Полное собрание сочинений. Том IV. Статьи и рецензии: 1840-1841 - Белинский В.Г.

Автор: Белинский В.Г.
Теги: статьи собрание сочинений
Год: 1954
Похожие
Полное собрание сочинений. Том X. Статьи и рецензии: 1846-1848
Полное собрание сочинений. Том XII. Письма: 1841-1848
Белинский В.Г. Собрание сочинений. Том 3. Статьи, рецензии, заметки. Февраль 1840- февраль 1841.
Белинский В.Г. Собрание сочинений. Том 4. Статьи, рецензии и заметки. Март 1841- март 1842 гг.
Текст
                    '.< ■ • .-■-•;
?ъ. и».,,, .^..,_
т
В. Г. БЕЛИНСКИЙ
Литография К. А. Горбунова. 1S43

СТАТЬИ
И
РЕЦЕНЗИИ
^ефФЧ

< РЕЦЕНЗИИ, ЯНВАРЬ — ФЕВРАЛЬ 1840 г.>
1. Очерки Бородинского сражения. (Воспоминания о 1812 го-
де). Сочинение Ф. Глинки, автора «Писем рус-
ского офицера». Две части. Москва. В тип. Н. Степа-
нова. 1839. В 1—69, во 2 — 116 стр. х
Великая эпоха дивных, почти мифических потрясений давно
уж прогремела, хаос улегся, и враждебные силы, примирившись,
успокоились; поколение людей, участвовавших в тех беспример-
ных событиях, уже свершило подвиг своей жизни, и наступило
новое поколение, для нового подвига. Но она не исчезла, эта
великая эпоха, ее физиономия свято сохранится в вечности;
она останется жить в своем собственном виде, она живет тоже и
в бесчисленном потомстве новых, порожденных ею событий.
Как свято должна помнить эту эпоху Россия! Не в эту ли эпоху
пробудились все спавшие дотоле ее силы, не в эту ли эпоху
русскому народу был указан высокий жребий?.. И люди, и собы-
тия, ознаменовавшие ту великую эпоху,— всё показывает,
какой могущественный огнь пылает внутри исполинского вол-
кана, называемого Россиею... Да, Россия должна торжественно
вспоминать о великих событиях двенадцатого года!..
Воспоминания государства должны быть сами не чем иным,
как событиями. Государство не мыслит и не говорит иначе, как
делами. И вот, по мощному манию царя, стеклись торжество-
вать свой день великий воинственные дружины на прославлен-
ное поле Бородина, стеклись со всех сторон толпы народа —
и слились в одну массу, в одно тело, одушевленное одним духом,
одною великою мыслию... Тризна бородинская была во всем
значении слова народным торжеством. Такие фактические вос-
поминания великого события, исполненные высокой поэзии,
заставляют быстрее и огненнее обращаться кровь в жилах на-
рода, заставляют сильнее биться народное сердце. Они роднят
7

теснее народ с его историею и образуют в нем национальное
самосознание. А воинство? Ничто так могущественно не вос-
питывает в нем дух благородного мужества, как подобные собы-
тия. Храбрость бессознательная,чисто физическое опьянение или
бессмысленная стойкость не составляют еще истинного ^мужест-
ва, не могут производить живых, вдохновительных подвигов.
Только то живо и вдохновительно, что имеет в себе мысль, что
проникнуто духом. Мужество воина только тогда истинно и
исполнено вдохновительной, гуманической поэзии, когда выте-
кает из национального чувства, но не слейого и бессмысленно
грубого, а воспитанного историческими воспоминаниями и
проникнутого более или менее отчетливым сознанием историче-
ского значения «народа»...
Бородинское торжество, имев такое сильное и благотворное
влияние на народ вообще и на воинство в частности, произвело
также некоторое действие в нашей литературе: оно вызвало на
свет несколько книжек и брошюрок. Но наша литература —
существо еще хилое и слабое; впечатления с трудом проникают
в ее организм, и явления, вызываемые ими, так же большею ча-
стою слабы, как и она сама! Как и вообще, так и на этот раз
мелькнуло очень немного ярких, живых проблесков.
К числу этих живых проблесков в нашей литературе, по
случаю бородинского торжества, мы относим книгу г. Глинки и
даем ей между ними самое почетное место. Она не умрет вместе
с умершим 1839-м годом, она останется надолго и не утратит
своего увлекательного интереса. Это история славной Бородин-
ской битвы, отличающаяся строгою отчетливостию, какую
только можно ожидать от действовавшего очевидца, живою
увлекательностию рассказа, обличающею поэтическую душу.
Большая часть страниц в этой прекрасной книге горит мужест-
венною жизнью и вполне достойна великого предмета. Бородин-
ская битва так полна поэзии, так обаятельно действует на чув-
ство народное, что она стала, наконец, для нас каким-то светлым,
очаровательным мифом. Это была битва в полном значении сло-
ва, битва на смерть двух могущественнейших сил, на которые
разделилось тогда человечество;— каждый воин был одушевлен
той или другой из этих сил, Наполеоном или Россиею, и бился
за нее, как за самого себя, как за свою собственную душу.
Оттого-то Бородинскую битву можно назвать кровавым сме-
шением тысячей поединков на одном месте, в одно время, за
одно дело; оттого-то она и носит на себе характер битвы героиче-
ских времен; оттого-то. описание этой битвы, прекрасное описа-
ние, которым мы обязаны г. Глинке, дышит чем-то гомерическим,
как будто выхвачено из эпоса, и производит впечатление ана-
логическое с тем, которое производят на душу подвиги героев
«Илиады». Напряженное внимание разбегается между героями
8

и с любовию отдается каждому из них порознь. Очерки главных
действователей у г. Глинки ярки и живы; с неутомимым инте-
ресом, с сильным сердечным биением и усиленным пульсом сле-
дишь за каждым из них, отдаешься ему весь и забываешь на миг
всё остальное. Общие взрывы описаны не менее живо и дейст-
вуют с какою-то оглушительною силою.— Но, отдавая долж-
ную справедливость прекрасной книге г. Глинки, мы постав-
ляем себе в обязанность заметить также и ее недостатки.
Недостатки, по нашему мнению, заключаются в каком-то
неуместном и досадном мистицизме и в вычурности некоторых
выражений, обезображивающих грандиозную простоту вели-
кого предмета.
2. Искатель сильных ощущений. Сочинение К а м е fi-
fe к о г о. Три части. Санкт-Петербург. В тип. А. Смир-
енна. В 12-ю д. л. В 1-й части — 310, во 2-й — 256,
в 3-й — 262 стр. 1
Странное дело! Многие остались недовольны искренним и
беспристрастным отзывом «Отечественных записок» (кн. XII,
1839) о романе г. Каменского: одним показалось, что роман
слишком превознесен, другим — слишком унижен. Причина
этого противоречия заключается в противоположности взгляда
публики на роман: одни видят в нем прямое и искренное, даже
субъективное, изображение «сильных ощущений», а другие —
злую сатиру на «сильные ощущения» пустых людей.2 «Литера-
турная газета» спешит снять с «Отечественных записок» неспра-
ведливое подозрение в пристрастии, в пользу или во вред
г. Каменскому, и подтвердить, что они приняли роман за сатиру
и, с этой точки зрения, находят его превосходным, но что они
отозвались бы о нем хуже, чем о самом посредственном произве-
дении, если бы увидели в нем нешуточное изображение «силь-
ных ощущений». А этого нельзя бЬшо увидеть, чему может по-
верить всякий, хотя слегка пробежав в рецензии образчик
«сильных ощущений». Нет, роман г. Каменского — злая сатира
на пошлые чувствования, выдаваемые фанфаронами и пустыми
людьми за «сильные ощущения», и на дикий, надутый, бессмыс-
ленный слог, выдаваемый ими за высокий и поэтический. Мы
так много уважаем дарование г. Каменского, что ни на минуту
не могли усомниться в этом! Да и никто в том не усомнится.
Вот, например, в одном журнале недавно была напечатана
статья «О выставке русских художественных произведений
в Санкт-Петербурге и Риме в 1839 году»,3 статья, вся сшитая
из фраз, подобных следующим, которые берем на выдержку:
9

Дивный аккорд, полный жизни и небесной радости, раздался
вокруг меня и долетел на крыльях слуха в глубину души моей при первом
взгляде на это «Успение богоматери»...
Освещение «Последнего дня Помпеи» всегда приводит меня в со-
дрогание. Я вижу это мучение (роды?) планеты, выжимающей из своего
воздуха страшные потоки белого электрического огня...
Нет, исторический род не умирает! Он имеет слишком важных
покровителей. Не умрет он, пока господин ректор Василий Козьмич
Шебуев будет поддерживать его всем могуществом своей кисти...
Воробьев умел оживить свою картину всей массой приятных ощуще-
ний этого восхитительного климата... не нужны ни барометр, ни термо-
метр: по картинам Воробьева я скажу безошибочно, сколько дюймов тя~
жести, сколько градусов жару в том и другом воздухе. Но Воробьев
больше чем тонкий метеоролог: он великий поэт лирический воздуха, воды
и земли; один он умеет придать им одушевление лиризма, и я не мог
лучше выразить того, что почувствовал при взгляде на этот вид Констан-
тинополя, как сказав тут же самому художнику: «Максим Никифоро-
вич! это не вид, а ода из воздуха, воды и солнечного свету!» Да! это ода,
это высокая лирическая песнь души теплой, которая в минуту сильного
воспоминания красот этой чарующей природы произвела в недрах своих
звучную гармонию стихий и вылила ее на полотно — расплавленную
в собственном огне. Здесь ясно участвовал восторг!1
Неужели и такие фразы можно принять за характеристику
художественных созданий, а не за злую сатиру на искусство и
критику искусства?..
3. Очерки русской литературы. Сочинение Николая
Полевого. 1839. Санкт-Петербург. В тип. Са-
харова. Две части. В 8-ю д. л. В 1-й части 466, во
П-й — 510 стр.2
Вот книга, значение которой, по ее содержанию, должен-
ствовало б быть теоретическим, но которая, повремени ее появ-
ления, сделалась историческою. В самом деле, жестоко ошиб-
лись бы те, которые стали бы искать в «Очерках» теории изящ-
ного, идей об искусстве, критической оценки отечественных
поэтов; они не нашли бы в них ничего и похожего на тр, чего
искали, но нашли бы другое, чего совсем не искали, но что
очень важно, — именно, памятник прошедшего, богатый сбор
материалов и фактов для целой эпохи русской литературы.
С этой точки зрения, книга г. Полевого в высшей степени по-
учительна: из нее можно видеть, как идея совершает свой круг
в общественном развитии. Круг, говорим мы, ибо она возвра-
щается к тому началу, из которого вышла, дошедши до край-
ности, является тою же самою крайностию, которой была в своем
начале, с которою боролась и которую преследовала. В этом
отношении французская пословица «les extremites se tou-
chent»* имеет глубокий смысл. Сличите первые статьи г. Поле-
* «крайности сходятся» (франц.).— Ред.
10

вого с его же последними—и вы увидите, что в первых он отри-
цал то самое, что утверждает в последних, а в последних утвер-
ждает то самое, что отрицал в первых. Чтоб более убедиться
в истине этого факта, возьмите в помощь «Московский телеграф».
В первых годах этого примечательного издания, равно как и
в первых трех статьях «Очерков» (которые суть не что иное, как
сбор статей, напечатанных г. Полевым в журналах — и давно
и недавно), вы почти на каждой странице найдете ожесточенные
нападки на французский классицизм, на раскрахмаленных и
распудренных Корнелей, Расинов и других, а в «Телеграфе»
1832 года, в XLIV части, на странице 111, читаете следующую
горячую выходку против автора предисловия к стихотворениям
г. Теплякова за его выходку против Расина: «Накрахмаленная
поэзия Расина! Это интересно слышать от человека, коего со-
временники (каковы, например, Жуковский и Пушкин, прибавим
мы от себя) не написали еще ничего, что было бы можно прибли-
зить к изящным созданиям Расина. Кто нам дал право оскорб-
лять память сего великого поэта? не Ансело ли? не Виктор ли
Гюго? не Грильпарцер ли, или Раупах? или уж не г. ли Хомя-
ков со своим перекрахмаленным „Ермаком"? Дети, дети!..»1
Круг!.. В начале своего литературного и журнального поприща
г. Полевой преследовал, как уголовные преступления против
вкуса и искусства, все попытки, за недостатком таланта творишь,
делать поэтические произведения, а теперь сам дюжинами де-
лает разного сорта драматические штуки. В 1832 году г. Поле-
вой грозною статьею встретил «Двумужницу» кн. Шаховского,
а в 1839 написал письмо к г. Булгарину, где доказывает, что
драма не требует ни таланта, ни вдохновения, и что ее можно
делать, как Шекспир творил, и что потому-то он, г. Полевой,
и наделал такое множество драм. Круг!.. В начале своего жур-
нального поприща г. Полевой видел великое и мировое во всяком
стихе Пушкина и немилосердно издевался над всеми, кто только
не понимал Пушкина, особливо над эстетическим безвкусием
шумевшего в то время какого-то г. Надоумки или Недоумки,2
а при конце своего поприща сам начал издеваться над созда-
ниями Пушкина, до того, что в своем «Живописце», издававшем-
ся при «Телеграфе», писал на них пародии. Опять круг и еще
круг!.. Стало быть, скажут нам, нет истины абсолютной, но
всякая истина относительна, если ее ход и развитие — не что
иное, как круг? Да, это так, но только в отношении к отдель-
ным лицам, развивающим истину, а не к самой истине. Г-н По-
левой начал там, где остановились его предшественники, так же,
как другие начали там, где остановился г. Полевой,— а возвра-
щение идеи к своему исходному пункту осталось за частною лич-
ностию, а истинная сторона исходного пункта той идеи, кото-
рую развивала эта частная личность, вошла в общее сознание,
и

как его законное приобретение, как прогресс. Есть люди, кото-
рых обратное или попятное движение ничтожно в сравнении
с сделанным ими движением вперед; есть другие, которых отста-
лость разительнее прежней их торопливости: разница между
теми и другими — в глубокости натуры, силе таланта или ге-
ния и богатстве или скудости умственного запаса, приобретае-
мого наукою позже, и, наконец, в глубокости и обширности
идеи и важности дела, которым они себя посвящают. И потому
одни отстают позже, другие раньше. Задача г. Полевого была
разрушение, отрицание идей, понятий и предубеждений XVIII
века в нашей литературе и провозвестие нового времени и новых
идей. Уже по одному этому его деятельность долженствовала
быть отрицательною, а не положительною. И потому, пока он
действовал отрицательно — его успехи были неимоверны, и его
заслуги были важны; но как скоро он начал действовать поло-
жительно — его деятельность представляет ряд поразительных
неуспехов. Когда вы читаете его насмешки над французско-
классическою теориею искусства — вы с ним соглашаетесь;
когда он говорит вам о превосходстве новых идей об искусстве —
вы опять с ним соглашаетесь или, по крайней мере, понимаете
его; но когда он начинает вам развивать новую теорию — вы его
решительно не понимаете и никогда не будете в состоянии пере-
сказать другому того, что услышали от него по этому предмету.
Удержать в своей памяти можно только то, что можно удержать
в своем разумении, а удержать в своем разумении можно только
то, что имеет содержание, т. е. мысль, на самой себе основываю-
щуюся и из самой себя развивающуюся. Но мнение не есть мысль,
и когда мнение предлагается о предметах житейских, практиче-
ских, его еще можно и удержать в своем разумении и передать
другому; но когда мнение касается до предметов высших,
каково искусство, его можно только выслушать, но не усвоить
своему разумению. Конечно, г. Полевой не всегда говорил от
себя, но часто во имя Лессинга, Шлегелей, Аста и даже Шел-
линга, но тем не менее достоверно, что эти люди не узнали бы
своего в том, что говорил от их имени г. Полевой, ибо они го-
ворили то, до чего доходили глубоким и долговременным изуче-
нием предмета, которому исключительно посвящали всю жизнь
свою, и говорили систематически, наукообразно, достигая
результатов путем развития мысли, а г. Полевой брал у них
одни результаты, непонятные без общности выводов, и не
изучал, а перелистывал их между множеством других занятий
или даже только повторял, что говорилось о них во французских
журналах. Далее, когда г. Полевой опровергал понятия Карам-
зина об истории и указывал на недостатки его истории, бессозна-
тельно признававшейся тогда за чуждую всяких недостатков,—
его слушали, ему верили, даже больше, нежели сколько следо-
12

вало; но когда он хотел показать, как должно писать историю,—
его собственная история осталась и недочитанного, и не дописан-
ною. г В первом ее томе он изложил свои понятия об истории и
изложил их до того высоким слогом, что никто и ничего не понял,
да и сомнительно, чтобы и сам автор теперь мог их объяснить.
В самой истории он нового, против Карамзина, ничего не ска-
зал, а только отличился от него неровным и неизящным слогом,
противоречиями, сбивчивостию и темнотою повествования.
Что не имеет в себе своей необходимости, то не имеет в себе и
силы, а следственно, и неспособно осуществиться или проявить-
ся: удивительно ли же то, что история г. Полевого и не осуще-
ствилась, и не проявилась, а остановилась?.. Точно также и вся-
кая мысль, лишенная глубокого основания, бессильна осуще-
ствиться в слове, как нечто определенное и ясное. Чтобы убедить-
ся в этом, прочтите, например, вот эти два краткие очерка двух
великих художников, сделанные г. Полевым:
Но всего громче сказались Европе два поэтические отзыва Британии:
Один —весь современность, лира и эпопея современная, вопль без-
надежности, кровавая комета новой поэзии, потрясающий электри-
ческий удар. Читатели угадывают — имя это Байрон.
Другой — жилец средних веков, полнота прозы (?), философия прак-
тики (!?), обновитель жизни прошедшего, гальваническая сила от соеди-
нения предметов, повидимому, холодных, разнородных, соединение исто-
рии и сказки в романе — это Вальтер Скотт («Очерки», ч. I, стр. 153).
Спрашиваем всех и каждого: что можно понять в этом наборе
слов, в этих громких, но легких фразах? А между тем видно,
что автор что-то хотел сказать.
Невозможно быть всем, чтоб быть чем-нибудь, а не ничем:
энциклопедизм знаний и занятий не позволит усвоить себе осно-
вательно какую-нибудь сторону знания или какое-нибудь
знание и положительно проявить в нем свою деятельность. Но
в эпоху ломки и отрицания именно и нужны только такие энци-
клопедисты, люди не века, а дня, вполне заключенные в требо-
вании эпохи и дальше ее ничего не видящие. Только они и могут
сделать пользу в такое время, ибо они действуют на массы, кото-
рым недоступно ничто глубокое и основательное. Был на Руси
человек, писавший афоризмы и издававший брошюрки о разных
предметах искусства: он сказал много такого, что должно за-
быться, но он же первый сказал и много такого, что всегда
будет ново. Мы говорим о покойном профессоре Харьковского
университета Кронеберге, которого никто не знал при жизни
его, да и теперь очень немногие знают, тогда как г. Полевой
известен всякому грамотному человеку.2 Но послушаем самого
г. Полевого:
Предисловие к стихотворениям г. Теплякова и самые стихотворения
сии могут навести нас на важное открытие — отчего происходит мелкость
13

и бедность наших дарований. В век неблагосклонный для поэзии, в век
умственного переворота, мы только научились презирать прошедшее—
что было и необходимо для совершенного разрыва с оным и для перехода;
в век новый — мы затвердили несколько фраз из иностранных писателей,.
и в нашей общественной нынешней жизни хотим положить поэзию («Те-
леграф» 1832, ч. XLIV, стр. 112).1
Мы были бы с этим совершенно согласны, если бы г. Полевой,,
говоря от себя, говорил бы только о себе, а не обо всех. Неужели
и Пушкина должно отнести к числу людей, принадлежавших
к веку умственного переворота и умевших только презирать,
прошедшее? Нет, это решительная неправда: Пушкин смотрел
гораздо глубже, выше и дальше той ломки, которою трещали
листки какого-нибудь периодического издания, тогда игравшего
важную роль и теперь забытого. Потому-то его создания и от-
носятся ко всем временам и всем эпохам и с течением времени
не проигрывают, а выигрывают. Пушкин не презирал Ломоно-
сова, Державина, Фонвизина, Карамзина и всех своих предше-
ственников, но высоко ценил их заслуги и горько жаловался
на легкомысленное невнимание и даже презрение к их именам.
Ничто прошедшее не было предметом его презрения, но было
предметом его уважения,потому что он, как гениальный человек,
во всем чувствовал одно необходимое и общее, предоставляя
другим видеть в прошедшем одну временную и преходящую сто-
рону. Самым разительным доказательством этого может служить
его превосходное, дивно художественное послание «К вель-
може»,— то самое, на которое г. Полевой так запальчива
восставал и которое так обязательно советывал Пушкину
исключить из собрания его сочинений, как унижающее его
талант.2
Послушайте, например, в чем состоит главный упрек г. По-
левого Пушкину за его «Бориса Годунова»: — в том, что Пуш-
кин изобразил карамзинского, а не исторического Годунова.
Да разве поэт — историк, разве изображаемые им лица, хотя бы
и исторические, должны поверяться не законами творчества,
а историею? Вот забавная критика! Как бы хорошо было с ее
точки зрения рассмотреть творения Гомера, Шекспира и Валь-
тер Скотта! Пушкин изобразил и не исторического и не
карамзинского, а пушкинского Годунова,— и дело критика
рассмотреть, верен ли был поэт собственной идее, а не Карам-
зину и истории. Но... об этом или много, или ничего, а то и не
кончишь...
В двух первых частях «Очерков» особенно примечательна
статья о Державине, как живо, одушевленно и увлекательно
написанная. То же, в некотором отношении, можно сказать и
о статье о Жуковском. Но статья о Пушкине есть точка, в кото
рой наш критик сошелся в мнениях с теми, которые нападали на
14

«Руслана и Людмилу» и войною против которых он начал свое
литературное и журнальное поприще.г Впрочем, все статьи
в «Очерках», не касающиеся собственно до искусства и науки,
примечательны живым изложением и умным взглядом на вещи.
Таковы, например, статьи о стихотворениях Михаила Дмитрие-
ва, о «Путешествии по святым местам», о «Поездке к Ледовитому
морю» Ф. Белявского, об «Истории военных действий в Азиат-
ской Турции» и т. п.2
4. Александрийский театр.
Иоанн, герцог финляндский. Драма в пяти действиях,
соч. г-жи Вейсентур, переведенная с не-
мецкого стихами П. Г. Ободовским.
Титулярные советники в домашнем быту. Водевиль в одном
действии, соч. Ф. А. Кони. (Спектакль 14 января).3
Мне не случалось видеть драмы смешнее и нелепее «Иоан-
на, герцога финляндского». Это одна из самых несносных немец-
ких штук. Приторная сантиментальность, пошлое резонерство,
мелодраматические эффекты во вкусе мещанской драмы, водя-
ное фразерство: вот материалы, из которых состряпан женскою
рукою этот грамматический Wassersuppe. * Характеров, разу-
меется, тут нет, а есть, как водится, добродетельные и злодеи.
Самое добродетельное лицо в этом вассерсупе — Иоанн, чело-
век без характера, без энергии, слабое, женоподобное лицо;
самое злодейственное лицо — граф Иеран, настоящая кукла
с ярлычком на лбу: «сей человек злодей». Самое комическое и
смешное лицо — Эрик XIV, король шведский, который позво-
ляет собой управлять Иерану, злодейски мучит глупого, но
доброго Иоанна, а при конце пьесы раскаивается, награждает
«добродетель» и наказывает «порок», отчего раек приходит
в неописанное восхищение.
Главные роли в пьесе занимали гг. Брянский, Каратыгин
и Толченов и г-жи Валберхова и Брянская. О заслуженных
артистах нового сказать нечего, кроме того, что они, по своему
обыкновению, были хороши, и потому публика горячо аплоди-
ровала г. Брянскому и г-же Валберховой, а г-жу Брянскую
два раза вызвала, по окончании, кажется, третьего и четвертого
акта. Об игре г. Каратыгина можно сказать и нечто новое,
потому что этот артист всё идет вперед и еще не успел опре-
делиться. Он выполнял лучшую роль в пьесе — графа Рихарса.
В первом акте у него промелькивали изредка утрированные
жесты и восклицания, но чем дальше развивалась пьеса, тем
* водянистый суп (нем.).— Ред.
15

проще и, следовательно, благороднее и истиннее становилась
его игра. Вообще, кто видел Каратыгина лет семь назад,
в 1832 году, и видит его теперь,— тот в одном артисте знает
как будто двух артистов,— это значит любить искусство и идти
вперед. Роль Рихарса одна из лучших ролей Каратыгина, и
невозможно довольно налюбоваться простотою, благородством
и искусством ее выполнения, равно как ловкостию и поэтиче-
скою красотою ее выполнителя. Г-н Толченов, занимающий
в трагедии вторые амплуа, играл, разумеется, злодея; в нем был
истинный злодей,— что именно и требуется от искусного выпол-
нения такой роли. Говоря без шуток, г. Толченов вообще пред-
ставляет славных, но, к сожалению, и чересчур добрых злодеев,
так что публика нисколько не ужасается от их злодейств, но
и еще смеется над ними. Причина очевидная: природная доб-
рота г. Толченова слишком резко пробивается сквозь непости-
жимо высокое искусство его игры. Г-н Самойлов 2-й1 играл
Иоанна, и эта роль была его третьим дебютом. Что сказать
о его игре?— Он играл умно, прилично, с толком и некоторым
достоинством, но вяло, холодной мертво. Чувства, одушевления
не было слышно ни в одном слове, ни в одном звуке. А между
тем, ему хлопали, его вызывали и, кажется, не раз, так что
трудно решить, кем публика осталась довольнее: г. Самойловым
•2-м или Каратыгиным... Признаюсь, мне очень не нравится эта
неумеренность в изъявлении своего удовольствия и благодар-
ности за всякий успех, за всё, что хоть на волос выше г. Толче-
нова или г. Леонидова. Во-первых, это показывает более жела-
ния покричать, нежели любви к искусству; во-вторых, это
мешает другим следить за игрою пьесы и разрушает целость
сценического очарования; в-третьих, это иногда может казаться
несправедливостию к истинным и заслуженным талантам.
В самом деле: является молодой артист, является на сцену
в третий раз, ничего положительного еще не обнаруживает,—
и уже трудно узнать, кого публика ценит выше: его или
Каратыгина. Это вредно и для самого молодого артиста:
зачем ему учиться, стараться, всем жертвовать искусству,
когда он и без того делит с Каратыгиным лавры сценической
славы?..
В «Титулярных советниках» всего-навсё семь лиц, из кото-
рых одно — Петра Герасимовича Курочкина, г. Мартынов2
выполнил как истинный художник, с непостижимым талантом
и непостижимым искусством, которые рельефно выступали во
всем — от самого костюма до малейшего слова и жеста; другое—
Андрея Карповича Кречетова, г. Григорьев 1-й выполнил пре-
красно, чем и показал, что он не только умный и полезный актер,
но в некоторых ролях бывает и талантливым артистом; три
женские роли были сносно выполнены г-жами Шелиховою 1-ю,
16

Шелиховою 2-ю и Кашириною; шестая роль — Семена Петро-
вича, камердинера Курочкина, прекрасно была выполнена
г. Фалеевым, а седьмая — Сергея Абрамовича Ежикова, очень
плохо была сыграна г. Леонидовым.-Г-н Леонидов всегда верен
самому себе: это очень похвально с его стороны! Вообще воде-
виль доставил всем больше удовольствия, чем драма: послед-
ней восхищались, но в антрактах и по окончании тяжко и
протяжно зевали, а при первом смеялись, не зевая.
5. Александрийский театр.
Параша-сибирячка. Русская быль в двух действиях, соч.
Н.А. Полевого.
Новая увертюра и мелодрама, соч. г. Б о л л е; новые декора-
ции гг. Федорова и Сабата. г
«Параша-сибирячка» возбудила живейший восторг в пуб-
лике и имела блестящий успех. В самом деле, давно уже на
русской сцене, апатически умирающей от переводимых и переде-
лываемых французских водевилей, давно уже не появлялось
пьесы с таким счастливым сюжетом и так эффектно составлен-
ной. Содержание пьесы г. Полевого очень просто, а потому и
очень хорошо; но как оно основано на известном анекдоте, и
как сама пьеса скоро будет напечатана в «Репертуаре русского
театра», то мы не будем излагать ее основную мысль — тор-
жество дочерней любви, мысль, которая не может не найти от-
зыва во всякой человеческой душе. Как уже сказали мы, пьеса
сложена очень ловко, и как, прибавим, многие положения в ней,
по сущности самого содержания, в высшей степени поразитель-
ны, трогательны и чувствительны, то многих сцен в пьесе и
невозможно видеть, не испытывая сильного раздражения души
и чувства, которое очень можно счесть за сильное впечатление
от поэтического создания. Хорошая постановка и искусное
выполнение со стороны артистов еще более содействуют успеху
пьесы на сцене.
Главную роль в пьесе — роль неизвестного, сосланного
в Сибирь за убийство, совершенное в картежничестве, играл
г. Каратыгин 1-й. Его игра была, по обыкновению, торжеством
сценического искусства со стороны художественного создания
характера, в пьесе довольно неопределенного. В самом деле,
увидев раз Каратыгина в этой роли, нельзя забыть этого высо-
кого человека, с густыми усами, с мрачным видом, с порыви-
стыми движениями, обличающими огненные страсти и желез-
ную душу. Но в собственно патетических местах своей роли
Каратыгин был неровен. У нас до сих пор не может изгладиться
из души неприятное впечатление от усиленного, или, лучше ска-
2 Белинский, т. IV 17

зать, усильного восклицания: «сердцемое!» и усильного жеста,
состоявшего в ударе рукою по груди; такое же неприятное впе-
чатление произвело на нас и то место в первом действии, где
Каратыгин, после признания прохожему, с громкими фразами
и усильными движениями убегает со сцены. Но многие такие
места были выполнены им и прекрасно. Таково, например,
место, где он говорит, что если бы юноша, увлекающийся кар-
тежною игрою, мог заглянуть в его душу, то остановился бы
на краю погибели. Прекрасен был Каратыгин в сцене сгшдания
с дочерью и в этом безумии, с каким он узнал от нее о проще-
нии.— После Каратыгина всех лучше была г-жа Асенкова;1
умной и отчетливой игре ее нам тем приятнее отдать должную
справедливость, что мы не часто пользуемся этим удовольствием.
Отличительный характер игры г-жи Асенковой состоял в сме-
лости, свободе, непринужденности, обдуманности, отчетливости
и искусстве,— и если бы, при всем этом, видно было больше
нежности и теплоты, то мы не нашли бы довольно слов для вы-
ражения нашего восторга от игры ее. Автор «Параши» явно
хотел представить в героине своей пьесы девушку простую,
лишенную всякого образования, но глубокую по своей натуре,
столько же энергическую, сколько и любящую. Он дал слабый
и бледный абрис: дело артистки было — дать жизнь этому образу
тенями и красками. Но тем не менее, игра г-жи Асенковой пре-
лестна; видно, что эта артистка внимательно и старательно изу-
чала свою роль, а ее привычка к сцене, смелость и свобода на
ней, при поразительной эффектности положений, довершили
это тщательное изучение и окончательно очаровали публику
Александрийского театра. Тем не менее было бы интересно
увидеть в роли Параши и г-жу Самойлову 2-ю: соперничество
развивает талант с обеих сторон. Г-н Каратыгин 2-й прекрасно
выполнил роль подьячего Писулькина: без всяких фарсов, он
умел быть смешным, потому что умел быть верным истине и про-
стоте. Об игре г. Сосницкого нельзя сделать никакого заключе-
ния: роль его явно лишняя в пьесе: прохожий замешан в пьесу
не по своей нужде, а для других; он нужен для внешней связи
пьесы, он нужен, чтобы ссыльный рассказал публике свою
историю, чтобы Параше было с кем идти в Москву и чтобы на
сцене было кому читать самому себе для других нравственные
сентенции. Из прочих артистов были хороши г-жа Валберхова
и г-жа Гусева; остальные — так и сяк. Постановка пьесы
прекрасна, и в этом отношении можно заметить одно: в самой
эффектной сцене народа на кремлевской площади звон коло-
колов московских нисколько не походил на тот царственный
гул, которым так торжественно оглашается первопрестольная
Москва в свои великие дни...
18

6. Петербургские критики и русские писатели. Несколько
мыслей о современном состоянии русской литературы,
в отношении к критике. Санкт-Петербург. 1840.
В тип. Глав. упр. пут. сообщ. В 12-ю д. л. XXIV и
70 стр. (С портретом автора). х
Автор взял эпиграфом к своей брошюре слова из какого-то
частного письма, а гораздо приличнее взять ему слова из «Горя
от ума» —
Шумим, братец, шумим.
И тогда критика (если для таких брошюр может быть кри-
тика) сказала бы ему просто:
Шумите вы— и только!
В самом деле, шумите вы и только! В прошлом году издал
г. Брант свои повести и рассказы, под названием «Воспоминания
и очерки жизни» (Л. Бранта); эти повести были нехороши,
в чем единогласно уверяли все журналисты. Это единогласное
мнение журналистов автору не понравилось — вот он, пароди-
руя лорда Байрона (в чем невольно сознается сам на первой
странице своей брошюры), объявляет войну всем петербургским
критикам, заступается за русских литераторов, которые совсем
в его заступничестве не имеют нужды; нападая в особенности
на одного критика, на шутливость его рецензий, в то же время
сам, видимо, силится подделаться под тон его, хотя это у г. Бранта
никак не вытанцовывается; собирается умереть торжественно,
приводит квартального (который, мимоходом сказать, говорит
в брошюре самые умные вещи), иронически хвалит «Полицей-
скую газету», и пр., и пр. Хм! «Полицейскую газету»! Да без
нее, которая терпит всё на последней странице своей, где печа-
таются частные объявления о продажах, пропажах и пр., без
нее кто бы напечатал объявление о продаже нового сочинения
(см. № 11 «Приб. к Вед. пол.»), про которое в этом объявлении
сказано, что «Петербургские критики» — книжка весьма лю-
бопытная по содержанию?..
Не дочитав конца брошюры и видя, что автор решается уме-
реть, мы было и думали ограничить рецензию нашу известной
поговоркой — De mortuis aut bene, aut nihil; * мы бы тогда оста-
вили без внимания то, что он, хлопоча о слоге и требуя критики
на слог свой, не может совладеть еще не только с слогом, но
с языком русским, просто с грамматикой и пишет вить (стр. 65)
вместо ведь, говорит: вокруг молчала тишина, от которой веяло (II)
могильным холодом (стр. 66), и подобные вещи. Автор говорит,
* О мертвых говорят либо хорошо, либо ничего (латин.).— Ред.
19 2*

Что критика нападает на него за то, что он не сотрудник какого-
нибудь журнала, что только тот литератор пользуется похва-
лами критики, который участвует в журналах... Да неужели
все литераторы, хвалимые журналами, начали свое литературное
поприще участием в журналах? Нам кажется, для того, чтоб
участвовать в журнале, надобно приобресть на это право, на-
добно снискать уважение журналиста, которое приобретается
трудом, талантом, а не другим чем-нибудь. Журналист не
возьмет всякого к себе в сотрудники: ему нужны люди, которые
могли бы сделать честь его журналу, и смешно было бы, если б
он в журнале своем не хвалил этих людей: он противоречил бы
тогда сам себе; станет ли кто принимать к себе в дом человека,
которого он везде хулит? Автор не участвует, по словам своим,
в журналах? Стало быть, журналисты не имеют нужды в его
сотрудничестве; если он напишет что-нибудь прекрасное, по-
верьте, к нему явится не один журналист с самым ласковым,
убедительным приглашением в участники своего издания. По-
пробуйте сделать это, г. Брант,— и вы увидите. В одном месте
г. Брант чрезвычайно скромно выразился, что Смирдин, в слу-
чае его (т. е. г. Бранта) смерти, «навсегда бы потерял одного из
ста своих литераторов» (стр. 77)... Пусть успокоится г. Брант:
каково бы ни было издание г. Смирдина, его он не обеспокоит и
об нем не побеспокоится... К этой брошюре приложена весьма
хорошо нарисованная картинка, на которой изображен автор,
с важностию и гордым видом подающий свою книгу журнали-
сту; журналист делает самую кислую мину, не зная, как ему
избавиться от этого автора. Сцена эта, надобно сказать правду,
изображена очень натурально.
Кажется, г. Брант в этот раз не может пожаловаться на
критику, которая решилась так заняться его брошюрой, между
тем как ей следовало бы выписать одно только ее заглавие —
и замолчать: надеемся, что г. Брант отдаст справедливость ее
снисходительности. г

7. ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
А. МАРЛИНСКОГО.
Русские повести и рассказы (восемь частей третьим изда-
нием). Кавказские очерки. Стихотворения и полеми-
ческие статьи. Повести и прозаические отрывки,
оставшиеся после смерти автора. Двенадцать частей»
Санкт-Петербург. 1838—1839. 1
Давно уже критика сделалась потребностию нашей публики.
Ни один журнал или газета не может существовать без отдела
критики и библиографии; эти страницы разрезываются и пробе-
гаются нетерпеливыми читателями даже прежде повестей, без
которых никакое периодическое издание не может держаться
и при самой критике. Что означает это явление?— Отвечаем
утвердительно: оно есть живое свидетельство, что в нашей ли-
тературе настает эпоха сознания. «Но,— скажут нам,— предмет
сознания есть явление, и потому всякое явление предшествует
сознанию, а всякое сознание есть, так сказать, следствие явле-
ния; что же мы будем сознавать? Неужели наша литература
так богата, что мы уже доходим до необходимости перечитать,
переметить и переценить ее сокровища? Неужели мы столько
насладились ее избытками, что для нас наступает уже время
другого наслаждения — сознания первого наслаждения?
И когда же успела совершить свой круг эта юная литература,
которая еще только в недавно прошедшем 1839 году переступила
за столетие своей жизни?» Чтобы отвечать на такое возражение,
должно предварительно условиться в значении слова «литера-
тура». Прежде всего под «литературою» разумеется письмен-
ность народа, весь круг его умственной деятельности, от народ-
ной песни, первого младенческого лепета поэзии, до художе-
ственных созданий— этих зрелых плодов творчества, достигшего
полного своего развития; от глубокого ученого сочинения до
легкой газетной статьи или брошюрки об устройстве овинов
или об истреблении тараканов. Потом под «литературою» ра-
зумеют собственно поэтические произведения, наконец,— всё
легкое, служащее к забаве и развлечению и доступное даже
профанам в науке и искусстве. Но во всяком случае и во всех
21

этих значениях литература есть сознание народа, цвет и плод
его духовной жизни. Теперь спрашивается: подходит ли рус-
ская литература под все сии определения или под которое-
нибудь из них исключительно?— Отвечаем — да, за исключе-
нием, впрочем, стороны собственно ученой. Россия еще не успе-
ла обнаружить самостоятельной деятельности на поприще
науки, но обнаруживает только живое стремление к знанию и
живую понятливость ученика. Однако ж и здесь найдется не-
сколько блестящих исключений, особенно в литературе мате-
матики, естествознания, путешествий, гордящейся не одним
блестящим русским именем. И как понятно, что наша учения
деятельность могла положительно проявляться только в зна-
ниях точных, а не в умозрительных: первые во всякие время
имеют свою безотносительную истину; вторые же Россия застала
в эпоху усиленного и быстрого движения, когда они в одно
десятилетие переживали столетия: Укажем только на теорию
искусства: до двадцатых годов в нашей литературе царствовал
французский классицизм, а с этого времени одни заговорили
о трактате Канта «О высоком и прекрасном», другие о братьях
Шлегелях, об Асте, а некоторые и о Шеллинге;1 но, говоря
о них, они не понимали друг друга, ни даже самих себя; их —
неприготовленных — застиг сильный переворот в идеях, раз-
вившихся в Германии исторически, а к нам перешедших в
каком-то пестром беспорядке. И потому эти господа не знали,
на чем остановиться, на что опереться, что принять за основное
и непреходящее, ибо что вчера счит&лось утвержденным и
новым, то завтра объявлялось у них опровергнутым и устарев-
шим. И до сих пор еще относительно теории искусства цар-
ствует в нашей литературе какой-то хаос: одни требуют критики,
основанной на разумных и, так сказать, априорных началах
искусства в их современном состоянии; другие, сознав свое
бессилие достигнуть в этом стремлении каких-нибудь положи-
тельных результатов, снова обратились к произвольной фран-
цузской эстетике и, с грехом пополам, перебиваются старою
рухлядью, которую некогда сами рвали и истребляли во имя
нового, плохо ими понятого.2 Les beaux esprits se rencontrent,*—
и потому эти последние подали руку тем самым, которых неко-
гда уличали для обнаружения истины, тем самым, которые тре-
буют исключительного господства своих бедненьких мнений,
совершенно чуждых искусству, но вдвойне для них приятных и
выгодных,— как потому, что эти «мнения» по плечу их ограни-
ченности и удерживают за ними влияние над толпою, так и
потому, что эти «мнения» доставляют им, насчет толпы, суще-
ственную пользу. И вот примирившиеся, соединившиеся и
* Великие умы сходятся (франц.).— Ред.
22

понявшие друг друга новые друзья,1 застигнутые врасплох
потоком новых идей, хотят непонятное для их ограниченности
выставить за непонятное для всех, выдавая его за искажение
языка, которому они будто бы оказали великие, хотя и никому
неизвестные услуги.2 Как же тут явиться какому-нибудь
ученому сочинению по части теории искусства? Надо, чтобы
сперва установилось брожение идей и очистился эстетический
вкус публики; а для этого надо, чтобы пошлые и торговые мне-
ния об искусстве заменились «мыслями» об искусстве; чтобы
литературные промышленники, объясняющие законы искусства
своею благонамеренностию и усердием к пользе «почтенней-
шей» публики, уступили место тем, которые говорят об искус-
стве потому, что любят и понимают его; чтобы устаревшие идеи
заклеймились печатию общего отвержения, а отсталые враги
всего, в чем есть жизнь, движение, сила и достоинство, потеряли
всякое влияние даже над чернию общества, на которую одну
опирается теперь их шаткий авторитет. Это может сделать
только критика при посредстве журнала, основанного с чисто
литературного и ученою, а не торгового, целию и поддерживае-
мого участием людей благородно мыслящих и даровитых, а не
литературных спекулянтов, во всю жизнь подвизавшихся на
заднем дворе литературы и на кредит пользующихся извест-
ностию «отлично умных людей» и «отличнейших сочинителей».
Тогда можно будет подумать и о наукообразном сознании зако-
нов искусства.
То же зрелище представляет и наша историческая литера-
тура. Карамзин был полным выражением установившихся и
вполне определившихся идей своего времени, и потому его «Ис-
тория государства Российского» есть творение зрелое, монумент
прочный и великий, хотя и начатый скромно, без криков, без
унижения своих предшественников, даже без штукмейстерского
объявления о подписке. 3 Так как творение Карамзина было
плодом глубокого изучения исторических источников, основа-
тельного и отличного по тому времени образования,— творение
таланта великого, труда добросовестного и бескорыстного, со-
вершавшегося в священной тишине кабинета, далекого от всех
литературных рынков, на которых издаются пышные программы
и забираются с доверчивой публики деньги на ненаписанные со-
чинения во многих томах, то «История государства Российского»
с каждым томом являлась созданием более зрелым, более глу-
боким, более великим, и если осталась недоконченного, то един-
ственно по причине смерти своего благородного творца, а не
потому, чтобы у него не стало сил на исполинский подвиг или
чтобы им вперед взяты были деньги с подписчиков, привлечен-
ных программою. Но после Карамзина что явилось сколько-
нибудь примечательного в нашей исторической литературе?
23

Разве какая-нибудь пышная программа о подписке на какую-
нибудь небывалую историю в восьмнадцати томах?.. Или,
вместо этих восьмнадцати, семь томов «высших взглядов», изло-
женных дурным языком и высокопарными фразами без всякого
содержания, одним словом — бездарная и, часто, безграмотная
парафразировка великого труда Карамзина, нещадно разру-
ганного, при сей верной оказии, в выносках, занимающих поло-
вину каждой страницы?.. Конечно, были другие попытки, более
благородные и более удачные, но в меньшем размере и нисколь-
ко не приближающиеся ни своим назначением, ни своим до-
стоинством к бессмертному творению Карамзина. А между тем
великий труд Карамзина, как и всякий великий труд, отнюдь
не отрицает ни необходимости, ни возможности другого великого
труда в этом роде, который так же бы удовлетворил своему
времени, как его труд своему. Но этот новый труд будет возмо-
жен тогда только, когда новые исторические идеи перестанут
быть мнениями и взглядами, хотя бы и «высшими»,.сделаются
наукообразным сознанием истории как науки, словом —
философиею истории...
Не такова была судьба нашей поэзии, потому что и везде не
такова судьба поэзии. Наука есть плод умственного развития
народа, плод его цивилизации, результат сознательных усилий
со стороны людей, которые ей посвящают себя; тогда как поэзия
есть прямое, непосредственное сознание народа. У народа нет
еще письма, нет даже слова для выражения идеи искусства, но
есть уже искусство — народная поэзиА. И даже тогда, как народ
уже вышел из состояния бессознательности, и поэзия его из не-
посредственной или народной сделалась художественною или
общею, мировою в самой своей национальности,— и тогда ее
ход независим от хода науки. Так поэзия англичан, народа
положительного и эмпирического по своему национальному
духу, совершенно чуждого философии (как безусловного зна-
ния),— поэзия англичан не видит равной себе ни у одного из
новейших народов, даже у самых немцев, и по праву может стать
наряду, как равная с равною, с поэзиею древних греков. В Гре-
ции Платон явился тогда, как уже Гомер давно сделался мифи-
ческим лицом и когда самая драматическая поэзия совершила
уже полный свой круг: Шекспир явился в Англии, не дожи-
даясь Шеллингов и Гегелей. Самая германская поэзия, иду-
щая об руку с философиею, выигрывая от того в содержании,
часто теряет в форме, превращаясь в какое-то поэтическое раз-
витие философских идей и впадая в символистику и аллегорику.
Вследствие этой-то общей независимости творчества от науки
и наша поэзия успела совершить такой великий и блестящий
круг развития, пока наука едва успела сделать только несколь-
ко неровных порывов к движению...
24

ПОЛНОЕ СОБРАН1Е СОЧИНЕНШ А. МАРЛИНСКАГО.
PyccKiE П о в * с т и иРазсказы {сосем ь Частей третьим ь изда-
темь). Кавказск1Е Очерки. Стихотворения и полемичк-
СК1Я СТАТЬИ. ПОВЕСТИ И ПРОЗАИЧГХК1Е ОТРЫВКИ, OCTAB-
штеся после смерти автора. /Ъвгышдцать гастей. Санктпе-
тербург*. 1838—1859.
Давно уже критика сделалась по- |
требностпо на шей публики. Ни однпъ
журналъ, или газета не можетъ суще-
ствонать безъ отдела критик is и библ!- I
ограФ1и; эти страницы разрезываютел
и пробегаются нетерпеливыми чита-
телями даже прежде повестей, безъ
которых/, никакое перюдическое нз-
дат'е не можетъ держаться и при са-
мой критике. Что означастъ это явле-
ние?— Отвьчаемъ утвердительно: оно
есть живое свидетельство, что въ на-
шей" литературе настаетъ эпоха созна-
тя. «Ио», скажутъ намъ, «предметъ со»'\
ънанЫ есть лвяете, и потому всякое
явдешс преди 1ествуеть сознанно,а вся-
кое сознаме есть, такъ сказать, след-
creie явлешя; что же мы будсмъ со-
знавать? Не уже ли наша литература
такъ богата, что мы уже доходимъ до
необходимости перечитать, переметить
и переценить ея сокровища? Не уже
JH мы столько насладились ея избыт-
ками , что для наст» наступаетъ уже
время другаго наслаждешл—сознашл
перваго наслаждешл? И когда же у-
спвла совершить свой круге эта юйая |
Т. VIII. — Отд. V.
литература, которая еще только въ
недавно-прошедшемъ 1859 году пере-
ступила за столепе своей жизни?»
Чтобы отвечать на такое иозраженхе,
должно предварительно условиться въ
значении слова «литература». Прежде
всего подъ «литературою» разумеется
письменность народа, весь кругъ его
умственной деятельности, отъ народ-
ной песни, перваго младенческаго ле-
пета поэзш, до художественныхъ со-
здашй—этих7> зрелыхъ плодовъ твор-
чества, достигшего полнаго своего раз-
вит1л; отъ глубок а го учена го сочинс-
шя, до легкой газетной статьи или бро-
шюрки объ устройстве овиновъ, или
объ изтребленш таракановъ. Нотомъ
подъ «литературою» разумЪютъ соб-
ственно поэтичесмя произведен^, на-
конецъ—все легкое, служащее къ за-
баве и развлечетю, н доступное даже
прОФанамь въ науке и искусстве. Но
во всякомъ случае и во всехъ этнхъ
значешлхъ , литература есть сознание
народа , цвьтъ и илодь его духовной
жизни. Теперь спрашивается : подхо-
дить ли русская литература подь все
5
Первая страница статьи о «Полном собрании сочинений Марлинского»,
напечатанной в {{Отечественных записках» JS40, т. VIII, № 2, отд. V.

Да, мы уже имеем поэзию, которою смело можем соперни-
чествовать с поэзиею всех народов Европы. «Но возможно ли,—
возразят нам,— чтобы в какие-нибудь сто лет наша поэзия могла
стать на такую неизмеримую высоту?» Прелюде, нежели ответим
на этот вопрос, попросим тех, кому угодно будет его сделать,
ответить нам на наш вопрос: каким образом, в продолжение
едва ли не полутораста лет, наше отечество из государства,
едва известного в Европе, теснимого и раздираемого и крымца-
ми, и поляками, и шведами, сделалось могущественнейшею мо-
нархией) в мире, приняло в свою исполинскую корпорацию и
отторгнутую от нее родную ей Малороссию, и враждебный
Крым, и родственную Белоруссию, и прибалтийские шведские
области и отодвинуло свое владычество за древний Арарат?
Каким образом в столь короткое время, не имея печатного бук-
варя, приобрело оно себе литературу, успело переменить
даже азиатские нравы на европейские, так что о временах Мит-
рофанушек и Скотининых вспоминает теперь, как о чем-то
бывшем тысяча лет тому назад?.. Мы думаем, что причина этого
дивного явления заключается в глубине и могуществе духа
народа, в сокровенном источнике его внутренней жизни, кото-
рый горячим ключом бьет во внешность. Для духа нет условий
времени, когда настанет минута его пробуждения. Это доказы-
вает и богатая германская литература (мы' разумеем собственно
изящную), которая началась почти вместе с нашею и еще так
недавно утратила своего полного и великого представителя —
Гёте. Французская же литература, в XVII столетии отпраздно-
вавшая свой первый золотой век, представителями которого
были Корнель, Расин и Мольер,— в XVIII — свой второй
золотой век, представителем которого был Вольтер с энцикло-
педическим причетом,1 а в XIX — свой третий век, романти-
ческий,— теперь, от нечего делать, поет вечную память всем
трем своим золотым векам, как-то невзначай рассмотрев, что
все они были не настоящего, а сусального золота...2 Следова-
тельно, вопрос не во времени нашей поэзии, а в ее действитель-
ности. Здесь мы не войдем ни в подробности, ни в объяснения,
ни в доказательства, которые отвлекли бы нас только от пред-
мета статьи, и прямо выговорим наше убеждение, предоставляя
себе в будущем оправдать его действительность критикою.
Наша народная или непосредственная поэзия не уступит в богат-
стве ни одному народу в мире и только ждет трудолюбивых дея-
телей, которые собрали бы ее сокровища, таящиеся в памяти
народа. Не говоря уже о песнях,— один сборник народных
рапсодий, известный под именем «Древних стихотворений,
собранных Киршею Даниловым», есть живое свидетельство
обильной творческой производительности, которою одарена
наша народная фантазия. 3 Между тем наша художественная
25

поэзия, в созданиях Пушкина, стала наряду с поэзиего всех
веков и народов. Историческое ее развитие блестит великими
именами мощного Державина, народного Крылова, романтиче-
ского Жуковского, пластического Батюшкова, юморического
Грибоедова, бессмертного переводчика «Илиады» Гомера —
Гнедича. Так как литература не есть явление случайное, но
вышедшее из необходимых внутренних причин, то она и долж-
на развиться исторически, как нечто живое и органическое,
непонятное в своих частностях, но понятное только в хроно-
логической полноте и целости своих процессов: с этой точки
зрения, не только важны в истории нашей поэзип имена таких,
более или менее блестящих и сильных талантов, каковы Ломо-
носов, Фонвизин, Хемницер, Капнист, Карамзин (как стихо-
творец и романист), Мерзляков, Озеров, Дмитриев, кн. Вязем-
ский, Глинка (Ф. П.), Хомяков, Баратынский, Языков, Давы-
дов (Денис), Дельвиг, Полежаев, Козлов, Вронченко, Кольцов,
Нарежный, Загоскин, Даль (Казак Луганский), Осповьяненко,
Александров (Дурова), Вельтмаи, Лажечников, Павлов (Н. Ф.),
кн. Одоевский и другие, но даже и ошибавшихся в своем при-
звании тружеников, каковы: Сумароков, Херасков, Петров,
Княжнин, Богданович и пр.— Объяснимся.
Рассматривая литературу какого бы то ни было народа, не-
возможно отделить ее развитие от развития общества. Это осо-
бенно должно относиться к русской литературе, если вспомним,
что она явилась у нас вследствие нашего сближения с Европою,
как нововведение. Посему мало было того, чтобы явился поэт:
сперва нужно, чтоб было для кого явиться ему, чтоб были люди,
которые уже слышали и кое-как понимали, что за человек —
поэт. И вот является какой-нибудь «профессор элоквенции,
а наипаче хитростей пиитических», Василий Кириллович Тре-
диаковский и пишет пиимы и разные стихословные штуки: его
понимают, он нравится, и многие уже имеют идею пииты.
Потом является Александр Петрович Сумароков, российский
Расин, Лафонтен, Мольер и Вблтер: и общество узнает, что
такое ода, элегия, эклога, трагедия, комедия, слезная драма,
что такое театр, и всё это начинает включать в число своих забав.
Херасков — наш Гомер, воспевший древни брани,
России торжество, падение Казани,—!1
растолковывает, что такое «героическая поэма». Общество бла-
гоговеет перед Ломоносовым, но больше читает Сумарокова и
Хераскова: они понятнее для него, более по плечу ему. Является
Державин, и все признают его первым и величайшим русским
поэтом, не переставая, впрочем, восхищаться и Сумароковым,
и Херасковым, и Петровым. Но у общества есть уже насчет
Державина какая-то задушевная мысль, есть к нему какое-то
26

особенное чувство, которое часто находится в прямой противо-
положности с сознанием: Херасков написал две пребольшущие
«героические пиимы» (род, считавшийся венцом поэзии), след-
ственно, Херасков выше Державина, пишущего небольшие
пьесы; но со всем тем от имени Державина веяло каким-то
особенным и таинственным значением. В драматической поэзии,
Княжнин довершает дело Сумарокова и приготовляет общест-
ву — Озерова. Первые два холодно удивляли общество — Озе-
ров трогал и заставлял его плакать сладкими слезами эстетиче-
ского восторга и умиления, и потому в нем думали видеть вели-
кого гения, а в его сантиментально-реторических трагедиях —
торжество поэзии. Явился Жуковский: одни увидели в его
поэзии новый мир и жизнь души и сердца, и таинство поэзии,
другие — талантливого стихотворца, увлекающегося подража-
нием уродливым образцам эстетического безвкусия немцев и
англичан. Батюшков больше Жуковского по плечу, потому что
называл себя классиком и подражал великим и малым писате-
лям французской литературы. Но молодое поколение не ви-
дело, но чувствовало в нем, как и в Жуковском, уже нечто дру-
гое, именно намек на истинную поэзию. Время невидимо работа-
ло. Старики уже начинали надоедать. Мерзляков нанес первый
удар Хераскову,х и хотя он же восхищался Сумароковым, но
сего пииту уже давно не читали, а разве только подсмеивались
над ним. Тем не менее, такие люди, как Сумароков, Херасков и
Петров, достойны уважительного внимания и даже изучения,
как лица исторические. Если они не имели ни искры положи-
тельного таланта поэзии, они имели несомненное дарование вер-
сификаторов — достоинство, теперь ничтожное, но тогда очень
важное. Образованием своим они были несравненно вйше своих
современников и показали им новые умственные области. Нет
успеха, который был бы незаслуженным; нет авторитета, кото-
рый бы не основывался на силе: а эти люди пользовались удив-
лением, восторгом и поклонением от своих современников и,
хотя недолго, даже и потомства. Их читали и перечитывали,
их называли образцами для подражания, законодателями вкуса,
жрецами изящного. Но главная и действительная заслуга их
состоит в том, что они Отрицательно доказали положительную
истину: через них понят был Державин так же, как потом через
Державина были они поняты, хотя он оказал им этим и совсем
другого рода услугу, чем они ему. Они приготовили Державину
читателей, публику, которая бессознательно, но скоро поняла,
что он выше их, а потом, сравнивая его с ними, постепенно
доходила до сознания, что чем более он истинный поэт, тем более
они — лжепоэты. Да, люди, подобные Сумарокову, Хераскову,
Петрову, Княжнину, Богдановичу, необходимы в историческом
развитии литературы, как писатели, отрицательно действующие
27

на сознание общества в сфере- положительной истины. Много
было в их время поэтов, написавших цельте томьт, как, например,
Станевич, Николев, Сушков и подобные им; но их имена за-
быты, как случайности, тогда как имена Сумарокова, Хера-
скова, Петрова, Княжнина, Богдановича навсегда останутся
в истории русской литературы и будут достойны уважения и
изучения. Каждый из них — лицо типическое, выражающее
общую идею, под которую подходит целый ряд родовых
явлений.
К числу таких-то примечательных и важных в литератур-
ном развитии отрицательных деятелей принадлежит и Марлин-
ский. Его разница с ними и его превосходство над ними, конеч-
но, много состоит и в степени дарования, по которому его не-
возможно и сравнивать с ними, но много заключается и в чисто
внешних причинах. Те были русские классики, отличавшиеся
от своих образцов — французских классиков — школьною тя-
желоватостию в выражении, искусственным, а потому непра-
вильным и дурным языком: Марлинский явился на поприще
литературы тем самым, что называлось тогда романтиком. Как
Сумароков, Херасков, Петров, Богданович и Княжнин хлопо-
тали из всех сил, чтобы отдалиться от действительности и есте-
ственности в изобретении и слоге,— так Марлинский всеми
силами старался приблизиться к тому и другому. Те избирали
для своих снотворных песнопений только героев, исторических
и мифологических: этот — людей; те почитали для себя за уни-
жение говорить живым языком и поставляли себе за честь выра-
жаться языком школьным: этот силился подслушать живую
общественную речь и, во имя ее, раздвинуть пределы литера-
турного языка. Посему очень понятно, что тех теперь никто не
станет читать, кроме серьезно изучающих отечественную лите-
ратуру, а Марлинский еще долго будет иметь читателей и почи-
тателей.
Появление Марлинского на поприще литературы было озна-
меновано блестящим успехом. В нем думали видеть Пушкина
прозы. Его повесть сделалась самою надежною приманкою для
подписчиков на журналы и для покупателей альманахов, и
только один журнал,х как бы осужденный злосчастною судьбою
на падение, не мог воскреснуть от помещенного в нем «Фрегата
Надежды»... Но когда появились в «Телеграфе» его «Искуси-
тель» и «Аммалат-Бек»,— слава его дошла до своего пес plus
ultra. * Общий голос решил, что он великий поэт, гений пер-
вого разряда, и что нет ему соперников в русской литературе.
Журналисты громкими фразами подкреплял*1 мнение толпы;
* крайнего предела (латин.).— Ред.
28

но никому из них не приходило в голову поговорить о Марлин-
ском в отдельной статье, хотя они в длинных статьях рассуждали
вкось "и вкривь о многих писателях, и не столь, по их мне-
нию, .великих и важных. Такая огромная >слава на кредит, та-
кой громадный авторитет на честное слово не могли стоять твер-
до и незыблемо. Часть публики явно отложилась от предмета
общего удивления. В некоторых журналах стали промелькивать
фразй, то робкие, то резкие, то косвенные, то прямые, в кото-
рых выражалось то сомнение в гениальности Марлинского, то
положительное отрицание в нем всякого таланта. Наконец дело
дошло до того, что те же самые, которые первые провозгла-
сили его гением первой величины, начали, в неизбежных случаях,
отзываться о нем уже не столько громко, даже нерешительно и
как можно короче, как будто мимоходом. Но и те, которые по-
неволе должны видеть в Марлинском высшую творческую силу
вследствие обширности и глубокости своего эстетического
чутья, за отсутствием чувства,— даже и они начинают упрекать
его в излишней игривости и пенистой шипучести языка, которые
породили неудачных подражателей, искажающих русский язык.1
Впрочем, сии последние, несмотря на то, не перестают повто-
рять, в похвалу отставного гения, свои и чужие громкие фразы,
тем более, что он уже не может мешать им в сбыте их товара, но
еще может служить им орудием для унижения истинных талан-
тов, забавно пишущих и верно списывающих с натуры.2 Между
тем, подражатели Марлинского доходят до последней крайности,
изображая диким и надутым языком разные сильные ощу-
щения, и тем самым уясняют вопрос совсем не в пользу своего
образца.
Но это излишество похвал, это множество подражателей,
самое излишество порицаний — всё несомненно доказывает,
что Марлинский — явление примечательное в литературе, вы-
ходящее из колеи пошлой обыкновенности. Из сего противоре-
чия, естественно, вытекает необходимость — определить зна-
чение и ценность его как писателя, указать в литературе его
истинное место. Постараемся же решить этот вопрос, основы-
ваясь не на произволе личного «мнения», которое чаще всего
бывает личным «предубеждением», но опираясь на здравый
смысл и эстетическое чувство наших читателей, и таким образом
не себе, а им предоставляя право суда.
Марлинский принадлежит к числу тех литераторов, которые
явились на литературное поприще как враги классицизма и
поборники романтизма. Вследствие этого, он действовал не
только как романист или нувеллист, но и как критик. В XI части
его «Сочинений» помещены его годовые отчеты за литературу
1823, 1824 и частию 1825 годов, очерк истории древней и новой
литературы до 1825 года и разбор романа г. Полевого «Клятва
29

при гробе господнем». Не знаем почему, но только эти статьи
в полном собрании сочинений Марлинского названы полемиче-
скими, тогда как в них нет и тени полемики: в них автор ни на
кого не нападает и ни с кем не спорит, а положительно выска-
зывает свои понятия о литературе вообще и произведениях оте-
чественной словесности. Равным образом, не понимаем, почему
в это полное собрание не внесены истинно полемические статьи
Марлинского, рассеянные по книжкам «Сына отечества» два-
дцатых годов1 и крайне интересные, как факты интереснейшего
времени нашей литературы, времени, в которое началась война
покойника классицизма с теперешним покойником романтизмом.
Эти полемические статейки Марлинского были его журнальными
схватками с тогдашними литературными староверами и отли-
чаются верностию взгляда на предметы, остроумием и живостию.
Вообще, Марлинскому, как критику, литература наша многим
обязана. Это было важною заслугою с его стороны, заслугою,
которая теперь забыта самыми его поклонниками и которую нам
тем приятнее выставить на вид. В своих погодных и пополугодных
обозрениях литературы, имевших в двадцатых годах такой
успех, Марлинский не отличается глубоким взглядом на искус-
ство, не представляет о нем ни одной глубокой идеи, но почти
везде обнаруживает эстетическое чувство и верный вкус чело-
века умного и образованного. Все они отличаются языком, по
тому времени совершенно новым, чуждым большею частию изы-
сканности и вычурности, полным жизни, движения, выразитель-
ности, оборотами новыми и смелыми, игривыми, живописными,
образными. Конечно, в этих «обозрениях» часто встречаются
похвалы таким сочинениям и таким «сочинителям», имена кото-
рых теперь сделались допотопными, ископаемыми редкостями;
но, вместе с тем, в них встречаются и чистые отставки заржавев-
шим и заплесневевшим знаменитостям того времени и истинные
оценки старых и новых талантов, особенно Державина, Жуков-
ского и Пушкина. Надо знать и помнить критику того времени,
чтобы оценить подобные характеристики, в которых Марлин-
ский изобразил этих мощных представителей нашей поэзии.
Вспомните приветствия, которыми он, например, встретил
появление «Московского телеграфа» и которыми, в немногих
словах, так резко и верно охарактеризовал и начало, и средину,
и конец этого издания: «В Москве явился двухнедельный жур-
нал „Телеграф", изд. г. Полевым. Он заключает в себе всё,
извещает и судит обо всем, начиная от бесконечно малых в мате-
матике до петушьих гребешков в соусе или до бантиков на
новомодных башмачках. Неровный слог, самоуверенность в суж-
дениях, резкий тон в приговорах, везде охота учить и частое
пристрастие — вот знаки сего телеграфа, а „смелым бог вла-
деет»— его девиз" (стр. 203).2
SO

В критической статье о «Клятве при гробе господнем» Мар-
линский является уже совсем в других отношениях к ее автору. *
Эта статья была написана в 1833 году, а в восемь лет много воды
утекло: удивительно ли, что два автора, критиковавшие сочине-
ния один другого, поняли друг друга, к обоюдной пользе, по
пословице: «Рука руку моет — обе чисты»?.. Во всяком случае,
эта статья весьма примечательна. Критик начинает с яиц Леды,
уцепляется за неизбежный в то время классицизм и романтизм,
садится на пароход «Джон Буль» и везет своих читателей в Ин-
дию, оттуда (сухим путем) в Персию, заезжает мимоходом в Ара-
вию 2 и Египет, оттуда едет (морем) в Грецию, которую он пони-
мает довольно поверхностно — с телеграфской точки зрения;
из Греции отправляется в Рим и из Рима — прямо в средние
века. Тут идут толки о баронах и вассалах, о крестовых похо-
дах, о менестрелях, наконец о Шекспире, о Вальтере Скотте,
Купере, Байроне, Викторе Гюго, который, по мнению критика,
знает человеческую природу не хуже Шекспира (!!..) и гораздо
лучше Эсхила и Софокла (!!..); далее толкуется о XVIII и
XIX веках и о Наполеоне, а из всего этого выходит, что мы —
романтики и что г. Полевой — великий романтик и еще боль-
ший романист (!!!..). Ложная идея ложного романтизма до того
овладела нашим романтическим критиком, что у него и Держа-
вин — романтик, и Карамзин, и Вельтман, словом, всё талант-
ливое, даровитое, всё — романтики. Романтизм в глазах Мар-
линского есть альфа и омега истины, краеугольный камень мира,
ключ ко всякой мудрости, решение всего и на земле и под зем-
лею, причина всех причин, начало всех начал, разгадка все-
возможных загадок, от бородавки на носу старушки до тайной
думы гения. Вследствие всего этого, в статье довольно софизмов
и произвольных, ни на чем не основанных мнений. В слоге ме-
стами колет глаза читателю вычурность. Особенно заметно же-
лание шутить, которое проявляется ипогда там, где, кроме жур-
налов, издающихся только для шутки, никто еще не шутил.
Вот образчик такой натянутой и нимало не остроумной шутли-
вости: «И вот мы в Греции, в стране богов, подобных людям,
в стране богоподобных мужей! Я уверен, что этот salto mortale *
не удивит вас: разве не учились вы прыгать в манеже? Что ка-
сается до меня, вы сами видите, что я вольтижирую на коньке
своем не хуже Франкони-сына» (т. XI, стр. 264).3 И эта неумест-
ная и невеселая шутка замешалась в страницу, блестящую дель-
ными мыслями и прекрасным языком... Или, например, как вам
покажется вот еще эта милая шуточка: «История была всегда,
совершалась всегда. Но она ходила сперва неслышно, будто
кошка, подкрадывалась невзначай, как тать (и справедливо и
* сальто-мортале (итал.).— Ред.
31

остроумно!). Она буянила и прежде» и пр. (стр. 254). Но
вместе с этими мыслями, незрелыми, поверхностными и лож-
ными, при этой неострой шутливости, при этих вычурных фра-
зах, при этом явном пристрастии к приятельскому изделию,—
сколько в этой статье светлых мыслей, верных заметок, сколько
страниц и мест, горящих, сияющих, блещущих живым, увлека-
тельным красноречием, резкими, многозначительными, хотя и
краткими очерками, бриллиантовым языком! Сколько истинного
остроумия неподдельной игривости ума! Так, например, сколь-
ко правды высказал Марлинский о «Самозванце» и «Петре Вы-
жигине» г. Булгарина! В первом, говорит он, автор изобразил
«не Русь, а газетную Россию», и «натянут там, где дело идет на
чувства, на сильные вспышки страстей», что в нем «характер
Годунова очернеп, характер Самозванца не выдержан, а госу-
дарственные люди чересчур просты и трусливы»; что автор
«слишком романизировал похождения своего героя и прибег
к чудесному, очень уже изношенному, заставил колдунью
пророчить Годунову самым пошлым образом над змеями и
жабами, которых (между нами будь сказано) не найти в марте
месяце ни за какие деньги»; что «в „Петре Выжигине" историче-
ская часть вовсе чахотпа»; что «уверять, что Наполеон пошел
в Россию, обманутый Коленкуром, будто его примут с отверсты-
ми объятиями, можно было в 1812 году, не позже; да и тогда
этим слухам верили только в гостином дворе»; что «Наполеон
занимает в „Выжигине" больше места, чем сам герой повести»,
и пр. (стр. 317—318). При верности взгляда, какая удивитель-
ная память у критика: он не только прочел романы г. Булга-
рина—даже упомнил, о чем и как в них рассказывается... Затем
следуют очень остроумные оценки романов гг. Загоскина и
Лажечникова,которые, однако ж, по приязни к автору «Клятвы»,
он ставит ниже этого, разумеется, неконченного произведения.
Сколько критического такта и вот в этих немногих словах:
«Я не поставлю Державина на одну доску с Жуковским и Пуш-
киным, потому что первый изумил всех подобно комете, но
исчез в пучине воздуха без следа, а два последние были двига-
телями нашей словесности и затаврили своим духом целые
табуны подражателей» (стр. 310)! Посмотрите, сколько верности
во взгляде и игривости в выражении в этом кратком очерке
французского классицизма: «Зажмурьте глаза, и вы не узнаете,
кто говорит: Оросман или Альзира, китайская сирота или камер-
юнкер Лудовика XIV.'Малютку-природу, которая имела неис-
правимое несчастие быть не дворянкою,— по приговору ака-
демии выпроводили1 за заставу, как потаскушку. А здравый
смысл, точно бедный проситель, с трепетом держался за ручку
дверей, между тем как швейцар-классик павлинился перед ним
своею ливреею и преважно говорил ему: „Приди завтра!"
32

И как долго не пришло это завтра, а всё оттого, что французы
нашли божий свет слишком площадным для себя, а живой раз-
говор слишком простонародным и вздумали украшать природу,
облагородить, установить язык! И стали нелепы оттого,
что чересчур умничали» (стр. 293). Это было сказано и доказано
тому семь лет, а между тем люди, живущие задним умом,
по уставу того времени, когда даже и они слыли за умников,
и теперь приходят в ужас от выражения, что Корнель, Расин,
Буало, Вольтер, Кребильон, Дюсис и пр.— поэтические уроды!..
Хоть бы Марлинского-то перечитывали эти почтенные филисте-
ры в плисовых сапогах и вязаных колпаках!.. Чтобы помочь
слабости их памяти и других способностей, выпишем для них
и еще несколько строк из этой статьи Марлинского: «Ломая
алтари, Франция не тронула точеных ходулей классицизма;
она отреклась веры и осталась верна преданиям Баттё, стихам
Делиля, так что, когда русский казак сел на даровое место
в Одеоне в 1814 году, он зевал от тех же длинных, длинных
монологов, от которых зевать изволил Лудовик XIV, с тою
только разницею, что революционер Тальма осмелился не петь,
а говорить стихи, проглатывать цезуры и ходить по-человечески,
а не гусиным шагом» (стр. 296).г Сколько верности во взгляде и
игривости в выражении вот и в этой характеристике одной части
русского народа: «Материальная Европа хлынула на Россию,
когда Петр Великий сломал стену, их делившую, но веку Петра
некогда было заниматься словесностию: его поэзия проявлялась
в подвигах, не в словах. Долгое бездействие пало на Русь с кон-
чиною его кипучей деятельности, а в час досуга русский барин
любил чужестранные сказки; он искони отличался необыкновен-
ною уступчивостию своих нравов, необыкновенною приемлемо-
стию чужих. Он пил кумыс с ханами Золотой Орды; он носил
кунтуш при самозванце. За бороду, правда, он спорил долго,
будто б она приросла у него к сердцу; но раз в мундире, он
грудью полез в немцы» (стр. 299—300). От страницы 323
до 335 автор с неподражаемою оригинальности]©, основательно
и верно, говорит о национальных элементах русского романа,
о родных стихиях жизни русского народа, у которого, по его
словам, «каждое слово завитком и последняя копейка ребром».
При оценке самого романа, занимающей едва ли десятую часть
статьи, критик, по всему видно, более руководился личными
отношениями к автору-приятелю, чем истиною, и потому в этой
длинной и скучной повести видит мировое или, говоря его поня-
тиями, романтическое произведение. Еще не приступая к оценке
романа г. Полевого, он оценил его недоконченную «Историю
русского народа». Как редкий образчик приятельской критики
выписываем эту диковинную оценку: «Полевой издал 3 тома
своей „Истории русского народаи. То уже не был златопернатый
3 Белинский, т. IV 33

рассказ Карамзина, но повествование, пернатое светлыми идея-
ми (уж подлинно — светлыми: от блеска их часто и смысла не
видишь!..). Не из толпы и не с приходской колокольни (а верно
с телеграфской каланчи?..) смотрел он на торжественный ход
веков, но с выси гор (а/..). Взор его проникал в сердце народов,
обнимал всё ристалище человечества»1 и проч. Но еще не этим
оканчивается приятельская критика — послушайте далее: «По-
левой отвечал новыми услугами за новые насмешки. Ему вспало
на ум: «досказать русскую историю— повестью... Вследствие
этого он написал сперва повесть „Симеон Кирдяпа" и теперь
„Клятву при гробе господнем", русскую быль XV века...»
Эврика! эврика! Вот открытие-то! новое, важное открытие!
Ведь недоконченная «История русского народа» г. Полевого
докончена: «Симеон Кирдяпа» и «Клятва при гробе господнем»
суть не что иное, как ее последние томы,— те самые, которые
были обещаны публике нашим историком, в числе восьмна-
дцати, но которые, впрочем, продавались отдельно!.. Господа
подписчики на восьмнадцать томов «Истории русского народа»,
получившие ее только семь томов! купите «Клятву при гробе
господнем», выдерите из «Телеграфа» «Симеона Кирдяпу» да
и переплетите их под один переплет с семью томами истории —
вот вы и с концом... Не поскупитесь: «Клятва» стоит недорого —
гораздо дешевле «Истории русского народа», за которую вы
или отцы ваши заплатили вперед деньги!..
Но наша оценка Марлинского, как критика, кончена. Вы-
ведем итог из всего сказанного нами,— а мы, как читатели сами
могут видеть, говорили не мнениями, а фактами, и, выставляя
на вид ошибки и пристрастие, не скрывали от них, а прямо вы-
ставляли на вид и блестящие, истинные стороны разбираемого
нами автора. Оставляя в стороне ложность или поверхностность
многих мыслей, заключающиеся в неизбежных условиях вре-
мени,— мы не будем обвинять за них Марлинского, тем более,
что ни сам он и никто другой не думал выдавать их за непре-
ложные; пройдем молчанием неудачные и неуместные претензии
на остроумие и оригинальность выражения; но скажем, что
многие светлые мысли, часто обнаруживающееся верное чув-
ство изящного, и всё это, высказанное живо, пламенно, увле-
кательно, оригинально и остроумно,— составляют неотъемле-
мую и важную заслугу Марлинского русской литературе и ли-
тературному образованию русского общества. Не забудем также,
что он был первый, сказавший в нашей'литературе много нового,
так что всё, писавшееся потом в «Телеграфе», было повторением
уже сказанного им в его литературных обозрениях. Лучшим
доказательством этого служит его примечательная и,— несмотря
на отсутствие внутренней связи и последовательности, на неумест-
ность толков о всякой всячине, не идущей к делу, несмотря на
34

множество софизмов и явное пристрастие,— прекрасная статья
о «Клятве при гробе господнем»: «Телеграф» во всё время своего
существования ни на одну йоту не сказал больше сказанного
Марлинским и только разве отстал от него, обратившись к уста-
ревшим мнениям, которые прежде сам преследовал. Да, Марлин-
ский немного действовал как критик, но много сделал,— его
заслуги в этом отношении незабвенны и гораздо существеннее,
чем достоинство его препрославленных повестей, хотя о первых
никто не говорит, а от последних все без ума.— Перейдем же
к этим повестям...
Художественны ли повести Марлинского, т. е. принадлежат
ли они к произведениям искусства или только к произведениям
литературы? Надобно наперед сказать, что мы полагаем боль-
шую разность не только между художественным и литературным
произведением, но и художественным и поэтическим: литератур-
ное произведение может быть и поэтическим, а поэтическое —
и художественным; но есть произведения литературы, которых
нельзя назвать ни поэтическими, ни художественными. Ведь
и «Танька, разбойница растокинская, или Царские терема»,
и «Черная женщина», и разные «поездки» и «прогулки», и
«Похождения английского милорда», и «Похождения Сове-
стдрала, Большого носа» — всё это, без всякого сомнения, при-
надлежит к литературе, но не имеет никакого отношения к искус-
ству. х Мы не будем ни определять значения слова «художе-
ственность», ни подробно рассматривать его, а в коротких словах
опишем признаки «художественности».
Художественное произведение редко поражает душу чита-
теля сильным впечатлением с первого раза: чаще оно требует,,
чтобы в него постепенно вглядывались и вдумывались; оно*
открывается не вдруг, так что чем больше его перечитываешь,,
тем дальше углубляешься в его организацию, уловляешь но-
вые, не замеченные прежде черты, открываешь новые красоты
и тем больше ими наслаждаешься. Прогрессу этого разумения
и наслаждения нет пределов, нет границ: он бесконечен... По-
сему истинно художественное недоступно массе и толпе, как всё,
что ей не по плечу: оно доступно только немногим, но избран-
ным,— и когда время сделает свое дело, утвердительно решив
вопрос о великости художника, толпа с голоса этих избранных
кричит о его гениальности, но понимает его также плохо, как
и при его появлении... Кто теперь не убежден в громадности
гения Шекспира, и много ли людей предпочтут его драму ка-
кому-нибудь водевилю или пустой и ничтожной мелодраме,
сшитой из чувствительных эффектов?.. Когда Пушкин явился
в свет с «Русланом и Людмилою», «Кавказским пленником»,
первою главою «Онегина», с «Андреем Шенье», «Наполеоном»-,
посланием к «Овидию», к «Лицинию» и другими действительно
35
3*

поэтическими, но не художественными произведениями, —
масса публики увидела в нем гения первой величины, а когда он
представил ей «Полтаву», «Бориса Годунова» и «Онегина»,
как целое художественное создание, а уже не сказку о том и
о сем,— масса публики решила, что Пушкин пал... И между
первыми его произведениями действительно поэтическими,
доставившими ему такой огромный успех, многие ли и теперь
еще заметили и оценили его истинно художественные подража-
ния древним и Корану?.. Всё, что нехудожественно, но по намере-
нию автора должно относиться к искусству, с первого раза
производит самое резкое и сильное впечатление, бросаясь в гла-
за и раздражая зрительный нерв густотою и яркостию красок.
Такие мнимо художественные произведения скорее всего за-
хватывают внимание масс, увлекая их своею доступностию,
которая возможна даже для ограниченности и невежества. Всё
резкое, блестящее, особенно если оно к тому же и ново, хотя бы
было и странно, и дико оригинально, имеет, при своем начале,
великий успех в толпе и часто увлекает даже и людей с эстетиче-
ским чувством, но чувством, не возвысившимся чрез развитие, чрез
изучение, до эстетического вкуса. Однако ж рано или поздно —
истина всегда берет свое: ей помогает время, этот великий и не-
погрешительный критик. Если у человека есть хоть несколько
эстетического чувства,— произведение, восхищавшее его, при
каждом повторительном чтении всё более и более теряет цену
в глазах его и наконец наскучает ему и делается противно.
Сама толпа приглядывается к нему — и лишь только явится
ей другая новость в этом роде, она сперва, по привычке и по
преданию, будет еще, зевая, превозносить его, а потом и совсем
забудет, кинувшись на новинку. Итак, художественное произ-
ведение открывается не вдруг, а постепенно: чем более его чи-
тают, тем понятнее оно становится и тем больше наслаждения
доставляет, выигрывая таким образом с течением времени, об-
новляясь и юнея от полноты лет,— между тем, как мнимо худо-
жественные произведения, часто ослепляя своею новостию и
приобретая от этого всеобщий и громкий успех, всё более и
более бледнеют и тускнут от каждого нового чтения, а наконец
гибнут от старости, которую обыкновенно называют устаре-
лостию. Вечность выносит на своих волнах только одно обще-
мировое и общечеловеческое, никогда непреходящее, но вечно
юное, и топит в бездонной пропасти своей всё частное и ограни-
ченное условиями обстоятельств и требованиями местности и
современности... ,
Истинно художественное произведение всегда поражает чи-
тателя Своего истиною, естественностию, верностию, действи-
тельнос^тию, до того, что, читая его, вы бессознательно, но глу-
боко убеждены, что всё, рассказываемое или представляемое
36

в нем, происходило именно так и совершиться иначе никак не
могло. Когда вы его окончите,— изображенные в нем лица стоят
перед вами, как живые, во весь рост, со всеми малейшими свои-
ми особенностями — с лицом, с голосом, с поступью, с своим
образом мышления; они навсегда и неизгладимо впечатлеваются
в вашей памяти, так что вы никогда уже не забудете их. Целое
пьесы обхватывает всё существо ваше, проникает его насквозь,
а частности ее памятны и живы для вас только по отношению
к целому. И чем больше читаете вы такое художественное созда-
ние, тем глубже, ближе и неразрывнее совершается в вас внутрен-
нее и задушевное освоение и сдружение с ним. Простота есть
необходимое условие художественного произведения, по своей
сущности отрицающее всякое внешнее украшение, всякую изы-
сканность. Простота есть красота истины,— и художественные
произведения сильны ею, тогда как мнимо художественные
часто гибнут от нее и потому по необходимости прибегают к изы-
сканности, запутанности и необыкновенности. Оттого-то, когда
пылкий юноша прочтет художественное произведение,— он
готов спросить себя: почему он не написал его? ведь оно так
просто и обыкновенно — кажется, только стоило бы присесть
да написать,— но мнимо художественные произведения почти
всегда, с первого раза, возбуждают удивление: они кажутся
так поразительно новы, так неподражаемо оригинальны, так
высоко мудрены,— и юная, неопытная душа не смеет и думать
решиться на подвиг соперничества и с суеверным благоговением
смиряется в сознании своего бессилия произвести что-нибудь
подобное... Вот почему устаревшие юноши или духовно мало-
летние люди, вследствие бедности, мелкости и ограниченности
своей натуры, к тому же еще не развитой учением и образова-
нием, видят, например в Гоголе «забавного писателя, верно
списывающего с натуры»,1 и как будто ставят ему это в унижение.
Добрые люди,— они не понимают, что верно списывать с дейст-
вительности невозможно, но можно верно воспроизводить дей-
ствительность силою творческого духа, а то, что они называют
на своем простонародном наречии — верно списывать с натуры,
значит верно творить, и есть не недостаток, не порок, а высочай-
шее достоинство и необходимое условие творческой силы в поэте.
В искусстве всё, не верное действительности, есть ложь и обли-
чает не талант, а бездарность. Искусство есть выражение
истины, и только одна действительность есть высочайшая
истина, а всё* вне ее, т. е. всякая выдуманная каким-
нибудь «сочинителем» действительность, есть ложь и клевета
на истину...
В истинно художественном произведении все образы новы,
оригинальны, ни один не повторяет другого, но каждый живет
своею особною жизнию. Как бы ни были многочисленны и разно-
37

образна творения художника,— он ни в одном из них и ни одною
чертою не повторит себя.
Рассмотрите повести Марлинского на основании изложен-
ных на^и мыслей о художественности в искусстве: что выйдет?..
Основные стихии повестей Марлинского, приписываемые
там общим голосом, суть — народность, остроумие и живопись
трагических страстей и положений. Посмотрим, справедливо ли
это, и если справедливо, то до какой степени. Начнем с «Испыта-
ния» — первой повести в первом томе, и перелистуем ее. Повесть
начинается описанием гусарской пирушки на именинах эскад-
ронного начальника Гремина. Разговор начал томиться, и
юмех, эта Клеопатрина жемчужина, растаял в бокалах. Из
гостей майор Стрелинский завтра едет в Петербург,— хозяин
вызывает его на тайное объяснение и делает ему поручение, по
смыслу которого названа и повесть.
— Послушай, Валериан!— сказал ему Гремин,— ты, я думаю, по-
мнишь ту черноглазую даму, с золотыми колосьями на голове, которая
свела с ума всю молодежь на бале у французского посланника, три года
тому назад, когда мы оба служилч в гвардии.
— Я скорее забуду, с которой стороны садиться на лошадь! —
вспыхнув, отвечал Стрелинский,— она целые две ночи снилась мне, и
я в честь ее проиграл кучу денег на трефовой даме, которая сроду мне
не рутировала. Однако ж страсть моя, как прилично благородному гу-
сару, выкипела в неделю, и с тех пор — но далее: ты был влюблен в нее?
— Выл и есмь. Подвиги мои наяву простирались далее твоих сно-
видений. Мне отвечали взаимностию, меня ввели в дом ее мужа...
— Так она замужем?
— По несчастию, да. Расчетливость родных приковала ее к живому
трупу, к ветхому надгробию человеческого и графского достоинства. Надо
было покориться судьбе и питаться искрами взглядов и дымом надежды.
Но между тем, как мы вздыхали, семидесятилетний супруг кашлял да каш-
лял — и наконец врачи присоветовали ему ехать за границу, надеясь, веро-
ятно, минеральными водами выцедить из его кошелька побольше золота.
— Да здравствуют водь:! Я готов почти помириться за это с водой,
хотя калепдарский'знак Водолея на столе вечно кидает меня в лихо-
радку. Поздравляю, поздравляю, mon cher Nicolas,* разумеется, дела
твои пошли как нельзя лучше!..
— Вложи в ножны свои поздравления. Старик взял ее с собою.
— С собою? Ах он чудо-юдо! Таскать по кислым ключам молодую
жену, чтобы золотить ему пилюли — вместо того, чтобы, оставя ее в сто-
лице, украсить свое родословное дерево золотыми яблоками! — Это
умертвительное незнание1 жить в свете.
— Скажи лучше, упрямство умереть кстати. Он воображал, посте-
пенно разрушаясь, что обновит себя переменою мест. При разлуке мы
были неутешны и поменялись, как водится, кольцами и обетами неиз-
менной верности. С первой станции она писала ко мне дважды; с третьего
ночлега еще одно письмо; с границы поручила одному встречному знаком-
цу мне кланяться, а с тех пор ни от ней, ни об ней никакого известия:
словно в воду канула!
—• Ужели ж ты не писал к ней? Любовь без глупостей на письме и
на деле всё равно, что развод без музыки. Бумага всё терпит.
* дорогой Николай (франц.).,— Ред.
38

— Да я-то не терплю бумаги. Притом, куда бы мне адресовать
свои брандскугельыые послания? Ветер — плохой проводник для нежно-
сти, а животный магнетизм не открыл мне места ее процветания. Потом
иные заботы по службе и своим делам не давали мне досуга заняться
сердцем. Признаюсь тебе, я уш стал было позабывать мою прекрасную
Алину. Время залечивает даже ядовитые раны ненависти: мудрено
ли ж ему выдымить фосфорное пламя любви? Но вчерашняя почта осве-
жила вдруг мою страсть и надежды. Репетилов, в числе столичных ново-
стей, пишет мне, что Алина возвратилась из-за границы в Петербург —
мила, как сердце, и умна, как свет,— что она сверкает звездой на модном
горизонте, что уже дамы, несмотря на соперничество, переняли у ней
какой-то чудесный манер ридикюля, а мужчины выучились пришепеты-
вать, страх как приятно. Одним словом, что, начиная от нижнего этажа
модных магазинов, до ветреного чердака стихокропателей, она привела
у них в движение все иглы, языки и перья.
— Тем хуже для тебя, любезный Николай! Память прежней при-
вязанности никогда не бывала в числе карманных добродетелей у балов-
ниц большого света.
— В этом-то всё и дело, любезнейший! Отлучка полкового командира
привязала меня к службе; между тем, как я сижу здесь сиднем, она, может,
изменяет мне. Сомнение для меня тяжеле самой неблагоприятной из-
вестности. Послушай, Валериан! я тебя знаю давно и люблю тебя так же
давно, как знаю. Коротко и просто: испытай верность Алины. Ты молод
и богат; ты мил и ловок — одним словом, никто лучше тебя не умеет про-
играть деньги по расчету и выиграть сердце безумною пылкостию. Дай
слово — и с богом!1
А, так вот в чем дело, и вот что значит — «испытание»!
Разумеется, Стрелинский отговаривается, а наконец согла-
шается и едет. Разумеется, что Стрелинский знакомится с Али-
ною Александровною Звездич, сначала волочится за нею по
поручению друга, потом влюбляется в нее по уши, самою высо-
кою платоническою страстию, равно как и она в него. Разумеет-
ся, Гремин приходит в бешенство, узнав о их близкой свадьбе,
приезжает, объясняется с ним; они говорят друг другу оскорби-
тельные остроты и условливаются о месте рокового поединка.
Разумеется, что Гремин, приехав на объяснение к Стрелинскому,
увидел его прелестную и невинную сестру, которой он посылал
с братом поклон в своем дружеском с ним разговоре, не выпи-
санном нами до конца, длинноты его ради. Разумеется, Гремин
влюбился в нее, а она влюбилась в него, смекнула о дуэли и,
как ангел-примиритель, во-время явилась на месте поединка,—
и повесть заключилась двумя свадьбами. В произведениях тако-
го рода по началу можно знать и середину и конец, потому что
в таких произведениях всё — общие места и истертые пружины.
Итак, оставим в стороне подробный разбор повести и, вместо
его, сделаем читателю несколько вопросов.
Выписанное нами из повести место есть введение в повесть:
автор вас знакомит с ее действующими лицами, и их разговором
завязывает интригу повести. Спрашиваем: если Стрелинский
был задушевным другом Гремину, так что тот почитал себя
вправе сделать ему такое поручение,— то зачем же он, в самую
39

минуту поручения, стал рассказывать емУ ° своей любви? Не-
ужели его друг не знал о ней прежде? Да Для того,— отвечаем
мы же сами,—чтобы читатели узнали, в че^ Дело: только в худо-
жественных созданиях лица знакомят себг* читателю действием,
а не рассказами о себе вроде следующих: «Характер у меня
такой-то, отродаимею столько-то лет, влюблен в такую-то, и вот
как это случилось». Спрашиваем: каково бы ни было чувство муж-
чины, если только в нем человеческая душа и человеческое серд-
це,— во всяком случае, не должно ли в его чувстве непременно
быть хотя сколько-нибудь этого девственного целомудрия, вслед-
ствие уважения и к себе, и к достоинству женщины, этого дев-
ственного целомудрия, которое открывает свою задушевную тайну
нехотя, робко, говорит о ней не прямо, а как бы намеками, не
многословно, а отрывисто, не громко, а тихо, как бы боясь, чтобы
его не подслушали самые стены? Так ли объяснялся об этом
щекотливом предмете Гремин?.. Боже мой, сколько в его словах
претензий на остроумие, которое, от этого самого, так натянуто!
И это ли язык чувства, весь склеенный из азбучных афоризмов,
ходячих сентенций и острот, вычитанных из плохих романов!
Какая в разговоре Гремина бессердечность, холодность! Какое
отсутствие всякой естественности! И что похожего на истину
в самом поручении! Оно гораздо приличнее школьникам, не-
давно вышедшим из пансиона, чем удалым и храбрым гуса-
рам. Когда вы прочитываете этот разговор,— западет ли вам
в душу хотя одно слово из него? Останется ли в вашей памяти
хотя одна черта этих двух безличных лиц и бесхарактерных
характеров?..
А подробности, а краски повести?.. У нас нет ни места, ни
времени, ни охоты выписывать, например, остроумное описа-
ние Сенной площади накануне Рождества, где «ощипанные гуси,
забыв капитолийскую гордость, словно выглядывают из возов,
ожидая покупщика, чтобы у него погреться на вертеле; целые
племена свиней всех поколений, на всех четырех ногах и с за-
гнутыми хвостиками, впервые послушные дисциплине, стройными
рядами ждут ключниц и дворецких, чтобы у них на запятках
совершить смиренный визит на поварню, и, кажется, с гордо-
стию любуясь своею белизною, говорят вам: „Я — разительный
•пример усовершаемости природы: быв до смерти упреком не-
опрятности, становлюсь эмблемою вкуса и чистоты, заслуживаю
лавры на свои окорока, сохраняю платья вашим модникам и
зубы вашим красавицам"» и прочее, и прючее. Всё в таком же
роде — и о простосердечном баране — этой четвероногой идил-
лии, и об эгоистах-телятах и т. д.; перечтите сами, и потом сами
себе отдайте отчет, до какой степени всё это замысловато, игри-
во, мило и смешно. Перечитывать и отдавать себе отчет в пере-
читанном очень полезно: это избавляет от многих убеждений,
40

составленных по первому впечатлению, редко истинных и поддер~
живаемых привычкою, памятью, авторитетом, общим говором.
И потому советуем вам и просим вас повнимательнее заглянуть
в «Испытание» от 34 до 46 страницы, чтобы спросить самих себя,
до какой степени описанный в них разговор в маскараде свет-
ской женщипы с светским мужчиною отличается «светскостию»
и не выхвачен ли он из того кружка общества, которого свет-
скость есть более или менее неудачное подражание «светскости»?..
Право, перечтите,— а мы, чтобы не утомлять вас длинными выпи-
сками, ограничиваемся вот этими немногими строками:
— Вы мечтаете?— сказала графиня, возвращаясь на место.
— И мечтой моей наяву были — вы. Я любовался вами, прекрасная
графиня, *когда, склонив очи к земле, будто озаряя порхающие стопы
свои, вы, казалось, готовы были улететь в свою родину — в небо!
Конечно, любезность близко граничит с светскостию, но
уж, вероятно, любезность легкая и вдохновенная, как импро-
визация, простая и естественная, как салонный разговор, а не
книжная, не взятая целиком напрокат из общих мест плохого
романа. Есть разница между пехотным прапорщиком-мечтате-
лем, который слывет в известном кружку общества за образо-
ванного и начитанного кавалера и говорит барышням любез-
ности, взятые напрокат из повестей Марлинского, и между бле-
стящим гусаром, принадлежащим к высшему кругу общества...
А как вам покажутся подобные фразы: «разговор склонился на
летучие новости, которыми всегда испещрена столичная атмо-
сфера)); «амур был настройщиком этого лада»; «между тем очи
обоих вели столь сильный перекрестный огонь, что он не только
им, но и сторонним мог казаться потешным» (действительно
потешен/); «возвратить улитку разговора на...»
Не знаю, как для вас,— у всякого свой вкус,— но для меня
нет ничего в мире несноснее, как читать, в повести или драме,
вместо разговора — речи, из которых сшивались поэтическими
уродами классические трагедии. Поэт берется изображать мне
людей не на трибюне, не на кафедре, а в домашнем быту их
частной жизни, передает мне разговоры, подслушанные им
у них в комнате, разговоры, часто оживляемые страстию, кото-
рая может изменять и самый разговорный язык, но которая ни
на минуту не должна лишать его разговорности и делать тира-
дами из книг,— и я, вместо этого, читаю речи, составленные по
правилам старинных реторик. Согласитесь, что это просто не-
выносимо и перечтите в «Испытании» страницы 73—74 и 121—
124: в первом месте молоденькая пансионерка по-книжному
рассуждает о Генрихе IV, «отце и друге своих подданных»,
и о Петре Великом, «скромном в счастии и непоколебимом в
беде»,— только видно, что она еще не успела забыть «Всеобщей
истории» г. Кайданова! а во втором просто является героинею
41

расиновской трагедии. Послушайте: «Но знайте, князь Гремин,
если речь правды и природы недоступна душам, воспитанным
кровавыми предрассудками,— то вы не иначе достигнете до моего
брата — как сквозь это сердце: не пожалев славы — я не по-
жалею жизни!» Скажите, бога ради, кто, когда и где говорит
таким языком? Неужели это натура, действительность?..
Итак: ни характеров, ни лиц, ни образов, ни истины положе-
ний, ни правдоподобия в интриге,— а между тем всё-таки
просвечивает какой-то талант рассказа, иногда большое уме-
ние блеснуть эффектом, и сказка, в первый раз, читается до конца,
хотя и с пропусками растянутых мест и не идущих к делу вста-
вок. Что ж?— И то хорошо:
Для сказки и того довольно,
Коль слушают ее без скуки, добровольно.1
Перейдем от «Испытания» к «Фрегату Надежде» — повести,
пользующейся особенною знаменитостию и славою и написан-
ной гораздо с большими претензиями на глубокость и силу изо-
браженных в ней страстей. Княгиня Вера *** пишет письма
к своей родственнице в Москву, письма совершенно пансион-
ские, беспрестанно блестящие фразами вроде следующих:
«Я так пышно скучала, так рассеянно грустила, так неистово
радовалась, что ты бы сочла меня за отаитянку на парижском
бале»; «вздуть сравнение до гиперболы», «вплетать в гирлянду
рассказа кой-какие вопросы» и пр. Дело, как известно всему
читающему русскому миру, в том, что Вера *'** увидела на
фрегате «Надежда» очень интересного капитана, которого
«одно слово, один взгляд двигали громаду корабля — эту ге-
ниальную мысль, одетую в дуб и железо, окриленную полотном»,
и извещает о том свою приятельницу, называя ее милочкою,
душечкою и другими пансионскими нежностями. Эта княгиня
Вера *** не имеет и признака того, что называется в искусстве
характером. Она родная сестра всем женским портретам, вы-
шедшим из-под однообразного пера Марлинского. Впрочем,
эта бесхарактерность есть общий характер всей многочисленной
семьи лиц, выдуманных Марлинским, и мужчин и женщин: сам
их сочинитель не мог бы различить их одно от другого даже по
именам, а угадывал бы разве только по платью. Едва-едва мо-
жете вы догадываться, что хотел он изобразить в том или другом
лице, а когда догадаетесь по его описаниям (а не изображениям),
то удивляетесь неглубокости его взгляда на человеческую при-
роду, который никогда не проникал в ее глубь, но всегда сколь-
зил по поверхности, зацепляясь только за ее неровности и рез-
кости. Во всех героях и героинях этого плодовитого нувелли-
ста только резонерство и чувственность, но ни малейшей тени
чувства. Женщины его совершенно чужды того, что должно со-
42

ставлять идею, сущность, ореол, кроткое сияние их пола; того,
в чем заключается и нежность, и мягкость их чувства, при самой
его глубокости и энергии, при самой даже страстности,— и
прелесть и грация их пленительных движений, соединенные
с благородством и достоинством, которые, даже и беззащитных,
окружают их хранительным эфиром благоговения, непонятною
робостию и смущением, смиряющим самую дерзость и наглость;
словом, того, почему женщина есть представительница на земле
любви и красоты, и без чего она — не женщина: в них нет так
называемой немцами женственности (Weiblichkeit). Все муж-
чины его — какие-то отвлеченные и безличные олицетворения
бешеных страстей фосфорической натуры, чуждой всякой глу-
бокости, неспособной возвыситься ни до какого чувства...
Итак, княгиня Вера *** ни больше, ни меньше, как пансионер-
ка, рано начитавшаяся романов и потому фразерка в поступках
и словах своих. Перечтите ее письма к родственнице и найдите
в них хотя слабый проблеск чувства, хотя одну черту женского
ума и характера. Нет, вместо всего этого, вы увидите сатириче-
ские выходки, натянутые остроты против света, фразы, как
будто выбранные из ученических упражнений 'пансионерки, и
ни признака живого трепета юного и женственного сердца, ра-
достно и весело откликающегося на всякое новое для него явле-
ние в прекрасном божием мире. Канонир упал за борт в море...
но не бойтесь: его спасет храбрый капитан, вдохновенный любо-
вию к княгине Вере ***, и он, в самом деле, бросился и чуть не
утонул и сам. Княгиня, как и следует героине повести, падает
в обморок и, когда открывает глаза, перед нею — он... Какая
детски добродушная и притом устаревшая манера завязывать
интригу романа и повести! Но вот Правин на вечере у княгини.
Как моряк, он не привык к свету, робок и застенчив: вошед
в залу, он смутился от уставленных на него наглых лорнетов;
«но когда,— пишет он к своему другу,— хозяйка, привстав
с дивана, так ободрительно меня приветствовала, что душа моя
распрямилась вдруг,— я гордо поднял голову, я окинул всех
светлым оком: что значила для меня невзгода (?) всех пусто-
цветов и пустозвонов гостиной, когда я был уже обласкан тою,
чья единственно ласка дорога мне!» Он садится подле княгини,
окруженной гостьми, и начинает с ней по-книжному резонер-
ствовать о постоянстве моряков и любви к отечеству,— и все
приходят от него в восторг, как будто салон допускает и дель-
ные суждения взрослых людей, не только заученные наизусть
умствования школьников... Этим умным ребенком так восхи-
тились, что кто-то назвал его морским львом, а лев, на светском
наречии, великое титло; но вдруг один дипломат, думая, что
«лев» не знает по-французски, тогда как тот только из патрио-
тизма говорил по-русски, сказал почти вслух: «Et cette fois il
43

n'est pas si bote qu'il en a Fair...» * Тогда наш романический
герой «бросил пожирающий взгляд на наглеца, наклонился
к нему и вполголоса произнес (а не сказал—потому что всем изве-
стно: говорят только в низком слоге, а в высоком произносят):
„Si bon vous semble, mr., nous fairons notre assaut d'esprit demain
a 10 heures passees. Libre a vous de choisir telle langue qu'il
vous plaira — celles de fer et de plomb у comprises. Vous me sau-
rez gre, j'cspere, de m'entendre vous dire en cinq langues
europeennes, que vous etes un /dc/ге"».** Итак, сперва резонерство,
потом ссора и наконец — драка: недоставало только за волоса...
Прекрасное общество, истинный салон... Разумеется, дипломат
оказался на дуэли трусом, а Правин, порисовавшись и попету-
шившись перед ним, оставил ему жизнь из одного презрения...
И вот мы уже прочли 73 страницы повести, а повести всё еще
нет: это пока только введение, растянутое донельзя не идущими
к делу вставками и рассуждениями. Но главное уже сделано,
хотя и слишком поздно: автор свел своих героев и поставил их
на короткую ногу друг с другом. Правин любит, да еще как
любит! «Океан взлелеял и сохранил его девственное сердце, как
многоценную перлу,— и его-то, за милый взгляд, бросил он,
подобно Клеопатре, в уксус страсти/» Вследствие этого, встре-
тившись с княгинею в Эрмитаже, он имел с нею разговор,
столько же длинный, сколько и страстный, произнес ей несколь-
ко витиеватых «речей», из которых в одной сравнивает свое
сердце с Грановитою палатою, и говорит, что он будет всем, чем
велит она ему быть — и поэтом, и музыкантом, и живописцем,
и героем, а в последнем случае сожжет ее сердце лучами своей
славы (стр. 122). Затем они поцеловались и расстались. И всё
это длинное действие, занимающее восемь страниц (118—126),
было разыграно в Эрмитаже!.. Следствием этой правдоподоб-
ной и превосходной сцены было предлинное рассуждение автора
о любви, обнаруживающее его личный взгляд на это чувство.
Он называет платонизм (до пошлости изношенное слово!)
милым каплуном и Калиостро и советует дамам и юношам не
слишком доверять ему, чтоб не «проснуться от угара с измятым
чепчиком и, может быть, с лишним раскаянием» (стр. 129—
1с6). Далее, на нескольких страницах, следуют объяснения
автора, почему то и другое в его повести случилось так, как
случилось. Подобные объяснения всегда бывают утомительны и
скучны: они — верное ручательство, что повесть не создана,
*«На этот раз он не так глуп, как кажется...» (Франц.) — Ред.
**«Если вам угодно, сударь, совершим наш поединок остроумия
завтра после десяти часов. Вы свободны в выборе языка — языка стали
и свинца, разумеется. Надеюсь, вы убедитесь в том, что я могу сказать
вам на пяти европейских языках, что вы подлец». (Франц.)— Ред.
44

а сшита на живую нитку. В творчестве действие само за себя
говорит и не нуждается в объяснениях поэта. В такой повести
или драме говорят и действующие лица, но только не с читате-
лем, а друг с другом, и каждое для самого себя и з& самого себя;
но тогда-то читатель и понимает их. Прочтите «речь», которую
произнес Правин своей Вере на целых двух страницах (148—
150), и спросите себя: говорится ли так в действительности, и
для себя или для читателя продекламировал ее герой повести?
И есть ли в этой «речи» хотя одно задушевное выражение —
отголосок взволнованного чувства, которое говорило бы чув-
ству? Вот несколько строк для образчика этой «речи»: «У меня
доброе сердце — и может ли быть злобно сердце, полное лю-
бовью, любовью к тебе!!.. Зато у меня буйная кровь... У меня
кровь — жидкий пламень: она бичует змеями мое воображение,
она палит молниями ум!.. Я ли виноват в этом? Я ли создал
себя? За каждую каплю твоих слез я бы готов отдать последние
песчинки моего бытия, последнюю перлу моего счастия! Да; нет
мне отныне счастия! На одной ветке распустились сердца наши —
вместе должны б они цвесть; но судьба разрывает, рознит нас!
Пускай же океан протечет между нами — он не зальет моей
любви, лишь бы ты, ты, сокровище души моей, была ненродима
от этого пожара».1 Скажите, ради самого бога: неужели эти
красивые, щегольские фразы, эта блестящая реторическая
мишура есть голос чувства, излияние страсти, а не выражение за-
таенного желания рисоваться, кокетничать своим чувством или
своею страстию? И добро бы все эти фразы были в письме, а то
в разговоре, в монологе!.. Правин оставил перед бурею свой
фрегат, чтобы провести ночь в объятиях любви и наслаждения,
а буря страшно разразилась громом и молниями и заставила
его проговорить такую речь:
— Ты моя! Вера моя! Что же мне нужды до всего остального — пускай
гибнут люди, пускай весь свет разлетится в дребезги! Я подыму тебя над
обломками и последний вздох мой разрешится поцелуем!.. О, как пылки,
как жгучи твои уста в эту минуту, очароватсльпица!.. Знаешь ли,—
примолвил он тише, сверкая и вращая очами, как опьянелый (какая воз-
мущающая душу и оскорбляющая чувство картина!),— ты должна
любить меня, поклоняться мне более, чем когда-ииоудь... Знаешь ли, что
я богаче теперь Ротшильда, самовластнее английского короля, что я
облечен в гибельнзчо силу, как судьба? — Да, я могу сорить головами
людей по своей прихоти и за каждый твой поцелуй платить сотнею жизней—
не жизнию врагов — о нет! это может всякий разбойник. Это слишком
обыкновенно... Нет, говорю тебе, я бросаю на ветер жизнь моих люби-
мых товарищей, моих друзей и братьев,— а за них во всякое другое
время готов бы я источить кровь по капле, изрезать сердце в лоскутки
(стр. 189).
И это поэзия, а не реторика?.. И это вдохновение таланта?..
Если хотите, тут действительно есть и поэзия, и талант, и вдох-
новение: иначе бы это и не могло так нравиться большинству
45

публики; но какая поэзия, какой талант, какое вдохновение?—
вот вопрос! Это поэзия, но поэзия не мысли, а блестящих слов,
не чувства, но лихорадочной страсти; это талант, но талант
чисто внешний, не из мысли создающий образы, а из материи
выделывающий красивые вещи; это вдохновение, но не.то внут-
реннее вдохновение, которое, неожиданное, без воли человека,
озаряет его разум внезапным откровением истины, вдохновение
тихое и кроткое, широкое и глубокое, как море в ясный и без-
ветренный день,— но вдохновение насильственное, мятежное,
бурливое, раздражительное, возбужденное волею человека,
как бы от приема опиума. А между этими вдохновениями боль-
шая разница — такая же, как между мелодиею тихого чувства
и ревущими диссонансами страсти, между гармониею светлого
восторга и нестройным криком буйной вакханалии, мутным и
нечистым упоением сладострастной оргии... Переполненное чув-
ство безмолвствует и дает себя чувствовать немногими, но мно-
гозначащими словами, которые подсказываются вдохновением.
Самая буря страстей выражается не «речами», а отрывистою
речью, похожею на рокот грома,— и ревущий поток ее отрыви-
стых речей вытекает из вдохновения. Поэт может изображать й
страсть, потому что она есть явление действительности; но,
изображая страсть, поэт не должен быть в страсти: страсть
должна быть предметом его поэтического созерцания в минуту
творчества, но не им самим. Истинное вдохновение всегда спо-
койно созерцательно: оно вполне обладает своим предметом, но
не дает ему овладеть собою, хотя и видит и чувствует его. Изо^-
бражаемое поэтом,оно, раз овладев им, увлекает его за собою, из
свободных творческих образов становится изложением его лич-
ных чувств и мнений, до которых никому нет дела. И в таком
случае, чем живее и ближе к натуре изображение страсти, тем
большее возбуждает оно отвращение, вместо того, чтобы восхи-
щать и трогать,— и нечисты, грешны его впечатления на душу
читателя, если только он поддается им... Сначала чтение таких
блестящих и увлекательных произведений приводит душу в раз-
дражительное состояние, многими принимаемое за восторжен-
ное; но после на душе остается какая-то усталость, как бы после
беспокойного сна или тяжелой работы. Чтоб прочесть во второй
раз, недостанет сил... Подобные произведения не удовлетво-
ряют разума, потому что в них всё произвольно, всё условно:
вы видите, что это так, но видите, что могло бы быть совсем
иначе, и недоумеваете, почему это представлено так, а не иначе.
И вот откуда происходит, в подобных произведениях, такое
множество отступлений, вставок, разглагольствований и оратор-
ских речей: автор говорит за свою повесть, а не повесть говорит
сама за себя. Тут автору полная воля, совершенный простор,
и потому удивительно ли, если у него муж княгини Веры***,
46

до 191 страницы только евший и пивший, как бессловесное жи-
вотное, на 191 странице вдруг делается и горд, и благороден,
и умен, и на полутора страницах говорит экспромтом «речь»,
сочинение которой сделало бы честь самому Правину?.. Вообще,
если вы зажмурите глаза, слушая «речи» действующих лиц во
всех повестях МарлинскОго, то, право, никак не разгадаете, кто
говорит — морской офицер, дикий черкес, ливонский рыцарь,
русский князь времен междоусобия, русский боярин XV или
XVI века, мужчина или женщина, старик или юноша, Амма-
лат-Бек или будочник-оратор... А между тем, повторяем, не
только вдохновляться, но и раздражаться не всякий может.
Есть разница между рыбьею натурою иного человека, который
живет, как дремлет, и кипучею, живою, хотя и неглубокою на-
турою человека, которого жизнь похожа на водоворот, не пе-
ременяющий места, но всегда бурливый и беспокойный. И внеш-
ний талант имеет свое достоинство, потому что не всякий может
иметь и его. Пишут многие и много, но успехом, даже и в толпе,
пользуются очень немногие,— и эти пользующиеся всегда целою
головою выше тех, которые им удивляются...
Из повестей Марлинского, изображающих сильные страсти,
лучшая, без всякого сомнения,— «Страшное гадание». Ее идея
принадлежит не ему: она была уже истерта многими, но, ка-
жется, на Руси, узнали о ней из «Ночи на Рождество» Цшокке.
Целого в «Страшном гадании», как и во всех повестях Мар-
линского, нет, но есть места истинно поэтические, как бы не
в пример всему остальному, написанному тем же автором,—
блестящие признаками неподдельного дарования. Поездка
героя повести, сцена в крестьянской избе, многие подробности
гаданья — всё это прекрасно и увлекательно. Даже обращение
к луне, начинающееся словами: «Тихая сторона мечтаний»
(стр. 226), отзывается чувством. Только характер дьявола уж
слишком носит на себе признаки тогдашней моды изображать
чертей: теперь он не везде страшен и местами смешон. Но
целое повести... Позвольте, начнем с начала.
...Я был тогда влюблен, влюблен до безумия! О, как обманывались
те, которые, глядя на мою насмешливую улыбку, на мои рассеянные
взоры, на мою небрежность речей в кругу красавиц, считали меня рав-
нодушным и хладнокровным. Не ведали они, что глубокие чувства редко
проявляются именно потому, что они глубоки; но если б они могли за-
глянуть в мою душу и, увидя, понять ее,— они бы ужаснулись! Всё,
о чем так любят болтать поэты, чем так легкомысленно играют женщины,
в чем так стараются притворяться любовники, во мне кипело, как растоп-
ленная медь, над которою и самые пары, не находя истока, зажигались
пламенем.Ио мне всегда были смешны до жалости приторные вздыхатели
с своими пряничными сердцами; мне были жалки до презрения записные
волокиты с своим зимним восторгом, своими заученными изъяснениями;
и попасть в число их для меня казалось всего страшнее.
47

Нет, не таков был я: в любви моей бывало много странного, чудесно-
го, даже дикого; я могу быть понят или непонятен,1 но смешон никогда.
Пылкая, могучая страсть катится, как лава; она увлекает и жжет всё
встречное; разрушаясь сама, разрушает в пепел препоны, и хоть на миэу
но превращает в кипучий котел даже холодное море.
Весь этот отрывок — пародия на одно место в «Джяуре»
Байрона. Но Байронов джяур — сын пламенного Востока,
азиатец душою и телом, а потому и тигр, следственно, живот-
ное благородное и поэтическое, хоть тем не менее всё-таки
животное... Он говорит о своей кипучей крови и знойных
страстях совсем не для того, чтобы рисоваться ими, но на смерт-
ном одре, исповедуясь перед монахом, и для того, чтобы не-
истовством зверских страстей своих хотя несколько оправдать
свои кровавые грехи. Этот джяур был христианин и потому не
мог, хотя на краю могилы, не смотреть на свои страсти, как на
несчастие. Вообще, сила страстей отнюдь не то же самое, что
глубокость души; эта сила скорее бывает признаком мелкости
натуры при кипучей крови. Потом, всякая страсть, хотя дикая,
не говорит о себе, не острит над пряничными сердцами и не
боится попасть в их число... Как в действительности, так и
в искусстве всё говорит само за себя, т. е. делом, а не словами
и не уверениями. Что не равно своему идеалу, но силится до-
тянуться до него,— то необходимо натягивается. Вот отчего
во многих повестях так много бывает натяжек. Но обратимся
к повести. Хотя герой ее и божится, что его страсть глубока,
как море, но мы видим в ней одну чувственность и больше ни-
чего. Вот почему ему виделся образ танцующей Полины, и
вот почему мучила его мысль, что она слушает ласкательства
какого-нибудь счастливца, который вертится с нею, и, может
быть, отвечает на них (стр. 203): только истинное, высокое чув-
ство чуждо ревности и полно взаимного доверия. Оно не жжет,
но греет; оно не пылает пожаром, но теплится кротким светом.
В нем всё одухотворено, и самое желание чисто и девственно.
В нем нет громких фраз, нет пышного многословия: взгляд,
брошенный украдкою, недоговоренное слово, кроткая улыбка
заменяют в нем «речи», а если оно заговорит — его речь будет
полна глубокой, энергической, но, в то же время, и светлой,
тихой, благоуханной поэзии, где всё — теплота и свет, но без
огня, дыма и чада... Повторяем, и страсть имеет свою поэзию
и может быть предметом поэтического изображения; но только
поэт должен изображать ее, как предмет, вне его и сам по себе
существующий, а не петь ей гимны, не выдавать ее, с божбою
и клятвами, за высший цвет человеческого чувства и не делать
из нее апотеоза.— Посмотрите, что это такое:
Не умею описать, что со мною сталось, когда, обвивая тонкий стан
ее рукою, трепетною от наслаждения, я пожимал другой ее прелестную
48

ручку; казалось, кожа перчаток приняла жизнь, передавала биение каж-
дой фибры... казалось, весь состав Полины прыщет искрами! Когда по-
мчались мы в бешеном вальсе, ее летающие душистые локоны касались
иногда губ моих; я вдыхал ароматный пламень ее дыхания; мои блуждаю-
щие взгляды проницали своаъ дымку — я видел, как бурно вздымались и
опадали белоснежные полушары (!?..)» волнуемые моими вздохами, видел,
как пылали щеки ее моим жаром, видел — нет, я ничего не видал... пол
исчезал под ногами; казалось, я лечу, лечу по воздуху, с сладостным
замиранием сердца (стр. 235).
Чтобы окончательно выразить нашу мысль, сделаем в pen-
dant* к этой выписке другую:
Испытали ли вы жажду крови? Дай бог, чтобы никогда не касалась
она сердцам вашим; но, по несчастию, я знал ее во многих и сам изведал
на себе. Природа наказала меня неистовыми страстями, которых не могли
обуздать ни воспитание, ни навык; огненная кровь текла в жилах моих.
Долго, неимоверно долго мог я хранить хладную умеренность в речах
и поступках при обиде, но зато она исчезала мгновенно, и бешенство овла-
девало мною. Особенно вид пролитой крови, вместо того, чтобы угасить
ярость, был маслом на огне, и я, с какою-то тигровою жадностию, готов
был источить ее из врага каплей по капле, подобен тигру, вкусившему
ненавистного напитка (стр. 246).
Истинный романтизм, как понимали его у нас назад тому
лет пятнадцать! Читаете и невольно переноситесь в леса, где
живут тигры, медведи и волки, с их неистовыми страстями,
с ненасытимою жаждою крови. Гений Виктора Гюго — сего
свирепого архиромантика — уже пускался было на изображе-
ние медвежьих чувств и мыслей, сделав белого медведя героем
_jiepBoro своего романа:г его подражатели, не столь смелые, огра-
ничились изображением зверей под человеческими именами,
с человеческими обликами, оставив им только их животные
страсти, чтоб выдавать их за глубокие ощущения глубоких,
сатанических душ...
Гораздо более был в своей колее талант Марлинского в «Лей-
тенанте Белозоре» — этом живом, легком и шутливом рассказце,
без особенных претензий. Это настоящий род таланта Марлин-
ского, и,— несмотря па то, что в повести нет ни лиц, ни харак-
теров, хоть сколько-нибудь художественно очерченных, а сле-
довательно, нет и признаков голландской народности,— ибо
купец, кстати и некстати говорящий при каждом слове «два
аршина с четвертью», еще не голландец, так же как купчиха,
которой вся жизнь сосредоточена на кухне, еще не голландка
(перемените их имена, и они будут принадлежать к какой вам
угодно нации); несмотря на то, что любовь героев повести уж
чересчур сладковата и слишком походит на канареечную, а пред-
ставитель французской нации, Монтань Люссак, уж чересчур
и подл, и глуп, и пошл; несмотря на ужасную растянутость и
множество ненужных вставок и разглагольствований,— весе-
* соответствие (франц.).— Ред.
4 Бзлинский, т. IV 49

леньш*й рассказец читается до конца и не без удовольствия.
В neiv* много премиленьких подробностей; особенна- забавны
матросские разговоры, и вообще в тоне рассказа много добро-
душия и непритворной шутливости. К числу таких же удачных
рассказов в этом роде должно отнести «Военный антикварий»
и «Мореход Никитин».
Собственно русские повести Марлинского, содержание кото-
рых он брал из русской старины, не выдержат никакой критики,
даже самой снисходительной. Таковы суть «Наезды», «Роман
и Ольга», «Изменник» и пр. В них речь повидимому русская, и
имена русские, даже много русских обычаев, поверий и ссылок
на историю; но ни русского лица, ни русской души. Это — раси-
новские трагедии в форме рассказов. Снимите с действующих
лиц их охабни и фаты, выбросьте из их речей немногое число
русских поговорок и пословиц, и перед вами очутятся те без-
личные образы, которым к лицу всякое платье и всякое имя и
которые столько же русские, сколько и греки, и немцы, и англи-
чане, и татары. То же должно сказать и о рыцарско-ливонских
рассказах Марлинского: его немецкие рыцари и дамы ничем не
отличаются от новгородских молодцов и молодиц, которые ни-
чем не отличаются от его немецких рыцарей и дам. Перечтите
«Замок Эйзен», «Замок Нейгаузен», «Латника», «Замок Вен-
ден», «Ревельский турнир», и вы увидите в них поразительную
бедность изобретения, удивительное однообразие в манере рас-
сказывать и чрезвычайное сходство в действующих лицах, осо-
бенно в их «речах», из которых сшиты эти рассказы. Лучший из
них — «Ревельский турнир»: в нем мало сильных страстей, мно-
го добродушия и веселости, а потому он и читается с удоволь-
ствием, как занимательная сказка.
Читатели, может быть, ждут от нас подробного разбора кав-
казских повестей Марлинского, особенно «Аммалат-Бека» и
«Муллы-Нура»: увы, мы не в состоянии выполнить их ожида-
ния! По праву добросовестного критика, мы хотели прочесть
эти повести, принимались несколько раз, но — всякой силе
есть пределы, и мы, после многократных приемов и невероятных
усилий, принуждены были сознаться в своем бессилии для свер-
шения подобного подвига. Конечно, в них — особенно в «Амма-
лат-Беке» — есть удачные страницы, хотя и в слишком ограни-
ченном числе, есть превосходные стихи — перевод черкесских
песен; но целое так натянуто, так перетянуто и в изобретении,
и в изложении, что впечатление, производимое на душу чита-
теля, очень походит на давление кошемара. Что касается до
Муллы-Нура, этого татарского Карла Моора, то вот он вам
весь — извольте любоваться, сколько душе угодно:
Что на свете тайного, кроме нашего сердца. Рассветает ночь, крыв-
шая злодейство, дремучий лес находит голос на обвинение; расступается
50

хлябь моря и выдает утопленное хищниками добро. Могилы, самые мо-
гилы не скрывают во мраке своем преступлений, и с червями зарождают-
ся в ней мстители. Я видел: русские узнавали по внутренностям тел1
прошлое, как идолопоклонники предки наши угадывали по ним будущее.
А когда можно заставить говорить мертвецов, кто заставит молчать жи-
вых?.. Тайное скоро становится явным, и базарная молва нередко трубит
о том, что было шопотом сказано между двоими.— Нет, моя жизнь не тай-
на, мои похождения может рассказать тебе последний мальчик в Кубе.—
Он убил своего дядю и бежал в горы! Вот вся повесть обо мне, и она не
ложь, но полна ли она? но справедливо ли осудит меня по этим словам
всякий, кто их услышит? На это могу отвечать только я. Пусть отрубят
мне голову, что ж найдет в этой голове судья для объяснения моего пре-
ступления? Пусть вырежут сердце, как отгадают в нем пружины, которые
Двинули на убийство?.. А в этом вся важность для меня! Только это зову
я на суд совести, вес остальное дело случая, всё остальное пусть как хо-
тят судят в людском диване. Тяжело мне думать об этом, еще тяжелее
рассказывать, и между тем оно меня дзонит!.. Мучительно вырывать
вубчатую стрелу из раны, но и оставлять в ней нестерпимо... _у
Кто это говорит: ливонский рыцарь, итальянский разбойник
или французский литератор романтической школы?.. Нет,
это «речь» кавказского татарина... Умный татарин! уж и видно,
что наукам учился, особенно реторике...
В последних своих произведениях Марлинский довел до
крайности основные элементы своего таланта, т. е. изображение
неистовь& страстей и неистовых положений, изображение выс-
шего общества, на которое он смотрел из-за Кавказа, русскую
народность, остроумие и изысканность языка. Приведем образ-
чики некоторых из этих элементов, доведенных до пес plus
ultra. *
Если хотите иметь понятие о высшем обществе на бале у ав-
стрийского посланника,— прочтите отрывок «Месть»: тут вы
увидите, как «светский» капитан Змеев отпускает лагерные
любезности Надежде Петровне Зорич, поминутно называя ее
«сударыня», и как Надежда Петровна Зорич отвечает сему
храброму капитану любезностями полковой маркитантши, на-
читавшейся «светских» романов русского изделия. В статье
«Новый русский язык» вы увидите, как говорят русские купцы;
впрочем, не трудитесь перечитывать этой «юмористической»
статейки; довольно для вас и этого образчика: «Так-с, виноват-с,
дело дорожное-с! Я ведь, впрочем, не для ради чего иного про-
чего, а так, из компанства, хотел только, утрудив, побеспокоя
вас, просить соблаговоления, чтобы нашему чайнику возыметь
соединяемое купносообщение с этим самоваром-с. Попростуу
так сказать-с, малую толику водицы-с!» (т. XII, стр. 76). Таким
языком просит на станции купец у офицера воды из самовара
для чайника: какая наблюдательность, как всё это верно под-
слушано и верно передано, без всякого преувеличения, без вся-
* крайних пределов (латин.).— Ред.
51 4*

кой натяжки!.. Для образчика остроумия перечтите статьи:
«История серебряного рубля» и «История знаков препинания»;
уверяем вас, что сам отчаянный поставщик газетного мусора
позавидовал бы, в своих нравоописательных и нравственно-
сатирических статейках, их остроумию и затейливости...1
Для выписок диких фраз и натянутого высокого и страстного сло-
га у нас недостает ни сил, ни терпения... Потрудитесь сами,
а мы и без того устали.
Такой конец авторского поприща очень естествен: он необ-
ходимое следствие его начала. Только истинные таланты зреют
и мужают с летами, только в их произведениях исчезает с го-
дами дымный юношеский пламень и уступает место ровной
теплоте и не ослепительному, но лучезарному свету,— и конец
их поприща ознаменовывается творениями глубокими, как море,
и величественными, как звездное небо в тихую и ясную ночь.
Внешний талант скоро выказывается весь, истощает бедный
запас своего внутреннего содержания и скоро доходит до необ-
ходимости перебиваться собственными крохами, собственною
ветошью, обновляя их белилами и румянами изысканной фра-
зеологии дикого языка. Почти всегда подвергается он горько^й
участи пережить свою славу, умереть после ее кончины и видеть
в числе своих поклонников только людей, которые Являются
последними участниками в пире, доканчивая в задмис апар-
таментах остатки барского обеда... Но, несмотря на вс^сказан-
ное, такие внешние таланты необходимы, полезны, а следователь-
но, и достойны всякого уважения. Только незаслуженная слава
и преувеличенные похвалы вооружают против них, потому что
свидетельствуют об испорченности вкуса публики. Но отдавать
им должное приятно по чувству человеческому и полезно для
истины. Для массы общества всё внешнее доступнее внутрен-
него,— и она бросается на внешнее, а через это в ней обращаются
идеи и проводится в нее образованность. Но главная заслуга
внешних талантов состоит в том, что они отрицательным обра-
зом воспитывают и очищают эстетический вкус публики: пре-
сытясь их произведениями, многие обращаются к истинным
произведениям искусства и научаются ценить их. Кто не восхи-
щался романами Радклиф, Дюкре-Дюмениля, Августа Лафон-
тена, г-ж Жанлис и Коттен и даже не предпочитал их сначала
романам Вальтера Скотта и Купера? И эти многие потому только
и поняли впоследствии достоинство британского и американского
романистов, что сперва восхищались романами сих господ и
госпож, а через Вальтера Скотта и Купера поняли их истинную
цену. Что же касается до тех, которые не пошли далее Радклиф
и Дюкре-Дюмениля с братиею,— пусть себе читают во здравие!
Что бы ни читать, всё лучше, чем играть в карты или сплетни-
чать. Слуга донашивает платье своего господина: оно и старо
52

и потерто, но всё служит ему защитою и от наготы, и от хо-
лода...
Мы уже говорили о критических статьях Марлинского и
указали на них, как на важную заслугу русской литературе со
стороны их автора; с такою же похвалою должны мы упомянуть
и о его собственно литературных статьях, каковы: «Отрывки из
рассказов о Сибири», «Шах Гуссейн», «Письмо к доктору Эрд-
манну», «Сибирские нравы Исых» и пр. Во всех сих статьях
виден необыкновенно умный, блестяще образованный человек
и талантливый писатель, и почти все они отличаются, в противо-
положность повестям, языком простым, живым и прекрасным
без изысканности. Марлинский пробовал свой талант почти во
всех родах литературных упражнений и потому писал и стихи,
но впрочем скоро сам признал в себе отсутствие положительного
таланта для этого поприща. Мелкие его стихотворения редко
отличаются даже плавностию стихов, а переводы из Гёте так же*
мало дают понятия о достоинстве своих оригиналов, как дебе-
лый перевод Кострова «Илиады», или тяжелый перевод Мер-
злякова Тассова «Освобожденного Иерусалима», или разжи-
женный сахарным сиропом перевод г. Раича того же творения и
пЬэмы Ариоста. Марлинский, следуя тогдашнему направлению,,
написал стихами поэму «Андрей Переяславский» — произве-
дение, не стоящее критики и отвергнутое самим автором, но
местами блещущее искорками поэтического чувства.
Мы уже говорили о поэтическом достоинстве черкесских
песен, переведенных в «Аммалат-Беке».
И вот мы кончили наш разбор произведений Марлинского:
вывести результат из всего сказанного нами о нем, как о писа-
теле, предоставляем нашим читателям. Мы говорили откровенно
и прямо, sine ira et studio; * но пояснять больше не будем,
«чтоб гусей не раздразнить»,1— а гуси, как слышно, уже и без
того на нас сердятся за то, что мы видим божий свет не в одном
болоте с муравчатым бережком, на котором они так шумно
пасутся всю жизнь свою и добывают себе обычную пищу.
* без гнева и пристрастия (латин.).— Ред.

< РЕЦЕНЗИИ, ФЕВРАЛЬ 1840 г.>
8. Прекрасный молодой человек. Роман Поль де Кока.
С.-П.-бург. 1840. В тип. К. Вингебера. В 12-ю д. л.
Четыре части. В 1-й — 141, во Н-й — 144, в Ш-й —
151, в IV-й — 147.1<Спортретом автора и с эпиграфом:
«Nous plaisons plus souvent, dans le commerce de la vie,
par nos defauts, que par nos bonnes qualites». *
«Прекрасный молодой человек» — презанимательный роман
талантливого парижского рассказчика, доброго Поль де Кока,
этого истинного Гомера гризеток и добрых малых. В последнем,
т. е. в новейшем своем произведении, Поль де Кок остался верен
самому себе: в этом романе, как и в прежних, то же добродушие,
тот же веселый взгляд на жизнь, тоже умение основать интерес-
ную интригу на игре характеров, завязать и распутать ее к удо-
вольствию своих читателей; местами те же сальности, списанные
с натуры; местами то же чувство, обличающее человеческую
душу, уважающую всё доброе, а на всё злое смотрящую сквозь
пальцы, как на слабости. Вообще талант Поль де Кока не под-
лежит никакому сомнению, и мы, право, не понимаем, чем он
ниже препрославленных господ — Виктора Гюго, Бальзака,
Эжена Сю, Александра Дюма, Жакоба Библиофила, Жоржа
Занда и других. По нашему мнению, он еще и выше их, потому
что на его стороне два великие преимущества перед ними: те
упали в своей цене, а он от часа большей больше дорожает; те
натягиваются, приписывают себе сатанические страсти и мефи-
стофелевское разочарование, клевещут на человеческую при-
роду, каннибальствуют и мясничествуют, словом, выдумывают
и сочиняют свою действительность, ложную и возмутительную,—
а он, этот добрый Поль де Кок, смиренно и без всяких претензий
держится обеими руками за тот маленький уголок действитель-
ности, который не выходит за тесный кругозор его близорукого
взгляда; он пишет о том, что есть и бывает. Характером своего
таланта он очень напоминает русского Барона Брамбеуса.
* «В общежитии мы чаще нравимся благодаря своим недостаткам,
а не положительным качествам» (франц.).— Ред.
54

Это сходство особенно поразительно в описании смешных, т. е.
«забавных» положений известного рода: сличите все смешные
сцены в романах Поль де Кока, например, с сценою в «Фанта-
стических путешествиях», в которой герой этих ^ путешествий
проваливается сквозь- Этну и вязнет в... не помним, в чем —
справьтесь сами. Надо сказать, что Поль де Кок, как плебей,
не столь заносчив, как Барон: он не пускается в ученость и не
острит над Шампольонами и Кювье, помня пословицу: «Знай,
сверчок, свой шесток»...1
Перевод «Прекрасного молодого человека» очень недурен.
При первой части приложен портрет будто бы Поль де Кока
во весь рост: какая-то препошлая и преглупая фигура.
9. Репертуар русского театра, издаваемый И. П е с о ц-
к и м. Санкт-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840.
Книжка 1 и 2, за генварь и февраль. В 8-ю д. л. В две
колонны. В 1-й книжке — 48, 19, 4, 8 и 22, во П-й —
24, 20, 12 и 15 стр.
Пантеон русского и всех европейских театров. Часть I.
Издание книгопродавца В. Полякова. Санкт-Петер-
бург. В тип. А. Плюшара. 1840. В 8-ю д. л, В 2 ко-
лонны. 161 стр. 2
Хотя «Репертуар» и «Пантеон» принадлежат к повременным
и срочным изданиям, но их нельзя отнести к числу журналов,
потому что они составляются из целых пьес одного рода, а не
из разных статей, не выходящих из известного объема, допу-
скаемого журналом, и не из отрывков от больших сочинений.
Театральная хроника, театральные анекдоты, биографии арти-
стов составляют не капитальные статьи этих изданий, а, изредка,
роскошь, чаще же — балласт: драматические сочинения, цели-
ком печатаемые,— вот их капитальные статьи. Посему оба эти
издания отнюдь не журналы, а разве драматические альманахи,
срочно и по подписке издаваемые. Вследствие этого, они и могут
занимать свое место в библиографической хронике «Отечествен-
ных записок», в состав которой не входит и никогда не войдет
обозрение журналов, современных «Отечественным запискам».
О «Репертуаре» много говорить нечего, во-первых, потому,
что он успел уже вполне обозначиться в течение прошлого
года, выполняя, как следует, свои обязанности перед публи-
кою; во-вторых, потому, что содержание его составляют боль-
шею частию водевили домашней работы, т. е. переделки из
французских водевилей, переделки, похожие на кушанья, ко-
торые при переноске из чужой кухни, где готовились, простыли
и разогреваются в своей другими поварами. Нового об этих
переделках сказать ничего нельзя — о них давно уже всё
55

сказано. Конечно, в «Репертуаре» помещаются и оригинальные
произведения; но много ли их и чьи они?.. Здесь опять нового
ничего не скажешь. Поставщики, или — и это будет вернее —
поставщик всё тот же и отличается всё теми же красотами, кото-
рыми всегда отличаются великие люди на'малые дела и которые
можно вперед угадать. Итак, о водевилях — изредка, когда-
нибудь, а теперь — ни слова. «Репертуар» издается; следова-
тельно, есть охотники до чтения этого рода произведений,—
и мы не будем им мешать: пусть себе тешатся. Да оно и хорошо:
что бы ни читать, всё лучше, чем ничего не делать, или играть
в карты, что гораздо хуже, чем ничего не делать. А об оригиналь-
ных... Кстати: во второй книжке «Репертуара» напечатана
«Параша-сибирячка» г.Полевого, имевшая такой блестящий ус-
пех на Александрийском театре. Очень хорошая пьеска; но как
много переменилась она в печати, лишенная помощи гг. Кара-
тыгиных, г-жи Асенковой и прекрасных декораций! Право,
с трудом узнаете ее! Это обыкновенная участь многих театраль-
ных пьес, даже имевших на сцене большой успех: водевили наши
особенно подвержены этой горькой участи. Посмотрите, напри-
мер, как хороша в представлении сцена борьбы дочерней любви,
колеблющейся между желанием спасти отца и страхом рас-
статься с ним,— та самая сцена, где под чувствительные звуки
мелодраматической музыки г. Болле г. Каратыгин влечет г-жу
Асенкову к себе, а г. Сосницкий к себе. Но, увы! в печати нет
эффектной музыки г. Болле, а трогательное мелодраматиче-
ское действие обозначено в прописи и потому не производит
никакого эффекта. Далее, всё, что ни слышите вы со сцены, из
уст Каратыгина, кажется вам так сильно, ново, блестяще, а пе-
речитываете — видите что-то очень похожее на обыкновенные
общие места во всех старинных мелодрамах. Но, во всяком слу-
чае, «Параша-сибирячка» есть лучшая пьеса г. Полевого, с ко-
торою нейдет ни в какое сравнение ни его «Уголино», ни «Ужас-
ный незнакомец». Она переложена на сцены из такого анекдота,
который и сам по себе громко говорит душе и сердцу, и в ней
уже одна прекрасная цель — тронуть публику зрелищем тор-
жества дочерней любви — заслуживает уважение и благодар-
ность и искупляет недостатки.
Из прочих статей в «Репертуаре» укажем на «Биографию
Рязанцева», прекрасно составленную г. Мундтом. Обо всем
остальном нельзя ничего сказать ни нового, ни старого. Обозрения
театров в «Репертуаре» давно уже знамениты отсутствием вся-
кого мнения, удивлением всему и всем, и разве легкими замет-
ками насчет самых плохоньких, которых, по русской пословице,
только ленивый не бьет, да еще таким изложением, в котором
что ни слово, то и общее место, как бы напрокат взятое из забы-
тых журнальных рецензий о спектаклях. Театральные анекдоты
56

в «Репертуаре» отличаются особенно тем, что, прочтя их, вы
никак не угадаете, в чем состоит их острота. Есть во 2-й книжке
«Репертуара» статья важная,1 но к ней мы обратимся, погово-
рив сперва о «Пантеоне».
«Пантеон» напрасно почитается соперником «Репертуара»:
соперники по назначению своему, они очень разнятся между
собою и обгаирностию планов и исполнением. «Пантеон» —
аристократ перед «Репертуаром»: он и толще и объемистее его,
он обещает не водевили, но и драмы Шекспира и Кальдерона,
не одни игранные на сцене пьесы, но и не игранные. В самом деле,
говорят: мы скоро прочтем в нем «Бурю», «Кориолана» и другие
произведения Шекспира. Одно уже это заставляет смотреть на
«Пантеон», как на нечто дельное и достойное внимания публики.
Первая его книжка обещает в будущем много хорошего,— в доб-
рый час! Взглянем на нее.
Капитальная пьеса в ней— «Велизарий»,2 чувствительно
эффектная мелодрама в. немецком вкусе, местами порядочно
переведенная г. Ободовским. Своим успехом на сцене она обя-
зана превосходному таланту г. Каратыгина; но в чтении наводит
апатическую скуку. Вообще, г. Ободовский принадлежит к чис-
лу лучших наших драматических переводчиков, но ему недостает
уменья выбирать оригиналы для своих переводов. Равным обра-
зом, он не мастер и переделывать их, что необходимо с произве-
дениями вроде «Иоанна, герцога финляндского» и «Велизария»,
с которыми, как с произведениями дюжинными, не следовало бы
слишком церемониться.— Несравненно выше всех возможных
«Велизариев» вторая драматическая пьеса в «Пантеоне» —
«Очерки канцелярской жизни и торжество добродетели», дра-
матическая фантазия г. П. М.8 Не представляя собою целого,
в художественном значении, она обнаруживает в авторе боль-
шую наблюдательность и заметный талант схватывать черты
действительности. Не знаем, что выйдет из этого таланта, но
готовы радушно приветствовать его, если он развернется и не
обманет ожиданий, возбуждаемых этим опытом.— «Грешница»,4
рассказ для драмы, есть отрывок из романа, который, как слыш-
но, скоро должен выйти в свет.— «Музыка в Швеции» и «Швед-
ский театр», коротенькие статейки г-на Штиглица, интересны
в фактическом отношении. «История балов и маскарадов», ста-
тья редактора «Пантеона» г. Кони, очень интересна по фактам
о труппе немецких комедиантов, прибывших в Россию при царе
Алексии Михайловиче, и о начале балов и маскарадов в России.
Статья эта, кроме того, отличается и хорошим изложением;
жаль только, что автор иногда увлекается излишним желанием
блистать остротами, бог знает почему,называя Платона патетиче-
ским и мокрою курицею (стр. 123), приписывая искусство жен-
щин в притворстве знанию языка страстей, которому они будто
57

бы научились из грамматики г-на Греча (стр. 124), где и муж-
чины не узнают даже простого русского языка, которого законы
так запутанно и сбивчиво в ней излагаются, а уж не только языка
страстей, которого в ней так же мало, как и в романах г. Греча.
В статьях «Закулисная хроника» и «Панорама всех возможных
театров» много любопытного, веселого и забавного, хотя много
и балласта.
Чуть было мы не проглядели в «Пантеоне» очень интересной
статьи г. Булгарина «Театральные воспоминания моей юности»,
из которой мы сперва узнаем несколько подробностей о прежних
артистах петербургского театра, а потом видим, что Дидло был
Байрон балета (стр. 81); что «теперь народ как-то мельчает:
не видно ни гигантов времен екатерининских, ни женщин с фор-
мами и ростом Афродиты-каллипиги *» (стр. 88); что в то
время никто не стыдился, как ныне, приносить жертв Бахусу,
что в Красном кабачке, в Желтеньком, в Екатерингофе, на
Крестовском острову происходили настоящие оргии; что в трак-
тирах шампанского спрашивали не бутылками, как ныне, а це-
лыми корзинами; вместо чая, молодцы пили пунш мертвою ча-
шею; что это имело вредное влияние на нравы, но что они пони-
мали свое дело и к ним шли стихи Крылова:
По мне, так лучше пей,
Да дело разумей! (стр. 89 и 99).г
Кроме того, из статьи г. Булгарина узнаем, что Воробьев
был большой остряк, хотя из приложенных острот никакой
остроты не видно: верно, причина этому та, что есть остроты,
которые в печати теряются и делаются тупыми. Далее узнаем,
что Шекспир должен быть для нашего века не образцом, а только
историческим памятником (стр. 91); что если бы явился новый
Коцебу, то он, г. Булгарин, первый преклонил бы перед ним чело
(стр. 92); что Гоголь «Ревизором» доказал, что он имеет комиче-
ский талант (и мы то же думаем!), и что если бы Пушкин подчи-
нил своего «Бориса Годунова» условиям сцены, то мог бы стать
наряду с Шиллером (конечно!); что, наконец, г. Полевой (пер-,
вый в драматическом триумвирате, состоящем из него, г. Поле-
вого, Пушкина и Гоголя) обезоруживает умную критику тем,
что, из любви к литературе и жалости к бесплодию драматиче-
ской почвы, оживляет русскую сцену оригинальными произве-
дениями (стр. 93—95).
«Театральные воспоминания моей юности» г. Булгарина
возбудили «Мои воспоминания о русском театре и русской дра-
матургии» г. Полевого,— и он, по обыкновению, изложил их
* Слово каллипига по-русски никак не может быть переведено пе-
чатно.
58

«Письме к Ф. В. Булгарину», напечатанном в «Репертуаре».
По обыкновению, говорим мы, ибо, с некоторого времени, все
мнения и воспоминания г. Полевого излагаются не иначе, как
в письмах к г. Булгарину. Читатели «Отечественных записок»
знают уже о письме г. Полевого к г. Булгарину, напечатанном
в IV № «Сына отечества» за прошлый (не окончившийся еще для
него) 1839 год.1 В этом достопримечательном письме г. Полевой
прямо называет г. Булгарина единственным русским литерато-
ром, с которым ему, г. Полевому, еще можно иметь дело
(стр. 118).
Утешительное явление! Тем более утешительное, что нашу
литературу, особенно журнальную, упрекают в духе парциаль-
ности и вражды! Письма г. Полевого к г. Булгарину, отличаю-
щиеся духом миролюбия, непамятозлобия и приязненности,
суть важный факт против несправедливости подобного обвине-
ния. Сколько было чернильных войн между этими двумя атле-
тами нашей литературы,— но мир, благодатный мир восторже-
ствовал! Невозможно не подивиться, от умиленной души и уми-
ленного сердца, всякой умилительной гармонии душ, которая,
говоря философским языком, проистекает из родственности
субстанций. Да, что соединила природа, того не расторгнут
ни враждебные люди, ни враждебные обстоятельства; симпатия,
основанная на тождестве стремления и целей,— такая симпатия
не только выдерживает всевозможные отрицания, но еще и
более укрепляется от них. Люди, таким образом настроенные,
могут ссориться, но эти ссоры служат только к большему укре-
плению прекрасного союза. За примерами ходить недалеко:
оставляя в покое Орестов и Пиладов и всю древность, заглянем
в историю наших журнальных переворотов, которая всегда так
интересна и назидательна и которую изучать мы поставили себе
в обязанность. Вспомним недавние эпохи ее, вспомним, напри-
мер, о том, сколько литературных неудовольствий, распрей,
ссор, войн, примирений и разрывов, разрывов и примирений
•было хоть бы между г. Полевым и г. Булгариным, и как
прекрасны теперешние их отношения. В то время, для неопытного,
поверхностного и особливо для молодого взгляда могло пока-
заться, что гг. Полевой и Булгарин враждебно противоположны;
но взор опытный в каждой размолвке мог рассмотреть благодат-
ные и плодотворные (для обеих сторон) семена будущей друж-
бы,— и все эти несогласия для него были не что иное, как уси-
лия к упрочению вечного союза, так точно, как болезни молодого
тела суть не что иное, как стремление и усилия к его полному и
здоровому сформированию. При самом начале «Московского
телеграфа» можно было провидеть будущий союз; но скоро воз-
горелась кровопролитная брань. Не говоря о многих важных
нападках и обвинениях, устремленных г. Полевым на
59

г. Булгарина, не говоря о многих сильных поражениях, претер-
пенных г. Булгариным от г. Полевого,— укажем только на один
факт: кто не помнит, что ученый, хотя и враждующий против,
учености, г. Булгарин издал Горация с своими примечаниями,1
и кто не помнит, что г. Полевой, по этому случаю, печатно указал
г. Булгарину, что он присвоил себе чужую собственность —
комментарии г. Ежовского, и доказал, что издание Горация
г. Булгарина было перепечатка книги г. Ежовского? Боже
мой! Что за кровопролитная брань началась! Сколько остроумия,
ума, силы, а главное — правды, было потрачено с обеих сто-
рон! Ног. Полевой готовился издавать свою «Историю русского
народа», а г. Булгарин — своего «Ивана Выжигина»: единовре-
менное появление этих двух великих творений, из которых одно
начало собою живую эру истории, а другое — романа в русской
литературе, само собою показало разумную необходимость
согласия. Помирились и, в чистой радости примирения, осы-
пали друг друга всевозможными похвалами и превозносили
друг друга до седьмого неба. Г-н Полевой уже бросил историю,
не кончив ее, потому что его цель была — не написать историю,
а только показать, как должно писать историю, и доказать, что
великий и бессмертный труд Карамзина — неудовлетворите-
лен; но издания с обеих сторон не прекращались — похвалы и
комплименты также, следственно, мир процветал. Но вдруг
на горизонте нашей литературы явилось новое великое светило,
достойное быть солнцем прекрасной планетной системы, кото-
рую образовывала собою литературная связь г. Полевого
с г. Булгариным: я говорю об авторе «Фантастических путеше-
ствий». 2 Г-н Булгарин не замедлил обнаружить симпатию к
новому солнцу и войти в его сферу. Что же касается до г. Поле-
вого — если не могло быть недостатка симпатии к солнцу с его
стороны, зато «высший взгляд» на себя решительно воспрепят-
ствовал ему войти в его систему в качестве планеты. Следствием
такого дисгармонического положения дел была война. Г-н По-
левой, после долговременного мира, вдруг объявил во все-
услышание, что г. Булгарин весь вылился в «ничто»...3 Это было
самым злым каламбуром, потому что здесь г. Полевой ловко
воспользовался замысловатым и совершенно выражающим свою
идею названием юмористической статейки г. Булгарина —
«Ничто». Г-н Булгарин, разумеется, не устрашился,— и множе-
ство острот, намеков, частию не понятых, а частию не замечен-
ных публикою, испещрило листки «Пчелы». Вдруг г. Полевой
делается главным сотрудником «Сына отечества», решившегося
на попытку к возрождению и оживлению;4 тогда снова начинает-
ся самое крепкое согласие, которое, к изумлению всего читаю-
щего мира, было прервано бранным возгласом г. Булгарина
против г. Полевого, приплетенным к обертке «Библиотеки для
60

•чтения», возгласом, в котором г. Булгарин доказывал, что г. По-
левой, играя с ним на бильярде, «сделал на себя двенадцать
очков — т. е. положил на себя желтый шар в среднюю лузу...»1
Но это было слабым и уже последним затмением'согласия, так
гармонически настроенного. Г-н Полевой не возражал и, как
это бывало прежде, за несправедливость г. Булгарина не за-
платил несправедливостью, лишив его всех достоинств, им же
самим ему приданных, но скромно признался, что г. Булгарин
победил его. Вскоре после того г. Булгарин так верно и истин-
но оценил всего г. Полевого, а г. Полевой так скромно и так
безобидно для себя и для г. Булгарина возразил ему, что согла-
сие, кажется, уже утверждено на вечных и незыблемых основа-
ниях... Теперь не ясно ли, что неразрывна та дружба, которой
основа прочна и истинна? А это и следовало доказать.
Из второго письма г. Полевого к г. Булгарину, напечатан-
ного в «Репертуаре», можно ясно видеть, как крепко то согласие,
о котором мы говорим: г. Полевой называет г. Булгарина просто
по имени и отчеству, иногда любезнейшим Ф. В., а иногда сер-
дитым и строгим Ф. В. (стр. И),— названия и эпитеты, на кото-
рые право дает одна дружба. Кроме этого, из письма г. Полевого
к г. Булгарину мы узнаём несколько действительно интересных
подробностей о московском театре с двенадцатого до двадцатых
годов настоящего столетия; но более всего узнаем мы интерес-
ных подробностей о детстве и юности самого автора. Потом
слышим тут же, что г. Полевой приближается к старости, но
что ему еще не хочется назвать себя вполне стариком (стр. 1);
что он писал свои заметки для летописи минувшего (ibid.*);
что у него нет такого таланта рассказывать, как у г. Булгарина
(ibid.); что гром рукоплесканий, слезы или смех зрителей суть
нечто такое, к чему никогда не сделаешься равнодушным, но
что свист и шиканье страшнее всякой критики, и что чем выше
наслаждение, тем тяжеле за него расплата, ибо уже так ведется
на белом свете (стр. 1—2); что драма есть у всех народов —
у чухон и малайцев (ibid.); что «Ревизор» Гоголя — фарс,
а совсем не то, что драмы его, г. Полевого (с последним нельзя
не согласиться) (стр. 11); что для нашей литературы нужен
высший взгляд (ibid.). Замечательнее всего в этом письме защита
Коцебу, которого, говорит г. Полевой, «теперь сбили в грязь и
сбросили с высокого пьедестала, на котором он стоял; над ним
смеются, и кто еще смеется?..» (стр. 4). Заметьте, что кто
напечатано курсивом. Кто же этот таинственный кто? Не знаем,
право, но очень хорошо помним, что первый начал нападать
на Коцебу г. Полевой в своем «Телеграфе», в котором он
* там же (латин.).— Ред.
61

преследовал всякий драматический опыт — от пьес кн. Ша-
ховского до пьес г. Кукольника.
Основная мысль письма г. Полевого к г. Булгарину есть, та,
что Гоголь в повестях своих жартует, а в комедии фарсер-
ствует, но что он, г. Полевой, самою природою создан быть дра-
матическим писателем. Верим! И почему не верить, когда сам
автор уверяет? Впрочем, он же уверял, что рожден быть и
историком...
«Пантеон» отличается пестрою и затейливою, но и красивою
оберткою. Издание вообще прекрасно; к нему приложены
ноты — «Светлана», баллада Жуковского, положенная на музыку
г. Арнольдом, и картинка — «Странствующие музыканты»,
очень хорошо сделанная. Ко 2-й книжке «Репертуара» прило-
жена картинка, изображающая какую-то сцену из «Дедушки
русского флота». На 13-й странице издатель говорит своим
читателям: «Вглядитесь в эту картинку» — мы вглядывались,—
и, кроме каких-то странных лиц, ничего не разглядели.
10. Петербургские критики и русские писатели. Несколько
мыслей о современном состоянии русской литературы,
в отношении к критике. Санкт-Петербург. 1840.
В тип. Главного управления путей сообщения и
публичных зданий. В 12-ю д. л. 70 стр.1
Из всех неприятных и смешных положений в жизни самое
неприятное и самое смешное — положение плохого актера, за-
бывшего на сцене роль свою, и положение автора, вынужден-
ного защищать свою книгу. Хороша она — ее не убьет неспра-
ведливость критиков; дурна — туда ей и дорога. Вот другое
дело, если критик, умышленно или .неумышленно, исказил
содержание вашей книги или приписал вам то, чего в ней нет:
тогда возражайте и защищайтесь. Но во всяком другом случае
имейте уважение к своей личности, к своему человеческому и
авторскому достоинству,— и не выходите на поприще, где
будут указывать на вас пальцами. Суд над книгою принадле-
жит не только не автору, но и не критикам, а публике.
Г-н Леопольд Брант судит об этом иначе. Он издал книгу
«Воспоминания и очерки жизни», повести и рассказы: все рус-
ские журналы, всегда неединодушные в суждениях о книгах,
на этот раз единодушно отозвались о книге г. Леопольда Бранта.
Ему это не понравилось,— и вот он издал брошюрку, в которой
грозится, что он с отчаяния зарежется (стр. 3 «Предисловия»)
и что его книга, несмотря на осуждение журналистов, очень
хороша. Разумеется, что эта история кончится тем, чем оканчи-
ваются все подобные истории: г. Леопольд Брант своею брошюр-
62

кою подаст журналистам новый случай позабавиться насчет
его неудачного авторства, а публика только из их рецензий и
узнает о существовании этой брошюрки. Вольно же было в дру-
гой раз делать то, чего не должно б было делать и в первый раз:
сами виноваты!..
11. Репертуар русского театра, издаваемый И. П е с о ц-
к и м. Санкт-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840.
Книжки 1 и 2, за январь и февраль. В 8-ю д. л. В 2 ко-
лонны. В 1-й книжке — 48, 19, 4, 8 и 22, во П-й —
24, 20, 12 и 15 стр.
Пантеон русского и всех европейских театров. Часть I
и II. Издание книгопродавца В. Полякова.
Санкт-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840.
В 8-ю д. л. В 2 колонны, в 1-й ч. 161, во П-й 164 стр.1
Каких странных явлений не бывает в мире! Но литератур-
ный, и именно русский литературный мир, особенно в настоящее
время, едва ли не превзойдет своими странностями все возмож-
ные миры... Например, что может быть страннее издания, со-
стоящего — из чего бы вы думали? — из водевилей!.. И каких
еще?— переведенных и переделанных из французских водеви-
лей!.. Да, пораздумавшись об этом да покачав головою, поне-
воле иной раз поверишь, что наш век — индюстриалъный век,
и умеет, для своей пользы, рассчитывать не только на пользу,
но даже и на потеху, на праздную забаву людей. Бойкий, изво-
ротливый, удалый век!..
И однако ж водевиль завладел современною сценою и исклю-
чительным вниманием театральной публики. Что бы вы ни го-
ворили ей, она свое:
Лишь водевиль есть вещь, а прочее всё гиль!2
Что будешь с нею делать? Не говоря уже о том, что она очень
настойчива в своих вкусах,— у ней есть еще и опоры в тех вели-
ких людях на малые дела, которые, не будучи в состоянии по-
нимать Шекспира, добродушно уверяют «почтеннейшую», что
он целиком не годится, что его надо переделывать, а в доказа-
тельство этой великой истины поставляют ей ежегодно по дю-
жине собственных изделий, столь превосходных, что они не тре-
буют никаких переделок.3 Впрочем, «почтеннейшая» любит и
драму, только не шекспировскую, а так, какую-нибудь, чтоб
только была ей по плечу, возвышала бы ее душу моральными
афоризмами о торжестве добродетели, пагубности порока и
вообще пылких страстей да умиляла бы ее сердце чувствитель-
ными эффектами, без особенных претензий на поэзию и здравый
63

смысл. Ее требования коротки и ясны: в водевиле ни характеров,
ни лиц, ни содержания^ а только бы куплетцы с двусмыслен-
ными остротами, а в драме побольше фраз, объятий и слез.
«Репертуар» удивительно хорошо удовлетворяет этим скром-
ным требованиям, и пока посредственность будет иметь на своей
стороне большинство публики (а этому пока конца не будет), наш
скромный «Репертуар» будет себе жить поживать да добра
наживать. Бесконечное разнообразие человеческих характеров,
склонностей и привычек производит бесконечное разнообразие
промыслов... Вот мы, например,— признаёмся в грехе: ходим
в русский театр не для театра, а для листка нашей газеты, и воде-
вили повергают нас в какое-то магнетическое усыпление; по
необходимости увидев какой-нибудь водевиль, мы рады слабости
своей памяти, которая отказывается удерживать в себе подобные
вздоры: так нам ли читать еще то, что мы рады забыть, увидев
на сцене?— Но что ж? Для какого-нибудь водевильного аль-
манаха это еще небольшое горе: он может про себя спрашивать
нас с довольною улыбкою: да много ли вас?.. Итак, да здрав-
ствует «Репертуар» г. Песоцкого! Не он первый и не он последний
живет на счет любви большинства к забавам вроде водевильных...,
В двух книжках «Репертуара» за нынешний год напечатаны:
«Лев Гурыч Синичкин», комедия-водевиль г. Ленского, «Де-
душка и внучек», драма, водевиль г. Коровкина, «Параша-
сибирячка», русская быль с эпилогом г. Полевого, «Ножка»,
водевиль г. Каратыгина 2-го. Все эти пьесы на сцене имеют боль-
ший или меньший успех, но в чтении... Да скажите, бога ради,
неужели их кто-нибудь читает?.. Некоторые и мы принимались
было прочесть, но чего же это и стоило нам! К тому же ведь
наше дело невольное: мы обязаны читать всё, что ни печатается;
а другим-то что за охота добровольно мучиться?.. Посмотрите,
что это такое: «Дедушка и внучек» — без Сосницкого? — словно
без смысла; «Параша-сибирячка» без Каратыгиных и г-жи Асен-
ковой, прекрасных декораций и сантиментально-эффектной
музыки г. Болле — прекрасный анекдот, довольно неудачно
переложенный, общими местами, на сцены во вкусе чувстви-
тельной немецкой мелодрамы; только одна «Ножка» г. Караты-
гина еще может быть не без удовольствия перелистована, от
нечего делать после сытного обеда, как игриво переведенный
фарс. Неужели всё это читается?.. После этого поневоле согла-
сишься с некоторыми старыми литераторами, которые, с уми-
лением иоспоминая о добром старом времени литературы, в на-
стоящем видят только одну мелочность и посредственность...
Кроме этих пьес, в «Репертуаре» есть еще «Мои воспомина-
ния о русском театре» г. Полевого, написанные в форме друже-
ского послания к г. Булгарину, в ответ на его «Театральные вос-
поминания моей юности», напечатанные в 1-й книжке «Пантео-
64

на». Сии два литератора сходятся во многих мыслях, особенно
о Коцебу, нападая на несправедливое забвение этого плодови-
того поставщика мелодрам и комедий для XVIII века. Г-н Бул-
гарин говорит, что если бы у нас на Руси явился нйвый Когдебу,
то он, г. Булгарин, первый преклонил бы пред ним чело («Пантеон»,
стр. 92); а г. Полевой так говорит о Коцебу: «Много надобно бы
толковать, чтобы решить об нем вопрос» («Репертуар», стр. 4).
Далее: «Моя посылка будет самая простая: кто двадцать лет
владел общим вниманием публики германской, французской,
английской, русской, тот, Скриб ли он, или Коцебу, не может
не иметь каких-нибудь достоинств, и по крайней мере он угадал
тайну увлекать свой век» («Репертуар», стр. 5). Вот с этим нельзя
не согласиться: кто станет отвергать всякое достоинство в Рон-
саре, в Скюдери, в Парни, в Делиле, в Радклиф, Жанлис,
Коттен, Дюкре-Дюмениле, Августе Лафонтене, Шписе, авторе
«Ринальдо Ринальдини», Крамере., Поль де Коке, Гюго, Баль-
заке, Дюма, Жюль Жанене, Жакобе Библиофиле, де Виньи,
Жорже Занде,г Сю, Делавине, Ламартине и пр.?.. Из умерших
каждый из них владел, а из живых каждый владеет вниманием
публики германской, французской, английской, русской...
А Сумароков, Херасков, Петров, Комаров, «житель города
Москвы», так же владели вниманием публики русской, как
владели им гг. Полевой, Сомов и другие: кто же, как в тех, так
и в других, станет отвергать всякое достоинство? Не правда ли,
что и наша посылка так же проста и верна, как и посылка г. По-
левого?.. Но мы прибавим к этому, что есть разница между Рад-
клиф, Дюкре-Дюменилем, Августом Лафонтеном и пр. и между
Гюго, Бальзаком, де Виньи и пр.: те и другие владели внима-
нием публики своего времени, но во времени-то большая разница,
которой не должно упускать из вида при суждении об авторе.
Ронсар был назван царем поэтов — честь, которой Ламартин
не удостоивался даже и в своем отечестве; но всё же Ламартин
должен быть гораздо и гораздо повыше Ронсара. Сверх того, и
владеть вниманием публики еще не всегда значит иметь даже и
какое-нибудь достоинство: ведь и Василий Кириллович Тредья-
ковский, и Ронсар, и Скюдери владели им, да еще как?.. Подей-
ствительнее, чем Гомер или Шекспир, которых превозносят все,
но которых понимают-то очень немногие. Толпа кричит с голоса
этих немногих и бежит смотреть не Шекспира, а водевиль или
эффектно чувствительную пьеску. Кстати, в суждении о Шекс-
пире г. Полевой совершенно сошелся с г. Булгариным: г. Бул-
гарин говорит, что Шекспир должен быть для нашего века не
образцом, а только историческим памятником («Пантеон»,
стр. 91), а г. Полевой вот как выражается об этом предмете:
«И как хотите мне кричите о Кальдероне и Шекспире, но если
от их некоторых драм мы дремлем в театре, следовательно, не
б Белинский, т. IV 65

всё же и в них безотчетно и без исключения велико, и у них есть
пятки, не омоченные в Стиксе»... («Репертуар», стр. 5). Вот
в этом уж никак нельзя согласиться. О Кальдероне у нас никто
не кричит, потому что почти никто его не знает... Мы, с своей
стороны, торжественно объявляем, что решительно не знаем,
выше ли Кальдерон Шекспира или даже и имеет ли какое-нибудь
право стоять подле него; мы только знаем, что Кальдерон ни-
когда не пользовался равною известностию с Шекспиром, и
что если его Шлегель ставил наравне или даже и выше британ-
ского поэта, то не за поэзию, а за католицизм: известно, что
Шлегель — перекрещенец и потому католических поэтов счи-
тает выше всех некатоликов. Что же касается до Шекспира, то
от его драм дремлют в театре не от пяток, не омоченных в Стиксе,
а по следующим, очень важным причинам: во-первых, потому
что у нас еще не настало время для разумения и оценки Шекс-
пира; во-вторых, потому что его пьесы ставятся далеко не так,
как следует, и для них нет актеров, ибо каждое лицо в драме
Шекспира требует для своего выполнения великого таланта от
актера; в третьих, потому что у нас на сцене даются не переводы,
а переделки драм Шекспира, вроде дюсисовских и сумароков-
ских. О недостатках же и вообще слабых местах в драмах
Шекспира спорить очень трудно. Поэзия—не математика, и недо-
статок в драме для одного кажется великим достоинством для
другого. Мало этого: что одному человеку недавно казалось
в драме недостатком, то нынче ему же кажется великим достоин-
ством, и он (если сам не пишет драм) добровольно сознается,
что недостаток заключается не в драме, а в его способности
скоро входить в таинства организации художественного со-
здания.
В одном только не сошелся г. Полевой с г. Булгариным —
именно в мнении о Гоголе. Г-н Булгарин, с свойственным ему
критическим великодушием, признает в Гоголе комический
талант («Пантеон», стр. 95); но г. Полевой вот как выражается
об этом предмете: «Отнюдь не согласен я с теми односторонними
критиками, которые готовы восхищаться ошибками Шекспира,
фарс Гоголя (т. е. „Ревизора"!..) ставят выше всех комедий
в мире (т. е. выше комедий Мольера), в гусаке видят что-то
высокое и отвергают великие достоинства Расина и Корнеля»
(«Репертуар», стр. 11—12). Впрочем, сам г. Полевой не придает
никакой важности своему мнению, ибо оканчивает его следую-
щим искренним, а потому и" заслуживающим доверенности при-
знанием: «Но ведь и то, однако ж, правда, что нам трудно рас-
ставаться с нашими вековыми заблуждениями, с тем, что мило
и дорого нам по нашим личным воспоминаниям. Когда в первый
раз Мерзляков осмелился сказать, что трагедии Сумарокова
нелепы, что тогда отвечал ему в „Духе журналов" один из ста-
66

рых, умных и почтенных наших литераторов»1 (ibid.*). Вот
это хорошо сказано — и дельно, и последовательно, а главное —
истинно, ибо собственное признание паче всякого свидетельства...
Обратимся к «Пантеону». Первая книжка его подает боль-
шие надежды, что он будет изданием дельным и интересным.
Одни «Сцены из канцелярской жизни — торжество доброде-
тели» 2 — выше всего, вместе взятого, чем угощает «Репертуар»
свою невзыскательную публику уже другой год, и выше всего,
что в два или три последние года произвела наша драматиче-
ская литература, если исключить из ее сферы более или менее
удачные переводы драм Шекспира и в особенности превосходный
перевод «Макбета» Вронченко. «Велизарий»...3 но об нем не
стоит много говорить, как о дюжинном произведении, а скажем
лучше, что в «Пантеоне» публика прочтет не одну драму Шекс-
пира, хорошо переведенную, которая без «Пантеона», может
быть, никогда не напечаталась бы. Уже одно это обстоятельство
придает большую важность «Пантеону», как изданию дельному и
интересному. Впрочем, в «Пантеоне» всякий найдет, чего хочет:
и драм Шекспира, и Шенка, переводных и оригинальных, и
комедий и водевилей. План и пределы «Пантеона» ставят его
в совершенную возможность удовлетворить вкусу всех и каж-
дого. В последних отделениях его не без балласта, но и много
интересных известий о театрах, анекдотов о знаменитых арти-
стах сценического искусства и пр. Всё это пестро, разнообразно,
а главное — занимательно. К 1-й книжке приложена хорошень-
кая картинка «Странствующие музыканты» и ноты «Светланы»,
баллады Жуковского, положенной на музыку г. Арнольдом.
Во второй книжке «Пантеона» помещены, кроме трагедии
барона Розена «Дочь Иоанна III» и драмы Захария Вернера
«Двадцать четвертое февраля», переведенной А. Н. Струговщи-
ковым, чрезвычайно любопытная статья — «Воспоминание о мо-
сковском театре при М. Е. Медоксе», почерпнутое из записок
С. И. Глинки, А. Ф. Малиновского и рассказов старожилов.
Эта статья исполнена живых, увлекательных подробностей о за-
мечательнейших артистах того времени; в особенности интересен
рассказ о Сандуновых и о благодеяниях, оказанных им импера-
трицею Екатериною П-ю. Мы весьма благодарны Ф. А. Кони
за эту статью и просим его не скупиться на подобные вещи.
«Горев»,' повесть Е. П. Гребенки, «Биография знаменитой рус-
ской артистки Даниловой», написанная Н. П. Мундтом, «Па-
норама всех возможных театров» — статья живая и свежая,
стихотворения и пр. и пр.— всё это разнообразит 2-ю книжку
«Пантеона» и обещает ему успех несомненный, чего мы от души
желаем.
* там же (латин.).— Ред.
67 б*

12. О ДЕТСКИХ КНИГАХ
Подарок на новый год. Две сказки. Гоф&ана, для боль-
ших и маленьких детей. С.-Петербург. 1840.
Детские сказки дедушки Иринея. Две части. С.-Петер-
бург. 1840.*
О воспитании детей вообще.— Цак должны пи-
саться детские книги, nb их отношению к воспита-
нию.— О двух детских сказках Гофмана.— О детских
книгах на русском языке и «Детских сказках дедушки
Иринея».1
Самые, повидимому, простые и обыкновенные предметы часто
бывают, в своей сущности, самыми важными и великими. Все
говорят, например, о важном влиянии воспитания на судьбу че-
ловека, на его отношения к государству, к семейству, к ближним
и к самому себе; но многие ли понимают то, что говорят?2
Слово еще не есть дело; всякая истина, как бы ни была она не-
сомненна, но если не осуществляется в делах и поступках произ-
носящих ее — она есть только слово, пустой звук,— та же ложь.
Посмотрите внимательнее на отношения родителей к детям,
детей к родителям, словом, посмотрите внимательнее на воспи-
тание — и у вас сердце обольется кровью. Ребенок ест что ни
попало и сколько хочет: что нужды! говорят нежные родители:
ведь он еще дитя! Ребенок мучит собаку или колотит дворового
мальчишку: что нужды! восклицают заботливые родители: ведь
он еще дитя! Дети ссорятся, кричат между собою, и если их крик,
брань и слезы не мешают папеньке и маменьке соснуть после
обеда или поговорить с гостями,— что нужды — ведь они дети,
пусть себе ссорятся и кричат: вырастут велики, не будут ссо-
риться и кричать! Перебранившись, а иногда и передравшись
друг с другом, дети прибегают к отцу и матери с жалобою друг
на друга — и! помилуйте! Стоит ли разбирать детские ссоры!
* Чтобы не показалось для многих странным, что, вместе с известною
публике книгою, мы разбираем книгу, которая еще не вышла в свет,—
спешим предуведомить наших читателей, что в двух частях «Детских
сказок дедушки Иринея»,которые уже приготовлены к печати и скоро
будут изданы, нет ни одной, которая бы не была уже напечатана: почему,
при разборе их, мы и указываем, где каждая была помещена.3
68

Если вы строги, дайте всем по щелчку или пересеките всех роз-
гами, чтоб никому не было завидно; если вы добры к детям или
воспитываете их на благородную ногу,— дайте им игрушек или!
сластей, да, перецеловав их, вышлите от србя, чтобы они опять
пошли браниться и драться. Ребенок не учится, не хочет и слы-г
шать, чтоб взять в руки книгу: что за нужда, ведь он еще дитя —>
подрастет, будет поумнее, так станет и учиться! Ребенок хва-
тается за всякую книгу, какая ему ни попадется, хотя бы то была
анатомия с картинками или Аретин с гравюрами:1 что за нуж-
да — ведь он еще дитя! Благо, что охота к книгам есть — пусть
лучше навыкает читать, чем резвиться! Учитель говорит отцу,
что грамматика, которую он купил для сына, не годится, что
она или уж устарела, или бестолкова, бессмысленна, что ее не
понимает сам автор, не знающий ни духа, ни характера языка:
это еще что за новости! восклицает опытный и благоразумный
родитель: ведь он дитя — для него всякая книга годится, а за
эту я заплатил деньгами, стало быть, хороша!.. А между тем,
заговорите с «дражайшими родителями» о детях и воспитании:
сколько общих фраз, сколько ходячих истин наговорят или
нарезонерствуют они вам! «Ах, дети! да! как тяжко иметь детей[
сколько забот! надо вырастить да и воспитать! Мы ничего не
щадим для воспитания своих детей! Из последних сил бьемся!
Я отдал своих в училище, покупаю книги — тьма расходов!
А мы для своих приискали мадам (или мамзель — провинциаль-
ные названия гт/вернанты/), чтоб они и по-французски знали и
на фортопьянах играли!» В добрый час, дражайшие родители!..
Но это еще только одна сторона воспитания, или того, что
так ложно называют воспитанием. Это еще только воспитание,
как обыкновенно говорится, на волю божию, а в самом-то деле,
на волю случая,— воспитание природное, воспитание не в пере-
носном, а в этимологическом значении этого слова, т. е. воскорм-
ливание,— воспитание простонародное, мещанское. Есть еще
воспитание попечительное, деликатное, строгое, благородное.2!
В нем на всё обращено внимание, ни одна сторона не забыта.
При этом воспитании дитя ест и во-время и в меру, перед обедом
непременно ходит гулять с .дуяердеродо или гувернантой,
умеренно резвится, занимается гимнастическими упражнения-
ми на красивых вешалках, столбах, перекладинах, по часам учит-
ся, в определенную пору встает и ложится. Физическое воспита-
ние в гармонии с нравственным: развитию здоровья и крепости
тела соответствует развитие умственных способностей и приоб-
ретение познаний. А форма — о, это самое изящество! Дри опрят-
ности царствует простота и неизысканность, соединенные с бла-
городством, достоинством, хорошим вкусом и хорошим тоном.
И это отражается во всем: и в одежде, и в манерах. Одно то чего
стоит, что дитя умеет уже скрывать свои чувства, не хвататься
69

жадно за то, чего жадно желает, не обнаруживать удивления и
радости к тому, что возбуждает в нем удивление и радость, сло-
вом — приличию и тону жертвовать всеми своими чувствами,
даже самыми святыми, самыми человеческими!.. Короче: даже
китайские мандарины, эти высокие идеалы и образцы природы,
искаженной и умершей от искусственности, даже китайские
мандарины ничто пред этими милыми, благовоспитанными
детьми... И если жизнь человеческая есть театральная сцена или
салон, и если казаться есть цель человеческой жизни, то в этом
: образе воспитания мы нашли норму воспитания.1 В самом деле,
: что может быть прекраснее и очаровательнее, например, свет-
ской девушки? — Она скорее согласится тысячу раз умереть,
нежели один раз в жизни, в глазах света, показаться смешною,
т. е. прийти в восторг от создания искусства, от созерцания
явлений природы или от рассказа о высоком подвиге и всего, от
чего плачут и чем восхищаются люди дурного тона. Она столь-
ко же развязна и свободна, сколько и грациозна; ничему не удив-
ляясь, она ничего не испугается и ни от чего не придет в смуще-
ние. В ней всегда такое спокойствие, такая ровнота духа, всё
так соразмерно и прилично... А сколько в ней талантов, кото-
рых она не выставляет на вид, как какая-нибудь провинциалка,
но за которые она часто слышит себе «charmant!».* Ко всему
этому, какая у ней чистая душа, какое нравственное сердце:
она уже невеста,— а кроме Бульи и Беркена еще ничего не чи-
тала, и прознесите при ней имя Шекспира, она с милою наивно-
стию спросит вас: «Mais qu'est ce que c'est?»,** а когда вы начнете
говорить о Шекспире, она с такою милою рассеянностию, с та-
ким достоинством и так неожиданно для вас повернет разговор
на погоду или на последний бал. Виктора Гюго и Поль де Кока
она будет читать уже после замужества, а пока довольно с нее
Бульи и Беркена. Оно и хорошо: Шиллер, Гёте, Байрон, Гоф-
ман, Шекспир, Вальтер Скотт, Пушкин — опасны для юного
девственного сердца: чего доброго, они взволнуют его какими-то
странными желаниями, неясными мечтаниями, произведут в де-
вушке экстаз, экзальтацию, дадут ей какую-то внутреннюю
поэтическую жизнь,— и вот — долго ли до греха! — девушка
встречает на земле какую-то родную душу, без копейки за ду-
шою Л жизнь могучая дает
И пышный цвет, и сладкий плод,2—
как сказал Пушкин... Мечтать и любить — предаться человече-
ской страсти — да что же скажет свет?.. Нет, не такова благовос-
питанная девушка высшего тона: она может выдвинуться из
\ толпы, но красотою, если бог наградил ею, нарядом, если ее
* «прелестно!» (франц.).— Ред.
** «Но что это такое?» (франц.).— Ред.
70

papa * богаче других, но не душою, не сердцем и не другими
мещанскими странностями. Она выйдет замуж; даже если и
другие не похлопочут об этом, сама всё устроит, но это заму же-*
ство будет блестящее, способное возбуждать зависть, а не тол-
ки. Вот что делает истинное воспитание из девушек! А юноши?—
О, об них я боюсь и говорить: все они и умные и глупые, и уче- /
ные и невежды — все они с таким философским равнодушием
смотрят на жизнь, в которой для них нет ничего ни таинствен-
ного, ни удивительного, ни непостижного; все они с такою
«львиною» наглостию наводят на вас свой лорнет... прекрасные
молодые люди!.. А как свободно, с какою небрежностию говорят
они по-французски — словно на родном языке, и как мило не
умеют связать двух русских фраз, написать русской строки без
орфографических ошибок — педантизма в них нет ни тени!..
Мы представили две крайности одной и той же стороны; но
есть еще середина, которая, как все почти середины, часто бы-
вает хуже крайностей. Мы говорим о воспитании того класса
общества, которое на низшие смотрит с благородным презрением
и чувством собственного достоинства, а на высшие с благогове-
нием. Оно изо всех сил хлопочет быть их верною копиею; но,
на зло себе, остается каким-то средним пропорциональным чле-
ном, с собственною характеристикою, которая состоит в отсут-
ствии всякого характера, всякой оригинальности и которую
всего вернее можно выразить мещанством во дворянстве. Не-
принужденность и милая наглость переходит у него в жеман-
ство и кривлянье. Хороший тон в обезьянничество. Смешно и
жалко смотреть, „ „ _
г ' Как негодяи официант
Ломает барина в передней! г
Но это в сторону: дело в том, что в этом кругу общества вое-/
питание состоит в том, чтобы убить в детях всякую жизнь и)
живость, сделать из них попугаев и милых кукол, о которых бь/
все говорили: ах, как хорошо они воспитываются!..
Воспитание! Оно везде, куда ни посмотрите, и его нет нигде,
куда ни посмотрите. ** Конечно, вы его можете увидеть даже во
всех слоях общества, от самого высшего до самого низшего/
но как редкость, как исключение из общего правила. Отчего же
это? Да оттого, что на свете бездна родителей, множество pa-
pas et mamans,*** но мало отцов и матерей. «Вот прекрасно!»—
восклицаете вы.— «Какая же разница между родителями и отцом
и матерью?»— Как какая? Взгляните летом на мух: какая без-
дна родителей, но где же отцы и матери? Грибоедов давно уже
сказал:
* пап аша (франц.).— Ред.
** Здесь разумеется только воспитание частное или домашнее.
*** папаш и мамаш (франц.). — Ред.
71

