. — Вышло пять
номеров, они были запрещены цензурой.
Рис. 129. Страница 690 изд.: Блох И. Половая жизнь нашего времени и ея
отношения к современной культуре /Д-р мед. И. Блох; Перевод с 4 — 6 немец-
каго издания H.A. Алексеева. — СПб., 1909. ѴПІ, 751 с.
Рис. 130. Страница 588 изд.: Блох И. Половая жизнь нашего времени и ея
отношение к современной культуре / Д-р мед. Иван Блох; Перевод с 6-го не-
мецкаго издания Е. Гордон и Г. Вулиха; Под ред. М. Бройдо. — СПб., 1909. [4],
624 с. — Эта страница приведена здесь для сравнения с предыдущим
переводом (см. рис. 129).
Рис. 131 — 132. Титульный лист и оглавление изд.: Новополин Г. С. [псевдоним;
настоящее имя: Нейфельд Г.С.]. Порнографический элемент в русской
литературе. СПб., [1909]. — 247 с. — Дата издания указана на корешке. Подлинное
имя автора установлено по изд.: Масанов И.Ф. Словарь псевдонимов... В 4 т.
М., 1957. Т. 2. С. 272.
Рис. 133. Оглавление изд.: Измайлов A.A. Помрачение божков и новые
кумиры. М., 1910.
Рис. 134. Титульный лист изд.: Пилъский Петр. Проблема пола, половые авторы
и половой герой. СПб., [1909]. 150, [2] с. — Дата издания указана на обложке.
Рис. 135. Репринтное воспроизведение изд.: Барков. Лука Мудищев:
Героическая поэма / Рисунки художника Фу-чи-фу. Издательство «Голландский».
[Петроград, 1918 — 1920]. 28 с: [11] иллюстраций; формат изд.: 15 х 10 см. Экз.
№ 2. [Монограмма художника]: Ф. Шрифт после 1918 г. — Художник:
Николай Иванович Фешин (р. 1881 — ?). На рис. 1 (см. колонну слева) отчетливо
читаются буквы: Н. Ф. По «Словарю псевдонимов...» И.Ф. Масанова — это
псевдоним Н.И. Фешина. Его графика представлена в сборниках 1906 — 1907
гг.: «Вольница», «Леший», «Скоморох», «Уклон».
Рис. 136 — 137. E.H. Качура-Фалилеева. [Без названия]. Офорты. Печ. по изд.:
[Качура-Фалилеева E.H. Без названия: комплект из девяти эротических
офортов. М., 1918]. — 9 отдельных листов (15 сюжетов) наклеены на 9 листов
паспарту; размеры оттисков около 10 х 13 см; листы бумаги имеют формат: 37
686

x 28 см. Под оттисками карандашом рукой художницы: ее подпись, дата
(1918) и тираж (5 экз. для друзей художника). Титульного листа не было.
Рис. 138. Титульный лист изд.: Ремизов Алексей. Заветные сказы: 1) Царь До-
дон; 2) Что есть табак; 3) Чудесный урожай; 4) Султанский финик. —
Петербург: Алконост, 1920. — 97, [7] с; формат изд.: 12,8 х 8,0 (наборная полоса: 7,4
х 4,5) см. (В обложке.) Тираж 333 нумер, экз.
Рис. 139 — 141. Авантитул, титульный лист и иллюстрации Л. Бакста из изд.:
Ремизов Алексей. Царь Додон. — [СПб.]: Обезьянья Великая Вольная Палата,
1921. 32 с: [3] иллюстрации Л. Бакста; формат изд.: 15 х 11 см. На обложке
также воспроизведены рисунки Л. Бакста. Тираж 333 нумерованных экз.
Для наст. изд. иллюстрации увеличены.
Рис. 142 — 145. Григорьев Владимир. Обложка, титульный лист и иллюстрации
из изд.: Сологуб Федор. Царица поцелуев: Новелла/Иллюстрации Владимира
Григорьева. — Петроград: Myosotis, 1921. 31, [1] с: [10] иллюстраций; формат
изд.: 23,5 х 18 (наборная полоса: 11x8) см. — На с. 4 сообщается: «Напечатано
на правах рукописи, 500 экз. на японской бумаге; каждый подписан
собственноручно автором. Экземпляр [номер и автограф автора]».
Рис. 146. Титульный лист изд.: Эфрос Абрам. Эротические сонеты. М, 1922. 37,
[11] с. Тираж 260 нумерованных экз., на правах рукописи.
Рис. 147 — 148. Обложка и титульный лист изд.: Грузинов [И.В.].
Серафические подвески. Петроград: Имажинисты, 1922. [8] с; формат изд.: 17,8 х 12 см.
(В обложке с фаллической иллюстрацией Г. Ечеистова.) Тираж 100 экз.
На титульном листе имеется автограф: «Другу и ценителю сановнику.
Автор.»
Рис. 149 — 150. Обложка и титульный лист изд.: Хабиас-Комарова. Огихетты.
Петроград: Беспредметники, 1922. — [12] с; формат изд.: 17,8 х 12,2 см. (В
обложке с изображением фаллоса в красную и черную краски Г. Ечеистова.)
На с. 4 обложки сообщается: «Отпечатано в количестве ста экземпляров. №».
На пустую с. 6 автор вписывала стихотворения (во все экз. разные). — На с.
[12] указано: цена 70 руб.
В «Книжной летописи» это и предыдущее издание были описаны в ноябре —
декабре 1921 г. Отмечено, что издания относятся к порнографическим, и что
они были конфискованы (см.: Книжная летопись. М., 1922. № 1 (1 янв.). С. 6,
32). По факту публикации было возбуждено уголовное дело, авторы
отсидели в Бутырской тюрьме несколько месяцев.
Подлинное имя поэтессы: Нина Оболенская (см.: Оболенская (Хабиас) Нина.
Собрание стихотворений / Изд. подготовили А.Ю. Галушкин и В.В. Нехотин.
М.: Совпадение, 1997. 144 с).
Рис. 151. Обложка и первый лист изд.: Крученых А. Е. Малахолия в капоте/
А. Крученых; Рис. К Зданевича. — [2-е доп. изд.]. — [Баку: Изд. 41°, 1921]. — [32]
л. рукописного гектографированного текста; полоса набора: от 21,5 (23) до 17,5
(18,5) см. — Без титульного листа. — Описание сделано по наборной
обложке. — Номер издания вписывался чернилами на с. 1 обложки. На л. 1 зеленым
шрифтом над текстом набрано: История КАК анальная эротика началась
Акакием Акакиевичем Гоголя и кончилась ыкуЗЫкакик-ом Зданевича. — На
687