Чтоб иметь детей,
... Кому ума недоставало!1
Право рождения — священное право на священное имя отца
и матери,— против этого никто и не спорит; но не этим еще всё
оканчивается: тут человек еще не выше животного; есть высшее
право — родительской любви. «Да какой же отец или какая
мать не любит своих детей?» — говорите вы. Так, но позвольте
вас спросить, что вы называете любовью? Как вы понимаете
любовь? — Ведь и овца любит своего ягненка: она кормит его
своим молоком и облизывает языком; но как скоро он меняет ее
молоко на злак полей — их родственные отношения оканчи-
ваются. Ведь и г-жа Простакова любила своего Митрофанушку:
она нещадно била по щекам старую Еремеевну и за то, что дитя ч
много кушало, и за то, что дитя мало кушало; она любила его
так, что если бы он вздумал ее бить по щекам, она стала бы
горько плакать, что милое, ненаглядное детище больно обколо-
тит об нее свои ручонки. Итак, разве чувство овцы, которая кор-
мит своим молоком ягненка, чувство г-жи Простаковой, которая,
бывши и овцою и коровою, готова еще сделаться и лошадкой,
чтобы возить в колясочке свое двадцатилетнее дитя,— разве
всё это не любовь?— Да, любовь, но какая? Любовь чувствен-
ная, животная, которая в овце, как в животном, отличающемся
и животною фигурою, имеет свою истинную, разумную, пре-
красную и восхищающую сторону, но которая в г-же Простако-
вой, как в животном, отличающемся человеческою фигурою,
вместо овечьей,— бессмысленна, безобразна и отвратительна.
Далее: ведь и Павел Афанасьевич Фамусов любил свою дочь,
Софью Павловну: посмотрите, как он хлопочет, чтобы повыгод-
нее сбыть ее с рук, подороже продать... Продать? — какое ужас-
ное слово!.. Отец продает свою дочь, торгует ею, конечно не по
мелочи, но один раз навсегда, и не больше, как для одного чело-
века, который будет называться ее мужем!.. Но ведь это он де-
лает не для себя, а для ее же счастия! — скажут многие. Пре-
красно! Но после этого и разбойник, который для приданого
дочери зарежет перед ее свадьбою нескольких человек, будет
прав, потому что сделает это из любви к дочери? После этого
и иная матушка, которая, не желая видеть в нищете свою нежно
любимую дочь, научит или принудит ее сделать выгодный про-
мысел из своей красоты,— тоже будет права, потому что по-
ступит так из любви к дочери?.. И разве этого не бывает в самом
деле? Разве старый подьячий, закореневший в лихоимстве и
казнокрадстве, не поставлял первым и священным долгом своего
родительского звания передать свое подлое ремесло нежно люби-
мому сынку? — Мы опять соглашаемся, что источник всего
этого любовь, но какая — вот вопрос! Откуда она проистекает,
куда она стремится, к кому обращается? Зачем зверь рвет и
72

"\
губит подобных себе, а в голоде пожирает собственных детей? —
Затем, что он любит себя, а любовь к себе есть условие всякой
индивидуальности, которая, в свою очередь, есть условие вся-
кого бытия, основа и закон жизни. Зачем собака грызется с дру-
гою из-за брошенной кости?— Опять затем, что любит себя.
И нас не оскорбляет это в животных; по крайней мере, мы не
виним их за это и не считаем злодеями и преступниками, потому
что они живут и действуют под невольным, рабским влиянием
животного инстинкта и, кроме сохранения и возрождения своей
индивидуальности, не имеют никаких обязанностей. И человек,!
подобно животному, замкнут в своей индивидуальности и бес-,
сознательно следует данному ему природою инстинкту само-
сохранения и стремлению к улучшению своего положения; но;
неужели этим всё и должно в нем оканчиваться?—.Лет, раз-1
ница человека с животными именно в том и состоит, что он только
начинается там, где животные уже оканчиваются. Кроме обязан-
ностей к себе, он имеет еще обязанности к ближним; кроме
инстинкта, который есть у животных, он имеет еще чувство,
рассудок и разум, которых нет у животных; будучи существом
и растительным и животным, будучи плотским организмом, он
есть еще и дух — искра и облик духа божия. Следовательно, и
его любовь должна быть высшею ступенью той любви, которую
мы видим во всей природе,— от сродства стихий,— от их без-
молвного организирования в минерал, заключенный в недрах
земли, от прозябания дольней лозы, возникающей из зерна,—
до животного, которое добровольно лишается жизни, с яростию
защищая своих детей. Человек есть мир в малрм_.вдде: в его орга-
низме все стихии природы, первосущные ее силы, вся минераль-
ная природа — металлы и земли; в жизни его организма все
процессы природы — и минеральное сращение извне, и прозя-
баемая растительность, и животное развитие изнутри. Он являет-
ся на свет животным, которое кричит, спит, ест и инстинктивно
хватается за грудь и инстинктивно сердится, когда его от нее ь
отнимают. Но уже с того мгновения, как язык его от безразлич-
ных междометий начинает постепенно переходить к членораз-
дельным звукам и лепетать первые слова,— в нем уже оканчи-
вается животное и начинается человек, вся жизнь которого, до
поры полного мужества, есть не что иное, как беспрерывное фор-
мирование, делание, становление (das Werden) полным челове-
ком, для полного наслаждения и обладания силами своего духа,
как средствами к разумному счастию. Еще младенец, припав
к источнику любови — к груди своей матери, он останавливает
на ней не бессмысленный взгляд молодого животного, но горя-
щий светом разума, хотя и бессознательного; он улыбается своей
матери,— и в его улыбке светится луч божественной мысли.
Во всех проявлениях его любви просвечивает не простое, ин-
73

стинктивное, но уже не чуждое смысла и разумности чувство:
еще ногд ого слабы, он не может сделать ими шага для вступле-
ния в жизнь, но уже любовь его выше любви животной. Так
неужели, после этого, любовь родителей, существ вполне
развившихся, должна оставаться при своей естественности и жи-
вотностд, неспособных отделиться от самих себя и перейти за
околдованную черту замкнутой в себе индивидуальности? Нет,
всякая человеческая любовь должна быть чувством, просветлен-
ным разумною мыслию, чувством одухотворенным. Но что же
такое любовь?— Это жизнь, это дух, свет луча: без нее всё —
смерть, при самой жизни, всё — материя, при самом органиче-
ском развитии, всё — мрак, при самом зрении. «Цюбовь есть,
высшая и единая действительность, вне которой всё — при-
зраки, обманывающие зрение, формы без содержания, пустота
в кажущихся границах. Как огонь есть вместе и свет и тепло-
та,— так и любовь есть осуществившийся, явленный разум,
осуществившаяся, явленная истина. Ею всё держится, и весь
мир — ее явление. В природе она разлита, как электричество:
в духе является разумною мыслию, в самой себе носящею силу
своего проявления в благом действии. И потому человек, пол-
ный ею, сильнее Самсона: с мучениками первых времен хри-
стианской церкви бестрепетно шел к диким зверям и, объятый
пожирающим пламенем, пел гимны богу живому и бессмертному;
он из рыбаря становился ловцом человеков. Любовь столь силь-
на, что творит непостижимое, торжествует над вечно неизмен-
ными условиями пространства и времени, над бессилием плоти,
младенцу дает львиную силу. Сам бог есть любовь и источник
любви, из которого всё исходит и в который всё возвращается.
«Возлюбленные! станем любить друг друга, ибо любовь от
бога, и всякий, кто любит, рожден от бога и знает бога. Кто не
любит, тот не познал бога; потому что бог есть любовь. — Бог
есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в боге, и бог
в нем»,— говорит св. апостол Иоанн (перв. поел., гл. IV, ст. 7,
8 и 16). И потому всякая власть и всякая сила только в любви.
И потому слово, проникнутое любовию, горит огнем неотрази-
мого убеждения и согревает теплотою умиления сердце, услы-
шавшее его, и дает ему мир и счастие; но слово, лишенное любви,
и святые истины делает холодным и мертвым нравоучением и
потому бессильно над умом и сердцем.
Детина выше человека как личности: чтоб быть достойным
имени человека, он должен сделаться сосудом истины. Но исти-
на не дается человеку вдруг, как его законное обладание: он
должен достигать ее трудом, борьбою, лишениями и страда-
нием,— и вся жизнь его должна быть стремлением к истине.
Личность человеческая есть частность и ограниченность: только
истина может сделать ее общим и бесконечным. Поэтому первое
74

и основное условие достижения истины есть для человека отлу-
чение от самого себя в пользу истины. Отсюда происходят доб-
ровольные лишения, борьба с желаниями и страстями, неумоли-
мая строгость к своему самолюбию, готовность к самообвине-
нию пред истиною, самоотвержение и самопожертвование: кто
не знал и не испытал в своей жизни ничего этого,— тот не жил
в истине, не жил в любви.
Теперь взглянем с этой точки на любовь родительскую.
Отец и мать любят свое дитя, потому что оно их рождение.
Родство крови есть первая и в то же время священная основа
любви, ее исходный пункт, от которого движется ее развитие.
Восставать против этого могут только или отвлеченные умы, рас-
судочные люди, неспособные проникнуть ни в какую живую,
явленную истину, или сердца холодные, сухие, мертвые, если
не порочные и не развратные. Но, повторяем, естественная лю-
бовь, основывающаяся на одном родстве крови, еще далеко не
составляет того, чем должна быть человеческая любовь. Из
родства крови и плоти должно развиться родство духа, которое
одно прочно, крепко, одно истинно и действительно, одно до-
стойно высокой и благородной человеческой -природы. Посмот-
рите: ско^щ&о^да свете дурных детей, которые теряютч к родите-
лям всякую любовь, но омзыЩрйГТЁГ ним-Г только внешнее,
формальное уш'жёние, как скоро избавляются, летами и обеспе-
чением своего состояния, от их власти и влияния, и к тому же
не ждут себе никакого наследства после их смерти. Сколько бы-
вает в свете ужасных примеров детей, не оказывающих родите-
лям даже и внешнего уважения, требуемого общественными
приличиями,— даже детей .оскорбляющих сщц&^ ^родителей,
если те не решаются "прибегнуть""к~гражданскому закону...
Страшное, возмущающее душу зрелище! Бедные родители, не-
счастные дети! Да, несчастные,— и, жалея о первых, не спешите
проклинать последних, но подумайте о том,— природа ли со-
здает извергов или воспитание и жизнь делают их такими? Мы
не отвергаем, чтобы природа не производила людей, наклон-
ных к пороку, но мы, вместе с тем, крепко убеждены, что такие
явления возможны как исключения из общего правила и что
нет столь дурного человека, которого бы хорошее воспитание не
сделало лучшим. Горе дурным детям! Почему бы они ни сдела-
лись такими — от дурного ли воспитания, по вине родителей или
от случайных обстоятельств,— но они несчастны, потому что
не знают счастия сыновней любви и не могут иметь надежду
вкусить счастие любви родительской. Но тем не менее должно
вникать в причины их нравственного искажения, если не для
оправдания их, то для оправдания истины, которая выше
всего, даже родителей, и для поучительного примера, в предот-
вращение таких возмущающих душу явлений. Мы сказали, что
75

отец любит свое дитя, потому что оно его рождение; но он дол-
жен любить его еще как будущего человека, которого бог нарек
сыном своим и за спасение которого он принял на кресте стра-
дание и смерть. При самом рождении, отец должен посвятить
свое дитя служению бога в духе и истине, — и посвящение это
должно состоять не в отторжении его от живой действитель-
ности, но в том, чтобы вся жизнь и каждое действие его в жизни
было выражением живой, пламенной любви к истине, в которой
является бог. Только такая любовь к детям истинна и достойна
называться любовию; всякая же другая есть эгоизм, холодное
самолюбие. Вся жизнь отца и матери, всякий поступок их
должен быть примером для детей, и основою взаимных отноше-
ний родителей к детям должна быть любовь к истине, но не
к себе. Есть отцы, которые любят детей для самих себя,— и
в этой любви есть своя истинная и разумная сторона; есть отцы,
которые любят своих детей для них самих,— и эта любовь выше,
истиннее, разумнее; но, при этих двух родах любви, есть еще
высшая, истиннейшая и разумнейшая любовь к детям — любовь
в истине, в боге. Любит ли отец своего сына, если заставляет
его смотреть с уважением на свои дурные и безнравственные по-
ступки, как на благородные и разумные? Не всё ли это равно,
что требовать от дитяти, чтобы оно, вопреки своему зрению,
белое называло черным, а черное белым? Тут нет любви, тут
есть только самолюбие, которое свою личность ставит выше
истины. А между тем у ребенка всегда будет столько смысла,
чтобы, видя, как его маменька колотит по щекам девок или как
его папенька напивается пьян и дерется с маменькою, понимать,
что это дурно. Конечно, приучая к таким сценам с малолетства
и толкуя, что это хорошо, можно наконец уверить ребенка, что
в сем-то и состоит истинная жизнь; но это значит развратить,
погубить его: где ж тут любовь?—Тут только самолюбие, кото-
рое в своих детях хочет видеть собственное безобразие, чтобы не
иметь в них себе строгих, хотя и безмолвных судей. Вопреки
законам природы и духа, вопреки условиям развивающейся
личности, отец хочет, чтобы его дети смотрели и видели не
своими, а его глазами; преследует и убивает в них всякую само-
стоятельность ума, всякую самостоятельность воли, как нару-
шение сыновнего уважения, как восстание против родительской
власти,— и бедные дети не смеют при нем рта разинуть, в них
убита энергия, воля, характер, жизнь, они делаются почтитель-
ными статуями, заражаются рабскими пороками — хитростию,
лукавством, скрытностию, лгут, обманывают, вывертываются...
Китайцы, поставляющие красоту женских ног в миниатюрности,
зашивают у девочек ноги в сырую воловью шкуру и снимают ее,
когда уже девочки становятся девушками: ножки в самом деле
крошечные, только кривы, изогнуты, уродливы, и женщина мо-
76

?кет ходить только в комнате, и то опираясь о стены и на мебель.
Таковы результаты остановленной в свободном развитии при-
роды! Таковы же бывают и результаты остановленного в есте-
ственном и.самобытном развитии духа! Но что 'сказать о тех
родителях, которые имеют несчастное убеждение, что для пользы
и счастия своих детей они обязаны управлять теми их склонно-
стями, которые решают счастие или несчастие целой жизни че-
ловека? И как часто случается, что прекрасная девушка, с глу-
бокою душою, любящим сердцем, по какому-нибудь случаю
получившая, на свою пагубу, хорошее воспитание, созданная
украсить, озолотить, осчастливить жизнь избранного ею, кото-
рый бы понял ее, выдается силою родительской власти за какое-
нибудь грубое животное с человеческим обликом и гибнет безмолв-
ною жертвою тайного, никем не понятого страдания!.. Бедная,
ей даже не на кого и жаловаться: ее погубили из любви же к ней,
из искреннего желания ей добра и счастия... Горе человеку,
когда его участь в руках злодеев, и такое же горе ему, когда
его участь в руках добрых, но пошлых и глупых людей!.. Бед-
ные женщины чаще всего испытывают на себе несомненность
этой горькой истины... Молодой человек, принужденный из-
брать чуждую своему призванию дорогу жизни, рано или поздно,
хоть с утратою сил души, хоть с обрезанными крыльями, но
еще вылетает на желанную свободу, а женщины!.. Но что ска-
зать о тех родителях, которые торгуют счастием своих детей, спе-
кулируют ими на богатство, на знатность, да еще действуют при
этом во имя нравственности, любви и своих священных роди-
тельских обязанностей к детям?.. Но оставим этот ужасный
предмет, от которого возмущается и содрогается человеческая
природа, будто при виде удава или гремучей змеи...
Разумная любовь должна быть основою взаимных отноше-
ний между родителями и детьми. Любовь предполагает взаим-
ную доверенность,—и отец должен быть столько же отцом,
сколько и другом своего сына. Первое его попечение должно
быть о том, чтобы сын не скрывал от него ни малейшего движе-
ния своей души, чтобы к нему первому шел он и с вестью о своей
радости или горе, и с признанием в проступке, в дурной мысли,
в нечистом желании, и с требованием совета, участия, сочув-
ствия, утешения. Как грубо ошибаются многие, даже из лучших
отцов, которые почитают необходимым разделять себя с детьми
строгостию, суровостью, недоступною важностью! Они думают
этим возбудить к себе в детях уважение и в самом деле возбуж-
дают его, но уважение холодное, боязливое, трепетное, и тем
отвращают их от себя и невольно приучают к скрытности и
лживости. Родители должны быть уважаемы детьми, но уваже-
ние детей должно проистекать из любви, быть ее результатом,
как свободная дань их превосходству, без требования получае-
77

мая. Ничто так ужасно не действует на юную душу, как холод-
ность и важность, с которыми принимается горячее излияние
ее чувства, ничто не обливает ее таким умерщвляющим холодомг
как благоразумные советы и наставления там, где ожидает она
сочувствия. Обманутая таким образом в своем стремлении раз
и другой, она затворяется в самой себе, сознает свое одиноче-
ство, свою отдельность и особность от всего, что так любовно
и родственно еще недавно окружало ее, и в ней развивается
эгоизм, она приучается думать, что жизнь есть борьба эгоисти-
ческих личностей, азартная игра, в которой торжествует хитрый
и безжалостный и гибнет неловкий или совестливый. Открытая
душа младенца или юноши — светлый ручей, отражающий
в себе чистое и ясное небо; запертая в самой себе, она — мрач-
ная бездна, в которой гнездятся нетопыри и жабы... Если же
не это, может случиться другое: индивидуальность человече-
ская, по своей природе, не терпит отчуждения и одиночества7
жаждет сочувствия и доверенности подобных себе, — и дети
сдружаются между собою, составляют род общества, имеющего
свои тайны, общими и соединенными силами скрываемые, что
никогда до добра не доводит. Это бывает еще опаснее, когда
друзья избираются между чужими, и тем более, когда избран-
ный друг старше избравшего: он берет над ним верх, приобре-
тает у него авторитет и передает ему все свои наклонности и
привычки,— что же, если они дурны и порочны?.. Нет! первое
условие разумной родительской любви — владеть полною
доверенностей) детей, и счастливы дети, когда для них открыта
родительская грудь и объятия, которые всегде готовы принять
их и правых и виноватых и в которые они всегда могут броситься
без страха и сомнения!
Юная душа, не испытавшая еще отчуждения и сомнения,
вся открыта наружу; она не умеет любить в меру, но предается
предмету своей любви беззаветно и безусловно, видит в нем
идеал всевозможного совершенства, высший образец для своих
действий, верит ему со всем жаром фанатика. И что же, если
такая любовь устремлена к родителям, соединяясь с естествен-
ною, кровною любовью к ним! О, для таких детей высочайшее
счастие как можно чаще быть в присутствии родителей, наслаж-
даться их разговорами, сопровождать их в прогулке, иметь
свидетелями своих игр и резвостей, обращаться к ним в недора-
зумениях, избирать их в посредники между собою в своих
маленьких ссорах и неудовольствиях! Нужно ли доказывать,
что при таком воспитании родители одною ласкою могут делать
из своих детей всё, что им угодно; что им ничего не стоит при-
учить их с малолетства к выполнению долга — к постоянному,
систематическому труду в определенные часы каждого дня
(важная сторона в воспитании: от упущения ее много губится
78

в человеке!)? Нужно ли говорить, что таким родителям очень
возможно будет обратить труд в привычку, в наслаждение для
своих детей, а свободное от труда время — в высшее счастие и
блаженство? Еще менее нужно доказывать, что при Факом воспи-
тании совершенно бесполезны всякого рода унизительные для
человеческого достоинства наказания, подавляющие в детях
благородную свободу духа, уважение к самим себе и растле-
вающие их сердца подлыми чувствами унижения, страха, скрыт-
ности и лукавства. Суровый взгляд, холодно вежливое обраще-
ние, косвенный упрек, деликатный намек, и уже много-много,
если отказ в прогулке с собою, в участии слушать повесть или
сказку, которую будет читать или рассказывать отец или мать,
наконец, арест в комнате,— вот наказания, которые, будучи
употреблены соразмерно с виною, произведут и сознание, и
раскаяние, и слезы, и исправление. Нежная душа доступна
всякому впечатлению, даже самому легкому: у ней есть тонкий
инстинкт, по которому она сама догадывается о неловкости
своего положения, если подала к нему повод; душа грубая,
привыкшая к сильным наказаниям, ожесточается, черствеет,
мозолится, делается бесстыдно бессовестною,— и ей уж скоро
нипочем всякое наказание. Нужно ли говорить, что такое
воспитание — легко и возможно, но требует всего человека,
всего его внимания, всей его любви? Отцы, которых вся жизнь
сосредоточена в детях, отдана им без раздела — редкие явления;
но для них-то и говорим мы, к ним и обращаем речь нашу,—
и дай бог, чтобы она принята была ими с такою же любовию и
искренностию, с какими мы обращаемся к ним!.. Все же не
такие могут нам не верить и даже смеяться над нами, если им
это заблагорассудится... В добрый час!..
Воспитание — великое дело: им решается участь человека.
Молодые поколения суть гости1 настоящего времени и хозяева
будущего, которое есть их настоящее, получаемое ими как на-
следство от старейших поколений. Как зародыш будущего, кото-
рое должно сделаться настоящим, каждое из них есть новая
идея, готовая сменить старую идею. Это и есть условие хода и
процесса человечества. «Не вливают вина молодого в мехи
старые»,— сказал наш божественный Спаситель, и он же изрек
о детях, приведенных к нему для благословения: «Таковых есть>
царствие небесное». Но^нсшое^, чтоб быть действитедьцвдд, долж-?
тт^ ттг.тпртп^г.ки развиться из хтарогр.—1иГв**этом законе заклкИ
чается важность воспитания, и им же условливается важность\
тех людей, которые берут на себя священную обязанность быть
воспитателями детей.
Правительство, неусыпно пекущееся о нашем благе, ничего
не щадит для утверждения на прочных основаниях обществен-
ного образования. Несмотря на бесчисленное множество уже
79

существующих учебных заведений, оно не перестает учреждать
новые на лучших основаниях, а старые преобразовывать, соот-
ветственно потребностям времени; употребляет на них огромные
суммы, замещает вакантные места молодыми людьми, более
старых — способными удовлетворить современным требова-
ниям,— и кто вникал со вниманием в эту отрасль администра-
ции, тот не мог не дивиться быстрым переменам в ней к лучшему,
богатым прекрасными результатами. Но общественное образо-
вание, преимущественно имеющее в виду развитие умственных
способностей и обогащение их познаниями, совсем не то, что
воспитание домашнее: то и другое равно необходимы, и ни одно
другого заменить не может. Вот что говорит об этом великий
германский мыслитель Гегель в своей торжественной речи на
акте Нюрнбергской гимназии, обязанной его кратковремен-
ному управлению теперешним своим процветанием: «В связи
с этим находится еще другой важный предмет, который ставит
школу еще в большую необходимость опираться па домашние
отношения учеников,— это дисциплина. Я здесь отличаю вое-
питание нравов от их образования. Целию учебного заведения
может быть не воспитание, не дисциплина нравов в собственном
смысле, а образование их и притом не со всеми средствами,
к нему ведущими. Учебное заведение должно предполагать
добрую нравственность в своих учениках. Мы должны требо-
вать, чтобы ученики, вступающие к нам в школу, уже получили
предварительное воспитание. По духу нравов нашего времени
непосредственное воспитание не есть так, как у спартанцев, пуб-
личное, государственное дело;1 обязанность и забота воспита-
ния лежит на родителях. Другое дело — сиротские домы или
семинарии и вообще все заведения, которые обнимают целое
существование юноши».2
Так! на родителях, на одних родителях лежит священней-
шая обязанность сделать своих детей человеками; обязанность же
учебных заведений— сделать их учеными, гражданами, членами
государства на всех его ступенях. Но кто не сделался прежде
всего человеком, тот плохой гражданин, плохой слуга государю.
Из этого видно, как важен, велик и священ сан воспитателя:
в его руках участь целой жизни человека. Первые впечатления
могущественно действуют на юную душу: всё дальнейшее ее
развитие совершается под их непосредственным влиянием. Вся-
кий человек, еще не родившись на свет, в самом себе носит уже
возможность той формы, того определения, какое ему нужно.
Эта возможность заключается в его организме, от которого зави-
сит и его темперамент, и его характер, и его умственные сред-
ства, и его наклонность и способность к тому или другому роду
деятельности, к той или другой роли в общественной драме —
словом, вся его индивидуальная личность. По своей природе,
8Q

никто ни выше, ни ниже самого себя: Наполеоном или Шекспи-
ром должно родиться, но нельзя сделаться; хороший офицер
часто бывает плохим генералом, а хороший водевилист дурным
трагиком. Это уже судьба, перед которою бессильна и человече-
ская воля и самые счастливые обстоятельства. Назначение
человека — развить лежащее в его натуре зерно духовных
средств, стать вровень с самим собою; но не в его воле и не в его
силах приобрести трудом и усилием сверх данного ему природою,
сделаться выше самого себя, равно как и быть не тем, чем ему
назначено быть, как, например, художником, когда он родился
быть мыслителем, и т. д. И вот здесь воспитание получает свое
истинное и великое значение. Животное, родившись от льва и
львицы, делается львом, без всяких стараний и усилий с своей сто-
роны, без всякого влияния счастливого стечения обстоятельств;
но человек, родившись не только львом или тигром, даже
человеком в полном значении этого слова, может сделаться и
волком, и ослом, и чем угодно. Часто, одаренный великими
средствами на великое, он обнаруживает только дикую силу,
которая служит ему не к чему иному, как к разрушению всего
окружающего его и даже самого себя. И если бывают такие бо-
гатые и могучие натуры, которые собственною глубокостию и
силою спасаются от погибели или искажения вследствие лож-
ного, неестественного развития и дурного воспитания,— то
всё-таки нельзя же сомневаться в том, что те же самые натуры,
но при нормальном развитии и разумном воспитании, прямее
дошли бы до своей цели, с силами свежими и не истощенными
в тяжелой и бесплодной борьбе с случайными противоречиями.
Разумное воспитание и злого по натуре делает или менее злым,
или даже и добрым, развивает до известной степени самые тупые
способности и по возможности очеловечивает самую ограничен-
ную и мелкую натуру: так дикое, лесное растение, когда его
пересадят в сад и подвергнут уходу садовника, делается и
пышнее цветом и вкуснее плодом. Не все родятся героями,
художниками, учеными; гений есть явление вековое, редкое;
сильные таланты тоже похожи на исключения из общего пра-
вила,— и в этом случае человечество есть армия, в которой
может быть до миллиона рядовых солдат, но только один фельд-
маршал, и в каждом полку только один полковник, и на сто ря-
довых один офицер. В такой же пропорции находится к большин-
ству, или толпе, и число людей с глубокою и бесконечною нату-
рою, которых назначение — не проявиться в каком-нибудь
роде деятельности, составляющем призвание гения и таланта,
но всё понимать, всему сочувствовать и всё облагороживать и
счастливить своим непосредственным влиянием. Природа не
скупа, но экономна в своих дарах,— и, как явление вечного
разума, она строго соблюдает свой иерархический порядок,
6 Белинский, т. IV 81

сш>ю табель о рангах. Но всякое назначение природы имеет
-^параллельное себе назначение в человечестве и в гражданском
обществе,— потому всякий человек, с какими бы то ни было
способностями, находит свое место в том и другом. Не места
людей, но люди места унижают. Самое приличное место чело-
веку — то, к которому он призван, а свидетельство призва-
ния — его способности, степень их, наклонность и стремление.
Кто призван на великое в человечестве, совершай его: ему честь
и слава, ему венец гения; кому же назначена тихая и неизвест-
ная доля — умей найти в ней свое счастие, умей с пользою дей-
ствовать и на малом поприще, умей быть достойным, почтенным
и в скромной деятельности. Всякое желание невозможного —
есть ложное желание; всякое стремление быть выше себя, выше
своих средств, есть не благородный порыв сознающей себя силы,
а претензия жалкой посредственности и бедного самолюбия
украситься внешним блеском. Цель наших стремлений есть
удовлетворение, и всякий удовлетворяется ни больше, ни
меньше, как тем, что ему нужно; а кто нашел свое удовлетворе-
ние на ограниченном поприще, тот счастливее того, кто, обла-
дая большими духовными средствами, не может найти своего
удовлетворения. Честный и по-своему умный сапожник, кото-
рый в совершенстве обладает своим ремеслом и получает от него
всё, что нужно ему для жизни, выше плохого генерала, хотя бы
он был сам Мелас, выше педанта-ученого, выше дурного сти-
хотворца. Главная задача человека во всякой сфере деятель-
ности, на всякой ступени в лествице общественной иерархии —
быть человеком. Но, умеренная на произведение великих явлений
духовного мира, природа щедра до бесконечности на произведе-
ние людей и с душою и с способностями и дарованием, словом,
со всем, что нужно человеку, чтоб быть достойным высокого зва-
ния человека. Люди бездарные, ни к чему не способные, тупо-
умные суть такое же исключение из общего правила, как уроды,
и их так же мало, как и уродов. Множество же их происходит
от двух причин, в которых природа нисколько не виновата: от
дурного воспитания и вообще ложного развития, и еще оттого,
что редко случается видеть человека на своей дороге и на своем
месте. Сознание своего назначения — трудное дело, и часто,
если не натолкнут человека на чуждую ему дорогу жизни, он
сам пойдет1 по ней, руководимый или бессознательностию, или
претензиями. Но если бы возможно было равное для всех нор-
мальное воспитание,— число обиженных природою так ограни-
чилось бы, что действительно обиженные ею прямо поступали
бы в кунсткамеру в банки со спиртом. И потому воспитание,
по отношению к большинству, приобретает еще большую важ-
ность: оно всё — и жизнь и смерть, спасение и гибель.
Но воспитание, чтоб быть жизнию, а не смертию, спасением,
82

а не гибелью, должно отказаться от всяких претензий свое-
вольной и искусственной самодеятельности. Оно должно быть
помощником природе — не больше. Обыкновенно думают,1 что
душа младенца есть белая доска, на которой можно писать, что
угодно, забывая, что каждый человек есть индивидуальная
личность, которая может делаться и хуже и лучше — только
по-своему, индивидуально. Воспитание может сделать человека
только худшим, исказить его натуру; лучшим оно его не делает,
а только помогает делаться. Если душа младенца и в самом деле
есть белая доска, то качество и смысл букв, которые пишет на
ней жизнь, зависят не только от пишущего и орудия писания,
но и от качества самой этой доски. Человек ничего не может
узнать, чего бы не было в нем, ибо вся действительность, до-
ступная его разумению, есть не что иное, как осуществившиеся
законы его же собственного разума. И потому-то есть так назы-
ваемые врожденные идеи, которые суть непосредственное созер-
цание истины, заключающееся в таинстве человеческого орга-
низма. 2 Ребенка нельзя уверить, что 2 х 2 = 5, а не 4. А между
тем, есть истины и повыше этой, которых семя в душе человека,
еще и не думавшего о них!..
Нет, не белая доска душа младенца, а дерево в зерне, чело-
век в возможности! Как ни старо сравнение воспитателя с садов-
ником, но оно глубоко верно, и мы не затрудняемся воспользо-
ваться им. Да, младенец есть молодой, бледнозеленый росток,
едва выглянувший из своего зерна; а воспитатель есть садовник,
который ходит за этим нежным, возникающим растением. По-
средством прививки и дикую лесную яблоню можно заставить,
вместо кислых и маленьких яблок, давать яблоки садовые, вкус-
ные и большие; но тщетны были бы все усилия искусства заста-
вить дуб приносить яблоки, а яблоню — жолуди. А в этом-то
именно и заключается, по большей части, ошибка воспитания:
забывают о природе, дающей ребенку наклонности и способ-
ности и определяющей его значение в жизни, и думают, что
было бы только дерево, а то можно заставить его приносить что
угодно, хоть арбузы вместо орехов.
Для садовника есть правила, которыми он необходимо ру-
ководствуется при хождении за деревьями. Он соображается
не только с индивидуальною природою каждого растения, но
и со временами года, с погодою, с качеством почвы. Каждое
растение имеет для него свои эпохи возрастания, сообразно
с которыми он и располагает свои с ним действия: он не сделает
прививки ни к стеблю, еще не сформировавшемуся в ствол, ни
к старому дереву, уже готовому засохнуть. Человек имеет свои
эпохи возрастания, не сообразуясь с которыми можно затушить
в нем всякое развитие.
Орудием и посредником воспитания должна быть любовь,
S3
6*

а целью — человечность (die Humanitat). Мы разумеем здесь
первоначальное воспитание, которое важнее всего. Всякое част-
ное или исключительное направление, имеющее определенную
цель в какой-нибудь стороне общественности, может иметь
место только в дальнейшем, окончательном воспитании. Перво-
начальное же воспитание должно видеть в дитяти не чиновника,
не поэта, не ремесленника, но человека, который мог бы впослед-
ствии быть тем или другим, не переставая быть человеком. Под
человечностью мы разумеем живое соединение в одном лице тех
общих элементов духа, которые равно необходимы для всякого
человека, какой бы он ни был нации, какого бы он ни был зва-
ния, состояния, в каком бы возрасте жизни и при каких бы
обстоятельствах ни находился,— тех общих элементов, которые
должны составлять его внутреннюю жизнь, его драгоценнейшее
сокровище и без которых он не человек. Под этими общими эле-
ментами духа мы разумеем — доступность всякому человече-
скому чувству, всякой человеческой мысли, смотря по глубо-
кое™ натуры и степени образования каждого. Человек есть
разумно-сознательная сущность и орган все сущего,— и отсюда
получает свое глубокое и высокое значение известное выражение
«Homo sum,nihil mihi alienum humani puto»,T. е.: «Я человек —
и ничего человеческого не считаю чуждым мне». Чем глубже
натура и развитие человека, тем более он человек и тем доступ-
нее ему всё человеческое. Он поймет и радостный крик дитяти
при виде пролетевшей птички, и бурное волнение страстей
в волканической груди юноши, и спокойное самообладание
мужа, и созерцательное упоение старца, и жгучее отчаяние, и
дикую радость, и безмолвное страдание, и затаенную грусть, и
восторги счастливой любви, и тоску разлуки, и слезы отринутого
чувства, и немую мольбу взоров, и высокость самоотвержения, и
сладость молитвы, и всё, что в жизни и в чем есть жизнь. Опыт
и опытность не суть необходимое условие такой всеобъемлющей
доступности: чтобы понять и младенца, и юношу, и мужа, и
старца, и женщину, ему не нужно быть вместе и тем, и другим,
и третьим; ему не нужно даже быть в том положении, которое
интересует его в каждом из них: лишь бы представилось ему
явление, а уж его чувство бессознательно откликнется на него
и поймет его. На всё будет у него и привет и ответ, и участие и
утешение, чистая радость о счастии ближнего и сострадание
в его горе, и улыбка на полный блаженства взор, и слеза на
горькие слезы! Ему понятна и возможность не только слабостей
и заблуждений, но и самых пороков, самых преступлений: пре-
зирая слабости и заблуждения, он будет жалеть о слабых и
заблуждающихся; проклиная пороки и преступления, он будет
сострадать порочным и преступным. Его грудь равно открыта и
для^задушевной тайны друга, и для робкого признания юного,
84

страждущего существа, и для души, томящейся обременитель-
ной полнотою блаженства, и для растерзанного страданием
сердца, и для рыдающего раскаяния, и для самой ужасной по-
вести страстей и заблуждений. Он уважит чувство и друга и
недруга: для него святы горе и радость знакомого и незнакомого
человека. С ним тепло и отрадно и своему и чужому; он во всех
внушает такую доверчивость, такую откровенность. В его душе
столько теплоты и елейности, в его словах такая кротость и задум-
чивость, в его манерах столько мягкости и деликатности. Как
отрадно бывает встретить в старике, который был лишен вся-
кого образования, провел всю жизнь свою в практической дея-
тельности, совершенно чуждой всего идеального, мечтательного
и поэтического,— как отрадно встретить теплое чувство, не
подавленное бремепем годов и железными заботами жизни,
любовь и снисхождение к юности, к ее ветреным забавам, ее
шумной радости, ее мечтам, и грустным и светлым, и пламенным
и гордым! Как отрадно увидеть на его устах кроткую улыбку
удовольствия, чистую слезу умиления от песни, от стихотворе-
ния, от повести!.. О, станьте на колени перед таким стариком,
почтите за честь и счастие его ласковый привет, его дружеское
пожатие руки: в нем есть человечность! Он в миллион раз лучше
этих сомневающихся и разочарованных юношей, которые увяли
не расцветши,— этих почтенных лысин и седин, которые рути-
ною хотят заменить ум и дарования, холодным резонерством
теплое чувство, внешним и заимствованным блеском отличий
внутреннюю пустоту и ничтожность, а важными и строгими рас-
суждениями о нравственности — сухость и мертвенность своих
деревянных сердец!..
Чтобы не повторять одного и того же, мы перейдем теперь к
детским книгам — главному предмету нашей статьи, и их харак-
теристикою довершим нашу характеристику воспитания вообще.
На детские книги обыкновенно обращают еще менее внима-
ния, чем на самое воспитание. Их просто презирают, и если
покупают, то разве для картинок. Есть даже люди, которые почи-
тают чтение для детей больше вредным, чем полезным. Это
грубое заблуждение, варварский предрассудок. Книга есть
жизнь нашего времени. В ней все нуждаются — и старые и
молодые, и деловые и ничего не делающие; дети — также. Всё
дело в выборе книг для них, и мы первые согласны, что читать
дурно выбранные книги для них и хуже и вреднее, чем ничего
не читать: первое зло — положительное, второе — только отри-
цательное. Так, например, в детях, с самых ранних лет, должно
развивать чувство изящного, как один из первейших элементов
человечности; но из этого отнюдь не следует, чтобы им можно
было давать в руки романы, стихотворения и проч. Нет ничего
столь вредного и опасного,как неестественное и несвоевременное
85

развитие духа. Дитя должно быть дитятею, но не юношею, не
взрослым человеком. Первые впечатления сильны,— и плодом
неразборчивого чтения будет преждевременная мечтательность,
пустая и ложная идеальность, отвращение от бодрой и здоровой
деятельности, наклонность к таким чувствам и положениям
в жизни, которые не свойственны детскому возрасту. Юноши,
переходящие в старость мимо возмужалости,— отвратительны,
как старички, которые хотят казаться юношами. Всё хорошо и
прекрасно в гармонии, в соответственности с самим собою. Всему
своя чреда. Неестественной преждевременно развившиеся дети—
нравственные уроды. Всякая преждевременная зрелость похожа
на растление в детстве. Искусство в той мере действительно
для каждого, сколько каждый находит в нем истолкование
того, что живет в нем самом как чувство, что знакомо ему, как
потребность его души. Когда же он этого не находит в искусстве,
то видит в нем фразы, увлекается ими и из простого, доброго че-
ловека становится высокопарным болтуном, пустым и докучным
фразером. Что же сказать о детях, которые, по своему возрасту,
не могут найти в поэзии отражения внутреннего мира души
своей? Разумеется, они или увлекаются отвратительным в их
лета фразерством и резонерством, или перетолковывают по-
своему недоступные для них чувства и превращают их для себя
в неестественные и ложные ощущения и побуждения. Но в пользу
детей должно исключить из числа недоступных им искусств —
музыку. Это искусство, не выговаривающее определенно ника-
кой мысли, есть как бы отрешившаяся от мира гармония мира,
чз^вство бесконечного, воплотившееся в звуки, возбуждающее
в душе могучие порывы и стремление к бесконечному, вознося-
щее ее в ту превыспреннюю, подзвездную сферу высоких по-
мыслов и блаженного удовлетворения, которая есть светлая от-
чизва живущих долу и из которой слышатся им довременные
глаголы жизни... Влияние музыки на детей благодатно, и чем
ранее начнут они испытывать его на себе, тем лучше для них.
Они не переведут на свой детский язык ее невыговариваемых гла-
голов, но запечатлеют их в сердце,— не перетолкуют их по-
своему, не будут о ней резонерствовать; но она наполнит гармо-
ниею мира их юные души, разовьет в них предощущение таин-
ства жизни, совлеченной от случайностей, и даст им легкие
крылья, чтобы от низменного дола возноситься горе — в светлую
отчизну душ... Не можем удержаться, чтобы не выписать здесь
места из статьи одного мало читавшегося журнала, статьи,
проникнутой мыслию и благородным одушевлением:х «Жалко
сказать, в каком положении находится у нас музыкальное обра-
зование. У нас учат музыке не потому, что музыка есть великое
искусство, которое возвышает, облагороживает душу, разви-
вает в ней бесконечный внутренний мир, а потому, что стыдно же
86

девушке не играть на фортепьяно., не спеть романса — „это
в жизни хорошо"; как не блеснуть в обществе своей игрой, своей
музыкальностию!*— И у нас музыка обратилась в какую-то
роскошь воспитания: папенька тратится и платит'деньги музы-
кальному учителю, считая это уже необходимым злом для своего
кармана. По большей части, девушки наши занимаются музы-
кою только до замужества, а так как на музыку смотрят, как на
средство сделать выгодную партию или даже просто — поскорее
выйти замуж,— цель достигнута, и музыка оставлена, фортепья-
но держится в доме как необходимая мебель. Да впрочем,
известно и то, что благородной девице неприлично наслаждаться
какою-то превыспреннею любовию1 и находить свое счастие
в природе, в искусстве, в мысли; совсем нет: природа, поэзия и
умные суждения должны быть украшениями, забавами жизни, а
вовсе не сущностью ее.2 Пусть бы оставляли музыку для занятий
и попечений материнских (хотя мы думаем, напротив, что
в долг и попечения матери музыка должна входить первая: она
первая должна быть благодатною росою для растительной
жизни дитяти, солнечным светом для пробуждающейся юной
души, она развивает и укрепляет цветок духовной жизни для
плода... Впечатления музыки на душу младенца и плоды их
неисчислимы); но дамы наши мало думают об этом, и музыка
оставляется для других, важнейших предметов — нарядов,
выездов, собраний, светской литературы; но тихой, задумчивой
музыке неловко в таком блистательном, шумном обществе —
она улетает...» («Московский наблюдатель» 1838, стр. 332).
Но что же можно читать детям? Из сочинений, писанных для
всех возрастов, давайте им «Басни» Крылова, в которых даже
практические, житейские мысли облечены в такие пленительные
поэтические образы, и всё так резко запечатлено печатаю рус-
ского ума и русского духа; давайте им «Юрия Милославского»
г. Загоскина, в котором столько душевной теплоты, столько па-
* В самом деле, кому не хочется блеснуть своею музыкальностью?
—И вот и в музыку также ввели моду, как и в костюмы и в светские обычаи.
Пожалуйте нам Черни, Герца, Тальберга, Шопена: как можно даже
говорить о стариках Моцарте и Бетховене... Соната Бетховена — fi
done **—как это старо!.. В самом деле, вы стары, простодушные худож-
ники!.. Посмотрите на природу, как она состарилась — ведь уж сколько
тысяч лет живет она!.. Шекспиру с лишком 200 лет, а Гомер даже сделал-
ся мифом... Да, правда,— все вы стары, все вы не годитесь теперь; вами
вовсе нельзя блеснуть в обществе: вы требуете много труда, размышления,
уединения; а что ж вы даете за это? — Какую-нибудь внутреннюю гармо-
нию, одушевление, растворяете душу блаженством и жаждою бесконеч-
ного,— нам совсем не этого нужно... Но я, право, не знаю, что нужно
таким артистам, и, говоря это, я вовсе не имел намерения говорить о ста-
рых германских мастерах и высказал это так, к слову, потому что мне
всегда очень забавно слышать такие приговоры в сфере искусства; но
бог с ними, с этими любителями!..
** фи! (франц.).—Ред.
87

триотического чувства,который так прост, так наивен, так чужд
возмущающих душу картин, так доступен детскому воображе-
нию и чувству; давайте «Овсяный кисель», эту наивную, дышащую
младенческою поэзиею пьесу Гебеля, так превосходно переве-
денную Жуковским; давайте им некоторые из народных сказок
Пушкина, как, например, «О рыбаке и рыбке», которая, при
высокой поэзии, отличается, по причине своей бесконечной
народности, доступностию для всех возрастов и сословий я
ваключаетв себе нравственную идею. Не давая детям в руки самой
книги, можно читать им отрывки из некоторых поэм Пушкина,
как, например, в «Кавказском пленнике» изображение черкес-
ских нравов, в «Руслане и Людмиле» эпизоды битв, о поле,
покрытом мертвыми костями, о богатырской голове; в «Пол-
таве» описание битвы, появление Петра Великого; наконец, не-
которые из мелких стихотворений Пушкина, каковы: «Песнь
о Вещем Олеге», «Жених», «Пир Петра Великого», «Зимний
вечер», «Утопленник», «Бесы», некоторые из песен западных
славян, а для более взрослых — «Клеветникам России» и «Бо-
родинскую годовщину», Не заботьтесь о том, что дети мало тут
поймут, но именно и старайтесь, чтобы они как можно менее по-
нимали, но больше чувствовали. Пусть ухо их приучается к гар-
монии русского слова, сердца преисполняются чувством изящ-
ного; пусть и поэзия действует на них, как и музыка — прямо
черев сердце, мимо головы, для которой еще настанет свое время,
свой черед. Очень полезно, и даже необходимо, знакомить де-
тей с русскими народными песнями, читать им, с немногими про-
пусками, стихотворные сказки Кирши Данилова. Народность
обыкновенно выпускается у нас из плана воспитания: часто не
только юноши, но и дети знают наизусть отрывки из трагедий
Корнеля и Расина и умеют пересказать десяток анекдотов о
Генрихе IV, о Лудовике XIV, а между тем не имеют и понятия
о сокровищах своей народной поэзии, о русской литературе и
разве от дядек и мамок узнают, что был на Руси великий царь —
Петр I. Давайте детям больше и больше созерцание общего,
человеческого, мирового; но преимущественно старайтесь зна-
комить их с этим чрез родные и национальные явления: пусть
они сперва узнают не только о Петре Великом,но и о Иоанне III,
чем о Генрихах, Карлах и Наполеонах. Общее является только
в частном: кто не принадлежит своему отечеству, тот не принад-
лежит и человечеству.г
Книги, которые пишутся собственно для детей, должны вхо-
дить в план воспитания, как одна из важнейших его сторон.
Наша литература особенно бедна2 книгами для воспитания, в об-
ширном значении этого слова, т. е. как учебными, так и литера-
турными детскими книгами. Но эта бедность нашей литературы
покуда еще не может быть для нее важным упреком. Посмотрите
88

на богатые литературы французов, англичан и даже самих нем-
цев: у всех у них детских книг много, но читать детям нечего или
по крайней мере очень мало. У французов, например, писали для
детей Беркен, Бульи, г-жа Жанлис и прочие, написали без-
дну, но дети от этого нисколько не богаче книгами для своего
чтения. И это очень естественно: должно родиться, а не сделать-
ся детским писателем. Это своего рода призвание. Тут требует-)
ся не только талант, но и своего рода гений... Да, много, много
нужно условий для образования детского писателя: нужна душа
благодатная, любящая, кроткая, спокойная, младенчески про-(
стодушная, ум возвышенный, образованный, взгляд на предметы\
просветленный, и не только живое воображение, но и живая, )
поэтическая фантазия, способная представить всё в одушевлен-'
ных, радужных образах. Разумеется, что любовь к детям, глу-
бокое знание потребностей, особенностей и оттенков детского
возраста есть одно из важнейших условий.
у^ Целию детских книжек должно быть не столько занятие де-
тей каким-нибудь делом, не столько предохранение их от дур-
ных привычек и дурного направления, сколько развитие дан-
ных им от природы элементов человеческого духа,— развитие
чувства любви и чувства бесконечного. Прямое и непосредствен-
ное действие таких книжек должно быть обращено на чувство
детей, а не на их рассудок. Чувство предшествует знанию; кто
не почувствовал истины, тот и не понял и не узнал ее. В детском
возрасте чувство и рассудок в решительной противоположно-
сти, в решительной вражде, и одно убивает другое: преимуще-
ственное развитие чувства дает им полноту, гармонию и поэ-
зию жизни; преимущественное развитие рассудка губит в их
сердце пышный цвет чувства и выращает в них пырей и белену
резонерства. Детский ум, предаваясь отвлеченности, в живых
явлениях природы и жизни видит одни мертвые формы, лишен-
ные духа и сущности, и логические определения для него —
скорлупа гнилого ореха, о которую только портятся зубы.
Конечно, односторонность вредна и в воспитании, и детский
рассудок требует развития, как и чувство; но развитие рас-
судка в детях предоставляется другой стороне воспитания—
учению, школе. Садясь за грамматику, ребенок уже вступает
в мир отвлеченностей и логических построений и определений.
Всему свое место, и ни одна сторона духа не должна мешать
другой: пусть в классе развивается рассудок ребенка и при-
учается постепенно к строгости логической дисциплины; пусть
ребенок рассуждает с учебником в руках, готовясь к классу;
но лишь затворится за ним дверь класса, пусть он входит
в поэтический мир действительных, образных явлений жизни,
в «полное славы творенье»! Книга пусть будет у него книгою,
а жизнь жизнью, и одно да не мешает другому! Увы, придет
89

время — и скроется от него этот поэтический образ жизни,
с розовыми ланитами, с сияющими от веселья взорами,
с обольстительною улыбкою счастия на устах: подозрительный
и недоверчивый рассудок разложит его на мускулы, кровь,
нервы и кости и, вместо прежнего пленительного образа, по-
кажет ему отвратительный скелет. В душе раздадутся тревожные
вопросы — и как, и отчего, и почему, и зачем? Живые явления
действительности превратятся в отвлеченные понятия... Поздра-
вим его, если он с честию выдержит эту внутреннюю борьбу:
если из порожденных разрывающею силою рассудка противоре-
чий снова войдет в новое и высшее прежнего, разумно-сознатель-
ное созерцание полноты жизни. Пожалеем о нем, если ему суж-
дено будет навек остаться в односторонней ограниченности рас-
судочного созерцания жизни... Но пока он еще дитя, дадим ему
вполне насладиться первобытным раем непосредственной пол-
ноты бытия, этою полною жизнию чистой младенческой радости,
источник которой есть простодушное и целомудренное единство
с природою и действительностию.
* Итак, если вы хотите писать для детей, не забывайте, что они
не могут мыслить, но могут только рассуждать, или, лучше
сказать, резонерствовать, а это очень худо! Если несносен
взрослый человек, который всё великое в жизни меряет малень-
ким аршином своего рассудка и о религии, искусстве и знании
рассуждает, как о посеве хлеба, паровых машинах или выгодной
партии, то еще отвратительнее ребенок-резонер, который «рас-
суждает», потому что еще не может «мыслить». Резонерство ис-
сушает в детях источники жизни, любви, благодати; оно делает
их молоденькими старичками, становит на ходули. Детские
книжки часто развивают в них эту несчастную способность
резонерства, вместо того, чтобы противодействовать ее возникно-
вению и развитию. Чем обыкновенно отличаются,1 например,
повести для детей?—Дурно склеенным рассказом, пересыпанным
моральными сентенциями. Цель таких повестей — обманы-
вать детей, искажая в их глазах действительность. Тут обык-
новенно хлопочут из всех сил, чтобы убить в детях всякую жи-
вость, резвость и шаловливость, которые составляют необходи-
мое условие юного возраста, вместо того, чтобы стараться дать
им хорошее направление и сообщить характер доброты, откро-
венности и грациозности. Потом стараются приучить детей обду-
мывать и взвешивать всякий свой поступок, словом, сделать их
благоразумными резонерами, которые годятся только для клас-
сической комедии или трагедии, а не думают о том, что всё дело
во внутреннем источнике духа, что если он полон любовию и
благодатию, то и внешность будет хороша, и что, наконец, нет
ничего отвратительнее, как мальчишка-резонер, свысока рас-
суждающий о морали, заложив руки в карман. А потом, что
90

еще? — Потом стараются уверять детей, что всякий проступок
наказывается и всякое хорошее действие награждается. Истина
святая — не спорим; но объяснять детям наказание и награжде-
ние в буквальном, внешнем, а следовательно, и случайном смысле,
значит обманывать их. А по смыслу и разумению (конечно,
крайнему) большей части детских книжек, награда за добро
состоит в долголетии, богатстве, выгодной женитьбе... Прочтите
хоть, например, повести Коцебу, написанные им для собствен-
ных его детей. Но дети только неопытны и простодушны, а от-
нюдь не глупы — и от всей души смеются над своими мудрыми
наставниками. И это еще спасение для детей, если они не позво-
лят так грубо обманывать себя; но горе им, если они поверят:
их разуверит горький опыт и набросит в их глазах темный покров
на прекрасный божий мир. Каждый из них собственным опытом
узнает, что бесстыдный лентяй часто получает похвалу на счет
прилежного, что наглый затейник шалости непризнательностию
отделывается от наказания, а чистосердечно признавшийся в ша-
лости нещадно наказывается; что честность и правдивость часто
не только не дают богатства, но повергают еще в нищету. Да,
к несчастию, каждый из них узнает всё это; но не каждый из
них узнает, что наказание за худое дело производится самым
этим делом и состоит в отсутствии из души благодатной любви,
мира и гармонии — единственных источников истинного счастия;
что награда за доброе дело опять-таки происходит от самого
этого дела, которое дает человеку сознание своего достоинства,
сообщает его душе спокойствие, гармонию, чистую радость и
чрез то делает ее храмом божиим, потому что бог там, где безмя-
тежная, чистая радость, где любовь. А обо всем этом должны бы
детям говорить детские книжки! Они должны внушать им, что
счастие не во внешних и призрачных случайностях, а во глуби-
не души,— что не блестящий, не богатый, не знатный человек
любим богом, но «сокровенный сердца человек в нетленном укра-
шении кроткого и спокойного духа, что драгоценно пред богом»,
как говорит св. апостол Петр. Они должны показать им, что мир
и жизнь прекрасны так, как они суть, но что независимость от
их случайностей состоит не в ковре-самолете, не в волшебном
прутике, мановение которого воздвигает дворцы, вызывает ле-
гионы хранительных духов с пламенными мечами, готовых
наказать злых преследователей и обидчиков, но в свободе духа,
который силою божественной, христианской любви торжествует
над невзгодами жизни и бодро переносит их, почерпая силу
в этой любви. Они должны знакомить их с таинством страдания,
показывая его, как другую сторону одной и той же любви, как
блаженство своего рода, и не как неприятную случайность, но
как необходимое состояние духа, не изведав которого, человек
не изведает и истинной любви, а следовательно, и истинного бла-
91

женства. Они должны показать им, что в добровольном и сво-
бодном страдании, вытекающем из отречения от своей личности
и своего эгоизма, заключается твердая опора против несправед-
ливости судьбы и высшая награда за нее. И всё это детские книж-
ки должны передавать своим маленьким читателям не в истер-
тых сентенциях, не в холодных нравоучениях, не в сухих рас-
сказах, а в повествованиях и картинах, полных жизни и движе-
ния, проникнутых одушевлением, согретых теплотою чувства,
написанных языком легким, свободным, игривым, цветущим
в самой простоте своей,— и тогда они могут служить одним из
самых прочных оснований и самых действительных средств для
воспитания. Пишите, пишите для детей,1 но только так, чтобы
вашу книгу с удовольствием прочел и взрослый и, прочтя,
перенесся бы легкою мечтою в светлые годы своего младенче-
ства... Главное дело,— как можно меньше сентенций, нравоуче-
ний и резонерства: их не любят и взрослые, а дети просто нена-
видят, как и всё, наводящее скуку, всё сухое и мертвое. Они
хотят видеть в вас друга, который забывался бы с ними до того,
что сам становился бы младенцем, а не угрюмого наставника;
требуют от вас наслаждения, а не скуки, рассказов, а не поуче-
ний. Дитя веселое, доброе, живое, резвое, жадное до впечатле-
ний, страстное к рассказам, не столько чувствительное, сколько
чувствующее, — такое дитя есть дитя божие: в нем играет юная,
благодатная жизнь, и над ним почиет благословение божие.
Пусть дитя шалит и проказит, лишь бы его шалости и проказы не
были вредны и не носили на себе отпечатка физического и нрав-
ственного цинизма; пусть оно будет безрассудно, опрометчиво,—
лишь бы оно не было глупо и тупо; мертвенность же и безжизнен-
ность хуже всего. Но ребенок рассуждающий, ребенок благо-
разумный, ребенок-резонер, ребенок, который всегда осторожен,
никогда не сделает шалости, ко всем ласков, вежлив, предупре-
дителен,— и всё это по расчету... горе вам, если вы сделали
его таким!.. Вы убили в нем- чувство и развили рассудок; вы
заглушили в нем благодатное семя бессознательной любви и
возрастили—резонерство... Бедные дети, сохрани вас бог от
оспы, кори и сочинений Беркена, Жанлис и Бульи!..
Основу, сущность, элемент высшей жизни в человеке состав-
ляет его внутреннее чувство бесконечного, которое, как чувство,
лежит в его организации. Чувство бесконечного есть искра бо-
жия, зерно любви и благодати, живой проводник между чело-
веком и богом. Степени этого чувства различны в людях, по
глаголу Спасителя: «И дал одному пять талантов, другому два,
третьему один, каждому по его силе»; но мерою глубины этого
чувства измеряется достоинство человека и близость его к источ-
нику жизни—к богу. Всё человеческое знание должно быть
выговариваяием, переведением в понятия, определением, коро-
92

qe — сознанием таинственных проявлений этого чувства, без
которого поэтому все наши понятия и определения суть слова
без смысла, форма без содержания, сухая, бесплодная и мерт-
вая отвлеченность. Без чувства бесконечного в человеке не
может быть и внутреннего, духовного созерцания истины,
потому что непосредственное созерцание истины, как на фунда-
менте, основывается на чувстве бесконечного. Это чувство есть
дар природы, результат счастливой организации, и потому оно
свойственно и детям, в которых лежит как зародыш,— и разви-
тия этого-то зародыша требуем мы от воспитания и детской
литературы.
Мы сказали, что живая, поэтическая фантазия есть необхо-
димое условие, в числе других необходимых условий, для обра-
зования писателя для детей: чрез нее и посредством ее должен
он действовать на детей. В детстве фантазия есть преобладающая
способность и сила души, главный ее деятель и первый посред-
ник между духом ребенка и вне его находящимся миром действи-
тельности. Дитя не требует диалектических выводов и доказа-
тельств, логической последовательности: ему нужны образы,
краски и звуки. Дитя ве любит отвлеченных идеи: ему нужны
историйки, повести, сказки, рассказы,— и посмотрите, как
сильно у детей стремление ко всему фантастическому, как жадно
слушают они рассказы о мертвецах, привидениях, волшебствах.
Что это доказывает?— Потребность бесконечного, предощущение
таинства жизни, начало чувства поэзии, которые находят для
себя удовлетворение пока еще только в одном чрезвычайном,
отличающемся неопределенностию идеи и яркостию красок.
Чтобы говорить образами, надо быть если не поэтом, то, по край-
ней мере, рассказчиком и обладать фантазиею живою, резвою и
радужною. Чтобы говорить образами с детьми, надо знать де-
тей, надо самому быть взрослым ребенком, не в пошлом значе-
нии этого слова, но родиться с характером младенчески просто-
душным. Есть люди, которые любят детское общество и умеют
занять его и рассказом, и разговором, и даже игрою, приняв в ней
участие: дети, с своей стороны, встречают этих людей с шумною
радостью, слушают их со вниманием и смотрят на них с откро-
венною доверчивостию, как на своих друзей. Про всякого из
таких у нас, на Руси, говорят: «Это детский праздник». Вот
таких-то «детских праздников» нужно и для детской литера-
туры. Да,— много, очень много условий! Такие писатели, подоб-
но поэтам, родятся, а не делаются...
Но резонерам крайне не нравятся подобные требования.
В самом деле, кому приятно выслушивать свой смертный приго-
вор, свое исключение из списка живущих? Вероятно, по этой же
причине плохие стихотворцы терпеть не могут рассуждений
о высших требованиях искусства: в них они видят свое уничтоже-
93

jjjie. Отнимите у резонера права пересыпать из пустого в порож-
нее моральными сентенциями,— что же ему останется делать на
$елом свете? Ведь жизни, любви, одушевления, таланта не
^однимешь с улицы, не купишь и за деньги, если природа отка-
зала в них. А резонерствовать так легко: стоит только запас-
ись бумагою, пером и чернилами да присесть — а оно уж польет-
cfi само! Какой поклонник Бахуса не в состоянии ораторствовать
0 пагубном влиянии крепьих напитков на тело и душу и о пользе
трезвости и воздержности? Какой развратник не наговорит
?<ороба три громких фраз о нравственности? Какой бездушный и
^олодный человек не в состоянии вкось и вкривь рассуждать
с любви, благочестии, благотворительности, самопожертвова-
нии и о прочих священных чувствах, которых у него нет в душе?
«^изнь, теплота, увлекательность и поэзия — суть свидетельства
foro, что человек говорит от души, от убеждения, любви и веры,
$ они-то электрически сообщаются другой душе. Мертвенность,
^олодность и скука показывают, что человек говорит о том,
<|ТО у него в голове, а не в сердце, что не составляет лучшей
^сти его жизни и чуждо его убеждению. Но, повторяем,— для
^которых людей рассуждать легче, чем чувствовать, и пресная
^ода резонерства, которой у них вдоволь, для них лучше и вкус-
нее шипучего нектара поэзии, которого — бедняки!— они и не
пробовали никогда. И вот один хочет уверить детей, что вста-
вь рано очень полезно, ибо де один мальчик, имевший при-
^хчку вставать с солнцем, нашел на поле кошелек с деньгами;
^ другой хочет уверить детей, что надо вставать поздно, ибо де
0:ща девочка, вставши рано, пошла гулять в сад, простудилась
^а и умерла. Один говорит детям — будьте поспешны, другой —
ф торопитесь, третий — будьте откровенны, ничего не скри-
вите, четвертый — не всё говорите, что знаете. Кому верить,
^ому следовать?.. Забавнее же всего, что все эти глубокие мысли
подтверждаются случайными примерами, ровно ничего не дока-
зывающими. Нет, моральные сентенции не только отвратительны
^ бесплодны сами по себе, но и портят даже прекрасные и полные
^изни сочинения для детей, если вкрадываются в них! Вы рас-
сказываете детям сказку или повесть: спрячьтесь за нее, чтоб
^с было не видно, пусть всё в ней говорит само за себя, непо-
средственным впечатлением. У вас есть нравственная мысль —
прекрасно; не выговаривайте же ее детям, но дайте ее почув-
ствовать, не делайте из нее вывода в конце вашего рассказа, но
^йте им самим вывести: если рассказ им понравился, или они
^тают его с жадностию и наслаждением — вы сделали свое
^ло. Здесь мы повторим мысль, уже высказанную в нашем
журнале и возбудившую негодование и ужас резонеров: «Не
^ужно никаких нагих мыслей, и, как язвы, берегитесь нравствен-
ных сентенций. Пусть основная мысль вашего рассказа деятель-
94

но движется, не давайте ей',для ней же самой, пробиваться на-
ружу и выводить детскую душу из полноты жизни, из борьбы и
столкновения частностей на отвлеченную высоту, где воздух
редок и удушлив для слабой груди еще не созревшего человека;
пусть мысль кроется во внутренней, недоступной лаборатории
и там переработывает свое содержание в жизненные соки, кото-
рые неслышно и незаметно разольются по вашему рассказу».*
Не говорите детям о том, чего они еще не в состоянии понять
своим умом; дайте им простое катехизическое понятие о боге, по
учению православной церкви, но не пускайтесь с ними в диалек-
тические тонкости философских определений, а старайтесь боль-
ше заставить детей полюбить бога, который является им и в яс-
ной лазури неба, и в ослепительном блеске солнца, и в торжест-
венном великолепии восстающего дня, и в задумчивом величии
наступающей ночи, и в реве бури, и в раскатах грома, и в цветах
радуги, и в зелени лесов, и в журчании ручья, и в шуме моря, и
во всем, что есть в природе живого, так безмолвно и вместе так
красноречиво говорящего душе юной и свежей,— и, наконец,
во всяком благородном порыве, во всяком движении их младен-
ческого сердца. Не рассуждайте с детьми о том только, какое
наказание полагает бог за такой-то грех; но учите их смотреть
на бога, как на отца, бесконечно любящего своих детей, которых
он создал для блаженства и которых блаженство он искупил
мучением и смертию на кресте. Внушайте детям страх божий, как
начало премудрости, но делайте так, чтобы этот страх вытекал
из любви же и чтобы не рабский ужас наказания, а сыновняя
боязнь оскорбить отца благого и любящего, а не грозного и
мстящего, производила этот страх, и чтобы не лишение земных
благ, а отвращение от виновных лица отчего почитали они нака-
занием. Обращайте ваше внимание не столько на истребление
недостатков и пороков в детях, сколько на наполнение их живо-
творящею любовию: будет любовь — не будет пороков. Истреб-
ление дурного без наполнения хорошим — бесплодно: это про-
изводит пустоту, а пустота беспрестанно наполняется — пусто-
тою же: выгоните * одну,' явится другая. Любви, бесконечной
любви! — всё остальное ничтожно. «Бог есть любовь, и пребыва-
ющий в любви пребывает в боге, и бог в нем». Равным образом,
не искажайте действительности ни клеветами на нее, ни укра-
шениями от себя, но показывайте ее такою, какова она есть
в самом деле, во всем ее очаровании и во всей ее неумолимой
суровости, чтобы сердце детей, научаясь ее любить, привыкало
бы, в борьбе с ее случайностями, находить опору в самом себе.
В одной истине и жизнь и благо: истина не требует помощи у лжи.
И потому конец вашей повести может быть и несчастный, в ко-
* «Отечественные записки» 1839, т. V, отд. «Совр. библиогр. хро-
ники», стр. 179.х
96

тором добродетель страждет, а порок торжествует; но вы вполне
достигнете вашей нравственной цели, если юные сердца ваших
маленьких читателей станут за страждущих и не позавидуют
торжествующим, если на вопрос — на чьем бы хотели они быть^
месте? — они, не колеблясь, ответят, что на месте страждущих,
но добрых. Не упускайте из вида ни одной стороны воспитания:
говорите детям и об опрятности, о внешней чистоте, о благород-
стве и достоинстве манер и обращения с людьми; но выводите
необходимость всего этого из общего и из высшего источника —
не из условных требований общественного звания или сословия,
но из высокости человеческого звания, не из условных понятий
о приличии, но из вечных понятий о достоинстве человеческом.
Внушайте им, что внешняя чистота и изящество должны быть
выражением внутренней чистоты и красоты, что наше тело
должно быть достойным сосудом духа божия... Уважение к име-
ни человеческому, бесконечная любовь к человеку за то только,
что он человек, без всяких отношений к своей личности и к его
национальности, вере или званию, даже личному его достоинству
или недостоинству, словом, бесконечная любовь и бесконечное
уважение к человечеству даже в лице последнейшего из его
членов (die Menschlichkeit) должны быть стихиею, воздухом,
жизнью человека, а высокое выражение поэта —
При мысли великой, что я человек,
Всегда' возвышаюсь душою*
девизом всей его жизни...
Но повести и рассказы не суть еще единственная и исключи-
тельная форма бесед с детьми. Вы можете еще и обогащать их
познаниями, расширять круг их созерцания действительности,
знакомя их с бесконечным разнообразием явлений прекрасного
божиего мира. Но и здесь одна цель — знакомство не с фактами,
а с тем, так сказать, букетом жизни и духа, который скрывается
в них и составляет их сущность и значение. Да, вам предстоит
обширное и богатое поле: не говорю уже об источнике собствен-
ной вашей фантазии,— религия, история, география, естество-
знание — умейте только пожинать! Для детей предметы те же,
что и для взрослых; только их должно излагать сообразно с дет-
ским понятием, а в этом-то и заключается одна из важнейших
сторон этого дела! Какие богатые материалы представляет одна
история! Показать душе юной, чистой и свежей примеры высоких
действий представителей человечества, действительность добра
и призрачность зла — не значит ли возвысить ее?.. Провести
детей по всем трем царствам природы, пройти с ними по всему
земному шару, с его многолюдным населением и обширными
пустынями, с его сушею и океанами, показать им божий мир
* Из пьесы Жуковского «Теон и Эсхин».
96

в картине человеческих племен и обществ, с их нравами и обы-
чаями, с их понятиями и верованиями — не значит ли это пока-
зать им творца в его творении, заставить их возлюбить его и
возблаженствовать этою любовию?.. Но для этогЬ надо одуше-
вить для них весь мир и всю природу, заставить говорить языком
любви и жизни и немой камень, и полевую былинку, и журчащий
ручей, и тихо веющий ветер, и порхающую по цветам бабочку...
Надо дать детям почувствовать, что всё это бесконечное разно-
образие имеет единую душу, живет одною жизнию и что жизнь
природы является не только под тропиками, но и у полюсов, не
только на земле, но и в недрах ее... Вот, например, это писано
для взрослых, но мы уверены, что музыка этого языка будет
доступна и для детей: «Там снежная, мертвая пустыня полюсов...
Безотрадна там жизнь. Но эти пустыни имеют свои музыкальные
вьюги, гуляющие с сребристою пылью по звонким, чистым, не-
обозримым льдам. Там массивная лава металлов борется с могу-
чим пламенем внутри земли... Она может пугать, но и самый
испуг этот велик для души. Лава ревет, клокочет с шумом не-
подражаемой глубокой октавы и с изумительным грохотом и
великолепием извергается из бездн своего тайного жилища. Вот
глубь океана. Чувствуете ли, что океан можно только любить?
Что душе хотелось бы его измерить, постигнуть и заглянуть
в пропасть морей? Душе весело, упоительно, что эта глубь воды
не лежит в мертвой тишине, что в ней родина целой половины
существ одушевленных, быстрых, могучих; им легок путь сквозь
плотно слиянную массу волн; эти волны текут, то уходя на без-
вестное дно, то с плеском, слышимым нами, лобзая гранит
берегов и снова уносясь в неизмеримый свой путь шумно и торже-
ственно... Вот могущественный, вечно свободный ветер: наблю-
дайте этот ветер, возметающий прах земли! Он изумляет свои-
ми музыкальными вихрями, бурею и быстротою самую скорую
мысль, волнует вершины лесов, поднимает горы средь океана,
несет на своем хребте дикие облака, улетает из-под громов
с воем и свистом и — исчезает».1
Самым лучшим писателем для детей, высшим идеалом писа-
теля для них может быть только поэт. И таким явился один
из величайших германских поэтов — Гофман, в своих двух сказ-
ках: «Неизвестное^дитя» и «Щелкун орехов и царек мышей»,2
хотя и написанных не для детей собственно и годных для людей
всех возрастов. Нисколько не удивительно, что странный, при-
чудливый и фантастический гений Гофмана ниспустился до
сферы детской жизни: в нем самом так много детского, младен-
ческого, простодушного, и никто не был столько, как он, спо-
собен говорить с детьми языком поэтическим и доступным для
них! Сверх того, Гофман есть попрежнему воспитатель людей,
поэт юношества,— почему ж бы ему не быть и поэтом детства?
7 Белинский, т. IV 97

Да, с тех пор, как дети начинают переставать быть детьми и
становятся юношами, Гофман должен быть их поэтом по преиму-
ществу. Гофман — поэт фантастический, живописец невидимого
внутреннего мира, ясновидящий таинственных сил природы и
духа. Фантастическое есть предчувствие таинства жизни, про-
тивоположный полюс пошлой рассудочной ясности и опреде-
ленности, которая в жизни видит математику, индюстриальность
или сытный обед с трюфлями и шампанским. Фантастическое
есть один из необходимейших элементов богатой-натуры, для
которой счастие только во внутренней жизни; следственно, его
развитие необходимо для юной души,— и вот почему называем
мы Гофмана воспитателем юношества.1 Но он вместе с тем бы-
вает и губителем его, односторонне увлекая его в сферу призра-
ков и мечтаний и отрывая от живой и полной действительности.
Чтобы дать юной душе равновесие, Гофману не должно противо-
поставлять пошлую повседневность и ее дюжинных представи-
телей; но молодым людям должно читать все без исключения
романы Вальтера Скотта и Купера, которые, по светлому и вер-
ному взгляду на жизнь, по гениальной глубокости, а вместе
с тем, спокойствию и елейности духа, заслуживают название
представителей разумной действительности, поэтически вос-
произведенной в великих художественных созданиях, и не-
пременно должны быть воспитателями юношества, хотя равно
существуют и для возмужалости и для старости.
Мы не будем ничего говорить о художественном достоинстве
двух детских сказок Гофмана, ибо этот вопрос нисколько не отно-
сится к предмету нашей статьи; но взглянем на них только как
на высокие образцы повестей для детского чтения.
Жил-был когда-то г. Тадеус Брокель2, с женою и двумя деть-
ми, в маленькой деревушке, доставшейся ему от отца. Повседнев-
ною одеждою он не отличался от своих крестьян (ровным счетом
четыре души), но по праздникам надевал красивый зеленый каф-
тан и красный жилет, обложенный золотыми галунами, что,
говорит Гофман, очень к нему шло. Домишко его крестьяне
называли, из вежливости, замком. Но послушаем немного са-
мого Гофмана, чтобы не опрозить его поэтического языка:
Всякий, конечно, знает, что замок есть большое здание, со многими
окнами и дверьми, часто даже с башнями и блестящими флюгерами. Но
ничего похожего не было видно на холме, где стояли березы. Там был
только один низенький домик, со многими окошками, такими маленькими,
что их нельзя было рассмотреть иначе, как подойдя близко к ним. Но если
мы остановимся пред высокими воротами большого замка, то холодный
ветер, вырывающийся оттуда, охватывал нас; мрачные взоры чудных
фигур, прислоненных к стенам, как бы для охранения входа, поражают
нас; мы теряем охоту войти туда и предпочитаем воротиться. Совершенно
противное тому чувствуешь при входе в маленький домик г-на Тадеуса
Брокеля. Еще в роще стройные березы простирали свои зеленые ветви,
98

как будто желая обнять вас, и приветствовали своим веселым шелестом;
пред домом же вам казалось, что приятные голоса приглашали вас иа
светлых, как зеркало, окошек; а из темной, густой зелени винограда,
который покрывал стены до самой крыши, слышно было: «Войди, войди,'
милый, усталый путешественник; всё здесь хорошо и гостеприимно!»
То же самое подтверждали своим веселым щебетанием ласточки, то вле-
тая в свои гнезда, то вылетая из них; а старый и важный аист, смотря на
вас с серьезным и умным видом с вершины трубы, кажется говорил:
«Давно живу я здесь летом, но лучшего места не находил нигде, и если
бы я мог преодолеть врожденную страсть свою к путешествиям, и если бы
зимою не было здесь так'холодно — а дрова так дороги, то я не тронулся
бы с этого места!» Так хорошо и так приятно было жилище г. Брокеля,
хотя оно и не было замок.
Какая чудесная, роскошная картина! Как всё в ней просто,
наивно и, вместе, бесконечно! Каждое слово так многовначи-
тельно, так полно жизни: из широких ворот большого замка
так и веет на вас холодом и мраком, а маленький домик, с его
березами и виноградником, так и манит вас к себе! Этот язык
для детей еще доступнее, чем для взрослых: дайте им прочесть,—
и клики их радости покажут вам, что они поняли всё, что нужно
понять...
Однажды утром в доме.г. Брокеля была большая суматоха:
г-жа Брокель пекла пирог, г. Брокель чистил свое праздничное
платье, а дети надевали свои лучшие платьица. Однако детям
было как-то неловко в своих нарядных платьях, они смотрели
в окно с каким-то тоскливым стремлением. Но когда Султан,
большая дворовая собака, с криком и лаем начал прыгать перед
окошком, бегать по дороге и назад, как бы желая сказать Фели-
ксу: «Зачем не идешь ты в лес? Что ты там делаешь в душной ком-
нате?» — то Феликс не выдержал и начал проситься в лес. Но
г-жа Брокель решительно запретила это детям, говоря, что они
измарают и издерут себе платье, а дядюшка, которого они с часа
на час ждали, назовет их крестьянскими ребятишками. Феликса
это взорвало, и он сказал матери: «Если наш любезный дядюшка
называет крестьянских детей гадкими, то он, верно, не видал
ни Петра Фольрада, ни Анны-Лизы Гентшель, ни других детей
нашей деревни; я не знаю, могут ли быть дети лучше их».—
«Конечно,— вскричала Кристлиба, как бы проснувшись,—
а Маргарита, дочь деревенского судьи, разве не хороша, хоть
у нее и нет таких чудесных красных бантов, как у меня?» —
Наконец «дядюшка» приехал в великолепной, раззолоченной
карете. Он был высокий и сухой человек, жена его толстая н
низенькая женщина, и с ними двое детей. Феликс и Кристлиба
подошли к дядюшке и тетушке с заученным приветствием, но
перед детьми остановились в недоумении. Мальчик был чудесно
одет, при боку у него висела сабля, но лицо его было желто, и
заспанные глаза как-то робко смотрели вокруг. Девочка также
была прекрасно одета; наверху ее искусно заплетенных волос
99 7*

блестела маленькая корона. Кристлиба хотела взять ее за руку,
но та отдернула ее с кислою миною. Феликс хотел взять было
за саблю своего кузена, чтобы рассмотреть ее, но тот начал
кричать: «моя сабля, моя сабля», и спрятался за отца. «Мне не
нужно твоей сабли, маленький глупец!»—с досадой . сказал
Феликс. Отец его смутился от этих слов и то расстегивал, то
застегивал свой кафтан. Наконец пошли в комнату: дядюшка
под руку с тетушкою, а Герман п Адельгейда1 держались за их
платья. «Теперь почнут пирог»,— шептал Феликс на ухо се-
стре. «Ах, да, да!»— отвечала та весело. «А потом мы побежим
в лес»,— продолжал Феликс. «Какое нам дело до этих чуче-
лок!»— прибавила Кристлиба.
И вот повесть уже завязалась; характеры очерчены пред
вами. Все действуют, а никто не говорит. Феликсу и Кристлибе
не понравились их разодетые родственники: на свежие и чистые
души пахнуло гнилостию и принуждением. Они весело ели
пирог, которого нельзя было есть маленьким гостям,— им дали
сухарей.
Сухой господин, двоюродный брат г. Тадеуса Брокеля, был
граф и носил не только на каждом своем платье, даже на пуд-
романтеле, большую серебряную звезду. За год перед сим он за-
езжал к г. Брокелю один, без жены и детей. «Послушай, любез-
ный дядюшка, ты, верно, сделался королем»,— сказал Феликс,
который в свой книжке с картинками видел короля с такою же
звездою. Дядя очень смеялся над этим вопросом и отвечал: «Нет,
мой милый, я не король, но самый верный слуга короля и его
министр, который управляет многими людьми. Если бы ты был
из рода графов Брокелей, то также со временем мог бы иметь
такую звезду; но ты только простой дворянин, который никогда
не будет знатным человеком». Феликс ничего не понял, что го-
ворил дядя, а Тадеус Брокель и не почитал этого важным. Не
правда ли, что в этих немногих строках очень много сказано:
дядя— гофрат, и необразованный, но человечный, если можно
так выразиться, Тадеус Брокель — оба перед вами, как на ла-
дони. Знатные супруги взапуски кричат: «О милая природа!
о сельская невинность!» и дают детям по свертку конфект, кото-
рые Феликс начинает грызть. Дядюшка толкует ему, что их надо
держать во рту, пока не растают, а не грызть; но Феликс со сме-
хом отвечает ему, что он не ребенок и что у него не слабые зубы.
Отец и мать конфузятся, последняя даже сказала Феликсу на
ухо: «Не скрипи так зубами, негодный мальчишка!» Тогда Фе-
ликс вынул изо рта конфетку, положил в бумагу и отдал дяде
назад, говоря, что они ему не нужны, если он не может их есть.
Сестра его сделала то же. Брокели извиняются бедностию в не-
вежестве детей. Сиятельные с улыбкою самодовольствия говорят
об «отличнейшем» воспитании своих детей,— и граф начинает
100

предлагать им разные вопросы, на которые они отвечают скоро
и бойко. Он спрашивает их о многих городах, реках и горах,
которые находились за несколько тысяч миль, об иностранных
растениях, о сражениях и пр. Адельгунда говорила даже о
звездах и утверждала, что на небе находятся различные стран-
ные животные и другие фигуры. Феликсу стало страшно от всех
этих рассуждений, и он почел их чепухою. Чтобы утешить бед-
ных родителей, граф обещал прислать ученого человека, кото-
рый даром будет учить их детей. «Любите ли вы игрушки, топ
cher?..* спросил Герман у Феликса, ловко кланяясь; — я
привез вам самых лучших». Феликсу было отчего-то грустно
и, держа машинально ящик с игрушками, он бормотал, что его
зовут Феликсом, а не mon cher, и что ему говорят ты, а не вы.
Кристлиба' также скорее готова была плакать, чем смеяться,
принимая от Адельгунды ящик с конфектами. У дверей пры-
гал и лаял Султан; Герман его так испугался, что начал кричать
и плакать, и Феликс сказал ему: «Зачем так кричишь и плачешь?
Это просто собака, а ты видал самых страшных зверей! Да если
бы он и бросился на тебя, у тебя есть сабля».— Наконец, гости
уехали. Г-н Брокель тотчас скинул свое праздничное платье
и вскричал: «Ну, слава богу, уехали!» Дети тоже переоделись и
стали веселы; Феликс закричал: «В лес! в лес!» Мать спросила
их, разве они не хотят сперва посмотреть игрушки, и Крист-
либа сдавалась было на голос женского любопытства, но Феликс
не хотел и слышать, говоря: «Что мог привезти нам хорошего
этот глупый мальчик с своею сестрою в лентах? Что же касается
до наук, он об них хорошо болтает; он толкует о львах и медве-
дях, знает, как ловят слонов, а сам боится моего Султана!
У него висит с бока сабля, а он плачет, кричит и прячется под
стол! Славный же из него будет егерь!» Однако Феликс сдался
на желание сестры пересмотреть игрушки. Едва упросила его
Кристлиба, чтобы он не выкидывал за окно конфект, но он бро-
сил несколько из них Султану, который, понюхавши, отошел
с отвращением. «Видишь ли, Кристлиба,— вскричал Феликс,
торжествуя,— даже Султан не хочет есть эту дрянь!» Более
всего понравился ему охотник, который прицеливался ружьем,
когда его дергали за маленький шнурок, спрятанный под пла-
тьем, и стрелял в цель, приделанную в нескольких вершках
от него; потом ружье и охотничий нож, сделанные из дерева и
высеребренные, и гусарский кивер с шашкою. Забрав игрушки,
дети пошли гулять в лес. Вдруг Кристлиба заметила Феликсу,
что его арфист играет вовсе не хорошо и что птицы, выглядывая
из-за кустов, кажется, смеются над дрянным музыкантом, кото-
рый хочет подражать их пению. Феликс отвечал, что это правда
* дорогой (франц.).— Ред.
101

и что ему стыдно перед рябчиком, который так плутовски на него
смотрит. Чтобы заставить его петь лучше, он так дернул пру-
жину, что вся игрушка разломалась, и Феликс забросил музы-
канта, говоря: «Этот дурак скверно играл и делал такие гри-
масы, как мой двоюродный брат Герман». Потом он хотел заста-
вить своего егеря стрелять не в одно и то же место, а куда он
назначит ему,— и егеря постигла та же участь, что и арфиста.
«Ага!— вскричал Феликс,— в комнате ты хорошо попадаешь
в цель; а в лесу, настоящем месте для егеря, это тебе не удается.
Ты, верно, тоже боишься собак, и если б на тебя напала какая-
нибудь, то ты убежал бы с своим ружьем, как маленький двоюрод-
ный брат с своею саблею! Ах ты, дрянной егерь, негодный егерь!..»
Видите ли, для Феликса всё мертвое, бездушное и пошлое по-
хоже на двоюродного брата: юная душа без рассуждений,
одним непосредственным чувством, поняла фальшивую позо-
лоту, блестящую мишуру ложного образования, прикрывавшего
собою чинность и отсутствие жизни. Как мальчик, он ничего
так не может простить, как трусости. Вот дети побежали, но —
о ужас! Кристлиба увидела, что платье ее прекрасной куклы
было изорвано хворостом, а хорошенького воскового личика
как не бывало. Она заплакала, но Феликс сказал ей в утеше-
ние: «Теперь ты видишь, какие дрянные вещи привезли нам эти
дети. Какая глупая кукла! она не может даже с нами бегать, не
изорвавши и не изломавши всего! Подай-ко ее сюда!» — и кукла
полетела в пруд. Туда же следом отправилось и ружье, потому
что из него нельзя стрелять, и охотничий нож, за то, что он не
колет и не режет. У Феликса своя философия, внушенная ему
природою: всё поддельное, фальшивое, искусственное не нра-
вилось ему; живая природа, лес и поле, с своими птичками, бу-
кашками и бабочками, громче говорили его сердцу, и он лучше
понимал их. Но Кристлиба — девочка, и ей жаль было своей
прекрасной куклы, хотя и ее сердцу природа говорила так же
громко. Гофман удивительно верно схватил в детях мужской и
женский характер: Феликс не задумывается долго над решением;
разрушительный гений, он ломает, что ему не нравится; но
Кристлиба положила бы в сторону или спрятала бы свою куклу,
если б она ей надоела, даже подарила бы ее другой девочке, но
ломать не стала бы.
Когда дети возвратились домой печальные, и Феликс откро-
венно рассказал матери о своем распоряжении с игрушками,—
мать начала его бранить, но отец, с приметным удовольствием
слушавший рассказ Феликса, сказал: «Пусть дети делают, что
хотят; я-таки очень рад, что они избавились от этих игрушек,
которые только затрудняли их». Ни г-жа Брокель, ни дети не
поняли, что г. Брокель хотел этим сказать. Мы так думаем,
то г. Брокель и сам хорошо не знал, что он хотел этим сказать,
102

но что его добрая, любящая натура очень хорошо действовала
за его неразвитый ум. Пока сиятельные родственники были с ним,
он и конфузился и робел, но лишь они уехали, ему стало и легко
и хорошо, словно он избавился от давления кошемара.
На другой день дети ранехонько отправились в лес, чтобы
в последний раз наиграться, ибо им надо было много читать и
писать, чтоб не стыдно было учителя, которого скоро ожидали.
Вдруг им отчего-то стало скучно, и они приписали это тому,
что у них нет уж прекрасных игрушек, а свое неумение обра-
щаться с ними — незнанию наук. Кристлиба начала плакать,
а за нею и Феликс, и оба кричали так, что по всему лесу раздава-
лось: «Бедные мы дети, мы не знаем наук!»
Но вдруг они остановились и спросили друг друга с удивлением:
«Видишь ли, Кристлиба?» — «Слышишь ли, Феликс?» —
В самом темном месте густого кустарника, который находился пред
ними, сиял чудный свет и подобно кроткому лучу месяца скользил по
трепещущим листьям; а в тихом шелесте деревьев слышался дивный ак-
корд, подобный тому, когда ветер пробегает по струнам арфы и будит
спящие в ней звуки. Дети почувствовали что-то странное: печаль их
исчезла, но на глазах появились слезы от сладостного чувства, которого
они никогда еще не испытывали. Чем ярче становился свет в кусте, тем
громче раздавались дивные звуки, и тем сильнее билось у детей сердце.
Они глядели внимательно на свет и увидели прелестнейшее в мире дитя,
которое им приятно улыбалось и делало знаки. «О, приди к нам, милое
дитя!» — вскричали вместе Феликс и Кристлиба, вставая и протягивая
к нему свои ручонки с невыразимым чувством. «Я иду, иду!» — отве-
чал приятный голос из куста,— и как бы несомое утренним ветерком,
неизвестное дитя спустилось к Феликсу и его сестре.
Засим следует целая глава о том, как неизвестное дитя игра-
ло с Феликсом и Кристлибою, как оно упрекало их в сожалении
о дрянных игрушках и указало им на чудные сокровища, рас-
сыпанные вокруг них, как тогда Феликс и Кристлиба увидели,
что из густой травы как бы выглядывали блестящими глазами
разные чудные цветы, а между ими искрились цветные камни и
блестящие раковины, золотые жуки прыгали и тихо распевали
песенки; как после того неизвестное дитя стало строить Феликсу
и Кристлибе дворец из цветных камней, с колоннами, крышею и
золотым куполом; как потом крыша дворца обратилась в крылья
золотых насекомых, колонны — в серебристый ручей, на берегу
которого росли красивые цветы, то с любопытством смотрясь
в воды, то покачивая своими маленькими головками, слушая
невинное журчание ручья; как потом неизвестное дитя наделало
из цветов живых кукол, и куклы резвились около Кристлибы,
ласково говоря ей: «Полюби нас, добрая Кристлиба!», и егеря
загремели ружьями, затрубили в рога и, крича «Галло! галло!
на охоту! на охоту!», помчались за зайцами, которые повыска-
кали из-за кустов и побежали; как неизвестное дитя понесло
103

Феликса и Кристлибу по воздуху — и чудеса, которые они
видели в этом воздушном путешествии. Бэтой главе каждое сло-
во, каждая черта — чудная поэзия, блещущая самыми дивными
цветами, самыми роскошными красками; этб вместе и поэзия и
музыка,— и какая глубокая мысль скрывается в них!.. Пропу-
скаем главу, где г-н и г-жа Брокель рассуждают о неестествен-
ности видения детей, и первый выказывает свою прекрас-
ную натуру в ее грубой коре, а вторая свою добродушную огра-
ниченность. Пропускаем также и дальнейшие свидания Феликса
и Кристлибы с неизвестным дитятею и его фантастический рас-
сказ о злом министре при дворе царицы фей: сокращать их не-
возможно — не подымется рука, а выписывать вполне нам тоже
не хочется, чтобы не испортить впечатления для тех, которые,
после нашей прозаической статьи, станут читать эту поэтическую
повесть.
Но вот, наконец, приехал и давно ожидаемый учитель, ма-
гистр Тинте, маленького роста, с четвероугольною головою,
безобразным лицом, толстым брюхом на тоненьких пауковых
ножках — воплощенный педантизм и резонерство. Встреча его
с детьми, их к нему отвращение, его с ними обращение,— всё это
у Гофмана — живая, одушевленная картина, полная мысли.
Вот они сели учиться,— и им всё слышится голос неизвестного
дитяти, которое зовет их в лес, а магистр бьет по столу и кри-
чит: «шт, шт, брр, брр... тише! что это такое?», а Феликс не вы-
держал и закричал: «Убирайтесь вы с вашими глупостями, г-н
магистр; я хочу идти в лес. Ступайте с этим к моему двоюродному
брату: он любит эти вещи!» Дети побежали, магистр за ними;
но Султан, добрая собака, с первого раза получивший к педан-
ту и резонеру неодолимое отвращение, схватил его за воротник.
Педант поднял крик, но г. Брокель освободил его и упросил
ходить с детьми в лес. Педанту лес не понравился, потому что
в нем не было дорожек и птицы своим писком не давали ему
слова порядочного сказать. «Ага, г. магистр,— сказал Феликс,
я вижу, ты ничего не понимаешь в их песне и не слышишь даже,
как утренний ветер разговаривает с кустами, а старый ручей
рассказывает прекрасные сказки!» Кристлиба заметила, что
верно г. магистр не любит и цветов, и магистра от этих слов
покоробило; он отвечал, что любит цветы только в горшках,
в комнате... Пропускаем множество самых поэтических подроб-
ностей, дышащих глубокою мыслию целого рассказа, и скажем,
что г. Брокель наконец решился его выгнать; но магистр обра-
тился мухой и начал летать — насилу успели задеть его хлопуш-
кою и прогнать. Дети повеселели, пошли в лес, но дитяти там
не было. Поломанные ими куклы оживают, осыпают их упрека-
ми и грозят магистром. Следует чудесное описание бури, обмо-
рок детей, потом прекрасное вёдро. Отец сам пошел с ними
104

в лес и рассказал им, что и он в детстве знал неизвестное дитя.
Вскоре после того г. Брокель умер, дети остались сиротами, и
в ту минуту, когда им было особенно тяжело и они горько пла-
кали, им явилось неизвестное дитя и утешило их, и сказало им,
что пока они будут его помнить, им нечего бояться злого духа
Пецсера^мухи-магистера. Дружески принял их к себе родствен-
ник, и «всё сделалось так, как предсказало им неизвестное дитя.
Что бы Феликс и Кристлиба ни предпринимали, удавалось
вполне; они и мать их сделались веселы и счастливы, и долго
в отрадных мечтах играли с неизвестным дитятею, которое пока-
зывало им чудеса своей родины».
Основная мысль этой чудесной, поэтической повести, этой
светлой и роскошной фантазии, есть та, что первый воспитатель
детей — природа и ее благодатные впечатления. И первобытное
человечество воспитывалось природою, и душе нашей так отрад-
но читать все предания о юном человечестве, ее так сладостно
убаюкивают и священные сказания о пастушеской жизни пат-
риархов, и колыбельная песня старца-Гомера о царях-пастырях
и простодушных героях седой древности... Увы! заботы и суеты
жизни, искусственная городская жизнь заслоняют от нас при-
роду, и мы видим на небе фонари, а на земле полезные и вредные
травы, прибыльные для торговли леса,— а многие ли из нас
знают, что природа жива, что ветер разговаривает с кустами и
старый ручей рассказывает прекрасные сказки?.. Неужели же
и чистые младенческие души должны быть глухи к живому
голосу прекрасной природы и не знать «неизвестного дитяти»,
которое есть — их же собственный отклик на зов природы,
светлая радость и чистое блаженство их же собственных, мла-
денческих сердец?..
Если в «Неизвестном дитяти» развита мысль о гармонии
младенческой души с природою, как об основе воспитания и
условии будущего счастия детей, то «Щелкун и царек мышей»
есть апотеоз фантастического, как необходимого элемента в духе
человека, и цель этой сказки — развитие в детях элемента фан-
тастического. Когда мы приближаемся к общему, родовому на-
чалу жизни, разлитой в природе, нас объемлет какой-то прият-
ный страх, мы чувствуем какое-то сладостное замирание сердца.
Кто не испытывал этого при входе в большой темный лес или
на берегу моря? Шум листьев и колебание волн говорят нам ка-
ким-то живым языком, которого значение мы уже забыли и тщет-
но стараемся вспомнить; лес и море кажутся нам живыми, инди-
видуальными существами. И вот откуда произошли у греков жи-
вые, поэтические олицетворения явлений природы, их дриады
и наяды, и их черновласый царь Посидаон, с трезубцем в руке—
Сей,1 обымающий землю, земли колебатель могучий!2
105

Жизнь есть таинство, ибо причина ее явления в ней самой;
переходы общей жизни в частные индивидуальные явления и
потом возвращение их в общую жизнь — тоже великое таин-
ство, а впечатление всякого таинства — страх и ужас мистиче-
ский. Вот почему мифы младенчествующих народов дышат та-
кою фантастическою мрачностию и все отвлеченные понятия
являются у них в странных образах. Искусство освобождает
дух от рабского ужаса, просветляя его предметы светом мысли и
эстетической жизни. Образованный человек не боится суевер-
ных видений кладбища, но это немое кладбище тем не менее веет
на него таинственною жизнию, от которой сладостно волнуется
-его дух неопределенным чувством приятного страха. Бывает
состояние души, когда и обыкновенные вещи оживотворяются и
воскресают фантастическою жизнию: как будто выражаемые
этими вещами понятия, отрешаясь от своей отвлеченности,
принимают на себя живые образы, начинают мыслить и чувство-
вать. Дух наш во всем предчувствует жизнь и дает ей опреде-
ленные индивидуальные образы. Так и в «Щелкуне и царьке
мышей» оживают куклы и ведут войну с мышами, и сам Щелкун
делается рыцарем Маши и носит ее цвет. Щелкун проводит ее
в рукав шубы,— и там открывается перед нею леденцовое поле
€ конфектными городами, которые населены конфектными людь-
ми,— и в этих городах гремит музыка, ликует радость, кипит
жизнь. Мы не будем пересказывать содержания этого чудного
•создания чудного гения — оно непересказываемо, и нам при-
шлось бы переписать его всё, от слова до слова, а подробный раз-
бор сделал бы нашу статью вдвое больше. Скажем только, что
художественная жизнь образов, очевидное присутствие мысли
при совершенном отсутствии всяких символов, аллегорий и пря-
мо высказанных мыслей или сентенций, богатство элементов —
тут и сатира, и повесть, и драма, удивительная обрисовка ха-
рактеров — противоречие поэзии с пошлою повседневностию,
нераздельная слитность действительности с фантастическим
вымыслом, — всё это представляет богатый и роскошный пир
для детской фантазии. Заманчивость, увлекательность и очаро-
вание рассказа невыразимы. Благодарность переводчику, издав-
шему отдельно эти две превосходные сказки Гофмана — един-
ственные во всемирной, человеческой литературе! Желаем,
чтобы родители обратили на них всё свое внимание и чтобы не
было ни одного грамотного дитяти, который не мог бы их пере-
сказать почти слово в слово!
В России писать для детей первый начал Карамзин, как и
много прекрасного начал он писать первый. К «Московским
ведомостям» прилагались листки его «Детского чтения», в кото-
ром замечательна «Переписка отца с сыном о деревенской жиз-
ни». Много читателей впоследствии доставил Карамзин и себе
106

и другим, подготовив этим «Детским чтением». После он издал
«Детское утешение*, которое и теперь еще не изгладилось у нас
из памяти, хотя мы читали его в детском возрасте; а это большая
похвала для детской книжки: память хранит в себе только то,
что поразило душу сильным впечатлением.
Но в настоящее время русские дети имеют для себя в де-
душке Иринее такого писателя, которому позавидовали бы дети
всех наций. Узнав его, с ним не расстанутся и взрослые. Мы
находим в нем один недостаток, и очень важный: старик или очень
стар и уж не в состоянии держать перо в руке, или ленится на
старости лет, оттого мало пишет. А какой чудесный старик!
Какая юная благодатная душа у него! Какою теплотою и жизнию
веет от его рассказов, и какое необыкновенное искусство у него
заманить воображение, раздражить любопытство, возбудить
внимание иногда самым, повидимому, простым рассказом!
Советуем, любезные дети, получше познакомиться с дедушкою
Иринеем. Не бойтесь его старости: он не принадлежит к тем
брюзгливым старикам, которые своим ворчаньем и наставления-
ми отнимают у вас каждую минуту веселости, отравляют вся-
кую вашу радость. О нет! это самый милый старик, какого
только вы можете представить себе: он так добр, так ласков, так
любит детей; он не смутит вашего шумного веселья, не поме-
шает вам играть, но с такою снисходительностию и любовию
примет участие в вашей веселости, ваших играх, научит вас
играть в новые, неизвестные вам и прекрасные игры. Если вы
пойдете с ним гулять — вас ожидает величайшее удовольствие:
вы можете бегать, прыгать, шуметь, а он между тем будет рас-
сказывать вам, как называется каждая травка, каждая бабочка,
как они рождаются, растут и, умирая, снова воскресают для
новой жизни. Вы заслушаетесь его рассказов, вы сами не захо-
тите шуметь и бегать, чтобы не проронить ни одного слова!
Лучшие пьесы в «Детских сказках дедушки Иринея» — «Чер-
вяк» и «Городок в табакерке». В первой рассказывается история
червяка, сделавшегося бабочкою,— самый интересный акт воз-
рождения природы в насекомых. Мы не будем говорить о поэти-
ческой прелести этого рассказа, который нам невозможно было
бы иначе передать, как переписав его вполне; но чтобы хоть на-
мекнуть на важность его содержания и очаровательность изло-
жения, выпишем несколько строк, которыми он оканчивается:
...Наконец скинул он (червячок) свою узорчатую шубку, примолвив:
«Там в ней не будет нужды»,—и заснул сном покойным. Не стало червяка,
лишь на листке качался его безжизненный гробок и свернутая в комок
шубка.
Но недолго спал червячок! Вдруг, он чувствует, забилось в нем новое
сердце, маленькие ножки пробились из-под брюшка, и на спинке что-то
зашевелилось; еще минута — и распалась его могилка; червячок смо-
трит: — он не червяк, ему не надобно ползать по земле и цепляться за
107

листки; развились у него большие радужные крылья; он жив, он свободен,
он гордо поднимается в воздух.
Так бывает и не с одним червячком, любезные дети; нередко видите
вы, что тот, с которым вы вместе резвились и играли на мягком лугу,
завтра лежит бледный, бездыханный; над ним плачут родные, друзья, —
и он не может им улыбнуться; его кладут в сырую могилку,—- и вашего
друга как не бывало! Но не верьте! ваш друг не умер: раскрывается его
могила, и он, невидимо для вас, в образе светлого ангела возлетает на
небо.
Отец показал сыну табакерку, на которой был изображен
городок с восходящим над ним солнцем. Табакерка была сверх
того с музыкою. Мише захотелось побывать в ней — и он вошел.
Там увидел он целое царство говорящих мальчиков-колокольчи-
ков, своды, галлереи и прочее, словом — весь механизм малень-
кого органа, выходил его всего, понял, как он устроен, и...
проснулся. Жалеем, что заговорили об этой поэтической пьеске,
которую можно понять только из нее самой, а не отзывом о ней.
Она принадлежит к разряду фантастических повестей: через
нее дети поймут жизнь машины, как какого-то живого, индиви-
дуального лица, и под нею не странно было бы увидеть имя
самого Гофмана. За этими двумя пьесами должны следовать
«Анекдоты о муравьях» — в высшей степени живая и интерес-
ная пьеска, способная развивать в детях любознательность,
наблюдательность и любовь к природе. «Разбитый кувшин»,
ямайская сказка, обнаруживает в авторе глубокое знание дет-
ского характера; в ней развивается практическая истина о необ-
ходимости доброты, скромности и послушания, а между тем
она — волшебная сказка, но в том и высокое ее достоинство:
она действует на фантазию детей, а не на их рассудок, и потому
практическая истина является в ней не моральною сентенциею,
но живым чувством. К тому же роду должно отнести и «Царь-
Девицу», трагедию для марионеток, в которой, в волшебной
сказке, автор очень удачно намекнул детям на могущество чело-
веческого разума, победившего, через книгопечатание, порох и
паровые машины, законы мертвой, материальной действитель-
ности. Три драматические пьесы: «Маленький фарисей», «Пере-
носчица, или Хитрость против хитрости» и «Воскресенье» вводят
детей в мир житейской действительности и практической муд-
рости жизни. Простота и естественность содержания спорят
в них с заманчивостию интриги и увлекательностию драматиче-
ского изложения; характеры очеркнуты в них живо, сентенций
нет; действие говорит само за себя. Кроме интересного чтения,
эти комедийки — клад детям и для домашнего театра, этого
прекрасного и полезного наслаждения. Другие пьесы: «Бедный
Гнедко», «Индийская сказка о четырех глухих», «Столяр» и
«Сирота» также представляют детям приятное чтение. Но «От-
рывки из журнала Маши» не так нравятся нам: эта пьеса слиш-
108

ком одностороння, в ней слишком много житейской, рассудоч-
ной мудрости. Да и неестественно, чтобы маленькая девочка
могла вести свой журнал, и еще такой умный и написанный та-
ким прекрасным языком, каким у нас пишут не многие даже и
из знаменитых литераторов и опекунов русского языка. Героиня
записок, Маша, мало возбуждает к себе участия: она слишком
благоразумна, а это в детях большой недостаток, потому что
в них величайшее достоинство — игра молодой жизни. Избыток
практических заметок и нравственных уроков тоже не принад-
лежит к числу достоинств этой пьесы. Сам дедушка Ириней
сказал: «Сказки пишутся не для того, чтобы учить детей,
а только чтобы возбуждать их внимание и любопытство»; мы
распространяем это правило на всякого рода сочинения для
детей, а не на одни сказки. Впрочем, и в «Отрывках из журнала
Маши» много прекрасных частностей; только общее впечатление
пьесы не совсем в ее пользу.
Поздравляем детей с прекрасным подарком, который пред-
стоит им получить от своих родителей: «Детские сказки дедуш-
ки Иринея» скоро выйдут в свет все вполне. Много, много чистых
радостей доставит им этот подарок; многими благодатными впе-
чатлениями усладит он их юные души. Повторяем: такой пода-
рок был бы редкостию во всякой литературе, а в нашей он
просто драгоценность.
Любезный и почтенный дедушка! Из уважения к вашим летам,
не смеем думать, чтобы вы так мало писали по лености, но тем
не менее не можем и не сердиться на вас. Прежде, нежели
представите нам причины, оправдывающие вас, войдите и в наше
положение и не сердитесь на нас: кому же и писать для детей,
как не людям, которым бог дал всё, что нужно для этого: и
талант, и душу яуву, и поэтическую фантазию, и знание дела?
А дело это ничуть не ниже и не маловажнее тех, которыми бы
угодно было вам оправдываться, каковы бы они ни были. Как
хотите, а мы не дадим вам покоя, если вы не будете дарить еже-
годно по такому подарку своим маленьким друзьям. Не то мы
их поднимем на вас,— и тогда посмотрим, как-то вы устоите...
А пока обращаемся с искреннею просьбою ко всем вашим зна-
комым, которые пекутся о воспитании своих детей, чтобы они
обязали вас подпискою — писать, писать и писать!

< РЕЦЕНЗИИ, МАРТ - МАЙ 1840 г.>
13. Повести Марьи Жуковой. Суд сердца. Самопожертво-
вание. Падающая звезда. Мои курские знакомцы.
Санкт-Петербург. В Гутенберговой тип. 1840. Две
части. В 8-ю д. л. В 1-й части 272, во П-й — 283 стр.1
Книги, как и хлеб, зависят от урожая. Для них бывают счаст-
ливые годы и месяцы. Это хорошо знают издатели ежемесячных
журналов: от урожая или неурожая книг в том или другом меся-
це зависит плодовитость и сочность или скудость и сухость биб-
лиографического отделения в книжке их журнала. Первые пол-
тора месяца нового 1840 года были очень неблагоприятны в этом
отношении для «Отечественных записок»: книжный неурожай
был так велик, что почти не о чем и нечего было им поговорить
с своими читателями; но конец февраля и начало марта оказа-
лись (разумеется, сравнительно) необыкновенно плодородными.
Если из появившихся в этот небольшой промежуток времени
книг ни одна не заслуживает безусловной похвалы, то некото-
рые отличаются большими относительными достоинствами,
а многие не заслуживают безусловного порицания; но, что
всего лучше, о тех и других можно поговорить не шутя. Это
большая выгода для журнала, в котором библиографическое от-
деление назначается не для потехи толпы, а для пользы публики.
Есть журналы, для которых всякий предмет человеческого ува-
жения — и искусство и знание — служит поводом к скоморош-
ному глумлению для потехи черни, которые и из поэтической
Авроры Гомера готовы сделать плоский каламбур и которые
только из приличия не называют себя «балаганными»: для таких
«специальных» журналов истинный клад и неоцененное сокро-
вище — серобумажные романы самородных гениев в фризовых
шинелях, во множестве появляющиеся в обеих наших столи-
цах.2 Но журнал, имеющий целию благородное наслаждение не
грубой и невежественной толпы, а образованной публики, с не-
удовольствием и отвращением принимается за отчеты об изде-
лиях плодовитой и досужей бездарности и полуграмотности,
которою, за неурожаем дельных книг, должен ограничиваться.
ПО

Напротив, его радует всякая книга, положительно или отрица-
тельно замечательная, потому что она дает ему возможность
высказать какую-нибудь мысль или, по крайней мере, какое-
нибудь дельное мнение.1 Всякий истинно литературный или
ученый, а не балаганный журнал должен избрать своим девизом
эти стихи Пушкина:
Служепье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво!2
Одним из лучших литературных явлений нового года по
справедливости должно назвать повести г-жи Жуковой. Имя
г-жи Жуковой — почти новое имя в нашей литературе, по вре-
мени его появления в ней, но уже почетное и знаменитое по бле-
стящему таланту, который под ним является. Русская публика
живо еще помнит первые повести г-жи Жуковой, появившиеся
в 1837 и 1838 г., в двух частях, под именем «Вечеров на Карпов-
ке», и вышедшие уже вторым изданием. И вот теперь у г-жи Жу-
ковой еще набралось две части повестей, из которых две, впро-
чем, уже прочтены публикою в журналах. Одною из них, «Па-
дающая звезда», были украшены «Отечественные записки».3
Мы вновь прочли и эти, уже читанные нами, и с таким же удо-
вольствием, как и новые, еще не читанные нами. Многими пре-
красными ощущениями подарили нас повести г-жи Жуковой,—
и мы спешим поделиться результатом своих впечатлений с чита-
телями. Повести г-жи Жуковой не принадлежат к области искус-
ства, не относятся к тем высшим произведениям творчества,
которые носят на себе название художественных. Не к этим,
вечно юным, ознаменованным печатию высшей действитель-
ности, созданиям принадлежат они; это не произведения творя-
щей фантазии, а произведения воображения, копирующего дей-
ствительность; это не сама действительность, а только мечты и
фантазии о действительности, но мечты и фантазии живые,
прекрасные, благоухающие ароматом чувства. Ни одна из по-
вестей г-жи Жуковой не представляет собою драмы, где каждое
слово, каждая черта является необходимо, как результат
причины, является сама по себе и для самой себя. Нет, это ско-
рее какие-то оперные либретто, где драма нужна не для самой
себя, а для положений; а положения нужны опять не для самих
себя, а для музыки, и где драма не в драме, а в музыке, но где
музыка была бы непонятна без драмы. Процесс явления таких
литературных повестей очень прост. У автора много души,
много чувства,которых обременительная полнота ищет выразить-
ся в чем-нибудь во вне; а если, к этому, автор одарен живым и
пылким воображением, душою, которая легко воспламеняется и
раздражается, если он много в жизни перечувствовал, переис-
пытал сам, много видел и знал чужих опытов, к которым не мог
ill

быть равнодушен, на которые отзывалась его душа,— он
имеет всё, чтобы нисать прекрасные повести, которые, не отно-
сясь к искусству, относятся к изящной литературе, или к тому,
что французы называют belles-lettres.* И рот он придумывает
какое-нибудь либретто для мелодий своего чувства, составляет
его из лиц и положений, которые дали бы возможность высказать
и то и другое, что таится в его душе и беспокойною волною рвет-
ся наружу. Что же это за лица? — Да так, мечты и фантазии,
идеалы, в которых есть своя действительность, своя личность,
но которых вы не видите перед собою, а только представляете
себе по описаниям автора. Обыкновенно, эти лица — любимые
и задушевные мечты автора, носящие известные имена и при-
зраки физиономий,— и чем любимее, задушевнее, чем ближе
к сердцу автора эти мечты, тем лица, играющие их роль, лучше
обрисованы, живее представлены, словом — интереснее и удач-
нее. Но вот готовы и лица и положения, придумана завязка и
развязка: остается рассказывать,— и вот тут-то рассказ полу-
чает свое полное значение, всю свою важность. Как в живописи,
тут важное дело — перспектива и симметрия, расстановка об-
стоятельств так, чтобы важнейшее обстоятельство было выстав-
лено яснее и виднее, менее важное в тени. С этой точки зрения,
искусство рассказа есть талант, который немногим дается. Что
хорошего, например, в повестях Цшокке или в повестях'модных
французских нувеллистов? — Рассказ: ему, одному ему обяза-
ны они тем, что завлекают и приковывают к себе внимание чита-
теля. Но в повестях не всё оканчивается рассказом: в них важны
выбор содержания и способность оживить его. То и другое
зависит от настроенности души и чувства автора. Поль де Кок
выбирает предметы «забавные», Клаурен — чувствительные,
французские нувеллисты неистовой школы — сатанинские, кро-
вавые, исступленные. Что касается до г-жи Жуковой, если бы
мы захотели характеризовать предметы, избираемые ею для
изображения в повестях,— мы назвали бы их человеческими,
чему доказательством могут служить самые названия ее пове-
стей, каковы: «Суд сердца», «Самопожертвование». С этой сто-
роны нельзя не отдать полной справедливости г-же Жуковой:
содержание каждой ее повести обнаруживает в авторе чистое
сердце и возвышенную душу. Способность ояшвлять рассказ
зависит от степени интереса, который принимает автор в героях
своих повестей и в их положениях, от полноты его души и глу-
бокое™ чувства. Благодаря этой способности, иная повесть лише-
на всякого содержания, а пленяет нас потому только, что автор
с чувством и без претензии помечтал a propos **о том и о сем.
* беллетристикой {франц.).— Ред.
** кстати (франц.).— Ред.
112

Талант рассказа и в особенности полнота живого, горячего
женского чувства составляют главное достоинство повестей
г-жи Жуковой, и достоинство высокое. Прочтя несколько стра-
ниц каждой ее повести, чуть ознакомившись с ее действующими
лицами и их положением, вы уже знаете, что будет дальше и
чем всё кончится, но тем не менее вы не в состоянии оторваться
от повести, пока не прочтете ее всей. Тут есть тайна, которая
особенно знакома г-же Жуковой.— У бедного помещика, вла-
деющего пятью с половиною душами, хотят описать имение за
долги. У него жена и маленькая дочь, счастливо одаренная при-
родою, плохо воспитываемая и страстно любимая отцом и ма-
терью. Вот вам положение. Каковы должны быть чувства ста-
рика, которого хотят выгнать из родного жилища и который
видит, что его дочь, любимица его души, утеха старости,— будет
нищею? Повторяем: вот вам положение, а музыке чувства будет
где разыграться. Но вот богатая графиня, нечаянно узнавшая
о беде старика, выкупает его имение, и старик идет с семейством
своим благодарить великодушную графиню. Бедняки рядятся
в лучшее свое платье, готовятся сказать своей покровительнице
и то и другое, трусят, ничего не могут сказать, а если говорят, то
конфузятся, а потом немножко поднимают нос, с важностию
рассказывают соседям о приеме, которым их удостоили «их
сиятельства». Необыкновенный талант рассказа г-жи Жуковой
умел сделать из этих подробностей живую и увлекательную
картину.— Графиня берет Лизу к себе на воспитание и увозит
в Петербург: грусть отца и матери, решившихся для счастия
дочери на тяжкую разлуку с нею; новость положения девочки,
которая скоро догадалась, что на этих пышных коврах, на этом
блестящем паркете она — чужая, что тут она не дочь, а приемыш;
страдание маленького самолюбия, затаенные слезы и т. п.—
какие выгодные положения для мелодий чувства, и положения,
сверх того, естественные, простые, чуждые всякой натянутости
и эффектов, но тем более благоприятные для тихой, мелодиче-
ской музыки! Наконец, наша девочка уже девушка,— и мы
видим ее за границею, в Баден-Бадене. Ее любит Минский, даль-
ный родственник графини; она любит Минского; в ее душе тихое
счастие любви, готовое скоро осуществиться в действительности
брака. Но за графинею ухаживает один дипломат, де Нолле,
которого она любит; граф почти приказывает отказать ему от
дома. Она хочет увидеться с ним в последний раз, он уже у ног
ее, как вдруг входит граф; но Лиза бросается к нему навстречу
и просит у него прощения, о котором будто бы уже умоляли
графиню, — прощения в том, что осмелилась принять в их доме
своего любовника... Граф притворился, что поверил; графиня
из одного ужасного положения перешла в другое, а де Нолле,
пораженный великостию такого «самопожертвования», тотчас
8 Белинский, т. IV ИЗ

предложил Лизе свою руку. Она согласилась, но после,
объяснившись с ним, отдала назад ему слово и возвратилась в Рос-
сию, к отцу, которого слухи о поведении дочери свели на одр
смертный. Она испросила прощение, уверив его в своей невин-
ности, и закрыла ему глаза. Потом уехала с матерью в маленький
городок и завела у себя пансион. Сколько тут положений, вызы-
вающих всю полноту чувства автора! И г-жа Жукова на каждой
странице увлекает вас теплотою своего чувства, вводя вас в чув-
ства своих героев при всяком их положении..^ Она не опишет
вам блаженства любви; от ее рассказа не повеет на вас букетом
этого чувства, как высокой гармонии двух родственных душ;
скажем более: любовь в ее повестях является без всякого харак-
тера и ничего не говорит за себя. Так, например, вам будет
понятно, почему Минский любит Лизу: она наделена от природы
красотою, умом, чувством; но вы никак не поймете, почему
Лиза, эта глубокая девушка, любит Минского, человека бес-
характерного и ничтожного, хотя и доброго. У него не было
веры в нее и в ее любовь: ему достаточно было слухов, чтобы
обвинить и оставить ее, он не искал даже объясниться с нею.
Мало того: в конце повести он женится на другой и является
одним из тех дюжинных существ, которые в юности немножко
чувствуют, много мечтают и фантазируют, а в лета зрелые ми-
рятся с жизнию на самом умеренном условии, делаются толсты
и краснощеки. Истинно глубокий человек может примириться
с жизнию только на слишком больших условиях или остаться
при страдании, которое для него выше и прекраснее счастия
дюжинных людей. Для таких существ высшей природы — «всё
или ничего» есть девиз жизни. Что же, спрашиваем, было общего
у Лизы с Минским? Неужели любовь есть только простое влече-
ние одного пола к другому? В таком случае, зачем же любить
всё одного, особенно когда этот один от нас отказался, и мы
вправе отдаться другому? Какой же смысл после этого имеют
страдания отвергнутой или неувенчанной любви? — Потом,
неужели любовь — прихоть нашей фантазии, колобродство
сердца, оправдание русской пословицы: «Полюбится сатана
лучше ясного сокола»? Так точно, но только в отношении к тол-
пе, над которою владычествует слепая, рабская случайность;
но не так, совсем не так в отношении к людям глубоким, к род-
ным детям, а не пасынкам природы, которые свободны от таких
случайностей, которые управляются разумною необходимостию
и которых любовь есть родственность натур, гармонически на-
строенных. Но г-же Жуковой нужно было положение несчаст-
ной: она всегда с такою силою, с такою увлекательностию
говорит о несчастии, об утратах, о скорбях запертого в себе
сердца. Ей известно высокое таинство страдания,— и у нас жива
в памяти героиня одной из прежних ее повестей — девушка
114

с душою глубокою, сердцем страстным и любящим, но дурная •
лицом, которая любит без надежды быть любимою, знает, что
любимый ею любит хорошенькую, но пустенькую девочку, кото-
рая о нем и не думает. Прочтите эту прекрасную повесть, если
вы не читали ее: это лучшая повесть г-жи Жуковой. Только
в области искусства, только у художников лучшие повести —
последние или, по крайней мере, не первые.
Говорят, что г-жа Жукова прекрасно изображает женщин:
это правда — ее женщины и умнее, и любящее, и истиннее ее
мужчин. Но к этому прибавляют, что будто бы только женщина
и может верно и истинно изображать женское сердце, которое
ей знакомо по своему собственному: это и неправда и правда.
Если говорить о произведениях творчества, о созданиях худо-
жественных, то неправда: Шекспир и Пушкин были, как извест-
но всему образованному и даже необразованному миру, муж-
чины, а между тем никакая в мире женщина не в состоянии
создать таких дивно верных, непостижимо истинных женских ха-
рактеров, каковы, например, Дездемона, Юлия, Офелия, Татья-
на, Лаура, донна Анна. Это оттого, что мужчина, по природе
своей, всеобъемлющее женщины и одарен способностию выхо-
дить из своей индивидуальной личности и переноситься во все-
возможные положения, каких он не только никогда не испыты-
вал, но и не может испытывать; тогда как женщина заперта
в самой себе, в своей женской и женственной сфере, и если вый-
дет из нее, то сделается каким-то двусмысленным существом.
Потому-то женщина и не может быть великим поэтом. Но когда
дело идет о литературных произведениях, не чуждых поэзии, но
чуждых художественности, женщина лучше, нежели мужчина,
может изображать женские характеры, и ее женское зрение
всегда подметит и схватит такие тонкие черты, такие невидимые
оттенки в характере или положении женщины, которые всег*
резче выражают то и другое и которых мужчина никогда не
подметит. Но точно так же и женщина должна далеко уступить
мужчине в изображении мужских характеров и положений.
И это очень понятно: в произведениях такого рода действитель-
ность не изображается такою, какова она есть, без отношения
к личности изображающегося, но списывается со взгляда авто-
ра,— и чем изображаемые им предметы относительнее, ближе,
родственнее к личности автора, тем изображения его вернее и
истиннее, и наоборот. Опытность и опыт, не имеющие никакого
влияния в творчестве, тут играют первую роль, и потому-то
в таких произведениях лицо, хорошо и ясно представляющееся
автору, не узнается читателями, и положение, с особенною
любовию нарисованное автором, не интересует читателей: часто
то и другое списано или переделано с известного лица или с из-
вестного обстоятельства.
115
е*

Итак, полнота горячего чувства, верность многих положений,
истина в изображении многих черт и оттенков женских харак-
теров, искусный, увлекательный рассказ и, прибавим к этому,
прекрасный слог, которым и мужчины редко владеют у нас,—
вот достоинства повестей г-жи Жуковой. Что касается до их
недостатков, которых они не совсем чужды, главнейший из
них — излишняя плодовитость, чтобы не сказать растянутость.
Каждая из них могла б быть по крайней мере целою третью мень-
ше,— и была бы, без всякого сомнения, лучше. Хотя г-жа Жу-
кова и менее других повествователей увлекается бальзаковскою
манерою рассуждать там, где надо рассказывать, но она всё-
таки не чужда этого недостатка. Там, где говорит ее чувство,
вы невольно увлекаетесь; но где она рассуждает — скучаете
немного. Женщина всего менее способна рассуждать: она, по
своей природе, верно понимает и схватывает всё прямо, в пол-
ноте и целости, чувством, а не умом; начиная же рассуждать,
невольно вдается в резонерство. Верно изображая событие
(факт), она иногда ложно понимает его, когда вздумает объяс-
нять его значение. Так, например, в повести «Суд сердца»
молодая женщина, страстно любившая своего мужа и благоде-
теля, человека благородного, но годившегося ей в отцы по своим
летам, вдруг любит другого и готова ему отдаться. Автор об этом
странном явлении рассуждает так и сяк; а «ларчик просто
открывался»:1 благодарность и уважение совсем не то, что лю-
бовь, и, при неравенстве лет, привязать к себе женщину моло-
дую, жаждущую любви и сочувствия молодого же сердца,
привязать ее к себе одною благодарностию и удивлением к себе—
самое плохое и ненадежное средство.
Повесть есть самый благодарный род для литературных
беллетрических талантов. Нехудожественный роман, при всех
своих достоинствах, только местами может увлекать, но целым
будет производить впечатление скуки и усталости. Что касается
до драмы, то пора бы уже сознать, что нехудожественные драмы
могут иметь даже великие относительные достоинства на сцене,
но в печати решительно никуда не годятся. Умный человек,
даже с большим литературным талантом, может трудиться для
театра и наконец выписаться, т. е. сделаться хорошим драмати-
ческим писателем, но печататься не станет,— разве пошалит
раз, да и будет. Драма не допускает ни рассуждения, ни излия-
ния чувств по поводу того или другого положения: в драме
автор должен быть невидим; лица, положения, части и целое —
всё должно в ней говорить само за себя. Но повесть допускает
личное участие автора и может быть прекрасным либретто для
музыки его чувства, а часто и ума, если только ум и музыка
имеют между собою какое-нибудь отношение, хоть для того,
чтобы хоть с натяжкою подать нам повод к сравнению, которое
116

нам кажется очень годным для выражения нашей мысли. Вот
почему бывают так прекрасны и нехудожественные повести;
вот почему так прекрасны и повести г-жи Жуковой. Но везде
важное дело — знать пределы и сферу рвоего дарования. Мы
не скажем, чтобы повести г-жи Жуковой, герои которых не
русские, а место действия не Россия, были не только не хороши,
но и не прекрасны; однако ж нам больше нравятся те из пове-
стей г-жи Жуковой, герои которых русские, а место действия
Россия: в них ее талант свободнее, больше у себя дома.1
Из четырех новых повестей г-жи Жуковой мы положитель-
но недовольны последнею — «Мои курские знакомцы». В ее
рассказе много бальзаковской манеры, т. е. рассуждений,
а по-нашему — резонерства. Основная мысль ее прекрасна:
доказать, что для женщины и вне брака есть высокая жизнь —
в жизни для других, для отца, матери, братьев, сестер и пр.
Такая мысль требовала бы и выполнения, достойного себя,
а повесть г-жи Жуковой слаба и бесцветна. Сверх того, есть
противоречие между рассуждениями сочинительницы и самою
повестью. В рассуждениях она спорит против мужчин, ограни-
чивающих сферу женщины исключительно семейственною жиз-
нию, а в повести показывает, что и вне брака сфера женщины
всё-таки в семейственности. Назначение женщины — быть счаст-
ливою, делая счастие другого, отказываясь от себя для другого.
Так; но есть же ведь разница — отказаться от себя для милого
сердцу человека, словом, для мужа, или посвятить себя, всю
жизнь свою отцу, матери или другому родственнику?.. Если
человек по какому-нибудь несчастному случаю лишился употреб-
ления рук и ног, да к этому потерял еще и зрение,— для него
всё-таки существует и молитва к богу, и мысль, и чувство, и
минуты умиления и радости, словом— для него всё еще остается
жизнь, и он всё еще человек; но кто же скажет, что всё равно,
быть с руками, ногами и глазами или быть без них?.. Так
точно нельзя сказать: всё равно для женщины, что выйти замуж,
что навек остаться девушкою. Равным образом, нельзя слишком
нападать и на общество, которое особенными глазами смотрит
на девушку-Минерву и с особенною улыбкою говорит: девушка
в сорок или пятьдесят лет!2 Всё, не выполнившее своего назначе-
ния, кажется чем-то странным. Физиологи — невежливый и
грубый народ!— даже утверждают (но мы первые не верим
этому!), что будто у засидевшихся девиц притупляется от лет
восприемлемость впечатлений и слабеют другие способности
души. Должно быть, что это клевета педантов, во имя науки:
достоверно только то, что всё, не выполнившее своего назна-
чения, как-то странно и двусмысленно. Впрочем, женщина, ко-
торая, отказавшись от надежды на замужество (особенно если
потому, что не хотела отдаться по расчету немилому сердца,
117

а милого, почему бы то ни было, не нашла), принялась не
ва сплетни и злословие, а обратила жар своего любящего сердца
на своих родных или своего родного и им или ему бескорыстно
посвятила всю жизнь свою,— есть явление прекрасное, святое,
достойное высокого уважения. Только нам кажется, что в «Са-
мопожертвовании», когда мы видим Лизу учительницею малень-
кого женского училища, г-жа Жукова, может быть, сама того
не подозревая, удачнее изобразила такую женщину, нежели
в повести «Мои курские знакомцы».
14. Мечты и звуки Н. Н. С.-Петербург. В тип. Егора Алипа-
нова. 1840. В 8-ю д. л. 103 стр.1
Точно так же, как повесть, в сравнении с другими родами
поэзии, есть самый благодарный род для людей, не одаренных
художническою фантазиею, но одаренных воображением, чув-
ством и способностию владеть языком,— точно так же проза
вообще благодарнее для них, чем стихи. Если в прозе нет даже и
чувства и воображения, то может быть ум, остроумие, наблюда-
тельность или хоть гладкий язык; но если в стихах не видно
положительного художнического дарования, нет поэзии,—
то уже нет ровно ничего, даже гладкость и звучность стиха
в них не достоинство, а скорее порок, ибо возбуждает в читателе
не удовольствие, а досаду. Стихи решительно не терпят посред-
ственности. Конечно, и в лишенных поэтической жизни стихо-
творениях тотчас можно отличить в авторе человека-фразера,
наклепывающего на себя разные ощущения, чувства и мысли,
которых в нем и не было, и нет, и не будет, от человека с душою,
но обманывающегося в своем призвании. Однако в том и в дру-
гом случае итог для поэзии и для славы автора один и тот же —
нуль. Вы видите по его стихотворениям, что в нем есть и душа,
и чувство, но в то же время видите, что они и остались в авторе,
а в стихи перешли только отвлеченные мысли, общие места,
правильность, гладкость и — скука. Душа и чувство есть необ-
ходимое условие поэзии, но не ими всё оканчивается: нужна
еще творческая фантазия, способность вне себя осуществлять
внутренний мир своих ощущений и идей и выводить во вне
внутренние видения своего духа. Но если этой способности
в вас нет, то сколько вы ни пишите и как красиво ни издавайте
ваших стихотворений, вы не дождетесь от читателей ни восторга,
ни сочувствия, и много-много, если иной, закрыв вашу книгу,
чтобы уже не открывать ее больше, скажет, зевая и потягиваясь,
как бы после тяжелой работы: «Должно быть, автор — прекрас-
ный человек!» Если стихи пишет человек, лишенный от природы
всякого чувства, чуждый всякой мысли, не умеющий владеть
118

стихом и рифмою,— он, под веселый час, еще может позаба-
вить читателя своею бездарностию и ограниченностию: всякая
крайность имеет свою цену, и потому Василий Кириллович Тре-
диаковский, «профессор элоквенции, а паче хитростей пиитиче-
ских»,— есть бессмертный поэт; но прочесть целую книгу сти-
хов, встречать в них все знакомые и истертые чувствованьица,
общие места, гладкие стишки, и много-много, если наткнуться
иногда на стих, вышедший из души в куче рифмованных стро-
чек,— воля ваша, это чтение или, лучше сказать, работа для
рецензентов, а не для публики, для которой довольно прочесть
о них в журнале известие вроде «выехал в Ростов».1 Посред-
ственность в стихах нестерпима.
Вот мысли, на которые навели нас «Мечты и звуки» г. Н. Н. 2
15. Одесский альманах на 1840 год. Одесса. В городской
тип. 1839. В 16-ю д. л. 708 стр.3
Чудная участь альманахов на святой Руси! Первый альма-
нах на русском языке был издан Карамзиным, в 1796 году,
т. е. слишком сорок лет назад, под названием: «Аониды». Этот
альманах постоянно издавался им, кажется, три года.4 Любо-
пытно предисловие Карамзина к «Аонидам» на 1796 год. Выпи-
сываем его здесь, как исторический памятник нашей литера-
туры, для поучительных сравнений прошедшего с настоящим:
От издателя
Почти на всех европейских языках ежегодно издается собрание но-
вых мелких стихотворений, под именем «Календаря муз» (Almanac des
Muses); мне хотелось выдать и на русском нечто подобное, для любителей
поэзии: вот первый опыт под названием «Аониды».* Надеюсь, что публике
приятно будет найти здесь вместе почти всех наших известных** стихо-
творцев; под их щитом являются и некоторые молодые авторы, которых
зреющий талант достоин ее внимания. Читатель похвалит хорошее,
извинит посредственное,—и мы будем довольны. Я не позволил себе
переменить ни одного слова в сообщенных мне пьесах.
Естьли «Аониды» будут приняты^ благосклонно, естьли (важное
условие!) университетская типография, в которой они напечатаны, не
потерпит от них убытка, то в 97 году выйдет другая книжка, в 98
третья, и так далее. Я с удовольствием беру на себя должность изда-
теля, желая с своей стороны всячески способствовать успехам нашей
литературы, которую люблю и всегда любить буду.
Карамзин.
* Другое имя муз.
** Жалею,— конечно, и читатели «Аонид» будут жалеть вместе со
мною,— что любезный мой Д-в, который издал приятные свои cthxoj
творения под именем «И мои безделки», не прислал мне ничего для сей
первой книжки.
119

Предисловие это выписано нами из второго издания первой
книжки «Аонид», напечатанного в 1799 году: видно, универси-
тетская типография не осталась в убытке! Вся книжка состоит
из стихотворений Державина, Капниста, самого издателя (все
без подписи имен), Василия Пушкина, М. X. (Хераскова?),
Нелединского-Мелецкого, кн. К. У-ой, Горчакова, Хованского,
Вл. Измайлова, Кострова и других тогдашних знаменитостей,
кроме И. И. Дмитриева, по причине, изъясненной издателем
в выноске к предисловию. И это было только сорок три года
назад, а кажется так давно,— и самая книжка теперь — библио-
графическая редкость!
Пример Карамзина не родил подражания. Новейшее поколе-
ние альманахов явилось спустя двадцать семь лет, в 1823 году.1
Успех «Полярной звезды»2 произвел в нашей литературе альма-
начный период, продолжавшийся с лишком десять лет. Альма-
нахам не было ни числа, ни конца, и, за исключением «Северных
цветов»,3 немного было хороших, много посредственных и без-
дна плохих. С тридцатых годов они исчезли, и только «Денница»
г. Максимовича напоминала о них. И неудивительно: альманах,
вместо сборника хороших произведений, сделался кучею лите-
ратурного мусора, и публика потеряла к нему всякое доверие.
В 1833 году книгопродавец Смирдин издал альманах в новой
форме, в двух частях, в огромном in octavo,* в котором были
напечатаны, между прочим, Гоголя «Повесть о том, как по-
ссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Анджело»
Пушкина и стихотворение г. Баратынского «На смерть Гёте».4
Тут началась «Библиотека для чтения», сделавшая очень труд-
ным для издателей альманахов добывание даровых статей.
Несмотря на то, с 1838 года начался прекрасный альманах
г. Владиславлева.6 Его успех опять ввел в моду альманахи.
Но что ни говорите, а издание альманахов становится теперь
со дня на день труднее и невозможнее. Литераторы наши
вообще не отличаются плодовитостию и многописанием: какой-
нибудь Дюма в год напишет больше, нежели иной русский лите-
ратор в целую жизнь свою. Причина та, что литературою у нас
занимаются большею частию так, мимоходом, между дел,
украдкою от балов, карт и пр. Обыкновенно, издатель за полгода
до выхода в свет предполагаемого альманаха начинает пригла-
шать «известных литераторов» украсить его книжку своими ста-
тьями. Обещанных статей у него бездна, станет на десять аль-
манахов; но время печатания наступает, а статей — ни одной.
Следует повторение просьб, и вот — кто присылает завалявшие-
ся стишки, иной для такового казусного случая присядет да
разом и напишет новенькие, как с молоточка... Впрочем, поэтов
* в восьмую долю листа (латин.).— Ред.
120

действующих — у нас немного; если хотите, мы всех их пере-
чтем вам по пальцам: гг. Лермонтов и Кольцов; далее подписы-
вающийся —в—j1 и г. Красов; из переводчиков — гг. Врон-
ченко, Катков, Струговщиков, Аксаков и Мейстер... вот и все
тут. Еще разве г. Кукольник... но он пишет всё такие большие
штуки, а в маленьких у него редко проблескивают искорки
поэзии; г. Вернет... но он подавал надежды года два назад, а те-
перь мы что-то не запомним ни одного его стихотворения, в ко-
тором было бы что-нибудь, кроме странных, небывалых созву-
чий и даже не всегда гладких стихов. Итак, поэтов у нас мало,
зато много стихотворцев, из которых только некоторых считают
поэтами, но из которых все считают себя поэтами; таковы:
гг. и г-жи — Раич, Струйский, Стромилов, Некрасов, Тимофеев,
Сушков, Траум, Банников, Бахтурин, барон Розен, Бороздна,
Олин, Глебов, Печенегов, Коровкин, Дич, Вуич, Падерная,
Ободовский, Н. Степанов, кн. Кропоткин, Гогниев, Щеткин,
Шахова, Чужбинский и пр.,— справьтесь сами на обертках не-
которых журналов. И потому стихов еще не трудно достать для
альманаха; но проза, особенно повесть— претрудное дело.
В повестях нуждаются и журналы... А много ли пишут все
наши литераторы вообще, нувеллисты в особенности? Пове-
стцу виной год, да и отдыхают несколько лет после такого подвига.
Да и много ли у нас повествователей-то? Пушкина уж нет.
Гоголь ничего не печатает, кн. Одоевский и Н. Ф. Павлов изред-
ка показываются; а из прочих с удовольствием прочтете повесть
г. Вельтмана, г. Даля, г. Основьяненка, г-жи Жуковой, г. Па-
наева (И. И.), рассказ г. Гребенки, рассказ г. Владиславлева;
ну, а потом еще? — граф Соллогуб? Да он еще написал только
две большие повести и рассказа два-три, помещенные в «Со-
временнике» и «Литературных прибавлениях» 1838 года, и
альманачникам на него плохая надежда; а Лермонтов, кроме
«Отечественных записок», еще нигде не показывался, и мы
тоже не можем сказать, до какой степени должны простираться
на него надежды не только альманахов, но и всякого другого
журнала, кроме «Отечественных записок». Вот и все тут: и
мало числом, и мало пишут! К тому же всякий предпочтет печа-
тать свою повесть в журнале, где ее все прочтут. И потому
иногда случается, что обещанная в альманах повесть не поспе-
вает к сроку и является в журнале.
Да, что ни новый день, то всё труднее составить хороший
альманах! Уж не оттого ли это, что альманах в наше, как го-
ворят некоторые забавники, индюстриальпое время 2 — анахро-
низм? Было время, когда у нас журналы издавались бескорыст-
ными трудами, которые вознаграждались одною славою... Да,
тогда только издатели расплачивались с сотрудниками одною
славою, оставляя исключительно за собою всякое другое
121

вознаграждение. Но ныне... ныне все узнали, что слава — дым,
а особенно слава альманачная — самая бедная после водевиль-
ной славы. Политическая экономия теперь сделалась настоль-
ною книгою,— и уж все знают, что только с машин можно по-
лучать пользу, а что между людьми должно водиться так: кто
трудится, тот и наслаждается плодами своих трудов. К этому
важному обстоятельству и присовокупляется еще другое, до-
вольно важное: если есть много людей, которых издатели не
приглашают и не просят, но которые сами готовы платить, чтобы
только печатали их произведения, то те немногие, которых и
приглашают и просят, иногда бывают столько самолюбивы,
что не хотят сидеть с первыми за одним столом. И нам кажется,
что они правы. Удивительно ли после этого, если они, видя,
что их усильно и настойчиво приглашают и просят, дают так,
что-нибудь, что найдется, дорожа своим спокойствием?..
Всё сказанное нами об альманахах вообще нисколько не
относится к «Одесскому альманаху» в особенности. Во-первых,
он издан с благотворительною целью, а во-вторых, его содер-
жание богато и ценно. Взглянем на него.
«Литературная летопись Одессы» интересна по живому вос-
поминанию о влиянии новороссийского края на поэзию Пушки-
на. х Странно только, что в числе поэтов, которые жили и пели
в Одессе, стоит имя г. Якубовича; одесский — так: с этим эпите-
том еще можно согласиться; но поэт... этим словом не должно
шутить. Вообще статья эта написана живо и бойко.— С удоволь-
ствием читается рассказ г. Куралеско «Тундза», отрывки из
исторического сочинения г. Стурдзы «Каподистрия в Греции»
и критическая статейка г. Никитенко «Батюшков», отрывок из
его характеристики русских поэтов, возбуждающий живейшее
желание увидеть это сочинение в целом.— Не без удовольствия
можно прочесть рассказ Вельтмана «Костештские скалы»,
«Отдыхи жизни» г. Морозова... ну... и другие статьи. Что ка-
сается до «Прогулки по Бессарабии» т. Надеждина, хотя эта
статья, несмотря на обращения автора к «любезным» читателям
и «достопочтенным» читательницам (стр. 446), совсем не альма-
начная, она написана хорошо, но когда ее читаешь, то утом-
ляешься, а прочтешь — ничего не можешь удержать в памяти
о Бессарабии.— «Поездка в Константинополь» Изафети-Мак-
луба, за исключением пересоленного остроумия и переслащенных
любезностей, гораздо интереснее «Прогулки по Бессарабии».
Стихотворная часть «Одесского альманаха» особенно богата
и разнообразна: тут вы найдете стихотворения и переводы
— войу 2 стихотворения, обозначенные селом Анною,3 стихотворе-
ния гг. Бенедиктова, Подолешского, кн. Вяземского, А. П. Глин-
ки, Ф. Н. Глинки, переводы гг. Аксакова и Струговщикова,4
даже два стихотворения г. Лермонтова,5словом, большую часть
122

современных знаменитостей. Для разнообразия и теней тут по-
мещены даже стишки гг. Вернета, Галанина, Гербановского,
Губера, М. Дмитриева, Дымчевича, Ободовскогр, Степанова,
Струйского, Филимонова, Чеславского, Чужбинского, Щеткина,
г-жи Шаховой и даже вирши г. Раича. В первом ряду много
хорошего, но мало превосходного или хоть чего-нибудь резкого,
выдающегося, если исключить прекрасное стихотворение
кн. Вяземского «Любить, молиться, петь». Переводы г. Аксакова
не принадлежат к числу его удачных переводов; два стихотворе-
ния г. Лермонтова, вероятно, принадлежат к самым первым
его опытам,— и нам, понимающим и ценящим его поэтический
талант, приятно думать, что они не войдут в собрание его сочи-
нений, которое, слышали мы, выйдет весною. Впрочем, эти два
стихотворения недурны, даже хороши, но только не превос-
ходны, а без этого не могут быть и хороши, когда под ними под-
писано имя г. Лермонтова.
От грусти-злодейки, от черного горя,
В волнеыьи бежал я до Черного моря,1
говорит г. Бенедиктов, и далее всё так же.
А луна? — Луна здесь греет,
Хочет солнцем быть лупа;
Соблазиительпо пышна,
Грудь томит и чары deem
Блеском сладостным она.
Это тоже из стихотворения г. Бенедиктова, в котором он,
между прочим, говорит:
... Не о ком вздохнуть!..
Й любовью беспредметной
Высоко взметалась грудь.2
Второй ряд очень интересен; но самое лучшее в нем — это
послание г. М. Дмитриева «К Делилю». Вещь столько же инте-
ресная, сколько умилительная! Истинный голос с того света!
Настоящий протест покойного XVIII века против здравствую-
щего XIX века! Или несчастному еще долго суждено скитаться
незаклятою тенью?.. Г-н М. Дмитриев приглашает Делиля на
полку своей библиотеки,— и затем идет бесконечный ряд рондо,
начинающихся и оканчивающихся фразою: «Делиль! Ты не
поэт!»; в средине рондо очень удачно размещены приличные
доказательства, что Делиль был поэт и что его не признают
теперь таким только по развратности настоящего века. Впрочем,
г. М. Дмитриев в французах XIX века, не в пример прочим
европейским народам, признает еще некоторую нравственность.
Послушайте:
123

Но к чести Франции и к чести просвещенья
Еще в сынах ее остаток уваженья
К тебе, к другим певцам хранится и поднесь.
В них есть какая-то врожденная им спесь,
С которой классиков, чтецами позабытых,
Они считают всё в великих, знаменитых.
У них Расин, Вольтер и Севинье сама —
Все слава нации, всё образцы ума;
И самый Буало, их строгий воспитатель;
Не слушают его, а все законодатель!..1
Сам Александр Петрович Сумароков, в какой-нибудь сатире
или эпистоле, не мог бы выражаться обстоятельнее и доказатель-
нее и более звучными, гладкими и гармоническими стихами!
Мы думаем, что такой род стихов, напоминающий доброе старое
время,— самый приличный для защиты Делиля против безнрав-
ственности и разврата настоящего времени. Сверх того, что за
наивность в доказательствах!— Послушайте еще немножко:
... Они перед Мольером
Доныне фимиам жгут полною рукой;
Их Лафонтен доднесь пленяет простотой;
Они забыли ихf как моду двух столетий,
Но уважают.
Хорошо уважение: забыли, не'читают, но уважают! Впрочем,
истинная побудительная причина этой прозаической элегии-
сатиры не Делиль, а другие певцы, именно российские, которые
еще ниже и Делиля:
... Когда уж наши деды,
Сражаясь с языком, достигнувши победы
И поле славы нам очистив наконец,
И те не возмогли свой удержать венец —
Чего ждать будет нам?.
А! Вот что!.. Но кто же эти вы, почтенные господа «инког-
нито»? Об истинных талантах старого времени нечего хлопо-
тать: их, может быть, мало или совсем не читает публика, но
заслуги их литературе, их труды известны всем, занимающимся
дельно отечественною литературою; их имена стали историче-
скими; о гениальных людях еще менее нужно хлопотать: они и
без ваших хлопот бессмертны. Что же касается до вас, господа
«инкогнито»,— не спрашивайте, «чего ждать будет вам?»— вы
уж дождались своего и вам больше нечего ждать...
После рифм г. М. Дмитриева, во втором ряду стихотворений
«Одесского альманаха», особенно замечательны стишки гг. Сте-
панова, Щеткина, Раича и Струйского. К этому же второму ряду
124

должно отнести и отрывок из перевода «Энеиды» г. де Ларю.
Когда перевод напечатается вполне, г. де Ларю окажет им вели-
кую услугу русской публике в пользу развития ее эстетического
вкуса: тогда все, сравнив «Илиаду» с ч<Энеидою», поймут раз-
ницу между великим, самобытным, свежим, целомудренным,
в своей возвышенной простоте, созданием художественной древ-
ности,— и между щеголеватым, обточенным, но мертвым и
бездушным подражанием. Сравнения очень полезны для разум-
ных выводов и результатов: все понимают достоинство и красоту
человеческого стана, но возле красивого человека поставьте
оранг-утанга — и красота первого будет еще виднее...
Но в «Одесском альманахе» есть третий ряд стихотворений,
который нам кажется лучше обоих прежних. К нему мы отно-
сим шесть новогреческих песней, дышащих наивною поэзиею
народной фантазии и прекрасно переведенных д\ Протопоповым;
грациозное, проникнутое чувством, хотя и шутливо написан-
ное стихотворение «Городок» г. И. К.,1 впрочем, кроме послед-
него куплета, который портит эту прекрасную пьеску; и, нако-
нец, два маленькие стихотворения, подписанные буквою М.
и отличающиеся художественностию формы, напоминающей
подражания древним Пушкина.2 Выписываем лучшее из них —
«Сон»:
Когда ложится тень прозрачными клубами
На нивы спелые, покрытые скирдами,
На синие леса, на влажный злак лугов,
Когда над озером белеет столп паров
И в редком тростнике, медлительно качаясь,
Сном чутким лебедь спит, на влаге отражаясь,
Иду я под родной соломенный мой кров,
Раскинутый в тени акаций и дубов,
И там, с улыбкой на устах своих приветных,
В венце из ярких звезд и маков темноцветных,
И с грудью белою под черной кисеей,
Богиня мирная, являясь предо мной,
Сияньем палевым главу мне обливает
И очи тихою рукою закрывает,
И, кудри подобрав, главой склонясь ко мне,
Лобзает мне уста и очи в тишине.
Издание «Одесского альманаха» очень красиво. Печать де-
лает честь провинциальной типографии; только бумага не со-
всем ей соответствует. Двевиньеты и шесть картинок, прекрасно
сделанных, составляют важное украшение книжки. Сверх того,
к ней приложены ноты на песню Кольцова «Если встречусь
с тобой», музыка г. Глинки.
125

16. Повесть и Быль. Я. Оаерецковского. Санкт-
Петербург. В тип. 3-го департамента Министерства
государственных имуществ. 1840. В 12-ю д. л. 168
стр.1
В этой опрятно и красиво изданной книжечке содержится
финляндская повесть «Беата», рассказанная плавным языком,
но с некоторыми претензиями на остроумие, с неправдоподобным
содержанием, чуждая мысли и отличающаяся сантименталь-
ностию. Потом, в этой же книжечке содержится венская быль
«Лотерейный билет» — анекдот не без занимательности, хотя
несколько и растянутый. За исключением неудачных попыток
на остроумие, язык этой были очень хорош.
17. Римские элегии, сочинение Гёте. 1840. В 8-ю д. л*
60 стр.2
«Римские элегии» Гёте, переведенные г. Струговщиковым,
составляют одно из драгоценнейших приобретений не только
в итоге месячного, но и годового бюджета нашей бедной литера-
туры. В одной из следующих книжек «Отечественных записок»
мы поговорим о них поподробнее в отделении «Критики».3
18. Три песни патриота. Санкт-Петербург. В тип. 3-го
отделения департамента Министерства государствен-
ных имуществ. 1840. В 12-ю д. л. 24 стр.4
Умолкни глас неправды в мире,
Людей на время стихни шум,
Исполненный о благе дум,
Хочу я грянуть песнь на лире,
Хочу я Русской петь народ,
В дворянстве славный, знаменитый,
В заслугах почестьми покрытый,
Хочу славян я славить род,—
и так далее, всё в таком же роде и в таком жетоне. Имени автора
не выставлено, но, должно быть, это смастерил кто-нибудь из
подражателей г. Кузмичева и других знаменитых «сочините-
лей».
126

19. Герцогиня Лонгвиль. Эпизод из времен Фронды. Соч.
С. Феликса. С французского. Санкт-Петербург.
В тип. Конрада Вингебера. 1840. В 12-ю, д. л. 249 стр.1
Решительно ничего не представляя замечательного в худо-
жественных творениях, французская литература попрежнему
богата хорошими беллетрическими произведениями,— и если
русская литература имеет полное право гордиться перед нею
первыми, то французская не захочет войти с нею даже и в со-
стязание в количестве и достоинстве последних. Вот почему во
Франции так много писателей с отличными дарованиями, так
что можно насчитать сотни, из которых каждый так и метит
в гении, наряду с Виктором Гюго и Поль де Коком; тогда как
у нас — или Державин, Жуковский, Батюшков, Крылов,
Грибоедов, Пушкин, Гоголь,— или уж бог знает кто и бог
знает что! Да и из людей с несомненным-то дарованием многие ли
пишут? Г-н Загоскин написал только одного «Юрия Милослав-
ского»; Лажечников только три романа; Гоголь только одну
комедию. Правда, иные2, много, очень много пишут: драм, тра-
гедий, драматических представлений, водевилей, романов, по-
вестей, фантастических путешествий, юмористических статеек,
историй, даже, между делом, и грамматик, полных и сокращен-
ных,— чего хочешь, того и просишь; да только кто это и что
это? Целые томы «почтеннейшие» исписали, а прочесть нечего.
Один А. А. Орлов, если б состоялось его благое намерение вы-
дать компактное издание своих творений, завалил бы все биб-
лиотеки для чтения и книжные магазины, да что из того лите-
ратуре-то? А французские беллетристы пишут и много и хорошо:
плодовитость есть свойство их национального духа, а давность
их литературного и общественного образования проводит по
ним какой-то уровень общего блеска и достоинства, так что
иногда и плохенького не отличишь от первоклассного. Вот хоть бы
кто слыхал о г. Феликсе, а между тем его «Герцогиня Лонгвиль»
читается с удовольствием и может без ошибки почесться лучшею
беллетрическою книгою на русском языке из всех, явившихся
от половины прошедшего месяца до половины апреля. В этой
повести есть и завязка, и что-то похожее на характеры, и занима-
тельность; но что всего лучше,— нет возмутительных изобра-
жений неистовых страстей. Правда, в конце сказки не обошлось
без яда, но уж без этого не обойдется ни одно произведение но-
вейшей французской литературы.— Перевод хорош, издание
опрятно.
127

20. Словарь русских синоним, или сословов, составленный
редакциею нравственных сочинений. Часть первая.
Санкт-Петербург.- В тип. Третьего департамента Ми-
нистерства государственных имуществ. 1840. В 8-ю д. л.
64 стр.1
Хороший филологический словарь синонимов был бы драго-
ценным подарком нашей литературе. Он умножил бы собою чис-
ло необходимых учебных книг для изучения русского языка и
был бы полезен даже молодым литераторам. «Словарь сино-
ним», которого заглавие мы здесь выписали, к сожалению, ни-
сколько не обогащает нашей учебной литературы и без ошибки
может быть отнесен к числу самых бесполезных кнщ\ Прежде
всего, — он нисколько не филологический, а скорее словарь мо-
рали и разных предметов, к философии и к русскому языку ни-
мало не относящихся. В нем не объясняются сила и значение
сходственных слов ни духом языка, ни употреблением: в нем
больше говорится о том, о чем в нем не должно бы говориться.
Развертываем наудачу. Например, как, вы думаете, объяснено
различие между словами творец и сочинитель? Послушайте:
«Автор, творец употребляются единственно тогда, когда гово-
рится о мужах {а не о женах?), писавших о каком-нибудь важ-
ном предмете; а сочинитель и о таких людях, которые сочиняют
или слагают какие-либо мелочи. Так мы говорим: это сочини-
тель такого-то романа». Из этого ясно видно, что роман — ме-
лочь и что Вальтер Скотт и Купер — не авторы, не творцы,
а «сочинители». И это тем яснее, что новый «Словарь русских
синоним или сословов» называет Хераскова творцом поэм «Рос-
сиада» и «Владимир». Хороши поэмы, хорош и творец!.. Нет,
«сочинитель» имеет совсем другое значение в живом русском
языке! Простолюдины называют «сочинителями» своих люби-
мых писателей, а люди образованные называют «сочинителя-
ми» всех авторов, которые, во-первых, нравятся исключительно
грубому вкусу простонародья, пишут для него разные похож-
дения удальцов, вроде Совестдрала Большого Носа,2 черных и
красных баб,3 героев собачьих конур и пр.,— которые, во-вто-
рых, желая из «сочинителей» попасть в «литераторы», хвалятся
дружбою умерших знаменитых людей, дерзко ругают живых и
употребляют другие подобные средства... Впрочем, свойства не-
которых «сочинителей» верно и подробно описаны в «Литера-
турной газете» барона Дельвига за 1830 год, в 1-м томе, 20-м №,
в отделении «Смеси», на 161, 162 и 163 страницах. Говорят, что
эта статья принадлежит Пушкину,— и в самом деле, стоит
только прочесть ее, чтобы убедиться в этом.4
128

21. Репертуар русского театра (,) издаваемый И. П е с о ц-
к и м. Третья книжка. Месяц март. С.-Петербург.
В тип. А. Плюшара. 1840. В 8-ю д. л. 46, 44 стр. *
«На свете странные бывают приключенья!»2— и третья книж-
ка «Репертуара» самым разительным образом подтверждает
справедливость этого мудрого изречения. Всем, и читающим
«Репертуар» и не читающим его, известно уже из одной програм-
мы этого странного, не литературного издания, что в нем печа-
таются только водевили, игранные на театрах обеих наших сто-
лиц, но ни особо и ни в каком повременном издании не напеча-
танные.
Обязанные читать всё, что пи печатается, даже «Репер-
туар русского театра», издаваемый г. Песоцким, мы развернули
его, чтобы увидеть, какой новый водевиль написал г. Коровкин
или какую новую драму «сочинил» г. Полевой,— и что же?—
представьте себе наше изумление: мы увидели — «Гамлета,
принца датского, драматическое представление в пяти действиях
соч. Виллиама Шекспира, перевод с английского Н. А. Полево-
го»!.. Пощадите, г. Песоцкий!.. Во-первых, «Гамлет», сей зло-
получный принц датский, так много пострадавший от г. Дю-
сиса, от г. Сумарокова и от г. Висковатого, давно уже изве-
стен русской публике и в четвертом своем страдании: переделка
великого создания Шекспира г. Полевым напечатана еще в
1837 году; во-вторых, странно видеть творение Шекспира, хотя
и в арлекинском костюме, в издании, посвященном изделиям
гг. А, В, С и пр. Но главное и важнейшее — ведь «Гамлет»
драма, трагедия, а не водевиль... Впрочем, позвольте... поче-
му ж бы и не так?.. Ведь не всё то шекспировское, на чем выстав-
ляется его имя: и Шекспир во многом, что выдается за принад-
лежащее ему, не узнал бы своего! Было время уродливых клас-
сических трагедий,— и добрый простак Дюсис делал из великих
драм Шекспира уродливые классические трагедии. Ну, а те-
перь?— Теперь настало время романтических водевилей, с куп-
летами и даже без куплетов, и часто с чувствительными мело-
драматическими пантомимами под эффектно сантиментальную
музыку,— почему же, следуя духу времени, не делать водевилей
из драм Шекспира?.. Но известно, что наши доморощенные воде-
вили даже и не делаются, а переделываются из французских,
чрез переложение французских нравов на русские; и потому,
если вы хотите делать водевили из драм Шекспира, поступайте
и с ними точно так же: сделайте, например, из поэтической дат-
чанки Офелии русскую деву в сарафане и, на голос известной
простонародной русской песни:
Здравствуй, милая хорошая, моя,
Чернобровая, похожа на меня!
9 Белинский, т. IV 229

заставьте ее пропеть водевильный куплет с прищелкиванием
пальцами, хоть вроде следующего:
Радость-душечка пропала,
Как мила друга не стало!
Уверяем вас, что это будет очень хорошо... Всего важнее —
старайтесь переводить Шекспира как можно водевилънее, т. е.
навыворот. Например: Шекспир заставляет Гамлета сказать
Полонию: «Вы ничего не можете взять; я вам всё уступаю охот-
но, кроме жизни моей, кроме жизни моей, кроме жизни моей».1
(You cannot, sir, take from me any thing that 1 will more willing-
ly part withal, except my life, except my life, except my life);
а вы... да что вам до Шекспира! Он писал по-английски, а вам
не учиться же нарочно для него — слишком много для него че-
сти, тем более, что — сами вы знаете — целиком он нынче уж
не годится!.. Итак, возьмите лучше летурнеровский перевод
«Гамлета», исправленный Гизо,2 в котором это место переведено
так: «Vous ne pouvez, monsieur, rien prendre de moi, que je
vous donne plus volontiers, si ce n'est pas ma vie, si ce n'est pas
ma vie, si ce n'est pas ma vie». (Oeuvres completes de Shakspeare,
trad, de l'anglais par Letourneur; n. ed., revue et corrigee par
F. Guizot et A. P., traducteur de lord Byron, 1.1., p. 240);* ну, да
и переведите это так: «Из всего, что вы можете взять у меня,
ничего не уступлю я вам так охотно, как жизнь мою, жизнь
мою, жизнь мою»; оно будет и близко к оригиналу, с которого
вы переведете, и не так хлопотно: ведь французский язык, вер-
но, вам знакомее, чем английский? А чтоб больше придать блес-
ка своему незаконному переводу, смело поставьте в заглавии
«с английского»; ведь справляться не будут, а если и вздумает
кто-нибудь, отмолчитесь — и дело с концом! В наше время кто
не знает всех наук (особенно важнейших, как выразился один
многознайка: политической экономии и философии) и всех язы-
ков, даже санскритского и китайского? По крайней мере, кто
не рассуждает о них с важностью, даже не зная порядочно и
своего родного и не признавая русского и перерусского слова
«теперешний» русским словом?3— Дальнейшие наставления в
водевильном способе переводить драмы Шекспира вы можете
найти в статье покойного профессора Кронеберга, помещенной
во II томе «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду»
на 1839 год, стр. 189. Обратите особенное внимание на письмо
* Франц. «Вы ничего не можете взять у меня такого, что я отдал
бы вам более охотно, разве только мою жизнь, разве только мою жизнь,
разве только мою жизнь» (Полное собрание сочинений Шекспира, перев.
с английского Летурнером, нов. изд., просмотренное и исправленное
Ф. Гизо и А- П., переводчиком Байрона, т. I, стр. 240).
ISO

Гамлета к Офелии: «О dear Ophelia, I am ill at these numbers;
I have not art to reckon my groans; but that I love thee best, о
most best, believe it. Adieu. Thine evermore, most dear lady,
whilst this machine is to him, Hamlet». * Это вы, для большего
эффекта, можете перевести по-своему, не соображаясь ни с под-
линником, который для вас нем, как рыба, ни даже с француз-
ским переводом; английское «most dear lady» ** и французское
«ma dame cherie» *** заменить водевильным «обожаемая дева»;
одним словом, вот так: «Милая Офелия! Эти строчки (т. е. сти-
хи, numbers, **** vers *****) умножили мою грусть. Я не умею
красиво пересказать мои вздохи (т. е. я не имею искусства рас^
считывать мои стенания), но я люблю тебя, очень люблю.
Прости. Твой навсегда, обожаемая дева, пока дух мой держится
в теле (т. е. пока эта машина принадлежит мне, как в подлин-
нике, или: пока эта смертная машина повинуется твоему Гам-
лету, как во французском переводе) — Гамлет». Смелее! Не бой-
тесь, что какой-нибудь насмешник перепародирует этот перевод
так: «Милый Шекспир! Я плохо понимаю тебя, еще хуже пере-
вожу тебя, но я люблю тебя, очень люблю. Твой навсегда, обо-
жаемый поэт, пока перо держится в руках. Твой переделыватель,
водевилист— такой-то».1
За перепечатанным «Гамлетом» следует, тоже перепечатан-
ная (из 50-го № «Литературных прибавлений к Русскому инва-
лиду» на 1837 г.), очень хорошенькая статейка г. Мундта: «Био-
графия Карла-Лудовика Дидло, бывшего балетмейстера импера-
торских санкт-петербургских театров».
За оною следует новая (т. е. не перепечатанная) статья, под
следующим длинным и громким заглавием: «Панорамический
взгляд на современное состояние театров в Санкт-Петербурге,
или Характеристические очерки театральной публики, драмати-
ческих артистов и писателей».2 Г-н сочинитель этой статьи очень
хорошо понимает выгоду громких и длинных заглавий вроде
самонужнейших, пренаиполезнейших лечебников и самонаи-
преполезнейших поваренных книг. Что же в этой статье? —
Да, собственно-то ничего; она напоминает своим содержанием
известную статью в «Новоселье» г. Смирдина: «Ничто»,3 заме-
чательную тем, что сочинитель ее весь вылился в ничто; но
в ней множество курьезных диковинок, подобных тем, которые
* Англ. «О, дорогая Офелия, я не силен в этих стихах, я-не искусен
в подсчете моих вздохов; но поверь мне, моя самая хорошая, что я люб-
лю тебя больше всего. Прощай. Твой навек, самая дорогая моя госпожа,
пока эта машина принадлежит мне, Гамлет».
** самая дорогая госпожа (англ.).— Ред.
*** моя нежно любимая госпожа (франц.).— Ред.
**** СТИхи (англ.).— Ред.
***** стихи (франц.).— Ред.
131
с*

именно за свое уродство и сохраняются в банках со спиртом,
в кунсткамерах. Укажем на них для удовольствия и потехи
современников и как назидательный факт для потомства.
Говоря о петербургском французском театре, сочинитель
статьи хвалит в г-же Аллан светскость манеров и уменье петь
куплеты; последнее достоинство он заставляет ее разделять
с г. Аллан; но больше этого, кажется, ничего в них не заметил.
Впрочем, это произошло, вероятно, от недостатка наблюдатель-
ности или от близорукости взгляда, а совсем не от недостатка
усердия: г. сочинитель хвалит г-жу Аллан со всевозможным
усердием, точно так же, как и г-жу Асенкову. Это напомнило нам
одно лицо в прекрасной повести графа Соллогуба «Большой
свет»,— именно, того господина, франта среднего общества и ге-
роя легоньких балков, который спрашивает Леонина: «Йет ву
каню авек ле Чуфырин е ле Курмицын?»* и который, прикиды-
ваясь любителем французского театра, с таким самодовольствием
повторяет: «Люблю Allan!** Что это за удивительная актри-
са! Впрочем, надо сказать правду, и Асенкова недурна, особливо
в гусарском костюме. Мы с Петрушей и Ваней всегда ее вызы-
ваем». В г. Берне «сочинитель» видит не больше, как превосход-
ного актера в ролях буфонских, или фарсах (стр. 15), просто-
душно не подозревая в нем истинного художника, для убежде-
ния чегодостаточноувидеть его хоть в роли графа deMiremont,***
в комедии Скриба«La camaraderie».**** Далее,сочинитель с глу-
боким чувством истинного дилетанта говорит, что «буфет
Михайловского театра не весьма озабочен требованиями и все-
гда просторен» (стр. 14): кому неизвестно, что буфет тесно связан
с искусством? По крайней мере, так думает известный, и притом
самый многочисленный род дилетантов искусства! Г-на Сосниц-
кого сочинитель превозносит до небес, как великого гения сце-
нического искусства, а в г. Мартынове видит не больше, как
«отлично хорошего буффо, т. е. комика, разыгрывающего не
характерные, но смешные роли, карикатуры» (стр. 24). В самом
деле, г. Сосницкий необыкновенно умный артист: сценический
ум, при опытности и привычке к сцене, иногда делает у него не-
заметным недостаток вдохновения и творческого таланта,—
недостаток, который особенно ощутителен в ролях, художест-
венно созданных, как, например, в роли городничего в «Ревизоре»,
в которой г. Сосницкий столько же плох, сколько Щепкин пре-
восходен. Что же до г. Мартынова, то — в добрый час молвить,
* «Знакомы ли Вы с Чуфырииым или Курмицыпым?» (искаыс.
франц.).— Ред.
** Аллан {франц.).— Ред.
*** Миремол (франц.).— Ред.
**** «Товарищество» (франц.).— Ред.
132

в худой помолчать! — мы видим в нем золотой самородок сце-
нического таланта,—и если г. Мартынов, не обольщаясь своими
успехами, будет ревностно и бескорыстно трудиться в изучении
своего искусства, не стоять на одном месте, но идти всё вперед
и вперед, то из него выйдет со временем нечто посущественнее
многих и многих водевильных гениев Александрийского теат-
ра,— и только чуждые сфере искусства отношения, какие-
нибудь camaraderies, * могут так пристрастно унижать его
природный талант... *
Но всего курьезнее отзывы и суждения сочинителя реперту-
арной статьи о наших драматических писателях. Высоко ставит
он таланты гг. барона Розена, Бахтурина, Ободовского, Куколь-
ника, Зотова, Хомякова, Грибоедова, Жандра, Хмельницкого,
Загоскина, князя Шаховского; но выше всех их ставит талант —
г. Н. Полевого!.. О тех он говорит по несколько строк, сему
посвящает несколько столбцов. Послушайте, что говорит он
о сем драматическом светиле, т. е. о г. Полевом:
Гибкий ум его постигпул быстро тайпу искусства, недоступную даже
для многих гениев (хороши гении!..)у—тайну двигать сердцами зрителей,
и проч. (стр. 18 и 19).
Говоря об «Уголино», сочинитель делает следующее наблю-
дение:
Весьма замечательно, что противники Н. А. Полового, пе зпая, как
унизить «Уголино», стали утверждать, будто ом почерпнул всё из немец-
кой и итальянской драмы! Укажите ж, из которой! Сличите, разберите!
Клевета и только!
Мы, право, не знаем, есть ли у г. Полевого противники и кто
они такие; не помним также, чтобы кто-нибудь серьезно разби-
рал его «Уголино» и, как будто говоря о великом деле, доказы-
вал, что она почерпнута оттуда и отсюда; но мы помним, что
в одной газете драмы Шиллера были поставлены выше драм Ше-
кспира, а «Уголино» выше драм Шиллера, и что через два или три
нумера, в той же самой газете и тем же самым беспристрастным
и глубокомысленным критиком эти похвалы объявлены были
пристрастными: «Почтеннейшая,— так взывал оный критик
к публике, — почтеннейшая! Виноват,—приятельство, кумовство,
camaraderie **—вот что — больше ничего!» Если потребуется,
мы назовем по имени эту газету, и укажем на нумер и страницу,
на которых находятся эти знаменитые и делающие честь русской
литературе слова.2 Общий итог суждения г. сочинителя о драма-
тическом таланте г. Полевого есть тот, что, в отношении кискус-
* приятельские отношепия (франц.).— Ред.
** товарищество (франц.).— Ред.
133

ству, драмы его еще не осели на прочном основании; что, чувст-
вуя недостатки прежних форм и изложений русской драмы, он
ищет новой формы и что «Репертуар» ожидает от него с немалою
надеждою, есЛрт не решения великой задачи, то формулы (?!..)
для ее разрешения (стр. 20). Именно так! Ждите, «почтенней-
ший»!..
После г. Полевого, по словам сочинителя статьи «Репертуа-
ра», далеко должен пойти г. Коровкин. Добрый путь, господа!
Читатели могли заметить, что между всеми этими именами,
начиная от г. Полевого с г. Коровкиным и до Грибоедова, нет
имени Гоголя. Конечно, между ими и искать его не следует; но
если уже между ими вмешалось имя Грибоедова, то Гоголя уж
как-то невольно ищешь. Однако ж не беспокойтесь: опытный
сочинитель репертуарной статьи не даст промаха. Говоря язы-
ком старинных стихотворений Кирши Данилова, мы можем
сказать о нем: «А втапоры он догадлив был».г В самом деле, до-
гадлив: он отделил Гоголя от всех имен, поговорил о нем больше,
чем о других; и по всему видно, что он приступил к этому не
вдруг, а переведя дух, изготовившись и нацелившись. Послу-
шайте же, что он говорит о Гоголе:
Г-н Гоголь написал одну комедию прозою — «Ревизор», за которую
дружеская литературная партия превозносит его превыше не только
Грибоедова, но даже Молиера! Критики наши забыли (да они, вероятно,
никогда и не помнили этого!), что «Ревизор» уступает даже многим коме-
диям кн. Шаховского и Загоскина, которые вовсе не имели притязания на
сравнение их с Молиером. В «Ревизоре» нет, во-первых, никакого вы-
мь.сла и завязки; во-вторых, нет характеров; в-третьих, нет натуры;
в-четвертых, нет языка; в-пятых, нет ни идей, ни чувства, т. е. нет ни-
чего, что составляет высокое создание! Сюжет избитый во всех немецких
и французских фарсах, тот же, что «Мнимая Каталани» («Die vermeinte
Catalani»), «Немецкие* горожане» («Die deutschen Kleinstadter»), «Лож-
ная Тальони» («Die falsche Tagliony»), «Городишко», соч. Пикара («La
Petite ville») и т. п., с тою разницею, что в «Ревизоре» более невероятно-
стей. Действующие лица — ряд преувеличенных карикатур, небыва-
лых никогда в Великороссии! Это образчики какой-то пешей малороссий-
ской и белорусской шляхты, которых нам выдают за русских помещиков.
Все действующие лица — пошлые дураки или отъявленные плуты, ко-
торые хвастают своим плутовством.
Именно так! Против этого нечего сказать «Репертуару» и
его «почтеннейшим» сотрудникам, читателям и почитателям!
С ними мы не намерены рассуждать о том, что значит в драме вы-
мысел и завязка, характеры, натура, язык, идеи и чувство. Мы
также не намерены и защищать Гоголя: дело говорит само за
себя. Мы лучше укажем на «репертуарную» тактику унижения
истинных талантов через возвышение жалкой посредственности:
относительно почитателей «Репертуара» превосходная такти-
ка!.. Но — но Сеньке и шапка! — как говорит русская посло-
вица. «Ревизор» имел чрезвычайный успех: всё издание его
134

давно раскуплено, и ни одного экземпляра теперь нельзя до-
стать в лавках ни за какие деньги; на театрах обеих столиц,
особенно в Москве, он беспрестанно дается и каждый раз
привлекает многочисленную публику. Всё это 'еще внешние
доказательства достоинства «Ревизора»; но для водевильной и
«репертуарной» публики только и существуют, что внешние,
доказательства,— и потому суждение сочинителя статьи могло
бы показаться диким даже и для тех, для кого оно написано;
но вот как кончил он свое дивное суждение о «Ревизоре»:
Одно превосходное комическое лицо здесь — лакей (хорошо еще!).
Вот что мастерски, так мастерски! И за отделку именно этого лица мы
признаем комический талант в г. Гоголе, и убеждены, что если он захо-
чет сделать что-нибудь порядочное и "зажмет уши на пошлые (!) похвалы
приятелей (вероятно, дело идет о Пушкине?), похвалы, которые поло-
вина публики (вероятно, водевильной и «репертуарной») принимает за
насмешку над ним, то напишет не фарс, а настоящую комедию, потому
что мы видим в нем и юмор и комическую замашку (неужели только
в характере лакея?). Дарование видно и в самых мелочах (даже и в «Ре-
визоре»?), и мы, почитая «Ревизора» пьесою, недостойною того, чтобы
на ней можно было основывать славу автора, признаем автора человеком
даровитым (вот как! — и все это за характер лакея? — вот что значит
удружить!) и с нетерпением ждем случая хвалить его за что-нибудь достой-
ное его таланта (а где же мерка для таланта-то? Конечно, характер, ла-
кея?).
Славная тактика! Сначала разругайте, скажите, что в авто-
ре «нет ни ума, ни чувства, ни таланта, ни фантазии, словом,
ничего, что нужно, чтоб быть автором», а в заключение скажите,
что автор подает надежды, и если будет походить на своих кри-
тиков до того, что им нечего будет стыдиться его, то напишет
что-нибудь дельное. Такая тактика очень действительна в задних
рядах нашей литературы: водевильная и «репертуарная»
публика простодушна: она согласится и с началом и с.заключе-
нием статьи, т. е. и с бранью и похвалою, как бы они ни проти-
воречили одна другой, а критика похвалит за добросовестность
и беспристрастие.
Между современными русскими журналами один (не будем
называть его) отличается удивительною пустотою, сухостию и
безжизненностию своих «литературных очерков», которые он
смело выдает за «критики» — вероятно, для того, чтоб отделать-
ся от составления статей по отделу «Критики», требующих и
сведений, и труда, которые могут считаться делом ненужным
для «очерков».х Все эти «очерки» поются на один и тот же лад и
отличаются элегическою унылостию разочарованных юношей
двадцатых годов настоящего столетия,— юношей, уж очень
состарившихся для 1840 года. В них на один и тот же тон распе-
вается одна и та же мысль,— что теперь всё не так, как было, и
в современной литературе видна одна посредственность. Сначала
135

мы от чистого сердца смеялись над этими прозаическими элегия-
ми разочарованного самолюбия, но теперь видим, что унылый
старичок не совсем неправ. В самом деле, что представляет, на-
пример, современная журналистика?— «Библиотека для чте-
ния» в какой-то апатии вяло дошучивает на старый лад старые же
остроты, наполняется какими-то дикими статьями о произведе-
ниях живописи и скульптуры и о музыкальных концертах;
«Литературная летопись» ее уже не превышает трех страничек—
тоща, суха, шутки приторны; отстает книжками и быстро кло-
нится к желанному покою. Поневоле воскликнешь: «Конец кон-
цов!»— «Сын отечества» пока еще держится только своими еже-
годными переодеваниями из одной обертки в другую да тем, что
или сожмется в двенадцать, или разлетится на двадцать четыре
книжки. Этим он думает выиграть в аккуратности выхода, но —
увы! — когда у добрых людей настает январь нового года,
у него всё тянется еще хвост старого, и прошлогодний журнал
остается без хвоста! Конечно, это не мешает «Сыну отечества»
смело и самонадеянно называть себя представителем русской
литературы в 1838 и 1839 году, хотя иные шутники и замечают,
что если он уж непременно хочет так называть себя, то пусть,
по крайней мере, назовется представителем неполным, потому
что и до сих пор еще не дал горемычным своим подписчикам
двух книжек за прошлый год (за ноябрь и декабрь). О внутрен-
нем улучшении он уже не хлопочет: сам видит, что и стар стал и
немощен. И в молодые-то свои годы он был не из бойких, а теперь
уж и добрые люди на нем не взыскивают и терпят старика,
к которому привыкли в продолжение почти тридцати лет. Ста-
рики и читают старика: им любо, когда он с старческою ворчли-
востию побранивает всё новое да похваливает доброе старое
время. В добрый час, почтеннейшие старцы! Ведь надо же и вам
чем-нибудь тешиться под скучную зиму ваших дней!.. Потом
«Современник»,— но это больше альманах, чем журнал: он не
держит голоса на арене современной литературы, не желая
иметь с нею никакого дела. И хорошо поступает! Правда,
в своих кратких, но чрезвычайно характеристических отзывах
о новых произведениях поделом пренебрегаемой им современной
литературы, он подает голос, но этот голос доходит не до публики,
а до сердца только некоторых из его журнальных собратий.—
И странное дело! — он говорит тихо, скромно, прилично, без
всякой, повидимому, резкости, а между тем ужасно сердит неко-
торых из своих журнальных собратий: он даже и не упоминает
о них, как бы не замечает их существования, а они разбирают
по слову каждую его строку и за каждую сердятся, как за лич-
ную обиду...1 «Северная пчела»,— но она, всегда перепечаты-
вая из других изданий, как бы вовсе лишена самостоятельного
существования и держится одними политическими известиями,
136

повторенными ею после того, как они напечатаются в других
газетах, да разве еще объявлениями о водоочистительных маши-
нах и других не относящихся к литературе предметах.— В Мо-
скве, которая так недавно гордилась перед Петербургом и ко-
личеством и достоинством своих журналов, теперь страшное
запустение. Медленно умирал в ней «Наблюдатель», как вдруг,
весною 1838 года, вздумал ожить,—и вот поюнел и позеленел, и
заговорил живым языком, восторженною речью, словом, рас-
ходился, как рьяный немецкий студент. Но добрый и пылкий
юноша не понял великой истины, что чувство чувством, мысль
мыслью, талант талантом, а опытность и осторожность своим
чередом. С первой же книжки начал он сыпать новыми идеями
и новыми словами, не догадавшись, что не годится так вдруг и
неосторожно будить заспавшихся эпименидов, вместо того,
чтобы сначала понемногу их расталкивать.1 Тщетно представ-
лял он и изящную прозу, и изящные стихотворения, и новые
идеи: публика видела одни новые, непонятные для нее слова да
неаккуратность в выходе книжек,— и бедный юноша не хотел
умирать медленною смертию, по-филистерски,
посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей,2
но скоропостижно исчез и пропал без вести...
Не расцвел и отцвел
В утре пасмурных дней,
Что любил, в том нашел
Гибель жизни своей!3
И вот на тусклом небосклоне московской журналистики
снова ожила бледная красавица «Галатея».4 Но, боже мой!
Что это за. оживление! Лучше бы ей и не родиться на свет! Ла-
ниты бледные, очи впалые, в одежде бедность и неприятный бес-
порядок, гризеточный фартук не чист...
Да! Хороша журналистика! И после этого можно ли требо-
вать от нас (как требуют некоторые из наших читателей), кроме
библиографических обзоров, еще «обзоров русской журнали-
стики»? Что тут прикажете обозревать ежемесячно?.. Повто-
рять одно и то же тяжелой скучно!.. Вот почему мы никогда не
говорили о современных русских журналах и решились здесь
в нескольких строках сказать теперь о них свое мнение, чтоб
потом не говорить уже о них более, как о предмете грустном и
неприятном... «Но что же думаете вы, мм. гг.,— может быть,
спросят некоторые,— об „Отечественных записках"?»... Извольте,
мы скажем вам свое о них мнение,— мнение, которое есть наше
убеждение и вследствие которого мы так усердно занимаемся
137

этим изданием и будем так же усердно заниматься до тех пор,
пока это убеждение существует в нас. Вот что мы видим в нашем
журнале: только в «Отечественных записках» еще раздаются
песни старых корифеев нашей литературы, только в них встре-
чаются имена Жуковского, кн. Вяземского, кн. Одоевского,
Баратынского и других; только «Отечественные записки» пред-
ставляют публике произведения молодых, ярких талантов,
каковы Лермонтов, гр. Соллогуб, Кольцов, Красов, —0— и
другие; только в «Отечественных записках» видно живое стре-
мление к мысли, к идее, живая любовь к истине, живое участие
к судьбе русской литературы и гордое отчуждение от всякого
рода нелитературных интересов; в «Отечественных записках»,
как в последнем убежище, сомкнулось всё, в чем есть жизнь,
движение, талант; наконец, только «Отечественные записки»
и бодры и молоды, выходят в срок с точностию хронометра и
навлекают на себя упреки разве в излишней полноте и объеми-
стости. О промахах и недостатках говорить нечего: где их нет
и какое человеческое дело их чуждо?1 Лишь бы доброе начало
их перевешивало! И потому пока подождем и посмотрим —
Кто устоит в неровном споре...2
Публике очень хорошо известно, что «Отечественные запи-
ски» не имеют ничего общего с другими журналами; одно из
самых резких их отличий — уважение к таланту, к силе, к до-
стоинству: публике известно их мнение о Пушкине, о Гоголе и
других писателях, старых и новых, составляющих честь и славу
родной словесности... Всё это, заметьте,говорим мы, положаруку
на сердце, от полного, искреннего убеждения и желаем, чтоб
другие журналы,— которые так часто расточают похвалы самим
себе и которые верно не замедлят, из доброжелательства, на-
звать наше откровенное признание самохвальством,— также
искренно говорили с публикою, когда коснется речь до собствен-
ного их достоинства... Прибавим в заключение: если бы еще не
«Отечественные записки», то современная русская литература
действительно представляла бы собою апотеоз жалкой посред-
ственности. Посмотрите: кого хвалят, о чем говорят?— О дюжин-
ных произведениях, изделиях гг. Полевого и Коровкина! Кого
бранят и унижают?— Пушкина и Гоголя!.. Как унижают по-
следнего, можно видеть из примера «Репертуара», а как ценят
первого — посмотрите 65 № «Северной пчелы» нынешнего го-
да...3 Но дело стоит того, чтобы о нем сказать что-нибудь; оно
же так кстати.
Кто-то, изволите видеть, разбирает «Очерки русской лите-
ратуры» г. Полевого. Странная вещь! Известно, что наши лите-
ратурные мнения во всем диаметрально противоположны с мне-
138

ниями «Северной пчелы», так что белое для нее есть черное для
нас, и наоборот; но касательно мнения о г. Полевом мы во мно-
гом сходимся с нею. И кто бы, например, не согласился вот
с этим суждением, которое с дипломатическою точностию выпи-
сываем из «Северной пчелы»:
Н. А. Полевой, как видно из его собственного сознания (см. несколько
слов от сочинителя, в начале «Очерков литературы»), не учился ни одной
науке систематически, а только много читал о науках. Он был человек
начитанный, но не ученый, человек умный, остроумный, который был
в состоянии судить о науках в частности, но не мог быть судъею, т. е. не
мог подписывать приговоров. Н. А. Полевой часто судил весьма пра-
вильно, основываясь на здравом рассудке, но, во всяком случае, он судил
поверхностно, хотя начинал каждую статью длинною теориею, и эти
теории казались людям несведущим весьма мудреными, чудными и глу-
бокими, потому что были им понятнее настоящих ученых формул...
Правда, истинная правда! Еще раз и тысячу раз — правда,
сущая правда! Но — дальше:
В первые годы его («Телеграфа») существования он имел сильных при-
верженцев и превосходно поддерживался неутомимостью, умом, остро-
умием, смышлеиостию (savoir-faire) двух братьев Полевых. Будучи
принуждены сражаться беспрерывно, следовать предпринятым путем
энциклопедической1 критики и опасаясь па каждом шагу неприятельских
ударов, братья Полевые сами должны были прилежно учиться, и они,
учась, излагали в журнале результаты своих трудов, изысканий и наблю-
дений, которые если не всегда были верны, то всегда были занимательны,
потому что были свежи и возбуждали споры.
Далее, «Северная пчела» небезосновательно замечает, что
лучшая часть «Телеграфа» была беллетрическая критика, с осо-
бенною силою действовавшая к помрачению достоинств против-
ников издателя «Телеграфа».— «Только в этом «Телеграф»
действовал всегда систематически и с удивительною энергиею!
Но там, где Н. А. Полевой действовал не по внушениям страстей,
не как боец или гладиатор, критики его,— продолжает «Север-
ная пчела»,— были превосходны». Тут следуют дружеские
комплименты; наконец, упреки г. Полевому за его статью о
Пушкине, в которой он будто бы слишком превознес этого
обыкновенного,чуть-чуть не плохого поэта. Слушайте,слушайте!
Н. А. Полевой увлекся гармонией, музыкой стихов Пушкина, и не
обратил внимания на их сущность! Нам кажется удивительным делом, что
Н. А. Полевой, при своем уме, мог увлечься до такой степени одною
музыкою! Укажите мне, какой характер или первообраз (type *) создал
Пушкин? (покажите слепому цветы...) Ужели вы поставите мне в при-
мер Онегина, Нулина, Кавказского пленника, Мазепу, Годунова, Само-
званца (пожалуй еще и Гирея, Зарему, Марию, Алеко, Старого цыгана,
Земфиру, Марию (в «Полтаве»), Ленского, Татьяну, Ольгу, донну Анну,
* тип (франц.).— Ред.
139

Лауру, дон Хуапа, Скупого рыцаря и мпожество, множество других
превосходнейших характеров, дивных, художественных первообразов).
Это или тени, или портреты без теней (где же не тени и портреты с теня-
ми?,— уж не в Годунове ли и Самозванце г. Булгарипа? — должно
быть!..). Укажите мне па высокие, мировые (ба! да слово мировые не одни
«Отечественные записки» употребляют — и «Пчела» переняла его у них!
В добрый час!..) идеи, на сильное чувство, которое бы заставило сердце
ваше (чье же именно?..), так сказать, выпрыгнуть из груди? Где вы (?)
плакали, где содрогались, где хватались за меч, где душа ваша воспламе-
нялась в сочинениях Пушкина? Ради бога, обозначьте мне характеры,
укажите идеи и высокие чувства!.. Но там не то! Музыка, гармония слова,
всё гладко, чисто, и мелкий жемчуг, и мелкие алмазы, и мелкие самоцвет-
ные камни переливаются перед глазами вашими в калейдоскопе, тешат
вас, радуют, забавляют и оставляют вас па земле (о великий, несравненный
критик!..). Н. А. Полевой думал о Байроне, о Шиллере, и писал о Пуш-
кино. По идеям (т. с. по сентенциям?), Пушкин но может даже прибли-
зиться к Державину, а по чувству («Пчела» отделяет в поэзии идеи от
чувства... о, пчелиная эстетика!), Жуковский гораздо выше его. Пройдет
50, 100 лет, слог и язык изменится, и что тогда останется? А мы и теперь
восхищаемся черствыми и ржавыми стихами Державина, потому что
в них есть идеи, мысли и глубокое чувство!..1
Что сказать об этом? Не есть ли это осуществившаяся басня
не об умирающем, а об умершем льве?..2 У Пушкина отнимают
всё — и кто же, кто?.. Напрасно сочинитель статьи «Северной
пчелы» не упомянул с похвалою хоть об эпиграммах Пушкина.3
Право, следовало бы упомянуть, что Пушкин такой был мастер
писать их, что и чужие хорошие эпиграммы приписывались ему,
как, например, известная и превосходная эпиграмма кн. Вязем-
ского...4 Что ни печаталось превосходного в этом роде в «Лите-
ратурной газете» барона Дельвига, если не было подписано
имени автора, всегда публикою приписывалось Пушкину. Это
самое случилось и с безыменною эпиграммою, напечатанною в
«Литературной газете» за 1830 год, во П-м томе, на 136 странице:
Ты целый свет уверить хочешь,
Что был ты с Чацким всех дружней
и проч.6
В заключение «Северная пчела» нападает на г. Полевого за
непризнавание Дмитриева поэтом. Она уверяет, что Жуковский,
Крылов и Пушкин — результаты Дмитриева; что Дмитриев в
сказках своих поэт, и поэт высокий, поэт-живописец, поэт-
философ и поэт-музыкант, и что все сказки Дмитриева выше
«Онегина» Пушкина и т. п.
И на это нечего ни сердиться, ни возражать. Здесь г. сочини-
тель статьи, как говорится, пересолил, так что даже и те добрые
люди, для кого он писал, тотчас догадаются, что он над ними
зело подшучивает. Ведь журнал не зала: его читают все, и не
одни старики, которые за доброе слово хоть о Сумарокове го-
товы придти в восторг хоть от какой лекции... Но еще тем про-
140

стительнее подобные диковинки, что их можно принять за злую,
хотя и не злонамеренную шутку автора над самим собою, т. е.
если они выдуманы в особенном вдохновительном состоянии духа,
в простоте ума и незлобии сердца. Ведь ктпо-то1 в этой же самой
«Северной пчеле», назад тому ровно десять лет, от чистого сердца
и с полным простодушием издевался над этими дивными стиха-
ми из VII главы «Онегина»:
Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы.
Уж за рекой дымясь пылал
Огонь рыбачий.
Возмутительна дерзкая злоба; но добродушное неведение за-
служивает не больше, как улыбку сожаления.
Статья «Репертуара», в которой таким водевильным и «ре-
пертуарным» образом разруган «Ревизор» Гоголя, оканчивается
уверением, что «Репертуар» — удивительно отличное издание.
Но нам гораздо более нравится мнение об этом важном пред-
мете «Сына отечества», который называет «Репертуар» полу-
журиальным, а не литературным предприятием, как и «Журнал
шитья и вышиванья»2 и «Листок для светских людей», которые
красиво издаются в Петербурге («Сын отечества», № 5, стр. 184).
Вот это похоже на правду!
Кстати о духе неуважения к истинным талантам. В «Сыне
отечества» наповал бранят Лажечникова за его «Басурмана»
(«Сын отечества», № 5, стр. 181).3 И поделом ему, г. Лажечнико-
ву! Как он смеет писать такие прекрасные романы? Как он
смеет обнаруживать в них столько души, чувства, ума, фантазии,
таланта? Вот мы его!.. В самом деле, где ни послышишь — всё
«Новик» да «Ледяной дом», да «Басурман», а о «Клятве» и
«Аббаддонне» хоть бы слово кто молвил... Очень также наивно
уверение «Сына отечества», что лучшее из появившегося по сти-
хотворной части есть 2-я часть стихотворений г. Бенедиктова
и—-'что бы вы думали?— «Стихотворения» девицы Шаховой...
Признаться, г. Бенедиктов очень ловко похвален. А о стихотво-
рениях Лермонтова, Кольцова, Красова,— G—, беспрестанно
являющихся в «Отечественных записках»,— ни слова... Да и
зачем? Ведь они не у нас помещаются! Впрочем, позвольте:
глухо замечено, что несколько пьесок (а каких?) в журналах
(«Библиотека для чтения», «Отечественные записки», «Сын оте-
чества») стоили замечания... Вот уж это напрасно! Что же общего
у «Отечественных записок» с «Библиотекою для чтения», или
«Сыном отечества»? В «Отечественных записках» печатаются
стихи Жуковского, Лермонтова, Баратынского, кн. Вяземского,
111

Кольцова, Хомякова, Красова,—0—, Каткова, а в «Библиотеке
для чтения» стихи гг. Кукольника, Губера, кн. Кропоткина,
Тимофеева и прочих; в «Сыне же отечества» — стихи Паршина,
Дича, Дива, Траума, Гогниева, Печенегова, Филофея П-ва
и проч. Что ж тут общего?..!«Сынотечества»товорит,что в 1838 го-
ду только «Северная пчела», «Библиотека для чтения» и он, «Сын
отечества», были единственными представителями всей литера-
турной и ученой деятельности нашей. Если так, то — признать-
ся — хороша же наша деятельность, судя по представителям!..
Далее: «Громкими возгласами возгласили было в начале 1839 го-
да о возрождении „Отечественных записок", но годовое издание
их доказало невозможность продолжения русской журналистики
в том виде, какова она теперь, в ее нынешнем направлении, не-
верном, кривом, жалком, сбивчивом и бесцельном, показало и
всю бесплодность нашей журнальной литературы теперешней, и
в отношении самих журналистов, и в отношении журнальных
читателей» («Сын отечества», № 5, стр. 134). Вот что правда, то
правда, а с правдою нельзя не согласиться: «Отечественные за-
писки» с каждою новою книжкою всё более и более доказывают
пустоту и ничтожность единственных представителей литератур-
ной деятельности нашей в 1838 году и показывают собою, чем
должен быть журнал в наше время. Оттого-то так и сердятся на
них эти и сии1 устарелые и отсталые представители старого доб-
рого времени...
А что же наш милый «Репертуар»? После своей диковинной
статьи о «Ревизоре» Гоголя он угощает свою публику хроникою
петербургских и московских театров. Это, по его обыкновению,
перефразировка чужих театральных рецензий, разведенных
водою и украшенных набором слов собственного остроумия и
изобретения. Последнее отделение: «Театральные анекдоты и<
смесь» — самое лучшее. Вот вам два образчика:
— Экой ты хамелеон,— сказал один актер другому, укоряя его за
переменчивость в мнениях и характере.
— А ты хмелен,— отвечал ему другой.
— Скажите, пожалуйста, что это значит «александрийские сти-
хи»? — спросил один молодой человек в театре у своего соседа.
— Вероятно,' то, — отвечал сосед,— что эти стихи писаны для Але-
ксандрийского театра.
Славные анекдоты! Чудесный «Репертуар»!.. Но извините,
что мы так долго занимали вас и «Репертуаром», и русскими жур-
налами. Вперед будем щадить ваше терпение. Теперь к слову
пришлось, и мы не могли промолчать. Впрочем, если мы будем
безмолвствовать, кто же вступится за бедную русскую литера-
туру, так безжалостно унижаемую в лице истинных, великих
ее представителей?..
142

22. Очерки из портфеля ученика натурного класса. Тетрадь
первая. Мещанин. Посвящено Грыцьку Основьяненку
А. Башуцким. Две части. С.-Петербург. 1840.
В тип. Штаба Отд. корп. внутр. стражи.В 12-ю д. л.
В 1-й части XV, 273, во И-ой — 339 стр.1
Эта книга написана умным человеком, хотя не художником;
между тем это всё-таки не мешает ей оставаться умной книгой;
а как притом она не имеет и претензий на звание не только худо-
жественного, ной поэтического произведения, то это последнее
обстоятельство дает ей еще более права на название умной
книги. Я не люблю умных романов (хоть это совсем не значит,
чтобы я любил романы глупые); если вы противного со мной мне-
ния, советую вам прочесть «Очерки из портфеля ученика на-
турного класса», тем более, что в них найдете вы довольно живо
написанные страницы, нередко богатые остроумными заметка-
ми, согретые чувством, исполненные практических истин. Я не
могу прочесть такой книги в один присест,потому что она скоро
наскучит, но в две недели, особенно когда случатся праздники,
как в этот раз, например,— почему ж не прочесть! Отрывок из
этой книги вы, может быть, читали прежде, в первой книжке
«Пантеона», и помните, что тот отрывок очень занимателен. Он-
то особенно и интересует прочесть целое.
23 О Ганеманне и гомеопатии. Прагматическое сочинение
Семена Вольского и пр. Три части. С.-Пе-
тербург. 1840. В тип. Е. Фишера. В 8-ю д. л. В 1-й
ч. VI, XXVI, 85; во И-й XIII, 189; в Ш-й 136 и 18 стр.2
Вам, верно, почтенные читатели, никогда не случается чи-
тать книг по обязанности, как нашему грешному брату-журна-
листу. Разве случится вам нужда прочесть сочинение вашего
приятеля,— ну, тогда совсем другое дело: приязнь услаждает
самую обязанность, а притом приятели-литераторы так бывают
добры и милы, что рассказывают и даже читают свои сочинения
прежде еще, чем они напечатаны.3 Нам, несчастным читателям
по обязанности, часто приходится жутко от книг:
Вам сна нет от французских книг,
А нам от русских больно спится.4
Читай всё — и умную книгу, о которой говорили выше, и
глупую книгу, о которых говорили не раз, и страшную книгу,
о которой будем говорить теперь,— всё читай, перечитывай,
суди да обсуживай для того только, чтобы вас избавить от по-
тери лишнего рубля или рублей, лишнего часа или часов.
143

Но иногда судьба бывает чрезвычайно как благосклонна
к нам, вот хоть быв нынешний раз: она дала нам в руки разом
две умные книги — умный роман и умное медицинское сочине-
ние; однообразие утомляет, и мы, утомившись от одной книги,
оживали снова за другой; только первую, т. е. умный роман,
мы читали гомеопатически у а сочинение о гомеопатии аллопа-
тически; право, так!
В самом деле, сочинение почтенного врача г. Вольского было
для нас занимательно в высочайшей степени, так что мы не
могли от него оторваться; написанное, во-первых, популярным
образом, языком правильным, легким, приятным, во-вторых —
живое, согретое горячим участием к своему делу, в-третьих —
умное, ученое, дельное, оно заняло нас, хотя мы вовсе не меди-
ки, несравненно более, чем умный роман, который всё-таки
должен быть к нам ближе и доступнее.
Но, признаться откровенно, нам страшно было читать книгу
г. Вольского. Кто из нас не интересовался гомеопатией1, не
лечился ею даже в то время, когда она свирепствовала (в том
смысле, как употребляют это слово «львы») и в Петербурге, и
в Москве, и в провинциях, как модная метода лечения, а модные
методы лечения (так же точно, как и учения), известное дело,
всегда производят чудеса. Заболит зуб, нам дают крупинку,
децилионную часть Alveolin (вонючий гной из зубной ямочки *),
и вот мы утешаемся модным лечением, сносим боль терпеливее;
зуб болит, болит, наскучит ему, наконец, болеть, перестанет —
браво! да здравствует гомеопатия! восклицаем мы и трубим ей
торжественную хвалу повсюду.
И вот является перед нами человек, который, вооружившись
мечом критики и копьем логики, с полным запасом глубоких и
основательных познаний, объявляет войну,— и какую войну!—
Ганеманну, гомеопатии и их приверженцам и защитникам.
Д-р Вольский, надобно сказать правду, владеет оружием, как
отличный мастер своего дела: доказательства его сильны, удары
полновесны, мнения убедительны. Подрываясь под основания
системы Ганеманиовой, он, как опытный врач, не упускает из
вида ничего, чем может поразить противника: он логически рас-
сматривает его доводы, эмпирически исследует его врачебные
силы, мало этого — он рассматривает самого Ганеманна, жизнь
его с ее нравственной стороны, в ее умственном развитии,— и,
действительно, страшно становится, когда вздумаешь, какое ги-
бельное влияние могла и может иметь гомеопатия на здоровье
человека!
Чтобы познакомить с содержанием книги, мы представим ее
обозрение.
* См. в книге г. Вольского главу об изопатии, в.Ш-й части, стр. 6.
144

Сочинение д-ра Вольского состоит из трех частей.
В первой заключаются:
I. Введение.
II. Исчисление сочинений, которыми руководствовался автор
при составлении своего сочинения.
III. Биография Гансманна в .различных отношениях.
IV. Мнения врачей о Ганеманне, выдающем себя за изобре-
тателя теории и методы лечения, называемых «гомеопатиче-
скими», и объяснение того, почему ныне в Германии называют
гомеопатов парацельсианцами (Paracelsiancr).
V. Рассуждение о последователях Ганеманна и сходстве его
с Месмером.
Во второй части автор излагает:
I. Литературу гомеопатии.
II. Историю гомеопатии.
III. Теорию гомеопатии.
IV. Гомеопатическую методу лечения.
Третья часть содержит в себе:
I. Литературу критических разборов гомеопатии,в хронологи-
ческом порядке, с присовокуплением положительного мнения
каждого критика о Ганеманне и гомеопатии.
II. Заключение.
Читая книгу д-ра Вольского, входя постепепно в ее содержа-
ние, вы отвращаетесь более и более от гомеопатии, вы ужасае-
тесь ее последствий, и, наконец, ужас ваш доходит до того, что
при последней главе, с последней страницей (в статье об изопа-
тии) книга выпадает из рук ваших, и вы без омерзения не можете
представить, не можете вспомнить всего того, что вы читали об
этом гибельном заблуждении ума человеческого...
Советуем всякому, кто хоть сколько-нибудь интересовался
гомеопатиею, прочесть эту книгу со вниманием. Мы уверены,
что, переведенная на иностранные языки, она разойдется по
всей Европе и везде достигнет своей прекрасной цели, тем более,
что это есть самое полное критико-прагматическое сочинение
о гомеопатии, в котором приведены и рассмотрены мнения всех
писавших об этом предмете как за границей, так и в нашем
отечестве.
24. Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова.
Санкт-Петербург. В типографии Ильи Глазунова. 1840.
В 12-ю д. л. В двух частях. В 1-й — 173, во П-й —
250 стр.1
Наконец, среди бледных и эфемерных произведений русской
литературы нынешнего года, произведений, из которых только
разве некоторые имеют относительное достоинство и только
10 Белг^иский, т. IV 245

некоторые примечательны в отрицательном смысле,г— наконец
явилось поэтическое создание, дышащее свежею, юною, роскош-
ною жизнию сильного и самобытного творческого таланта. «Ге-
рой нашего времени» принадлежит к тем явлениям истинного
искусства, которые, занимая и услаждая внимание публики,
как литературная новость, обращаются в прочный литератур-
ный капитал, который с течением времени всё более и более уве-
личивается верными процентами. Да, это не роман, не повесть,
которые при своем появлении возбудят общее внимание, даже
наделают шума, а потом скоро забудутся и приобщатся к мерт-
вому архиву решенных дел. Читателям «Отечественных запи-
сок» уже известны три отрывка из «Героя нашего времени»:
«Бэла», «Фаталист» и «Тамань», по которым они могут догады-
ваться о достоинстве целого произведения.2 Говорим — дога-
дываться, потому что «Герой нашего времени» отнюдь не есть
собрание нескольких повестей, изданных в двух книжках и
связанных только одним общим названием: нет, это не собрание
повестей и рассказов — это роман, в котором один герой и одна
основная идея, художнически развитая. Кто не читал самой боль-,
шой повести этого романа — «Княжны Мери», тот не может су-
дить ни об идее, ни о достоинстве целого создания. Основная идея
романа развита в главном действующем лице — Печорине, а
Печорина вы видите героем романа только во второй части, ко-
торая начинается «Княжною Мери»; «Бэла», «Максим Макси-
мыч» и «Предисловие» (нигде не напечатанное прежде) только
возбуждают в сильной степени ваше любопытство таинственным
характером героя, с которым вы вполне знакомитесь только
через «Княжну Мери»; по прочтении этой повести и сама «Бэла»
предстает перед вами в новом свете.
Роман г. Лермонтова проникнут единством мысли, и потому,
несмотря на его эпизодическую отрывочность, его нельзя читать
не в том порядке, в каком расположил его сам автор: иначе вы
прочтете две превосходные повести и несколько превосходных
рассказов, но романа не будете знать. Тут нет ни страницы, ни
слова, ни черты, которые были бы наброшены случайно; тут
всё выходит из одной главной идеи и всё в нее возвращается.
Так линия круга возвращается в точку, из которой вышла, и
никто не найдет этой исходной точки. В основной идее романа
г. Лермонтова лежит важный современный вопрос о -внутрен-
нем человеке, вопрос, на который откликнутся все, и потому
роман должен возбудить всеобщее внимание, весь интерес на-
шей публики. Глубокое чувство действительности, верный ин-
стинкт истины, простота, художественная обрисовка характе-
ров, богатство содержания, неотразимая прелесть изложения,
поэтический язык, глубокое знание человеческого сердца и со-
временного общества, широкость и смелость кисти, сила и могу-
146

щество духа, роскошная фантазия, неисчерпаемое обилие эсте-
тической жизни, самобытность и оригинальность — вот каче-
ства этого произведения, представляющего собою совершенно
новый мир искусства. Всё это заставило' нас обратить на него
полное внимание и основательно познакомить с ним наших чи-
тателей, раскрыв перед ними богатство заключающейся в нем
эстетической жизни: в отделении «Критики» одной из следую-
щих книжек «Отечественных записок» читатели найдут подроб-
ный разбор поэтического создания г. Лермонтова. г
25. Басни Ивана Крылова. В восьми книгах. Сороковая
тысяча. Санкт-Петербург. В типографии А. А. Плю-
шара. 1840. В 8-ю д. л. 300 стр.2
Басне особенно посчастливилось на святой Руси, Отец рус-
ской литературы, сам Ломоносов, низошел с своего лирико-эпи-
ко-драматического котурна (прозаически называемого теперь
ходулями), чтобы написать басенку— «Волк в пастушьей одеж-
де». Плодовитая и досужая бездарность Сумарокова наводнила
современную ему литературу уродливыми «притчами». Наконец,
явился талантливый Хемницер и написал своего превосходного
«Метафизика», который и доныне и всегда будет превосходен,
как ловко написанная эпиграмма; но мы не знаем, можно ли
одною эпиграммою, хотя бы и отличною, составить себе бессмер-
тие. Кроме «Метафизика», Хемницер написал еще басни две
или три, отличающиеся хорошим, по-тогдашнему, языком и ка-
кою-то наивною игривостию ума; потом сочинил еще басни две
или три, примечательные теми же достоинствами, но уже с гре-
хом пополам; потом еще десятка два или три басен, в которых,,
кроме дурного языка и отсутствия таланта, ничего не имеется..
Недавно Хемницер как-то попал в моду; его стали издавать
в Москве и в Петербурге. Разумеется, порядочных изданий было»
по одному в обеих столицах и потом вышло еще несколько пло-
щадных, на оберточной бумаге, с лубочными картинками, из
типографий гг. Кузнецова и Кирилова. Не помним, к которому
из них, впрочем, кажется, к обоим, старые и почтенные литера-
торы приписали по предисловию, где изложили кстати биогра-
фию Хемницера и вообще рассуждали о нем с приличною важно-
стию, словно о каком-нибудь Гомере или Шекспире.3 То же са-
мое учинил другой кто-то в одном отставшем и мнениями и книж-
ками журнале, поместив целую статью о Хемницере, которую,
для пущей важности, назвал «критикою». 4 Что делать? У вся-
кого свой герой: Гомер пел героя Ахиллеса, а Виргилий ханжу
Энея. Но как бы то ни было, а Хемницер всё-таки удержится в
истории нашей литературы, и дети никогда не перестанут смеяться
147
10*

от его «Метафизика». Уж за одно то большая ему честь, что
с него началась русская басня. Басни Дмитриева — искусствен-
ные цветы в нашей литературе. Эти растения явно пересажены
с родной почвы на чужую и взращены в теплице. В них бли-
стает салонный ум XVIII века; в них язык наш сделал значитель-
ный шаг вперед. Конечно, мы уже не можем восхищаться бас-
нями Дмитриева и даже никогда не чувствуем охоты перечесть
их; но с ними связаны самые сладостные воспоминания о золотой
поре нашего детства,и наши дети, пока будут детьми, не переста-
нут ими восхищаться. Некоторые забавники и теперь еще сказ-
ки Дмитриева ставят выше «Онегина» Пушкина,1 и мы уверены,
что многие старики от души соглашаются с этими забавниками.
Suum cuique!..* Однако ж басня всё-таки многим обязана Дмит-
риеву.— Потом писали басни В. Л. Пушкин, В, Измайлов, и
некоторые из их басен не уступают в доотоиистве басням Дмит-
риева. Но выше их обоих Александр Измайлов, который заслу-
живает особенное внимание по своей оригинальности: тогда как
первые подражали Хемницеру и Дмитриеву, он создал себе осо-
бый род басен, герои которых: отставные квартальные, пьяные
мужики и бабы, ерофеич, сивуха, пиво, паюсная икра, лук
соленая севрюжина; место действия — изба, кабак и харчевня.
Хотя многие из его басен возмущают эстетическое чувство своею
тривиальностию, зато некоторые отличаются истинным талантом
и пленяют какою-то мужиковатою оригинальностию. Таковы,
например:* «Священник и крестьянин», «Пьяиюшкин, отставной
квартальный»2 и пр. Но лучшее его произведение, доставившее
ему особенную славу, есть «Павлушка модный лоб».3 Граф Хво-
стов и Маздорф написали множество басен и с равным успехом.
Последний печатал свои басни в «Вестнике Европы», а особо не
*издал. Много можно бы начесть и еще баснописцев, но мы за-
были их имена, а справляться некогда, да и ненужно; и без того
видно, что басня была некогда любимым родом поэзии и процве-
тала на Руси преимущественно перед всеми родами поэзии.
Но истинным своим торжеством на святой Руси басня обяза-
на Крылову. Он один у нас истинный и великий баснописец:
все другие, даже самые талантливые, относятся к нему, как бел-
V летристы к художнику. Кстати: может быть, многие спросят
нас, что мы понимаем под словом «беллетристика»? Здесь не
место объяснять это, и мы поневоле должны отложить объясне-
ния по сему предмету до другого времени,4 а пока заметим
только, что беллетристика относится к-искусству, как статуйки
для украшения каминов, столов, этажерок и окон, бюстики
Шиллера, Гёте, Пушкина, Вольтера, Жан-Жака Руссо, Франк-
лина, Тальони, Фанни Эльслер и проч. относятся к Аполлону
* Каждому свое! (латин.).— Ред.
148

Бельведерскому, Венере Медичейской и другим памятникам
древнего резца,— и как эстампы относятся к оригинальным
картинам великих мастеров.
Басня есть поэзия рассудка. Она не требует глубокого вдох-
новения, которое производится внезапным проникновением
б таинство абсолютной мысли; она требует того одушевления,
которое так свойственно людям с тихою и спокойною натурою,
с беспечным и в то же время наблюдательным характером и
которое бывает плодом природной веселости духа. Содержание
басни составляет житейская, обиходная мудрость, уроки повсе-
дневной опытности в сфере семейного и общественного быта.
Иногда басня прямо высказывает свою цель, но не холодным
резонерством, не бездушными моральными сентенциями, а
игривым оборотом, который обращается в пословицу, поговорку*
Басня не есть аллегория и не должна быть ею, если она хорошая,
поэтическая басня; но она должна быть маленькою повестью,.,
драмою, с лицами и характерами, поэтически 'очеркнутыми.
Самые олицетворения в басне должны быть живыми, поэти-
ческими образами. Так, £_.Крь1лава всякое животное имеет свои
индивидуальный характер,— и проказница мартышка, участ-
вует ли она в кпартсте, ворочает ли из трудолюбия чурбан или
примеривает очки, чтобы уметь читать книги; и лисица у него
везде хитрая, уклончивая, бессовестная и больше похожая на
человека, чем на лисицу с пугиком на рыльце;1 и косолапый мишка
везде —добродушно честный, неповоротливо сильный; лев—гроз-
но могучий, величественно страшный. Столкновение этих существ
у Крылова всегда образует маленькую драму, где каждое лицо
существует само по себе и само для себя, а все вместе образуют
собою одно общее и целое. Это еще с большею характерностию,
более типически и художественно совершается в тех баснях,
где героями — толстый откупщик, который не знает, куда ему
деваться от скуки с своими деньгами, и бедный, но довольный
своею участью сапожник; повар-резонер; недоученный философ,
оставшийся без огурцов от излишней учености; мужики-по-
литики и пр.2 Тут уже настоящая комедия! А между тем, во всем
явное преобладание рассудка и практического ума, которого
поэзия в том и *€остоит\ чтоОьГ рассыпаться лучами<остроумияг
сверкать фейерверочньшотткзм шутки и насмешкиТИ, разумост-
ся, во всем этом сстьТвоя поэзии, как^ и-ве^всяком непосредствен-
ном, образном передавании какой бы то ни было истины, хотя бы
и практической. Самые поговорки и пословицы народные, в этом
смысле, суть поэзия или, лучше сказать,— началог первый ис-
ходный пункт поэзии; а^басня, в отношении к поговоркам и
пословицам, есть шаший род, высшая поэзия, или поэзия на-
родных поговорок и пословиц, потпптпя^я до крайнего своего-
развития, дальше которого она идти не может.
149

Во времена псевдоклассицизма басню почитали одним из
важнейших^ощв поэзии и Лафонтена ставили ничуть не ниже
Гомера. Из басен ^рали, в реториках и пиитиках, образцы низ-
кого, среднего и высокого слога,— брали, вероятно, потому, что
тогда верили существованию низкого, среднего и высокого слога.
Теперь другое время. Однако ж и теперь никто не сомневается,
что басня есть поэтическое произведение, а баснописец — поэт,
который местами даже может, так сказать, выходить из ограни-
ченного характера басни и впадать в высшую поэзию, смотря
по предметам своих изображений. Так, например, сколько
идиллцческой поэзии в этом описании песни соловья:
Защелкал, засвистал
На тысячу ладов, тянул, переливался,
То нежно он ослабевал,
И томной вдалеке свирелью отдавался,
То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.
Внимало всё тогда
Любимцу и певцу Авроры;
Затихли ветерки, замолкли птичек хоры,
И прилегли стада.
Чуть-чуть дыша, пастух им любовался
И только иногда,
Внимая соловью, пастушке улыбался!1
Или вот это описание бури, которым так поэтаз££Щ1 замы-
кается басня «Дуб и Трость» и которое наши классики с такою
гордостью выставляли в образец высокого слога:
Вдруг мчится с северных сторон,
И с градом, и с дождем, шумящий аквилон.
Дуб держится,— к земле тростиночка припала.
Бушует ветр, удвоил силы он,
Взревел,— и вырвал с корнем вон
Того, кто небесам главой своей касался
И в области теней пятою упирался.
В баснях Крылова можно найти еще и лучшие примеры шь
этической силы и образности в выражениях.
Но басни Крылова, кроме поэзии, имеют еще другое достоин-
ство, которое, вместе с первым, заставляет забыть, что они —
-басни, и делает его великим русским поэтом: мы говорим о на-
родности его бас^н. Он вполне исчерпал в них и вполне выразил
ими целую сторону русского национального духа: в его баснях,
как в чистом, полированном зеркале, отражается ]тудокий прак-
тический ум, с его кажущеюся неповоротливостию, но и
150

с острыми зубами, которые больно кусаются; с его сметливостию,
остротою и добродушно саркастическою насмешливостию; с его
природного верностию взгляда на предметы и способностию ко-
ротко, ясно и вместе кудряво выражаться. В них вся житейская
мудрость, плод практической опытности,-и своей собственной, и
завещанной отцами из рода в род. И всё это выражено в таких
оригинально русских, не передаваемых ни на какой язык в мире
образах и оборотах; всё это представляет собою такое неисчер-
паемое богатство идиомов, руссизмов, составляющих народную
физиономию языка, его оригинальные средства и самобытное,
самородное богатство,— что сам Пушкин не полон без Крылова,
в этом отношении. О естественности, простоте и разговорной лег-
кости его языка нечего и говорить. Язык басен Крылова есть
прототип языка «Горя от ума» Грибоедова,— и можно думать,
что если бы Крылов явился в наше время, он был бы творцом
русской комедии и по количеству не меньше, а по качеству
больше Скриба обогатил бы литературу превосходными про-
изведениями в роде легкой комедии. Хотя он и брал содержание
некоторых своих басен из Лафонтена, но переводчиком его
назвать нельзя: его исключительно русская натура всё перера-
Вютывала в русские формы и всё проводила через русский дух.
Счесть, слава и гордость нашей литературы, он имеет право
сказать: «Я знаю Русь, и Русь меня знает»,1 хотя никогда не
говорил и не говорит этого. В его духе выразилась сторона духа
целого народа; в его жизни выразилась сторона жизни миллио-
нов. И вот почему еще при жизни его выходит сороковая тысяча
экземпляров его басен, и вот за что, со временем, каждое из
многочисленных изданий его басен будет состоять из десятков
тысяч экземпляров. Вот и причина, почему все другие басно-
писцы, в начале пользовавшиеся не меньшею известностью,
теперь забыты, а некоторые даже пережили свою славу. Слава же 1
| Крылова всё будет расти и пышнее расцветать до техч пор, пока \
I не умолкнет звучный и богатый язык в у^тах.великого и могу- ^
чего народа русского. Нет "нужды говорить о великой важности
басен Крылова для воспитания детей: дети бессознательно и
непосредственно напитываются из них русским духом, овладе-
вают русским языком и обогащаются прекрасными впечатле-
ниями почти единственно доступной для них поэзии. Но Кры-
лов поэт не для одних детей: с книгою его басен невольно за-
будется и взрослый и снова перечтет уж читанное им тысячу раз.
Теперь об издании сороковой тысячи. Оно опрятно и украшено
портретом автора, виньетою, прекрасно сделанными, и два-
дцатью четырьмя превосходными политипажами. Может быть,
многим странно покажется, что из трехсот семи басен2 только
к двадцати четырем приложены политипажи. Эти картинки взя-
ты с великолепного парижского издания: оттого и лица на них
151

и костюмы явно иностранные, а на некоторых заметите вы фран-
цузские надписи, которые издатель не догадался стереть.
Разумеется, что политипажи приложены только к тем басням,
которых содержание или взято из басен Лафонтена, или сходно
с ними; но как-то дико видеть при русских, при крыловских
баснях эти немецкие лица и костюмы.* А политипажи при баснях
Лафонтена — превосходны: не говоря уже о чудесной работе,
какая прекрасная мысль — одеть животных в платья и сделать
в них что-то среднее между мордою животного и лицом человече-
ским. Вот хоть этот толстый господин в сюртуке, с бычьсю физио-
номией) и рогами, который так гордо смотрит на низенького
франта во фраке с лягушечьею мордою, брюхом и тоненькими
ложками; франт, закинув голову, надувается, чтобы сравнять-
ся в росте и дородности с толстым господином-быком! В изо-
бретениях такого рода французский гений торжествует: никто
лучше француза не сочинит карикатуры, виньетки, гротеска
какого-нибудь; никто лучше француза не придаст этой безделке
столько ума, грации, жизни. У нас есть и свои художники с даро-
ваньем — и при этом мы невольно вспомнили об очерках г. Са-
пожникова к известному изданию басен Крылова in-quarto:* a
сколько в этих очерках таланта, оригинальности, жизни! Какой
русский колорит в каждой черте! И что же?— Нашим худож-
никам пока еще нечего делать: во-первых, у нас нет хороших
гравировщиков, и мы по необходимости посылаем в Лондон
собственные рисунки, а во-вторых, наша публика мало читает
русские книги и еще меньше покупает их. К этому присоеди-
няется излишняя доверчивость ко всему иностранному, излиш-
няя недоверчивость ко всему русскому,— и, надо сказать, то и
другое не всегда бывает без основания. У нас вообще никто еще
не приучился хорошо делать и при средствах. Например, какие
огромные средства даны были для издания Пушкина, и что же?
Пушкин дурно напечатан, на оберточной бумаге, с страшными
опечатками, с выпуском важных пьес (например, «Демона»,
«К Морфею»), с ложным размещением породам; пущен по неимо-
верно высокой и нисколько не соответственной с безобразием
издания цепе, и притом без целой трети сочинений Пушкина,
за которые надо платить новые деньги и которых, бог знает,
когда дождется наша публика!3 Вот и еще новый и притом самый
свежим пример сказанного нами — сороковая тысяча басен
Крылова: бумага хорошая, печать тоже; портрет автора,
виньетка, политипажи, хоть и чужие,— но цена умеренная
(5 рублей ассигнациями): видно, что у издателя были средства,
и он не щадил их; но что за безвкусие!— Поля узенькие, шрифт
чересчур крупен — и что за аккуратность!— Просмотрите
в четвертую долю листа (латин.).— Ред.
152

басню «Скупой», и вы прочтете в конце 256 страницы следующие
четыре стиха:
Так па прощаиье, в знак приязни,
Мои сокровища принять не откажись!
Так па прощанье, в знак приязни,
Мои сокровища принять не откажись!
Два стиха повторены! Боже мой! кому поручают издатели
смотрение за своими изданиями!..
26. Баснп Ивана Хемнпцера. В трех книгах. С портретом
автора и картинами. Москва. В тип. Вас. Кирилова.
1840.*
Едва мы успели написать, что «недавно Хемпицер как-то
попал в моду»2 и что в Москве явилось уже множество дрянных
изданий его «Басен», вышедших из типографий гг. Кузнецова и
Кирилова, как вдруг получаем из Москвы же новое, только
что выпущенное издание, напечатанное именно в типографии
г-на Кирилова. Странное дело! Наша книгодельческая промыш-
ленность начинает часто тревожить прах уже почивших в мире
героев русской словесности. Зачем она это делает? Зачем бы то
ни было, но уж верно не из любви к ним. У ней есть какой-то
инстинкт: никаким образом не напечатает она такого старинного
автора, которого хотя и называют великим, но в то же время
отдают на жер-шу пытливой любознательности мышей и добрых
тружеников пылседов; она как-то умеет выбрать такого, кото-
рый, не пользуясь громкою славою, может еще найти себе чита-
телей в публике. Так часто устремляет она свои удары на остроум-
ного Фонвизина, так устремила их она теперь на добродушного
Хемницсра, о котором выше мы сказали уже свое мнение.3 Не
знаем, достигнет ли наша книгодельческая промышленность
своей таинственной цели, но только надобно признаться, что она
тяжела на руку. К' чему вставили здесь эти нелепые, уродливые
маранья, названные в заглавии картинами? И неужели Хемни-
цер был хоть сколько-нибудь похож на это чернильное пятно,
названное великодушно портретом автора?
27. Киевлянин. Книга первая, на 1840 год. Издал М и-
х а и л Максимович. Киев. В университетской
тип. 1840. В 8-ю д. л. 253 стр. 4
Назначение «Киевлянина» — знакомить публику с древно-
стпю и со всем, относящимся к истории Киева и вообще Южной
Руси — киевской и галицкой. Это видно как из предисловия
издателя, так и из большой части прозаических статей; из них
153

«Обозрение старого Киева», «О надгробиях в Печерском мона-
стыре» и «Воспоминание о городах Пересопице и Дубровицах и
о князьях, ими владевших» — принадлежат самому издателю,
М. А. Максимовичу; «Древняя Феодосиева пещера в окрестно-
стях Киева» — г. И. Максимовичу и «Острожская старина» —
г. Домбровскому. Как те, так и другие интересны по фактам;
но изложение их несколько сухо, не журнально и не альма-
начно. Кроме этих статей ученого содержания, в «Киевлянине»
есть еще четыре беллетрические статьи, из которых два мало-
российские рассказа г. Кулеша заслуживают особенного внима-
ния; один из них, «О том, что случилось с казаком Бурдюгом
на зеленой неделе», был уже напечатан в «Литературной газе-
те»; «Снегурка», русская сказка, подслушанная г. Максимови-
чем у народа, мало заключает в себе народного и русского. Есть
еще рассказ «Сила привычки», о котором не знаем, что и ска-
зать! Читая подобные рассказы, поневоле вспомнишь слова
поэта:
С кого они портреты пишут,
Где разговоры эти слышут?
А если и случалось им,
Так мы их слышать не хотим.1
В «Киевлянине» есть и стихотворения, из которых особенно
замечательны: «Цвет завета» Жуковского, впрочем, давно уже
известный читателям «Современника», под именем «Цвета»;
«Метель» г. Красова; «Клара Моврай», его же стихотворение,
проникнутое грустным чувством; оно написано по прочтении
романа Вальтера Скотта «Сен-ронаиские воды». Но истинный
перл стихотворной части «Киевлянина» — это «Известие»,
стихотворение г-на же Красова, всё проникнутое мыслию и от-
личающееся художественною отделкою формы. Не можем удер-
жаться, чтобы не выписать его:
Мне говорят: она, как тень, пуглива,
Бежит от юношей, блсдиея день за днем;
В кругу подруг горда и молчалива
Стоит одна с поникмутым челом.
Мне говорят: ее живые взоры
Кого-то часто ждут, потопленные в даль;
Что на устах порой молитва и укоры,
А па челе младом забота и печаль;
С улыбкой грустною, качая головою,
Ревниво стон прекрасная таит,—
Иль, подпершись задумчиво рукою,
На дальний путь сквозь слез она глядит.
Мне говорят: во мраке полуночи
Какой-то вопль слетает с ложа сна,
154

И долго, долго плачут очи,
Рыдает бедная она;
Разбросив локоны, сдавив чело рукою,
Так бледная сидит, недвижимо, как тень,—
И всё для ней равно: над жаркой головою
Луна ль блестит, иль светит новый день.
Есть на груди письмо с заветными словами:
Их гордый юноша, прощаясь, начертал,—
Когда от ней отторгнутый судьбами,
Он безнадежно вдаль тоску свою умчал...1
После прекрасных стихотворений г. Красова заслуживают
внимания два небольшие стихотворения г-жи Тепловой.2 Во-
обще, если судить по первой книжке, «Киевлянин» обещает в
себе более ученый, нежели литературный альманах, и если в нем
будут помещаемы статьи, подобные ученым статьям этой первой
книжки, то издание это будет очень важно для занимающихся
отечественной историей.
28. Провинциальные сцены. Сочинение автора «Семейства
Холмских». Действие происходит в 1780-х годах.
С.-Петербург. В тип. А. Смирдина. 1840. В 12-ю д. л.
428 стр.3
Прототип «Провинциальных сцен» — комедии особого рода,
о которых очень верно и очень остроумно кем-то и где-то было
сказано, что действующие лица их разделены на дураков, ко-
торые очень милы, и на умников, которые очень глупы. В «Про-
винциальных сценах» действующие лица — чиновники, из
которых одни взяточники и плуты, другие — благонамеренные
и честные. Первые — карикатуры, вторые — резонеры. Это,
другими словами, более или менее верная копия с такой дей-
ствительности, о которой дай бог всякому порядочному человеку
совсем не знать, если только это возможно. Но во всяком случае,
в «Провинциальных сценах» много занимательного, много за-
бавного; они читаются с удовольствием. Благородная цель,
с какою они написаны, и несомненная польза, которую они
должны принести, еще более возвышают их достоинство. Изда-
ние очень опрятно и украшено политипажною виньеткою и че-
тырьмя политипажными картинками, прекрасно исполнен-
ными. Картинки сделаны г. Клодтом; в изобретении есть ориги-
нальность и много жизни.
155

29. Новые досуги Федора Слепушкина. Санкт-Петербург.
В тип. императорской Российской Академии. 1840.
В 8-ю д. л. 107 стр.1
Поэзия есть дар природы; чтоб быть поэтом, надо родиться
поэтом; но научиться или выучиться быть поэтом — невозмож-
но. Это старая истина, которая давно уже всем известна; но,
кажется, еще не всем известно, что писать рифмованною и раз-
меренною но правилам стихосложения прозою ибыть поэтом —
совсем не одно и то же. Странное дело! Ведь и это истина старая,
которую очень бойко выскажут вам даже те самые люди, кото-
рые па деле грешат против нее. Но вот здесь-то и видно различие
между отилечениою мыслию и истинным знанием: первая есть,
как сказал Шекспиров Гамлет, «слова, слова, слова»; а второе —
мысль, осуществляющаяся в деле. Многие говорят о поэзии,
словно по книге,— так и видно, что твердо заучили наизусть не
одну пиитику; а спросите, каких поэтов и какие именно сочине-
ния они любят или не любят,— и вы увидите, что такое «слова,
слова, слова»! Так, например, у нас были люди, которые громко-
прегромко рассуждали об искусстве по «высшим взглядам»;
судя но их смелости и по звучности их фраз, вы могли подумать,
что они и в самом деле знают искусство, как свои пять пальцев.
К довершению очарования, вы узнаёте, что они и сами поэты,
т. е. пишут повести, романы, драмы; читаете их — и видите,
что все их высшие взгляды на искусство — «слова, слова,
слова», потому что только грубое неразумение, а вследствие его
и грубое неуважение к искусству и жалкая посредственность
могли породить таких чудищ...2
Что поэзия есть не плод науки, а счастливый дар природы,—
этому лучшим доказательством Кольцов, и по сю пору прасол,
и по сю пору не знающий русской орфографии. Что делать?
Русской, как и всякой орфографии,можно выучиться и не вы-
учиться, смотря по обстоятельствам и условиям внешней жизни
человека, так же, как и быть или не быть прлсолом; но нельзя
не иметь глубокого духа, непосредственно обнимающего всё,
что от духа, пламенного сердца, на всё родственно отзывающе-
гося, и роскошной фантазии, превращающей в живые поэтиче-
ские образы всякую живую поэтическую мысль,— нельзя их
не иметь, если природа дала их вам, точно так же, как нельзя их
приобрссть ни трудом, ни учением, ни деньгами, если природа
отказала вам в них. И посмотрите, какою глубокою художест-
венною жизнию вест от девственных, простодушных вдохнове-
ний поэта-прасола! Задумывается ли он над явлениями природы
и, тщетно ища в себе ответа на внутренние вопросы, восклицает:
О гори, лампада,
Ярче пред распятьем!
156

Тяжелы мне думы —
Сладостна молитва!1
Или, в пламенной молитве, у неба просит, разрешения замогиль-
ной тайны бытия:
Спаситель, спаситель!
Чиста моя вера,
Как пламень молитвы;
IJо, боэ1ссу и вере
Могила темна!..
Что слух мой заменит?
Потухшие очи?
Глубокое чувство
Остывшего сердца?
Что будет о/сиэнь духа
Без этого сердца?..2
Или, когда уединенная могила среди безбрежной степи вызывает
его поэтические мечты,— везде какая полнота чувства, какое
ощутительное присутствие мысли, какие поэтические образы,
какая энергия и мощь и, вместе, простота в выражении, и со
всем тем, какая народность — этот отпечаток ума глубокого и
сильного, но не развитого образованием и заключенного и маги-
ческом круге своей непосредственности и девственной простоте!
И какие вопросы тревожат этот заключенный в самом себе дух!..
Боже мой! да много ли на свете профессоров и докторов истории,
прав, которые бы хоть подозревали и возможность подобных во-
просов!.. А когда он передает вам поэзию простого быта, жизнь
ваших меньших братии, с их страстями и мечтами, горем и ра-
достью, как глубоко он истинен в каждом чувстве, в каждой
картине, в каждой черте! Какая простота, сжатость, молниенос-
ная сила в его изображениях! Какое русское разгулье, какая
могучая удаль, как всё широко и необъятно! Какие чисто рус-
ские образы, какая чисто русская речь! Вот крестьянин, кото-
рый от измены своей суженой
Пошел к людям за помочью —
Люди с смехом отвернулисп;
На могилу к отцу, к матери —
Не встают они на голос мой!3
Души сильные сильно и страдают: а можно ли вернее этого
выразить страдание сильной и, притом, заключенной в своей
естественности души:
Пала грусть-тоска глубокая
На кручинную головушку,
157

Мучит душу мука страшная,
Вон из тела душа просится!
Но души сильные могучи и в самом отчаянии и как бы в нем
же самом находят и выход свой из него:
В ночь под бурей я коня седлал,
Без дороги в путь отправился —
Горе мыкать, жизнью тешиться,
С злою долей переведаться!
Перечтите его «Деревенскую беду», «Лес» — и подивитесь
этой богатырской силе могучего духа! И какое разнообразие
даже в самом однообразии его поэзии! Вот нежная, грустная
жалоба девушки, насильно отданной за немилого:
Поздно, родные,
Обвинять судьбу,
Ворожить, гадать,
Сулить радости!
Пусть из-за моря
Корабли плывут,
Пущай золото
На пол сыплется:
Не расти траве
После осени,
Не цвести цветам
Зимой по снегу!1
Крестьянину отец его милой отказал в ее руке, и он дивится
своей бесталанности:
У меня ль* плечо
Шире дедова,
Грудь высокая
Моей матушки;
На лице моем
Кровь отцовская
В молоке зажгла
Зорю красную;
Кудри черные
Лежат скобкою;
Что работаю,
Всё мне спорится...
Да в несчастный день,
В бесталанный час,
Без сорочки я
Родился на свет!.. 2
158

Он говорит, что его манит не богатство ее отца:
Пускай дом его —
Чаша полная:
Я ее хочу,
Я по ней грущу.
Лицо белое,
Заря алая,
Щеки полные,
Глаза темные —
Свели молодца
С ума-разума!
Он хочет отточить косу и идти в дальнюю сторону, чтобы
заработать деньгу:
Ты прости, село,
Прости, староста:
В края дальние
Пойдет молодец,
Что вниз по Дону,
По набережью.
Хороши стоят
Там слободушки,
Степь широкая
Далеко вокруг,
Широко лежит
И ковыль-травой
Расстилается.
Ах ты, степь моя,
Степь привольная!
Широко тыу степь,
Пораскинулась,
К морю Черному
Понадвинулась!
Какая бесконечность, смелость, широкость, какое русское
разгулье и какая поэтическая красота в этих образах! Вот она,
простодушная, девственная и могучая народная поэзия. Вот
она, задушевная песнь великого таланта, замкнутого в естест-
венной непосредственности, не вышедшего из себя развитием,
не подозревающего своей богатырской мощи! Найдите хоть одно
ложное чувство, хоть одно выражение, которого бы не мог
сказать крестьянин!..
Совсем не то представляют собою стихотворения г. Слепушки-
на. Он уж теперь держится своей сферы, описывает нам кре-
стьян; но эти крестьяне как-то похожи на пастушков и пасту-
159

шек гг. Флориана и Панаева или на тех крестьян и крестьянок,
которые пляшут в дивертисманах на сцене театра. Г-н Слепуш-
кин явился в то время, когда уменье подбирать рифмы счита-
лось талантом и доставляло известность даже и образованным
людям: тем больший интерес возбудил крестьянин-самоучка.
Но и тогда нашлись люди, которые не видели в его стихах суще-
ственного — поэзии, а теперь...1 В стихах г. Слепушкина виден
умный, благородно мыслящий и образованный не по-крестьян-
ски человек, которого нельзя не уважать,— но не поэт. Ничего
и похожего на поэзию нет в его стихах: ни одного поэтического
образа, хотя мера стихов везде соблюдена верно, а рифмы подо-
браны правильно. Очевидно, что его поэзия — не дар природы,
а плод образованности выше его состояния. Если барство еще
не дает.права на талант, то и крестьянство не даст ого. Понять
правила стихосложения, читать поэтов, любить поэзию и даже
быть человеком с поэтическою душою, с чувством, с умом —
всё это еще не значит быть самому поэтом. Вот, кажется, где
ошибка г. Слепушкина. Так ошибались в своем призвании мно-
гие, даже имевшие еще большее право подозревать в себе та-
лант...
Мы выписывали из Кольцова,— выпишем и из г. Слепушки-
на; пусть сравнят и посудят. Вот начало первой ньесы:
Дстть светлый, столице золотое
В лучах плыпет по высоте;
Ясисст небо голубое!
Шумит сад Летний в красоте
Петром Великим насажденный!
Там липы вековые, клены
Лелеет ветер полд новой'
Над царственной рекой Невой
Петровский шпиль горит звездой,
Высоко голубок летает,
А на гранитном берегу
Любовь семейная гуляет.2
Какое вялое, холодное и водяное описание! Пе есть ли это
довольно плохая проза с полубогатыми рифмами? Но вот вам
поэзия деревенского быта, вот завещание умирающего крестья-
нина внуку:
Случилось под вечер зимой,
Федот почуял, знать, разлуку,
С тяжелым вздохом и слезой
Он говорил заботио внуку:
«Ты вырос на моих руках,
то

Взлелеян, как цветок садовый,
Со мной на нивах и лугах
Гулял (?) весной,— и мед сотовый
Тебя, как гостя, услаждал!
Ты помнишь, как я работал,
С утра до вечера с сохою,
Один пахал, не знал покою;
Заботой и стараньем рук,
Вот всё добро мое нажито;
С раденьем, как гнездо увито,
Всё для тебя, любезный внук!
Тебе я прочил на владенье;
Прими мое ты наставленье:
Вставай до утренней зари
И призывай на помощь бога;
За всё творца благодари!
Не вей ты без молитвы стога
И не укладывай скирдов;
Держи поменьше батраков,
Старайся сам работать боле;
Дом, нивы наши, сад и поле
Пустеют без хозяйских глаз;
Не в пору потеряешь час,
Не наведешь и целым летом;
Ходи в опрятности вкруг пчел,
С соседями делися медом,
И бедняка зови за стол;
Живи по божьему закону,
Не помолясь, не езди в путь,
К чужому не мечись загону,
Своим добром доволен будь.
Исполнишь мой совет для счастья,
Твой дом богатством процветет;
Забудешь речи (чьи?),— жди ненастья,
Всё поле мохом зарастет,
И встретишь горе пред собою!»
Замолк,— и, встав, благословил.*
Мы нарочно выписали такой большой отрывок, чтобы чита-
тели не подумали, что мы выбирали худшее. Право, в стихотворе-
ниях г. Слепушкина нет ни лучшего, ни худшего — всё ровно:
грамматический смысл везде соблюден, мера стиха пра-
вильна, рифма хоть не звучна, но всегда имеется: поэзии
нигде нет.
11 Белинский, т. IV
161

30. Стихотворения А. Папкевича. С.-Петербург. В тип.
3-го депармамента Министерства государственных
имуществ. 1840. В 12-ю д. л. 80 стр.1
Небывалая вина!
Мужа умертвив, жена
Схоронила на долине,
У потока при калине.
На могиле садит цвет,
Диким голосом поет:
«Так расти, цветок, высоко,
Как лежит мертвец глубоко;
Как лежит он здесь глубоко,
Так расти, цветок, высоко!»2
Из этого страшного начала г. Папкевич сделал престраш-
ную поэму, которой мы, испугавшись, не дочитали до конца.
И потому вот вам еще образчик музы г. Папкевича, образчик,
взятый уже не с начала, а с конца пьесы:
И тогда сердца бы наши,
Блеща в молньях золотых,
Как неб репные две чаши
Были полны чувств святых.
Только смерть могла бы злая,
Прекративши жизни нить,
Нас бездушных охлаждая7
Этот нектар простудить.3
Очевидно, что этот нектар, слитый в два сердца, блестящие
в золотых молниях, как в две небренные чаши, не что иное, как
горячий сбитень: иначе как бы злая смерть могла его просту-
дить, охлаждая бездушных?.. Очень хорошо, так хорошо, что
поневоле поверишь г. Папкевичу, который так рассуждает о
восьмнадцатилетних певцах, которые, вместо того, чтобы
заниматься наукою, пишут плохие стихи:
Что в мире может быть живее
Питомца муз в осьмнадцать лет?
Какой цветок растет милее
Его мечты? Везде (кроме журналов)* привет
Веселой жизни он встречает,
Срывает радости цветы,
Он видит всюду красоты
И безобразия не знает.5
Именно, не знает, бедняжка: иначе как бы решился он пе-
чатать свои стихотворения?..
162

31. Повести и предания народов славянского племени (,) из-
данные И. Боричевским. С.-Петербург. 1840.
В 12-ю д. л. 185 стр.1
От прозаической поэзии гг. Слепушкина и Папкевича перей-
дем к поэтической прозе, изданной г. Боричевским. Г-ну Бори-
чевскому пришла благая мысль — передать на русский язык
поэтические предания и народные рассказы сербские, мазовец-
кие, галицкие, польские, украинские, чешские, подольские и
прочих соплеменных нам народов. Первая книжка очень любо-
пытна. Некоторые из пьес имеют высокий поэтический интерес,
как, например, «Краль сербский Троян», другие любопытны,
как верная характеристика духа того или другого племени, как,
например, «Договор с бесом».— Перевод очень хорош. К книжке
приложены примечания, свидетельствующие об учености и на-
читанности переводчика. В предисловии переводчик жалуется
на невнимание наших литераторов к произведениям народной
поэзии славянских племен и на предпочтение, оказываемое ими
иностранным литературам: упрек неосновательный! Нам долж-
но сперва заняться своею народною поэзиею и спасти от забвения
ее рассеянные сокровища, а потом уже обратить внимание и на
народную поэзию родственных нам племен. Но кто имеет охоту
и средства делать это теперь же — доброе дело! Только ино-
странные литературы должны остаться и всегда останутся пред-
метом предпочтительного внимания, потому что общемировое
всегда будет выше частного, а художественная поэзия выше
естественнойу или так называемой народной. Высокое эстетиче-
ское наслаждение доставляют поэтические рассказы, собранные
Киршею Даниловым,— об этом нет спора; но что это наслажде-
ние перед тем, которое доставляют создания Пушкина?— Не-
ужели бессвязный лепет младенца и разумная речь мужа —
одно и то же? Неужели однообразные народные эпосы, монотон-
ные песни — всё то же, что «Илиада» Гомера, драмы Шекспира
или создания Гёте?— Всему свое место, и всё хорошо на своем
месте. Очевидно, что г. Боричевский увлекся мыслию г. Макси-
мовича, которую и взял эпиграфом:2 «Наступило, кажется, то
время, когда познают истинную цену народности». Эта мысль
справедлива, но задним числом: теперь не познают, а давно уж
познали и определили цену народной поэзии. Прошло то время,
когда, расставаясь с мертвым псевдоклассицизмом, бросились
в другую крайность и думали, что народная песня выше худо-
жественного произведения какого угодно поэта. Кажется, из-
лишнее пристрастие к народным произведениям славянской
фантазии заставило г. Боричевского отыскивать сходство в на-
родных славянских поверьях и преданиях с скандинавскими;
но приведенные им примеры только доказывают их несходство.
163
11*

Если хотите, тут есть что-то похожее на сходство; но всё близ-
кое к своему источнику более или менее сходно, и потому сла-
вянские предания и поверья сходны не только с скандинавскими,
но и с индийскими, и с египетскими, и с какими угодно. Все
дети сходны между собою, но в общем, в духе, а не в формах,
которыми дух выражается. Вот этого сходства в форме нет и
тени между славянскими и скандинавскими преданиями и по-
верьями, что всего лучше доказывают приведенные г. Боричев-
ским примеры.
Желаем от всей души, чтобы г. Боричевский продолжал свое
благородное предприятие. Кроме несомненной пользы для на-
уки, оно доставит еще'публике и эстетическое наслаждение. Мы
уверены, что изданный им теперь первый опыт будет иметь
большой успех,
32. Репертуар русского театра (,) издаваемый И. П е-
с о ц к и м. Четвертая книжка. Месяц апрель.
С.-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840. В 8-ю д. л.,
в две колонны. 34 и 35 стр.1
В 4-й книжке «Репертуара» ничего особенного не имеется.
Начинается она водевилем, который переведен с французского,2
а не переделан из Шекспировой драмы, и потому мы его не чи-
тали, как обыкновенно не читаем никаких водевилей, кроме
переделанных из драм Шекспира.3 За водевилем следуют «И мои
воспоминания о театре. Письмо к И. П. Песоцкому.— Период
первый», г. Зотова.4 Это очень интересная статья, в которой
больше правды в фактах и больше таланта в изложении, чем
в статьях двух других сочинителей «театральных воспомина-
ний», напечатанных в «Репертуаре» и обсуженных нами в свое
время.б Хотя г. Зотов и много потерпел от несправедливости
своих великих соперников, но он отдает полную справедливость
их блестящим способностям. «А потому,— говорит он,— я
уверен, что почтенные сочинители „Театральных воспоминаний"
не обидятся, если я напишу подобную же статью». Очевидно,
что «Репертуар» далеко пойдет, если его будут поддерживать
своими трудами такие знаменитые сочинители, как г. Полевой,
г. Зотов и проч. За статьею г. Зотова еще что-то следует в 4-й
книжке «Репертуара», но это — мелочь, о которой не стоит
говорить.6
164

33. Пантеон русского и всех европейских театров. Маръ.
№ 3. Санкт-Петербург. 1840. В 8-ю д. л. В две колонны.
133 стр.1
Третья книжка «Пантеона» начинается «Бурею» Шекспира,
о которой нельзя сказать, что это одно из лучших произведений
великого британца, потому что решительно все произведения
его — лучшие: каждое лучше другого, и ни одно не хуже дру-
гого. «Буря» и «Сон в летнюю ночь» представляют собою совер-
шенно другой мир творчества Шекспира, нежели его прочие
драматические произведения,— мир фантастический. Словно
какие, тени, в прозрачном сумраке ночи, из-за розового занавеса
зари, на разноцветных облаках, сотканных из ароматов цветов,
носятся перед вами лица «Бури», начиная от безобразного чудо-
вища Калибана до светлого духа Ариеля,— от сурового вол-
шебника Проспера до пленительной Миранды. Словом, «Буря»
Шекспира—очаровательная опера, ^ K?T°Pi?A« .T0.^IiP 123LMy."
зьжи-pgo ^антастическая^сфмТУоторои производит на вас самое
музыкальное впечатление. Однако"'фантастическое 'ШексдирЗа
совсем не то, что фантастическое ~нёмецкое7" ^ал^стическое
Гофмана: при Bceij своей волшебной обаятельности, оно не уле-
тучивается в'какую-то "форму без содержания или в какое-то
содержание без формы, а является в резко очерченных, в строго
определенных формах и образах. Такое тесное и живое слияние
(конкреция) подобных противоположностей, каковы — фанта-
стическая неопределенность содержания и художественная
определённость формы, возможно только для великих худож-
ников, для тех единственно и исключительно истинных жрецов
искусства, которые, по своей глубоко художественной натуре,
никогда не выходят из сферы творчества и не допускают в нее
чуждого ей элемента — отвлеченного мышления (рефлексии).
Недавно, в одном русском журнале, было замечено, что Пуш-
кин не идеален, что его поэзия чужда неопределенной выспрен-
ности и крепко держится земли и определенных образов и что,
вследствие этого, Пушкин — поэт не мировой, не великий,
хотя и с примечательным талантом.2 По такому определению
можно и с Шекспира снять титул великого и мирового поэта:
как и Пушкин, он крепко держится земли и, в отношении к меч«
тательности и идеальной выспренности, составляет совершенную
противоположность с Шиллером и еще больше с Жан-Полем Рих-
тером. Но потому-то он и неизмеримо выше обоих их, так выше,
что сравнивать его с ними невозможно, как невозможно Шил-
лера и Жан-Поля Рихтера сравнивать с каким-нибудь талантли-
вым русским поэтом, который в туманных элегиях высказывал
свои туманные чувства.3 Шекспир поэт действительности, а_не
идеальности. Пушкин ~тожё. В "сущности, Шекспир более
165

идеальный поэт, нежели Шиллер; но Шекспир, возносясь"в^пре-
выспреннюю сферу вечных идеалов, низводил их на землю и
общее обособлял в индивидуальные, определенные и замкнутые
в самих себе явления. Правда, Шекспир крепко держался земли,
но, вероятно, потому, что сама земля или так называемый мир
земной есть вечная идея, из надзвездных областей идеальной
возможности ставшая особым, в самом себе замкнутым явлением.
Идея земного мира не написана на нем, вроде апоффегмы или
какой-нибудь нравственной сентенции, но он весь проникнут
насквозь своею идеею, как кристалл лучом солнечным, и состав-
ляет с нею единое и нераздельное; почему и трудно усмотреть
его идею, особенно тем, у кого нет внутренних очей, внутрен-
него ясновидения. Потому же самому нет ничего труднее, как
отличить идею от формы в художественном произведении: то
и другое слито воедино, и небесное является земным, бесконеч-
ное — конечным, невыговариваемое — определенным. Остав-
ляя в стороне вопрос о превосходстве (которого мы и не думаем
отрицать или оспоривать) Шекспира перед Пушкиным, можно ♦
смело сказать, что только слепые могут не видеть, что оба эти
великие явления творческой силы принадлежат к одному раз-
ряду, суть явления родственные. Но потому-то и недоступны они
для большинства. Идея, не органически связанная с формою,
идея, которая не сквозит через форму, как луч солнечный через
граненый хрусталь, а виднеется через трещины и щели формы,—
такая идея доступнее для большинства, так же точно, как «иде-
альные» поэты доступнее для него, чем действительные худож-
ники.
Пределы журнальной рецензии не позволяют нам критиче-
ски рассматривать «Бурю» Шекспира, и потому мы по необходи-
мости должны ограничиться легкими замечаниями. Оригиналь-
ность и верность характеров, их резкая очерченность и опреде-
ленность, художественная соответственность содержания с фор-
мою, полнота, оконченность,— всё это неотъемлемые качества
каждого произведения Шекспира, качества, о которых или
должно говорить всё, или ничего не говорить. К особенностям
«Бури» принадлежит этот полу сумрачный, таинственный коло-
рит, который происходит от элемента фантастического. Проч-
тете,— и словно проснетесь от какого-то тревожного, но волшеб-
но сладкого сна. И как дивно обаятельно, как бесконечно пре-
красно фантастическое Шекспира! Послушайте песню духа
Ариеля:
На песчаный брег толпами
Собирайтеся живей,
Собирайтесь, и руками
Соплетайтеся тесней;
Поцелуи расточайте,
166

Игры, пляски затевайте!..
Стихнул ярый шум валов!
Вторь мне, сладкий хор духов!
Хор. — Боу! воу! вау!
Лает пес на дворе.
Хор. — Боу, воу, вау!
Слышу крик на заре...
То петух на суку
Затянул кукреку.
Твой отец под водой глубоко схоронен,
Его кости в коралл обратились;
А на место очей две жемчужины; он
Не истлел — все черты сохранились.
Только море его облекло самовластно
В образ дивный, роскошно прекрасный.
Над ним хор Нереид ежечасно звучит.
Чу! слышу, их колокол в море гудит.
Там, где пчелы, я кормлюся;
Лишь сова начнет кричать,
Я в распукольке ложуся
Белой буковицы спать.
Мысль летучую седлаю,
И вослед младой весне
Беспрерывно я летаю...
Как теперь отрадно мне!
Сладко, вольно и счастливо
Буду жить я под листком,
Что трепещет боязливо
На цветочке луговом...
Какая роскошная фантазия! Она раскрывает таинственные
убежища замкнутых в явления духов жизни, дает им причуд-
ливо обольстительные образы и населяет ими и небо, и землю, и
воды, и леса... Вот истинный мир фантастического!.. Но в
«Буре» много и других элементов: тут и вью^яff lTTpQitJQ1 ™ ^qttTi_
ная комедия, и волшебная сказка. И всё это так слито, так про-
никнуто одно другим и составляет такое чудное целое!.. «Буря»—
прекрасный сюжет для оперного либретто, если бы искусная
рука взялась за него. А характеры?.. Одна Миранда представ-
ляет собою целый мир поэтической красоты. Девушка, с мла-
денчества не видевшая никого, кроме своего отца да чудовища
Калибана, не имеющая никакого представления о мужчине,
встречается с прекрасным молодым человеком,— и только кисть
Шекспира могла нарисовать такую дивно верную картину раз-
вивающегося чувства любви в девственном сердце юного,
прекрасного, младенчески простодушного существа!..
167

Желаем, чтоб кто-нибудь из лдодей с талантом перевел «Бурю»
не прозою, а стихами. «Б ря» больше, чем какая-нибудь другая
пьеса Шекспира, теряет в прозаическом переводе. Впрочем,
«Пантеон» всё-таки оказал русской публике неоценимую услугу
напечатанием этого перевода, который, конечно, не без недостат-
ков, но вообще очень хорош.г По выписанным песням Ариеля
читатели могут видеть, что лирические отрывки переданы
прекрасными стихами.
За «Бурею» Шекспира следует «Приезжий из столицы, или
Суматоха в уездном городке» — оригинальная комедия в пяти
действиях, сочинение Грыцько Основьяненко, написанное им
еще в 1827 году. Мы так высоко уважаем прекрасный талант
Грыцька Основьяненка, что ничего не скажем об этом его про-
изведении, которого талантливый автор очень и очень не без
причины не хотел так долго печатать. Появление же его в печати
приписывают просто спекуляции тех из почитателей таланта
Основьяненка, которые, выпрашивая у него позволение напе-
чатать эту пьесу, думали оказать ему этим услугу.
«Иван Афанасьевич Дмитревский, славнейший русский ак-
тер» и «Придворная труппа актеров императора Наполеона в
Москве, в 1812 году» — две журнальные статьи, чрезвычайно
интересные по содержанию и хорошо написанные.2 «Панорама
театров» содержит в себе очень любопытную статью — «Дебют
русского певца в Болоньи, 19—31 октября 1839 года» и «Дагерро-
тип в гареме», анекдотическую повесть.3 В отделении «стихотво-
рений и куплетов» помещена сцена из «Торквато Тассо», драмы
Гёте, превосходно переведенная г-м Струговщиковым, которого
прекрасные переводы .из первой части «Фауста», «Прометея»
и «Римских элегий» известны русской публике по их высокому
художественному достоинству. В самом деле, многие ли так
переводят:
Всех царств земли Феррара мне дороже!
Не здесь ли я увидел в первый раз
Италии моей достойнейших собратий?
Не я ли был свидетелем тех дней
Великодушия, празднеств и славы,
Которыми их доблесть награждал
Феррарский двор? Неопытный, случайно
Я приведен сюда в тот самый день,
Когда весь цвет Италии, казалось,
В один венок Феррара собрала.
И живо помню я: вокруг арены,
Где мужество и ловкость состязались,
Вокруг блестящего собрания мужей
Широкою гирляндой рисовалось
Собрание прелестнейших из жен.
168

Напрасно глаз хотел бы их исчислить:
Величествен, несметен был их сонм;
Напрасно бы из них кому сказали,
Чтоб лучшего из всех он указал,
Чтобы из всех достойнейшего назвал —
Их не было — достойны были все!
Шлемы, щиты и броня золотая — сияли,
Меч ударял по металлу, и трубные звуки
С топотом звонких копыт раздавались далече;
В пебо летели железные копьев обломки;
Облако пыли, клубяся, мгновенно скрывало
Стыд побежденных и славу победы стяжавших...
Что, если б этот отрывок был из полного, оконченного пере-
вода «Торквато Тассо» г. Струговщикова!..
Очень забавны куплеты «Провинциальный подьячий в Петер-
бурге»; г они так всем понравились и уже так всем известны, что
мы не имеем нужды выписывать их. Очень мила также «Колы-
бельная песня Пантеону» А. Башуцкого, в которой нам особенно
нравятся следующие стихи:
Вырастай, наш Пантеон
Всех театров европейских!
Будь, малюточка, умен;
Не давай нам драм злодейских,
Патр иото-фар исе йских,
Ни комедий штукодейских,
Сцен трактирных и халдейских,
Водевилей полицейских
И куплетов — из лакейских.2
Из всего этого видно, что в «Пантеоне» есть чего и почитать,
есть над чем и подумать, есть чем и позабавиться и развлечься.
С нетерпением ожидаем следующей книжки, в надежде, что и
в ней будет о чем поговорить нам с читателями. А то, право,
ведь и поговорить-то почти не о чем: плохие самодельные романы
да «Репертуар» г. Песоцкого — о чем тут будешь говорить?..
34. Молодая сибирячка. Истинное происшествие. Перев.
с французского А. Попова. С.-Петербург. Печа-
тано в типографии Карла Края. 1840. В 16-ю д. л.
141 стр.3
Вот истинная, а не поддельная история «Параши-сибиряч-
ки»,4 история простая, без прохожих, без эффектных сцен на
Кремлевской площади, без эффектных плясок под сантимен-
169

тальную музыку, но тем более трогательная и возвышающая
душу... Бедная молодая девушка, дочь природы, с глубоким
религиозным чувством и бесконечною любовию, одна, без денег,
без опытности, идет из глуши Сибири в Петербург, чудесным, хо-
тя в то же время и самым естественным образом спасается от
многих опасностей, находит добрых людей, посредством кото-
рых после многих неудач и хлопот предстает пред лицо монарха
и у ног его испрашивает прощение своему отцу и еще двум
несчастливцам, товарищам его ссылки; потом идет в монастырь
и, как здоровье ее было расстроено в великом подвиге, а душа
потрясена разлукою с родителями, глубоко ею любимыми, скоро
умирает смертию праведницы!.. Высокое, отрадное и при всем
том такое простое явление... Удивительно ли, что чтение этой
маленькой повести производит на душу такое сильное впечатле-
ние? Действительность всегда выше всякого так называемого
идеального вымысла,— и само искусство, чтоб действовать на
дух человека, должно быть воспроизведением действительности,
а не погремушкою, сделанною из мечтаний и пустых вымыслов
праздного воображения.
Жаль, что эта повесть необыкновенно дурно и безграмотно
переведена. Переводчик посвятил свой перевод г. Полевому,
которого театральная пьеса «Параша-сибирячка» — «задела
его за живое, расшевелила, разобрала его русскую душу» и пр.
Как жаль, что, зацепивши его за живое и разобравши его рус-
скую душу, она не зацепила, не разобрала и не расшевелила
в нем уменья переводить!..
35. Рассказ о том, как Иафет ищет отца. Соч. капитана
Марриета. Перевод с английского. С.-Петербург.
В тип. III отдел, собственной е. и. в. канцелярии.
1840. В двух частях. В 8-ю д. л. В 1-й части 288, во
И-й — 283 стр.1
Вот книга, которая ясно показывает, как богата английская
литература хорошими беллетрическими произведениями. Мар-
риет далеко не Вальтер Скотт, да он и не претендует на сопер-
ничество с ним; это скорее английский Поль де Кок, но который
столько же поглубже, почеловечнее и поосновательнее француз-
ского, сколько дух английской нации глубже, человечнее и осно-
вательнее духа французской нации. А между тем этот роман не
один у Марриета: у него много таких, и в Англии не один Мар-
риет. «Рассказ о том, как Иафет ищет своего отца» в Англии
вышел уже лет шесть назад тому, а у нас он — совершенная
новость. Не представляя собою высших интересов духа, не имея
ничего художественного, роман этот есть прекрасное беллетри-
170

ческое произведение; он отличается удачною обрисовкою харак-
теров и современного английского общества, а рассказ его так
увлекателен, что нельзя оторваться от книги, не дочтя ее до
конца. Перевод хорош; издание опрятно.,
36. Кобзарь Т. Шевченка. С.-Петербург. В тип.
Е. Фишера. 1840. В 12-ю д. л. 114 стр. (С картинкою). *
Имя г. Шевченка, если не ошибаемся, в первый раз еще по-
является в русской литературе, и нам тем приятнее было встре-
тить его на книжке, в полной мере заслуживающей одобрение
критики.
Стихотворения г-на Шевченка ближе всего подходят к так
называемым народным песнопениям: они так безыскусственны,
что вы их легко примете за народные песни и легенды малорос-
сиян: это одно уже много говорит в их пользу.— Автор не об-
лекает своих чувств и поэтических мыслей в форму ямбов, хо-
реев и проч.; он даже не старается, для оригинальности (по
примеру некиих пиитов), писать теми же ямбами, но только
против принятого всеми порядка, стихами в 9 и 10 стоп, чтобы
после громко кричать: «Я/ я, я/ выучил Русь писать уродливые
стихи», — а при всем том его стихи оригинальны: это лепет силь-
ной, но поэтической души... Что же такое «Кобзарь»? А вот, про-
чтите начало стихотворения «Тарасова ночь» (стр. 107), и вы
узнаете:
На роспутти кобзарь сыдыть,
Та на кобзи грае;
Кругом хлопци та дивчата,
Як мак росцвитае.
Грае кобзарь, прыспивуе,
Вымовля словамы,
Як москали, орда, ляхы
Былысь с козакамы;
Як сбиралася громада
В недиленьку вранци,
Як ховалы козаченька
В зеленим байраци.
Грае кобзарь, прыспивуе,
Аж лыхо см1етця...
Здесь есть и поэтические думы, и исторические легенды, и
чары оставленной любви, и простодушная история любви Ка-
терыны,— словом, все элементы народной поэзии юга нашего
отечества.
Но зачем г. Шевченко пишет на малороссийском, а не на
русском языке? Если он имеет поэтическую душу, почему не
171

передав! ее ощущений на русском?— скажут многие.— На это
можно отвечать вопросом же: а если г. Шевченко вырос в Мало-
россии; если его поставила судьба в такое отношение к языку,
на котором мы пишем и изъясняемся, что он не может выразить
на нем своих чувств? если с младенчества его представление
одевались в формы южного наречия, то неужели для этого долж-
но зарывать талант в землю? Неужели должно заглушить
в душе святые звуки, потому только, что несколько человек
в модных фраках не поймет этих звуков, не поймет или не захо-
чет понять родного отголоска славянского языка, отголоска,
летящего с юга, из колыбели славы и религии России, между
тем, как эти же люди будут считать смертным грехом не пони-
мать самых тонких намеков высокомудрого Бальзака с братиею?..
Сверх того, книги, писанные по-малороссийски, вроде «Лы-
стов до землякив» Основьяненка или «Приказок» Гребенки или
«Катерыны» Шевченка (стр. 21), имея нравственную цель и бу-
дучи рассказаны языком понятным для всякого малороссиянина,
без сомнения принесут величайшую пользу южнорусским про-
столюдинам-читателям .
Издание «Кобзаря» опрятно; при книжке приложена картин-
ка, сделанная Штернбергом — великим мастером изображать
малороссийские народные сцены; на картинке представлен сле-
пой кобзарь (певец) с провожатым: кобзарь сидит один; руки
его лежат на струнах бандуры; голова, осененная думою, по-
никла. Вы в нем видите кочующего поэта; нет на земле места
Тому, хто все знае, тому, хто все чуе.
Що море говорыть, де сонце ночуе,
Ioro на сим свитинихто не прыйма!.. (стр. 19).
37. Басни Ивана Крылова. В осьми книгах. Сороковая
тысяча. Санкт-Петербург. В типографии А. А. Плю-
шара. 1840 года. В 8-ю д. л., 300 стр.1
Сороковая тысяча! С тех пор, как существует русский язык,
русская грамота и русские типографии, едва ли какая-нибудь
другая книга, за исключением Библии, имела на Руси столько
читателей, как басни Крылова. Они издавались во всевозмож-
ных форматах, от огромного in - 4 до миниатюрного in-64,
с картинами разных родов, с очерками без теней; наконец, те-
перь сороковая тысяча выходит с превосходными политипажами.
Этих политипажей при трехстах семи баснях2 находится два-
дцать четыре; почему же не ко всем?— спросите вы. Что делать?
Русских художников, которые могли бы делать хорошие поли-
типажи, у нас нет; эти же двадцать четыре политипажа заим-
ствованы из превосходного издания басен Л афонтена, и при бас-
172

нях Лафонтена нашлось только двадцать четыре картинки, кото-
рые могли подойти, по своему содержанию, к басням Крылова.
Спасибо издателю и за это, хотя странно и даже грустно видеть,
при изданиях русского ума и русской фантазии по преимуще-
ству изображения фигур и костюмов иностранных. Но еще груст-
нее видеть в превосходном издании некоторые, повидимому, ни-
чтожные, но весьма неприятные промахи и недосмотры: почему
не выбрать формат бумаги несколько побольше?— тогда поля
книги не были бы так безобразно узки! Почему бы не поручить
корректуры этого издания более опытному и старательному кор-
ректору?— тогда не было бы в книге непростительных промахов
и недосмотров!
Впрочем, утешимся: сороковая тысяча «Басен Крылова» не
залежится долго у издателя, и он, вероятно, вскоре подарит
нам новое, лучшее, более достойное Крылова издание «Басен»
его...1
38. Герой нашего времени. Сочинение М. Лермон-
това. С.-Петербург. В тип. Ильи Глазунова. 1840.
В 12-ю д. л. В 2-х частях. В 1-й части— 173, во
П-й — 250 стр.2
Появление прекрасного романа г. Лермонтова вдвойне
отрадно: он доставляет публике предмет истинного эстетического
наслаждения и уверяет ее, что русская литература еще не умер-
ла, а только спит, как очарованная красавица, уста которой
изредка лепечут пленительными грезами. Да, такой роман, как
«Герой нашего времени», был бы важным явлением во всякой
литературе, а как явление русской литературы, он достаточно
вознаграждает за все ее произведения, о которых журналы по-
стоянно рассуждают,
Чтобы сказать,
Что их не надобно читать.3
«Герой нашего времени» состоит из двух больших повестей и
нескольких рассказов, так тесно связанных между собою стро-
гим единством мысли, художественно воспроизведенной, что их
нельзя читать отдельно или смотреть на них, как на отдельные
произведения. Некоторые из них были напечатаны в «Отечест-
венных записках», именно: «Бэла», «Фаталист» и «Тамань»;
но «Княжна Мери», «Максим Максимыч» и предисловие к жур-
налу Печорина, героя романа, в которых становится ясною идея
романа, являются еще в первый раз. О таких произведениях,
каково г. Лермонтова, должно говорить или много, или ничего,
и читатели «Отечественных записок» в шестой книжке этого
журнала, т. е. 15-го июня, прочтут подробный разбор «Героя
нашего времени»,4 а теперь мы скажем только, что отличитель-
173

ные свойства этого создания — художественная полнота и
целость, оригинальность и самобытность вымысла, новость
красок, благородная простота рассказа и рельефная живопись
характеров. Кроме самого героя романа, характеры Максима
Максимыча и Грушницкого принадлежат к лучшим созданиям,
какими гордится наша литература. Особенное внимание обра-
щает на себя Грушницкий, как лицо, мастерски изображенное,
и как, вместе с тем, самый современный тип, представитель тех
идеальных фразеров, которые теперь встречаются на каждом
шагу. Так как сценою действия избран автором Кавказ, то чи-
татели и найдут в этом романе самое поэтическое и при этом самое
верное изображение сей поэтической стороны, так ложно пред-
ставленной в фразистых описаниях Марлинского. Г-н Лермонтов
знаком с Кавказом не понаслышке, любит его со всею страстию
поэта и смотрит на него не с экзальтациею, которая видит во
всем одну ввешность и выражает восторг криком, но с тем сосре-
доточенным чувством, которое проникает в сущность и глубину
предмета, которое владеет своим восторгом и передает его в строй-
ных, гармонических и простых, но типических образах. В сти-
хотворении «Дары Терека» его могучая и роскошная фантазия
создала апотеоз Кавказа, дав ему индивидуальную личность,
поэтически олицетворив Каспия и Терек; в стихотворении «Па-
мяти А. И. 0<Доевско>го» он как бы мимоходом намекает на поэти-
ческую внешность Кавказа, не касаясь его внутренней стороны:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан склонившись над щитом,
Рассказам воинов кочующих внимая,1
А море Черное шумит, не умолкая...
В «Колыбельной казачьей песне» он поэтически воссоздал
сторону жизни тех новых и удалых сынов Кавказа, без которых
неполна и неопределенна его физиономия. И в этих песнях так
роскошно, в таком простом величии и в такой поразительной
истине является поэтический образ Кавказа, сокровенная
мысль природы, которая явилась в его недвижных громадах,
мысль, как бы оторвавшаяся от явления и явившаяся в новых,
идеальных образах лирической поэзии. Но в «Герое нашего вре-
мени» вы видите повседневную жизнь обитателей Кавказа, ви-
дите ее в повести и драме нашего времени, олицетворенную
в типических характерах, которые с таким творческим искус-
ством изображает художническая кисть г. Лермонтова. Тут не
одни черкесы: тут и русские войска, и посетители вод, без кото-
рых неполна физиономия Кавказа. Бывшие там удивляются не-
постижимой верности, с какою обрисованы у г. Лермонтова даже
174

малейшие подробности. Юный поэт заплатил полную дань вол-
шебной стране, поразившей лучшими, благодатнейшими впе^
чатлениями его поэтическую душу. Кавказ был колыбелью его
поэзии, так же, как он был колыбелию поэзии Пушкина, и
после Пушкина никто так поэтически не отблагодарил Кавкаа
за дивные впечатления его девственно величавой природы,
как Лермонтов...
39. Римские элегии. Сочинение Гёте. Перевод А. С т р у-
говщикова. С.-Петербург. В тип. Е. Фишера.
1840. В 8-ю д. л. 60 стр.1
Вот еще другое явление литературного мира, которое так жо
радует истинного любителя и знатока искусства, как и роман
' г. Лермонтова, хотя и принадлежит совершенно к другой сфере
творчества, другому небу и другой стране. Но они оба изящны—
и вот их сходство. Одно — оригинальное произведение, другое
— переводное; оба они бесконечно выше всего, что вышло в про-
должение нескольких лет из-под станков русских типографий.
«Римские элегии», произведение юности Гёте, принадлежат
к роскошнейшим плодам его творческой деятельности, к самым
фундаментальным опорам его поэтической славы. Кроме того,
они относятся к тем из его созданий, которые наиболее характе-
ризуют его объективный гений. В те лета жизни, когда пожираю-
щая эксцентрическая деятельность субъективного гения Шил-
лера изнемогала в борьбе с внешним миром,— спокойный, со-
зерцательный, сосредоточенный гений Гёте, под счастливым не-
бом Италии, на лоне прекрасной природы, посреди памятников
древнего искусства, роскошно упивался действительностию,
вполне переживал греческий период жизни и в пластических,
античных образах священной эллинской музы передал человече-
ству этот поэтический период своей жизни. Таково значение
гения: его частное, его личное есть общее всего человечества.
И вот почему я, это несносное слово в устах всякого другогог
так важно, так глубоко знаменательно в устах великого поэта.
Только невежды могут говорить, что «Римские элегии» — ша-
лость гения. Странные люди! В чем у них мерка изящного?
Они вешают его пудами, меряют аршинами, словно безграмот-
ные книгопродавцы, которые, покупая у авторов рукопись,
прежде всего пробуют на руке ее тяжесть и считают число
листов. Для них «Россиада» Хераскова выше лирического
стихотворения Пушкина, потому что больше. За недостатком
внутреннего ясновидения, они осматривают глазами, забыв,
что глаза есть и у быков, да еще преболыпущие, а внутренние
чувства только у человека...
В одной из следующих книжек «Отечественных записок»
читатели найдут особую статью о «Римских элегиях», которые
175

представляют собою такой обширный и важный предмет, что
его нельзя обсудить в рецензий газеты. * Теперь же мы только
скажем, что перевод, если не равен подлиннику, то вполне до-
стоин его. Строгая критика справедливо осудит неровность,
шероховатость и неловкость некоторых стихов в переводе
г. Струговщикова; но она же должна отдать ему справедливость
в том, что он удивительно верно передает дух подлинника, пе-
редает именно то, что есть его сущность, жизнь, тот букет,
который составляет характер и достоинство хорошего вина и
которым можно называть невидимую жизнь, веющую в худо-
жественных созданиях и неуловимую ни для какого выражения
на человеческом языке. Сверх того, и самые стихи г. Струговщи-
кова большею частию пластичны, исполнены гармонии, а образы
почти везде грациозны и благоуханны. Вот элегия, которая
вполне может служить доказательством справедливости нашего
мнения о переводе г. Струговщикова:
Весело, славно живу я здесь, на классической почве;
Утро проходит в занятьях: читая творения древних,
Ум постигает ясней век и людей современных;
Ночь посвящаю богу любви: пусть вполовину
Буду я только учен,— да за это блажен я трикраты!
Впрочем, учиться могу я и тут, как везде, созерцая
Формы живые лучшего в мире созданья, в ту пору
Глазом смотрю осязающим, зрящей рукой осязаю,
Тайну искусства, мрамор и краски вполне изучая.
Если ж подруга уснет, я уношуся далеко,
Глядя на'образ прекрасной, где жизнь и покой сочетались:
Мысли одна за другою текут вереницей, и тщетно
Гаснет лампада! О тут, несказанно добрая,
Нежным дыханием сердце она согревает, надолго
Римского лика черты в памяти мне оставляя...
Вот она, дивная поэзия древности, рельефная, выпуклая, пла-
стическая, как формы Венеры Медичейской, вся обнаженная,
целомудренно стыдящаяся своей прелестной наготы, вся про-
никнутая живым чувством упоительного наслаждения и вместе
с тем скромная и деятельная!.. Это не стихотворения, а одно из
тех дивных изваяний древнего резца, к которым так идет стих —
И дышит медь, и мрамор говорит! 2
Да, Гёте нашел себе достойного переводчика у нас в г . Стру-
говщикове. Остается желать, чтобы г. Струговщиков выправил,
со временем некоторые неровности (как в этой элегии выражение
«несказанно добрая»), которые, при всей своей незначитель-
ности, подают пуристам против него оружие, и чтобы «Римские
элегии» не были его последним переводом из Гёте.

40. ЖУРНАЛИСТИКА. 1
i Известно, что после литературы и в особенности журнали^-
стики, в.целом мире нет ничего хуже петербургской погоды. За
ее непостоянством и переменчивостию часто нет никакой воз-
можности различать времена года. Нынешний май оказался осо-
бенно сбивчивым месяцем: он похож и на сентябрь, и на октябрь,
и на ноябрь, и на февраль, и на март, и на что угодно,— только
не на май. Одним словом, если бы не календарь и не иностранные
газеты, так аккуратно получаемые в Петербурге, мы не знали бы,
что у нас теперь цветущая весна, в поре брачного блеска при-
роды. Как нарочно, журналы, словно по взаимному условию,
стараются скрыть от нас настоящее время года и перевернуть
календарь задом наперед. Единственный журнал в Москве —
«Галатея», вместо того, чтобы воскреснуть с весною, рассыпал-
ся пустоцветом и скоропостижно скончался, на восьмом или
девятом нумере. «Библиотека для чтения», после долгого и
упорного молчания, наконец явилась под 4 № и под фирмою
апреля, когда у нас было уже 12 мая. «Сын отечества» седьмою
книжкою уверяет нас, в мае месяце, что теперь еще апрель.
Но он не ограничился этим: если не успеет в мае, то в июне, есть
надежда, он появится в свет со второю апрельскою книжкою.
Но и тут еще не конец его хронологическим шуткам насчет мая
месяца настоящего года: с чего-то ему вздумалось перевернуть
этот бедный май 1840 года в ноябрь 1839 года. Посмотрите один-
надцатую книжку «Сына отечества» за 1839 год, благополучно
продолжающийся для него и по сию пору: на ней выставлен
ноябрь и 1839 год, а вышла она в мае 1840 года; в ней содержатся
самые свежие, животрепещущие известия о предстоящем браке
английской королевы с принцем Альбертом саксен-кобургским,
о дагерротипе и других новостях. Кроме того, в нем найдете вы
примечательные вещи и из воспоминаний доброго старого вре-
мени, именно: «Царьград и двор греческих императоров в Х-м
веке».2 Эта cosa гага * названа «византийскою легендою».
В апрельской книжке сего журнала, появившейся в мае,
есть выходка против «Отечественных записок», которая и
* редкостная вещь (шпал.).— Ред.
12 Беланский, т. IV jft7

напомнила нам о забытом нами существовании «Сына отечества»,
этого редкого и драгоценного журнала. Спорить нам с ним нет
охоты, да и не о чем: он только изредка высказывает свои мне-
ния о способностях того или другого литератора, о достоинствах
и недостатках того или другого стихотворения, той или другой
повести. Это не наше дело, и спорить нам тут нельзя: какое бы
ни было мнение, его не оспоришь, ибо все мнения «Сына отече-
ства» случайны, произвольны, чужды всякого критериума.
Нет, не это заставило нас взяться за перо и толковать с «Сыном
отечества». В русской публике еще так мало заметно сколько-
нибудь установившееся общее мнение, что большая часть ее,
занимающаяся журналами, обыкновенно расположена в пользу
нападающего и молчание на выходку приписывает не пренебре-
жению, а признанию обвиняемым своей слабости. И потому мы
крепко держимся русской пословицы: «Еду не свищу...»
«Сын отечества» обвиняет «Отечественные записки» в каком-то
намерении будто бы установить «табель о рангах» для русских
писателей, умерших и живущих.
«Сын отечества» нападает на «Отечественные записки» за то,
что, по их словам —
Выходит, что поэтов настоящих у нас теперь только четверо;
г-да Лермантов (т. е. Лермонтов), Кольцов, Красов и — 0 — . Поэтов-пере-
водчиков пятеро: гг. Вропчснко, Катков, Струговщиков, Аксаков и Мсй-
стср. Поэтов разве еще двое: гг. Кукольник и Берпет. Прозаиков хороших
трое: Гоголь, который, однако ж, ничего не печатает, да князь Одоевский
и Н. Ф. Павлов, которые, однако ж, только изредка показываются.
Прозаиков, которых прочтете с удовольствием, семеро: гг. Всльтман,
Даль, Осиовьяпспко, Панаев, Гребенка, Владиславлев и г-жа Жуко-
ва,— ну, а потом еще: граф Соллогуб, написавший, однако ж, только
две повести, да г. Лермантов (т. е. Лермонтов), который кроме «Отече-
ственных записок» нигде не показывался («Сып отечества», № 7, стр. 665—
666).
Вот оно, это страшное обвинение, напечатанное обыкновен-
ною печатью, курсивом и капителью в приличных местах и
с приличными искажениями слов «Отечественных записок»!..
В чем же это обвинение? Пока еще его нет! А вот, извольте
видеть:
Г-н Лермантов (т. е. Лермонтов) за полдюжины пьесок, весьма не-
дурных (а!..), и г. Кольцов за несколько очень милых пьесок и песенок,
по нашему мнению, никак еще не могут назваться поэтами великими
(стр. 666).
Позвольте остановиться на этом. Во-первых, в статье «Оте-
чественных записок» гг. Лермонтов и Кольцов не были названы
великими поэтами, следовательно, это выдумка «Сына отече-
ства»: пусть читатели рассудят сами, до какой степени она остро-
умна и добросовестна. «Отечественные записки» предоставляют
публике давать титул великого молодому поэту, только что еще
178

выступающему на поприще искусства; но «Отечественные за-
писки» не отнимают у себя права высказывать своих убеждений
как о старых, так и о молодых поэтах; а они убеждены, что хотя
Лермонтов писал еще и очень немного, но что в этом немногом;
видно такое огромное, могучее дарование, что из всех поэтов,
появившихся вместе с Пушкиным и после него, не было и нет
до сих пор ни одного, которого имя имело бы больше прав стоять
после имени Пушкина, и что из молодых поэтов нет ни одного,
который бы так много обещал в будущем, как Лермонтов. В то ж&
время «Отечественные записки» убеждены, что после имени
\ Лермонтова, самое блестящее поэтическое имя современной рус-
ской поэзии есть имя Кольцова, который написал не несколько
очень милых пьесок и песенок, как выражается «Сын отечества»,
а до пятидесяти песен и дум, вылетевших из глубины могучей
русской души и отличающихся оригинальностию, глубокостию
творческих мыслей и художественною формою. Во-вторых, что
это за выражение: полдюжины пьесок?.. Неужели «Сын отече-
ства» измеряет таланты количеством, а не качеством, дюжинами,
аршинами и саженями, а не эстетическим чувством, не критикою
разума? Если так, мы поздравляем его: пусть его Еесит и прики-
дывает, но пусть и удержится требовать от других подобной дю-
жинной, аршинной и посаженной критики. Неужели любая из
длинных и тяжелых драм г. Кукольника выше коротенькой
«Молитвы» Лермонтова, потому только, что в первой наберется
до 3000 стихов, а последняя состоит только из 12-ти стихов?..
Если так, то Херасков выше самого Пушкина... Сверх того, и
счет «Сына отечества» очень фальшив; Лермонтов йаписал не
полдюжины пьесок: в «Отечественных записках» за прошлый и
нынешний год помещено пятнадцать стихотворений; одно)
в «Литературной газете»; несколько уже получено для напечата-
ния в ближайших №№ «Отечественных записок».1 Сверх того,,
в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду"» за
1838 год была напечатана большая и превосходная его поэма
«Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и
удалого купца Калашникова»; в собрании его стихотворений,
которое выйдет осенью нынешнего года, поместится еще другая
его поэма,2 нигде не напечатанная; и пр. и пр... Но пойдем
дальше за «Сыном отечества».
Г-на Красова ни одной пьески, сколько-нибудь сносной, мы еще не
читали, а г. — 0 — читали мы, кажется, пьески две, три, весьма жал-
кие, в «Отечественных записках» (стр. 666).3
Ну, что сказать на то, что вам не нравятся стихи гг. Красова и
—0—, а нравятся стихи гг. Паршина, Дича, Щеткина, Пачимади
и иных прочих: что ж с этим делать? Таков уж видно у вас вкус!..
Suum cuique — всякому свое! Против этого так же бесполезно
179 12"

спорить, как и доказывать известному классу читателей, что
романы Вальтера Скотта или Купера лучше «Приключений Геор-
га, английского милорда» и тому подобных произведений.
Что же касается до нас, у нас свой вкус, правда, совершенно
противоположный вкусу «Сына отечества», но который .именно
потому и кажется нам истинным и о котором именно потому мы
говорим публике вслух. В стихотворениях под фирмою —в—
господствует однообразное и болезненное чувство, которое не
со всеми может гармонировать и не всем нравиться, но которое
особенно сильно действует на знакомых с ним; и как бы то ни
было, но стихотворения —в— всегда проникнуты чувством, и
чувством истинным, выстраданным, а не выдуманным, не под-
дельным, чувством, которое высказывается в прекрасных сти-
хах, нередко представляющих собою пленительные поэтические
образы. Да, это не просто размеренные строчки, завостренные
рифмою и выражающие отвлеченные понятия, но* задушевные
излияния полного чувством сердца, и потому таких стихов теперь
нельзя встретить ни в каком русском журнале, кроме «Отече-
ственных записок». Что же до стихотворений г. Красова, они еще
в 1838 году приобрели себе общую и заслуженную известность
чрез «Библиотеку для чтения». В большей части стихотворений
г. Красова всякого, у кого есть эстетический вкус, поражает
художественная прелесть стиха, избыток чувства и разнообразие
тонов. Их тоже, из всех русских журналов, теперь можно встре-
чать только в «Отечественных записках»: уж не за это ли так и
сердит на них незлобивый «Сын отечества»?..
Из переводчиков, мы почти ничего не видали от г-д Каткова и Акса-
кова; г-н Вронченко давно ничего не переводит, а от переводов г-на Росков-
шенки упаси пас Феб, хоть он (т. е. Феб?..) и называет себя мейстером.
Нам кажется, он и в подмастерья парнасские не годится (стр. 666).
Следовательно, и из назначенных в кандидаты поэзии «Отечествен-
ными записками» позвольте нам кое-кого выключить {сделайте одолже-
ние! — это ваше дело!). Г-н Гоголь, ничего не печатающий; г-н Н. Ф.
Павлов, не знающий русского языка и копирующий Бальзака; г-н Ос-
новьяненко, ничего по-русски не пишущий; г-н Панаев с двумя, тремя
пьесками, очень плохими] г-н Гребенка, которого надобно просить не
писать, и г-н Лермантов (т. е. Лермонтов), прозаик, до сих пор ничего
порядочного не писавший (?!..), ибо что писал он, было очень плохо, опять
представителями русской прозы быть не могут.
Переводы г. Каткова из Гейне и отрывки из его перевода
«Ромео и Юлия» Шекспира «Сын отечества» может увидеть
в «Московском наблюдателе» 1838 и 1839 и в «Отечественных за-
писках» 1839 года. Да, если он возьмет труд хорошенько проте-
реть очки, то найдет и в «Сыне отечества» 1839 года (т. е. в себе же
самом) отрывок из перевода г. Каткова «Ромео и Юлия», отры-
вок, напечатанный, как нам достоверно известно, против жела-
ния переводчика. В тех же журналах может он найти и переводы
180

из Гёте и Шиллера г. Аксакова; да уж кстати да обратит сей
почтенный старец свое внимание и на переводы г-жи — вой-\
в «Отечественных записках»; если же всё это ему не донравится, —»
это уже будет не наша вина и не вина прекрасных переводов,
о которых мы говорим... Г-н Вронченко, который, по словам
«Сына отечества», давно уже не переводит, недавно (года два
назад) перевел «Макбета» и как еще перевел! Несмотря на види-
мую жесткость языка в иных местах, от этого перевода веет ду-
хом Шекспира, и когда вы читаете его, вас объемлют идеи й
образы царя мировых поэтов. Что же касается до г. Росковшен-
ки (Мейстера),— его перевод «Ромео и Юлии», напечатанный в
«Библиотеке для чтения», превосходя переводы г. Вронченко
большею мягкостию и выработанностию языка, далеко не пере-
дает с такою силою духа великого Шекспирова создания; но
тем не менее и этот перевод принадлежит к прекраснейшим и
удачнейшим попыткам переводить на русский язык, обнаружи-
вает в г. Росковшенко несомненный и замечательный талант
переводить Шекспира. А что он не нравится «Сыну отечества» —
это, вероятно, потому, что в нем не бывать трудам г. Росков-
шенко.
«Г-н Н. Ф. Павлов, не знающий русского языка и копирую-
щий Бальзака; г-н Панаев с двумя, тремя пьесками, очень
плохими; г-н Лермантов, прозаик, до сих пор ничего порядоч-
ного не писавший, ибо что писал он, то было очень плохо,..»
Как это вежливо... нет, позвольте — как это энергически!..
Энергия в выражении есть хорошее качество — спора нет; но
всё дело в тоне...
В этой же седьмой книжке «Сына отечества», на стр. 612,
сказано, что «чопорный стих г-д Лермонтова и Красова идет из
головы, а не из сердца». Сличите этот приговор стихам Лермон-
това с приговором его прозе,— и вы увидите, до какой степени
«Сын отечества» благоволит к этому поэту. Разверните первую
книжку «Сына отечества» за 1839; в библиографии, на стр. 46,
вы прочтете следующие строки о первой книжке «Отечествен-
ных записок»: «Но мы более благодарны им за стихи А. В. Коль-
цова, и особенно за „Думу" М. Ю. Лермонтова. Последняя пре-
красна. Давно не слыхали мы такого звучного стиха, не слы-
хали от русских поэтов такой свежей мысли!..» За этими словами
следует выписка стихов, а за нею слова: «За такие стихи мы
простим даже стихам В. И. Туманского „Отрады недуга"». Раз-
верните вторую книжку «Сына отечества» прошлого года, и
на 87 стр. «Библиографии» вы прочтете следующие слова, при
суждении о второй книжке «Отечественных записок»: «Опять
является нам г. Лермонтов с прекрасною, полною мысли и огня
пьесою: „Поэт". Уподобление поэта кинжалу, повешенному
на стене среди роскошной мебели богача,— превосходно»...
181

Следует выписка стихов, а за нею слова: «Но „Отечественные
записки" за стихи г. Лермантова заставляют читателей прочитать
стихи г, Баратынского и г. Бенедиктова» и пр.— следует брань
на г-д Баратынского и Бенедиктова. Итак, видите ли, «Сын оте-
чества» восхищался же стихами Лермонтова? Но тогда он еще
только стремился к уяснению своих отношений к «Отечествен-
ным запискам», которые теперь, на беду ему, ясны ему. Лермон-
тов не изменяется — стихи его всё лучше и лучше, и они печа-
таются в «Отечественных записках», а не в «Сыне отечества»,
где никогда они не будут печататься, и потому — все они ни-
куда не годятся, по мнению «Сына отечества».
За что гонение на г-д Павлова и Панаева? Они дурно пишут,
по мнению «Сына отечества»?— Ничуть не бывало! Разверните
4-ю книжку «Сына отечества» прошлого года,.— й в отделении
«Библиографии», на 119 стр., прочтете следующие слова: «Кроме
нескольких повестей Марлинского, кн. Одоевского, Булгарина,
Павлова, Загоскина, Гоголя, Вельтмана, г-жи Жуковой, Ясно-
видящей, на что прикажете указать?» Видите ли: «Сын отечества»
еще так недавно, именно только в прошлом году, ставил г. Пав-
лова на одну доску не только с Гоголем и кн. Одоевским, но и
с Марлинским и г. Булгариным — писателями, выше которых
не было и нет на белом свете в очках «Сына отечества»! А теперь
г. Павлов уж не знает и грамоте, по словам весьма грамотного
«Сына отечества». Чему же верить?.. Разверните 3-ю книжку
«Сына отечества» прошлого года, найдите там, под заглавием
«критика», нисколько не критическую статью «Ответ Н. В. Ку-
кольнику» и на стр. 58—59 прочтите следующие слова: «Подолин-
ский, Вельтман, Вронченко, гр. Р-на, Бенедиктов, Якубович,
Лермонтов, Ершов, Даль, Панаев (И. И.), Соколовский, Гу-
бер, кн. Одоевский, Шевырев, Бороздна, Маркевич, Ободовский,
барои Розен, Каменский, Владиславлев, Лажечников, Теплова,
вы сами, любезный Н. В., даже прасол Кольцов — все вы, при-
надлежащие к эпохе послепушкинской, все, более или менее, но
отличенные дарованием бесспорным, не были ль вы все отличены
критикою новейшею?» Итак, не прошло тому еще года, как
г. Панаев был писателем, отличенным несомненным дарова-
нием, и стоял наряду с Гоголем, с кн. Одоевским, Лермонтовым,
Лажечниковым, Вельтманом, Подолинским, гр. Р-ною и пр.;
а теперь?.. Но давно ли началось это «теперь»?—С 4-й книжки
«Сына отечества» нынешнего года — очень недавно!.. В отделе
«новых русских книг», на 889 стр., при разборе «Одесского аль-
манаха», гг. Павлов и Каменский называются — как бы вы ду-
мали? — «кикиморами»!.. Затем следуют какие-то, должно быть,
очень остроумные, но решительно ни на чем не основанные пред-
положения о литературной деятельности следующих писателей:
«Неужели отныне и И. И. Панаев перестанет1 писать свои
182

повести, и Н. Ф. Павлов не станет нанизывать повествователь-
ного бисеру на нитку отчаяния, и И. И. Лажечников перестанет
чертить карикатуры великих мужей русской земли в своих ро-
манах, и г. Вернет перестанет писать стихи, и...>>. Итак, «Сын
отечества» желает, чтобы г. Панаев перестал писать свои пове-
сти, но о «Портретах»1 его не говорит ни слова. Кстати о «Порт-
ретах»: уведомляем наших читателей, что у г. Панаева написано
еще несколько новых портретов, которые, вместе с напечатанными
уже в «Литературной газете» и обратившими на себя самое лест-
ное внимание публики, составят особую, довольно большую
книжку. Талантливый автор намерен издать ее в скором времени,
украсив приличными гравюрами, которые уже составляются
известными художниками и из которых некоторые будут иллю-
минованы. Странная также мысль — советовать г. Гребенке
перестать писать, и когда же?— Тогда, как он только что написал
такой прекрасный и занимательный рассказ «Верное лекарство»
и еще не успел кончить своих интересных и остроумных «Запи-
сок зайца», в которых так увлекательно изображает проделки
животных и насекомых лесных, земляных и полевых. С чего
взял «Сын отечества», что Основьяненко ничего не пишет по-
русски? — А «Пан Халявский», а «Головатый», напечатанные
в «Отечественных записках»? А многие другие пьесы, помещен-
ные в «Современнике» и других альманахах? Уж не потому ли
Основьяненко перестал писать по-русски, что не хочет ни одной
строки своей поместить в «Сыне отечества»?..
Далее, «Сын отечества» упрекает «Отечественные записки»
в том, что будто бы они выключили из числа пишущих Крылова,
Жуковского, кн. Вяземского, Баратынского... Это чистая выдум-
ка! Читателям известно мнение «Отечественных записок» о ве-
ликом баснописце, известно также, что он давно уже ничего не
пишет. Что же касается до Жуковского, Вяземского и Баратын-
ского,— нападки за их исключение из действующих писате-
лей — не больше, как пустые придирки отстающего книжками
журнала, ибо в статье «Отечественных записок» говорилось
о новых, в недавнее время появившихся писателях; а что «Оте-
чественные записки» умеют ценить Жуковского, это «Сын отече-
ства» может видеть из рецензии на «Очерки русской литерату-
ры», напечатанной в 1 № «Отечественных записок» нынешнего
года. Равным образом, в 4 № «Отечественных записок», в отделе
«Библиографической хроники», на 71 стр., «Сын отечества»
может увидеть, как ценят «Отечественные записки» кн. Вязем-
ского и Баратынского, ибо этот № вышел уже давно, хотя и
через месяц после 3-го, который вышел еще марта 15, и на статью
которого нападает апрельская книжка «Сына отечества», вышед-
шая в половине мая. Сверх того, откуда вдруг такое расположе-
ние у «Сына отечества» к Баратынскому, на которого он доселе
183

нападал с таким ожесточением? Не желание ли это поставить
Баратынского в такие отношения к «Отечественным запискам»,
какие были бы приятны и угодны «Сыну отечества»? Ба! да
между именами, будто бы обиженными несправедливости]» и
пристрастием «Отечественных записок», стоит и имя г. Бенедик-
това?.. Советуем читателям заглянуть во 2-ю книжку «Сына оте-
чества» прошлого года, именно в то место, где так превозносится
стихотворение Лермонтова «Поэт»: они увидят меру уважения
«Сына отечества» к Баратынскому и г. Бенедиктову («Библио-
графия», стр. 87—88). Поверите ли: между именами, будто бы
оскорбленными пристрастием «Отечественных записок», стоит
имя — г. Лажечникова!!!.. Могли ли мы упомянуть имя г. Ла-
жечникова, который, кроме больших романов, ничего не
пишет? Могли ли мы упомянуть его имя между именами нувелли-
стов и авторов мелких пьес, из которых составляются альмана-
хи *?.. И «Сын отечества» заступается за г. Лажечникова, кото-
рый, по его словам, в своих романах чертит карикатуры вели-
ких людей русской земли!.. Благодарите же, автор «Новика»;
«Ледяного дома» и «Басурмана», который так расхвален «Сы-
ном отечества» и так разбранен «Отечественными записками»!
Кланяйтесь ниже доброму, вежливому «Сыну отечества»!..
Не «Сын ли отечества» ставил «Басурмана» ниже даже и «Тоски
по родине»?.. О, верх журнальной добросовестности!..
Особенно сетует на «Отечественные записки» «Сын отече-
ства» за ислючение ими прозаиков: Ясновидящей, Лажечникова*
Загоскина, Масальского, Калашникова, Озерецковского, Гро-
та, Фролова,1 В. И. Орлова, П. П. Сумарокова, г-д Княжевичей,
Александрова, Каменского, Маркова, Корсакова, Корфа, «у ко-
торых,— говорит он,— право, станет дарования против каких-
нибудь г-д Панаева, Гребенки и Лермонтова».2 Отвечаем: что
делать? У всякого свой вкус, и мы с большим удовольствием чи-
тали рассказы г. Гребенки, чем повести, которые печатаются
в «Сыне отечества» и которые он, следственно, почитает выше
леса стоячего. О Лажечникове мы уже объяснились. Г-на Загос-
кина мы очень уважаем как автора прекрасного романа «Юрий
Милославский» и даже романа «Рославлев», который местами
очень хорош; но «Рославлев» вышел еще в 1831 году, почти
десять лет назад тому, а с тех пор г. Загоскин не обогатил рус-
ской литературы никаким примечательным произведением, ко-
торое пережило бы за время своего появления. Г-н Масальский
написал, лет десять назад, посредственный роман «Стрельцы»,
который тогда же и был забыт, а после того мы не помним, что
* Для утешения «Сына отечества» спешим уведомить его, что в сле-
дующей книжке «Отечественных записок» будет помещен отрывок из
нового романа г. Лажечникова «Колдун на Сухаревой башне» и что
г. Лажечников обещал для «Отечественных записок» повесть.
184

он еще писал. Г-н Калашников написал, лет двенадцать или
больше, какой-то сибирский роман, за который приятели провоз-
гласили его русским Купером; но теперь только записные биб-
лиографы помнят имя г. Калашникова. Г-на Озерецковского мы
почти совсем не.знаем: это имя принадлежит к числу тех литера-
турных «инкогнито», о которых никто не обязан знать, кроме
«Сына отечества», и то когда ему заблагорассудится напасть на
«Отечественные записки». Г-н Грот не пишет повестей; род его
деятельности скорее ученый, чем литературный. О г. Фролове
мы ничего не слыхали. * Г-н Орлов переводил когда-то Горация.
Это было так давно, что теперь никто об этом не помнит, кроме
разве стариков. Г-н Сумароков напечатал в «Телеграфе» не-
сколько миленьких повестей, потом издал довольно посред-
ственный роман, а с тех пор замолчал совершенно. Г-даКняжевичи
давно уже ничего не пишут, и имена их нигде не встречаются.
В неупоминовении г. Александрова, автора прекрасной повести
«Павильон», обруганной «Сыном отечества», мы действительно,
хотя и неумышленно, виноваты. О гг. Каменском и Маркове ни-
чего не говорим, потому что не о всех же говорить, а надо поща-
дить и терпение читателей. Мы на слово верим «Сыну отечест-
ва», что все,— и гг. Масальский и Калашников, и Озерецковский,
и Фролов, и Дич, и Ободовский, и Олин, и барон Розен, и Падер-
ный, и'Бороздна, и Траум, и г-жа Шахова и пр.,— гораздо вы-
ше Лермонтова, не только гг. Красова, Панаева и —0—. «Не
смеем упомянуть о г-х Грече и Булгарине,— говорит „Сын оте-
чества",— зная, что „Отечественные записки" ставят дарования
их ниже дарований И. А. (А. А.?) Орлова; но позвольте упомя^
нуть еще хоть о г-не Сенковском». Благодарим за скромность,
оправдываем ее причину и — позволяем: говорите, о ком угодно
и что угодно, если это вас забавляет. А нам уж становится скучно,
и мы спешим кончить.
«Сын отечества» утверждает, что кн. Вяземский и Ф. Н. Глин-
ка ничего не давали в «Отечественные записки»: неужели и
против этого возражать после того, как статьи этих литераторов
печатаются именно в «Отечественных записках»? Забавнее всего
то, что в прошлом году «Сын отечества» разбранил одну статью
г. Струйского в «Отечественных записках», а в нынешнем году
преотважно уверяет, что г. Струйский не давал ни одной статьи
в «Отечественные записки», хотя его имя и стоит в их программе.
О русская литература! О русская журналистика! Вот их во-
просы, вот чем они занимаются!..
Мы забыли упомянуть, что эта грозная выходка «Сына оте-
чества» против «Отечественных записок» начинается насмешка-
ми над несправедливым будто бы упреком «Отечественных за-
писок» нашим писателям в том, что их мало и что они мало
пишут. Да, их мало и мало пишут — это аксиома. И именно,
185

особенно мало пишут люди с дарованием, каковы кн. Одоевский,
Гоголь, Лажечников, Лермонтов, гр. Соллогуб, Кольцов и
немногие прочие. Что их деятельность против всякого, даже вто-
ростепенного, французского или немецкого писателя? В этом
они первые сами согласятся с нами. Конечно, г. Кукольник на-
писал много драм, но они не читаются, потому что, отличаясь
многими поэтическими частностями, в целом утомляют своею
длиннотою. Конечно, г. Н. Полевой написал несколько пове-
стей, в которых очень неудачно подражал Гофману и Дюкре-
Дюменилю; но кто теперь вспбмнит об этих эфемерных явлениях
журнальной литературы? Конечно, Марлинский написал две-
надцать небольших, но плотно сбитых книжек; но его творения
перешли уже в ряды тех читателей, которые поэтов называют
«господами сочинителями» и которых внимание есть уже при-
знак совершенного падения автора.
«Что сказать в заключение?» — задает себе глубокомыслен-
ный вопрос «Сын отечества» и отвечает на него: «Ничего!»
Именно — ничего! Мы,— говорит он,— положили не входить
в состязание с «Отечественными записками», но почли обязан-
ностию сказать наше мнение, в силу известного правила: «кто
молчит, тот соглашается». Что «Сын отечества» положил за
правило не входить в состязание с «Отечественными запис-
ками», это очень благоразумно с его стороны, ибо, во-первых,
«Отечественные записки» оставили бы его без ответа, а во-вто-
рых, молчание для него безопаснее и выгоднее. Если же пра-
вило «кто молчит, тот соглашается» верно, то «Сын отечества»
во многом согласился на свой счет с «Отечественными записками»:
благодарим его за признание! Номыс ним не хотим согласиться,—
и так как он предлагает «Отечественным запискам» вопросные
пункты и просит на них ответа, то мы и отвечаем на них здесь,
в «Литературной газете», ибо, несмотря на его «желание слы-
шать, что скажут "Отечественные записки" на все предложен-
ные вопросы» (стр. 670) и лестную надежду на ответ, огорожен-
ную словами «авось услышим» (ibid.),— * «Отечественные за-
писки» никогда не нагнутся до объяснения с ним.
Вот вопросные пункты «Сына отечества» с нашими ответами
на каждый из них:
1. После скольких сказочек и литературных статеек и стихотворе-
ний литератор поступает у них в число лучших и известных?
«Отечественные записки» смотрят не на количество и меру,
а на качество и достоинство, меряют не аршином и саженью,
а эстетическим чувством и мыслию. И потому для них иногда
* там же (лагпин.).— Ред.
186

достаточно одного произведения, чтобы увидеть в авторе та-
лант и признать в нем лучшего и известного.
2. Где можем мы отыскать и увидеть труды, по которым поступили
в число великих поэтов г. Красов, а особливо таинственный г. — 0 —,
а также г-да Катков, Аксаков и Росковшепко? Где сочинения на русском
языке г-на Осиовьннеики и где литературные труды, за которые почислен
в отличные прозаики г-н Панаев?
«Отечественные записки»- никогда и не думали называть
г. Красов"а великим поэтом; но они видят в нем поэта с истин-
ным и примечательным дарованием, и произведения его «Сын
отечества» может найти в «Московском наблюдателе», «Библио-
теке для чтения», «Отечественных записках», «Киевлянине»;
но если он будет их искать у себя, то, разумеется, не найдет.
'Стихотворения таинственного — 0 —, равно как и переводы
гг. Каткова и Аксакова, «Сын отечества» может найти в «Мо-
сковском наблюдателе» и «Отечественных записках». Г-на Кат-
кова он может найти даже в первой книжке за прошлый год
•самого себя, где помещен целый акт переведенной им драмы
Шекспира «Ромео и Юлия». Перевод той же драмы г. Росков-
шенко он может найти в одном из №№ «Библиотеки для чте-
ния» 1838 года; а в «Литературных прибавлениях к Русскому
инвалиду» 1838 года, <в> № 28-м,— отрывки из его перевода
«Ричарда III» Шекспира. Сочинения Основьяненко на русском
языке «Сын отечества»может видеть в «Отечественных записках»,
в «Современнике», в «Утренней заре» г. Владиславлева и, мо-
жет быть, в других изданиях, только не в себе самом, где их
нечего искать. Они писаны русским и притом хорошим русским
языком.— Литературные труды г. Панаева рассеяны по разным
изданиям — их нет только в «Сыне отечества». В 5 № «Отече-
ственных записок» помещена новая и прекрасная повесть г. Па-
наева — «Белая горячка», которая особенно должна понравиться
«Сыну отечества» мастерским изображением одного из главных
действующих лиц — Рябинина. х
3. Почему в число действующих литераторов включаются г-да
Вронченко и Гоголь, когда они давно уже ничего по печатают, и почему
в недействующие поступают Жуковский, Баратынский, кн. Вяземский,
Языков, Подолииский, Хомяков, Губер, графиня Р-па, Загоскин и дру-
гие (кажется, люди не без дарования), беспрестанно являющиеся в жур-
налах и альманахах наших, не говоря уже об отдельных сочинениях
многих из них?
Г-н Вронченко недавно издал свой превосходный перевод
«Макбета» (по крайней мере, не так давно, как гг. Калашников,
Орлов, Сумароков и пр. свои последние труды). Гоголь не пе-
чатает, но не не пишет. Что Жуковский, кн. Вяземский и Ба-
ратынский не исключены нами из действующих — доказатель-
187

ство на 71 стр. «Библиографической хроники» 4 № «Отечествен-
ных записок» в рецензии на 3 книжку «Репертуара». Советуем
«Сыну отечества» прочесть эту рецензию: она должна быть для
него особенно интересна по многим причинам. Что же касается
до выключения из действующих прочих поименованных в 3-м
вопросном пункте «Сына отечества», о них ничего не сказано, во-
первых, потому, что некоторые из них, как, например, гг. Язы-
ков и Хомяков, давно уже почти ничего не пишут,, а о других
нечего нового сказать, как о писателях вполне определившихся..

^^ЩИЦ^^
41. АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ ТЕАТР.
Сиротка Сусанна. Комедия-водевиль, в двух отделе-
ниях, переведенная с французского; новая музыка
воспитанника императорского театрального училища
К. Лядова, и некоторые номера П. И. Григорьева 1-го;
ария (с эхом), соч. Л. Маурера. — Ножка, водевиль
в 1 действии, переделанный с французского П. А. К а-
ратыгиным.— Новички в любви, оригинальная
комедия-водевиль в 1-м действии, соч. Н. А. К о-
р о в к и н а. (Спектакль 2-го мая).
Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная дебю-
тантка. Комедия-водевиль в 5-ти действиях,
Д. Т. Ленского, новая увертюра и музыка мно-
гих номеров И. Н. Полякова.— Не влюбляйся без
памяти, не женись без расчета. Анекдотическая шутка-
водевиль в 1-м действии, Ф. А. Кони (подража-
ние французскому).— Брат по случаю и друг поне-
воле. Водевиль в 1-м действии, перевод с француз-
ского П. С. Федорова. (Спектакль 8-го мая).1
Не думаем, чтобы мы слишком запоздали нашим суждением
об этих двух, впрочем, примечательных спектаклях: наш театр
идет не слишком быстро, и за ним не трудно угоняться. Ново-
стей на нем тоже очень немного, благодаря творческой деятель-
ности наших запасных драматургов: появится новая пьеска —
понравится публике и шумит около полугода времени, до той
самой минуты, как совсем забудется. Появится на сцене дебю-
тант или дебютантка, и если знает твердо свою роль, говорит
хоть немного со смыслом, ходит и действует руками хоть немного
с толком,— публика объявляет его или ее талантом, громко
аплодирует, громко кричит «браво» и раз пятнадцать вызовет.
После этого проходит месяц, два, три,— и так как в «новом
таланте» редко бывает хоть сколько-нибудь таланта, и так как
он нисколько не подвигается вперед, а публика попрежнему
хлопает ему и вызывает его,— то «новый талант» делается уже
старым, заслуженным талантом. Да, воля ваша — а ничего нет
труднее, как писать у нас о театре. Всё те же таланты и те же
189

бездарности, всё тот же ход игры, те же прекрасные частности
и то же отсутствие целого (ensemble); всё те же драмы и те же
водевили, и, наконец, всё то же громкое хлопанье и те же ча-
стые и несносные вызовы: поневоле будешь писать одно и то же.
Поэтому мы решились отдавать публике отчет только в таких
спектаклях, которые, почему бы то ни было, хоть немного выхо-
дят из колеи обыкновенного. К таким мы причисляем спектакли
2-го и 8-го мая, и как то, что мы хотим сказать о них, так же
хорошо относится ко 2-му и 8-му мая 1841, как и 1840 года, то
и думаем, что нисколько не опоздали нашим суждением о них.
Прежде всего мы должны сказать, что капитальные пьесы
того и другого спектакля заслуживают внимание; обе принад-
лежат к числу таких произведений легкой драматической
литературы, которые, от нечего делать и от нечего читать, ино-
гда и прочитываются не без удовольствия, но на сцене, при хо-
рошей игре актеров, имеют положительное достоинство, именно
тем, что дают возможность даровитым артистам развернуть
перед публикою свое дарование. Мы говорим о «Сиротке
Сусанне» г. Григорьева 1-го и «Льве Гурычо Синичкине»
г. Ленского. Содержание обеих пьес так известно публике,
которая видела их уже несколько раз, что мы не имеем нужды
излагать его. Креме того, в первой была еще другая новость,
несравненно более приятная, нежели сама пьеса: роль Сусанны
играла г-жа Самойлова 2-я,— и мы, увидя ее в этой роли, по-
читаем себя вправе, йе боясь ошибиться, поздравить публику
с истинным и самобытным сценическим дарованием. Это тем
приятнее, что театры наши, не совсем бедные талантливыми
артистами, очень бедны талантливыми артистками. В игре
г-жи Самойловой 2-й много достоинства, грации, искусства и —
что всего важнее и что одно есть необманчивый признак истинно-
го дарования,— много жизни и натуры. Правда, видно, что
она еще не совсем освоилась со сценою, в ее манерах, впрочем,,
благородных и грациозных, нет еще полной развязности;
но это такой недостаток, который очень легко исправится вре-
менем и изучением. От любви г-жи Самойловой к искусству, от
ее таланта, оправдывающего эту любовь, можно надеяться, что
она не обольстится своими успехами, но упрочит их строгим
изучением своего искусства. В роли Сусанны она бесподобна:
нельзя не удивляться той отчетливости, с какою она выполняла
роль немой: публика понимала каждый ее жест, каждое дви-
жение! И как не понимать, когда они так выразительны, так
шли к роли и ее характеру и, вместе с тем, были так благородны,
грациозны и очаровательны! После г-жи Самойловой 2-й можно
поговорить о г-не Самойлове, прекрасно выполнившем роль
Сент-Альфонса, денди, льва и, следовательно, ужаснейшего
глупца и пустейшего человека. В самом деле, что такое
190

«лев»? — Человек, который и своим костюмом, и прическою,
и манерами, и речами, и жизнью говорит вам: «Посмотрите
на меня — я лев!» Отнюдь не смешиваем «льва» с человеком боль-
шого света и лучшего тона: мы знаем, что можно быть
светским человеком, выполнять все требования приличия,
самые условные даже, и всё-таки быть умным, достойным и даже,
еслд угодно, глубоким человеком; мы знаем, что
Быть нужно дельным человеком,
И думать о красе ногтей.
Зачем бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей!1
Но такой светский человек не есть лев, потому что он светский
человек, как будто не зная этого, как будто забывши о том, что
он светский человек, а не актер, играющий роль светского чело-
века, не мещанин во дворянстве, ксторый во всем думает ви-
деть зеркало, отражающее его дендизм. Но «лев» — да, просто
«лев» есть пустой, мелкий человек, родившийся и воспитав-
шийся в сфере большого света. Как и всё на свете, «львы»
разделяются на множество разрядов: второй разряд составляют
подражатели первого, третий — обезьяны второго и т. д.
Г-н Самойлов превосходно сыграл «льва» второго или третьего
разряда. Мы от души полюбовались его игрою, полною ума,
искусства, натуры и таланта. Г-н Мартынов, в роли Энтрепида,
слуги, был хорош, по обыкновению. Зато г. Толченов (воспитан-
ник) в роли полковника Монтеро был не таков... Боже мой,
где занимают они эту трагическую дикцию, всю эту мишуру,
этот протяжный вой и насильственные жесты классической
Мельпомены старого времени!..2 Сыграй г. Толченов свою роль
просто, прочти ее с толком — и было бы, по крайней мере, хоть
сносно; а то... Ну, да что много говорить тут. В «Ножке» по-
забавил публику г. Мартынов в роли Роде, сапожника; очень
хороша была г-жа Асенкова. «Новичков в любви» мы уже не
дождались. Г-н Ленский оказал театральной публике истинную
услугу своим забавным «Львом Гурычем Синичкиным». Вся
пьеса сложена очень умно и замысловато, в главном действую-
щем лице даже довольно ловко очерчен характер. После этого
удивительно ли, что Мартынов в роли Синичкина превосходен?—
В ней он показал всю силу своего прекрасного дарования, и
публика не может налюбоваться его истинно артистическою
игрою, и театр до сих пор полон при представлении «Льва Гурыча
Синичкина». Правда, в нескольких местах, где комиче-
ское соединяется с патетическим, г. Мартынов был слаб: так,
например, у него пропал стих: «Никитична, довольна ли ты
мной?», но целое выполнение роли с избытком вознаграждает
за два, за три места, неудачно выполненные,— и роль эта
191

остается торжеством Мартынова. Ему так редко удается играть
что-нибудь достойное своего таланта,— и потому в роли Си-
ничкина у него заметна какая-то особенная жизнь, какое-то
особенное одушевление. Благодаря Мартынову, пьеса г. Лен-
ского никогда не перестанет привлекать в театр многочислен-
ную цублику, и простой спектакль походит на торжественный
бенефис. Г-н Максимов 1-й, игравший графа Зефирова, семи-
десятилетнего волокиту, по справедливости может делить с
Мартыновым славу триумфа: давно уже не случалось нам видеть
на русской сцене такой умной, художественно искусной игры!
Право, сам Бернег не лучше бы сыграл эту роль! Г-жа Самойлова
2-я в роли Лизы, дочери Синичкина, была превосходна: подоб-
но Мартынову и Максимову, она создала свою роль и выпол-
нила ее артистически. Все прочие лица по крайней мере не пор-
тили целого; только г-же Шелиховой 2-й не мешало б играть
свою роль получше. Нам кажется, что эту роль прекрасно могла
бы выполнить г-жа Асенкова.
«Не влюбляйся без памяти, не женись без расчета» — за-
бавный фарс, в котором очень недурен г. Максимов 1-й и не
совсем дурны все остальные. Поэтому вся пьеса идет недурно,
и нам кажется, что она шла бы естественнее, если бы
г-жа Асенкова играла Елену (испанку), а г-жа Ширяева Джину
(мексиканку); а то как-то странно и неестественно предпочтение
Вальтера.
В водевиле «Брат по случаю и друг поневоле» мы что-то
ровно ничего не поняли, исключая разве того, что, кроме Мар-
тынова, по обыкновению хорошо сыгравшего свою роль, был
еще очень недурен г. Куликов в роли Солье.

^^ШНЩР^
42. ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.
Сочинение М. Лермонтова. С.-Петербург. 1840.
Две части. *
Отличительный характер нашей литературы состоит в рез-
кой противоположности ее явлений. Возьмите любую европей-
скую литературу, и вы увидите, что ни в одной из них нет скач-
ков от величайших созданий до самых пошлых: те и другие свя-
заны лестницею со множеством ступеней, в нисходящем или
восходящем порядке, смотря по тому, с которого конца будете
смотреть. Подле гениального художественного создания вы
увидите множество созданий, принадлежащих сильным худож-
ническим талантам; за ними бесконечный ряд превосходных,
примечательных, порядочных и т. д. беллетрических произве-
дений, так что доходите до порождений дюжинной посредствен-
ности не вдруг, а постепенно и незаметно. Самые посредственные
произведения иностранной беллетристики носят на себе отпе-
чаток большей или меньшей образованности, знания обще-
ства или, по крайней мере, грамотности авторов. И потому-то
все европейские литературы так плодовиты и богаты, что ни на
миг не оставляют своих читателей без достаточного запаса
умственного наслаждения. Самая французская литература,
бедная и ничтожная художественными созданиями, едва ли
еще не богаче других беллетрическими произведениями, бла-
годаря которым она и удерживает свое исключительное вла-
дычество над европейскою читающею публикою. Напротив
того, наша молодая литература по справедливости может гор-
диться значительным числом великих художественных созданий
и до нищеты бедна хорошими беллетрическими произведениями,
которые, естественно, должны бы далеко превосходить первые в
количестве.2 В век Екатерины литература наша имела Держа-
вина — и никого, кто бы хотя несколько приближался к нему;
полузабытый ныне Фонвизин и забытые Хемницер и Богда-
нович были единственными примечательными беллетристами
того времени. Крылов, Жуковский и Батюшков были поэтиче-
скими корифеями века Александра I; Капнист, Карамзин (го-
ворим о нем не как об историке), Дмитриев, Озеров и еще не-
многие блестящим образом поддерживали беллетристику того
13 Белинский, т. IV 193

времени. С двадцатых до тридцатых годов настоящего века
литература наша оживилась: еще далеко не кончили своего
поэтического поприща Крылов и Жуковский, как явился Пуш-
кин, первый великий народный русский поэт, вполне художник,
сопровождаемый и окруженный толпою более или менее приме-
чательных талантов, которых неоспоримым достоинствам
мешает только невыгода быть современниками Пушкина. Но
зато пушкинский период необыкновенно (сравнительно с пред-
шествовавшими и последующим) был богат блестящими бел-
летрическими талантами, из которых некоторые в своих произ-
ведениях возвышались до поэзии, и хотя другие теперь уже и
не читаются, но в свое время пользовались большим вниманием
публики и сильно занимали ее своими произведениями, большею
частию мелкими, помещавшимися в журналах и альманахах.
Начало четвертого десятилетия ознаменовалось романическим
и драматическим движением и — несбывшимися яркими на-
деждами: «Юрий Милославский» подал большие надежды,
«Торквато Тассо» тоже подал большие надежды1... и многие
подавали большие надежды, только теперь оказались совер-
шенно безнадежными... Но и в этом периоде надежд и безна-
дежностей блестит яркая звезда великого творческого талан-
та,— мы говорим о Гоголе, который, к сожалению, после смерти
Пушкина ничего не печатает и которого последние произве-
дения русская публика прочла в «Современнике» за 1836 год,
хотя слухи о новых его произведениях и не умолкают...2 Три-
дцатый год был роковым для нашей литературы: журналы начали
прекращаться один еа другим,3 альманахи наскучили публике
и прекратились, и в 1834 году «Библиотека для чтения» соеди-
нила в себе труды почти всех известных и неизвестных поэтов
и литераторов, как бы нарочно для того, чтобы показать ограни-
ченность их деятельности и бедность русской литературы...
Но обо всем этом мы скоро поговорим в особой статье; 4 на этот
раз прямо выскажем нашу главную мысль, что отличительный
характер русской литературы — внезапные проблески сильных
и даже великих художнических талантов и, за немногими исклю-
чениями, вечная поговорка читателей: «Книг много, а читать
нечего...» К числу таких сильных художественных талантов,
неожиданно являющихся среди окружающей их пустоты, при-
надлежит талант г. Лермонтова.
В «Библиотеке для чтения» на 1834 год напечатано было не-
сколько (очень немного) стихотворений Пушкина и Жуковского; 5
после того русская поэзия нашла свое убежище в «Со-
временнике», где, кроме стихотворений самого издателя, появля-
лись нередко и стихотворения Жуковского и немногих других 6
и где помещены: «Капитанская дочка» Пушкина, «Нос», «Ко-
ляска» и «Утро делового человека», сцена из комедии Гоголя,
194

не говоря уже о нескольких замечательных беллетрических
произведениях и критических статьях. Хотя этот полужу риал
и полуальманах только год издавался Пушкиным, но как в нем
долго печатались посмертные произведения его основателя, то
«Современник» и долго еще был единственным убежищем поэ-
зии,1 скрывшейся из периодических изданий с началом «Биб-
лиотеки для чтения». В 1835 году вышла маленькая книжка
стихотворений Кольцова, после того постоянно печатающего
свои лирические произведения в разных периодических изда-
ниях до сего времени.2 Кольцов обратил на себя общее внимание,
но не столько достоинством и сущностию своих созданий,
сколько своим качеством поэта-самоучки, поэта-прасола. Он
и доселе не понят, не оценен как поэт, вне его личных обстоя-
тельств, и только немногие сознают всю глубину, обширность
и богатырскую мощь его таланта и видят в нем не эфемерное,
хотя и примечательное явление периодической литературы, а
истинного жреца высокого искусства. Почти в одно время с
изданием первых стихотворений Кольцова явился с своими
стихотворениями и г. Бенедиктов. Но его муза гораздо больше
произвела в публике толков и восклицаний, нежели обога-
тила нашу литературу. Стихотворения г. Бенедиктова — яв-
ление примечательное, интересное и глубоко поучительное:
они отрицательно поясняют тайну искусства и в то же время
подтверждают собою ту истину, что всякий внешний талант,
ослепляющий глаза внешнею стороною искусства и выходящий
не из вдохновения, а из легко воспламеняющейся натуры, так
же тихо и незаметно сходит с арены, как шумно и блистательно
является на нее. 3 Благодаря странной случайности, вследствие
которой в «Библиотеку для чтения» попали стихи г. Красова
и явились в ней с именем г. Бернета, г. Красов, до того вре-
мени печатавший свои произведения только в московских из-
даниях, получил общую известность. 4 В самом деле, его лири-
ческие произведения часто отличаются пламенным, хотя и неглу-
боким чувством, а иногда и художественною формою. После
г. Красова заслуживают внимание стихотворения под
фирмою — в—5; они отличаются чувством скорбным, стра-
дальческим, болезненным, какою-то однообразною ориги-
нальностию, нередко счастливыми оборотами постоянно
господствующей в них идеи раскаяния и примирения, иногда
пленительными поэтическими образами. Знакомые с состоя-
нием духа, которое в них выражается, никогда не пройдут мимо
их без душевного участия; находящиеся в том же самом состоя-
нии духа, естественно, преувеличат их достоинства; люди же,
или незнакомые с таким страданием, или слишком нормальные
духом, могут не отдать им должной справедливости: таково
влияние и такова участь поэтов, в созданиях которых общее

слишком заслонено их индивидуальностию. Во всяком случае,
стихотворения — 0 — принадлежат к примечательным явле-
ниям современной им литературы, и их историческое значение
не подвержено никакому сомнению.г
Может быть, многим покажется странно, что мы ничего не
говорим о г. Кукольнике, поэте столь плодовитом и столь
превознесенном «Библиотекою для чтения».2 Мы вполне при-
знаем его достоинства, которые не подвержены никакому со-
мнению, но о которых нового нечего сказать. Поэтические места
не выкупают ничтожности целого создания, точно так же, как
два, три счастливые монолога не составляют драмы. Пусть в
драме, состоящей из 3000 стихов, наберется до тридцати или, если
хотите, и до пятидесяти хороших лирических стихов, но драма
от того не менее скучна и утомительна, если ь ней нет ни дей-
ствия, ни характеров, ни истины. Многочисленность написан-
ных кем-либо драм также не составляет еще достоинства и за-
слуги, особенно если все драмы похожи одна на другую, как
две капли воды. О таланте ни слова, пусть он будет; но степень
таланта — вот вопрос! Если талант не имеет в себе достаточной
силы стать в уровень с своими стремлениями и предприятиями,
он производит только пустоцвет, когда вы ждете от него пло-
дов.— Чтобы нас не подозревали в пристрастии, мы, пожалуй,
упомянем еще йог. Вернете, во многих стихотворениях кото-
рого иногда проблескивали яркие искорки поэзии; но ни одно
из них, как из больших, так и из маленьких, не представляло
собою ничего целого и оконченного. К тому же, талант г. Бер-
нета идет сверху вниз, и последние его стихотворения последо-
вательно слабее первых, так что теперь уже перестают говорить
и о первых. 3 Может быть, мы пропустили еще несколько сти-
хотворцев с проблеском таланта; но стоит ли останавливаться
над однолетними растениями, которые так нередки, так обык-
новении и цветут одно мгновение! стоит ли останавливаться над
ними, хоть они и цветы, а не сухая трава? Нет,
Спящий в гробе мирно спи,
Жизнью пользуйся живущий! 4
И потому обратимся к живым. Но и из них только один Кольцов
обещает жизнь, которая не боится смерти, ибо его поэзия есть
не современно важное, но безотносительно примечательное яв-
ление. Никого из явившихся вместе с ним и после него нельзя
поставить с ним наряду, и долго стоял он в просторном отда-
лении от всех других, как вдруг на горизонте нашей поэзии
взошло новое яркое светило и тотчас оказалось звездою первой
величины. Мы говорим о Лермонтове, который, без имени, явил-
ся в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду14
1838 года с поэмою «Песня про царя Ивана Васильевича, моло-
дого опричника и удалого купца Калашникова»,6 а с 1839 года
196

постоянно продолжает являться в «Отечественных записках».
Поэма его, несмотря на ее великое художественное достоинство,
совершенную оригинальность и самобытность, не обратила на
себя особенного внимания всей публики и была замечена только
немногими, но каждое из его мелких произведений возбуждало
общий и сильный восторг.г Все видели в них что-то совершенно
новое, самобытное; всех поражало могущество вдохновения,
глубина и сила чувства, роскошь фантазии, полнота жизни и
резко ощутительное присутствие мысли в художественной форме,
Пока оставляя в стороне сравнения, мы заметим теперь
только то, что, при всей глубине мыслей, энергии выражения,
разнообразии содержания, по которым Кольцову едва ли можно
бояться чьего-нибудь соперничества, форма его стихотворений,
несмотря на свою художественность, всегда однообразна, все-
гда одинаково безыскусственна. Кольцов не еять только народ-
ный поэт: нет, он стоит выше, ибо если его песни понятны вся-
кому простолюдину, то его думы недоступны никакому; но в то
же время он не может назваться и поэтом национальным, ибо
его могучий талант не может выйти из магического круга народ-
ной непосредственности. Это гениальный простолюдин, в душе
которого возникают вопросы, свойственные только людям, раз-
витым наукою и образованием, и который высказывает эти глу-
бокие вопросы в форме народной поэзии. Поэтому он непере-
водим ни на какой язык и понятен только у себя дома, только
своим соотечественникам. «Песня про царя Ивана Васильевича,
молодого опричника и удалого купца Калашникова» показывает,
что Лермонтов умеет явления непосредственной русской жизни
воспроизводить в народно-поэтической форме, единственно
свойственной им, тогда как прочие его произведения, проник-
нутые русским духом, являются в той общемировой форме, кото-
рая свойственна поэзии, перешедшей из естественной в худо-
жественную, и которая, не переставая быть национальною,
доступна для всякого века и всякой страны.*
В то время, как какие-нибудь два стихотворения, помещен-
ные в первых двух книжках «Отечественных записок» 1839 го-
да,3 возбудили к Лермонтову столько интереса со стороны пуб-
лики, утвердили за ним имя поэта с большими надеждами, Лер-
монтов вдруг является с повестью «Бэла», написанною в прозе. 4
Это тем приятнее удивило всех, что еще более обнаружило силу
молодого таланта и показало его разнообразие и многосторон-
ность. В повести Лермонтов явился таким же творцом, как и в
своих стихотворениях. С первого раза можно было заметить,
что эта повесть вышла не из желания заинтересовать публику
К ' * Так как стихотворения Лермонтова скоро выйдут в свет особою
книжкою, то мы и поговорим о них поподробнее в свое время и в особой
статье.2
197
I

исключительно любимым ею родом литературы, не из слепого
подражания делать то, что все делают, но из того же источника,
из которого вышли и его стихотворения,— из глубокой твор-
ческой натуры, чуждой всяких побуждений, кроме вдохнове-
ния. Лирическая поэзия и повесть современной жизни соеди-
нились в одном таланте. Такое соединение повидимому столь
противоположных родов поэзии не редкость в наше время.
Шиллер и Гёте были лириками, романистами и драматургами,
хотя лирический элемецт всегда оставался в них господствую-
щим и преобладающим. Сам «Фауст» есть лирическое произ-
ведение в драматической форме. Поэзия нашего времени по
преимуществу роман и драма; но лиризм всё-таки остается об-
щим элементом поэзии, потому что он есть общий элемент че-
ловеческого духа. С лиризма начинает почт:; каждый поэт,
так же, как с него начинает каждый народ. Сам Вальтер Скотт
перешел к роману от лирических поэм. Только литература
Северо-Американских штатов началась романом Купера, и это
явление так же странно, как и общество, в котором оно про-
изошло.1 Может быть, это оттого, что северо-американская ли-
тература есть продолжение английской. Наша литература пред-
ставляет тоже совершенно особенное явление: мы вдруг пере-
живаем все моменты европейской жизни, которые на Западе
развивались последовательно. Только до Пушкина наша поэ-
зия была по преимуществу лирическою. Пушкин недолго
ограничивался лиризмом и скоро перешел к поэме, а от нее—■
к драме. Как полный представитель духа своего времени, он
также покушался на роман: в «Современнике» 1837 года по-
мещено шесть глав (с началом седьмой) из цеконченного романа
его под названием «Арап Петра Великого», из которых четвер-
тая глава была первоначально помещена в «Северных цветах»
1829 года. Повести Пушкин начал писать уже в последние годы
своей недоконченной жизни. Однако ж очевидно, что настоящим
его родом был лиризм, стихотворная повесть (поэма) и драма,
ибо его прозаические опыты далеко не равны стихотворным.
Самая лучшая его повесть, «Капитанская дочка», при всех
ее огромных достоинствах, не может идти ни в какое сравнение
с его поэмами и драмами. Это не больше, как превосходное
беллетрическое произведение с поэтическими и даже художе-
ственными частностями.2 Другие его повести, особенно «По-
вести Белкина», принадлежат исключительно к области белле-
тристики. Может быть, в этом заключается причина того, что
и роман, так давно начатый, не был кончен. Лермонтов и в прозе
является равным себе, как и в стихах, и мы уверены, что, с боль-
шим развитием его художнической деятельности, он непре-
менно дойдет до драмы. 3 Наше предположение не произвольно:
оно основывается сколько на полноте драматического движения,
198

заметного в повестях Лермонтова, столько же и на духе настоя-
щего времени, особенно благоприятного соединению в одном
лице всех форм поэзии. Последнее обстоятельство очень важно,
ибо и у искусства всякого народа есть свое историческое раз-
витие, вследствие которого определяется характер и род дея-
тельности поэта. Может быть, и Пушкин был бы таким же ве-
ликим романистом, как лириком и драматургом, если бы явился
позже и имей подобного себе предшественника.
«Бэла», заключая в себе интерес отдельной и оконченной
повести, в то же время была только отрывком из большого сочи-
нения, равно как и «Фаталист» и «Тамань», впоследствии напе-
чатанные в «Отечественных же записках». Теперь они являются,
вместе с другими, с «Максимом Максимычем», «Предисло-
вием к журналу Печорина» и «Княжною Мери», под одним
общим заглавием «Героя нашего времени». Это общее назва-
ние — не прихоть автора; равным образом, по названию не
должно заключать, чтобы содержащиеся в этих двух книжках I
повести были рассказами какого-нибудь лица, на которого I
автор навязал роль рассказчика. Во всех повестях одна мысль, '
и эта мысль выражена в одном лице, которое есть герой всех
рассказов. В «Бэле» он является каким-то таинственным лицом.
Героиня этой повести вся перед вами, но герой— как будто бы
показывается под вымышленным именем, чтобы его не узнали.
Из-за отношений его по «Бэле» вы невольно догадываетесь
о какой-то другой повести, заманчивой, таинственной и мрач-
ной. И вот автор тотчас показывает вам его при свидании с
Максимом Максимычем, который рассказал ему повесть о Бэле.
Но ваше любопытство не удовлетворено, а только еще более
раздражено, и повесть о Бэле всё еще остается для вас загадоч-
ною. Наконец, в руках автора журнал Печорина, в предисловии
к которому автор делает намек на идею романа, но намек, кото-
рый только более возбуждает ваше нетерпение познакомиться
с героем романа. В высшей степени поэтическом рассказе «Та-
мань» герой романа является автобиографом, но загадка от
этого становится только заманчивее, и отгадка еще не тут.
Наконец, вы переходите к «Княжне Мери», и туман рассе-
ивается, загадка разгадывается, основная идея романа, как
горькое чувство, мгновенно овладевшее всем существом вашим,
пристает к вам и преследует вас. Вы читаете наконец «Фата-
листа», и хотя в этом рассказе Печорин является не героем,
а только рассказчиком случая, которого он был свидетелем,
хотя в нем вы не находите ни одной новой черты, которая до-
полнила бы вам портрет «героя нашего времени», но, странное
дело! вы еще более понимаете его, более думаете о нем, и ваше
чувство еще грустнее и горестнее...
Эта полнота впечатления, в котором все разнообразные
199

чувства, волновавшие вас при чтении романа, сливаются в единое
общее чувство, в котором всё лица,— каждое столько инте-
ресное само по себе, так полно образованное,— становятся
вокруг одного лица, составляют с ним группу, которой средо-
точие есть это одно лицо, вместе с вами смотрят на него, кто с
любовию, кто с ненавистию,— какая причина этой полноты
впечатления? Она заключается в единстве мысли, которая выра-
вилась в романе и от которой произошла эта гармоническая со-
ответственность частей с целым, это строго соразмерное распре-
деление ролей для всех лиц, наконец, эта оконченность, полнота
и замкнутость целого.
Сущность всякого художественного произведения состоят
в органическом процессе его явления из возможности бытия в
действительность бытия. Как невидимое зерно, западает в душу
художника мысль, и из этой благодатной и плодородной почвы
развертывается и развивается в определенную форму, в образы,
полные красоты и жизни, и наконец является совершенно особ-
ным, цельным и замкнутым в самом себе миром, в котором
все части соразмерны целому, и каждая, существуя сама по
себе и сама собою, составляя замкнутый в самом себе образ, в
то же время существует для целого, как его необходимая часть,
и способствует впечатлению целого. Так точно живой человек
представляет собою также особный и замкнутый в самом себе
мир: его организм сложен из бесчисленного множества орга-
нов, и каждый из этих органов, представляя собою удивитель-
ную целость, оконченность и особность, есть живая часть жи-
вого организма, и все органы образуют единый организм, единое
неделимое существо — индивидуум. Как во всяком произве-
дении природы, от ее низшей организации — минерала, до ее
высшей организации — человека, нет ничего ни недостаточного,
ни лишнего; но всякий орган, всякая жилка, даже недоступная
невооруженному глазу, необходима и находится на своем месте:
так и в созданиях искусства не должно быть ничего ни недо-
конченного, ни недостающего, ни излишнего; но всякая черта,
всякий образ и необходим, и на своем месте. В природе есть
произведения неполные, уродливые, вследствие несовершен-
ства организации; если они, несмотря на то, живут,— значит,
что получившие ненормальное образование органы не состав-
ляют важнейших частей организма или что ненормальность их
не важна для целого организма. Так и в художественных со-
зданиях могут быть недостатки, причина которых заключается
не в совершенно правильном ходе процесса их явления, т. е.
в большем или меньшем участии личной воли и рассудка
художника, или в том, что он недостаточно выносил в своей душе
идею создания, не дал ей вполне сформироваться в определен-
ные и оконченные образы. И такие произведения не лишаются
200

ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.
Саптпетсрбургъ. 1840. /%вгь гас/пи.
'М. Лермонтова.
Отличительный характсръ нашей
литературы состоитт» иъ рЪзкой про-
тивоположности ея лвлешй. Возьмите
любую европейскую литературу, и вы
увидите , что ни въ одной изъ нихъ
ньтъ скачковъ отъ величайшихъ соз-
даний до самыхъ пошлыхъ: гб и дру-
п'л связаны лъстницею со множе-
ством ь ступеней, вт> низходящемъ или
возходящемъ порядкъ, смотря потому,
съ котораго конца будеге смотръть.
Подл* гешальнаго художественна го
еоздашя , вы увидите множество соз-
даны, принадлежащихъ сильнымъ ху-
дожническим!» талантамъ; за ними без-
конечный рядъ и ре восходи ыхъ , при-
мъчательныхъ, порлдочныхъ и т. д.
бельлетрическихъ произведенш, такъ-
что доходите до порожденш дюжин-
ной посредственности не вдругъ, а
постепенно и незаметно, Самыя по-
средственныя произведетя иностран-
ной бельлетристнкя носятъ на себъ
отпечатокъ большей или меньшей об-
разованности, знашя общества, или ,
по- крайней - мвръ, грамотности ав-
торов*». И потому - то вст> европей-
^«|я литературы такъ плодовиты и бо-
гаты , что ни на иигъ не оставляютъ
споихъ читателей безъ достаточна го
запаса умственнаго наслаждеи1л. Са-
Т. X'. — Отд. V.
мал Французская литература , бедная
и ничтожная художественными созда-
жлмн, едва-ли еще не богаче дру-
гих*, бёльлетрическими произведетл-
ми , благодаря которымъ она и удер-
живаетъ свое исключительное влады-
чество надъ европейскою читающею
публикою. Напротнвъ того, наша мо-
лодая литература по-справедливости
можетъ гордиться значительные чи-
сломъ великихъ художественныхъ со-
зданш, и до нищеты бъдна хорошими
бёльлетрическими пронзведешямн, ко-
торыя, естественно, должны бы дале-
ко, превосходить-лервыя въ количе-
ств*. Въ вт»къ Екатерины, литература
наша имЪла Державина —и никого, кто
бы хотя несколько приближался къ
нему; полузабытый, нынь Фонвизин!»
и забытые Хемницсръ и Богданович ь
были единственными примечательны-
ми бельлетристами того времени. Кры-
ловъ, Жуковскш и Батюшков!» были
поэтическими корифеями вЪка Але-
ксандра 1; Капнистъ, Карамзинъ (го-
воримъ о немъ не какъ объ историкв),
Дмнтр1евъ, Озеровъ и еще нем ногте-,
блестящимъ образомъ поддерживала
бельлетристику того времени. Съ двад-
цатыхъ до тридцатых!» годонъ настоя-
щего вЬка литература наша оживи-
3
Первая страница статьи о «Герое нашего времени»,
напечатанной в «Отечественных записках» 1840, т. X, Мб, отд. V.

чрез подобные недостатки своей художественной сущности и
ценности. Но, как в произведениях природы слишком непра-
вильное развитие органов производит уродов, которые, родясь,
тотчас и умирают, так и в сфере искусства есть произведения,
не переживающие минуты своего рождения. Бот такие-то про-
изведения искусства могут быть и переделываемы, и приноровля-
емы к случаю и к обстоятельствам, и о таких-то произведениях
говорится, что в них есть и красоты и недостатки. Но истинна
художественные произведения не имеют ни красот, ни недо-
статков: для кого доступна их целость, тому видится одна
красота. Только близорукость эстетического чувства и вкуса,
неспособная обнять целое художественного произведения и те-
ряющаяся в его частях, может в нем видеть красоты и недо-
статки, приписывая ему собственную свою ограниченность.
Всё, что ни есть в действительности, есть обособление общего
духа жизни в частном явлении. Всякая организация есть свиде-
тельство присутствия духа: где организация, там и жизнь,
а где жизнь, там и дух. И потому, как всякое произведение
природы, от минерала и былинки до человека, есть обособление
общего духа жизни в частном жизни, так и всякое создание ис-
кусства есть обособление общей мировой идеи в частный образ,
в самом себе замкнутый. Организация есть сущность того процес-
са, чрез который является всё живое и нерукотворное, следо-
вательно, и все произведения природы и искусства. И потому-то
те и другие так целостны, так полны, оконченны, словом, замк-
нуты в самих себе.
Но что же такое «замкнутость»?— спросят нас наконец.
Отвечаем: это вещь столько же простая, сколько и мудреная,—
и удовлетворительно ответить на этот вопрос столько же лег-
ко, сколько и трудно. Что такое дух? Что такое истина? Что та-
кое жизнь? Как часто предлагаются такие вопросы, и как часто
делаются на них ответы! Вся жизнь человеческая есть не что иное,
как подобные вопросы, стремящиеся к разрешению. И что же?—
для многих ли решена загадка и найдено слово? Отчего же так?
Да оттого, что все вопросы и предлагаются и решаются сло-
вом, а слово есть или мысль, или пустой звук: кто в самой натуре
своей, внутри самого себя, в таинственном святилище духа
своего носит возможность решения таких вопросов,— возмож-
ность, которая называется предощущением, предчувствием,
чувством, внутренним созерцанием, внутренним ясновидением
истины, врожденными идеями и проч.,— для того слово есть
мысль, и, услышав его, он принимает в себя значение, заклю-
ченное в этом слове. Причина такой понятливости заклю-
чается в сродстве, или, лучше сказать, в тождестве познающего
с познаваемым. Но и самое это тождество требует большего разви-
тия: иначе понятливость тупеет, и вопросы остаются безответны.
201

Но у кого нет этого тождества с предметами его позна-
вания, для того слово — пустой звук: ухо его услышит слово,
но разум останется глух для него. Вот почему вопросы, о ко-
торых мы говорим, столько же просты, сколько и мудрены, и
отвечать на них столько же легко, сколько и трудно. Однако ж
мы попытаемся здесь навести читателей на идею того, что мы
называем, в природе и искусстве, замкнутостию. Посмотрите
на цветущее растение: вы видите, что оно имеет свою опреде-
ленную форму, которою отличается оно не только от существ
в других царствах природы, но даже и от растений разного с
ним рода и вида; его листики расположены так с>имм^урически,
так пропорционально, каждый из них так тщательно, с такою
заботливостию, с таким бесконечным совершенством отделен
и изукрашен до малейших подробностей... Как роскошно прекра-
сен его цветок, сколько на нем жилочек, оттенков, какая нежная
и яркая пыль... И какое, наконец, упоительное благоухание!..
Но всё ли тут? О нет! Это только внешняя форма, выра-
жение внутреннего: эти чудные краски вышли изнутри расте-
ния, этот обаятельный аромат есть его бальзамическое дыхание...
Там, внутри его ствола, целый новый мир: там самодеятельная
лаборатория жизненности, там, по тончайшим сосудцам дивно
правильной отделки, течет влага жизни, струится невидимый
эфир духа... Где же начало и причина этого явления? В нем
самом: оно было уже, когда еще не было растения, когда было
только зерно. Уже в этом зерне заключался и корень, и ствол,
и красивые листочки, и пышный ароматический цвет! Видите
ли, в этом цветке всё, что ему нужно: и жизнь, и источник
жизни, и явление, и причина явления, и растительность, и все
орудия, органы и сосуды растительности; а между тем, где вы
усмотрите начало или конец всего этого? Вы видите, что это
растение полно и совершенно само в себе, не имеет ничего
недостающего ему и ничего лишнего, что оно живо и индиви-
дуально: но где же пружина его жизни, исходный пункт его
индивидуальности? где? Они замкнуты в нем, и потому оно есть
совершенно целое, оконченное, словом — замкнутое в самом
себе органическое существо. Но растение связано с землею, в
которой первоначально развивается и из которой получает
питание, дающее ему материалы для развития и поддержания
его бытия; посмотрите на животное: оно одарено способностию
произвольного движения, оно всего носит себя с самим собою:
оно есть и растение, которое растет из почвы и на почве, оно
есть и почва, из которой и на которой растет. Смотря на него
извне, мы видим явление; вскрыв его организм, мы видим источ-
ник явления: там кости связаны сухими жилками, сгибы членов
смазаны пасокою, которая заготовляется в особых железах,
мускулы протканы нервами... Но и тут вы еще не всё видите:
202

возьмите микроскоп, увеличивающий в миллион раз,— и вас
поразит благоговейным изумлением эта бесконечность орга-
низации: вы увидите, что и тысячи ваших жизней недостаточно,
чтобы только перечислить эти тончайшие нити, йолные перво-
сущных сил природы,— и каждая ниточка, каждая фибра не-
обходима для целого и не может быть ни исключена, ни заме-
нена без искажения целой формы; между малейшими органами
нет и такого пустого пространства, где бы мог улечься неви-
димый для простого глаза атом; всё внутреннее так тесно и
неразрывно сли^о'с внешнею формою, что одно замыкает в себе
другое, а целое есть замкнутое в самом себе существо... Человек
представляет, в этом отношении, несравненно высшее и пора-
зите льнейшее зрелище: сообщенный и слитый со всею приро-
дою и тайною жизни природы,— он во всём, вне себя, видит
осуществившиеся законы собственного разума, и великое всё
нашло в нем свой орган, отделившись в нем от самого себя, что-
бы взглянуть на себя и сознать себя. Общее и безразличное
стало в нем частным и особным, чтобы через эту частность
и особность снова возвратиться к своей общности, сознав ее.
Закон обособления и замкнутости в частном явлении общего
есть основной закон мировой жизни!.. И в искусстве он откры-
вается с таким же полновластием, как и в природе: в уразуме-
нии тайны закона обособления заключается разгадка тайны
искусства. Творческая мысль, запав в душу художника, ор-
ганизируется в полное, целостное, оконченное, особное и замк-
нутое в себе художественное произведение. Обратите всё ваше
внимание на слово «организируется»: только органическое раз-
вивается из самого себя, только развивающееся из самого себя
является целостным и особным с частями пропорционально
и живо сочлененными и подчиненными одному общему. Вот
почему, например, роман Вальтера Скотта, наполненный таким
множеством действующих лиц, нисколько не похожих одно на
другое, представляющий такое сцепление разнообразных про-
исшествий, столкновений и случаев, поражает вас одним об-
щим впечатлением, дает вам созерцание чего-то единого,—
вместо того, чтобы спутать и сбить вас этим калейдоскопиче-
ским множеством характеров и событий. По той же причине
и каждое лицо в романе существует для вас само по себе; вы
видите его перед собою во весь рост, во всей его характеристи-
ческой особности, и никогда уже не забудете его, а если и
забудете, то, перечитывая роман вновь, хотя бы через двадцать
лет, тотчас увидите, что это лицо вам знакомо, что вы где-то уже
видели его. Но целое романа — его колорит, его индивидуаль-
ная особенность, его нечто, для выражения которого нет сло-
ва,— еще памятнее вам, нежели каждое слово в особенности:
уже и лица всех романов и содержания их изгладились из
203

вашей памяти, но с словами: «Ламермурская невеста», «Ивангое»,
«Шотландские пуритане»1 и пр., никогда не перестанут для вас
соединяться совершенно различные понятия... Как какое-то
неясное видение, как аккорд, внезапно в вышине раздавшийся,
как благоухание, мимо вас мгновенно пронесшееся, будет вам,
как в тумане, представляться индивидуальная общность каж-
дого романау.
--- Всё сказанное нами очень нетрудно приложить к роману
г. Лермонтова. Для этого мы должны проследить в его содер-
жании, уже хорошо известном читателям, развитие основной
мысли.
Роман начинается описанием переезда автора из Тифлиса
чрез Кайшаурскую долину. Не утомляя скучными подробно-
стями, знакомит он пас с местностию. Очерки его столько же
кратки, сколько и резки, а главное — они набросаны как буд-
то бы мимоходом. В то время, как его тележку тащили в гору
шесть быков и несколько осетин, он заметил, что за его тележкою
двигалась другая, которую тащили четыре быка, а за нею шел
ее хозяин, куря из маленькой трубочки. Это был офицер, лет
пятидесяти, с смуглым липом и преждевременно поседевшими
усами, которые не соответствовали его твердой походке и бод-
рому виду. Автор подошел к нему и поклонился; тот молча от-
ветил на его поклон, пустив огромный клуб дыма.
— Мы с вами попутчики, кажется?
Он молча опять поклонился.
— Вы, верно, едете в Ставрополь?
— Так-с точно...с казенными вещами.
— Скажите, пожалуйста, отчего это вашу тяжелую тележку четыре
быка тащат шутя, а мою пустую шесть скотов едва подвигают с помощию
этих осетин?
Он лукаво улыбнулся и значительно взглянул на меня.— Вы, верно,
недавно на Кавказе?
— С "год,— отвечал я.
Он улыбнулся вторично.
— А что ж?
— Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают,
что кричат? А чорт их знает, что они кричат? Быки-то их понимают;
запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки всё
ни с моста... Ужасные плуты! А что ж с них возьмешь?.. Любят деньги
драть с проезжающих... Избаловали мошенников! Увидите, они еще с вас
возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут!
— А вы давно здесь служите?
—' Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче,— отвечал он,
приосанившись.— Когда он приехал на Линию, я был подпоручиком,—
прибавил он,— и при нем получил два чина за дела против горцев.
— А теперь вы?..
— Теперь считаюсь в третьем линейном батальоне. А вы, смею
спросить?
Я сказал ему.
204

Таким образом вавязалось у автора знакомство с одним из
интереснейших лиц его романа — с Максимом Максимычем,
с этим типом старого кавказского служаки, закаленного в опас-
ностях, трудах и битвах, которого лицо так же загорело и су-
рово, как манеры простоваты и грубы, но у которого чудесная
душа, золотое сердце. Это тип чисто русский, который худо-
жественным достоинством создания напоминает оригинальней-
шие из характеров в романах Вальтера Скотта и Купера, но
который, по своей новости, самобытности и чисто русскому духу,
не походит ни на один из лих. Искусство поэта должно состоять
в том, чтобы развить на деле задачу: как данный природою
характер должен образоваться при обстоятельствах, в которые
поставит его судьба. Максим Максимыч получил от природы
человеческую душу, человеческое сердце, но эта душа и это
сердце отлились в особую форму, которая так и говорит вам о
многих годах тяжелой и трудной службы, о кровавых битвах,
о затворнической и однообразной жизни в недоступных горных
крепостях, где нет других человеческих лиц, кроме подчинен-
ных солдат да заходящих для мены черкесов. И всё это выска-
зывается в нем не в грубых поговорках, вроде «чорт возьми»,
и не в военных восклицаниях, вроде «тысяча бомб», беспрестанно
повторяемых, не в попойках и не в курении табака,— а во взгля-
де на вещи, приобретенном навыком и родом жизни, и в этой ма-
нере поступков и выражения, которые должны быть необходимым
результатом взгляда на вещи и привычки. Умственный круго-
зор Максима Максимыча очень ограничен; но причина этой огра-
ниченности не в его натуре, а в его развитии. Для него «жить»
значит «служить», и служить на Кавказе; «азиаты» его природ-
ные враги: он знает по опыту, что все они большие плуты и что
самая их храбрость есть отчаянная удаль разбойничья, под-
стрекаемая надеждою грабежа; он не дается им в обман, и ему
смертельно досадно, если они обманут новичка и еще выманят
у него на водку. И это совсем не потому, чтобы он был скуп,—
о нет! он только беден, а не скуп, и сверх того, кажется, и не
подозревает цены деньгам, но он не может видеть равнодушно,
как плуты «азиаты» обманывают честных людей. Вот чуть ли
не всё, что он видит в жизни или, по крайней мере, о чем чаще
всего говорит. Но не спешите вашим заключением о его харак-
тере; познакомьтесь с ним получше,— и вы увидите, какое теп-
лое, благородное, даже нежное сердце бьется в железной груди
этого повидимому очерствевшего человека; вы увидите, как он
каким-то инстинктом понимает всё человеческое и принимает
в нем горячее участие; как, вопреки собственному сознанию,
душа его жаждет любви и сочувствия,— и вы от души полю-
бите простого, доброго, грубого в своих манерах, лакониче-
ского в словах Максима Максимыча.
205

Опытный штабс-капитан де ошибся: осетинцы обступили
неопытного офицера и громко требовали на водку. Но Максим
Максимыч грозно прикрикнул на них и заставил разбежаться.
«Ведь этакой народ,— сказал он: — и хлеба по-русски назвать
не умеет, а выучил: „офицер, дай на водку!".. Уж татары по мне
лучше: те хоть непьющие...»
Вот наконец путешественники наши добрались до станции
и вошли в саклю, переднее отделение которой было наполнено
коровами и овцами, а другое людьми, сидевшими возле огня,
разложенного на земле. По полу расстилался дым, обратно
вталкиваемый ветром из отверстия в потолке. Наши путники
вакурили трубки, внимая приветливому шипению чайника.
— Жалкие люди! — сказал я штабс-капитану, указывая на наших
грязных хозяев, которые молча на нас смотрели в каком-то остолбене-
нии.
— Преглупый народ! — отвечал он.— Поверите ли, ничего не
умеют, неспособны ни к какому образованию! Уж по крайней мере наши
кабардинцы или чеченцы, хотя разбойники, голыши, зато отчаянные
башки, а у этих и к оружию никакой охоты нет: порядочного <кинжала>
ни на ком не увидишь. Уме подлинно осетины!
— А вы долго были в Чечне?
— Да, я лет десяток стоял там в крепости с ротою, у Каменного
Брода,— знаете?
— Слыхал.
— Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче, слава богу,
смирнее, а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уж где-нибудь косматый
дьявол сидит и караулит: чуть зазевался, того и гляди — либо аркан на
шее, либо пуля в затылке. А молодцы!..
— А, чай, много с вами бывало приключений? — сказал я, подстре-
каемый любопытством.
— Как не бывать! бывало...
Тут он начал щипать левый ус, повесил голову и призадумался.1
И вот Максим Максимыч весь перед вами, с своим взглядом
на вещи, с своим оригинальным способом выражения! Вы еще
так мало видели его, так мало познакомились с ним, а уже перед
вами не призрак, волею или неволею принужденный автором
служить связью или вертеть колесо его рассказа, а типическое
лицо, оригинальный характер, живой человек! Так осуществля-
ют свои идеалы истинные художники: две, три черты — и
перед вами, как живая, словно наяву, стоит такая характери-
стическая фигура, которой вы уже никогда не забудете... «Тут
он начал щипать левый ус, повесил голову и призадумался»:
как много сказано в этих немногих, простых словах, какую
резкую черту проводят они по физиономии Максима Макси-
мыча, как много обещают, как сильно разманивают любопыт-
ство читателя!..
Приняв поданный ему стакан чая, Максим Максимыч от-
хлебнул и сказал как будто про себя: «да, бывает!» Но мы еще
должны несколько поговорить словами самого автора:
206

Это восклицание подало мне большие надежды. Я знаю, старые
кавказцы любят поговорить, порассказать; им так редко это удается:
другой лет пять стоит где-нибудь в захолустье с рото^, и целые пять
лет ему никто не скажет здравствуйте (потому что фельдфебель говорит
вдравия желаю). А поболтать было бы о чом: кругом народ дикий,1 каж-
дый день опасность, случаи бывают чудные, и тут поневоле пожалеешь
о том, что у нас так мало записывают.
— Не хотите ли подбавить рома? — сказал я моему собеседнику,—
у меня есть белый из Тифлиса; теперь холодно.
— Нет-с, благодарствуйте, не пью.
— Что так?
— Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз,
знаете, мы подгуляли между собою, а ночью сделалась тревога; вот мы
и вышли перед фронт навеселе^ да уж и досталось нам, когда Алексей
Петрович узнал: не дай господи, как он рассердился! Чуть-чуть не отдал
под суд. Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь,
да как тут еще водка — пропадший человек!
Услышав это, я почти потерял надежду.
—Да вот хоть черкесы,— продолжал он:— как напьются бузы на
свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка. Я раз насилу ноги унес,
а еще у мирнова князя был в гостях.
— Как же это случилось?
Вот начало поэтической истории «Бэлы». Максим Максимыч
рассказал ее по-своему, своим языком; но от этого она не только
ничего не потеряла, но бесконечно много выиграла. Добрый
Максим Максимыч, сам того не зная, сделался поэтом, так что
в каждом его слове, в каждом выражении заключается беско-
нечный мир поэзии. Не знаем, чему здесь более удивляться:
тому ли, что поэт, заставив Максима Максимыча быть только
свидетелем рассказываемого им события, так тесно слил его
личность с этим событием, как будто бы сам Максим Максимыч
был его героем, или тому, что он сумел так поэтически, так глу-
боко взглянуть на событие глазами Максима Максимыча и рас-
сказать это событие языком простым, грубым, но всегда живо-
писным, всегда трогательным и потрясающим даже в самом
комизме своем?..
Когда Максим Максимыч стоял в крепости за Тереком, к
нему вдруг явился офицер, прикомандированный к его кре-
пости.
— Его звали... Григорьем Александровичем Печориным, славный
был малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например,
в дождик, в холод, целый день на охоте; все иззябнут, устанут, а ему
ничего. А другой раз сидит у себя в комнате: ветер пахнет — уверяет,
что простудился; ставнем стукнет, он вздрагивает и побледнеет,2 а при
мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не
добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надо-
рвешь со смеха... Да-с, с большими странностями и, должно быть, бо-
гатый человек: сколько у него было разных дорогих вещиц!..
— А долго ли он с вами жил? — спросил я опять.
— Да с год. Ну да уж зато памятен мне этот год; наделал он много
хлопот, не тем будь помянут! Ведь есть, право, этакие люди, у которых
207

«а роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные
вещи!
— Необыкновенные! — воскликнул я, с видом любопытства, подли-
вая ему чая.
— А вот я вам расскажу.
Недалеко от крепости жил мирной князь, сын которого,
мальчик лет пятнадцати, повадился ездить в крепость. Печо-
рин и Максим Максимыч любили и баловали его. Это был
прототип черкеса, без преувеличения и без искажения. Голо-
ворез, проворный на всёу по словам Максима Максимыча: он
поднимал шапку на всем скаку, мастерски стрелял из ружья
и был ужасно падок на деньги. Если его дразнили, глаза его
наливались кровью, а рука хваталась за кинжал. «Эй, Аза-
мат, — говаривал ему Максим Максимыч,— не сносить тебе
головы: яман будет твоя башка!»
Однажды втарый князь приехал в крепость и позвал Ма-
ксима Максимыча и Печорина на свадьбу своей дочери. Когда
они приехали в аул, прятавшиеся от них женщины не показа-
лись красавицами Печорину. «Погодите, сказал я, усмехаясь
(говорил Максим Максимыч). У меня было свое на уме».
Из этого места рассказа Максима Максимыча можно получить
самое верное понятие о нравах и обыкновениях диких черке-
сов, хотя для их описания он и не делает отступлений. Как
к почетному гостю, к Печорину подошла меньшая дочь хозя-
ина, прекрасная девушка лет шестнадцати, и пропела ему...
— Как бы сказать?., вроде комплимента.
— А что ж такое она пропела, не помните ли?
— Да, кажется, вот как: «Стройпы, дескать, наши молодые джиги-
ты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер
стройнее их, и галуны па нем золотые. Он как тополь между ними; толь-
ко не расти, не цвести ему в нашем саду».
Печорин встал, приложил руку ко лбу и сердцу, а Ма-
ксим Максимыч перевел ей его ответ, ибо он хорошо знал по-
ихнему. «Какова?»— шепнул он Печорину. «Прелесть! А как
ее зовут?» — «Бэлою».
«И точно (говорил Максим Максимыч), она была хороша:
высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и
заглядывали вам в душу». Печорин в задумчивости не сводил
с нее глаз, но не один он смотрел на нее. В числе гостей был чер-
кес Казбич. Он был и мирным и немирным, смотря по обстоя-
тельствам; подозрений было на него множество, хоть он не был
замечен ни в какой шалости. Но мы почитаем необходимым
вполне обрисовать это лицо, и именно словами Максима Ма-
ксимыча.
Говорили про него, что он любит таскаться за Кубань с абреками, и,
правду сказать, рожа у него была самая разбойничья: маленький, сухой,
208

широкоплечий... А уж ловок-то, ловок-то был, как бес! Бешмет всегда
изорванный, в заплатках, а оружие в серебре. А лошадь его славилась
в целой Кабарде,— и точно, лучше этой лошади ничего выдумать невоз-
можно. Недаром ему завидовали все наездники, и не * раз пытались ее
украсть, только не удавалось. Как теперь гляжу на эту лошадь: воро-
ная, ^ак смоль, ноги-струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы; а какая сила!
скачи хоть на 50 верст; а уж выезжена — как собака бегает за хозяи-
ном, голос даже его знала! Бывало, он ее никогда и не привязывает. Уж
такая разбойническая лошадь!..
В этот вечер Казбич был угрюмее обыкновенного, и Максим
Максимыч, заметив, что у него под бешметом надета кольчуга,
тотчас, подумал, что это не даром. Так как в сакле стало душно,
он вышел освежиться и вздумал кстати проведать лошадей. Тут,
за забором, он подслушал разговор: Азамат похваливал ло-
шадь Казбича, на которую давно зарился; а Казбич, подстрек-
нутый этим, рассказывал о ее достоинствах и услугах, которые
она ему оказала, не раз спасая его от верной смерти. Это место
повести вполне знакомит читателя с черкесами, как с племе-
нем, и в нем могучею художническою кистию обрисованы ха-
рактеры Азамата и Казбича, этих двух резких типов черкесской
народности. «Если б у меня был табун в тысячу кобыл, то от-
дал бы весь за твоего Карагёза»,— сказал Азамат. «Йок, не
хочу»,— равнодушно отвечал Казбич. Азамат льстит ему, обе-
щает украсть у отца лучшую винтовку или шашку, которая,
только приложи руку к лезвию, сама впивается в тело, коль-
чугу... В его словах так и дышит знойная, мучительная <3трасть
дикаря и разбойника по рождению, для которого нет ничего
в мире дороже оружия или лошади и для которого желание —
медленная пытка на малом огне, а для удовлетворения, жизнь
собственная, жизнь отца, матери, брата — ничто. Он говорил,
что с тех пор, как в первый раз увидел Карагёза, когда он кру-
жился и прыгал под Казбичом, раздувая ноздри, и кремни
брызгами летели из-под копыт его, что с тех пор в его душе
сделалось что-то непонятное, всё ему опостылело... Можно поду-
мать, что он рассказывал о любви или ревности, чувствах, ко-
торых действие часто бывает так страшно и в людях образован-
ных, а тем страшнее в дикарях. «На лучших скакунов моего
отца смотрел я с презрением (говорил Азамат), стыдно было мне
на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, проси-
живал я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим яв-
ляется вороной скакун твой, с своей стройной поступью, с
своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне
в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымол-
вить. Я умру, Казбич, если ты мне не продашь его». Прогово-
рив это дрожащим голосом, он заплакал. Так, по крайней мере,
показалось Максиму Максимычу, который знал Азамата, как
преупрямого мальчишку, у которого ничем нельзя было
"14 Белинский, т. IV 209

вышибить слез, когда он был и моложе. Но в ответ на слезы Аза-
мата послышалось что-то вроде смеха. «Послушай! — сказал
твердым голосом Азамат:— видишь, я на всё решаюсь. Хочешь,
я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! как поет! а
вышивает золотом — чудо! Не бывало такой жены и у турецкого
падишаха... Неужели не стоит Бэла твоего скакуна?..»
Казбич долго молчал и, наконец, вместо ответа, затянул
вполголоса старинную песню, в которой коротко и ясно выра-
жена вся философия черкеса:
Много красавиц в аулах у нас,
Звезды сияют во мраке их глаз,
Сладко любить их, завидная доля;
Но веселей молодецкая воля.
Золото купит четыре жены,
Конь же лихой не имеет цены:
Он и от вихря в степи не отстанет,
Он не изменит, он не обманет.
Напрасно Азамат упрашивал, плакал, льстил ему. «— Поди
прочь, безумный мальчишка! Где тебе ездить на моем коне!
На первых трех шагах он тебя сбросит, и ты разобьешь себе
затылок о камни! — Меня! — крикнул Азамат в бешенстве,
и железо детского кинжала зазвенело о кольчугу». Казбич от-
толкнул его так, что он упал и ударился головою о плетень.
«Будет потеха!»— подумал Максим Максимыч, взнуздал коней
и вывел их на задний двор. Между тем, Азамат вбежал в саклю
в разорванном бешмете, говоря, что Казбич хотел его за-
резать. Поднялся гвалт, раздались выстрелы, но Казбич уже
вертелся на своем коне среди улицы и ускользнул.
Никогда себе не прощу одного: чорт меня дернул, приехав в кре-
пость, пересказать Григорию Александровичу всё, что я слышал, сидя
за забором; он посмеялся,— такой хитрый! — а сам задумал кое-что.
— А что такое? Расскажите, пожалуйста.
— Ну уж нечего делать, начал рассказывать, так надо продолжать.
Дня через четыре приехал в крепость Азамат. Печорин на-
чал ему расхваливать лошадь Казбича. У татарчонка засвер-
кали глаза, а Печорин будто не замечает. Максим Макси-
мыч заговорит о другом, а Печорин сведет разговор на лошадь.
Это продолжалось недели три; Азамат видимо бледнел и чах-
нул. Короче: Печорин предложил ему чужого коня за его род-
ную сестру; Азамат задумался: не жалость к сестре, а мысль
о мщении отца потревожила его, но Печорин кольнул его само-
любие, назвав ребенком (название, которым все дети очень
оскорбляются!), а Карагёз — такая чудная лошадь!.. И вот
однажды Казбич приехал в крепость и спрашивает, не надо
ли баранов и меда: Максим Максимыч велел привести на другой
210

день. «Азамат! — сказал Печорин,— завтра Карагёз в моих ру-
ках; если нынче ночью Бэла не будет здесь, не видать тебе ко-
ня». Хорошо! — сказал Азамат, поскакал в аул, и в тот же ве-
чер Печорин возвратился в крепость вместе с Азаматом, у ко-
торого поперек седла (как видел часовой) лежала женщина,
с связанными ногами и руками, с головою, опутанною чадрой.
На другой день Казбич явился в крепости с своим товаром;
Максим Максимыч попотчевал его чаем, и потому что (говорил
он) хотя разбойник он, «а всё-таки был моим кунаком». Вдруг
Казбич посмотрел в окно, вздрогнул, побледнел и с криком:
«моя лошадь! лошадь!» выбежал вон, перескочил через ружье,
которым часовой хотел загородить ему дорогу. Вдали скакал
Азамат; Казбич выхватил из чехла ружье, выстрелил и, уве-
рившись, что дал промаха, завизжал, вдребезги разбил ружье
о камень, повалился на землю и зарыдал, как ребенок. Так
пролежал он до поздней ночи и целую ночь, не дотрогиваясь
до денег, которые велел положить подле него Максим Макси-
мыч за баранов. На другой день, узнавши от часового, что похити-
тель был Азамат, он засверкал глазами и отправился отыски-
вать его. Отца Бэлы в это время не было дома, а возвратившись,
он не нашел ни дочери, ни сына...
Как только Максим Максимыч узнал, что черкешенка у
Печорина, он надел эполеты, шпагу и пошел к нему. Здесь
следует сцена такая прекрасная, что мы не можем удержаться,
чтобы не пересказать ее устами самого Максима Максимыча:
Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под
затылок, а в другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату
была заперта, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил... Я начал
кашлять и постукивать каблуками о порог, только он притворился,
будто не слышит.
— Господин прапорщик! — сказал я как можно строже.— Разве
вы не видите, что я к вам пришел?
— Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? —
отвечал он, не приподымаясь.
— Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан.
— Всё равно. Не хотите ли чаю? Если б вы знали, какая меня мучит
забота!
— Я всё знаю,— отвечал я, подошед к кровати.
— Тем лучше: я не в духе рассказывать.
— Г-н прапорщик, вы сделали проступок, за который и я могу от-
вечать...
— И, полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно всё пополам.
— Что за шутки! пожалуйте вашу шпагу!
— Митька, шпагу!
Митька принес шпагу. Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать
и сказал: «Послушай, Григорий Александрович, признайся, что не хо-
рошо».
— Что не хорошо?
— Да то, что ты увез Бэлу... Уж эта мне бестия Азамат!.. Ну, при-
знайся,— сказал я ему.