л. 3, 6, 30 находится текст, вписанный карандашом. — Текст размещен
только на одной стороне листов. Л. 32, 32о6. пустые. Дата издания установлена
по факсимиле автора на л. 26: 17Д1—1921. На с. 4 обложки разборным
шрифтом набрано: «Нумерованное издание. В 50 экз. Цена 5 р.». Место издания
и издательство установлены по с. 4 обложки другого изд.: Крученых А.
Мятеж. Книга II Щ: [Неприличь] [41° географической широты г. Тифлиса,
где было образовано издательство, выпускавшее книги А. Крученых и его
друзей].
На обложке рукой А. Крученых вписано: «2-е доп. изд.».
Рис. 152. Титульный лист изд.: Der Moskowitishe Eros: Eine Sammlung russischer
dichterischer Erotik der Gegenwart Mit acht Originallithographien/ Von Alphous
Woelfe. München: Orchis-Verlag, [1921]. - 131, [1] s., [8] Bl. ill.; 21 см. (В
издательском переплете.) В 1923 г. вышло второе издание с восемью
литографиями Б. Григорьева.
Рис. 153. Титульный лист изд.: Эротика в русской поэзии: (Сборник стихов)
/ Ред. и примеч. Бориса Бродскаго. — Берлин: Русское Универсальное
Издательство, 1922. 192 с. — (Всемирный Пантеон; № 37 — 39).
Рис. 154. Титульный лист изд.: Суд над порнографией в литературе:
(Дискуссия, устроенная месткомом писателей 17 ноября 1925 года в Доме Печати над
произведением А. Волжского «Друзья по Волге»). М.: Всероссийский союз
крестьянских писателей, 1926. 47, [1] с; формат изд.: 17,5 х 13 см. (В
обложке.) Была запрещена (см.: Сводный список книг, подлежащих исключению из
библиотек. М., 1961. Ч. И. С. 397).
Рис. 155. Шмуцтитул изд.: Майзель М. Порнография в современной
литературе /J Голоса против: Критический альманах. Л.: Издательство писателей в
Ленинграде, 1928. С. 118-173.
Рис. 156. Титульный лист изд.: Лещинский Б. П. История эротики. Riga:
книгоиздательство «МІР», [1930?].
Рис. 157. Г. Беллмер. Иллюстрация к роману Ж. Батая «История глаза»
(1950« гг.).
Рис. 158. Иллюстрация из эротического комикса «Приключения Гвендолен»
(1946).
Рис. 159. Б. Монтогай. Иллюстрация к анонимному роману «Четыре
четверга» (1930-е гг.).
Рис. 160. По мотивам Микеланджело. «Наказание содомского греха»,
фрагмент фрески «Страшный суд». Сикстинская капелла (1536 — 1541).
Рис. 161. Гравюра к роману маркиза де Сада «Новая Жюстина» (1797).
Рис. 162. «Игроки». Поздравительная открытка, выполненная заключенным.
Тверская колония строгого режима. 1998.
Рис. 163. «Обнаженная». Страница из песенника, оформленная заключенным.
Можайская детская колония. 1998.
688

Рис. 164. «Жизнь игра — свобода козырь». Альбомная страница, оформленная
заключенным. Можайская детская колония. 1998.
Рис. 165. «Я подарил бы эту розу маме, но руки скованы цепями!» Альбомная
страница, оформленная заключенным. Можайская детская колония. 1998.
ЦВЕТНЫЕ ИЛЛЮСТРАЦИИ
Рисунки Ивана Семеновича Ефимова (1878 — 1959)
Рис. 1. Композиция. 1940.
Рис. 2. Композиция. 1920-е.
Рис. 3. Композиция. 2 февраля 1937.
Рис. 4. Похищение Европы. 1914.
Рис. 5. Композиция. 2 октября 1926.
Рис. 6. Композиция. 28 июня 1917.
Рис. 7. Композиция. 1920«.
Рис. 8. Карагез. 1 апреля 1929.
Рис. 9. Карагез. 1929.
Рис. 10. Карагез. 19 апреля 1929.
Рис. 11. Карагез. 15 мая 1929.
Рис. 12. Карагез. 14 мая 1929.
Рис. 13. Карагез. 1929.
Рис. 14. Карагез. 27 марта 1929.
Рис. 15. Карагез. 1929.
Рис. 16. Карагез. (Восток и Запад.) 31 декабря 1929.
Рис. 17. Карагез. 1 марта 1929.
Рис. 18. Карагез. 1929.
Рис. 19. Дева и павлин. 1947.
Рис. 20. Дюймовочка. 18 марта 1940.
689

Рис. 21. Композиция. 7 ноября 1947.
Рис. 22. Композиция. 14 января 1940.
Рис. 23. Композиция. 1930-е.
Рис. 24. Празднество Букант Однома. 28 апреля 1934.
Рис. 25. Композиция. 1930-е.
Рис. 26. Композиция. 1940.
Рис. 27. Композиция. 13 января 1946.
Рис. 28. Негритянка и страус. 25 ноября 1937.
Рис. 29. Композиция. 2 ноября 1924.
Рис. 30. Композиция. 4 октября 1924.
Рис. 31. Композиция. 3 ноября 1924.
Рис. 32. Композиция. 2 февраля 1924.
Рис. 33. Композиция. 7 декабря 1929.
Рис. 34. Мордовский обычай. Почитание свекра. 1930-е.
Рис. 35. Мордовский обычай. Почитание свекра. 28 апреля 1934.
Рис. 36. Композиция. 28 ноября 1942.
Рис. 37. Композиция. 30 июля 1921.
Рис. 38. Композиция. 27 сентября 1926.
Рис. 39. Композиция. 20 декабря 1930.

ABOUT THE AUTHORS
ОБ АВТОРАХ
Alexander John T. is a professor of history and Russian and East European
Studies at the University of Kansas in Lawrence, Kansas, where he has taught
since 1966. His advanced degrees are from Wesleyan University (Connecticut)
and from Indiana University, where he received his Ph.D. in 1966. Major
publications include Autocratic Politics in a National Crisis (Bloomington:
Indiana University Press, 1969), Emperor of the Cossacks (Lawrence: Coronado
Press, 1973), Bubonic Plague in Early Modern Russia (Baltimore: Johns
Hopkins, 1980), Catherine the Great: Life and Legend (New York: Oxford, 1989),
and three book-length translations: S.F. Platonov, The Time of Troubles
(Lawrence: University Press of Kansas, 1970), E.V. Anisimov, The Reforms of
Peter the Great (Armonk: M.E. Sharpe, 1993) and Empress Elizabeth: Her Reign
and Her Russia (Gulf Breeze: Academic International, 1995).
Beaudoin Luc is a professor of Russian language and literature at the University
of Denver. He obtained his Ph.D. in Russian Literature from the University of
Toronto in 1993. He has published articles on Russian Romantic poetry. His
book, Resetting the Margins: Russian Romantic Verse Tales and the Idealized
Woman was published by Peter Lang Press in 1997. An essay entitled
"Reflections in the Mirror: Iconographie Homoeroticism in Russian Silver
Age Poetics" is forthcoming from Yale University Press. He is currently
working on a monograph examining the question of gay male poetics in
Russian poetry.
Берштейн Евгений Владимирович закончил в 1991 г. Тартуский
университет, где изучал русскую литературу XVIII в. в семинаре Ю.М. Лотмана.
В 1998 г. получил докторскую степень по славистике в Калифорнийском
университете (Беркли); тема диссертации: «Западные модели
сексуальности в русском модернизме». Автор статей по истории русской
литературы XVIII в. (Н. Карамзин, В. Петров). Ряд статей, выходящих в 1998 —
1999 гг., посвящен теоретическим и художественным концепциям
сексуальности в России и Европе начала века. Преподает русский язык в двух
кампусах Калифорнийского университета — Беркли и Дейвисе.
Bernstein Frances received her Ph.D. from Columbia University in 1997, and
is now a research fellow at the Kennan Institute of the Woodrow Wilson
International Center for Scholars in Washington, D.C. Her publications
include: "Envisioning Health in Revolutionary Russia: The Politics of Gender
691