— Да когда она мне нравится?..
— Ну, что прикажете отвечать на это? Я стал втупик. Однако ж,
после некоторого молчания, я ему сказал, что если отец станет требовать,
надо будет ее отдать.
— Вовсе не надо!
— Да он узнает, что она здесь!
— А как он} узнает?
Я опять стал втупик. — «Послушайте, Максим Максимыч! — сказал
Печорин, приподнявшись,— ведь вы добрый человек, а если отдадим
дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст. Дело сделано, не надо
только охотою портить: оставьте ее у меня, а у себя мою шпагу...»
— Да покажите мне ее,— сказал я.
— Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть:
сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуг-
лива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски,
будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она
никому не будет принадлежать, кроме меня,— прибавил он, ударив ку-
лаком по столу. Я и в этом согласился... Что же прикажете делать!
Есть люди, с которыми непременно должно согласиться.
Нет ничего тяжеле и неприятнее, как излагать/содержание
художественного произведения. Цель этого изложения не со-
стоит в том, чтоб показать лучшие места: как бы ни было хо-
рошо место сочинения, оно хорошо по отношению к целому,
следовательно, изложение содержания должно иметь целию —
проследить идею целого создания, чтобы показать, как верно она
осуществлена поэтом. А как это сделать? Целого сочинения пе-
реписать нельзя; но каково же выбирать места из превосход-
ного целого, пропускать иные, чтобы выписки не перешли дол-
жных границ? И потом, каково связывать выписанные места
своим прозаическим рассказом, оставляя в книге тени и краски,
жизнь и душу и держась одного мертвого скелета? Теперь мы
особенно чувствуем всю тяжесть и неудобоисполнимость взятой
нами на себя обязанности. Мы и до сего места терялись во мно-
жестве прекрасных частностей, а теперь, когда начинается важ-
нейшая часть повести, теперь нам так и хотелось бы выписать
от слова до слова весь рассказ автора, в котором каждое слово
так бесконечно значительно, так глубоко знаменательно, ды-
шит такою поэтическою жизнию, блестит таким роскошным
богатством красок; а между тем, мы попрежнему принуждены
пересказывать по-своему, сколько возможно держась выраже-
ний подлинника и выписывая места.
Холодно смотрела Бэла на подарки, которые каждый день
приносил ей Печорин, и гордо отталкивала их. Долго безуспеш-
но ухаживал он за нею. Между тем, он учился по-татарски, а
она начинала понимать по-русски. Она стала изредка и посмат-
ривать на него, но всё исподлобья, искоса, и всё грустила, на-
певала свои песни вполголоса, «так что (говорил Максим Ма-
ксимыч) бывало и мне становилось грустно, когда слушал ее из
соседней комнаты». Уговаривая ее полюбить себя, Печорин
212

спросил ее, не любит ли она какого-нибудь чеченца, и приба-
вил, что в таком случае он сейчас отпустит ее домой. Она вздрог-
нула едва приметно и покачала головой... «Или я тебе совер-
шенно ненавистен?» Она вздохнула. «Или твоя вера запрещает
полюбить меня?» Она побледнела и молчала. Потом он ей ска-
зал, что Аллах один для всех племен и что если он ему позво-
лил полюбить ее, то почему же запретит ей полюбить его. Этот
довод, казалось, поразил ее, и в ее глазах выразилось желание
убедиться. «Если ты будешь грустить,— говорил он ей,— я
умру. Скажи, ты будешь веселей?» Она призадумалась, не спу-
ская с него черных глаз своих, потом улыбнулась и кивнула
головой в знак согласия. Он взял ее руку и стал ее уговаривать,
чтобы она его поцеловала; она слабо защищалась и только по-
вторяла: «поджалуста, поджалуста, не над а, не нада/»1 Какая
грациозная и, в то же время, какая верная натуре черта ха-
рактера! Природа нигде не противоречит себе, и глубокость
чувства, достоинства и грациозность непосредственности так
же иногда поражают и в дикой черкешенке, как и в образован-
ной женщине высшего тона. Есть манеры столь грациозные,
есть слова столь благоухающие, что одного или одной из них
достаточно, чтобы обрисовать всего человека, выказать наружу
всё, что кроется внутри его. Не правда ли: слыша это милое,
простодушное «поджалуста, поджалуста, не нада, не нада!», вы
видите перед собою эту очаровательную, черноокую Бэлу,
полудикую дочь вольных ущелий, и вас так обаятельно пора-
жает в ней эта гармония, эта особенность женственности, ко-
торая составляет всю прелесть, всё очарование женщины?..
Он стал настаивать, она задрожала и заплакала. «Я твоя
пленница, твоя раба,—говорила она:— конечно, ты можешь меня
принудить»,— и опять слезы. «Дьявол, а не женщина!— сказал
он Максиму Максимычу: — только я даю вам мое честное слово,
что она будет моя...» '
Однажды он вошел к ней, одетый по-черкесски и вооружен-
ный, и сказал ей, что он виноват перед нею, что он оставляет ее
хозяйкой всего, что имеет, дает ей волю и сам идет, куда глаза
глядят, может быть, под пулю...
Он отвернулся и протянул ей руку па прощанье. Она не взяла руки,
молчала. Только, стоя за дверью, я мог в щель рассмотреть се лицо:
и мне стало жаль, такая смертельная бледность покрыла это милое личико!
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал,
и — сказать ли вам? — я думаю, он в состоянии был исполнить в самом
деле то, о чем говорил шутя. Таков уж был человек, бог его знает! Только
едва он коснулся двери, как она вскочила, зарыдала и бросилась ему на
шею. Поверите ли? Я, стоя за дверью, также заплакал, то есть, знаете, не
то, чтоб заплакал, а так, глупость!..
Штабс-капитан замолчал.
— Да, признаюсь,— сказал он потом, теребя усы,— мне стало
досадно, что никогда ни одна женщина меня так не любила.
213

Скоро узнал счастливый Печорин, что Бэла полюбила его
с первого взгляда. Да, это была одна из тех глубоких женских
натур, которые полюбят мужчину тотчас, как увидят его, но
признаются ему в любви не тотчас, отдадутся нескоро, а отдав-
шись, уже не могут больше принадлежать ни другому, ни са-
мим себе... Поэт не говорит об этом ни слова, но потому-то он
и поэт, что, не говоря иного, дает знать всё...
Они были счастливы, но не завидуйте им, читатель: кто смеет
надеяться на прочное счастие в этой жизни?.. Минута ваша,
ловите же ее, не надеясь на будущее... Недолго продолжалось
и твое блаженство, бедная, милая Бэла!..
Вскоре Печорин и Максим Максимыч узнали, что отец Бэлы
был убит Казбичом, подозревавшим его в участии в похищении
Карагёза. От Бэлы долго скрывали это, пока она не привыкла
к своему положению; когда же ей сказали, она дня два попла-
кала, а потом забыла.
Четыре месяца всё шло хорошо. Печорин так любил Бэлу, что
забыл для нее и охоту, и не выходил за крепостной вал. Но
вдруг стал он задумываться, ходить по комнате, заложив руки
на спину. Однажды, никому не сказавшись, отправился на охоту
и пропадал целое утро, потом опять, и всё чаще и чаще. «Не-
хорошо (подумал Максим Максимыч): верно, между ними про-
бежала черная кошка!» Одно утро он зашел к ним и увидел
Бэлу такою бледненькою, такою печальною, что испугался.
Он стал ее утешать. Сообщая ему свои страхи и опасения, она
сказала ему:
— А нынче мне уж кажется, что он меня не любит.
— Право, милая, ты хуже ничего не могла придумать! — Она за-
плакала, потом с гордостью подняла голову, отерла слезы и продол-
жала:
— Если он меня не любит, то кто ему метает отослать меня домой?
Я его не принуждаю. А если это так будет продолжаться, то я сама уйду:
я не раба его, я княжеская дочь!..
Утешая ее, Максим Максимыч заметил ей, что если она будет
грустить, то скорее наскучит Печорину.
— Правда, правда,— отвечала она,— я буду весела! — И с хохо-
том схватила свой бубен, начала петь, плясать и прыгать около меня;
только и это не было продолжительно, она упала на постель и закрыла
лицо руками.
— Что было мне с нею делать? Я, зпаете, никогда с жспщипами не
обращался: думал, думал, чем ее утешить, и ничего не придумал; не-
сколько времени мы оба молчали... Пренеприятное положеиие-с!
Вышедши с нею прогуляться за крепость, Максим Макси-
мыч увидел черкеса, который вдруг выехал из леса и, саженях
во сто от них, начал как бешеный кружиться: Бэла узнала в нем
Казбича...
214

Наконец Максим Максимыч объяснился с Печориным на-
счет его охлаждения к Бэле, и вот какой получил от него ответ:
«Послушайте, Максим Максимыч, у меня несчастпый характер:
воспитание ли меня сделало таким, бог ли та'к меня создал, не знаю;
знаю только то, что если я причиною иссчастия других, то и сам не менее
несчастлив. Разумеется, это им плохое утешение, только дело в том, что
это так. В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки
родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые
можно достать за деньги, и, разумеется, удовольствия эти мне опроти-
вели. Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также
надоело; влюблялся в светских красавиц, и был любим, но их любовь
только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось
пусто... Я стал читать, учиться,— науки также надоели; я видел, что
ни слава, пи счастье от них не зависят нисколько, потому что самые сча-
стливые люди — невежды, а слава — удача, и чтоб добиться ее, надо толь-
ко быть ловким. Тогда мне стало скучно... Вскоре перевели меня на Кав-
каз: это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не
живет под чеченскими пулями — напрасно: чрез месяц я так привык
к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше вни-
мания на комаров, и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял
почти последнюю надежду. Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда
в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец,
подумал, что она ангел, посланный мне сострадательною судьбою... Я опять
ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной бары-
ни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как кокетство
другой. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько'
минут довольно сладких, я за нее отдам жизнь, только мне с нею скучно...
Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин
сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена све-
том, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне всё мало: к пе-
чали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя стано-
вится пустее день от'дня; мне осталось одно средство: путешествовать.
Как только будет можно, отправлюсь — только не в Европу, избави
боже! Поеду в Америку, в Аравию, в Индию, авось где-нибудь умру
на дороге! По крайней мере, я уверен, что это последнее утешение не ско-
ро истощится, с помощью бурь и дурных дорог». Так он говорил долго,
и его слова врезались у меня в памяти, потому что в первый раз я слы-
шал такие вещи от 25-летнего человека и, бог даст, в последний... Что за
диво! Скажите-ка, пожалуйста,— продолжал и табс-капитаи, обращаясь
ко мне,— вы вот, кажется, бывали в столице, и недавно: неужто тамошняя
молодежь вся такова?
• Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть,
вероятно, и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование,
как все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим,
которые его донашивают, и что нынче те, которые больше всех и в самом
деле скучают, стараются скрыть это несчастье, как порок. Штабс-капитан
не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:
— А всё, чай, французы ввели моду скучать?
— Нет, англичане.
— Ага! вот что!.. —отвечал он,— да ведь они всегда были отъявлен-
ные пьяницы!
Итак, Печорин охладел к бедной Бэле, которая любила его
еще больше. Он не знает сам причины своего охлаждения, хотя
и силится найти ее. Да, нет ничего труднее, как разбирать язык
215

собственных чувств, как знать самого себя! И объяснения ав-
тора для нас так же неудовлетворительны, как и для Максима
Максимыча, которому он их сообщил. Может быть, и тут та же
причина, и в отношении к автору, и в отношении к нам: нет ни-
чего труднее, как знать и понимать самих себя!.. Но тем не ме-
нее, мы предложим и наше решение или, лучше сказать, и наше
гадание об этом столько же общем, сколько и грустном феномене
человеческого сердца, который особенно част и поразителен
в современном обществе. В числе причин скорого охлаждения
Печорина к Бэле не было ли причиною его и то, что для бессо-
знательного, чисто естественного, хотя и глубокого чувства
черкешенки Печорин был полным удовлетворением, далеко пре-
восходящим самые дерзкие ее требования; тогда как дух Пе-
чорина не мог найти своего удовлетворения в естественной люб-
ви полудикого существа. К тому же, ведь одно наслаждение
далеко еще не составляет всех потребностей любви, и что могла
дать Печорину любовь, кроме наслаждения? О чем мог он го-
ворить 'с нею? что оставалось для него в ней неразгаданного?
Для любви нужно разумное содержание, как масло для под-
держки огня; любовь есть гармоническое слияние двух род-
ственных натур в чувство бесконечного. В любви Бэлы была
сила, но не могло быть бесконечности: сидеть с глаза на глаз
с возлюбленным, ласкаться к нему, принимать его ласки, пред-
угадывать и ловить его желания, млеть от его лобзаний, за-
мирать в его объятиях,— вот всё, чего требовала душа Бэлы;
при такой жизни и вечность показалась бы для нее мгновением.
Но Печорина такая жизнь могла увлечь не больше, как на че-
тыре месяцами еще надо удивляться силе его любви к Бэле, если
она была так продолжительна. Сильная потребность любви
часто принимается за самую любовь, если представится пред-
мет, на который она может устремиться; препятствия превра-
щают ее в страсть, а удовлетворение уничтожает. Любовь Бэлы
была для Печорина полным бокалом сладкого напитка, который
он и выпил зараз, не оставив в нем ни капли; а душа его требо-
вала не бокала, а океана, из которого можно ежеминутно черпать,
не уменьшая его...
Однажды Печорин отправился с Максимом Максимычем
на охоту за кабаном. С раннего утра часов до десяти напрасно
искали они его; Максим Максимыч уговаривал своего товарища
воротиться, не тут-то было: несмотря ни на зной, ни на .уста-
лость, тот не хотел воротиться без добычи. «Таков уж был че-
ловек: что задумает, подавай; видно, в детстве был маленький1
избалован». Однако ж, после полудня, они без ничего подъ-
езжали к крепости. Вдруг выстрел: оба они взглянули друг на
друга и опрометью поскакали на выстрел. Солдаты в кучку
собрались на валу и указывали в поле, а там летит стремглав
216

всадник и держит что-то белое на седле. Это был Казбич, по-
хитивший неосторожную Бэлу, которая вышла за крепость
к реке. Печорину удалось ранить в ногу его к.оня. Казбич
занес руку над Бэлою, Максим Максимыч выстрелил и, кажется,
ранил его в плечо; дым рассеялся — на земле лежала раненая
лошадь и возле нее Бэла, а Казбич, как кошка, карабкался на
утес и скоро скрылся. Они к Бэле — она была ранена, и кровь
лилась из раны ручьями...
— И Бэла умерла?
— Умерла; только долго мучилась, и мы уже с нею измучились по-
рядком. Около десяти часов вечера она пришла в себя; мы сидели у по-
стели; только что она открыла глаза, начала звать Печорина.— «Я здесь,
подле тебя, моя джаиечка» (то-есть, по-нашему, душенька),— отвечал он,
взяв ее за руку.— «Я умру!» — сказала она.— Мы начали сё утешать,
говорили, что лекарь обещал её вылечить непременно; — ода покачала
головой и отвернулась к стене: ей не хотелось умирать!..
Ночью она начала бредить; голова её горела, по всему телу ипогда
пробегала дрожь лихорадки; она говорила несвязные речи об отце, брате:
ей хотелось в горы, домой... Потом она также говорила о Печорине, да-
вая ему разные нежные названия, или упрекала его в том, что он разлю-
бил свою джанечку.
Он слушал се молча, опустив голову на руки; но только я во всё
время не заметил пи одной слезы на ресницах его; в самом ли деле он не
мог плакать, или владел собою — не знаю; что до меня, то я ничего жаль-
че этого не видывал.
К утру, когда прошел бред, она начала печалиться о том, что
она не христианка и что на том свете душа ее никогда не встре-
тится с душою Печорина, и что иная женщина будет в раю его
подругою... Максим Максимыч предложил ей окреститься;
долго она молчала в нерешимости и наконец отвечала, что ум-
рет в той вере, в какой родилась. Так прошел день — страда-
ния ужасно изменили ее прекрасное лицо. Когда боль утихала,
и она переставала стонать, то уговаривала Печорина идти спать,
целовала его руку...
— Перед утром стала она чувствовать тоску смерти, начала метать-
ся, £била перевязку, и кровь потекла снова. Когда перевязали рану,
она на минуту успокоилась и начала просить Печорина, чтоб он ее поце-
ловал. Он стал на колени возле кровати, приподнял се голову с подушки
и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею
дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою
душу... Нет, она хорошо сделала, что умерла! Ну, что бы с ней сталось,
если б Григорий Александрович ее покинул? А это бы случилось, рано или
поздно...1
Перед смертью хриплым голосом закричала она: «воды!
воды!»
— Он сделался бледен, как полотно, схватил стакан, налил и подал
ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню, какую...
Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в госпиталях и на поле
сражения, только всё это не то, совсем не то... Еще, признаться, меня
вот что печалит: она перед смертию ни разу не вспомнила обо мне; а,
217

кажется, я ее любил, как отец... Ну, да бог ее простит!.. И вправду мол-
вить: что же я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?..
Только что она испила воды, как ей стало легче, а минуты через
три она скончалась. Приложили зеркало к губам — гладко!.. Я вывел
Печорина вон из комнаты, и мы пошли на крепостной вал; долго мы хо-
дили взад и вперед рядом, не говоря ни слова, загнув руки да спину;
его лицо ничего не выражало особенного, и мне стало досадно. Я бы на его
месте умер с горя. Наконец он сел на земле, в тени, и начал что-то чер-
тить палочкой на песке. Я, знаете, больше для приличия хотел утешить
его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся... У меня мороз про-
бежал по коже от этого смеха. Я пошел заказывать гроб.
— На другой день, рано утром, мы ее* похоронили за крепостью,
у вала, где она в последний раз сидела; кругом ее могилы разрослись
кусты белой акации и бузины. Я хотел было поставить крест, да, знаете,
неловко: всё-таки она была не христианка...
— А что Печорин? — спросил я.
— Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка; только никогда
с этих пор мы не говорили о Бэле: я видел, что это будет ему неприятно,
так зачем же? — Месяца три спустя, его назначили в е...й полк. Мы
с тех пор не встречались... Да, помнится, кто-то недавно мне говорил, что
он возвратился в Россию, но в приказах по корпусу не было. Впрочем,
до нашего брата вести поздно доходят.
Тут он пустился в длинную диссертацию о том, как пеприятно узна-
вать новости годом позже — вероятно, для того, чтоб заглушить печаль-
ные воспоминания.
Я не перебивал его, и не слушал.
Просим извинения за множество выписок и у автора, и у тех
из читателей, которые прочтут нашу статью прежде романа:
заманчивость первого чтения, сила и прелесть первого впечат-
ления будут для них навсегда потеряны. Впрочем, едва ли кто
и не читал «Бэлы»; она напечатана в «Отечественных записках»
еще в прошедшем году, да и самый роман давно уже вышел в
свет. Что же касается до тех, которые прочтут нашу статью уже
после романа, у них через это почти ничего не отнимается; на-
против, если мы только хорошо сделали наше дело, они вновь
перечувствуют уже испытанное наслаждение, и еще с большею
силою. Во всяком случае, нам не было никакой возможности
избежать этих выписок. Мы хотели, чтобы в нашем изложении
содержания романа видны были и характеры действующих
лиц и сохранена была внутренняя жизненность рассказа, равно
как и его колорит; а этого невозможно было сделать, показав
один скелет содержания или его отвлеченную мысль. Да и в
чем содержание повести? Русский офицер похитил черкешенку,
сперва сильно любил ее, но скоро охладел к ней; потом черкес
увез было ее, но, видя себя почти пойманным, бросил ее, на-
несши ей рану, от которой она умерла: вот и всё тут. Не говоря
о том, что тут очень немного, тут еще нет Л ничего ни поэтиче-
ского, ни особенного, ни занимательного, а всё обыкновенно,
до пошлости, истерто. Но что же необыкновенного или поэти-
218

ческого, например, и в содержании .Шекс1шрисша_Ютелло>>?
Мавр убил страстно любимую им жену из ревности, которую
с умыслом возбудил в нем хитрый злодей: разведи это тоже не •
истерто и не обыкновенно до пошлости? Разве не бйЛб ''вЗПШжно !
тысячи повестей, риШноБ, драм, содержание которых — муж j
или любовник, убивающий из ревности невинную жену или !
любовницу? Но из всей этой тысячи только одного «Отелло» !
знает мир и одному ему удивляется. Звдадц.содержание jlq во
внешней_^ю^ме, не в сцеплении случайностей, а в замысле
художника, в тех образах, в тех тенях и переливах йрасот7 кото-
рые ъредотавлялись ему еще прежденежели]он взялся за перо, ;
словом — в творческой ко'нцёпцйи. Художественное создание 1
должно быть вполне готово в душе художника прежде, нежели
он возьмется за перо: написать для него уже — второстепенный
труд. Он должен сперва видеть перед собою лица, из взаимных
отношений которых образуется его драма или повесть. Он не
обдумывает, • не расчисляет, не теряется в соображениях: всё
выходит у него само собою, и выходит так, как должно. Событие
развертывается из идеи^ кад да^тед^е^щзерна. ПотЗЯ^Гто^и
чйт'атё'ля видят в его лицах живые образы, а не призраки, радуют-
ся их радостями, страдают их страданиями, думают, рассуждают
и спорят между собою о их значении, их судьбе, как будто дело
идет о людях, действительно существовавших и знакомых им.
Этого нельзя сделать, сперва придумавши отвлеченное содер-
жание, т. е. какую-нибудь завязку и развязку, а потом уже при-
думавши лица и волею или неволею заставивши их играть со-
образные с сочиненною целию роли. Вот почему изложение со-
держания так затруднительно для критика, и без выписок нельзя
ему обойтись: надо сделать его кратко и заставить говорить само
за себя разбираемое творение.
Глубокое впечатление оставляет после себя «Бэла»: вам
грустно, но грусть ваша легка, светла д сладостна; вы летите
мечтою на могилу прекрасной, но эта могила не страшна: ее
освещает солнце, омывает быстрый ручей, которого ропот,
вместе с шелестом ветра в листах бузины и белой акации, го-
ворит вам о чем-то таинственном и бесконечном, и над нею,
в светлой вышине, летает и носится какое-то прекрасное виде-
ние, с бледными ланитами, с выражением укора и прощения
в черных очах, с грустною улыбкою... Смерть черкешенки не
возмущает вас безотрадным и тяжелым чувством, ибо она яви-
лась не страшным скелетом, по произволу автора, но вслед-
ствие разумной необходимости, которую вы предчувствовали
уже, и явилась светлым ангелом примирения. Диссонанс раз-
решился в гармонический аккорд, и вы с умилением повторяете
простые и трогательные слова доброго Максима Максимыча:
«Нет, она хорошо сделала, что умерла! ну, что бы с ней
219

сталось, если б Григорий Александрович ее покинул? А это бы
случилось, рано или поздно!..»
И с каким бесконечным искусством обрисован грациозный
образ пленительной черкешенки! Она говорит и действует так
мало, а вы живо видите ее перед глазами во всей определенно-
сти живого существа, читаете в ее сердце, проникаете все из-
гибы его...
А Максим Максимыч, этот добрый простак, который и не
подозревает, как глубока и богата его натура, как высок и
благороден он? Он, грубый солдат, любуется Бэлою, как пре-
красным дитятею, любит ее, как милую дочь — и за что?— спро-
сите его, так он ответит вам: «Не то, чтобы любил, а так — глу-
пость!» Ему досадно, что его ни одна женщина не любила так,
как Бэла Печорина; ему грустно, что она не вспомнила о нем
перед смертью, хоть он и сам сознается, что это с его стороны
не совсем справедливое требование... Останавливаться ли на
этих чертах, столь полных бесконечностию? Нет, они говорят
сами за себя; а те, для кого они немы, те не стоят, чтоб тратить
с ними слова и время. Простая красота, которая есть одна истин-
ная красота, не для всех доступна: у большей части людей глаза
так грубы, что на них действует только пестрота, узорочность
и красная краска, густо и ярко намазанная...
Характеры Азамата и Казбича — это такие типы, которые
будут равно понятны и англичанину, и немцу, и французу, как
понятны они русскому. Вот что называется рисовать фигуры
во весь рост, с национальною физиономиею и в национальном
костюме!..
Обратите еще внимание на эту естественность рассказа, так
свободно развивающегося, без всяких натяжек, так плавно те-
кущего собственною силою, без помощи автора. Офицер, воз-
вращающийся из Тифлиса в Россию, встречается в горах с дру-
гим офицером; одинокость дорожного цоложения дает одному
право начать разговор с другим и так естественно доводит их
до знакомства. Один предлагает чай с ромом — тот отказы-
вается, говоря, что по одному случаю он зарекся пить. Очень
естественно, что, сидя в дымной и гадкой сакле, путешествен-
ник заводит с товарищем разговор об обитателях сакли: то-
варищ этот — пожилой офицер, много лет проведший на Кав-
казе, естественно, очень охотно разговорился об этом предмете.
Вопрос молодого офицера: «А что, много с вами бывало- при-
ключений?» так же естествен, как и ответ пожилого: «Как не
бывать! бывало...» Но это не приступ к повести, а только еще,
как и должно, слабая надежда услышать повесть: автор не
погоняет обстоятельств, как лошадей, но дает им самим раз-
виваться. Он предлагает Максиму Максимычу чай с ромом: тот
отказывается от рома, говоря, что зарекся пить. Вопрос: «по-
220

чему?» молодого офицера так же не может быть сочтен натяж-
кою, как отклик человека, когда его зовут. Ответ Максима Ма-
ксимыча, в котором он говорит о случае, заставившем его за-
речься пить вино, уже ожидается самим читателем. Случай
этот чисто кавказский: офицеры пировали, как вдруг сделалась
тревога. Но рассуждение Максима Максимыча, что иногда год
живи — тревоги нет, «да как тут еще водка — пропадший че-
ловек», отнимает всякую надежду на повесть; как вдруг он
обращается к черкесам, которые, если напьются бузы, так и
начнут рубиться, и очень естественно вспоминает один случай.
Он и расположен его рассказать, но как бы не хочет навязы-
ваться с рассказами. Молодой офицер, которого любопытство
давно уже сильно возбуждено, но который умеет умерить его
приличием, с притворным равнодушием спрашивает: «Как же
это случилось?»— Вот изволите видеть и — повесть началась.
Исходный пункт ее — страстное желание мальчика-черкеса
иметь лихого коня,— и вы помните эту дивную сцену из драмы
между Азаматом и Казбичом. Печорин — человек решитель-
ный, алчущий тревог и бурь, готовый рискнуть на всё для вы-
полнения даже прихоти своей,— и здесь дело шло о чем-то го-
раздо большем, чем прихоть. Итак, всё вышло из характеров
действующих лиц, по законам строжайшей необходимости, а не
по произволу автора. Но еще повесть была простым анекдотом,
и новые знакомые уже пустились в рассуждения по поводу его,
как вдруг Максим Максимыч, у которого воспоминание ожило
и потребность сообщить его другому возбудилась, как бы го-
воря с самим собою, прибавил: «Никогда себе не прощу одного:
чорт дернул меня, приехав в крепость, пересказать Гри-
горыо Александровичу всё, что я слышал, сидя за забором; он
посмеялся,— такой хитрый!— а сам задумал кое-что». Что
может быть естественнее, проще всего этого? Такая естествен-
ность и простота никогда не могут быть ^елом расчета и сообра-
жения: они плод вдохновения.
Итак, история Бэлы кончилась; но роман еще только на-
чался, и мы прочли одно вступление, которое, впрочем, и само
по себе, отдельно взятое, есть художественное произведение,
хотя и составляет только часть целого. Но пойдем далее.
В Владикавказе автор опять съехался с Максимом Максимы-
чем. Когда они обедали, на двор въехала щегольская коляска,
за которою шел человек. Несмотря на грубость этого человека,
«балованного слуги ленивого барина», Максим Максимыч до-
просился у него, что коляска принадлежит Печорину. «Что ты?
Что ты? Печорин?.. Ах, боже мой!., да не служил ли он на
Кавказе?» В глазах Максима Максимыча сверкала радость.
«Служил, кажется, да я у них недавно»,— отвечал слуга. «Ну,
так! так!.. Григорий Александрович?.. Так ведь его зовут?
221

Мы с твоим барином были приятели»,— прибавил Максим
Максимыч, ударив дружески по плечу лакея так, что заста-
вил его пошатнуться... «Позвольте, сударь; вы мне мешаете»,—
сказал тот, нахмурившись. «Экой ты, братец!.. Да зна-
ешь ли? Мы с твоим барином были друзья закадычные,
жили вместе... Да где ж он сам остался?» Слуга объявил, что
Печорин остался ужинать и ночевать у полковника Н***.
«Да не зайдет ли он вечером сюда? — сказал Максим Макси-
мыч;— или ты, любезный, не пойдешь ли к нему за чем-нибудь?..
Коли пойдешь, так скажи, что здесь Максим Максимыч; так и
скажи... уж он знает... Ядам тебевосьмигривенный на водку...»
Лакей сделал презрительную мину, слыша такое скромное обе-
щание, однако уверил Максима Максимыча, что исполнит его
поручение. «Ведь сейчас прибежит!..— сказал мне Максим Ма-
ксимыч с торжествующим видом:— пойду за ворота его дожи-
даться... Эх, жалко, что я не знаком с Н***!»
Итак, Максим Максимыч ждет за воротами. Он отказался от
чашки чая и, наскоро выпив одну, по вторичному приглаше-
нию, опять выбежал за ворота. В нем заметно было живейшее
беспокойство, и явно было, что его огорчало равнодушие Пе-
чорина. Новый его знакомый, отворив окно, звал его спать:
он что-то пробормотал, а на вторичное приглашение ничего не
ответил. Уже поздно ночью вошел он в комнату, бросил трубку
на стол, стал ходить, ковырять в печи, наконец лег, но долго
кашлял, плевал, ворочался... «Не клопы ли вас кусают?»—
спросил его новый приятель.— «Да, клопы...»— отвечал он,
тяжело вздохнув.
На другой день утром сидел он за воротами. «Мне надо схо-
дить к коменданту,— сказал он:— так пожалуйста, если Пе-
чорин придет, пришлите за мной». Но лишь ушел он, как пред-
мет его беспокойства явился. С любопытством смотрел на него
наш автор, и результатом его внимательного наблюдения был
подробный портрет, к которому мы возвратимся, когда будем
говорить о Печорине, а теперь займемся исключительно Ма-
ксимом Максимычем. Надо сказать, что когда Печорин пришел,
лакей доложил ему, что сейчас будут закладывать лошадей.
Здесь мы снова должны прибегнуть к длинной выписке.
Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под
дугою, и лакей уже два раза подходил к Печорину с докладом, что всё
готово, а Максим Максимыч еще не являлся. К счастию, Печорин был
погружен в задумчивость, глядя на синие зубцы Кавказа, и, кажется,
вовсе не торопился в дорогу. Я подошел к нему: «Если вы захотите еще
немного подождать,— сказал я,— то будете иметь удовольствие уви-
деться с старым приятелем...»
— Ах, точно! — быстро отвечал он: — мне вчера говорили,— на
где же ом? — Я обернулся к площади и увидел Максима Максимыча,
бегущего что было мочи... Через несколько минут он был уже возле нас;
он едва мог дышать; пот градом катился с лица его; мокрые клочки седых
222

волос вырвались из-под шапки, приклеились ко лбу его; колепи его дро-
жали... он хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно,
хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку. Штабс-капитан па ми-
нуту остолбенел, но потом жадно схватил его руку обеими руками: он
еще не мог говорить.
— Как я рад, дорогой Максим Максимыч! Ну, как вы поживаете? —
сказал Печорин.
— А ты?., а вы?...— пробормотал со слезами на глазах старик...—сколь-
ко лет... сколько дней... да куда это?..
— Еду в Персию — и дальше...
— Неужто сейчас?.. Да подождите, дражайший!.. Неужто сейчас
расстанемся?.. Сколько времени не видались...
— Мне пора, Максим Максимыч,— был ответ.
— Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне столько бы
хотелось вам сказать... столько расспросить... Ну, что? в отставке?.,
как?., что поделывали?..
— Скучал!—отвечал Печорин улыбаясь...
— А помните наше житье-бытье в крепости?.. Славная страна для
охотников!..1 Ведь вы были страстный охотник стрелять... А Бэла!..
Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся...
— Да, помню! — сказал он, почти тотчас принужденно зевнув...
Максим Максимыч стал его упрашивать остаться с ним ещо часа два.
«Мы славно пообедаем,— говорил он:— у меня есть два фазана; а кахетин-
ское здесь прекрасное... разумеется не то, что в Грузии, однако лучшего
сорта... Мы поговорим... вы мне расскажете про свое житье в Петербурге...
А?..»
— Право, мне нечего рассказывать, дорогой Максим Максимыч.
Однако прощайте, мне пора... я спешу... Благодарю, что не забыли...—
прибавил он, взяв его за руку.
Старик нахмурил брови... Он был печален и сердит, хотя старался
скрыть это. «Забыть! — проворчал он; — я-то не забыл ничего...
Ну, да бог с вами!.. Не так я думал с вами встретиться...»
— Ну, полно, полно! — сказал Печорин, обняв его дружески,—
неужели я не тот же?.. Что делать?.. Всякому своя дорога... Удастся
ли еще встретиться — бог знает!.. Говоря это, он уже сидел в коляске,
и ямщик уже начал подбирать вожжи.
— Постой, постой! — закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь
за дверцы коляски,— совсем было забыл... У меня остались ваши бумаги,
Григорий Александрович... я их таскаю с собой... думал найти вас
в Грузни, а вот где бог дал свидеться... что мпс*с ними делать?...
— Что хотите! — отвечал Печорин.— Прощайте...
— Так вы в Персию?., а когда вернетесь?— кричал вслед Максим
Максимыч.
Коляска была уже далеко; по Печорин сделал знак рукой, который
можно было перевести следующим образом: вряд ли! да и незачем!..
Давно уже не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес
по кремнистой дороге, а бедный старик еще стоял на том же месте в глу-
бокой задумчивости...
Довольно! не будем выписывать длинного и бессвязного мо-
нолога, который проговорил огорченный старик, стараясь
принять равнодушный вид, хотя слеза досады по временам и
сверкала на его ресницах. Довольно: Максим Максимыч и так
уже весь перед вами... Если бы вы нашли его, познакомились
с ним, двадцать лет прожили с ним в одной крепости, и тогда
223

бы не узнали его лучше. Но мы больше уже не увидимся с ним,
а он так интересен, так прекрасен, что грустно так скоро рас-
статься с ним, и потому взглянем на него еще раз, уже послед-
ний...
— Максим Максимыч,— сказал я, подошедши к нему,—" а что это
за бумаги оставил вам Печорин?
— А бог его знает! какие-то записки...
— Что вы из них сделаете?
— Что? я велю наделать патронов.
— Отдайте их лучше мне.
Он посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы
и начал рыться в чемодане; вот он вынул одну тетрадку и бросил ее с пре-
зрением на землю; потом другая, третья и десятая имели ту же участь:
в его досаде было что-то детское; мне стало смешно и жалко.
— Вот они все,— сказал он: — поздравляю вас с находкою...
— И я могу делать с ними всё, что хочу?
— Хоть в газетах печатайте. Какое мне дело?.. Что, я разве друг его
какой, или родственник?.. Правда, мы жили долго под одной кровлей...
Да мало ли с кем я не жил?..
Схватя и унеся поскорее бумаги из опасения, чтобы Ма-
ксим Максимыч не раскаялся, наш автор собрался в дорогу;
он уже надел шапку, как штабс-капитан вошел... Но нет, воля
ваша! а уж надо проститься с Максимом Максимычем как
следует, то есть, не прежде, как выслушав его последнее слово...
Что делать? есть такие люди, с которыми, раз познакомившись,
век бы не расстался...
— А вы, Максим Максимыч, разве не едете?
— Нет-с.
— А что так?
— Да я еще коменданта не видал, а мне надо сдать кой-какие ка-
зенные вещи...
Да ведь вы же были у него?
— Был, конечно,— сказал он, заминаясь,— да его дома не было...
а я не дождался...
Я понял его: бедный старик, в первый раз отроду, может быть,
бросил дела службы для собственной надобности, говоря языком бу-
мажным,— и как же он был награжден!
— Очень жаль,— сказал я ему,— очень жаль, Максим Максимыч,
что нам до срока надо расстаться.
— Где нам, необразованным старикам, за вами гоняться!.. Вы мо-
лодежь светская, гордая: еще покамест под черкесскими пулями, так вы
туда-сюда... а после встретитесь, так стыдитесь и руку протянуть нашему
брату.
— Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч.
— Да я, знаете, так, к слову говорю; а впрочем, желаю вам всякого
счастия и веселой дороги.
Засим они довольно сухо расстались; но вы, любезный чи-
татель, верно, не сухо расстались с этим старым младенцем,
столь добрым, столь милым, столь человечным и столь неопытным
во всем, что выходило за тесный кругозор его понятий и опыт-
ности? Не правда ли, вы так свыклись с ним, так полюбили его,
224

что никогда уже не забудете его, и если встретите — под гру-
бой наружностию, под корою зачерствелости от трудной и скуд-
ной жизни — горячее сердце, под простою, мещанскою речью —
теплоту души, то, верно, скажете: «Это, Максим Максимыч»?..
И дай бог вам поболее встретить, на пути вашей жизни, Ма-
ксимов Максимычей!..
И вот, мы рассмотрели две части романа — «Бэлу» и «Ма-
ксима Максимыча»: каждая из них имеет свою особность и
замкнутость, почему каждая и оставляет в душе читателя такое
полное, целостное и глубокое впечатление. Героев той и другой
повести мы видели в торжественнейших положениях их жизни
и коротко их знаем. Первая — повесть; вторая — эскиз ха-
рактера, и каждая равно полна и удовлетворительна, ибо в
каждой поэт умел исчерпать всё ее содержание и в типических
чертах вывести во вне всё внутреннее, крывшееся в ней, как
возможность. Что нам за нужда, что во второй нет романиче-
ского содержания, что она представляет собою не жизнь, а
отрывок из жизни человека? Но если в этом отрывке — весь
человек, то чего же больше. Поэт хотел изобразить характер и
превосходно успел в этом: его Максим Максимыч может упо-
требляться не как собственное, но как нарицательное имя,
наравне с Онегиными, Ленскими, Зарецкими, Иванами Ива-
новичами, Никифорами Ивановичами,1 Афанасиями Иванови-
чами, Чацкими, Фамусовыми и пр. Мы познакомились с ним еще
в «Бэле» и больше уже не увидимся. Но в обеих этих повестях
мы видели еще одно лицо, с которым, однако ж, незнакомы.
Это таинственное лицо не есть герой этих повестей, но без него
не было бы этих повестей: он герой романа, которого эти две
повести только части. Теперь пора нам с ним познакомиться,
и уже не через посредство других лиц, как прежде: все они его
не понимают, как мы уже видели; равным образом, и не через
поэта, который хоть и один виноват в нем, но умывает в нем
руки, а через его же самого: мы готовимся читать его записки.
Поэт написал от себя предисловие только к запискам Печо-
рина. Это предисловие составляет род главы романа, как его су-
щественнейшая часть, но, несмотря на то, мы возвратимся к
нему после, когда будем говорить о характере Печорина, а те-
перь прямо приступим к «запискам».
Первое отделение их называется «Тамань» и, подобно пер-
вым двум, есть отдельная повесть. Хотя оно и представляет
собою эпизод из жизни героя романа, но герой попрежнему
остается для нас лицом таинственным. Содержание этого эпи-
зода следующее: Печорин в Тамани остановился в скверной хате,
на берегу моря, в которой он нашел только слепого мальчика
лет 14-ти и потом таинственную девушку. Случай открывает
ему, что эти люди — контрабандисты. Он ухаживает за
16 Белинский, т. IV 225

девушкою и в шутку грозит ей, что донесет на них. Вечером в
тот же день она приходит к нему, как сирена, обольщает его
предложением своей любви и назначает ему ночное свидание на
морском берегу. Разумеется, он является, но как странность
и какая-то таинственность во всех словах и поступках девушки
давно уже возбудили в нем подозрение, то он и запасся писто-
летом. Таинственная девушка пригласила его сесть в лодку —
он было поколебался, но отступать было уже не время. Лодка
помчалась, а девушка обвилась вокруг его шеи, и что-то тяже-
лое упало в воду... Он хвать за пистолет, но его уже не было...
Тогда завязалась между ними страшная борьба: наконец муж-
чина победил; посредством осколка весла, он добрался кое-как
до берега и, при лунном свете, увидел таинственную ундину,
которая, спасшись от смерти, отряхалась. Через несколько
времени она удалилась с Янко, как видно, своим любовником
и одним из главных действователей контрабанды: так как по-
сторонний узнал их тайну, им опасно было оставаться более в
этом месте. Слепой тоже пропал, украв у Печорина шкатулку,
шашку с серебряной оправой и дагестанский кинжал.
Мы не решились делать выписок из этой повести, потому что
она решительно не допускает их: это словно какое-то лирическое
стихотворение, вся прелесть которого уничтожается одним вы-
пущенным или измененным не рукою самого поэта стихом; она
вся в форме; если выписывать, то должно бы ее выписать всю
от слова до слова; пересказывание ее содержания даст о ней та-
кое же понятие, как рассказ, хотя бы и восторженный, о кра-
соте женщины, которой вы сами не видели. Повесть эта отли-
чается каким-то особенным колоритом: несмотря на прозаи-
ческую действительность ее содержания, всё в ней таинственно,
лица — какие-то фантастические тени, мелькающие в вечернем
сумраке, при свете зари или месяца. Особенно очаровательна
девушка: это какая-то дикая, сверкающая красота, обольсти-
тельная, как сирена, неуловимая, как ундина, страшная, как
русалка, быстрая, как прелестная тень или волна, гибкая, как
тростник. Ее нельзя любить, нельзя и ненавидеть, но ее можно
только и любить и ненавидеть вместе. Как чудно хороша она,
когда, на крыше своей кровли, с распущенными волосами, за-
щитив глаза ладонью, пристально всматривается в даль, и то
смеется и рассуждает сама с собою, то запевает эту полную раз-
долья и отваги удалую песню:
Как по вольной волюшке,
По зелену морю,
Ходят всё кораблики
Белопарусники.
Промеж тех корабликов
22$

Моя лодочка,
Лодка неснащенная,
Двухвесельная.
Буря ль разыграется — -
Старые кораблики
Приподымут крылышки,
По морю размечутся.
Стану морю кланяться
Я низехонько:
«Уж не тронь ты, злое море,
Мою лодочку:
Везет моя лодочка
Вещи драгоценные,
Правит ею в темну ночь
Буйная головушка».
Что касается до героя романа — он и тут является тем же
таинственным лицом, как и в первых повестях. Вы видите че-
ловека с сильною волею, отважного, не бледнеющего никакой
опасности, напрашивающегося на бури и тревоги, чтобы занять
себя чем-нибудь и наполнить бездонную пустоту своего духа,
хотя бы и деятельностию без всякой цели.
Наконец, вот и «Княжна Мери». Предисловие нами прочи-
тано, теперь начинается для нас роман. Эта повесть разно-
образнее и богаче всех других своим содержанием, но зато да-
леко уступает им в художественности формы. Характеры ее
или очерки, или силуэты, и только разве один — портрет.
Но что составляет ее недостаток, то же самое есть и ее досто-
инство, и наоборот. Подробное рассмотрение ее объяснит нашу
мысль.
Начинаем с седьмой страницы. Печорин в Пятигорске, у
елисаветинского источника, сходится с своим знакомым —
юнкером Грушницким. По художественному выполнению, это
лицо стоит Максима Максимыча: подобно ему, это тип, предста-
витель целого разряда людей, имя нарицательное. Грушниц-
кий — идеальный молодой человек, который щеголяет своею*
идеальностию, как записные франты щеголяют модным платьем,,
а «львы» ослиною глупостию. Он носит солдатскую шинель из
толстого сукна; у него георгиевский солдатский крестик. Ему
очень хочется, чтобы его считали не юнкером, а разжалованным
из офицеров: он находит это очень эффектным и интересным.
Вообще, «производить эффект»— его страсть. Он говорит вы-
чурными фразами. Словом, это один из тех людей, которые
особенно пленяют чувствительных, романических и романти-
ческих провинциальных барышень, один из тех людей, которых,
по прекрасному выражению автора записок, «не трогает
227
16*

просто прекрасное и которые важно драпируются в необыкно-
венные чувства, возвышенные страсти и исключительные стра-
дания».— «В их душе,— прибавляет он,— часто много добрых
свойств, но ни на грош поэзии». Но вот самая лучшая и полная
характеристика таких людей, сделанная автором же журнала:
«Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо
пьяницами,— иногда тем и другим». Мы к этому очерку при-
бавим от себя только то, что они страх как любят сочинения Мар-
линского, и чуть зайдет речь о предметах, сколько-нибудь не
житейских, стараются говорить фразами из его повестей. Те-
перь вы вполне знакомы с Грушницким. Он очень недолюб-
ливает Печорина за то, что тот его понял. Печорин тоже не лю-
бит Грушницкого и чувствует, что когда-нибудь они столкнут-
ся, и одному из них несдобровать.
Они встретились как знакомые, и у них начался разговор.
Грушницкий напал на общество, съехавшееся в этот год на
воды. «Нынешний год,— говорил он,— из Москвы только
одна княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком; моя
солдатская шинель, как печать отвержения. Участие, которое
она возбуждает,— тяжело, как милостыня». В это время прошли
мимо их к колодцу две дамы, и Грушницкий сказал, что то кня-
гиня Лиговская с дочерью Мери. Он с ними незнаком, потому
что «этой гордой знати нет дела, есть ли ум под нумерованной
фуражкой и сердце под толстой шинелью!» Звонкою фразою,
громко сказанною по-французски, он обратил на себя внимание
княжны. Печорин сказал ему: «Эта княжну. Мери прехоро-
шенькая. У нее такие бархатные глаза,— именно бархатные;
я тебе советую присвоить это выражение, говоря о ее глазах;—
нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не
отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза — без блеска:
они так мягки, они будто бы тебя гладят... Впрочем, кажется,
р ее лице только и есть хорошего... А что, у нее зубы белы?
Это очень важно! жаль, что она не улыбнулась на твою пышную
фразу!»— «Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об
английской лошади»,— сказал Грушницкий с негодованием. Они
разошлись.
Возвращаясь мимо того места, Печорин, невидимый, был
свидетелем следующей сцены. Грушницкий был ранен пли хо-
тел казаться раненым и потому хромал на одну ногу. Уронив
стакан на песок, он напрасно усиливался поднять его. Легче
дтички подлетела к нему княжна и, подняв стакан, подала ему
,его с телодвижением, исполненным невыразимой прелести. Из
;этого выходит целый ряд смешных сцен, худо кончившихся для
Грушницкого. Он идеальничает — Печорин над ним тешится.
Он хочет ему показать, что в поступке княжны не видит для
Грушницкого никакой причины к восторгу или даже просто к
228

удовольствию. Печорин приписывает это своей страсти к про-
тиворечию, говоря, что присутствие энтузиаста обдает его кре-
щенским холодом, а частые сношения с флегматиком могут сде-
лать его страстным мечтателем. Напрасное обвинение! Такое
чувство противоречия понятно во всяком человеке с глубокою
душою. Детская, а тем более фальшивая идеальность оскорбляет
чувство до того, что приятно уверить себя на ту минуту, что
совсем не имеешь чувства. В самом деле, лучше быть совсем
без чувства, нежели с таким чувством. Напротив, совершенное
отсутствие жизни в человеке возбуждает в нас невольное жела-
ние увериться в собственных глазах, что мы не похожи на него,
что в нас много жизни, и сообщает нам какую-то восторжен-
ность. Указываем на эту черту ложного самообвинения в ха-
рактере Печорина, как на доказательство его противоречия с
самим собою вследствие непонимания самого себя, причины
которого мы объясним ниже.
Теперь выходит на сцену новое лицо — медик Вернер.
В беллетрическом смысле, это лицо превосходно, но в художе-
ственном довольно бледно. Мы больше видим, что хотел сделать
из него поэт, нежели что он сделал из него в самом деле.
Жалеем, что пределы статьи не позволяют нам выписать раз-
говора Печорина с Вернером: это образец грациозной шут-
ливости и, вместе, полного мысли остроумия (стр. 28—37).
Вернер сообщает ему сведения о приехавших на воды, а глав-
ное — о Лиговских. «Что вам сказала княгиня Лиговская обо
мне?» — спросил Печорин.— «Вы очень уверены, что это кня-
гиня... а не княжна?»—«Совершенно убежден».—«Почему?»—
«Потому что княжна спрашивала о Грушницком».— «У вас боль-
шой дар соображения»,— отвечал Вернер. Затем он сообщил,
что княжна почитает Грушницкого разжалованным в солдаты
за дуэль. «Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблуж-
дении?»— «Разумеется».— «Завязка есть! — закричал Печорин
в восторге:— об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно
судьба заботится о том, чтобы мне не было скучно». Далее,
Вернер сообщил Печорину, что княгиня его знает, потому что
встречала в Петербурге, где его история укакая — этого не
объясняется в романе) наделала много шума. Говоря о ней,
княгиня к светским сплетням приплетала свои, а дочка слу-
шала со вниманием;— в ее воображении Печорин (по словам
Верыера) сделался героем романа в новом вкусе. Вернер вызы-
вается представить его княгине. Печорин отвечает, что героев
не представляют и что они не иначе знакомятся, как спасая от
верной смерти свою любезную. В шутках его проглядывает
намерение. Мы скоро узнаем о нем: оно началось от нечего де-
лать, а кончилось... но об этом после. Вернер сказал о княжне,
что она любит рассуждать о чувствах, о страстях и пр. Потом,
229

на вопрос Печорина, не видел ли он кого-нибудь у них, он го-
ворит, что видел женщину — блондинку, с чахоточным видом
лица, с черною родинкою на правой щеке. Приметы эти, видимо,
взволновали Печорина, и он должен был признаться, что не-
когда любил эту женщину. Затем он просит Вернера не го-
ворить ей о нем, а если она спросит — отнестись о нем дурно.
«Пожалуй!»— отвечал Вернер, пожав плечами, и ушел.
Оставшись наедине, Печорин думает о предстоящей встрече,
которая беспокоит его. Ясно, что его равнодушие и ирония —
больше светская привычка, нежели черта характера. «Нет
в мире человека (говорит он), над которым бы прошедшее при-
обретало такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о
минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу
и извлекает из нее всё те же звуки... Я глупо создан! ничего не
забываю — ничего!»
Вечером он вышел на бульвар. Сошедшись с двумя знако-
мыми, он начал им рассказывать что-то смешное; они так громко
хохотали, что любопытство переманило на его сторону некото-
рых из окружавших княжну. Он, как выражается сам, продол-
жал увлекать публику до захождения солнца. Княжна несколь-
ко раз проходила мимо его с матерью,— и ее взгляд, стараясь
выразить равнодушие, выражал одну досаду. С этого времени
у них началась открытая война: в глаза и за глаза язвили они
друг друга насмешками, злыми намеками. Верх всегда был на
стороне Печорина, ибо он вел войну с должным присутствием
духа, без всякой запальчивости. Его равнодушие бесило княж-
ну и, на зло ей самой, только делало его интереснее в ее гла-
зах. Грушницкий следил за нею, как зверь, и лишь только Пе-
чорин предрек скорое знакомство его с Лиговскими, как он в
самом деле нашел случай заговорить с княгинею и сказать
какой-то комплимент княжне. Вследствие этого, он начал до-
кучать Печорину, почему он не познакомится с этим домом,
лучшим на водах? Печорин уверяет идеального шута, что княж-
на его любит: Грушницкий конфузится, говорит: «какой вздор!»
и самодовольно улыбается. «Друг мой, Печорин,— говорил
он:—я тебя не поздравляю; ты у нее на дурном замечании...
А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..» — «Да, она
недурна1 — сказал с важностию Печорин:— только берегись,
Грушницкий!»— Тут он стал ему давать советы и делать пред-
сказания с ученым видом знатока. Смысл их был тот, что княж-
на из тех женщин, которые любят, чтобы их забавляли; что если
с Грушницким будет ей скучно две минуты сряду — он погиб;
что, накокетничавшись с ним, она выйдет за какого-нибудь
урода, из покорности к маменьке, а после и станет уверять
себя, что она несчастна, что она одного только человека и лю-
била, то есть Грушницкого, но что небо не хотело соединить ее
230

с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой
толстой серой шинелью билось сердце страстное и благород-
ное... Грушницкий ударил по столу кулаком и стал ходить взад
и вперед по комнате. «Я внутренно хохотал (слова Печорина)
и даже раза два улыбнулся, но он, к счастию, этого не заметил.
Явно, что он влюблен, потому что1 еще доверчивее прежнего;
у него даже появилось серебряное кольцо с чернью, здешней
работы... Я стал его рассматривать и что же?.. Мелкими бук-
вами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом —
число того дня, когда она подняла знаменитый стакан.
Я утаил свое открытие; я не хочу вынуждать у него признаний;
я хочу, чтобы он сам выбрал меня в свои поверенные,— и тут-
то я буду наслаждаться!»
На другой день, гуляя по виноградной аллее и думая о жен-
щине с родинкой, он в гроте встретился с нею самою. Но здесь
мы должны выпискою дать понятие о их отношениях.
— Вера! — вскрикнул я невольно.
Она вздрогнула и побледнела.— «Я знала, что вы здесь»,— сказала
она. Я сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал
по ее2 жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне в глаза
своими глубокими и спокойными глазами,— в них выражалась недовер-
чивость и что-то похожее на упрек.
— Мы давно не видались,— сказал я.
— Давно, и переменились оба во многом.
— Стало быть, уж ты меня не любишь?..
— Я замужем!..— сказала она.
— Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина также су-
ществовала, но между тем...
Она выдернула свою руку из моей, и щеки ее запылали.
— Может быть, ты любишь своего второго мужа?..
Она не отвечала и отвернулась.
— Или он очень ревнив?
Молчание.
— Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься...—
Я взглянул на нее и испугался: ее лицо выражало глубокое отчаяние,
на глазах сверкали слезы.
— Скажи мне,— наконец прошептала она,— тебе очень весело меня
мучить? — Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор, как мы знаем друг
друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий...— Ее голос задрожал,
она склонилась ко мне и опустила голову на грудь мою.
«Может быть,— подумал я,— ты оттого-то именно меня и любила:
радости забываются, а печали никогда!..»
Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши
сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; ее руки были
холодны, как лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех
разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить
нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет
значение слов, как в итальянской опере.
Вера никак не хотела, чтобы Печорин познакомился с ее
мужем; но так как он дальний родственник Лиговской и как
231

потому Вера часто бывает у н§й, то она и взяла с него слово
познакомиться с княгинею.
Так как «Записки» Печорина есть его автобиография, то
и невозможно дать полного понятия о нем, не прибегая к вы-
пискам, а выписок нельзя делать, не переписавши большей части
повести. Посему мы принуждены пропускать множество по-
дробностей самых характеристических и следить только за раз-
витием действия.
Однажды, гуляя верхом, в черкесском платье, между Пяти-
горском и Железноводском, Печорин спустился в овраг, за-
крытый кустарником, чтобы напоить коня. Вдруг он видит —
приближается кавалькада: впереди ехал Грушницкий с княж-
ной Мери. Он был довольно смешон в своей серой солдатской
шинели, сверх которой у него надета была шашка и пара писто-
летов. Причина такого вооружения та (говорит Печорин),
что дамы на водах еще верят нападению черкесов.
— И] вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? — говорила
княжна.
— Что для меня Россия? — отвечал ее кавалер: — страна, где
тысячи людей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня
с презрением, тогда как здесь,— здесь эта толстая шинель не помешала
моему знакомству с вами...
— Напротив...— сказала княжна, покраснев. Лицо Грушницкого
выражало удовольствие. Он продолжал: «Здесь моя жизнь протечет
шумно, незаметно и быстро, под пулями дикарей, и если бы бог мне каж-
дый год посылал один светлый женский взгляд, один подобный тому...»
В это время они поравнялись со мной; я ударил плетью по лошади
и выехал из-за куста...
— Mon dieu, un circassien!..* — вскрикнула княжна в ужасе.
Чтоб ее совершенно разуверить, я отвечал по-французски, слегка
наклонясь:
— Ne craignez rien, madame,— je ne suis pas plus dangereux que
votre cavalier. **
Княжна смутилась от этого ответа. Вечером того же дня
Печорин встретился с Грушницким на бульваре.
«Откуда?» — «От княгини Лиговской,— сказал он очень важно.—
Как Мери поет!» — «Знаешь ли что? — сказал я ему,— я пари держу,
что она не знает, что ты юнкер; она думает, что ты разжалованный...»
— Быть может! Какое мне дело!.. — сказал он рассеянно.
— Нет, я только так это говорю...
— А знаешь ли, что ты нынче ужасно ее рассердил? Она нашла, что
это неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты не мог иметь
намерения ее оскорбить; она говорит, что у тебя наглый взгляд, что ты
верно о себе самого высокого мнения.1
— Она не ошибается... А ты не хочешь ли за нее вступиться?
— Мне жаль, что я не имею еще этого права...
— Ого! — подумал я,— у него, видно, есть уже надежда...
* Боже мой, черкес!.. (Франц.).— Ред.
** Ничего не бойтесь, сударыня, я не опаснее вашего спутника.
(Франц.).— Ред.
232

— Впрочем, для тебя же хуже,—продолжал Грушницкий: — те-
перь тебе трудно познакомиться с ними, а жаль! это один из самых прият-
ных домов, какие я только знаю...
Я внутренио улыбнулся. «Самый приятный дом для меня теперь
мой»,— сказал я, зевая, и встал, чтобы идти. '
— Однако признайся, ты раскаиваешься?..
— Какой вздор! если я захочу, то завтра же вечером буду у кня-
гини...
— Посмотрим...
— Даже, чтоб тебе сделать з^довольствие, стану волочиться за княж-
ной...
— Да, если она захочет говорить с тобою...
— Я подожду только той минуты, когда твой разговор ей наскучит...
Прощай!..
— А я пойду шататься, я ни за что теперь не засну... Послушай,
пойдем лучше в ресторацию, там игра... Мне нужны нынче сильные ощу-
щения.
— Желаю тебе проиграться.— Я пошел домой.
На бале, в ресторации, Печорин услышал, как одна толстая
дама, толкнутая княжною, бранила ее за гордость и изъявляла
желание, чтобы ее проучили, и как один услужливый драгун-
ский капитан, кавалер толстой дамы, сказал ей, что «за этим
дело не станет». Печорин попросил княжну на вальс,— и княж-
на едва могла подавить на устах своих улыбку торжества. Сде-
лавши с нею несколько туров, он завел с нею разговор в тоне
кающегося преступника. Хохот и шушуканье прервали этот
разговор,— Печорин обернулся: в нескольких шагах от него
стояла группа мужчин и, среди их, драгунский капитан поти-
рал от удовольствия руки. Вдруг выходит на середину пьяная
фигура с усами и красной рожей, неверными шагами подходит
к княжне и, заложив руки на спину, уставив на смущенную
девушку мутносерые глаза, говорит ей хриплым дискантом:
«Пермете... ну, да, что тут!., просто ангажирую вас на мазур-
ку...» Матери княжны не было вблизи; положение княжны
было ужасно, она готова была упасть в обморок. Печорин по-
дошел к пьяному господину и попросил его удалиться, говоря,
что княжна дала уже ему слово танцовать с ним мазурку. Ра-
зумеется, следствием этой истории было формальное знакомство
Печорина с Лиговскими. В продолжение мазурки Печорин
говорил с княжною и нашел, что она очень мило шутила, что
разговор ее был остер, без притязания на остроту, жив и сво-
боден; ее замечания иногда глубоки. Запутанною фразою дал
он ей заметить, что она давно ему нравится.
Она наклонила голову и слегка покраснела. «Вы странный чело-
век!» — сказала она потом, подняв на меня свои бархатные глаза и при-
нужденно засмеявшись.
— Я не хотел с вами познакомиться,— продолжал я,— потому что
вас окружает слишком густая толпа поклонников, и я боялся в ней ис-
чезнуть совершенно.
— Вы напрасно боялись! Все они прескучные...
233

— Все? Неужели все?
Она посмотрела на меня пристально, стараясь будто припомнить
что-то, потом опять слегка покраснела и наконец произнесла решительно:
ice/
— Даже мой друг Грушницкий?
— А он ваш друг? — сказала она, показывая некоторое сомнение.
-Да.
— Он, конечно, не входит в разряд скучных...
— Но в разряд несчастных,— сказал я, смеясь.
— Конечно! А вам смешно? Я б желала, чтоб вы были на его месте...
— Что ж? Я был сам некогда юнкером, и, право, это самое лучшее
время моей жизни!
— А разве он юнкер?..— сказала она быстро, и потом приба-
вила: —- а я думала...
— Что вы думали?..
— Ничего!.. Кто эта дама?
Этот разговор был программою той продолжительной ин-
триги, в которой Печорин играл роль соблазнителя от нечего
делать; княжна, как птичка, билась в сетях, расставленных
искусною рукою, а Грушницкий попрежнему продолжал свою
шутовскую роль. Чем скучнее и несноснее становился он для
княжны, тем смелее становились его надежды. Вера беспоко-
илась и страдала, замечая новые отношения Печорина к Мери;
но при малейшем укоре или намеке должна была умолкать,
покоряясь его обаятельной власти, которую он так тиранически
употреблял над нею. Но что же Печорин? Неужели он полюбил
княжну?— Нет. Стало быть, он хочет обольстить ее?— Нет.
Может быть, жениться?— Нет. Вот что он сам грворит об этом:
Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви моло-
денькой девочки, которую обольстить я совсем не хочу и на которой ни-
когда не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит боль-
ше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне каза-
лась непобедимой красавицей, то, может быть, я бы завлекся трудностию
предприятия... Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бед-
няжка! он вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, но
непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблу-
ждения ближнего, чтобы иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда
он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со
мной было то же самое! и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю
преспокойно, и, надеюсь, сумею умереть без крика и слез!»
Потом он продолжает,— и тут особенно раскрывается его
характер:
А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва
распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испа-
ряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и,
подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет!
Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую всё, что
встречаю на своем пути; я смотрю на страдания и радости других только
в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы.
Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолю-
бие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом
234

виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое
удовольствие—подчинять моей воле всё, что меня окружает; возбуждать
к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак
и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь'причиною стра-
даний и радости, не имея на то никакого положительного права,— не
самая ли это сладкая пища пашей гордости? А что такое счастие? Насы-
щенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на
свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бес-
конечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает
понятие об удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в го-
лову человека без того, чтобы он не захотел приложить ее к действитель-
ности; идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает
уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось
больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный
к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так
же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скром-
ном поведении, умирает от апоплексического удара.
Так вот причины, за которые бедная Мери так дорого должна
поплатиться!.. Какой страшный человек этот Печорин! Потому
что его беспокойный дух требует движения, деятельность ищет
пищи, сердце жаждет интересов жизни, потому должна страдать
бедная девушка! «Эгоист, злодей, изверг, безнравственный че-
ловек!»—хором закричат, может быть, строгие моралисты. Ваша
правда, господа; но вы-то из чего хлопочете? За что сердитесь?
Право, нам кажется, вы пришли не в свое место, сели за стол,
за которым вам не поставлено прибора... Не подходите слишком
близко к этому человеку, не нападайте на него с такой запаль-
чивою храбростию: он на вас взглянет, улыбнется, и вы будете
осуждены, и на смущенных лицах ваших все прочтут суд ваш.
Вы предаете его анафеме не за пороки,— в вас их больше и в вас
они чернее и позорнее,— но за ту смелую свободу, за ту желчную
откровенность, с которою он говорит о них. Вы позволяете
человеку делать всё, что ему угодно, быть всем, чем он хочет,
вы охотно прощаете ему и безумие, и низость, и разврат; но,
как пошлину за право торговли, требуете от него моральных
сентенций о том, как должен человек думать и действовать,
и как он в самом-то деле и не думает и не действует... И зато
ваше инквизиторское аутодафе готово для всякого, кто имеет
благородную привычку смотреть действительности прямо в гла-
за, не опуская своих глаз, называть вещи настоящими их име-
нами и показывать другим себя не в бальном костюме, не в мун-
дире, а в халате, в своей комнате, в уединенной беседе с самим
собою, в домашнем расчете с своею совестью... И вы правы:
покажитесь перед людьми хоть раз в своем позорном неглиже,
в своих засаленных ночных колпаках, в своих оборванных
халатах,— люди с отвращением отвернутся от вас, и общество
извергнет вас из себя. Но этому человеку нечего бояться: в
нем есть тайное сознание, что он не то, чем самому себе кажется
и что он есть только в настоящую минуту. Да, в этом человеке
236

есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых
пороках его проблескивает что-то великое, как молния в чер-
ных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты,
когда человеческое чувство восстанет на него... Ему другое
назначение, другой путь, чем вам. Его страсти — бури, очи-
щающие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они,
острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую
и здоровую жизнь. Это лихорадки и горячки, а не подагра, не
ревматизм и геморрой, которыми вы, бедные, так бесплодно
страдаете... Пусть он клевещет на вечные законы разума, постав-
ляя высшее счастие в насыщенной гордости; пусть он клевещет
на человеческую природу, видя в ней один эгоизм; пусть кле-
вещет на самого себя, принимая моменты своего духа за его пол-
ное развитие и смешивая юность с возмужалостию,— пусть!..
Настанет торжественная минута, и противоречие разрешится,
борьба кончится, и разрозненные звуки души сольются в один
гармонический аккорд!.. Даже и теперь он проговаривается и
противоречит себе, уничтожая одною страницею все предыду-
щие: так глубока его натура, так врожденна ему разумность,
так силен у него инстинкт истины! Послушайте, что говорит
он тотчас после того места, которое, вероятно, так возмущает
моралистов:
Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они при-
надлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает ими целую жизнь
любоваться:1 многие спокойные реки начинаются шумными водопадами,
а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. На .это спокойствие
часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и
мыслей не допускает бешеных порывов: душа, страдая и наслаждаясь,
дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она
знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается
своей собственной жизнью, лелеет и наказывает себя, как любимого ре-
бенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оце-
нить правосудие божие.1
Но пока (прибавим мы от себя), пока человек не дошел до
этого высшего состояния самопознания,— если ему назначено
дойти до него,— он должен страдать от других и заставлять
страдать других, восставать и падать, падать и восставать, от
заблуждения переходить к заблуждению и от истины к истине.
Все эти отступления суть необходимые маневры в сфере созна-
ния: чтобы дойти до места, часто надо дать большой крюк,
совершить длинный обход, ворочаться с дороги назад. Царство
истины есть обетованная земля, и путь к ней — аравийская
пустыня. Но, скажете вы, за что же другие должны гибнуть от
таких страстей и ошибок? А разве мы сами не гибнем иногда как
от собственных, так и от чужих? Кто вышел из горнила испыта-
ний чист и светел, как золото, натура того — благородный ме-
талл; кто сгорел или не очистился, натура того — дерево или
236

железо. И если многие благородные натуры погибают жертвами
случайности, разрешение на этот вопрос дает религия. Для
нас ясно и положительно одно: без бурь нет плодородия, и при-
рода изнывает; без страстей и противоречий нет жизни, нет
поэзии. Лишь бы только в этих страстях и противоречиях была
разумность и человечность, и их результаты вели бы человека
к его цели,— а суд принадлежит не нам: для каждого человека
суд в его делах и их следствиях! Мы должны требовать от ис-
кусства, чтобы оно показывало нам действительность, как она
есть, ибо, какова бы она ни была, эта действительность, она
больше скажет нам, больше научит нас, чем все выдумки и
поучения моралистов...
Но — скажут, может быть, резонеры — зачем рисовать
картины возмутительных страстей, вместо того, чтобы пленять
воображение изображением кротких чувствований природы
и любви и трогать сердце и поучать ум?— Старая песня, гос-
пода, так же старая, как и «Выйду ль я на реченьку, посмотрю
на быструю»!..1 Литература восьмнадцатого века была по пре-
имуществу моральною и рассуждающею, в ней не было других
повестей, как contes moraux и contes philosophiques;* однако ж
эти нравственные и философские книги никого не исправили,
и век всё-таки был по преимуществу безнравственным и раз-
вратным. И это противоречие очень понятно. Законы нравствен-
ности в натуре человека, в его чувстве, и потому они не проти-
воречат его делам; а кто чувствует и поступает сообразно с *
своим чувством, тот мало говорит. Разум не сочиняет, не вы- (
думывает законов нравственности, но*только соШйЩ*тя£,/прини-
мая их o^HjrecTi^^ фцкты. И потому чувство
я~разум*сутъ не противоречащие, не враждебные друг другу, но
родственные или, лучше сказать, тождественные элементы духа
человеческого. Но когда человеку или отказано природою в
нравственном чувстве, или оно испорчено дурным воспита-
нием, беспорядочною жизнию,— тогда его рассудок изобретает
-свои законы нравственности. Говорим: рассудок, а не разум, ибо
разум есть сознавшее себя чувство, которое дает ему в себе
предмет и содержание для мышления; а рассудок, лгшенный
действительного содержания, по необходимости прибегает к
произвольным построениям. Вот происхождение морали, и вот
причина противоречия между словами и поступками записных
моралистов. Для них действительность ничего не значит: они
не обращают никакого внимания на то, что есть, и не предчув-
ствуют его необходимости; они хлопочут только о том, что и как
должно быть. Это ложное философское начало породило и
повестей нравоучительных и повестей философских (франц.). —
\
237

ложное искусство, еще задолго до XVIII века, искусство, ко-
торое изображало какую-то небывалую действительность,
создавало каких-то небывалых людей. В самом деле, неужели
место действия корнелевских и расиновских трагедий — земля,
а не воздух, их действующие лица — люди, а не марионетки?
Принадлежат ли эти цари, герои, наперсники и вестники ка-
кому-нибудь веку, какой-нибудь стране? Говорил ли кто-ни-
будь от создания мира языком, похожим на их язык?.. Восьм-
надцатый век довел это рассудочное искусство до последних
пределов нелепости: он только о том и хлопотал, чтобы искус-
ство шло навыворот действительности, и сделал из нее мечту,
которая и в некоторых добрых старичках нашего времени еще
находит своих манчских витязей. Тогда думали быть поэтами,
воспевая Хлой, Филлид, Дорис в фижмах и мушках и Менал-
ков, Даметов, Титиров, Миконов, Миртилисов и Мелибеев
в шитых кафтанах; восхваляли мирную жизнь под соломенною
кровлею, у светлого ручейка, Ладона, с милою подругою,
невинною пастушкою, в то время как сами жили в раззолочен-
ных палатах, гуляли в стриженых аллеях, вместо одной па-
стушки, имели по тысяче овечек и для доставления себе оных
благ готовы были на всяческая...
^~ Наш век гнушается этим лицемерством. Он громко говорит
о своих грехах, но не гордится ими; обнажает свои кровавые
раны, а не прячет их под нищенскими лохмотьями притвор-*
ства. Он понял, что сознание своей греховности есть первый
шаг к спасению. Он знает, что действительное страдание лучше
мнимой радости. Для него польза и нравственность только в
одной истине, а истина — в сущем, т. е. в том, что есть. Потому
и искусство нашего века есть воспроизведение разумной дей-
ствительности. Задача нашего искусства — не представить
события в повести, романе или драме, сообразно с предполо-
женною заранее целию, но развить их сообразно с законами
разумной необходимости. И в таком случае, каково бы ни было
содержание поэтического произведения,— его впечатление на
душу читателя будет благодатно, и, следовательно, нравствен-
ная цель достигнется сама собою. Нам скажут, что безнрав-
ственно представлять ненаказанным и торжествующим порок:
мы против этого и не спорим. Но и в действительности порок
торжествует только внешним образом: он в самом себе носит
свое наказание и гордою улыбкою только подавляет внутреннее
терзание. Так точно и новейшее искусство: оно показывает, что
суд человека — в делах его; оно, как необходимость, допускает
в себя диссонансы, производимые в гармонии нравственного
духа, но для того, чтобы показать, как из диссонанса снова
возникает гармония,— через то ли, что раззвучная струна
снова настроивается или разрывается вследствие ее своевольного
238

разлада. Это мировой закон жизни, а следовательно, и искус-
ства. Вот другое дело, если поэт захочет в своем произведении
доказать, что результаты добра и зла одинаковы для людей,—
оно будет безнравственно, но тогда уже оно и не будет произ-
ведением искусства,— и, как крайности сходятся, то оно, вместе
с моральными произведениями, составит один общий разряд
непоэтических произведений, писанных с определенною це-
лию. Далее мы из самого разбираемого нами сочинения до-
кажем, что оно не принадлежит ни к тем, ни к другим и в
основании своем глубоко нравственно. Но пора нам обратиться
к нему.
Пришел Групгаицкий и бросился мне на шею — он произведен в офи-
церы. Мы выпили шампанского. Доктор Вериер вошел вслед за ним.
«Я вас не поздравляю»,— сказал он Грушницкому.— «Отчего?» — «От-
того, что солдатская шинель к вам очень идет, и признайтесь, что армей-
ский пехотный мундир, сшитый здесь на водах, не придает вам ничего
интересного... Видите ли, вы до сих пор были исключением, а теперь по-
дойдете под общее правило».
«Толкуйте, толкуйте, доктор! Вы мне не помешаете радоваться.
Он не знает,— прибавил Грушницкий мне на ухо,— сколько надежд
придали мне эти эполеты... О, эполеты, эполеты! ваши звездочки, путе-
водительные звездочки... Нет! я теперь совершенно счастлив».
На отлогости Машука, в версте от Пятигорска, есть провал.
В один день там назначено было гулянье и род бала под откры-
тым небом. Печорин спросил Грушницкого, идет ли он к про-
валу, и тот отвечал, что ни за что в свете не явится перед княж-
ною прежде, нежели будет готов его мундир, и просил его не
предуведомлять j ее о его производстве.
— Скажи мне, однако, как твои дела с нею?..
Он смутился и задумался: ему хотелось похвастаться, солгать,— и
было совестно, а вместе с этим было стыдно признаться в истине.
— Как ты думаешь, любит ли она тебя?..
— Любит ли? Помилуй, Печорин, какие у тебя понятия!.. Как
можно так скоро?.. Да если даже она и любит, то порядочная женщина
этого не скажет...
— Хорошо! И вероятно, по-твоему, порядочный человек должен
тоже! молчать о своей страсти?..
— Эх, братец! На всё есть манера; многое не говорится, а отгадывается...
— Это правда... Только любовь, которую мы читаем в глазах, ни
к чему женщину не обязывает, тогда как слова... Берегись, Грушницкий,
она тебя надувает...
— Она?..— отвечал он, подняв глаза к небу и самодовольно улыб-
нувшись: — мне жаль тебя, Печорин!
Многочисленное общество отправилось вечером к провалу.
Взбираясь на гору, Печорин подал руку княжне, и она не по-
кидала ее в продолжение всей прогулки. Разговор их начался
злословием. Желчь Печорина взволновалась — и, начавши
шутя, он кончил искреннею злостью. Сперва это забавляло
княжну, а потом испугало. Она сказала ему, что лучше желала
22$

бы попасться под нож убийцы, чем ему на язычок. Он на минуту
задумался, а потом, приняв на себя глубоко тронутый вид,
начал жаловаться на свою участь, которая, по его словам, так
жалка с самого его детства:
Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было;
но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли
в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто
меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм,— дру-
гие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их,— меня ставили
ниже: я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир,— меня никто
не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекла
в борьбе с собой и с светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоро-
нил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не ве-
рили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества,
я стал искусен1 в науке жизни и видел, как другие без искусства счаст-
ливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо доби-
вался. И тогда в груди моей родилось отчаяние,— не то отчаяние, кото-
рое лечат дулом пистолета,— но холодное, бессильное отчаяние, при-
крытое любезностью и добродушною улыбкой; я сделался нравственным
калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испа-
рилась, умерла, я ее отрезал и бросил, тогда как другая шевелилась и
жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не
знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбу- ,
дили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию. Многим все вообще
эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню, что
под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение:
если моя выходка вам кажется смешна — пожалуйста, смейтесь,—
предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.
От души ли говорил это Печорин или притворялся?— Труд-
но решить определительно: кажется, что тут было и то и другое.
Люди, которые вечно находятся в борьбе с внешним миром и с
самими собою, всегда недовольны, всегда огорчены и желчны.
Огорчение есть постоянная форма их бытия, и что бы ни попа-
лось им на глаза, всё служит им содержанием для этой формы.
Мало того, что они хорошо помнят свои истинные страдания,—
они еще неистощимы в выдумывании небывалых. Вздумайте
их утешать — они рассердятся; покажите им причины их
горестей в настоящем их свете — они оскорбятся. Помогите им
бранить самих себя, взведите на них небывалые обиды жизни,
отыщите небывалые недостатки и пороки в их характере —
вы польстите им и выиграете их расположение. Если вы попа-
дете на человека недостаточно глубокого и сильного,— будьте
осторожны: вы можете или оскорбить его самолюбие так, что
возбудите к себе его ненависть, или убить в нем всякую уве-
ренность в себя и возродить отчаяние,— и тогда вам предстоит
горькая и мучительно скучная роль утешителя и поверенного
одних и тех же жалоб. Если же это человек глубокий и силь-
ный,— не бойтесь слишком далеко зайти в нападках на него
и на жизнь: у него есть лазеечка из этой западни: «Я дурен,
но ведь и все таковы». А вы знаете, что, по пословице, при лю-
240

дях и смерть не страшна,— и как бы вы ни представлялись
себе дурны, но если и лучший из людей не лучше вас,— ваше
самолюбие спасено. И вот почему такие люди так неистощимы
в самообвинении: оно обращается им в привычку. Обманывая
других, они прежде всего обманывают себя. Истинная или лож-
ная причина их жалоб,— им всё равно, и желчная горесть их
равно искренна и непритворна. Мало того: начиная лгать с со-
знанием или начиная шутить,— они продолжают и оканчивают
искренно. Они сами не знают, когда лгут и когда говорят правду,
когда слова их — вопль души или когда они — фразы. Это
делается у них вместе и болезнию души, и привычкою, и
безумством, и кокетничаньем. Во всей выходке Печорина вы за-
мечаете, что у него страждет самолюбие. Отчего родилось у него
отчаяние?— Видите ли: он узнал хорошо свет и пружины об-
щества, стал искусен в науке жизни и видел, как другие без
искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых
он так неутомимо добивался. Какое мелкое самолюбие! — вос-
клицаете вы. Но не торопитесь вашим приговором: он клеве-
щет на себя; поверьте мне, он и даром бы не взял того счастия,
которому завидовал у этих других и которого добивался. Но
княжне от этого было не легче: она всё приняла за наличную
монету. Печорин не ошибся, сказав, что в нем два человека:
в то время, как один так горько жаловался ни на что, другой
наблюдал и за ним и за княжною, и вот что заметил за послед-
нею:
В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опи-
раясь па мою, дрожала, щеки пылали; ей было жаль меня! — Состра-
дание, чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило
свои когти в ее неопытное сердце. Во всё время прогулки она была рас-
сеянна, ни с кем не кокетничала,— а это великий признак!..
Бедная Мери! Как систематически, с какою рассчитанною
точностию ведет ее злой дух по пути погибели! Подошедши к
провалу, все дамы оставили своих кавалеров, но она не остав-
ляла руки Печорина; остроты тамошних денди не смешили ее;
крутизна обрыва, у которого она стояла, не пугала ее, тогда
как другие барышни пищали и закрывали глаза. На возвратном
пути она была рассеянна, грустна. «Любили ли вы?»— спросил
ее Печорин; она пристально на него посмотрела, покачала го-
ловой и снова задумалась... Казалось, что-то хотелось сказать,
но она не знала, с чего начать; грудь ее волновалась.— «Не
правда ли, я была сегодня очень любезна?»— сказала она, при
расставаньи, с принужденною улыбкою. Печорин, вместо ее,
ответил самому себе: «Она недовольна собой, она себя обвиняет
в холодности... О, это первое, главное торжество! Завтра она
захочет вознаградить меня. Я всё это уж знаю наизусть —
вот что скучно!» — Бедная Мери!..
16 Белинский, т. IV 241

Между тем, Вера мучилась ревностию и мучила ею Печо-
рина. Она взяла с него слово уехать в Кисловодск и нанять себе
квартиру возле того дома, верх которого она займет с мужем,
а низ — княгиня Лиговская, которая сбирается туда еще через
неделю. Вечер того же дня Печорин провел у Литовских и ве-
селился, замечая успехи чувства в княжне. Вера всё это видела
и страдала. Чтобы утешить ее, он рассказал вслух историю
своей любви с нею, разумеется, прикрыв всё вымышленными
именами. «Я,— говорит он,— так живо изобразил мою неж-
ность, мои беспокойства, восторги; я в таком выгодном свете
выставил ее поступки, характер, что она поневоле должна была,
простить мне мое кокетство с княжною».
На другой день — бал в ресторации. За полчаса до бала
к Печорину явился Грушницкий в полном сиянии армейского
мундира.— «Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моею
княжною?»— сказал он довольно небрежно и не глядя на Пе-
чорина. «Где нам, дуракам, чай пить!»—отвечал тот. Затем Груш-
ницкий попросил у него духов, несмотря на замечания Печо-«
рина, что от него и так несет розовою помадою; налил пол-
стклянки на галстух, в носовой платок и на рукава и заключил
опасением, что ему придется начинать с княжною мазурку,
тогда как он не знает почти ни одной фигуры. На вопрос Пе-
чорина: «А ты звал ее на мазурку?»— он отвечал, что нет, и
поспешил дожидаться ее у подъезда. Разумеется, на балу бедный
Грушницкий разыграл, благодаря Печорину, очень смешную
роль. Княжна очень рассеянно его слушала и отвечала на-
смешками на его трагикомические выходки. «Нет,— говорил
он,— лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской
шинели, которой, может быть, я был обязан вашим внимани-
ем...»— «В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу»,—
отвечала княжна и, заметив подошедшего к ним Печорина, об-
ратилась к нему с вопросом о его мнении об этом предмете.
«Я с вами не согласен,— отвечал Печорин:— в мундире он
еще моложавее». Этот злой намек на лета мальчика, который
хотел бы, чтобы на его лице читали следы сильных страстей,
взбесил Грушницкого: он топнул ногою и отошел. Всё остальное
время он преследовал княжну: танцовал или с нею, или vis-
a-vis,* вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками. После
третьей кадрили она уж его ненавидела.
— Я этого не ожидал от тебя,— сказал он, подойдя ко мне и взяв
меня за руку.
— Чего?
— Ты с нею танцуешь мазурку? — спросил он торжественным голо-
сом.— Она мне призналась...
— Ну так что ж? А разве это секрет?
* визави, т. е. лицом к лицу (франц.).— Ред.
242

— Разумеется... Я должен был этого ожидать от девчонки... от ко-
кетки... Уж я отомщу!
— Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять
ее? Чем она виновата, что ты ей больше не нравишься?..*
— Зачем же подавать надежды?
— Зачем же ты надеялся?
Печорин достиг своей цели: Грушницкий отошел от него с
чем-то вроде угрозы. Это его радовало и забавило, но что же за
радость бесить доброго, пустого малого и для этого играть об-
думанную роль, действовать по обдуманному плану? Что это:
следствие праздности ума или мелкости души? Вот что думал
об этом он сам, сбираясь на бал:
Я шел медленно; мне было грустно... Неужели,— думал я,— мое
единственное назначение — разрушать чужие надежды? С тех пор, как
я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих
драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни придти в отчая-
ние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал роль
палача1 или предателя. Какую цель имела на это судьба?.. Уж не назна-
чен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов или
в сотрудники поставщику повестей, например, для «Библиотеки для чте-
ния»?.. Почему знать?.. Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить
ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век
остаются титулярными советниками?..
Мы нарочно выписали это место, как одну из самых харак-
теристических черт двойственности Печорина. В самом деле,
в нем два человека: первый действует, второй смотрит на дей-
ствия первого и рассуждает о них или, лучше сказать, осужда-
ет их, потому что они действительно достойны осуждения. При-
чины этого раздвоения, этой ссоры с самим собою, очень глу-
боки, и в них же заключается противоречие между глубоко-
стию натуры и жалкостию действий одного и того же человека.
Ниже мы коснемся этих причин, а пока заметим только, что Пе-
чорин, ошибочно действуя, еще ошибочнее судит себя. Он
смотрит на себя, как на человека, вполне развившегося и опре-
делившегося: удивительно ли, что и его взгляд на человека
вообще мрачен, желчен и ложен?.. Он как будто не знает, что
есть эпоха в жизни человека, когда ему досадно, зачем дурак
глуп, подлец — низок, зачем толпа пошла, зачем на сотню
пустых людей едва встретишь одного порядочного человека...
Он как будто не знает, что есть такие пылкие и сильные души,
которые, в эту эпоху семейной жизни, находят неизъяснимое
наслаждение в сознании своего превосходства, мстят посред-
ственности за ее ничтожность, вмешиваются в ее расчеты и дела,
чтобы мешать ей, разрушая их... Но еще более, он как будто бы
не знает, что для них приходит другая эпоха жизни — резуль-
тат первой, когда они или равнодушно на всё смотрят, не со-
чувствуя добру, не оскорбляясь злом, или уверяются, что в
жизни и зло необходимо, как и добро, что в армии общества
243
16*

человеческого рядовых всегда, должно быть больше, чем офи-
церов, что глупость должна быть глупа, потому что она глупость,
а подлость подла, потому что она подлость, и они оставляют их
идти своею дорогою, если не видят от них зла или не видят воз-
можности помешать ему, и повторяют про себя, то с радост-
ною, то с грустною улыбкою: «И всё то благо, всё добро!..»1
Увы, как дорого достается уразумение самых простых истин!..
Печорин еще не знает этого, и именно потому, что думает, что
всё знает.
Позабавившись над Грушницким, он позабавился и над
княжною, хотя и совсем другим образом.
Я два раза пожал ее руку... во второй раз она ее выдернула, не го-
воря ни слова.
— Я дурно буду спать эт}' ночь,— сказала она мне, когда мазурка
кончилась.
— Этому виноват Грушницкий. .
— О нет! — И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я дал
себе слово в этот вечер непременно поцеловать ее руку.
Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее
маленькую ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть.
Я возвратился в залу очень доволен собою.
С этого времени история круто поворотилась и из комической
начала переходить в трагическую. Доселе Печорин сеял —
теперь настает время пожинать ему плоды посеянного. Мы ду-
маем, что в этом и должна заключаться истинная нравственность
поэтического произведения, а не в пошлых сентенциях.
Грушницкий наконец понял, что он одурачен, но вместо
того, чтобы в самом себе увидеть причину своего позора, он
увидел ее в Печорине. К нему пристал драгунский капитан и все
другие, которых оскорбляло превосходство Печорина,— и
против Печорина начала составляться враждебная партия; но
он не испугался, а обрадовался этому, увидев новую пищу для
своей праздной деятельности... «Очень рад; я люблю врагов,
хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне
кровь. Быть всегда на страже, ловить каждый взгляд, значе-
ние каждого слова, угадывать намерение, притворяться обма-
нутым и вдруг одним толчком опрокинуть всё огромное и много-
трудное здание их хитростей и замыслов — вот что я называю
жизнию!»—«Ошибочное название!»—восклицаете вы,— и мы
согласны с вами; но сила всегда останется силою и всегда будет
полна поэзии, всегда будет восхищать и удивлять вас, хотя
бы она действовала и деревянным мечом, вместо булатного...
Есть люди, в руках которых и простая палка опаснее, чем у
иных шпага: Печорин из таких людей...
На другой день Вера уехала с мужем в Кисловодск. Печорин
винит ее самое в причине ее жалоб на него: она отказывает ему
в свидании наедине. «Авось,— говорит он,— ревность сделает
244

то, чего не могли мои просьбы». Вечером он заходил к Лигов-
ским и не видал княжны — она больна. Возвратясь домой,
он заметил, что ему чего-то недостает. чЯ не видал
ее! Она больна! Уж не влюбился ли я -в самом деле?.. Какой
вздор!..»— Видите ли: как увлекательна эта игра в увлечение,
как легко, увлекая других, увлечься и самому!.. Как ни ста-
рается Печорин выставить себя холодным обольстителем без
всякой цели, но от нечего делать, однако для нас его холодность
очень подозрительна. Конечно, это еще не любовь, но ведь труд-
но разбирать и различать свли ощущения: собственное сердце
всякого есть самый извилистый, самый темный лабиринт...
На другой день он застал ее одну. Она была бледна и задум-
чива. «Вы на меня сердитесь?» Она заплакала и закрыла лицо
руками. «Что с вами?»— «Вы меня не уважаете!..»— отвечала
она. Он ей сказал что-то вроде извинения и тщеславной загадки
насчет своего характера — и вышел; но, уходя, слышал, как
она плакала. Бедная девушка! стрела так глубоко вошла в ее
сердце, что дело не может кончиться хорошо... В тот же день
Печорин узнал от Вернера, что ходят слухи, будто он женится
на княжне...
Наконец, действие переносится в Кисловодск. Однажды
многочисленная кавалькада отправилась смотреть Кольцо —
скалу, образующую ворота, верстах в трех от Кисловодска.
Когда, на возвратном пути, переезжали через Лодку мок, у
княжны закружилась голова, оттого, что она смотрела в воду.—
«Мне дурно!»—проговорила она слабым голосом. Печорин об-
вил рукою ее гибкий стан, щека ее почти касалась его щеки,
от нее веяло пламенем... «Что вы со мною делаете? Боже
мой!..» — говорила она; но он не обращал внимания на ее сло-
ва — и губы его коснулись ее щеки... Выехав на берег, все
пустились рысью, княжна приостановила свою лошадь, и они
опять поехали позади всех. После долгого молчания, умышлен-
ного со стороны Печорина, она наконец сказала голосом, в ко-
тором были слезы:
—Или вы меня презираете, или очень любите! Может быть, вы хо-
тите посмеяться надо мною, возмутить мою душу и потом оставить...
Это было бы так подло, так низко, что одно предположение... О нет!
не правда ли,— прибавила она голосом нежной доверенности,— не
правда ли, во мне нет ничего такого, что бы исключало уважение? Ваш
дерзкий поступок... я должна, я должна вам его простить, потому что
позволила... Отвечайте, говорите же; я хочу слышать ваш голос!..
В последних словах было такое женское нетерпение, что я невольно
улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться... Я ничего не отвечал.
— Вы молчите? — продолжала она; — вы, может быть, хотите,
чтобы я первая сказала вам, что я вас люблю?
Я молчал.
— Хотите ли этого? — продолжала она, быстро обратись ко мне...
В решительности ее взора и голоса было что-то страшное...
— Зачем? — отвечал я, пожав плечами.
245

Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во весь дух по узкой,
опасной дороге; это произошло так скоро, что я едва мог ее догнать, и
то, когда уж она присоединилась к остальному обществу. До самого дома
она говорила и смеялась поминутно; в ее движениях было что-то лихо-
радочное; на меня не взглянула ни разу. Все заметили эту необыкновен-
ную веселость. И княгиня внутренио радовалась, глядя на свою дочку;
а у дочки просто нервический припадок: она проведет ночь без сна и
будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение:
есть минуты, когда я понимаю Вампира!., а еще слыву добрым малым
и добиваюсь этого названия.*
Что такое вся эта сцена? Мы понимаем ее только как свиде-
тельство, до какой степени ожесточения и безнравственности
может довести человека вечное противоречие с самим собою,
вечно не удовлетворяемая жажда истинной жизни, истинного
блаженства; но последней черты ее мы решительно не понимаем...
Она кажется нам преувеличением, умышленною клеветою на
самого себя, чертою изысканною и натянутою; словом, нам
кажется, что здесь Печорин впал в Грушницкого, хотя и более
страшного, чем смешного... И, если мы не ошибаемся в своем
заключении, это очень понятно: состояние противоречия с са-
мим собою необходимо условливает большую или меньшую
изысканность и натянутость в положениях...
Возвращаясь домой слободкою, Печорин услышал из одного
дома нестройный говор и шумные крики. Он слез с коня и стал
подслушивать. Говорили о нем. Драгунский капитан кричал,
что его надо проучить, что эти петербургские слётки зазнаются,
пока их не ударишь по носу; что Печорин думает, что он только
один и жил в свете, оттого, что носит всегда чистые перчатки и
вычищенные сапоги, и что он должен быть трус. Грушницкий
подтвердил достоверность последнего предположения, выду-
мав какое-то происшествие, в котором будто бы Печорин сыграл
перед ним не слишком выгодную для своей чести роль. Поч-
тенная компания поджигает Грушницкого — имя княжны
упоминается. Впрочем, драгунский капитан хочет только по-
забавиться над Печориным, заставив его обнаружить свою тру-
сость. Он предлагает Грушницкому вызвать его на дуэль, а
себе предоставляет поставить их в шести шагах и в пистолеты
не положить пуль.
Я с трепетом ждал ответа Грушницкого; холодная злость овладела
мпою при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем
этих дураков. Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею.
Но после некоторого молчания, он встал с своего места, протянул руку
капитану и сказал очень важно: «Хорошо, я согласен».
Поутру Печорин встретил княжну у колодца. Это свидание
было страшною развязкою пустой и ничтожной драмы, которая
предшествовала другой драме, не менее пустой и ничтожной
в сущности, но еще с более страшною развязкою.
246

б— Вы больны? — сказала она, пристально посмотрев на меня.
— Я не спал ночь.
— И я также... я вас обвиняла... может быть, напрасно?— Но
объяснитесь, я могу вам простить всё... '
— Всё ли?..
— Всё... только говорите правду... только скорее... Видите ли,
я много думала, стараясь объяснить, оправдать ваше поведение: может
быть, вы боитесь препятствий со стороны моих родных... это ничего:
когда они узнают... (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собствен-
ное положение... но знайте, что я всем могу пожертвовать для того,
которого люблю... О, отвечайте скорее, сжальтесь: вы меня не прези-
раете, не правда ли?
Она схватила меня за руку.
Княгиня шла впереди нас с мужем Веры и ничего не видала; но нас
могли видеть гуляющие больные, самые любопытные сплетники из всех
любопытных, и я быстро освободил свою руку от ее страстного пожатия.
— Я вам скажу всю истину,— отвечал я княжне: — не буду оправ-
дываться, ни объяснять своих поступков: я вас не люблю.
Ее губы слегка побледнели.
— Оставьте меня,— сказала она едва внятно.
Я пожал плечами, повернулся и ушел.
На этот раз Печорин снисходительнее к нам: он приподнял
таинственное покрывало, которым облек свое сатанинское ве-
личие, и очень просто, хотя и прекрасною прозою, объяснил
причину этой сцены, как бы желая оправдаться в ней. Он го-
ворит, что как бы страстно ни любил он женщину, но как скоро
она даст ему почувствовать, что он должен на ней жениться,—
прости, любовь!.'. Этот страх лишиться постылой и ни для чего
не нужной ему свободы он приписывает предсказанию старушки,
которая, когда еще он был ребенком, гадала про него его ма-
тери и предрекла ему смерть от злой жены... Нет, это всё
не то!.. Печорин не любил княжны: он оскорбил бы самого себя,
если бы назвал любовью легонькое чувство, возбужденное
его собственным кокетством и самолюбием. Потом: брак есть
действительность любви. Любить истинно может только вполне
созревшая душа, и, в таком случае, любовь видит в браке свою
высочайшую награду и при блеске венца не блекнет, а пышнее
распускает свой ароматный цвет,как при лучах солнца... Всякое
чувство действительно в отношении к самому себе, как выра-
жение моментального состояния духа: и первая любовь едва
проснувшейся для жизни души отрока имеет свою поэзию и
свою истину; но, будучи действительна по своей сущности, она
совершенно призрачна по своей форме и в сравнении с любовиго
возмужавшего человека есть то же, что первое бессвязное лепе-
тание младенца в сравнении с разумною речью мужа. Это
больше потребность любви, чем самая любовь, и потому она
обращается на первый предмет, способный поразить юную
фантазию истинным или мнимым сходством с ее идеалом, и так
же скоро погасает, как и вспыхивает. Такая любовь может
247

много раз повториться в жизни человека; она или ненавидит
брак и отвращается его, как идеи, профанирующей ее идеаль-
ность, или представляет его высочайшим блаженством и стре-
мится к нему только до тех пор, пока он не предстанет к ней
с своим строго испытующим, недоверчиво суровым взором:
тогда бедная любовь потупляет перед ним свои глаза, как ребе-
нок, застигнутый в шалости строгим гувернером... Да, брак
есть гибель такой любви, и вот почему так много бывает несча-
стных браков по любви,,. Только действительное чувство не
боится своего осуществления, не трепещет своей поверки; толь-
ко действительность смело смотрит в глаза действительности,
не потупляя своих глаз... И неужели Печорин, этот человек,
столь глубокий и могучий, мог почесть свое чувство к княжне
действительным и удивиться, что ее намек о браке так же легко
уничтожил его чувство, как вид лозы уничтожает резвость
ребенка?.. Нет! из всего этого опять-таки видно только одно,
что Печорин еще рано почел себя допившим до дна чашу жизни,
тогда как он еще и не сдул порядочно ее шипящей пены... По-
вторяем: он еще не знает самого себя, и если не должно ему все-
гда верить, когда он оправдывает себя, то еще менее должно ему
верить, когда он обвиняет себя или приписывает себе разные
нечеловеческие свойства и пороки. Но винить ли его за это?—
Вините, если в глазах ваших юноша виноват тем, что он молодг
а старец тем, что он стар! Есть люди, в которых потребность
жизни так сильна, что составляет их мучение до тех пор, пока
не удовлетворится,— и есть люди, которые долго живут и уми-
рают неудовлетворенные, ибо действительны только потреб-
ности, а удовлетворение всегда зависит от случая, который так
же может сбыться, как и может не сбыться. И вот, когда
такие люди бросаются всюду, ища удовлетворения, и не нахо-
дят его,— их отчаяние порождает клеветы на вечные законы ра-
зумной действительности; но они правы перед самими собою
в этих клеветах, хотя и неправы перед действительностию.
Мсжно ли винить их за несчастие? Можно ли винить их и за то,
что они с такою жадностию бросаются на всё, что волнует душу
призраками блаженства? Не все же родятся с этим апатиче-
ским благоразумием, источник которого — гнилая и мертвая
натура...
В Кисловодск приехал фокусник. Разумеется, на водах
нельзя презирать никаким родом развлечения,— и на первое
представление все бросились. Сама княгиня Лиговская, несмотря
на то, что дочь ее была больна, взяла билет. Печорин по-
лучил от Веры записку, которою она назначала ему свидание в
9 часов вечера, извещая его, что муж ее уехал в Пятигорск до
утра следующего дня, а людям, как своим, так и Лиговских,
она раздала билеты. Повертевшись на представлении и заметив
248

в задних рядах лакеев и горничных Веры и княгини, Печорин
отправился на свидание. На дворе было темно. Вдруг Печо-
рину показалось, что кто-то идет за ним. Из предосторожности,
он обошел вокруг дома, будто гуляя. Проходя мимо окон княж-
ны, он снова услышал за собою шаги,— и человек, завернутый
в шинель, пробежал мимо его. Печорин бросился на темную
лестницу — дверь отворилась, и маленькая ручка схватила
его руку...
Около двух часов пополуночи Печорин спустился из окна,
с верхнего балкона на нижний, посредством двух связанных
шалей. У княжны горел огонь, и %что-то толкнуло Печорина
к окну. Благодаря не совсем задернутому занавесу, вот что
увидел он:
Мери сидела на своей постели, скрестив на коленях руки; ее густые
волосы были собраны под ночным чепчиком, обшитым кружевами; боль-
шой пунцовый платок покрывал ее белые плечики, и маленькая ножка
пряталась в пестрых персидских туфлях. Она сидела неподвижно, опу-
стив голову на грудь; перед нею на столике была раскрыта книга, но глаза
ее, неподвижные и полные неизъяснимой грусти, казалось, в сотый раз
пробегали одну и ту же страницу, тогда как мысли ее были далеко...
Как много говорят эти немногие и простые строки! Какую
длинную и мучительную повесть оскорбленного женского до-
стоивхтва, оскорбленной женской любви, затаенных страданий
и холодно-жгучего отчаяния рассказывают они!.. Бедная Мери!..
В эту минуту кто-то шевельнулся за кустом; Печорин спрыг-
нул с балкона на землю, и невидимая рука схватила его за плечо»
«А-га!— сказал грубый голос:— попался!.. Будешь у меня к
княжнам ходить ночью!..»—«Держи его крепче!»—закричал
другой голос, — и Печорин узнал Грушницкого и драгунского
капитана. Сильным ударом по голове сшиб он последнего и бро-
сился в кусты. «Воры! караул!»— кричали преследователи;
раздался ружейный выстрел, и дымящийся пыж упал почти к
ногам Печорина. Через минуту он был уже у себя дома и лежал,
раздетый, в своей постели. Едва человек его успел запереть на
замок дверь, как драгунский капитан и Грушницкий начали
стучаться, крича: «Печорин! вы спите? здесь вы?»—«Сплю»,—
отвечал он им сердито. «Вставайте!— воры... черкесы...»—
«У меня насморк, боюсь простудиться».
Они ушли. Между тем сделалась тревога. Из крепости при-
скакал казак. Всё зашевелилось; начали искать черкесов, и
на другой день все были убеждены в ночном нападении черкесов.
На другой день утром Печорин встретился у колодца с мужем
Веры, с которым и пошел в ресторацию завтракать. Добрый ста-
рик рассказывал ему о страхах жены своей в прошлую ночь.
«Надобно ж, чтоб это случилось именно тогда, как я в отсут-
ствии!»— говорил он. Они уселись завтракать у двери, ведущей
249

в угловую комнату, где находилось человек десять молодежи,
в числе которой был и Грушницкий. Итак, судьба снова доста-
вила Печорину случай подслушать Грушницкого. Этот послед-
ний за тайну открывал обществу, что причиною ночной тревоги
•были не черкесы, а один человек, имя которого он должен ута-
ить и который был у княжны. «Какова княжна?— заключил
он: — а? Ну, уж признаюсь, московские барышни! После этого
чему же можно верить? Мы хотели его схватить; только он вы-
рвался и, как заяц, бросился в кусты; тут я по нем выстрелил».
Заметив, что ему никто не верил, он стал уверять честным сло-
вом в справедливости рассказанного им и наконец даже изъявил
готовность назвать виновника истории.
—Скажи, скажи, кто ж он! — раздалось со всех сторон.
— Печорин,— отвечал Грушницкий.
В эту минуту он поднял глаза — я стоял в дверях против него; он
ужасно покраснел. Я подошел к нему и сказал медленно и внятно:
— Мне очень жаль, что я вошел после того, как вы уже дали честное
слово в подтверждение самой отвратительной клеветы. Мое присутствие
избавило бы вас от лишней подлости.
Грушницкий вскочил с своего места и хотел разгорячиться.
Печорин, разумеется, стал требовать от него, чтобы он от-
казался от своих слов. Грушницкий стоял перед ним, потупив
глаза, в сильном волнении; но борьба совести с самолюбием
была непродолжительна, тем более, что драгунский капитан
толкнул его локтем: не подымая глаз на Печорина, снова под-
твердил он ему истину своего обвинения. Печорин отвел капи-
тана и переговорил с ним. На крыльце ресторации муж Веры
схватил его за руку с чувством, похожим на восторг, называл
его благороднейшим человеком, а Грушницкого подлецом, и
изъявлял свою радость, что у него нет дочерей... Бедный муж!..
Оттуда Печорин пошел к Вернеру, рассказал ему всё и
попросил в свои секунданты. Через час Вернер пришел к нему,
уже переговоривши с драгунским капитаном. «Против вас точно
есть заговор»,— сказал он ему. Пока Вернер снимал в передней
калоши, он был свидетелем жаркого спора капитана с Грушниц-
ким, из которого понял, что Грушницкий не соглашался дура-
чить Печорина, но требовал, как обиженный, решительной ду-
эли. Переговоры Вернера с капитаном порешились на том, чтобы
местом дуэли было глухое ущелье верстах в пяти от Кисловод-
ска и чтобы стреляться на другой день, в четыре часа утра, в
шести шагах, а убитого — на счет черкесов. Затем Вернер сооб-
щил свое подозрение, что капитан намерен положить пулю
только в пистолет Грушницкого, и спросил Печорина, должно
ли им показать, что они догадались, на что последний реши-
тельно не согласился, говоря, что он и без того расстроит их
шланы.
250

Вечером к Печорину приходил лакей с приглашением от
княгини, но он сказался больным. Всю ночь он не спал, в голове
его пробегали мысли за мыслями. От угроз Трушницкому,
которого он почитал верною жертвою' своею, он перешел к
мысли о непостоянстве счастия, которое доселе неизменно слу-
жило ему. «Что ж,— думал он,— умереть так умереть! потеря
для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно.
Я — как человек, зевающий на бале, который не едет спать
только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова...
Прощайте!..»
Затем он обращается на всю жизнь свою, и ему невольно
приходит в голову вопрос о цели его жизни. «Зачем я жил?
Для какой цели я родился? А верно она существовала, и верно
было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе
моей силы необъятные... Но я не угадал этого назначения, я
увлекся приманками страстей, пустых и неблагодарных; из
горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил
навеки пыл благородных стремлений — лучший цвет жизни!..»
Поучительна немая беседа с самим собою человека, который
завтра готовится быть или убитым, или убийцею... Мысль не-
вольно обращается на себя, и сквозь мглу предрассуждений и
умышленных софизмов блестит луч ужасной истины... Но
решение принято, шаг сделан, и возврата нет: само общество,
которое смотрит на кровавые сделки, как на безнравственность,
само общество, противореча себе, запрещает этот возврат своим
насмешливо-презрительным взглядом, своим недвижно оста-
новившимся на жертве перстом... Кровавая развязка дела до-
ставляет ему средства читать себе для других нравоучения,
произнести ближнему приговор и надавать ему поздних советов;
отступление лишает его занимательного анекдота, прекрасного
случая к развлечению на чужой счет. Что ж тут делать? Разу-
меется, идти вперед, а чтобы вникание в себя и в сущность дела
не лишило смелости, закрыть глаза на истину и обеими руками
ухватиться за первый представившийся софизм, которого лож-
ность самому очевидна... Печорин так и сделал; он решил, что
не стоит труда жить, и он прав перед собою или, по крайней
мере, не виноват перед теми строгими судьями чужих поступ-
ков, которые сами не участвуют в жизни, но на живущих смот-
рят, как зрители на актеров, то аплодируя, то шикая...
Несмотря на тайное беспокойство, мучившее Печорина, он
не только имел силы заставить себя взяться за роман Вальте-
ра Скотта «Шотландские пуритане», но еще и увлечься волшеб-
ным вымыслом.
Когда рассвело, он посмотрелся в зеркало: тусклая блед-
ность покрывала лицо его, хранившее следы мучительной бес-
сонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью,
251

блистали гордо и неумолимо. «Я,,—говорит он,—остался доволен
собою». Купанье в нарзане сделало его совершенно свежим и
бодрым.
Возвратясь с купанья, он нашел у себя Вернера. Они сели на
лошадей и поехали. Тут следует мимоходом краткое; полное
поэзии описание прекрасного кавказского утра.
«Я помню,— говорит Печорин,— в этот раз больше, чем
когда-нибудь прежде, я любил природу; как любопытно я всмат-
ривался в каждую росинку, трепещущую на широком листе ви-
ноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как
жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! там путь
все становился уже, утесы синее и страшнее, и наконец они, ка-
залось, сходились непроницаемою стеною».
Они ехали молча.
— Написали ли вы свое завещание?— вдруг спросил Вериер.
— Нет.
— А если будете убиты?
— Наследники отыщутся сами.
— Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать послед-
нее прости?..
Я покачал головой.
— Неужели нет1 женщины, которой вы хотели бы оставить что-
нибудь на память?..
— Хотите ли, доктор,— отвечал я ему,— чтоб я раскрыл вам мою
душу?.. Видите ли: я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя
своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапома-
жеииых волос. Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном
себе; иные не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или,
хуже, взведут на мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые,
обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем
ревности к усопшему — бог с ними! Из жизненной бури я вынес только
несколько идей и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем,
а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки
с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет
в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, может
быть, чрез час простится с вами и миром навеки, а второй... второй?...
Это признание обнаруживает всего Печорина. В нем нет
фраз, и каждое слово искренно. Бессознательно, но верно вы-
говорил Печорин всего себя. Этот человек не пылкий юноша,
который гоняется за впечатлениями и всего себя отдает первому
из них, пока оно не изгладится и душа не запросит нового.
Нет, он вполне пережил юношеский возраст, этот период ро-
манического взгляда на жизнь: он уже не мечтает умереть за
свою возлюбленную, произнося ее имя и завещая другу локон
волос, не принимает слова за дело, порыв чувства, хотя бы са-
мого возвышенного и благородного, за действительное состояние
души человека. Он много перечувствовал, много любил и по
опыту знает, как непродолжительны все чувства, все привя-
занности; он много думал о жизни, и по опыту знает, как нена-
252

дежны все заключения и выводы для тех, кто прямо и смело
смотрит на истину, не тешит и не обманывает себя убеждениями,
которым уже сам не верит... Дух его созрел длд новых чувств
и новых дум, сердце требует новой привязанности: действи-
тельность — вот сущность и характер всего этого нового. Он
готов для него; но судьба еще не дает ему новых опытов, и, пре-
зирая старые, он всё-таки по ним же судит о жизни. Отсюда это
безверие в действительность чувства и мысли, это охлаждение
к жизни, в которой ему видится то оптический обман, то бес-
смысленное мелькание китайских теней.— Это переходное со-
стояние духа, в котором для человека всё старое разрушено,
а нового еще нет, и в котором человек есть только возможность
чего-то действительного в будущем и совершенный призрак в
настоящем. Тут-то возникает в нем то, что на простом языке
называется и «хандрою», и «ипохондриею», и «мнительностию»,
и «сомнением», и другими словами, далеко не выражающими
сущности явления, и что на языке философском называется
рефлексиею. Мы не будем объяснять ни этимологического, ни
философского значения этого слова, а скажем коротко, что в
состоянии рефлексии человек распадается на два человека, из
которых один живет, а другой наблюдает за ним и судит о нем.
Тут нет полноты ни в каком чувстве, ни в какой мысли, ни в
каком действии: как только зародится в человеке чувство, на-
мерение, действие, тотчас какой-то скрытый в нем самом враг
уже подсматривает зародыш, анализирует его, исследует, верна
ли, истинна ли эта мысль, действительно ли чувство, законно
ли намерение, и какая их цель, и к чему они ведут,— и благо-
уханный цвет чувства блекнет, не распустившись, мысль дро-
бится в бесконечность, как солнечный луч в граненом хрустале;
рука, подъятая для действия, как внезапно окаменелая, оста-
навливается на взмахе и не ударяет...
Так робкими всегда творит нас совесть;
Так яркий в нас решимости румянец
Под тению тускнеет размышленья,
И замыслов отважные порывы,
От сей препоны уклоняя бег свой,
Имен деяний не стяжают...1—
говорит Шекспиров Гамлет, этот поэтический апотеоз рефле-
ксии. Ужасное состояние! Даже в объятиях любви, среди бла-
жепнейшего упоения и полноты жизни, восстает этот враждеб-
ный внутренний голос, чтобы заставить человека думать
... в такое время,
Когда не думает никто, 2
253

и, вырвав из его рук очаровательный образ, заменить его отвра-
тительным скелетом...
-"'"'Но это состояние сколько ужасно, столько же и необходимо.
Это один из величайших моментов духа. Полнота жизни —
в чувстве, но чувство не есть еще последняя ступень духа, даль-
ше которой он не может развиваться. При одном чувстве, че-
ловек есть раб собственных ощущений, как животное есть раб
собственного инстинкта. Достоинство бессмертного духа че-
ловеческого заключается в его разумности, а последний, выс-
ший акт разумности есть — мысль. В мысли — независимость
и свобода человека от собственных страстей и темных ощущений.
Когда человек поднимает в гневе руку на врага своего,— он
следует чувству, его одушевляющему; но только разумная
мысль о своем человеческом достоинстве и о своем человеческом
братстве со врагом может удержать порыв гнева и обезоружить
поднятую для убийства руку. Но переход из непосредствен-
ности в разумное сознание необходимо совершается через реф-
лексию, более или менее болезненную, смотря по свойству ин-
дивидуума. Если человек чувствует хоть сколько-нибудь свое
родство с человечеством и хоть сколько-нибудь сознает себя
духом в духе,— он не может быть чужд рефлексии. Исключения
остаются только или за натурами чисто практическими, или за
людьми мелкими и ничтожными, которые чужды интересов духа
и которых жизнь — апатическая дремота. И наш век есть по
преимуществу век рефлексии, почему от нее не освобождены ни
те мирные и счастливые натуры, которые с глубокостию соеди-
няют тихость и невозмущаемое спокойствие, ни самые прак-
тические натуры, если они не лишены глубокости. Отсюда зна-
чение целой германской литературы: в основании почти каж-
дого из ее произведений лежит нравственный, религиозный или
философский вопрос. «Фауст» Гёте есть поэтический апотеоз
рефлексии нашего века. Естественно, что такое состояние че-
ловечества нашло свой отзыв и у нас; но оно отразилось в нашей
жизни особенным образом, вследствие неопределенности, в
которую поставлено наше общество насильственным выходом из
своей непосредственности, через великую реформу Петра.
Дивно художественная «Сцена Фауста» Пушкина представляет
собою высокий образ рефлексии, как болезни многих индиви-
дуумов нашего общества. Ее характер — апатическое охла-
ждение к благам жизни, вследствие невозможности преда-
ваться им со всею полнотою. Отсюда: томительная бездействен-
ность в действиях, отвращение ко всякому делу, отсутствие
всяких интересов в душе, неопределенность желаний и стре-
млений, безотчетная тоска, болезненная мечтательность при из-
бытке внутренней жизни. Это противоречие превосходно вы-
раже*ю автором разбираемого нами романа в его чудно яо-
254

этической «Думе»,* исполненной благородного негодования,
могучей жизни и поразительной верности идей. Чтобы убе-
диться в этом, достаточно припомнить из нее следующие четыре
стиха, в которых сказано больше, чем в двенадцати томах
иного «господина сочинителя»:г
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя пи злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови!..
Печорин есть один из тех, к кому особенно должно отно-
ситься это энергическое воззвание благородного поэта, которого
это самое и заставило назвать героя романа героем нашего
времени. Отсюда происходит и недостаток определенности, не-
достаток художественной рельефности в изображении этого
лица, но отсюда же выходит и его высочайший поэтический
интерес для всех, кто принадлежит к нашему времени не по
одному году и числу месяца, в которые родился,— и то силь-
ное неотразимо грустное впечатление, которое он на них про-
изводит... Но мы еще возвратимся к этому предмету, когда кон-
чим изложение содержания романа.
Подробности свидания противников на месте роковой раз-
делки переданы автором с ужасающею истиною и поэзиею.
Чтобы расстроить бесчестные намерения своих врагов, возбу-
див трусость вГрушницком, Печорин предложил ему стреляться
на узенькой площадке отвесной скалы, сажень в тридцать вы-
шины, и с острыми камнями внизу. «Каждый из нас (говорит
он Грушницкому) станет на самом краю площадки: таким
образом даже легкая рана будет смертельна: это должно быть
согласно с вашим желанием, потому что вы сами назначали шесть
шагов. Тот, кто ёудет ранен, полетит непременно вниз и ра-
зобьется вдребезги; пулю доктор вынет. И тогда можно будет
очень, очень легко объяснить эту скоропостижную смерть не-
удачным прыжком. Мы бросим жребий, кому первому стре-
лять. Объясняю вам в заключение, что иначе я не буду драть-
ся...» Грушницкий был поставлен в затруднение — лицо его
ежеминутно менялось. Теперь ему нельзя было отделаться лег-
кою раною, нанесенною противнику или полученною им самим.
С другой стороны, ему пришлось бы или выстрелить на воздух,
или сделаться убийцею, или отказаться от своего подлого за-
мысла. Капитан отвечал на вызов Печорина: «пожалуй!» и
Грушницкий принужден был кивнуть головою в знак согласия.
Однако он отвел капитана в сторону и стал говорить с ним с боль-
шим жаром. Печорин видел, как дрожали его посинелые губы,.
* «Отечественные записки», 1839, № 1.
255

и слышал, как капитан, отвернувшись от него с црезрением,
отвечал ему довольно громко: «Ты дурак! ничего не понимаешь!»
Взошли на площадку, изображавшую почти треугольник.
Условились, чтобы тот, которому первому достанется встре-
тить выстрел, стал на углу площадки, спиною к пропасти; если
же он не будет убит, противники должны были поменяться ме-
стами. Бросили жребий — Грушницкому досталось стрелять
первому. Когда стали на места, Печорин сказал Грушницкому,
что если он промахнется, то не должен надеяться промаха с его
стороны. Грушницкий покраснел: мысль убить человека без-
оружного, казалось, боролась в нем со стыдом признаться в под-
лом умысле. Доктор снова стал советовать Печорину обнаружить
их умысел и сам было хотел это сделать. «Ни за что на свете,
доктор!..— отвечал Печорин, удерживая его за руку:— вы
всё испортите, вы мне дали слово не мешать... Какое вам дело?
Может быть, я хочу быть убитым...»—«О! это другое!.. Только
на меня на том свете на жалуйтесь...»— отвечал Вернер, по-
смотрев на него с удивлением.
Капитан зарядил пистолеты и подал один Грушницкому,
шепнув ему что-то, а другой Печорину. Печорин выдался вперед,
опершись рукою о колено, чтобы, в случае легкой раны, не по-
лететь в бездну; Грушницкий, с бледным лицом, дрожащими
коленями, стал наводить пистолет, метя в лоб; но тут соверши-
лось то, что необходимо должно было совершиться, вследствие
слабости характера Грушницкого, неспособного ни к положи-
тельному добру, ни к положительному злу: пистолет опустился,
и бледный, как смерть, обратившись к своему секунданту, Груш-
ницкий сказал глухим голосом: «Не могу!»—«Трус!»— отвечал
капитан,— выстрел раздался, пуля легко оцарапала колено
Печорина, который неволько сделал несколько шагов вперед,
чтобы поскорее отделиться от края.— Какая верная черта
человеческой натуры, в которой ни порывы самолюбия, ни
жизненная сила воли не могут заглушить инстинкта самосохра-
нения!..
Теперь настала очередь Печорина. Капитан сыграл сцену
прощания с Грушницким, едва удерживаясь от смеха. Можно
себе представить, какие чувства волновали Печорина при виде
соперника, который теперь с спокойною дерзостию смотрел на
него и, кажется, удерживал улыбку, а за минуту хотел убить
его, как собаку... Как бы для очистки своей совести, он предло-
жил ему попросить у него прощения, но услышав гордый отказ,
произнес следующие слова с расстановкою, громко и внятно,
как произносят смертный приговор: «Доктор, эти господа, ве-
роятно, второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу
вас зарядить его снова,— и хорошенько!» Капитан старался ^а-
.заться обиженным и утверждал, что это неправда; но Печорин
256

заставил его замолчать, сказав, что если это так, то он и с ним
будет стреляться на тех же условиях. Грушницкий подал ре-
шительный голос в пользу переряжения пистолета. «Дурак же
ты, братец»,— сказал капитан, плюнув ц топнув ногою: — «пош-
лый дурак!.. Уж положился на меня, так слушайся во всем...
Поделом же тебе! околевай себе, как муха!..» Печорин снова
предложил Грушницкому — признаться в своей клевете, обе-
щаясь этим и кончить дело и даже напомнив ему о их прежней
дружбе. Здесь предстоял автору прекрасный случай изобра-
зить трогательную сцену примирения врагов и обращения на
путь истины заблудшего человека и тем премного утешить
моралистов и любителей пряничных эффектов; но глубоко
художнический инстинкт истины, бессознательно открывающий
поэту самые сокровенные таинства человеческой природы,
заставил его написать сцену совсем в другом роде, сцену, кото-
рая поражает своею ужасною, беспощадною истинностию и
своею потрясающею эффектностию, при высочайшей простоте
и естественности... Лицо Грушницкого вспыхнуло, глаза за-
сверкали. «Стреляйте!—отвечал он:—я себя презираю, а вас
ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за
угла. Нам на земле вдвоем нет места...»
Да, это гениальная черта, смелый и мощный взмах худож-
нической кисти!.. Не забудьте, что у Грушницкого нет только
характера, но что натура его не чужда была некоторых добрых
сторон: он не способен был ни к действительному добру, ни к
действительному злу; но торжественное, трагическое положение,
в котором самолюбие его играло бы напропалую, необходимо
должно было возбудить в нем мгновенный и смелый порыв
страсти. Самолюбие уверило его в небывалой любви к княжне
и в любви княжны к нему; самолюбие заставило его видеть в
Печорине своего соперника и врага; самолюбие решило его на
заговор против чести Печорина; самолюбие не допустило его
послушаться голоса своей совести и увлечься своим добрым на-
чалом, чтобы признаться в заговоре; самолюбие заставило его
выстрелить в безоружного человека: то же самое самолюбие
и сосредоточило всю силу его души в такую решительную минуту
и заставило предпочесть верную смерть верному спасению через
признание. Этот человек — апотеоз мелочного самолюбия и
слабости характера: отсюда все его поступки,— и, несмотря
на кажущуюся силу его последнего поступка, он вышел прямо
из слабости его характера. Самолюбие — великий рычаг в душе
человека; оно родит чудеса! Бывают на свете люди, которые, не
бледнея, как перед чашкою чая, стоят перед дулом своего
противника и которые прячутся под фуры во время сражения...
Спускаясь по тропинке вниз, Печорин заметил между рассе-
линами скал окровавленный труп Грушницкого — и невольно
17 Белинский, т. IV
257

закрыл глаза. Возвращаясь в Кисловодск, он опустил поводья
и дал волю коню. Солнце уже садилось, когда измученный, на
измученной лошади, приехал он домой. Там застал он две
записки — одну от доктора, другую от Веры.
Доктор уведомлял его, что тело уже перевезено, но что, бла-
годаря их мерам, заранее взятым, подозрений нет никаких, и
что он может спать спокойно... если может...
Долго не решался он открыть вторую записку; тяжелое
предчувствие мучило его — и оно не обмануло его.
Письмо Веры начинается прощанием навсегда. Муж рас-
сказал ей о ссоре Печорина с Грушницким,— и это так поразило
и взволновало ее, что она не помнила, что отвечала ему, и только
догадывалась, что то было признание в своей тайной любви,
потому что муж оскорбил ее ужасным словом и, вышед из ком-
наты, велел закладывать карету. Мысль о вечной разлуке
увлекла ее к объяснению своих отношений к Печорину,— и вот
примечательнейшее место письма:
Мы расстаемся навеки; однако ж ты можешь быть уверен, что я ни-
когда не буду любить другого: моя душа истощила на тебя все свои со-
кровища, свои слезы и надежды. Любившая раз тебя не может смотреть
без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтобы ты был
лучше их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свой-
ственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни гово-
рил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть
любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обе-
щает столько блаженства; никто не умеет лучше пользоваться своими
преимуществами, и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты,
потому что никто столько не старается уверить себя в противном.
Письмо заключается изъявлением сомнительной уверен-
ности, что он не любит Мери и не женится на ней. «Послушай,
ты должен мне принести эту жертву: я для тебя потеряла всё
на свете...»
Велев оседлать измученного коня, как безумный, помчался
Печорин в Пятигорск. При возможности потерять Веру, она
стала для него дороже всего на свете — жизни, чести, счастия!
Натиск судьбы взволновал могучую натуру, изнемогавшую в
спокойствии и мире, и возбудил ее дремавшее чувство... Здесь
невольно приходят на ум эти стихи Пушкина:
О, люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечет;
Вас беспрестанно змий зовет
К себе, к таинственному древу:
Запретный плод вам подавай, >
А без того вам рай не в рай.1
258
I

Стремглав скача и погоняя беспощадно, он стал замечать,
что конь его тяжело дышит и спотыкается. Оставалось пять верст
до Ессентуков,2 казачьей станицы, где бы мог оц пересесть на
другую лошадь. Еще бы только десять ми,нут, но конь рухнулся
и издох... Печорин хотел идти пешком, но, изнуренный тре-
вогами дня и бессонницею, он упал на мокрую траву и, как ре-
бенок, заплакал. Напряженная гордость, холодная твердость —
плод сухого отчаяния, софизмы светской философии — всё
исчезло и умолкло; уже не стало человека, волнуемого стра-
стями, потрясаемого борьбою внутренних противоречий,—
перед вами бедное, бессильное дитя, слезами омывающее грехи
свои, чуждое, на эту минуту, ложного стыда и не жалующееся
ни на судьбу, ни на людей, ни на самого себя...
И долго лежал я неподвижно, и плакал горько, не стараясь удержать
слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, всё
мое хладнокровие — исчезли, как дым; душа обессилела, рассудок за-
молк; и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением
отвернулся.
Когда ночная роса и горный ветер освежили его горящую
голову, он рассудил, что горький прощальный поцелуй немного
бы прибавил к его воспоминаниям, а разлука после него была
бы тяжеле,— и возвратился в Кисловодск в пять часов утра,
бросился в постель и проспал мертвым сном до вечера.
Тут пришел к нему Вернер и известил его, что княжна Ли-
товская больна расслаблением нерв; что начальство догады-
вается об истинных причинах смерти Грушницкого и что ему
должно взять свои меры. В самом деле, на другой день утром
он получил приказание от высшего начальства отправиться в
крепость N, где судьба и свела его с Максимом Максимычем.
Перед отъездом он зашел к княгине Лиговской проститься.
Она встретила его, как человека, наверное явившегося к ней,
как к матери, с предложением насчет руки дочери. Тут следует
превосходная комическая сцена, где княгиня, намекая Печо-
рину, что ей известны его отношения к Мери, дает ему знать,
что не будет противиться их соединению, и охотно прощает ему
странность его поведения в отношении к ее дочери. Несколько
раз прерывала она свой большой монолог пыхтением и вздо-
хами, а наконец заплакала. Печорин попросил у нее позволе-
ния наедине переговорить с ее дочерью, на что княгина принуж-
дена была согласиться.
Прошло пять минут; сердце мое сильно билось, но мысли были спо-
койны, голова холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры любви
к милой Мери, старания мои были напрасны.
Вот дверь отворилась, и вошла она. Боже! как переменилась с тех
пор, как я не видал ее — а давно ли?
Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей
руку и довел ее до кресел.
259
17*

Я стоял против неё. Мы долго молчали; ее большие глаза, наполнен-
ные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее
на надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные
руки, сложенные на коленях, были так хилы и прозрачны, что мне стало
жаль ее.
— Княжна,— сказал я,— вы знаете, что я над вами смеялся!.. Вы
должны презирать меня.
На ее щеках показался болезненный румянец.
Я продолжал:— следственно, вы меня любить не можете.
Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и
мне показалось, что в них блеснули слезы.
— Боже мой!— произнесла она едва внятно.
Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.
— Итак, вы сами видите,— сказал я сколько мог твердым голосом
и с принужденной усмешкою:—вы сами видите, что я не могу на вас же-
ниться. Если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись; мой
разговор с вашей матушкой принудил меня объясниться с вами так откро-
венно и так грубо; я надеюсь, что она в заблуждении: вам легко ее разуве-
рить. Вы видите, я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль,
и даже в этом признаюсь: вот всё, что1 могу для вас сделать. Какое бы вы
дурное мнение обо мне ни имели, я ему покоряюсь... Видите ли, я перед
вами низок...Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты
презираете?...
Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудно
сверкали.2
— Я вас ненавижу...,— сказала она.
Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел.
Нужно ли что-нибудь говорить об этой сцене, где бедная
Мери является в таком бесконечно поэтическом апотеозе стра-
дания от обманутого чувства и оскорбленного самолюбия и до-
стоинства женщины и где каждое ее движение, каждый звук ее
голоса запечатлены такою неотразимою прелестию и истиною,
а положение так трогательно и возбуждает такое сильное и го-
рестное участие?.. Нет, кому эта сцена не скажет всего, тому
наши слова ничего не пояснят...
Через час скакал он на тройке курьерских из Кисловодска
и на дороге увидел своего коня: седло было снято и, вместо его,
два ворона сидели у него на спине... Он вздохнул и отвернулся...
И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию
прошедшее, спрашиваю себя, отчего я не хотел ступить на этот путь, от-
крытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие ду-
шевное?.. Нет, я бы не ужился с этою долею! Я, как матрос, рожденный
и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа слилась3 с бурями
и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани
его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый
день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту
набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там,
на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный
парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяю-
щийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной
пристани...
Такою лирическою выходкою, полною бесконечной поэзии
и обнаруживающею всю глубину и мощь этого человека, за-
260

мыкается журнал Печорина. Теперь это таинственное лицо,
так сильно волновавшее наше любопытство, и в истории Бэлы,
и при свидании с Максимом Максимычем, и в рассказе о соб-
ственном приключении в Тамани,— теперь оно всё перед нами,
по весь рост свой. Чрез него самого познакомились мы со всеми
изгибами его сердца, со всеми событиями его жизни, и теперь
уже сам он ничего нового не в состоянии сказать нам о самом
себе. Но между тем, прочтя «Княжну Мери», мы всё еще не
расстались с ним, и еще раз встречаемся с ним, как с рассказ-
чиком необыкновенного случая, которого он был свидетелем.
Мы не будем ни подробно излагать содержания этого рассказа,
ни делать из него выписок. В обществе офицеров зашел спор о
восточном фатализме, и молодой офицер Вулич предложил
пари против предопределения, схватил со стены первый по-
павшийся ему из множества висевших на стене пистолетов, на-
сыпал на полку пороха, приставил пистолет ко лбу, спустил
курок — осечка!.. Захотели узнать, точно ли пистолет был
заряжен, выстрелили в фуражку,— и когда дым рассеялся,
все увидели, что фуражка была прострелена. Еще до выстрела
Печорину в лице и голосе Вулича показалось, что-то такое
странное и таинственное, что он невольно убедился в близкой
смерти этого человека и предрек ему смерть. В самом деле,
выходя из общества, Вулич был убит на улице станицы пьяным
казаком... Да здравствует фатализм!.. Всё, что мы пересказали
в нескольких строках, составляет в романе порядочный отры-
вок с превосходно изложенными подробностями, увлекательный
по рассказу. Особенно хорошо обрисован характер героя —
так и видите его перед собою, тем более, что он очень похож на
Печорина. Сам Печорин является тут действующим лицом и
едва ли еще не более на первом плане, чем сам герой рассказа.
Свойство его участия в ходе повести, равно как и его отчаян-
ная, фаталическая смелость при взятии взбесившегося казака,
если не прибавляют ничего нового к данным о его характере,
то всё-таки добавляют уже известное нам и тем самым усугуб-
ляют единство мрачного и терзающего душу впечатления целого
романа, который есть биография одного лица.— Это усиление
впечатления особенно заключается в основной идее рассказа,
которая есть —- фатализм, вера в предопределение, одно из
самых мрачных заблуждений человеческого рассудка, которое
лишает человека нравственной свободы, из слепого случая де-
лая необходимость. Предрассудок — явно выходящий из по-
ложения Печорина, который не знает, чему верить, на чем опе-
реться, и с особенным увлечением хватается за самые мрачные
убеждения, лишь бы только давали они поэзию его отчаянию
и оправдывали его в собственных глазах.
Что же за человек этот Печорин?— Здесь мы должны
261

обратиться к «Предисловию»; написанному автором романа
к журналу Печорина.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня
предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал.
Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга
понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни на большой
дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненави-
сти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или
несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою громом
упреков, советов, насмешек и сожалений.
Несмотря на всю софистическую ложность этой горькой вы-
ходки,— самая ее желчность свидетельствует уже, что в ней
есть своя истинная сторона. В самом деле, и дружба, подобно
любви, есть роза с роскошным цветом, упоительным ароматом, но
и с колючими шипами. Каждая индивидуальность как бы по
природе своей враждебна другой и силится пересоздать ее по-
своему, и в самом деле, когда сходятся две субъективности, они,
так сказать, чрез взаимное трение друг о друга сглаживаются
и изменяются, заимствуя одна от другой то, чего им недостает.
Отсюда это взаимное цензорство в друя^бе, эта страсть разра-
жаться над головою друга градом упреков, насмешек и сожа-
лений. Самолюбие тут играет свою роль, но если дружба
основана не на детской привязанности или какой-нибудь внеш-
ней связи,— истинная привязанность, внутреннее человече-
ское чувство всегда играет тут свою роль. Автор видит в дружбе
одни шипы,— и его ошибка не в ложности, а в односторонности
взгляда. Он, видимо, находится в том состоянии духа, когда в
нашем разумении всякая мысль распадается на свои же соб-
ственные моменты, до тех пор, пока дух наш не созреет для ве-
ликого процесса разумного примирения противоположностей
в одном и том же предмете. Вообще, хотя автор и выдает себя
за человека, совершенно чуждого Печорину, но он сильно сим-
патизирует с ним, и в их взгляде на вещи — удивительное
сходство. Следующее место из «Предисловия» еще более под-
тверждает нашу мысль:
Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о харак-
тере Печорина. Мой ответ — заглавие этой книги.— «Да это злая иро-
ния!..» — скажут они.— Не знаю.
Итак — «Герой нашего времени» — вот основная мысль
романа. В самом деле, после этого весь роман может почесться
злою ирониего, потому что большая часть читателей наверное
воскликнет: «Хорош же герой!»— А чем же он дурен? — смеем
вас спросить, у v
•^ Зачем же так неблагосклонно
Вы отзываетесь о нем?
За то ль, что мы неугомонно
262
\

Хлопочем, судим обо всем,
Что пылких дум неосторожность,
Себялюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит,
Что слишком часто разговоры
Принять мы рады за дела,
Что глупость ветрена и зла,
Что важным людям важны вздоры
И что посредственность одна
Нам по плечу и не страшна?1
Вы говорите против него, что в нем нет веры. Прекрасно!
но ведь это то же самое, что обвинять нищего за то, что у него
нет золота: он бы и рад иметь его, да не дается оно ему. И притом,
разве Печорин рад своему безверию? Разве он гордится им?
Разве он не страдал от него? Разве он не готов ценою жизни и
счастия купить эту веру, для которой еще не настал час его?..
Вы говорите, что он эгоист?— Но разве он не презирает и не
ненавидит себя за это? Разве сердце его не жаждет любви чи-
стой и бескорыстной?.. Нет, это не эгоизм: эгоизм не страдает,
не обвиняет себя, но доволен собою, рад себе. Эгоизм <не> знает му-
чения: страдание есть удел одной любви. Душа Печорина не ка-
менистая почва, но засохшая от зноя пламенной жизни земля:
пусть взрыхлит ее страдание и оросит .благодатный дождь,—
и она произрастит из себя пышные, роскошные цветы небесной
любви... Этому человеку стало больно и грустно, что его все
не любят, — и кто же эти «все»? — Пустые, ничтожные люди,
которые не могут простить ему его превосходства над ними.
А его готовность задушить в себе ложный стыд, голос свет-
ской чести и оскорбленного самолюбия, когда он за признание
в клевете готов был простить Грушницкому, человеку, сейчас
только выстрелившему в него пулею и бесстыдно ожидавшему
от него холостого выстрела? А его слезы и рыдания в пустынной
степи, у тела издохшего коня?— Нет, всё это не эгоизм! Но
его — скажете вы — холодная расчетливость, систематическая
рассчитанность, с которою он обольщает бедную девушку, не
любя ее, и только для того, чтобы посмеяться над нею и чем-
нибудь занять свою праздность?— Так, но мы и не думаем оправ-
дывать его в таких поступках, ни выставлять его образцом и
высоким идеалом чистейшей нравственности:2 мы только хотим
сказать, что в человеке должно видеть человека и что идеалы
нравственности существуют в одних классических трагедиях
и морально-сантиментальных романах прошлого века. Судя о
человеке, должно брать в рассмотрение обстоятельства его раз-
вития и сферу жизни, в которую он поставлен судьбою. В идеях
263

Печорина много ложного, в ощущениях его есть искажение; но
всё это выкупается его богатою натурою. Его во многих отноше-
ниях дурное настоящее — обещает прекрасное будущее. Вы
восхищаетесь быстрым движением парохода, видите в нем ве-
ликое торжество духа над природою?— и хотите потом отри-
цать в нем всякое достоинство, когда он сокрушает, как зерно
жернов, неосторожных, попавших под его колеса: не значит ли
это противоречить самим себе? Опасность от парохода есть ре-
зультат его чрезмерной быстроты; следовательно, порок его
выходит из его достоинства. Бывают люди, которые отврати-
тельны при всей безукоризненности своего поведения, потому
что она в них есть следствие безжизненности и слабости духа.
Порок возмутителен и в великих людях; но, наказанный, он
приводит в умиление вашу душу. Это наказание только тогда
есть торжество нравственного духа, когда оно является не извне,
но есть результат самого порока, отрицание собственной лич-
ности индивидуума в оправдание вечных законов оскорблен-
ной нравственности. Автор разбираемого нами романа, описы-
вая наружность Печорина, когда он с ним встретился на боль-
шой дороге, вот что говорит о его глазах: «Они не смеялись,
когда он смеялся... Вам не случалось замечать такой стран-
ности у некоторых людей? Это признак — или злого нрава,
или глубокой, постоянной грусти. Из-за полуопущенных рес-
ниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно
так выразиться. То не было отражение жара душевного или
играющего воображения: то был блеск, подобный блеску глад-
кой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его — непро-
должительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе
неприятное впечатление нескромного вопроса и мог казаться
дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен».— Согла-
ситесь, что как эти глаза, так и вся сцена свидания Печорина
с Максимом Максимычем показывают, что если это порок, то
совсем не торжествующий, и надо быть рожденным для добра,
чтоб так жестоко быть наказану за зло?.. Торжество нравствен-
ного духа гораздо поразительнее совершается над благородны-
ми натурами, чем над злодеями...
А между тем этот роман совсем не злая ирония, хотя и очень
легко может быть принят за иронию; это один из тех романов,
В которых отразился век,
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом *
264

«Хорош же современный человек!» — воскликнул один нра-
воописательный «сочинитель», разбирая или, лучше сказать,
ругая седьмую главу «Евгения Онегина».1 Здесь мы почитаем
кстати заметить, что всякий современный человек, в смысле
представителя своего века, как бы он ни был дурен, не может
быть дурен, потому что нет дурных веков, и ни один век не хуже
и не лучше другого, потому что он есть необходимый момент
в развитии человечества или общества.
Пушкин спрашивал самого себя о своем Онегине:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон,—
Уж не пародия ли он? 2
И этим самым вопросом он разрешил загадку и нашел слово.
Онегин не подражание, а отражение, но сделавшееся не в
фантазии поэта, а в современном обществе, которое он изобра-
жал в лице героя своего поэтического романа. Сближение с Евро-
пою должно было особенным образом отразиться в нашем об-
ществе,— и Пушкин гениальным инстинктом великого худож-
ника уловил это отражение в лице Онегина. Но Онегин для нас
уже прошедшее, и прошедшее невозвратно. Если бы он явился
в наше время, вы имели бы право спросить, вместе с поэтом:
Всё тот же ль он, иль усмирился?
Иль корчит также чудака?
Скажите, чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится?— Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой
Иль маской щегольнет иной.
Иль просто будет добрый малый,
Как вы да я, как целый свет?3,
Печорин Лермонтова есть лучший ответ на все эти вопросы.
Это 9™™?.-.КЯШ^Р----вВйМйтг51 рррпГ] щщего^емени. Несходство
их между собою гораздо меньше расстояния ^между Онегою
и Печорою. Иногда в самом имени, которое истинный поэт дает
своему герою, есть разумная необходимость, хотя, может быть,
и не видимая самим поэтом...
265

Со стороны художественного выполнения нечего и сравни-
вать Онегина с Печориным. Но как выше Онегин Печорина в
художественном отношении, так Печорин выше Онегина по
идее. Впрочем, это преимущество принадлежит нашему време-
ни, а не Лермонтову. Что такое Онегин? — Лучшею характе-
ристикою и истолкованием этого лица может служить фран-
цузский эпиграф к поэме: «Petri de vanite, il avait encore plus
de cette espece d'orgueil qui fait avouer avec la meme indiffe-
rence les bonnes comme les mauvaises actions suite (Tun senti-
ment de superiorite, peut-etre imaginaire».* Мы думаем, что это
превосходство в Онегине нисколько не было воображаемым,
потому что он «вчуже чувства уважал» и что в «его сердце
•была и гордость и прямая честь». Он является в романе чело-
веком, которого убили воспитание и светская жизнь, которому
всё пригляделось, всё приелось, всё прилюбилось, и которого
вся жизнь состояла в том,
Что он равно зевал
Средь модных и старинных зал.1
Не таков Печорин. Этот человек не равнодушно, не апатически
несет свое страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища ее
повсюду; горько обвиняет он себя в своих заблуждениях. В нем
неумолчно раздаются внутренние вопросы, тревожат его, му-
чат, и он в рефлексии ищет их разрешения: подсматривает каж-
дое движение своего сердца, рассматривает каждую мысль
свою. Он сделал из себя самьш любопытный предмет своих наблю-
дений и, стараясь быть как можно искреннее в своей исповеди,
не только откровенно признается в своих истинных недостатках,
но еще и выдумывает небывалые или ложно истолковывает са-
мые естественные свои движения. Как в характеристике со-
временного человека, сделанной Пушкиным, выражается весь
Онегин, так Печорин весь в этих стихах Лермонтова:
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.2
«Герой нашего времени» — это грустная дума о нашем времени,
как и та, которою так благородно, так энергически возобновил
поэт свое поэтическое поприще и из которой мы взяли эти че-
тыре стиха...
* «Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще Йсобенной
гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равноду-
шием как в своих добрых, так и дурных поступках,— следствие чувства
превосходства, быть может мнимого». (Франц.) — Ред,
266

Но со стороны формы изображение Печорина не совсем
художественно. Однако причина этого не в недостатке таланта
автора, а в том, что изображаемый им характер, как мы уже слег-
ка и намекнули, так близок к нему, что он не в силах был от-
делиться от него и объектировать его. Мы убеждены, что никто
не может видеть в словах наших желание выставить роман
г. Лермонтова автобиографией). Субъективное изображение лица
не есть автобиография: Шиллер не был разбойником, хотя в
Карле Мооре и выразил свой идеал человека. Прекрасно выра-
зился Фарйгаген, сказав, что на Онегина и Ленского можно
бы смотреть, как на братьев Вульта и Вальта у Жан-Поля Рих-
тера,1 т. е. как на разложение самой природы поэта, и что он,
может быть, воплотил двойство своего внутреннего существа
в этих двух живых созданиях.2 Мысль верная, а между тем
было бы очень нелепо искать сходных черт в жизни этих лиц
с жизнию самого поэта.
Вот причина неопределенности Печорина и тех противоречий,
которыми так часто опутывается изображение этого характера.
Чтобы изобразить верно данный характер, надо совершенно от-
делиться от него, стать выше его, смотреть на него как на нечто
оконченное. Но этого, повторяем, не видно в создании Печо-
рина. Он скрывается от нас таким же неполным и неразгадан-
ным существом, как и является нам в начале романа. Оттого
и самый роман, поражая удивительным единством ощущения,
нисколько не поражает единством мысли и оставляет нас без вся-
кой перспективы, которая невольно возникает в фантазии чита-
теля по прочтении художественного произведения и в которую
невольно погружается очарованный взор его. В этом романе
удивительная замкнутость создания, но не та высшая, художе-
ственная, которая сообщается созданию чрез единство поэти-
ческой идеи, а происходящая от единства поэтического ощуще-
ния, которым он так глубоко поражает душу читателя. В нем
«есть что-то неразгаданное, как бы недоговоренное, как в «Вер-
тере» Гёте, и потому есть что-то тяжелое в его впечатлении.
Но этот недостаток есть в то же время и достоинство романа
г. Лермонтова: таковы бывают все современные общественные
вопросы, высказываемые в поэтических произведениях: это
вопль страдания, но вопль, который облегчает страдание...
Это же единство ощущения, а не идеи, связывает и весь
роман. В «Онегине» все части органически сочленены, ибо в
избранной рамке романа своего Пушкин исчерпал всю свою
идею, и потому в нем ни одной части нельзя ни изменить, ни
заменить. «Герой нашего времени» представляет собою несколь-
ко рамок, вложенных в одну большую раму, которая состоит
в названии романа и единстве героя. Части этого романа рас-
положены сообразно с внутреннею необходимостию; но как
267

они суть только отдельные случаи из жизни хотя и одного и
того же человека, то и могли б быть заменены другими, ибо
вместо приключения в крепости с Бэлою, или в Тамани, могли б
быть подобные же и в других местах, и с другими лицами, хотя
при одном и том же герое. Но тем не менее, основная мысль
автора дает им единство, и общность их впечатления порази-
тельна, не говоря уже о том, что «Бэла», «Максим Максимыч»
и «Тамань», отдельно взятые, суть в высшей степени художе-
ственные произведения. И какие типические, какие дивно худо-
жественные лица — Бэлы, Азамата, Казбича, Максима Ма-
ксимыча, девушки в Тамани! Какие поэтические подробности,
какой на всем поэтический колорит!
Но «Княжна Мери», и как отдельно взятая повесть, менее
всех других художественна. Из лиц один Грушницкий есть ис-
тинно художественное создание. Драгунский капитан беспо-
добен, хотя и является в тени, как лицо меньшей важности. Но
всех слабее обрисованы лица женские, потому что на них-то
особенно отразилась субъективность взгляда автора. Лицо
Веры особенно неуловимо и неопределенно. Это скорее сатира
на женщину, чем женщина. Только что начинаете вы ею за-
интересовываться и очаровываться, как автор тотчас же и раз-
рушает ваше участие и очарование какою-нибудь совершенно
произвольною выходкою. Отношения ее к Печорину похожи на
загадку. То она кажется вам женщиною глубокою, способною
к безграничной любви и преданности, к геройскому самоотвер-
жению; то видите в ней одну слабость, и больше ничего. Особен-
но ощутителен в ней недостаток женственной гордости и чув-
ства своего женственного достоинства, которые не мешают
женщине любить горячо и беззаветно, но которые едва ли когда
допустят истинно глубокую женщину сносить тиранство любви.
Она любит Печорина, а в другой раз выходит замуж, и еще за
старика, следовательно, по расчету, по какому бы то ни было;
изменив, для Печорина одному мужу, изменяет и другому, и
скорее по слабости, чем по увлечению чувства. Она обожает в
Печорине его высшую природу, и в ее обожании есть что-то
рабское. Вследствие всего этого, она не возбуждает к себе
сильного участия со стороны автора и, подобно тени, просколь-
зает в его воображении. Княжна Мери изображена удачнее.
Это девушка неглупая, но и не пустая. Ее направление несколь-
ко идеально, в детском смысле этого слова: ей мало любить
человека, к которому влекло бы ее чувство, непременно надо,
чтобы он был несчастен и ходил в толстой и серой солдатской
шинели. Печорину очень легко было обольстить ее: стоило
только казаться непонятным и таинственным и быть дерзким.
В ее направлении есть нечто общее с Грушницким, хотя она
и несравненно выше его. Она допустила обмануть себя; но когда
268

увидела себя обманутою, она, как женщина, глубоко почув-
ствовала свое оскорбление и пала его жертвою, безответною,
безмолвно страдающею, но без унижения,— и едена ее послед-
него свидания с Печориным возбуждает к ней сильное участие и
обливает ее образ блеском поэзии. Но, несмотря на это, и в ней
есть что-то как будто бы недосказанное, чему опять причиною
то, .что ее тяжбу с Печориным судило не третье лицо, каким бы
должен был явиться автор.
Однако, при всем этом недостатке художественности, вся
повесть насквозь проникнута поэзиею, исполнена высочайшего
интереса. Каждое слово в ней так глубоко знаменательно, са-
мые парадоксы так поучительны, каждое положение так инте-
ресно, так живо обрисовано! Слог повести — то блеск молнии,
то удар меча, то рассыпающийся по бархату жемчуг! Основная
идея так близка сердцу всякого, кто мыслит и чувствует, что
всякий из таких, как бы ни противоположно было его поло-
жение положениям, в ней представленным, увидит в ней ис-
поведь собственного сердца.
В «Предисловии» к журналу Печорина автор, между прочим,
говорит:
Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию
Печорина на Кавказе. В моих руках осталась еще толстая тетрадь, где
он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света,
но теперь я не ногу взять на себя эту ответственность.
Благодарим автора за приятное обещание, но сомневаемся,
чтоб он его выполнил: мы крепко убеждены, что он навсегда
расстался с своим Печориным. В этом убеждении утверждает
нас признание Гёте, который говорит в своих записках, что,
написав «Вертера», бывшего плодом тяжелого состояния его
духа, он освободился от него и был так далек от героя своего
романа, что ему смешно было видеть, как сходила от него с ума
пылкая молодежь...1 Такова благородная природа поэта, соб-
ственною силою своею вырывается он из всякого момента огра-
ниченности и летит к новым, живым явлениям мира, в полное
славы творенье... Объектируя собственное страдание, он осво-
бождается от него; переводя на поэтические звуки диссонансы
духа своего, он снова входит в родную ему сферу вечной гармо-
нии... Если же г. Лермонтов и выполнит свое обещание, то мы
уверены, что он представит уже не старого и знакомого нам,
о котором он уже всё сказал, а совершенно нового Печорина,
о котором еще можно много сказать. Может быть, он покажет
его нам исправившимся, признавшим законы нравственности,
но верно уже не в утешение, а в пущее огорчение моралистов:
может быть, он заставит его признать разумность и блаженство
жизни, но для того, чтобы увериться, что это не для него, что он
много утратил сил в ужасной борьбе, ожесточился в ней и не мо-
269

жет сделать эту разумность и блаженство своим достоянием...
А может быть и то: он сделает его и причастником радостей жизни,
торжествующим победителем над злым гением жизни... Но то-
или другое, а во всяком случае искупление будет совершено
через одну из тех женщин, существованию которых Печорин
так упрямо не хотел верить, основываясь не на своем внутрен-
нем созерцании, а на бедных опытах своей жизни... Так сделал
и Пушкин с своим Онегиным: отвергнутая им женщина воскре-
сила его из смертного усыпления для прекрасной жизни, но
не для того, чтобы дать ему счастие, а для того, чтобы наказать
его за неверие в таинство любви и жизни и в достоинство жен-
щины...
*

(Рецензии, июнь —октябрь 1840 г.>
43. Замок Сен-Жермен, или Некоторые черты из жизни
кардинала Мазарина. Сочинение г-жи Ребо в че-
тырех частях (?). Перевод с французского С. Зотова.
Санкт-Петербург. 1840. В тип. третьего департамента
министерства государственных имуществ. В 12-ю д. л.
В 1-й части 194, во Н-й — 194, в Ш-й — 167,
в IV-й — 186 стр.1
Не знаем, право, что это за г-жа Ребо в четырех частях»
почему она в четырех частях, и как это она в четырех частях?
Подобные вопросы мог бы решить только хороший портрет,
приложенный к роману; но как оного не имеется, то четыреча-
стие г-жи Ребо и остается тайною переводчика. Мы скажем
только, что, несмотря на свои четыре части, г-жа Ребо очень
плохо шьет и вяжет романы; по крайней мере, «Замок Сен-
Жермен» довольно растянут, довольно вял и скучен. Главный
его недостаток состоит в некоторых чертах из жизни кардинала
Мазарина (т. е. Мазарини): известно, что все романы с некото-
рыми чертами2 никуда не годятся. Герой «Замка Сен-Жер-
мен» — кардинал Мазарини: г-жа Ребо думала, что очень легко
изобразить в романе этого весьма замечательного государствен-
ного человека, представив его существом коварным, холодным,
без души и сердца и взведя на него разные небылицы, разве-*
денные пресною водою общих мест. Самый женский взгляд
на государственных людей и на исторический роман! Оттого
и роман г-жи Ребо вышел самый женский: читаете — и ничего
не видите, ничем не увлекаетесь, потому что ничто не имеет в.
себе достаточной причины. Следовательно, утомление и скука —
вот впечатления от этого романа.
Теперь о переводе. Он самый ученический. Вот несколько
образчиков: «Я приехал сюда для того, чтобы познакомиться
с дворянином, имеющим доброе сердце и лучший отзыв света»
(ч. I, стр. 30).— «Она дожидала меня ночью (,) в своей малень-
кой комнате, набальзамированной ароматизмом жасминов»
(стр. 91).— «Я имею в большом уважении память последнего
герцога Монтморанси» (стр. 93).— «Это было бы самое неснос-
271

ное и бедственное состояние, если бы я уже давно не разрушил
отростки гордости» (стр. 112). Разрушить отростки гордо-
сти — как это хорошо! — «Жесты могли бы открыть сюжет
(предмет?) нашего разговора» (стр. 143).— «Ваш вызов очень
глупьш. А ваш отказ подлый» (стр. 147).— «Итальянец был
спрятавшись в самом мрачном углу галлереи» (стр. 157).—
Был спрятавшись — самый чухонский оборот! — «Странные
фигуры кружились около нее; демоны спорили между собою;
ей казалось, что она чувствовала их прикосновения (,) и ду-
мала наконец быть мертвою в когтях сатаны, который нес ее
в пространствах империи» (стр. 190)—вероятно, Эмпирея?.,
«Здесь был Петрари (Петрарка?); здесь он создавал ту поэзию,
которая обессмертила его имя и имя прелестной Лоры (Ла-
уры?)».— «Я ничего не могу дать тебе, я!» — В переводе на
здравый смысл это значит: «А я так ничего не могу тебе
дать!».— Переводчик везде переводит moi,* которое часто
ставится во французском, отделяемое занятою от предложения
с личным местоимением /е,** при глаголе.— «Повсюду разда-
вались целые роиды говора» (ч. III, стр. 81). Роиды — новое
слово, сочиненное переводчиком, как видно, плохо знающим
русскую грамоту.— «Тогда, графиня, я не имею более ничего
сказать, и с удовольствием соглашаюсь» (стр. 155).— Здесь
словом «тогда» переведено слово «alors», которое в этом месте
должно б было перевести словами «в таком случае» или «если
так, то».— «Он взошел (т. е. вошел), салютовал (т. е. привет-
ствовал, поклонился или как-нибудь так) Христину и поце(а)ло-
вал руку у своей сестры (,) с жестом вежливости и почтения»
(стр. 165).— Сестра с жестом вежливости и почтения/ —
после этого поверишь, что есть на белом свете и г-жа Ребо в че-
тырех частях. И что за жест вежливости и почтения! По-ка-
ковски это сказано? — «Это не стоит труда, я не имею голода»
(ч. IV, стр. 105) — т. е. я не чувствую голода, я не голодна...2
* И все-то четыре части г-жи Ребо усыпаны и усеяны такими
красотами слога и смысла! И однако ж этот перевод всё-таки
не из самых худших... О русская литература! О бедные рецен-
зенты!
Верьте мне: судьбою несть
Даны нам тяжкие вериги;
Скажите, каково прочесть
Весь этот вздор, все эти книги!..
И всё зачем? — Чтоб вам сказать,
Что их не надобно читать!.,2
* Франц. личн. мест.— я (употребляется самостоятельно без гла-
гола). — Ред.
■*■*■ франц. личн. мест.— я (употребляется только при глаголе). — Ред.
272

44. Изображение переворотов в политической системе евро-
пейских государств с исхода пятнадцатого столетия.
Сочинение Ф. Ансильона. Перевод с француз-
ского. Том вторы(о)й С.-П.-бург. В тип. Конрада
Вингебера. 1839. В 8-ю д. л. 376 стр. х
Сочинение Ансильона, немецкого француза, вышло в Бер-
лине, на французском языке, в 1803 году. Хотя после того в
сфере исторического знания произошло сильное движение впе-
ред и как взгляд на историю, так и ее форма много изменились,
однако история Ансильона, во-первых, имеет свои безотноси-
тельные достоинства, которые долго еще не допустят ее до Лоты,
а во-вторых, она сама принадлежит к тем историческим сочи-
нениям, с которых началась новая эра исторического знания
и которые способствовали перевороту в его сфере. С этой точки
зрения, творение Ансильона всегда будет иметь великое зна-
чение. С французскою ясностию и картинностию изложения,
не затемняемою отвлеченными рассуждениями, Ансильон со-
единяет немецкую основательность и ученость. Многие из его
мыслей верны,-здравы и, по тогдашнему времени, даже глубоки.
Местами он резонерствует; так, например, он особенно любит
рассуждать о том, что бы случилось, если б не сделалось так,
как сделалось. Самый пустой вопрос, о котором нельзя судить
и мыслить, но о котором можно нарезонерствовать с три короба.
A priori* выводятся идеи, но не факты, знание фактов возможно
только a posteriori.** Чтобы рассуждать о joj^.4j,Q...будет, или
о том, что было бы, если б пре^^е^твую^
вершились инач^—^ддя: "этого' не нужно ни познаний, ни обра-
зования, ни умд: болтай себе, что вийдет в голову, и только!
Что было бы с реформациею, если б^Лютера не было или если б
Лютер умер тотчас по сожжении папской буллы и канониче-
ского права? Мы думаем, что лучший ответ на подобный вопрос
есть следующий: было бы~та+_что, было бы. Существование Лю-
тера было чистейшею случайностию, потому что Лютер так же
бы мог и не родиться, как он и родился, и так же бы мог не по-
лучить от природы гениального духа, как и получил его; и если
он родился на свет и родился великим человеком — это чи-
стейшая случайность. Необходимое же и непреложное в явлении
и судьбе Лютера заключается в духе его времени. Рыцарство
уже отжило свой век и падало, уступая развитию новой граж-
данственности, возвышению среднего сословия и городов. От-
крытие Америки, изобретение пороха и книгопечатания до-
вершили падение первого и торжество второй. Средние века
кончились — настал новый великий период жизни человечества.
* до опыта (латин.).— Ред.
** на основании опыта (латин.).— Ред.
18 Белинский, т. IV 273

Католицизм кончил свое великое дело. Папская власть пала
в общественном мнении. Великий переворот был уже готов:
оставалось случаю выдвинуть на сцену человека, который, по
своей натуре и своему развитию, мог бы сделаться органом общей
мысли, главою движения, представителем века, героем его дра-
мы. Таким явился Лютер, сам того не зная. Он не думал быть
реформатором, действовал не по обдуманному плану: дух вре-
мени двигал его духом, а обстоятельства, бывшие результатом
духа времени, указывали ему путь и средства. Путешествие
в Рим открыло ему глаза на столицу духовного мира, заронило
в его душу зерно того религиозного негодования, которое по-
том произвело реформацию. Тихо жил Лютер, преподавая бо-
гословие в Виттембергском университете и пользуясь славою
отличного профессора. Продажа индульгенций вооружила его
против Тецеля и ввязала в богословскую полемику; горячность
и вспыльчивость характера подвигли на сожжение папской
буллы и канонического права, а сила железной воли и ревность
не допустили его остановиться на полудороге, но заставили идти
вперед. Увлекаемый обыкновенною стремительностию чело-
веческой мысли, подвигаемый обстоятельствами и вспомоще-
ствуемый ими, Лютер сделался реформатором прежде, нежели
сам сознал это. Родись Лютер веком позже — и никто не знал
бы его имени. Причина очевидна: великие люди всегда бывают,
только не всегда обстоятельства вызывают их на позорище
мира,— и благо тем, которые родятся во-время и находят свое
дёлбТ Великий человек никогда не выдумывает себе дела, но на-
ходит его во времени, в известном моменте диалектического дви-
жения "tabicли, исторически развивающейся в событиях. Следо-
вательно, великий человек творит не свою волю, но волю по-
славшего его, так что часто, думая выполнять свои собственные
желания, он в самом-то деле есть только орудие другой, высшей
\ воли. Посему формаL собьшш всегда, случайна,, и вот почему их
) нельзя ни предвидеть, ни предсказывать; иол^ичинаГсо6ытиУ1
всегда необходима, ~й вот почему — «чему быть, тому не~мино-
> вать». На какие бы уступки, ограничения и преобразования ни
согласились папы — переворот совершился бы, хотя бы, мо-
жет быть, и в другой форме. Лютер мог умереть и до начала,
и в начале, и в половине реформации, но дело всё пошло бы сво-
им чередом. Оно могло замедлиться, могло совершиться в дру-
гой форме, мог бы явиться другой Лютер, как бы то ни было,
только оно совершилось бы, а как именно — об этом рассуждать
бесполезно. Но что во всяком случае религиозные войны в.
Европе были бы неизбежны — это ясно, ибо идея совершается
в деле, и такое великое дело, как реформация, не могло произой-
ти без потрясений. К тому же оно совершилось через людей,.
а где люди — там и страсти, и расчеты эгоизма, и фанатизм..
274

Перевод истории Ансильона нестерпимо плох. Видно, что
г. переводчик не слишком коротко знаком ни с французским, ни
с русским языком. Не говоря уже о том, что его слог тяжел,
бесцветен и мертв,— сколько бессмыслиц и самых грубых оши-
бок в значении слов! Вот несколько примеров в доказательство
справедливости нашего мнения о переводе: «Однако Карл еще
скрывал свои намерения и как будто ожидал окончания раскола
решением Тридентского собора, который, будучи требуем обе-
ими партиялш и долженствовавший (!?) исцелить все бедствия
церкви, уже начал свои заседания» (стр. 37). «Она вступила в
переговоры* от которых не ожидала никакой пользы, чтобы
воспламенить патриотизм своего народа и убедить его в неиз-
бежной необходимости войны» (стр. 282). Здесь явная двусмыс-
ленность: переговоры ли были бесполезны для возбуждения
патриотизма народа, или вступление в переговоры было беспо-
лезно для возбуждения патриотизма в народе? «Яков Арминий
отвергал строгие постановления Кальвина о предназначении и
милости» (стр. 344). Что это за строгие постановления? Тут
идет дело о началах, правилах, а не постановлениях. Что за
предназначение и что за милость? В подлиннике говорится о
предопределении (predestination) и благодати (grace) — вот
как: «Jacques Arminius avait mitige les principes severes et
durs de Calvin sur la predestination et la grace» (См. Tableau des
revolut. du Systeme polit. de ГЕигоре. Т. II, p. 467).* Таков
вообще весь перевод книги Ансильона. Жаль! такая книга сто-
ила бы лучшего перевода!
45. Жизнь Вильяма Шекспира, английского поэта и актера;
с мыслями и суждениями об этом великом человеке
русских и иностранных писателей: Н. А. Полевого7
П. А. Плетнева, Л. А. Якубовича, Гёте, Шлегеля, Гизо,
Вильмена, с портретом Шекспира. Москва. В тип.
Николая Степанова. 1840. В 8-ю д. л. IV, 52 стр.
С эпиграфом:
«Шекспир огромен, как мир; разнообразен, как природа!..»
Репертуар русского театра, издаваемый И. П е с о ц-
к и м. Пятая книжка. Месяц май. С.-Петербург. В. тип.
А. Плюшара. 1840. В 8-ю д. л., в две колонны. 36, 31,
12 стр.1
Слава богу!., наконец-то!.. Только что мы начали было при-
ходить в отчаяние, что июньские книги все так серьезны, что
* «Яков Арминий смягчал суровые и жесткие положения Кальвина
о предопределении и благодати» (см. «Изображение революций в поли-
тической системе Европы», т. II, стр. 467). (Франц.) — Ред.
275
18*