in Sexual Enlightenment Posters of the 1920s," Russian Review 57 (April 1998);
"Panic, Potency, and the Crisis of Nervousness in the 19208," in Everyday
Subjects: Formations of Identity in Early Soviet Culture (Ithaca: Cornell University
Press, 1999); and "Science, Glands, and the Medical Construction of Sexual
Difference in Revolutionary Russia," in The Politics of Russian Modernity:
Knowledge and Practices, 1800 - 1950, ed. David Hoffmann and Yanni
Kotsonis (London: Macmillan, 1999).
Бессмертных Леонид Васильевич (Москва) — закончил философский
факультет МГУ. Собиратель книг по вопросам сексологии, а также
изобразительных материалов эротического характера. Всего в его коллекции
насчитывается 13 тыс. изданий по всем аспектам сексологии и
эротологии. Проводит с 1990 г. выставки по истории эротического искусства.
Научные публикации: О некоторых изданиях эротических произведений
A.C. Пушкина и М.Ю. Лермонтова^ Новое литературное обозрение
(далее - НЛО). № 6 (1993 - 94). С. 289 - 305; О рукописях А.Н.
Афанасьева «Народныя русския сказки не для печати (из собрания В.И. Даля)» и
«Русския заветныя пословицы и поговорки (В.И. Даля)», а также об
издании В.И. Касаткиным в 1867 г. книги «Русския заветныя сказки» //
Народные русские сказки не для печати, заветные пословицы и поговорки,
собранные и обработанные А.Н. Афанасьевым, 1857 — 1862. М.: НИЦ «Ла-
домир», 1997. С. 558 — 660; Незамеченные купюры «Декамерона» Боккач-
чо в изданиях перевода А.Н. Веселовского // НЛО. № 29 (1998). С. 429 —
432. В настоящее время обрабатывает коллекцию эротики Н.В. Скороду-
мова (1887 — 1947), хранящуюся в бывшем спецхране РГБ.
Boele Otto is a fellow with the Dutch Academy of Sciences, affiliated with the
Netherlands Organization for Scientific Research at the University of Groningen
(The Netherlands), where he received his Ph.D. He is the author of The North
in Russian Romantic Literature (Rodopi Press, Amsterdam; Atlanta, 1996).
Currently he is working on a project entitled "Saninism in Pre-Revolutionary
Russia: Literature, Rumor and Sex."
Borenstein Eliot (Ph.D., University of Wisconsin-Madison, 1993) is a professor
of Russian and Slavic Studies at New York University. He is the author of
several articles on Russian modernist fiction and contemporary Russian popular
culture, as well as the forthcoming book Men Without Women: Masculinity and
Revolution in Russian Fiction, 1917 - 1929 (Duke University Press). He is also
editor and co-translator of Mark Lipovetsky's Russian Postmodernism' Dialogue
with Chaos (M.E. Sharpe).
Davis Robert H., jr., is a librarian at the Slavic and Baltic Division of the New
York Public Library, with graduate degrees from Columbia University and the
City University of New York. Mr. Davis has authored more than fifty referred
articles, reviews, and communications, published in various North American,
Western European, Russian and East European books and periodicals. Among
his research interests are the documentation of early Slavica held outside the
homelands of Eastern Europe in both private and public collections; the
developmental history of Slavica collections in North America; and the sale of
confiscated art and book treasures by the Soviets during the 1930s.
692

Draitser Emil A. is a professor of Russian at Hunter College of the City
University of New York and a former contributor to the "Club of Twelve
Chairs" of Literary Gazette and Krokodil. He is the author of Forbidden Laughter:
Soviet Uridergound Jokes (Almanac Press, Los Angeles, 1980), Techniques of
Satire: The Case of Saltykov-Shchedrin (Berlin; New York: Mouton de Gruyter,
1994), Taking Penguins to the Movies: Ethnic Humor in Russia (Wayne State
University Press, 1998), and Making War, Not Love: Gender and Sexuality in
Russian Humor (St. Martin, in press).
Etkind Alexander is a professor of Humanities, European University at St-
Petersburg. He received his B.A. and M.A. from Leningrad State University,
and his "kandidatskaia" in psychology in 1985 from the Bekhterev Institute; he
received a Ph.D. in Russian Literature in 1998 from the University of Helsinki.
His books include: The Psychology of Post-Totalitarianism in Russia (London,
1992; with Leonid Gozman); Eros of the Impossible: The History of Psychoanalysis
in Russia (Boulder; Oxford: Westview, 1997; Russian, French, German, English,
Sweden, and Hungarian editions are also available); Sodom i Psikheia: ocherki
intellektualnoi istorii Serebrianogo veka (Sodom and Psyche. Essays on the
Intellectual History of Russian Modernity, 1996); and Khlyst: Sekty, literatura
i revoliutsiia (Khlyst: Sects, Literature and Revolution, 1998).
Ефимова Екатерина Сергеевна — кандидат филологических наук,
докторант кафедры русской литературы Московского государственного
педагогического университета. Читает лекционные курсы по фольклору,
мифологии и теории литературы. Автор книги «Поэтика страшного в
народной культуре: мифологические истоки» (1997).
Farrell Dianne Б. is a professor of History at Moorhead State University in
Minnesota. She received her doctorate from the University of Wisconsin -
Madison in 1980, and has published a series of articles on Russian woodcuts,
including: "Some Early Russian Woodcuts (Lubki) in the Context of the
Schism," in A Window on Russia; Papers from the V International Conference of
the Study Group on Eighteenth-Century Russia (Milan: La Fenice Edizioni, 1996),
pp. 185 — 96; "Shamanic Elements in Some Early Eighteenth-Century Russian
Woodcuts," Slavic Review 52: 3 (Fall 1991): 551 - 65; "Laughter Transformed:
The Shift from Medieval to Enlightenment Humor in Russian Popular Prints,"
in Russia and the World of the Eighteenth Century (Columbus, Ohio: Slavica,
1988), pp. 157 — 76; and "The Origins of Russian Popular Prints and Their
Social Milieu in the Early Eighteenth Century," Journal of Popular Culture , 17
(Summer 1983): 9 - 47.
Goldschmidt Paul W. is a professor of Political Science at the University of
Wisconsin - Platteville. He received his Ph.D. from the University of Illinois in
Russian politics and political philosophy. His publications include the article
"Legislation on Pornography in Russia," Europe-Asia Studies 47: 6 (1995):
909 — 922, and the book Pornography and Democratization: The Case of
Legislating Obscenity in Post-Communist Russia (Westview Press, 1999).
Goscilo Helena is a professor of Slavic at the University of Pittsburgh. A
former specialist in Lermontov and comparative romanticism, since the 1980s
693

she has focused on gender and contemporary Russian culture. Goscilo has
authored and edited more than a dozen books, the most recent of which
include: G las nost: An Anthology of Literature under Gorbachev, co-edited (Ardis,
1990), Balancing Acts (Indiana University Press, 1989, 1991), Fruits of Her
Plume: Essays in Contemporary Russian Women's Culture (M.E. Sharpe, 1993),
Lives in Transit: Recent Russian Women's Writing (Ardis, 1995), Russia, Women,
Culture, co-edited (Indiana University Press 1996), Dehexing Sex: Russian
Womanhood During and After Glasnost (University of Michigan Press, 1996J, and
TNT: The Explosive World ofT Tolstaya's Fiction (M.E. Sharpe, 1996). She has
just completed and edited a translation of A. Verbitskaya's Keys to Happiness
and is co-writing a cultural study of the New Russians, tentatively titled Born
Again: Entrepreneurship Under the New Russians.
Kasinec Edward is Chief Curator of the Slavic and Baltic Division at the New
York Public Library and holds graduate degrees from Columbia University and
Simmons College. His previous professional career includes service as
Reference Librarian and Archivist for the Harvard University Library and the
Ukrainian Research Institute Library (1973 — 80), and Librarian for Slavic
Collections, University of California, Berkeley, Library (1980 — 84). Kasinec has
published upwards of 200 referred articles and books, and has lectured on
issues of bibliography and librarianship throughout the world.
Кляус Владимир Леонидович — кандидат филологических наук,
докторант Института мировой литературы им. A.M. Горького РАН, автор ряда
работ, посвященных фольклору славянских народов, в том числе
«Указателя сюжетов и сюжетных ситуации заговорных текстов восточных и
южных славян» (М, 1997). Занимается разработкой компьютерных баз
. данных, аудиоизданиями фольклора, ведет полевые
видеоантропологические исследования в Забайкалье.
Кон Игорь Семенович — доктор философских наук, профессор, академик
Российской Академии образования, главный научный сотрудник Института
этнологии и антропологии РАН (Москва). Основные книги по тематике
данного сборника — «Введение в сексологию» (1988), «Сексуальная культура
в России: Клубничка на березке» (1997), «Вкус запретного плода: сексоло-
\іля для всех» (1997), «Лунный свет на заре: Лики и маски однополой
любви» (1998), «Социологическая психология» (1999), «The Sexual Revolution in
Russia: From the Age of the Czars to Today» (1995) и др.
Кулагина Алла Васильевна — фольклорист, доцент Московского
государственного университета, кандидат филологических наук. Занимается
фольклором русских и славян, народными балладами, песнями
литературного склада, свадебной поэзией. В центре научных интересов —
поэтика фольклора. Особое внимание уделяет частушкам: ею опубликован ряд
сборников частушек («Нерехтские частушки». Нерехта, 1993; «Русская
частушка». М., 1993; «Я любила и люблю: Сборник русских народных
частушек». Новосибирск, 1996). Ею изданы хрестоматия «Русское устное
народное творчество». М., 1996; сборник «Славянский фольклор». М.,
1987 (составление и переводы осуществлены в соавторстве с Н.И.
Кравцовым), книга «Русская народная баллада» (всего свыше 80 статей и книг).
694

Levin Eve is a professor of History at Ohio State University, and Editor of The
Russian Review. Her scholarly works include the monograph Sex and Society in the
World of the Orthodox Slavs, 900 - 1700 (Cornell University Press, 1989) and
the translation of Natalia Pushkareva's Women in Russian History (M.E. Sharpe,
1997).
Levitt Marcus С is a professor of Russian Literature at the University of
Southern California. He is author of Russian Literary Politics and the Pushkin
Celebration of 1880 (Cornell University Press, 1989), which was translated into
Russian as Literatur a ipolitika: Pushkinskii prazdnik 1880 goda (St.-Peterburg:
Akademicheskii proekt, 1994). He edited Dictionary of Literary Biography,
volume 150: Early Modern Russian Writers, Late Seventeenth and Eighteenth
Centuries (Detroit, Washington, D.C., London, 1995) and has written many
articles on eighteenth and nineteenth-century Russian literature. He is currently
working on a book about the visual arts under Catherine the Great.
Логинов Константин Кузмич — кандидат исторических наук, старший
научный сотрудник Сектора этнологии Института языка, литературы и
истории Карельского научного центра РАН (Петрозаводск). Автор книг:
«Семейные обряды и верования русских Заонежья» (1993),
«Материальная культура и производственно-бытовая магия русских Заонежья» (1993).
Mandelker Amy is a professor of Comparative Literature at the Graduate
Center of the City University of New York. A former editor of the Tolstoy
Studies Journal, she is author of Framing Anna Karenina: Tolstoy, the Woman
Question and the Victorian Novel (Ohio University Press, 1993) and of articles on
Russian and European literature. She has edited Bakhtin in Contexts: Across the
Disciplines (Northwestern University Press, 1996) and is co-editor with Elizabeth
Powers of Pilgrim Souls: An Anthology of Spiritual Autobiographies (Simon and
Schuster, 1999).
Proskurina Vera received her Ph.D. from Moscow University in 1985. She is
currendy a Visiting Researcher at Cornell University. She is author of the book
Techenie Golfstrema: Mikhail Gershenzon, ego zhizn' i mif (The Gulf Stream:
Mikhail Gershenzon, His Life and Myth) (Saint-Petersburg: Aleteia, 1998) and
editor of a collection of Gershenzon's articles, Pal'mira (Tenafly, NJ:
Hermitage, 1997). She has also written more than fifty articles on Russian
literature and the history of Russian intellectual life of the nineteenth and
twentieth centuries.
Пушкарева Наталья Львовна — доктор исторических наук, ведущий
научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН (Москва),
вице-президент Научного совета Московского центра гендерных
исследований. Автор 150 статей в области исторической демографии,
исторической антропологии, феминологии, фамилистики, этнографии,
источниковедения. Автор книг «Женщины Древней Руси» (1989), «Русские:
Исторические судьбы» (1995; в соавторстве с В.А. Александровым и И.В.
Власовой), «Женщины России и Европы на пороге Нового времени»
(1996), «Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X—
начало XIX в.)» (1997), «Этнография восточных славян в зарубежных ис-
695