нам нечем и позабавить ревностных почитателей библиографи-
ческого мусора,— как вдруг — о радость! — вдруг являются
«Жизнь Вильяма Шекспира», с приложением мнений о сем ве-
ликом человеке гг. Якубовича, Славина и Гёте, и пятая книжка
«Репертуара», с приложением к оной мнения г. Греча" о драма-
тической поэзии. Милости просим, дорогие гости!..
Нечего много распространяться о «Жизни Вильяма Шекспи-
ра»: заглавие этой книжицы, выписанное нами с совершенною
точностию, дает о ней самое верное понятие. Это явно произ-
ведение молодого человека с растревоженными чувствами. Мне-
ния Гёте, Шлегеля, Гизо и Вильмена о Шекспире выбраны из
русских журналов и не представляют ни одной яркой и светлой
мысли, даже ни одного положительного мнения, потому что
перепутаны, искажены, без порядка изложены. Из русских пи-
сателей особенно поразительны мнения г. Полевого (которого
автор книжки называет «родным, русским поэтом, Н. А. По-
левым», на стр. И «Вместо предисловия», и потом «красою Рос-
сии, философом1 и литератором русским, Николаем Алексее-
вичем Полевым», стр. 18). Мнения эти почерпнуты из письма
(к кому-то) г. Полевого о «Сне в летнюю ночь»; письмо это было
помещено в «Телеграфе» и отличается тем, что, прочтя его, не
составишь себе никакого понятия о Шекспире, не запомнишь
ни одной мысли и никак не будешь в состоянии пересказать дру-
гому, что и о чем читал.2 Что делать! такова судьба всех мнений,3
особенно ни на чем не основанных. После мнений г. Полевого
особенно хороши мнения другого великого поэта-философа, дру-
гой красы и славы русской поэзии, именно г. Якубовича. Всего
лучше в них то, что хотя они высказаны и плохими стихами, но
кратко, выразительно и убедительно. Но лучше обоих их мне-
ния самого автора, подцисавшегося под предисловием А. Сла-
вин. Кто бы такой был этот таинственный г. Славин? Что за
новое «инкогнито» появляется в нашей литературе, и без того
так богатой разными «инкогнитами», известными и неизвестны-
ми? Нет, милостивые государи, г. Славин совсем не «инкогнито»,
хоть он и вовсе вам неизвестен. Он давно уже с особенным успе-
хом подвизается на литературном поприще. Прежде он был из-
вестен под именем г. Протопопова, или, по «Библиотеке для чте-
ния», под именем г. П-р-т-рр-ппрр-ррр-ва, — и тогда он издал
«Незаконнорожденного»,4 довольно плохой роман, будто бы
переведенный им с польского; потом перепечатал, с некоторыми
изменениями, состоявшими в искажении5 языка и смысла,
«Сто дней» — драматический очерк жизни Наполеона, соч.
Дюма, перевод А. Шишкова, и приложил к нему предисловие,
в котором, со всею гениальною откровенности»), объявил пуб-
лике, что он, г. Протопопов, «знатный сочинитель» и что только
один он изобразил Наполеона как следует, т. е. по-шекспи-
276

Театр английский начался подражанием французским мистериям
и долго влачился в младенчестве (влачился в младенчестве — хорошо ска-
зано; хоть бы г. Славину!). Вдруг, посреди туманов учения классического,
возник в Англии гений самородный, оригинальный, единственный, Шекс-
пир, в душе которого, как в чистом зеркале чистого ручья, отразилось
всё небо поэзии. В музее Дерптского университета видел я достойную вни-
мания аллегорическую картину, о которой говорит Гёте в своей автобио-
графии. Представлен храм поэзии драматической. В святилище его вос-
седят гении древности и новейших веков, важные, глубокомысленные, в
классической одежде греков и римлян; другие занимают места в преддве-
рии храма; третьи вне его, на ступенях. Один человек, в камзоле, брюках
и фуражке английского матроса, закинув руки на спину, глядя вверх,
входит в самую средину святилища, как видно и сам того не зная, куда
зашел: это Шекспир. Ему обязана рождением новая драма, до невероят-
ности употребляемая во зло бездарностью, шарлатанством и мнимою ге-
ниальностию.
И всё тут! Ну, теперь понимаете, что такое Шекспир? Если
не совсем, прочтите при этом «Жизнь Вильяма Шекспира» с
мнениями об ней гг. Полевого, Якубовича и Славина.
Кроме сей дивной статьи, в пятой книжке «Репертуара»
есть еще какие-то два водевиля,1 водевильные куплеты, смесь,
новости и разные известия, о которых вы давно уже знаете из
«Северной пчелы» и других листков.
46. Три розы. Книжка для детей, изданная Б. Федоро-
вым. С.-Петербург. 1840. В тип. Е. Алипанова.
В 16-ю д. л. 238 стр.2
Предисловие к этой книжке так интересно и дает о ней та-
кое ясное понятие, что мы почитаем нужным выписать его:
В сей книжке помещены три драматические тшесы, избранные мною
из новых сочинений Шмидта:
I. Лютня, или Маленькая певица Альпийской
долины, драма в 5-ти действиях.
II. Корзинка земляники, драма в 1-м действии.
III. Эмма, или Любовь к матери, драма в 3-х действиях.
Многие сочинения Шмидта, писателя, заслужившего общее уваже-
ние и европейскую славу (?), известны у нас по переводам В. А. Жуков-
ского, г-жи Зонтаг и других.
Помещаемые здесь три новые его пиесы для юного возраста принад-
лежат к лучшим из его полезных произведений. Они прелестны и дышат
чистейшею нравственностию. 3
Переводчик назвал их тремя розами, с тою мыслию, что они (,) при-
влекая внимание юных читателей, исполнят сердца их нравственным аро-
матом: теми кроткими, отрадными чувствами любви к богу и ближним,
чувствами благочестия и доброжелательства, без которых нет истинного
счастия в жизни.4
Прекрасное цредисловие — оно так и дышит чистейшею
нравственностию и общими реторическими местами! Одно уже
название чего стоит — «Три розы»! Оно и символическое и
279

аллегорическое вместе! Но увы! Розы г. Шмидта сильно попахи-
вают дурманом резонерства и колят руки шипами безжиз-
ненных, отвлеченных сентенций, одетых в человеческие имена,
но без человеческих образов и лиц! Переводчик подбавил к ним
еще и своего «аромата». Одну из этих плохеньких драм он пе-
реложил на русские нравы, и вот вам образчик мужицкого
языка — монолог мужика Якова, бросившего в лесу своего
маленького брата, который по сему случаю много лет пропадал
без вести:
Куда ни хожу, а всё прибреду сюда. Кажется бы (т. е. казалось бы),
незачем далеко отходить от нашей хижины, но, проходя лесом, всегда
заверну в это место. Сердце не дает мне покоя, и я всё думаю найти бед-
ного брата, здесь мною покинутого. Теперь я понимаю, почему есть в лю-
дях поверье (т. е. есть у людей или между людьми поверье), что душа зло-
дея скитается на том месте, где сделано злодеяние. После роковой бурной
ночи (ай да мужичок!..), в которую мы искали брата и не могли найти,
всё для меня переменилось в природе. Небо не кажется радостным, как
прежде. Лучи солнца как будто реже проникают сквозь этот лес; свист
ветра пугает меня. Шелест листьев увеличивает боязнь; О (о) как тяжки
укоры совести! Это ад в сердце. (О как несносна реторика? Это скрып не-
мазанных колес в слухе!) Ах! (именно ах!). Я желал бы громко, громко
сказать всем людям: сохраните ваши руки от преступления, гоните от
себя мысль о худом поступке. {Садится на дерновую скамью, опускает
руки на колена и обращает взоры к небу). Брат мой! Добрый, бедный
Ф(0)едя, которого за тридцать лет я так коварно покинул здесь, где ты
теперь? В небесах? Или еще живешь на земле? Не растерзали ли тебя
звери? Не захватили ли тебя разбойники? Страшная мысль! Ах (ах!)
лучше быть растерзаиу зверьми, чем жить со злодеями; лучше умереть,
нежели быть преступником. Я это чувствую. (Встает и озирается). Вот
где ты спокойно почивал... тут... (примечает Ф(0)еденьку). Боже, что я
вижу? Всемогущий, подкрепи меня! Не совесть ли помутила мой рассудок
(,) или не тень ли брата моего меня преследует? Нет, нет, воображение
меня обманывает! (Отступает несколько шагов, потирая лоб, и снова
смотрит на дитя). Опять!.. Это не призрак... (Какой болтун этот му-
жик!). Так! Это дитя верно заблудилось в лесу. Отведу его к родителям.
(Приближается). Как походит этот мальчик на моего бедного брата, все
черты лица его (ай да Яшка!); такой же румяный, белокурый. Не смею
заговорить с ним, но он усмехается во сне; разбужу его. Родимый, роди-
мый! Проснись!
Ф(0)е денька (полусонный). Ну, что? Что такое? Оставь меня
спать.
Яков. Не погневись, сердечный; скажи, как зовут тебя.1
Как хорош этот переход от реторического языка к мужиц-
кому, от этих пустых, но громких книжных фраз к словам —
«родимый», «не погневись» и «сердечный»!.. Разумеется, этот
Феденька — племянник Якова, сын его потерянного брата,
который найден был в лесу одною знатною особою, получил
отличное воспитание, дослужился до генеральства и, на радо-
сти, стал говорить не иначе, как книжным языком и моральны-
ми сентенциями.
280

Все эти драмы испещрены варварскими виршами, напомина-
ющими блаженные времена Сумарокова с братиею. Вот не угод-
но ли полюбоваться:
Тут нежно дочь свою целуя,
Мать к сердцу привлекла ее
И говорит: тебе скажу я,
Что это дерево твое.
Оно твое, мой друг бесценный!
Возрощено тебе родной;
В замену вишенки дареной,
Взросло из косточки родной.1
По этим образчикам прозы и стихов с родными косточками
читатели могут видеть, как хорошо переведена на русский язык
эта плохая детская книжонка. Бедные дети!..
47. Александрийский театр.
Чудные приключения и удивительное морское путеше-
ствие Пьетро Дандини. Волшебный водевиль в трех
действиях, переделанный с французского Д. Т. Л е н-
с к и м; музыка набрана из лучших авторов
г. Петренко.— Хочу быть актрисой! или Двое за
шестерых. Шутка-водевиль в одном действии, соч.
П. С. Федорова. — Деловой человек, или Дело
в шляпе. Комедия в одном действии, с куплетами,
соч. Ф. А. К о н и; музыка набрана и некоторые нуме-
ра написаны вновь воспитанником Лядовым; новая
увертюра его же сочинения (спектакль мая 16).2
«Чудные приключения и удивительное морское путешествие
Пьетро Дандини» г. Ленского — фарс, не принадлежащий ни
к литературе, ни к сценическому искусству. Это скорее балет,
где не танцуют, а говорят и поют, и если этот балет разыгры-
вается живо, быстро, непринужденно, он может доставить пуб-
лике полчаса удовольствия, в качестве забавной шутки. Г-н Мар-
тынов выполнил роль Пьетро Дандини именно так, как дол-
жно ее выполнить: живо, весело, простодушно и естественно
в высшей степени. Но больше нечего сказать о его игре, потому
что, по сущности самой роли, ему нечего было творить или де-
лать что-нибудь необыкновенное в артистическом отношении.
После Мартынова заслуживает некоторое внимание г-жа Федо-
рова, по той отчетливости, с какою она старалась (и довольно
успешно) выполнять свою роль. Вот всё, что можно сказать и о
пьесе и о ее выполнении.
«Хочу быть актрисою! или Двое за шестерых» — очень не
дурной для сцены водевиль г. Федорова. Главное достоинство
281

его состоит в том, что его содержание взято из русской жизни —
условие, при соблюдении которого мы согласны и на водевиль
смотреть, как на что-то заслуживающее внимание, если в нем
видно хоть сколько-нибудь таланта. Главный недостаток во-
девиля г. Федорова состоит в слабом развитии характеров, и
вообще он своим успехом явно обязан был прекрасной игре арти-
стов. Впрочем, г. Федоров заслуживает благодарность уже и
за то, что дал средства артистам показать во всем блеске свой
таланты, чего не всякий водевиль дает. Артистов было двое:
г. Самойлов и г-жа Самойлова 2-я. Каждый из них играл по
три роли. Дело в том, что жена провинциального актера пред-
полагает в себе большое сценическое дарование и хочет во что
бы то ни стало поступить на сцену, а муж сомневается, чтобы у
ней был талант, и старается не допустить ее выполнить свое
намерение. Чтобы доказать ему, что у ней есть талант, она на-
чинает его интриговать, явившись к нему кухаркою, будто
бы нанятою его женою. Сначала он обманулся ее искусною
мистификациею; но потом догадался и, не показывая этого, ре-
шился и с нею сделать то же, и тотчас явился к ней богатым
греком, их дядею. Потом она явилась к нему уездною барынею
и так искусно сыграла эту очень неудачно обрисованную автором
роль, что муж ее и не догадался, что это его жена. Наконец он
является к ней режиссером театра, и она читает ему роль' из
пьесы, как бы для испытания своей способности к сценическому
искусству. Явившись к ней греком, он совершенно обманул ее,
но в режиссере она наконец узнала своего мужа и, чтобы взбе-
сить его, стала с излишнею аккуратностию выполнять требо-
вания роли касательно поцелуев. Дело объяснилось — он при-
знал в ней талант, и когда она похвалилась, что совершенно об-
манула его в роли уездной барыни и не допустила обмануть себя
в роли режиссера, — он сказал ей, что она не успела обмануть
его в роли кухарки и допустила его обмануть себя в роли дяди-гре-
ка, а в заключение объявляет ей, что дядя их умер, отказавши
им всё свое имение, и что они оба едут в Петербург и посту-
пают на сцену тамошнего театра. Г-жа Самойлова с каждым
разом всё более и более обнаруживает, что она обладает истин-
ным, прекрасным талантом, от которого петербургская сцена
и публика должны слишком многого ожидать. Мы не скажем,что-
бы ее игра была последнею степенью совершенства, в ней видна
еще ученица, но ученица с большим талантом и в игре которой
столько же жизни, натуры, грации, сколько и умения возвести
свою роль до идеала, придать ей особенный типический харак-
тер и в каждой роли быть новою, оригинальною и ни*в чем не
похожею на себя, кроме таланта. То же самое должны мы ска-
зать йог. Самойлове, с тою только разницею, что в его игре
видно больше твердости и отчетливости. Как хорош был этот
282

молодой сухощавый человек в роли старого толстого грека!
Его нельзя было узнать! Как характеристически говорил он ло-
маным русским языком; как верно выразил он ростовщика,
скрягу, который, кроме денег, ничего не понимает в мире!
Но в роли режиссера он был еще лучше: нельзя создать роли
более типической и характерной. Это режиссер чисто русский:
он провел всю жизнь свою за кулисами провинциального те-
атра. И как хорош он был и в настоящей своей роли — роли
талантливого актера провинциального театра, с какою душою
пропел он куплет о неприятностях и тяжести своего звания!
При сем мы должны вспомнить, что и г-жа Самойлова, в роли
кухарки, прекрасно пропела что-то вроде русской песни, очень
недурно составленной, и что ее, так же как и г. Самойлова,
заставили повторить куплет. Вообще водевиль шел прекрасно,
и игра этих двух артистов доставила публике удовольствие,
каким она очень редко пользуется, возбудила громкие и едино-
душные рукоплескания и несколько вызовов.
«Деловой человек, или Дело в шляпе» г. Кони есть собствен-
но водевиль, а не комедия, потому что в комедии не поются куп-
леты; но как этот водевиль основан не на сцеплении внешних
случайностей, а на развитии главного лица, очень удачно сде-
ланном, то он и приближается к комедии. Делового человека,
Пантелея Ивановича Жучка, играл Мартынов,— и его игра
была возможным совершенством. Ни одной черты, ни одного
движения, которое не было бы в высшей степени верным, истин-
ным, характерическим, художественным. Мы уже сказали,
что и у самого автора очень удачно развит характер этого лица;
но что сделал из него г. Мартынов — это выше всякого выраже-
ния! Невозможно глубже проникнуть в характер и теснее
срастись с формами и манерами солидного чиновника, с крестомна
шее, проседью в волосах и прекрасною молодою женщиною в за-
конном браке! Этою ролью Мартынов доказал, что хорошо раз-
вил в себе свой комический элемент своего превосходного та-
ланта: надо желать, чтобы теперь он обратил всё свое внимание
на развитие в себе патетического элемента. Есть роли, в кото-
рых мало смешить, а должно вместе и трогать. Этим искусством
в высшей степени обладает Щепкин и может служить высоким
образцом для всякого молодого таланта. Чтобы читатели поняли,
что мы хотим сказать, и согласились с нами, довольно напомнить
о роли матроса, в которой Щепкин так велик.1 От души желаем
того же и со стороны г. Мартынова, за развитием таланта кото-
рого мы следим с такою внимательностию и такою любовию.
Роль жены делового человека очень проста и очень естественна,
и г-жа Самойлова прекрасно выполнила ее. Только третье лицо,
Сила Саввич Горский, не слишком нравится нам. Едва ли оно
не вставлено для связи пьески и потому само по себе бесцветно
283

и мертво. Мож#тбыть> причиною этому и неудовлетворительная
игра г. Куликс9ва в этои роли; но чтобы сказать утвердительно,
что артист погРтил Роль» а не автор лишил артиста этою ролью
возможности гдорядочно сыграть ее,— надо прочесть пьеску,
А это тем инте'Реснее> что содержание пьески, во-первых, взята
из русской жи'зни> a во-вторых, очень просто и чуждо всяких
водевильных эффектов. Можно догадываться, что в Горском
автор хотел изобразить художника в душе и потому заставил
его стреляться^ из того, что при нем назвали взяточником его.
друга, которые впрочем, и сам нисколько не оскорбляется
подобным названием; сделал из него нежного сына, который
всем жертвует Для счастия и спокойствия старухи-матери. Всё
это прекрасно.^- но Для создания такого характера нужно иметь
слишком ияотО таланта, и таланта творческого: иначе всё в
нем будет ло^но, мертво, безлично...
48, Наука j*k>6bh. Назначение женщины и мужчины в жиз-
ни. лХюбовь. — Философия бала. Наблюдения над
французскою кадрилью. Прелести мазурки.— Тайны
вальса- Уединение красавицы. — Свидание. Язык
любви- Сочинение на получение звания доктора любви.
Санкт-Петербург. Печатано в типографии К. Винге-
бера. 484°- В 32-ю д. л. 144 стр.1
Маленькая книжка эта очень напоминает собою «Езду во
остров любви» Василия Кирилловича Тредиаковского, профес-
сора алоквенщ*и> а паче всего хитростей пиитических. Сладень-
кий тон марки^°в восьмнадцатого века составляет их обоюдное
сходство, а хороший язык и красивое издание «Науки любви» —
ее разницу от «Езды во остров любви».
И между теДО это единственная книга, вышедшая в прошлом
месяце по час^и так называемой «изящной литературы»! Ни
одного романа, ни одной повести, ни одного собрания стихо-
творений!.. Чудное, право, дело! Благорастворенная атмосфера
Петербурга в течение прошлого месяца, несмотря на клятвен-
ные уверения календаря, что у нас теперь самая середина лета,
ежедневно, есл# не ежечасно, промывалась осенними дождями,
и, как ни силилась, не могла подняться выше 13 или 16 граду-
сов по Реомюру»— а беллетристика остановилась, как видно, на
28 градусах и заснула ленивым сном жаркого лета! Поверив
календарю или слыша, что во Франции люди не знают, куда
деваться от ж^ров тридцатиградусных, наши досужие поэты
и прозаики не обращали никакого внимания на глубокую июль-
скую осень с ветром, дождем, холодом, с бессолнечным небом,
занавешенным толстыми, серыми тучами, и, завертываясь в
ваточные плащ**» не покидая калош, уверяли себя, что теперь
284

самая середина лета, никто-де книг не читает, все-де ленятся
от жара, живя по деревням и дачам... Ошибка, милостивые го-
судари, важная ошибка! На петербургских дачах только и
слышится чиханье да кашлянье, да лихорадочный скрежет зу-
бов, и, вероятно, все эти любители природы, имеющие неизгла-
голанное несчастие жить на даче в нынешнее псевдолето, охот-
но взялись было за книгу, чтобы, если и не насладиться ею, то
хоть посмеяться над ней... Ни одного романа, ни одной повести!
Ужас!.. Нечего делать, за неимением романов и повестей, при-
ступим прямо к книгам серьезным, из которых есть некоторые
весьма замечательные. Вот, например,—
49. Введение в философию. Сочинение профессора С.-Пе-
тербургской Духовной академии Карпова. С.-Петер-
бург. В тип. И. Глазунова и К0. 1840. В 12-ю д. л,
135 стр.1
Наша литература, не вышедши еще из состояния ребяче-
ства, успела уже подвергнуться всем недугам старчества: в
ней мало возникает энергических светлых стремлений, в ней
мало живой бодрости и отваги, зато в ней много болезненных
признаков: щедушность, мелочность, апатия, равнодушие, бес-
стыдное невежество, хвастающее собою, какой-то бессильный,
чахоточный скептицизм. Это ребенок в английской болезни!
Певуны из всех сил уверяют себя и других, что они люди ра-
зочарованные и отчаянные, что их ничто не манит в жизни;
так называемые ученые смотрят на всё, в чем заметно присут-
ствие мысли, на всё, что должно возбуждать в человеке святое
сознание своего высшего назначения,— или с коварною улыб-
кою Мефистофеля, или с озабоченным видом людей, которым
некогда заниматься пустяками. Особенно на философию на-
правляют они удары своего пошлого скептицизма, хотя, как
они сами признаются, не только никогда не удостоивали за-
няться ею, но даже не смыслят самых обыкновенных ее терми-
нов, которых знание в Европе предполагается во всяком обра-
зованном и благовоспитанном человеке. Давно ли журнальные
крикуны подняли тревогу на весь народ, встретив в нашем жур-
нале несколько слов, обыкновенных и понятных для всякого,
кто хоть сколько-нибудь знаком с наукою в современном ее
виде, и не устыдились публично признаться в своем невеже-
стве?2 Право, за них стыдно! И какое понятие о русском об-
разовании получил бы просвещенный европеец, если б услыхал
эти крики!.. Те, которые поумнее, своими насмешками, иногда
сбивавшимися на гаерство,'и уверениями, что философия наука
бесполезная и не хлебная, успевали добыть себе кусок хлеба
285

и потом, вероятно из благодарности (ибо всё же философии,
хоть и отрицательно, были они обязаны своими приобрете-
ниями) умолкали мало-помалу; другие же (и большая часть),
лишенные даже способности забавно гаерствовать, представ-
ляли и представляют невольные карикатуры древних титанов,
жаждавших Олимпа и забрасывавших самих себя тою грязью,
которая назначалась ими для предметов, недоступных их ра-
зумению.
Понятно, что при таком состоянии нашей литературы от-
радно встретить всякое литературное произведение добросо-
вестное и серьезное, точно так же, как в балаганной публике встре-
тить человека, благопристойно одетого и по крайней мере
не оскорбляющего вас своими манерами. Еще отраднее, если
такое добросовестное произведение относится, положим, не
сущностию, а одним именем, к области той великой науки, ко-
торая нашла себе у нас таких комических антагонистов. — Вот
почему нам приятно было развернуть книгу г. Карпова для того,
чтобы известить о ней наших читателей. Нам еще рано думать
о науке в собственном и строгом смысле, еще менее о филосо-
фии, которая может только приняться на почве сильной, хорошо
разработанной. Не знаем, в какой степени имеют удобрительные
качества теперешние продукты нашей литературы, но еще не
скоро, судя по всем признакам, придет то время, когда можно
будет рассуждать с ученою строгостию о сочинениях, объявляю-
щих себя «учеными». Если бы у нас и явилось теперь, благо-
даря какому-нибудь случаю, ученое произведение, удовлетворя-
ющее современным требованиям науки, то оно походило бы на
цветок, грустно и одиноко распустившийся среди негодной
травы, почти без надежды порадовать чей-нибудь взор и осве-
жить кого-нибудь своим дыханием. Перенести его на другую,
более благодарную почву, открыть его для чуждых, но способ-
ных оценить и признательных взрров, вот всё, что можно было
бы для него сделать. Самая критика о дельном, ученом сочине-
нии, которая по необходимости должна говорить его языком и
ставить читателя на его точку зрения, навлекла бы на себя га-
ерские возгласы...
Философские системы, увенчавшись в своем развитии систе-
мою нашего времени,1 через то самое так теперь определи-
лись и обособились, что опытный взор в одно мгновение отли-
чит, к какой из них принадлежит вновь вышедшее сочинение.
Так, по крайней мере, в Германии. Но и в Германии есть, однако,
такого рода философы, которые подбирают разный хлам, разбро-
санный разными системами по пути их развития, и изшего со-
ставляют свои собственные, дивно уродливые системы. В Герма-
нии оставляют в покое таких философов и отсылают их на зад-
ний двор литературы, где есть свое устройство, свои журналы,
286

свой дух и даже свои книгопродавцы. У нас, нисколько не уча-
ствовавших в философском развитии, очень естественно являются
философские книги, в которых авторы философствуют на про-
сторе, как душе угодно, и из различных мнений, из различных
обрывков понятий составляют пестрый калейдоскоп, вертят
его и тешатся новыми комбинациями. Тут уж никакая опытность
не поможет определить, откуда и как составилось сочинение.
«Введение в философию» г. Карпова представляет утеши-
тельное явление по тому уже одному, что автор, как видно из
целой книги, занимается своим предметом с уважением, что
для него философия не игрушка, как у большей части наших
доморощенных философов, и что он не шутя старается опреде-
лить, в чем она заключается. Удались ли его старания,— это
другой вопрос.
Что такое введение в философию и в чем должно состоять
его назначение? — Введение, как известно, не есть самая на-
ука: это должно быть только переходом к ее точке зрения от
обыкновенного сознания. Философия не имеет предварительных
понятий, как другие науки, излагающие их в введениях. Всё,
что можно сказать о ней,— вполне истинно можно сказать только
в ней самой. Цель введения в философию — только пригото-
вить неофита, очистить, сколько возможно, его представления,
пробить кору ежедневности, в которую облечено обыкновенное
житейское сознание, внушить уважение к великому предмету,
к святому таинству знания, поселить в готовящейся душе му-
жественную веру в могущество абсолютного духа, который
должен безраздельно властвовать в философии. Следовательно,
польза введения чисто субъективная по отношению к присту-
пающему; в отношении же к философии, эта область совершенно
внешняя, экзотерическая, и не может иметь никакого влияния
на ее ход. Г-н Карпов думает об этом несколько иначе: для него
введение имеет гораздо более важности. Философии,— думает
он,— грозят две противоположные опасности: потеряться в раз-
дроблении взглядов и, вместо всякого результата, дойти до
скептицизма и неверия или заключиться в догмат, цепенящии
ум, убивающий его силы, мертвящий его деятельность.
Между этими крайностями бесконечного дробления и строгого
догматизма философии,— говорит он,— всего лучше золотая
средина — введение. Это очень темно и странно. Не знаем,
вследствие ли этого самого соображения или каких-нибудь
других, не изложенных здесь,— автор возлагает на введение
обязанность говорить о следующих предметах: 1) о предмете
философии, 2) о ее методе, 3) о ее начале; потом 4) этими эле-
ментами (?) оно должно определить свою науку, 5) указать на
цель, 6) пользу и наконец 7) изложить чертеж системы фило-
софских наук. Смеем думать, что все эти предметы лежат внутри
287

самой философии; вне же филосрфии можно о них толковать сколь-
ко угодно, рассуждать вдоль и поперек и никак нельзя зацепить
самого дела; и уж наперед надобно отказаться от всякой науко-
словности (термин, составленный самим автором для означения
немецкого Wissenschaftlichkeit).* Существование философии
доказывает недостаточность всех нефилософских точек зрения
в познавании, и если к ней должно обращаться за последним
решением всех вопросов, то тем менее все вопросы о ней самой
могут быть рассматриваемы с точки зрения нефилософской;
философская же точка зрения может быть найдена только тогда,
когда найдено начало философии, и если философия начинается
во введении, то введение перестает быть введением и входит
внутрь науки. Притом самый смысл вопросов может быть опреде-
лен только в философии, вне которой слова: цель, предмет,
метода и проч. всячески могут быть определяемы сознанием;
только свободное развитие абсолютного философского начала
в силах дать им истинное и непреложное содержание.
Вот причина, почему, несмотря на добросовестные намере-
ния автора разрешить заданные вопросы, введение оставляет
их смысл в прежней неопределенности. Как, например, опре-
делил он предмет философии? — «Самопознание и исследова-
ние всего в целом, как одного бытия, полного разнообразной
жизни и деятельности, т. е. исследование мира метафизиче-
ского, поколику является он сверхчувственным и мыслимым».
Всё это очень хорошо, но поясняет ли хоть сколько-нибудь
дело? Что такое самопознание? бытие? мир метафизический?
И доказательство того, как трудно говорить о таких предметах
вне философии, заключается в том, что сам автор этому общему
определению, справедливому в своей отвлеченной общности,
дает слишком скудное содержание, и вследствие этого он так
несправедливо понял философию, так стеснил ее пределы, что,
вместо живого духа ее, получил мертвую психологию. В самом
деле так: не взвесив того, что 'содержится в понятии самопо-
знания, он понял его совершенно антифилософски, как познание
души. Психология есть для него самая существенная философ-
ская наука, а рассуждение об уме, воле и сердце — главное
ее содержание. Все области духа, по его мнению, должны'быть
изучаемы с психологической точки зрения; так, например, ис-
кусство должно идти не от понятия, не от существа своего, а от
человеческого сердца.— Метафизическое, по мнению автора,
есть нечто среднее между духовным и физическим,— а духов-
ное, единственно истинное содержание философии, объявляет-
ся для нее недоступным: это что-то неизменное, бесформенное
(странно!), ни нумен, ни феномен. Метафизическое, по автору,
* научность (нем.).— Ред.
288

выше физического и ниже духовного, но входит в область
человеческого бытия со стороны обоих начал и, воспроизведенное
в новый ряд существ, является сверхчувственным и отражает
в себе те самые начала, из которых оно-развилось. Метафизи-
ческое (в смысле автора) снова приводит нас к психологии и
снова разлучает нас с истинною философиею.
Но, не соглашаясь решительно с автором в основании, мы
обязаны отдать ему справедливость: он искусно владеет своею
мыслию и обличает в себе зрелого наставника; в книге его рас-
сеяно много отдельных мыслей, прекрасных и истинных; на
всем лежит печать возмужалой обдуманности. Язык его пра-
вилен, 'слог чист, литературен и читается с удовольствием;
философские термины употребляются им везде отчетливо и с зна-
нием дела, и мы приглашаем ожесточенных ругателей нашего
журнала заглянуть в книгу г. Карпова, чтобы убедиться в том,
что напугавшие их слова не нашего изобретения, а принадле-
жат науке, и что только их собственное, наивное невежество
виновато в том, что эти утвержденные в философском языке тер-
мины показались им непонятными и странными.
50. Словарь русских синоним. Выпуск вторы(о)й и третий.
С.-Петербург. 1840. В 8-ю д. л. 65—222 стр.1
Второй выпуск «Словаря русских синоним» начинается
65-ю страницею и словами: бессмысленный, помешанный, сума-
сшедший, безумный, безрассудный, взбалмочный, глупый, не-
истовый, бешеный, дурак, сумасбродный, скудоумный, несмыс-
ленный. «Словарь русских синоним» от всей души убежден, что
все эти слова — синонимы: мы почитаем бесполезным разуве-
рять его.
51. Репертуар русского театра, издаваемый И. П е с о ц-
к и м. Шестая книжка. Месяц июнь. С.-Петербург.
В типографиии А. Плюшара. 1840. 29, 4, 12 стр.
Репертуар русского театра, издаваемый И. П е с о ц-
к и м. Седьмая книжка. Месяц июль. С.-Петербург.
В типографии А. Плюшара. 1840. 35, 16, 48 стр.
Пантеон русских и всех европейских театров. Часть П.
№ 5. Май. Санкт-Петербург. 1840. 106 стр.
Пантеон русских и всех европейских театров. Часть П.
№ 6. Июль. Санкт-Петербург. 1840. 83 стр. 2
«Пантеон» запоздал и зато вдруг выходит двумя книжками.
Как не простить за замедление, если он так хорошо вознагра-
19 Белинский, т. IV 289

ждает за него публику, особенно когда в его двух книжках много
хорошего, интересного? Впрочем, теперь какое-то замедли-
тельное поветрие почти на все периодические издания. «Гала-
тея»1 отстала несколькими десятками книжек, что, разумеет-
ся, для публики нисколько не досадно, потому что публике
ничего не известно о существовании «Галатеи». «Сын отечества»
отстал шестью книжками за нынешний год да одним нуме-
ром за прошлый. Сама «Библиотека Для чтения», всегда быв-
шая образцом точности и аккуратности в выходе книжек, сама
«Библиотека для чтения» постоянно отстает двумя книжка-
ми,—и теперь, вместо того, чтобы первого июля явиться с
седьмою книжкою, как «Отечествен**ые записки» 15 июля,—
она явилась только с пятою. К не отстающим принадлежат
теперь только «Отечественные записки», «Современник» и
«Репертуар»; но «Современник» находится вне всякой воз-
можности отставать, потому что выходит только четырьмя книж-
ками в год, а «Репертуар», хотя выходит и ежемесячно, но воз-
можно ли и ему отставать, когда два или иногда три листа его
книжки наполняются готовым материалом — игранными во-
девилями домашнего печения или уж^ бывшими в печати, как,
например, переделкою г. Полевого Шекспирова «Гамлета»?..2
Несмотря на последнее свое замедление, «Пантеон» всё-таки
принадлежит к числу самых аккуратных изданий по выходу
книжек. Хотя книжки его и втрое больше книжек «Репертуара»,
однако он успел уже совершенно расквитаться с своими под-
писчиками за первое полугодие, и так как теперь еще только
половина июля, а «Пантеон» выходи? не в определенное число
месяца, то, вероятно, и седьмою книжкою во-время раскви-
тается с публикою. Взглянем на содержание двух последних
его книжек.
Пятая книжка содержит в себе давко уже известную пуб-
лике, но еще нигде не напечатанную пьесу знаменитого нашего
драматурга, кн. Шаховского — «ФиЛ, волшебная трилогия, в
трех частях, с прологом и интермедиею, заимствованная из
поэмы Пушкина „Руслан и Людмила"»-3 За нею следует повесть,
или, вернее сказать, рассказ, г. Порепельского4 (псевдоним)
«Макар Осипович Случайный». Рассказ этот не лишен занима-
тельности; жаль только, что автор любит пускаться в ^ отсту-
пления, рассуждения и мечтания, которые все очень скучны,
и вдается в растянутость. За повестью следуют стихотворения,,
за стихотворениями — очень интересная статья, или, лучше
сказать, первая статья большого сочинения кн. Шаховского
«История театра». Всё сочинение будет состоять из целого ряда
отдельных статей, которые все поместятся в «Пантеоне». Пер-
вая статья заключает в себе «Театр древних греков» и во многих
отношениях весьма интересна. Таюк^ целый ряд статей обе-
290

щает и статья самого редактора, г. Кони: «Характеристические
черты из жизни знаменитых художников». На сей раз очередь
досталась Гайдну. Начало статьи украшено превосходным поли-
типажем. Разные мелкие статьи и статейки заключают 5 №
«Пантеона». К нему приложены ноты на романс г. Вельтмана
«Луч надежды», музыка Беллини, и «Русская песня», слова и
мелодия барона Дельвига, аранжирована для фортепьяно
И. Рупини. Тут же безденежно раздается анекдотическая шут-
ка-водевиль г. Кони «Не влюбляйся без памяти, не женись без
расчета».
Шестая книжка «Пантеона» начинается водевилем г. Кони
«Деловой человек, или Дело в шляпе». Это замечательная пьеска
в репертуаре современного русского театра. Она украшена
хорошенькою картинкою. «Благородные люди», комедия в двух
действиях г. Меньшикова, радует нас вдвойне: и тем, что мы
прочли прекрасное, оригинальное произведение легкой драма-
тической литературы, и тем, что мы из него узнали о появлении
на литературное поприще нового и прекрасного дарования.
Содержание комедии взято из русской, или, лучше сказать, из
петербургской, современной жизни; действующие лица в ней —
живые люди; характеры очеркнуты игриво и естественно
язык действующих лиц — сама натура; всё свежо, оригинально,
похоже на действительность; резонерства — ни тени. Не-
смотря на все эти достоинства, пьеса всё-таки не комедия, а
разве картина современных нравов известного класса обще-
ства, в драматической форме. Автор слишком хлопочет о есте-
ственности и забывает о художественности. Поэтому в его
комедии нет целого образного, замкнутого в себе. В истинной
комедии каждое слово каждого лица должно относиться к дей-
ствию и в то же время знакомить читателя или зрителя с харак-
тером лица. Напротив, почти вся комедия г. Меньшикова со-
стоит в обрисовке характеров, независимо от действия. Так,
например, сцена чтения стихов Батюшкова очень смешна, но ее
легко можно и выкинуть и заменить другою, без всякого ущерба
для достоинства пьесы. Но этот недостаток, очевидно, отно-
сится не к таланту, а к неопытности автора, и мы уверены, что
он скоро подарит публику таким произведением, какого мы по-
читаем себя вправе ожидать от его прекрасного дарования. Но
по тому-то самому мы и хотим быть строги к таланту г. Меньши-
кова. Право на снисхождение и позорную пощаду, по нашему
мнению, имеет только золотая посредственность, а не истинный
талант.
За прекрасною пьесою г. Меньшикова следует «Атаман Ко-
солап»,1 историческая повесть... Боже мой! Что это такое?
Тут и Борис Годунов, и Лжедимитрий, и Битяговский, и бояре,
и разбойники, и русские барды с балалайками, вместо арф,
291 1S*

я с брадами, вместо бород; но больше ясего этого тут риторики...
И все исторические лица этой растянутой повести говорят
языком расиновских трагедий; атаман разбойников, гнусный
Волохов, в то же время и романтический плакса... Нет, не
хотим и верить, чтобы это была повесть, а не шутка вроде
пародии на повести, порожденные повестями Марлинского!
«Представление Дона Жуана», фантазия Гофмана,— наш
старый знакомец: она была переведена в 4 № «Московского на-
блюдателя» 1838 года, под тем названием, которое ей дано са-
мим автором: «Дон Жуан, происшествие, случившееся с путе-
шествующим энтузиастом». Но это произведение Гофмана так
велико, а «Наблюдатель» так мало известен публике, что за
вторичный перевод его нам остается только благодарить «Пан-
теон». Но переводить Гофмана великое дело, а особенно перево-
дить его «Дона Жуана», который* по своему содержанию есть
критика на Моцартова «Дона Жуана», а по форме — сам ве-
ликое художественное произведение. Переводить подобные
произведения — то же, что держать в руках бабочку: того и
гляди, что сотрешь или сдуешь радужную пыль с ее роскошных
крылышек. Перевод в «Пантеоне» хорош, но радужная поэти-
ческая пыль сдута. Жалеем, что время и место не позволяют
нам сделать выписки из того и другого перевода, для подтвер-
ждения нашей мысли.
Биография Лаврова, певца московского театра, недавно по-
хищенного преждевременною смертию; известие о смерти Па-
ганини и ответ «Северной пчеле» заключают шестую книжку,
а с нею и вторую часть «Пантеона».
К шестой книжке приложены: 1) Вальс Пантеона (Panteon
VValzer), соч. г-жи Терезы Гедике; 2) романс из комедии «Дело-
вой человек», музыка г. Лядова, и 3) политипажный портрет
Гофмана.
52. Руководство к познанию древней истории для средних
учебных заведений, сочиненное С. Смарагдовым,
учителем истории и географии при Сиротском инсти-
туте императорского Гатчинского воспитательного до-
ма. Напечатано иждивением С.-петербургского вос-
питательного дома. С.-П.-бург. В тип. 3-го департа-
мента Министерства государственных имуществ. 1840.
В 8-ю д. л. 497, VII и VIII стр. J
Вот книга, заслуживающая полного внимания пуолики,
утомленной эфемерными явлениями нашей литераторы. Это
почти первый учебник истории, составленный добросовестно,
отчетливо, умно, с знанием дела. При составлении его г. Смараг-
дов руководствовался совершенно справедливою мыслию, что в
292

середине между школьным изучением голых фактов, простые
цифр и имен и высшим исследованием путей человечества при
свете религии и философии должно быть посредствующее изуче-
ние, которое должно рассматривать факты «уже не элемен-
тарным способом, т. е. не в несвязных рассказах и биогра-
фиях, а в последовательной связи, прагматически; ознакомиться
более или менее с самими источниками истории, дабы в универ-
ситетах не останавливаться при затверживании фактов и дабы
быть в состоянии понимать ученые выводы и высшие взгляды
на судьбу народов». Такого рода изучение должно относиться
к средним училищам, гимназиям или, лучше, высшим классам
гимназий. Собственно, автор составил свое руководство для
употребления в латинских классах Сиротского института
императорского Гатчинского воспитательного дома, в котором
он преподает историю.
Автор очень счастливо осуществил руководившую его мысль
и составил очень дельный учебник для средних классов. Смело
можем сказать, что труд г. Смарагдова превосходит все, с та-
кою же целию составленные у нас учебники истории. Повество-
вание полно, но не теряется в дробностях, и стройно; во всем
видно зрелое соображение, отсутствие всяких рассуждений и
сентенций, восклицаний и ораторских выходок, — всего этого
хлама, который так часто влачит за собою наша доморощенная
Клио; везде дело говорит само за себя положительно и твердо,
как и должно в учебнике; изложение, при необходимой кратко-
сти и сосредоточенности, очень ясно и неутомительно: факты со-
стоят не в одних изысканиях и числах, не в одной номенкла-
туре событий, а в характеристике более или менее отчетливой
быта и внутреннего устройства народов и естественных усло-
вий, в достаточных, основательных сведениях из древней гео-
графии. Сверх того,— что также очень важно в учебнике и
что так мало исполняется в наших, — везде, где нужно, ука-
заны источники и лучшие европейские сочинения, из которых
можно почерпнуть основательнейшие сведения о повествуемом
народе или событии. При изложении истории народов класси-
ческих автор не только цитует, но и приводит из них целые
выражения, для того,— говорит он сам,— чтобы приохотить
молодых людей к чтению классиков и ознакомить их с образом
мыслей древних. Хронология очень отчетлива и согласна с
новейшими историческими исследованиями; к книге прило-
жена подробная хронологическая таблица.
Автор руководствовался хорошими немецкими учебниками,
хотя мы могли бы ему указать на лучшие из лучших, которыми
он не пользовался: это — сочинения Лео (кроме, впрочем,
учебника его новой истории) и Рема.1 Тогда бы история его полу-
чила, может быть, главное, чего недостает ей: единство созер-
293

цания. Хотя связь между событиями и соблюдена, но крайней
мере, в истории Греции и Рима, но в ней не видно значения:
она ничего не открывает. Вследствие этого не видно, как дви-
жется вперед человечество, в чем заключается его развитие;
а предчувствие того великого содержания, которое заключается
в всемирно-историческом прогрессе, должно бы необходимо
быть результатом такого изучения. Цепь фактов, конечно, нигде
не должна прерываться общими рассуждениями и взглядами,
которые совершенно неуместны в учебнике: мы с этим первые
согласны; но мы также требуем, чтобы незримая сущность всех
фактов — их понятие было сознано более или менее опреде-
ленно учителем и лежало бы в основании учебника; мы требуем,
чтобы факты, следуя друг за другом, представляли органи-
ческое, полное значения целое. Требования эти нелегки, и очень
немногие даже и из немецких учебников выполняют их; но тем
не менее их выполнение необходимо для истинного и вместе
дельного изучения истории.
Народы Востока толпятся у автора в странном беспорядке.
Он начинает с египтян, основываясь на той мысли, что история
должна начинаться «с такого народа и государства, устроение
которого более других зависело от особенностей земли, т. е.
которое является нам не произведением человеческого произ-
вола, но необходимостию природы», и что будто «образование
египтян было решительно следствием особенных качеств их
земли». Какое тесное соображение! Во-первых, нет ни одного
народа и государства, в которые не входили бы, как элемент,
естественные условия; во-вторых, почему же Египет более,
нежели другое государство, основывается на них? Главное то,
что в этом отношении можно указать еще на Нил, которого
разлитие оплодотворяло почву; но возможно ли вывести из этого
обстоятельства египетскую историю, дух Египта, его религию,
это таинственное стремление к пойкшу очеловечению в образе
сфинкса, эту загадочность символов? Земля та же, и Нил так же
протекает; но где древний, сумрачный Египет, с тайною думою
на челе?.. Его ест, потому что ответ на вопрос, выразившийся
в его существовании, был дан прекрасною Грециею, и загадка
сфинкса была решена. Египет был цвет Востока: в нем темные
требования и стремления духа, вырывавшегося на свет созна-
ния, уяснились до степени вопроса.
Но еще страннее покажется тем, которые могут быть jug(*s
competents* в этом деле, что автор вовсе обошел и Китай и
Индию, между тем, как именно от них-то и должна начаться
история. Китай есть колыбель, — не говорим человеческого ро-
да, что совсем другое, но — колыбель исторического духа. Имея
* компетентными судьями (франц.).— Ред.
294

своим назначением осуществить это начало, он и остался при
нем без движения, в мертвой неподвижности. Это — государ-:
ство в своем первоначальном, чисто естественном виде, в форме
семейства. Здесь еще вовсе нет духовного самосознания, нет
религии в истинном значении этого слова, и сознающая дея-
тельность есть не более, как механическое составление и рас-
ставление внешних предметов. За ним должна следовать Ин-
дия, так же неподвижная, как и он, но уже высшая по своему
началу. Это страна тревожного искания духа, беспокойного,
стремления выбиться из очарованного круга вещества,— страна
чудовищной фантазии. Здесь еще нет никакого различия между
теоретическим и практическим духом: всё представляет чудный
хаос, и история Индии не есть то, чем должна быть история —
свободным движением во времени. Только в народах передней
Азии, которые по общему началу своему могут быть названы
народами зендскими, а по преобладающему народу, который
поглотил их и явился выразителем и представителем их сущ-
ности, персидскими,— только здесь возникает собственно
прогрессивное движение во времени, саморазличение духа
(Ормузд, Ариман) и практическая, из воли вытекающая дея-
тельность. Это, кроме собственно зендского народа,— асси-
рияне, вавилоняне, мидяне, персы. Автор разбросал их так,,
что они проходят какими-то случайными явлениями в его «исто*
рии». После египтян рассматривает он вавилонян, ассириян,,
евреев, финикиян, карфагенян, потом бактериян, мидян и nep-v
сов, а засим уже Грецию.
История Греции и Рима, занимающая, как и должно быть^
большую часть учебника, составлена очень хорошо и без всякого
сравнения, как уже и было сказано, со всеми существующими
у нас руководствами к преподаванию истории.
53. Александрийский театр.
Солдатское сердце, или Бивуак в Саволаксе. Драмати-
ческий анекдот из финляндской кампании, в двух дей-
ствиях, с эпилогом, соч. Н. А. П о л е в о г о.— По-
* жилая девушка, или Искусство выходить замуж.
Комедия-водевиль в одном действии, переделанная
с французского П. С. Федоровы м.— Иван Ива-
нович Недотрога. Комедия в одном действии, пере-
деланная с французского Н. А. П о л е в ы м.—
Он за все платит. Водевиль в одном действии, соч.
Баяра и Вар н ера, перевод с французского
Н. А. Полевого (Спектакль 12 июля).1
Драматический гений г. Н. Полевого так быстро летит вперед,
что обгоняет самого себя, а нас лишает всякой возможности
295

поспевать за собой. В самом деле, посмотрите, какой огромный
путь совершил он с 1837-го по 1840-й год, т. е. в какие-нибудь
с небольшим три года! Начав свое поприще переделкою «Гам-
лета», трагедии Шекспира, в русский водевиль, г. Н. Полевой
написал оригинальное произведение— «Уголино»,1 . которое
почитателями его таланта признается трагедиею, а противни-
ками— водевилем, переделанным с французского. Все ду-
мали, что после таких блестящих опытов неистощимый гений
г. Н. Полевого превзойдет в плодовитости отца российского
феатра, А. П. Сумарокова, и наводнит нашу драматическую ли-
тературу трагедиями-водевилями; но чем блестящее надежды,
тем они и несбыточнее: путь г. Ы. Полевого был другой, и ожида-
ния поклонников его гения были обмануты. С честию и славою
поборовшись с Шекспиром, г. Н. Полевой, как великодушный
боец, довольный только победою над своим соперником, но не
желающий его конечного уничтожения,— к счастию Шекс-
пира и нашему, оставил его в покое и вдруг вступил в борьбу
с г. Коцебу. Завязалась страшная и упорная борьба, — и все
увидели, что для всякого бойца есть свое время битв, которого
уже не воротишь, если оно пройдет... Победивши Шекспира,
г. Н. Полевой был побежден г-ном А. Коцебу...2 Правда, в ко-
личестве пьес он не уступает ему, но в достоинстве их далеко
ниже его, а сверх того, самая маловажная из пьес Коцебу боль-
ше десяти самых важных пьес г. Н. Полевого. Конечно, неко-
торые из пьес г. II. Полевого имели большой успех на сцене,
но это была заслуга талантливых артистов, в которой автор
вовсе не участвовал. Наконец — что дальше, то хуже — на-
конец, г. Полевой низошел до смиренной роли переделывателя
и переводчика французских водевилей и, побежденный г-ном
А. Коцебу, допустил себя торжественно победить г-ну И. Ко-
ровкину!3
Да! — с сокрушенным сердцем, с растерзанного от сугубой
горести душою, должны мы сознаться, что — увы! — меркнет,
меркнет она, наша драматическая слава, слабеет могучий талант
нашего великого драматура, г. II. Полевого!.. Слабенька, очень
слабенька переделка его французской комедии, или француз-
ского водевиля, названная им «Иваном Ивановичем Недотро-
гою»; но опа — гениальное произведение в сравнении с «Сол-
датским сердцем» и «Он за'всё платит»!.. Это именно два из тех
произведений, которыми молодой талант только еще начинает
свое поприще и которые поэтому слабы, бледны, бесцветны,
пусты; или которыми старый талант оканчивает свое поприще и
которые поэтому холодны, безжизненны, мертвы, гнилы...
О, как тяжело, как горько произносить нам этот приговор та-
кому блестящему драматическому гению!.. Рука дрожит, слеза
катится из глаз... Читателям нашим известно, что мы никогда
296

не были врагами гения г. Н. Полевого; а сверх того, хоть кому,
так
страшно зреть,
Как силится преодолеть
Смерть человека...х
«Солдатское сердце, или Бивуак в Саволаксе», поражая
воображение читателей театральных афиш своими хитрыми на-
званиями, поражает его и своими орнаментами, из которых пер-
вый состоит в хоре песенников, поющих «Не одна-то во поле
дороженька пролегала», второй — в новой военной увертюре,
сочинении воспитанника Театрального училища, К. Лядова, а
третий, и самый эффектный, в разделении пьесы на части, с осо-
бенным и заманчивым названием каждой. Первое действие, изво-
лите видеть, называется «Бивуак»; второе — «Солдатское серд-
це», а эпилог — «Добро не пропадет». Многие думают, что
подобные орнаменты приличны только для ярмарочных балага-
нов, а не для пьес, играемых на столичном театре. Мы, с своей
стороны, не можем согласиться с столь резким мнением; однако
всё-таки думаем, что истинный талант во всем любит простоту
и более всего гнушается особенными названиями для каждой
части пьесы, а тем более — частички пьески. Равным образом,
нам не нравятся и имена действующих лиц, и не без причины,
ибо все эти Пламеновы, Звездовы, Мотыльковы, Зарубаевы
и Штыковы напоминают Добросердов, Здравомыслов, Прав-
додумов и подобных тому чудищ старинной классической ко-
медии русской. Но еще более не нравится нам содержание пьесы,
потому что оно не более, как анекдот, а ничего нет хуже, как
анекдот, вытянутый в повесть или распяленный на драму. Мы
уже не говорим о том, что самый анекдот — общее и переобщее
реторическое место, истертое сухими моралистами и бесталан-
ными «сочинителями». Но и здесь еще не конец дурному: хуже
всего манера изложения пьесы. В этом отношении пьеса
г. Н. Полевого несравненно ниже драматических опытов Ильина
и г. Б. Федорова. Не говоря уже о том, что действующие лица
в ней — аллегорические олицетворения отвлеченных добро-
детелей и пороков,— хуже всего то, что эти образы без лиц
беспрестанно разглагольствуют о самих себе, а особенно до-
бродетельные хвалятся своими добродетелями, забывши по-
словицу, что только «ржаная каша сама себя хвалит». И при-
скорбнее всего то, что такими хвастунами и самохвалами пред-
ставлены русские;— но с нами бог! Это не настоящие русские,
но русские г. Н. Полевого, а потом они ужасно смешны на
сцене. Представителем русских г. Полевому заблагорассуди-
лось сделать какого-то корнета, г. Булгарова, у которого все
патриотические чувства только на языке, а не в сердце, и ко-
2,97

торый на них смотрит, как на готовый материал для реториче-
ских сентенций, годных разве в нравоописательные статьи
или громкие возгласы на разные казенные случаи. Остальные
достоинства пьесы г. Н. Полевого состоят в том, что все ее дей-
ствующие лица поступают по моральным сентенциям, заучен-
ным в азбуке, и больше говорят, чем делают, а говорят всё
казенные фразы о предметах, которые бы заслуживали лучшего
языка. Это служит прекрасным доказательством, что отсут-
ствия сердечного жара и обаятельной силы души нельзя заме-
нить предметом, как бы он сам. по себе ни был высок: пьеса мо-
жет быть написана и с доброю целито, а всё будет казаться сла-
бою, если она дурна. И пьеса г. Н. Полевого была сыграна
именно так, как должны играться пьесы такого рода, т. е. пре-
красно. Артисты, участвовавшие в ней, совершенно соответство-
вали лицам, которых представляли. Особенно хороши были
г. Толченов 1-й, в роли полковника Пламенова, и г. Леонидов,
в роли корнета Булгарова: нельзя было видеть без слез, как
обнимались в эпилоге сии достойные офицеры.
«Пожилая девушка, или Искусство выходить замуж» —
одна из тех пьес, с умом и толком переложенных на русские
нравы, которые доставляют на сцене истинное наслаждение пу-
блике, если хорошо разыгрываются. Мы и всегда были бы благо-
дарны г. Федорову за эту пьеску, но как она игралась тотчас
после «Солдатского сердца», то нет пределов нашей благодар-
ности... Целое выполнение этой пьесы можно б было назвать
чудом совершенства, если бы в нем не участвовал г. Леонидов
в роли Федора Павловича Карицкого. В самом деле: г-жа Ка-
ратыгина 1-я, г. Мартынов, г-жа Самойлова 2-я, г. Сосниц-
кий,— и вместе с ними — о насмешливая судьба! — г. Леони-
дов!.. И потому о целом мы можем помолчать; но зато скажем
о частностях. Г-жа Каратыгина 1-я бесподобно сыграла роль
пожилой девушки; г-жа Самойлова 2-я сделала из своей незна-
чительной роли всё, что артистка с истинным дарованием может
сделать; г. Сосницкий презабавно выполнил роль пожилого
селадона; но игра Мартынова в роли дяди пожилой девушки,
степного помещика, была чудом сценического искусства. Вот
истинное творчество! Решительно, еслр1 только есть в сце-
ническом таланте Мартынова патетический элемент, и если
бы только он захотел и смог развить его до такой степени
совершенства, до какой развил он в себе комический элемент
своего таланта, на петербургской сцене был бы свой
Щепкин...
«Иван Иванович Недотрога», переделка какой-то француз-
ской комедии, сделанная г-м Полевым, далеко уступает в досто-
инстве переделке г. Федорова. Во-первых, имена действующих
лиц в ней опять напоминают старинные изделия русской клас-
298

сической комедии: Недотрога, Милованов, Надоедалов... Во-
вторых, характеры в ней ложны и жертвуются один другому;
так, например, характер Недотроги есть явное преувеличение,
карикатура, лишенная всякого правдоподобия и смысла,—
и всё это для того, чтобы лучше оттенить характер Ф. Ф. Мило-
ванова, который, правду сказать, благодаря превосходной игре
Сосницкого, кажется со сцены очень удачно очеркнутым ха-
рактером. Надоедалов — сатирическая карикатура. Он и глуп,
и груб, и подл. Он напечатал какое-то сочинение, тогда же раз-
руганное всеми журналами, и почитает себя имеющим право на
место директора гимназии; но ему, разумеется, отказывают, яко
недостойному, а место дают бывшему профессору Ришельевского
лицея, Ивану Ивановичу Недотроге, яко достойнейшему, хотя
он, судя по тому, что говорит и как действует в пьесе, глупее
самого Надоедалова. Сущность пьесы основана на противо-
положности характеров двух отцов: Недотроги (отца героини
пьесы), который всем оскорбляется и за всё сердится, и Мило-
ванова (отца героя пьесы), который, при благородной и любящей
душе, отличается прямотою слов и простотою манер, доходящею
до грубости. Сосницкий был бесподобен в роли Милованова;
но должно отдать справедливость и г-ну Каратыгину 2-му, ко-
торый своею обдуманною, благородною игрою заставил зрите-
лей забыть о неестественности и карикатурности выполняемой
им роли. Г-жа Сосницкая прекрасно выполнила роль Надо-
едаловой: играя грубую и низкую провинциалку, она возбуж-
дала в зрителях не отвращение, но добродушный смех.
Г-жа Ширяева была очень мила в роли дочери Недотроги; г. Во-
ронов был недурен в роли доктора Мироновича; все другие были
более или менее сносны, кроме г. Сергеева, который в роли Ми-
лованова (любовника) был более, чем плох.
В водевиле г-на же Полевого «Он за всё платит» мы реши-
тельно ничего не могли понять, кроме того, что г. Мартынов
был удивительно хорош в роли купца, а г. Самойлов прекрасно
сыграл повесу Симоно. Что же до содержания пьесы, повторяем:
его никто не понял, потому что в нем для краткости (так как
спектакль был очень длинен, состоя из четырех пьес) выпущен
так называемый здравый смысл.
54. Оборона летописи русской Несторовой от навета скепти-
ков. Санкт-Петербург. 1840. В тип. импер. Россий-
ской Академии. В 8-ю д. л. VI, 462 и LXV стр. г
Книги, подобные «Обороне летописи русской»,— истинная
редкость не только в нашей, но и в какой угодно европейской
литературе: это плод многолетних, напряженных трудбв, плод
299

обширных сведений и неутомимого внимания, направленного
на критический разбор даже самых мелочных и, повидимому,
несколько отдаленных от предмета, но действительно относя-
щихся к нему фактов. В то время, когда наша беллетрическая
литература рассыпается в фейерверочных искрах легоньких
повестей и красиво напечатанных виршах или исчезает, как
в клубах дыма, в серобумажных романах фризурных сочини-
телей,1— ученая литература дарит нас, время от времени, та-
кими произведениями, которые могут составить капитал науки
и послужить действительным, прочным основанием к дальней-
шим приобретениям. Таково и сочинение г-на Буткова, о ко-
тором мы говорим теперь и которое, бесспорно, составляет
важнейшую ученую книгу из всех появившихся в нынешнем
году на русском языке.
Г-н Бутков, если не ошибаемся, не издавал еще для публики
отдельно критических своих исследований о древнем периоде
русской истории и ограничивался только помещением своих
статей по этой части в разных периодических изданиях. Теперь
он решился, так сказать, собратй в одну книгу свои критические
разыскания, свои убеждения, основанные на долговременных,
внимательных исследованиях, и направить эту книгу против
тех русских ученых, которые, вследствие также долговремен-
ных и — верим, несомненно — добросовестных трудов, убе-
дились, что летопись, известная под именем «Иесторовой» и
служащая до сих пор основанием древней истории России до
XI века, не есть рукопись, составленная одним человеком;
что, напротив, в ней к преданиям, исказившимся от времени,
присоединились сказания о происшествиях иноземных, только
примененных к русским событиям; что инок Киево-Печерского
монастыря, Нестор, мог оставить нам не более, как монастыр-
ские записки о событиях монастыря, к нему близких и досто-
верно ему известных, а всё прочее принадлежит не ему и сме-
шано с его записками после; что, следовательно, все сказания
летописи о Рюриках, Аскольдах, Дирах, Олегах, Игорях,
Ольгах, Святославах, Владимирах и Ярославах не могут быть
признаны за достоверные, не будучи подтверждены ни совре-
менными сказаниями иностранцев, ни философиею истории;
что поэтому несправедливо почитают Новгород основанным в
IX веке; что, в противность уверениям Шлёцеровой школы,
не существовало варяго-руссов, пришедших с севера, но что
варяги были славяне, пришедшие на север России в XII веке,
а руссы искони обитали на юге ее, и проч. и проч. Все эти ис-
следования так названных г-м Бутковым «скептиков» очень
важны и основаны на таких совестливых убеждениях, на каких
должны основываться все ученые разыскания. Но, к сожале-
нию, до сих пор еще они известны в отрывках, рассеянные там
300

и сям по журналам. Г-н Бутков мог собрать только 18 статей,
против которых и поставил свою «Оборону».
Вся книга его разделяется на две части: первая касается
только летописи, приписываемой Нестору, и содержит в себе
рассмотрение следующих вопросов: 1) на такой ли степени об-
разования стояла Россия в XI веке, чтоб могла иметь тогда
собственного летописца? 2) источники летописи русской,
3) руссы Аскольдовы и договоры Олега и Игоря, 4) руссы Шлёце-
ровы и Эверсовы, 5) кто были руссы и варяги, по понятию скеп-
тиков? и 6) основание Новагорода и его торговля.— Вторая
часть относится собственно до Нестора и состоит из следующих
шести глав: 1) Явление Нестора; образование сего инока;
начало и конец его временника; 2) Разбор мнения скептиков о
древних монастырских записках; 3) Связь с летописью Несте-
ровых отдельных повестей о Борисе и Глебе, о зачале Печсрского
монастыря и о житии Феодосиевом; 4) Средства Несторовы к
собранию для летописи материалов; 5) О Василии, Сильвестре
и Татищеве и 6) С каких пор Нестор известен в звании летопис-
ца?— Почти половина книги занята примечаниями, объясне-
ниями, ссылками и также критическими разысканиями. За
«Примечаниями» следует «Прибавление», состоящее из особой
статьи: «О руссах славянских, обитавших от устья Эльбы
по всему берегу Балтики и Финского залива до вершин Днепра
и Волги и до впадения Днепра в Черное море», написанной по
поводу статьи г-на Морошкина «О руссах славянских». Ко всему
этому присоединен «Указатель лиц, географических имен и за-
мечательных предметов». Одним словом, это — сочинение, об-
леченное во всеоружие ученой книги.
Привыкши всегда отдавать почет труду честному и полез-
ному, мы готовы были бы посвятить всё свое время на то, чтоб
подробно рассмотреть книгу г-на Буткова и высказать свои соб-
ственные убеждения касательно исследоваемых им вопросов;
но нас останавливает одно важное обстоятельство, которое до
времени, кажется, должно было бы прекратить все подобные
исследования,— именно: у нас нет еще летописи, изданной
так, чтоб любознательный археолог мог положиться на нее,
как на список возможно вернейший. Всё, что было издано
до сих пор, сделано по отдельным спискам и неполно; во всех
изданных доныне списках встречаются резноречия, которые
могут быть приписаны и умышленному произволу издателей,
хотевших читать известные места летописи так, а не иначе, или
невольным ошибкам при списывании и печатании. Только одна
Археографическая комиссия, имеющая теперь в своем распоря-
жении все существующие в России списки летописи — и ха-
ратейные и бумажные, да, сверх того, собравшая огромное число
разных летописных сборников,— только она одна может дать
301

нам летопись в настоящем ее виде, с вариантами, примечания-
ми, комментариями, снимками; тогда только — никак не преж-
де — вопрос о достоверности летописи и сказаний ее может
быть рассматриваем со всех его сторон; тогда же можно будет
рассматривать и вопрос о самом Несторе, как летописце. Судя
по известиям, помещенным в «Журнале министерства народного
просвещения», мы должны скоро ожидать издания летописи,
приготовляемого Археографическою комиссией) и должен-
ствующего составить эпоху в трудах наших по русской истории.
До того же времени, казалось бы, приличнее всего — ждать
и приготовлять свои нападения или обороны для того, чтобы
предложить их ученому свету в то время, когда они будут опи-
раться уже на прочном, неколеблемом основании. В летописи,
написанной, по мнению не-скептиков, за семь веков пред сим,
важно не только каждое слово,— каждая буква: а кто пору-
чится, при разноречии списков, что известное слово написано
правильнее в одном, нежели в другом? Всё это должно быть еще
озарено и выяснено историческою, даже палеографическою
критикою, утверждающеюся на своде и сличении всех суще-
ствующих списков летописи, и тогда только возможно спорить
о достоверности или недостоверности «Повести временных лет»
и выводить свои заключения как из априорного, так и из апо-
стериорного воззрения на нее.
По одной уже невозможности рассматривать вопросы, ко-
торые задал себе г. Бутков (не говорим о многих других причи-
нах), мы никак не скажем, чтоб он успел «оборонить летопись
от навета скептиков»; при всяком утверждении его, человек,
хоть немного знакомый с делом, поусомнится и поостережется
верить ему, ибо эта вера пока должна быть верою на слово.
Не скажем также ничего и о «разборе разных других, более за-
нимательных (как говорит сам автор) новейших исследований,
относящихся до древней истории российской» и помещенных
в «Примечаниях».
Не менее того, труд г. Буткова, как труд ученый, заслужи-
вает полную благодарность всех, принимающих участие в успе-
хах отечественной истории. Автор, как видно, знакомый со
многими иностранными языками, перечел, кажется, всё, что
прямо или косвенно относится к древнейшей русской истории
и что напечатано на языках цатинском, греческом, французском,
немецком или английском; сверх того, прочел и обсудил, с своей
точки зрения, всё, решительно всё, что только было написано
у нас о летописи Несторовой как в защиту, так и в опроверже-
ние ее достоверности; не пропустил не только ни одной книги,
ни одной журнальной статьи, когда-либо и где-либо напечатан-
ной, но даже заметил каждый мимоходный намек, сделанный в
какой-нибудь газете, в статьях, иногда вовсе не относящихся
302

прямо к его предмету. Согласитесь, что одна только пламенная,
бескорыстная, постоянно твердая любовь к науке может под-
держать человека в подобном подвиге; только одно чистое и бла-
городное желание утвердиться в своих убеждениях и ученых
верованиях может отважить на такое тяжелое дело, требующее
и огромного запаса времени, и неутомимого трудолюбия! Много
ли у нас, со времени издания «Истории государства Россий-
ского», появилось таких обдуманных, с таким постоянным, не-
уклонным трудом составленных Произведений по части рус-
ской истории? Поищите-ка: ни одного не найдете! Удовлетво-
рительны или неудовлетворительны покажутся вам все доводы
автора — вы всё-таки обязаны будете отзываться с уважением о
труде его, хотя бы этот труд не заключал в себе никакого дру-
гого достоинства, кроме беспримерности... Мы нисколько не
хотим этим сказать, чтоб труд г. Буткова не заключал в себе
никакого другого достоинства, — напротив, одно уже то, что
он собрал воедино, с одной стороны, все возражения так называ-
емых им «скептиков», а с другой — все возможные опроверже-
ния или защищения, которые когда-либо высказываемы были
в утверждение достоверности «русской Несторовой летописи»,—
одно уже это делает книгу его драгоценным сборником для каж-
дого, кто интересуется вопросами древней истории России. При-
том же, мы уверены, она поведет нашу историческую критику
к дальнейшим открытиям: «скептики», наверное, не оставят
книги г. Буткова без возражения. Да и неприлично было бы
им уклоняться от боя тогда, как есть возможность полагать,
что победа останется на их стороне. Только пусть же они и
изготовятся к защите своей так, как готовился г. Бутков к напа-
дению на них: без этого бой не может быть равен, и они легко мо-
гут проиграть. Не отрывочные журнальные или газетные статьи
нужны теперь: нужен полный, обдуманный и на прочных нача-
лах основанный трактат; нужно вывести наружу все свои убеж-
дения — не с намеками только, но со всеми цитатами, со всеми
пособиями, какие могут доставить сведения, обнародованные
и отечественными и иностранными исследователями. Но мы
уверены также, что «скептики» не начнут этого дела прежде,
нежели Археографическая комиссия вполне окончит свое из-
дание летописи: без этого они строили бы свою оборону на рых-
лой, ненадежной почве...
От чистого сердца отдавая полную справедливость полез-
ному и достойному всякого уважения труду г. Буткова, мы
никогда не осмелимся поднять руку, чтоб обвинить его в его
неравнодушии и выражениях не совсем скромных, иногда упо-
требляемых им против «скептиков». Нет, никогда не поставим
мы в вину горячую привязанность к своему убеждению! Неравно-
душие автора нам понятнее, может быть, нежели кому-нибудь
303

другому, ибо там, где дело касается до противоречия нашим
задушевным убеждениям, редко можем мы сохранить полпое
хладнокровие; убеждение мое — часть меня самого: если кто
покушается отнять его у меня, я защищаюсь и, без сомнения,
с жаром, до последней возможности, как защищался бы против
всякого, кто захотел бы покуситься на мою жизнь или нанесть
мне рану. Убеждение мое—моя святыня; я не позволю оскорблять
ее и не откажусь от нее произвольно. Другое дело, если б у меня
не было никаких человеческих верований, никаких задушев-
ных убеждений, которые срослись бы с внутренним существом
моим: тогда я шутил бы над всем и от всякого противоречащего
мнения, от всякой противоположной системы отделывался бы
шуточками, иногда язвительными, иногда ничего не значащими;
но такое равнодушие в деле науки всегда доказывало бы мое
неуважение к ней и отсутствие во мне истинного убеждения в чем
бы то ни было. Если ж это убеждение есть, если дело истины —
мое кровное дело, принимаемое мною прямо к сердцу,— о,
тогда прошу извинить: хладнокровным быть ие могу и не бу-
ду! Да и скажите, бога ради, отчего же позволяют честному
человеку говорить горячо против порока, разврата, бесчестности
и отстаивать права добродетели, а ученому не хотят дозволить
нехладнокровной фразы, сказанной в защиту идеи, с которою,
прожив несколько лет, он сроднился и в истине которой он убеж-
ден? Разве истина священна менее добродетели?.. Итак, бу-
дучи далеки от того, чтоб порицать г. Буткова за его неравно-
душие в споре с антагонистами, мы видим в этом только дока-
зательство, что он глубоко убежден в верности своей системы;
а всякое искреннее, добросовестное убеждение, в наших гла-
зах, — почтенно. Если можно упрекнуть автора в чем-нибудь,
так разве в том, что он в «Примечаниях» своих нередко только
указывает на статьи свои, помещенные некогда в разных жур-
налах и газетах. Почему бы, казалось, не перепечатать этих
статей в виде приложения же к книге? А то, посудите, всякий
ли имеет возможность отыскать тот нумер газеты или журнала,
где находится указанная статья, — и особенно газеты: многие
ли сберегают у себя летучие листки, чаще всего употребляемые
на обвертки?
55. Генерал Каломерос. Роман, соч. А. Вельтмана.
В двух частях. Москва. В типогр. Н. Степанова.
1840. В 12-ю д. л. В 1-й части 181, во П-й 181 стр.1
Без всякого сомнения, вы знакомы с предком Каломероса?
Если ж нет, то я вас сейчас познакомлю. В 1836 году г. Вельт-
ман издал роман... нет, не роман, а археологическую повесть
304

... и не археологическую повесть, а филологическое путеше-
ствие... даже не филологическое путешествие, а что-то такое
хорошее, чего я назвать не умею, но что я читал с большим удо-
вольствием и стихи выучил наизусть, — и назвал он это нечто
«Александром Филипповичем Македонским»,1 героем древнего
мира, видевшим очень далеко и шагнувшим вперед также не-
близко. Ведь уж вы знаете от г-на Вельтмана, что Филипп, отец
Александра Македонского, был истый и чистый славянин и про-
зывался Добромиров; соседи же, греки, прозвали его по-своему
Калимерос («Александр Филиппович», ч. 1, стр. 43). Это не
выдумано: Калимерос действительно есть слово составное, в
чем можете увериться помощию греческого лексикона. Когда
г. Вельтман, воскликнув: «и снова в путь», сел на гиппогрмфа,
тогда, проездом через Сирию, взглянул он в одном из тамош-
них храмов на бюст Александра Великого... необыкновенное
сходство с Наполеоном! Заметьте это.— Перебравшись через
хребет Карпатский, г. Вельтман очутился в садах Одубешти.
Вино подкрепило силы его после путешествий в областях
Эреба, но не надолго стряхнул он с себя древнюю пыль. Желая
скорее возвратиться на родину, г. Вельтман отправился прямо
на станцию, «Ди Грабе Кай!»— вскричал он по-молдавски.
«Пожалуйте подорожную»,— отвечал капитан де почт по-
русски, тогда как нос его, глаза, усы, одежда, трубка в зубах
доказывали, что он молдаван или грек или, по крайней мере,
римдянин.
Вспыльчивый от природы,— говорит автор Александра Македонско-
го,— я одним размахом руки сбил с головы его тканую на вате скуфию.
Вот тебе и подорожная!
— Как вы смеете драться! — вскричал он, потеряв равновесие и па-
пуши.— Я благородный! Я Калимерос!
— Будь ты хоть Нали-еспера-саСу мне всё равно!
— Нет, я не Кали-имера-сасу а Калимерос! Вот извольте] посмотреть
сами.
И капитан де почт достал из кованого сундука почтовый лист бу-
маги, на котором было написано
«Cet enfant est ne d'une des plus illustres tiges; qu'il soit nomme Ale-
xandre Kalimeros».*
— Что это значит! — думал я, рассматривая черты капитана
де почт; как он похож на бюст Александра Великого, который я видел в
сирийском храме, а бюст Александра Великого похож...о, это должно
исследовать!..
Боже мой!— продолжает г. Вельтман,— в пустынях гетов, готов,
кведов, каттов, почти на том же месте, где Филипп Кривой хотел поставить
болвана в честь Геркулесу; почти на том же месте, где Александр двуро-
гий приносил жертву Тирасу...
* «Этот ребенок — отпрыск одной из самых знаменитых ветвей,
да будет он назван Александр Калимерос». (Франц.),— Ред.
20 Еедянвкий, т. IV 306

Потомок мирно под, дерновой кровлей,
Живет да хлеб жует,
И тешится лишь заячьей ловлей,
Да залпом пьет,
Да ямщиков бранит и бьет!
История потеряла из вида ветвь благородного древа! О, это стоит
исследовать!г
Видите ли, в чем дело, почтенные читатели? Капитан
де почт похож на бюст Наполеона, а бюст Наполеона похож на
бюст Александра Великого... понимаете? — «Нет, не понима-
ем».— Помилуйте, как этого не понимать? Бюст Александра Ве-
ликого похож на бюст Наполеона, а бюст Наполеона на капита-
на де почт, ergo*... Если ж вы и теперь не понимаете, то извольте
прочесть «Генерала Каломероса». Четыре года, истекшие со
времени появления «Александра Филипповича», сделали не-
большое изменение в слове «Калимерос», переменили и на о,
Калимероса на Каломероса. Время задает нам премудреные
филологические и археологические задачи; надобно владеть
мечом Александра, чтобы рассечь их: зубами их не развя-
жешь. Мы, например, прочитав «Александра Филипповича», до
того были проникнуты страстию производить слова, отыски-
вать их корни, находить сродство между персидским, грече-
ским, французским, русским и прочими языками, что славно
разрубили одну историческую задачу. Представьте, ведь Одо-
акр, по-латине Odoacer (Одоацер), которого герулы, ругийцы,
готы и многие другие, находившиеся в римском войске, про-
возгласили полководцем и который основал особенное коро-
левство в Италии, был — как вы думаете?— чисто начисто
русский, un vrai Roussac.** Это доказывается этимологическим
анализом его имени. Когда он воссел на престол, то воскликнул:
«О, да я царь!» Время, всё изглаживающее, даже ненависть
семейств и народов, изгладило запятую, букву а заменило о,
вместо я поставило а, и звук царь перековало в сег, отчего,
изволите видеть, и вышел — Odoacer, Дело ясное!.. Но возвра-
тимся к «Генералу Каломеросу».
Содержание нового романа г. Вельтмана просто. Мы не бу-
дем подробно его рассказывать, а ограничимся несколькими
строками. Главное дело состоит в том,лто Наполеон (назвав-
ший себя генералом Каломеросом) в походе на Москву оста-
новился в поместье графини Софьи N., где жила не сама хозяй-
ка, а друг ее, Неонилла Ловская, с дочерью Клавдией, образ-
цом совершенств. Наполеон влюбился в нее, потом обвенчался
* следовательно (латин.).— Ред.
** настоящий русак (франц.).— Ред.
306

с ней, и плодом супружества был Александр, капитан де почт,
который, не хуже других членов Наполеонова семейства,
может объявить права свои на Францию. Г-н Вельтман выду-
мал нового претендента на престол Бурбонов, и почти весь ро-
ман его состоит из разговоров Наполеона с третьей своей су-
пругой.
По нашему мнению, в этом романе много несообразностей,
или, говоря яснее, выдумок.
Наполеон развелся с Жозефиной: это факт. Вторая супруга
его есть Мария-Луиза: это также факт. Но чтобы он при жизни
ее женился, мимоездом, на Клавдии, которая, по счету, третья,
а по любви первая... это, воля ваша, что-то нескладно! Ходил
в народе слух, что в 1810 году Наполеон тайно жил в Москве
у какой-то мадам Шальме (которая действует и в романе), на
Кузнецком Мосту, якобы для выведывания и осмотра, но на-
род ведь называл Наполеона и антихристом, а «Драгоценный
подарок для детей» говорит: не всякому слуху верь.
Наполеон, по истории, не любил толковать с дамами о по-
литике: в романе г. Вельтмана он частенько рассуждает о ней
с своей супругой и тещей, хотя и удивляется, как могут
интересовать женщин война и политика. Стало быть, это
выдумка?
Положим, однако ж, что Наполеон любил толковать с да-
мами о политике и разыгрывать селадона; но чтобы он говорил
речи, непонятные ни ему самому, ни другим... воля ваша, поч-
тенный и глубоко уважаемый нами автор, это неправда: вы это
выдумали. Смотря с балкона второго этажа Кремлевского дворца
на грабительство солдат, Наполеон восклицает: «Жалкие суще-
ства! Если б голод и жажда человека могли утоляться во-времв
хоть мякиной и водой — вы бы не были здесь!.. Если б труд
делился дружнее между людьми, и две руки не брались за
то, где нужно четыре,— вы бы не ходили по миру!.. Если б на
каждую мысль было слово —о, тогда можно было бы доказать,
что вы люди, а не звери!..» (стр. 7, часть 2). Непонятные
слова!
А что генерал Каломерос — действительно Наполеон, в
том никак нельзя сомневаться: мы узнали это не от г. Вельт-
мана, который набросил таинственное покрывало на героя
своего романа, а от самого героя,— узнали не потому, что ге-
нерал Каломерос был среднего роста, несколько смуглый, с су-
ровой наружностью, без малейшей улыбки, с спокойным, но
проницательным взглядом, в генеральском мундире, с заложен-
ною левою рукою между пуговицами жилета (ч. 1, стр. 43),
а потому, что Наполеон, в жару любовных объяснений, прого-
ворился неосторожно: «Чего ж я хочу собственно для себя!
Кажется, ни рая, ни ада: хочу, кончив службу людям, выйти
307
20*

в отставку, прожить остальные годы честным инвалидом в
семье... вот и всё!.. Император и я — не уживаются друг с дру-
гом» (ч. 1, стр. 119).
Слог г. Вельтмана превосходный, и весь роман, хотя и выду-
манный, читается легко.
56. Угол. Сочинение Александрова (Дуровой).
Санкт-Петербург. В тип. Штаба Отдельного корпуса
внутренней стражи. 1840. В 12-ю д. л. 268 стр.1
Вот и другое оригинальное произведение легкой литера-
туры, или беллетристики собственно: счастливый месяц сен-
тябрь—истинно осенний, т. е. плодородный и плодовитый! И как
много общего в обоих этих произведениях, т. е. в «Генерале
Каломеросе» г. Вельтмана и в «Углу» г. Александрова: авторы
обоих их почетные лица нашей литературы, замечательные,
хотя и неравные между собою таланты, — это первое сходство;
второе — сами произведения сходствуют между собою в до-
стоинстве, как плоды одной и той же осени — осени, которая,
сменив неурожайное лето, или совсем ничем не дарит нас, или
дарит пустоцветом. Даже и в индивидуальных свойствах того
и другого есть разительное сходство: г. Вельтман, по воле своей
прихотливой фантазии, выдумал небывалого Наполеона, за-
ставив его действовать совсем не по-наполеоновски и вопреки
фактам, известным о нем всем и каждому; г. Александров, по
недостатку в творящей силе своей фантазии, заставил в своей
повести русские сословия действовать и говорить как-то не
по-своему, т. е. аристократов иногда по-мещански, а мещан
по-аристократически. Так, например, тут граф Георг Тревиль-
ский не умеет на бале скрывать свои ощущения, беспрестанно
краснеет и делает промахи против приличия, как школьник,
попавший на светский раут; богатая аристократка приглашает
к себе на бал разбогатевшего мужика с его женою, вольно-
отпущенною женщиною, а после приходит от этого в отчаяние,
и пр. А мещане?— Послушайте, как говорят они: «Милочка
«ты моя,— говорила она сама с собою,— как расцвела... как
пышный мак! как роза столиственная/ как гвоздика махровая!
Что за ангел!.. А я-то, старая дура, сочла было Машку, эту
верхоглядку пеструю, за знатную даму, да и не гляжу на моего
херувимчика прекрасного! Оглупела! истинно оглупела на
•старости! Фетиныошка, дитя мое! пусть бог даст тебе счастье
на всю жизнь! Пусть исполнит лучшее из твоих желаний за
то, что светлый взгляд твой возвратил мне мои минувшие ра-
дости! мою, некогда столь прекрасно цветущую молодость!
Да, дитя мое, ты живой портрет мой! когда тусклые глаза мои
вгляделись в тебя, то мне показалось, что это мое, когда-то
308

пятнадцатилетнее лице, отразилось в зеркале., и душа моя
исполнилась неизъяснимой радостию!..» (стр. 121—122). Как
бы вы думали, кому принадлежит этот витиеватый монолог
с украшениями романтической элегии?— Старой ' кормилице,
восьмидесятилетней няньке... А вот способ выражения, осо-
бенно приличный расторговавшемуся мужику Федоту Феду-
лову — послушайте: «Дочь наша молода, красавица, по твоему
настоянию дано ей прекрасное воспитание, а велением судьбы
имеет она отцом — бывшего крестьянина, а матерью — отпу-
щенницу Матрену Вертлякову. Первые обстоятельства влекут к
ней сердце молодого графа: последние лишают его возможности
согласить это чувство с честию и своими обязанностями»
(стр. 47). После этих слов поневоле поверишь, что мужик му-
жику рознь... Вообще, недостаток вероятности в содержании,,
совершенно внешняя запутанность в вымысле и бледность
характеров заметны в новой повести даровитого автора «За-
писок девицы-кавалериста» и «Павильона». Тем не менее спра-
ведливость требует заметить, что,— далеко не равняя талант
г. Александрова с истинно и высоко поэтическим талантом
г. Вельтмана, — мы всё-таки должны сознаться, что «Угол»
заключает в себе много интересных мест и, несмотря на все
недостатки, вероятно, будет читаться большинством публики
с большим удовольствием, чем «Генерал Каломерос».
57. Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова. В трех
частях. Второе издание, исправленное и дополнен-
ное. Санкт-Петербург. В тип. Александра Смирдина.
В 8-ю д. л. В 1-й части 86; во Н-й — 182; в Ш-й —
170 стр.1
Новый книгопродавческий подвиг г. Смирдина, новая за-
слуга его русской литературе! Кто желает знать наше мнение
о Давыдове, как поэте и писателе вообще, найдет его в отде-
лении «Критики».2 Здесь же излагаем наше мнение об издании
сочинений Давыдова.— Что сказать о нем? Как и все издания
предприимчивого и деятельного Смирдина, оно не только оп-
рятно, даже красиво: бумага белая, прекрасная, шрифт чистый,
красивый, опечаток важных нет. Но, к несчастию, не всё только
этим оканчивается: мало того, чтобы купить у автора право
на издание его сочинений и заплатить ему за них по их досто-
инству, мало того, чтоб красиво и без ошибок напечатать их, —
первое делает честь предприимчивости и добросовестности
книгопродавца, а второе — честь типографии, в которой пе-
чатаются произведения автора,— надобно хоть немного че-
сти и на долю издателя/ А вот этого-то и незаметно в издании
309

сочинений Давыдова. В чем дрлжны состоять внутренние до-
стоинства всякого издания?— В том, чтобы читатель находил
в нем ответы на все вопросы, которые оно же само в нем воз-
будит. Но ныне вышедшее издание сочинений Давыдова не дает
ответа на следующие вопросы: зачем оно в трех до нельзя то-
неньких книжечках, а не в одной книге, которой объем был
бы сообразен с форматом? Зачем при нем нет портрета и факси-
миле автора? Зачем к нему приложена дурно нарисованная
виньетка, фигуры которой с одинаковыми носами и в самых изы-
сканных положениях? Зачем выпущены два стихотворения —
«Моя песня» («Я на чердак переселился») и «В альбом» («На
вьюке, в тороках, цевницу я таскаю»), помещенные в издании
«Стихотворений Дениса Давыдова», напечатанном в Москве
книгопродавцем Салаевым в 1832 году? Зачем стихотворения
помещены не в хронологическом порядке, как они выходили из-
под пера поэта? Зачем на стихотворениях не означено время их
сочинения,— что легко было сделать, ибо в салаевском изда-
нии при многих означено время? Зачем в предисловии издателя
сказано, что в его издании помещено двадцатью пьесами больше
салаевского, тогда как в самом-то деле всего тринадцатью
больше да двумя меньше, и следственно, одиннадцатью больше?
Почему из «Очерка жизни Дениса Васильевича Давыдова»
нельзя узнать ни времени его рождения, ни времени его смерти?
Почему об этом «Очерке» в предисловии пздателя сказано, что
он прислан генералом О—м1 «за несколько дней до его кончи-
ны», и не пояснено — чьей же кончины: очерка, генерала
О—а или Давыдова? Почему не сказано, все ли тут сочине-
ния Давыдова и почему именно не все (так, например, тут нет
одного из важнейших его сочинений — «Опыт теории партизан-
ского действия», тогда как помещены другие статьи, чисто
военного содержания)?.. Но наши почему никогда не кончатся.
Большая часть вопросов могла б быть снята с совести издателя,
если бы он потрудился объявить публике, самим ли автором
приготовлена была рукопись к напечатанию или бумаги его
были приведены в порядок для предлагаемого издания кем-ни-
будь другим уже по смерти его,— о чем можно догадываться
из первых строк предисловия издателя. Третья часть вышла
только на днях, а Давыдов умер в мае 1839 года; следовательно,
издатель к любой из всех трех частей очень легко мог припеча-
тать нечто вроде извещения о смерти Давыдова и предупредить
большую часть предложенных ему здесь вопросов; но когда
издатель только продает и покупает книги, а не читает их,
тогда его обязанность — поручить их издание людям грамотным
и знающим. Если же он этого не делает, то в его изданиях обык-
новенно очень мало бывает толка... Жаль: сочинения Давы-
дова очень и очень стоили б чести быть изданными с толком!..
310

58. Кот Мурр. Повесть в четырех частях. Сочинение
Э.-Т.-А. Гофмана. Перевод с немецкого Н. Кет-
чера. Изд. И. Песоцкий. Санкт-Петербург. В тип.
Конрада Вингебера. 1840. В 12-ю д. л. В Ьй части 102;
во И-й — 134; в II 1-й — 289; в IV-й — 159 стр.1
Не обладая даром пророчества, не можем сказать, чем еще
подарит нашу бедную литературу истекающий 1840-й год;
но пока — честь и слава и благодарность ему!.. Право, мы не
шутим. Посудите сами: кроме новых изданий известных уже
сочинений, как-то: «Басен Крылова» и «Сочинений Давыдова»,
1840-й год подарил нас, правда, единственным, но зато един-
ственным во всех смыслах, новым и оригинальным произведе-
нием — «Герой нашего времени»; скоро должно выйти и «Со-
брание стихотворений» Лермонтова, между которыми будет це-
лая поэма его, совершенно неизвестная публике.2 Потом:
1840-му году обязаны мы усвоением русской литературе двух
превосходнейших произведений немецкой литературы — «Рим-
ских элегий» Гёте и «Кота Мурра» Гофмана. Читатели «Отече-
ственных записок» найдут в этой книжке окончание нового
превосходного романа гениального Купера — «Путеводитель
в пустыне», переведенного с английского подлинника; сверх
того, есть слухи, что в «Пантеоне» будет напечатан прекрасный,
поэтический перевод г. Каткова драмы Шекспира «Ромео
и Юлия», также переведенный в прозе г. Леоновым Шекспиров
«Кориолан», а при «Репертуаре» в виде приложения будет
раздаваться драма же Шекспира «Антоний и Клеопатра»,
переведенная прозою г. Леонтьевым. Итак, в один год наша
литература обогатилась двумя великими произведениями не-
мецкой и четырьмя английской литературы, а из них два
(«Римские элегии» и «Ромео и Юлия»), можно сказать, усвое-
ны ею, ибо превосходно, художественно переданы стихами.
Обращаемся к «Коту Мурру». Это сочинение — по ориги-
нальности, характеру и духу, единственное во всемирной лите-
ратуре,— есть важнейшее произведение чудного гения Гоф-
мана. Читателей наших ожидает высокое, бесконечное и вместе
мучительное наслаждение: ибо ни в одном из своих созданий
чудный гений Гофмана не обнаруживал столько глубокости,
юмора, саркастической желчи, поэтического очарования и дес-
потической, прихотливой, своенравной влавти над душою
читателя. Мы обещали нашим читателям разбор «Римских эле-
гий»: повторяем им наше обещание, подтверждая его исполне-
нием в одной из книжек «Отечественных записок» нынешнего
года, а вслед за тем поговорим подробно и о «Коте Мурре».3
Гофман и «Кот Мурр»: будет о чем поговорить и много, и от
души! А здесь пока ограничимся суждением об издании. Оно
311

плохо, из рук вон. Нам нет никакой нужды до того, кто изда-
тель. Мы смеялись и не перестанем смеяться над каким-нибудь
изданием,из мыльных пузырей, или, что всё равно,— из во-
девилей; но до лица, например, хоть до г. Песоцкого, нам нет
никакой нужды. Слышали мы, что он намерен, в виде прило-
жений к «Репертуару», дарить иногда своих подписчиков пе-
реводами драм Шекспира: прекрасно, умно и благородно! Мы
первые поставим себе за долг благодарить г. Песоцкого за
доброе дело от лица публики. Г-н Песоцкий вздумал издать
«Кота Мурра»: и это превосходно. Но г. Песоцкий напечатал
«Кота Мурра» на дурной бумаге, избитым шрифтом, дурными
чернилами, искажающими смысл опечатками: это дурно, очень
дурно! Об опечатках нельзя дать и приблизительного понятия
читателям: где напечатано «белое», надо читать «черное», и на-
оборот. Видно, что бедный Гофман попался в руки самому без-
грамотному корректору. Спешим предуведомить об этом пуб-
лику, чтоб заблаговременно спасти, переводчика (которому
честь и слава за благое намерение) от незаслуженного позора:
переводчик живет в Москве, а перевод его печатан за глазами,
в Петербурге, усердным и расторопным издателем.
59. Ольга. Быт русских дворян в начале нынешнего столе-
тия. Сочинение автора «Семейства Холмских» Санкт-
Петербург. В тип. А. Плюшара, 1840. В 12-ю д. л.
Четыре части. В 1-й части — 226; во П-й — 252;
в Ш-й — 216; в IV-й — 212 стр. С эпиграфом:
Eclairer les hommes c'est beaucoup, mais
on fait encore plus,
Lorsqu* on fait aimer et regner les vertus.
Просвещать людей —- дело важное, но еще
более важно внушать им любовь и повино-
вение добродетели.1
Последнее время ознаменовалось упадком русской литера-
туры: книг выходит мало, да и между ими можно читать разве
из ста одну сотую; журналы же — тот надоел публике старыми
остротами и старым кощунством над наукою и искусством,
сей — пустотою содержания и безжизненностию, и, за исклю-
чением одного, все нещадно отстают книжками, сваливая вину
на «разные не зависящие от редакции обстоятельства».2 Вот,
пользуясь этим, в нашу уснувшую литературу начал вкрады-
ваться китайский дух. 3 Политика небесной империи, как изве-
стно всем, хитра и лукава,— и китайский душок поступил
очень осторожно, перебираясь из заплесневелых китайских
книг в наши. Не без основания боясь, пуще грома небесного,
свежего, девственного и могучего русского духа, он начал про-
312

бираться не под своим собственным, т. е. китайским именем —
Дзун-Кин-Дзын,г а с чужим паспортом, с подложкою фами-
лией),— и назвался моральным духом. Говорят, что добрые
мандарины, перебивающиеся контрабандою и хлопотавшие о
его перевозе через кяхтинскую таможню, приняли благое на-
мерение издавать на русском языке журнал, имеющий целию
распространение в русской литературе этого благовонного
китайского духа. Иные утверждают даже, что будто бы этот жур-
нал уже и издается где-то, па маньчжурской границе, под
названием «Плошка всемирного просвещения, вежливости и
учтивства»2 и что будто этот журнал отделяет талант от нравст-
венности, так что произведения, ознаменованные талантом,
называет безнравственными и предает их анафеме,3 а порождения
площадной фантазии, мертвые исчадия дюжинной посредствен-
ности торжественно признает нравственными и с родственною
любовию прижимает их к груди своей и лелеет с отеческою неж-
ностшб. К этому присовокупляют, что будто бы эта «Плошка»
обвинила Жуковского и особенпо Пушкина в растлении нашей
литературы и развращении вкуса публики, спасенных будто
бы какими-то мещанскими романами;4 что она утверждает,
будто Пушкин может нравиться только малолеткам, т. е. лю-
дям, еще не утратившим душевного жара, благородных стре-
млений и не выжившим из ума, но что все немалолетки должны
презирать Пушкина и восхищаться романами гг. Выбойкиных,
Тряпичкиных, Пройдохиных и теориями безграмотных писак,
открывших «высшие полости ведения и законы сцепления по-
лярности».6 Последнее мнение так поразительно справедливо,
что возбудило в нас живейшее желание познакомиться с этим
журналом; но мы не могли найти его ни в одной книжной лавке,
и книгопродавцы единогласно объявили нам, что если он и при-
везен, то, вероятно, существует в Петербурге инкогнито. Из этого
мы заключаем, что упомянутый журнал — миф. Однако ж
присутствие в русской литературе китайского духа, которого
случайным выражением сделался, как уверяли нас, означенный
мандаринский журнал, тем не менее осталось для нас очевидным,
особенно в новых романах и повестях. Главный их признак и
отличие от всех других — совершенное отсутствие всякого та-
ланта, решительная бездарность, пустота, резонерство, задор-
ный тон и вместе с ним бессилие, свойственное мандаринам,
философам и авторам Срединной империи.
Мы очень рады, что «Ольга» не принадлежит к числу китай-
ских романов, хотя взор, не столь опытный, как наш, и мог бы
отнести ее к их разряду; особенно мог бы ввести в соблазн эпи-
граф, находящийся на заглавном листе и взятый из Делиля.
Содержание этой повести очень просто, если только то, чем
она наполнена, может назваться «содержанием». Скорее это
313

род порядковой хрии на заданную тему, которая состоит в том,
что дети должны жениться и выходить замуж не по склонности
и собственному выбору, а по воле дражайших родителей. Хотя
эта мысль и чисто китайская, однако, повторяем, повесть тем не
менее чисто русская, ибо обещается изобразить нам «быт рус-
ских дворян в начале нынешнего столетия»... Взглянем же на
этот «быт».
Гвардейский офицер Изборский решился, во что бы ни стало,
жениться на дочери богатого генерала Зверницкого, своего
дальнего родственника, зная, что за хорошенькою дочкою по-
лучит хорошенькое «прилагательное». Для этого он за нею
волочится и снимает кольцо с руки неопытной институтки,
только что выпущенной из Смольного монастыря. Проделка
эта была им сделана на вечере у тетки Ольги, графини Мерино-
совой. Тут столпилось такое множество обстоятельств, что нам
не рассказать бы их и в целой книжке «Отечественных записок»;
но главное в них то, что отец Ольги, грубый человек и скряга,
прогнал Изборского, приехавшего к нему с предложением;
но наш молодец оттого не струсил и погрозил отцу, что увезет
Ольгу и непременно женится на ней, чего ради скупой, зверо-
образный батюшка поскакал в Москву и взял от сестры своей,
графини Мериносовой, обеих дочерей своих (видите: у него,
кроме Ольги, была еще и Любовь, столь же дурная собою и зло-
нравная, сколько Ольга была прекрасна и добронравна, и вос-
питывавшаяся у тетки, которая назначила ее наследницею
своего огромного имения). Отец Ольги уж обещал ее руку сыну
своего приятеля Хвалынского, и сой добронравный юноша был
толико преисполнен китайских доблестей, что не видавши не-
весты, из единого повиновения родителю своему (которого —
IsB —автор представил очень дурным человеком), изъявляет
готовность поять ю в жены своя. Изборский между тем уезжает
за границу, в действующую армию, а Зверницкий хлопочет,
чтоб дочь его забыла этого удальца и вышла за Хвалынского,—
и старается довести ее до этого национальными средствами, от
которых та, после многочисленных обмороков, наконец, полу-
чает горячку. Уж ей оставалось жить не более получаса, уж
лекарь определил и минуту ее смерти, уж ноги и руки ее охо-
лодели, губы посинели, грудь едва дышала,— как вдруг сидев-
шая у ее постели добродетельная Авдотья Васильевна, мать ея
подруги Маши, видит, что в комнату входит незнакомый мо-
лодой человек, начинает тереть виски больной какою-то при-
мочкою и каждую минуту впускать ей в рот какие-то капли.
Умирающая ожила, а таинственный исцелитель скрылся. Это
был Хвалынский. — Между тем, Изборский возвращается на
родину полковником и кавалером ордена св. Георгия. Отец
его умер, оставив такое имение, которого не доставало и на
314

уплату долгов нашего шалуна. Вдруг он получает от неизвестного
10 000 р., при записке, в которой сказано, что за его поведе-
нием внимательно наблюдают и что если он окажет себя достой-
ным Ольги, то еще и не так дескать наградят. Нъ лихой наш
полковник в тот же вечер спустил все денежки, потом хитро-
•стию и обманом женился на Любоньке, сестре Ольги, а Оль-
га наконец влюбилась в добродетельного Хвалынского. Избор-
ский промотал имение жены и пустил ее по миру, а Хвалынские
ее приютили и обогатили, отчего и она сделалась добродетель-
ною.
Если б в этой повести были характеры и все лица не говорили
на один лад — книжным языком старых резонерок; если б в
ней была интрига, завязка и развязка, словом, содержание, а
в содержании естественность, правдоподобие и занимательность;
если б, наконец, язык повести, при правильности и вы-
лощенной гладкости, не был вовсе лишен движения, жизни,
цвета, оригинальности, теплоты и задушевности и не был хо-
лодно мертв,— то повесть читалась бы с большим удоволь-
ствием.
60. Ярчук (,) собака-духовидец. Сочинение Александ-
рова (Дуровой). В двух частях. С.-Петер-
бург. 1840. В тип. императорской Российской Акаде-
мии. В 12 д. л. В 1-й части — 149; во П-й — 161 стр.1
Г-н Александров, видно, решился дарить нам каждый месяц
по большой повести. Доброе дело! А то, право, нечего читать.
На этот раз, г. Александров вводит своих читателей в мир
фантастического, мир сколько обаятельный, столько и опас-
ный — истинный подводный камень для всякого таланта, да-
же для всякого немецкого поэта, если он не Гофман. Правы
ли мы — судите сами. Дело вот в чем.
В конце XVII столетия, не знаем, где именно, только не в
России, человек пять студентов решились погулять за городом.
Беспрестанно представлявшиеся им то там, то здесь кладбища
навели на них уныние и возбудили охоту рассказывать друг
другу страшные истории. Эдуард начал рассказывать историю
своей собаки Мограби. Этот Мограби — ярчук, т. е. собака-
духовидец,— качество, свойственное всякой черной собаке, мать
которой вся черная и родилась тоже от черной собаки, и так
до восьми включительно: девятая непременно — ярчук. Мог-
раби хотели убить служители, но Эдуард выпросил ему жизнь
у своего отца, еще бывши ребенком. Скоро Мограби навел ужас
на весь дом несколькими доказательствами своей страшной
способности видеть духов. Однажды к ним приехал богемский
барон, бледный молодой человек с угасшими глазами. Мограби
316

обнаружил фантастический ужас от его присутствия, а 'барону
узнав способности этой собаки, упал в обморок,— и больше
его не видели. Ставши студентом, Эдуард бродил с своим Мог-
раби по Богемии и однажды ночью заплутался в диком лесу.
Мограби обнаружил признаки духовидения и тащил его за
платье в сторону, противную той, куда он направлялся. Вдруг
он встречает барона Рейнгофа, который, пригласив его к себе
в замок, тотчас же удаляется. Они знакомятся, и барон при-
знается Эдуарду, что он влюблен в дьявола, который явился ему
в долине его замка, в полночь, во время полнолуния, в виде
женщины, с черными, как смоль, волосами и синими белками
глаз, окруженной толпою дьяволов с длинными руками и же-
лезными когтями; что он давно подозревает, будто этот дьявол
невидимо следит за ним, что ужас, обнаруживаемый в его
присутствии Мограби, совершенно удостоверил его в сей ужас-
ной истине. К этому присовокупил он, что еще с детства был
влюблен в женщину с черными волосами и синими белками
глаз, увидев дома ее портрет, и, в заключение, требовал у Эду-
арда помощи, чтоб отделаться от адского призрака. Для этого
он просил его сходить в заколдованную долину в полночь пол-
нолуния, с Мограби, чтобы убедиться, — явление духов было
истинно или это призрак его расстроенного воображения. Эдуард
насильно притащил с собою Мограби, надев на него намордник
и в самую полночь действительно увидел чертей. Мограби ли-
шился чувств; только сильно пахучими ароматическими тра-
вами Эдуард привел его в чувство и, проклиная барона, уехал,,
не повидавшись с ним, а Мограби с тех пор начал чахнуть.
Когда Эдуард кончил таким образом свой рассказ, вдруг
увидел едущего к ним барона Рейнгофа, но уже не бледного,
а цветущего здоровьем, и за ним — Мограби, тоже здорового
и скачущего повыше леса стоячего, пониже облака ходячего,
тогда как, за минуту назад, он едва ползал. Барон присоеди-
няется к честной компании и, узнав о предмете разговора,,
начинает доканчивать свою историю, из которой читатель
узнаёт, что в заколдованной долине чертей не бывало, а яв-
лялось в полнолуние двенадцать старых цыганок, чтоб соби-
рать травы, только в этом месте растущие; из этих трав они
составляли сильный яд, которым если помазать темя, то чело-
век мгновенно лишался ума, и еще такое снадобье, от малейшей
дозы которого в человеке исчезал всякий недуг, способности
его утончались, веку прибавлялось по малой мере вдвое. Про-
клятые цыгане жили неподалеку в овраге и там варили свои
дьявольские снадобья, которыми производили огромный торгг
наживая горы золота. У них была девушка-сиротка, из цыга-
нок же, с черными волосами и синими белками глаз, которую
они насильно приставили к адской лаборатории, Барон, увидев
316

ж первый раз чертей, влюбился в Мариолу, ибо узвдл в ней
€вой идеал. Когда Эдуард ушел с Мограби, барон сделался
болен от мысли, что вовлек другого в несчастие и погубил
чудесную собаку. В припадке бешенства, бросился он в лес и
прыгнул в пропасть оврага. Если кто открывал убежище цы-
ган, то они натирали ему голову ядом чтобы лишить ума: это
они сделали и с бароном; но Мариола предварительно натерла
его голову благотворным снадобьем. Он освободил ее из под-
земелья и женился на ней, а старых цыганок с цыганом, за-
хватив посредством солдат, предал суду. Всё это у автора длинно,
растянуто, многословно; события представляют собою какую-
то путаницу разных невероятностей, лишенных всякой зани-
мательности.
Но этим еще не всё кончилось. Барон, изволите видеть,
нашед свой идеал с черными волосами и синими белками глаз,
утопал в блаженстве разделенной любви и предложил Эдуарду
познакомить его с своею дьяволоподобною женою; но когда
Эдуард приехал в дом, где они остановились, то увидел, что их
и след простыл. Ему подали письмо от барона, в котором он
уведомляет, что жена его решительно не хочет, чтобы кроме
его, кто-нибудь из мужчин видел ее. В письме вложен был порт-
рет дьявольской красавицы. Эдуард до того влюбился в этот
портрет, что сделался болен и стал с ума сходить; но отец,
застав его вечером за портретом, вырвал его из рук и уничто-
жил, чем и способствовал его выздоровлению. Прошло с тех
пор много времени. Барон зовет в письмах своих Эдуарда к
себе в гости, говоря, что его жена уже согласна показывать себя
другим, что она нисколько не стареется и что ее трудно отли-
чить от старшей дочери. Эдуарду и хотелось было в гости к ба-
рону, ради его дочки, да он знал, что отец не позволит ему
жениться. Но вот дражайший родитель Эдуарда умер; Эдуарду
стукнуло сорок семь лет; он уже и не боится отца, да боится пре-
ступить клятву век не жениться, которую дал себе. Наконец
не вытерпел — поехал и женился. Все знакомые осуждали
его за этот брак, особливо переспелые девы. Выписываем
последние строки этой повести: «Поговаривали кой-где в угол-
ках потихоньку, и то крестясь и со страхом оглядываясь по
сторонам, что будто бы смерть его была ужасна, сверхъесте-
ственна, что в последнюю минуту он явственно услышал вой
Мограби и умер, проклиная Рейнгофа и его подарок — порт-
рет Мариолы».
Мы не без намерения так подробно изложили содержание
этой повести. Мы хотели приобрести полное право спросить
наших читателей: понимают ли они хоть что-нибудь в этой
груде нескладных небылиц? По всему видно, что автор хотел
написать фантастическую повесть; но, во-первых, фантастическое
317

отнюдь не то же самое, что нелепое, а во-вторых, фантастиче-
ское требует не только таланта, но и еще таланта фантастически
настроенного, и притом огромного таланта. Таким был гениаль-
ный Гофман. В его рассказах, повидимому, диких, странных,
нелепых, видна глубочайшая разумность. В своих элементар-
ных духах поэтически олицетворял он таинственные силы при-
роды; в своих добрых и злых гениях, чудаках и волшебниках
поэтически олицетворял он стороны жизни, светлые и темные
ощущения, желания и стремления, невидимо живущие в нед-
рах человеческой природы. Если угодно, мы беремся показать
и доказать глубоко разумное значение каждой черты в любой
фантастической повести Гофмана. Но Гофман был один, и доселе
природа никому еще не позволяла безнаказанно тянуться в
Гофманы. Тик — немецкий писатель с большим талантом;
но прочтите его фантастическую повесть, известную на русском
языке под названием «Чары любви»,— и вы увидите, что, кроме
хорошего рассказа, всё в этой повести — вздор, возмущающий
душу, болезненная галиматья. Но в «Ярчуке» и того не видно:
это просто скучный, утомительный рассказ о ничем. С тех пор,
как вы узнаёте, что в заколдованной долине являлись цыгане,
а не черти, и что Мограби заболел от насыпанного на кустах и
траве ядовитого порошка, а вылечился потом от маленькой дозы
благотворной мази, данной ему бароном,— Мограби из яр~
чука, т. е. собаки-духовидца, становится простою собакою, и всё
его духовидство делается пустою вставкою в сказку, и без тога
нескладную. Что же касается до любви Эдуарда к портрету
Мариолы, потом до его женитьбы на ее дочери и, наконец, до
слухов о его страшной смерти, то это просто пустяки, которые
не стоят, чтобы тратить на них слова. Изложение достойно со-
держания: ни лиц, ни образов; все действующие лица — и
идеальная цыганка Мариола, и старая колдунья — говорят
тем же языком, как и сам барон Рейнгоф и его мать, именно
языком плохих романов прошлого века.
И вот наша современная литература! В куче книг видите
вы одну с именем автора, которого первые сочинения обнару-
жили замечательное дарование, с жадностию хватаетесь за
нее,— и что же? Прочитываете две-три страницы и бросаете...
И к чему эти набеги на Богемию эти претензии на изображение
фантастического мира? Пишите, господа, о том, что вокруг
вас, что можно брать, не ходя далеко. Дело не в содер-
жании, а в таланте: Гоголь и в ссоре Ивана Ивановича с Ива-
ном Никифоровичем умел найти богатое содержание... Ничего
нет тяжеле обманутого ожидания, ничего нет тяжеле, как пе-
релистывать груды книг
И всё затем, чтобы сказать,
Что их не надобно читать!..1
318

61. Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона.
Издание второе, исправленное и дополненное одною
главою (последнею в IV части). Сандт-Петербург.
Печатано в тип. А. Плюшара. 1840. В 4 частях.
В 12-ю д. л. В 1-й части 234; во Н-й — 330; в Ш-й —
350; в IV-й — 303 стр.1
Вот роман, так роман! И имени «сочинителя» не означено:
и без того всякий знает, что все «черты из жизни» принадлежат
искусному перу Рафаила Михайловича Зотова. После «Ольги»
и «Ярчука», мы с истинным услаждением перелистывали почти
полторы части «Леонида». Знатная книга! В ней есть и китай-
ская мораль, и трогательные сцены любви, и «барышни», не
хуже Ольги, и «сражения», и сам Наполеон, и даже что-то
вроде содержания и характеров. Конечно, это содержание не
более, как сплетение разных разностей, но в этом сплетении
есть хоть внешнее правдоподобие; а очерки характеров похожи
на аляповатые и суздальские изображения, «как мыши кота
погребают»;2 но ведь и в суздальских картинах видно начало
чего-то похожего на искусство, и, право, они гораздо лучше
безжизненных академических картин. Вообще, то, что для нас
составляет уродство в произведениях, подобных «Леониду»,—
для полуграмотного народонаселения есть верх искусства, и по-
тому именно надобно желать, чтоб романы гг. Орлова, Воскре-
сенского и Зотова были изданы на оберточной бумаге и «в ли-
цах», т. е, с лубочными суздальскими картинками, да пущены
по грошовой цене. Пусть бы читало их наше простонародье: ведь
они всё же лучше «Георга, милорда английского»; одни «чер-
ты из жизни» чего стоят!..
62. Престарелая кокетка, или Мнимые женихи, комедия
в пяти действиях. Сочинение Т. Моствило-
Головача. С портретом автора. Смоленск. Пе-
чатано в тип. Губернского правления. 1840. В 8-ю
д. л. 78 стр.3
Мы находились в величайшем затруднении при оценке этой
книги. Известно, что достоинство литературных и не литератур-
ных произведений всего лучше познается из сравнения с дру-
гими, однородными им произведениями. Но с чем прикажете
сравнить «Престарелую кокетку»? Если возьмете сочинения,
превышающие комедию г. Моствило-Головача, то должны ска-
зать: эта комедия хуже таких-то сочинений; слово хуже ничего
почти не определяет. Если, наоборот, возьмете сочинения, усту-
пающие комедии г. Моствило-Головача (найдутся, может быть,
319

и такие), то должны сказать:,эта комедия лучше таких-то со-
чинений; слово лучше также мало определяет. Равенства нет
как нет! Но — благодаря Аллаха — сам сочинитель вывел нас
из пренесносного состояния, приложив к творению портрет
свой, рисованный им самим и, следовательно, верный. Мера
критики, наконец, найдена, желаемое равенство отыскано, и мы
восклицаем: «Комедия так же хороша, как и портрет ее авто-
ра,— ни лучше, ни хуже». Стоит читателю взглянуть на портрет,
и он знает, какова комедия; не хочет видеть портрета — пусть
прочтет комедию и узнает, каков портрет. Жаль, что мы не
имеем возможности приложить копию с портрета г. Моствило-
Головача, который заставляет говорить престарелую кокетку
следующим образом:
Да, я училась в Варшаве,у лучшей marchande de modes*,разному руко-
делию; оно заключается в шитье модных дамских платьев, шляп и прочих
нарядов; мне многие поручают разные материи для означенной работы,
и я, собирая остатки оных, употребляю на подобные сему одеяла. (Стр. 2).
Уж и видно, что престарелая!
63. Репертуар русского театра, издаваемый И. П е с о ц-
к и м. Восьмая и девятая книжки. Август и сен-
тябрь. С.-Петербург. В тип. А. Плюшара. 1840.
В 8-ю д. л., в 2 столбца. В VIII-й кн. 24, 24 и 28,
в 1Х-й 59 и 8 стр.
Приложения к Репертуару русского театра. № 1. Антоний
и Клеопатра, Шекспира. 1840. В 8-ю д. л. В 2 ко-
лонны, 49 стр.
Пантеон русского и всех европейских театров. Часть III.
№ 7 и 8-й. Санкт-Петербург. 1840. В 8-ю д. л. В 2 столб-
ца. В 7 № 109, в 8-м 72 стр.
При нем безденежное приложение:
Текущий репертуар русской сцены. Пожилая девушка, или
Искусство выходить замуж. Комедия-водевиль в од-
ном действии. № 2. В 8-ю д. л., в 2 столбца, 24 стр.1
Наконец «Пантеон» уже не только не отстает выходом кни-
жек от «Репертуара», но начинает иногда и обгонять его:
так восьмая книжка его явилась раньше восьмой книжки «Ре-
пертуара», хотя девятая сего последнего и предупредила девя-
тую «Пантеона». Но ревность двух соперников этим не ограни-
чивается: «Пантеон» выдает безденежные прибавления, состоящие
* модистки (франц.).— Ред.
Я50

из водевилей, а «Репертуар» решился выдавать своим под-
писчикам такие же приложения, состоящие из драм. Доброе де-
ло! Публика в явном выигрыше от такого благородного сорев-
нования двух соперников, да и сами они, уверяемых, не будут
в накладе.— Взглянем же на вышедшие книжки того и другого.
Что в 8-й книжке «Репертуара»? Чудо чудное, диво дивное,
именно «Солдатское сердце, или Бивуак в Саволаксе», военный
анекдот из финляндской кампании, в двух действиях, с эпилогом,
соч. Н. А. Полевого. Вы верно уже читали в газетах об этом
великом произведении нашего драматического гения,г этом
торжестве несравненных талантов нашей сцены, гг. Толченовых
и Леонидова? И вот оно снова предстает на ваш суд, но
не на сцене, а в печати, для вящего услаждения вашего эсте-
тического вкуса, рядком с «Замужнею вдовою и мужем-холостя-
ком», «комедиею г. Зотова, но не Рафаила Михайловича Зотова,
нашего романического гения, а просто г. М. Зотова, кото-
рого должно называть г. Зотовым П-м, для отличия от г. Зо-
това 1-го. Не всё же одних гениев — надо дать место и простым
талантам... В 9книжке «Репертуара» опять пьеса г. Полевого —
«Иван Иванович Недотрога»,— тоже очень интересная в чтении.
Но оставим вздоры, которыми наполняется «Репертуар», и
поговорим о деле, т. е. о приложении к 9 книжке этого пустого
издания. Нельзя не похвалить издателя за это приложение.
Благодаря господствующему вкусу нашей публики, теперь
у нас нельзя издавать отдельно драм Шекспира, потому что
нельзя надеяться на распродажу и десятка экземпляров,
как бы ни был хорош перевод. Поэтому ничего не остается
делать, как печатать драмы Шекспира в журналах, хотя многие
и находят это странным. «Антоний и Клеопатра» принадлежит
к лучшим созданиям Шекспира, если только у Шекспира су-
ществуют не лучшие создания. Есть надежда, что скоро будет на-
печатан и его «Кориолан»: тогда, припомнив кстати старинный,
но близкий перевод его же «Юлия Цезаря», мы в особой статье
поговорим обо всех трех римских драмах Шекспира.2 Теперь пока
скажем, что «Антоний и Клеопатра» переведена с английского,
хотя и прозою, но прекрасно. Дай бог, чтобы у нас побольше
было таких переводов драм Шекспира! Мысли Шекспира
переданы верно, язык, за исключением очень незначительных
небрежностей, везде силен, благороден и чист. Желаем от всей
души, чтоб неизвестный переводчик «Антония и Клеопатры»
не ограничился одним этим опытом, а г. издатель «Репертуара»
почаще, как он и обещается, дарил публику такими «прило-
жениями»: благодарность наша к нему за это так будет вели-
ка, что мы будем совсем забывать о том, при чем должны
являться эти «приложения», и оставим это нечто, называемое
«Репертуаром», в покое.
21 Белинский, т. IV 321

«Гризельда», трагедия в 5 действиях, соч. Ф. Гальма,
переделанная для русской сцены П. Г. Ободовским, составляет
капитальную пьесу № 7 «Пантеона». Мы уже не раз имели
случай высказывать наше мнение о переводах г. Ободовского.
Оно и теперь то же самое: переводы г. Ободовского вообще больше
хороши, чем дурны, но выбирать он не мастер. «Гризельду»
Гальма мы, не запинаясь, назвали бы одною из самых неснос-
ных немецких штук, если бы нас не останавливало в ее загла-
вии слово «переделана». Справляться с подлинником некогда,
да и игра не стоила бы свеч,— и потому скажем коротко и
ясно, что перевод этой пьесы нисколько не обогащает ни рус-
ской литературы, ни репертуара русской сцены. Впрочем,
мысль ее самая счастливая. Рыцарь женился на дочери уголь-
щика, пленясь ее кросотою, разумом и добродетелями. Коро-
лева с своими дамами публично осмеяла его за этот выбор.
Оскорбленный рыцарь предлагает королеве пари на любовь,
верность и безусловную покорность своей жены, с тем, что
если последняя с честию для себя выдержит испытание, то
королева преклонит пред нею колени. Приехав домой, он тре-
бует у жены своей сына, чтобы передать его в руки посланных
от короля, который хочет его убить,— «или,— говорит он ей,—
я головою своею заплачу за неповиновение». Ужасная борьба
материнской нежности с супружеской любовью возникает
в душе Гризельды; но жена побеждает мать. Далее Персиваль
объявляет своей жене, чтоб она согласилась на развод с ним,
вышла бы из замка в том же платье, в каком вошла в него,
ибо он, по повелению короля, женится на другой. Как без-
ответная жертва, Гризельда подвергается всем испытаниям
и переносит их с геройским самоотвержением. Она даже спа-
сает мужа своего от смерти, подвергаясь сама опасности ли-
шиться жизни. Наконец, он объявляет ей, что всё это было —
комедия, королева хочет преклонить перед нею колени;
но оскорбленная любовь Гризельды вспыхивает негодованием —
она не допускает королевы стать перед собою на колени и объ-
являет мужу, что он истребил в ее сердце веру в любовь, а
с нею и ее земное счастие, и что поэтому от сей минуты всё
между ими кончено. Прекрасный, истинно трагический конец!
Оскорбленная любовь наказала бы гордость, и дурное дело было
бы наказано само собою! Мы понимаем порыв гордости в серд-
це Персиваля, понимаем даже и его жестокую твердость в про-
должении варварского испытания: его любовь не так была глу-
бока, чтоб быть вместе и верою; только опыт мог дать благо-
родному рыцарю веру в сердце дочери угольщика, хотя это
сердце и было глубоко, как океан... Но мы же должны понять
и то, что есть мера оскорблению любви, за которою любовь
переходит в ненависть, в равнодушие или в чувство оскорбле-
322

ния, и что Гризельда, если бы и хотела, уже не могла простить
своего мужа. Но что же сделал г.Гальм или его переделыватель?—
Он, или один из них (не знаем, который), призвал на помощь
ребенка, который кричит: «маменька!», а Персиваль, не будь
плох, да и придрался к этому слову — говорит: «Прости хоть
для сына!»— и следующие слова в прописи: «Гризельда, не
в силах противиться голосу природы, бросается в объятия
Персиваля» замыкают трагедию, к немалому утешению чув-
ствительных сердец и резонерствующих голов. Добрые души!..
Вообще, вся трагедия эта сшита кое-как, на живую нитку:
ни характеров, ни образов, ни резко очерченных положений;
всё бледно, вяло, безжизненно; а, кажется, было бы где раз-
вернуться!..
Зато «Пантеон» вполне вознаградил своих читателей ка-
питальною пьесою в своей восьмой книжке: мы говорим о пя-
тиактной йраме Больвера «Норман, морской капитан, или
Родовое право»: интересно, трогательно, возвышенно, просто,
благородно! Коротко: не гениальная, не художественная, но
прекрасная и не чуждая поэзии пьеса. Она переведена с анг-
лийского г. Горкавенко и переведена очень хорошо.
Замечательна в № 7-м теоретическая статья профессора
Вильсона: «О драматическом искусстве индийцев». В ней ощу-
тителен недостаток философского взгляда, много пристрастия
к своему предмету, так что не только в индийской драме видит
автор нечто высшее греческой и шекспировской трагедии,
но и самому устройству индийского театра отдает преимущество
перед театрами европейскими; однако ж эта статья всё-таки
заслуживает внимание по интересному содержанию и живому
изложению.— Прекрасна также статья и в № 8: «Итальянский
театр: Стентарелло»х—живая, увлекательная картина нацио-
нального театра в Италии. Вот такие статьи весело встречать
везде, а в «Пантеоне» особенно, потому что они прямо относятся
к его сущности... Надо еще заметить, что перевод обеих статей
чрезвычайно хорош.
В № 8 «Пантеона» не без удовольствия можно прочесть
рассказ г. Воскресенского «Тринадцатый гость», названный
им «картиною замоскворецких нравов»: это и в самом деле
очень забавный очерк мещанских нравов во вкусе Поль де
Кока. Что если бы г. Воскресенский, вместо плохих романов,
каковы: «Он и она», «Проклятое место» и «Черкес», принялся
за легкие рассказы и, вместо аристократов, рисовал бы нам
людей, доступных его наблюдательности! Право, лучше бы!..
Из приложений особенно замечателен портрет Мольера:
он так хорошо сделан, что стоит хорошей рамки.
323
21*

64. Русский театр в Петербурге.1
У нас мало вообще драматических новостей, сценические
же — большая редкость. Обыкновенно бывает так: прибли-
жается время бенефисов, и все ждут новых пьес. Каждый бене-
фициант дает одну, две, иногда и три новые пьесы; а как число
бенефисов на театрах обеих столиц наших довольно значительно
в продолжении каждого года, то и число новых пьес очень
значительно. Но, к сожалению, от этого никто не в выигрыше—ни
публика, ни драматическая литература, ни сцена, ни артисты,
которые желают для себя ролей, достойных своего таланта.
Обыкновенно эти новости — водевили, переведенные с фран-
цузского или «переделанные из французских», как пишется
в театральных афишках и в «Репертуаре» г. Песоцкого; на
самом же деле это не переведенные и не переделанные, а разве
насильно перетащенные с французской сцены на русскую.
Мудрено ли после этого, что они являются перед русскою
публикою растрепанные, изорванные, с тупыми остротами,
плоскими шутками, плохими куплетами? Наденьте на фран-
цуза смурый кафтан, подпояшьте его кушаком, обуйте в
онучи и лапти, подвяжите ему густую окладистую бороду
и заставьте его даже браниться по-русски,— он всё не будет рус-
ским мужиком, а на зло себе и вам останется французом в костюме
русского мужика, следовательно, ни французом, ни русским,
а карикатурою того и другого, образом без лица. Вот такова-то
характеристика и наших переводных и переделочных водеви-
лей! В чтении они не имеют смысла, а на сцене вялы и безжиз-
ненны.
Но из множества бенефисных пьес в пяти усыпительных
актах и пьесок не длиннее воробьиного носа, из всей этой груды
тотчас же забываемого хлама, почти каждый год получает
большой успех одна пьеса — и на просторе, за неимением
даже неопасных соперников, шумит себе до следующего театраль-
ного года, пока новая пьеса такого же рода не столкнет ее в
Лету. Так в прошлом году шумели «Дедушка русского флота»,
«Параша-сибирячка»; так недавно шумел «Синичкин» г. Ленского;
так теперь шумят «Петербургские квартиры» г. Кони. Это обык-
новенные водевили, взятые прямо из русской жизни. Даже
самый плохой актер, играя роль в такой пьесе, чувствует себя
в своей тарелке и играет не только со смыслом, но и с жизнию;
о талантливых артистах нечего и говорить. В ходе пьесы всегда
больше или меньше заметна общность. Публика живо заинте-
ресована, потому что каждый из зрителей видит знакомое себе,
совершенно понятное, видит те лица, которых сейчас только
оставил, из которых одни ему друзья, другие — враги, одним
он готов поклониться из своих кресел, на других хохотом
324

вымещает он свою досаду. Такого рода пьесы нельзя и не должно
слишком строго судить. Каковы бы ни были их недостатки
и как бы ни незначительно было их поэтическое, и даже просто
литературное достоинство, на них следует смотреть сквозь пальцы
и, улыбаясь, похваливать. Что наша публика ценит их слишком
высоко, что за какую-нибудь удачную (сравнительно с другими)
пьеску она готова вызвать автора хоть десять раз сряду, на
это тоже не следует смотреть слишком строго. Всякое сильное
восстание против этого может показаться донкихотским рато-
ванием против ветряных мельниц. И в самом деле, не смешно
ли стараться уверить кого-нибудь, что «Мирошка и Филатка» —
глупость, а иная «мещанская» или «слезная комедия» —
пошлость, если этот кто-нибудь от души восхищается «Филат-
кой и Мирошкою»1 и почитает великим созданием «слезно-
мещанскую комедию с пантомимными танцами»?.. Всякому
свое — лишь бы восхищались чем-нибудь! А частые вызовы
«сочинителей» и актеров? Что ж вам до них? Кто любит по-
кричать — во здравие! Притом же большая часть кричит с
самым невинным намерением — чтобы дать заметить свое при-
сутствие и показать тонкость своего эстетического вкуса. Кроме
этих, действительно почтенных господ, есть и такие, которые
думают, что если уж тратить деньги, так не даром, а для того,
чтобы досмотреть всё до конца и вдоволь накричаться... Если
же вам это решительно не нравится, ходите в Михайловский
театр, публика которого гармонирует со сценою.
Обращаемся к шумящим пьесам. В некоторых периодических
изданиях довольно шумливо было объявлено, что 3-го сентября,
в бенефис г. Самойлова, дается новая драма г. Строева «Бе-
зыменное письмо», новая и оригинальная комедия-водевиль,
водевиль-комедия г. Кони «Петербургские квартиры» и новый
водевиль какого-то знаменитого инкогнито, не помним, пра-
во, под каким названием.2 Две из них очень нашумели, особен-
но вторая; но третья тихо и скромно, на цыпочках, пробралась
через сцену в Лету, так что публика не заметила ее вовсе.
Впрочем, третьей-то пьесы мы и не видали, и говорим о ней
сообразно с общим слухом. О двух же первых спешим отдать
отчет, как о новостях нашей драматической литературы, без
всякого отношения к сцене.
Безыменное письмо, оригинальная драма в
3-х действиях г. В. Строева.
Всякому, даже не бывшему в училище, известно, что дра-
матическое произведение может быть рассматриваемо с двух
точек: как произведение художественное, поэтическое, литера-
турное,— и как произведение сценическое, написанное собствен-
но для сцены. Это разделение необходимо, потому что иначе
325

пьеса, будучи ничтожна в каждом из трех первых отноше-
ний, дает актерам возможность выказать свои дарования в
полном блеске и привлекает многочисленную публику. Читая
иную пьесу, вы зеваете, а увидя ее на сцене, и смеетесь и пла-
чете. Почему и отчего это так, мы не будем говорить, боясь
далеко отступить от нашего предмета, пьесы г. Строева. Ска-
жем коротко, что в чтении она не может иметь никакого достоин-
ства, но на сцене, при хорошей игре артистов, очень эффектна
и может почесться хорошим приобретением для бедного репертуа-
,jp& русских театров. Содержание ее... Но прежде, чем расскажем
мы содержание пьесы г. В. Строева, мы должны рассказать, из
какого источника почерпнута она и как составлена. Видите
ли, в чем дело: выдумывать вообще очень трудно, и потому
даже не блестящая выдумка ценится выше блестящего подра-
жания, ибо для этого требуется лишнее количество мозга,
образующее на черепе возвышение, которое Галль означает
особым нумером и называет шишкою изобретения. Если бы,
при разборах новых сочинений, и хороших и дурных, критика
прежде всего предлагала вопрос: выдумка оно или подра-
жание, то много бы сочинителей превратилось в простых пере-
писчиков.
В одном из прошлогодних русских журналов напечатана
переведенная с французского повесть Огюста Арну «Безымен-
ное письмо»;1 как и во всякой повести, в ней рассказ часто
прерывается разговорами действующих лиц. Г-н В. Строев,
как видно из его драмы, очень внимательно прочел эту повесть
от начала до конца, ибо распорядился ею, как человек, коротко
с нею знакомый. Он выписал разговоры, слово в слово, без
перемены хотя бы единой запятой, и, чтобы сделать выпуск
повествовательной части по возможности незаметным, спи-
сал их небольшими монологами, извлеченными из исключен-
ного им рассказа. И умно и экономно: - пьеса из повести
стала драмою и втрое сделалась короче по объему, ничего не
теряя по содержанию, и всё это без особенных трудов со
стороны талантливого драматиста, если только переписывание
с печатного не составляет особенного труда.
Герой драмы — Юлий, сын старой вдовы, графини Валабер,
нелюдим и ревнивец; следственно, лицо в новом вкусе и очень
интересное. Он влюбился в молодую девушку Фанни, дочь
бедного учителя, умевшую хорошо играть на фортепьянах
и дававшую уроки в этом искусстве. Юлий запретил ей
давать уроки, и бедняжка должна была жить трудами рук
своих.
В повести и драме, он приходит к ней и объявляет, что
родные настоятельно приказывают ему жениться и что он ре-
шился выбрать жену не в большом свете, «где более наружного
326

блеска, чем истинного достоинства, между знатными и бога-
тыми дамами, которые заменяют добродетель и таланты знат-
ностью и богатством; но тихую, скромную, испытанную, которой
любовь равнялась бы его и которая изменила бы себе только
из любви к нему», и проч. По этому школьному резонерству
и по этой пошлой манере объясняться книжным языком «мораль-
но-китайских романов» даже и в таком торжественном случае,
каков выбор жены, читатели могут видеть, что за птица этот
герой повести и драмы.
— Между тем, мать Юлия, графиня Валабер, заметив, что сы-
нок больно завирается, и проведав о его связи с Фанни, посы-
лает к Фанни задушевного приятеля своего, развратного
маркиза Сен-Жиля. Попытка не удалась. Фанни выгнала
от себя маркиза, и добродетельная графиня Валабер, хлопо-
тавшая так сильно о разрыве сына своего с Фанни для того,
чтобы женить его на другой, должна была отказаться от своих
замыслов. Брак, ею назначенный, не состоялся, и виною это-
го были сколько страсть Юлия к Фанни, столько же и козни
кузины старой графини, Адели Лоне, жившей у нее в доме и
влюбившейся в Юлия. Эта госпожа Адель, расстроив один брак,
хочет разорвать и другой: она отправляет к Юлию безыменное
письмо, в котором выдумывает разные клеветы на Фанни и
обвиняет ее в интриге с каким-то прежним ее любовником.
Юлий является с этим письмом к Фанни. Фанни кричит «ах!»,
падает на пол, а Юлий уходит.
Через полтора года Юлий уж женат на Адели, а Фанни
где-то умирает, в страшной нищете. Юлий узнает об этом
от старого учителя своего, Терписьена, который из «профес-
соров чистописания» давно уже сделался публичным писцом; ,
теперь, пришед к Юлию, он рассказывает о смерти Фанни,
нанимавшей подле него бедную комнату, и договаривается
наконец до того, что он нанят был написать вышеупомянутое
безыменное письмо, неизвестно к кому и неизвестно от кого.
Юлий, подозревая в этом злодействе маркиза Сен-Жиля,
вызывает его на дуэль, идет уже с ним стреляться, неся писто-
леты в ящике; но его останавливает Адель и признается, что
она — сочинительница письма, что она погубила Фанни, му-
чимая любовью и ревностью.
Юлий в ужасе отталкивает ее и говорит о разводе; но она
оправдывается страстию, ссылается на свои страдания и го-
ворит, что не отстанет от него. В это время входит маркиз
Сен-Жиль с секундантами. Юлий просит у него извинения
в своем поступке. «Вы видите,— говорит он,— почему я не успел
уехать... Семейная ссора, которой я не хочу скрывать, как
скрывал все прежние. Она просила у меня разводной, а я от-
казал... Теперь я не противлюсь; вы будете, господа, свиде-
327

тельствовать в пользу жены, а я получу наказание за грубость,
в которой раскаиваюсь слишком поздно». И подошед к жене,
он сказал ей на ухо: «Вы сегодня должны подать просьбу о
разводе, сударыня, или я обесчещу вас и расскажу этим госпо-
дам всё, что знаю».
Этим оканчивается и повесть и драма. Повесть, как можно
видеть из нашего изложения,— настоящая французская и
журнальная, вся сшитая из эффектов и натяжек. Мать хочет
насильно женить тридцатилетнего сына; сын этот в повести
называется человеком с характером, а на деле — простофиля,
которого другие водят за нос. Любовь его к Фанни какая-то
животная; поступки его с Фанни — зверские. Противоречия
в его характере ничем не объяснены и не оправданы, и потому
у него нет никакого характера. Впрочем, в повести довольно
удачно и оригинально очерчен характер Адели: в драме этот
характер совершенно бесцветен. Но на стороне драмы — пре-
имущество сценических эффектов, если главные роли выпол-
няются хорошо.
Петербургские квартиры, оригинальная
комедия-водевиль в пяти квартирах, Ф. Кони.
В первом акте, который называется «Квартирою важного
человека в Коломне», вы видите мать и дочь, из которых первая
бранит вторую за охоту смотреть в окно на гусаров и каза-
ков. Вдруг входит муж — отец, хозяин квартиры, и объяв-
ляет жене и дочери, что он уже не простой человек, но важная
особа — начальник отделения. Это преуморительная сцена
рассказов, как он подъехал к директору с каретою и сделался
начальником отделения. Афанасий Гаврилыч Щекоткин дает
полную волю своей чиновнической фантазии и мечтает о буду-
щей жизни — не за гробом, а здесь, на земле, и притом в Ко-
ломне, во всей славе своего нового звания. Жена говорит, что
надо переменить квартиру; он отстаивает старую, находя ее
удобною для принятия просителей с заднего крыльца; но жена
оспоривает, и чиновническая чета под руку отправляется
искать квартиры; а дочка между тем переговаривает из окна
через улицу с своим молодым соседом.
Во втором акте вы переходите в квартиру певицы в Горо-
ховой улице, мамзель Дежибье. Она хочет оставить квартиру,
потому что выходит за богатого человека. Она ждет его к себе.
Вдруг стучится режиссер — она прикидывается больною,
не хочет слышать ни о бенефисе, ни о прибавке жалованья>
и бедняк уходит в отчаянии, что спектакль надо отложить.
У мамзель Дежибье есть старый друг, некто г. Кутилин, ко-
торого одна фамилия уже показывает, какого он поля ягод-
ка. Певицу беспокоит мысль о том, как ей от него отделаться..
328

Вдруг стук — это он. Молодчик в отчаянном положении, он
проигрался, и объявляет, что женится на богатой и прекрасной
невесте. Он ожидал ревности, слез, обмороков, а за ними,
вероятно, и денег, но, к удивлению, видит непритворную радость
о своем счастии и слышит советы не выпускать этого счастия
из рук. Только что он начал изъявлять свое удивление—вдруг
опять стук. Мамзель Дежибье, думая, что это ее жених, умо-
ляет Кутилина спрятаться в шкаф. Входят Щекоткины под
руку. Вежливый начальник отделения объясняет певице,
что он, во-первых, — начальник отделения; потом, что ищет с
женою квартиру и, увидев на воротах этого дома бумажку,
пришел посмотреть покои. Дежибье просит их быть как у себя
дома и уходит в другую комнату. Супруги рассуждают о квартире,
и Елене Ивановне приходит в голову, что тут нет места для
ее гардероба. Афанасий Гаврилыч показывает на шкап и,
чтоб уверить жену, что он не мал, отворяет его; но, увидев там
человека, поспешно запирает шкап ключом и, забывшись, кладет
ключ себе в карман.
В третьем акте вы переноситесь в квартиру эконома в Грязной
улице. Фома Фомич Похлебов выдает замуж свою дочку —
у него гости, и готов обед; но дело стало за женихом, который
не является. Раздается звонок — хозяин и гости в радости,
думая, что это жених; но входит начальник отделения с женою и
просит позволения осмотреть покои. В числе гостей он видит
друга своего Петра Петровича Присыпочку. Этот Присыпочка
нечто вроде всемирного фактора, который был сидельцем
в лавке, наряжался татарином и торговал на нижегород-
ской ярмарке казанским мылом; теперь он занимается лите-
ратурою, а между тем не оставляет и торговых спекуляций.
Он сладил свадьбу в доме эконома Похлебова, нашед его
дочери жениха с золотыми горами; он же приискал Ще-
коткину и благодетельную карету. Он суетлив, вертляв, бес-
покоен.
Узнав друга своего Щекоткина, Присыпочка рекомендует
его Похлебову; тот просит хлеба-соли откушать. Вдруг звонок —
общее волнение — думают: жених!— Но входит горничная
мамзель Дежибье и требует у Щекоткина ключа, говоря ему
разные грубости, называя его тем вором, о котором напечатано
было в «Полицейской газете», что он ходит по домам под видом
осмотра квартир. При таком афронте начальник отделения
приходит в негодование, и горничная убегает; все в волнении.
Щекоткин рассказывает историю ключа, и все успокоиваются.
Опять звонок — о восторг!— жених!— голодные гости без
ума от радости, хозяин словно воскрес; снова выводят разря-
женную невесту; но — о ужас! — Щекоткин узнает в женихе
того молодца, которого он запер в шкапу певицы; жених тоже
329

узнает Щекоткина. Объяснение — упреки — хозяин выгоняет
жениха — жених вызывает Щекоткина на дуэль — хозяин
нападает на Присыпочку за рекомендацию такого жениха —
тот оправдывается, суетится — наконец хозяин просит уби-
раться вон и Щекоткина. Начальник отделения в негодовании
уходит — шум, тревога, занавес опускается. Это самый живой
акт и живая картина мещанских нравов.
Четвертый акт называется «Квартирою повесы в Коломне»;
Хозяин ее — Кутилин. Он боится быть взятым в полицию
за долги, хочет идти из дома и сталкивается в дверях — с
Щекоткиным. Они встречаются друзьями, о дуэли ни слова;
Кутилин просит их осматривать квартиру сколько угодно
и уходит. Является мамзель Дежибье — она, видите, знала,
что Кутилина нет дома, и пришла, чтобы оставить в его столе
письмо. Щекоткин, как старый волокита, увивается вокруг пе-
вицы, жена его ревнует. Мамзель Дежибье уходит. Щекоткин
хочет ее проводить, жена тащит его за руку. Входит переоде-
тый квартальный и, приняв Щекоткина за Кутилина, выма-
нивает его с собою, сказав, что какая-то дама упала с дро-
жек, — и Щекоткин, думая, что это Дежибье, уходит с ним,
а жену оставляет.
В пятом действии мы снова возвращаемся в квартиру важ-
ного человека в Коломну. У дочки важного человека гость —
г. Кутилин; он снова обратился к своей хорошенькой соседке,
с которою переговаривался из окна через улицу, видя, что
Дежибье его оставила, а женитьба на дочери эконома расстрои-
лась. Разумеется, они говорят о любви своей,— и в ту минуту, как
Кутилин на коленях целует ручку Лизаньки, входит Щекоткин.
Кутилин приходит в бешенство от этого докучного преследо-
вания и хочет выгнать Щекоткина вон, не зная, что он хозяин
дома и отец его возлюбленной. Входят Елена Ивановна и Петр
Петрович Присыпочка. Дело объясняется. Присыпочка давно
уже сватал Лизаньку за жениха с золотыми горами, т. е. за
Кутилина. Кутилин выпрашивает у Щекоткина прощения;
Щекоткин и жена его, боясь развивающейся в дочери страсти
смотреть на гусаров и казаков, решаются отдать ее за жениха
с золотыми горами...
О пьесе г. Кони, как о произведении искусства, нечего и го-
ворить. Гораздо лучше просто поблагодарить его за его ве-
селую шутку, которая так забавляет петербургскую публику.
Кто смеется, тот счастлив на ту минуту, а на пьесу г. Кони не-
льзя смотреть без веселого хохота — так удачно она придумана
и так прекрасно она выполняется. Гг. Ленский и Кони стоят це-
лою головою выше других наших водевилистов. Первый недавно
забавлял публику обеих столиц своим «Львом Гурычем Си-
ничкиным»; второй забавляет теперь здешнюю публику своими
330

«Петербургскими квартирами»; желаем от души, чтобы они
оба не уставали в соревновании. Последнего просим обращать
больше внимания на чиновнический быт: это окиян-море коми-
ческого. Конечно, через это его пьесы много потеряют цены
в Москве, где петербургский чиновнический быт — совершенно
чуждая сфера жизни, но зато в Петербурге его успехи будут
тем блестящее и неоспоримее.
Донна Луиза, инфанта португаль-
ская, историческая драма в пяти действиях, в
стихах, с хорами и танцами, соч. Р. М. Зотова (сюжет
взят из повести г-жи Ребо).
Вот это хорошо! Если, с одной стороны, отчаянная отвага
взяться за историческую драму, да еще и в стихах, хотя впрочем
и с пустозвонно-трескучими эффектами, покажется довольно
странною, чтоб не сказать смешною, когда вспомним имя со-
чинителя;—зато как не похвалить его за искренность: другие,
как, например, вышеозначенный г. В. Строев, из разговоров
повести сшивают драму и выдают ее за произведение собствен-
ного гения, а г. Зотов прямо указывает на повесть, из которой по-
живился он сюжетцем... Ох, эти сюжетцы! Солоны они нашим
господам сочинителям! Дайте им только сюжетец, а то уж они нач-
нут писать со всего размаха; но если надобно им самим «сюжет
•сочинить»— тут их творческая фантазия спотыкается, немеет...
Бедные сочинители!..
Первого действия исторической драмы г-на Р. М. Зотова
мы, виноваты, не застали: обстоятельство, которое нас сначала
было раздосадовало, но после развеселило; мы скоро заметили
что ничего бы не потеряли, если б пропустили и все четыре
первые акта, ибо всё дело в пятом. Во втором акте мы увидели
какого-то дона Себастиана, который в скрыпучих, тяжелых
стихах говорит о том, что он освободился из плена от африкан-
ских варваров, что он задаст себя знать Филиппу II, который
осмелился объявить его погибшим в Африке и завоевать Пор-
тугалию. Затем он объявил донне Луизе, своей невесте, что
он ее «обожает», а она ему ответила, тоже в дубовых стихах,
что она его «боготворит». Вдруг входит какой-то господин
и кричит, чтобы они спасались, ибо-де войско Филиппа II близ-
ко. Дон Себастиан больно осерчал на него, схватил его за во-
лосы да как вскрикнет: «Ах ты мошенник! Как ты смеешь со-
ветывать мне бежать, как будто я трус какой!» Человек с
десяток — кто со шпагой, кто с пикой, кто в альмавиве, а кто
просто в куртке—и между ими две или три девочки— бросаются
на колени и кричат: «Многая лета батюшке нашему Себастиану
Петровичу!», и уходят. Не успели они скрыться за дверьми,
«ак вдруг входит герцог Альба — человек довольно высокого
331

роста, порядочно дородный, с рыжею бородою, с павлиньею
выступкою,— и хриплым голосом, сермяжными стихами, пре-
важнБ размахивая руками, объявляет донне Луизе, что она
его пленница, что он сейчас разбил португальское войско и убшр
самозванца, принявшего на себя имя дона Себастиана. Донна
Луиза сперва было разохалась, ногерцог Альба объявил ей,
что он, как человек военный и чрезвычайно храбрый, мешкать
не любит. Они уходят.
В третьем акте мы видим Филиппа II. Ему докладывают, что
королева умирает, а он отвечает, что не замедлит явиться к ее
величеству, когда наступит определенный испанским церемони-
алом час. Является герцог Альба, доносит Филиппу о победе
и говорит, что дон Себастиан скрывается под ложным именем
между пленными, которые решились его не выдавать. Филипп
велит привести к себе донну Луизу и, увидев ее, влюб-
ляется в нее напропалую и принимает намерение во что бы
ни стало жениться на ней. Вдруг входит в кабинет умирающая
королева: как она встала с одра смерти, как ее допустили в ка-
бинет грозного тирана, не предуведомив его,— всё это тайна
талантливого сочинителя, Р. М. Зотова. Королева, чувствуя,
что ей остается жить только несколько минут, хочет ими вос-
пользоваться вполне, чтоб вдоволь наговориться, и начинает
нести китайскую мораль осиновыми стихами, а потом умирает
на сцене. Болтунья была покойница, не тем будь помянута.—
Король становится на колени и молится; за ним молятся и все
придворные — занавес опускается.
В IV акте донна Луиза еловыми стихами разговаривает
с своею наперсницею и подругою в плену, донною Лаурою
д'Авейро. Входит садовник и молча переменяет цветы; в этих
цветах донна Луиза увидела записку и прочла в ней совет
согласиться на все предложения Филиппа, но только за это
просить, чтобы он женил на донне Лауре д'Авейро пленника
дона Гуана де Пота и тотчас позволил им отправиться в Пор-
тугалию или куда они захотят сами, со всеми прочими пленни-
ками. Донна Луиза так и сделала; но Филипп догадывается, что
это с ее стороны хитрость, которою она хочет спасти дона Себа-
стиана, ненавистного его соперника по португальскому престолу
и по любви к донне Луизе. Тут следует пресмешная сцена:
Филипп изъясняется в любви, как настоящий герой «мещанской
комедии»; потом велит привести одного пленника, который обът
являет себя доном Себастианом. Донна Луиза умоляет его отка-
заться от своего имени и своих притязаний на престол и ее руку,,
чтобы спасти всех пленных; дон Себастиан колеблется, но нако-
нец подписывает свое отречение. Филипп обещает даровать ему ш
пленникам жизнь и отпустить их, а донне Луизе возвещает,
что завтра их свадьба. Занавес опускается в четвертый раз.
332

BV-м акте Филипп, разряженный, сидит на троне с донною
Луизою, также разряженною. Вокруг их придворные. Вдруг
вбегают девушки и юноши и начинают отплясывать фанданго,
а придворные поют во всё горло какую-то цыганскую песню.
По окончании дивертисмана, донна Луиза говорит, что прежде,
нежели пойдет в церковь венчаться, она хочет проститься с
донною Лаурою д'Авейро и видеть отплытие корабля; Филипп
соглашается, и она уходит. Герцог Альба упрекает Филиппа,
как в слабости, в том, что он отпустил дона Себастиана. Фи-
липп ему говорит, что его не надуешь, и велит дону Эстувалю,
изменнику-португальцу, привести дона Себастиана, что тот
и выполнил сию же минуту. Донна Луиза возвращается,
закрытая вуалем, смотрит в окно и,услышав пушечные выстрелы,
возвещающие отъезд корабля, становится на колени и молится;
потом сдергивает с себя вуаль — и Филипп видит в ней донну
Лауру. Дело в том, что дон Эстуваль для того и прикинулся
изменником против дона Себастиана, чтобы тем лучше служить
ему, а дон Гуан де Пота с тою же целию назвался доном Себастиа-
ном, вследствие чего донна Луиза с доном Себастианом благопо-
лучно и уехали. Филипр велит за ними гнаться; но ему говорят,
что нет наготове ни одного корабля. Он спрашивает герцога
Альбу — какую-де казнь надо назначить донам Эстувалю и
Гуану де Пота и донне Лауре? Герцог Альба отвечает во всей
свирепой красоте своего злодейского величия, что их должно
сжечь живых. «Мало!— восклицает Филипп 11-й.— Я удивлю
весь свет моим мщением!»— и прощает добродетельных преступ-
ников. Они целуют его руки, а он резонерствует в длинной речи
и свинцовыми стихами о том, что оные три преступника —
образцы истинно благородных подданных и что все испанцы
должны им подражать. Занавес опустился — публика про-
снулась; однако, против своего обыкновения, никого не вызвала.
Главное отличие драмы г. Зотова от повести г-жи Ребо,
напечатанной под названием «Донны Луизы» в одном из русских
журналов 1838 года,1 состоит в том, что в повести есть смысл,
правдоподобие и даже интерес. Второе отличие, имеющее
к первому большое отношение, состоит в том, что у г-жи Ребо
донна Луиза спасается от Филиппа, только не на корабле, а в
монастыре, и то согласно с его же волею, и умирает монахинею, а
участь дона Себастиана остается неразгаданною, т. е. неизвестно,
умер ли он, истомившись в плену у Филиппа II, или был им каз-
нен; тогда как в драме P.M. Зотова оба они спасаются, а Филипп
остается с носом, из тирана делается резонером и от нечего
делать точит китайскую мораль, достойную какого-нибудь ман-
даринского журнала. Вообще, эти «некоторые черты из жизни
Филиппа II» носят на себе все родовые признаки неподража-
емого таланта своего сочинителя...
333

Тигровая кожа. Водевиль в одном действии,
Пошло на повести в журналах! Скоро их все переделают
в драмы и водевили. А всё, как говорили мы, от неумения наших
«сочинителей» выдумывать «сюжеты». Неизвестный «господин
сочинитель» недаром скрывается под тремя звездочками: ему
было бы стыдно показаться в свет под своим собственным
именем, ибо водевиль «Тигровая кожа» отнюдь не есть его со-
чинение, но есть искажение повести Шарля Бернара «Львиная
кожа», напечатанной в IV книжке «Отечественных записок» ны-
нешнего года. Это обстоятельство увольняет нас от обязанности
рассказывать содержание водевиля. Заметим одно: что в повести
правдоподобно, естественно, интересно, прилично,— в воде-
виле невероятно, неестественно, скучно, вульгарно. В повести
«лев» Рауль Тонерион — человек порядочного тона, и хотя
лжет, но всё же заботясь о правдоподобии; в драме, Лев Дмит-
риевич Змейский, играющий его роль, — какой-то сорванец,
которого дальше лакейской не пустят ни в один порядочный
дом и который лжет, как простофиля. В водевиле повесть пе-
ределана на русские нравы, которые столько же похожи на
русские, сколько японские походят на французские. Короче,
мы думали было, что невозможно и вообразить ничего нелепее
«Тигровой кожи», как вдруг сама действительность уверила
нас в противном, когда мы увидели —
Первое действие комедии «Новый Не-
доросль». В двух картинах, сочинение С. П. На-
вроцкого.
Г-н Навроцкий как-то догадался, что Митрофанушки,
Простаковы и Скотинины Фонвизина будто бы не умерли и не
перевелись на святой Руси, но только здравствуют под другими
формами,— и его комедия, как «сочинительская» попытка,
лучше всего доказывает действительность этого предположения.
Обрадовавшись своему открытию, г. Навроцкий вздумал на-
писать «моральную комедию», разумеется, в китайских нра-
вах и в китайском духе, потому что все моральные комедии
пишутся в китайских нравах и в китайском духе. «Как же пи-
шутся моральные комедии?» — спросите вы. По следующему
рецепту: представь опекуна или опекуншу, которые были бы
негодяи, а у них под опекою сироту, на которой опекун хочет
сам жениться ради ее имения или которую опекунша хочет
выдать за своего сына, дурака и негодяя. Девица-сирота должна
быть идеалом китайских достоинств в женщине, т. е. она
должна говорить сентенциями и действовать по правилам доб-
родетели и нравственности, заученным ею в азбуке наизусть
и потому нисколько ею не чувствуемым. Разумеется, у ней
334

есть любовник, который в старину обыкновенно назывался
Милоном, а ныне может называться хоть Правдиным. Он
окончил курс в университете, имеет ученую степень и служит
столоначальником в земском суде: условие sine qua non.* He
мешает тут же ввести какого-нибудь глупца и негодяя, поме-
щика старинного закала, т. е. грубияна и скрягу, который тоже
приветливо посматривает на приданое очаровательной резо-
нерки. Но всего лучше сначала представить милую резонерку
бедною девушкою без всяких надежд, которая страдает от неве-
жества и грубости, безнравственности и угнетений семейства, в
котором живет по необходимости, и которую можно назвать име-
нем знаменитого романа А. А. Орлова: «угнетенною невинностью,
или...»1 и проч. Вдруг она получает богатое наследство от
какого-нибудь дяди-резонера, без вести пропадавшего до того
времени. Мать Митрофанушки ссорится с Скотининым и под-
личает перед сироткою; нота, наговорив короба с три китайско-
азбучных сентенций, отдает свою руку и сердце г. Правдину,—
и они оба начинают взапуски резонерствовать, так что, когда
занавес опускается, публика уже погружена в глубокий
магнетический сон.
По такому рецепту написана так называемая комедия
г. Навропкого,— и если читатели прочли наш рецепт, им
известно содержание оной так называемой комедии. Чтоб дать
лучшее о ней понятие, укажем на главнейшую характеристиче-
скую черту ее. К Софье, героине-резонерке комедии, заезжает
ее приятельница, вместо всякого имени означенная остроум-
ным «сочинителем» дробью 1/2. Оная девица 1/2, изволите
видеть, является в амазонском костюме, сейчас с лошади, на
которой каталась. Что же дурного, скажете вы, что девушка
ездит в женском седле?— Это принято в лучшем кругу общества
во всех европейских землях... Да то, изволите видеть, в образо-
ванных, живых обществах; но в моральном Китае это обык-
новение считается безнравственным; почему г. Навроцкий,
как моральный «сочинитель», и решился «хорошенько окри-
тиковать это обыкновение в своей литературе». Для этого он
заставляет девицу курить уже не пахитоски, а крепкие сигары.
Жаль, что он не заставил ее пить водку и по-кучерски бра-
ниться: оно было бы неправдоподобно и пошло, зато очень
нравственно. Мы крепко запомнили из этой сцены два монолога:
Девица 1/2. Bon jour, m-me!... Bon jour, m-г!.. (целуя Софью)
Ah, bophie, bon jour!** He хочешь ли кататься вместе со мною? я велела
и для тебя привести верховую лошадь.
* необходимое (латин.).— Ред.
** Здравствуйте, сударыня!.. Здравствуйте, сударь!., (целуя Софью)'
а, Софи, здравствуй! (Франц.).— Ред.
335

Софья. Благодарю. Девушке моего состояния совсем некстати
наряжаться в полумужскую одежду и рыцарствовать на коне: это всё
равно, что мужчине надеть ченчик и сесть за самопрялку...
Видите, какая нравственная! Хоть сейчас в жены любому
китайскому мандарину первой степени с тремя бубенчиками
на голове, который выучил философию Конфуция и книгу
о десяти тысячах церемоний и, сделавшись губернатором
в Кантоне, покровительствует за взятки контрабанде опиумом
(известное дело: китайцы самый моральный народ и первейшие
взяточники в мире, ибо взяточничество и нравственность у них
одно и то же, потому что, говорят они, не бравши взяток,
нельзя быть хорошим супругом и отцом семейства).г Впрочем,
г. Правдин, в которого влюблена Софья и который «обожает»
оную нравственную девицу, стоил бы любви китайского манда-
рина, если б не был отменно глуп: представьте себе, он верит
всему, что говорит, т. е. всем своим сентенциям. Экой простак!
Видно, что он еще не знает, что такое философия Конфуция
и книга о десяти тысячах церемоний!..
Много на русской сцене появляется нелепостей, но «Новый
Недоросль» г. Навроцкого превосходит все эти нелепости целою
головою. Это просто — геркулесовские столбы бездарности,
далее которых она не дерзает...
Тайна матери. Комедия-водевиль в одном действии,
перевод с французского.
У г-жи д'Эльби есть дочь шестнадцати лет, и есть брат
лет пятидесяти — предобрый человек, но он любит церемо-
нии и считает себя большим дипломатом. Он просватал свою
племянницу за полковника Дальвиля, пожилого человека.
Дочка соглашается на этот брак, который занимает ее, как
новость, как обнова или игрушка. Она забывает для него даже
того молодого человека, которого «обожала» и который тщетно
напоминает ей о себе через Жоржа, старого садовника. При свида-
нии с женихом своей дочери г-жа д'Эльби обнаруживает смуще-
ние, которое разделяет и полковник Дальвиль. Она подарила до-
чери свои брильянты и золотые вещи. Открыв один медальон,
дочь находит там портрет полковника, рисованный самою
матерью, догадывается о ее отношениях к полковнику и ре-
шается открыть всё дяде, чтобы соединить'мать свою с предметом
ее любви. Оказывается, что полковник любил мать, когда еще
она была шестнадцатилетнею девушкою, просил через опекуна
ее руки; но опекун, желая на ней жениться сам, чтоб завладеть
ее имением, отвечал ему, что она не соглашается выйти за него
.замуж. Водевиль оканчивается тем, что полковник женится
на матери своей бывшей невесты, а невеста обращается к своему
336

прежнему любезному. При хорошей игре артистов, этот во-
девиль довольно забавен.
Деревенский доктор. Комедия-водевиль в двух
действиях, перевод с французского.
Мелодрама в новейшем вкусе, т. е. с трогательными
куплетами в приличных местах. Из всех родов ложной поэзии
самый несносный род эти мелодрамы!
Была-жила старая маркиза Вильзевье, у которой был внук
Фердинанд. Не знаем, почему живущий вместе с нею барон
д'Эстре, с женою своего, баронессою д'Эстре, называют ее
маменькою, т. е. не знаем, барон ли ее сын или баронесса ее
дочь, равно как не умеем объяснить и того, почему Фердинанд
называет барона своим дядею, а баронессу теткою. Неподалеку
от их замка живет деревенский доктор, г. Мориц, благодетель-
нейший человек и большой оригинал. У него живет домопра-
вительница, молодая девушка Лидия. Дела в таком положении:
Фердинанд любит Лидию и в отсутствии доктора учит ее
читать и писать; Лидия тоже любит Фердинанда, но сама того
не зная по детской своей невинности. Лидию любит еще Гросбет,
скороход маркизы и ужасный дуралей. Он просит у г. Морица
ее руки, и тот советует Лидии за него идти, «потому что,— го-
ворит он,— ведь тебе надо же когда-нибудь выходить замуж».
Лидия соглашается потому только, что для нее всё равно, вы-
ходить или не выходить замуж. Узнав об этом обстоятельстве,
маркиз Фердинанд уговаривает ее прийти в назначенное время.
Вдруг раздается голос г. Морица, и Фердинанд, не желая
с ним встретиться в его доме, уходит в павильон. Покойная
мать Лидии, на смертном одре своем, дала ей письмо для вру-
чения г. Морицу, а с этим письмом воспоследовала такая история:
когда бедная сиротка Лидия, во всем мире только и надеявшись
на одного человека, г. Морица, подала ему письмо матери,
то он, увидев почерк адреса, застонал и упал в обморок. Лидия
спрятала это письмо, и как г. Мориц забыл о нем совершенно
после обморока, то она и не напоминала ему о нем, боясь та-
кой же истории. Каково же ей было вдруг услышать от г. Морица
приказание отыскать свои бумаги, которые необходимы для
заключения ее брака с Гросбетом и между которыми лежало
роковое письмо! Несмотря на все ее отговорки, бумаги найдены,
роковое письмо открыто, доктор ревет и стонет, кричит Лидии,
чтоб она вышла из его дома. Дело в том, что некогда, во дни
своей молодости, г. Мориц любил мать Лидии, и, когда хотел
на ней жениться, она бросила его и убежала с одним негодяем,
который, разумеется, скоро бросил ее, и она умерла в нищете
и мучениях преступной совести, а чтоб спасти от голодной смерти
дочь свою, увидела себя принужденною обратиться к оскорб-
22 Белинский, т. IV 337

ленному ею г. Морицу. Лидия падает пред ним на колени, ры-
дает; он смягчается, ласкает ее, целует. «Так вот какую участь
готовил и я ей!» — восклицает маркиз Фердинанд, вбегая
из павильона в комнату, где были Мориц и Лидия. Вдруг
приходит Гросбет и объявляет, что приятели г. маркиза Фер-
динанда хотят увезти Лидию и ждут ее с каретою. Мориц
хочет идти усовестить их.«Не ходите,—восклицает Фердинанд,—
я переговорю с ними, и они послушаются меня».— «Когда же мы
увидимся?»— спрашивает Лидия. «Никогда!» — отвечает Ферди-
нанд, убегая. Первый акт кончился на самом эффектном месте.
Во втором акте Фердинанд болен при смерти: бабушка
его в отчаянии, под которое стараются подладить барон и баро-
несса. Доктор Мориц в замке. Догадываясь, что причина бо-
лезни маркиза нравственная, он хочет ее выведать. Хотя Фер-
динанд и при' смерти болен, однако ж это неприятное обсто-
ятельство не мешает ему выйти на сцену в халате, с черными
усами и бледным лицом. Он поет доктору, что тайна его бо-
лезни с ним и умрет. Вдруг вбегает Лидия. Фердинанд трепещет,
диким голосом восклицает: «она!», и Лидия скрывается преж-
де, чем доктор заметил ее, и почти в то же мгновение входит
баронесса, из чего г. Мориц и заключает, что Фердинанд влю-
бился в свою тетку. Он открывает это барону, а барон, по своей
чрезмерной глупости, тотчас же объявляет о том жене, которая
радехонька этой любви. Доктор просит ее подсесть к больному
и поговорить с ним, но замечает, что тот говорит с нею спокойно,
без малейшего волнения. Вдруг баронесса заговаривает с боль-
ным, кажется, о чепце своем и, хваля его, говорит, что он сделан
Лидиею. Фердинанд начинает плакать и хвалить Лидию, вска-
кивает с места, как здоровый, машет руками. Доктор понял,
кого он любит, и тотчас же поспешил ему сказать, что Лидия
уже обвенчана с Гросбетом. Больной упадает в обморок, мар-
киза-бабушка вопит на весь дом, барон и баронесса суетятся
и кричат. Наконец они уводят больного. Доктор объявляет
маркизе, что причина болезни ее внука — любовь к девушке
незнатного происхождения; маркиза заливается слезами и
падает в обморок от одной мысли об этом. Входит Лидия, и
доктор отсылает ее поскорее домой, будто бы для того, чтоб
она отыскала в его бумагах и принесла ему две консультации.
Он уходит во внутренние покои, а больной выходит на сцену.
Не успел он поораторствовать и десяти минут, как входит
Лидия, — начинаются крики, вопли, стоны, слезы. Фердинанд
говорит ей, чтоб она ушла; затем объяснение, и он узнает, что
она не только не вышла за Гросбета, но и совсем не хочет выхо-
дить за него, заметив, что это Фердинанду почему-то неприятно.
Развязка ясна для каждого: после разных вздохов, охов, ахов,
слез старой маркизы, плакучего пенья великодушного доктора,—
338

Лидия делается женою Фердинанда. Но не всякий может до-
гадаться, что Лидия — дочь барона д'Эстре, под ложным именем
обольстившего мать ее, о чем доктор узнал из, восклицания
старой маркизы. Разумеется, из этого вышла трогательная
сцена: великодушный доктор умоляет глупого барона признать
Лидию своею дочерью, а глупый барон чуть не умирает от одной
мысли об этом, хотя по-своему и растрогивается. Великодушный
доктор уладил всё дело: вместо консультаций, Лидия принесла
ему его прежний диплом, чуть ли не графский, о котором он и
забыл было, вместе с прежним своим именем, которое было из-
вестно свету и самому Наполеону во время египетской экс-
педиции; доктор, пользуясь этим случаем, объявляет Лидию
своею дочерью.
Эффектная штучка — нечего сказать! Действующие лица
в ней, как и во всех дюжинных произведениях такого рода,
говорят о себе и о своих чувствах прямо, утвердительно и опре-
делительно, не оставляя зрителю ничего угадывать из молчания,
из взора, украдкою брошенного, из недоговоренного слова,,
едва заметного движения... Тут всё ярко,красно, густо, аляпо-
вато, топорно, да и чувства у самих идеальных-то фигур такие
аляповатые и топорные...
Два венца. Комедия в одном действии, переведенная
с французского А. Ж.1
Тоже мелодрама, и притом просто, без всяких околичностей
и оговорок, пошлая и нелепая. «Деревенский доктор» по край-
ней мере на сцене может иметь свое относительное достоинство,
при хорошей игре артистов; но «Два венца», и в чтении и на
сцене, и при хорошей и при дурной игре, всё-таки останутся
пустою выдумкою.
Действие в Англии. У бедной вдовы Анны есть дочка Жан-
нета, которая любит Ричарда (без фамилии), а оный Ричард —
сирота и подкидыш, у них же и живущий. Ричард — поэт,
и потому говорит надуто, фразисто, высокопарно, дико и не-
понятно. Он написал драму и отдал ее на театр, где она сейчас
же и должна играться. В ней он представил самого себя и
изложил историю своей жизни, в надежде пробудить этим в серд-
це своей матери материнское чувство и заставить ее открыться.
Вдруг приходит лорд Станлей и предлагает ему 5,10, 25 тысяч
фунтов стерлингов, с тем, чтобы он взял назад свою драму,
чрез которую обнаружится скандалезная тайна знатной жен-
щины. Как узнали эти люди о содержании драмы, которая еще
не была играна; как может через драму обнаружиться тайна^
женщины — об этом не спрашивайте. В ответ лорду Станлек^,
Ричард читает, словно по тетрадке, высокопарную дичь*
в которой можно разобрать только, что ему нужны не деньги,.
339 22*

а ласки и любовь матери; пьеса имела огромный успех, Ричард
является на сцену — в чем бы вы думали?— в лавровом вен-
ке... право! Он признается Жаннете в своей любви, предлагает
ей руку и сердце и объявляет ей и ее матери, что не хочет знать
своей родни, которая отвергла его, но проведет весь свой век
с ними,— бедняжки в восторге, пищат и кричат. Входит лорд
Станлей и объявляет Ричарду, что его мать признает его сыном
и ждет в свои объятия; но Ричард понес опять высокопарную
дичь, из которой явствует, что он уж не хочет и знать своей
матери, которая не хотела думать о нем, безвестном сироте,
а теперь зовет к себе великого поэта с лавровым венком на
голове. Для оживления и связи этой скучной, вялой пьесы вве-
дены два совершенно лишние лица: Даниель Гоппер и Виллис.
Задушевные друзья. Комедия-водевиль в одном
действии, перевед. с французского П. С. Федоровым.
Пустой фарс, который, впрочем, при хорошей игре актеров,
довольно забавен на сцене. Двое чудаков-приятелей ревнуют
своих жен к своему третьему приятелю—молодому и холостому.
Тот, за женою которого действительно ухаживает молодчик,
возбуждает ревность в своем приятеле, с тою целию, чтобы он
отдалил его от их домов. После разных, довольно нелепых
столкновений, один из них уступает ему свое место, которое
ему еамому недешево обошлось, но которое требует, чтобы
занявший его уехал в другой город. Вот и всё. Что-то знакомое...
Кажется, это — старая погудка на новый лад.