следованиях (1945 — 1990)» (1997), «Women in Russian History: From the
Tenth to the Twentieth Century» (1997).
Rice James L. received his Ph.D. from the University of Chicago in 1965, and
is a professor of Russian and Comparative Literature at the University of
Oregon in Eugene. His major publications are the books Dostoevsky and the
Healing Art (Ann Arbor, Michigan: Ardis, 1985) and Freud's Russia: National
Identity in the Evolution of Psychoanalysis (New Brunswick / London:
Transaction, 1993), and his articles include analyses of works by Tolstoy,
Turgenev, Dostoevsky, Derzhavin, Andrei Bolotov, and Joseph Brodsky.
Rimmel Lesley is a professor of Russian History at Oklahoma State University.
Her research speciality is political and social violence during the Stalin era. For
many years she worked as an adviser to the Office of Student Health Education
at the University of Pennsylvania on issues relating to violence against women
and women's eating disorders, and she has also worked as a fitness instructor.
Ryan-Hayes Karen is a professor of Russian at the University of Virginia. She
is the author of Russian Publicistic Satire Under Glasnost: The Journalistic
Feuilleton (Lewiston, N.Y.: Edwin Meilen Press, 1993); Contemporary Russian
Satire: A Genre Study (New York: Cambridge University Press, 1995); Venedikt
Erofeev's Moscow-Petushkv Critical Perspectives (New York: Peter Lang, 1997);
and numerous articles on modern Russian satire. Her current research focuses
on images of Stalin in Russian satire.
Шруба Манфред закончил в 1990 г. Бохумский университет. Защитил в
1996 г. докторскую диссертацию по филологии. Работает научным
сотрудником Славяно-балканского института Мюнстерского университета.
Автор статей о русской литературе XVIII и начала XX в. Написал книги:
«Studien zu den burlesken Dichtungen V.l. Majkovs» (1997), «Литературные
объединения Москвы и Петербурга 1890 — 1917 гг.» (в печати).
Топорков Андрей Львович — доктор филологических наук, ведущий
научный сотрудник Института мировой литературы РАН, профессор
Российского государственного гуманитарного университета.
Специализируется в области славянского фольклора, этнографии и истории русской
литературы. Автор книг «У истоков этикета: Этнографические очерки»
(1990; в соавт. с А.К. Байбуриным), «Теория мифа в русской
филологической науке XIX века» (1997).
Wilhelm Laura received her Ph.D. from the University of Kansas in 1994. The
title of her dissertation was "The Fate of the Fable in Modern Russian
Literature." Her recent publications include: "Form in Action: Functions of the
Fable in Russian Literary Culture," Bestia 5 (May 1993): 43 - 62, and "Structure
as Signifier in Evgenij Zamjatin's 'Peshchera,'" Russkii tekst 1 (1993): 70 — 82.
She is currently employed by the City of West Hollywood.
Wolff Larry is a professor of History at Boston College. He received his Ph.D.
from Stanford in 1984. He is the author of The Vatican and Poland in the Age
of the Partitions (Boulder, CO: East European Monographs, 1988); Postcards
696

from the End of the World: Child Abuse in Freud's Vienna (Atheneum, 1988; New
York University Press, 1995), and Inventing Eastern Europe: The Map of
Civilization on the Mind of the Enlightenment (Stanford University Press, 1994).
His current research concerns Venice and Dalmatia in the age of
Enlightenment

CONTENTS
СОДЕРЖАНИЕ
5 Preface
Marcus С. Levitt (University of Southern California, Los Angeles)
12 Введение
Маркус Левитт (Университет Южной Калифорнии, Лос-
Анджелес)
Pornography Before Pornography
Порнография до порнографии
16 The Bawdy Lubok: Sexual and Scatological Content in Eighteenth-
Century Russian Popular Prints
Dianne E. Farrell (Moorehead State University, Minnesota)
42 Русские лубочные картинки XVIII — XX вв.: начало
порнографии или отражение народных эротических воззрений?
H.A. Пушкарева (Российская Академия наук, Москва)
54 Русские любовные заговоры XIX века
АЛ. Топорков (Российская Академия наук, Москва)
72 Coitus в русских народных песнях: опыт анализа атрибуций
В. А Кляус (Российская Академия наук, Москва)
87 Commentary: Pornography Before Pornography
Eve Levin (Ohio State University, Columbus)
94 Русская эротическая частушка
A.B. Кулагина (Московский государственный университет,
Москва)
120 Приложение I. 327 частушек из коллекции А.Д. Волкова
146 Приложение П. А. Д. Волков (Москва). Заметки собирателя
озорных частушек
163 Элементы «порно» в народной культуре русских Карелии
К. К. Логинов (Российская Академия наук, Петрозаводск)
191 Kirsha's Bawdy Song Again, and Again
James L. Rice (University of Oregon, Eugene)
698