65. СОЧИНЕНИЯ В СТИХАХ И ПРОЗЕ ДЕНИСА ДАВЫДОВА.
Второе издание, исправленное и дополненное. Санкт-Петер-
бург. 1840. Три части.1
Помните ли вы то время нашей литературы, когда она ка-
залась такою живою, разнообразною, пестрою, богатою,— когда
не было конца литературным новостям, не было конца изум-
лению и наслаждению читателя? Прекрасное то было время!
Тогда явился исполин нашей поэзии, полный и могучий пред-
ставитель русского духа в искусстве — Пушкин. Каждое
его новое стихотворение, показывавшееся то в журнале, то
в альманахе, расшевеливало все умы, настроенные ожиданием
чудес его поэзии, было живою, чудною новостию, которая
возбуждала любопытство и вызывала внимание даже старого
поколения, сладко дремавшего за бостоном и вистом. Не говоря
уже о множестве мелких произведений Пушкина,— этот ряд
поэм: «Руслан и Людмила», «Братья разбойники», «Кавказский
пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыгане», «Полтава»,
наконец, драма «Борис Годунов», и вместе со всем этим глава
за главою дивного поэтического романа «Евгения Онегина»,
создания чисто оригинального, исчерпавшего до дна всю жизнь
современной Руси,— согласитесь, что тут было отчего закру-
житься даже и молодым, не только старым головам, которые
еще не совсем успели переварить в себе и поэзию Жуковского:
столь странною и дикою даже и она казалась им, еще с почтением
вспоминавшим о Сумарокове, с мистическим благоговением
о Хераскове, и не умевшим вообразить ничего выше Ломоносова,
Державина и Озерова! Все теории перевернулись и перепроки-
ну лись: классицизм единогласно был уволен в чистую, за
выслугою и дряхлостию, а романтизм плохо понимали и са-
мые его поборники. Шум, крик, споры... Славное было то время!
Что нужды, если спорившие плохо разумели предмет спора:
разумение является тогда, когда утихнет шум и крик, но оно
всё-таки есть результат этого шума и крика. Тогда шумели
кричали, спорили и даже бранились,— это правда, но не из
подписчиков, единственной и исключительной причины поле-
мики многих теперешних журналов, а из мысли, из желания
защитить свое убеждение или узнать истину. Конечно, и тут,
341

как во всяком человеческом д«ле, вмешивались и корыстные
расчеты, и самолюбие; но главным рычагом всей тогдашней
литературной деятельности и главною причиною и шума, и кри-
ков, и даже браней, было живое стремление к истине... Но о'б
этом грустном предмете мы скоро поговорим в особой статье;
а теперь нам должно скорее дойти до предмета настоящей
статьи — Давыдова.
Вслед за Пушкиным вышла на литературную арену целая
дружина молодых талантов. Все они пошли по направлению,
данному им Пушкиным, и самый последний из них, без всякого
спора, гораздо выше, например, гг. Тимофеева и Кукольника,
громко провозглашенных в одном журнале великими гениями
русской литературы от 1834 года до сей минуты включительно,—
или г. Бернета, который благодаря тому же журналу, смело
стал подле двух первых.* Кроме того, что каждый из талантов,
появившихся вслед за Пушкиным, имел больше или меньше
неотъемлемое достоинство, положительную силу, — не забу-
дем, что каждый из них тем сильнее действовал на публику, что
был для нее совершенно новым; уже одна новость, небывалость
и, в отношении к предшествовавшему периоду литературы, со-
вершенная оригинальность могла быть принята и за талант,
и за гений. В это время начало ходить по рукам в рукописи
великое творение Грибоедова «Горе от ума»; в это время чув-
ствительные души плакали над рукописным «Чернецом» Коз-
лова и беспрестанно появлялись лирические произведения
Козлова, Баратынского, Веневитинова, Полежаева, Вронченко,
Подолинского, Языкова, Хомякова, Дельвига, Глинки (Ф. Н.),
Тепловой, Теплякова, Ознобишина, Туманского, Шевырева
(особенно как талантливого переводчика Шиллера), Шишкова
2-го—переводчика «Немецкого театра», Писарева (водевилиста)
и пр.* При этом довольно значительном числе дарований,
действовавших в одно время и под влиянием одного общего
светила — Пушкина, действовал и великий талант старого
периода литературы — Жуковский, и действовал, казалось,
с новою силою. Даже изредка являлись басни Крылова. Всегда
игривая, остроумная, а нередко и трогающая грустным чувством
муза князя Вяземского, казалось, получила новую жизнь.
Мерзляков напоминал о себе в это время своими русскими
песнями, Гнедич — отрывками из «Илиады», которая, наконец,
и вполне была издана в 1830 году...
Мы говорили о стихотворцах; теперь перейдем к прозаикам.
* Достойны внимания переводы и даже некоторые оригинальные
произведения гг. Ротчева, Тютчева, Маркевича, Вердеревского и даже
г. Раича, очень недурно переведшего «Буколики» Виргилия и написав-
шего несколько стихотворений, отличающихся гладкостию и бойкостию
стиха.
342

Их число, конечно, было не так велико, как число прозаиков
с 1834 года; но мы здесь говорим собственно не о стихотворцах
или прозаиках, а о целой литературе в данный период. Притом
же, количество не всегда то же, что качество, а посему и в отно-
шении к прозаикам мы еще помедлим отдать перевес последнему
времени литературы, начавшемуся с 1834 года. Вместе с Пуш-
киным вышел на поприще литературы Марлинский. Время
произнесло свой суд над этим писателем: лет пять назад он был
ростом чуть не с Шекспира, или с Эльборус, а теперь поступил
на вакантное удивление и восторг той части публики, которая,
отдав романам г. Булгарина полную дань удивления и восторга,
уже скучает ими и требует чего-нибудь получше. Как бы то
ни было, но Марлинский всё-таки очень примечательное лицо
в истории нашей литературы. Его назначение было действо-
вать против заплесневелой старости. Он очень остроумно и
энергически преследовал мелкою журнального дробью так назы-
вавшихся тогда «классиков», а в повестях своих из всех сил до-
бивался оригинальности в вымысле и выражении, новых бле-
стящих оборотов в слоге и в новых словах. Его сочинения
принесли великую пользу тем, что уничтожили в глазах пу-
блики всякую цену прежнего направления в романе и повести,
сделав их смешными и пошлыми, и возбудили в публике тре-
бование чего-то лучшего, высшего и истиннейшего. Сначала
публика думала, что нашла в повестях Марлинского осуществив-
шийся идеал современного романа и повести; но, поприглядев-
шись к ним, она признала их почтенною, хотя и неудавшеюся
попыткою, и с рук на руки передала той части публики, ко-
торая, прочитав «Ивана Выжигина», уже остроумно и колко
подшучивала над «Милордом английским».1 Но дальнейшие
подробности этого дела не относятся к предмету нашей статьи: нам
нужно заметить только, что если повести Марлинского, теперь,
будучи изданы вторично, имели такой блестящий успех, то
какой же восторг производили они своею новостию и оригиналь-
ностию, какое движение и какую жизнь давали нашей литературе
и нашей публике! И не забудьте, что они были современны поэ-
мам Пушкина, «Горю от ума» Грибоедова и всем выше исчислен-
ным нами поэтам. Кроме Марлинского, попытками на русскую
повесть в то время замечательны гг. Погодин и Полевой; их
повести не только не лишены значительных беллетристических
достоинств, особенно важных для того времени, в которое они
являлись, но они возбуждали сильный интерес в тогдашней
публике. Г-н Полевой, сверх того, приобретший большую из-
вестность в качестве журналиста, сделал еще попытку и на исто-
рический роман, и в его «Клятве при гробе господнем» есть
места, отличающиеся занимательностию и ознаменованные
некоторою степенью дарования. В это же время вышел на лите-
343

ратурную арену еще новый атлет, с свежими силами, с элементом
новой жизни, совершенно новою мыслию в новой ориги-
нальной форме: мы говорим о князе Одоевском, который создал
себе особый род и не нашел себе в нем ни последователей, ни
соперников. Трудно определить характер его так называемых
повестей, которые скорее можно назвать поэтическими думами
о жизни и фантастическими видениями. В них преобладает
глубоко гуманическое начало; их герой—внутренний человек,
и всего чаще — художник в борьбе с враждебною действитель-
ностию. В некоторых из них преобладает благородный юмор,
возбуждаемый созерцанием противоречий жизни и искаженной
человеческой натуры,— и во всех господствует дидактически-
поэтическое стремление — пробуждать заснувшие в грязи внеш-
ней жизни души для высшего идеального существования.
Первым его литературным опытом была повесть «Элладий», потом
несколько аллегорий, напечатанных в «Мнемозине», но это
были только пробы пера, — и те, которым известны «Последний
квартет Бетховена», «Себастиан Бах», «Насмешки мертвого»
и другие пьесы князя Одоевского, согласятся с нами, что такой
писатель имеет не временное значение и важность. Какой
же интерес должны были возбуждать в публике эти произве-
дения при своем появлении, какую жизнь должны были давать
они литературе того прекрасного времени!*
Так как мы, говоря о периоде русской литературы от 1819
до 1834 года, имеем в виду преимущественно ту жизнь, которой
она в это время была одушевлена и которою возбуждала такой
сильный интерес в публике, — то и должны упомянуть даже
о явлениях, которые, будучи сами по себе совершенно ничтож-
ны, своею новостшр способствовали еще к большему оживлению
литературы и возбуждению живого интереса в публике. К таким
явлениям принадлежат романы г. Булгарина, бесспорно
имеющие свое «литературно-историческое» значение, хотя и
чуждые всякого поэтического и даже просто беллетрического
достоинства по решительному отсутствию внутренней жизни.
Нужно ли говорить о том, можно сказать, волнении, которое
произвел в нашей литературе «Юрий Милославский» г. За-
госкина, эта теплая, добродушная попытка в романическом
роде, убившая наповал сочинителя «Самозванца»?1 Равным
образом, нужно ли говорить о «Рославлеве», этом добродушном
повторении «Юрия Милославского», омеге славы его автора,
которой альфою был «Юрий Милославский»?.. В это же время
выступил на литературное поприще и единственный даровитый
романист наш г. Лажечников, с своим высокопоэтическим
* Как жаль, что князь Одоевский медлит до сих пор изданием своих
сочинений, рассеянных по журналам и альманахам! Только тогда можно б
было увидеть, какое важное значение имеют они в русской литературе.
344

«Новиком».1 Тогда же публика радушно приветствовала и
«Киргиз-кайсака» г. Ушакова и «Странника» с «Кощеем Бес-
смертным» г. Вельтмана. Сам Гоголь явился с, своими дивно
художественными «Вечерами на хуторе» в этот же живой и
цветущий период нашей литературы, который мы начинаем с
1820 года, а оканчиваем 1833 годом и который мы почитаем
приличным и справедливым назвать периодом пушкинским*
Вот к этому-то периоду нашей литературы принадлежит
и даровитый наш партизан-поэт Денис Васильевич Давыдов.
Правда, ему было уже пятнадцать лет от роду, когда еще
Пушкин только что родился, и он написал одно из первых своих
стихотворений, свое знаменитое послание к Бурцову в 1804 году,
когда Пушкину было еще только пять лет от роду; но тем не
менее, как поэт и литератор, Давыдов принадлежит к пушкин-
скому периоду нашей литературы, о котором мы не без причины
так распространились. Дело в том, что Пушкин, имея решительное
влияние на поэтов, вместе с ним или после него явившихся,
имел также сильное влияние и на некоторых поэтов предшест-
вовавшего, т. е. карамзинского периода литературы, уже приоб-
ретших определенную известность. К таким относим мы князя
Вяземского, Ф. Глинку и в особенности Дениса Давыдова;
сличите стихотворения этих поэтов, написанные ими до появле-
ния Пушкина, с их же стихотворениями, написанными ими по
появлении Пушкина,—и вы увидите, какая бесконечная разница
не только в языке или фактуре стиха, но и в колорите, оборотах
фраз и мыслей! Таково влияние гения на современную ему
литературу: его деятельность есть водоворот, всё увлекающий
в своем непреодолимом стремлении!
Давыдов принадлежит к примечательнейшим людям блестя-
щего царствования Александра Благословенного, царство-
вания столь богатого и славного талантами на всех поприщах,
блестящего знаменитостями и славами всех родов. Давыдов
примечателен и как поэт, и как военный писатель, и как вообще
литератор, и как воин — не только по примерной храбрости
и какому-то рыцарскому одушевлению, но и по таланту воена-
чальничества,— и, наконец, он примечателен как человек,
как характер. Он во всем этом знаменит, ибо во всем этом-
возвышается над уровнем посредственности и обыкновенности.
Говоря о Давыдове, мы преимущественно имеем в виду поэта;
но чтоб понять Давыдова как поэта, надо сперва понять его как
Давыдова, т. е. как оригинальную личность, как чудный
* Началом, или исходным пунктом следующего за тем периода нашей
литературы было начало «Библиотеки для чтения», как главного его героя
и центра его деятельности. По характеру своему он может назваться
книгопродавческим, промышленным или торговым, точно так же, как
настоящее время нашей литературы может назваться апатическим.
34$

характер, словом, как всего человека: и потому сперва бросим
взгляд на его биографию.
К первому изданию его стихотворений, сделанному в 1832 году
московским книгопродавцем Салаевым, приложен легкий очерк
его жизни, под названием ^Некоторые черты из жизни Дениса Ва-
сильевича Давыдова». В кратком предисловии издатель из-
вестил публику, что этот очерк написан одним из сослуживцев
Давыдова; но мы очень хорошо помним, что тогда никто этому
не поверил, и все журналы назвали этот очерк автобиографиею,
хотя сам Давыдов или некоторые из близких к нему литераторов
и протестовали против этого, как против ошибки. При тепереш-
нем издании сочинений Давыдова опять приложен с некоторыми
изменениями этот же самый очерк под названием «Очерка жизни
Дениса Васильевича Давыдова»,— и новый издатель, в кратком
предисловии, извещает публику, что автор этого «Очерка» —
сослуживец Давыдова, покойный генерал-лейтенант О. Д. О — й,
и что многие ошибочно приняли этот очерк за автобио-
графию, а в доказательство приводит слова самого Давыдова,
который в письме к нему формально отрекается от сочинения
«Очерка» и утвердительно приписывает его сослуживцу и
другу своему, генералу О. Д. О—му. Как бы то ни было,
но, несмотря на личное свидетельство самого Давыдова, дело
остается «в сильном подозрении»: до такой степени носит на себе
этот «Очерк» родовые приметы пера Давыдова и отличается
таким добродушием, такою откровенностию, искренностию,
такою удалою размашистостию иоригинальностию!г Пробежим
же эту автобиографию, или, если угодно, этот очерк жизни
Давыдова, местами говоря его собственными словами, а местами,
скрепя сердце, заменяя поэтическое изложение оригинала на-
шим прозаическим пересказом.
Давыдов родился в Москве 16 июля 1784 года. С малолетства,
подобно большей части детей, обнаруживал он страсть к ружью
и маршированию, страсть, которая получила высшее направ-
ление от случайного внимания к нему Суворова. Суворов
при осмотре Полтавского полка, находившегося под командою
отца Дениса Давыдова, заметил резвого ребенка и, благословив
его, сказал:
«Ты выиграешь три сражения!» Маленький повеса (слова «Очерка»)
бросил псалтырь, замахал саблею, выколол глаз дядьке, проткнул шлык
няне и отрубил хвост борзой собаке, думая тем исполнить пророчество
великого человека.2
В самом деле, это событие так глубоко врезалось в душу
Давыдова, что в лета мужества он передал его со всеми подроб-
ностями в прекрасной статье. Мы должны же говорить о Да-
выдове как о прозаике, так вот, кстати, и образчик его прозы,
а к жизни его мы еще обратимся:
346

За полчаса до полночи меня с братом разбудили, чтобы видеть Суво-
рова или, по крайней мере, слышать слова его, потому что ученье начина-
лось за час до^ рассвета, а в самую полночь, как нас уверяли, он выбежит
нагой из своей палатки, ударит в ладоши и прокричит петухом: по этому
сигналу трубачи затрубят «генерал-марш», и войско станет седлать ло-
шадей, ожидая «сбора», чтоб садиться на них и строиться для выступле-
ния из лагеря. Но, невзирая на всё наше внимание, мы не слыхали ни
хлопанья в ладоши, ни крика петухом. Говорили потом, что он не только
в ту ночь, но никогда, ни прежде, ни после, этого не делывал и что всё
это была одна из выдумок и преувеличенных странностей, которые ему
приписывали.
До рассвета войска выступили из лагеря, и мы, спустя час по их вы-
ступлении, поехали вслед за ними в поле. Но угонишься ли за конницею,
ведомою Суворовым? Бурные разливы ее всеминутно уходили у нас из
виду, оставляя за собою один гул, более и более удалявшийся. Иногда
между эскадронами в облаках пыли показывается кто-то скачущий в бе-
лой рубашке — ив любопытном народе, высыпавшем в поле для одного
с нами предмета, вырывались крики: «Вот он! вот он! Это он, наш ба-
тюшка, граф Александр Васильевич!» Вот всё, что мы видели и слышали...
Около десяти часов утра всё зашумело вокруг нашей палатки, за-
кричало: «скачет! скачет!» Мы выбежали и увидели Суворова во сте са-
женях от нас, скачущего во всю прыть в направлении мимо нашей палатки.
Я помню, что сердце мое тогда упало, как после оно упадало при
встрече с любимою женщиной. Я весь был взор и внимание, весь был лю-
бопытство и восторг и как теперь вижу — толпу, составленную из четы-
рех полковников, из корпусного штаба, адъютантов и ординарцев, и впе-
реди толпы Суворова на саврасом калмыцком коне, принадлежавшем
моему отцу, в белой рубашке, в довольно узком полотняном нижнем пла-
тье, в сапогах вроде тоненьких ботфорт и легкой, маленькой солдатской
каске, формы того времени, несколько сходной с формою нынешних касок
гвардейских конных гренадеров. На нем не было ни ленты, ни крестов:
это мне очень памятно, как и черты сухощавого лица его, покрытого мор-
щинами, достойными наблюдения Лафатера, как и поднятые брови и не-
сколько опущенные веки. Всё это, несмотря на детские лета, напечатле-
лось в моей памяти не менее его одежды. Вот почему мне не нравится ни
один из его бюстов, ни один из его портретов, кроме портрета, писанного
в Вене, во время проезда его в Италию, и которого вернейшая копия на-
ходится у меня, да бюста Гитара, изваянного по слепку с лица после его
смерти. Портрет, искусно выгравированный Уткиным, не похож: он без
оригинального выражения его физиономии, сонен и безжизнен.
Когда он несся мимо нас, любимый адъютант его Тищенко, человек
совсем необразованный, но которого он пред всеми выставлял за своего
наставника и как будто слушался его наставлений,— Тищенко закричал
ему: «Граф! что вы так скачете? Посмотрите, вот дети Василья Денисо-
вича!» — «Где они? где они?», спросил он и, увидя нас, поворотил в нашу
сторону, подскакал к нам и остановился. Мы подошли к нему ближе.
Поздоровавшись с нами, он спросил у отца моего наши имена, подозвал
нас к себе еще ближе, благословил нас весьма важно, протянул каждому
из нас свою руку, которую мы поцеловали, и спросил меня: «Любишь ли
ты солдат, друг мой?» Смелый и пылкий ребенок, я со всем порывом дет-
ского восторга мгновенно отвечал ему: «Я люблю графа Суворова; в нем
всё,— и солдаты, и победа, и слава!» — «О, помилуй бог, какой удалой!—
сказал он,— это будет военный человек; я не умру, а он уже три сражения
выиграет! А этот (указав на моего брата) пойдет по гражданской службе!»
С этим словом он вдруг поворотил лошадь, ударил ее нагайкою и поска-
кал к своей палатке.
347

Суворов в этом случае не был пророком: брат мой весь свой век слу-
жил в военной службе, и служил с честью, что доказывают восемь полу-
ченных ран, все, кроме двух, от холодного оружия,— ран, издалека не по-
лучаемых; а я не командовал ни армиями, ни даже отдельными корпусами;
следовательно, не выигрывал и не мог выиграть сражений.
При всем том, слова великого человека имели что-то магическое;
когда, спустя несколько лет, подошло для обоих нас время службы, отцу
моему предложили записать нас в Иностранную коллегию; но я, полный
слов героя, не хотел другого поприща, кроме военного; брат мой, озада-
ченный, может быть, его предсказанием, покорился своей службе и, преж-
де чем поступил в военное звание, около году служил в Архиве иностран-
ных дел юнкером.1
На этом месте должна бы кончиться наша выписка из статьи
Давыдова; но, — очарованные его рассказом, столь живо-
писным, что всё как будто видишь сию же минуту перед глаза-
ми своими, и давно прошедшее становится настоящим,—мы выпи-
шем еще о посещении Суворовым отца Давыдова. А чтоб выпи-
ска не была чересчур длинна, мы своими словами перескажем
некоторые подробности о приготовлениях к приему великого
человека. По благосклонности к отцу Давыдова, Суворов сам
назвался к нему на обед. Дело было в какой-то пост,— и по-
тому на большом круглом столе в гостиной стояли разные
постные закуски, с рюмкою «благородного размера» и графином
водки. В столовой накрыт был стол на 23 прибора, без всяких
украшений посреди — без ваз с фруктами и вареньем и без
плато, как тогда водилось: Суворов ненавидел роскоши. Не
было даже суповых чаш на столе — кушанья должны были
подаваться прямо с огня: так обыкновенно делывалось у Су-
ворова. В одной из отдельных комнат за столовой были приго-
товлены: ванна, несколько ушатов с холодною водой, несколько
чистых простынь, переменное белье его и одежда, привезенные
из лагеря. Из приглашенных к обеду, между прочими гостями,
была одна пожилая госпожа, знакомая хозяйке дома и при-
ехавшая из Москвы: она с первого взгляда не понравилась Су-
ворову и была предметом его насмешек и шуток во всё время
его пребывания у Давыдова. Теперь обратимся к рассказу са-
мого автора.
Маневры того дня кончились в 7 часов утра, т. е. в 7 часов утра войска
были уже на марше к лагерю. Отец мой, оставив свой полк па походе,
поскакал в лагерь во всю прыть своего черкесского коня, на котором был
на маневрах, чтобы, переменя его, скорее приехать к нам и, до прибытия
Суворова, исправить то, что требовало исправления для его принятия.
Уже он был на половине пути от лагеря к Грушовке, как вдруг с одного
возвышения увидел, около двух верст впереди себя, но несколько вбоку,
всадника с другим всадником, отставшим довольно далеко: оба они ска-
кали во все поводья по направлению к Грушовке. Это был Суворов с од-
ним из своих ординарцев, скачущий туда прямо с маневров. Отец мой
усилил прыть своей лошади, но не успел приехать к нашему дому прежде
шестидесятитрехлетнего старца-юноши. Он нашел его уже всего опылен-
ного, на крыльце, трепавшего саврасого коня своего и выхвалявшего
348

качества его толпе любопытных, которою был окружен. «Помилуй бог!
славная лошадь! Я на такой никогда не езжал. Это не двужильная, а
трехжильная!» Тут отец мой пригласил и провел его в приготовленную
комнату, а сам занялся своим туалетом: подобно Суворову, он весь по-
крыт был пылью, так что нельзя было угадать черт его лица.
Все мы ожидали выхода Суворова в гостиную. Это продолжалось
около часа времени. Вдруг растворились двери из комнат, отделенных
столовою от гостиной, и Суворов вышел оттуда чист и опрятен, как мла-
денец после святого крещения. Волосы у него убраны были, как пред-
ставляются на его портретах. Мундир на нем был генерал-аншефский того
времени, богато шитый серебром или золотом, не помню, нараспашку,
с тремя звездами. По белому летнему жилету лежала лента Георгия пер-
вого класса: более орденов не было. Летнее, белое, довольно узкое ниж-
нее исподнее платье и сапоги, доходившие до половины колена, вроде
легких ботфорт. В руках ничего не было — ни шляпы, ни каски. Так я в
другой раз увидел Суворова.
Отец мой вышел к нему навстречу, провел его в гостиную и предста-
вил ему мать мою и нас. Он подошел к ней, поцеловал ее в обе щеки, ска-
зал ей несколько слов о покойном отце ее, генерал-поручике Щербинине,
бывшем за несколько лет перед тем паместииком Харьковской, Курской
и Воронежской губерний; каждого из нас благословил снова, дал нам
поцеловать свою руку и сказал: «Это мои знакомые». Потом, оборотясь
ко мне, повторил: «О, этот будет военным человеком! Я не умру, а он вы-
играет три сражения!» Тут отец мой представил ему родную сестру мою,
трехлетнего ребенка. Он спросил ее: «Что с тобою, моя голубушка? что
ты так худа и бледна?..» Ему отвечали, что у нее лихорадка. «Помилуй
бог, это не хорошо! Надо эту лихорадку хорошенько высечь розгами, чтоб
она ушла и не возвращалась к теое». Сестра подумала, что сечеиье пред-
лагается ей, а не лихорадке, и едва не заплакала. Тогда, оборотясь к по-
жилой госпоже, Суворов сказал: «А об этой и спрашивать нечего; это
верно какая-нибудь мадамка/» Эти слова сказаны были без малейшей
улыбки и весьма хладнокровно, что возбудило в нас смех, от которого
едва мы воздержались; но он, не изменяя физиономии, с тем же хладно-
кровием подошел к столу, уставленному закусками, налил рюмку водки,
выпил одним глотком и так плотно принялся завтракать, что любо.
Спустя несколько времени отец мой пригласил его за обеденный стол.
Все разместились. Подали щи кипячие, как Суворов обыкновенно кушал:
он часто любил их хлебать из самого горшка, стоявшего па огне. Я помню,
что почти до половины обеда он не занимался ничем, кроме утоления го-
лода и жажды среди глубокого молчания, и что обе эти операции произ-
водил, можно сказать, ревностно и прилежно. Около половины обеда
пришла череда и разговорам. Но более всего остались у меня в памяти
частые насмешки его над пожилою госпожой, что нас, детей, чрезвычайно
забавляло, да и старших едва не увлекало к смеху. В течение всего обеда
Суворов, при самых интересных разговорах, не забывал ловить каждое
движение ее, как скоро она обращалась в противную от него сторону,
и мгновенно бросал какую-нибудь шутку на ее счет. Когда она, услышав
его голос, оборачивалась на его сторону, он, подобно школьнику-повесе,
потуплял глаза в тарелку, не то обращал их к бутылке или стакану, по-
казывая, будто занимается питьем или едою, а не ею. Так, например,
взглянув однажды на нее тогда, как она всматривалась в гостей, сидев-
ших в конце стола, он сказал вполголоса, но довольно явственно: «Какая
тетеха!» И едва успела она обратиться в его сторону, как глаза его уже
опущены были на рыбу, которую он кушал весьма внимательно. В другой
раз, заметив, что она продолжает слушать разговоры тех же гостей, Суво-
ров сказал: «Как вытаращила глаза!» В третий раз, увидев то же, он про-
изнес: «Они там говорят, а она сидит да глядит!»
349

Тищенко сказывал мне, что из одного только уважения к моей ма-
тери Суворов ограничил подобными выходками нападки свои на пожилую
госпожу, которая ему не понравилась, но что обыкновенно он, чтобы из-
бавиться от присутствия противной ему особы, при первой встрече с нею
восклицал: «Воняет! воняет! Курите, курите!» И тогда привычные к нему
чиновники, зная уже, до кого речь касается, тайно подходили к той особе
и просили ее выйти из комнаты. Тогда только прекращались его воскли-
цания.
После обеда он завел речь о лошади, на которой ездил на маневрах
и приехал к нам на обед; хвалил ее прыткость и силу и уверял, что
никогда не езжал на подобной, кроме одного раза, в сражении под Коз-
луджи. «В этом сражении,— сказал он,— я был отхвачен и преследуем
турками очень долго. Зная турецкий язык, я сам слышал уговор их между
собою ие стрелять по мне и не рубить меня, а стараться взять живого:
они узнали, что это был я. С этим намерением они несколько раз насти-
гали меня так близко, что почти руками хватались за куртку; но при каж-
дом их наскоке лошадь моя как стрела бросалась вперед, и гнавшиеся за
мной турки отставали вдруг на несколько сажен. Так я спасся!»
Пробыв у нас около часа после обеда, весьма разговорчивым, веселым
и без малейших странностей, он отправился в коляске в лагерь и там от-
дал следующий приказ:
«Первый полк отличный; второй полк хорош; про третий ничего не
скажу; четвертый никуда не годится».
В приказе полки означались собственным именем каждого; я назвал
их нумерами. Не могу умолчать, однако, что первый нумер принадлежал
Полтавскому легко конному полку.
По отдании этого приказа, Суворов немедленно сел на перекладную
тележку и поскакал обратно в Херсонь.
Спустя несколько месяцев после мирных маневров конницы и насме-
шек над пожилою госпожей на берегах Днепра,— Польское королевство
стояло уже вверх дном и залитая кровью Прага курилась.1
Один из друзей Давыдова и наших литераторов сделал
очень остроумное и правдоподобное объяснение для оправдания
пророчества Суворова насчет трех побед, которые должен был
одержать Давыдов. Приведенный нами пример прозы Давыдова
очень основательно может быть принят за представителя одной
из блестящих побед его, напророченных Суворовым. Но обра-
тимся к жизни Давыдова и поищем в ней объяснения двух
последних его побед.
До тринадцатилетнего возраста Давыдов учился болтать
по-французски, танцовать, рисовать и музыке и повершил
свой курс образования с арапником в руках, в отъезжем поле.
Между порошами и брызгами, живя в Москве без дела, он по-
знакомился с некоторыми молодыми людьми, воспитывавшимися
тогда в Университетском пансионе, и, благодаря им, прочел
альманах Карамзина «Аониды». Знакомые имена под некоторыми
статейками зажгли его честолюбие и заставили приняться
за авторство. Очень интересен его первый опыт в поэзии:
Пастушка Лиза, потеряв
Вчера свою овечку,
Грустила и эху говорила
350

Свою печаль, что эхо повторило:
О милая овечка! Когда я думала, что ты меня
Завсегда будешь любить,
Увы! по моему сердцу судя,
Я не думала, что другу можно изменить! г
Историческая строгость требует заметить, что это стихо-
творение стоило Давыдову больших трудов и большого поту.
В начале 1801 года (т. е. семнадцати лет) отправили Давы-
дова в Петербург на службу.
Малый рост препятствовал ему вступить в кавалергардский полк
без затруднения; однако ж (говорит «Очерк») «наконец привязали недо-
росля нашего к огромному палашу, опустили его в глубокие ботфорты и
покрыли святилище поэтического его гения мукою и трехугольною шля-
пою.— Таковым чудовищем спешил он к двоюродному брату своему
А. М. К—му, чтобы порадовать его своею радостию».2
Но тут его ждало одно из тех благодетельных разочарований,
которые, потрясая до основания даровитые и самолюбивые
натуры, вызывают наружу все их силы и указывают предна-
значенный им путь. Кому не дано от природы, в том и самые бла-
гоприятные обстоятельства ничего не откроют; но богатая нату-
ра пробуждается к сознанию иногда от самых пустых внеш-
них случаев. Вместо изъявления восторгов и поздравлений,
родственник осыпал Дениса язвительными насмешками, указав
ему на его решительное невежество. Тогда Давыдов принялся
за военные книги и скоро пристрастился к их чтению. В про-
межутках дежурств своих, в казармах, в госпитале, на столике
больного, на солдатских нарах, даже в эскадронной конюшне —
беседовал он с музами и писал сатиры и эпиграммы, которыми
начал свое литературное поприще.
В 1804 году Давыдов принужден был выйти в Белорусский
гусарский полк, стоявший тогда в Киевской губернии.
Молодой гусарский ротмистр закрутил усы, покачнул кивер на ухо,
затянулся, натянулся и пустился плясать мазурки до упаду. В это бе-
шеное время, он писал стихи своей красавице, которая их не понимала,
потому что была полячка, и сочинил известное приглашение на пунш Бур-
цову, который служил с ним в одном полку и который, получив удалое
послание, не мог читать, потому что сам писал мыслете. 8
С 1806 по 1815 год Давыдов участвует во всех войнах и кам-
паниях. Во время войны с шведами он «неотлучно находится
при авангарде знаменитого Кульнева. При начале великой войны
1812 года Давыдов поступает в Ахтырский гусарский полк
подполковником и до битвы под Бородином командует первым
батальоном этого полка. Тут он подает мысль о выгоде парти-
занского образа действования и с 130 гусарами и казаками от-
правляется в тыл неприятеля и средину его обозов, команд и ре-
зервов; действует против них десять суток и, усиленный
Ш

шестьюстами новых казаков, сражается несколько раз в окрест-
ностях и под стенами Вязьмы; разделяет под Ляховом славу
с графом Орловым-Денисовым, Фигнером и Сеславиным, разби-
вает трехтысячное кавалерийское депо под Копысом, рассевает
неприятеля под Белыначами и продолжает веселые и залетные
свои поиски до берегов Немана. Под Гродно нападает он на
четырехтысячный отряд Фрейлиха, составленный из венгерцев:
Давыдов в душе гусар и любитель природного гусарского
напитка: за стуком сабель застучали стаканы и — город наш!
За этим последовало кратковременное затмение счастия
Давыдова; поступив под начальство генерала Винценгероде;
пройдя с ним через Польшу, Силезию и вступив в Саксонию,
Давыдов рванулся вперед и занял половину Дрездена, защи-
щенного корпусом Дюрюта. За такую дерзость он лишен был
команды и сослан в главную квартиру; но справедливость царя-
покровителя была защитою беспокровного,— и Давыдов снова
является на похищенное у него поприще. Во Франции он коман-
дует в армии Блюхера Ахтырским гусарским полком, а потом
бригадою, составленною из Ахтырского и Белорусского гусарских
полков, с которыми он проходит через Париж. За отличие в
сражении под Бриеном он производится в генерал-майоры.
Вскоре после того Давыдов получает отпуск в Москву, где
и предается исключительно литературным занятиям. В 1819 он
вступает в брак, а в начале 1823 выходит в чистую отставку.
Со вступлением на престол ныне благополучно царствую-
щего государя императора Давыдов принимает участие в пер-
сидской кампании и является на той единственной погранич-
ной черте России, которая еще не звучала под копытами его
коня. Вырвавшись из объятий милого ему семейства,— через
десять дней Давыдов уже за Кавказом, еще несколько дней,—
и он за громадою Безобдала преследует с своим отрядом отсту-
пающего от него, по Бамбакской долине, неприятеля; наконец,
еще одни сутки,—и он у подошвы заоблачного Алагёза поражает
четырехтысячный отряд известного Гассан-хана и принуждает
его бежать к Эриванской крепости.
Кавказский климат не был благоприятен здорорыо Давыдова
и заставил его возвратиться в Россию. До 1831 года он живет
в своей приволжской деревне и пользуется всеми наслаждениями
мирной, уединенной и семейственной жизни.
Обстоятельства 1831 года снова вызвали Давыдова на воен-
ное поприще. Для его деятельной, кипучей натуры гром оружия
был так же обаятелен, как и стук пуншевых чаш в приятель-
ских беседах: он не мог владеть собою, слыша тот или другой.
Но польская кампания, в которой Давыдов отличился не одним
блестящим делом, была его последнею кампаниею: откройся
теперь война,— и уж Давыдов, почуяв бой, не помчится вихрем
352

из первых на ратное поле; но это потому только, что Давыдова
уже нет в живых...
В литературной деятельности Давыдов таков же, как и
в военной: и в службе муз он был только лихим наездником
и действовал не массами войск, как полководец, а летучими
партизанскими отрядами, и притом быстро и неожиданно. Стихо-
творения Давыдова не подлежат суду философской критики: они
ве суть явление того искусства, которое высокие идеи вопло-
щает в живые, вечно юные и вечно прекрасные образы; их нельзя
назвать художественными,— и Давыдов, действуя в сфере са-
мого искусства, действовал в другой и для другой сферы. Он был
поэт в душе; для него жизнь была поэзиею, а поэзия жизнью, —
и он поэтизировал всё, к чему ни прикасался: в его стихах
преужасные пуншевые стаканы и чаши не оскорбляют обра-
зованного чувства, но звучат весело и отрадно; облака табач-
ного дыма не выедеют глаз, не першат в горле, но вьются
резвыми, кудрявыми кругами; ярко светит полоса гусарской
сабли, которая служит лихому наезднику вместо зеркала
я помогает ему расправлять широкий ус. Всё, что у других
так пошло, притворно, безвкусно, оскорбительно для чувства,
словом — все эти лагерные замашки, казарменное удальство,
чем потчуют нас многие поэты, особенно господа сочинители
повестей и романов, в главе которых стоит, впрочем, весьма
небесталантливый Марлинский,— всё это у Давыдова полу-
чает значение, преисполняется жизнию, облагораживается
формою. Буйный разгул превращается у него в удалую, но благо-
родную шалость; грубость — в откровенность воина; отчаянная
смелость иного выражения, которое не меньше читателя и само
удивлено, увидев себя в печати, хоть иногда и скрытое под
точками,— становится энергическим порывом могучего чувства,
которое, сознавая свое достоинство, не заботится об условном
приличии, но хлещет чопорную пошлость и ничтожество прямо
по лицу и чем попало. Вся эта сторона поэзии Давыдова, кото-
рую мы здесь старались выставить на вид читателю, колко
и могуче выказалась сама в его превосходной «Исповеди гусара»:1
Я каюсь: я гусар, давно, всегда гусар,
И с проседью усов, всё раб младой привычки:
Люблю разгульный шум, умов, речей пожар
И громогласные шампанского оттычкиу
От юности моей враг чопорных утех.
Мне душно на пирах без воли и распашки.
Давай мне хор цыган! Давай мне спор и смех,
И дым столбов от трубочной затяжки!2
Бегу от сборища,3 где жизнь в одних ногах.
Где благосклонности передаются весом,
23 Белинский, т. IV 353

Где откровенность в кандалах,
Где тело и душа под прессом;
Где спесь да подлости — вельможа да холоп;1
Где заслоняют нам вихрь танцев эполеты,
Где под подушками потеет столько. . .
Где столько пуз затянуто в корсеты.
Долой, долой крючки от глотки до пупа!
Где трубки?— Вейся дым на удалом равдолье!
Роскошествуй веселая толпа
В живом и братском своеволье!
Вот истинно русская душа — широкая, свежая, могучая,
раскидистая: коли пошла она гулять — так держитесь вы,
мнимые моралисты, бездушные китайцы, чопорные мандарины!..2
Мы согласны, что эти стихи не для дам, но дамы их не станут
и читать, не только не будут ими восхищаться: всякому свое,
и гусарское не идет дамам, и дамское не всегда по сердцу гуса-
рам. Вот такие стихотворения, которые пишутся для дам и кото-
рых дамы не могли бы читать за их тон,— такие стихотворения
ли первые готовы осудить на всесожжение в камине и даже на-
звать их безнравственными. Бсё, в чем есть жизнь, может,
а следовательно, и должно^ ^ытьГдр^дметом поэзии, ибо содер-
жание всякой rie«5T[ir0Cfb"жизнь. Жизнь одна, но формы и сте-
пени ее проявлений разнообразны до бесконечности,— а чтобы
жизнь ни в чем не ускользала от нашего взора, чтобы мы заме-
чали ее везде, где только она есть,— мы не должны мерить ее
н$. свой аршин, но у ней же самой должны брать этот аршин.
Сущность Ясяйбго факта не в самом* факте, йНГёго'значении,—
и если поэт сумел схватить значение факта и этим значением,
как гранёный хрусталь светом, просквозить факт: этот факт
всегда будет поэтичен, хотя бы он состоял в изображении
солдата, который, устав и назябнувшись в походе, весело под-
носит ко рту стакан с водкою. Вот почему мы сквозь пальцы
и улыбаясь смотрим на разудалое стихотворение Давыдова
«Герою битв, биваков, трактиров и прочего», которое в новом
издании называется проще — «Храброму повесе» (стр. 24).
Не станем читать его при дамах, и даже наедине или в дру-
жеской беседе не расположены слишком восхищаться им;
но иногда, под веселую минуту, не без удовольствия прочтем
и его, во имя Давыдова и в живое воспоминание о нем. Что же
касается до его «Решительного вечера гусара» (стр. 15), мы
видим в нем столько комической достолюбезности, даже своего
рода хмельной грациозности, что никогда не постыдимся про-
354

честь его вслух и с удовольствием в самом Пекине, при собрании
всех мандаринов апатического царства.
Всем известно удалое его послание к Бурцову, в котором
так много жизни и разгула, и потому мы не выписываем -era;
но второе его послание к Бурцову не пользуется такою извест-
ностию, хотя, вместе с другими в этом роде стихотворениями
Давыдова, и составляет как бы profession de foi* истинного
гусара старого времени. Особенно замечательны в нем, по едкому
и цепкому юмору и обыкновенной веселой размашистости музы
Давыдова, следующие стихи:
Пусть не сабельным ударом
Пресечется жизнь моя!
Пусть я буду генералом,
Каких много видел я!
Пусть среди кровавых боев
Буду бледен, боязлив,
А в собрании героев —
Остр, отважен, говорлив!1
Пусть фортуна для досады,
К умножению всех бед,
Даст мне чин
И Георгья за совет!2
Пусть я буду век в заботах
Членом в мемельских расчетах
Иль... пожарный капитан!
Пусть... но полная лохань
Уж сухая остается;
Нос твой рдеет, лоб твой жмется,
Отвечать тебе невмочь...
Ну, прощай же — добра ночь!
Все эти ужасные несчастия (которые для многих кажутся
самыми обольстительными счастиями) храбрый гусар призы-
вает на свою удалую голову в таком случае, если он побледнеет
и даст тягу перед неприятелем или даром (т. е. без обмена)
отдаст сердце какой-нибудь миленькой плутовке. Сухие резо-
неры и ложные моралисты никак не видят, где оканчивается
шутка и начинается дело и где под шуткою высказывается дело,
а под делом шутка: они понимают только положительно-опреде-
ленное, как счет из овощной лавочки, и в поэзии требуют ариф-
метического слога, а в ее содержании — широковещательных
и многоглагольливых моральных сентенций. Равным образом
они никак не могут понять, что слова без содержания ничего
не значат и дешевле дел,— и потому никак не могут взять
* исповедание веры (франц.).— Ред.
355 23*

в толк, чтоб удалое разгулье, любовь к шумным пирам и весе-
лой жизни, при шалостях и повесничестве, могли соединяться
с высокостию чувств, благородством в помыслах и жизни.
А, кажется, мнимым моралистам и резонерам всего бы и легче
было понять эту простую истину: ведь им больше, чем кому-
другому известно, как можно расплываться в моральных сен-
тенциях, поминутно восхвалять добродетель,— и в то же время
быть фарисеями, Тартюфами, сребролюбцами, лихоимцами,
клеветниками и пр. Что касается до нас, мы не столько боимся
всех тайных добродетелей этих господ, сколько их безжизнен-
ного резонерства; крепко затыкаем от него уши и, хоть не при-
надлежим к почтенному сословию гусаров и не охотники до
шумных и разгульных пиров, но с удовольствием бываем на
них — в живописных стихах Давыдова, и порою с живым увле-
чением восклицаем за ним, к Бурцову:
Ради бога, трубку дай,
Ставь бутылки перед нами,
Всех наездников сзывай
С закрученными усами!
Чтобы хором здесь гремел
Эскадрон гусар летучих;
Чтоб до неба возлетел
Я на их руках могучих;
Чтобы стены от ура
И тряслись и трепетали!..
Бурцов, брат, что за раздолье!
Пунш жестокий!., хор гремит!
Бурцов! пью твое здоровье:
Будь гусар, век пьян и сыт!
Понтируй, как понтируешь,
Фланкируй, как фланкируешь,
Ставь прическу дуракам,1
Пока будешь с нею сам!
В мирных дпях не унывай,
И в боях качай-валяй!
Жизнь летит — не осрамися:
Не проспи ее полет.
Пей, люби да веселися —
Вот мой дружеский совет!
Кому не известно прекрасное стихотворение Давыдова
«Песня старого гусара»— эта песня, которую было бы прилич-
но назвать похоронною, потому что он в ней воспевает тех ко-
ренных гусар, которые были, но которых уже нет?..
356

Деды, помню вас и я,
Испивающих ковшами
И сидящих вкруг огня
С красно-сизыми носами!
На затылке кивера,
Доломаны до колена,
Сабли, шашки у бедра,
И диваном — кипа сена .
Трубки черные в зубах;
Все безмолвны — дым гуляет
На закрученных висках,
И усы перебегает...
Ни полслова... Дым столбом...
Ни полслова... Все мертвецки.
Пьют, и преклонясь челом
Засыпают молодецки.
Но едва проглянет день,
Каждый по полю порхает;
Кивер зверски набекрень,
Ментик с вихрями играет.
Конь кипит под седоком,
Сабля свищет, враг валится...
Бой умолк — и вечерком
Снова ковшик шевелится.
Таковы были истые гусары старого времени, те, которые
строго и набожно держались буквально смысла гусарского-
корана; но новые — увы, любезный читатель, как и у Давы-
дова, ваше сердце обольется кровью и вам станет грустна,
посмотрите, что это такое:
А теперь что вижу? — Страх!
И гусары в модном свете,
В вицмундирах, в башмаках,
Вальсируют на паркете!
Говорят умней они...
Но что слышим от любого?
«Жомини да Жомини!..»
А об водке ни полслова!.. *
Но не бойтесь — гусары нашего времени не осердятся на
Давыдова и останутся им довольны так же, как и гусары старого
времени; правда, нашелся тогда один филистер, который,
не догадавшись, что в стихах Давыдова новые гусары похвалены
не меньше старых, обиделся один за всех и пропел Давыдову
резонерскую рацею, из которой мы помним несколько стихов:
357

Вот и мы, друзья младые,
От сатиры не ушли:
Наши деды дорогие
Тьму пороков в нас нашли.
Виноваты: не умеем
Из лохани пить ковшом,
И таланта не имеем
Услаждать себя вином—х
и прочая,— всё такими же плохими стихами.
Муза Давыдова по превосходству военная. Нашему воину-
поэту все предметы представлялись сквозь призму военного
быта.
Я люблю кровавый бой!
Я рожден для службы царской!
За тебя на чорта рад,
Наша матушка Россия! —2
восклицает Давыдов,— и вся жизнь его была оправданием
этих слов. Давыдову не было нужды божиться и клясться, что
он патриот — ему можно было поверить и на слово. Это, по-
вторяем, отразилось и в его поэзии: стихотворения его, несмотря
на ограниченность их числа, разнообразны, но все носят на
себе отпечаток взгляда на вещи с одной точки, и потому-то
особенно дороги они: в Давыдове русская военная служба нашла
себе достойного поэта, и он, как увидим ниже, доказал, что
в ней есть жизнь и поэзия, и возвысил ее до поэтического апо-
теоза. Его стихотворения даже являлись и на свет по-военному:
были писаны на привалах, на днёвках, между двух дежурств,
между двух сражений, между двух войн; «это (прибавляет
«Очерк») пробные почерки пера, чинимого для писания рапор-
тов начальникам, приказаний подкомандующим». «Некоторые
стихотворения (сказано в «Очерке»), исторгнутые им из покры-
тых уже прахом или изорванных журналов, а другие, переходя
из рук в руки писцов, более или менее грамотных, изменились
до того, что и самим автором едва были узнаны. Не говорим
уже о тех, которые, прославляя удалую жизнь, не могли тогда
и не могут теперь показаться на инспекторский суд цензурного
комитета».3
Давыдов сам отказывается от звания присяжного поэта:
Я не поэт — я партизан, казак,
Я иногда бывал на Пинде, но наскоком
И беззаботно, кое-как,
Раскидывал перед кастальским током
Мой независимый бивак.
358

Нет! не наезднику пристало
Петь, в креслах развалясь, лень, негу и покой...
Пусть грянет Русь военною грозой —*
Я в этой песне запевало.1
Эта же мысль высказана Давыдовым и в следующем стихо-
творении, которое замечательно, как дополнительная черта
к поэтической физиономии его творца:
На вьюке, в тороках цевницу я таскаю;
Она и под локтем, она под головой;
Меж конских ног позабываю,
В пыли, на влаге дождевой...
Так мне ли ударять в разлаженные струны
И петь любовь, луну, кусты душистых роз?
Пусть загремят войны перуны —
Я в этой песне виртуоз!2
Но, несмотря на то, Давыдов был истинным виртуозом
и в другой песне — в песне любви; эта песня у него полна чув-
ства и разнообразия, но она везде песня солдата.
Напрасно думаете вы,
Чтобы гусар, питомец славы,
Любил лишь только бой кровавый
И был отступником любви.
Амур не вечно пастушком
В свирель без умолку играет:
Он часто, скучив посошком,
С гусарской саблею гуляет;
Он часто храбрости огонь
Любовным пламенем питает —
И тем милей бывает он!
Он часто с грозным барабаном
Мешает звук любовных слов.
Он так и нам под доломаном
Вселяет зверство и любовь.
В нас сердце не всегда желает
Услышать стон, увидеть бой,—
Ах, часто и гусар вздыхает,
И в кивере его весной
Голубка гнездышко свивает...3
Давыдовская песня любви принимает разные тоны: то она
шаловлива, как в его шутливо грациозной анакреонтической оде
«Мудрость»; то солдатски откровенна и грубо насмешлива,
когда мстит за отказ, как в этом стихотворении:
359

Неужто думаете-вы,
Что я слезами обливаюсь,
Как бешеный кричу: увы!
И от измены изменяюсь?
Я тот же атеист в любви,
Как был и буду, уверяю,
И чем рвать волосы свои,
Я — ваши к вам же отсылаю.
А чтоб впоследствии не быть
Перед наследником в ответе,
Все ваши клятвы: век любить
Ему послал по эстафете.
Простите! право, виноват!
Но если б знали, как я рад
Моей отставке благодатной!
Теперь покойно ночи сплю,
Спокойно ем, спокойно пью,
И посреди собратьи ратной
Вновь славу и вино пою,
Чем чахнуть от любви унылой.
Ах! что здоровей может быть,
Как подписать отставку милой,
Или отставку получить!1
Но наш храбрый гусар не всегда бывает так храбр в любви:
отъезжая с товарищем в армию, он говорит ему:
... О тебе любовь горюет...
Счастливец! о тебе — я видел сам — тоской
Заныли... влажный взор стремился за тобой;
А обо мне хотя б вздохнули,
Хотя б в окошечко взглянули,
Как я на тройке проскакал;
Когда, забыв покой и негу,2
В курьерску завалясь телегу,
Гусарские усы слезами обливал.
Страсть есть преобладающее чувство в песнях любви Давы-
дова; но как благородна эта страсть, какой поэзии и грации
исполнена она в этих гармонических стихах:
О, пощади! — зачем волшебство ласк и слов,
Зачем сей взгляд, зачем сей вздох глубокий,
Зачем скользит небережно покров
С плеч белых и груди высокой?
О, пощади! я гибну без того!
Я замираю, я немею
При легком шорохе прихода твоего;
360

Я, звуку слов твоих внимая, цепенею...
Но ты вошла — и дрожь любви,
И смерть, и жизнь, и бешенство желанья
Бегут по вспыхнувшей крови
И разрывается дыханье!
С тобой летят, летят часы,
Язык безмолвствует, одни мечты и грезы;
И мука сладкая, и восхищенья слезы —
И взор впился в твои красы,
Как жадная пчела в листок весенней розы!1
Или, например, какою поэтическою, какою человеческою
страстью дышит это стихотворение, столь полное тихого, тре-
петного блаженства любви:
В былые времена она меня любила,
И тайно обо мне подругам говорила,
Смущенная и очи опустя,
Как перед матерью виновное дитя.
Ей нравился мой стих, порывистый, несвязный,
Стих безыскусственный, но жгучий и живой,
И чувств расстроенных язык разнообразный,
И упоенный взгляд любовью и тоской.
Она внимала мне, она ко мне ласкалась,
Унылая и думою полна,
Иль ободренная, как ангел, улыбалась
Надеждам и мечтам обманчивого сна.
И долго взор ее из-под ресниц стыдливых
Бежал струей любви — и мягко упадал
Мне на душу — и на устах пылал
Готовый поцелуй для уст нетерпеливых...2
Боже мой, какой гармонический стих, какие грациозно-
пластические образы! Это стихотворение отзывается художест-
венною отделкою.
Другая страсть кипит и пышит в страстно шутливом стихо-
творении «Поэтическая женщина»:
Что она? — Порыв, смятенье,
И холодность, и восторг,
И отпор, и увлеченье,
Смех и слезы, чорт и ...,
Пыл полуденного лета,
Урагана красота,
Исступленного поэта
Беспокойная мечта.
С нею дружба — упоенье!
361

Но спаси, создатель, с ней
От любовного сношенья
И таинственных вещей.1
Огненна, славолюбива,
Я ручаюсь, что она
Неотвязчива, ревнива,
Как законная жена.
Есть люди, для которых дальше буквы ничего не видно,
и они никак не в состоянии понять, что душа одного и того же
человека была так широка и глубока, что могла вмещать в себе
элементы разнородные и часто, повидимому, противоположные
друг другу. Сколько есть людей на белом свете, которые, про-
читав «Поэтическую женщину», вполне останутся убеждены,
что для Давыдова не существовало другой поэтической женщины,
что чужды ему были возвышенные чувства одухотворенной
любви! И в самом деле, сам Давыдов с такою достолюбезною
наивностию сознается в этом,— в стихотворении, означенном
литерами «С. А. К-ной»:
Вы личиком пафосский бог,
Вы молоды и стройны, как Аглая:
Но я.гусар... я б вас любить не мог.
Простите: для меня вы слишком неземная!
К вам светской страстью, как к другой,
Гореть грешно!2 — С восторженной душой
Мы вам, как божеству, несем кадил куренье,
Обеты чистые, и гимны, и моленье!
Но именно это-то откровенное признание и доказывает,
что для Давыдова существовало отрицаемое им в себе; что глу-
бокая натура его понимала всё,— даже и то, что не было ее
преобладающею потребностию. Ограниченность состоит в нера-
зумении, в непонимании, и некоторыми принимается заодно
с моральностию; а всеобъемлемость и многосторонность почи-
таются заодно с безнравственностию, и потому Шекспир, Гёте,
Пушкин в глазах этих некоторых — безнравственные поэты,
у которых только одна внешняя художественность, без любви.
Хотя Давыдов и не принадлежит к всеобъемлющим поэтам,
каковы Шекспир, Гёте и Пушкин, но тем не менее и ему многое
человеческое было доступно, а в числе этого многого — и то чув-
ство, которым обязаны мы красоте и грации в образе женщины.
Страстный по натуре, он иногда возвышался до чистейшей
идеальности в своих поэтических видениях:
Я был, я видел божество;
Я пел ей песнь с восторгом новым;
И осенил венком лавровым
Ее высокое чело.
362

Я, как младенец, трепетал
У ног ее в уничиженьи,
И омрачать богослуженье
Преступной мыслью не дерзал.
Ах! мне ль божественной к стопам
Несть обольщения искусство?
Я весь был гимн, я весь был чувство,
Я весь был чистый фимиам!1
Эти куплеты взяты нами из прекрасного стихотворения
«Душенька»; но вот окончание другого, еще лучшего, стихо-
творения «Речка», которое подтверждает нашу мысль:
Явлюсь, весь в думу превращенный,
На берега твоих зыбей,
В обитель девы незабвенной,
И тихо, странник потаенный,
Невидимым проникну к ней.
И, неподвластный злым укорам,
Я облеку ее собой,
Упьюсь ее стыдливым взором,
И вдохновенным разговором,
И гармонической красой.
Ее, — чья прелесть — увлеченье,
Светла, небесна и чиста,
Как чувство ангела в моленьи,
Как непорочно сновиденье,
Как юной грации мечта!
Но особенную ценность должны иметь те стихотворения
Давыдова, которых предмет — любовь и в которых личность
«его является такою рыцарскою, а его знание воина приобретает
-чрез то столько благородной, возвышенной поэзии. Эти пьесы
тем драгоценнее, что они единственны в нашей литературе
и не имеют себе ни образцов, ни подражаний. Почти все они
{впрочем, их очень немного) отличаются гармоническими сти-
хами, между которыми иные могут назваться пластически-
прекрасными; таковы, например, эти:
А я?., мой жребий пасть в боях,
Мечом победы пораженным
И, может быть, врагом влеченный на полях
Чертить кремнистый путь челом окровавленным!
Или:
О Лиза! сколько раз на миртовых полях,
Среди грозы боев, я, презирая страх,
С воспламененною душою,
363

Тебя, как славу, призывал,
И в пыл сраженья мчал
Крылатые полки железною стеною...
Кто понуждал меня, скажи,
От жизни радостной на жадну смерть стремиться?
Одно, одно мечтание души,
Что славы луч моей на милой отразится;
Что, может быть, венок, приобретенный мной
В боях мечом нетерпеливым,
Покроет лавром горделивым
Чело стыдливое подруги молодой!
Эти прекрасные стихи из известной пьесы, которая та?;
грациозно начинается:
Нет! полно пробегать, с улыбкою любви,
Перстами легкими цевницу золотую!
Пускай другой поет и радости свои,
И жизни счастливой подругу молодую —2
Такова же пьеса, которая начинается стихами:
Возьмите меч — я недостоин брани!
Сорвите лавр с чела — он страстью помрачен!
О боги Пафоса! окуйте мощны длани
И робким пленником в постыдный риньте плен!
и которой окончание дышит такою роскошью чувств и поэти-
ческих красок:
Ах! пусть бог Фракии мне громом угрожает
И, потрясая лавр, манит еще к боям —
Воспитанник побед прах ног ее лобзает,
И говорит «прости» торжественным венкам...
Но кто сей юноша блаженный,
Который будет пить дыханье воспаленно
На тающих устах,
Познает мленье чувств в потупленных очах
И на груди ее воздремлет утомленный? 2
В ныне вышедшем издании стихотворений Давыдова поме-
щена и его большая пьеса «Договоры», написанная им еще в
1806 или 1807 годах. Долго о ней не было никакого слуха, как
вдруг недавно была она перепечатана в одном журнале, с таким
объяснением от автора, что ее прежде не понимали, считая за
сантиментальное стихотворение, тогда как она — сатира.а
Мы на этот раз не согласны с автором — да простит нам тень
его! Мы думаем просто, что молодой и удалый гусар поддался
на минуту духу сантиментальности, царствовавшей тогда в рус-
ской литературе, и не имел смелости, в зрелые лета, сознаться
в этом самому себе, забыв, что былъ молодцу не укора. В этой:
364

пьесе, явно выходящей из сферы таланта Давыдова, мало хоро-
шего; но вот лучшее:
...Что видим мы в театрах? — Малый круг
Разумных критиков, а прочие — зеваки,
Глупцы, несмешники, невежды, забияки.
Открылся занавес. Неистовый герой
Завоет «на стихах» и, в бешенстве жеманном,
Дрожащую княжну дрожащею рукой
Ударит невпопад кинжалом деревянным;
Иль, небу и земле отмщением грозя,
Пронзает грудь и, выпуча глаза,
Весь в клюквенном соку, кобенясь, умирает...
И ужинать домой с княжною уезжает.
Мы не без особенного намерения привели здесь эти стихи:
читатель увидит в них классическую замашку и тяжелую ломо-
носовскую фактуру шестистопного ямбического стиха,—
и пусть он сравнит его со стихами позднейших стихотворений
Давыдова: какая бесконечная разница! Нельзя довольно нади-
виться, как хорош стих у Давыдова, особенно если вспомнишь,
как он писал все свои стихи. Правда, в его, даже лучших, пьесах
попадаются стихи чересчур неграциозные, жесткие и прозаи-
ческие; но когда же казаку, пишущему на привалах и бивуаках,
думать о гладкости стихов и художественной отделке стихо-
творений? Сверх того, число слабых и дурных стихов очень незна-
чительно у Давыдова, а хорошие просто приводят в изумление,
как, например, вот в этой пьесе, которую по мысли и форме
мы почитаем решительно лучшим его стихотворением:
Вечер в и го н е.
Томительный, палящий день
Сгорел. Полупрозрачна тень
Немого сумрака приосеняла дали,
Зарницы бегали за синею горой,
И, окропленные росой,
Луга и лес благоухали.
Луна во всей красе плыла на высоту,
Таинственным лучом мечтания питая,
И, прислонясь к лавровому кусту,
Дышала роза молодая.
Если бы не досадное усечение «полупрозрачна», эта пьеса
могла б назваться вполне художественною, и даже в ряду анто-
логических стихотворений Пушкина и Батюшкова не утра-
тила бы своего высокого поэтического достоинства. Говоря об
отдельных стихотворениях, нельзя не вспомнить «Бородинского
365
$

поля», тем более, что оно не пользуется тою известностию>
которой заслуживает по своему достоинству:
Умолкшие холмы, дол, некогда кровавый!
Отдайте мне ваш день, день вековечной славы»
И шум оружия, и сечи и борьбу,
Мой меч из рук моих упал. Мою судьбу
Попрали сильные. Счастливцы горделивы
Невольным пахарем влекут меня на нивы...
О, ринь меня на бой, ты, опытный в боях,
Ты, голосом своим рождающий в полках
Погибели врагов предчувственные клики,
Вождь гомерический, Багратион великий!
Простри мне рать свою, Раевский, мой герой!
Ермолов! я лечу —веди меня, я твой —
О, обреченный быть побед любимым сыном,
Покрой меня, покрой твоих перунов дымом!
Но где вы?.. Слушаю... нет отзыва! С полей
Умчался брани дым, не слышен стук мечей,
И я, питомец ваш, склонясь главой у плуга,
Завидую костям соратника иль друга!
Число всех стихотворений Давыдова не велико — около*
шестидесяти; из них, может быть, два или три слабые, но каждое-
более или менее примечательно или по поэтическому достоинству,
или потому, что представляет собою черту для дополнения
физиономии своего творца. «Полусолдат» особенно примеча-
тельно в этом отношении: отличаясь высоким поэтическим
достоинством, оно в то же время и превосходная автобиография,
и полный, верный портрет Давыдова, написанный им же самим,
что и заставляет нас, при заключении, выписать эту пьесу
вполне.
«Нет, братцы, нет! по л у со л дат
Тот, у кого есть печь с лежанкой,
Жена, полдюжины ребят,
Да щи, да чарка с запеканкой!
Вы видели: я не боюсь
Ни пуль, ни дротика куртинца;
Лечу стремглав, не дуя в ус,
На нож и шашку кабардинца.
Всё так,— но прекратился бой,
Холмы усыпались огнями,
И хохот обуял толпой,
И клики вторятся горами.
И всё кипит, и всё гремит,
А я меж вами одинокой,
366

Немою грустию убит,
Душой и мыслию далеко.
Я не внимаю стуку чаш
И спорам вкруг солдатской каши;
Улыбки нет на хохот ваш,
Нет взгляда на проказы ваши!
Таков ли был я в век златой
На буйной Висле, на Балкане,
На Эльбе, на войне родной,
На льдах Торнео, на Секване?
Бывало, слово: „Друг, явись!"
И уж Денис с коня слезает;
Лишь чашей стукнут, и Денис
Как тут, и чашу осушает!
На скачку, на борьбу — готов,
И чтимый выродком глупцами,
Он расточитель острых слов,
Он хлещет прозой и стихами.
Иль в карты бьется до утра,
Раскинувшись на горской бурке;
Или вкруг светлого костра
Танцует с девками мазурки.
Нет, братцы, нет! полу солдат
Тот, у кого есть печь с лежанкойг
Жена, полдюжины ребят,
Да щи, да чарка с запеканкой!»
Так говорил наездник наш,
Оторванный судьбы веленьем
От крова мирного, в шалаш,
На сечи, к пламенным сраженьям.
Араке шумит, Араке шумит,
Араксу вторит ключ нагорный,
И Алагёз, нахмурясь, спит,
И тонет в влаге дол узорный;
И веет с пурпурных садов
Зефир восточным ароматом;
И сквозь сребристых облаков
Луна плывет над Араратом.
Но воин наш не упоен
Ночною роскошью полуденного края.
367

С Кавказа глаз не сводит он,
Где подпирает небосклон
Казбека груда снеговая.
На нем знакомый вихрь, на нем громада льда,
И над челом его, в тумане мутном,
Как Русь святая, недоступном,
Горит родимая звезда!
Просим извинения у читателей, если им покажется, что мы
слишком долго говорили о поэзии Давыдова: что делать! есть
вещи, о которых, сколько ни говори, не наговоришься вдоволь.
Как всё истинно прекрасное, произведения Давыдова оценены
и в то же время нисколько не оценены нашею публикою; оценены,
но бессознательно, потому что известны всем, занимающимся
чтением из удовольствия, некоторые даже заучены наизусть;
и не оценены сознательно, потому что о Давыдове уже никто
не говорит, удивляясь в то же время самым пустым и ничтожным
литературным явлениям. Вышли в свет сочинения Давыдова,
и что же? все журналы и газеты наши — кто промолчал, кто
отделался общими местами, а кто посмеялся над ними.* Потому
«Отечественные записки» особенно обрадовались встрече с ста-
рым знакомцем, любимцем русской публики, и — удивительно
ли, что заговорились с ним? Перечитывая стихотворения
Давыдова, мы испытывали такое же наслаждение, какое достав-
ляет неожиданная встреча с другом, с которым давно расстались,
без надежды скорого свидания. Мы нашли их гораздо лучшими,
нежели какими оставили их, но не потому, чтобы они измени-
лись, а потому что мы сами сделались способнее оценять всё
* За что же другое, как не за насмешку, принять, например, подоб-
ный отзыв о сочинениях Давыдова: «Не многие бывают равно умны
в стихах и в прозе: для этого нужно иметь особенную сноровку, которая
не всем дается, много разборчивости, и еще более хладнокровия: нужно
точно знать, что должно сказать стихами, а что прозою. Вообще то, чего
не стоит говорить, надобно говорить стихами, надобно выровнять по пии-
тическому ватерпасу, подкрасить эпитетами и стараться спустить с рук
с рифмами: многие, для рифмы, купят и мысль, которой иначе не взяли
бы и даром. Хорошие, дельные мысли, напротив, очень выгодно сбывать
в натуре, т. е. в прозе. Большая часть писателей, полагая по врожденному
самолюбию, что все их мысли равно чудесны, пренебрегают великим
искусством сортирования идей, куют без разбору дельные мысли свои
в стихи, пустые в прозу, и оттого проза и стихи их выходят плохие. Этим
искусством Давыдов обладал в высокой степени: идей у него было немного,
но он умел оценить каждую из них, знал, которые годятся в стихи,—
этих было очень много, почти три четверти всего количества,— а которые
можно с эффектом употребить в прозу, и, таким образом, сделался он равно
приятным и равно примечательным писателем в стихах и в прозе».1
Какова оценка таланту Давыдова! Каковы понятия о творчестве,
об искусстве, об идеях!.. И это напечатано в 1840 году!..Мы пе выдума-
ли — право напечатано...
368

простое и непритязательное, при истинном достоинстве. Давыдов,
как поэт, решительно принадлежит к самым ярким светилам
второй величины на небосклоне русской поэзии и имеет гораздо
больше прав на славу и удивление, нежели многие, которые
больше его пользуются тем и другим у большинства читающего
люда. Талант Давыдова не великий, но замечательный, само-
бытный и яркий, которым и не столь бедная литература, как
наша, должна была бы дорожить и гордиться. Для военных
людей стихотворения Давыдова должны иметь особенную цену:
в этих вольных и разгульных вдохновениях они увидят поэзию
своего быта, причину любить его, дорожить и гордиться им.
Прозаические произведения Давыдова по своему содержанию так
же важны для всякого военного человека, как и стихо-
творения. Одним словом, странно было бы не увидеть сочинений
Давыдова у всякого истинно образованного воина,— воина
не по одной службе, но и по душе...
Прозаические сочинения Давыдова большею частию —
журнальные статьи, вроде мемуаров. В них найдете вы живые
воспоминания об участии автора в разных кампаниях, особенно
в священной брани 1812—1814 годов; воспоминания о героях той
великой эпохи — Каменском, Кульневе, Раевском и пр. Предо-
ставляем военным людям судить о военном достоинстве этих
статей; что же касается до литературного, с этой стороны они —
перлы нашей бедной литературы': живое изложение, доступ-
ность для всех и каждого, интерес, стог быстрый, живописный,
простой и благородный, прекрасный, поэтический!Как прозаик,
Давыдов имеет полное право стоять наряду с лучшими прозаи-
ками русской литературы. Как ни мал„ взятый нами отрывок
из статьи «Встреча с великим Сувороййм», но и по нем читатели
могут судить о справедливости нашего мнения касательно
достоинства прозы Давыдова. Один из лучших наших литера-
торов остроумно и справедливо растолковал пророчество
Суворова о Давыдове, что он выиграет три сражения, но эти
три сражения — три славы Давыдова:, слава воина, слава
поэта и слава отличного прозаического писателя1.
Не знаем, все ли прозаические статьи Давыдова помещены
в этом издании его сочинений, но большего и важнейшего его
произведения в прозе — «Опыт теории партизанского дей-
ствия» в нем нет.2
Давыдов умер в 1839 году, в последних числах мая месяца,
еще в поре и цвете сил своих, от которых литература наша еще
многого могла ожидать себе...
Заключим нашу статью прекрасным очерком личности Давы-
дова, которым оканчивается его биография, писанная генералом
О. О—м и которая, по мнению других, не чуждому и нам самим,
есть не что иное, как автобиография: 3
24 Белинский, т. IV 369

Давыдов не нюхает табаку с важиостию, не смыкает бровей в задумчи-
вости, не сидит в углу в безмолвии. Голос его тонок, речь жива и огненна.
Он представляется нам сочетателем противуположиостей, редко сочетаю-
щихся. Принадлежа стареющему поколению, и летами и службою, он
свежестию чувств, веселостию характера, подвижиостию телесного и ра-
тоборствовапием в последних войнах собратствует как однолеток и теку-
щему поколению. Его благословил великий Суворов; благословение это
рииуло его в боевые случайности на полное тридцатилетие,— но, кочуя
и сражаясь тридцать лет с людьми, посвятившими себя исключительно
военному ремеслу, он в то же время занимает не последнее место в словес-
ности между людей, посвятивших себя исключительно словесности, и,
охваченный веком Наполеона, изрыгавшим всесокрушительными со-
бытиями, как Везувий лавою,— он пел в пылу их, как на костре тамплиер
Моле, объятый пламенем. Мир и спокойствие — и о Давыдове нет слуха;-
его как бы нет на свете; по повеет войною — и он уже тут,— торчит среди
битв, как казачья пика. Снова мир, и Давыдов опять в степях своих, опять
гражданин, семьянин, пахарь, ловчий, стихотворец, поклонник красоты
в ее отраслях,— в юной деве ли, в произведении художеств, в подвигах
ли военном или гражданском, словесности ли — везде слуга ее, везде раб
ее, поэт ее; вот Давыдов!1

<РЕЦЕНЗИИ, НОЯБРЬ - ДЕКАБРЬ 1840 г.>
66. Стихотворения М. Лермонтова. С.-Петербург. В тип.
Ильи Глазунова и К0. В 12-ю д. л. 168 стр.1
Эта небольшая красивая книжка, с таким простым и корот-
ким заглавием, должна быть самым приятным подарком для
избранной, то есть образованнейшей части русской публики.
Хотя большая половина стихотворений г. Лермонтова и была
уже напечатана в «Литературных прибавлениях к „Русскому
инвалиду"» (1838) и особенно в «Отечественных записках» 1839
и 1840 годов, но,— не говоря уже о том, что целая треть книжки
состоит из пьес, нигде не напечатанных и совершенно неиз-
вестных публике,— кому не приятно иметь все стихотворения
даровитого поэта собранными в одну книжку и этим избавиться
от труда искать их то в том, то в другом нумере журнала или
газеты? Несмотря на то, что г. Лермонтов начал свое поэтиче-
ское поприще еще так недавно, не дальше, как с 1837 года,2
имя его уже громко огласилось на святой Руси, и его юный,
могучий талант нашел не только ревностных почитателей и жар-
ких поборников, но и ожесточенных врагов — честь, которая
бывает уделом только истинного достоинства и несомненного
дарования. Что талант Лермонтова так скоро приобрел себе
много пламенных поклонников, это нисколько не удивительно:
огнистый Сириус заметен и на усеянном звездами небе, а яркая
звезда таланта Лермонтова блистает почти на пустынном небо-
склоне, без соперников по величине и блеску, даже без этих
звездочек, которые бесчисленностию выкупают свою микро-
скопическую малость и своим множеством умеряют лучезарное
сияние главного светила. Правда, талант Лермонтова е совсем
одинок: подле него блестит в могучей красоте самородный
талант Кольцова; светится и играет переливными цветами
грациозно-поэтическое дарование Красова3... После них можно
было бы указать и еще на два, на три имени: у того много чув-
ства, у этого попадаются хорошие стихи, а вон тот подавал когда-
то хорошие надежды; но тот односторонен и нередко странен,
этот написал всего два-три стихотворения, а о многих, недавно
еще шумевших, уже не слышно, как будто бы их и совсем не

было... В результате всё-таки остается одно: небосклон
пустынен!.. Здесь мы должны сделать оговорку, имея в виду
людей, которые пробиваются век свой чужими недомолвками,
как насущным хлебом:^оворя о Лермонтове, мы разумеем совре-
менную русскую литературу, от смерти Пушкина до настоящей
минуты, и, не находя в ней соперников таланту Лермонтова,
разумеем собственно стихотворцев-поэтов, а не прозаиков-поэ-
тов, между которыми Лермонтов опять-таки, как Сириус между
звездами, потому только, что первый и великий прозаик-поэт
русской литературы, с которым Лермонтов не приобрел
еще прав и быть сравниваемым, ничего не печатает со
времени смерти Пушкина: читатели поймут, о ком мы
говорим...1
Относительно же того, что талант Лермонтова в такое корот-
кое время успел нажить себе ожесточенных и непримиримых
врагов,2 это также понятно. Разумеется, эти враги составляют
ту часть публики, которая должна называться собственно
«толпою»; ненависть этих господ очень понятна: поэзия Лермон-
това для них — плод слишком нежный и деликатный, так что
не может льстить их грубому вкусу, на который действует
только слишком сладкое, как мед, слишком кислое, как огуреч-
ный рассол, и слишком соленое, как севрюжина. Эти господа
чувствуют непреодолимую антипатию даже и к тем людям,
которые восхищаются талантом Лермонтова, и они бранят их,
как служители своих господ, которые устриц предпочитают
трактирной селянке с перцем.3 Из всех страстей человеческих
сильнейшая — самолюбие, которое, будучи оскорблено, никогда
не прощает. Но чем же скорее всего может быть оскорблено
самолюбие ограниченного человека, как не сознанием своего
бессилия понять недоступное его разумению? Что может быть
досаднее и тяжеле, как не сознание своего невежества или своей
ограниченности?.. Здесь мы очень кстати можем заметить мимо-
ходом, что по этой же самой причине и «Отечественные записки»
имеют так много и таких ожесточенных врагов даже между
людьми, которые, браня их, всё-таки каждую книжку их про-
читывают от доски до доски. Особенное неблаговоление этих
господ навлекает на себя критика «Отечественных записок»
и непонятные слова, встречающиеся в ней... право так, мы не
шутим. Но хотя многие из этих слов не были новыми и дикими
ни в «Мнемозине», ни в «Московском вестнике», ни в «Телегра-
фе», ни даже в «Вестнике Европы» — журналах, как известно,
издававшихся в Москве, однако здесь, в Петербурге, они при-
водят в ужас и становят в тупик не только обыкновенных читате-
лей, но даже и записных словесников, теоретиков изящного,
и особенно сочинителей реторик...4 Обратимся к Лермонтову.
Кроме читателей того разряда, о котором мы сейчас говорили,
372

его талант еще больше имеет врагов между литераторами, и это
еще понятнее: сей устарел и, плохо понимав стихотворения,
писанные до 1834 года, уже совсем не понимает ничего писан-
ного после этого года;1 тот родился совсем без органа эстетиче-
ского чувства, не понимает поэзии и думает, что она годится
только «для сбыта пустых и вздорных мыслей»;2 оные больше
занимаются барышничеством, чем изящным;3 а все вместе —
оскорблены тем, что стихотворения Лермонтова не встречаются
на листах, выходящих под фирмою их имен... О господах же
сочинителях стишков для журналов и даже больших и преболъ-
шущих штук,— из которых иные, по извещению одной знаме-
нитой афиши, боролись с исполинами иностранных литератур
и победили их,4— об этих господах нечего и говорить: им
становится дурно от стихов Лермонтова по слишком законной
причине. Вместо рецепта, советуем им почаще читать вот
эти стишки:
Вот Бутусов: он зубами
Бюст грызет Карамзина;
Пена с уст валит клубами,
Кровью грудь обагрена.
Но напрасно мрамор гложет,—
Только время тратит в том:
Он вредить ему не может
Ни зубами, ни пером.6
Но дело таланта Лермонтова не ограничилось ни друзьями,
ни врагами: оно пошло дальше,— и теперь уже явились ложные
друзья, которые спекулируют на имя Лермонтова, чтобы мнимым
беспристрастием (похожим на купленное пристрастие)6 поправить
в глазах толпы свою незавидную репутацию. Так, например,
недавно одна газета,— которая, впрочем, больше занимается
успехами мелкой промышленности, чем литературою, и знает
больше толка в качестве сигар и достоинстве водочистительных
машин, чем в созданиях искусства,— провозгласила «Героя
нашего времени» гениальным и великим созданием, упрекая
в то же время какие-то субъективно-объективные журналы в при-
страстии и неумеренных похвалах этому, действительно превос-
ходному произведению Лермонтова. К довершению комедии, пу-
стившись судить о частностях романа Лермонтова, сия газета
выбрала несколько мыслей из критики «Отечественных записок»,
разумеется, исказив их по-своему, и нашпиговала свою ста-
тейку тупыми остротами насчет обобранной же ею критики...
О беспристрастие!..7
Кстати о беспристрастии: мы неоднократно читали обращен-
ные к нам упреки в излишнем будто бы пристрастии к лицам,
373

произведения которых часто встречаются на страницах «Отече-
ственных записок». Так, например, однажды сказано было в одном
журнале, что «Отечественные записки» называют великим поэтом
подписывающегося под своими стихотворениями —в—. Странное
обвинение!1 Как будто печатать в своем журнале чьи-нибудь сти-
хотворения не для журнального балласта, а по сознанию, что эти
стихотворения достойны внимания публики, открыто при-
знавать в большей части их искренность и[неподдельную теплоту,
а иногда и полноту чувства, в некоторых же, вместе с этим,
в известной степени, гармонию и красоту стиха и, наконец,
говорить о них, что они гораздо лучше случайно прославленных
стихотворений того или другого сомнительного таланта, хотя и
пользуются меньшею в сравнении с ними известностию,—как буд-
то всё это то же самое, что назвать их автора «великим поэтом»?..
Что же касается до других, как, например, до Кольцова и Кра-
сова, — их талант, особенно первого, давно уже признан пуб-
ликою,— и если «Отечественные записки» превозносят их, то
совсем не потому, что стихотворения их печатаются в этом жур-
нале, но потому, что могут быть им громко хвалимы. Это похоже
на то, как часто случается слышать в свете: «Вы потому его
хвалите, что он ваш друг!»— Странные люди! напротив, он
потому и друг мне, что я могу хвалить его:— вольно же вам
принимать следствие за причину!.. Так точно и «Отечественные
записки» удивляются Лермонтову потому, что его талант пора-
жает невольным удивлением всякого, у кого есть эстетический
вкус, и если б Лермонтов печатался хоть в другом повременном
издании между новостями и известиями о вновь приезжающих из
Парижа портных,2— «Отечественные записки» и тогда точно так
же стали бы хвалить Лермонтова. И почему ж бы не так? Неужели
же «Отечественным запискам» для этого ждать, что скажет о Лер-
монтове тот или другой журнал? О, нет! «Отечественные за-
писки» не приучены к такой китайской скромности: напротив,
они в других журналах привыкли находить повторение своих
мнений и слов, которые теми же журналами и с таким ожесто-
чением преследуются... Не подождат'ь ли им было приговора
публики?— Напротив: «Отечественные записки» для того и из-
даются, чтоб публика в них находила норму для своих приго-
воров; если же есть много читателей, которых вкус сходится
со вкусом «Отечественных записок» без предварительного
сличения, соглашения или поверки,— то тем лучше для обеих
сторон, и тем больше выигрыш со стороны истины. Вообще,
упреки «Отечественным запискам» в пристрастии, за их резкие
и — главное — новые и оригинальные суждения, выходят
из следующего источника: суждения пишутся для общества,
а общество состоит из публики и толпы. Публика есть собрание
известного числа (по большей части, очень ограниченного)
374

образованных и самостоятельно мыслящих людей; толпа есть
собрание людей, живущих по преданию и рассуждающих по
авторитету, другими словами — из людей, которые
Не могут сметь
Свое суждепие иметь.1
Такие люди в Германии называются филистерами, и пока на
русском языке не приищется для них учтивого выражения, будем
называть их этим именем. Для публики великий писатель тот,
кто велик своими созданиями, а не долговременным писатель-
ством; публика иногда провозглашает великим талантом моло-
дого человека, который не больше трех дней как начал писать
и имени которого до той минуты никто не слыхал,—и та же
публика с упрямым презрением иногда не хочет и слышать
о человеке, которого имя лет тридцать печатается и там и сям,
который успел написать целую гору вздорных книг и которого
толпа давно признала чуть-чуть не гением. Но толпа, —»■ о, это
совсем другое дело! толпа ничего не видит в книге, кроме бумаги
и букв, кроме заглавия, имени и рифм. Выходит новый роман,—
она его не читает, ожидая, что скажут ее оракулы, такой-то
журнал, такая-то газета. Толпа неповоротлива по натуре своей,'
и ничто так не трудно для членов ее, как перейти от одного
портнр'го к другому, переменить одну кондитерскую на другую
или заменить старый авторитет, старую славу — новым автори-
тетом и новою славою. Новое литературное имя, новая слава-
бич для толпы, ибо это имя, эта слава переворачивают вверх
ногами бедныц запас ее бедных мненьиц. Толпа готова признак
вать примечательный талант даже в Пушкине, которого не
любит по филистерскому инстинкту, и признавать не за его
гениальность, которую узкие лбы не в состоянии постигнуть,
но потому, что толпа, волею или неволею, прислушалась
к нему в продолжение, по крайней мере, двадцати двух лет.
Как же требовать от толпы, чтоб она не хмурилась и сердито
не махала своими бумажными колпаками, когда ей вдруг гово-
рят, что, например, Гоголь — великий писатель, что его «Реви-
зор»— гениальное создание, что Лермонтов — талант необык-
новенный, обещающий в будущем нечто гениальное, великое?
Каково же этим господам, которые, в своей апатической дре-
моте, почитаемой ими за жизнь, привыкли смотреть на Выбой-
кина, Тряпичкина и Пройдохина, как на величайших рома-
нистов, драматистов, грамотеев и критиков, потому только,
что они уж давно торгуют литературою и сами ежедневно
величают себя гениями? Каково им слышать, что гг. Выбойкины,
Тряпичкины и Пройдохины — просто безграмотные пачкуны,
накричавшие сами себе, будто они ли не они ли, будто им
и Пушкин нипочем, и Вальтер Скотт свой брат, будто они всех
375

и умнее, и талантливее, и благонамереннее, и будто в головах
всех русских литераторов, вместе взятых, меньше ума, чем
в мизинчике каждого из них?х Чтоб докончить характеристику
толпы, мы должны сказать, что филистеры и китайцы, не будучи
одним и тем же, похожи друг на друга и родственны друг другу;
впрочем, о их сходстве и сродстве мы поговорим еще в другое
время.2 «Филистеры» есть везде, и всегда в большем противу
членов публики количестве. Но в других местах они сноснее,
потому что не так заметны, будучи подчинены невольному
влиянию публики. Оттого-то в тех местах есть самостоятель-
ность в воззрениях; авторитеты возникают и падают не случайно,
но разумно; всё талантливое тотчас оценивается каким-то
инстинктом, а незаконные и устарелые авторитеты исчезают,
как дым, сами собою.
«Отечественные записки» всегда будут иметь в виду не
толпу, а публику. Уверенные, что истина всегда возьмет свое,
они, в суждениях своих, не будут согласоваться ни с заплесне-
велыми литературными адрес-календарями, ни с говором полу-
грамотной толпы, а с собственным чувством и разумением, на осно-
вании самого судимого предмета. И потому «Отечественные
записки», при сей верной оказии, еще громче, чем прежде, объяв-
ляют во всеуслышание глубокое свое убеждение, что первые
I опыты Лермонтова „п£о^
I но великое. "Не говоря, например, о его поэме «Мцыри» (стр.
* 121 — 159) йак о целом создании, выписываем два места из
нее, чтоб читатели, еще не кончив нашей рецензии, могли
судить об алмазной крепости и блеске стихов. Лермонтова,
дивной верности и неисчерпаемой роскоши его поэтических
картин:
Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил — и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,—3
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столпись при алтаре,
Вы ниц лежали на земле,
Я убежал. О! я, как брат,
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнии ловил...
376

Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамеп
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой?..
И, как его, палил меня
Огопь безжалостного дпя.
Напрасно прятал я в траву
Мою усталую главу:
Иссохший лист ео венцом
Терновым над моим челом
Свивался,— и в лицо огнем
Сама земля дышала мне.
Сверкая, быстро в вышине
Кружились искры; с белых скал
Струился пар. Мир божий спал
В оцепенении глухом
Отчаянья тяжелым сном.
Хотя бы крикнул коростель,
Иль стрекозы живая трель
Послышалась, или ручья
Ребячий лепет!.. Лишь змея,
Сухим бурьяном шелестя,
Сверкая желтою сниной,
Как будто надписью златой
Покрытый донизу клинок,
Браздя рассыпчатый песок,
Скользила береяшо; потом,
Играя, пежася на нем,
Тройным свивалася кольцом;
То будто вдруг обожжена,
Металась, прыгала она
И в дальних пряталась кустах...
И было всё на небесах
Светло и тихо
Такой стих — булатный меч; и кто, едва взявшись за него,
вертит им, как тросточкою,— тот богатырь... Но вот последняя
прощальная песнь лебедя, оставляющего привычные воды для
других, дальних и чуждых, но, может быть, более привольных
ему вод: ^
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазуриою, цепью жемчужного
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.
Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
377
$■

Зависть ли тайная? Злоба ль открытая?
Или па Бас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?
Нет, вам наскучили пивы бесплодные...
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания!..
Да! кроме Пушкина, никто еще не начинал у нас такими
стихами своего поэтического поприща и так хорошо не олице-
творял мифического предания об Иракле, который еще в колы-
бели, будучи дитятею, душил змей зависти...
Впрочем, пока довольно: «Отечественные записки» надеются
вскоре поговорить в особой статье, в отделении «Кри-
тики», о стихотворениях Лермонтова; а всё сказанное здесь
просят своих читателей принять за простое библиографическое
известие, конечно, длинноватое,— но подобные литературные
явления делают невольно говорливым...1
67. Собрание' сочинений Михаила Васильевича Ломоносова.
С.-Петербург. В тип. императорской Российской Ака-
демии. 1840. Три части. В 4-ю д. л. В 1-ой части 384;
во Н-ой — 356; в Ш-ей — 342 стр.2
Общее мнение о Ломоносове, как поэте, ученом и писателе
вообще, уже начинает устанавливаться. Оно не отнимает у него
искр поэзии, но не оставляет за ним и имени поэта; оно удив-
ляется ему, как ученому, и, еще больше, как в высшей степени
интересной и поэтической личности, как великому человеку.
В самом деле, в трудах и жизни Ломоносова гораздо больше
поэзии, чем в его вдохновениях, принявших на себя форму
тяжелых стихов. Обо всем этом «Отечественные записки» не
замедлят поговорить с своими читателями в особой статье:3
есть предметы, о которых должно говорить всё, а не что-нибудь
и как-нибудь,— к таким предметам принадлежит и Ломоносов.
Но пока можно (да и должно) сказать что-нибудь об этом акаде-
мическом издании сочинений Ломоносова.
Творения Ломоносова имеют больше историческое, чем
какое-нибудь другое достоинство: вот точка зрения, сообразно
с которою должно издавать их. Ломоносов не нужен публике;
она не читает не только его, но даже и Державина, который
в тысячу раз больше его имеет прав па титло поэта; Ломоносов
нужен ученым и вообще людям, изучающим историю русской
литературы, нужен и школам»' Вследствие этого, вот, по нашему
мнению, необходимые условия издания его сочинений: во-пер-
378

вых, они должны быть непременно все, без выбора и исключе-
ний, и расположены, хотя и по родам (т. е. стихотворения особо;
сочинения, касающиеся до теории словесности,—особо; ученые
сочинения по части физики, химии, навигации—особо;похвальные
слова и опыт истории России — особо), но в том порядке,
в каком они вышли друг за другом из-под пера автора; во-вто-
рых, чем они лучше изданы будут, тем лучше; но опрятность
и даже изящество издания отнюдь не должно препятствовать
его дешевизне, ибо эта книга не для удовольствия, а для пользы,
и не для богатых людей, а для занимающихся серьезно отече-
ственною литературою. При дешевизне не должно быть упущено
из вида и,удобство: издание должно быть сжатое (компактное),
в две колонны, не мелким, но убористым и четким шрифтом,
и всё оно должно состоять в одной книге. Известие о жизни
автора и критическая оценка его ученой и литературной дея-
тельности, равно как и разные необходимые примечания,
объясняющие текст, не могут быть излишними при таком изда-
нии. Портрет и факсимиле Ломоносова, виньеты и другие укра-
шения составят роскошь издания и увеличат его достоинство,
если не возвысят материальной цены книги. Разумеется, подоб-
ное издание было бы тем драгоценнее, что может быть сделано
только Академиею, владеющею большими материальными сред-
ствами и имеющею в виду не прибыль, но пользу литературы
и просвещения, а не каким-нибудь книгопродавцем, который
рисковал бы потерпеть от него убыток. Вообще, при издании
Ломоносова не должно забывать, что он ни в чем уже не может
быть образцом для нашего времени и что его значение хотя
и велико, но чисто.,историческое — не больше и не меньше.
Ныне 'вышедшее*издание сочинений Ломоносова сделано
Российскою Академиею по особенному плану. Во-первых, оно
в трех книжках, in quarto,* тонких, широких и длинных,
совершенно квадратных. Потом оно состоит только из стихо-
творных трудов Ломоносова, похвальных слов, «Риторики»
и «Слова о пользе химии». Вместо биографического очерка или
критического взгляда на творения Ломоносова, оно снабжено
следующим предисловием:
Жизнь Ломоносова описана во многих и различных книгах и повре-
менных изданиях; его таланты и сочинения оценены и глубокими знато-
ками словесности и просвещенною публикою. Он был муж высокого
ума и обширных сведений и содействовал много к водворению наук в на-
шем отечестве и к образованию, утверждению и усовершенствованию
языка российского (русского?). Все в том согласны. Посему излишне
было бы говорить здесь, как о самом Ломоносове, так и о его творениях.
Императорская Российская Академия, издавая снова, в сих трех томах,
все стихотворения, избранные речи и риторику Ломоносова, желает и на-
* в четвертую долю листа (латин.).— Ред.
379

деется доставить и юношеству и всем любителям российской (русской?)
словесности образцы и правила поэзии и витийства и тем способствовать
к распространению истинного вкуса и просвещения. Да исполнятся
ее желания и надежды!1
Отдавая должную справедливость этим благонамеренным
желаниям и надеждам, мы осмелились бы спросить: ужели,
после стихов и прозы Карамзина, Жуковского, Батюшкова
и Пушкина, похвальные слова Ломоносова, с их тяжелым
латинским складом, могут служить образцами прозы и к распро-
странению истинного вкуса и просвещения, а вот эти стихи —
образцами поэзии:
Надпись на иллюминацию и пр.
Лучи от твоего, монархиня, венца
В четыре разлились вселенныя конца,
Европа, Африка, Америка, Азия
Чудятся ясности, от коея Россия
Сияет чрез концы земны просвещена,
и пр.2
Или
К И... И... Ш...
Спасибо за грибы, челом за ананас,
За вина сладкие; я рад, что не был квас.
Российско кушанье сразилось с перуанским;
А если бы и квас влился в кишки с шампанским,
То сделался бы в них такой же разговор,
Какой меж стряпчими в суде бывает спор.
Я думал уж и так, что в брюхо*... забился,
И выпустить хотя, я чуть не надсадился,3
Повторяем: неужели такие стихи могут служить в наше
время образцами и способствовать к распространению истин-
ного вкуса и просвещения?
Сочинения Ломоносова, изданные Российскою Академиею,
напечатаны на хорошей белой бумаге, крупным шрифтом,
украшены портретом знаменитого автора и виньетою, представ-
ляющею апофеоз Ломоносова в затейливом вкусе прошлого века;
68, Древние русские стихотворения (,) служащие в допол-
нение (дополнением?) к Кирше Данилова (у?). (,) со-
бранные М. Сухановым. Санкт-Петербург. В ти-
пографии И. Воробьева. 1840. В 8-ю д. л. 52 стр.4
Эту маленькую книжку, несмотря на ее безграмотное загла-
вие, мы почитаем одним из самых примечательных литератур-
* Здесь упомянул сочинитель имя славного ябедника, который жил
в его время. Примеч. Российск. Академии.
380

ных явлений нынешнего года. Г-ну Суханову пришла в голову
благая мысль подслушивать у народа песни — и первый опыт
его усердия на этом прекрасном поприще принес драгоценные
плоды: ему удалось поймать немного, но превосходнейших
жемчужин. Так как он заимствовался и рукописями и даже
печатанными лет за восемьдесят сборниками, то в собранных им
стихотворениях есть несколько слов, выражений и целых стихов,
принадлежащих не поэту-народу, но г. Суханову, сборникам,
рукописным и печатным, которыми он пользовался, и, наконец,
есть изменения, сделанные временем: то и другое легко отли-
чить от неповрежденного текста. Главнейшая порча, принад-
лежащая добродушному усердию самого г. Суханова, очень
неважна, ибо состоит из заметок, напечатанных прозою, в скоб-
ках, между стихами: в них он очень забавно объясняет то, что
и само собою очень ясно видно из текста. Но так как эти заме-
чания и объяснения легко пропускать без внимания, то г. Суха-
нов всё-таки заслуживает не упреков, а благодарности за благо-
родный труд. Он собрал всего четырнадцать пьес, между кото-
рыми несколько отрывков и несколько таких, которые суть
варианты пьес, известных публике из «Древних русских стихо-
творений», собранных Киршею Даниловым и изданных покой-
ным Калайдовичем. Вообще, г. Суханов очень справедливо
назвал свою книжку дополнением к книге Кирши Данилова. До-
селе только в статье «Отечественных записок» 1839 года, IV т.,
о «Песнях русского народа, изданных И. Сахаровым» * было
говорено несколько подробно о сокровищах народной поэзии,
заключающихся в книге Кирши Данилова, и больше решительно
нигде; но и в указанной статье «Отечественных записок» глав-
ный предмет— народная русская поэзия, а сборник, припи-
сываемый Кирше Данилову, в ней предмет подчиненный глав-
ному, эпизодический. Между тем, это книга драгоценная,
истинная сокровищница величайших богатств народной поэзии,
которая должна быть коротко знакома всякому русскому
человеку, если поэзия не чужда душе его и если всё родствен-
ное русскому духу сильнее заставляет биться его сердце. Посему
«Отечественные записки» предполагают воспользоваться издан-
ною г. Сухановым книжкою, чтобы когда-нибудь посвятить
особую статью исключительно сборнику Кирши Данилова,
а вместе с ним и изданной г. Сухановым книжке, как допол-
нению к «Древним русским стихотворениям», носящим на себе
имя сибирского казака.2
381

69. Клад. Сочинение Александрова (Дуровой).
Санкт-Петербург. В тип. штаба Отдельного корпуса
внутренней стражи. 1840. В 12-ю д. л. 289 стр.1
Думая пошутить, мы сказали правду, что неутомимое перо
г. Александрова решительно хочет дарить публику по малень-
кому роману или по большой повести каждый месяц: вот уже
третья повесть выходит в продолжение трех месяцев сряду.
Дай-то бог! а то, право, нечего читать — повторим мы. О преж-
них двух повестях г. Александрова читатели знают уже по
нашим о них отзывам,2 а может быть они прочли и самые повести.
Третья, ныне вышедшая повесть носит на себе все признаки
близкого внешнего и внутреннего родства с двумя первыми:
тот же наружный вид книжки, та же запутанность содержания,
та же, местами, увлекательность рассказа и тот же чистый,
правильный, плавный, а местами и живой язык. Чего нет
в этой повести! — Если рассказать ее содержание,— никто
и читать ее не будет: так страшно оно. В самом деле, герои
повести (их два) — страшные чудища: один красавец, но с таким
ужасным голосом, которого содрогалась природа и пугался да-
же сам полковой командир, хотя страшный голос принадлежал
простому обер-офицеру, и притом его подчиненному; другой же—
урод, но с таким прелестным голосом, которого,как пения рай-
ской птички, заслушивалась целая шеренга солдат. Оба чудища
были неразлучны, и если одного посылали, а другому поручали
дело на месте, то хотя бы это дело требовало тридцати лет, он
оканчивал его в три минуты, и притом отличнейшим образом,
и летел соединиться с своим другом. Эти штуки они делывали
даже и тогда, когда один был запираем в комнате за десятью зам-
ками, а другой находился за сто верст. Как это делалось — не
спрашивайте: это едва ли известно и самому г-ну Александрову.
Впоследствии окажется, что оба чудища — родные братья,
дети татарина и жидовки, внуки татарина, страшного разбой-
ника вроде Ринальда-Ринальдини, который даже об обыкно-
венных предметах говорит надутым языком классических
трагедий. Место действия — неприступное ущелье между
скалами на берегах реки Камы, которые покрыты непроходимым
лесом. Впрочем, кладу не оказывается налицо, да и повесть
вдруг оканчивается — ровно ничем, подобно тем большим
рекам, которые обещают довести до моря и вдруг скрываются
в песках. Для любителей чудесного, вроде знаменитой покой-
ницы прошлого века г-жи Анны Радклиф, тут всего досаднее
то, что автор опускает занавес в самом интересном месте, когда
чудовищные герои готовы отыскать татарина и жидовку, своих
дражайших родителей, и амфибию — свою родную сестру,
которая была воспитана по-мужски и разбойничала не хуже
382

своего свирепого дедушки. Но мы понимаем, почему талант-
ливый автор не довел до вожделенного конца своей интересной
повести: он сам не видел его возможности, благодаря неесте-
ственности вымысла. Притом же и многочисленные нити, по
причине своей многочисленности, так у него перепутались
и образовали собою такой Гордиев узел, что их можно было
распутать только мечом Александра Македонского,— это и со-
вершил очень удачно г. Александров. Мы думаем, что если б
г. Александров решился, вместо больших повестей в одну книж-
ку, писать большие романы частей в двенадцать каждый, то
читателей и почитателей нашлось бы у него множество, ибо
для большинства читающего люда многосложность и запутан-
ность невозможных и несбыточных происшествий и похождений
лучше и выше всякого изящества, хотя бы оно представлялось
в лицо Вальтера Скотта или Купера. Ayr. Александрова
было би еще нечто и кроме этих качеств,— именно: хороший
слог и увлекательность рассказа, которыми отличаются два
эпизода в самом «Кладе»: семейная история жида Иохая и се-
мейная история татарина Рашида, которые чрезвычайно инте-
ресны до тех пор, пока просты и естественны и пока не делаются
необъяснимо чудесными.
70. Сицкий (,) капитан фрегата. Сочинение князя Н. М ы-
шицкого. Санкт-Петербург. 1840. В тип. импера-
торской Академии Наук. Три части. В 12-ю д. л.
В 1-й части 326; во Н-й — 277; в Ш-й — 327 стр.1
Новое произведение литературной школы, основанной Мар-
линским — не тем он будь помянут! Оно носит на себе все родо-
вые признаки своего происхождения: его герои всё офицеры,
да еще морские; место действия — фрегат; действующие лица
ничего не делают, а только говорят, и в их пышных монологах
слышатся слова, чуждые всякого значения и не совсем понят-
ные, вследствие той растрепанности чувств, плодом которой
они были...
Николай Алексеевич Сицкий, капитан фрегата «Смелый»,
ждет к себе в гости (на фрегат) графиню Леонтину (отчества
и фамилии не помним); ожидая ее, он, от нечего делать, думал
так, по уверению автора, сев на диван и облокотись локтем
(а не коленом) на кормовое окно каюты:
«Море! — море! тихо и светло смотришь ты! тихо и светло было до
сей поры и в моей душе! Да! много я видел бурь на тебе: много раз обна-
руживало ты себя во всем гневе и жестокости, встревоженное ветром; но
я не понимал, я не мог предузнать, что ты так сходно с душою пылкой,
встревоженной страстями, как ты — бурею! Неужели мне придется
испытать то, чему до сей поры я не хотел верить? Неужели это
383

какое-нибудь новое, доселе мне неведомое чувство?—Я видел ее раз,—во
уже год тому назад,— вчерашняя была другая; почему же сегодня жду е
так нетерпеливо? Зачем она так смотрела па меня? Для чего была так
внимательна ко мне? — К чему так обольстительно ласкова, даже до ка-
кой-то короткости?—не понимаю!» (ч. 1, стр. 6—7).
Из этого монолога, слепленного из общих реторических
мест плохих романов, явствует, что сей храбрый капитан уже
с год влюблен в оную графиню Леонтину: зачем же так много
слов?— спрашиваете вы. Но ведь Сицкий это не говорил, а ду-
мал: думать же позволяется всякому, сколько душе угодно.
Но вот капитану донесли, что катер с графинею прибли-
жается,—и капитан опять за монолог, тоже мысленный, но уже
короткий, за недостатком времени: «Ты едешь, едешь (,) непо-
нятная для меня!.. Что это со мной?.. Отчего это сердце,
так сильно бьется?..» Надобно вам сказать, что графиця гото-
вится увидеться с Сицким всего-навсё в третий раа по ее
словам, он так ей понравился с первого (или, как пишет автор,
с пер-ь-вого) раза, что, увидевшись с ним во второй раз, ровно
через год, она тотчас приняла его приглашение на фрегат.
Когда графиня уехала, Сицкий, давший ей обещание непре-
менно и во что бы то ни стало быть у ней завтра, опять
замоноложил (то есть залился перед самим собою реторическими
фразами): это одно из лучших мест романа — судите сами:
Сицкий остался посреди каюты, в раздумье о самом себе и о про-
шлом дне. «Что со мною делается, сам не знаю!» — сказал он, намереваясь
сесть в тот угол дивана, где сидела виновница бури, происшедшей в душе,
совершенно штилевавшей до встречи с нею (хорошо!..) — На диване ле-
жала чья-то забытая перчатка; Сицкий взял и старался узнать, кому при-
надлежит она; вспомнив же (,) что при отъезде дам перчатки были надеты
на руках Марии и Софьи, он уверился, что оставленная должна принад-
лежать графине. Обрадованный находкою, он, с невыразимою радостию,
прижал ее к пылающему лицу! «Это твоя, твоя — очаровательная Леон-
тина!..— говорил он; — не нарочно ли ты оставила ее здесь, чтобы тверже
я помнил данное тебе слово? О! во что бы то ни стало, я напремсино сдержу
его!— Я буду, буду у тебя; буду тотчас, как только отворятся двери
твоего дома; я буду завтра первый твой гость!» Наконец ему вздумалось
надеть перчатку на свою руку!— Можно ли это? (автор хотел сказать —
возможно ли?) Рука графини и его слишком не равны, чтобы перчатка
могла быть впору ему. Примеривая и осматривая ее, он увидел внутри
что-то написанное — взглянул, и слово: люблю, ясно начертанное, было
пред глазами его. «Леонтина! Леонтина!— сказал задыхающийся;— что
ты делаешь? (именно — что ты делаешь?..) Люблю!., какое слово!— Ты
любишь!— но верно ли? вечно ли (,) Леонтина? Та ли это любовь, кото-
рая нужна душе Сицкого; не ваша ли это столичная? (какой злой крити-
кан этот храбрый капитан!..) — слыхал я, видал я эту любовь! Ежели
та,— то она хуже ненависти! Люблю!., нет, ты не так создана, чтобы могла
любить коварно! Завтра (,) Леонтина, завтра я буду знать, как любишь
ты, завтра пойму тебя!., (очень хорошо — чем скорей, тем лучше!..) Но
чему же радуюсь я? (именно — чему (нее?) кто знает, по какому случаю
написано слово это и к кому относится оно? Легко быть может, что это
одна только случайность безнамеренная/» (ч. 1, стр. 34—35).
384

После сего, говорит автор, Сицким овладели думы бурные
и тяжелые; воображение пылкого моряка разыгралось подобно
волкану. Оно так и следует!
Однажды Сицкий сказал Леонтине наотрез, как следует
отважному и решительному капитану:
— Будь моя, Леонтина.
— Глупец! Можно ли это? — Я твоя, Николай! — сказала она, обвив
его рукою и смотря в глаза:— твоя столько, сколько можно! милый, успо-
кой свою бурную душу, приди в себя! посмотри, как страдаю я с тобой,
Николай, не убивай меня! ужели я два раза должна быть несчастною?
с кем соединилась по определению рока, к тому холодна, как лед; кого люб-
лю — тот гибнет! Боже милосердый, возьми ты меня! там я не буду слу-
жить ни отравою жизни, ни ядом обольщения.— Слезы хлынули из глаз
Леонтины.
Одеревенелый (не деревянный ли?..), забывшийся Сицкий молчал.
Он потупил глаза, наморщил лоб; что-то неизъяснимо тяжелое изобра-
жалось на лице его.
— Николай! ты не слушаешь меня; ты не хочешь смотреть на жен-
щину, тебя любящую; ты сердишься! умоляю тебя, опомнись!
Безмолвно Сицкий взял ее руку, судорожно сжал, и тяжелый, вол-
канический вздох вырвался из стесненной груди.
— Сицкий! ты меня не слышишь!
Он оборотился к ней и смотрел, как на жертву, обреченную гибели,
страшными, блуждающими глазами.
— Ты страшен, Николай! я боюсь тебя! Бога ради, не гляди так!
— Страшен! — повторил беснующийся.— Давно ли, Леонтина?
Скоро ты стала бояться меня, ужасная женщина! ты не любишь!
Скажите, бога самого ради, читатели, что это такое и есть
ли в этом хоть что-нибудь похожее на дело? Из чего так рассви-
репел на графиню наш капитан и начал обращаться с нею, как
с провинившимся матросом? Ведь он того и смотри закричит:
«линьков!..» Но посмотрим, что будет дальше. Леонтина упала
на стол, а Сицкий, сложа руки, начал смотреть на нее, «как
смотрит злодей на погубленную, борющуюся со смертию»,—
и в то самое время, как вы ожидаете чего-то решительного,
в то самое время он сказал: «Леонтина!», а она ему отвечала:
«Чего ты хочешь?»—«Успокойся, несчастная женщина! от-
вергни злодея, мучащего тебя! Я недостоин тебя, неземная/»
(стр. 148—150).
Таков-то весь этот роман или, по крайней мере, такова-то
вся первая часть этого романа, которую мы с величайшим тру-
дом прочли, однако ж, внимательно от начала до конца, пере-
листовав две остальные. Кроме Сицкого — «сатанического»
героя романа, тут есть еще второстепенные герои — лей-
тенант Марьянов и, кажется, мичман — Зорский; один из них
любит Марию, а Мария любит его, а другой любит Софью, кото-
рая любит его. Это любовь самая голубиная: обе влюбленные
пары только вздыхают, воркуют да краснеют! Впрочем, мо-
лодцы-то, по примеру своего начальника, метят в глубоки©, кате
35 Белинский, т. IV SS&

море, души, обуреваемые сильными, волканическими страстями;
но это так, только невинная претензия: вместе с своим храбрым
капитаном, они предобрые ребята, которые любят попить и по-
есть, почитать «Пчелки»1 и «Библиотеки для чтения» и вслед
за ними поострить, не слишком остро, конечно, но зато от
полноты сердца, например: проигрывая в биллиард, вместо:
«не удается» или «не везет», сказать: «не везё па» и тому подоб-
ное... Но видите ли, все они, на свое горе, прочли «Лейтенанта
Белозора» и особенно «Фрегат Надежду» Марлинского и с тех
пор вообразили, что все морские офицеры должны быть души глу-
бокие, которым Балтийского море — лужа, а сам океан — по
колено, и что, не имея «дьявольски волканических страстей»г
нельзя и служить во флоте... Странное заблуждение!..
К замечательным особенностям нового романа, как и всех
романов известного разряда, принадлежит то, что все действую-
щие лица в нем — образы без лиц, ни даже тени чего-нибудь
похожего на характеры; что все его события, или, лучше ска-
зать, все в нем разговоры, вытекли из чувств, которые выросли
не из почвы сердца, а на воздухе, или, что одно и то же — в вооб-
ражении; далее — хотя действия (то есть разговоры) происходят
в России, между русскими людьми, однако женщины называют
друг друга не по-французски, как это водится, например:
Marie, Sophie, но по манере старинных сантиментальных рома-
нов: Мария, София, Леонтина и пр.; так же называют их в гла-
за и за глаза и молодые «волканические» люди, влюбленные
в них. Много и других подобных этим особенностей, но всех
не перечтешь.
Всего же лучше — разговоры графини с падчерицею и дру-
гою родственницею — молодыми девушками хорошего тона:
послушайте, пожалуйства:
— Что, моя милая Леонтина, ты(,) кажется(,) не так весела едешь
домой, как ехала на фрегат? Видно, тебя вело туда не одно любопытство;
твой дикарь Сицкий оправдал себя, ты не обманулась в нем;— право, он
прелюбезный.
— Не шути на мой счет, Мария; Сицкий был и есть для меня хоро-
ший знакомый; а видеть его или нет, мне всё равно. Но у меня болит голова.
— Болит голова!— сказала улыбаясь Мария;— не от внутреннего
ли жара?— ох, этот черный водяной дикарь! Завтра я ему непременна
выдеру уши, чтобы он в другой раз был осторожнее и не закрывал своей
обольстительной души такой черной кожей.
— Выдери лучше кому-нибудь другому, когда увидишься опять,
а не Сицкому.
Щеки Марии нарумянились, она опустила глаза и назвала графиню
злодейкою.
— Как спросится, так и ответится(,) Мария/ сама напросилась,—
извини! (стр. 29).
Каковы графини? А каков весь этот морской роман? По
множеству морских терминов, он настоящий куперовский роман,
386

а по достоинству поэтическому — он очень удачная штука на
манер повестей Марлинского.
71. Митя(,) купеческий сынок. Рассказ. Соч. Г... Санкт-
Петербург. В типографии А. Сычева, 1840. В 12-ю
д. л. 69 стр.1
Вот «Митя(,) купеческой сынок» — совсем не то, что «Сиц-
кий(,) капитан фрегата».2 Разница между ими двоякая: заметим
сперва первую. «Сицкий» — произведение трагическое, следо-
вательно серьезное, возбуждающее больше слез, чем смеха,—
и хотя мы довольно представили этому доказательств, однако ж
самое разительное и эффектное поберегли с умыслом; вот оно —
слушайте и ужасайтесь. В один день, когда море было покойно>
как душа счастливца, светло, как очи милой, тихо, прелестно, как
красная девушка (ч. 1, стр. 270), неистовому Сицкому вообра-
зилось, что графиня ему изменила и любит другого; Он так
расходился:
Женщины, женщины, порождение ехидны! (люди, люди! порождение
ехидны!—говорит Карл Моор в «Разбойниках» у Шиллера) питомицы
адского коварства! В них течет змеиная кровь!.. Говорят: есть яд! кто
усумнится в этом? Зачем искать его далеко? отдайся женщине и испы-
таешь! — Вот где муки, вот терзания страшные, невыносимые!.. Казаться
такою пламенной, такою горлицой, так завлечь, приковать к себе, отнять,
жизнь и душу, лишить всей собственности в самом себе, прикидываться
страстной, нежною, слиться душой в душу, и что же? так варварски оду-
рачить!.. Га-а-а-а! нет, Леонтина, во мне еще найдется сила пренебречь
тебя! я буду еще уметь доказать тебе, как ты ничтожна в глазах моих!
о, я отплачу тебе! месть вечная, ненасытная, загробная! умри, коварная!
Я приду, разрою могилу твою, и не дам лежать праху твоему покойно! —■
Гм! какая глупость!., и пр. (ч. 1, стр. 303—304).
«Митя», напротив, произведение юмористическое, дитя
легкого веселия, которым и проникнуто в нем каждое слово, че-
му следует доказательство:
Вот к ним(,) то есть хозяйке и ключиице(,) из редка ездила из модного-
магазина француженка, шила праздиичпыя платья, чепцы и проч. для
хозяйки и дочери...
Митя(,) увидев ея(,) влюбился — влюбился, как дурак, потерялся,
перестал шутить и проказничать; ну словом, сделался не в своей тарелке.
Давай справляться(,) кто такая эта милая девушка(,) у которой глазки
такие черненькил и светленькил (—) так и блестят (,) словно звездочки,
собою такая хорошенькая (—) Н(н)у! М(м)илаш#а да и только...
Вот сумасшествие, скажут...
Ей (,) други! кто молод не бывал(,) кто в просак не по(па)дался, даже
В(в)еликий Наполеон промахнулся...
Долго, долго думали мы, сравнивая между собою эти про-
изведения, и наконец решительно отдали предпочтение юмори-
стическому: оно но крайней мере не суется в изображение глу-
387
26*

боких дум и зверских страстей, которые, кроме воображения
плохих романистов, нигде не существуют...^
Второе различие между «Сицким» и «Митею» состоит в том,
что первый напечатан хоть и очень скромно, но опрятно, знаки
препинания почти везде на месте,— недостает только разве
десятков двух запятых,— орфография вообще довольно пра-
вильна; но второй напечатан на оберточной бумаге, и в нем —
что слово, то ошибка против правописания. Язык «Сицкого»
довольно гладок и правилен, но бездушен; язык «Мити»—сама
бессмыслица, но жив и пестр. Наконец, «Сицкий» — сказка,
«Митя»— быль, как небезосновательно говорят простонародные
критики.
Хотя «Митя» напечатан и в Петербурге, но он явно — не
здешний роман, а издание известного Муррея и Лавока1 —
сочинителей в фризовых шинелях2 и с небритою бородою, т. е.
книгопродавца, покупающего рукописи по двадцати и тридцати
рублёв за штуку, чем и дает фризурным «сочинителям» возмож-
ность выбриваться и быть навеселе в годовые праздники. Видя,
что московские книги худо расходятся, догадливый г. издатель
стал печатать свои рукописи в Петербурге, в типографии
Сычева.
72. Ханский чай. Сельский водевиль в одном действии. Соч.
Е. Алипанова. Издание второе. Санкт-Петер-
бург. В типографии Е. Алипанова. 1840.
В 16-ю д. л. 92 стр. Вместо эпиграфа:
Некоторые просвещенные люди заключают, что лучше
крестьянам пить чай, нежели вино. Неоспоримая истина! Но
перестают ли те крестьяне пить вино, которые пьют чай?3
Некоторые просвещенные люди через нас отвечают г. Алипа-
нову, что если крестьяне, начиная пить чай, и не перестают
пить вино, то перестают быть пьяницами и вообще пьют вина
несравненно меньше. Этот достоверный факт замечен некото-
рыми опытными людьми, наблюдавшими крестьян не из Москвы
и Петербурга, а в деревнях и селах, в глуши провинции. Впро-
чем, всё это не имеет ни малейшего отношения к сельскому воде-
вилю г. Алипанова, в котором нет ни правдоподобия, ни вероят-
ности, ни характеров, ни образов, ни лиц и, наконец — никакой
цели, никакого намерения. Проживший несколько лет в Петер-
бурге крестьянин пристрастился к чаю и, живя в деревне своего
барина, только и делает, что пьет ханский чай. Разумеется, он
задолжал оброком года два и хочет отбить любовницу у рабо-
тящего крестьянина, который не пьет чаю; но не всякий дога-
дается, что тот обманывает его богородскою травою да розовым
листом, уверив его, что это самый лучший чай. Наконец является
благодетельный помещик, г. Экономов, и, как обыкновенно
388

водится в плохих романах, повестях и водевилях, учиняет
развязку с благополучным окончанием. А вот и образчик куп-
летов:
Не кокушечка в сыром бору вскуковала,
Красна девица по любезному встосковала (сь?),
Разлучают с ним сиротиночку горемычную,
Полюбя его, полюбить других непривычную.
Под венец с тобой не велит идти друг мой милый;
И тебе ж косой не владеть моей, мне постылый,
Не подруженьки расплетут ее, с тобой сидючи,
А в святом углу бездыханную меня видючи.
Неужели эту нескладную галиматью г. Алипанов считает
сельским куплетом?..1
73. Русский театр в Петербурге2.
Театр! театр! каким магическим словом был ты для меня во
время оно! Каким невыразимым очарованием потрясал ты тогда
все струны души моей, и какие дивные аккорды срывал ты с них!..
В тебе я видел весь мир, всю вселенную, со всем их разнообра-
зием и великолепием, со всею их заманчивою таинственностию!
Что перед тобою был для меня и вечно голубой купол неба,
с своим светозарным солнцем, бледноликою луною и мириадами
томно блестящих звезд, и угрюмо безмолвные леса, и зеленые
рощи, и веселые поля, и даже само море, с своею тяжко дыша-
щею грудью, с своим немолчным говором валов и грустным ропо-
том волн, разбивающихся о неприступный берег?.. Твои тря-
пичные облака, масляное солнце, луна и звезды, твои холстин-
ные деревья, твои деревянные моря и реки больше пророчили
жадному чувству моему, больше говорили томящейся ожиданьем
чудес душе моей!.. Так сильно было твое на меня влияние, что
даже и теперь, когда ты так обманул, так жестоко разочаровал
меня, даже и теперь этот, еще пустой, но уже ярко освещенный
амфитеатр и медленно собирающаяся в него толпа, эти несклад-
ные звуки настроиваемых инструментов, — даже и теперь всё
это заставляет трепетать мое сердце как бы от предчувствия
какого-то великого таинства, как бы от ожидания какого-то вели-
кого чуда, сейчас готового совершиться перед моими глазами...
А тогда!.. Вот с последним ударом смычка быстро взвилась
таинственная занавесь, сквозь которую тщетно рвался нетер-
пеливый взор мой, чтоб скорее увидеть скрывающийся за нею
волшебный мир, где люди так непохожи на обыкновенных людей,
где они или так невыразимо добры, или такие ужасные злодеи,
и где женщины так обаятельно, так неотразимо хороши, что,
казалось, за один взгляд каждой из них отдал бы тысячу жиз-
389

ней!.. Сердце бьется редко и глухо, дыхание замерло на устах,—
и на волшебной сцене всё так чудесно, так полно очарования;
молодое, неискушенное чувство так всем довольно, и, боже мой!
с какою полнотою в душе выходишь, бывало, из театра, сколько
впечатлений выносишь из него!.. Но дух движется, растет
и мужает, фантазия опережает действительность; чувство гор-
деливо оставляет за собою и опыт, и рассудок, и возможность;
в душе возникают неясные идеалы, и духи лучшего мира не-
зримо, но слышимо летают вокруг вас и манят за собою в лучшую
сторону, в лучший мир... Так и мне на театре стал мечтаться
другой театр, на сцене — другая сцена, а из-за лиц, к которым
уже пригляделись глаза мои, стали мерещиться другие лица,
с таким чудным выражением, так непохожие на жильцов здеш-
него, дольного мира... Декорация какого-нибудь совершенно
невинного в здравом смысле водевиля, представлявшего ком-
нату помещика или чиновника, превращалась, в глазах моих,
в длинную галлерею, на конце которой рисовался в полусум-
раке образ какой-то страшной женщины, с прекрасным лицом,
распущенными волосами и открытою грудью. Дико вращала
она вокруг себя расширенные внутренним ужасом зрачки
свои и, потирая обнаженною рукою другую руку, оледеняю-
щим голосом шептала: «Прочь, проклятое пятно! Прочь, говорю
я! Одно, два! Однако ж, кто мог думать, что в старике так много
крови!..» То была леди Макбет... За нею, вдали, высился колос-
сальный образ мужчины: в руке его был окровавленный кинжал,
глаза его дико блуждали, а бледные, посинелые уста невнятно ле-
петали: «Макбет зарезал сон, и впредь отныне уж не спать Мак-
бету!..» В пищании какой-нибудь водевильной примадонны,
певшей куплет с плоскими остротами и не совсем благоприят-
ными экивоками, слышался мне умоляющий голос Дездемоны,
ее глухие рыдания, ее предсмертные вопли... В пошлом объяс-
нении какого-нибудь мелодраматического любовника с пленив-
шею его чиновническое сердце «барышнею» представлялась
мне ночная сцена в саду Ромео с Юлиею, слышались их гармо-
нические слова'любви, столь полные такого небесного значе-
ния, и я сам боялся весь улетучиться во вздох блаженствующей
любви... То вдруг и неожиданно являлся царственный старец
и с ревом бури, с грохотом грома соединял страшные слова
отцовского проклятия неблагодарным и жестокосердым доче-
рям... Чудесный мир! в нем было мне так хорошо, так привольно:
сердце билось таким двойным бытием; внутреннему взору виде-
лись вереницы таких светлых духов любви и блаженства, и мне
недоставало только другой груди, другой души — нежной
и любящей, которой передал бы я мои дивные видения, и я
живее чувствовал тоску одиночества, сильнее томился жаждою
любви и сочувствия... На сцене говорили, ходили, пели; публика
390

зевала и хлопала, смеялась и шикала,— а я, не глядя, глядел
вдаль, окруженный своими магнетическими ясновидениями,
и выходил из театра, не помня, что в нем делалось, но довольный
своими мечтами, своим тоскливым порыванием... Душа ждала
совершения чуда, и дождалась... О, ежели жизнь моя продол-
жится еще на десять раз во столько, сколько я уже прожил,—
и тогда, даже в минуту вечной разлуки с нею, не забуду я этого
невысокого, бледного человека, с таким благородным и
прекрасным лицом, осененным черными кудрями, которого голос
то лился прозрачными волнами сладостной мелодии, вспоминая
о своем великом отце, то превращался в львиное рыкание, когда
обвинял себя в позорной слабости воли, то, подобяся буре, гре-
мел громами небесными (глаза, дотоле столь кроткие и меланхо-
лические, бросали из себя молнии), когда, по открытии ужас-
ной тайны братоубийства, он потрясал огромный амфитеатр сво-
им нечеловеческим хохотом, а зрители сливались в одну душу
и— то с испуганным взором, затаив дыхание, смотрели на страш-
ного художника, то единодушными воплями тысячей востор-
женных голосов, единодушным плеском тысячей рук в свою
очередь заставляли дрожать своды здания!.. Увидел я и его —
того черного мавра, того великого ребенка, который, полюбив-
ши, не умел назначить границ своей любви, а, предавшись цодо-
зрению, шел, не останавливаясь, до тех пор, пока не пал его
жертвою, истребив проклятою рукою лучший, благоуханнейший
цветок, какой когда-либо цвел под небом... О, и теперь еще
возмущают сон мой эти ужасные, тихо сказанные слова: «Что
ты сделала, бесстыдная женщина! что ты сделала?..» Как и тогда,
вижу перед собою этот гордый, низверженный грозою дуб,
когда колеблющимися шагами, с блуждающим взором, то под-
ходил он к своей уже безответной жертве, то бросался к двери,
за которою стучался страшный свидетель невинности его жерт-
вы... Всё это видел я на сцене того великого города, в недрах
которого бьется пульс русской жизни, где люди живут для жиз-
ни, и если, пробудившись от дремоты повседневного быта, пре-
даются наслаждению, то предаются ему широко и вольно, со
всею полнотою самозабвения,— на сцене того маститого, цар-
ственного города, где всё великое находит свой отзыв в душах
и где самая толпа полна таинственной думы, как лес или море...г
Я уже начинал было думать, что увидел в театре всё, что
может театр показать и чего можно от театра требовать; но вся-
кому очарованию бывает конец,— моему был тоже... Я начал
замечать, что всегда вижу одно только лицо шекспировской
драмы, но ни других лиц, ни самой драмы не вижу, и что когда
сходит со сцены главное лицо, то всё темнеет, умирает и томится,
становится так пошло, теряет всякий смысл... Скоро я уверился,
что хотя бы силы главного актера равнялись силам древнего
391

Атланта, всё же ему одному не поддержать на своих плечах
громадного здания шекспировской драмы, да и в своих ролях
не может он быть одинаково вдохновен и одинаково хорош...
Мне стало и досадно и больно...
Но вот пришло время, почтенный читатель, когда я уже не
досадую, кроме разве тех случаев, когда, увидев в длинной
афише несколько новых пьес и над ними роковую надпись:
в первый раз... иду себе, как присяжный рецензент, в храм искус-
ства драматического, который для меня давно уже перестал
быть храмом... Боже мой! как я переменился!.. Но эта мета-
морфоза — общий удел всех людей: и вы, мой благосклонный
читатель, изменитесь, если еще не изменились... Итак... Но
прежде, чем кончите мою элегию в прозе, я хочу попросить вас
об одном: вы можете меня читать или не читать — как вам
угодно, но, бога ради, не смотрите с ненавистию, как на чело-
века злого и недоброжелательного, на того, кто в лета сурового
опыта, обнажившего перед ним действительность, протирая
глаза от едкого дыма лопающихся, подобно шутихам, фанта-
зий, на всё смотрит мрачно, всему придает какую-то важность
и обо все судит с желчною злостью: может быть, это происхо-
дит оттого, что некогда его сердце билось одним бесконечным,
а в душе жили высокие идеалы, а теперь его сердце полно одного
бесконечного страдания, а идеалы разлетелись при грозном
светоче опыта, и он своим докучливым ворчаньем мстит дейст-
вительности за то, что она так жестоко обманула его...1
Обратимся же к этой грустной действительности. Что это
такое? А! — «Мнимый больной!» Бедняжка, как он слаб и ду-
рен! Пропишем ему хороший рецепт...
Мнимый больной. Комедия в трех действиях,
соч. Мольера, переделанная с французского, первое и второе
действие Н. А. Полевого, третье В. Островского.
«Le Malade imaginaire»* Мольера есть комедия-фарс, кото-
рая, в смысле сатиры, имеет неоспоримое достоинство хорошо
обдуманного и ловко выполненного литературного произведе-
ния. Мольер не терпел медицины и не верил ей. Желая поразить
ее сатирическою хлопушкою, он заставил Mr. Argan ** вскле-
пать на себя разные небывалые болезни и принимать в день
по сту разных лекарств, lavements et petits clysteres.*** Он женат
уже на второй жене и уверен в ее беспредельной к себе предан-
ности, потому что она сама уверяет его в этом. От первого брака
у него есть дочь, которая влюблена в одного «нравственного»
молодого человека, Клеанта. Чтоб завладеть имением мужа,
* «Мнимый больной» (франц.).— Ред.
** г-на Аргана (франц.).— Ред.
***промывания и небольшие клизмы (франц.).— Ред.
392

madame Beline * старается упрятать падчерицу в монастырь;
но за нее сватается племянник аптекаря Пюргона, сын доктора
Diafoiriis, Thomas Diafoirus, ** и, желая, чтоб вер семья его
состояла из аптекарей и лекарей, мнимый больной обещает
ему руку своей дочери. Хитрая служанка, Toinette,***
составляет интригу против отца и матери, в пользу любовников.
В то время, как Mr. Beralde,**** брат мнимого больного, дока-
зывает ему, что он здоров, что болезни его — воображаемые,
что медицина — вздор, а лекаря шарлатаны, и что, наконец,
жена его — обманщица, Туанетта предлагает ему, для испы-
тания жены и дочери, притвориться мертвым. Разумеется, жена
обнаружила непритворную радость и бросилась к покойнику,
чтоб взять у него ключи, но тот встал и обратил ее в бегство,
после чего она уже и не являлась на сцену, к немалому утеше-
нию зрителей. Разумеется, дочь, узнав о смерти дражайшего
родителя, изливает свою непритворную горесть в фразах, кото-
рые со времен Мольера значительно поистерлись. Но отец, хотя
и довольный испытанием, всё-таки соглашается на ее брак
с Клеантом не иначе, как на том условии, чтоб его будущий
зять сперва сделался медиком. Чтоб образумить фанатика
медицины, она переодевается медиком, предуведомив его, что
этот медик, как две капли воды, похож на нее, мистифирует
его, выигрывая его доверенность, и потом обнаруживает свою
мистификацию, а пьеса оканчивается — будто ничем, но должно
предполагать, что излечением мнимого больного.
Мы уже раз как-то говорили, что наши сочинители не гораз-
ды на выдумки сюжетов,— и вот гг. Полевой и Островский
решились, вкупе и влюбе, позаимствоваться у Мольера. Для
этого они назвали его действующих лиц русскими именами,
Туанетту из служанки перекрестили в бедную родственницу,
а глупого жениха из медиков сделали магистром университета,—
и из всего этого вышел препорядочный вздор, ибо всё, что у
Мольера выходит из нравов страны и времени, у наших сочини-
телей ни на чем не основано и находится в диаметральной про-
тивоположности с именами действующих лиц. В Thomas
Diafoirus***** Мольер вывел врача-педанта, очень возможного
в то время, а его переделыватели магистра университета нашего
времени заставили рекомендоваться будущему тестю и невесте
порядковыми хриями:— какое тонкое знание современного
общества! какие «критиканы»! Чтоб не отстать от современности,
они вывели на сцену аллопатов, гомеопатов, гидропатов и пред-
* госпожатБеллина (франц.).— Ред.
** Диафуарюса, Томас Диафуарюс (франц.).—Ред.
*** Туанетта (франц.).— Ред.
**** г_н Беральд (франц.).— Ред.
***** Томасе Диафуарюсе (франц.).— Ред.
393

ставили их шарлатанами, глупцами и подлецами... Ужасные
право «критиканы»!..
Бриллиант. Комедия в двух действиях, переводе фран-
цузского.
Что бишь это такое? Позвольте. Кажется, дело в том, что
один молодой человек, Густав Бреслау, владелец огромного
брильянта, добытого им в Индии, изменил своей возлюбленной,
Вильгельмине, для Амалии Гельдингер, дочери богатого, но
близкого к разорению банкира. За это нареченный отец Виль-
гельмины, знаменитый ювелир австрийского двора, доброде-
тельный Миллер, объявляет брильянт — фальшивым, вслед-
ствие чего реченный любовник, обращенный в прежнее ничто-
жество, снова обращается к Вильгельмине, из чего следует
целый ряд пошлых мелодраматических сцен.
Друзья-журналисты, или Нельзя без шарла-
танства. Комедия-водевиль в одном действии, переде-
ланная из Скрибовой «Le Charlatanisme»* г-м Л. Л.1
Тут, кажется, дело в том, что ловкий журналист, думая
помочь своему приятелю, ученому, искусному, но чересчур
скромному и добросовестному молодому врачу, создает ему,
через свою газету, ужасную славу, так что все зовут его к себе
и требуют,— приглашениям нет конца. Разумеется, врачу слава
нужна больше всего для того, чтоб жениться на своей возлюб-
ленной — дочери богатого помещика, который помешан на
авторской славе и слышать не хочет, чтоб дочь его вышла не за
знаменитого сочинителя. Любский (юный и скромный врач)
издал когда-то книжонку, которая не разошлась,— и Загвоскин
(журналист) посылает своих людей скупить все экземпляры
в книжных лавках; Тверской (помещик) ищет книги и узнает,
к неизреченному восторгу своему, что она вся раскуплена в один
день. Потом как-то с Любским сталкивается (по претензии на
одну и ту же невесту) Шариков, сотрудник Загвоскина; но
дело однако ж улаживается, и Любский женится на Софье.
Может быть, всё это и прекрасно — у Скриба, потому что
всё это выросло из почвы, а не на воздухе,— самобытно, а не
из жалкого обезьянства. Важнее всего тут то обстоятельство,
что пьеса Скриба совершенно в парижских нравах: известно,
что в Париже журнал и газета — всемогущие средства для
известности всякого рода; но, скажите ради здравого смысла,
какая газета может у нас в один год, не только в один день,
дать известность неизвестному молодому врачу?.. Много-много
ей чести, если иногда удастся ей дать дневную известность пло-
* «Шарлатанство» (франц.).— Ред.
394

хому водевилю своего сотрудника, водочистительному машини-
сту или сигарочной лавочке, если владелец этой лавочки не-
опровержимыми доказательствами уверит газетчиков в превос-
ходстве своего товара...1
Дочь адвоката, или Любовь отца и долг
гражданина. Драма в двух действиях, переведенная
с французского.
Сын барона женился за границею на бедной девушке, жив-
шей по воле отца, после смерти матери своей, под присмотром
гувернанты. Барон хочет разорвать этот брак, чтоб женить сына
на достойной его знатности и богатства невесте,— и обращается
к знаменитейшему в Париже адвокату. Адвокат этот с часа на
час ждет к себе дочь, которой не видал с ее детства. Дело барона
кажется ему правым, и он дает ему честное слово, что выиграет
его. Является дочь, — и адвокат, едва успев обласкать ее, спе-
шит в суд: завтра остается нанести ему последний, решительный
удар,— и дело барона выиграно. Вообразите же его отчаяние,
когда он узнает, что действовал против родной дочери, един-
ственного и бесценного детища своего сердца! Отец борется
с адвокатом, но последний побеждает, идет в суд, говорит —
и окончательно выигрывает процесс барона против собствен-
ной дочери: брак ее с сыном барона объявлен недействительным,
она опозорена! Но, тронутый благородством отца и дочери, барон
согласием своим утверждает расторгнутый брак.
Это одна из тех пьес, которые пишутся для одного характера
или для одного драматического положения: и в «Дочери адво-
ката» то и другое соединено очень удачно. Отсюда проистекает
ряд сцен, действительно трогательных и потрясающих, тем
более, что на здешней сцене главная роль, адвоката, выполняет-
ся превосходно. Даже второстепенные лица очеркнуты недурно,
кроме, однако ж, лиц любовников и их взаимных отношений,
которые чересчур фразисты и до крайности нарумянены,
и потому водевильно пошлы.
Первая морщинка. Комедия в одном действии,
перевод с французского.
Г-жа Савиньи, молодая вдова, замечает, что от нее формально
отложились двое ее обожателей, пожилой помещик Бидо и моло-
дой адвокат Леон, по случаю приезда только что вышедшей
из пансиона племянницы ее, Антонины. Бидо, видя, что ему
не удается около пансионерки, великодушно решается жениться
на вдовушке. Между тем Антонина, с свойственною пансионер-
кам скоростию, влюбляется в Леона, а тот, по какому-то кап-
РИЗУ> ухаживает за вдовушкою. Тогда Бидо и Антонина соста-
вляют против вдовы интригу, чтобы отбить у ней Леона;
395

но опытная кокетка **еДет против них контрамину и обращает
все их проделки на их же голову. Однако ж комедия оканчивается
свадьбою Леона с А1*тониною и Бидо с г-жою Савиньи. Пьеса
на сцене хороша, потому что в ней хорошо выполняется глав-
ная роль — вдовы.
Мельничиха в Марли, или Племянник
и тетушка- Водевиль в одном действии, переве-
денный с французского.1
Этот водевиль — старая погудка на новый лад: мы давно уже
видели пьесу с таким содержанием. Молодая и красивая мель-
ничиха любит своего племянника-сироту, которого она приняла
к себе в дом еще мальчишкою. Племянник этот добрый малый,
но простоват: он любит Маргариту, как племянник тетку
свою и благодетельницу — не больше, и, нисколько не подо-
зревая причины ее капризов в обращении с ним, решается ее
оставить и с горя иДет в солдаты. За пригожею мельничихою
волочится старый маркиз; жена же его, молодая маркиза, заез-
жает на мельницу из ревности. В полночь маркиз прокрады-
вается на мельницу, слуги его накрывают роскошный ужин — он
идет искать мельничиху, но, вместо ее комнаты, попадается
в амбар с кулями муки.— Гильом, который, спрятавшись, всё
видел запирает его там и преспокойно располагается с своею
тетушкою за ужином маркиза, а напившись пьян, догадывается,
что ей хочется выйти за него замуж. Тут является (не
забудьте в полночь) маркиза, прямо с petite soiree* в Вер-
сали и видя, что полковник (маркиз) намерен отплатить рек-
руту' Гильому за его проделку, дает Гильому подаренный ей
королем бланкет и диктует ему его отставку. Несмотря на всю
эту запутанность и неправдоподобие, водевиль так хорошо
идет на сцене, что бранить его — не подымается рука.
Полковник новых времен, или Девица-
кавалерист. Комедия-водевиль в одном действии;
новый перевод с французского.
Двенадцатый гусарский полк ожидает к себе нового пол-
ковника. Капитан этого полка, Адольф Роже, мечтает в трактире
о царице своего капитанского сердца, которую где-то раз, и то
мельком, видел. В этот же трактир приезжает г-жа Гондревилль
с молоденькою своею кузиною, Элизою Крельвилль, и ни с того
ни с сего советует ей одеться в мужское военное платье, в како-
вом наряде она встречается с капитаном Роже и узнает в нем
«предмет своей страсти». Тот провозглашает ее ожидаемым
полковником и заставляет задать пир «господам офицерам».
* небольшого вечера (франц.).— Ред.
396

Является настоящий полковник — муж г-жи Гондревилль
и распутывает глупую завязку. Неужели не довольно было
и одного перевода этой нелепости?..
Громкая слава жене не нужна. Комедия
в одном действии, переделанная с французского.
Евгения Петровна (фамилии не знаем) так любила славу,
что отказала в руке страстно любившему ее троюродному брату,
г. Тимееву, и вышла замуж за знаменитого (в комедии) поэта
Аполлонского. Однако ж она не была с ним счастлива, и, к удо-
вольствию ее, он умер. Тогда она вспомнила о любви г. Тимеева,
но чудак забыл о ней — и просит сестрицу найти ему хорошую
жену. Увидев у ней подругу ее, девицу Александрину, Тимеев
тотчас в нее влюбляется, а она влюбляется в него; но Евгения
Петровна сумела заставить Александрину влюбиться в своего
учителя рисования Акварельского, а сего сгораемого водевиль-
ным огнем юношу влюбить в его ученицу; сама же опа выходит
за Тимеева. Благодаря прекрасному выполнению двух главных
ролей, этот невинный водевильный вздорец на сцене очень
занимателен.
Здравствуйте, братцы, или Прощайте!
Комедия-водевиль в одном действии, переделанная
с французского.
У жены ситцевого фабриканта, Франца Ивановича Дикназе,
есть братец Бедовый, который скитается по Сибири, наделал
долгов, прислал к зятю векселя, чтобы тот по ним уплатил,
да вдобавок и сам обещался скоро быть собственною своею осо-
бою. Но у г-жи Дикназе, кроме братца, есть еще обожатель—
робкий, невинный и отчаянный платоник. Так как г. Дикназе
застал незваного гостя у себя в доме,— то его супруга и прину-
ждена была выдать его за братца Бедового. Голубков робеет,
трусит, а г. Дикназе бранит его за мотовство и буйство. Вдруг
является сам братец Бедовый, рассказывает дело, выдает себя
за Голубкова, а Голубкова учит представлять г. Бедового, отве-
чает за него, суетится — заводит несколько пресмешных сцен
и наконец научает или, лучше сказать, заставляет Голубкова
выторговать уплату по векселю да сверх того шесть тысяч на-
личными, под условием удаления. Волею или неволею, г. Дик-
назе выполняет то и другое требование, чтобы только отделаться
от мнимого Бедового. Истинный же Бедовый берет у мнимого
деньги и уезжает вместе с ним. Вся игра этого веселого фарса
основана на диаметральной противоположности характеров
Бедового и Голубкова. Первый — наш давнишний знакомый,—
он забавлял уже нас в каком-то водевиле; но товарищ его в этот
второй дебют свой перед публикою явился в новом и оригиналь-
397
i

ном виде,—чему, вероятно, особенно способствовало превосход-
ное выполнение этой роли, сделавшее особенно забавною всю
пьесу, которая, впрочем, и в целом шла очень хорошо.
Вот, кажется, и все октябрьские новости русского театра...
Однако ж — странная вещь!— оканчивая нашу театральную
летопись за октябрь месяц, мы заметили, что она не так забавна,
как была в прошлой книжке «Отечественных записок». Отчего
бы это? Думали мы, думали, думали да и придумали: из расска-
занных теперь нами пьес нет ни одной, которая была бы так
забавна, как «Новый Недоросль г. Навроцкого,— знаете?—того
шзвестяого«кандидатав гении, меткого сатирика, каким он и сам
не ожидал быть» (его собственные слова: зри 245 № «Северной
пчелы» нынешнего года). Но — о радость!— только что мы изъя-
вили было свое удивление, что в числе игранных в последнее
время пьес нет ни одной отменно нелепой (ибо «Полковник
новых времен, или Девица-кавалерист», далеко не может
идти в сравнение с «Новым Недорослем», сочинением канди-
дата в гении, г. Навроцкого),— как вдруг вспомнили, если
не о таком же точно чуде, как произведение г. кандидата
в гении, то похожем на него; это чудо называется:
Сюрприз дочке, или У страха глаза ве-
лики. Шутка-водевиль в одном действии.
Один помещик, еще отставной ротмистр, помешан на раз-
бойниках, ездит, вооруженный с ног до головы, с слугою, тоже
вооруженным с ног до головы. В таком виде приехал он к поме-
щику, своему приятелю, на дочери которого женится сын его.
Хозяин готовит ночью сюрприз к именинам дочери— фейерверк;
Холмин подслушивает ее разговоры с дворецкими и людьми,
перетолковывает их так, что его хотят зарезать,—кричит, пла-
чет, прячется с слугою своим под столы — столы валятся, раек
хохочет и плещет, шум, гам, шиканье, свист — занавес опускает-
ся... Но и это всё еще не «Новый Недоросль»; где! далеко еще
до «Нового Недоросля».. Умоляем вас, о меткий сатирик, о зна-
менитый кандидат в гении, о самопрославленный сочинитель!
напишите еще что-нибудь вроде вашего «Нового Недоросля»,—
а мы в утешение ваше,сами готовы признавать себя в ваших Ми-
трофанах и Кутейкиных — в чем угодно: нам от этой невинной
проделки худа не будет, а вы будете утешены и поощрены
к дальнейшим подвигам...
74. Сочинения Основьяненка. Пан Халявский. Санкт-Петер-
бург. 1840. В привилегированной типографии Фишера.
В 8-ю д. л. Две части. В 1-й—167, во П-й — 166 стр.1
«Отечественные записки» совсем было отчаялись за свою
декабрьскую Библиографическую хронику, не надеясь пред-
398

ставить читателям ни одного беллетрического произведения>
ни одной примечательной книги, которая бы могла остановить
на себе их внимание. В самом деле, одни словари, буквари,
грамматики и реторики,— одно полезное и насущное и ничего
приятного... Словно декабрю суждено было быть последним
месяцем и русской литературы; как будто эта бедняжка литера-
тура чахла, чахла и теперь уже при последнем издыхании...
Но честь и благодарность г. Основьяненку! Ему декабрь 1840 г.
обязан спасением от горькой участи быть роковым, послед-
ним месяцем чахоточной литературы: он оживляет и воскре-
шает ее. Г-н Основьяненко является с своим забавным «Паном
Халявским» — с полным, оконченным «Паном Халявским»,
потому что читатели «Отечественных записок» знакомы только
с первою частью уморительных похождений этого малорос-
сийского чудака.г Хотя на книжке г. Основьяненка выставлен
1841 год,2 и хотя посему она принадлежит новому годуй, след-
ственно, Библиографической хронике январской книжки «Оте-
чественных записок»,— но мы отнимаем «Халявского» у ян-
варской книжки, чтоб не покинуть старого года с враждеб-
ным чувством.
Остроумному Основьяненку пришла в голову счастливая
мысль — сравнить прошедшее время с настоящим, заставив
человека прошлого века рассказывать про жизнь своих «дра-
жайших родителей», свое воспитание и про всю свою жизнь.
Этот человек — род малороссийского Митрофанушки, и он
выполнил задачу автора как нельзя лучше: словно на ладони
видите вы почтенную старину, преисполненную невежества,
лени, обжорства и предрассудков; видите, как глупый муж
бьет свою глупую жену и тузит детей; как глупая мать насмерть
закармливает своих милых деток, а детки дерутся друг с дру-
гом за всякий кусок, обманывают отца и мать и, выросши,
заводят друг с другом процессы и творят друг другу всевозмож-
ные обиды. Краски Основьяненка живы, картины уморительно
смешны, и, несмотря на то, что местами его рассказ слишком
обстоятелен, занимательность нигде не ослабевает. Об ориги-
нальности нечего и говорить: талант Основьяненка известен
всем и каждому, а в особенности читателям «Отечественных
записок», видевшим в прошлом году первую часть «Пана Халяв-
ского», напечатанную и в изданной ныне книжке. Вторая часть
этой повести теперь в первый раз является в печати. Она
содержит в себе описание волокитств, неудачных свиданий,
поступление на службу Трушки, процесс с братом его Петру-
сем, пребывание в Петербурге, женитьбу, дележ его, по смерти
дражайших родителей, с братом Петрусем, картину его брач-
ной жизни — от первого дня до внуков включительно. Кто смеш-
лив от природы, советуем не читать «Пана Халявского», если
309

боится заболеть от хохота: уморительнее ничего нельзя вы-
думать.
Издание опрятно, только бумаге не мешало б быть получше,
чтоб буквы не сквозили и между строками одной страницы не
чернелись строки другой. Дай-то бог, чтоб поскорее явились
и другие части сочинений любимца публики, остроумного и
таланливого Основьяиенка! То-то будет раздолье для много-
численных почитателей его оригинального таланта, к числу
которых мы прежде всего причисляем себя самих.
75. Репертуар русского театра, издаваемый И. П е с о ц-
к и м. Десятая и одиннадцатая книжки, за октябрь и
ноябрь. С.-Петербург. В типографии А. Плюшара.
1840, 24, 23, 23, 42, 21, 18 и 11, всего — 182 стр.
Пантеон русского и всех европейских театров. Книжки
девятая и десятая, за сентябрь и октябрь. С.-Петер-
бург. В типографии А. Бородина и Комп. 122, 66 и
52,— всего 240 стр.1
«Репертуар» и «Пантеон» наконец так уже знакомы публике,
так уже обозначились, что мы будем говорить о них в нашей
Библиографической хронике только тогда, когда в них появится
что-нибудь особенно примечательное. «Репертуар», как извест-
но, наполняется пьесами переводными и переделанными с фран-
цузского, и притом такими пьесами, которые уже были играны
на русских театрах и о достоинстве и содержании которых пуб-
лика гораздо лучше, т. е. о несравненно меньшею потерею време-
ни, может получать сведения из Театральной летописи в Смеси
«Отечественных записок». Потом «Репертуар» наполняется
разными «театральными хрониками и летописями», в которых,
к сожалению, очень мало интересного и понятного для публики,
потому что главный предмет этих «Хроник» — похвалы гг. сочи-
нителей или своим собственным сценическим изделиям, или
изделиям своих приятелей и брань на произведения людей
чужого прихода. Так, например, в № XI «Репертуара» поме-
щена статья «Русский театр в Москве и Петербурге»; сочини-
тель этой статьи, некто г. Л. Л.,2говорит о своем водевиле,
который был ошикан, и о другом, который был не ошикан,
а только не замечен публикою, и в котором, по словам сочини-
теля, «всё худшее принадлежало ему, г. Л. Л., а всё лучшее
(видите ли: в нем есть и лучшее!) принадлежало актеру г. Гри-
горьеву 1-му». Мы совершенно согласны с этим, ибо собствен-
ное признание паче свидетельства всего света. Потом г. Л. Л.
говорит о себе, как о каком-то русском Жанене, который будто
4G9

бы побил своими остроумными рецензиями множество водеви-
лей, тогда как водевили русские умирают естественною, своею
собственною смертию. Далее, г. Л. Л. бранит «Петербургские
квартиры» г. Кони и доказывает, что у него, г-на Л. Л., и прия-
теля его, г. Коровкина, в тысячу раз больше таланта, чем у
г-на Кони; что их водевили, в сравнении с водевилями г-на.Кони,—
«Илиады», так же, как драматические штуки г. Полево-
го, в сравнении с их штуками,— тоже «Илиады», и т. д. Ну, •
скажите, бога ради, есть ли во всем этом хоть что-нибудь инте-
ресное для публики? Какое ей дело знать, что г-н Коровкин
приятель г-ну Л. Л., а г-на Кони г. Л. Л. не жалует? или что
водевиль г-на Л. Л. упал, потому что был невыносимо плох,
а другой не был ошикан, потому что г. Григорьев подсыпал
в него своего остроумия?.. Есть ли тут что-нибудь литературное?..
Поэтому мы о «Репертуаре» особенно будем остерегаться
говорить что бы то ни было, исключая разве приложений к не-
му, если только они будут и если будут состоять из пьес Шекспи-
ра^ не из комедий Скриба, уже известных публике по «Пантеону».
Собственно о драмах и водевилях, коими наполняется
«Репертуар», мы и без того говорим каждый месяц в нашей
Театральной летописи, где не пропускается ни одна новая
пьеса, появляющаяся на русской сцене, и где читатели уже
прочли о всех пьесах, помещенных и в этих двух книжках
«Репертуара», т. е. о «Безыменном письме», «Деревенском
докторе» и «Друзьях журналистах».
О «Пантеоне» мы будем иметь случай говорить несколько
чаще, потому что в нем чаще, чем в «Репертуаре», встречаются
более или менее примечательные явления. Так, например,
в десятой книжке «Пантеона» напечатана лучшая оригинальная
пьеса, какая только появлялась на сцене в продолжение нынеш-
него года,— «Петербургские квартиры» самого редактора. Эта
пьеса имеет в печати всю прелесть новости, потому что является
с своим четвертым и самым интересным актом: «Квартира жур-
налиста на Козьем болоте». Этот четвертый акт, не игранный
на сцене и потому не упомянутый в нашей Театральной лето-
писи (в 10-й книжке «Отечественных записок»),1— сам по себе
есть целая комедия, полная жизни, занимательности и остро-
умия. Только мы находим эту комедию не совсем верною
действительности. Судите сами: в ней изображен взяточник,
но не подьячий-взяточник, а... журналист-взяточник (!!!),*
который приходит к портному, заставляет нашить себе платья
не за деньги, а за статью в его газете,—платье возьмет, а статью
напишет о другом портном, который даст ему больше. Один
хозяин табачной фабрики, Добров, целый год поставлял ему
сигары, в чаянии статьи. Вот он приходит к Выбойкину... вино-
ваты — к Задарину (имя журналиста) и требует статьи:
26 Белинский, т. IV 401

Журналист. Знаю, знаю, знаю... Напишу, напишу, напишу ,
братец... непременно напишу.
Д о б р о в. Мне не нужно ваших писаний. А вот счетец за забран-
ный табак и сигары; немного, всего 2 800 рублей.
Журналист. Ну, полно, полно!.. Что за счеты между друзь-
ями...
Добр о в. Какие мы друзья! Я вашей дружбы не желаю.
Журналист. Ну, вот ты какой! Прогневался и сейчас дуешься...
Ну, ну, полно, полно! Ведь я тебя люблю, как брата люблю! как родное
дитя! Ей-богу, ей-богу! Ты мне не веришь? Честью клянусь, детьми кля-
нусь, женой, чем хочешь!
Д о б р о в. Поклянитесь деньгами.
Журналист. Ха! ха! ха! Остряк! шутник! браво, браво, браво!
Ну, помиримся! поцелуемся... (Обнимает, целует его и сует ему счет
в карман). А это возьми: спрячь! спрячь! в карман! в карман!
Д о б р о в. А сколько лет ждать еще статьи?
Журналист. С процентами напишу, с процентами... Я уж на-
чал... начал, братец, ей-богу, начал... на... (Берет со стола бумагу, ко-
торую писал, и закрывает половину рукой). Вот, читай, читай... «Если
вы хотите иметь хорошую сигару, ступайте на Невский проспект, в мага-
зин к Доброву»...
Д о б р о в. Здесь написано к Неспелову.
Журналист. Как? написано? •— Это по ошибке... Этот Несне-
лов всё у меня в голове вертится... Ничего, ничего... я поправлю.
Д о б р о в. Да вы об нем, верно, и статью пишете?
Журналист. Нет! нет! Вот, вот, читай, читай: «и как не дать
нажить маловажной суммы русскому человеку, русскому в душе»... Ви-
дишь это об тебе.
Д о б р о в. Что ж вы тут рукой закрываете?
Журналист. А! это я хочу тебе сделать сюрприз, сюрприз
ючу сделать.
Д о б р о в. Увидим, что за сюрприз.
Очень забавно, очень остроумно и — воля ваша — неве-
роятно, или, как говорит Артемий Филиппович Земляника
в комедии Гоголя: «совсем неправдоподобно! где ж свинья
в ермолке бывает?»
Вот, например, это еще может походить на правду: Задарину
объявляют о смерти откупщика-миллионщика Щелкушки —
Журналист. Умер! Щелкушка умер! Что вы говорите? Бессмерт-
ный откупщик умер? Боже мой! вот какие люди умирают! Впрочем, это
хорошо: у меня в завтрашний нумер недоставало статьи, так вот и приго-
дится.
Д о б р о в. Неужели вы и об нем напишете?
Ж у р н а л и с т. Напишу, напишу, непременно напишу.
Д о б р о в. Да ведь он ничем не замечателен: он просто был миллион-
щик.
Журналист. Миллионщик! безделица! Ничем не замечателен!
Что у вас миллионщики-то — по улицам валяются?.. Таких людей надо
передавать потомству. Это гений, любезнейший! Он поощрял искусства,
литературу... он нам славные обеды давал: шампанское у него было выпис-
ное — и он умер! Скажите, пожалуста!
Это важная потеря
Для России, для наук:
Хоть он глуп был, как тетеря,
Да он был искусства друг!
402

Средь зимы и среди лета
Он сзывал нас пировать,
' А поить вином поэта,
Значит — гений возрождать.
Но вот уж следующее — воля ваша, остроумный автор,—
едва ли правдоподобно:
Журналист (один). Ну, теперь одно дело с плеч долой; надо
приняться за книги. (Берет книги). Ба! это что за диво в золотом обрезе?
Уж если в золоте, так верно самые горькие пилюли; посмотрим: «Легчай-
ший способ в самое короткое время без труда наживать деньги». Ну вот!
С первой страницы видно, что вздор! Посмотрим, что за клад? (Ив книги
выпадает сторублевая ассигнация). А... видно способ действительный! Автор
сделал ему довольно умное приложение. (Пишет на книге) probatum est!*
Расхвалить!
Сотрудник Семечко приходит к Задарину; тот дает ему вновь
вышедшие книги: «Вот эту,— говорит,— расхвалить». Сотруд-
ник возражает, говоря, что книга глупая и сочинитель ее —
человек бездарный.
Журналист. Бездарный! много вы знаете! Он подарил мне
серебряный сервиз!.. Намедни в Павловске обед давал: мы все перепи-
лись. Вы там не были, так и не чувствуете его дарований.— Вот это, так
дело другое: «Последний Новик» роман Лажечникова — (пишет) «отва-
лять в три кнута».
Семечко. Что вы? Как можно*? Книга превосходная — все от
нее в восторге.
Журналист. Оттого-то и надо отвалять, чтоб не были в восторге.
Семечко. Но автор человек с талантом!
Журналист. Так и хвалить его? Вы ничего не понимаете: хва-
лить можно только бездарность — она безопасна; а как скоро талант —
валять, валять и валять! А то дашь дорогу, так эти глупые таланты у •
нас хлеб отобьют. Лажечников! Туда же романы пишет!.. Смотри, пожа-
луй, романист какой нашелся! Что же я после этого? Отвалять! Отвалять
непременно! и Загоскина тут же прихватите сторонкой, не мешает!
Неужели у нас есть журналисты, хоть сколько-нибудь похо-
жие на г. Задарина?.. Знаем, что это не чей-нибудь портрет,
а литературное изобретение; но ведь литература хоть и выду-
мывает, а всё-таки у жизни же и общества берет материалы для
своих выдумок. Страшно подумать!..
Как бы то ни было, но пьеса г. Кони остроумна,— и мы не
можем не поделиться удовольствием с нашими читателями и не
выписать тех куплетов Задарина, в которых особенно выска-
зывается его литературная и журнальная profession de foi:**
Премудреная задача
Журналиста ремесло:
* одобрено (латин.).— Ред.
* исповедание веры (франц.).— Ред.

Надо, чтоб была мне дача;
Чтоб в любви всегда везло;
Чтобы корм был для кармана,
Пища для души была,—
И бутылочка кремаиа
Не сходила со стола.
С дела каждого две шкуры
Норовят теперь содрать:
Отчего ж с литературы
Мне оброков не сбирать?
Я в газету облекаю
Свою личность, как в броню;
Деньги с книжников взимаю
А кто не дал — так браню.
Там хватай хоть звезды с неба,
Там что хочешь намели:
Я лишь тисну — и без хлеба
Сядет раком на мели.
Я статейками упрочил
Себе вес и капитал:
Тех порочил, тех морочил,
Тем кадил, а тех ругал!
Наградить могу я славой
И убить могу вполне:
Благочиния управа
Не мешает в этом мне.
Нынче враг со мной издатель,—
Я роман по ставлю в грош;
Завтра он со мной приятель,—
Я пишу: «Роман хорош»!
После вновь раскритикую...
Тут не видно плутовства...
Я формально публикую,
Что пишу из кумовства.
«Петербургские квартиры»—
Пишет Кони, слышал я,
Там под видом он сатиры
Хочет выставить меня.
Надо, чтоб уж поневоле
Тут я руку приложил;
Напишу: «В них нету соли» —
Мне их автор насолил.
Нет, меня не облапошат!
Я придумал всё хитро:
Напишу, что Кони — лошадь:
Благородно и остро!
404

Да и Нестор1-™ наш самый
Запоет: кукареку!
Я его теперь за драмы,
То есть, вот как распеку.
Он намедни преотмеипый
Пир давал на целый свет —
И меня, о,— дерзновенный!
Он не позвал на обед.
По числу наличпых денег
Об нас судит целый мир:
Тот бесчестен, кто бсдиеиек,
Кто же с деньгами — кумир.
И к какой нас благодати
Честь и совесть приведут? —
Честь писателя — в печати;
Совесть чистая... (бьет по карману
с деньгами) вот — тут!
Пусть зовут вас шарлатапом...
Нынче кто ж не шарлатан?
Только бейте по карманам —
Так набьете свой карман!2
Семечко. Наука бесподобная! нечего сказать!
Журналист. Душеспасительная, мой любезнейший, душеспа-
сительная... У меня есть и дача, и домик, и всё такое...
Сотрудник грозит вывести наружу все его плутни; журналист
грозит,что он все его выводы обратит на его же голову своею
клеветою.
Семечко. Это подло!
Журналист. Подло!.. Что вы под этим разумеете, милостивый
государь? Вы на дуэль хотите! На дуэль! Это противозаконно! Впрочем,
что ж! извольте!
Я писатель — вы писака,
Я старик — вы молодой.
Не равна меж нами драка,
Но готов идти на бой!
Я тотчас без замедлепья
Буду драться, как никто!
Лишь дала бы позволенье
Мне полиция на то...
Довольно!.. Читатели по этим выпискам сами могут судить,
правы ли мы, называя комедию г. Кони примечательным явле-
нием в литературе нынешнего года. Если они еще не прочли,
то желаем им скорее прочесть ее и — не увидеть даже во сне
Задарина: сохрани бог всякого от таких дурных снов!..
405

К десятой книжке «Пантеона» приложен водевиль г. Фили-
монова «Мельничиха в Марли, или Племянник и тетка», о кото-
ром было говорено в Театральной летописи «Отечественных
записок».— К «Репертуару» приложена комедия Скриба «Кле-
вета», которая напечатана была уже в 1Х-й книжке «Пантеона».
76. Отрывки из прозаических сочинений лучших российских
(русских) писателей, для постепенных занятий пере-
водами с русского языка на французский и немецкий;
составлены И. Бераром и И. Журданом,
учителями французского языка. Третье издание, ис-
правленное и дополненное. Санкт-Петербург. В тип.
Эдуарда Праца. 1840. В 8-ю д. л. 180 стр.1
Книга гг. Берара и Журдана разделяется на три части:
на «Отрывки, повествования и описания» (?), которые состоят
из шести отделов: «Анекдотов», «Иносказаний» (?), «Истории
и биографии», «Писем», «Изображений и описаний» (чего?) и «По-
взстей»; на «Отрывки дидактические», которые состоят из четы-
рех отделов: «Определений» (чего?), «Критики» (чего?), «Порт-
ретов писателей» (каких?) и «Нравоучения»; и — «Отрывки дра-
матические», которые состоят из двух отделов: «Разговоров»
и «Отрывков из комедий». На чем основано это разделение —
яеизвестно. Не менее загадочен и выбор составителей книжки:
некоторые статьи суть отрывки из небольших статей, как,
например, из статьи Гоголя «Пушкин»;2 вместе с отрывками
из хороших статей Карамзина помещен отрывок из его ретори-
ческой повести «Марфа Посадница» и именно реторическая речь
Холмского к гражданам новогородским,— а что всего стран-
нее— эта речь помещена в отделе «Нравоучения»!! В отделе же
«Нравоучения» помещен отрывок из реторического «Похваль-
ного слова Петру Великому» Ломоносова. В отделе отрывков
из комедий, вместе с «Утром делового человека» Гоголя, поме-
щен разговор Фонвизина «О добродетели и счастии» между
Стародумом и Софьею. Вместе с отрывками из Державина,
Карамзина, Жуковского, Батюшкова, Пушкина, Гоголя, князя
Вяземского, Давыдова (Дениса), Плетнева, Арсеньева и дру-
гих,— помещены отрывки из Марлинского, Греча, Булгарина,
Гусятникова, Масальского. Вообще, в этой книжке не заметно
ни плана, ни системы; но она выходит третьим изданием, и это
доказывает, что в ней чувствуют потребность и учащие и учащие-
ся. Только посоветуем составителям, при четвертом ее издании,
расположить ее в порядке, ввести в нее какую-нибудь систему,
по которой иное-многое из нее вон выкинется.
406

77. Общая реторика. Н. Кошанского. Издание
седьмое. Санкт-Петербург. В типографии Министер-
ства внутренних дел. 1840. В 8-ю д. л. 130 стр.1
Вот «Реторика» г. Кошанского совсем другое дело: если она
дожила до седьмого издания, то по самой простой причине,—
потому что она очень обстоятельно учит «изобретать мысли».
Как человеку быть без мыслей?— Невозможно! Где же взять
их? — Надо изобретать... Следственно, «Реторика» г. Кошан-
ского необходима всем и каждому и потому расходится тыся-
чами экземпляров. Этого мало: она учит еще «располагать
и выражать мысли». Например, хоть нынче и никто не сочиняет
«описаний», но если бы вам пришел каприз, по воспоминанию
о старине или школе, сочинить какое-нибудь описание,—
возьмите в руки «Реторику» г. Кошанского — и дело в шляпе;
пусть даже не будет у вас в голове никакой мысли: для начала
(если оно затрудняет вас) «Реторика» вам скажет, что начи-
нают 1) обращением к предмету, хотя бы он был далек или без-
душен; 2) временем дня или года: явлением зари, солнца, весною,
летом и т. д.; 3) местом: описанием горы, холма, рощи и пр.;
4) случайностями: прогулкою, путешествием и т. п. Для сре-
дины (если она вас затрудняет)— источники изобретения:
герой, благотворение, надежда, город, сад, деревня, доброде-
тель, порок, пирамиды и пр. Если вы не знаете, чем завострить
свое «описание»,— она вам даст целые три способа: 1) обращать-
ся к предмету, прибавляя собственные чувствования, прекрас-
ные желания; 2) если «описание» напоминает о близком подобии
или противном, то оканчивать уподобляемым, или главным
противного предмета, или близким применением; 3) оканчивать
«описания» нравственною, занимательною мыслию или высокою
и разительною истиной. Видите ли? Вам стоит только заучить
наизусть «Реторику»,— и вы будете знатным сочинителем!
Вы скажете мне в возраженье, что, выдолбив «Реторику»,
научитесь писать только по-школьпому, общими местами,
которые не годятся ни для простого письма, ни для ученого
рассуждения, ни для журнальной статьи, ни для поэтической
фантазии: отвечаю вам на это, что «Реторики» для того и пишут-
ся, чтоб учить писать не для жизни, не для общества, а для шко-
лы — и это уж, право, не моя вина: не я выдумал «реторику».
Впрочем, погодите, я сочиняю «реторику» на совершенно новых
основаниях: я определяю ее не так, как делали это в старину,
во время Тредьяковского и Сумарокова—«наукою изобретать
и располагать мысли», а «наукою убивать способности, унич-
тожать развитие и делать педантов». Не знаю, понравится ли
вам моя «реторика», но я уверен, что вы не откажете мне хоть
в откровенности и в том, что я прямо указываю на свою цель:..
407

78. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА В 1840 ГОДУ.1
Дай оглянусь!
П ушки н.*
Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Над миром мы пройдем, без шума и следа,
Но бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда;
И прах наш, с строгостью судьи .и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,—
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом!
Лермонтов.»
Лет десять тому назад, когда были в большом ходу альмана-
хи, беспрестанно появлялись так называвшиеся тогда «обозре-
вия литературы».4 Частенько являлись они и в журналах.
От этих «обозрений» сыры-боры загорались, поднимались страш-
ные чернильные войны; «обозрения» давали жизнь литературе —
в них принимала жаркое участие даже и публика, не только
сами литераторы. Что же за причина была этому наводнению
от «обозрений», этой страсти «обозревать»? Или много литера-
турных сокровищ было, так что боялись потерять им счет?
Или так мало было этих сокровищ, что хотели знать наверное,
чем именно владеют, и даже владеют ли чем-нибудь?.. .Совер-
шенно противоположные причины^р^ждают иногда одинаков
следствие. Если тогда не были действительно богаты, то счи-
тали себя богатыми: назади было светлое торжество решитель-
ной победы юного романтизма (как выражались тогда) над
дряхлым и чахлым классицизмом; в настоящем было если не
действительное достоинство, то разнообразная, яркая пест-
рота всё новых и новых явлений литературы; а в будущем...
о, как полно блестящих надежд было это будущее!.. И в самом
408

деле, если тогда и слишком обольщались своим богатством, то
всё-таки потому, что преувеличивали его, а не потому, чтоб
не было богатства. Нет, оно было: один Пушкин мог бы своею
поэтическою деятельностию наполнить целый период любой
европейской литературы. Если ошибка заключалась в том, что
тогда думали иметь не одного, а нескольких Пушкиных,— то
всё же предполагали это в людях, которые хотя далеко не были
Пушкиными, однако ж сами по себе имели и теперь имеют свое
значение, свое неотъемлемое достоинство. Если тогда надежды
в будущем основывались .частию на том, что все журналы
и альманахи наполнялись отрывками из больших, но еще иекон-
ченных поэм, драм, повестей, романов, и даже появлялись пер-
вые томы «историй», которым никогда не суждено было окон-
читься, хотя и суждено было собрать обильную жатву заблаго-
временной подписки,1—то не забудьте, что это было время,
когда о смерти Пушкина никто и не думал, когда Жуковский
часто напоминал о себе превосходными произведениями. При
жизни Грибоедова, чего не могли ожидать от творца «Горя от
ума»? Какою роскошною зарею занялся рассвет таланта Вене-
витинова, какой пышный полдень, какой обильный вечер
предсказывало прекрасное утро его поэтической деятельности!
А впоследствии, чего не почитали себя вправе ожидать от талан-
тов, произведших, не говорим «Новика», «Кощея бессмерт-
ного», «Юрия Милославского», но даже и «Киргиз-кайсака»?..2
Конечно, эти надежды поддержаны и оправданы только пер-
вым и отчасти вторым; но, повторяем, в то время естественно
было ожидать чего-то великого и от последних двух. Если тогда
иные выходили, как говорится, «в люди» и приобретали громкое
титло поэтов только за гладкие стихи, то разве теперь не по-
вторяется подобное явление, с тою разницею, что даже и не за
гладкие, а за шершавые вирши, но только наполненные дикими,
изысканными и безвкусными вычурами в обороте мыслей и
фраз?..3 Как бы то ни было, но тогда имели слишком достаточ-
ные причины «обозревать».
Нужны ли теперь «обозрения»? Есть ли теперь что обозре-
вать?.. Мы уже сказали, что иногда совершенно противополож-
ные причины производят одинакие следствия,— и потому утвер-
дительно отвечаем, что теперь снова настает время «обозре-
ний». Если б у нас не было ничего, достойного обозрения, то
мы еще более должны были бы обозревать, потому что мы будем
в выигрыше даже и тогда, когда окончательно узнаем, что у нас
нет ничего: самое горькое сознание в бедности лучше смешного
хвастовства воображаемым богатством. Если нам кажется
несколько забавным прошлое время, когда обольщались
«отрывками неконченных сочинений», то не подадим ли мы
будущему времени более основательных причин смеяться над
409

нами, гордящимися — ничем?.. Впрочем, кажется, еще нечего
бояться итога, состоящего из одних нулей: если мы взглянем
попристальнее на современную литературу^ то в небольшом
количестве ее страз и большом количестве булыжников найдем
несколько и брильянтов.— Всему свое время: мы уже пере-
жили период самообольщения* младенческих и юношеских
восторгов; нам уже нужны не мечты, а действительность; для
нас уже медный грош дороже миллионов рублей, вычеканенных
из воздуха: словом, для нас настало время сознания. Посему
«обозрения» нашего времени должны быть основательнее, солид-
нее, так сказать: ибо их цель не похвалы людям своего прихода
и брань на других прихожан, не лирические излияния чувства,
гордящегося мгновенным успехом, но приведение в ясность
существенного вопроса, сознание факта.
Вследствие этого, мы и за дело должны приниматься
не попрежнему. Рассуждая о чем-нибудь, мы прежде должны
привести себе в ясность, о чем мы рассуждаем. Мы должны
более всего избегать слов, которых значение утверждено не
мыслию, а общественным употреблением, временем и навыком,
и под которыми посему всякий разумеет, что ему угодно, нимало
не беспокоясь о том, что разумеют под ним другие. К таким-то
неопределенным и произвольным словам принадлежит и слово
«литература».
За всяким очарованием неизбежно следует разочарование —
таков закон жизни. Эпоха перехода из юношества в мужество
обыкновенно сопровождается разочарованием. Обогащенный
опытами жизни, изведавший ее противоречия, переходящий
в мужество человек уже не бросается в крайности, не презирает
старого потому только, что оно старое, не обольщается новым
потому только, что оно новое. Мало этого: часто случается,
что он обращается к старому и, в досаду новому, только в про-
шедшем видит хорошее, а в новом упрямо не хочет ничего ви-
деть. Настоящий момент русской литературы ознаменован
именно этим направлением. Повсюду слышатся жалобы на
настоящее, похвалы прошедшему.г Конечно, тут играет важную
роль и разочарованное самолюбие, и другие личные причины,
но в основании всего этого есть и часть истины; главная же при-
чина — досада на себя за прошлое очарование, которое ока-
залось ложным. С тех пор, как на Руси печатаются книги, до
настоящего мгновения, все повторяют: «литература! литера-
тура! русская литература!», не дав себе отчета в значении
вообще слова «литература», а следовательно, и в значении слов
«русская литература». Обольщенные и ослепленные не-
сколькими действительно великими проявлениями творческой
силы в русском духе, мы не позаботились определить их отно-
шения к так называемой русской литературе и потому никак
410

не могли догадаться, что произведения наших великих поэтов —
сами по себе, а русская литература — сама по себе, что между
ими нет ничего общего, и ни одно из них не доказывает суще-
ствования другого. Эта мысль не новая: она давно уже затаи-
лась в некоторых умах и временами пробивалась наружу, воз-
буждая удивление даже в тех самых, которые ее выговаривали.
Лет шесть тому назад вдруг раздался резко и грохмко вопрос:
есть ли у нас литература?х существует ли русская литература?
Так .как этот вопрос выговорен был среди общего очарования,
когда публика в «Библиотеке для. чтения» думала найти пышный
и роскошный цвет русской литературы, и так как этот вопрос
был совершенно неожидан,—то тем сильнее и разнообразнее
было произведенное им впечатление на всех и каждого. Одни
приняли его за странность, имеющую впрочем прелесть новости;
другие почли его за нелепый парадокс, за пошлую шутку над
здравым смыслом; третьи увидели в нем непреложную истину;
четвертые приняли его за оскорбление чувства народной гор-
дости. Кто был прав, кто виноват?— Кажется, все были правы
и виноваты, кроме последних, которые решительно не правы,
ибо истина выше всяких чувств — и частных и народных, и сми-
ренных и гордых, а сомнение есть первый шаг и единственный
путь к истине. Что же касается до вопроса о существовании
русской литературы,— много можно было бы сказать даже
и в пользу существования ее; но мы хотим взглянуть поближе
на отрицательную сторону вопроса и исследовать ее основатель-
нее. Для этого надобно прежде всего определить предмет
вопроса — значение слова «литература». Запутанность споров,
делающая невозможным примирение спорящих сторон, происхо-
дит чаще всего от несоблюдения этого правила: обыкновенно
начинают спорить, не сказав друг другу, о чем хотят спорить,
и потому все споры бывают большею частию за слова, а не
ва идеи.
Но прежде, нежели приступим к определению вопросного
пункта,— нам должно поговорить о предмете, который соб-
ственно чужд всякой внутренней связи с ним, но который, по
причине общественного нашего образования, должен составлять
приступ ко всякому рассуждению. Конечно, говоря о нем, мы
будем иметь в виду совсем не тех людей, которые знают, что
во всякой истине главное дело — сама же истина, а не повто-
рение пошлых общих мест, которые все повторяют по привычке,
не веря им.
Нет ничего смешнее и нелепее, как находить дерзким и даже
преступным сомнение в существовании нашей литературы.
Истина есть высочайшая действительность и высочайшее благо;
только одна она дает действительное, а не воображаемое сча-
стие. Самая горькая истина лучше самого приятного заблу-
411

ждения. О вы, чувствительные существа, так крепко держа-
щиеся за свои бедные убежденьица, предпочитающие самое
грубое, но приятное для ваших конфектных сердец заблуждение
горькой истине,— к вам в особенности обращаем мы речь свою.
Вы приходите в дом умалишенных и видите человека, который,
надев сверх своего вязаного колпака бумажную корону, почи-
тает себя властелином: ведь он счастлив своим убеждением, так
счастлив, что вам, знающим всю тягость жизни, должно б было
от всей души завидовать его счастию — не правда ли?.. Но
отчего же вы смотрите на него с невольным сожалением и не
можете без содрогания подумать о возможности для вас самих
подобного блаженства?.. Видите ли, самая ужасная истина луч-
ше самого лестного заблуждения?.. А между тем, как много на
свете таких бумажных властелинов, и не в одном доме умали-
шенных, а в своих собственных и, притом иногда очень бога-
тых домах, между людьми, которые пользуются известностию
отлично умных голов?.. Гениальный Сервантес в своем «Дон
Кихоте» творчески воспроизвел идею этих бумажных рыцарей,
для которых приятный обман дороже горькой истины... Как
рады они своему несчастию, как горды своим позором! Неужели
же им должно завидовать? Нет, вы смотрите на них с тем насмеш-
ливым состраданием, которое уничижительнее, обиднее полного,
презрительного невнимания!.. И потому, если бы результатом
вопроса о существовании нашей литературы было горькое убе-
ждение в ее несуществовании, и тогда мы были бы в выигрыше,
а не проигрыше, и обязаны были бы благодарностию и тому, кто
сделал этот вопрос, и тому, кто решил его. Лучше благородная
сознательная нищета в действительности, нежели мишурное,
шутовское богатство в воображении. Из всех родов нищих,
самые жалкие — испанские нищие, потому что они просят
у вас не копейки Христа ради, а ста тысяч пиастров взаймы,
и, получив от вас копейку, гордо уверяют вас, что скоро воз-
вратят вам с благодарностию ваши сто тысяч пиастров...
Но нам нечего бояться вопроса о существовании нашей лите-
ратуры и по другой причине: беспристрастное решение этого
вопроса не сделает нас нищими, а только оставит нас при неболь-
шом, но ценном сокровище, и пооблегчит наши карманы от
меди и мусора, в куче которых зарыто наше чистое золото. Пусть
даже останется и медь, но только чтоб мы отличали свое золото
от меди и не принимали медь за золото! Вот результат, которым
будем мы обязаны вопросу о существовании нашей литера-
туры,—результат прекрасный! Но, кроме того, и сам по себе
этот вопрос должен радовать нас: с него начинается новая
эпоха нашей литературы и нашего общественного образования,
потому что он есть живое свидетельство потребности сознания
и мысли. Пушкин не раз изъявлял свое негодование на дух
412

неуважения к историческому преданию и заслуженным автори-
тетам отечественной литературы, — неуважения, которым обо-
значилось новейшее критическое движение: мы понимаем это
оскорбление великого поэта, но не разделяем его. Этот дух неува-
жения не случайность, и причина его заключается не в буй-
стве, не в невежестве,но в разумной необходимости. Действительна
одна истина, и только в одной истине благо и счастие; но истина
сурова, неумолима и жестока до тех пор, пока человек только
спустится к ней и еще не овладел ею. Первый шаг к ней, как
мы уже сказали,— сомнение и отрицание. Истина есть единство
противоположностей, и пока человек переживает ее моменты —
он бросается из одной крайности в другую, беспрестанно впа-
дает в преувеличение, исключительность и односторонность;
но как скоро процесс совершился и различия разрешились
в гармоническое единство, то все ограниченные частности уле-
тучиваются в общее, пожъ остается за Бременем, а истина за
разумом. Следовательно, нечего бояться истины, и лучше смот-
реть ей прямо в глаза, нежели зажмуриваться самим и ложные,
фантастические цвета принимать за действительные. Только
робкие и слабые умы страшатся сомнения и исследования. Кто
верует в разум и истину, тот не испугается никакого отрицания.
Мы видим в Пушкине великого мирового поэта; другие видят
в нем только великого русского поэта (отрицая тем мировое
значение России), а иные находят в нем только отличного
версификатора.1 Кто прав, кто виноват? кого казнить, кого
миловать?.. Никого, милостивые государи! В свободном цар-
стве мысли не должно быть казней и ауто-да-фе! Пусть всякий
свободно выговаривает свое убеждение, если только оно свобод-
но, т. е. чуждо личностей и меркантильного духа. О Пушкине
говорят и спорят: одно это уже показывает, что предмет важен.
Ложное мнение и ошибочные понятия о Пушкине не повредят
ему в потомстве, но только скорее решат вопрос о нем. Пушкин
явится ни больше, ни меньше, как тем, что он есть в самом деле,
и из всех различных и противоположных мнений о нем утвер-
дится только одно — именно то, которое истинно. Конечно,
отвратительно видеть осла, который, помня когти и страшное
рыкание льва, некогда приводившие его в трепет, лягает
могилу этого «геральдического льва» своим «демократическим
копытом»2 (по выражению самого Пушкина),— однако ж,
должно радоваться даже самым ложным, но только независи-
мым мыслям о великом поэте: они показывают потребность
разумного сознания, которое всегда начинается отрицанием
непосредственного знания, т. е. знания по привычке или по
преданию. Вот точка, с которой должно смотреть на так назы-
ваемый дух неуважения в современной литературе. Этот дух
неуважения — предвестник, светлая заря скорого и истинного
413

духа уважения, который будет состоять не в минералогических
характеристиках поэзии и не в пустозвонных фразах о потомках
Багрима,х— фразах, под которыми, как под скорлупою гнилого
ореха, кроется пустота и которые тешат своими побрякушками
детское самолюбие; но духа, который будет состоять в верной
критической оценке каждого писателя по его заслуге и досто-
инству,— оценке, произнесенной на основании науки об изящ-
ном и перешедшей в общественное сознание.
Мы сказали, что в первый раз сомнение в существовании
русской литературы было высказано лет шесть тому назад.
Это было, помнится, в конце первого года существования «Биб-,
лиотеки для чтения», следовательно, случилось в самое время/*
в самую пору. Поразительно и грустно было видеть^^йиРтлалЕЬ^
представил такой плотный журнал, соединивший в себе деятель-
ность почти всех известных, полуизвестных и неизвестных
русских литераторов. Кто не помнит этого времени?.. Но здесь
мы должны обратиться несколько назад, желая быть понятными
равно для всех читателей.
Недавно* мы говорили об ошибочном употреблении слов
«словесность» и «литература», которые бессознательно смеши-
вались и употреблялись одно за другое, как будто бы они были
не синонимы, а два разные слова для выражения совершенно
одной и той же идеи. Вследствие этой ошибки, у нас сущест-
вовала литература еще до Рюрика и благополучно процветала
до эпохи Петра Великого, а отсюда начала новое существо-
вание, благодаря великому таланту Кантемира. Да, была сло-
весность, которая есть везде, где есть слово, язык, но которая '
состоит из произведений случайных, ничем между собою не
связанных, и для которой поэтому нет еще истории, а может
быть только каталог. В литературе совершается развитие духа
народа; литература — важная сторона истории народа. В про-
изведениях словесности мы можем проследить только развитие
языка, а не духа народного, который является в ней в неподвижно-
сти своего непосредственного, так сказать, безыскусственного яв-
ления. Но в нашей словесности нельзя следить даже и за разви-
тием языка, потому что она выражалась не живым народным
словом, а каким-то книжным наречием, неподвижным и мерт-
вым. Однако ж, лишь только дан был толчок непосредствен-
ности народа, как в самом книжном языке оказалось движение,—
и сатиры Кантемира в самом деле как будто открывают собою
начало литературы. Но что это за литература! Кантемир был
первый русский поэт и писал — сатиры/ Поэзия всякого народа
начинается или эпопеею, как впервые пробудившимся в народе
* «Отечественные записки» 1840, т. IX, отделение Критики, статья
об «Истории древней русской словесности» г. Максимовича, стр. 37.2
414

поэтическим сознанием его прошедшей жизни, или лирикою,
как голосом непосредственного чувства, впервые пробудивше-
гося. Явление же сатиры относится скорее к истории общества,
а не искусства, не поэзии; оно скорее — результат созревшей
гражданственности, а не песнь молодого народа, и тем более —
не первый цвет молодого искусства. Очевидно, что сатиры
Кантемира — явление чисто случайное;1 что дух народный
в них не участвовал; что они вышли не из этого духа, не его
выразили и не к нему возвратились. Одно уже иностранное
происхождение их автора показывает, что они не имели в самих
*! себе никакой необходимости, могли и быть и не быть, а по тому
, ^самому и были-то они словно не были. Книга приняла их в себя,
/ вкнигеи остались они; их знают школы, а не общество;но и шко-
лам известны они как мертвый исторический факт, а не как
живое явление, по законам внутренней необходимости возник-
шее из предшествовавшего ему явления и оставившее после
себя какие-нибудь результаты, которые в свою очередь поро-
дили какие-нибудь явления. Да и кто составлял публику сатир
Кантемира?— Сам автор их. Они не рассердили даже тех, на
кого были писаны, потому что жертвы остроумия Кантемира,
за неумением грамоте, не могли читать их. Хороша литература,
для которой нет публики!.. Явился Василий Кириллович
Тр£диаковский, «профессор элоквенции, а паче хитростей пии-
тических», апотеоз школьной бездарности, — и все заслуги
его языку состояли разве в введении двух-трех новых слов (как,
например, слова «предмет») и еще в том, что он искажал язык
„своею варварскою фразеологиею, а заслуги поэзии только
в том, что он опрофанировал ее. Между тем, этот человек зани-
мает свое место в истории русской литературы; о нем говорят
и судят, и даже в наше время нашлись люди, которые очень
осердились на Лажечникова за то, что он, в своем «Ледяном
доме», вывел шута шутом, а не человеком, достойным уваже-
ния! 2— Ломоносов положил начало первому периоду русской
.литературы,— и школы утвердили за ним титло ее отца. В самом
деле, он для поэзии сделал гораздо больше, чем для прозы соб-
ственно. Он первый установил фактуру стиха, ввел в русское
стихотворение метры, свойственные духу языка; язык его стихо-
творений, несмотря на свою напыщенность и изобилие поэти-
ческих вольностей, естественнее, лучше языка его прозы; сквозь
их реторическую одежду изредка блещут искры поэзии, а среди
звучных и великолепных фраз иногда попадаются поэтические
образы. Что же до его прозы — трудно решить, больше вреда
или больше пользы оказал он русскому языку, заковав его в чу-
ждое ему построение латинских и немецких периодов. В том и
другом он был законодателем и имел сильное влияние, как осно-
ватель какой-то школьной, схоластической литературы, мало
415