Porn in the Age of Enlightenment
«Порно» в эпоху Просвещения
200 К специфике барковианы на фоне французской
порнографии
Манфред Шруба (Westfälische Wielhelms-Universität, Münster)
219 Barkoviana and Russian Classicism
Marcus С Levitt (University of Southern California, Los Angeles)
237 Catherine the Great as Porn Queen
John T. Alexander (University of Kansas, Lawrence)
249 The Fantasy of Catherine in the Fiction of the Enlightenment: From
Baron Munchausen to the Marquis de Sade
Larry Wolff (Boston College)
262 Pornography and the Politics of Oppression in the Russian Aesopian
Tradition
Laura Wilhelm (Los Angeles)
Porn and the Silver Age in Russia
«Порно» и Серебряный век в России
275 Vasilii Rozanov's Erotic Mythology
Vera Proskurina (Cornell University, Ithaca, New York)
288 Is there Pleasure in Suffering? Contexts of Desire from Masoch to
Kuzmin
Alexander Etkind (European University, St.-Petersburg)
300 The Pornographic Roman à Thèse: Mikhail Artsybashev's Sanin
Otto Boele (Dutch Academy of Sciences)
338 A Note on Konstantin Somov's Erotic Book Illustration
Edward Kasinec and Robert H. Davis, Jr. (New York Public Library)
396 Библиографическая заметка по поводу изданий «Книги
Маркизы» К. Сомова
Л. В. Бессмертных (Москва)
Psychopathia sexualis
403 The Sacred and the Profane: Tolstoy's Aesthetics and Pornography
Amy MandeIker (City University of New York)
414 «Psychopathia sexualis» в России начала века: политика и жанр
Евгений Берштейн (University of California, Berkeley)
699

442 Doctors and the Problem of "Sexy Science" in the 1920s
Frances L. Bernstein (Kennan Institute, Woodrow Wilson Center,
Washington, D.C.)
Pornography and the Law
Порнография и законодательство
459 Article 242: Past, Present and Future
Paul W. Goldschmidt (University of Wisconsin, Platteville)
539 Эротика и порнография в российских политических дебатах
И. С. Кон (Российская Академия наук, Москва)
Porn in Russia Today
«Порно» в современной России
553 Porn on the Cob: Some Hard Core Issues
Helena Goscilo (University of Pittsburgh)
573 Misreading Mysogyny: The Allegorical Functions of Russian Porn
Karen Ryan (University of Virginia, Charlottesville)
590 Contemporary Russian Sexual Jokelore as Pornography
Emil A. Draitser (Hunter College, New York)
605 Masculinity and Nationalism in Contemporary Russian "Men's
Magazines"
Eliot Borenstein (New York University)
622 Masculine Utopia in Russian Pornography
Luc Beaudoin (University of Denver)
639 Commentary: Pornography in Russia Today: Men's Anxieties,
Women's Silences
Lesley Rimmel (Oklahoma State University)
643 Любовные мотивы в современном тюремном фольклоре
Е.С. Ефимова (Московский педагогический университет,
Москва)
660 Приложение. Тюремная поэзия
671 Captions for illustrations
681 Список иллюстраций
691 About the Authors / Об авторах
700

Eros and Pornography in Russian Culture / Ed. M. Levitt and
A. Toporkov. Moscow: Ladomir, 1999. — 700 p.: il. (Russian
Forbidden Literature)
ISBN 5-86218-177-6
This bilingual collection of articles addresses a broad spectrum of questions
connected to the history and national character of erotica in Russian literature,
folklore and art of the 18th— 20th centuries. It is based on papers given at the
international Russian-American "Conference on Russian Pornography," held at
the University of Southern California (Los Angeles) on May 22 — 24,1998.
In addition, the volume contains a unique set of illustrations, the greater part of
which was supplied by the collector and bibliophile L.V. Bessmertnykh.
Эрос и порнография в русской культуре / Сб. ст. под ред.
М. Левитта и А.Л. Топоркова. — М.: Ладомир, 1999. — 700 с:
ил. (Русская потаенная литература)
ISBN 5-86218-177-6
Российско-американский сборник статей посвящен широкому кругу
вопросов, связанных с историей и национальной спецификой эротических тем
в русской литературе, фольклоре и изобразительном искусстве XVIII —
XX вв. В основу сборника положены доклады, прочитанные на
международной конференции «Порнография в России» (22 — 24 мая 1998 г., Университет
Южной Калифорнии, Лос-Анджелес). Статьи печатаются на русском или
английском языках. Соответственно каждая статья сопровождается резюме
на английском или русском языке.
Сборник иллюстрирован уникальными изобразительными материалами,
большая часть которых предоставлена коллекционером и библиофилом
Л.В. Бессмертных.
Научное издание
EROS AND PORNOGRAPHY IN RUSSIAN CULTURE
ЭЮС И ПОРНОГРАФИЯ В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ
Редактор ЮЛ. Михайлов
Художественный редактор Е.В. Гаврилин
Корректоры ОТ. Наренкова, Ю.П. Богданов
ЛР № 063160 от 14.12.93 г.
Сдано в набор 15.05.99. Подписано в печать 23.08.99.
Формат 84х108'/з2. Бумага офсетная № 1.
Гарнитура «Баскервиль». Печать офсетная.
Печ. л. 22,0+1 печ. л. цв. вкл.. Усл. печ. л. 38,64.
Тираж 800 экз. Зак. 4973.
Научно-издательский центр «Ладомир»
103617, Москва, корп. 1435
Отпечатано с оригинал-макета в ПФ «Полиграфист»
160001, г. Вологда, ул. Челюскинцев, 3