имевшей (если не совсем не имевшей) отношения к обществу, но
высоко уважаемой в школах. Отсутствие народных элементов,
рабская подражательность ложным образцам, слепое уважение
к единожды признанным авторитетам и схоластические формы —
вот характер всех его литературных произведений: и. тяжелых
трагедий, и «Петриады», и высокопарных речей, и даже лири-
ческих пьес*—Сумароков имел большое влияние на распро-
странение в полуграмотном обществе охоты к чтению, и его
столь же справедливо называют отцом русского театра, как
Ломоносова — отцом русской литературы. Сумароков, по поло-
жительной бездарности своей, оказал больше вреда, чем пользы,
зарождавшейся литературе; но нельзя отрицать, чтоб он не
оказал некоторых услуг общественной образованности. Дея-
тельность его была разнообразнее деятельности Ломоносова:
он писал во всех родах, и если бы имел поменьше претензий
на гениальность и побольше — не говорим таланта, а — спо-
собности, не возносился бы в недоступную для его ограничен-
ности превыспренность, а писал бы в легком роде — комедии,
фарсы, сатиры, журнальные статьи,— он был бы замечатель-
ным для своего времени литератором; и хотя его творения также
были бы забыты, но влияние их на свое время было бы действи-
тельнее и полезнее.— Херасков, также человек без всякого по-
этического призвания, еще больше утвердил направление, данное
Ломоносовым литературе. Современники называли его россий-
ским Гомером и Виргилием; Державин не смел думать даже
о равенстве с ним, не только о превосходстве над ним.— Наду-
тый и холодный Петров был торжеством схоластической лите-
ратуры. Сам Державин, поэт по своей натуре и призванию,
талант несравненно высший Ломоносова, покорился этому
схоластическому направлению, заметному даже в лучших его
созданиях... Итак, что же мы видим в этом периоде русской
литературы? — Пустое и бесплодное подражание, схоластиче-
ское, враждебное обществу и жизни направление и случайные
проблески дарований — не больше. Видим словесность, но не
видим литературы.
Ломоносовский период русской литературы был сменен
карамзинским. Вместо подражания римлянам и немцам XVII-ro
и первой половины XVIII-го века, мы стали подражать фран-
цузам. Язык сверг с себя латинско-германские вериги и вместо
их облекся в шитый французский кафтан прошлого века. Это
было шагом вперед: язык приблизился к языку живому, обще-
ственному; литература из надуто-героической сделалась сан-
тиментально-общественною и современною. «Бедная Лиза»
* Просим заметить, что здесь говорится о Ломоносове только как
о поэте-литераторе, а не как об ученом. Ученые заслуги его бессмертны
и еще не оценены надлежащим образом.
416

убила «Кадма и Гармонию»; стихи к Лилетам и Нинам сбавили
цены с громких од. Трагедии Озерова начали извлекать у зри-
телей слезы умиления, вместо того, чтоб только возводить их
души на дыбу мишурных фраз. Между тем, независимо от Карам-
зина, является поэтический юноша, дает новый толчок языку
и вводит в русскую литературу туманы Альбиона и немецкую
мечтательность,1 а самостоятельная, художническая муза Батюш-
кова борется с ложным французским направлением — и то
побеждает его, то побеждается им. Вот, в кратком очерке, два
периода русской литературы — ломоносовский и карамзин-
ский, за которыми последовал пушкинский... Теперь взглянем
на значение слова «литература».
Слово «литература» по-русски может быть переведено сло-
вом «письменность». Отсюда ясно, что литература есть совокуп-
ность словесных произведений, хранящихся не в памяти и устах
народа, но в книге, и развивавшихся в последовательном поряд-
ке и зависимости друг от друга. Словесность есть клад, зарытый
в земле и немногими знаемый; литература есть общее достояние.
Занятие словесностью есть род элевзинских таинств;— литера-
турою — открытое дело, имеющее прямое и определенное зна-
чение. Произведения словесности — тени, являющиеся на за-
клинание магика; произведения литературы — живые, всем
известные и для всех равнодоступные лица, с определенными
именами. Арена словесности — келья монаха, кабинет муд-
реца, зала пиршеств, темный лес, зеленые дубравы и широкие
поля; оттуда выходили все произведения ее — хроники, ле-
тописи, легенды, песни, сказки и пр. Арена литературы имеет
определенное место: это род сцены, на которой разыгрывается
драма перед лицом многочисленного собрания, изъявляющего
рукоплесканиями и кликами участие свое и восторг. Письмо спас-
ло произведения словесности от забвения и из хранилища памяти
перевело их в хранилище рукописи; книга родила и упрочила
возможность литературы и произведения самой словесности
сделала принадлежностию литературы. Словесность сущест-
вовала у всех народов, пока слово было достоянием целого
народа, а не избранных из среды лиц, составляющих народ:
оттого-то и неизвестны творцы этих наивных и могущественных
в своей целомудренной простоте народных песен, легенд и ска-
зок. Если сохранились имена летописцев,— этим они обязаны
искусству писания, а не сокровищнице народной памяти,
удерживавшей в себе только пословицы и песни, как произ-
ведения отдельных лиц, которые превосходили все прочие глу-
бокостию своих натур, силою талантов, но не образованием.
И потому летописи, требовавшие людей, которые бы превосхо-
дили современников своим образованием, уже представляют
собою как бы начало литературы. Все европейские литературы
27 Белинский, т. IV 417

начались в средних веках богословскими сочинениями и пре-
имущественно богословскою полемикою; но только книгопеча-
тание могло дать этой полемике и обширнейший круг действия,
и большую энергию, и большее влияние, и больший интерес:
ибо только книгопечатание могло дать этой великой драме при-
личную для нее сцену, с которой всем равно были видны ее ход
и развитие. Отдельность, изолированность и сепаратность про-
изведений ума — характеристическая принадлежность словес-
ности; общность, взаимная связь, зависимость и соотноситель-
ность — характеристическая принадлежность литературы.
Но всё это только описание, признаки, а не определение
литературы, из которого единственно может быть видна сущ-
ность вопроса. Литература есть сознание народа: в ней, как
в зеркале, отражается его дух и жизнь; в ней, как в факте,
видно назначение народа, место, занимаемое им в великом семей-
стве человеческого рода, момент всемирно-исторического раз-
вития человеческого духа, который он выражает своим сущест-
вованием. Источником литературы народа может быть не какое-
нибудь внешнее побуждение или внешний толчок, но только
миросозерцание народа. Миросозерцание всякого народа есть
зерно, сущность (субстанция) его духа, тот инстинктивный
внутренний взгляд на мир, с которым он родится, как с непо-
средственным откровением истины, и который есть его сила,
жизнь и значение,— та призма с одним или несколькими пер-
восущными цветами радуги, сквозь которую он созерцает
тайну бытия всего сущего. Миросозерцание есть источник
и основа литературы. Это фон, на котором рисуются ее картины,
канва, по которой вышиваются ее узоры. Чтоб объяснить это
примером, мы должны указать на литературы важнейших
в развитии человечества народов. Разумеется, это будут не харак-
теристики, а только легкие намеки: определить миросозер-
цание народа — задача великая, труд гигантский, достойный
усилий величайших гениев, представителей современного фило-
софского знания. Это значит исчерпать всю жизнь народа,
о котором идет речь... Однако ж, попытаемся сделать хоть
легкий очерк.
Оставляя в стороне санскритскую поэзию, в исполинских
и чудовищных образах которой ярко светится пантеистическое
миросозерцание, которое поняло бога в его воплощении в при-
роде и ее великих процессах,— обратимся к другому народу
древности, более близкому к нам, считающим себя европейца-
ми, — к грекам. Для выражения нашей мысли достаточно будет
одной легкой черты из «Илиады» — этого вечно живого слова,
субстанциального источника жизни греков, из которого истекла
вся дальнейшая их литература и знание и в отношении к ко-
торому и трагики, и лирики их, и сам философ Платон — только
418

его развитие и дополнение. Помните ли вы то место в XVIII пес-
не «Илиады», где Гефест хромоногий приготовляется к при-
нятию посетившей его обитель Фемиды, среброногой матери
Ахиллеса, пришедшей молить его, да сделает по замыслам твор-
ческим божественный художник новые доспехи ее любезному
сыну:
Рек, и от наковальни великан закоптелый поднялся
И, хромоногий, медлительно голени слабые двигал:
Снял от горна меха и снаряды, какими работал,
Собрал все и вложил их в красивый ларец среброковный;
Губкою влажною вытер лицо и могучие руки.
Выю дебелую, жилистый тыл и косматые перси;
Ризой оделся и, толстым жезлом подпирался, в двери
Вышел хромая; прислужницы, под руки взявши владыку
Шли
С боку владыки они поспешали; а он, колыхаясь,
К месту прибрел, где Фемида сидела на троне блестящем...
или то место, в XX песни, где боги, получившие соизволение
от Зевса сражаться за ту сторону, за которую кто хочет, спешат
с многохолмного Олимпа, кто к рати ахейцев, кто к рати данаев:
С ними к судам и Гефест, огромный и пышущий силой,
Шел хромая; с трудом волочил он увечные ноги.
Какая превосходная, дивно прекрасная картина — чего
же?— не красоты, а безобразия!.. Какое поэтически прекрасное
безобразие!.. Такую черту можно подметить только у народа,
который на всё смотрел и всё понимал сквозь призму красоты,
которого даже повседневная жизнь до того была проникнута
чувством красоты, что женщины, являвшиеся публично с неуб-
ранными волосами, подвергались взысканию по закону. Да,
только народ-художник, поклонник и служитель красоты, мог
из телесного недостатка, из безобразия и уродства, создать
тип такой оригинальной, такой обаятельной красоты!..
Теперь укажем на три современные нам великие нации —
представительницы современного человечества. Германия и
Франция представляют собою два противоположные полюса,
две противоположные крайние стороны духа человеческого:
первая — вся мысль, вся идея, вся созерцание; вторая — вся
дело, вся жизнь. Германия понимает (созерцает) жизнь,
как сознание,— и отсюда мыслительно-созерцательный, субъек-
тивно-идеальный характер ее искусства и науки; от этого и само
искусство ее не что иное, как параллель философии, как особен-
ная форма созерцательного мышления, и отсюда же абсолют-
ный, мирообъемляющий и вечно юный характер произведений
ее литературы вообще — и науки, и поэзии. Франция, напротив,

понимает (созерцает) жизнь как развитие общественности, как
приложение к обществу всех успехов науки и искусства,— и
отсюда положительный характер ее науки и общественный (соци-
альный) характер ее искусства. Для немца наука и искусство —
сами себе цель и высшая жизнь, абсолютное бытие;, для фран-
цуза наука и искусство — средства для общественного раз-
вития, для отрешения личности человеческой от тяготящих
и унижающих ее оков предания, моментального определения
и временных (а не вечных) общественных отношений. И вот
причина, почему литература французская имеет такое огромное
влияние на все образованные народы; вот почему ее летучие про-
изведения пользуются такою всеобщностию, такою известностию;
вот почему они так и недолговечны, так эфемерны. Их содержа-
ние —интересы и вопросы настоящей минуты: с нею они возрож-
даются, с нею и проходят, ибо в этой кипящей жизнью земле завт-
ра уже не интересует то, что интересовало вчера. Что такое
Корнель и Расин, как не поэты придворного этикета, придвор-
ной утопченности жизни? И что герои и героини их так назы-
ваемых трагедий, эти пудренные греки и римляне, эти гречанки
и римлянки, с фижмами и мушками, как не представители выро-
дившейся рыцарственности, любезные кавалеры и дамы бле-
стящего двора Лудовика XIV?.. Отцвела французская мопар-
хия, с своими маркизами, контами и виконтами, с своими
париками и фижмами,— и гениальные трагедии пленяют только
людей, чуждых эстетического вкуса. Теперь настал другой век:
Вольтер и Руссо забыты, энциклопедисты уже не почитаются
извергами человеческого рода, хотя — надо сказать правду —
за покойниками и много водилось грешков. Так называемая
романтическая школа: Гюго, Сю, Жанен, Бальзак, Дюма,
Жорж Занд и другие возникли и преходят на наших глазах
и готовятся к смене; но как еще недавно ярка была их слава,
как велико было их влияние? И что же они? что такое «Послед-
ний день осужденного к смерти», «Мертвый осел и гильотини-
рованная женщина»? что такое кровавые нелепости Александра
Дюма?— Протест человека против общества, апелляция чело-
веческой личности на общество, поданная ею этому же самому
обществу. Что такое восторженные бредни Жоржа Занда?—
profession de foi* сен-симонизма в форме повестей, драм и рома-
нов. Что такое «Notre dame de Paris»** и все драмы Гюго?—
Усилие доказать, что и в самых искаженных человеческих
натурах есть прекрасные стороны; что чудовище Казимодо
Может нежно любить женщину, что развратная Марион де Лорм
Может восстать от унижения и возвратить свое утраченное жен-
* исповсдатше ветры ^ (франц.).— Ред.
** «Собор Парижской богоматери» (франц.).— Ред.
420

ственное достоинство через чувство любви, развратный ту*
Трибюле может нежно любить свою дочь, а гнусное чудовище
Лукреция Борджиа может обнаруживать глубокое материн-
ское чувство, и т. п. Повторяем: вот причина, почему эфемерные
явления французской литературы всегда имели и будут иметь
сильнейшее влияние на большинство публики всех образован-
ных народов и пользоваться большею известностию, чем про-
изведения величайших художников. Те, которые на них напа-
дают, смотря на них с точки зрения искусства, ищут в них не
того, чего в них должно искать,— и потому ошибаются, отри-
цая даровитость и достоинство в людях, обращающих на себя
внимание целого мира. Короче: из миросозерцания француз-
ского народа можно вывести и хорошие и дурные стороны его
литературы: и искренность пламенного чувства, живую симпа-
тию к интересам человечества, увлекательную, общедоступную
форму, в которую с такою легкостию облекает он нередко самые
отвлеченные и юношеские — не скажу, мысли, но мечты,—
и крайности, нелепости, фразистость, любовь к эффектам, рето-
рическую шумиху, явление жалких талантов, подобных Ламар-
тину, и проч.
Англичане представляют собою как бы примирение Германии
с Францнею. Страна, по преимуществу общественная, практи-
ческая, Англия уважает предание и борется с ним, и побеждает
его на законном основании, с соблюдением форм, рассчитанным
и размеренным шагом, медленно, осторожно, прочно и верно.
Чуждая французской отвлеченности и юношеской способности
увлекаться мечтами и идеями, Англия глубоко понимает жизнь:
отчизна Шекспира, она владеет литературою, представляющею
из себя существенные (субстанциальные) произведения искус-
ства, которые германская мыслительиость торжественно при-
знает абсолютными и вечными; но практическая и положи-
тельная Англия чужда всякой отвлеченности в мышлении,
и все ее попытки в философии всегда были ничтожны сами по
себе и нисколько не достойны ее великих успехов в поэзии.
Характер германского мышления и поэзии — превыс-
пренность и идеальность. Остроумие есть орудие французов во
всем, даже в возвышенной поэзии, чему самым разительным
примером служат игривые и шипучие, подобно национальному
их напитку, создания Беранже. Юмор лежит в основании бри-
танского миросозерцания.
Теперь, в чем же состоит наше русское миросозерцание?
Наука еще не сделала у нас никакого успеха и потому не в ней
должно искать нашего миросозерцания (ибо миросозерцание
выражается не в математике и других положительных науках,
а в истории и философии, которых как наук у нас еще нет).
Станем же искать его в поэзии. Развернем наши народные песни
421

и легенды: что найдем в них? Дух силы, какого-то удальства,
которому море по колено, какого-то широкого ^)азмета души,
не знающего меры ни в горе, ни в радости. Но сшйг*эт& пока
еще чисто материальная: она проявляется в богатырях, которым
палица в триста пуд—что тросточка, которые кладут в рот
по ковриге и запивают ушатом. Удальство и широкий размет
души опять-таки показывают сильную, свежую и здоровую
натуру народа, но в них еще не видно никакого миросозерцания.
Правда, глубокая грусть, при этой исполинской силе, намекает
на какое-то темное* сознание противоречия судьбы народа
с его значением; но всё это относится собственно к его индиви-
дуальности, а миросозерцание есть непосредственное разуме-
ние общего, вечного, непреходящего. Но если бы и можно было
отыскать в нашей естественной (народной) поэзии следы
какого-нибудь миросозерцания, — оно не могло ни развиться,
ни произвести какие-либо следствия, потому что Россия жила
изолированною от человечества жизнию, чуждая интересов
человечества, и до Петра Великого была, подобно восточным
монархиям,— не государством, а народом-семейством. Следо-
вательно, тут нет и слова о литературе. Теперь, откуда же
могла взяться литература после Петра?.. И ее, естественно,
не было, потому что не могло быть. Нам скажут, что Россия, при-
общившись жизни европейской, приобщилась и ее интересам.
Прекрасно; но эти интересы нельзя было перевезти с товарами
из-за границы; их надо было развить из своей жизни, а России
было не до того: она хлопотала, как и следовало, об усвоении
себе не содержания, а пока только форм европейской жизни.
Поэтому удивительно ли, что в поэзии Ломоносова нет никакой
поэзии, потому что нет никакого общечеловеческого (в народной
форме) содержания? Удивительно ли, что народ остался к ней
равнодушен и доселе не знает о ее существовании? А между
тем, в Ломоносове нельзя отрицать ни замечательного поэти-
ческого таланта, ни великого ума, ни великой души.— Потом,
Державин. Какое миросозерцание лежит в основе его твор-
чества?— Оно всё высказалось в его дивно прекрасной оде
(«На смерть Мещерского»)— этом величайшем его создании,
и особенно в этих стихах:
Сын роскоши,1 прохлад и нег,
Куда, Мещерский! ты сокрылся?
Оставил ты сей жизни брег,
К брегам ты мертвых удалился.
Здесь персть твоя, и духа нет.2
* Здесь разумеется история народа от ее начала до времен Петра Ве-
ликого — времени, когда кончилась собственно народная поэзия, и
народу было указано его истинное, великое назначение.
422

Где ж он? — Он там! — Где там? — Не знаем,
Мы только плачем и взываем:
«О горе нам, рожденным в свет!»
Эта мысль о преходимости жизни, неизвестности за гробом,
как гром среди пиршества, прохлад и нее, приводила в оцепе-
нение игравших жизнию детей русского XVIII века,— и в одной
этой мысли заключается всё миросозерцание Державина. Вы
ее увидите и в другом великом его произведении «Водопад».
Даже в последних его стихах, написанных уже хладеющими
от смерти перстами, выразилась всё она же, всё эта же мысль.
Но откуда вышло это миросозерцание, столь исключительное
и одностороннее? Из народной ли жизни?— Нет! оно было чуждо
народа, чуждо даже средних сословий его: оно перешло из
Европы в изношенном виде к вельможеству того времени —
единственному слою тогдашнего общества, который прежде
всех пробудился к жизни и приобщился, хотя и внешним обра-
зом, к интересам европейского существования. Но век тот
прошел, а в царствование Александра Благословенного пробу-
дилось к жизни среднее дворянство, уже не заставшее этого
века. Удивительно ли после этого, что наше общество доселе
так упорно равнодушно к Державину и не хочет его читать,
хоть и признает в нем великий талант?— Велики заслуги Карам-
зина русскому обществу, русскому образованию, русской лите-
ратуре; бессмертно и велико имя его: но он сын своего времени,
действователь своей эпохи,— и не содержание русской жизни
развивал он в своих сочинениях, а знакомил русских с содер-
жанием европейской жизни.— Мы сказали о значении Корнеля
и Расина, как поэтов и трагиков; но, право, не умеем сказать
значения Озерова: он был человек не без таланта и подражал
французским трагикам,— вот всё.— Не менее Карамзина велика
заслуга русскому обществу, образованию, литературе и со сто-
роны Жуковского; но это опять знакомство России с Европою,
а не Европы с Россиею.— Не ищите также русского содержания
и в художественной поэзии Батюшкова: она чистый космопо-
литизм; она понемногу и французская, и английская, и древне-
греческая, и никакая, а главное — нисколько не русская.
Где ж тут литература, как сознание народа, как выражение его
миросозерцания? Где ее историческое развитие? Скажите, в ка-
ком отношении между собою находятся эти поэты — Ломоно-
сов, Державин, Карамзин, Жуковский, Батюшков? Докажите,
что Жуковский непременно должен был явиться после Карам-
зина, а не прежде,— Озеров и Батюшков не прежде их обоих!..
Нет, каждый из них действовал сам по себе и от себя, незави-
симо от прошедшего, не спрашиваясь у настоящего. Это герои,—
великие или замечательные личности; но в их лице не заметно
423

исторических судеб народа: герои сами по себе, народ сам по
себе. Только один из них требует исключения: это Крылов,—
и он всего лучше доказывает верность нашего взгляда на
этот предмет. Его басни вышли из народного русского ума,
из русского рассудочного созерцания жизни. Зато, в лице Кры-
лова, басня русская достигла своего высшего развития,—
и народ знает Крылова: ведь кто-нибудь да раскупил же сорок
тысяч экземпляров его басен!..
Только jcL Пушкина ^начинается русская, литература, ибо
в его поэзии бьется пульс^до&кой жизни. Это уже не знаком-
ство Россияне ЕирОПою7~но Европы с Россиею. Этот вопрос,
однако ж, требует исследования. Для нас величайшее создание
Пушкина — его «Каменный гость». Но какое содержание этого
произведения? Оно родилось в Испании и взлелеяно ею; его вос-
производил великий Моцарт в музыке, великий Байрон в поэ-
зии. Русский поэт воспроизвел его чуть ли еще не полнее и не
глубже Байрона; но его великое создание — какое оно?—
европейское. Будь Анахарсис великим поэтом, как Эсхил,— он
создал бы «Прометея», миф греческий, плод греческого миро-
созерцания, но творение было бы общечеловеческое, и его оцени-
ли бы греки, а скифы даже и не узнали бы о его существовании.
С этой же точки смотрим мы на «Бахчисарайский фонтан»,
» «Цыган», «Скупого рыцаря», «Моцарта и Сальери», «Египет-
ские ночи» и пр.: вса это создания великие, мировые я чисто
(европейские; но какому народу, какому веку принадлежат
чши?— Человечеству и вечности!.. Что такое, например, Байрон
и Шиллер? Первый выразил собою переход от одного века к дру-
гому, другой был провозвестником нового века. Тот и другой
занимают известное и определенное место во всемирно-истори-
ческом развитии человечества, и ни тот, ни другой не мог бы
явиться в другое время, а если б и явился, то его поэзия носила
бы на себе другой характер, выразила бы другую мысль, дру-
гое содержание. Поэзия Байрона — это вопль страдания, это
жалоба, но жалоба гордая, которая скорее дает, чем просит,
скорее снисходит, чем умоляет; это Прометей, прикованный
к Кавказу; это личность человеческая, возмутившаяся против
общего и, в гордом восстании своем, опершаяся на самое себя.
Отсюда эта исполинская сила, эта непреклонная гордыня, этот
могучий стоицизм, когда дело касается до общего,— и эта
грустная любовь, эта кроткая задушевность, эта нежность
и мягкость, при обращении к несправедливо отягощенной стра-
данием личности. Шиллер — адвокат человечества, но полный
любви и доверенности к общему, провозвестник высоких истин,
голос, сзывающий братьев по человечеству от земли к небу,
орган неистощимой любви к человечеству; подобно Байрону, он
весь в созерцании прав личного человека, индивидуума, против
424

эгоизма общества, предрассудков и темных, шспросветлснпых
разумным сознанием верований; но он полон любви и очарова-
ния, полон надежд; его поэзия — явно момент, ^предшествую-
щий поэзии Байрона, и он выразил его в духе своей нации.
Оба они стоят на праге, разделяющем XVIII век от Х1Х-го,
и для обоих нет другого места, другого момента времени.
Поэзия того и другого — страница из истории человечества:
вырвите ее — и целость истории исчезла; останется пробел,
ничем пе заменимый. Где же место Пушкина? Какую страницу
истории заняла его поэзия?.. Не менее Байрона и Шиллера
великий, он тем не менее мог не быть, как и был,— и в истории
человечества от этого не сделалось бы ни малейшего пробела.
Явление мировое и великое по своей творческой силе, он — че-
ловек, приобщившийся, по праву человеческой природы, а не
по историческому праву, человеческих интересов, усвоивший
их себе и вполне воспользовавшийся ими, как готовым содер-
жанием для своего исполинского гения... Здесь опять еще не
видно собственно русской литературы...
Но Пушкин был в то же время и поэт русский по преиму-
ществу, однако ж не в «Полтаве» и не в «Борисе Годунове»,
в которых сама история дала ему готовое содержание и готовое
миросозерцание, а в «Евгении Онегине». Здесь он исчерпал
до дна современн^^^у^сскую жизнь, но — боже мой! — какое
это "грустное произведение!.. В неиГжизнь является в противо-
речии с самой собою, лишенною всякой субстанциальной силы.
Герой поэмы — Онегин, человек, чувствующий свое превосход-
ство над толпою, рожденный с большими силами души, но
в тридцать лет уже безжизненный, отцветший, чуждый всяких
интересов и вместе с тем неспособный войти в общую колею
пошлой жизни, равно зевающий «средь модных и старинных
зал»... В конце романа он воскресает к жизни, ибо в нем воскре-
сает желание, но потому только, что оно невыполнимо,—
и роман оканчивается ничем. Героиня его, Татьяна, и второсте-
пенное лицо, Ленский,— чудные, прекрасные человеческие
образы, благороднейшие натуры; но уже по этому самому они
чужды всего остального мира окружающих их людей, связаны
с ними только внешними узами; между своими — они как будто
между врагами, у себя дома — как будто в неприятельском
стане; они — явления отдельные, исключительные и как бы
случайные, как великие таланты в русской литературе... Окру-
жающая их действительность ужасна — и они гибнут ее жерт-
вою, и тем скорее, что не понимают, подобно Онегину, ее зна-
чения и доверчивы к ней. Весь этот роман — поэма несбываю-
щихся надежд, недостигающих стремлений,— и будь в ней то,
что люди, не понимающие дела, называют планом, полнотою
и оконченностию,— она не была бы великим созданием великого
425

поэта, и Русь не заучила бы ее наизусть... Это приводит нам
на память другое русское создание — «Невский проспект»
Гоголя, в котором художник Пискарев погиб жертвою своего
первого столкновения с действительностию, а подпоручик Пиро-
гов, поевши в кондитерской сладких пирожков и почитавши
«Пчелки»,1 забыл о мщении за кровную обиду...
Вот где видно только начало русской литературы, но еще
не русская литература. Она только что начинается, но ее еще
нет,— и начинается она с Пушкина, а до него решительно не
было русской литературы; вместо ее была словесность — ряд
отдельных, ничем не связанных между собою явлений, вышедших
не из родной почвы русского духа, а из подражания чужим
образцам...
Не знаем, как покажется читателям наш взгляд на русскую
литературу; но что касается до нас собственно — по пословице:
«Что у кого болит, тот о том и говорит»— мы и тому рады, что
постарались решить вопрос ко взаимному удовольствию обеих
сторон — и той, которая не признает существования русской
литературы, и той, которая держится за нее обеими руками.
Да, мы так этому рады, что продолжим наши4 доказательства,
но теперь уже чисто практическими фактами, чтоб всякий,
имеющий глаза, мог видеть.
Литература не может существовать без публики, как и пуб-
лика без литературы: это факт, столь же неоспоримый, как
и почтенная истина, что дважды два — четыре. А есть ли у нас
публика?.. Прежде, чем решим этот вопрос, определим сперва,
что такое публика. Если под этим словом разумеется известное
число людей, читающих и покупающих книги, то, конечно, и у
нас есть публика, хотя и небольшая относительно всей массы
народонаселения, точно так же, как если под «литературою»
должно разуметь известное количество печатных книг, то у нас
есть литература, хотя и небольшая. Жители провинций,—
и это, право, почтенные люди,— приезжая по делам в Петер-
бург или Москву, между другими, более важными вещами, го-
стинцами для жен, дочерей и сыновей, покупают и книги;
на макарьевской ярмарке, делая годовые закупки чая, кофея,
сахара и прочего домашнего обихода, они запасаются и книгами.
Журналы наши находят себе подписчиков, и даже очень много:
у одного журнала, говорят, было их некогда — давно уж — око-
ло пяти тысяч.2 Итак, у нас есть публика!.. Но некоторые под
«публикою» разумеют другую сторону одного и того же народа,
сознающего себя в литературе,— сторону, которая в созданиях
пишущей стороны находит свой же собственный дух, свою же соб-
ственную жизнь. По этому мнению, которого и мы придержи-
ваемся, публика находится в живом соотношении с своими писа-
телями: те — производители, она — потребитель; те — актеры,
426

она — зрители, награждающие актеров своим сочувствием,
своими восторгами. Литература есть ее сокровище, ее добро,
она судит о ее произведениях, назначает им^ цену, не дает
возвышаться жалкой посредственности, ни глохнуть в забвении
истинному таланту. Для публики занятие литературою не есть
отдохновение от забот жизни, не сладкая дремота в эласти-
ческих креслах после жирного обеда, за чашкою кофе,— нет,
занятие литературою для нее res publica.* дело общественное,
великое, важное, источник высокого^ВГрайстввнного"* наслажде-
ния, живых восторгов. Несмотря на бесконечное множество
лиц, составляющих публику, она сама есть нечто единое, еди-
ничная живая личность, исторически развившаяся, с известным
направлением, вкусом, взглядом на вещи. Поэтому публика
видит в литературе свое, плоть от плоти своей, кость от костей
своих, а не что-нибудь чуждое, случайно наполнившее собою
известное число книг и журналов. Где есть публика, там писа-
тели выговаривают народное содержание, вытекающее из народ-
ного миросозерцания, а публика своим участием, выражением
своего восторга или неудовольствия показывает, до какой сте-
пени тот или другой писатель достиг в своем творении этой высо-
кой цели. Где есть публика, там есть и общественное мнение,
определенно произнесенное, есть род непосредственной критики,
которая отделяет пшеницу от плевел, награждает истинное до-
стоинство, наказывает жалкую бездарность или дерзкое шар-
латанство. Публика есть высшее судилище, высший трибунал
для литературы. Мы не будем говорить, есть ли у нас публика,
или до какой степени она есть у нас, но представим несколько
фактов, и старых и новых, по которым пусть всякий делает ка-
кое ему угодно заключение. У нас был журнал, старавшийся
знакомить нас с современною Европою, распространявший
мысль о движении мысли по закону сменения старого новым,
об отсталости и устарелости всего, что не следит за успехами
ума человеческого во времени. Верный своему направлению, этот
журнал много пустил в оборот дельных понятий, много уничто-
жил незаслуженных авторитетов, еще больше уничтожил
заплесневелых убеждений, литературных предрассудков, убил
наповал влияние на нашу литературу французского псевдо-
классицизма. Большое дело было им сделано! Правда, его заслу-
га была отрицательная: он много уничтожил дурного и ничего
не утвердил хорошего; его призвание было разрушать, а не сози-
дать, но если вы на месте старого, безобразного дома хотите
выстроить новый и красивый — вам нельзя будет сделать этого,
если не сломаете старого, а это труд немалый! И вот журнал,
о котором мы говорим, кончил свое дело вполне, так что уж
* дело общественное (латин.).— Ред.
427

стал повторять самого себя; не говоря ничего нового, па чал ста-
новиться сам в ряды отсталых, благодаря быстрому ходу и дви-
жению всего нового. Наконец, он прекратился.1 Надо сказать,
V*o публика наша оценила его, отличив его от других: он был
исключительным ее любимцем, и у него доходило иногда, как
говорят, до 1500 и никогда не бывало меньше 1200 подписчиков,
в то время, как его собратий довольствовались и тремястами,
а при шестистах подписчиках считали себя богачами и счаст-
ливцами... Вдруг на его место является другой журнал и, бла-
годаря ловкой программе, оборотливости книгопродавца и со-
действию приятельской газеты, приобретает вдруг около
5000 подписчиков. Что же?— Все думают, что это будет журнал
с мнением, направлением, что он пойдет дальше своего пред-
шественника, будет высказывать что-нибудь положительное,
будет зрелее, основательнее, глубл^е, словом — начнет с того,
на чем остановился его предшественник... Ничего пе бывало!
Новый журнал дебютировал следующими глубоко философскими
идеями: изящное не существует само по себе, как абсолютная
сущность, но есть понятие относительное, которое основывается
на личном ощущении всех и каледого и выражается формулою:
это хорошо, потому что мне нравится, и это дурно, потому что
мне не нравится. Вот что называется идти с веком наравне!
Вот истинный шаг вперед!.. Но этим проказа не кончилась:
журнал простер несравненно далее свое «изволят потешаться
над публикою». Он вдруг провозгласил, что прогресс челове-
чества — вздор, что, следовательно, история тоже вздор; что
разум — просто надувает человечество; что знание невозможно,
наука и ученье — ни к чему не ведут; что исторические романы
Вальтера Скотта — плод незаконного совокупления истории
с поэзиею, и пр, и пр. Вследствие всех сих мудрых правил,
этот журнал поставил на одну доску великого Гёте с господином
Кукольником, упал перед обоими ими на колени и, закрыв
глаза, в восторге начал кричать: «Великий Гёте! Великий
Кукольник!» Это было сделано им при разборе «Торквато Тассо»,
произведения г. Кукольника, отличающегося несколькими до-
вольно удачными стихами и теперь совершенно забытого.
Вместе с произведениями Пушкина, Жуковского, князя Одоев-
ского этот журнал начал печатать повестцы известного рода
веселого содержания и стишки разных господ, не умевших даже
нанизывать рифмы. Не довольствуясь этим, он постоянно,
с какою-то систематическою расчетливостию, стал преследовать
всё, в чем есть хоть сколько-нибудь таланта, и покровитель-
ствовать всему, что отличалось бездарностию или посредствен-
ностию. И что же? Публика тотчас увидела, что над нею «изво-
лят потешаться», что ее «надувают» за ее же деньги, и— пере-
стала подписываться на этот журнал?.. Как бы не так! Несмотря
428

на то, что с обертки этого журнала, на другой же год его сущест-
вования, слетели все блестящие имена, заманившие публику,
несмотря на то, что все литературные знаменитости печатно
отказались от участия в издании,— публика российская про-
должала восхищаться им около пяти лет, до тех пор, пока не
заучили наизусть его милых острот и пока он не начал, истощив
вес запас своего остроумия, повторять самого себя и потчевать
ее «раздирательными» остротами, за неимением лучших... Вот
вам и публика!.. Публика прочла Державина, Крылова, Батюш-
кова, Жуковского, заучила наизусть всего Пушкина, не говоря
уже о Баратынском, Козлове, Веневитинове, Полежаеве,
Языкове, Подолинском и многих других: надо было ожидать, что
ее внимание может обратить на себя только что-нибудь необык-
новенное, а возбудить восторг только что-нибудь великое...
И что же? Она не только пришла в восторг от умных, но чуждых
вдохновения и поэтической жизни драм довольно известного
в журнальном мире драматиста,1 но даже поверила кому-то,
сказавшему ей, что г. NN. —великий поэт, выше и Жуковского
и Пушкина!..2 Конечно, в стихотворениях г. NN. проблескивали
иногда искорки дарования, но, во-первых, дарования чисто
внешнего, ограниченного, а, во-вторых, поэтические искры его
светились сквозь глыбы диких, изысканных и безвкусных фраз
и образов,— и этим ля талантом было восхищаться при Пуш-
кине!.. Вот, едва прошло пять лет,— и стихи г. NN. не только
не хвалят, даже и не бранят... Дети мы, дети! нам надо еще не
изящных созданий Рафаэля, а игрушек с яркими красными цве-
тами, с блестящею позолотою!..
Там, где есть публика, слова «литератор» и «критик» имеют
определенное значение и не присвоиваются себе всяким, кто
только захочет~ но приписываются только заслуге и достоинству.
Там нельзя провозгласить себя знаменитым писателем, опеку-
ном языка и любимцем публики за несколько жалких сочинений,
в которых видна рутина и бездарность, и еще за постоянное
двадцатипятилетнее маранье писчей и корректурной бумаги.
Там освистали бы за громкое титло «критика», самовольно при-
своиваемое человеком, который признается печатно, что не
только не понимает, почему Гёте называют великим гением,
но даже почему почитают его и просто поэтом, а не бесталанным
писакою;— или который называет печатно плохим романом
«Патфайндера» Купера, это гениальное произведение, каким
только ознаменовалась, после Шекспира, творческая деятель-
ность;3— или который утверждает, что «Каменный гость»,
это высшее, художественнейшее создание Пушкина, замеча-
тельно только гладкими стихами;4— или который силится уве-
рить весь свет, что вся заслуга Пушкина, как поэта, состоит
в усовершенствовании версификации и легкой, игривой форме,
429

способной увлекать только легкомысленных людей;— или
который кричит, что Гоголь — забавный писатель, верно
списывающий с натуры, что его «Ревизор» — ряд смешных
карикатур, а не комедия, проникнутая глубоким юмором и ужа-
сающая своею верностию действительности;— или который
объявляет во всеуслышание, что «Горе от ума», это благород-
нейшее создание гениального человека, ниже «Недовольных»,
плохой комедии Загоскина;1 —или который клянется, что
Лермонтов пишет плохие стихи; — или который утверждает,
что стихи годны только для сбыта вздорных и нелепых мыслей,
которые уважаются читателями только за рифму, и что дельные
мысли должно беречь для прозы.. .2 За подобный образ мыслей, пе-
чатно выражаемый, всех этих quasi*-критиков, или, лучше ска-
зать, критиканов, публика — только будь она — отвергла бы. Где
есть публика, там не будут верить человеку, который собствен-
ными сочинениями всего лучше показал и доказал, что его душа
чужда поэзии, что в его натуре не лежит никакого созерцания
поэзии, как в натуре глухого не лежит никакого созерцания
музыки, а в натуре слепого — никакого созерцания живописи.»3
Еще менее станут там верить человеку, который в одно и то же
время, в одной и той же газете пишет об одной и той же книге,
об одном и том же авторе — и pro и contra,** который, напри-
мер, в одном нумере своего листка кричит, что драма его прия-
теля — гениальное создание, достойное Шиллера, а через два
дня, в той же газете, объявляет, чтобы касательно оной драмы
сего сочинителя ему не верили, ибо-де он написал об ее достоин-
ствах, увлекаясь кумовством и «camaraderie».***4 Словом, где
есть публика,— там уже нет места господам Выбойкиным,
Пройдохиным, Тряпичкиным, Задариным.6
«Вот прекрасно!— воскликнет иной подмечатель чужих
недомолвок, обмолвок и промахов; — вот, прекрасно! Стало
быть, у нас нет совсем публики, а только одна толпа?» Погодите,
милостивые государи; умных людей везде меньше дюжинных,
но тем не менее умные люди есть везде: так им ли не быть
в России, этой земле юной и мощной, кипящей умами и талан-
тами? Но в том-то и состоит отличие нашего теперешнего обра-
зования, что у нас всё рассеяно, всё особно, всё врозь, всё
в смеси. Вот юноша, изучающий Гегеля,6— сын отца, не знаю-
щего грамоте; вот профессор,7 который дальше схоластических
реторик не пускался в бездну премудрости, а его молодой то-
варищ8 даже уж и не смеется над реториками, но красноречиво
умалчивает о их существовании, и т. д Посмотрите на наше
* мнимых (латин.).— Ред.
** за и против {латин.).— Ред.
*** товарищество (франц.).— Ред.
430

общество: какая калейдоскопическая пестрота! На ином вечере
увидишь и модный фрак, и венгерку, и архалук, и длиннополый
сюртук с рыжею бородкою —
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!1
У нас есть люди и умные от природы, и европейски образо-
ванные, и притом в таком количестве, что могли бы составить
собою «публику»; да то беда, что они рассеяны по бесконечному
пространству необъятной России,— и потому они одиноки во
множестве, потеряны в толпе; благородные голоса их заглу-
шаются нестройным криком и жужжанием толпы и не могут
составить общего, гармонического хора, который бы над всем
владычествовал и всему давал тон. Они одиноки среди погло-
тившей их толпы, как великие таланты среди литераторов и со-
чинителей. Но справедливость велит заметить, что и тут не
без исключения из общего правила. Если у нас еще и доселе
существуют люди, которые благоговеют перед именами Сумаро-
ковых, Херасковых и Петровых, то еще гораздо больше людей,
которые, после Жуковского, Батюшкова и Пушкина, утратили
способность восхищаться даже Державиным и Озеровым...
Если толпа расхватала романы гг. Булгарина, Греча, Зотова,
это не помешало же таланту Лажечникова быть оцененным по
достоинству, хотя Лажечников и не издавал газеты, в которой
мог бы хвалить самого себя... Если чуть-чуть не раскупили
всего издания сочинений Марлинского, зато теперь трудно найти
в какой угодно книжной лавке «Вечеров на хуторе» второго
издания, «Арабесок», «Миргорода» и «Ревизора» Гоголя.
А успех Пушкина, которого каждый ненапечатанный стих при-
нимался как ассигнация или вексель и которого творения —
богатое наследство для его семейства?.. А «Горе от ума», еще
в рукописи выученное наизусть несколькими поколениями?..
А между тем... но что бы мы ни сказали за или против этого
пункта, всё само собою приведется к одному общему знамена-
телю: у нас есть возможность публики, и со времен Пушкина
даже заметно начало, зародыш литературной публики; но у нас
еще литературной публики в собственном и обширном значении
этого слова нет. Перейдите от публики снова к литературе —
и увидите то же самое зрелище. Вопрос о публике решает во-
прос о литературе, и наоборот.
Сказанного нами достаточно, чтоб вопрос «есть ли у нас лите-
ратура?» не казался странным. По крайней мере, отныне все
возгласы о богатстве нашей литературы, о ее равенстве со всеми
европейскими литературами, даже о превосходстве над ними
должны считаться или болтовнёю, или бредом тщеславия,
помешавшегося на своем мнимом достоинстве. Известное и даже
431

значительное число превосходных художественных произве-
дений не может составить литературы: литература есть нечто
целое, индивидуальное: части ее сочленены между собою орга-
нически; самые разнообразные явления ее находятся во взаим-
ном друг с другом соотношении. Несмотря на всю неизмери-
мость пространства, отделяющего Вальтера Скотта от какого-
нибудь Диккенса или Марриета, вы видите в них нечто общее,
и это общее есть — британская национальность. Между Валь-
тером Скоттом с одной стороны и Диккенсом и Марриетом с дру-
гой — сколько примечательных талантов, большею частию
совершенно неизвестных у нас на поприще романистики! Подле
громадного гения Байрона блестят могучие и роскошные таланты
Томаса Мура, Уордсуорта, Сутея, Купера и многих других.
И у нас, назад тому двадцать лет, вышел было могучий атлет
с дружиною замечательных, хотя и ставших от него на неизмери-
мом расстоянии талантов;1 но теперь, кажется, литературной
деятельности суждено проявляться в отдельных лицах, одиноко
действующих и с остальным пишущим миром не имеющих ника-
кого соотношения, ничего общего... С 1832 по 1836 год писал
Гоголь, и есть ли у нас до сих пор хоть что-нибудь, что, напо-
миная его, отличалось бы примечательным талантом? Теперь
Лермонтов и... никто, совершенно никто, если исключить два-
три таланта, гораздо прежде его явившиеся и продолжающие
развиваться в своей собственной и уже определившейся сфере.
И посмотрите, как сонно тянется, а не развивается, то немногое,
совокупность чего называется у нас литературою! Умер Пуш-
кин — и мы до сих пор еще не имеем полного собрания его
сочинений, из которых некоторые еще нигде и не были напеча-
таны!.. В 1832 году Гоголь издал свои «Вечера на хуторе»,
в 1835 свои «Арабески» и «Миргород», в 1836 «Ревизора»; потом
напечатал в «Современнике» сцену из комедии, «Коляску»
и «Нос»,— да с тех пор — ни слова... Лермонтов еще напечатал
только один ромап и небольшую книжку стихотворений. Так ли
проявлялась первая деятельность у европейских писателей?
Из наших лучших писателей, Пушкин написал едва ли не боль-
ше всех; но всё написанное им, собранное в одну книгу, едва ли
сравнится (разумеется величиною книги) только с поэмами
Вальтера Скотта, собранными в одну книгу,— с поэмами,
которые составляют его второе, не столь важное, как романы,
право на славу, и которые, несмотря на всё высокое поэ-
тическое свое достоинство, принадлежат к второстепенным
или третьестепенным сокровищам музея национальной поэзии;
эти поэмы представляют собою ужо роскошь, избыток необъятно
богатой литературы... Но если Пушкин делал слишком мало,
в сравнении с неистощимыми средствами своего плодовитого
гения,— нет сомнения, что он чрезвычайно много сделал бы,
432

если б преждевременная смерть вместе с жизнию не прекратила
и его деятельности; оставшиеся после смерти его произведения
показывают, что гений его еще только вступил в апогею своей
деятельности и что действуй он еще хоть десять лёт,— компакт-
ное издание его сочинений не уступило бы в объеме этим огром-
ным, тяжелым книгам, в два столбца мелкой печати, в которые
собраны творения Шекспира, Байрона, Гёте и Шиллера. Но
другие?.. Воля ваша, у нас авторство — какая-то тяжелая,
медленная#и напряженная работа! Вот, например, Лажечников:
какой богатый талант, какая страстная натура, какое горячее
сердце, какая благородная, возвышенная душа отпечатлевается
в его романах! Сколько пользы русскому обществу могут при-
носить они, внося в его жизнь идеальные элементы, побеждая
гуманическим началом прозаическую черствость его нравов!
И что же?— В десять лет только три романа!.. И добро бы еще
это было вследствие неуспеха, холодного приема со стороны пуб-
лики первых романов Лажечникова: нет, первые издания «Нови-
ка» и «Ледяного дома» были не раскуплены, а расхватаны, и ско-
ро потребовались вторые издания обоих романов. Что ни напиши
теперь Лажечников — всё будет иметь большой успех... Между
молодыми людьми некоторые обнаружили или обнаруживают,
в большей или меньшей степени, значительные таланты в пове-
ствовательном роде, и что же?— Написав повесть и оживив ею
на месяц нашу мертвую литературу или издав две-три повести
отдельною книжкою, каждый из них уже и сам не знает, когда
он напишет еще повесть или издаст еще книжку... Одна из тех
повестей, которые у каждого английского, немецкого и особенно
французского нувеллиста являются вдруг десятками, напол-
няют собою и журталы, и альманахи, и отдельно издаваемые
книги, — у нас геркулесовский подвиг, великое дело, — и нако-
нец мы дошли до того, ,что журнал, который не хочет пятнать
своих чистых страниц дюжинными произведениями посред-
ственности, видит невозможность представлять своим читателям
в каждой из двенадцати книжек своих по две или даже по одной
оригинальной повести... тогда как французские журналы и даже
газеты набиты оригинальными повестями...
Но если мы взглянем на другую сторону предмета, то увидим,
что и самая посредственность у нас бесплодна,— посредствен-
ность, которая, приходясь по плечу толпе, успевала иногда
приобретать успехи, свойственные только таланту и гению.
Иной -«сочинитель» приобрел себе своими суздальскими карти-
нами нравов, выдаваемыми им за романы, и известность и «денег
малую толику»,1 что же?—Вы думаете, увидев выгодную
для себя отрасль промышленности в романопечении, он напек
целые десятки и сотни романов, которые ему так легко печь,
благодаря обилию мусорных материалов и топорной обделке?
28 Белинский, т. IV 433

Нет, он напек их всего-навсё какой-нибудь пяток в продолже-
ние целых пятнадцати лет... Другой — всего-навсё только
пару...1 Перед всеми ими посчастливилось одному «Милорду
английскому», который вот уж лет шестьдесят каждый год выхо-
дит новым изданием, к несказанному утешению своих чита-
телей и почитателей...2 Иной сплеча отмахивает драмы и воде-
вили; все дивятся легкости, с какою он их стряпает; а поверьте
дело — выйдет, что он в три года настряпал не больше двух
десятков... чего же?— таких тощих и таких бездарных вещиц,
которые ниже всякой возможной посредственности и которых
целую сотню легко наготовить в один месяц...3 О, литература!..
Заведите с кем угодно спор опричинах этой бесплодности,—
вы всегда услышите одно и то же: производители обвиняют потре-
бителей, а публика авторов и сочинителей. Та и другая сторона
совершенно справедливы в своих доказательствах, равно
как совершенно справедлив и тот, кто сказал бы, что некому
и не на кого жаловаться, потому что и то и другое, т. е. и наши
авторы и наша литературная публика,— существования проб-
лематические, а не положительные, что-то такое, о чем нельзя
сказать ни того, чтоб его совершенно не было, ни того, чтоб
оно и было действительно. Следовательно, причина не в авторах
и не в публике, потому что они сами только результаты другой,
более общей причины. Многие обвиняли нашу литературу
в том, что она не сближается с обществом, а рисует какие-то,
нигде не существующие образы, выдавая их за портреты обще-
ства:
С кого они портреты пишут?
Где разговоры эти слышут?
А если и случалось им,
Так мы их слышать не хотим,—4
»
сказал поэт, и сказал великую правду, хотя и не разрешил
этим вопроса. В XI-й книжке «Отечественных записок» про-
шлого года напечатана статья почтенного титулярного советника
в отставке Плакуна Горюнова: б «Записки для моего прапра-
внука о русской литературе». В ней автор очень основательно,
оригинально и сильно обвиняет нашу литературу в ее посто-
янной стрельбе мимо цели, когда она берется за изоб-
ражение общества, особенно высшего; но в то же время при-
бавляет, что наши гостиные — род Китая, царство апатии.
Это напоминает великое слово Пушкина, что «сущность гостиной
состоит в том, что в ней все стараются быть ничтожными с при-
личием и достоинством».6 Где ж вина литературы, если она
не находит для своих портретов оригинальных лиц, с отпечат-
ком внутренней жизни? Литература должна быть выражением
жизни общества, и общество ей, а не она обществу дает жизнь.
434

Нападая на нее, не надо быть и несправедливым к ней: посмот-
рите, как иногда крепко впивается она в общество, словно дитя
всасывается в грудь своей матери,— и ее ли вина если с пер-
вого слабого усилия она высасывает всё молоко из этой
бесплодной груди... Недостаток внутренней жизни, недостаток
жизненного содержания, отсутствие миросозерцания — вот при-
чина... Где нет внутренних, духовных интересов, внутренней,
сокровенной игры и переливов жизни, где всё поглощено внеш-
нею, материальною жизнию,— там нет почвы для литературы,
нет соков для питания; там остается только, как делывали
Ломоносов, Петров, Херасков и Державин, писать громкие
оды или, как это было лет десять назад, писать только элегии —
эти жалобные вопли разочарования, эти грустные звуки жажды
жизни, которая не находит себе ни удовлетворения, ни исхода
и томится среди окружающей ее внутренней безжизненности...1
Кончив с литературою, обратимся опять к публике. Какое
это неопределенное слово —«публика»! Что это такое? Собрание
людей, которые с сентября до марта каждого года покупают
книги и подписываются на журналы, а в остальное время года,
на досуге, читают купленное? Говорят, наша публика больше
всего требует от журналов критики. Справедливо ли это?
Да — отчасти, потому что больше всего любит она сказочки
легкого и веселого содержания да стишки, не слишком хоро-
шие, не слишком плохие, так, чтоб была середка на поло-
вине, а после их — и критику. Но что разумеют у нас под
словом «критика»? Статью, в которой «славно отделали» того
или другого; статью, в которой автор много наговорил, ничего
не сказав, и если наговорил плавно, легко и так гладко,
что нельзя споткнуться на мысли, не над чем задуматься и
подумать, то критика хоть куда! Появляется в журнале статья—
плод глубокого убеждения, горячего чувства, выражение тех
внутренних духовных интересов, которые занимают всё суще-
ство человека наяву, тревожат его сон, отрывают его от выгод
внешней жизни, от забот о своем житейском благосостоянии,
заставляют его приносить в жертву всю свою жизнь, все удоб-
ства в настоящем, все надежды в будущем;2 в статье — новые
взгляды, невысказанные прежде идеи,— и что же?— На нее
смотрят холодно, против нее кричат; один недоволен тем, что
она длинна (потому что ему некогда читать длинных статей),
другой сердит на то, что она заставляет думать (а он любит
читать после обеда, для забавы и споспешествования пищева-
рению), третий кричит, что автор начал издалека и о главном
предмете сказал меньше, чем о побочных, относящихся к нему
предметах. Положим, что некоторые из этих обвинений и спра-
ведливы, что в статье есть недостатки, и даже очень, важные;
разве горячее чувство, живое изложение, дельность и новость
435
28*

мыслей не в состоянии выкупить этих недостатков! Разве таких
статей так много, что вы можете выбирать только лучшее из
хорошего? — Ничего не бывало! в слухе вашем еще в первый раз
раздается свежий голос; в первый раз слышите вы человека,
который высказывает вам то, о чем он много думал, что горячо
любил, чему пламенно верил, чем исключительно жил...Да
если иная статья и понравится всем безусловно, то не собствен-
ным достоинством, которое бы все поняли и оценили, а так
как-то, случайно: потому что обругай ее какой-нибудь литера-
турный торгаш — все ему поверят; а если автор статьи ответит
торгашу, опять все поверят автору — до нового ругательства
со стороны торгаша... Тут не берется в расчет ни талант, ни
личность, ни безукоризненность деятельности и жизни, ни убе-
ждение, ни чувство, ни ум: мнение всегда в пользу того, кто
в полемической перепалке последний остался на арене, т. е.
чья статья осталась без ответа.
И чего ожидать от толпы, если и от людей образованных
и благонамеренных слышатся иногда такие упреки литераторам
и такие упреки критике, что вполне понимаешь тщету и ничто-
жество всякой известности, пустоту всякой деятельности и из
глубины души восклицаешь: «Не из чего хлопотать, не для чего
тратить время и силы!» Так, например, нам случалось слышать
упреки «Отечественным запискам» именно от образованных
и благонамеренных людей, впрочем, высоко ценящих это изда-
ние,— за что бы вы думали?— за то, что «Отечественные
записки» Пушкина называют мировым поэтом, в произведениях
Гоголя видят гениальную, творческую деятельность, а в его
«Ревизоре»—великое художественное создание... Что же оскорб-
ляет этих, впрочем, умных и благородных людей в наших
похвалах?— Их, говорят они, преувеличенность. Прекрасно!
Но, милостивые государи, не противоречите ли вы сами себе,
если, отнимая у журнала право самостоятельного взгляда на
предметы, тем не менее хочете пользоваться сами этим правом?
Почему же вы должны иметь свой образ мыслей, а журнал не
должен иметь его? Неужели, произнося о чем-нибудь свое сужде-
ние, журнал должен соображаться с мнением г. А., г. В.,
г. С. и т. д. или бегать к тому и другому, спрашивать их:
«Как прикажете написать вот о том или этом?» Ведь вы сами
согласны в искренности, в неподкупности наших отзывов о по-
мянутых писателях: почему же могут вас оскорблять эти отзывы?
Вы находите их произвольными? Но вам представляются при-
чины, на которых они основаны, доказательства, которыми
они подтверждаются. Но эти причины и доказательства, может
быть, кажутся вам не довольно основательными и достаточными?
В таком £лучае, вы имеете полное право не согласиться с ними,
но ни в каком случае не имеете права запрещать журналу иметь
436

свой взгляд на предметы, свое убеждение, и во всяком случае
должны уважать журнал с независимым мнением и самобытною
мыслию, хотя бы и противоположными вашим, J* отличить его
от журналов, в которых нет ни мнения, ни мысли... Некоторые
называют похвалы «Отечественных записок» Пушкину и Гоголю
пристрастными. Что отвечать на это? Если это пристрастие
к лицам — оно не извинительно, предосудительно,— и как же
«Отечественным запискам» оправдаться в нем перед такими
людьми, для которых ничего не говорит за себя само дело, для
которых немо свидетельство* горячего чувства, благородного
одушевления? Пусть подумают они хоть о том, что Пушкина
давно уже нет на свете и что он поэтому не может быть ни вре-
ден, ни полезен журналу; и что сочинений Гоголя они не встре-
чали еще в «Отечественных записках». Если же это пристрастие
к сочинениям, то уважьте его, ибо если это и пристрастие, то
пристрастие благородное и, к несчастию, столь редкое в нашем
холодном обществе, пристрастном только к выгодам внешней,
материальной жизни, деньгам,—и в нашей журналистике,
пристрастной только к подписчикам и выгодному сбыту своих
изделий... А говорить ли о защитниках своей литературы и своих
«сочинителей», которые как будто лично оскорблены отзывами
«Отечественных записок» о Марлинском?..г Попробуйте растол-
ковать им, что если б журнал был и неправ в мнении о сем сочи-
нителе, то за ним всё-таки остается право свободного и само-
бытного взгляда на всевозможных сочинителей; что журнал
не обязан льстить толпе, повторяя ее устарелые мнения, и что
Amicus Plato, sed magis arnica Veritas...* Смешно и досадно, что
у нас еще надо толковать о таких простых и обыкновенных поня-
тиях, о которых уже не толкуют ни в одной литературе... Да, мы
начали с конца, а не сначала: мы вздумали «критиковать», не
объяснив сперва, что такое «критика» и чем она отличается от
полемики, от журнальных перебранок, от журнального пересы-
панья из пустого в порожнее. Мы начали издавать книги, не
позаботившись растолковать сперва, что такое книга и чем она
отличается от колоды карт...
Хорошо также, например, обвинение против «Отечествен-
ных записок» за употребление непонятных слов, именно:
бесконечное, конечное, абсолютное, субъективное, объективное, ин-
дивидуум, индивидуальное.2 Право, мы не шутим! Иной, пожа-
луй, скажет, что эти слова употреблялись еще в «Вестнике
Европы», в «Мнемозине», в «Московском вестнике», в «Атенее»,
в «Телеграфе» и пр., были всем понятны назад тому двадцать
лет и не возбуждали ничьего ни удивления, ни негодования...
* Платой мне друг, но еще больший мне друг — истина. (Латин.).-—
Ред.
437

Увы! что делать! до сих пор мы жарко верили прогрессу, как
ходу вперед, а теперь приходится нам поверить прогрессу, как
попятному движению назад... Да, теперь уже много не пони-
мают из того, что еще недавно очень хорошо понимали!.. А всё
благодаря журналам с «раздирательными» остротами и «умори-
тельно смешными» повестями!.. Сверх упомянутых слов, «Оте-
чественные записки» употребляют еще следующие, до них
никем не употреблявшиеся (в том значении, в каком они при-
нимают их) и неслыханные слова: непосредственный, непосред-
ственность, имманентный, особный, обособление, замкнутый
в самом себе, замкнутость, созерцание, момент, определение,
отрицание, абстрактный, абстрактность, рефлексия, кон-
кретный, конкретность, и пр. В Германии, например, эти
слова употребляются даже в разговорах между образованными
людьми, и новое слово, выражающее новую мысль, почитается
приобретением, успехом, шагом вперед.* У нас на это смотрят
навыворот, т. е. задом наперед,— и всего грустнее причина
этого: у нас хотят читать для забавы, а не для умственного на-
слаждения, глазами, а не умом — требуют чего-нибудь легкого
и пустого, а не такого, что вызывало бы на размышление,
погружало в созерцание высшей, идеальной жизни. И как же
иначе? Подумать лень и некогда, а если не подумать — непонят-
но; непонятное же оскорбляет всякое мелкое самолюбие. Слово
отражает мысль: непонятна мысль — непонятно и слово, а мыс-
лей у нас боятся больше всего, потому что они требуют слишком
тяжелой и непривычной для многих работы — размышления.
И можно ли ожидать, чтоб все наши читатели понимали все
эти хитрости, если те, которые снабжают его умственною пищею,
с удивительным добродушием сознаются в. своем неведении?..
Найдите в Германии хоть одного ученика из средних учебных
заведений, который не понимал бы, что такое вегуь по себе
(Ding an sich) и вещь для себя (Ding fur sich); а у нас"эт'йГслова
становят в тупик многих «опекунов языка» и возбуждают смех
во многих «любимцах публики», они даже не умеют и перепи-
сать их, ибо вместо fur sich** пишут zu sich,***noflo6HO русским
солдатам, которые генерала Блюхера называли генералом Брю-
ховым.
Впрочем, нерасположение к «Отечественным запискам»
литературного люда имеет еще и другую не менее важную при-
* Впрочем, эти «непонятные» слова со дня на день становятся для
всех понятными из употребления. Хотя «Отечественные записки» всегда
употребляли их с объяснением и в тексте, и в выносках, но скоро они
поговорят об этих словах в отдельной большой статье, чтоб сделать их
ясными, как дважды два — четыре.
** для себя (нем.).— Ред.
*** к себе (нем.).— Ред.
438

чину: эти господа чувствуют, что истина рано или поздно берет
свое — и успех «Отечественных записок» служит им слишком
жестоким доказательством этой истины. Эти господа, браня
«Отечественные записки» и стараясь выказывать им всевозмож-
ное негодование свое, тем с не меньшим вниманием и постоян-
ством прочитывают каждую книжку страшного и ненави-
стного им журнала, и прочитывают ее, как говорится, от доски
до доски: отчего же иначе им так твердо помнить все опечатки
в «Отечественных записках»? Откуда же бы иначе могли они
узнавать о существовании неслыханных ими ученых слов и
новых идей об изящном и литературе,— идей, которые сами
собою никак не могли бы забрести в их почтенные головы:
ведь идеи ходят не с закрытыми глазами и не заходят куда
попало?.. Некоторые из господ, ратующих против «Оте-
чественных записок» и явно и тайно, и литературно и не
литературно, даже невольно подчиняются их духу, и смешно ви-
деть, как они мало-помалу начинают употреблять те самые
непонятные слова, которые им столь ненавистны в «Отечест-
венных записках»; и еще смешнее видеть, как они, вооружаясь
против них гусиным оружием, повторяют их мысли, стараясь
уверить и «почтеннейшую публику» и самих себя, что это — их
собственные мысли!.. Разумеется, что они первые видят всю
тщету своих усилий и тем более сердятся на «Отечественные
записки». В самом деле, презатруднительное положение: хотят
потчевать публику своим — своего нет ничего, потому что всё
уже было сказано и пересказано лет двадцать пять назад тому;
хотят подделаться под современность и попотчевать публику
чужим, подслушанным,— не то выходит, вместо Блюхера
является Брюхов... Иной «любимец публики», лет тридцать
читая свое имя на обертке и внутри издаваемых им книжонок
и литературных сплетней, вместо журналов и газеты, и дру-
гих успел в это время уверить, что он литератор, и сам от пол-
ноты сердца поверил этому,— и вдруг... о ужас! ему доказывают,
ясно и неопровержимо, что его литературная известность
составлена им на кредит, что он ничего не знает, ничему
не учился, что все его сочинения сшиты из чужих лоскутьев,
что в них видны только терпение и рутина, но ни искры
светлого ума, ни тени таланта!.. Каково ему?.. Поневоле
придется употреблять против страшного врага всевоз-
можные средства... Такие проделки смешны, конечно, но и
простительны: ведь у страха глаза велики, а смерть на носу
придает храбрость и зайцу; по крайней мере, это факт, что баран,
встретившись с волком, прехрабро бьет о землю передними
копытами...
Мы не без умысла распространились об «Отечественных
записках». Статья наша должна быть обозрением литературы
439

русской за прошлый 1840 год; в литературе же журналистика
играет у нас первую роль; а в области журналистики «Отече-
ственные записки» играют роль какого-то центра, куда направ-
ляются удары всех прочих повременных изданий и откуда новые
слова ж новые мысли переходят, хотя и в искаженном виде, в про-
чие повременные издания. Кроме того, «Отечественные записки»
были центром современной журналистики еще и потому, что
только в них слышен был свежий1 голос живой современности,
а не повторение старого и всем давно наскучившего; только в них
принимали деятельное участие и люди, уже давно стяжавшие
себе славные имена, и люди молодых поколений, еще только
выходящие на поприще литературы. Мы не думаем сказать
о себе слишком много, сказав, что история современной жур-
налистики и частию современной литературы русской есть
история «Отечественных записок»: ведь журнал есть не одно
то, что издается по подписке и выходит книжками в определен-
ное время, но и то, в чем, при этих условиях, есть жизнь, дви-
жение, новость, разнообразие, свежесть, известное направле-
ние, известный взгляд на вещи, словом — характер и дух.
А где же все эти условия выполнены, если не в «Отечественных
записках»?— По крайней мере, самые ожесточенные враги
их печатно сознаются в том, что за них можно заступаться и на
них можно нападать, как на нечто определенно и действительно
существующее... Боже мой! каких средств не было перепробо-
вано против них! Не только тайно посылались в провинции, но
и в самом Петербурге сколько раз распространялись слухи,
что «Отечественные записки» прекратятся, то на третьей,
то на пятой, то на седьмой книжке; а они шли себе да шли,
с верностию хронометра являясь каждое пятнадцатое число
месяца, увесистые и плотные от богатства материалов и — уж
тоже не от бедности в материальных средствах... Вот вам и басня
Крылова о «Слоне и Моське» в лицах...
Что же делали в это время другие журналы?.. Какие другие
журналы? Что такое журнал?— издание, не выдающее в срок
обещанных книжек?— Ну, если так, то они делали свое дело
очень исправно, кроме, впрочем, «Пчелы», которая всегда
выходила в срок, с известиями, уже напечатанными в других
газетах. Вообще, она с прежним усердием и прежним успехом
занималась своим делом и, как всегда, при начале подписки
была в больших хлопотах. Некоторые из старых толстых жур-"
налов, отставая книжками, «раздирательно» острили,2 и этот
новый род остроумия уже никого не забавлял: sic transit glo-
ria mundi!* «Галатея», после неудачного дебюта, без вести
пропала, в то самое время, как ее вздумал было оживлять
Так проходит мирская слава! (Латин.).— Ред..
440

в Москве какой-то досужий «любимец публики».1 Спасибо
«Галатее» хоть за то, что о ней есть чтго сказать, благодаря ее
salto mortale...* В «Библиотеке для чтения» печатались пре-
имущественно стихотворения гг. Кукольника и Губера. Первый
напечатал в ней две драмы исторические и две какие-то исто-
рические же повести: первые очень хороши, но сухи и скучны,
а вторые — просто анекдоты, довольно неудачно рассказанные
на нескольких страницах. В «Сыне отечества» было напечатано
три стихотворения Пушкина, из которых два интересны, как
произведения его детской музы. 2 В «Современнике», как и преж-
де, было много интересных оригинальных статей, из которых
особенно замечательны статьи о Финляндии г. Грота. Талант-
ливый Основьяненко напечатал в «Современнике» несколько
интересных повестей и живую, остроумную журнальную
статью «Званые гости». В стихотворном отделении «Современ-
ника» были прекрасные стихотворении гр-ни Р-ной;3 из них
особенно замечательно по теплоте чувства и прелести выражения
называющееся «В Москву!»
С именем «Отечественных записок» неразрывно соединяется
мысль о большей части замечательнейших новостей по изящной
литературе, потому что всё новое и интересное или напечатано,
или рассмотрено в них, в отделении критики и библиографии.
В отделении словесности помещено два стихотворения Пушкина;
почти в каждой книжке печатались стихотворения Лермон-
това, Кольцова, Красова; между ими являлись стихотворе-
ния кн. Вяземского, Баратынского, гр-ни Р-ной, -вой, Глинки
(Ф. Н.), Ознобишина, Полежаева; переводы из Гёте, Гейне
и Рюккерта — Струговщикова, Каткова, Аксакова; читатели,
верно, заметили также некоторые из стихотворений—9—, Огаре-
ва и других. Из оригинальных повестей: «Косморама» кн. Одо-
евского, отрывок из нового романа Лажечникова «Колдун
на Сухаревой башне», «Тамань» Лермонтова, «Большой свет»
и семь глав из «Тарантаса» гр. Соллогуба; «Раздел имения»,
«Белая горячка» и «Прекрасный человек» Панаева; «Верное
лекарство» Гребенки; «Недоумение» А% Н.4— составляли почти
единственные живые и интересные новости литературы прошлого
года. Не говоря о множестве переведенных повестей, «Отечест-
венные записки» с гордостью могут указать на «Путеводителя
в пустыне», новый роман Купера, переведенный с английского,
как еще не был переведен по-русски ни один роман Вальтера
Скотта или Купера. «Путеводитель» на днях вышел отдельною
книгою и потому представляет собою важную литературную
новость и на 1841 год.5 В последней книжке «Отечественных
(итал.).— Ред.
441

записок» была напечатана переведенная с немецкого фантасти-
ческая повесть Гофмана—«Мёйстер Фло».1
Из ученых статей «Отечественных записок» прошлого года
читателями, вероятно, были особенно замечены: «О филосо-
фии» М. Бакунина, «Общественная и частная жизнь китайцев»
о. Иакинфа, «О возобновлении афинских памятников древности
в конце 1836 и начале 1837 года», «О пище» Я. А. Чаруковского,
«Звездное небо» Д. М. Перевощикова и пр. В переводных ученых
статьях «Отечественные записки» имели в виду преимущественно
ознакомление публики с представителями европейских литератур
и художников вообще,— и читателям, верно, известны статьи:
«Э.-Т.-А. Гофман как музыкант», «Обзор главнейших мне-
ний о Шекспире, высказанных европейскими писателями в
XVIII и XIX столетиях», «Четыре новые драмы, приписывае-
мые Шекспиру», соч. Рётшера,2 «Лессинг, его жизнь и тво-
рения». Сверх того были напечатаны статьи исторического со-
держания: «О литературной взаимности между племенами и
наречиями славянскими»,3 «О сочинениях Венелина по славян-
ской истории», «Письмо князя Пожарского к императору Ма-
ксимилиану», «Исторические известия о Нижнем Новгороде»,
«Записки князя Долгорукого» и пр.*
В отделе критики рассмотрены: «Горе от ума», комедия Гри-
боедова; «Полное собрание сочинений Марлинского»; «Подарок
на новый год, две сказки Гофмана»; «Детские сказки дедушки
Иринея»;4 «История древней русской словесности, соч. М.Ма-
ксимовича»; 5 «О жизни литературной, или Ответ на рецензии Те-
рапевтического журнала и статей «О жизни», соч. Ив. Заце-
пина»; «О Ганеманне и гомеопатии, практическое сочинение
Семена Вольского»; «Герой нашего времени, соч. Лермонтова»;6
«Путешествие барона Врангеля вдоль северного берега Сибири
и в Ледовитом море, в 1829—1824 годах»; «Сочинения графини
Сарры Толстой»;7 «Сочинения в*стихах и прозе Дениса Давы-
дова, второе издание»;8 «Влахо-болгарские или дако-славянские
грамоты».
В Библиографической хронике постоянно были разбираемы
все книги, издававшиес я в России на русском и иностранных
языках, тотчас по их выходе,— так что библиографическая
хроника «Отечественных записок» есть самая полная и отчет-
ливая летопись современной русской литературы. Известия
о замечательных явлениях современной французской, немецкой
и английской литературы составляли постоянную статью почти
в каждой книжке «Отечественных записок». Материалы для
истории, статистики, целые переводные повести, особо от
* С нынешнего года в отделе наук «Отечественные записки» обратят
особенное внимание на историю и будут представлять своим читателям
живые, доступные всем и интересные для всех исторические статьи.
442

помещаемых в отделе словесности, постоянные отчеты о русском
и французском, а иногда и английском театрах, новости по
части наук, открытий, литератур в Европе и у нас, в России,—
вот содержание Смеси «Отечественных записок»:
В прошлом году начал издаваться драматический альманах —
журнал «Пантеон русского и всех европейских театров». Успех
этого повременного издания, при существовании «Репертуара»,
показал, что и у нас драма становится тем, чем недавно был
роман — исключительно любимым родом поэзии. В то время,
как «Репертуар» потчевал свою публику невинными водевилями,
частию переведенными, частию переделанными с французского,
и чувствительными драмами домашнего печения, «Пантеон»
подарил своих читателей «Бурею» и «Цимбелином» Шекспира
и несколькими, более или менее примечательными драмами,
переведенными с немецкого, английского и французского;
из них особенно примечательны: «Двадцать четвертое февраля»,
драма Вернера, превосходно переведенная с подлинника г. Стру-
говщиковым, и «Норман, морской капитан», драма Больвера,
переведенная с английского прозою; а из оригинальных —
«Торжество добродетели», драматический очерк канцелярской
жизни, г. Меньшикова, «Благородные люди», комедия в двух
действиях, его же, г. Меньшикова, и «Петербургские квартиры»,
комедия-водевиль г. Кони, примечательная в целом, как ве-
селая и оригинальная шутка, и превосходная своим четвертым ак-
том, составляющим как бы особую комедию в комедии.г Если
справедливы слухи, то на будущий год «Пантеон» подарит рус-
скую публику драмою Шекспира «Ромео и Юлия», которая превос-
ходно переведена с подлинника, стихами.2 «Пантеон» возбудил со-
ревнование и в «Репертуаре», который подарил публику очень хо-
рошим переводом в прозе «Антония и Клеопатры»,выдав эту драму
Шекспира в виде особого приложения к одной из своих книжек.
В конце прошлого года журнальное движение проявилось
еще сильнее. Возобновляется старый журнал «Русский вестник»,
издававшийся известным литературным ветераном и патриотом
С. Н. Глинкою, который будет иметь сотрудниками целых
три действующих лица: г. Греч, бывший некогда владельцем
и редактором «Сына отечества» и издавший в прошлом году,
вместо обещанных 12 книжек, только одну книжку «Детского
собеседника», г. Полевой, бывший редактор «Сына отечества»
и не докончивший его, г. Кукольник, бывший редактор «Художе-
ственной газеты», не издавшийни одного нумера ее в 1839 году.*
* Здесь кстати заметить, что если литераторы имеют причины жа-
ловаться на публику, то и публика, с своей стороны, едва ли еще не боль-
ше имеет прав жаловаться на литераторов. Кредит и доверенность между
той и другою стороною должны быть основою их взаимных отношений;
но как же требовать от публики, чтоб она доверяла и подписывалась
443

Странное явление — журнал с четырьмя редакторами! Дай
бог, чтобы на нем не сбылась пословица: «У семи нянек дитя
без глазу!..» Какое будет его направление, что скажет он нам
нового — можно предвидеть по именам редакторов, которые
еще так недавно и с таким блеском выказали свои журнальные
способности. Г-н Булгарин, не участвующий в «Русском вестни-
ке», нынешний год делается редактором хозяйственного журнала
«Эконом», который издается г. Песоцким, издателем «Реперту-
ара».
Итак, журналов стало у нас больше прежнего; но это только
видимый выигрыш со стороны литературы, а в сущности дело
остается всё тем же, чем и было: имя не составляет вещи, и
если один и тот же человек издает хоть десять журналов —
эти десять равны единице, разделенной на десять частей и
в десять раз разделившей силы и деятельность редактора.
Одно и то же направление, один и тот же образ мыслей и взгляд
на вещи только надоедают, если повторяются в нескольких из-
даниях. И потому к помянутым нами новым журналам очень идет
этот старый стих:
Ничто ие ново под луною!1
До 1831 года в одной Москве было больше журналов в сущ-
ности, чем теперь в обеих столицах по числу. Не говоря уже
о «Телеграфе», которого важная заслуга единодушно признана
теперь и друзьями и недругами покойника; не говоря о «Москов-
ском вестнике», знакомившем нашу публику с германскою ли-
тературою и германским воззрением на жизнь, науку и искус-
ство,— самый «Вестник Европы», доживавший тогда свои послед-
ние годы, был явлением примечательным и интересным. Это бы-
ла— умирающая мысль, отстаивающая себя в отчаянной схватке
против враждебной новизны... Какое характеристическое изда-
ние было в начале и в конце своем — «Телескоп»! Да, тогда имя
было вместе и делом, а теперь — только новые имена журналовг
а сущность остается всё та же, всё старая же...
Кстати о московских журналах с направлением и характером:
в Москве издается с нынешнего года новый журнал — «Моск-
витянин»... Главный редактор его — г. Погодин, главный со-
трудник— г.Шевырев. Не беремся пророчить о судьбе нового
издания, но смело можем поручиться, что он есть предприятие
j честное, добросовестное, благонамеренное, чисто литературное
| и нисколько не меркантильное; что у него будет своя мысль,
в то время, как она не знает, что ей делать с билетами на две русские
истории и прочие предприятия г. Полевого, ие выдавшего публике всего-
навсё 22-х томов, на «Россию» и компактное издание сочинений г. Булга-
рина, о которых нет ни слуху ни духу, на «Детского собеседника» г. Гре-
ча, и пр. и пр.?..
444

свое мнение, с которыми можно будет соглашаться и не согла-
шаться, но которых нельзя будет не уважать,— против которых
можно будет спорить, но с которыми нельзя будет браниться.1
От журналистики обратимся собственно к литературе 1840 го-
да и посмотрим, чем-то обогатила она нас. Нельзя сказать, чтоб
по изящной литературе в прошлом году не вышло нескольких
примечательных книг. «Римские элегии» Гёте, переведенные
размером подлинника г. Струговщиковым, «Кот Мурр», ро-
ман Гофмана, и «Путеводитель в пустыне» Купера — суть
важные приобретения или, лучше сказать, усвоения нашей
литературы из сокровищницы литератур немецкой и английской,
особенно первое, как переведенное стихами, достойными стихов
подлинника. К числу этих приобретений должно отнести и
«Подарок на Новый год», две сказки Гофмана («Неизвестное
дитя» и «Человек-щелкушка»), очень хорошо переведенные,
тогда как первый перевод их (в «Серапионовых братьях») очень
дурен. Кстати о переводах вообще, т. е. и отдельно вышедших,
и помещенных в журиалах, и даже нигде не напечатанных: наша
литература принялась за Шекспира, несмотря на то, что пуб-
лика еще не думает серьезно приняться за него. Мы уже
упоминали о «Буре», «Цимбелине», помещенных в «Пантеоне»,
и «Антонии и Клеопатре», вышедшей при «Репертуаре» особенною
книжкою; теперь упомянем о другом (в стихах) переводе
«Бури»—г. Сатина, только что вышедшем в Москве; сверх
того, как слышно, печатаются два перевода «Сна в летнюю
ночь»—г. Вельтмана и г. Сатина; приготовлены к печати
(хотя и неизвестно наверное, будут ли напечатаны): «Король
Иоанн», «Ричард II» и «Генрих IV», переведенные в прозе,
с подлинника, г. Кетчером; «Ричард II», «Двенадцатая ночь,
или Что угодно» и «Гамлет», переведенные с подлинника,
стихами, г. Кронебергом; «Ромео и Юлия», переведенная
с подлинника, стихами, г. Катковым. Кроме того, говорят, пе-
реведены: «Кориолан», «Много шума из пустяков» и пр. Мы слы-
шали даже, что один молодой человек, посвятивший себя изуче-
нию Шекспира и собственно для него изучивший английский
язык, перевел стихами—страшно вымолвить! — всего Шекспира.2
Итак, важность вопроса о Шекспире теперь состоит не в том, как
и кому переводить его, а в том—для кого, а следовательно, как
и кому печатать его... Воля ваша, а странна наша литература!..
Оригинальных изящных произведений в прошлом году вышло
немного; но «Герой нашего времени» и «Стихотворения Лермон-
това»,— эти две книжки, которые одинокими пирамидами вы-
сятся в песчаной пустыне современной им литературы,—
делают 1840 год одним из плодороднейших в литературном от-
ношении и дают ему цену хорошего десятилетия. К этим же двум
книжкам мы присоединили бы и сочинения графини Сарры
445

Толстой, если бы первая часть их вышла в прошлом, а не в
1839 году. В прошлом же году вышли новые повести г-жи
Жуковой, впрочем, уже известные публике из журналов;
«Пан Халявский» Основьяненка — эта превосходная сатира,
написанная рукою отличного мастера; три повести г. Алексан-
дрова (Дуровой) — «Ярчук», «Угол» и «Клад»; новый роман
г. Вельтмана «Генерал Каломерос». Ко всему этому должно
отнести «Одесский альманах», которым почти начался прошлый
год: он примечателен многими прекрасными пьесами. В конце
года появилась «Утренняя заря», которая уже принадлежит
библиографии наступившего нового года. Важным приобре-
тением для русской литературы считаем маленькую книжечку,
изданную г. Сухановым, под названием: «Древние русские
стихотворения, служащие дополнением к Кирше Данилову».
Примечательна книжка г. Боричевского: «Повести и предания
народов славянского племени». Из старых вышли вновь роскош-
ное издание «Басен Крылова» и «Полное собрание сочинений
Дениса Давыдова».
Вот исчисление примечательных явлений по части ученой
литературы прошлого года: «Путевые записки, веденные
во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой
Азии и Турции в 1835 году Владимиром Давыдовым», с вели-
колепным атласом in folio;* «Путешествие по Египту и Нубии
в 1834—1835 г. А. Норова»; «Путешествие маршала Мармона
в Венгрию, Трансильванию, Южную Россию, по Крыму и
берегам Азовского моря, в Константинополь, некоторые части
Малой Азии, Сирию, Палестину и Египет»; «Записки Александры
Фукс о чувашах и черемисах»; «Очерки России»,изд. В. Пассеком;
«Описание посольства, отправленного в 1659 <году> от царя
Алексея Михайловича к Фердинанду П-му, великому герцогу
тосканскому»; «Записки Желябужского»; «Сборник князя Обо-
ленского»; «Влахо-болгарские грамоты, собранные 10. Вене-
линым»; «Оборона летописи русской Несторовой» г. Буткова;
«Киевлянин» г. Максимовича; «Руководство к познанию древ-
ней истории» С. Смарагдова; «Изображение переворотов в
политической системе европейских государств», соч. Ансильо-
на (т. II, дурно переведенный)-, «Первые четыре века христиан-
ства», «Первобытная история христианской церкви у славян»
Мацеёвского; «Естественная история Оренбургского края»,
соч. Эверсмана; «Первобытный мир России», соч. Эйхвальда;
«Основания чистой химии» Гесса, изд. пятое; «Гальванопластика»
Якоби; «История философии» архимандрита Гавриила, изд. вто-
рое; «История философии древних времен» Риттера; «Введение
в философию» г. Карпова; «Система логики» Бахмана; «О мере
* в лист (латин.).— Ред.
446

наказаний» С. Барышева.— Продолжались издания «Деяний
Петра Великого» Голикова, доведенные до XIII т. включительно;
«Живописного путешествия по Азии», соч. Эйрие, доведенного
до конца; «Очерков с произведений живописи», изд. г. Тро-
мониным; «Записок герцогини Абрантес» (т. XV).— Вышло чет-
вертым изданием «Путешествие к святым местам» и третьим —
«Путешествие к святым местам русским». — Гг. Язвинский
и Ольдекоп издали несколько руководств к языкоучению.
Кроме всех этих книг, может быть, мы не упомянули и
еще около десятка более или менее примечательных сочинений,
особенно по части математики, медицины и сельского хозяйства.
Число же всех книг, вышедших в прошлом году в России,
на русвком и иностранных языках, беллетрических и ученых,
превосходных, хороших и дурных,— не составляет и пятисот
нумеров, если не включать сюда журнальные статьи, отпеча-
танные особыми брошюрами, азбуки, молитвенники и проч...
Да, немного!
Прошедшее нашей литературы не блестяще, настоящее
тускло, но за будущее нам нисколько не должно отчаиваться.
У нас нет литературы в точном и определенном значении этого
слова, но у нас есть уже начало литературы, и, соображаясь
с средствами, особенно же с временем, нельзя не дивиться, как
уже много сделано. Каких-нибудь сто лет едва прошло с
того времени, как мы не знали еще грамоты,— и вот уже мы
по справедливости гордимся могущественными проявлениями
необъятной силы народного духа в отдельных лицах, каковы*:
Ломоносов, Державин, Фонвизин, Карамзин, Крылов, Жуков-
ский, Батюшков, Пушкин, Грибоедов и другие. Нападая на
нашу литературу, мы хотели только противоборствовать смеш-
ному самообольщению, которое в немногом видит бесконечно
многое и добродушно верит, что русская литература превосходит
и английскую, и немецкую, и французскую; мы хотели показать
дело в настоящем положении, не скрывая ни хороших, ни дурных
его сторон, хотели рассмотреть беспристрастно вопрос о сущест-
вовании русской литературы, не утаивая ни того, что можно
сказать против него, ни того, что можно сказать за него. Повто-
ряем: у на£и-£ще нет литературы, как выражения духа,,д жизни
народной; но она *уй^~нач£наётся,~ "аГ*это7* в" такой короткий
пбршД"времени,— успехов: успех великий, который не должен
обольщать нас в настоящем, но который должен казаться за-
логом великих надежд в будущем. Если сила и мощь отдельно
действующих лиц в нашей литературе поражают вас невольным
удивлением, то чем же должна быть наша литература, когда
она сделается выражением национального духа и национальной
жизни?.. И мы уже видим начало этого желанного времени...
Да будет!..

(РЕЦЕНЗИИ, ЯНВАРЬ 1841 г.>
79. Утренняя заря, альманах на 1841 год, изданный
В. Владиславлевым. Третий год. Санкт-
Петербург. В тип. III отделения собственной е. и. в.
канцелярии. 1841. В 12-ю д. л. 394 стр.1
Сверх всякого ожидания и вопреки безотрадным предчув-
ствиям касательно будущности русской литературы, невольно
овладевшим нами при взгляде на ее пустоту и бесцветность,
Библиографическая хроника первой книжки '«Отечественных
записок» в новый 1841 год начинается тремя такими книгами,
которые, при всей нашей недоверчивости к приметам, особенно
благоприятным, пророчат счастливый урожай в наступающем
году. Это обстоятельство тем приятнее, что в короткий проме-
жуток каких-нибудь двух недель, разделяющих выпуск послед-
ней книжки «Отечественных записок» за прошлый год от выхода
первой книжки за новый год, нельзя было надеяться и на дю-
жину даже плохих книг,— как вдруг набирается всех книг
не один десяток, и большая часть из них — хорошие, а между
хорошими три превосходные!2 Начинаем с «Утренней зари»,
желая от всей души, чтоб она была светлою «утреннею зарею»
столько же и для литературы наступающего года, сколько она
вправе носить это название для самой себя. Если полдень и
вечер будут соответствовать такой прекрасной «утренней заре»,
то 1841 год будет одним из лучших годов русской лите-
ратуры...
Вот уже четвертый альманах издает г. Владиславлев и
делает этим четвертый подарок любителям легкого чтения и
красивых изданий. На этот раз его альманах превзошел, как
говорится, самого себя и изящностию своей наружности, рос-
кошью приложений, и замечательностию содержания. По
стихотворной части, его украсили произведения Пушкина,
князя Вяземского, гр. Р-ной, Языкова, Кольцова, Подолин-
ского и других. Драгоценным алмазом сияет между ими стихо-
творение Пушкина — одно из лучших между лучшими созда-
ниями его лирической музы. Выписываем его вполне:
448

Для берегов отчизпы дальной
Ты покидала край чужой;
В час незабвенный, час печальный
Я долго плакал пред тобой. к
Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать;
Томленья страшного разлуки
Мой стон молил не прерывать.
Но ты от горького лобзанья
Свои уста оторвала;
Из края мрачного изгпанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила — в день свиданья,
Под небом вечно голубым,
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим.
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом,
Где под скалами дремлют воды,
Заснула ты последним сном.
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
А с ним и поцелуй свиданья...
Но жду его: он за тобой...
Из трех стихотворений князя Вяземского,1 невольно обра-
щающих на себя внимание прекрасными стихами и отдельными
мыслями, одно отличается глубокостию и полнотою грустного
чувства, которое разделит с ним всякая человеческая душа,
оригинальностию и поразительною верностию выраженной
в нем поэтическими стихами мысли. Не можем не поделиться
с читателями тем грустным и вместе высоким наслаждением,
которым переполнилась душа наша от этой чудной поэтической
мелодии благородно страждущего чувства:
Смерть жатву жизни косит, косит,
И каждый день, и каждый час
Добычи новой жадно просит
И грозно разрывает нас.
Как много уж имен прекрасных
Она отторгла у живых,
И сколько лир висит безгласных
На кипарисах молодых.
Как много сверстников не стало,
Как много младших уж сошло,
29 Ьелинский. т. IV 449

Которых утро рассветало,
Когда нас знойным полднем жгло.
А мы остались, уцелели
Из этой сечи роковой,
По смерти ближних оскудели
И уж не рвемся в жизнь, как в бой.
Печально век свой доживая,
Мы запоздавшей смены ждем,
С днем каждым сами умирая,
Пока не вовсе мы умрем.
Сыны другого поколенья,
Мы в новом — прошлогодний цвет:
Живых нам чужды впечатленья,
А нашим в них сочувствий нет.
Они, что любим, разлюбили,
Страстям их — нас не волновать.
Их не было там, где мы были,
Где будут — нам уж не бывать!
Наш мир — им храм опустошенный,
Им баснословье — наша быль,
И то, что пепел нам священный,—
Для них одна немая пыль.
Так мы развалинам подобны
И на распутий живых
Стоим, как памятник надгробный,
Среди обителей людских.
Прекрасна своим свежим, благоуханным" чувством и" своею
неподражаемою оригинальностию «Русская песня» Кольцова:
Не скажу никому,
Отчего я весной
По полям, по лугам
Не сбираю цветов.
Та весна — далеко!
Те завяли цветы,
Из которых я с ним
Завивала венки...
И тех нет уж и дней,
Что летели стрелой,
Что любовью нас жгли!
Что палили огнем!
450

Всё прошло уж давно!
Не воротишь назад...
Для чего ж без него
Цветы стану я рвать?..
Не скажу никому,
Отчего у меня
Тяжело па груди
Злая грусть налегла.
Мы выставили здесь только самое лучшее, что может назваться
драгоценным приобретением литературы; но вообще из всех
стихотворений альманаха нет не только таких, которые портили
бы книгу, а напротив, иные из них блещут красотами перво-
классными, хотя и не могут сравниться с приведенными выше
стихотворениями Пушкина и князя Вяземского.
Прозою «Утренняя заря» так же примечательна, как и сти-
хами. Статей немного, но большая часть из них прекрасна.
Пересмотрим их по порядку.
«Южный берег Финляндии в начале XVIII столетия», повесть
князя Одоевского, отличается теплотою и свежестью чувства,
превосходным рассказом и тем «гуманическим» созерцанием,
которое лежит в основании всех произведений этого писателя.
Содержание ее просто. Во время войны со шведами русские
взяли мальчика финна; он вырос между ими, образовался,
сделался известен Петру Великому, который хочет употребить
его на типографское дело и тем открывает ему в будущем блестя-
щую карьеру. Финн едет на родину, чтоб увидеться с подру-
гою детства, красавицею Эльсою, привозит ее в Петербург и
отдает ее на руки семейства, с которым он сам связан родствен-
ным чувством. В этом семействе есть девушка-красавица, и
наш финн борется между чувством к образованной (по тогдаш-
нему времени) девушке, которая любит его и во всех отноше-
ниях — пара ему, и между чувством к дикой дочери природы,
которой глубокая натура, полная магнетических сил и видений,
влечет его к себе неотразимою прелестию, тогда как дикость,
какая-то восторженная полупомешанность, прославившая ее
на родине колдуньею, и упрямое отвращение от сближения
с общественными формами — отталкивают от нее. Картина
семейного быта полурусского и полуголландца Зверена;
не любовь к Эльсе его доброй, но невежественной жены, видев-
шей, что Эльса отбивает жениха у ее дочери; ревность самой
дочери к своей сопернице; страдания поэтической финляндки;
борьба чувств у молодого человека; некоторые черты тогдашнего
времени,— всё это так увлекательно, так полно жизни и
истины, что невольно жалеешь, почему автор не употребил
451
29*

большего труда для отделки этого поэтического произведения. *
Особенно поразительно в повести то, что все главные действу-
ющие лица ее, будучи финнами, в то же время и люди, и что
в национальном элементе поэтической и грациозной героини
резко пробивается общечеловеческий элемент.
Превосходна картина финского семейства, которою откры-
вается повесть. Автор делает примечание, что финны живут
не деревнями, а отдельными хижинами, рассеянными далеко
одна от другой на огромном пространстве, и что, вследствие
этого, при национальной настроенности их духа, они все из-
вестия о том, что делается на свете, обыкновенно доходящие
до них в искаженном виде, облекают в мифические образы и де-
лают из них баснословные предания. Не можем удержаться,
чтоб не выписать поэтического рассказа старого финна о борьбе
Карла XII с Петром Великим, где оба эти лица являются
в гигантских образах фантастической поэзии дикого племени.
Нет на свете земли краше нашей Суомии: у нас и море широкое, и
озера глубокие, и сосиы вечно зеленые; и в других землях также есть
солнце, да оно покажется, посветит и спрячется, как у нас зимой. А наше
солнце полгода отдыхает, зато полгода светит, и на полях наших едва
уляжется роса вечерняя, как поднимается роса утренняя. Но в старину
оыло еще лучше: было у нас чудное сокровище Сампо, пестрое, из разно-
цветных каменьев, и с такой крышей, что теперь всем ковачам не сковать.
Тогда был рай земной в Суомии: ничего люди не делали, всё делало Сампо:
и дрова носило, и домы строило, и кору на хлеб мололо, и молоко доило,
и струны па кантелу** навязывало, и песни пело, а люди только лежали
перед огнем да с боку на бок переворачивались; всего было в изобилии,
но когда Вейнемопбн***расссрдился на нас, Сампо ушло в землю и заплыло
камнем, а на земле осталась только каитела. Тогда люди были не такие,
как теперь, а великорослые, сильные. Они хотели разбить камень, тру-
дились долго, но не дошли до Сампо, а только навалили груды каменьев
на нашу землю. С тех пор проведали и другие люди, что в нашей земле та-
кое сокровище; сперва рутцы,**** а потом и вейнелейсы;***** вот опии
спорят с тех пор, кому достанется Сампо! У народа рутцы есть король, а у
вейнелейсов царь. Оба они великие тистаи.****** Они ведают, как добыть
сокровище из земли, но один другому уступить его не хочет. Давно уж
они готовились завладеть им. Уж чего не знает наш тиетай Кукари? —
Он видит всё, из чего что произошло, откуда и железо, и бурелом, и все
силы земные, но пред царем и королем меркнет и его ум чародейный. Царь,
видно, сильнее короля, ибо знает, как он родился. Едва вышел король из
материнского чрева, как топнул ногою и сказал: что Юмала дал, того
у меня Перкола не отнимет. И пошел он по земле с железным мечом;
куда ни придет, махнет мечом, все люди вокруг него умирают; и такова
* Эта повесть имеет близкое отношение с другою повестью князя
В. Ф. Одоевского — «Саламандра», помещенною в этой книжке «Оте-
чественных записок».
** Народный финский инструмент, похожий на лежащую-арфу с во-
лосяными струнами.
*** Род финского Аполлона.
**** Так финны в старину называли шведов.
***** Старинное название русских в Финляндии.
****** Мудрецы, маги.
452

его мудрость, что никто еще не видал, чтоб он ел или пил, а спит он
одним только глазом, другим же всё смотрит и в небо и в землю, и всё
видит, что и как от чего происходит; одного только не видал он, как про-
изошел царь вейнелойсов. Говорят, что вышел он прямое из моря. Была
сильная буря, волны землю подмывали, корабли тонули, скалы с берегов
падали в море. Король сидел на берегу, помахивал железным мечом и
приказывал скалам подыматься из моря, по скалы не слушались; король
рассердился, море пуще взбушевало; как вдруг расступилось, и из воды
вышел царь вейнелойсов; одною рукою он приподнял скалы, а другою
повел вокруг себя и сказал: всё мое, что ни вижу. Король и пуще рас-
сердился и бросил в царя железо, царь отвечал ему тем же. У царя же не
было ни серы, ни селитры. Бой стал неровный. Царь собрал своих вейне-
лейсов и стал с ними ходить по белому свету, перешел оп и за полуденное
море, там, где небо к земле прислонилось. Придет в одно место, ударит
железом по земле, скажет: копайте, и из земли выйдет железо. В другом
месте ударит, выйдут из земли сера и селитра; в третьем разные сокро-
вища. Но всё не дорылся оп до Сампо, потому что Сампо в пашей Суомии.
Что пи собрал царь, всё принес в свою землю. Но он так долго ходил по бе-
лому свету, что па его земле все люди постарели, у всех отросли длинные бо-
роды. Царь рассердился. «Хочу,— сказал он всйнслсйсам,— чтобы все
помолодели, потому что нужны мне люди молодые и сильные». И такова
была его мудрость, что от одного его слова все вейиелойсы помолодели:
сделались они здоровы и сильны, и бороды у них отпали. Тогда царь ве-
лел вейнелейсам ковать оружие против врага своего, короля рутцы. Три
дня усердно помогают царю своему рабы, на плечах у них пыль в сажень
толщиной, на голове сажа в аршин, па всем теле густой слой копоти. Но
про то узнала сестра царева. Приходит, смотрит и молвит: «Много ты,
братец, навел ковачей из-за полуденного моря; вели мне сковать царское
ожерелье, чтобы все почитали меня царицей; да вели мне выковать месяц
из серебра и солнце из золота, чтобы они ходили вокруг меня, и днем и
ночью светили. Не выкуешь, братец, злые слова пошлю на тебя». Рассер-
дился царь, услышав такие речи. «Нет царя,— сказал он,— кроме меня;
есть у меня царское ожерелье, да не для тебя; есть месяц и солнце, да не
тебе они светят». Царская сестра пригорюнилась и с досады стала греб-
нем чесать своп черные волосы; волосы падали па землю, и от каждого
выросло ядовитое зелье. Потом разломила она свой гребень на части, и из
каждого зубца вышел великан с луком и стрелами. Узнал об этом и ко-
роль рутцы и турка, вечный враг христиан. И сошлись они вместе и на-
пали на мудрого ковача. Увидевши это, ковач ударил молотом по нако-
вальне, и от одного стука рассыпались в прах великаны; он ударил в дру-
гой раз, от наковальни отскочили куски железа и засыпали турку; ковач
ударил в третий раз, от наковальни брызнули искры, зажгли серу и селит-
ру и опалили короля рутцы. Король бросился в море, чтоб затушить
огонь; царь за ним,— приходит к морю, а корабль уже за морем; царь
гнаться — смотрит, нет корабля, вокруг него только песок морской да
голые камни, да топь, да болота. Царь собрал своих вейпелейсов и говорит
им: «Постройте мне город, где бы мне жить можно, пока я корабль по-
строю». И стали строить город, но что положат камень, то всосет болото;
много уже камней навалили, скала на скалу, бревно на бревно, болото
всё в себя принимает и наверху земли одна топь остается. Между тем царь
состроил корабль, оглянулся: смотрит, пет еще города. «Ничего вы не
умеете»,— сказал он своим людям и с сим словом начал поднимать скалу
за скалою и ковать на воздухе. Так выстроил он целый город и опустил
его на землю. Между тем, король на другом берегу ходит и думает, что
царь затевает. Встречает его месяц. Король кланяется месяцу: «Ах, ме-
сяц божий, не видал ли ты, что делает царь вейпелейсов?» Но месяц ему
не отвечает. Короля встречает солнце; он кланяется солнцу: «Ах, солнце
453

божие, гге видало ли ты, что делает царь вейнелейсов?» Но и солнце ему
не отвечает. Король встречает море, он кланяется морю: «Ах, море бо-
жие, не видало ли ты, что делает царь вейнелейсов?» Море наконец ему
отвечало: «Знаю, что он делает, он землю сушит, волны гонит в мое сердце;
тесно мне становится в моих берегах, как тебе, королю, в твоем королев-
стве».— «Нападем же на него,— сказал король,— авось-либо простор-
нее будет нам на белом свете».— И согласились они, и пошли на царя вой-
ною. Король приготовил серу и раскаленные уголья, а море взбушевало,
вылилось из берегов и всползло на кровли нового города. Царь отдыхал
тогда после дневной работы, проснулся, видит: хочет море залить его!
Сильно ударил он жезлом по морю, и море смутилось, быстро потекло в бе-
рега и только в страхе обмывало царские йоги. «Неси мои корабли»,—
вскричал царь грозным голосом, и море приняло их на свои влажные пле-
чи. «Остынь!» — сказал царь, и море подернулось льдом серебристым.
«Дуй, буря, в мои паруса!» — сказал царь, и корабли покатились по
скользкому льду. Король между тем, видя, что море застыло, смотрит
и радуется. «Победило море,— говорит,— и затянуло вейнелейсов под
своей льдиной». Еще смотрит он, чернеет что-то по белому снегу, ближе...
ближе... горе!., то летят корабли вейнелейсов; тщетно заклинает их ко-
роль, тщетно обсыпает красным угольем,— с кораблей дышит бурный ве-
тер, свивает в облако горячую серу и палит короля и всю землю рутций-
скую. Испугался король и побежал к турку просить подмоги. Но такова
его мудрость, что он и у турка за морями, и у нас на берегу в одно время.
Чем-то кончится эта кровавая битва? Кому достанется земля наша? Кому
достанется паше сокровище Сампо?
Можно ли лучше воспользоваться преданиями племени,
чтоб написать поэму, которая в тысячу раз выше всевозможных
«Петриад» !ив которой образ Петра является столь верным и ис-
тинным действительности, в своей мифической колоссальности?..
Странно скромное название этой повести — «Южный берег Фин-
ляндии в начале XVIII столетия»,—оно обещает не повесть, а ско-
рее статистическое обозрение страны в известную эпоху;
оно не выражает и содержания повести, не намекает на ее основ-
ную идею. Но это, конечно, мелочь, и повесть от того не
меньше превосходна.
«Библиографические и литературные записи о Фонвизине
и его времени» (глава IX и X) князя Вяземского возбуждают
сильное желание прочесть сочинение в целом: так велик интерес
этих отрывков. В русской литературе нет ничего подобного
в этом роде,— и нет сомнения, что только один князь Вяземский
мог бы у нас написать историю литературы русской в отно-
шении к обществу, так, чтоб это была история литературы и
история цивилизации в России от Петра Великого до нашего
времени. Из отрывков его «Биографии Фонвизина» видно,
как глубоко постиг он в этом отношении время великого цар-
ствования Екатерины Великой. Еще любопытнее была бы
картина времени прекрасного, полного жизни и надежд, цар-
ствования Александра Благословенного: князь Вяземский играл
одну из первых ролей в литературе этого времени, был в прия-
тельских отношениях со всеми его действователями... Да;
454

у нас есть люди, которые превосходно могли бы ^ делать и то и
другое,— да они или мало делают, или ничего не делают...
В статье князя Вяземского есть несколько писем Фонвизина,
нигде доселе не напечатанных. В изложении автор умел схватить
тон и колорит того времени, так что, читая, делаешься современ-
ником Фонвизина. Множество истин, прекрасно высказанных,
еще более возвышают достоинство труда князя Вяземского.
Выпишем некоторые места.
Литературные связи его (Фонвизина) были не менее почетны: Держа-
вин, Домашиев, президент Академии Наук и сам заслуживший известность
приятными дарованиями, Богданович, Козодавлев, бывший впоследствии
министром, но тогда еще скромный искатель у алтарей муз, актер Дмит-
ревский, который искусством и образованностию своею возвысил у нас
актерское звание, и еще несколько других литераторов были ему прияте-
лями. Жаль, что ничего не дошло до нас из сих бесед, которые, вероятно,
особенно Фонвизин оживлял веселостию своею, комическими рассказами
и вспышками беглого остроумия. Можно представить себе, как, мешая
дело с бездельем, передавали друг другу надежды свои на успехи русской
литературы и вообще народного просвещения или частные планы свои для
приведения сих надежд в исполнение, советовались они между собою,
критиковали свои произведения, спорили и соглашались, или, вероятно,
~'оставались каждый при своем мнении, без злобы смеялись о ближнем и 6
себе; как в сем дружеском и просвещенном ареопаге судимы были «Водо-
пад» Державина, новый отрывок «Душеньки», «Рослав» Княжнина; как
Фонвизин, долго слушая выходки сего классического норманца, наконец
спрашивает автора: «Когда же вырастет твой герой? Он всё твердит: я
росс, я росс; пора бы ему и перестать расти!» — и как Княжнин отвечает
ему: «Мой Рослав совершенно вырастет, когда твоего Бригадира произ-
ведут в генералы!» Или, можно себе представить, как при чтении сатиры
на Фонвизина, в которой он назван кумом Минершу отражает он стрелу
в самого насмешника и говорит: «Может быть; только наверное покуми-
лись мы с нею не на крестинах автора»; то представляем мы себе, как в
этой приятельской беседе в лице Фонвизина вдруг оживает Сумароков,
с своею живостию, с своими замашками физическими и умственными:
олицетворенный покойник бесится на Тредьяковского, сравнивает строфу
свою с строфою Ломоносова или жалуется на московскую публику, ко-
торая в театре щелкает орехи в то самое время, когда Димитрий Само-
званец произносит свой монолог,— но, к сожалению нашему, весь ум этих
бесед выдохся, все искры остроумия их погасли во мраке забвения! У нас
нет говорунов, рассказчиков, нет гостиных рапсодов, передающих весе-
лые преданья старины; у нас нет и разговора: карты вытеснили и засту-
пили все другие забавы общежития. Скорее найдешь человека, готового
вспомнить масти и козыри игры, которая сдана ему была во время оно
Фонвизиным или графом Марковым, нежели острое слово, слышанное им
от того или другого.
Очень верна у автора вот эта параллель между старым и на-
стоящем, в литературном отношении:
Должно, однако ж, заметить, что литературные несогласия того вре-
мени были не иное что, как рыцарские поединки, в которых действовали
одним законным и честным оружием; тогда искали торжества мнению
своему, хотели выказать искусство свое, удовлетворить некоторой удало-
сти ума, искавшего в подобных ошибках случайностей, гласности и блеска.
По вышеприведенному замечанию, что у нас тогда было более аматеров,
455

нежели артистов, следует, что ив сих распрях выходили друг против
друга добровольные, бескорыстные бойцы, а не наемники, которые ра-
туют из денег, нападают сегодня на того, за которого дрались вчера, тор-
гуют равно и присягою и оружием своим и за бессилием своим в бою
начистоту, готовы прибегать ко всем пособиям предательства. Убегая с от-
крытого поля битвы, поруганные и уязвленные победителем, они не при-
знают себя побежденными; если стрелы их не метки и удары не верны, то
они имеют в запасе другое оружие потаенное, ядовитое, имеют свои непри-
ступные засады, из коих поражают противников своих наверное. Сей
язвы литератур и обществ, которые их терпят потому, что и в божием
творении пресмыкаются ядовитые гады и следовательно нужны в общем
плане создания, к счастию и к чести своей, не знала старинная литера-
тура наша.
Одних этих выписок достаточно для удостоверения, что когда
книга Вяземского выйдет вполне, мы будем иметь одно из тех
произведений, которые составляют капитальные владения ли-
тературы. Даже и там, где не соглашаешься с остроумным
автором, как, например, в похвалах, которые он приписывает
сатирическому таланту Сумарокова, всё-таки дорожишь его
мнениями, как мнениями достойного представителя инте-
ресной эпохи нашей литературы.
«Смерть Розы», рассказ самого издателя альманаха, от-
личается легкостию и игривостию изложения.
«Кулик» — повесть г. Гребенки — показывает, что замеча-
тельное дарование этого автора крепнет и что гуманическое
начало начинает в его повестях брать верх над комическим
элементом. «Кулик» — одна из лучших повестей последнего
времени. Нельзя не завлечься ее живым рассказом, нельзя не
тронуться ее развязкою, трагическою без всякой натяжки.
Особенно хорошо в ней то, что автор умел представить своих
героев верно с действительностию, т. е. людьми низшего класса
и в то же время «людьми», и возбудить к ним участие, не ста-
новя их на ходули ложной и приторной идеализации.
-'"" К «Психее»— рассказу г. Кукольника, нельзя быть строгим,
потому что этот рассказ написан к двум картинкам Брюллова,
а эти две картинки стоят двух повестей, ознаменованных ве-
ликим талантом. Обе они понятны с первого взгляда, без всяких
объяснений и повестей, ибо слишком определенно говорят сами
за себя. На одной вы видите группу из трех фигур: у водомета
стоит девушка с молодым человеком, а старуха из окна показы-
вает ей, с выражением упрека, что вода давно уже бежит через
край. Смущенный молодой человек, отворотившись от девушки,
ласкает собаку, которая, разумеется, нисколько не занимает
его собою; смущенная девушка, не оборачиваясь к нему, подает
ему исподтишка букет цветов, а другою рукою берется за
ведро. Это истинная «идиллия» в смысле греческом, в смысле
«сцены»; это ландшафт и картина вместе, ибо тут и сельская
природа благословенной Италии, и драма из сельской жизни.
456

По лицу девушки видите вы, что это крестьянка; но как хороша
она! сколько жизни и грации в несколько грубых чертах ее
лица! Как хорощ этот молодой крестьянин! Какое характеристи-
ческое лицо у этой старухи, высунувшейся в окно! Какая
гармония, жизнь во всей картине! Сколько в ней оригинально-
сти и типизма! Какая истина и верность действительности в
каждой, даже малейшей черте! И между тем, это — так: мгновен-
ная фантазия, прихоть художника, но художника великого!
И как удалась гравюра этой картины!
То же можно сказать и о гравюре с другой картины Брюл-
лова. С первого взгляда видите вы легкую, но глубоко твор-
ческую композицию картины. Перед вами спальня с двумя крова-
тями, на которых спят бабушка и внучка, — и перед ними
сны, которые им обеим грезятся. На добром лице старушки
вы замечаете то кроткое блаженство, которое и в старости дает
на минуту воспоминание о прошедшем. Она видит себя молодою
и йодле себя своего жениха; он, подав ей розу, целует ей руку,
которою она поднимает цветок к носу. Девушка видит, напротив,
страшный сон: ее мчит на коне мертвый рыцарь; из глаз исхо-
дят пламенные лучи, как из глаз и ноздрей его коня, который
мчится по кладбищу... Какая поэтическая мысль! Над кроватью
старушки висят портреты — ее собственный и ее мужа, пи-
санные тогда, когда еще оба они были молоды, и вы видите,
что фигуры, которые представляются старушке во сне, совер-
шенно сходны с этими портретами. Стенные часы, показывающие
половину второго, платье на стуле подле кровати, сбившееся
на пол одеяло девушки,— каждая подробность дышит идеею
целого.
Кроме этих двух гравюр, альманах украшен еще десятью
превосходно сделанными гравюрами, изображающими: порт-
рет Петра Великого (во весь рост); утреннюю зарю над боро-
динским памятником; портрет ее императорского высочества
великой княжны Александры Николаевны; портрет княгини
Е.П.Белосельской-Белозерской; портрет баронессы А. Ф. Крид-
нер; портрет М. А. Бек; утро на Волге (с картины г.Чернецова);
Сорренто (с картины г. Щедрина) и Константинополь (с кар-
тины г. Воробьева).
По внешнему изяществу и роскоши, альманах г. Владислав-
лева — европейский, в полном значении этого слова; а по
содержанию, вероятно, далеко превзойдет игрушки этого рода,
издаваемые в Европе только для картинок.
80. Путеводитель в пустыне, или Озеро-море. Роман
Джемса-Фенимора Купера, автора «Последнего
из могикан», «Пионер», «Степей» и пр. Перевод с анг-
457

лийского. Санкт-Петербург. В Гутенберговой типо-
графии. 1841. Две части. В 8-ю д. л. В 1-й части.222,
во Н-й — 224 стр. 1 П : \
Так как Купер начал писать романы уже после Вальтера
Скотта,— то и почитается его подражателем или, по крайней
мере, замечательным даже к после Вальтера Скотта романи-
стом. Но это грубое заблуждение — мнение толпы, которая де-
лает свои заключения не из сущности самого дела, а из внешних
обстоятельств, т. е. не из того, как пишет тот или другой романист,
но из того, когда он начал писать, как расходятся его романы,
кто их хвалит или кто бранит. Купер нисколько не ниже Вальтера
Скотта; уступая ему в обилии и многосложности содержания,
в яркости красок, он превосходит его в сосредоточенности чув-
ства, которое мощно охватывает душу читателя прежде,
чем он это заметит; Купер превосходит Вальтера Скотта тем,
что, повидимому, из ничего создает громадные, величественные
здания и поражает вас видимою простотою материалов и бед-
ностию средств, из которых творит великое и необъятное.
Яркая пестрота и многосложность деятельной, кипучей европей-
ской жизни — сами подавали Вальтеру Скотту готовые и бога-
тые материалы; но Купер на тесном пространстве палубы умеет
завязать самую многосложную и в то же время самую простую
драму, которой корни иногда скрываются в почве материка,
а величавые ветви осеняют девственную землю Америки. Эта
драма невольно изумляет вас своею силою, глубиною, энергией),
грациозностию, а между тем, в ней всё так, повидимому, спо-
койно, неподвижно, медленно и обыкновенно!— Вспомните
его «Лоцманами «Красного Корсара». Говоря ближе к истине,—
Вальтера Скотта не должно и сравнивать с Купером, так же
как Купера с Вальтером Скоттом: каждый из них велик по-
своему, каждый самобытен и оригинален в высшей степени,
а по силе творческой деятельности, оба они принадлежат
к величайшим мировым явлениям в сфере искусства.
Немало оригинальности придает гению Купера еще и то,
что Купер — гражданин молодого государства, возникшего
на молодой земле, нисколько не похожей на наш старый свет.
Вследствие этого обстоятельства, на созданиях Купера лежит
какой-то особый отпечаток: с мыслию о них тотчас переносишься
в девственные леса Америки, на ее необъятные степи, покрытые
травою выше человеческого роста,— степи, на которых бродят
стада бизонов, таятся краснокожие дети Великого Духа,
ведущие непримиримую брань между собою и с одолевающими
их бледнолицыми людьми... Море еще едва ли не больше связы-
вается с мыслию о романах Купера: море и корабль —это его
родина, тут он у себя дома; ему известно название каждой
458

веревочки на корабле, он понимает, как самый опытный лоцман,
каждое движение корабля; как искусный капитан, он умеет
управлять им, и, нападая на неприятельское судно и убегая
от него, он сыплет любезными его слуху терминами и теряется
в описаниях маневров корабля с таким же удовольствием,
как Вальтер Скотт в описании какого-нибудь древнего костюма
или мрачной готической залы.
Много лиц, исполненных оригинальности и интереса, со-
здала могучая кисть великого Купера: стоит только упомянуть
о Джон-Поле, Красном Корсаре и Харвее-Бирше, чтоб разом
потеряться в созерцании бесконечного... Но ни одно лицо во
множестве дивно созданных им лиц не возбуждает столько
удивления и участия в читателе, как колоссальный образ того
великого в естественной простоте своей существа, которого
Купер сделал героем четырех романов своих: «Последнего
из могикан», «Путеводителя в пустыне», «Пионер» и «Степей».
Сам творец его так увлечен и очарован возникшим в его
фантазии дивным образом, так горячо любит это лучшее созда-
ние своего гения, что, изобразив его в трех романах, как лицо,
без которого ход действия остановился бы, задумал создать но-
вый роман, в котором он был бы героем,— и из всего этого вышла
чудная тетралогия, великая и огромная поэма в четырех частях.
Долго готовился Купер к этому роману, как к великому по-
двигу; много лет прошло между тою минутою, когда впервые
блеснула в душе его идея «Путеводителя», и тою, когда он
написал его:— так глубоко сознавал Купер важность задуман-
ного им создания. И зато едва ли, между всеми известными
романами, можно указать на творение, которое отличалось бы
такою глубиною идеи, смелостию замысла, полнотою жизни
и зрелостию гения! Многие сцены «Путеводителя» были бы
украшением любой драме Шекспира. Основная идея его —
один из величайших и таинственных актов человеческого духа:
самоотречение, и, в этом отношении, роман есть апотеоз
самоотречения. Но довольно: «Путеводитель в пустыне» —
такое творение, о котором должно или говорить всё, или ничего
не говорить. Мы предоставляем себе удовольствие в скором
времени поговорить, в особой статье, о «Путеводителе»;1
а поговорить будет о чем: жизнь и ее неразгаданные таинства,
опоэтизированные в романе, дадут самый лучший предмет
для наших слов, а эпиграф к роману: «Здесь сердце может
дать полезный урок голове — и наука будет мудрее без книг»
настроит тон нашей статьи...
«Путеводитель в пустыне» вышел в свет только в прошлом
году и в прошлом же году был переведен и напечатан в «Оте-
чественных записках», а теперь является отдельною книгою.
Известно, что и Вальтеру Скотту не очень-то посчастливилось
459

в русских переложениях его романов, Купер же просто несчастен
в этом отношении: только «Лоцман» и «Красный Корсар» пере-
ведены порядочно, другие же кое-как; «Последний из могикан»
и «Степи»— крайне дурно, а «Браво» и «Американские пурита-
не»— бессмысленно. Перевод «Путеводителя» вполне вознаграж-
дает Купера за его тяжкие истязания на русском языке: это
перевод, во-первых, с подлинника, во-вторых, поэтически вер-
ный духу своего оригинала, воспроизведенного с художествен-
ным тактом.
81. Пантеон русского и всех европейских театров. Часть IV.
№ IX, ноябрь. Санкт-Петербург. В тип. А. Бородина
и К°. 1840. 120 стр.1
Мы было не думали скоро говорить о «Пантеоне», потому
что примечательное редко является во всей русской литературе,
не только в каком-нибудь одном повременном издании; но
«Пантеон» невольно заставляет нас говорить о себе, так же,
как невольно заставляет публику читать себя. В послед-
ней книжке «Отечественных записок» за прошлый год,
вышедшей назад тому каких-нибудь две недели, мы говорили2
о «Петербургских квартирах» г. Кони, где так превосходно
изображен взяточник-газетчик с одною из своих тварей, которая
служит у него жидом-маклером в его лихоимственных опера-
циях; а вот теперь «Пантеон» является с драмой Шекспира
«Цимбелин»... Две драмы Шекспира в один год! А между
тем, в первых книжках «Пантеона на 1841 год», говорят, напе-
чатаются драма Шекспира «Ромео и Юлия», поэтически пе-
реведенная г. Катковым, и «Дон Карлос», драма Шиллера,
в прекрасном переводе г. Ободовского. Удивительно ли после
этого, что на «Пантеон» так сердятся два издания—«Репер-
туар» и «Северная пчела»? Первому, разумеется, тяжело
умирать скоропостижно, во цвете лет, без читателей; второй,
разумеется, больно видеть смерть своего protege...* Конечно,
по чувству человеческому, нам жаль «Репертуара», и мы, видя
коварную и торжествующую улыбку «Пантеона», повторяем
с невольною грустью: «Кошке игрушки — мышке слезки!»
Но с другой стороны, и не должен ли был «Репертуар» ожидать
себе такой горькой и плачевной участи? Ведь ларчик открывался
просто!3 «Репертуару» очень легко было сознать свое невыгод-
ное положение относительно «Пантеона»: ему стоило только
сообразить для этого следующие обстоятельства:
Оба они—«Репертуар» и «Пантеон» — издания драмати-
ческие; следовательно, существование одного при другом воз-
можно только при равном достоинстве содержания обоих
* протеже (франц.).— Ред.
460

изданий; но где ж это равенство в достоинстве, когда «Репер-
туар» продолжал наполняться только игранными на русских
театрах пьесами, следовательно, или плохими оригинальны-
ми quasi *-драмами, ** или плохими переводами и переделка-
ми французских водевилей,— а «Пантеон» наполнялся хоро-
шими оригинальными драматическими произведениями («Тор-
жество добродетели», «Благородные люди», «Петербургские
квартиры»); хорошими переводами драм, имевших успех на
сцене («Велизарий»); драмами Шекспира («Буря» и «Цимбелин»);
драмами Вернера, Больвера и других;1 повестями, стихотво-
рениями, переводными статьями о театрах всего мира, не исклю-
чая китайского и индийского. Украшаясь приложениями винь-
ет, картин, портретов замечательных художников, он вздумал
еще являться к публике с каким-то «Текущим репертуаром»,
т. е. давать публике, как безденежное приложение, пьесы,
игранные и имевшие на сцене успех, т. е. то, чем живет «Ре-
пертуар» г. Песоцкого.
Что ж оставалось делать «Репертуару», чтоб спасти себя
от конечной гибели, которою грозил ему опасный соперник?—
Оставалось одно только средство: наполняясь огромным и
(благодаря игре талантливых артистов) имевшим на сцене
успех вздором, дарить публику хорошими пьесами, в виде
приложений. «Репертуар» и попробовал было это сделать,—
и на первый случай сделал хорошо, выдав в виде приложения
прозаический перевод драмы Шекспира «Антоний и Клеопатра»;
но этого было слишком недостаточно, чтоб сравняться с «Пан-
теоном», которого каждая книжка толще трех книжек «Ре-
пертуара» и у которого в каждой книжке есть что-нибудь
примечательное. Месяц спустя, «Репертуар» выдал особым
приложением «Клевету», комедию Скриба; но кроме того,
что пьеса эта не бог знает что такое,— она уже была напеча-
тана в «Пантеоне».
Тогда «Репертуар» поневоле был принужден отдаться на
волю случая. Мало того, что тощие его тетрадки продолжали
наполняться попрежнему невинным вздором, но они стали вдруг
запаздывать, отставать. Прежде с ними этого не случалось:
аккуратность в выходе составляла их главное, единственное
достоинство,— и потому это хромаыье на обе ноги было все-
ми понято, как истощение в силах и средствах... Чтоб попра-
вить расстроенное состояние своего издания, г. Песоцкий пустил
в нем хозяйничать разных юношей, которые точат свои перья
на тупых куплетцах и полемических ратованиях с людьми,
* якобы (латин.).— Ред.
** Единственная хорошая оригинальная пьеса в нынешнем году была
«Петербургские квартиры» — и та, естественно, попала вся в «Пантеон»
же, а не в «Репертуар».
461

не хотящими замечать ни их писку, ни их существования.
Между ними особенно отличается какой-то господин, который
одну половину тощенькой тетрадки «Репертуара» наполняет
своим ошиканным водевилем, а другую — глубокомысленными
рассуждениями о т^м, отчего его водевиль был ошикан, тогда
как известный задушевный приятель его, господин такой-то,
подпустил в него своего остроумия... Но довольно об этом...1
Под «Цимбелином» стоит имя г. Бородина, в первый раз
еще являющееся на арене литературы,— и мы тем более по-
читаем себя обязанными высказать свое мнение о достоинстве
перевода. Очень жалеем, что суд наш не совсем в пользу вновь
явившегося переводчика. Кажется, г. Бородин не постиг в дра-
мах Шекспира одной из важнейших сторон их — того лиризма,
который проступает сквозь драматизм и сообщает ему играние
жизни, как румянец лицу прекрасной девушки, как блеск и
сияние — ее черным или голубым глазам... Заметно, что он тру-
дился добросовестно и отчетливо, но в его труде — труд и работа
виднее поэзии, и пьеса Шекспира является богатою содержа-
нием повестью во вкусе средних веков, изложенною в драмати-
ческой форме — не больше. Это какое-то женское лицо, с пра-
вильными чертами, красивое, но без улыбки, без жизни, с туск-
лыми стеклянными глазами... Сверх того, переводчик (важное
обстоятельство!) не овладел стихом, который в иных местах
решительно не слушается его и выражает или совсем другой
смысл, нежели какой хотел сообщить ему переводчик, или за-
темняет тот смысл, который он сообщил ему. Вот несколько
доказательств:
Мне кажется, наружностью такой
Пленительной и с ней такой душою
Прекрасною один он одарен.
Конечно, можно догадаться, что хотел сказать переводчик,
но что это за оборот речи, а главное — что за стихи! Ведь стихи
должны содержать в себе, кроме смысла, еще и поэзию...
fee*
Прочь, а еще двор тяготить наш будешь
Присутствием несносным, так умрешь.
О, наша жизнь
Счастливей, чем труды за оскорбленье (?),
Приятней, чем ребенку праздный час,
и пр.
Но нам —
Невежества вертеп, в постель прогулка,
Как должнику тюрьма, в которой он
Перешагнуть через порог не смеет.
462

...И члены он
Могучие расправя, оживляет
Мои слова позицией (!?) своей.
...И хлопоты о бегстве
Моем двора...
...И если только враг
Мой так меча боится, как сама я,
То на него потрусят и взглянуть.
...Но увы!
Отсюда вы иных за грех ничтожный
Берете, из любви, чтобы они
Не впали в грех опять; другим же волю
Даете вы зло совершать за злом.
Чем далее, всё хуже, до того, что
Все ужас к ним питают, и злодей
В том выгоду находит.1
Впрочем, это еще первый опыт и, несмотря на многие недостатки,
совсем не до того неудачный, чтоб не подавал в будущем хо-
роших надежд. Мы уверены, напротив, что когда г. Бородин
лучше всмотрится в тайну Шекспировой поэзии и овладеет
непокорным русским стихом,— то литература наша приобре-
тет в нем замечательного переводчика. Во всяком случае мы
благодарны «Пантеону» за знакомство с новым трудолюбивым
дарованием.2
Очень интересна в XI книжке «Пантеона» переводная статья
об испанском драматурге конца XVI и первой половины XVII
века, Тирзо де Молино. В своем роде очень любопытна малень-
кая статейка (отрывок из письма)—«Театр китайцев». О милый
мандаринский народ! Как мы любим тебя, с какою любовию
занимаемся всем, что к тебе относится! Как охотно говоримо
тебе, как неохотно умолкаем!.. Вот интересная черта китайского
театра, которую заимствуем из статьи «Пантеона»: «Нередко
актеры обращаются к партеру с просьбами о заступничестве
против тирана пьесы и, когда получают отказ, осыпают зри-
телей бранными словами, и это отменно приятно мандаринам.
«Ругай!— говорят они,— только занимайся нами, хотя бы
нашей глупостью: всё хорошо! Это обращает на нас внимание
черни и дает барыш»... Кстати: как во всем верны себе нравы
мандаринов!3 Мы получили на днях письмо из Пекина от од-
ного приятеля, недавно отправившегося туда по долгу службы:
приятель описывает нам китайскую журналистику и уверяет
(кажется, не шутя), будто там бездарные издатели стараются
463

дать ход своему плохому изданию тем, что возглашают никем
до них не слыханную дичь, называя белое черным, а черное
белым; ругают наповал всё отличенное талантом и жизнию в
литературах других народов и превозносят до небес мертвые,
как церемония, изделия своих мандаринов; далее, чтоб обратить
на себя особенное внимание, пускаются на всевозможные
штуки — кувыркаются, высовывают языки, лают по-собачьи,
мяучат по-кошачьи, острят по-мужицки, наконец, ругают из-
дания, имеющие большой ход у соседних народов, и, ругая их,
валяются у них же в ногах и лижут их, чтоб эти издания всту-
пили с ними в спор или хоть бы просто ругали их, чтоб только
дать им тем известность, вопия неистово: «Ругай! только за-
нимайся нами, хотя бы нашей глупостью: всё хорошо! Это обра-
щает на нас внимание черни и доставляет барыш!»— Подлинно
дивны нравы мандаринов!..
82. Цын-Киу-Тонг (,) или Три добрые дела духа тьмы.
Фантастический роман в четырех частях, Р. 3 о-
т о в а. Санкт-Петербург. В тип. Ильи Глазунова и
К0. 1840. В 12-ю д. л. В 1-й части —■ 408; во Н-й —
379; в Ш-й — 333; в IV-й — 141 стр.1
Ба! да вот и китайский роман!..О счастие! роман мандаринский!
настоящий, неподдельный, истинный китайский роман! Какое
блаженство!.. Талантливый и многоуважаемый нами г. Р. Зотов
только издатель этой книги, вышедшей в небесной, или среди-
земной, империи и переведенной на русский язык одним про-
мышленником, живущим в Кяхте. Всё это превосходно и увле-
кательно изложено в предисловии к роману:—обстоятельство,
которое и заставляет нас сделать из него следующую выписку:
Недавно в небесной или средиземной империи, которую мы почему-то
называем Китаем, вышла книга: «Цыи-Киу-Тоиг, или Три добрые дела
духа тьмы». Книгу эту написал один из ученых кандидатов, недавно воз-
веденный в 5-ю, или последнюю, степень мандаринов. Хотя мы привыкли
слово мандарин принимать в значении русского слова вельможа, но это
большая ошибка. Только первоклассные мандарины, то есть имеющие пять
шариков на шапке, могут идти наравне с нашими вельможами; прочие
же, начиная с 2-го и до 5-го класса, постепенно переходят в значение на-
ших сенаторов, директоров департаментов, губернаторов и кончаются
(?) начальниками отделений и вице-губернаторами (!!). А как в Китае
пишут книги не одни ученые, но даже первейшие сановники государства,
то оттого там ремесло это и не в таком унижении, как у иных западных
народов, где аристократическое общество никогда не решится принять
в свой круг писателя; где журналистика в самых грязных руках и где
звание литератора самая дурная рекомендация для общественной доверен-
ности и государственной службы, где всякое правительственное полулицо
искоса смотрит на всякого автора и при всяком случае старается истре-
бить его, как создание вредное и ничтожное. (Как при этом случае не
464

вспомнить с истинною и благоговейною признательностию, что у нас на
святой Руси Державин, Дмитриев, Карамзин и Жуковский* чрез лите-
ратурные свои дарования были взысканы отличными милостями монархов!).
Одну из удивительнейших редкостей при этой китайской книге со-
ставляет еще и то, что автор, при издании ее в свет, не напечатал своего
имени. Он только сказал в конце, что «всё сие сочинял бывший кандидат
пекинского училища, который за самую сию книгу возведен на степень
мандарина 5-го разряда».** Скромность ли это, или авторско(и)й расчет,
чтоб возбудить любопытство публики,— это составляет тайну сочинителя
или литературный обычай небесной империи. У нас, в Европе, редко скры-
вают свое имя, и под самыми ничтожными статьями видим мы роковые
заглавные литеры фамилий, которые, к сожалению, слишком известны
в нашей литературе, чтоб нужно было выставлять полные имена, которые
составляют иногда грязные пятна для человечества и словесности. Скры-
вают же в европейской словесности только те имена, которые совестно
объявить. У китайцев же совсем другие нравы, обычаи и понятия, к ко-
торым нам трудно примениться. У них нет такого множества журналов,
нет грязных полемических пиявок, нет бессовестных критик, нет бездуш-
ных рецензентов, нет литературных акционеров, нет общества для битья
по карманам. Жадность к личному прибытку, конечно, общая добродетель
всех народов, но по крайней мере она не везде проявляется в наглом, гряз-
ном, отвратительном виде. В Китае само правительство исполняет обя-
занности европейских журналистов. Там верховный литературный суд
первоклассных мандаринов решает, хороша ли книга или нет; и если уже
она выпущена в свет, то в Китае это значит, что она хороша (;) иначе ее
никто и не видал бы.
Следственно, книга Цын-Киу-Тонг признана была хорошею, и автор
за свое сочинение был награжден даже следующею гражданскою степенью.
Каким образом она недавно попала в руки одному русскому промышлен-
нику, живущему в Кяхте, и верен ли этот перевод:— всё это немного
загадочно. (Ч. 1, стр. 9—14).*■
Дальнейшее рассмотрение этой действительно интересной
книги, за сочинение которой к колпаку автора стоило бы при-
весить пять желтых бубенчиков и таким образом возвести его
в мандарины 5-й степени,— дальнейшее рассмотрение этой
книги еще более убедит всех и каждого, что она — действительно
китайское творение и вышла из глубочайших недр духа ман-
дарина 5-й степени. Надобно сказать прежде всего, что мысль
ее — самая оригинальная и счастливая, хотя и не самая новая,
и можно с достоверностию заключить, что мандарин 5-го раз-
ряда украл ее из какой-нибудь европейской книги; по крайней
мере, нисколько нельзя сомневаться в том, чтоб он не понюхал,
хоть издалека, Мильтонова «Потерянного рая» в русском
прозаическом переводе с лубочными картинками, замысловато
* Не удивительно, что мандарин, писавший эту книгу, не упоминает
о Ломоносове, Мерзлякове, Гнедиче, Крылове и Пушкине, взысканных
милостями монархов: иностранцу, и притом еще китайцу, извинительно
не знать всех подробностей, относящихся к истории русской литературы.
** Удивительно, за какие вздорные сочинения делают в Китае ман-
даринами 5-й степени!
30 Белинский, т. IV
465

изображающими разные райские и адские сцены; не менее
того подозрительно, что оный мандарин с пятью бубенчиками
слышал о сказке известного европейского писателя Вольтера
«Микромегас» и о поэме европейского поэта Томаса Мура «Лал-
ла-Рук», из которой другой европейский поэт1 так прекрас-
но перевел на русский язык отрывок «Пери и ангел». Не-
льзя не предполагать также и других европейских историков,
которых наскоро не перечтешь, а мы торопимся представить
благосклонному вниманию публики великое мандаринское тво-
рение. Что же до выполнения основной мысли, оно чисто китай-
ское, и Европа не принимала в нем ни малейшего участия!
В чем же состоит основная мысль?— спрашиваете вы. А вот,
извольте видеть: по китайской мифологии, владыка и произ-
водитель всего мира есть богдыхан Тиен, так же, как по гре-
ческой — тучегонитель Зевес. И вот от богдыхана Тиена отло-
жился один из главных его мандаринов 5-го класса и увлек
с собою, в своем восстании, целые толпы прежде покорных
мандаринов низших степеней, от 5-ой до 14-ой включительно,
за что и получил имя Шу-Тиена, т. е. противника богдыхана,
а во владение — хаос. Одному из падших мандаринов, именно
Цын-Киу-Тонгу, пришла в голову фантазия сделать три доб-
рые дела, но так без всякой цели; хоть ему за это и пред-
лагалось прощение, но он похвастался, что соглашается быть
прощен только вместе со всеми товарищами своего падения,
а не то—не хочет и слышать о прощении. Подобная гордость
придает ему блеск какой-то благородной и величественной по-
эзии и возбуждает к нему больше удивления и участия, чем
к безмолвно покорным мандаринам; но мы увидим, что это было
только хвастовство и что китайским мандаринам ни в чем
нельзя верить. Цын-Киу-Тонг прилетает на землю, погру-
жается в жерло огнедышащей горы, где и встречается с одним
из своих товарищей, который тут добывал золото, чтоб посред-
ством его делать зло людям. Цын-Киу-Тонг съеживает свое
огромное тело в малую точку и из железа делает себе тело,
похожее фигурою на человеческое. Тут начинает он творить добро,
давая людям золото; но из его добра везде выходит зло. Всё
это описывается в целых двух частях; во всем этом нет ни тени
фантастического, но всё это имеет вид холодной, беззубой
и скучной сатиры на общие недостатки людей. Цын-Киу-Тонг
во всё это время действует в Китае, большею частию в Кан-
тоне, где сталкивается с англичанами. Прочтя энциклопедистов
XVIII века, он так осердился на Запад, что не хотел его и
видеть, предпочитая ему невежественный Восток... Уж и видно,
что китайский чорт! Однако ж, он попадает и в Англию, но,
как китаец, ничего хорошего в ней не видит. С третьей части
действие начинает идти живее, и — возьмись за этот предмет,
466

во-первых, талант, а во-вторых, талант европейский, книга
вышла бы преинтересная, преувлекательная; но китайский
взгляд на вещи и всесовсршеннейшая бездарность испортили
всё дело. Цын-Киу-Тонг входит в тело только чг!го умершего
сына одного мандарина с пятью желтыми шариками на колпаке
и таким образом знакомится с природою человека, испытывает
на себе действие страстей и все возможные ощущения, физи-
ческие и духовные, поколику последние возможны для китайца.
Он влюбляется, женится, волочится, ест, пьет, спит и между
всеми этими занятиями успевает сделать три добрые дела.
Первое состоит... в чем бы вы думали?— в том, что он казнит
литераторов срединной империи, как безнравственных сочини-
телей. Несмотря на аляповатое изображение и грубые, непра-
вильные черты, в трех китайских писателях можно признать
трех европейских — именно Виктора Гюго, Ежена Сю и Жоржа
Занда. Все они осуждаются к виселице — по-китайски!
В. Гюго казнен за то, что варваров предков своих изображал
варварами, а не людьми просвещенными и образованными,
и за то, что выставлял в ужасном виде ужасные законы древних
времен. Мы могли бы и умолчать о подобном невинном вздоре,
но нам хочется указать читателям достоинство китайского
взгляда на вещи: у китайцев хорошо не хорошее, а старое и
заплесневелое; стоячая болотная вода для них высший идеал
общественной жизни; как бы ни был ужасен, неразумен, гнусен
тот или другой закон, они его никогда не отменят, потому
что уважают не разум, не жизнь, не человечество, а только
свое старье, как бы оно глупо ни было. Наказав бамбуком и
виселицею Гюго, Сю и Занд, Цын-Киу-Тонг награждает уче-
ников пекинского училища — да не за познания (ибо он видел,
что они решительно ничего не знают, кроме глупых китайских
книг, и не могли ему ответить на вопрос — что такое жар и
холод), и не за ум и таланты (ибо он видел, что то и другое за-
менено у них ослиным прилежанием и врожденным каждому
китайцу плутовством) а за покорность и скромность... Как
виден китаец в этом поступке!
Они немножко и дерут,
Зато уж в рот хмельного не берут!1
Вот как рекомендовал их Дзюнь-Вану, которого образ при-
нял Цын-Киу-Тонг, начальник их, мандарин Ли-Лао, большой
плут и, подобно всем китайцам, великий казнокрад и взяточник:
Вы изволите видеть, как все чиновники, под моим личным началь-
ством состоящие, стройны, скромны и благочинны, как цветущая аллея
прекрасных дерев вашего сада. Никто из них не смеет сказать при мне
ни слова, никто не будет ни в чем противоречить мне, никто не сде-
лает лишнего противу предписанных правил. Зато это все чиновни-
ки мои, верные охранители порядка в народном просвещении, беско-
467 30*

рыстные блюстители чистоты правил, строгие исполнители тайного пра-
восудия и явных милостей. Они'во всем берут пример с меня, и я^буду
самым счастливым мандарином, если удостоюсь быть тенью светлейшего
Дзюнь-Ваиа... (ч. III, стр. 201).
Какая отвратительная картина унижения, лести, подлости,
покорной рутины, безответной бездарности... Настоящий Ки-
тай! Но затем следуют нападки на цеховых литераторов, ко-
торых вся вина состоит в том, что в них есть жизнь, выражаю-
щаяся хоть криком, и что в них есть дарование, не терпимое
китайскою «нравственностью»...
Второе доброе дело, сделанное Цын-Киу-Тонгом, состояло
в том, что он отрекся от девушки, которую любил и которая
его любила, и продал ее в холодные и нечистые объятия ста-
рика, которого она не любила и супружеские отношения с ко-
торым, следовательно, были для нее поруганием, ибо только
одна любовь, как преобладающее духовное начало, освещает и
самый союз чувственный... Но китайцы думают об этом навы-
ворот, задом наперед, как и обо всем, подлежащем разуму,
который заменен у них церемонией): удивительно ли, что гнусное
действие китайского чорта, Цын-Киу-Тонга, они сочли бла-
городным и благим?.. Третье доброе дело Цын-Киу-Тонга
состояло в том, что он уронил слезу, из которой зародилось
солнце, и — забыв свое хвастовство не принимать прощения
иначе, как со всеми товарищами своего падения,— вероломно
воспользовался соблазнительными предложениями богдыхана
Тиена... Уж и видно, что китайский чорт,— ни искры бла-
городства и чести!..
Тем сказка и кончается: на этом месте и закрывает книгу
глубоко скучающий читатель. Мы в начале статьи указали на
европейские сочинения, которые подали китайскому мандарину
с пятью бубенчиками основную мысль книги, а об изложении
сказали, что оно оригинально, т. е. чисто китайское; но ви-
новаты — мы ошиблись: по «сочинительским» замашкам, оно
есть подражание известному российскому сочинению с раскра-
шенными лубочными картинками «Не любо, не слушай, а лгать'
не мешай»; по краскам и вообпде художественной отделке,
оно есть подражание тоже известным российским сочинениям,
вышедшим из народных суздальских литографий, а именно:
«Как мыши кота погребают» и «Как пришел Яков, ерша
смякал»...
Что касается до перевода этого китайского уродца 5-го
класса,— он довольно плох. Заметно, что кяхтинский промыш-
ленник не знает первых оснований русского языка, не знает
одного из самых главных правил русского синтаксиса, что дее-
причастие придаточного и глагол главного предложения долж-
ны непременно иметь одно подлежащее и что иначе будет
468

выходить галиматья. По этой причине кяхтииский промышленник
беспрестанно впадает в китаизмы,— чему следуют доказательства:
«А потому он продолжал сгущение массы своего тела и наконец
достиг до того, что, опустясь(?) почти к самой земле, горизонт
его зрения ограничивался уже небольшою дугою всего шара»
(ч. 1, стр. 86). Кто же опускался к земле — он или горизонт?—
«Действительно, употребив небольшое усилие, ход с треском
развалился» (ч. 1, стр. 102). Ход употребил небольшое усилие
и с треском развалился... очень хорошо!— «Обхеатя толстый
сук, на котором он сидел, глаза его приходились у самой шел-
ковой ткани» (ч. III, стр. 168). Глаза обхватили толстый сук
и пришлись у самой шелковой ткани... Превосходно! — Ну.
у , кяхтинские промышленники не похвалятся особенною грамот-
Ч^^ностию!..
.,..'. ('я»т•'""'"
83. История России в рассказах для детей. Сочинение
Александры Ишимовой. Часть шестая.
Санкт-Петербург. В тип. Фишера. 1840. В 12-ю д. л.
445 стр. *
Наконец прекрасный и общеполезный труд г-жи Иши-
мовой доведен до окончания. Начав свою историю в 1837-м году,
г-жа Ишимова издала тогда же четыре первые части, доведен-
ные до вступления на престол императрицы Елисаветы Петровны.
В пятой части, вышедшей в 1839-м году, кроме истории Елиса-
веты, рассказывается царствование Екатерины Великой, ко-
торое занимает самую большую часть книги и которое, до
г-жи Ишимовой, никем не было еще рассказано детям в такой
подробности. Теперь вышла шестая и последняя часть «Истории»,
содержащая в себе царствование императоров Павла 1-го и
Александра Благословенного, которые также до сих пор не
были еще подробно рассказаны детям. Таким образом г-жа
Ишимова довершила свой прекрасный подвиг, доставив воспи-
тывающемуся поколению русских книгу, из которой они могут
вполне ознакомиться с отечественною историею.
Если б мы не знали, что труд г-жи Ишимовой обратил на
себя всеобщее внимание, что книга ее не 'только включена
всеми благоразумными родителями в число книг, необходимых
при домашнем воспитании, но и принята во многие казенные
и частные учебные заведения,— мы много могли бы наговорить
о достоинствах ее как относительно плана и выбора фактов,
так и относительно самого изложения. Но мы уверены, что чргга-
тели давно уже знакомы с этою прекрасною книгою, и нам
остается только известить их о выходе последней, шестой ее части.
Эта последняя часть, вместе с предшествовавшею ей пятою,
тем важнее для нашей детской литературы, что составляет в ней
совершенную новость, изъясняя в подробных и чрезвычайке
469

завлекательных рассказах ведикое в бытии России время от
1762 до 1825-го года — историю Екатерины и Александра,
чего до сих пор еще никто не мог у нас сделать. Дети имеют
теперь полную историю России, представленную не в сухих,
отрывочных фактах, но в прелестных рассказах, соединяющих
в себе всю занимательность анекдота с достоверностью и важ-
ностью истории; а статьи, подобные, например, «Состоянию
Европы в первые четыре года царствования императора Але-
ксандра 1-го» (в VI-й части) или «Отечественной войне» (там же),
годились бы и не для одних детей малолетних. Сверх того,
подвиги Александра, вместе с делами благости императрицы
Марии Федоровны, г-жа Ишимова умела рассказать с таким
глубоким сочувствием добру, что за несколько страниц ее книги
можно отдать целые сотни так называемых детских книжек,
набитых пошлыми «моральными сентенциями», которые так
гибельны для развивающейся души ребенка, представляя ему
добро чем-то обрядным, мертвым. Живая действительность,
выражаемая историею, особенно так рассказываемою, как рас-
сказывает ее г-жа Ишимова,— вот самое лучшее нравоучение.
Дайте ребенку прочесть такой рассказ и не говорите ему, что
добро привлекательно, а зло отвратительно: он уж ощущает
это и без ваших объяснений, — и этого ощущения вы никак не
внушите ему вашими мертвыми, отвлеченными нравоучениями,
хотя бы они выражены были и в самых трескучих, эффектных
фразах.
С этой стороны «История» г-жи Ишимовой неоцененна,
и мы снова рекомендуем ее вниманию тех, кто не успел еще
ознакомиться с нею.
84. История для детей. История древних народов. Подарок
детям на новый 1841 год. Синкт-Петербург. В тип.
Алипанова. 1841. В 12-ю д. л. 84 стр.1
Появление этой маленькой и красивой книжки особенно
радует нас. Всем известно, наша детская литература так бедна,
что всё, сколько-нибудь сносное, составляет для нее важное
приобретение; но «История древних народов» г. Студитского
так хороша, что и во множестве прекрасных книг для детского
чтения была бы из лучших. Судите же, какую цену должна
она иметь теперь! Несмотря на ее малость, она содержит в себе
фактов и вообще «дела» гораздо больше, чем большая часть
толстых «руководств ко всеобщей истории»; в ее изложении
есть система, с которою мы совершенно согласны, во взгляде
на предметы видна свежесть современности. Но вместе с тем
в ней есть и большие недостатки, которые тем неприятнее ви-
470

деть, что они произошли не от недостатка сведений или таланта
у автора, но от какой-то странной случайности. Во-первых,
она начата не с начала: история должна заставать людей уже
в форме политических обществ; тут очень бы не мешало введение,
составленное из предварительных общих геологических, зооло-
гических и антропологических взглядов на планету. Во-вторых,
для облегчения памяти детей книжка могла б быть вчетверо
больше, и от этого была бы вчетверо лучше, а в настоящем
ее виде ее прекрасная система и архитектоническая общность
для детей потеряны. И как бы легко было это сделать, наполнив
ее анекдотами, характеризующими семейный и гражданский
быт древних народов, их нравы и обычаи, лица их героев! Сколько
таких анекдотов у одного Геродота, к которому уже и прибегал
г. Студитский в своей книжке! Наконец, больше всего не нра-
вится нам в этой, впрочем, прекрасной «Истории для детей»
ее китайская орфография, которой отличительный характер
состоит в множестве заглавных литер, торчащих длинными
шестами без всякой разумной причины и безобразящих непри-
ятною для глаз пестротою красивое издание. Но это безделица,
о которой мы замечаем мимоходом.
Вообще же книжка г. Студитского — прекрасный пода-
рок детям на новый год и может, во всех отношениях, назваться
гениальным произведением в сравнении с пошлою компиляциею
Ламе-Флёри.г Желаем от всей души, чтоб г. Студитский продол-
жал свое прекрасное предприятие и не медлил выдачею следу-
ющих книжек своей «Истории для детей».
85. Русский театр в Петербурге.2
Театральная летопись наша — так уже пришлось, не наша
вина — начинается на новый год шумно, размашисто,— начи-
нается удивительною вещию, которая значится на афише так:
Александр Македонский. Историческое пред-
ставление в пяти действиях, в стихах, с хорами и воен-
ными маршами, соч. М. М. Действие 1-е: Два царя.
Действие 2-е: Победитель. Действие 3-е: А м а-
зонская царица. Действие4-е: Мать и сын. Дей-
ствие 5-е: Падение Персиды. Действие проис-
ходит в Персии, за 330 <лет> до Р. X. Акты первый и
второй — при Киликийских ущельях; акт третий в Ва-
вилоне; акт четвертый: 1-я сцена — в Вавилоне,
2-я в пещере близ Экбатаны; акт пятый: 1 и 2-я сце-
ны в Персеполе, 3-я на границе,Бактрианы.
Действующих лиц в этом историческом представлении —
тридцать четыре, не считая хора жрецов вечного огня, ама-
471

зонок, оруженосцев, свиты Александра, двора Дария, жителей
Вавилона, войск обоих царей,— что в совокупности может
составить миллиона два, по крайней мере, ибо, известно по
истории, Вавилон был город многолюдный, войска Дария
^рромана бесчисленны, так что тридцатитысячное. войско
Александра казалось перед ними не более, как вахт-парадом.
Подлинно великолепное «историческое представление»:
и хоры, и марши, и пожар на сцене, и амазонки, и войска, и
жрецы, и целое народонаселение Вавилона... Недостает только
цыган, а будь они,— и мы поздравили бы публику Александ-
рийского театра с великим приобретением, какого она не имела
еще...
С именем Александра Македонского возникает в душе
созерцание чего-то бесконечно-колоссального — одна из тех
исполинских фигур, которые, подобно древнему Атланту,
в состоянии поддерживать на^ раменах своих здание вселенной.
Александр был последним цветом греческой жизни,— и каким
роскошным, пышным, благоуханным цветом! Огонь вспыхи-
вает ярче, готовясь угаснуть в лампе: Александр Македон-
ский был последнею и самою яркою вспышкою лучезарного
огня греческой жизни, уже потухавшего в самой Элладе — своем
прекрасном отечестве, и тем сильнее отразившемся на полуди-
ком севере, у полудиких македонян. Есть у всякого народа
свои представители, в характеристических чертах которых
отпечатлевается весь народ, вся особенность его духа, вся
особенность его формы. Много было таких представителей у
греков; но я не знаю образов более типических, фигур более
колоссальных, как эти, словно изваянные из мрамора, лица:
Гомер, Платон и Алкивиад,— первый, как представитель
греческой поэзии; второй, как представитель греческой фило-
софии; третий, как представитель греков в политической и
частной их жизни. Надобно было, чтоб подле этих трех стал
четвертый образ, четвертое лицо, которое, усвоив себе всю
жизнь трех предшествовавших, заслонило их собою в; глазах
человечества, облекшись в мифическое величие, и, под именем
Искандера, наполнило собою даже невежественный мухам-
меданский Восток нашего времени. Сын знаменитого царя,
воспитанник великого Аристотеля — ученика «божественного
Платона» (ученика Сократова), отрок Александр знает наизусть
«Илиаду» и жалуется, что победы отца его Филиппа похищают
у него средства к будущей громадной славе. Двадцатидвух-
летний государь, он снова усмиряет восставшие, при известии
о смерти отца его, народы; в это время его перых побед распро-
страняется слух о его будто бы внезапной смерти, и восставшая
Греция силится осуществить мечту о былой свободе,— Але-
ксандр снова завоевывает Грецию, и завоевывав! ее столько же
472

силою меча, сколько и силою своего благородного духа, своего
великого гения. Он является в Греции не варваром-победителем,
но истинным афинянином. Разрушив до основания Фивы,
он щадит дом поэта Пиндара; в мщении афинянам доволь-
ствуется только изгнанием нескольких лиц, особенно восставав-
ших на него; идет к цинику Диогену, позволяет ему просить
каких угодно милостей; переправившись с войском в Малую
Азию, приносит жертву на гробе Ахилла, громко ревнуя этому
герою баснословной древности, что он имел другом Патрокла
и певцом Гомера. Разбив персиян при Гранике и разрубив
в Гордии знаменитый Гордиев узел, Александр жестоко за-
немогает; его предостерегают безыменным письмом против
врача его, будто бы подкупленного Дарием отравить его:
Александр подает врачу письмо и в ту же минуту выпивает ле-
карство. Не видно ли здесь того, что составляет сущность евро-
пейского духа и отличие Европы от Азии,— того, что некогда
явилось в Европе средних веков рыцарством?.. Известно, как
благородно, как человечески, как европейски поступил он
с плененным семейством Дария после битвы при Иссе! Разбив
Дария во второй раз, он оставляет Персию, будто не заботясь
о покорении ее, как о деле уже решенном, завоевывает восточ-
ный берег Средиземного моря (Сирию, Палестину), освобождает
от персидского ига Египет, основывает город Александрию —
столицу всемирной торговли и всемирного просвещения, заве-
щанного ей умирающею Грециею; оттуда переходит ливийские
степи, чтоб чрез прорицалище Юпитера — Аммона удостоверить
мир в своем божеском происхождении. Какая ненасытимая
жажда деятельности! Для этой необъятной души тесен был мргр!
Герой и представитель древнего мира, Александр не мог на-
сытиться созерцанием своего величия и, может быть, покоряясь
невольно духу греческого язычества, не мог искренно не усо-
мниться в своем человеческом происхождении и не увидеть
в себе нового Иракла-полубога, сына Олимпии, жены Филиппа, и
Зевса-громовержца,отца богов и человеков!.. И было отчего загор-
диться этому человеку: в нем жили миры, народы и века; его
думы не принадлежали какой-нибудь стране, но всей известной
тогда части земного шара,— не принадлежали какому-нибудь
народу, но всему человечеству; его власть признана была все-
ленною не посредством грубой материальной силы, но авто-
ритетом гения, который, порабощая, освобождал, который,
собирая дани и клятвы в верности, давал греческое просве-
щение и законы... Александр сделался царем народов и царей,
властелином мира — он, начальник тридцатипятитысячного
войска! Но это войско было — македонская фаланга. Видите
ли: могущество Александра зависело от того, что в его личности
отразился генртй Европы... Одержав последнюю решительную
473

победу над Дарием при Арбеллах и покорив Вавилон и Сузу,
Александр с торжеством входит в Персеполь. Упоенный своею
славою, он предается наслаждению со всею силою великой
души, которая ни в чем не знает меры. В угоду своей любовнице,
он сожигает Персеполь; но, устыдясь этого поступка, снова
предается войне и преследует Дария. Увидев Дария, умира-
ющего от ран, нанесенных ему изменником-сатрапом, Але-
ксандр заливается слезами и велит предать тело царственного
врага своего со всеми почестями, приличными его сану и сообраз-
ными с обычаями страны. И вот он объявляет себя царем Азии,
покоряет Гирканию, Бактриану, проходит Кавказские горы и
первый из греков узнает о существовании Каспийского моря.
Возвратясь в Бактриану, он убивает на пиру друга и спасителя
жизни своей. Жалкое заблуждение, горестный поступок!
Но и тут Александр был Александром: в то время, как персид-
ские деспоты хладнокровно отдавали палачам ближних своих,
друзей и родственников, и заставляли трепетать рабским стра-
хом даже отцов и матерей, жен и детей своих,— Александр
убивает друга на пиршестве собственною рукою, в припадке
гнева, усиленного неумеренным употреблением вина: просту-
пок человека, но не возмутительное действие азиатского дес-
пота! И как горько оплакал Александр свой проступок!
Он лежал несколько дней на полу, не принимая пищи, испуская
вопли и терзая волосы на голове своей! Он говорил: «Как увижу
я, как буду смотреть я в глаза престарелой матери Клита, когда
она спросит меня о своем сыне!» Видите ли: царь почти всего
света боялся бедной старухи, участь которой зависела от одного
движения его пальца! Это Европа — страна мысли, разума,
свободы, человечности! По возвращении из Индии, он лишает-
ся любимца своего Эфестиона, и эта потеря повергает его
в беспредельную горесть: какая высокая душа, какое любящее
сердце!.. Смерть пресекает гигантские планы, начертанные
им для судеб покорного ему мира: он умирает в Вавилоне
тридцати двух лет от роду.
Какое великое поприще! Сколько великих дел — в тридцать
два года! Понятно, что этот гений сделался легендою мира,
мифом истории. Египтяне и другие народы воздавали божеские
почести его бренным остаткам; фантазия народов придала ему
баснословные действия, заставив его летать на грифах для обо-
зрения земного шара, спускаться на дно морское под стеклянным
колоколом, странствовать по мрачной области для отыскания
живой воды, встречаться с ужасными людьми-зверями и раз-
ными чудовищами, выслушивать пророчество о своей смерти
от двух дерев в Индии, высоких, почти до неба, и из которых
одно называлось деревом солнца, а другое деревом луны,
и пр. и пр.
474

И вот какое дивное историческое лицо избрал героем
своей драмы какой-то неизвестный сочинитель, г. М. М., ве-
роятно, надеявшийся заменить талант беспримерною отвагою!
Может ли целая жизнь Александра Македонского быть содер-
жанием одной драмы? Где та живая мысль, которая стянула
бы в двухчасовой промежуток времени этот роскошный, много-
сложный эпос, который в своей магической действительности
не бледнеет, а горит лучезарным солнцем и при самой «Илиаде»?
Но — виноваты, мы забыли, что при некоторых оригинальных
российских драмах неуместны все вопросы, задаваемые фило-
софиею, историею и искусством; мы забыли даже, что нам не
следовало бы упоминать об историческом Александре, говоря
об «Александре Македонском». Ну, да уж так и быть: что на-
писано, то написано — пусть так и остается!
«Александр Македонский» г. М. М. есть одно из тех бедных
произведений, которые даже не возбуждают смеха, как ни смеш-
ны они противоречием между их претензиями и выполнением.
Рассказывать содержание этой драмы нет никакой возможности,
потому что в ней нет никакого содержания, а есть, вместо его,
какая-то путаница, составленная из пажей Александра Ма-
кедонского и турецких барабанов в оркестре его македонской
фаланги, из хоров, танцев, маршей, громких фраз, множества
лиц, которые бог знает для чего толкутся на сцене, ищут друг
друга, как в жмурках, говорят друг другу какие-то монологи
и думают, что они дело делают. Между действующими лицами
всех забавнее сам Александр Македонский: он показывается перед
публикою, и спящим, и декламирующим стихи из «Илиады», и
пьянствующим и со свечкою в руках зажигающим Персеполь; но
публика никак не понимает, зачем он перед ней является и чего от
нее хочет. Из Тамы, любовницы Александра, г. М. М. сде-
лал жену какого-то грека, влюбленную в Дария Кодомана и
мстящую его семейству. Александра он заставил влюбиться в
жену Дария Кодомана, а в Александра заставил влюбится какую-
то Фалестрису — изволите видеть— царицу амазонок, которая,
вместе с Тамою, отравляет Статиру, жену Дария. Лучшее
в пьесе — пажи, турецкий барабан и амазонки: в них (особенно
в турецком барабане) видно самобытное творчество г. сочи-
нителя, творению которого, кажется, пропета уже вечная
память...
День падения М и с с о л о н г и. Героическая драма
в трех действиях, в стихах, перевод с французского
Ф. Кокошкина.
Эта драма — не новость: она явилась на московской сцене
назад тому лет двенадцать или тринадцать, вскоре после
события, послужившего ей сюжетом,— а событие это, как
475

известно, было героический подвиг миссолунгских греков
во время борьбы Греции за свою независимость. Миссолунгцы,
осажденные войсками Ибрагима-паши и не находившие средств
к защите, решились взорвать крепость на воздух и погребсти
себя под ее развалинами. Это было в 1826 году, французы
тотчас сделали из исторического события чувствительную
драму, а покойный Ф. Ф. Кокошкин перевел ее стихами и
поставил на московской сцене. Событие было свежо у всех
в памяти, и драма, как piece de circonstance,* имела успех,
несмотря на длинноту свою и монотонность. Теперь, как прошло
уже четырнадцать лет после падения Миссолонги, и в эти че-
тырнадцать лет совершилось столько великих событий,—
«День падения Миссолонги» — не более как сценический ана-
хронизм.
Добрый гений. Трилогия-водевиль в трех сутках,
переделанная с французского Д. Ленским.
Еще чувствительная драма с водяными эффектами, но уже
не основанная на историческом событии. Граф Фридрих фон
Клингталь, готовясь жениться, перед свадьбою дает пир своим
холостым друзьям. Когда он выходит освежиться и переодеться
к венцу, в залу оргии вбегает девушка, Софья Вернер, умоляя
помочь ее погибающему отцу, который нуждается в 2000 фр.
Хотя из друзей графа некоторые и должны отцу этой девушки,
но ни один из них не почувствовал желания помочь ей. Разумеется,
ветреный граф-жених тотчас же дает ей нужную сумму. Из
всех его друзей, более других близкий к нему и любимый им —
маркиз фон Стелло был очень печален на холостом пиру своего
друга. Приехав от венца, граф в отчаянии: он не женился,
потому что его невеста уехала с другим, и этот другой — мар-
киз фон Стелло. Граф, разумеется, проклинает всё человечество,
а Софья Вернер, разумеется, старается изъявить ему свою
благодарность за спасение ее отца от самоубийства. Потом
эта Софья переряжается мальчиком и следует по пятам за гра-
фом, спасает его несколько раз от смерти, верного проигрыша
и пр. Граф встречается с Стелло и вызывает его на дуэль; тот
отказывается, но граф показывает ему эшарп, говоря, что он
получил его на тайном свидании с его женою. Они стреляются;
но полиция, благодаря Софье Вернер, приходит во-время.
При конце этой длинной, скучной, приторной, растянутой и
водяной мелодрамы — граф узнаёт в мальчике Софью Вернер,
мирится (очень эффектно) с Стелло и женится на Софье. Только —
больше ничего нет.
* пьеса, приуроченная к случаю (франц.).— Ред.
476

Роковое да!, или Хотелось, да не уда-
лось. Комедия-водевиль в одном действии, перевод
с французского С-ва.
Это роковое да! говорит молоденькая девушка Каролина на во-
прос нотариуса: хочет ли она выйти за старика-доктора Бурделя,
спасшего жизнь ее отцу (между тем, как она любит уже другого —
адвоката Дюпарка). Доктор воображает себя женатым несколько
дней, не зная того, что нотариус не утвердил брака его с Каро-
линою — потому, изволите видеть, что Каролина, сказав
«роковое да/», упала в обморок и не могла подписать свадебного
контракта: ну, а что за брак, не скрепленный подписью обоих
брачущихся? Всё это открывается; доктор отказывается от
Каролины, которая тут же и отдает свою руку Дюпарку.
Матушка Фетинья Тимофеевна, или
Свой своему поневоле друг. Ориги-
нальная шутка-водевиль в одном действии.
Богатый откупщик Бочкин собирается жениться на молодой
вдове Рогдаевой, которой автор водевиля хотел придать все
признаки знатного происхождения и принадлежности к боль-
шому свету и которая вышла у него какою-то разряженною
мещанкою. Ну, да это уж так заведено у нас: все наши сцени-
ческие княжны, княгини и графини, как две капли воды, похожи
на горничных из домов среднего класса: те же ужимки, те же
поговорки, то же кривлянье. Г-жа Рогдаева хоть и гнушается
Бочкиным — человеком* низкого происхождения, но решается -
выйти за него потому только, что он богат. Бочкин дает вели-
колепный обед, к которому приезжает и невеста с своей ку-
зиной-княгиней. Лишь только гости сели за стол, вламывается
в комнату мать Бочкина, простая женщина, повязанная плат-
ком, в кофте: она издалека приехала посмотреть на сына и на
его невесту. Невеста и княгиня пугаются; жених смущается
от мещанских приемов и поговорок старухи, которая, заметьте,
умнее и натуральнее всех в этой «шутке»,— и свадьба расстра-
ивается; невеста с княгинею уезжает, гости расходятся,
а мать читает сыну нравоучение, чтоб он вперед не в свои
сани не садился, и убеждает его жениться на купчихе, говоря,
что «свой своему поневоле друг».
Ни статский, ни военный, не русский
и не француз, или Приезжий из-за
границы. Романтическая (?!) шутка-водевиль в од-
ном действии, соч. П. Григорьева (подражание фран-
цузскому).
Помните ли вы «Нового Недоросля» г. Навроцкого — того
самого «Нового Недоросля», который так торжественно был
477

ошикан в театре, того самого, г. Навроцкого, который, с горя
от такого неожиданного реприманта и такой беспримерной
конфузии, объявил себя в «Северной Пчеле» кандидатом в
гении?1 Вспомнили? Ну так, хоть верьте, хоть не верьте, а
«Новый Недоросль» нашел себе подражание в «Ни статский,
ни военный» и пр., а г. Навроцкий нашел себе опасного сопер-
ника в особе г. Григорьева 1-го, который доселе обнаруживал
самобытное дарование по части переделывания французских
водевилей...
У Петра Николаевича Эразмова (какая романическая
фамилия!) живет в доме Лидия Петровна Линская (опять ро-
маническая фамилия!..); он вдовец, а она девушка-сирота,
воспитанная в его доме и теперь воспитывающая его сына,
мальчика девяти лет. Она втайне «обожает» своего благодетеля,
а благодетель ревнует ее к Евгению Сюрминскому (что за
мастер г. Григорьев выдумывать фамилии!..), Митрофанушке-
путешественнику, который одет шутом, говорит и делает
глупости, потому, видите ли, что ездил за границу, что, по вельми
глубокомысленной догадке г. Григорьева, всё равно, что сде-
латься дураком. Как бы то ни было, однако ж недоразумение
объясняется,— и благодетель женится на сиротке, а Митрофан
с носом. Всё это длинно, растянуто, скучно; остроты самые
аляповатые, куплеты самые плоские.
,)

^^g^lpp^
86. СТИХОТВОРЕНИЯ М. ЛЕРМОНТОВА.
Санкт-Петербург. 18401
Теперь гонись за жизнью дивной
И каждый миг в ней воскрешай,
На каждый звук ее призывный
Отзывной песнью отвечай!
Веневитинов"
Все говорят о поэзии, все требуют поэзии. Повидимому, это
слово для всех имеет такое ясное и определенное значение, как,
например, слово «хлеб» или еще более — слово «деньги».
Но когда только двое начнут объяснять один другому, что
каждый из них разумеет под словом «поэзия», то и выходит
на поверку, что один называет поэзиею воду, другой — огонь.
Что ж, если бы все-то так называемые любители поэзии загово-
рили о предмете своей любви! Это была бы настоящая картина
вавилонского смешения языков! И очень естественно: если
трудно определить поэзию ученым образом, то еще труднее
намекнуть на ее значение повседневным языком общества,
всем и каждому равно понятным. Если б вам и удалось это,
вы всё-таки удовлетворите только людей, которые с вами сим-
патизируют, которые одинаково с вами настроены. В самом де-
ле, если я под словом «поэзия» разумею размеренные и зариф-
менные строчки, заключающие в себе правила добронравия и
добродетели, то как вы убедите меня, что поэзия есть воспро-
изведение, живопись явлений жизни? Если я под словом «идеа-
лизирование» разумею представление действительности со-
всем не так, как она есть, — ходули мыслей, дыбы чувства, то
как уверите вы меня, что «идеализирование» действительности
есть только подчинение взятых из нее материалов известной
цели, извлечение из нее, так сказать, ее сущности и сочленение
в живое и органическое целое разнородных, повидимому, ча-
стей? Если я под словом «вдохновение» разумею нравственное
опьянение, как бы от приема опиума или действия винного
хмеля, исступление чувств, горячку страсти, которые заста-
вляют непризванного поэта изображать предметы в каком-то
безумном кружении, выражаться дикими, натянутыми фраза-
479

ми, неестественными оборотами речи, придавать обыкновенным
словам насильственное значение,— то как вразумите вы меня,
что «вдохновение» есть состояние духовного ясновидения,
кроткого, но глубокого созерцания таинства жизни, что оно,
как бы магическим жезлом, вызывает из недоступной чув-
ствам области мысли светлые образы, полные жизни и глубо-
кого значения, и окружающую нас действительность, нередко
мрачную и нестройную, являет просветленною и гармони-
ческою?.. Поэзия и наука тождественны, если под наукою
должно разуметь не одни схемы знания, но сознание кро-
ющейся в них мысли. Поэзия и наука тождественны, как
постигаемые не одною какою-нибудь из способностей нашей
души, но всею полнотою нашего духовного существа,
выражаемою словом «разум». В этом отношении они рез-
кою чертою отделяются от так называемых «точных» наук,
не требующих ничего, кроме рассудка, и разве еще во-
ображения. Можно быть очень умным человеком и не понимать
поэзии, считать ее за вздор, за побрякушку рифм, которою
забавляются праздные и слабоумные люди; но нельзя быть ум-
ным человеком и не сознавать в себе возможности постичь
значение, например, математики и сделать в ней, при усиленном
труде, большие или меньшие успехи. Можно быть умным,
даже очень умным человеком и не понимать, Что хорошего
в «Илиаде», «Макбете» или лирическом стихотворении Пушкина;
но нельзя быть умным человеком и не понимать, что два, умно-
женные на два, составляют четыре, или, что две параллельные
линии никогда не сойдутся, хотя бы продолжены были в бес-
конечность. Ясно, что под словом «точных» истин разумеются
те истины, которых очевидности и непреложности не может
не признать ни один человек в мире, не лишенный здравого
смысла, прежде всего отличающего людей от животных. В этом
отношении наука, в высшем ее значении, т. е. философия,
и поэзия — повторяем — тождественны: та и другая равно
далеки от того, что имеет хотя вид «точности». Но в хаотической
борьбе и противоположности понятий, убеждений и вкусов
насчет произведений искусства внимательный взор открывает,
как и во всех великих явлениях жизни, торжество единства,
которое тем выше и поразительнее торжества «точности», чем,
повидимому, неопределеннее и неуловимее для рассудка сущность
искусства. Океан времени, смывший с лица земли греческие
республики, вынес имена: Гомера, Гезиода, Эсхила, Софокла,
Пиндара, Анакреона,— и теперь все, считающие себя причастни-
ками даров вдохновения, охотно или поневоле, всё-таки дивятся
этим именам. Удачно сделанная копия с Аполлона Бельведер-
ского возбуждает всеобщий восторг, а оригиналам, состоящим
из двух кусков мрамора, нет цены. Невежды, зевающие от драм
480

Шекспира и втайне предпочитающие им мыльные пузыри
водевилей, вслух хвалят Шекспира и оскорбляются, если с ним
сравнивают кого бы то ни было. Но это работа времени: в пест-
роте современности торжество единства мнения еще порази-
тельнее, ибо оно есть вместе и торжество разумности над близо-
рукою ограниченностью, над борьбою мелких страстей. Пуш-
кин явился у нас во времена классической неподвижности,
и потому как благосклонно и приветливо встретило его мо-
лодое поколение, так неприязненно и сурово приняло его ста-
рое поколение, и в особенности записные поэты, литераторы
и словесники того времени. Но истина взяла свое,— и, не-
смотря на смешанные крики и ожесточенные споры, общее
мнение тотчас же превознесло имя молодого поэта превыше
всех поэтических лауреатов, прежде его и при нем бывших.
Но это торжество единства над разнообразием и противо-
речием во мнениях о таком неопределенном и неточном пред-
мете, каково искусство, выходит не из множества, не из толпы,
но от немногих и избранных переходит в толпу. Не все могут
и не все должны понимать изящное; его понимают только немно-
гие избранные. Кто по натуре своей есть дух от духа,— тот по
праву рождения причастен всех даров духа, недоступных плоти
и ее душе — рассудку. Рассудок становит человека выше всех жи-
вотных; но только разум делает его человеком по превосходству.
Рассудок не шагает далее «точных» наук и не понимает ничего,
выходящего из тесного круга «полезного» и «насущного»; ра-
зум же объемлет бесконечную сферу сверхопытного и сверх-
чувственного, делает ясным непостижимое, очевидным — не-
определенное, определенным —«неточное». Искусство принад-
лежит к этой сфере бытия, доступной только разуму, — и
потому понимать поэзию нельзя выучиться, так же, как нельзя
выучиться писать стихи. Восприемлемость впечатлений изящ-
ного есть своего рода талант: она не приобретается ни наукою,
ни образованием, ни упражнением, но дается природою. По-
стижение поэзии есть откровение духа, а таинство откровения
сокрывается в натуре человека; между тем, известно, что натуры
людей разнообразны до бесконечности и представляют собою
бесконечную лестницу с бесконечными ступенями — снизу
вверх или сверху вниз, смотря по тому, с которого конца
будете смотреть на нее. Поэзия первоначально воспринимается
сердцем и уже им передается голове. Потому, чье сердце же-
стко и черство от природы для воспринятия впечатлений изящ-
ного,— окружите его с малолетства произведениями искусства,
толкуйте ему целую жизнь о поэзии,— он приобретет только
навык к ее формам и приучится судить о их внешней отделке;
но сущность творчества навсегда останется для него тайною,
которой он и подозревать не будет. И таких людей, чуждых
31 Белинский, т. IV 481

поэзии по натуре своей, несравненно больше, чем людей, ода-
ренных инстинктом изящного. Почему же это?— Потому же,
почему число художников относится к толпе, как единица
к миллиону.— А почему же существует это отношение? На
такой вопрос дает превосходный ответ Моцарт Пушкина,
говоря Сальери:
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни; х
Все предались бы вольному искусству.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
Обыкновенно, толпа так же холодна и равнодушна к искус-
ству, как привержена и предана пользе;— и поэт имеет полное
право, в порыве благородного негодования, отвечать на ее
бессмысленные крики:
Молчи, бессмысленный народ,
Поденщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий.
Ты червь земли, не сын небес;
Тебе бы пользы всё — на вес
Кумир ты ценишь Бельведерский.
Ты пользы, пользы в нем не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!.. Так что же!
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь...2
Но чем равнодушнее и холоднее толпа к делу искусства,
тем выше и поразительнее торжество искусства над толпою:
невольно подчиняясь влиянию избранников природы, оно
признает его автономию,* несмотря на его «неточность», и тем
йамым делает явным единодержавие разума. И поэт, существо,
называющее пользу — этот идол толпы — презренною, поэт
возбуждает к себе суеверное удивление толпы, сбирает дань
ее рукоплесканий, возбуждает в ней восторг своим появлением.
Это такое явление, перед которым поневоле задумается са-
мый жаркий поклонник «полезного», постигший всю глубину
«точной» премудрости...
* Автономия есть право предмета, основанное не на внешних ува-
жениях, как-то: пользе, предании (traditio) или постороннем авторитете,
но на сущности самого предмета. Впрочем, это слово довольно удовле-
творительно объяснено даже в русском «Энциклопедическом лексиконе».
Любопытные могут справиться в первом его томе.
482

Итак, оставим в стороне всех врагов изящного; забудем о
равнодушии толпы к делу искусства и не будем бояться, что
одни нас не поймут, другие с нами не согласятся, а третьи будут
над нами смеяться,— и возвратимся к вопросу^ которым мы
начали статью: что такое поэзия? Только во дни кипучей и
не искушенной опытами жизни юности человеку сродно питать
благородное, но несбыточное желание — уверить весь свет в исти-
не своих убеждений, одинаковым языком и с одинаковым жаром
говорить со всеми о том, что доступно только некоторым, и огор-
чаться, что некоторые не понимают того, чего и не дано, и не нужно
им понимать.. .Будем говорить для всех и всем, но будем надеяться
только на отзыв немногих... И что ж, разве это не великое
счастие — пробудить полет к высокому в иной дремлющей
душе? Разве это не великое счастие — родить к себе сочувствие
в сердце, которого мы никогда не знали и не узнаем, которое
живет, может быть, в далеком от нас уголку этого мира, но
которое от наших строк забьется в лад с нашим сердцем и,
в общем человеческом интересе, сознает свое родство с нами по
духу, в ознаменование торжества духа над условиями простран-
ства и времени!..
Что же такое поэзия?— спрашиваете вы, желая скорее
услышать решение интересного для вас вопроса или, может
быть, лукаво желая привести нас в смущение от сознания нашего
бессилия решить столь важный и трудный вопрос... То или
другое — всё равно; но прежде, чем мы вам ответим, сделаем
вопрос и вам, в свою очередь. Скажите: как назвать то, чем
отличается лицо человека от восковой фигуры, которая чем с
большим искусством сделана, чем похожее на лицо живого
человека, — тем большее возбуждает в нас отвращение? Ска-
жите: чем отличается лицо живого человека от лица по-
койника?— Ведь форма одинаково правильна в том и дру-
гом, те же части и та же соответственность и стройность
в частях? Отчего эти глаза так светлы, так полны смысла и
разумности, что вы читаете в них какую-то мысль, что они как
будто хотят сказать вам что-то задушевное и любовное; а те —
так тусклы, стеклянны?.. Дело ясное: в первых есть жизнь,
а во вторых ее нет. Но что же такое эта «жизнь»? Мы знаем
процессы человеческого тела, знаем, что жизнь человека — в его
организме, что она продолжается вместе с обращением крови
в его жилах и прекращается вместе с прекращением крово-
обращения; но мы знаем также, что наш организм не машина,
которая заводится или останавливается, подобно часам, чрез
известное колесо или известный орган. И чем дальше углубимся
мы в таинство организма, чем, повидимому, ближе будем к тайне
жизни,— тем на самом деле будем дальше от нее, тем неулови-
мее будет она для нас. Но мертвые бывают и между живыми,
483
31*