К СВЕДЕНИЮ УВАЖАЕМЫХ АВТОРОВ
В серии «Русская потаенная литература» вы можете опубликовать
свои научные труды — как монографии, так и сборники научных статей.
Сложилось устойчивое представление о том, что в этой серии мы
издаем лишь то, что так или иначе связано с эротикой и обеденной
лексикой. На самом деле нас интересуют материалы, посвященные
маргинальной русской культуре, тексты, исследующие приватное и публичное
в частной жизни русского человека.
Например, мы бы с удовольствием выпустили сборник под условным
названием «Русский фольклор на Брайтон-Бич», антологии и
исследования городского фольклора, в том числе современного, сборники
антисоветского, студенческого, лагерного фольклора, подборки текстов под
общим названием «Россия глазами иностранцев» (французов, англичан,
итальянцев, немцев, скандинавов и т. д.).
Что же касается основного, «эротического», направления серии, мы
были бы заинтересованы в сборниках трудов ведущих славистов мира;
классических, но малодоступных исследованиях как русского, так и в
целом славянского фольклора (украинского, белорусского, болгарского,
сербского и т. д.); сборниках анонимных эротических произведений,
признанных классикой жанра; любопытных архивных документах;
материалах по истории цензуры и нравов в России и т. д.
Если у Вас имеется незначительный по объему текст, то он может
быть помещен в одной из книг, готовящихся у нас к изданию.
«Ладомир» открыт к сотрудничеству.
Предложения вы можете присылать по адресу: 103681, Москва,
Зеленоград, ул. Заводская, 6-а.
Тел.: (095) 537 98 33
Факс: (095) 537 47 42
E-mail: ladomir@mail.compnet.ru
ISBN 586218177-6

В серии
«Русская потаенная литература»
вышли:
1. Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова
2. Под именем Баркова. Эротическая поэзия XVIII —
начала XIX века
3. Стихи не для дам. Русская нецензурная поэзия второй
половины XIX века
4. Русский эротический фольклор. Песни. Обряды и
обрядовый фольклор. Народный театр. Заговоры. Загадки.
Частушки
5. Анти-мир русской культуры. Язык. Фольклор.
Литература. Сб. статей
6. Секс и эротика в русской традиционной культуре. Сб.
статей
7. Заветные сказки из собрания Н.Е. Ончукова
8. Народные русские сказки не для печати. Русские
заветные пословицы и поговорки, собранные и
обработанные А.Н. Афанасьевым
9. В. И. Жельвис. Поле брани. Сквернословие как
социальная проблема в языках и культурах мира
10. Русский школьный фольклор: От «вызываний»
Пиковой дамы до семейных рассказов
11. Заветные частушки из собрания А.Д. Волкова. В 2 т.
12. Анна Map. Женщина на кресте
13. А.П. Каменский. Мой гарем
14. Эрос и порнография в русской культуре. Сб. статей
Серия издается с 1992 года

К изданию готовится
м.н. золотоносов
Слово и Тело.
Сексуальные аспекты I универсалии I
интерпретации русского культурного текста
XIX — XX веков
Издание (подводящее итог десятилетней работы автора над означенной в
подзаголовке книги проблемой) включает шесть больших работ, посвященных
сексуальным аспектам русской литературы» достаточно постоянным в течение
всего рассматриваемого исторического периода. XIX век представлен «Бесами»
Ф. Достоевского (анализируется сексуальный эпизод в «отреченной» главе «У
Тихона»), XX век — сочинениями разных жанров: «Мухой-Цокотухой» К.
Чуковского, «Зойкиной квартирой» М. Булгакова, «Антисексусом» А.
Платонова. Работа «M/Z, или Катлморан» представляет собой подробный комментарий
рассказа Поля Морана «Я жгу Москву» (1925); в комментарии анализируются
сексуальные стороны лефовского быта («семьи» Бриков-Маяковского) и поэзии
«поэта революции». Последняя работа сборника, «Глиптократия», выходит за
рамки изучения собственно литературы: ее темой является садово-парковая
скульптура сталинского времени — каталог и его аналитическое описание.
Главным героем книги является «проблема пола», взятая в ее культурных
отражениях 1920 — 1930-х годов. Она изучается одновременно как сублимация
индивидуальных комплексов писателей, как отражение универсалий
сексуального сознания и поведения (мастурбация, куннилингс, мужские переживания,
связанные с длиной полового органа, и т. д.) и как борьба официальной советской
идеологии с потребностями человека как такового. Двадцатым годам посвящены
четыре из шести работ; последняя посвящена тридцатым, переход к которым от
двадцатых делает сексуальный дискурс «немым»: сексуальные проблемы
остаются теми же, что стояли в конце XIX — первой трети XX века, но их уже
нельзя артикулировать. Отсюда закономерный переход к «молчащей»
скульптуре, к «немому дискурсу», который автор старается разговорить.
В методологическом отношении работы, демонстрирующие культурогенные
потенции гениталий, тяготеют к психоаналитическому литературоведению,
соединенному с историко-культурным анализом, оживляемым поиском скрытых цитат
и не опознанных ранее источников вдохновения. Попутно в книге решается
герменевтическая проблема: как должен выглядеть современный комментарий
культурного/художественного текста, создаваемый с установкой на получение максимума
информации, зашифрованной в тексте; какие уровни текста должны и могут
анализироваться и комментироваться; где и чем определяются
эпистемологические пределы комментаторского проникновения в текст.
Книга представляет интерес как для специалистов и студентов
филологических специальностей, так и для массового читателя, имеющего половые органы.