так же как и живые между мертвыми, ибо что жизнь для жи-
вотного, то смерть для человека; что жизнь для ирокеза,
то смерть для европейца; что жизнь для раба житейских нужд
и пользы, который ничего не видит дальше удовлетворения
потребностям голода и кармана или мелкого тщеславия,— то
смерть для человека мыслящего и чувствующего. И что сущест-
вует в идее, то выражается в формах: посмотрите, какое живот-
ное лицо у этого человека, с сонными и мутными глазами, с
апатическим выражением,— толстого, одержимого одышкою,
сейчас только плотно покушавшего,— и посмотрите, каким
огнем сверкают черные глаза этого худощавого, бледнолицого
человека, какая подвижность в его физиономии, сколько
страсти в его голосе! Не правда ли, первай — мертвец;
другой — полон жизни? Но жизнь бесконечно разнообразна
в своих проявлениях. Тигр полон жизни в сравнении с чере-
пахою, но жизнь его всё-таки чисто органическая, животная;
ее источник — горячая кровь, обильные электричеством нервы.
Так и в ином человеке много жизни, но эта жизнь не поко-
ряет вас себе неотразимым обаянием, и вы готовы сказать ей:
В ней признака небес напрасно не ищи:
То кровь кипит, то сил избыток!
Скорее жизнь свою в заботах истощи,
Разлей отравленный напиток!1
Бесконечное расстояние разделяет человека страсти от чело-
века чувства; но еще большее расстояние разделяет человека,
оставшегося при одном непосредственном чувстве, от человека,
в котором рабский инстинкт, хотя бы даже и благородных наклон-
ностей, перешел в свободное сознание, которого чувство про-
светлено мыслию. Нигде жизнь не является столько жизнию,
как в сфере духовных интересов и разумного сознания, кото-
рые движут волею человека и поддерживают ее неистощимую
деятельность: это самый пышный цвет жизни, ее высшее развитие,
ее высшая ступень, это жизнь по превосходству; в сравнении
с нею всякая другая, низшая степень жизни, есть настоящая
смерть. Но жизнь всегда жизнь, в чем бы ни проявлялась она,
на какой бы степени развития ни стояла. Неизмеримо расстоя-
ние, разделяющее духовную жизнь гения от бессознательных
явлений природы, но и в природе, даже на самых низших
ступенях ее развития, жизнь является святым и великим таин-
ством. Дух человеческий с безграничным упоением прислушива-
ется к прозябению дольней лозы, К: подводному ходу морского
гада;2 к шелесту листьев, колеблемых в знойный полдень летним
ветерком: он сознает с ними свое родство; он чует в них незримое
присутствие, слышит в них веяние того же бессмертного духа
жизни, который, подобно огню Прометееву, живит и его соб-
484

ственное существование. Для живого человека природа всюду
является одушевленною: он слышит ее голос и в безмолвном
образовании металлов, в таинственной лаборатории недр
земных, и завывание ветра,— там, у полюсов, в царстве вечной
зимы и смерти, на звонких льдах воздымающего пушистые
вьюги; в приливе и отливе вод она видит как бы тяжелое,
напряженное дыхание исполинской груди седого старца-океана...
Полон таинственной думы для души нашей чернеющийся вдали
лес, и когда подходим мы к нему, нами невольно овладевает
какая-то детская робость, какой-то мистический, но полный
обаяния ужас,— и мы повторяем с поэтом:
О чем шумит сосновый лес?
Какие в нем сокрыты думы?
Ужель в его холодном царстве
Затаена живая мысль?
Порой, во тьме пустынной ночи,
Былых веков живые тени
Из глубины его выходят
И на людей наводят страх.
С приходом дня уходят тени;
Следов их нет; лишь на вершинах
Один туман, да, в темной грусти,
Ночь безрассветная лежит...
Какая ж тайна в диком лесе
Так безотчетно нас влечет,
В забвенье погружает чувство
И тайны новые рождает в нем?..
Ужели в нас дух вечной жизни
Так бессознательно живет,
Что в царстве безотрадной смерти
Свое величье сознает?..1
Нет, не бессознательность, но чувство своего сродства,
своей общности, своего тождества со всем великим царством
жизни заставляет наш дух видеть свое отражение в таинственных
явлениях природы!.. Повидимому, отторгнутый от общего
своею индивидуальностию, ставши в человеке личностию,—
дух наш тем живее и глубже чувствует свое таинственное
единство с бессознательною природою, которая не чувствует
своего единства с ним... В природе нет нашего духа, нов нас
есть дух природы, ибо закон бытия таков, что высшее необхо-
димо заключает в себе низшее? Да,"""у'" духа нашего есть общее
с природою,— и это общее есть жизнь, и потому-то она говорит
ему таким понятным и родственным языком, и всё в ней влечет
его к себе, всё,—
485

И блеск, и жизнь, и шум листов,
Сто звучный говор голосов,
Дыханье тысячи растений,
И полдня сладострастный зной,
И ароматною росой
Всегда увлаженные ночи,
И звезды яркие, как очи
Грузинки жарко-молодой...г
Неисчислимы и разнообразны предметы мира, но в них есть
единство, и все они — частные явления общего. Вот почему
философия говорит, что существует одно общее. Вздохи дыта-
щей груди жизни — ее частные явления рождаются и умирают,
приходят и преходят, а жизнь никогда не умирает, никогда
не преходит: так в океане рождаются волны, и волна гонит
волну, волна сменяет волну,— а океан всё так же велик и глу-
бок, так же живет и движется на своем бездонном, необъятном
ложе; а в его кристалле всё так же торжественно отражается
лучезарное солнце, и всё так же колышется и трепещет ночное
небо, усыпанное мириадами звезд. Каждый человек есть от-
дельный и особенный мир страстей, чувства, желаний, созна-
ния: но эти страсти, это чувство, это желание, это сознание —
принадлежат не одному какому-нибудь человеку, но составляют
достояние человеческой природы, общее всех людей. И потому,
в ком больше общего, тот больше и живет; в ком нет общего —
тот живой мертвец. Чем же выражается причастность человека
общему?— В доступности всему, что сродно человеческой на-
туре, что составляет ее сущность и характер; в праве сказать о се-
бе: «Я человек — и ничто человеческое не чуждо мне». Кто при-
частен общему, для того личные выгоды и потребности житей-
ские — интересы второстепенные, а природа и человечество—
главнейшие интересы. Чья личность есть выражение общего, тот
жаждет сочувствия ближних, трепетного упоения любви, крот-
кого счастия дружбы, жаждет волнений чувства, бурь и непо-
год жизни, борьбы с препятствиями; тот всё понимает, на всё
откликается: и в раззолоченных палатах, среди богатства и
роскоши, он слышит стоны нищеты и бедствия, и сердце его
содрогается, но не отвращается от их пронзительных доссонан-
сов; окруженный всем, что горячо любит он, что зовет родным
и милым,— он откликается на вопль и слезы вечной разлуки
и невозвратимой утраты и плачет о чужом горе, которого сам
не испытал; пылкий юноша,— он умеряет резкость своих
движений, смягчает силу своих порывов и благоговейно,
стыдливо, девственно опускает пламенные взоры в присут-
ствии старца, на лице которого сияет кроткий свет чувства,
дрожащий голос которого льется светлою волною любви;
486

согбенный летами старец,— он с умилением смотрит на резвое
дитя, которое по зеленому лугу гонится за пестрою бабочкою;
он радуется его детской радости, принимает участие в его мла-
денческой печали; он прощает заблуждение пламенной юности,
снисходителен к кипению ее порывистых страстей, он понимает
мгновенный пламень и внезапную бледность на ланитах моло-
дой девушки, ее тоскующий взор и немую горесть, волнение
ее молодой груди, и печаль без горя, и страх без беды, и радость
без причины... С благословением на устах, с умилением во взоре,
смотрит он на пылкую юность, которая кружится вихре жизни и,
полная надежд и отваги, гордая сознанием своей силы, спешит
без оглядки навстречу будущему, обольщаемая его заманчивою
далью, не зная и не желая знать его предательских обманов, —
и перед ним воскресает прошедшее его собственной жизни,
восстают милые призраки и знакомые образы невозвратимо
протекших лет, и, вместо резонерских поучений и докучного
ворчания, он повторяет про себя с грустно-радостной улыбкой:
...Так было прежде
Во время оно и со мной!1
Да, жить не значит столько-то лет есть и пить, биться из
чинов и денег, а в свободное время бить хлопушкою мух,
зевать и играть в карты: такая жизнь хуже всякой смерти, и
такой человек ниже всякого животного, ибо животное, повинуясь
своему инстинкту, вполне пользуется всеми средствами, данны-
ми ему от природы для жизни, и неуклонно выполняет свое назна-
чение. Жить значит — чувствовать и мыслить, страдать и бла->
женствовать; 2 всякая другая жизнь — смерть. И чем больше
содержания объемлет собою наше чувство и мысль, чем сильнее
и глубже наша способность страдать и блаженствовать, тем
больше мы живем: мгновение такой жизни существеннее ста
лет, проведенных в апатической дремоте, в мелких действиях
и ничтожных целях. Способность страдания условливает в нас
способность блаженства, и не знающие страдания не знают
и блаженства, не плакавшие не возрадуются. Когда Мефисто-
фель предлагает Фаусту все блага, все наслаждения, столь вы-
соко ценимые толпою,— Фауст отвечает ему:
Не думал я о наслажденьях.
Я кинусь в бурный чад страстей,
Упьюсь восторгами мучений;
Я ненависть любви, отраду огорчений
Сыщу в печальной жизни сей.
Святая истина от глаз моих сокрыта,
Высокой мудрости уму не суждено.
Всем горестям отныне грудь открыта,
И всем, что человечеству дано,
487

В самом себе хочу я насладиться,
И в ад и в небо погрузиться,
И грусть людей, и радость их испить,
С их бытием свое совокупить
И с ними, наконец, в уничтоженье слиться.*1
Да, всё постичь духом, всё обнять чувством, всем возобла-
дать и ничему исключительно не покориться — вот жизнь!
Но эта жизнь есть достояние тех немногих, которые стоят
в главе человечества, играют роль его представителей. Вот один
из них:
Всё дух в нем питало: труды мудрецов,
Искусств вдохновенных созданья,
Преданья, заветы минувших веков,
Цветущих времен упованья.
Мечтою по воле проникнуть он мог
И в нищую хату и в царский чертог.
С природой одною он жизнью дышал,
Ручья разумел лепетанье
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье;
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна.2
В этих двадцати стихах Баратынского о Гёте заключается
высший идеал человеческой жизни и всё, что можно сказать
о жизни внутреннего человека.
Но, кроме природы и личного человека, есть еще общество
и человечество. Как бы ни была богата и роскошна внутренняя
жизнь человека, каким бы горячим ключом ни била она вовне и
какими бы волнами ни лилась через край,— она неполна,
если не усвоит в свое содержание интересов внешнего ей мира,
общества и человечества. В полной и здоровой натуре тяжело
лежат^насещ^п^е судьбы родины; всякая благородная личность
глубоко сознает свое кровное родство, свои кровные связи с оте-
чеством. Общество, как всякая индивидуальность, есть нечто
живое и органическое, которое имеет свои эпохи возрастания,
свои эпохи здоровья и болезней, свои эпохи страдания и радости,
свои роковые кризисы и переломы к выздоровлению и смерти.
Живой человек носит в своем духе, в своем сердце, в своей
крови жизнь общества: он болеет его недугами, мучится его
страданиями, цветет его здоровьем, блаженствует его счастием,
вне своих собственных, своих личных обстоятельств. Разумеется,
в этом случае общество только берет с него свою дань, отторгая
* Из перевода г. Губера,
488

его от него самого в известные моменты его жизни, но не по-
коряя его себе совершенно и исключительно. Гражданин не
должен уничтожать человека, ни человек гражданина: в том
и другом случае выходит крайность, а всякая крайность есть /
родная сестра ограниченности. Лн)б,овь к отечеству должна
выходить из любви # человечеству? к?щ ч^ное тга обптёг6ГЛю- j
бить свою родину значит — пламенно желать видеть в ней (
осуществление идеала человечества и по мере сил своих спо-
спешествовать этому. В противном случае, патриотизм будет
китаизмом, г который любит свое только за то, что оно свое,
и ненавидит всё чужое за то только, что оно чужое, и не нара-
дуется собственным безобразием и уродством. Роман англича-
нина Морьера «Хаджи-Баба» есть превосходная и верная картина
подобного квасного (по счастливому выражению князя Вязем-
ского) патриотизма.2 Человеческой натуре сродно любить
всё близкое к ней, свое родное и кровное; но эта любовь есть
и в животных, следовательно, любовь человека должна быть
выше. Это превосходство любви человеческой перед живот-
ного состоит в разумности, которая телесное и чувственное
просветляет духом, а этот дух есть общее. Пример Петра Ве-
ликого, говорившего о родном сыне, что лучше чужой да хо-
роший, чем свовг да негодный,3— лучше всего поясняет и оправ-
дывает нашу мысль. Конечно, из частного нельзя делать пра-
вило для общего, но можно через сравнение объяснять частным
общее. Можно не любить и родного брата, если он дурной
человек, но нельзя не любить отечества, какое бы оно ни было:
только надобно, чтобы эта любовь была не мёртвым довольством
тем, что есть, но живым желанием усовершенствования; сло-
вом — любовь к отечеству должна быть вместе и любовью
к человечеству.
И вот мы сказали о жизни всё, что хотели сказать о ней,
и хотя, повидимому, отдалились через это от нашего вопроса,
но в сущности только приблизились к его решению.
Поэзия есть выражение жизни, или, лучше сказать, сама
жиЗШi.M^л6 этого: в поэзии жизнь более является жизнью,
нежели в самой действительности.
Отсюда вытекает новый вопрос, решение которого и будет
решением вопроса о поэзии,— вопрос: если сама жизнь заклю-
чает в себе столько поэзии, так что в сущности своей жизнь и
поэзия тождественны,— то зачем же еще другая поэзия, и какую
необходимость может носить в себе искусство, и какое самосто-
ятельное значение может иметь оно?
Много прекрасного в живой действительности, или, лучше
сказать, всё црекрасное заключается только в живой действи-
тельности; но чтоб насладиться этою действительностию, мы
сперва должны овладеть ею в нашем разумении, а это возможно
489

1 только при двух условиях: мы должны обнимать ее в целости
! и притом предметно, так, чтоб наша личность, наши отноше-
! ния не заслоняли ее от нас. И мы этим пользуемся, но только
в редкие минуты восторга, в нежданные мгновения какого-то
внезапного внутреннего откровения; по большей части, мы
теряемся во множестве частностей и, не видя за ними целого,
ничего в них не понимаем. Даже собственные наши чувства только
тогда бывают предметом нашего наслажденья, когда мы освобож-
даемся от их томящей тяжести или от их трепетного волнения,
в котором занимается дыхание, теряется сознание, и когда мы
возобновляем их в воспоминании. Настоящее никогда не наше,
ибо оно поглощает нас собою; и самая радость в настоящем
тяжела для нас, как и горе, ибо не мы ею, но она нами преобла-
дает. Чтоб насладиться ею, мы должны отойти от нее на из-
вестное расстояние, как от картины, по требованиям освещения,—
должны взглянуть на нее, свободные от нее, как на нечто,
вне нас находящееся, предметное. Вот отчего мы облегчаемся
от томительной тяжести горя, как скоро сообщим его другому
или изольем его на бумаге для самих же себя: мы видим его
отделенным от нашей личности, наша личность не заслоняет
его от нас,— и тогда нам мило наше горе, мы любим вспоминать
о нем, любим говорить о нем, как воин о своих походах и опас-
ностях, которым он подвергался. Всё прошедшее получает
для нас новый колорит, является как бы преображенным:
счастие кажется лучшим, нежели тогда, как мы им наслаждались;
в самом несчастии видим мы одну поэтическую сторону. Причина
этому та, что отдаленность скрадывает от наших глаз все неров-
ности, случайности, нечистые пятна, которые вблизи первые
бросаются в глаза. В действительности всё покорено законам
пространства и времени, естественным требованиям: и герои
едят, пьют, чувствуют холод и голод, как и обыкновенные
люди. Вы видите в природе прекрасный ландшафт, но как? —
Непременно вдалеке и притом с известной точки зрения: отда-
ленность придает ему живописную прелесть, точка зрения при-
дает ему целость. Сделайте шаг, перемените точку зрения —
и ландшафт исчез: перед вами что-то нестройное, разбросанное
без начала, без конца и середины, без всякой общности, бел
всякой физиономии. Подойдите вблизь к очаровавшему вас
ландшафту — и вы очутитесь у какой-нибудь негодной избушки,
дрянной мельницы, ничтожного ручья, обыкновенной рощи,
где на каждом шагу спотыкаетесь от неровностей или попадаете
в лужу. А издалека всё было так чисто, опрятно, красиво,
целостно, обрамлено,— настоящая картина/ Итак, картина
лучше действительности? Да, ландшафт, созданный на полотне
талантливым живописцем, лучше всяких живописных видов
в природе. Отчего же?— Оттого, что в нем нет ничего случай-
490

ного и лишнего, все части подчинены целому, всё направлено
к одной цели, всё образует собою одно прекрасное, целостное
и индивидуальное. Действительность прекрасна сама по себе,
но прекрасна по своей сущности, по своим элементам, по своему
содержанию, а не по форме. В этом отношении действительность
есть чистое золото, но не очищенное, в куче руды и земли:
наука и искусство очищают золото действительности, перето-
пляют его в изящные формы. Следовательно, наука и искусство
не выдумывают новой и небывалой действительности, но у
той, которая была, есть и будет, берут готовые материалы,
готовые элементы, словом — готовое содержание; дают им
приличную форму, с соразмерными частями и доступным для
нашего взора объемом со всех сторон. Что Петр Великий
создал в России армию и флот — это факт исторической дей-
ствительности; но история, излагая это дело, берет из него
только главные характеристические черты, выпуская подроб-
ности: не ее дело описывать, как набирали солдат и матросов,
как учили каждого из них, и прочее. Шекспир в ограниченном
объеме драмы сосредоточивает всю жизнь исторического лица,
например, какого-нибудь Ричарда II, или важнейшее событие
из жизни героя, которое в действительности могло совершиться
только в несколько лет. Он включает в свою драму только те
черты из жизни ее героя, только те факты из события, избран-
ного для драматической картины, которые имеют прямое
отношение к идее его создания, а всё прочее, хотя бы
само по себе и интересное, но не относящееся к основной идее
его произведения, он исключает, как ненужное. Хотя рамы
романа и несравненно обширнее стесненных рам драмы, хотя
романист пользуется и несравненно большею против драма-
турга свободою, но любой роман Вальтера Скотта или Купера
не отнимет у нас больше дня беспрерывного чтения, а подроб-
ное описание, вроде мемуаров, года жизни каждого человека
наполнило бы собою вдесятеро большее число томов, нежели
целая жизнь героя или важнейшее событие из нее в романе,
состоящем из четырех небольших книжек. Поэт не обязан
описывать, как герой его романа обедал каждый раз; но поэт
может изобразить один из его обедов, если этот обед имел
влияние на его жизнь или если в этом обеде молшо представить
характеристические черты обедов известного народа в извест-
ную эпоху. Если герой романа рыцарь, то поэту не для чего
описывать все его поединки и сражения, которые у каждого
рыцаря были так часты и обыкновении, как у русского купца
питье чая; но поэт может описать важнейшие поединки и
сражения своего героя или даже и один поединок, если только
в нем дух рыцарства выразился столь характеристически,
что новое описание в этом роде ничего не дополнит, или если
491

характер героя в нем обозначился так полно и резко, что мыг
по одному его поединку, знаем уже, как бы он стал сражаться
в тысяче других. Для поэта не существуют дробные и случайные'
явления, но только одни идеалы, или типические образы, кото-
рые относятся к явлениям действительности, как роды к видам, и
которые, при всей своей индивидуальности иособности, заклю-
чают в себе все общие, родовые приметы целого рода явлений в
возможности, выражающих собою одну известную идею. И по-
тому каждое лицо в художественном произведении есть пред-
ставитель бесчисленного множества лиц одного рода, и потому-то-
мы говорим: этот человек настоящий Отелло, эта девушка
совершенная Офелия. Такие имена, как Онегин, Ленский,
Татьяна, Ольга, Зарецкий, Фамусов, Скалозуб, Молчалин, Репе-
тилов, Хлестова, Сквозник-Дмухановский, Бобчинский, Добчин-
ский, Держиморда и прочие — суть как бы не собственные,
а нарицательные имена, общие характеристические названия
известных явлений действительности. И потому-то в науке
и искусстве действительность больше похожа на действитель-
ность, чем в самой действительности, — и художественное произ-
ведение, основанное на вымысле, выше всякой были, а истори-
ческий роман Вальтера Скотта, в отношении к нравам, обычаям,
колориту и духу известной страны в известную эпоху, досто-
вернее всякой истории. Наука отвлекает от фактов действи-
тельности их сущность — идею; а искусство, заимствуя у дейст-
вительности материалы, возводит их до общего, родового,
типического значения, создает из них стройное целое. Как,
повидимому, ни нелепа мысль французских эстетиков прошлого
века, что искусство должно украшать природу, но в ней есть
своя часть истины; только они не поняли самих себя и, по рас-
судочному противоречию, отрицая простое списывание с при-
роды, приняли подражание природе, хотя и украшенной.
И если их подражания были манерны, искусственны и мертвы,
то не дальше их ушли и эти quasi*-poMaHTH4ecKne списывания
с натуры, в которых красуются мужицкие побранки и поговорки
во всей их неопрятной естественности. Можно очень натурально
изобразить пытку, казнь, несчастную смерть человека, упав-
шего в нетрезвом виде в помойную яму,— но все эти изображе-
ния будут возмутительны для души, неизящны и бессмысленны,
ибо в них не будет никакой разумной мысли, никакой разумной
цели. Но когда живописец представит вам естественно истязание
человека за истину и в лице его выразит победу душевной твер-
дости над физическим страданием,— то чем больше в кар-
тине будет естественности, тем картина будет изящнее и худо-
жественнее, ибо в ней будет видна разумная цель и разумная-
* мнимо (латин.).— Ред.
492

мысль. Что действительно, то разумно, и что разумно, то и
действительно: это великая истина; но не всё то действительно,
что есть ..в~~действительносащ, а для художника должна
существовать только разумная действительность.г Но и
в отношении к ней он не раб ее, а творец, и не она водит его
рукою, но он вносит в нее свои идеалы и по ним преображает ее.
Итак, поэзия есть жизнь по преимуществу, есть сущность,
так сказать, тончайший эфир, трипль-экстракт, квинт-эссен-
ция жизни. Поэзия не описывает розы, которая так пышно
цветет в саду, но, отбросив грубое вещество, из которого она
составлена, берет от неё только ее ароматический запах, нежные
переливы ее цвета и создает из них свою розу, которая еще
лучше и пышнее. Поэзия — это невинная улыбка младенца,
его ясный взор, его звонкий смех и живая радость. Поэзия —
это стыдливый румянец на ланитах прекрасной девушки, крот-
кий блеск ее глубоких, как море, как небеса, голубых очей
или яркий огонь ее черных глаз, волны кудрей, разбежавшихся
по ее мраморным плечам, волнение ее нежной груди, гармония
ее серебряного голоса, музыка ее чарующих речей, стройность
ее стана, художественная рельефность и роскошь ее живых
форм, грациозность и нега ее пленительных движений... Поэ-
зия — это огненный взор юноши, кипящего избытком сил; это
его отвага и дерзость, его жажда желаний, неудержимые поры-
вы его стремления — сжать в пламенных объятиях и небо и
землю, разом осушить до дна неистощимую чашу жизни...
Поэзия — это сосредоточенная, овладевшая собою сила мужа,
вполне созревшего для жизни, искушенного ее опытами, с
уравновешенными силами духа, с просветленным взором,
готового на битву и на подвиг... Поэзия — это тихий блеск
бесцветных глаз старца, кроткое, как ласка, глубокое, как
дума, выражение сияющего блеском нездешней жизни мор-
щиноватого лица его, спокойный и полный души звук его
дрожащего и прерывающегося голоса, его тихая и важная речь,
любящая и величавая улыбка его мудрых уст... Поэзия — это
светлое торжество бытия, это блаженство жизни, нежданно
посещающие нас в редкие минуты; это упоение, трепет, мление,
нега страсти, волнение и буря чувств, полнота любви, восторг
наслаждения, сладость грусти, блаженство страдания, нена-
сытимая жажда слез; это страстное, томительное, тоскливое
порывание куда-то, в какую-то всегда обольстительную и
никогда недостигаемую сторону; это вечная и никогда неудо-
влетворимая жажда всё обнять и со всем слиться; это тот
божественный пафос, в котором сердце наше бьется в один лад
со вселенною; пред упоенным взором летают без покрова бесплот-
ные видения высшего бытия, а очарованному слуху слышится
гармония сфер и миров,— тот божественный пафос, в котором
493

земное сияет небесным, а небесное сочетавается с земным,
и вся природа является в брачном блеске, разгаданным иеро-
глифом помирившегося с нею духа... Весь мир, все цветы, краски
и звуки, все формы природы и жизни могут быть явлениями
поэзии; но сущность ее — то, что скрывается в этих явлениях,
живит их бытие, очаровывает в них игрою жизни. Поэзия —
это биение пульса мировой жизни, это ее кровь, ее огонь,"ее свет
и солнце.
Поэт — благороднейший сосуд духа, избранный любимец
небес, таинник1 природы, эолова арфа чувств и ощущений,
орган мировой жизни. Еще дитя, он уже сильнее других сознает
свое родство со вселенной, свою кровную связь с нею; юноша —
он уже переводит на понятный язык ее немую речь, ее таин-
ственный лепет... Но послушаем лучше самого поэта: свиде-
тельство, которому нельзя не верить. Он говорит:
Всё волновало нежный ум:
Цветущий луг, луны блистанье,
В часовне ветхой бури шум,
Старушки чудное преданье.
Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом;
За мной повсюду он летал,
Мне звуки дивные шептал,
И тяжким, пламенным недугом
Была полна моя глава;
В ней грезы чудные рождались;
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова
И звонкой рифмой замыкались.
В гармонии соперник мой
Был шум лесов иль вихорь буйной,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря гул глухой,
Иль шопот речки тихоструйной.2
Есть еще другие стихи Пушкина, более чудные, более глу-
бокие и по тому самому незнаемые толпою и известные только
немногим истинным поклонникам и жрецам изящного; в этих
стихах заключается полнейшая характеристика поэта и вы-
сочайшая апофеоза художника. Поэт обращается к эху:
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом —
На всякий звук
494

Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов —
И шлешь ответ;
Тебе ж нет отзыва... Таков
И ты, поэт!1
Да, всё, чем живет мир и что живет в мире — находит свой
отзыв во всеобъемлющей груди поэта; и ни одно существо на
земле не имеет большего права применить к себе слова Фауста:
Всевышний дух! Ты всё, ты всё мне дал,
О чем тебя я умолял;
Не даром зрелся мне
Твой лик, сияющий в огне.
Ты дал природу мне, как царство, во владенье;
Ты дал душе моей
Дар чувствовать ее, дал силу наслаждаться.
Иной едва скользит по ней
Холодным взглядом удивленья;
Но я могу в ее таинственную грудь,
Как в сердце друга, заглянуть*.2
Но кто ж§ он, сам поэт, в отношении к прочим людям?— Это»
организация восприимчивая, раздражительная, всегда деятель-
ная, которая при малейшем прикосновении дает от себя искры
электричества, которая болезненнее других страдает, живее-
наслаждается, пламеннее любит, сильнее ненавидит; словом—
глубже чувствует; натура, в которой развиты в высшей степени
обе стороны духа — и пассивная и деятельная. Уже по самому
устройству своего организма поэт больше, чем кто-нибудь, спо-
собен вдаваться в крайности и, возносясь превыше всех к небу,
может быть, ниже всех падает в грязь жизни. Но и самое па-
дение его не то, что у других людей; оно следствие ненасытимой
жажды жизни, а не животной алчбы денег, власти и отличий.
Эта жажда жизни в нем так велика, что за одну минуту упоения
страсти, за один миг полноты чувства, он готов жертвовать,
всем своим будущим, всеми надеждами, всею остальною жизнию.
У него—по выражению Гезиода—«песнь всегда на уме, а в гру-
ди сердце беззаботное».** Когда он чувствует приближение-
бога и обдумывает зарождающееся в нем новое создание, тогда —
* Перевод Веневитинова.
** «Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых на-
родов» С. Шевырева, стр. 18.8
495

Пройди без, шума близ него,
Не нарушай холодным словом
Его священных, тихих снов!
Взгляни с слезой благоговенья
И молви: это сын богов,
Питомец муз и вдохновенья!1
Когда от творит — он царь, он властелин вселенной, поверенный
тайн природы, прозирающий в таинства неба и земли, природы
и духа человеческого, только ему одному открытые; но когда
он находится в обыкновенном земном расположении — он
человек, но человек, который может быть ничтожным, и никогда
не может быть низким, который чаще других может падать, но
который так же быстро восстает, как падает,— который всегда
готов отозваться на голос, несущийся к нему от его родины —
неба. Но послушаем его собственной исповеди:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира,
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы...2
Какая цель поэзии?— Вопрос, который для людей, обде-
ленных от природы эстетическим чувством, кажется так важен
и неудоборешим. Поэзия не имеет никакой цели вне себя, но
сама себе есть цель, так же, как истина в знании, как благо
в действии. 3 Не всё ли нам равно — знать или не знать, что не
относится к нашей жизни или нашим выгодам, что и высоко
и далеко от нас, как это небо, которого и бесконечно малойчастицы
никогда не придвинем мы к себе всеми телескопами? Однако ж
496

астроном посвящает всю жизнь свою этому небу,— и открытие
новой звезды, которая не прибавит ни полтины к его годовому
доходу, делает его счастливым и блаженным. Разве потому
должны мы любить добро, что нас за него хвалят или награжда-
ют? Разве мы должны отрекаться от него и сворачивать на широ-
кую дорогу зла, как скоро увидим, что добро не только не прино-
сит нам никаких процентов, но еще подвергает нас гонениям и
несчастиям? Подобно истине и благу, красота есть сама себе
цель и по праву царствует над вселенной только властию своего
имени, неотразимым обаянием своего действия на души людей.
Вот в ярко освещенную, великолепную залу входит красавица,—
и трепещет пылкая юность, разглаживаются морщины на челе
старости, улыбка радости проясняет сонные от пустоты и скуки
лица; кажется, царства мало за один взгляд ее; лавровый венок
героя, лучезарный ореол поэта готовы пасть к ногам ее, лишь
бы только захотела она заметить их... А между тем, вы в лице
ее тщетно отыскиваете выражения какой-нибудь определен-
ной идеи, оттенка какого-нибудь определенного чувства:
ничего,ничего, кроме безбрежного моря красоты и грации, в
котором тонут ваши очарованные взоры, исчезает всё су-
щество ваше... Объясните мне: для чего такая красота, какая
цель ее,— и я объясню вам со всевозможною ясностию и даже
«точностию», для чего существует поэзия, какая цель ее...
И если бы нашлись люди,» над которыми красота не имеет
никакой власти, не будем спорить с ними! Хладные скопцы (по вы-
ражению Пушкина),1 лишенные огня Прометеева,— стоят ли они
слов и им ли мржно растолковать, почему дилетант2 так благого-
вейно и целомудренно любуется обнаженною красотою Венеры
Медичейской и за обломок древней капители, барельефа
или камею готов жертвовать всем достоянием своим, с безум-
ною горячностию любовника, которому и жизни не жаль
за одну улыбку возлюбленной...
Вот как понимал красоту «божественный Платон» и как во
все века будут понимать ее умы благородные и возвышенные:
Наслаждение красотою в этом земном мире возможно в человеке толь-
ко по воспоминанию той единой, истинной и совершенной красоты, кото-
рую душа припоминает себе в первоначальной ее родине. Вот почему зре-
лище прекрасного на земле, как воспоминание о красоте горней, способ-
ствует тому, чтоб окрилять душу к небесному и возвращать ее к божествен-
ному источнику всякой красоты.
Красота была светлого вида в то время, когда мы, счастливым хором,
следовали за Днем, в блаженном видении и созерцании, другие же за дру-
гими богами; мы зрели и совершали блаженнейшее из всех таинств; при-
общались ему всецелые, не причастные бедствиям, которые в позднее
время нас посетили; погружались в видения совершенные, простые, не
страшные, но радостные, и созерцали их в свете чистом, сами будучи чи-
сты и не запятнаны тем, что мы, ныне влача с собою, называем телом, мы,
заключенные в него, как в раковину.
32 Белинский, т. IV 497

Красота одна получила здесь этот жребий: быть пресветлою и достой-
ною любви. Не вполне посвященный, развратный стремится к самой кра-
соте, невзирая на то, что носит ее имя; он не благоговеет перед нею, а,
подобно четвероногому, ищет одного чувственного наслаждения, хочет
слить прекрасное с своим телом... Напротив того, вновь посвященный,
увидев богам подобное лицо, изображающее красоту, сначала трепещет;
его объемлет страх; потом, созерцая прекрасное, как бога, он обожает,
и если бы не боялся, что назовут его безумным, он принес бы жертву пред-
мету любимому...*
Как красота, так и поэзия — выразительница и жрица
красоты, сама себе цель и вне себя не имеет никакой цели.
Если она возвышает душу человека к небесному, настроивает
ее к благим действиям и чистым помыслам,— это уже не цель
ее, а прямое действие, свойство ее сущности; это делается само
собою, без всякого предначертания со стороны поэта. Поэт
есть живописец, а не философ. Всегдашний предмет его картин
и изображений есть «полное славы творенье» — мир со всею
бесконечностию и разнообразием его явлений. Поэзия говорит
душе образами,— и ее образы суть выражение той вечной
красоты, первообраз которой блещет в мироздании и во всех
частных явлениях и формах природы. Поэзия не терпит отвле-
ченных идей в их бестелесной наготе, но самые отвлеченные
понятия воплощает в живые и прекрасные образы, в которых
мысль сквозит, как свет в граненом хрустале. Поэт видит во
всем формы, краски и всему дает форму и цвет, овеществляет
невещественное, делает земным небесное — да светит земное
небесным светом! Для поэта все явления в мире существуют
сами по себе; он переселяется в них, живет их жизнию и с лю-
бовию лелеет их на своей груди, так, как они есть, не изменяя
по своему произволу их сущности. Это не значит, чтоб поэт
не мог отрываться от созерцания мира, взятого в самом себе,
и вносить в него свой идеал, чтоб лиру песнопения, кинжал
трагедии и трубу эпопеи не мог он менять на громы благород-
ного негодования и даже на свисток сатиры, молитву оставлять
для проповеди и прошедшее, мировое и вечное, забывать на
минуту для современности и общества; но смешно требовать,
чтоб в этом он увидел цель своей жизни и за долг себе поставил
подчинить свое свободное вдохновение разным «текущим
потребностям».2 Свободный, как ветер, он повинуется только
внутреннему своему призванию, таинственному голосу дви-
жущего им бога, а на крики тупой черни, которая бы стала
приставать к нему, в своей дикой слепоте:
Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
* «Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых наро-
дов» С. Шевырева, стр. 31—32.х
498

Во благо нам употребляй:
Сердца собратьев исправляй.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки:
Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя,—
он может и должен отвечать, если только стоит она ответа:
Подите прочь — какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас!
Душе противны вы, как гробы,
Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры:
Довольно с вас, рабов безумных!
Во градах ваших с улиц шумных
Сметают сор — полезный труд!
Но, позабыв свое служенье,
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы ль у вас метлу берут?
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв:
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв!1
Поэт не подражает природе, но соперничествует с нею,— и его со-
здания исходят из того же источника, и тем же самым процессом,
как и все явления природы, с тою только разницею, что на сто-
роне процесса его творчества есть еще и сознание, которого
лишена природа и ее деятельность. Вся природа со всеми
ее явлениями есть плод вдохновенного порыва духа — из
идеальной области возможного перейти в реальную область
действительного, стать фактом, чтоб потом, в разумнейшем
своем явлении — человеке, взглянуть на себя, как на нечто
особое, сознать себя. И всякое произведение искусства есть
плод вдохновенного усилия художника — вывести наружу,
осуществить вовне внутренний мир своих бесплотных идеалов.
Итак, вдохновение есть источник всякого творчества; но ис-
кусство выше природы настолько, насколько всякое сознатель-
ное и свободное действие выше бессознательного и невольного.
499
32*

Но сознание, при акте творчества, есть не деятель, а только
как бы свидетель, дабы творчество было художнику в наслаж-
дение и награду. Конечно, всякое действие есть уже необхо-
димо и сознание; но под сознанием в творчестве не должно разу-
меть деятельность рассудка, труд соображения, расчета и
механическую работу: вдохновение, которое Платон назы-
вает маниею, — вот единственный деятель творчества, а рас-
судок враждебен творчеству и мертвит его. «Кто,— говорит
Платон,— без мании, внушаемой музами, приходит к вратам
поэзии, убежденный в том, что искусством (£% ъе%гц&) сделает-
ся из него хороший поэт, тот никогда не будет совершенным,
и поэзия его, как поэзия благоразумного, будет отличаться
от поэзии безумствующих».*
Вообще, понятие Платона о вдохновении так глубоко верно
и так поэтически, вдохновенно выражено, что, сообщив его,
мы скажем о вдохновении всё, что только можно сказать:
...JHe!_искусством {техникою), но энтузиазмом и вдохновением
великие ""эпические поэты сочиняют свои прекрасные произведения.
Славные лирики также, подобно людям, волнуемым безумием кори-
бантов, пляшущих вне себя, не остаются в уме своем, когда творят изящ-
ные песнопения: как скоро вошли они в лад гармонии и рифма, то преис-
полняются безумием, объемлются восторгом, подобным восторгу вакха-
нок, которые в минуту упоения черпают в реках млеко и мед, чего не
бывает с ними во время покоя. В душе поэтов лирических на самом деле
совершается то, чем они хвалятся. Они говорят нам, что черпают в медо-
вых источниках, что, подобно пчелам, летают они по садам и долинам
муз и в них собирают песни, которые поют нам. Они говорят правду. Поэт
в самом деле есть существо легкое, крылатое и святое; он может творить
тогда только, когда восторг его обымет, когда он выйдет из себя и рассудок
покинет его. Но покамест он с ним, человек неспособен творить всё и про-
износить пророчества.
Итак, если не искусством, а божественным вдохновением творят
поэты,— то каждый из них, по жребию божию, успевает только в том
роде, к которому муза его призывает. Один превосходен в дифирамбе,
другой в похвальной оде, третий в плясовой песне, четвертый в эпосе,
пятый в ямбах, и все будут слабы во всяком другом роде, потому что не
искусство, а сила божественная внушает их. Если бы искусством они
умели творить, то могли бы успеть в разных родах. А конец, на какой бог,
отъемля у них смысл, употребляет их как служителей своих наравне с про-
роками и гадателями, есть тот, чтоб мы, внимая им, познавали, что не
сами собою они говорят нам вещи дивные, ибо они вне своего разума, но
что сам бог чрез них к нам глаголет.**
Этот взгляд на вдохновение, так простодушно, в духе
младенческой древности выраженный, удивителен по своей
глубокости. Ясно, что Платон «благоразумием» называет
рассудочное, обыкновенное, буднишнее, так сказать, состояние
* «Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых наро-
дов» С. Шевырева, стр. 33.г
** «Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых наро-
дов» С. Шевырева, стр. 35—36.
500

нашего духа; а под «безумием» разумеет тот божественный па-
фос, то состояние вдохновенного ясновидения, когда разум
человека созерцает таинство высшего мира, а воля его движет
горами. В самом деле, восторг наслаждения, исступление радо-
сти, упоение страдания, тоска разлуки, трепет свидания, обаяние
любви, отвага самого жертвования, готовность пострадать за
правое дело и истину, сладострастие вдохновения: — что всё это,
если не безумие?.. Но это безумие разумное, безумие божествен-
ное, которое возносит человека превыше премудрых мира сего
и равняет его с богами... А мертвое равнодушие, затянутое
в формы приличия, расчеты мелкого самолюбия и эгоизма,
размеренные шаги к ничтожной цели, отречение от истинного
назначения человеческого для достижения ее:— что всё
это, если не благоразумие?.. Но не будем говорить о благора-
зумии: оно враг поэзии, а предмет нашей статьи—поэзия...
Всё, сказанное нами о поэзии вообще, легко приложить к
// поэзии Лермонтова.
Где вдохновение неподдельно, там есть и поэзия, и чьей
натуре сродно вдохновение, тот поэт; но и вдохновение имеет
свои степени и в каждом поэте отличается особенным характе-
ром: в одном оно искрится и шипит пеною, как шампанское, и по-
добно шампанскому тотчас же оживляет легким, но и скоропре-
ходящим похмельем; в другом оно льется светлою, прозрачною
речкою, с смеющимися зелеными берегами; в третьем оно бьет
и стремится бурными волнами, с громом, пеною и брызгами,
подобно Ниагарскому водопаду; в четвертом оно подобно
океану, без берегов и дна, отражающему в себе и небесный
купол, с его солццем, луною и мириадами звезд, и страшные
тучи, с их мраком и молниями,— океану, который равно ве-
личествен и торжествен и в тишину и в бурю, который носит
на своих могучих волнах и утлый челнок рыбаря, и огромные
флоты, и который в необъятных таинственных недрах своих
заключает целые миры живых существ, и великих и малых,
и горы раковин, и леса кораллов... Жизнь одна и та же во всех
своих явлениях, но одно из них объем лет собою только известную
часть ее, другое же заключает в себе бесконечно великое со-
держание жизни. Таково же и отношение между поэтами: в от-
ношении к активу творчества, к процессу вдохновения, песня
Беранже совершенно равна любой драме Шекспира, но в отно-
шении к содержанию жизни, которое объемлет собою то и другое
из упомянутых произведений, между ими бесконечная разность
в важности, ценности и достоинстве. И эта разница существует
не только в пьесах различного рода, как, например, застоль-
ная песенка и высокая драма: она может существовать и
между двумя застольными песнями, написанными на один
и тот же предмет, но только разными поэтами. И вот
501

здесь-то можно видеть превосходство одного поэта перед
другим: песня одного читается с наслаждением, но редко
вспоминается и скоро забывается; другого — чем больше чи-
тается, тем больше наслаждения доставляет, и даже прочи-
танная раз, навсегда остается в памяти — если не. словами
своими, то своим колоритом, тем «нечто», для выражения ко-
торого нет слов на языке человеческом. Сравните «Поэта» Язы-
кова с «Поэтом» Пушкина,1 которого мы выписали выше, в на-
шей статье, и с его же стихотворением «Поэту»:* сначала вам
может показаться, что пьеса Языкова выше обеих пушкинских;
но вы скоро, если в вас есть эстетическое чувство, заметите
в первой, при всем ее блеске, некоторую напряженность, с ка-
кою она составлена,— и благородную простоту, естественность,
неизмеримую глубину двух последних и их бесконечное пре-
восходство над первою... Причина этой разности есть разность
сколько в таланте, столько и в натурах обоих поэтов: один
смотрит на природу вещей извне, видит только ее наружность;
другой проник в ее сущность и обратил ее в свое достояние,
по праву законного властелина...
Немного поэтов, к разбору произведений которых было бы
не странно приступать с таким длинным предисловием, с предва-
рительным взглядом на сущность поэзии: Лермонтов принадле-
жит к числу этих немногих... Подробное рассмотрение небольшой
книжки его стихотворений покажет, что в ней кроются все
стихии поэзии, что она заключает в себе возможность в будущем
нескольких и притом больших книг... Мы увидим, что свежесть
благоухания, художественная роскошь форм, поэтическая
прелесть и благородная простота образов, энергия, могучесть
языка, алмазная крепость и металлическая звучность стиха,
полнота чувства, глубокость и разнообразие идей, необъят-
ность содержания — суть родовые характеристические приметы
поэзии Лермонтова и залог ее будущего, великого развития... ^
Чем выше поэт, тем больше принадлежит он обществу, среди
которого родился, тем теснее связано развитие, направление
и даже характер его таланта с историческим развитием
общества. 2 Пушкин начал свое поэтическое поприще «Русланом
и Людмилою»— созданием,*** которого идея отзывается слишком
раннею молодостию, но которое кипит чувством, блещет всеми
красками, благоухает всеми цветами природы, созданием
неистощимо веселым, игривым... Это была шалость гения
после первой опорожненной им чаши на светлом пиру
жизни... Лермонтов начал историческою поэмою, мрачною по
содержанию,'~'£уровоюНи1важною по форме... В первых своих ли-
рических произведениях Пушкин явился.__лровоавестником
«Поэт! не дорожи любовию народной».
502

человечности, пророком высоких идей общественных; но эти
лирические стихотворения были столько же полны светлых на-
дежд, предчувствия торжества, сколько силы и энергии.х Bjnejg-
вых лирических произведениях Лермонтова, разумеется, тех,
в которых он особенно является русским и современным поэ-
том, также виден избыток несокрушимой силы духа и богатыр-
ской си^ш в выражении; но в них уже нет надежды, они поражаЪт
душу Читателя безотрадностию, безверием в жизнь и чувства
человеческие, при жажде жизни и избытке чувства... Нигде
нет пушкинского разгула на пиру жизни; но везде вопросы,
которые мрачат душу, леденят сердце... Да, очевидно, что
Лермонтов поэт совсем другой эпохи и что его поэзия — совсем
новое звено в цепи исторического развития нашего общества.*
Первая пьеса Лермонтова напечатана была в «Современнике»
1837 года, уже после смерти Пушкина. Она называется «Бо-
родино». 2 Поэт представляет молодого солдата, который спра-
шивает старого служаку:
— Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые?
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина.
Вся основная идея стихотворения выражена во втором
куплете, которым начинается ответ старого солдата, состоящий
из тринадцати куплетов:
— Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля...
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!
Эта мысль — жалоба на настоящее поколение, дремлющее
в бездействии, зависть к великому прошедшему, столь полному
славы и великих дел. Дальше мы увидим, что эта тоска по жиз-
ни внушила нашему поэту не одно стихотворение, полное
энергии и благородного негодования. Что же до «Бородина»,—
это стихотворение отличается простотою, безыскусственностию:
в каждом слове слышите солдата, язык которого, не переставая
быть грубо простодушным, в то же время благороден, силен
* Заметим для большей ясности и «точности», что, говоря об обще-
стве, мы разумеем только чувствующих и мыслящих людей нового поко-
ления.
603

и полон поэзии. Ровность и выдержанность тона делают ося-
заемо ощутительною основную мысль поэта. Впрочем, как ни
прекрасно это стихотворение, оно не могло еще показать, чего от
его автора должна была ожидать наша поэзия. В 43а&ходу_в «Ли-
тературных прибавлениях к „Русскому инвалиду"» была напеча-
тана его поэма «Песня про царя Ивана Васильевича, молодога
опричника и удалого купца Калашникова»; это произведение
сделало известным имя автора, хотя оно явилось и без подписи
этого имени. Спрашивали: кто такой безыменный поэт? кто та-
кой Лермонтов? писал ли он что-нибудь, кроме этой поэмы?1
Но, несмотря на то, эта поэма всё-таки еще не оценена, толпа
и не подозревает ее высокого достоинства. Здесь поэт от насто-
ящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенесся
в ее историческое прошедшее, подслушал биение его пульса,
проник в сокровеннейшие и глубочайшие тайники его духа, срод-
нился и слился с ним всем существом своим, обвеялся его зву-
ками, усвоил себе склад его старинной речи, простодушную суро-
вость его нравов, богатырскую силу и широкий размет его чувства
и как будто современник этой эпохи, принял условия ее грубой
и дикой общественности, со всеми их оттенками, как будто бы
никогда и не знавал о других,— и вынес из нее вымышленную
быль, которая достовернее всякой действительности, несомненнее
всякой истории.
Ох гой ecu, царь Иван Васильевич!
Про тебя нашу песню сложили мы,
Про твово любимого опричника,
Да про смелого купца Калашникова;2
Мы сложили ее на старинный лад,
Мы певали ее под гуслярный звон
И причитывали да присказывали.
Православный народ ею тешился,
А боярин Матвей Ромодановский
Нам чарку поднес меду пенного,
А боярыня его белолицая
Поднесла нам на блюде серебряном
Полотенце новое, шелком шитое.
Угощали нас три дня, три ночи
И всё слушали — не наслушались. ,
И подлинно, этой песни можно заслушаться, и всё нельзя
ее довольно наслушаться: как манием волшебного скипетра,,
воскрешает она прошедшее — и мы не можем насмотреться
на него, забываем для него свое настоящее, ни на минуту не сво-
дим с него взоров, боясь, чтоб оно не исчезло от нас. На первом
плане видим мы Иоанна Грозного, которого память так кровава
и страшна, которого колоссальный облик жив еще в предании
504

и в фантазии народа... Что за явление в нашей истории был
этот «муж кровей», как называет его Курбский? Был ли он
Лудовиком XI нашей истории, как говорит Карамзин?.. Не
время и не место распространяться здесь о его историче-
ском значении; заметим только, что это была сильная натура,
которая требовала себе великого развития для великого по-
двига; но как условия тогдашнего полу азиатского быта и внеш-
ние обстоятельства отказали ей даже в каком-нибудь развитии,
оставив ее при естественной силе и грубой мощи, и лишили
ее всякой возможности пересоздать действительность,— то
эта сильная натура, этот великий дух поневоле исказились и
нашли свой выход, свою отраду только в безумном мщении этой
ненавистной и враждебной им действительности... Тирания
Иоанна Грозного имеет глубокое значение, и потому она воз-
буждает к нему скорее сожаление, как к падшему духу неба,
чем ненависть и отвращение, как к мучителю... Может быть,
это был своего рода великий человек, но только не во-время,
слишком рано явившийся России,— пришедший в мир с при-
званием на великое дело и увидевший, что ему нет дела в мире;
может быть, в нем бессознательно кипели все силы для изменения
ужасной действительности, среди которой он так безвременно
явился, которая не победила, но разбила его, и которой он так
страшно мстил всю жизнь свою, разрушая и ее и себя самого
в болезненной и бессознательной ярости... Вот почему из всех
жертв его свирепства он сам наиболее заслуживает соболезно-
вания; вот почему его колоссальная фигура, с бледным лицом
и впалыми, сверкающими очами, с головы до ног облита та-
ким страшным величием, нестерпимым блеском такой ужасаю-
щей поэзии...х И таким точно является он в поэме Лермонтова:
взгляд очей его — молния, звук речей его — гром небесный,
порыв гнева его — смерть и пытка; но сквозь всего этого, как
молния сквозь тучи, проблескивает величие падшего, унижен-
ного, искаженного, но сильного и благородного по своей природе
духа...
Поэма начинается картиною царского пира: в золотом
венце своем сидит грозный царь, окруженный стольниками,
боярами, князьями и опричниками,
И пирует царь во славу божию,
В удовольствие свое и веселие...
Он велит наполнить золотой ковш заморским вином, обнести
пирующих —
И все пили, царя славили.
Лишь только один из опричников
В золотом ковше не мочил усов
505

м сидел с крепкою думою на сердце. Гневно взглянул на него
царь, словно ястреб с высоты небес на молодого голубя сизо-
крылого, —
Да не поднял глаз молодой боец.
Царь стукнул об пол своею палкою, с железным наконечником —
палка на четверть вонзилась в дубовый пол, но и тут не дрог-
нул добрый молодец;
Вот промолвил царь слово грозное,
И очнулся тогда добрый молодец.
«Гей ты, верный наш слуга, Кирибеевич,
Аль ты думу затаил нечестивую?
Али славе нашей завидуешь?
Али служба тебе честная прискучила?
Когда всходит месяц — звезды радуются,
Что светлей им гулять по поднебесью;
А которая в тучку прячется.
Та стремглав на землю падает...
Неприлично же тебе, Кирибеевич,
Царской радостью гнушатися;
А из роду ты ведь Скуратовых
И семьею ты вскормлен Малютиной!»...
Низко кланяясь, опричник просит у царя извинения, говоря:
Сердца жаркого не залить вином,
Думу черную — не вапотчевать!
А прогневал я тебя — воля царская:
Прикажи казнить, рубить голову;
Тяготит она плечи богатырские,
И сама к сырой земле она клонится.
Царь расспрашивает о причине печали, и его вопросы — перлы
народной нашей поэзии, полнейшее выражение духа и форм
русской жизни того времени. Таков же и ответ или, лучше
сказать, ответы опричника, потому что, по духу русской на-
циональной поэзии, он отвечает почти стихом на стих. Боясь
длинноты, не выписываем этого места; но вторая половина речи
Кирибеевича дышит такою полнотою чувства, блещет такими
самоцветными камнями народной поэзии, что мы не можем
удержаться, чтобы не перечесть его вместе с нашими читателями.
Вина печали удалого бойца — молодушка, которая закрывается
фатою, когда на него любуются красные девушки:
На святой Руси, нашей матушке,
Не найти, не сыскать такой красавицы:
Ходит плавно — будто лебедушка,
506

Смотрит сладко — как голубушка,
Молвит слово — соловей поет;
Горят щеки ее румяные,
Как заря на небе божием;
Косы русые, золотистые,
В ленты яркие заплетенные,
По плечам бегут, извиваются,
С грудью белою целуются.
Во семье родилась она купеческой,
Прозывается Аленой Дмитревной.
Как увижу ее, я и сам не свой:
Опускаются руки смелые,1
Помрачаются очи бойкие;
Скучно, грустно мне, православный царь,
Одному по свету маяться.
Опостыли мне кони легкие,
Опостыли наряды парчевые,
И не надо мне золотой казны:
С кем казною своей поделюсь теперь?
Перед кем покажу удальство свое?
Перед кем я нарядом похвастаюсь?
Отпусти меня в степи приволжские,
На житье на вольное, на казацкое.
Уж сложу я там буйную головушку
И сложу на копье басурманское;
И разделят по себе злы татаровья
Коня доброго, саблю острую
И седельце браное черкасское.
Мои очи слезные коршун выклюет,
Мои кости сирые дождик вымоет,
И без похорон горемычный прах
На четыре стороны развеется...
Какая сильная, могучая натура! Ее страсть — лава, ее
горесть тяжела и трудна; это удалое, разгульное отчаяние,
которое в молодечестве, в подвиге крови и смерти ищет своего
утоления! Сколько поэзии в словах этого опричника, какая
глубокая грусть дышит в них,— эта грусть, которая разрыва-
ет сильную душу, но не убивает ее, эта грусть, которая состав-
ляет основной элемент, родную стихию, главный мотив нашей
национальной поэзии!
Со смехом отвечает царь своему любимому слуге, что его
горю-беде не мудрено помочь, предлагает ему яхонтовый пер-
стень и жемчужное ожерелье, велит сперва поклониться «смыш-
леной» свахе, а потом послать к своей Алене Дмитриевне
дары драгоценные:
507

Как полюбишься — празднуй свадебку,
Не полюбишься — не прогневайся.
— Ох ты гой еси, царь Иван Васильевич!
Обманул тебя твой лукавый раб,
Не сказал тебе правды истинной,
Не поведал тебе, что красавица
В церкви божией перевенчана,
Перевенчана с молодым купцом
По закону нашему христианскому...
Как удар грома, как приговор смерти, поражает душу чи-
тателя этот ответ опричника,— и тщетно испуганный слух его
ждет, что скажет на это грозный царь: поэт опускает занавес
на эту так трагически недоконченную картину, так страшно
прерванную сцену; перед вами нет героев поэмы, и вы с трудом
верите, что видели всё это не наяву перед собою, но что всё
это — только рассказ песенников...
Ай, ребята, пойте — только гусли стройте!
Ай, ребята, пейте — дело разумейте!
Уж потешьте вы доброго боярина
И боярыню его белолицую!
Но этот удалой припев, эти затейливые прибаутки народного
остроумия не веселят вас: сердце ваше сжимается болезненною
тоскою: оно чует горе, предвидит беду; повесть превращается
для вас в мрачную драму, с трагическою катастрофою, и завяз-
ка уже готова, действие уже зародилось. Вы видите, что любовь
Кирибеевича — не шуточное дело, не простое волокитство,
но страсть натуры сильной, души могучей. Вы понимаете, что
для этого человека нет середины: или получить, или погибнуть!
Он вышел из-под опеки естественной нравственности своего
общества, а другой, более высшей, более человеческой, не приоб-
рел: такой разврат, такая безнравственность в человеке с силь-
ною натурою и дикими страстями опасны и страшны. И при всём
этом, он имеет опору в грозном царе, который никого не пожа-
леет и не пощадит, даже за обиду, не только за гибель своего
любимца, хотя бы этот был решительно виноват.
Занавес поднят — и перед нами новая картина: молодой
купец, статный молодец, Степан Парамонович, по прозванию
Калашников, за прилавкою,
Шелковые товары раскладывает,
Речью ласковой он гостей заманивает,
Злато, серебро пересчитывает.
Это другая сторона русского быта того времени; на сцене
является представитель другого класса общества. Первое
508

его появление на сцену располагает вас в его пользу: почему-
то вы чувствуете, что это один из тех упругих и тяжелых харак-
теров, которые тихи и кротки только до тех порх пока обстоя-
тельства не расколыхают их, одна из т^х железных натур, ко-
торые и обиды не стерпят и сдачи дадут. Сильнее и сильнее
щемит ваше сердце — чует оно недоброе, тем больше, что «мо-
лодому купцу, статному молодцу» задался недобрый день:
Ходят мимо бояре богатые,*■
В его лавочку не заглядывают...
Отзвонили вечерни во святых церквах;
За Кремлем горит заря туманная,
Набегают тучки на небо,—
Гонит их мятелица распеваючи;
Опустел широкий гостиный двор.
Калашников запирает свою лавочку дубовою дверью,
«да немецким замком со пружиною», привязывает на железную
цепь зубастого пса,
И пошел он домой, призадумавшись,
К молодой хозяйке за Москву-реку.
Отчего же он призадумался? — Или душа человека чует
шелест шагов незримо следующей по пятам его судьбы,
которая обрекла его в свои жертвы?..
Пришед в свой «высокий» дом, Степан Парамонович дивится,
что его не встречают ни молодая жена, ни малые детушки, что
дубовый стол не покрыт белою скатертью, и свечка перед обра-
зом еле теплится. Кличет он старуху Еремеевну и спрашивает,
куда в такой поздний час «девалась, затаилася» Алена Дмит-
риевна, и не заигрались ли его любезные дети, что так рано
уложились спать? И слышит в ответ:
...К вечерне пошла Алена Дмитревна;
Вот уж поп прошел <домой> с молодой попадьей,
Засветили свечу, сели ужинать,—
А по сю пору твоя хозяюшка
Из приходской церкви не вернулася.
А детки твои малые
Почивать не легли, не играть пошли —
Плачем плачут всё, не унимаются.
В этих стихах полная картина домашнего быта и простых,
малосложных, простодушных семейственных отношений у на-
ших предков.
Смутился Степан Парамонович крепкою думою.
И он стал к окну, глядит на улицу —
А на улице ночь темнехонька;
509

Валит белый снег, расстилается,
Заметает след человеческий.
Вот он слышит, в сенях дверью хлопнули,
Потом слышит шаги торопливые;
Обернулся, глядит — сила крестная! —
Перед ним стоит молода жена,
Сама бледная, простоволосая,
Косы русые расплетенные
Снегом-инеем пересыпаны;
Смотрят очи мутные, как безумные,
Уста шепчут речи непонятные.
Он спрашивает ее, где она шаталася: уж не гуляла ли,
не пировала ли с детьми боярскими, что волосы ее так растре-
паны и одежда изорвана.
Не на то перед святыми иконами
Мы с тобой, жена, обручалися,
Золотыми кольцами менялися!..
Он грозит запереть ее за дубовую дверь окованную, за
железный замок, чтоб она и свету божьего не видела, его имени
честного не порочила. )
Как осиновый лист, затряслася Алена Дмитриевна, упала
мужу в ноги, прося его выслушать ее и говоря, что она «не
боится смерти лютыя, а боится его немилости»: в двенадцати
стихах полная картина супружеских отношений варварского
времени! Жена рассказывает мужу, что, шедши от вечерни до-
мой, услышала за собою чьи-то шаги, «оглянулася — человек
бежит»; этот человек схватил ее за руки, говоря ей, что он слуга
царя грозного, прозывается Кирибеевичем, а из славныя
семьи из Малютиной...
Испугалась я пуще прежнего;
Закружилась моя бедная головушка.
И он стал меня целовать-ласкать,
А целуя всё приговаривал:
— Отвечай мне, чего тебе надобно,
Моя милая, драгоценная!
Хочешь золота, али жемчугу?
Хочешь ярких камней, аль цветной парчи?
Как царицу я наряжу тебя,
Станут все тебе завидовать,
Лишь не дай мне умереть смертью грешною:
Полюби меня, обними меня
Хоть единый раз на прощание!
И ласкал он меня, целовал меня:
На щеках моих и теперь горят,
510

Живым пламенем разливаются
Поцелуи его окаянные...
А смотрели в калитку соседушки,
Смеючись, на нас пальцем показывали...
Рванувшись из рук его, она оставила у него свою фату
бухарскую и узорный платок — подарочек мужа. Заключение*
ее рассказа состоит в жалобах на свой позор и в просьбах
мужу — не дать ее, свою верную жену, в поругание злым
охульникам. Тогда Степан Парамонович посылает за своими
двумя меньшими братьями и рассказывает об обиде, нанесенной
ему злым опричником царским:
А такой обиды не стерпеть душе,
Да не вынести сердцу молодецкому!
говорит им о своем намерении — биться на смерть с опрични-
ком на кулачном бою, который будет завтра на Москве-реке,
при самом царе, и просит их постоять за правду, если сам будет
побит.
И в ответ ему братья молвили:
«Куда ветер дует в поднебесьи,
Туда мчатся и тучки послушные;
Когда сизый орел зовет голосом
На кровавую долину побоища,
Зовет пир пировать, мертвецов убирать,
К нему малые орлята слетаются:
Ты наш старший брат, нам второй отец;
Делай сам, как знаешь, как ведаешь,
А уж мы тебя, родного, не выдадим».
Из этого ответа видно, что семья Калашниковых хоть и не
славилась столько, как Малютиных, но состояла из сизого орла
с орлятами... Превосходно очеркнул поэт в этом ответе, будто
мимоходом, и простоту родственных отношений наших предков,
где право первородства было и правом власти, где старший брат
заступал место отца для младших. И это сделано им не в описании,
а в живой картине, в самом разгаре в высшей степени драматиче-
ского действия. Этою сценою семейного совещания оканчивается
вторая часть драматической поэмы: действующие лица и
завязка действия уже резко обозначились,— и сердце наша
замирает от предчувствия горестной развязки...
Над Москвой великой, златоглавою,
Над стеной кремлевской белокаменной,
Из-за дальних лесов, из-за синих гор,
По тесовым кровелькам играючи,
511

Тучки серые разгоняючи,
Заря алая подымается;
Разметала кудри золотистые,
Умывается снегами рассыпчатыми,
В небо чистое смотрит, улыбается.
Уж зачем ты, алая заря, просыпалася?
На какой ты радости разыгралася?1
На Москву-реку сходилися удалые молодцы «разгуляться
для праздника, потешиться». Сам царь приехал с дружиною,
боярами и опричниками и велел оцепить серебряною цепью
место в 25 сажен «для охотницкого бою, одиночного». Потом
царь велел вызывать охотников:
Кто побьет кого, того царь наградит,
А кто будет побит, тому бог простит!
Выходит Кирибеевич и с похвальбою вызывает супротивников,
обещаясь «лишь потешить царя батюшку, но для праздника
отпустить живого».
Вдруг раздалась толпа — и выходит Степан Парамонович.
Поклонился прежде царю грозному,
После белому Кремлю да святым церквам,
А потом всему народу русскому.
Горят его очи соколиные,2
На опричника смотрят пристально.
Супротив него он становится,
Боевые рукавицы натягивает,
Могутные плечи распрямливает
Да кудряву бороду поглаживает.
Кирибеевич, не выходя из тона своей удалой, молодецкой
похвальбы, спрашивает Калашникова о роде-племени и имени,
«чтоб знать, по ком панихиду служить, чтоб было чем и по-
хвастаться».
Отвечает Степан Парамонович:
«А зовут меня Степаном Калашниковым,
А родился я от честнова отца,
И жил я по закону господнему:
Не позорил я чужой жены,
Не разбойничал ночью темною,
Не таился от света небесного...
И промолвил ты правду истинную:
По одном из нас будут панихиду петь,
И не позже, как завтра в час полуденный;
И один из нас будет хвастаться,
С удалыми друзьями пируючи...
512

Не шутку шутить, не людей смешить
К тебе вышел я теперь, бусурманский сын,
Вышел я на страшный бой, на последний бойЬ
И услышав то, Кирибеевич
Побледнел в лице, как осенний снег;
Бойки очи его затуманились,
Между сильных плеч пробежал мороз,
На раскрытых устах слово замерло...
Вот оно — ужасное торжество совести в глубокой натуре,
которая никогда не отрешится от совести, как бы ни была иска-
жена развратом, как бы ни страшно погрязла в пороке!.. Всегда
над нею грозная длань нравственного закона, грозный голос
суда божия, потому что она сама — свой нравственный закон и
свой неумолимый суд!..
Начинается бой (мы пропускаем его подробности); правая
сторона победила,
И опричник молодой застонал слегка,
Закачался, упал замертво;
Повалился он на холодный снег,
На холодный снег, будто сосенка,
Будто сосенка, во сыром бору
Под смолистый под корень подрубленная.
Не правда ли: вам жаль удалого, хотя и преступного бойца?
С невыразимою тоскою повторите вы за поэтом жалобную ме-
лодию, которою выразил он его падение... А между тем, вы
же сами желали победы благородному купцу и гибели его
преступному оскорбителю... Таково обаяние великих натур:
как бы ни было велико их преступление, но, наказанные, они
привлекают всё удивление и всю любовь нашу: — мы видим
в них жертвы неотразимой судьбы, и братским поцелуем
прощания и прощения в холодные, посинелые уста их запечат-
леваем торжество восстановленной их смертию гармонии общего,
которую нарушили было они своей виною...
Грозный царь воспалился гневом и спрашивает Калашникова:
вольною волею или нехотя убил он его верного слугу и лучшего
бойца? Вероятно, Калашников мог бы еще спасти себя ложью,но
для этой благородной души, дважды так страшно потрясенной —
и позором жены, разрушившим его семейное блаженство, и кро-
вавою местью врагу, не возвратившею ему прежнего блажен-
ства,— для этой благородной души жизнь уже не представ-
ляла ничего обольстительного, а смерть казалась необходимою
для уврачевания ее неисцелимых ран... Есть души, которые
довольствуются кое-чем — даже остатками бывшего счастия;
но есть души, лозунг которых — всё или ничего, которые
33 Белинский, т. IV ,523

не хотят запятнанного блаженства, раз потемненной славы:
такова была и душа удалого купца, статного молодца, Степана
Парамоновича Калашникова! Он сказал царю всю правду, скрыв
однако причину своего мщения:
А за что, про что — не скажу тебе!
Скажу только богу единому!
Какая дивная черта глубокого знания сердца человеческого
и древних нравов! Какая высокая, трагическая черта! Он
охотно идет на казнь и лишь просит царя «не оставить своей
милостью малых1 детушек, молодой жены да двух братьев его».
В ответе царя резко, во всем страшном величии, высказывается
колоссальный образ Грозного:
Хорошо тебе, детинушка,
Удалой боец, сын купеческий,
Что ответ держал ты по совести.
Молодую жену и сирот твоих
Из казны моей я пожалую,
Твоим братьям велю от сего же дня
По всему царству русскому широкому
Торговать безданно, беспошлинно.
А ты сам ступай, детинушка,
На высокое место лобное,
Сложи свою буйную головушку.
Я топор велю наточить-навострить,
Палача велю одеть-нарядить.
Чтоб знали все люди московские,
Что и ты не оставлен моей милостью...2
Какая жестокая ирония, какой ужасный сарказм! И мертвый
содрогнулся бы от него во гробе! А между тем, в согласии
на милость жене, покровительстве детям и братьям осужденного
проблескивает луч благородства и величия царственной натуры
и как бы невольное признание достоинства человека, кото-
рый обречен судьбою безвременной и насильственной смерти!
Какая страшная трагедия! сама судьба, в лице Грозного, при-
сутствует пред нами и управляет ее ходом!.. И едва ли во всей
истории человечества можно найти другой характер, который
мог бы с большим правом представлять лицо судьбы, как Иоанн
Грозный!..
На площади собирается народ; гудит-воет заунывный ко-
локол; по высокому лобному месту весело похаживает палач,
руки голые потираючи:
Удалова бойца дожидается;
А лихой боец, молодой купец,—
Со родными братьями прощается.
514

Он велит им поклониться от него Алене Дмитревне да
заказать ей меньше печалиться, а детушкам про него не велит
сказывать...
И казнили Степана Калашникова
Смертью лютою, позорною;
И головушка бесталанная
В крови на плаху покатилася.
Схоронили его за Москвой-рекой,
На чистом поле, промеж трех дорог:
Промеж Тульской, Рязанской, Владимирской,
И бугор земли сырой тут насыпали,
И кленовый крест тут поставили.
И гуляют-шумят ветры буйные
Над его безыменной могилою.1
И вот занавес опустился, трагедия кончилась, колоссальные
образы ее героев исчезли из глаз наших, прошедшее стало опять
прошедшим —
И что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей,
Столь полных волею страстей?2
Что?— могила, мрачное жилище тления и смерти; но над
этою могилою веет жизнь, царит воспоминание, немою речью
говорит предание:
И проходят мимо люди добрые:
Пройдет стар человек — перекрестится,
Пройдет молодец — приосанится,
Пройдет девица — пригорюнится,
А пройдут гусляры — споют песенку.
Какие роскошные дани, какие богатые жертвы приносятся
этой могиле живыми! И она стоит их, ибо не живые в ней, мерт-
вой,— но она, мертвая, рождает жизнь в живых: заставляет их
и креститься и приосаниваться, и пригорюниваться, и петь
песни!.. Вас огорчает, заставляет страдать горестная и страш-
ная участь благородного Калашникова; вы жалеете даже
и о преступном опричнике: понятное, человеческое чувство! Но
без этой трагической развязки, которая так печалит ваше сердце,
не было бы и этой могилы, столь красноречивой, столь живой,
столь полной глубокого значения, и не было бы великого по-
двига, который так возвысил вашу душу, и не было бы чудной
песни поэта, которая так очаровала вас... И потому да переме-
нится печаль ваша на радость, и да будет эта радость светлым
торжеством победы бессмертного над смертным, общего над
частным! Благословим непреложные законы бытия и миро-
державных судеб и повторим за поэтом музыкальный финал,
515
33*

которым, по старинному и достохвальному русскому обычаю,
заставляет он гусляров заключить свою поэтическую песню:
Гей вы, ребята удалые,
Гусляры молодые,
Голоса заливные!
Красно начинали — красно и кончайте,
Каждому правдою и честью воздайте.
Тороватому боярину слава!
И красавице-боярыне слава!
И всему народу христианскому слава!
Излагая содержание этой поэмы, уже известной публике,
мы имели в виду намекнуть на богатство ее содержания, на
полноту жизни и глубокость идей, которыми она запечатлена:
что же до поэзии образов, роскоши красок, прелести стиха,
избытка чувства, охватывающего душу огненными волнами,
свежести колорита, силе выражения, трепетного, полного стра-
сти одушевления,— эти вещи не толкуются и не объясняются...
Мы выписали целую часть поэмы — пусть читают и судят
сами: кто не увидит в этих стихах того, что мы видим, для тех
нет у нас очков, и едва ли какой оптик в мире поможем им...
Содержание поэмы, в смысле рассказа происшествия, само
по себе полно поэзии; если бы оно было историческим фактом,
в нем жизнь являлась бы поэзиею, а поэзия жизнию. Но тем
не менее, он не существовал бы для нас, нашли ли бы мы его
в простодушной хронике старых времен, или, по какому-нибудь
чуду, сами были его свидетелем — оно было бы для нас мертвым
материалом, в который только поэт мог бы вдохнуть душу
живу, отделив от него всё случайное, произвольное, и пред-
ставив его в гармоническом целом, поставленном и освещенном
«сообразно с требованиями точки зрения и света. И в этом отно-
шении нельзя довольно надивиться поэту: он является здесь
опытным, гениальным архитектором, который умеет так согла-
сить между собою части здания, что ни одна подробность
в украшениях не кажется лишнею, но представляется необхо-
димою и равно важною с самыми существенными частями здания,
хотя вы и понимаете, что архитектор мог бы легко, вместо ее,
сделать и другую. Как ни пристально будете вы вглядываться
в поэму Лермонтова, не найдете ни одного лишнего или недо-
стающего слова, черты, стиха, образа; ни одного слабого места:
всё в ней необходимо, полно, сильно! В этом отношении ее
никак нельзя сравнить с народными легендами, носящими на
себе имя их собирателя — Кирши Данилова: то детский лепет,
часто поэтический, но часто и прозаический, нередко образный,
но чаще символический, уродливый в целом, полный ненужных
повторений одного и того же; поэма Лермонтова — создание
516

мужественное^.зрелое и столько же художественное, сколько
и народное. Безыменные творцы этих безыскусственных и
простодушных произведений составляли одно с веющим в них
духом народности; они не могли от нее отделиться, она засло-
няла в них саму же себя; но наш поэт вошел в царство народ-
ности, как ее полный властелин, и, проникнувшись ее духом, слив-
шись с нею, он показал только свое родство с нею, а не тождество;
даже в минуту творчества он видел ее пред собою, как предмет,
и так же по воле своей вышел из нее в другие сферы, как и вошел
в нее. Он показал этим только богатство элементов своей поэзии,
кровное родство своего духа с духом народности своего отечества;
показал, что и прошедшее его родины так же присущно его
натуре, как и ее настоящее; и потому он, в этой поэме, является
не безыскусственным певцом народности но истинным худож-
ником,— и если его поэма не может быть переведена ни на какой
язык,1 ибо колорит ее весь в русско-народном языке, то тем
не менее она — художественное произведение, во всей полноте,,
во всем блеске жизни воскресившее один из моментов русского
быта, одного из представителей древней Руси. В этом отношении
после Бориса Годунова больше всех посчастливилось Иоанну
Грозному: в поэме Лермонтова колоссальный образ его является
изваянным из медц или. мрамора...2
По внутреннему плану нашей статьи мы должны были сперва
говорить о тех стихотворениях Лермонтова, в которых он яв-
ляется не безусловным художником, но внутренним человеком,
и по которым одним можно увидеть богатство элементов его
духа и отношения его к обществу. Мы так и начали, так и про-
должаем: взгляд на чисто художественные стихотворения его
заключит нашу статью. И если мы остановились на «Песне
про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого
купца Калашникова», которую сами признаем художественною,
то потому, что, во-первых, самая ее художественность более
или менее условна, ибо в этой «Песне» он подделывается под
лад старинный и заставляет гусляров петь ее; во-вторых,
эта «Песня» представляет собою факт в кровном родстве духа
поэта с народным духом и свидетельствует об одном из бога-
тейших элементов его поэзии, намекающем на великость его
таланта. Самый выбор этого предмета свидетельствует о состо-
янии духа поэта, недовольного современною действительностию
и перенесшегося от нее в далекое прошедшее, чтоб там искать
жизни, которой он не видит в настоящем. Но это прошедшее
не могло долго занимать такого поэта: он скоро должен был
почувствовать всю бедность и всё однообразие его содержания
и возвратиться к настоящему, которое жило в каждой капле
его крови, трепетало с каждым биением его пульса, с каждым
вздохом его груди.3 Не отделиться ему от него! Оно внедрилось
617

в него, обвилось вокруг него, оно сосет кровь из его сердца,
оно требует всей жизни его, всей деятельности! Оно ждет от
него своего просветления, уврачевания своих язв и недугов.
Он, только он, может совершить это, как полный представитель
настоящего, другой властитель наших дум!1 В созданиях
поэта, выражающих скорби и недуги общества, общество на-
ходит облегчение от своих скорбей и недугов: тайна этого
целительного действия — сознание причины болезни чрез пред-
ставление болезни, как мы говорили об этом выше в нашей
статье. Великую истину заключают в себе эти простодушные сло-
ва из «Гимна музам» древнего старца Гезиода: «Если кто
чувствует скорбь, свежую рану сердца, и сидит с своею горькою
думою, а певец, служитель муз, запоет о славе первых человеков
и блаженных богов, на Олимпе живущих,— в тот же миг
забывает несчастный горе и не помнит ни одной заботы: так скоро
дар богов изменил его».* Но это сила поэзии вообще, сила вся-
кой поэзии; действие же поэзии, воспроизводящей наши
собственные страдания, еще чуднее оказывается на наших же
собственных страданиях: увидев их вне нас самих, очищенными
и просветленными общим значением скрывающегося в них
таинственного смысла, мы тотчас же чувствуем себя облег-
ченными от них...
Наш век — век по преимуществу исторический. Все думы,
все вопросы наши и ответы на них, вся наша деятельность вы-
растает из исторической почвы и на исторической почве. Че-
ловечество давно уже пережило век полноты своих верований;
может быть, для него наступит эпоха еще высшей полноты, нежели
какою когда-либо прежде наслаждалось оно; но наш век есть век
сознания, философствующего духа, размышления, «рефле-
ксии».** Вопрос —вот альфа и омега нашего времени. Ощутим ли
мы в себе чувство любви к женщине,— вместо того, чтоб роскош-
но упиваться его полнотою, мы прежде всего спрашиваем себя,
что такое любовь, в самом ли деле мы любим? и пр. Стремясь
к предмету с ненасытною жаждою желания, с тяжелою тоскою,
со всем безумством страсти, мы часто удивляемся холодности,
с какою видим исполнение самых пламенных желаний нашего
сердца,— и многие из людей нашего времени могут применить
к себе сцену между Мефистофелем и Фаустом у Пушкина:
* «Теория поэзии в историческом развитии древних и новых наро-
дов» С. Шевырева, стр. 19.2
** Хотя слово «размышление» и далеко не выражает вполне слова
«рефлексия», но намекает на его значение, в том смысле, в каком употре-
бил его Пушкин в своей «Сцене из Фауста». Французское слово refle-
xion ближе значением к тому, что немцы разумеют под словом reflectieren
и Reflexion.
518

Когда красавица твоя
Была в восторге, в упоенье,
Ты беспокойною душой
Уж погружался в размышленье
(А доказали мы с тобой,
Что размышленье — скуки семя).
И знаешь ли, философ мой,
Что думал ты в такое время.
Когда не думает никто?
Сказать ли?
Фауст.
Говори. Ну, что?
Мефистофель.
Ты думал: агнец мой послушный)
Как жадно я тебя желал!
Как хитро в деве простодушной
Я грезы сердца возмущал!
Любви невольной, бескорыстной
Невинно предалась она...
Что ж грудь теперь моя полна
Тоской и скукой ненавистной?..
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем:
Так безрасчетный дуралей,
Вотще решась на злое дело,
Зарезав нищего в лесу,
Бранит ободранное тело;
Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо...1
Ужасно!.. Но это не смерть и даже не старость мира, как думает
старое поколение, которое, в своей молодости, так беззаботно
пило и ело, так весело плясало, так бессознательно наслаждалось
жизнию. Нет, это не смерть и не старость: люди нашего времени
так же или еще больше полны жаждою желаний, сокру-
шительною тоскою порываний и стремлений. Это только
болезненный кризис, за которым должно последовать здоровое
состояние, лучше и выше прежнего. Та же рефлексия, то же
размышление, которое теперь отравляет полноту всякой нашей
радости, должно быть впоследствии источником высшего, чем
когда-либо, блаженства, высшей полноты жизни. Но горе
тем, кто является в эпоху общественного недуга! Общество
519

живет не годами — веками, а человеку дан миг жизни: общество
выздоровеет, а те люди, в которых выразился кризис его
болезни, благороднейшие сосуды духа, навсегда могут остаться
в разрушающем элементе жизни!..
Как бы то ни было, но наш век есть век размышления. По-
этому рефлексия (размышление) есть законный элемент поэзии
нашего времени, и почти все великие поэты нашего времени
заплатили ему полную дань: Байрон в «Манфреде», «Каине» и
других произведениях; Гёте особенно в «Фаусте»; вся поэзия
Шиллера по преимуществу рефлектирующая, размышляющая.
В наше время едва ли возможна поэзия в смысле древних поэтов,
созерцающая явление жизни без всякого отношения к личности
поэта (поэзия объективная), и в наше время тот не поэт и осо-
бенно не художник, у которого в основании таланта не лежит со-
зерцательность древних и способность воспроизводить явления
жизни без отношений к своей личности; но в наше время отсут-
ствие в поэте внутреннего (субъективного) элемента есть недоста-
ток. В самом Гёте не без основания порицают отсутствие исто-
рических и общественных элементов, спокойное довольство дей-
ствительностию, как она есть. Это и было причиною, почему
менее гётевской художественная, но более человечественная,
гуманная поэзия Шиллера нашла себе больше отзыва в челове-
честве, чем поэзия Гёте. х
Преобладание внутренного (субъективного) элемента в поэ-
тах обыкновенных есть признак ограниченности таланта.
У них субъективность означает выражение личности, которая
всегда ограниченна, если является отдельно от общего. Они
обыкновенно говорят о своих нравственных недугах, и всегда
одно и то же; читая их, невольно вспоминаешь эти стихи
Лермонтова:
Какое дело нам, страдал ты или нет,
На что нам знать твои сомненья,2
Надежды глупые первоначальных лет,
Рассудка злые сожаленья?
Взгляни: перед тобой играючи идет
Толпа дорогою привычной;
На лицах праздничных чуть виден след забот,
Слезы не встретишь неприличной,—
А между тем из них едва ли есть один,
Тяжелой пыткой не измятый,
До преждевременных добравшийся морщин
Без преступленья иль утраты!..
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
С своим напевом заученным,
Как разрумяненный трагический актер,
Махающий мечом картонным...
520

В таланте великом избыток внутреннего, субъективного эле-
мента есть признак гуманности. Не бойтесь этого направления:
оно не обманет вас, не введет вас в заблуждение. Великий поэт,
говоря о себе самом, о своем я, говорит об общем — о человечест^,
ибо в его натуре дщ&ит...в^^дш.^^доу.^здддаенбс.тво. И потому
в его грусти всякий узнаёт свою грусть, в его душе всякий уз-
наёт свою и видит в нем не только поэта, но и человека, брата
своего по человечеству. Признавая его существом несравненно
высшим себя, всякий в то же время сознаёт свое родство с ним.
Вот что заставило нас обратить особенное внимание на субъ-
ективные* стихотворения Лермонтова и даже порадоваться, что
их больше, чем чисто художественных. По ахрму признаку мы
узнаём в нем шата русского., народного, в высшем и благородней-
шем значении ат-ого слова,— поэта, в котором выразился исто-
ричесвдй-момент русского общества. И все такие его стихо-
творения глубоки и многозначительны; в них выражается бо-
гатая дарами духа природа, благородная человечественная
личность.
Через год после напечатания «Песни про царя Ивана Ва-
сильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»
Лермонтов вышел снова на арену литературы с стихотворением
«Дума», изумившим всех алмазною крепостию стиха, громовою
силою бурного одушевления, исполинскою энергиею благород-
ного негодования и глубокой грусти. С тех пор стихотворения
Лермонтова стали являться одни за другими без перемежки,
и с его именем.
Поэт говорит о новом поколении, что он смотрит на него
с печалью,что его будущее «иль пусто, иль темно», что оно должно
состареться под бременем познанья и сомненья; укоряет его,
что оно иссушило ум бесплодною наукою. В этом нельзя согла-
ситься с поэтом: сомненье — так; но излишества познания
и науки, хотя бы и «бесплодной», мы не видим: напротив, недо-
статок познания и науки принадлежит к болезням нашего
поколения:
Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь!1
Хорошо бы еще, если б, взамен утраченной жизни, мы
насладились хоть знанием: был бы хоть какой-нибудь выигрыш!
Но сильное движение общественности сделало нас обладателями
знания, без труда и учения — и этот плод без корня, надо при-
знаться, пришелся нам горек: он только пресытил нас, а не
напитал, притупил наш вкус, но не усладил его. Это обыкновен-
* Повторяем, что слово «субъективность» здесь принимается в
смысле внутреннего элемента духа, а не выражения ограниченной лично-
сти, как понимали его прежде.
521

ное и необходимое явление во всех обществах, вдруг вступаю-
щих из естественной непосредственности в сознательную
жизнь, не в недрах их возросшую и созревшую, а пересаженную
от развившихся народов. Мы в этом отношении — без вины ви-
новаты/
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом!1
Какая верная картина! Какая точность и оригинальность
в выражении! Да, ум отцов наших для нас — поздний ум;
великая истина!
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови!
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их легкомысленный, ребяческий разврат;2
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом!
Эти стихи писаны кровью; они вышли из глубины оскорблен-
ного духа: это вопль, это стон человека, для которого отсут-
ствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее
физической смерти!.. И кто же из людей нового поколения не
найдет в нем разгадки собственного уныния, душевной апатии,
пустоты внутренней и не откликнется на него своим воплем,
своим стоном?.. Если под «сатирою» должно разуметь не
невинное зубоскальство веселеньких остроумцев, а громы не-
годования, грозу духа, оскорбленного позором общества,— то
«Дума^-Лермонтова есть сатира, и сатира есть закоцный род
поааии. Если сатиры Ювенала дышат такою же бурею чувства,
таким же могуществом огненного слова, то Ювенал действи-
тельно великий поэт!..3
Другая сторона того же вопроса выражена в стихотворении
«Поэ,т». Обделанный в золото галантерейною игрушкою кин-
522

жал наводит поэта на мысль о роли, которую это орудие смерти
и мщения играло прежде... А теперь?.. Увы!
Никто привычною, заботливой рукой
Его не чистит, не ласкает,
И надписи его, молясь перед зарей,
Никто с усердьем не читает...
В наш век изнеженный, не так ли ты, поэт,
Свое утратил назначенье,
На злато променяв ту власть, которой свет
Внимал в немом благоговеньи?
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы;
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы!
Твой стих, как божий дух, носился над толпой,
И отзыв мыслей благородных
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных»
Но скучен нам простой и гордый твой язык,
Нас тешат блёстки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
Морщины прятать под румяны...
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножен не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?..1
Вот оно, то бурное одушевление, та трепещущая, изнемо-
гающая от полноты своей страсть, которую Гегель называет
в Шиллере пафосом!..2 Нет, хвалить такие стихи можно только
стихами, и притом такими же... А мысль?.. Мы не должны
здесь искать статистической точности фактов; но должны видеть
выражение поэта,— и кто не признает, что то, чего он требует
от поэта, составляет одну из обязанностей его служения и при-
звания? Не есть ли это характеристика поэта — характеристика
благородного Шиллера?..
«Не -верь. себе» есть стихотворение, составляющее триум-
вират с двумя предшествовавшими. В нем поэт решает тайну
истинного вдохновендя, .открывая источник ложного. Есть
поэты, пишущие в стихах и в прозе, и, кажется, удивительно
как сильно и громко, но чтение которых действует на душу,
как угар или тяжелый хмель, и их произведения, особенно увле-
кающие молодость, как-то скоро испаряются из головы.
У этих людей нельзя отнять дарования и даже вдохновения, но
В нем признака небес напрасно не ищи:
То кровь кипит, то сил избыток!
523

Скорее жизнь в заботах истощи,
Разлей отравленный напиток!
Случится ли тебе, в заветный, чудный миг,
Открыть в душе давно безмолвной
Еще неведомый и девственный родник,
Простых и сладких звуков полный,—
Не вслушивайся в них, не предавайся им,
Набрось на них покров забвенья:
Стихом размеренным и словом ледяным
Не передашь ты их значенья.
Закрадется ль печаль в тайник души твоей,
Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой:
Не выходи тогда на шумный пир людей,
С твоею бешеной подругой;
Не унижай себя. Стыднее торговать
То гневом, то тоской послушной,
И гной душевных ран надменно выставлять
На диво черни простодушной.1
Со времени появления Пушкина в нашей литературе пока-
зались какие-то неслыханные прежде жалобы на жизнь, пошло
в оборот новое слово «разочарование», которое теперь уже
успело сделаться и старым и приторным. Элегия сменила оду
и стала господствующим родом поэзии. За поэтами даже и
плохие стихотворцы начали воспевать
погибший жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.2
Ясно, что это была эпоха пробуждения нашего общества
к жизни: литература в первый раз еще начала быть выражением
общества. Это новое направление литературы вполне выразилось»
в дивном создании Пушкина—«Демон»:
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия —
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья —
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь,
И вдохновенные искусства
Так сильно волновали кровь,—
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня,—
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
524

Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел —
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
Это демон сомнения, это дух размышления, рефлексии, раз-
рушающей всякую полноту жизни, отравляющей всякую
радость. Странное дело: пробудилась жизнь, и с нею об руку
пошло сомнение — враг жизни! «Демон» Пушкина с тех пор
остался у нас вечным гостем и с злою, насмешливою улыбкою
показывается то тут, то там...1 Мало этого: он привел другого
демона, еще более страшного, более неразгаданного (Стихо-
творения М. Лермонтова, стр. 109):
И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?..
А годы проходят — все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. На время — не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа:
И радость, и мука,2 и всё там ничтожно!..
Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь—как посмотришь с холодным вниманьем вокруг—
Такая пустая и глупая шутка...
Страшен этот глухой, могильный голос подземного страда-
ния, нездешней муки, этот потрясающий душу реквием всех
надежд, всех чувств человеческих, всех обаяний жизни!
От него содрогается человеческая природа, стынет кровь в
жилах, и прежний светлый образ жизни представляется отвра-
тительным скелетом, который душит нас в своих костяных
объятиях, улыбается своими костяными челюстями и прижи-
мается к устам нашим! Это не минута духовной дисгармонии,
сердечного отчаяния: это — похоронная песня всей жизни!
Кому не знакомо по опыту состояние духа, выраженное в ней,
в чьей натуре не скрывается возможность ее страшных дис-
сонансов,— те, конечно, увидят в ней не больше, как малень-
кую пьеску грустного содержания, и будут правы; но тот, кто
не раз слышал внутри себя ее могильный напев, а в ней увидел
525

только художественное выражение давно знакомого ему ужасного
чувства, тот припишет ей слишком глубокое значение, слиш-
ком высокую цену, даст ей почетное место между величайшими
созданиями поэзии, которые когда-либо, подобно светочам Эв-
менид, освещали бездонные пропасти человеческого духа...
И какая простота в выражении, какая естественность, свобода
в стихе! Так и чувствуешь, что вся пьеса мгновенно излилась
на бумагу сама собою, как поток слез, давно уже накипевших,
как струя горячей крови из раны, с которой вдруг сорвана
перевязка...
--'"- Вспомните «Героя нашего времени», вспомните Печорина —
этого странного человека, который, с одной стороны, томится
жизнию, презирает и ее и самого себя, не верит ни в нее, ни в са-
мого себя, носит в себе какую-то бездонную пропасть желаний
и страстей, ничем ненасытимых, а с другой — гонится за жизнию,
жадно ловит ее впечатления, безумно упивается ее обаяниями;
вспомните его любовь к Бэле, к Вере, к княжне Мери, и потом
поймите эти стихи:
Любить... но кого же?.. На время — не стоит труда,
А вечно любить невозможно!
Да, невозможно! Но зачем же эта безумная жажда любви,
к чему эти гордые идеалы вечной любви, которыми мы встречаем
нашу юность, эта гордая вера в неизменяемость чувства и его
действительность?.. Мы знаем одну пьесу, которой содержание
высказывает тайный недуг нашего времени и которая за не-
сколько лет пред сим казалась бы даже бессмысленною, а теперь
для многих слишком многознаменательна. Вот она:
Я не, люблю тебя: мне суждено судьбою
Не полюбивши разлюбить;
Я не люблю тебя: больной моей душою
Я никого не буду здесь любить.
О, не кляни меня! Я обманул природу,
Тебя, себя, когда, в волшебный миг,
Я сердце праздное и бедную свободу
Поверг в слезах у милых ног твоих.
Я не люблю тебя, но, по любя другую,
Я презирал бы горько сам себя;
И, как безумный, я и плачу и тоскую,
И всё о том, что не люблю тебя!1
Неужели прежде этого не бывало? Или, может быть, прежде
этому не придавали большой важности: пока любилось — лю-
били, разлюбилось — не тужили; даже соединясь как бы по
страсти теми узами, которые навсегда решают участь двух
существ, и потом увидев, что ошиблись в своем чувстве, что
526

не созданы один для другого, вместо того, чтоб приходить в от-
чаяние от страшных цепей, предавались ленивой привычке,
свыкались и равнодушно из сферы гордых идеалов, полноты
чувства переходили в мирное и почтенное состояние пошлой
жизни?.. Ведь у всякой эпохи свой характер?.. Может быть,
люди нашего времени слишком многого требуют от жизни,
слишком необузданно предаются обаяниям фантазии, так что
после их роскошных мечтаний действительность кажется им уже
слишком бесцветною, бледною, Голодною и пустою?.. Может
быть, люди нашего времени слишком серьезно смотрят на жизнь,
дают слишком большое значение чувству?.. Может быть, жизнь
представляется им" каким-то высоким служением, священным
таинством, и они лучше хотят совсем не жить, нежели жить
как живется?.. Может быть, они слишком прямо смотрят на
вещи, слишком добросовестны и точны в названии вещей, слиш-
ком откровенны насчет самих себя: протяжно зевая, не хотят
называть себя энтузиастами, и ни других, ни самих себя не
хотят обманывать ложными чувствами и становиться на ходули?..
Может быть, они слишком совестливы и честны в отношении
к участи других людей и, обещав другому существу любовь
и блаженство, думают, что непременно должны дать ему то
и другое, а не видя возможности исполнить это, предаются
тоске и отчаянию?.. Или, может быть, лишенные сочувствия с
обществом, сжатые его холодными условиями, они видят, что
не в пользу им щедрые дары богатой природы, глубокого духа,
и представляют собою младенца в английской болезни?.. Может
быть — чего не может быть!.. >
«И скучно и грустно» из всех пьес Лермонтова обратила
на себя особенную неприязнь старого поколения. Странные
люди! Им всё кажется, что поэзия должна выдумывать, а не
быть жрицею истины, тешить побрякушками, а не греметь
правдою! Им всё кажется, что люди — дети, которых можно
заговорить прибаутками или утешать сказочками! Они не хотят
понять, что если кто кое-что знает, тот смеется над уверениями
и поэта и моралиста, зная, что они сами им не верят. Такие
правдивые представления того,что есть, кажутся нашим чудакам
безнравственными. Питомцы Бульи и Жанлис, они думают,
что истина сама по себе не есть высочайшая нравственность...
Но вот самое лучшее доказательство их детского заблуждения:
из того же самого духа поэта, из которого вышли такие безотрад-
ные, леденящие сердце человеческое звуки, из того же самого
духа вышла и эта молитвенная, елейная мелодия надежды,
примирения и блаженства в жизни жизнию (стр. 71):
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
527

Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко,—
И верится, и плачется,
И так легко, легко...
Другую сторону духа нашего поэта представляет его пре-
восходное стихотворение «Памяти А^ И. 0<доевско>го»; это
сладостная мелодия каких-то глубоких, но тихих дум,
чувства сильного, но целомудренного, замкнутого в самом себе...
Есть в этом стихотворении что-то кроткое, задушевное, отрад-
но успокоивающее душу...
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных,
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.
Но он погиб далеко от друзей...
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша,
В немом кладбище памяти моей!
Ты умер, как и многие, без шума,
Но с твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челе твоем,
Когда глаза закрылись вечным сном.
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый...
И было ль то привет стране родной,
Названье ли оставленного друга,
Или тоска по жизни молодой,
Иль просто крик последнего недуга,
Кто скажет нам?.. Твои дела и мненья,1
И думы — всё исчезло без следов,
Как летний пар вечерних облаков:
Едва блеснут, их ветер вновь уносит —
Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит!..
И какою грандиозною, гармонирующею с тоном целого
картиною заключается это стихотворение:
№Я

Любил ты моря шум, молчанье синей степи —
И мрачных гор зубчатые хребты...
И, вкруг твоей могилы неизвестной,
Всё, чем при жизни радовался ты,
Судьба соединила так чудесно:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан, склонившись над щитом,
•Рассказам волн кочующих внимая,
А море Черное шумит, не умолкая...
Вот истинно бесконечное и в мысли и в выражении; вот то,
что в эстетике должно разуметь под именем высокого (sub-
lime)...
Не выписываем чудной «Молитвы» (стр. 43), в которой поэт
поручает матери божией, «теплой заступнице холодного мира»,
невинную деву. Кто бы ни была эта дева — возлюбленная ли
сердца, или милая сестра — не в том дело; но сколько кроткой
задушевности в тоне этого стихотворения, сколько нежности
без всякой приторности; какое благоухание, теплое, женствен-
ное чувство! Всё это трогает в голубиной натуре человека;
но в духе мощном и гордом, в натуре львиной — всё это больше,
чем умилительно... Из каких богатых элементов составлена
поэзия этого человека, какими разнообразными мотивами и
звуками гремят и льются ее гармонии и мелодии! Вот пьеса,
означенная рубрикою «1-е января»: читая ее, мы опять входим
в совершенно новый мир, хотя и застаем в ней всё ту же думу,
то же сердце, словом — ту же личность, как и в прежних.
Поэт говорит, как часто, при шуме пестрой толпы, среди мель-,
кающих вокруг него бездушных лиц,— стянутых приличьем
масок, когда холодных рук его с небрежною смелостью касаются
давно бестрепетные руки модных красавиц,— как часто вос-
кресают в нем старинные мечты, святые звуки погибших лет...
И вижу я себя ребенком; и кругом
Родные всё места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей;
Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
А за прудом село дымится — и встают
Вдали туманы над полями.
В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч. и желтые листы
Шумят под робкими шагами.
Только у Пушкина можно найти такие картины в этом роде!
Когда же, говорит он, шум людской толпы спугнет мою мечту,
34 Белинский, т. IV 529

О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..
Если бы не все стихотворения Лермонтова были одинаково
лучшие, то это мы назвали бы одним из лучших.
«Журналист, читатель и писатель» напоминает и идеею,
и формою, и художественным достоинством «Разговор книго-
продавца с поэтом» Пушкина. Разговорный язык этой пьесы —
верх совершенства; резкость суждений, тонкая и едкая насмешка,
оригинальность и поразительная верность взглядов и замеча-
ний—изумительны. Исповедь поэта, которою оканчивается пьеса,
блестит слезами, горит чувством. Личность поэта является
в этой исповеди в высшей степени благородною»
«Ребенку»— это маленькое лирическое стихотворение заклю-
чает *в себе целую повесть, высказанную намеками, но тем не
менее понятную. О, как глубоко поучительна эта повесть, как
сильно потрясает она душу!.. В ней глухие рыдания обманутой
любви, стоны исходящего кровию сердца, жестокие проклятия,
а потом, может быть, и благословение смирённого испытанием
сердца женщины... Как я люблю тебя, прекрасное дитя! Говорят,
ты похож на нее, и хоть страдания изменили ее прежде времени,
но ее образ в моем сердце...
...А ты, ты любишь ли меня?
Не скучны ли тебе непрошенные ласки?
Не слишком часто ль я твои целую глазки?
Слеза моя ланит твоих не обожгла ль?
Смотри ж, не говори ни про мою печаль,
Ни вовсе обо мне. К чему? Ее, быть может,
Ребяческий рассказ рассердит иль встревожит...
Но ты мне всё поверь.1 Когда в вечерний час,
Пред образом с тобой заботливо склонясь,
Молитву детскую она тебе шептала
И в знаменье креста персты твои.сжимала,
И все знакомые, родные имена
Ты повторял за ней,— скажи: тебя она
Ни за кого еще молиться не учила?
Бледнея, может быть, она произносила
Название, теперь забытое тобой...
Не вспоминай его... Что имя? — Звук пустой!
Дай бог, чтоб для тебя оно осталось тайной.
Но если как-нибудь, когда-нибудь случайно
Узнаешь ты его,— ребяческие дни
Ты вспомни, и его, дитя, не прокляни!
Отчего же тут нет раскаяния?— спросят моралисты. Наденьте
очки, господа, и вы увидите, что герой пьесы спрашивает дитя —
630

не учила ли она его молиться еще за кого-то, не произносила
ли, бледнея, теперь забытого им имени?.. Он просит ребенка
не проклинать этого имени, если узнает о нем. Вот истинное
торжество нравственности!
Поэтическая мысль может иногда родиться и вследствие
какого-нибудь из тех обстоятельств, из которых слагается наша
жизнь; но чаще всего и почти всегда она есть не что иное, как
случай действщ^едьности в возможности, и потому в поэзии
не имеет никакого места вопрос: «Было ли это?»; но она всегда
должна положительно отвечать на вопрос: «Возможно ли это,
может ли.это быть в действительности?» Самое обстоятельство
может только, так сказать, натолкнуть поэта на поэтическую
идею и, будучи выражено им в стихотворении, является уже со-
всем другим, новым и небывалым, но могущим быть. Потому, чем
выше талант поэта, тем больше находим мы в его произведениях
применений и к собственной нашей жизни, и к жизни других лю-
дей. Мало этого: в неиспытанных нами обстоятельствах мы узнаём
как будто коротко знакомое нам по опыту,— и тогда понимаем,
почему поэзия, выражая частное, есть выражение общего.
Прочтете «Соседа» Лермонтова — и хотя бы вы никогда не быль
в подобном обстоятельстве, но вам покажется, что вы когда-то
были в заключении, любили незримого соседа, отделенного
от вас стеною, прислушивались и к мерному звуку шагов его,
и к унылой песне его, и говорили к нему про себя:
Я слушаю — ив мрачной тишине
Твои напевы раздаются...
О чем они — не знаю; но тоской
Исполнены, и звуки чередой,
Как слезы, тихо льются, льются...
И лучших лет надежды и любовь
В груди моей всё оживает вновь,
И мысли далеко несутся,
И полон ум желаний и страстей,
И кровь кипит — и слезы из очей,
Как звуки, друг за другом льются...
Эта тихая, кроткая грусть души сильной и крепкой, эти уны-
лые, мелодические звуки, льющиеся друг за другом, как слеза
за слезою; эти слезы, льющиеся одна за другою, как звук
за звуком,— сколько в них таинственного, невыговариваемого,
но так ясно понятного сердцу! Здесь поэзия становится музыкою:
здесь обстоятельство является, как в опере, только поводом
к звукам, намеком на их таинственное значение; здесь от слу-
чая жизни отнята вся его материальная, внешняя сторона,
и извлечен из него один чистый эфир, солнечный луч света,
и возможности, скрывавшиеся в нем... Выраженное в этой
531
34*

пьесе обстоятельство может быть фактом, но сама пьеса отно-
сится к этому факту, как относится к натуральной розе поэтиче-
ская роза, в которой нет грубого вещества, составляющего на-
туральную розу, но в которой только нежный румянец и крот-
кое ароматическое дыхание натуральной розы...
Г"Гармонически и благоуханно высказывается дума поэта в
пьесах: «Когда волнуется желтеющая нива», «Расстались
мы; по твой портрет» и «Отчего»—и грустно, болезненно в пьесе
«БлаглдафШйть». Не можем не остановиться на двух послед-
них. Они коротки, повидимому, лишены общего значения и.цр
заключают в себе никакой идеи; но, боже мой! какую длин-
ную и'грустную повесть содержит в себе каждое из них! как
они глубоко знаменательны, £как полны мыслию!
Мне грустно, потому что я тебя люблю
И знаю: молодость цветущую твою
Не пощадит молвы коварное гоненье.
За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно... потому, что весело тебе.
г Это вздох музыки, это мелодия грусти, это кроткое страдание
любви, последняя дань нежно и глубоко любимому предмету
от растерзанного и смирённого бурею судьбы сердца! И какая
удивительная простота в стихе! Здесь говорит одно чувство,
которое так полно, что не требует поэтических ооразов для
своего выражения; ему не нужно убранства, не нужно украше-
ний, оно говорит само за себя, оно вполне высказалось бы и
прозою...
За всё, за всё тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слез, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей;
За жар души, растраченной в пустыне,—
За всё, чем я обманут в жизни был...
Устрой лишь так, чтобы тебя отныне
Недолго я еще благодарил...
Какая мысль скрывается в этой грустной «благодар-
ности», в этом сарказме обманутого чувством и жизнию
сердца? Всё хорошо: и тайные мучения страстей, и горечь
слез, и все обманы жизни; но еще лучше, когда их нет, хотя
без них и нет ничего, что просит душа, чем живет она, что нуж-
но ей, как масло для лампады!.. Это утомление чувством;
сердце просит покоя и отдыха, хотя и не может жить без
V ^рлнения и движения.. В pendant* к этой пьесе может идти
* соответствие (франц.).— Ред.
532

новое стихотворение Лермонтова, «Завещание», напечатанное
в этой книжке «Отечественных записок))?' 5тО"ЙОхоранная песнь
жизни^л,,, .ж.т^&~^одыцшшям, тем более ужасрая, что ее
голос не глухой и не громкий, а холодно спокойный;
выражение не горит и не сверкает образами, но небрежно и
прозаично... Мысль этой пьесы: и худое и хорошее — всё равно;
сделать лучше не в нашей воле, и потому пусть идет себе кан
оно хочет... Это уж даже и не сарказм, не ирония и не жалоба:
не на что сердиться, не на что жаловаться,— всё равно! Отца
и мать жаль огорчить... Возле них есть соседка — она не спросит
о нем, но нечего жалеть пустого сердца — пусть поплачет:
ведь это ей нипочем! Страшно!.. Но поэзия есть сама действитель-
ность, и потому она должна быть неумолима и беспощадна,
где дело идет о том, что есть или что бывает... А человеку необ-
ходимо должно перейти и через это состояние духа. В музыке
гармония условливается диссонансом, в духе — блаженстве
условливается страданием, избыток чувства сухостию чув-
ства, любовь ненавистию, сильная жизненность отсутствием
жизни: это такие крайности, которые всегда живут вместе, в
одном сердце. Кто не печалился и не плакал, тот и не возра-
дуется, кто не болел, тот и не выздоровеет, кто не умирал
заживо, тот и не восстанет... Жалейте поэта или, лучше,
самих себя: ибо, показав вам раны своей души, он по-
казал вам ваши собственные раны; но не отчаивайтесь ни за
поэта, ни за человека: в том и другом бурю сменяет вёдро, без-
отрадность — надежда...
Надежда! — может быть, под бременем годов,
Под снегом опыта и зимнего сомненья
Таятся семена погибнувших цветов,
И, может быть, еще свершится прозябенье!1
Два перевода из Байрона — «Еврейская мелодия» в
«В альбом»—тоже выражают внутренний мир души поэта. Это
боль сердца, тяжкие вздохи груди; это надгробные надписв
на памятниках погибших радостей...
Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец,
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
Иль разорвется грудь от муки.
Страданьями была упитана она,
Таилась долго и безмолвно;3
И грозный час настал — теперь она полна
Как кубок смерти, яда полный.
533

ных стихотворений нашего- *пов«а к чисто художественным.
В обеих пьесах видна еще личность ш&та, но в то же время виден
уже и выход ед^о из внутреннего мира своей души в созерцание
«полного славы творенья». Первая из них дышит благодатным
спокойствием сердца, теплотою молитвы, веянием святыни.
О самой этой пьесе можно сказать то же, что говорится в ней о
еетке Палестины:
Заботой тайною хранима,
Перед иконой золотой,
Стоишь ты, ветвь Иерусалима,1
Святыни верный часовой!
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой...
Всё полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой... «
Вторая пьеса — «Тучи» — полна какого-то отрадного чув-
ства выздоровления и надежды и пленяет роскошью поэтиче-
ских образов, каким-то избытком умиленного чувства.
«Еусадаою» начнем мы ряд чисто художественных стихотворе-
ний Лермонтова, в которых личность поэта исчезает за роскошными
видениями явлений жизни. Эта пьеса покрыта фантастическим
колоритом и по роскоши картин, богатству поэтических образов,
художественности отделки составляет собою один из драго-
ценнейших перлов русской поэзии. «Три пальмы» дышат
знойною природою Востока, переносят нас~на песчаные пусты-
ни Аравии, на ее цветущие оазисы. Мысль поэта ярко выдается,—
и он поступил с нею как истинный поэт, не заключив своей
пьесы нравственною сентенциею. Самая эта мысль могла быть
опоэтизирована только своим восточным колоритом и оправдана
названием «Восточное сказание»; иначе она была бы детскою
мыслию. Пластицизм и рельефность образов, выпуклость
форм и яркий блеск восточных красок — сливают в этой пьесе
поэзию с живописью: это картина Брюллова, смотря на кото-
рую, хочешь еще и осязать ее.
В дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.
Мотаясь, висели меж твердых горбов
Узорные полы походных шатров;
Их смуглые ручки порой поднимали,
И черные очи оттуда сверкали...
534

И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.
И конь на дыбы поднимался1 порой
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По плечам фариса вились в беспорядке;
И, с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копье на скаку.
Нечего хвалить такие стихи — они говорят сами за себя и
выше всяких похвал.
<<JSgj>hL Дерека» есть поэтическая апофеоза Кавказа. Только
роскошная, живая фантазия греков умела так олицетворять
природу, давать образ и личность ее немым и разбросанным
явлениям. Нет возможности выписывать стихов из этой дивно
художественной пьесы, этого роскошного видения богатой, ра-
дужной, исполинской фантазии; иначе пришлось бы переписать
всё стихотворение. Терек и Каспий олицетворяют собою Кав-
каз, как самые характеристические его явления. Терек сулит
Каспию дорогой подарок; но сладострастно ленивый сибарит
моря, покоясь в мягких берегах, не внемлет ему, не обольщаясь
ни стадом валунов, ни трупом удалого кабардинца; но когда
Терек сулит ему сокровенный дар — бесценнее всех даров
вселенной, и когда
...Над ним, как снег бела,
Голова с косой размытой,
Колыхался, всплыла,
И старик во блеске власти
Встал могучий как гроза,
И оделись влагой страсти
Темносиние глаза.
Он взыграл, веселья полный —
И в объятия свои
Набегающие волны
Принял с ропотом любви...
. Мы не назовем Лермонтова ни Байроном, ни Гёте, ни Пушки-
ным; но не думаем сделать ему гиперболической похвалы, сказав,
что такие стихотворения, как «Русалка», «Три пальмы» и
«Дары Терека», можно находить только у таких поэтов, как
Байрон, Гёте и Пушкин...
Не менее превосходна «Казачья колыбельная песня». Ее
идея — мать; но поэт умел дать индивггдуальное значение
Этпй^-общей^идее: его мать — казачка, и потому содержание
ее колыбельной песни выражает собою особенности и оттенки
казачьего быта. Это стихотворение есть художественная апо-
535

феоза матери: всё, что есть святого, беззаветного в любви ма-
тери, весь трепет, вся нега, вся страсть, вся бесконечность
кроткой нежности, безграничность бескорыстной преданности,
какою дышит любовь матери,— всё это воспроизведено поэтом
во всей полноте. Где, откуда взял поэт эти простодушные
слова, эту умилительную нежность тона, эти кроткие и заду-
шевные звуки, эту женственность и прелесть выражения?
Он видел Кавказ,— и нам понятна верность его картин Кав-
каза; он не видал Аравии и ничего, что могло бы дать ему
понятие об этой стороне палящего солнца, песчаных степей,
зеленых пальм и прохладных источников, но он читал их опи-
сания; как же он так глубоко мог проникнуть в тайны женского
и материнского чувства?
d Стану сказывать я сказки, *
Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю.
Богатырь ты будешь с виду
И казак душой.
Провожать тебя я выйду —
Ты махнешь рукой...
Сколько горьких слез украдкой
Я в ту ночь пролью!..
Спи, мой ангел, тихо, сладко,
Баюшки-баю.
Стану я тоской томиться,
Безутешно ждать;
Стану целый день молиться,
По ночам гадать;
Стану думать, что скучаешь
Ты в чужом краю...
Спи ж, пока забот не знаешь,
Баюшки-баю.
Дам тебе я на дорогу
Образок святой:
Ты его, моляся богу,
Ставь перед собой.
Да, готовясь в бой опасный,
Помни мать свою...
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю!
«Воздушный корабль» не есть собственно перевод из Зейд-
лица: Лермонтов взял у немецкого поэта только идею, но обра-
ботал ее по-своему. Эта пьеса, по своей художественности,
536

достойна великой тени, которой колоссальный облик так гран-
диозно представлен в ней.— Какое тихое, успокоительное
чувство ночи после знойного дня веет в этой маленькой пьесе
Гёте, так грациозно переданной нашим поэтом:
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного —
Отдохнешь и ты.
Теперь нам остается разобрать поэму Лермонтова «Мцыри:».
Пленный мальчик черкес воспитан был в грузинском монастыре;
выросши, он хочет сделаться, или его хотят сделать монахом.
Раз была страшная буря, во время которой черкес скрылся.
Три дня пропадал он, а на четвертый был найден в степи,
близь обители, слабый, больной, и умирающий перенесен
снова в монастырь. Почти вся поэма состоит из исповеди о
том, что было с ним в эти три дня. Давно манил его к себе
призрак родины, темно носившийся в душе его, как воспоми-
нание детства. Он захотел видеть божий мир — и ушел.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,—х
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столпясь при алтаре,
Вы ниц лежали на земле,
Я убежал. О! я, как брат,
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил...
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой
Меж бурным сердцем и грозой?..
Уже из этих слов вы видите, что за огненная душа, что за
могучий дух, что за исполинская натура у этого мцыри! Это
любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его
собственной личности. Во всем, что ни говорит мцыри, веет
его собственным духом, поражает его собственною мощью.
Это произведение субъективное.
637

Кругом меня цвел божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобье дорогих,
Висели пышно, и порой
К ним птиц летал пугливый рой.
И снова я к земле припал,
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам.
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный моленья час1
Лишь человека гордый глас.
Всё, что я чувствовал тогда,
Те думы — им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог;
Он так прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!
Я в нем глазами и душой
Тонул, пока полдневный зной
Мои мечты не разогнал, *
И жаждой я томиться стал.
Вдруг голос — легкий шум шагов...
Мгновенно скрывшись меж кустов,
Невольным трепетом объят,
Я поднял боязливый взгляд
И жадно вслушиваться стал.
И ближе, ближе всё звучал
Грузинки голос молодой,
Так безыскусственно живой,
Так сладко вольный, будто он
Лишь звуки дружеских имен
Произносить был приучен.
Простая песня то была,
538

Но в мысль она мне залегла,
И мне, лишь сумрак настает,
Незримый дух ее поет.
Держа кувшин над головой,
Грузинка узкою тропой
Сходила к берегу. Порой
Она скользила меж камней,
Смеясь неловкости своей.
И беден был ее наряд;
И шла она легко, назад
Изгибы длинные чадры
Откинув. Летние жары
Покрыли тенью золотой
Лицо и грудь ее; и зной
Дышал от уст ее и щек,
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви,
Что думы пылкие мои
Смутились. Помню только я
Кувшина звон, когда струя
Вливалась медленно в него,
И шорох... больше ничего.
Когда же я очнулся вновь
И отлила от сердца кровь,
Она была уж далеко;
И шла, хоть тише,— но легко,
Стройна под ношею своей,
Как тополь, царь ее полей!
Мцыри сбивается с пути, желая пробраться в родную сто-
рону, воспоминание которой смутно живет в душе его:
Напрасно в бешенстве, порой,
Я рвал отчаянной рукой
Терновник, спутанный плющом:
Всё лес был, вечный лес кругом,
Страшней и гуще каждый час;
И миллионом черных глаз
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста...
Моя кружилась голова;
Я стал влезать на дерева;
Но даже на краю небес
Всё тот же был зубчатый лес.
Тогда на землю я упал
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
639

И слезы, слезы потекли
В нее горячею росой...
Но, верь мне, помощи людской
Я не желал... Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если б хоть минутный крик
Мне изменил — клклусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык.
Ты помнишь детские года:
Слезы не знал я никогда;
Но тут я плакал без стыда.
Кто видеть мог? — Лишь темный лес
Да месяц, плывший средь небес!
Озарена его лучом,
Покрыта мохом и песком,
Непроницаемой стеной
Окружена, передо мной
Была поляна. Вдруг по ней
Мелькнула тень, и двух огней
Промчались искры... и потом
Какой-то зверь одним прыжком
Из чащи выскочил и лег,
Играя, навзничь на песок.
То был пустыни вечный гость —
Могучий барс. Сырую кость
Он грыз и весело визжал;
То взор кровавый устремлял,
Мотая ласково хвостом,
На полный месяц,— и на нем
Шерсть отливалась серебром.
Я ждал, схватив рогатый сук,
Минуту битвы; сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы
И крови... Да, рука судьбы
Меня вела иным путем...
Но нынче я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов...
Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный, как стон,
Раздался вдруг... и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертию грозил...
540

Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек...
Он эастонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волной,—
Бой закипел, смертельный бой!
Ко мне он кинулся на грудь;
Но в горло я успел воткнуть
И там два раз повернуть
Мое оружье... Он завыл,
Рванулся из последних сил,
И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали разом, и во мгле
Бой продолжался па земле.
И я был страшен в этот миг:
Как барс пустынный, зол и дик.
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я — ив груди моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык...
Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз...
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно — и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу!..
Блуждая в лесу, голодный и умирающий, мцыри вдруг
увидел с ужасом, что воротился опять к своему монастырю.
Выписываем окончание поэмы:
Прощай, отец... дай руку мне:
Ты чувствуешь, моя в огне...
Знай: этот пламень, с юных дней
Таяся, жил в груди моей;
541

Но ныне пищи нет ему,
И он прожег свою тюрьму
И возвратится вновь к тому,
Кто всем законной чередой
Дает страданье и покой...
Когда я стану умирать,—
И, верь, тебе недолго ждать —
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Акаций белых два куста...
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
Пришлет с прохладным ветерком...
И близь меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну...
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокляну!
Из наших выписок вполне видна мысль поэмы: эта мысль
отзывается юношескою незрелостию, и если она дала возмож-
ность поэту рассыпать перед вашими глазами такое богатство
самоцветных камней поэзии,— то не сама собою, а точно как
странное содержание иного посредственного либретто дает
гениальному композитору возможность создать превосходную
оперу. Недавно кто-то, резонерствуя в газетной статье о сти-
хотворениях Лермонтова, назвал его «Песню про царя Ивана Ва-
сильевича, удалого опричника и молодого купца Калашникова»
произведением детским, а «Мцыри» — произведением зрелым;
глубокомысленный критикан, рассчитывая по пальцам время
появления той и другой поэмы, очень остроумно сообразил,
что автор был тремя годами старше, когда написал «Мцыри»,
и из этого казуса весьма основательно вывел заключение:
542

ergo* «Мцыри» зрелее.г Это очень понятно: у кого нет эстети-
ческого чувства,, кому не говорит само за себя поэтическое
произведение, тому остается гадать о нем по пальцам или сооб-
ражаться с метрическими книгами...
Но, несмотря на незрелость идеи и некоторую натянутость
в содержании «Мцыри»,— подробности и изложение этой
поэмы изумляют своим исполнением. Можно сказать без пре-
увеличения, что поэт брал цветы у радуги, лучи у солнца,
блеск у молнии, грохот у громов, гул у ветров, что вся природа
сама несла и подавала ему материалы, когда писал он эту поэму.
Кажется, будто поэт до того был отягощен обременительною
полнотою внутреннего чувства, жизни и поэтических образов, что
готов был воспользоваться первою мелькнувшею мыслию,
чтоб только освободиться от них,— и они хлынули из души
его, как горящая лава из огнедышащей горы, как море дождя
из тучи, мгновенно объявшей собою распаленный горизонт,
как внезапно прорвавшийся яростный поток, поглощающий
окрестность на далекое расстояние своими сокрушительными
волнами... Этот четырехстопный ямб с одними мужескими окон-
чаниями, как в «Шильонском узнике», звучит и отрывисто па-
дает, как удар меча, поражающего свою жертву. Упругость,
энергия и звучное, однообразное падение его удивительно гар-
монируют с сосредоточенным чувством, несокрушимою силою
могучей натуры и трагическим положением героя поэмы.
А между тем, какое разнообразие картин, образов и чувств!
Тут и бури духа, и умиление сердца, и вопли отчаяния, и ти-
хие жалобы, и гордое ожесточение, и кроткая грусть, и^ мра-
ки ночи, и торжественное величие утра, и блеск полудня, и
таинственное обаяние вечера!.. Многие положения изумляют
своею верностию: таково место, где мцыри описывает свое
замирание подле монастыря, когда грудь его пылала пред-
смертным огнем, когда над усталою головою уже веяли
успокоительные сны смерти и носились ее фантастические
видения. Картины природы обличают кисть великого мастера:
они дышат грандиозностию и роскошным блеском фантасти-
ческого Кавказа. Кавказ взял полную дань с музы нашего поэта...
Странное дело! Кавказу как будто суждено быть колыбелью
наших поэтических талантов, вдохновителем и пестуном их
музы, поэтическою их родиною! Пушкин посвятил Кавказу
одну из первых своих поэм—«Кавказского пленника», и одна
из последних его поэм—«Галуб»2 тоже посвящена Кавказу;
несколько превосходных лирических стихотворений его также
относятся к Кавказу. Грибоедов создал на Кавказе свое «Горе
от ума»: дикая и величавая природа этой страны, кипучая
* следовательно (латин.).— Ред.
543

жизнь и суровая поэзия ее сынов вдохновили его оскорбленное
человеческое чувство на изображение апатического, ничтожного
круга Фамусовых, Скалозубов, Загорецких, Хлестовых, Ту-
гоуховских, Репетиловых, Молчалиных — этих карикатур
на природу человеческую... И вот является новый великий
талант — и Кавказ делается его поэтическою родиною, пла-
менно любимою им; на недоступных вершинах Кавказа, вен-
чанных вечным снегом, находит он свой Парнас; в его свирепом
Тереке, в его горных потоках, в его целебных источниках
находит он свой Кастальский ключ, свою Ипокрену... Как жаль,
что не напечатана другая поэма Лермонтова, действие которой
совершается тоже на Кавказе и которая в рукописи ходит в пуб-
лике, как некогда ходило «Горе от ума»: мы говорим о «Демоне».
Мысль этой поэмы глубже и несравненно зрелее, чем мысль
«Мцыри», и хотя исполнение ее отзывается некоторою незрело-
стию, но роскошь картин, богатство поэтического одушевления,
превосходные стихи, высокость мыслей, обаятельная пре-
лесть образов ставит ее несравненно выше , «Мцыри» и превос-
ходит всё, что можно сказать в ее похвалу. Это не художест-
венное создание, в строгом смысле искусства; но оно обнару-
живает всю мощь таланта поэта и обещает в будущем великие
художественные создания. -•
Говоря вообще о поэзии Лермонтова, мы должны заметить
в ней один недостаток: это иногда неясность образов и неточность
в выражении. Так, например, в «Дарах Терека», где сердитый
поток описывает Каспию красоту убитой казачки, очень неопре-
деленно намекнуто и на причину её.смерти, и на ее отношения
к гребенскому казаку:
По красотке-молодице
Не тоскует над рекой
Лишь один во всей станице
Казачина гребенской.
Оседлал он вороного
И в горах, в ночном бою,
На кинжал чеченца злого
Сложит голову свою.
Здесь на догадку читателя оставляется три случая, равно
возможные: или что чеченец убил казачку, а казак обрек себя
мщению за смерть своей любезной, или что сам казак убил её
из ревности и ищет себе смерти, или что он еще не знает о по-
гибели своей возлюбленной и потому не тужит о ней, готовясь
в бой. Такая неопределенность вредит художественности,
которая именно в том и состоит, что говорит образами опреде-
ленными, выпуклыми, рельефными, вполне выражающими
заключенную в них мысль. Можно найти в книжке Лермонтова
544

пять — шесть неточных выражений, подобных тому, которыми
оканчивается его превосходная пьеса «Поэт»:
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?.
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножен не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?
Ржавчина презренья — выражение неточное и слишком сби-
вающееся на алдегорию. Каждое слово в поэтическом произве-
дении должно до того исчерпывать всё значение требуемого
мыслию целого произведения, чтоб видно было, что нет в языке
другого слова, которое тут могло бы заменить его. Пушкин и
в этом отношении величайший образец: во всех томах его про-
изведений едва ли можно найти хоть одно сколько-нибудь
неточное или изысканное выражение, даже слово... Но мы гово-
рим не больше, как о пяти или шести пятнышках в книге Лер-
монтова: всё остальное в ней удивляет силою и тонкостию
художественного такта, полновластным обладанием совершенно
покоренного языка, истинно пушкинскою точностию выраже-
ния.
Бросая общий взгляд на стихотворения Лермонтова, мы
видим в них все силы, все элементы, из которых слагается жизнь
и поэзия. В этой глубокой натуре, в этом мощном духе всё
живет; им всё доступно, всё понятно; они на всё откликаются.
Он всевластный обладатель царства явлений жизни, он воспроиз-
водит их как истинный художник; он поэт русский в душе —
в нем живет прошедшее и настоящее русской жизни; он глу-
боко знаком и с внутренним миром души. Несокрушимая сила
и мощь духа, смирение жалоб, елейное благоухание молитвы,
пламенное, бурное одушевление, тихая грусть, кроткая за-
думчивость, вопли гордого страдания, стоны отчаяния, таинствен-
ная нежность чувства, неукротимые порывы дерзких желаний,
целомудренная чистота, недуги современного общества, картины
мировой жизни, хмельные обаяния жизни, укоры совести,
умилительное раскаяние, рыдания страсти и тихие слезы, как
звук за звукам, льющиеся в полноте умиренного бурею жизни
сердца, упоения любви, трепет разлуки, радость свидания,
чувство матери, презрение к прозе жизни, безумная жажда
восторгов, полнота упивающегося роскошью бытия духа,
пламенная вера, мука душевной пустоты, стон отвращающегося
самого себя чувства замершей жизни, яд отрицания, холод
сомнения, борьба полноты чувства с разрушающею силою
рефлексии, падший дух неба, гордый демон и невинный мла-
денец, буйная вакханка и чистая дева — всё, всё в поэзии
Лермонтова: и небо и земля, и рай и ад... По глубине мысли,
роскоши поэтических образов, увлекательной, неотразимой
36 Белинский, т. IV 545

силе поэтического обаяния, цолноте жизни и типической ори-
гинальности, по избытку силы, бьющей огненным фонтаном,
его создания напоминают собою создания великих поэтов.
Его поприще еще только начато, и уже как много им сделано,
какое неистощимое богатство элементов обнаружено им: чего
же должно ожидать от него в будущем?.. Пока еще не назовем
мы его ни Байроном, ни Гёте, ни Пушкиным и не скажем,
чтоб из него со временем вышел Байрон, Гёте или Пушкин:
ибо мы убеждены, что из него выйдет ни тот, ни другой,
ни третий, а выйдет — Лермонтов... Знаем, что наши похвалы
покажутся большинству публики преувеличенными; но мы
уже обрекли себя тяжелой роли говорить резко и определенно
то, чему сначала никто не верит, но в чем скоро все убеж-
даются, забывая того, кто первый выговорил сознание общества
и на кого оно за это смотрело с насмешкою и неудовольствием...
Для толпы немо и безмолвно свидетельство духа, которым запе-
чатлены создания вновь явившегося таланта: она составляет
свое суждение не по самым этим созданиям, а по тому, что о них
говорят сперва люди почтенные, литераторы заслуженные, а по-
том, что говорят о них все. Даже восхищаясь произведениями
молодого поэта, толпа косо смотрит, когда его сравнивают
с именами, которых значения она не понимает, но к которым
она прислушалась, которых привыкла уважать на слово...
Для толпы не существуют убеждения истины: она верит только
авторитетам, а не собственному чувству и разуму — и хорошо
делает... Чтоб преклониться перед поэтом, ей надо сперва
прислушаться к его имени, привыкнуть к нему и забыть мно-
жество ничтожных имен, которые на минуту похищали ее
бессмысленное удивление. Procul profani!..*1
Как бы то ни было, но и в толпе есть люди, которые высятся
над нею: они поймут нас. Они отличат Лермонтова от какого-
нибудь фразера, который занимается стукотнёю звучных слов
и богатых рифм, который вздумает почитать себя представителем
национального духа потому только, что кричит о славе России
(нисколько не нуждающейся в этом) и вандальски смеется над
издыхающею будто бы Европою, делая из героев ее истории
что-то похожее на немецких студентов...2 Мы уверены, что и
наше суждение о Лермонтове отличат они от тех производств
в «лучшие писатели нашего времени, над сочинениями которых
(будто бы) примирились все вкусы и даже все литературные
партии»,3 таких писателей, которые действительно обнару-
живают замечательное дарование, но лучшими могут казаться
только для малого кружка читателей того журнала, в каждой
книжке которого печатают они по одной и даже по две повести...
* Прочь, непосвященные! (Латин.) — Ред.
546

Мы уверены, что они поймут как должно и ропот старого поко-
ления, которое, оставшись при вкусах и убеждениях цветущего
времени своей жизни, упорно принимает неспособность свою
сочувствовать новому и понимать его — за ничтожность всего
нового...
И мы видим уже начало истинного {не шуточного) примире-
ния всех вкусов и всех литературных партий над сочинениями
Лермонтова,— и уже недалеко то время, когда имя его в лите-
ратуре сделается народным именем и гармонические звуки его
поэзии будут слышимы в повседневном разговоре толпы, между
толками ее о житейских заботах...
36*

{РЕЦЕНЗИИ, ФЕВРАЛЬ 1841 г.>
87. Труды императорской Российской Академии. Ч. 1 и 2.
СПб., 1840.1
Ученые общества, труды которых преимущественно устрем-
лены на язык и литературу отечественные, играют ныне со-
всем не ту роль, какую играли прежде и какая назначалась им
при их основании. Когда литература народа бывает делом книж-
ным, доступным только избранному, следовательно ограничен-
ному числу посвященных в ее таинства, а не достоянием целого
общества (разумея под этим словом публику), тогда учено-
литературные общества оказывают литературе и общественному
образованию большие услуги. Обнародывая свои ученые труды
по части теории языка и словесности вообще и тем делая
для всех доступными истинные понятия о том и другом, они
обнародовали такие же труды и частных лиц, которые, без того,
не имея средств2 к напечатанию, или оставляли бы их в своих
портфелях, или — что еще вероятнее — никогда бы не думали и
заниматься ими. В этом ртношении подобные общества и теперь
могут приносить в России большую пользу; ибо хотя у нас и
есть учено-литературные журналы, однако статьи известного
содержания не всегда могут находить cet5e в них место, сколь-
ко по исключительности своего предмета и сухости изложения,
столько и потому, что для помещения статьи в журнале всегда
нужна какая-нибудь придирка в современности (a propos).
Но учено-литературное общество, издавая труды свои периоди-
чески или не периодически, обращает внимание только на то,
чтобы они относились к предмету его занятий и не выходили
из их круга. Повторяем: в этом отношении, были бы и теперь
очень полезны даже труды Общества любителей российской
словесности при Московском университете, некогда очевидно,
а теперь проблематически существующем. Но учено-словесныд
общества, хлопоча об утверждении и развитии языка на его
истинных основаниях, равно как распространении истинных
понятий об изящном в словесных произведениях, принимает
в сферу своей деятельности и в круг своих занятий произведения
поэзии и легкой литературы, чтобы (как думают они) с теориею
548

дать и образцы. Это может приносить свою пользу только при
начале литературы, когда (как это было еще недавно в России)
публика, не имея потребности в умственной пище, не может
подаерживать своим участием словесных произведений и своим
вниманием ободрять и вознаграждать их творцов. Так, на-
пример, Общество любителей российской словесности при
Московском университете очень хорошо делало во время оно,
помещая в своих трудах повести и стихотворения, которые,
без того, может быть, не могли б быть изданными. Но теперь,
когда произведения поэзии и легкой литературы, даже иногда
и не ознаменованные печатию таланта, но лишь бы способные
занимать и тешить праздное любопытство публики, находят
себе обширный круг читателей, а их авторы — верное возна-
граждение,— теперь в трудах ученых обществ1 могут помещать-
ся только такие произведения в этом роде, которые, по отсут-
ствию всякой внутренней ценности, не могут ни быть изданы
отдельно, ни быть принятыми в какое-нибудь периодическое
издание и которые, поэтому, лучше совсем не печатать. И в са-
мом деле, что за польза покровительствовать посредственность и
бездарность за то только, что они рядятся в мантию педантизма,
неуклонно следуя забытым и никем, кроме педантов и невежд,
не признаваемым правилам?.. Но издание трудов, касающихся
до языка — и если угодно — теории изящного, и теперь может
приносить большую пользу, равно как и соединенные усилия
многих лиц, составляющих одно ученое общество. Вот почему
мы не можем не преследовать с живейшим интересом деятель-
ности Российской Академии.
Уже одно то придает ей важное значение и делает великую
честь, что она, по примеру всех или большей части подобных
ученых обществ, даже в Европе, не играет роли упорной защит-
ницы доброго старого времени и не силится делать оппозицию,
более упрямую, чем твердую, более забавную, чем действи-
тельную, всякому движению вперед, всякому успеху. Давно
ли французская академия, наконец до того покорившаяся
духу времени, что приняла в свои члены не только романти-
ческого Ламартина, но даже и водевилиста Скриба,— давно
ли, бессильная совершенно отрешиться от педантических пред-
убеждений давно умершей старины, отвергла главу поэтов
своей земли и предпочла Виктору Гюго какого-то господина
Флурана, ничем не доказавшего, что он знает хоть грамоте?
Не такова наша Академия: стоит только пересмотреть список
членов ее, чтобы убедиться в том, что ни одно истинное дарова-
ние, соединенное с ученостию или проявившее себя в худо-
жественной деятельности, не миновало чести быть принятым
в число ее членов и что ни одна бесталанная, хотя бы и преуче-
ная, голова никогда не удостаивалась этой высокой чести.2
549

Б. М. Федоров (писатель во всех родах и для всех полов и воз-
растов, но преимущественно для детей) и Пушкин; М. А. Лоба-
нов (трагик) и Жуковский; В. И. Панаев (идиллист) и Крылов;
Муравьев (Николай Назарьевич, действительный статский
советник) и Карамзин; кн. Шихматов (поэт), Писарев (А. А.,
тоже поэт) и Гнедич; кн. Вяземский и другие; далее — Линде,
Добровский, Арсеньев, Языков — и гг. Прокопович-Антон-
ский, Поспелов, Загорский, Ястребцов, Нечаев, Соловьев,
Красовский и пр., и пр. Какие имена! Сколько подвигов и
славы, трудов и заслуг русскому языку и русской литературе
соединяется с ними! Тут все роды поэзии и учености, все школы:
Пушкин, Жуковский и Б. М. Федоров — романтики; Крылов,
Карамзин и гг. Лобанов и Панаев — классики. Но пусть само
дело говорит за себя: в первой части «Трудов» Российская
Академия имела снисхождение напомнить публике о своем
существовании историческим очерком свершенных ею подвигов:
изложим бегло содержание этого исторического взгляда на
достославное существование Российской Академии. Статья,
о которой мы говорим, составлена секретарем Академии и назы-
вается: «Краткое известие о Российской Академии, от основа-
ния оной в 21 день октября 1783 года по 1840 год».
В чем должна состоять история академии, как и всякого
ученого общества? Разумеется, это не должна быть история дома,
в смысле здания,или история его канцелярии, его экономических
операций, ни даже сбор протоколов,1 заключающих в себе
описание церемониалов принятия в члены и комплименты чле-
нов друг другу: сохрани бог! — только в Китае понимают так
историю ученых обществ и академий в особенности. Нет, исто-
рия академии должна состоять в изображении ее действий в сфе-
ре того предмета, который есть причина и цель, но отнюдь не
средство ее основания и существования.2
Первоначальная мысль об основан га Академии принадле-
жит, разумеется, Петру Великому, как и первоначальная мысль
всего, что3 посеяло в России семена очеловечения, облагоро-
жения и одухотворения. Екатерина Великая выполнила его
мысль, как выполнила она и многие из его мыслей. Великая
обращала особенное внимание на успехи русского языка и
русской литературы,— и ее-то царственному вниманию обязаны
они своим теперешним состоянием. Без публики нет литературы,
а Екатерина была единственною причиною того, что у нас яви-
лось нечто похожее на публику:4 воля великой императрицы
подействовала на ее двор, а пример двора и на полудикое, не-к
вежественное общество, которое хотя и с досадою, но принудилоб
себя видеть в книгах нечто достойное не презрения, а уважения,
узнав, что премудрая монархиня очень уважает их. Желая
более споспешествовать успехам языка, Екатерина II решилась
550

привести в исполнение мысль Петра I,— и княгине Дашковой,
бывшей директором Академии Наук, поручено было начертать
план ученого общества, имеющего предметом своих занятий
русский язык и русскую словесность. Сентября'30 1783 года
этот план был утвержден высочайшим на имя княгини Дашковой
рескриптом, а октября 21 того же года Академия была открыта
Число членов было определено шестьюдесятью, собрания на-
значены еженедельно по разу; по окончании заседания каждому
присутствовавшему члену назначен жетон, что ныне дарик;
отличившихся трудами и пользою членов определено, по боль-
шинству голосов, награждать,по прошествии года, в торжествен-
ных собраниях, золотою медалью в 250 рублей.1
Первою заботою2 Академии было составление словаря оте-
чественного языка, и как бы ни свершено было это дело, но
оно было первым опытом и потому уже было истинным подви-
гом. Сама великая императрица приняла участие в этом деле,3
сделав собственноручные замечания к пополнению слов, начи-
нающихся с буквы А, и повелев «избегать всевозможно чуже-
земных слов, а наипаче речений, заменяя их словами или древ-
ними, или вновь составляемыми».4 Этот словарь был5 состав-
лен не азбучным, а словопроизводным порядком и напечатан
в шести томах, в шесть лет (1789—1794).6 Как жаль, что неимо-
верно высокая цена делает его совершенно бесполезным! Кому
он нужен? — уж, конечно, не светским людям, не любителям
легкого чтения,а ученым и литераторам?. Но спрашивается :мно-
го ли есть ученых и литераторов, которые в состоянии запла-
тить за Словарь Академии сто пятьдесят рублей ассигнациями?..
Это обстоятельство наводит на заключение, что, кроме самой
Академии, едва ли кто воспользовался ее словарем.
Потом Академия немедленно приступила к составлению сло-
варя по азбучному порядку; но это дело совершилось уже в сем-
надцать лет (1806—1822), хотя7 и этот словарь был издан
также в шести частях.
Период существования Академии от 12 ноября 1796 по
29 мая 1801 года ознаменовался8 увольнением княгини Дашковой
от председательства в обеих Академиях, прекращением ежегод-
ного отпуска для Академии 6250 рублей и отдачею ее дома
в ведомство министерства уделов и военно-сиротского дома; а
в замену его — предоставлением ей (10 июля 1800^ места с не-
большим строением на Васильевском острове у Тучкова моста.
Воцарение Александра 19 было и для Академии, как и для
всего в России, восходом лучезарного живительного солнца.
Ей возвращена была ее ежегодная сумма 6250 рублей, и, сверх
того, на издание полезных сочинений и на награды авторам и
переводчикам определено ежегодно отпускать из кабинета
его императорского величества 3000 рублей; да на построение
551

дома было выдано единовременно 25 000 рублей. Правительство
сделало для Академии более; нежели сколько вправе была она
ожидать от него; но что же сделала Академия?— Начиная
с 1805 года, она ежегодно приглашала чрез ведомости к сочи-
нению:
1) Похвальных слов: царям Иоанну Васильевичу и Але-
ксею Михайловичу; великому князю Владимиру Мономаху;
Минину и Пожарскому; Румянцову-Задунайскому и Суворову;
Хераскову.
2) Рассуждения о начале, успехах и распространении сло-
весных наук в России.
3) Ироической песни на победу великого князя Димитрия
Иоанновича Донского1 над Мамаем.
Конечно, теперь странным покажется одна мысль о похваль-
ных словах, как о роде сочинений, без всякой цели и смысла,
как о риторической шумихе и трескотне общих истасканных
мест; еще более странным покажется мысль о похвальном слове
Хераскову — бездарному стихотворцу; и еще страннее пока-
жется теперь мысль о возможности управлять чьим бы то ни
было вдохновением, задавая тему — и еще какую! — ироиче-
скую песнь на победу Донского над Мамаем; но мы не должны
забывать, что тогда было время псевдоклассицизма, похваль-
ные слова почитались законным родом красноречия, Херасков —
не только поэтом, но и российским Гомером, а поэмы и ироиче-
ские песни обыкновенно писались на заказ, и притом на такие
темы, которые теперь оставлены даже и в уездных училищах.
Кроме того, нас может утешить еще и то, что, несмотря на лест-
ную надежду блестящей награды (золотой медали в 50 червон-
цев), соискателей не оказалось—темы остались без выполне-
ния. Только один член Академии, г. Львов, написал похвальное
слово2 царю Алексею Михайловичу, вовсе неизвестное в нашей
литературе, за что и получил золотую медаль.
Между тем, объявление от Академии задач подействовало на
некоторых частных лиц. Один неизвестный прислал в распо-
ряжение Академии 500 р. в награду тому, кто напишет траге-
дию в пяти действиях, которую Академия признает лучшею.
Эту премию получил Херасков (1807) за свою трагедию «Зореида
и Ростислав», но награда не застала этого сочинителя в живых,
а жена его известила Академию, что он отказался от награды
в пользу того, кто напишет лучшую трагедию или комедию,
в стихах, в 5 действиях. Явно, что Грибоедов не мог получить
этой награды, потому что его «Горе от ума» было только в четы-
рех актах. В 1831 году вышел «Борис Годунов» Пушкина, но
он вовсе не был разделен на3 акты, да и притом написан не
весь стихами, а с небольшою примесью прозы. В 1835 году
г. Лобанов издал очень мало известную в нашей литературе
552

rt±JC*L^^I> ~~~y~~ys?^ Л^/**~£?~7 ^Г"
Ji~-
Автограф nepeoii страницы рецензии на «Труды императорской
Российской Академии»,
Государственный Исторпчесний музей. Москва.

классическую трагедию, и в стихах и в 5-ти актах, под на-
званием «Борис Годунов», и получил за нее от Академии хе-
расковские 500 р., которые, с наросшими на них процентами, со-
ставили 1833 р. 40 коп. Вообще,г должно заметить, ч:го в раздаче
наград Академия всегда имела в виду поощрение такого свой-
ства сочинений, которые не могли иметь2 какого-нибудь успеха
у публику или даже быть ей известными. Другой неизвестный
предложил 100 червонных за похвальное слово генералу Ероп-
кину, которую награду и получил бывший член Академии и
секретарь ее в продолжении почти тридцати тргх лет (с 1802 по
1835) г. Соколов. Третий неизвестный предложил медаль в 30'
червонных за сочинение рассуждения: «Имеет ли русский язык
нужду, для обогащения своего, заимствовать, и до какой сте-
пени, оборот речений из других языков, кроме своего корня?»
Но Академия не приняла сего предложения потому, что русский
язык, по своему изобилию и свойству, не имеет нужды заимст-
вовать оборотов и выражений из языков чужеземных. Глубоко
мудрая причина!
С 1805 по 1813 год Академия издала семь частей «Сочинений
и переводов Российской Академии», в которых,3 из прозаиче-
ских4 сочинений, примечательны некоторые статьи,5 относя-
щиеся до русского языка и принадлежащие А. С. Шишкову.
В этот же промежуток времени Академия сочинила и издала6
«Грамматику российского языка», которая была после перепеча-
тываема три раза, в 1809, 1819 и 1827, а теперь уже совершенно'
забыта всеми, кроме тех, которые слишком помнят ее, учась по
ней в детстве.7 «Наука стихотворства» Рижского; «Летопись
Тацитова», перев. Румовского; «Димосфеново8 надгробное слово
афинянам, убитым при Херонее», перев. митрополита Евгения;
«Саллустия о войне Катилины и о войне Югурфы»,перев. Озерец-
ковского; «Рассуждения о сходстве между санскритским и рус-
ским языком», перевод с французского языка Никольского; со-
чинения Л еванды, тоже изданные Академиею; «Ликей, или Курс
словесности Лагарпа» — суть такие издания Академии, которые
она почитала прямо относящимися к предмету своих занятий.—
В 1802° Академия увенчала золотыми медалями труды следую-
щих своих членов: председателя своего А. Нартова (как за
участие в составлении словаря, так и за ходатайство у монар-
шего престола о благосостоянии Академии), Д. Трощинского
(за усердное ходатайство и предстательство пред государем-
императором о пользах Академии); в 1804— А. С. Шишкова
(за10 переложение на русский язык «Слова о полку Игоревом»,
с примечаниями и объяснениями).
С 1813 года вице-адмирал Шишков сделан президентом Ака-
демии. В 1818 утвержден государем-императором новый устав
Академии, в котором точнее и подробнее определился круг ее*
553

деятельности; вместо одной медали для академических наград
положено иметь три — во 100, в 50 и в 25 червонных; вместе
€ уставом император Александрг утвердил Академии и новый
штат, по которому она получает в год 60000 р.; повелел продол-
жать отпуск из своего кабинета 3000 р. в год и, наконец, пожа-
ловал 30 000 р на заведение типографии. Боже мой! Что мож-
но было сделать с такими огромными средствами! И действи-
тельно, сделано было весьма много, а именно:
Изданы были:
«Известия Российской Академии», 12 т. (1815—1828), в ко-
торых всё касающееся до русского языка и всё хоть сколько-
нибудь примечательное принадлежит А. С. Шишкову. В них же
помещена «Песнь сотворшему вся» князя С. А. Шихматова
{в последствии времени иеромонаха Аникиты). «Это стихотво-
рение (говорит «Краткое известие о Российской Академии»)
отличается и хорошим своим слогом и выспренностию мыслей».
«Повременное издание Академии», 4 т. (1829—1832). В нем2
более или менее замечательны некоторые статьи самого прези-
дента, касающиеся до русского языка. Из множества стихотво-
рений, помещенных тут, ни публике, ни нам решительно ни
одно не известно.
«Краткие записки», 3 т. (1834—1835). В них замечательны
статьи против так называемого романтизма, впрочем, не ори-
гинальные, а переведенные с французского, и статьи г. прези-
дента: «О разности между академиком и писателем» и «Нечто
о пересуде, или разборе сочинений, называемом критикою».
«Рассуждение о механическом составе языков и физических
началах этимологии», соч. Бросса, перев. с франц. Никольского,
2 ч. (1821—1822).
«Untersuchungen liber die Sprache»,* Зч. (1826, 1827, 1836).
«Recherches sur les racines des idior^es slavons, comparees
avec celles des languesetrangeres»,** 1832, перев. г. Рейфаиз соч.
А. С. Шишкова.
«Квинтилиана риторические наставления», перев. с латин.
А. Никольского, 2 ч. 1834.
«Vergleichendes Worterbuch»,*** 2 ч., 1838.
Академия, сверх того, предположила издать:
1) Сочинения Ломоносова, касающиеся до словесности.
Это предположение выполнено в нынешнем году.
2) Соч. Богдановича, с рисунками графа Ф. П. Толстова,
по изготовлении которых и будет приступлено к этому изданию.3
3) Избранные сочинения Сумарокова.
* «Изыскания о языке» (нем.).— Ред.
** «Изыскания о корнях словенских идиом, сравнительно с ино-
странными идиомами» франц.).— Ред.
*** «Сравнительный словарь» (нем.).— Ред.
554

4) Басни Хемницера.
В 1836 году Академия приступила к новому изданию русско-
го словаря по азбучному порядку. По нынешний год обработано
уже 48 896 слов.
Так как в круг занятий Академии входит и отечественная
история, то Академия сделала по сей части следующее:
Оказала пособие из своих сумм известному художнику
нашему графу Ф. П. Толстому — в издании составленных им
рисунков медалям на достопамятные события 1812, 1813 и 1814
годов.
В 1830 отправила лекаря Венелина в путешествие по Бол-
гарии, Валахии и Молдавии, для отыскания и описания остав-
шихся памятников древнего языка этих стран, и преимущест-
венно болгарского, исторических и церковных; положения всех
мест, о которых упоминается в истории, а особливо в русских
летописях. На сие путешествие употреблено 6000 р., и плодом
его было собрание влахо-болгарских грамот и снимков с оных
(все это уже печатается) и «Болгарская грамматика», которая
никогда напечатана не будет.
В 1834 приступлено к печатанию пятой части «Государствен-
ных грамот и * договоров»,2 изданию которых положил начало3
граф Н. П. Румянцов и которое остановилось на 4 части, по
недостатку денежных средств.
Положено издать в переводе на русском языке византий-
цев, по последнему изданию, сделанному в Бонне; также всех
западных и северных временников, не исключая даже исланд-
ских саг. Приглашенные для сего переводчики приступили уже
к делу, и оконченный одним из них перевод сочинений Проко-
пия рассматривается в особом комитете.
Для дополнения характеристики духа Российской Акаде-
мии необходимо показать ее распоряжения по части наград
отличившимся в занятиях российской словесностью или только
ревностию к4 оной господ сочинителей и переводчиков.5
Золотыми медалями старого вида (в 250 р.)6 Академия на-
градила:
1) Президента своего А. С. Шишкова (1815, сент. 28).
2) Князя С. А. Шихматова (в иночестве иеромонаха Ани-
киты — 1817, мая 12) за разные его сочинения и, в особенности,
за «Песнь сотворшему вся».
Нового вида: большими во 100 червонных:
1) Карамзина. Медаль поднесена ему в торжественное собра-
ние Академии (1820, янв. 8), в котором он читал некоторые
места из IX т. своей истории, тогда еще не вышедшего в свет.
2) Дмитриева (И. И.) — (1823, янв. 14).
3) Крылова (тогда же).
4) Жуковского (1837, янв. 2).
555

Средней величины в 50 червонных:
1) Слепушкина, стихотворца-самоучку (1826, янв 30).
2) Ф. Ф. Аделунга, за ученые сочинения на французском и
немецком языках, касающиеся частию до1 филологии, частию
до русской истории (1830, февр. 22).
3) Князя П. А. Ширинского-Шихматова, за «Похвальное
слово императору Александру Благословенному» (1831, сент. И).
4) Гросгейнриха, за перевод на немецкий язык «Сравнитель-
ного словаря», составленного президентом Академии (1835, мар-
та 23).
5) С ним вместе и г. Рейфа, за перевод на французский язык
статьи из «Академических известий».
6) Юнгмана, библиотекаря музеума в богемской Праге, за
заслуги чешской словесности (1835, июня 1).
7) Копытара, хранителя венской императорской библиотеки
(за что — не сказано).
8) Ганку, библиотекаря пражского музеума (за что — не ска-
зано).
9) Шафарика (за что — тоже не сказано).
10) Коллара, за стихотворение на чешском языке «Slavy
dcera».*
11) Г-на Поленова, за ревностное участие в трудах Акаде-
мии, особенно в приготовляемом словаре.
Малой величины в 25 червонных:
1) Раковецкого, ученого поляка, за перевод на польский
язык «Русской Правды».
2) Г-на Панаева за издание идиллий — награда тем более-
справедливая, что оные идиллии не могли иметь успеха в публи-
ке (1820, сентября И).
3) Федора Павловича, за труды в пользу какой-то «словенской
словесности» (1815, марта 2).
, 4) Девицу Ярцову, за не известное публике сочинение «По-
лезное чтение для детей» (1836, января 18).
Медалями серебряными:
1) Князя Цертелева, за некоторые изданные им о народных
песнях рассуждения и замечания (1820).
2) Вука Стефановича, за издание сербского словаря (1820).
3) Кавалера Филистри, за составление четырех таблиц,
изображающих вкратце российскую историю (1821).
4) К. Калайдовича, за издание памятников русской словес-
ности XII века (1822).
5) Г-на Н. Полевого, за представленный от него новый спо-
соб спряжений русских глаголов (1822).
* «Дочь славы» (чешек.).— Ред.
556

6) М. Суханова, экономического крестьянина, за стихотво-
рения, и сверх медали ему же 1000 р. деньгами (1822).
7) Егора Алипанова,1 тоже крестьянина и то^ке за стихо-
творения, довольно посредственные (1831).
8) Дундера, венского книгопродавца, за его предприятие
издавать общий словенский книжный лексикон.2
Сверх почести медалями, Академия наградила труды сле-
дующих сочинителей единовременным денежным даром:
1) А. X. Востокову 500 р. за его стихотворения и исследо-
вания отечественного языка (1829).
2) Девице А. П. Буниной 1 000 р. за стихотворения и пере-
воды с английского языка соч. Блера (1829).
3)'С. Н. Глинке 4500 р. за многолетние занятия его на по-
прище отечественной словесности (1832, 1836, 18383).
4) Д. И. Языкову 4000 р., за труды по части словесности,
истории и древностей русских (1837).
5) Четырнадцатилетней девице Шаховой 500 р. за ее опыты
в стихах (1837). Кроме того, в 1839 году Академия напечатала ее
■стиховорения в числе 800 экз. и предоставила их все в ее пользу.
6) Протоиерею Меглицкому 1100 р. за скорый перевод на
русский язык «Словенских древностей» Шафарика (1838).
7) Вуку Стефановичу Караджичь 1080 р. в пособие на путе-
шествие по Словенским землям, для собрания народных песен,
пословиц, рукописей и проч. (1835).
8) Гавриилу Покацкому 650 р. за преложение стихами
псалтири и канона Андрея Критского (1819, 1829).
9) Кавалеру Филистри 400 р. за сочиненную им генеалоги-
ческую, хронологическую и синхронистическую таблицу Рос-
сийской истории.
10) М. Е. Лобанову 5000 р. на издание его стихотворений и
двух трагедий (1836, 1838).
11) В. А. Броневскому 1 250 р. на издание его «Записок
морского офицера» (1820). — Эти «Записки» были напечатаны
Академиею вторично в 1837 году.
12) Купцу Ершову 1000 р. на издание «Истории Восточной
Римской империи» (1836).
13) Момировичу 1 000 р. на издание «Краткой истории и гео-
графии Сербии» (1839).
14) А. С. Норову 5000 р., покупкою у него 200 экземпляров
его «Путешествия ко святым местам» (1837).
15) П. П. Свиньину 7500 р., покупкою у него 250 экземпляров
первой части его «Картины России» (1838). Вся употребленная
в сей период на сей предмет сумма простирается до 42 000.
Кроме этих, постановленных уставом наград, Академия
действовала к распостранению словесности еще и тем, что пе-
чатала, по надлежащем рассмотрении, разные сочинения и пере-
557

воды на свой счет и все напечатанные экземпляры предостав-
ляла в пользу сочинителей и переводчиков. Таким образом изда-
ны ею:
I) Собрание всех сочинений ее президента, в XVII частях
(1818—1834,1839), и сочинения и переводы его племянника.1
\У2) Переведенная Н. И. Гнедичем Омирова «Илиада» (1829).
3) Писанное на греческом языке сочинение священника
Константина Економоса «О ближайшем сродстве словено-
российского языка с греческим» (1829).
4) Словарь российского языка, в 2-х частях, составленный
г. Соколовым (1834).
5) Стихотворения Н. П. Шатрова, в 3-х частях.
6) Российская грамматика А. X. Востокова, два раза
(1832, 1838).
7) Сочинение кн. С. А. Шихматова (в монашестве Аникита) под
названием «Иисус в ветхом и новом завете, или Ночь у креста».
8) Похвальные слова кн. П. А. Ширинского-Шихматова в
бозе почившим императору Александру Павловичу и императ-
рице Марии Феодоровне (1833).
9) Пиитические опыты девицы Кульман (1832).
10) «Опыт истории словесности», написанный г. Глаголевым
(1834) и его же: «Записки русского путешественника» (1837).
II) «Краткий священный словарь», составленный прото-
иереем А. И. Маловым.
12) Девицы Ишимовой «История России в рассказах для
детей», в 5 частях (1836—1838).
13) Ключ к Истории Российского государства, соч. Карам-
зина, составленный г. Строевым (1836).
14) Сочинения С. В. Руссова: а) О кожаных деньгах;
Ь) О мнениях касательно Руси; с) о Гостомысле; d) О проис-
хождении Рюрика; е) О Новегороде и f) Об Алдейгаборге
(1836).
15) А. И. Михайловского-Данилевского «Записки о походе
1813 года» (1836).
16) Б. М. Федорова сочинение: «Кадетские бивуаки» и пере-
вод «Симона Нантуанского» (1836, 1837).
17) В. М. Перевощикова «О Русских летописях и летописа-
телях по 1240 год» (1836).
18) Д. И. Языкова «Книга большому чертежу» (1838).
19) Стихотворения девицы Онисимовой (1838).
Долговременные неутомимые труды и рвение члена и непре-
менного секретаря Академии П.И. Соколова она наградила еди-
новременною выдачею ему 13 000 рублей.
Споспешествуя всякому общеполезному заведению, Ака-
демия принесла в дар библиотекам, открытым в разных городах,
изданные ею книги, на 14000 рублей, учебным заведениям, со-
558

стоящим под ведомством Министерства народного просвещения г
и духовным приобретенные ею 200 экз. «Путешествия Норова ко
святым местам» и 1000 экземпляров «Книги большому чертежу»—
цен. на 10 000; и в 1839 году снабдила училища вновь откры-
того Варшавского учебного округа изданными ею книгами —
цен. на 9 970 рублей.
В память оказанных российскому слову заслуг некоторыми
членами Академии она украсила залу своих собраний их порт-
ретами. «Хотя покойная девица Бунина и не принадлежала к
числу членов, но отличные ее стихотворные дарования дали и
ее портрету место между прочими». В 1835 году Академия при-
ступила к изданию литографических портретов своих действи-
тельных и почетных членов как умерших, так и здравствующих
еще. Число налитографированных портретов простирается по
сие время до 54-х.
Зала академических собраний украшена мраморными бюста-
ми: Ломоносова и Державина; сверх того, в знак своей призна-
тельности, она положила присоединить к ним еще мраморный
же бюст своего президента.
Память некоторых из усопших членов Академии почтила
она сооружением надгробных им памятников, или совершенно
на свой счет, или приняв участие в расходах, и именно — в пер-
вом случае 1) Дмитревскому в 3830 р. (1824) и 2) П. Соколову
в 2000 (1837); приняла участие в сооружении памятника Дер-
жавину (5000) и Карамзину (5000) — (1833). Также употребила
1000 р. и на исправление памятника Ломоносову.
Вообще одобрительные действия Российской Академии на
трудящихся в пользу русской словесности показывают, с одной
стороны, строжайший1 и беспристрастный выбор, а с другой —
благочестивое стремление помогать бедности.. И потому, если
медалями во 100 червонных награждены Дмитриев, Карамзин,
Крылов, Жуковский, но не награжден2 Пушкин, так это,
вероятно, по причине преждевременной его смерти,3 не говоря
уже о том, что в этом случае нам немалым может служить уте-
шением, что зато увенчана этою наградою «Песнь сотворшему
вся», князя Шихматова (в иночестве Аникита). Что же касается
до того, что награждены медалями стихотворцы-крестьяне
Слепушкин, Суханов и Алипанов, а не награжден поэт-мещанин
Кольцов4—это, вероятно, потому, что последнего может награ-
дить публика, тогда как первые никак не могут положиться на
ее внимание.5 Эта же самая причина, но еще и вместе с бес-
помощным положением сочинителей и сочинительниц, обратила
высокое внимание Академии на сочинение девиц: Буниной,
Шаховой, Онисимовой, Покацкого, Лобанова, Б. М. Федорова,
г. Глаголева и других. Это делает большую честь великодушию
Российской Академии.6
559

Теперь обратимся к изданным ею двум частям своих «Тру-
дов». г
В 1-й части находится в высшей степени любопытная истори-
ческая статья г. Поленова «Отправление Брауншвейгской
фамилии из Холмогор в датские владения»: этот факт доселе
был государственною тайною. Во 2-й части помещено сочинение
академика Арсеньева «Царствование Петра II», которое было
издано в прошлом году особою книжкою, разобранною в IV
томе «Отечественных записок» 1839 года (см. «Библиографи-
ческую хронику», стр. 15—23).
Обе части «Трудов» украшены стихотворениями г г. Лоба-
нова и Федорова. Нынче таких стихов уж не пишут, потому что
таких стихов никто уж не читает, но потому-то и должны они
были поместиться в «Труды» Академии, имеющей в виду2
преимущественно вознаграждение и одобрение таких произве-
дений словесности, которые не могут ожидать вознаграждения
и одобрения публики. Особенно хороши стихи Б. М. Федорова—
вот несколько из них:
Корабль спасения душ чистых,
Златым венцом облечена,
Над сению дубрав тенистых
Издалека она видна.
Приют и странника и сира
Ущедрен благостной рукой
И призывает в пристань мира,
Блистая горней красотой,
и прочая, всё в таком же парении и таком же смысле.
Очень также интересен отрывок, не то из повести, не то
из романа, разумеется, исторической или исторического, под
титулом «Золотая Палата. Картина русского двора в XVI веке»3
Б. М. Федорова: это решительно одно из лучших произведений
сего достойного сочинителя и академика.4
88. Труды императорской Российской Академии. Санкт-
Петербург. В типографии императорской Российской
Академии. 1840. Три части. В 8-ю д. л. В 1-й части
274, во П-й — 254, в Ш-й — 232 стр.б
В каждой части «Трудов императорской Российской Акаде-
мии» есть что-нибудь замечательное: в первой — статья г. По-
ленова «Отправление брауншвейгской фамилии из Холмогор
в датские владения»; во второй — статья г. Арсеньева «Царст-
вование Петра II», которая, впрочем, была уже издана в 1839 году
особою книжкою, рассмотренною в IV томе «Отечественных
записок» того же года (см. Бргблиографическую хронику, стр.
15—23); в третьей части примечательны ученые статьи: «О быв-
560

шем монгольском городе Укеке» (перевод из сочинений академи-
ка Френа), «Сартак Батый. Мангу-Хан» Д. И. Языкова, да
в смеси: «О рукописях, относящихся до русской истории, хра-
нящихся в Дрезденской королевской библиотеке» и «Доногле-
ние В. Тредьяковского, поданное президенту Академии Наук
графу Разумовскому». Не менее интересна и статья г. Лобанова:
«Мнения о духе и словесности, как иностранной, так и отечест-
венной». Кроме литературного и академического значения,
эта статья имеет еще и значение историческое: это собственно
речь, читанная почтенным автором в императорской Российской
Академии 18 января 1836 года и разобранная Пушкиным в его
«Современнике» 1836 года (т. III, стр. 94—106).г Хотя мы и не
согласны с мнением великого поэта, будто бы «форма этой речи
была неопределенная и вовсе не академическая» и будто бы это
была «краткая статья, вроде журнальных отметок, помещав-
шихся в то время в «Литературных прибавлениях к „Русскому
инвалиду"» издателем их, покойным Воейковым»,— но тем
не менее нам кажется, что разбор речи г. Лобанова, написанный
Пушкиным, было бы кстати напечатать вместе с самою речью
в этом же 111-м томе «Трудов императорской Российской Ака-
демии», тем более, что Пушкин сам был членом оной Академии.
Статья почтенного академика, о коей идет речь, исполнена
энергии в выражении, отличается густотою красок и — смеем
заметить — немного насчет истины. Г-н Лобанов, конечно,
не без основания нападает на французскую романтическую
школу; но его нападки могли иметь вид истины назад тому лет
пять, ибо тогда это был вопрос современный, а теперь это дело
прошлое, почти забытое.... Еще менее можно согласиться каса-
тельно гибельного будто бы влияния помянутой школы на рус-
скую литературу: ни о дин, решительно ни один русский писатель
не подчинялся влиянию французской школы, между тем как
влияние английской и немецкой литературы на многих было
весьма заметно. Да и как могла русская литература повторять
то, что порождала неистовая школа, когда на каждой русской
книге стоит благодетельное «печатать позволяется»? Нет,
слава богу, мы уже не подражаем французским писателям —
именно с тех пор, как перестали не только удивляться гению
Корнеля, Расина, Буало, Вольтера, Кребильона, Дюсиса,
Жан-Батиста Руссо, Делиля, но и почитать их поэтами и читать
их обточенные, галантерейные произведения... Еще менее спра-
ведливыми находим мы факты из современной русской литера-
туры, приводимые почтенным академиком в доказательство
будто бы вредного влияния французского духа на нашу лите-
ратуру: ни в одном журнале никто не называл Ломоносова
педантом, не глумился над Карамзиным, но во всех журналах
отзываются об этих великих людях русской земли с должным
36 Белинский, т. IV 561

уважением. Если же теперь журналы не так сильно восхищают-
ся Державиным и не так часто говорят о нем, как восхищалось
им и говорило о нем старое поколение, и если сама публика
не читает его, то с этим делать нечего: в литературе всякий
волен иметь свое мнение и свой вкус, и у всякой эпохи есть
свои предметы уважения, удивления и поклонения. Было же
время, когда «Федра» Расина, так прекрасно переведенная
г-м Лобановым, почиталась первейшею трагедиею в мире, так
что посредственный перевод ее мог доставить известность ино-
му бесталанному писаке; а теперь кто станет говорить о «Федре»
или помнить о ее переводе, когда может читать «Гамлета» и
«Макбета» в переводе г. Вронченко? —Может быть, «Димитрий
Донской» Озерова и в самом деле не лишен поэзии, но как же
можно читать его теперь, не говорим — после «Бориса Году-
нова» Пушкина, но даже после «Димитрия Самозванца» г. Хо-
мякова? *
89. Гусар, или Каких дивных приключений не бывает на
свете! Роман в трех частях. Сочинение Ф. Г. К...рина.
Санкт-Петербург. В тип. А. Сычева. 1840. В 12-ю д. л.
В 1-й части 120, во 11-й-122, в Ш-й—137 стр.1
С некоторого времени в Петербурге образовался новый род
литературы, который ползет себе втихомолку, незнаемый светом
и не знающий света, имеет своих привилегированных господ-
сочинителей, свою публику, которой ни вы, ни я не знаем, но
которая существует действительно, потому что для нее сущест-
вует и особая литература, и особые господа-сочинители. Эта
новая литература возросла на плодовитой почве типографии
г. Сычева; произведения ее — это песенники в 16-ю долю листа,
наполненные искаженными пьесами корифеев нашей поэзии,
лакейскими и простонародными песнями; это романы «россий-
ского сочинения», в трех и четырех частях, в 12-ю д. л., каждая
от 15 до 112 страничек; это водевили «фризовых сочинителей»,
это стихотворения самородных пиит толкучего рынка, в фри-
зовых шинелях и с небритыми бородами;2 это, наконец, дрянные
переводы романов Поль де Кока. Все эти книжки и книжонки
обыкновенно печатаются на серой оберточной бумаге, в которой
из овощных лавочек отпускаются сальные свечи, мыло и пр.;
орфография этих исчадий рыночного книгоделия почти всегда
самородная, как и таланты их производителей в высшей степени
самородные же. Образованный читатель при одном взгляде
на подобную книгу избавляется от необходимости и желания
взять ее в руки, особенно без перчаток. Рецензенту нечего о
ней распространяться, довольно сказать: новое произведение
сычевской литературы... Зачем печатаются эти книги?"— спро-
сите вы. И, помилуйте! если на Руси существуют картины суз-
562

дальских литографий,— почему ж не быть и суздальским
романам? — Только мы думаем, что для вящей привлекатель-
ности романов не худо бы прилагать к ним и^ суздальские
литографии. Для кого печатаются эти книги? — спросите вы.
Для православного люда, того самого, который, купив за три
гривенника две тощенькие книжечки «Повестей и рассказов
А. М—го» или «Повестей А. Павлова», приходит в восторг,
что так дешево купил повести Марлинского и (Н. Ф.) Павлова.
Сычевские книги не поступают в книжные лавки, но прямо из
типографии идут в мешки и частию остаются на Щукином дворе,
частию развозятся на толкучие рынки Москвы и по провинциям,
где варяги сбывают их, ценою от 5 до 50 копеек серебром, тем
людям, которые в книжной мудрости еще не углубились до того,
чтоб отличать Шекспира от г. Полевого, Пушкина от Б. М. Фе-
дорова, Лажечникова от гг. Зотова и Кузмичева, «Ивангое»
от «Ивана Выжигина», «Сен-Ронанские воды» или «Путево-
дителя в пустыне» от «Черной женщины» и «Таньки Растокин-
ской». г Что делать с такою «публикою»! У ней свой вкус и свой
взгляд на литературу — пусть ее утешается «сычевскою лите-
ратурою»! Не всем же есть ананасы...
«Гусар» есть один из спелых и крупных литературных жо-
лудей... Этого и довольно было бы сказать о нем, но талант
«сочинителя» сего романа так оригинален в своих сочинительских
претензиях, действующие лица его так простодушно, так наивно
глупы, притом же они истинные герои с растрепанными волосами
и чувствами, с страстями, бешено клокочущими...— Всё это,
вместе взятое, заставляет нас позабавить читателей несколько
подробным разбором жолудя. Они увидят сами, что наш выбор
был сделан неслучайно: они увидят, что если «Гамлет» Шекспира
представляет собою последнюю грань, далее которой не дер-
зает сам гений, то «Гусар» г. Ф. Г. К ...рина представляет
собою, в диаметральной противоположности, ту же самую грань,
и согласятся, что если б кому-нибудь из них, за все блага в мире,
предложено было написать что-нибудь нелепее «Гусара», то он
увидел бы себя в решительной невозможности даже сколько-
нибудь приблизиться к этому идеалу и в благоговении повергся
бы ниц пред громадным талантом г. Ф. Г. К ...рина. Олицетво-
ренная нелепость неподражаема по тому самому, что она и не
подозревает, что она нелепость. Вследствие этого, в ее произве-
дениях всегда заметна какая-то наивность, и как у ней всегда
от избытка чувства уста глаголют, то в ее произведениях есть
какая-то жизнь, под которую нет никакой возможности под-
делаться...
«Гусар» начинается описанием брига, плывущего из Англии
в Россию. В этом описании ярко блещет болотная фантазия,
разыгравшаяся на море. Тут сочинитель рекомендует читателям
563
36"

героя своего романа — Алинского. На бриге есть дамы, которые
очень любят естественную историю и которым очень хочется
украсить свои альбомы (и без того украшенные изображениями
редких птиц — приличное украшение женских альбомов!) изоб-
ражением петрелей. В числе пассажиров есть молодой-датчанин,
который в качестве услужливого кавалера и застрелил им
двух петрелей. Капитан брига, узнав об этом, пришел в ужас,
который был не напрасен, ибо тотчас же разразилась буря.
К довершению беды, все пассажиры объелись какой-то рыбы.
Дамы бледнеют и валяются, мужчины тоже; несколько матро-
сов умерло, а датчанин, сошедши с ума, бросился в море. Так
как Алинский нужен был «сочинителю» для трех целых, хотя и
микроскопических книжечек, то каким-то чудом он и выздоро-
вел; дамы тоже «отошли». Между тем «удары ветра вздымали
море, и волны гудели». Тут случилось новое горе, которое мы
расскажем словами самого «сочинителя);. «Внезапная мысль бле-
снула в голове князя (Алинского), он побежал к рулю; он
отвязал веревку, которою руль был прикреплен: этот послед-
ний (?) быстро перешел с одного борта к другому и сшиб Алин-
ского с ног». Так как в романе не разрешено, кто был таин-
ственный «этот последний», который перешел от одного борта
к другому, то мы и не можем объяснить, каким образом бриг
зацепился за снасти встретившегося с ним корабля. За бурею
настал штиль — новая беда! Наконец, появилась стая петре-
лей, подул ветер, и корабль вошел в желанную пристань, а
читатель прочел 28 страниц галиматьи, в которой ровно ничего
не понял, и которая ко всему следующему в романе не имеет
никакого отношения. Во второй главе Валериан Алинский —
в деревне своего отца. Следует описание двух его сестер, Елены pi
Антонины, блондинки и брюнетки. Завидев брата, Елена на-
ступила на хвост собаке, а Антонина повалила на пол сереб-
ряный сервиз; затем обе (говорит «сочинитель») «лучшим в свете
голоском своим кричали нашему герою, целуя его: братец!..
Валеринька!.. братец!.. Поцелуи с лихвою были возвращены
нежным братцеод». Жалеем, что не можем выписать вполне порт-
рета обеих сестер. «Обе они (говорит „сочинитель") казались
творением прекрасного воображения, живым идеалом пиити-
ческой мечты; но они образовывали между собою разительный
физиологический (?) контраст, который изобличал различие их
характера: Елена была степенна и величественной осанки,
а Антонина — жива, резва, сыпала природные остроты». Это
милое изображение суздальскою живописью тянется на целых
пяти страницах. За ним следует таковое же изображение Вале-
риана; сущность этого изображения состоит в том, что Валериан
в детстве был большим повесою, но вдруг остепенился и начал
прилежно учиться — перемена, которою он был обязан раз-
564

носчику Владимиру. Следует история интересного разносчика.
Она начинается длинным монологом старой женщины-дворянки
к разносчику, в котором (монологе) сия «старая женщина-дво-
рянка» говорит разносчику, чтов его жилах течет благородная
кровь, и потому-де ты вдвойне должен быть благороден — и как
дворянин и как разносчик, и должен иметь «уважение и при-
верженность к дворянству». Переведя дух от длинного монолога
и откашлявшись, она заключила так: «прошли, Владимир, вре-
мена невинных, мирных, счастливых людей. Прошел тот золо-
той век, когда люди, ведя жизнь простую, сообразную с при-
родою, сохраняли невинность и чистоту нравов, не знали сно-
шений^) нынешней жизни и сопряженных с нею несчастий:
занимались скотоводством, земледелием, рыбною и звериною
ловлями; не знали хитростей ума, но наслаждались свежестию
и невинностию сердечных чувствований; не знали роскоши,
тщеславия, коварства». Конечно, старухи болтливы и, когда
выживут из ума, то могут верить существованию золотого века;
но как вы думаете, к чему ведет Наталья-дворянка эту витиева-
тую речь? — А вот к чему: «Помни слова мои, любезный мой
Владимир; пусть они напечатлеются в душе твоей. Не забывай
также иногда Наталью, вторую мать свою, в своих молитвах,
если когда бог — да будет его святая воля! — переселит
ее в лучший мир!» Видите ли, как сильна была в логике Наталья-
дворянка!
Наталья начала замечать, что Владимир переменился, стал
мрачен; допытывать, допытывать и допыталась, что причина
его горю — «молодая девушка, образ которой преследует его
повсюду, улыбка которой представляется ему в водах источника,
дыхание которой он чувствует в каждом ветерке». Известно,
что русские разносчики, так же как и сидельцы овощных лавок,—
люди с страстями пламенными, с фантазиею поэтическою, и
потому объясняются всегда восторженно, даже зазывая в лавку
покупателей, не только говоря о состоянии своих сидельческих
сердец или описывая красоту «милых воровок своего покоя»;
удивительно ли, что наш разносчик, между прочим, проговорил
Наталье-дворянке таковые слова: «О! как она проста, скромна,
пленительна в обращении. Сама фантазия, в своих чудесных
полетах творя идеалы выше всех произведений искусства, ничего
не могла бы создать совершеннее таких прелестей и добродете-
лей, искренности и ума, непорочности и чувствительности... ее
окружают атмосфера (!),свет, природа (!!), небо, каких никогда
не находил я!» Всему этому можно поверить: если уж раз-
носчик, ходя по своему уезду с коробом за плечами, не встречал
на дороге такой атмосферы, света, природы и неба, какие окру-
жали «милую воровку его покоя», — то девка-то, видно и в самом
деле была кровь с молоком. Слушая таковые речи, Наталья-
565

дворянка падала на спинку кресел, рыдала, обнималась с Вла-
димиром, и оба они взапуски говорили монологи, преисполнен-
ные неподражаемых красот «Английского милорда» и «Гуака,
или Непоколебимой верности».1 Наконец, старуха с ужасом
узнает, что воспитанник ее влюблен в Марию Зверову, милую и
кроткую сестру жестокосердых братьев-помещиков, прославив-
ших себя тиранством над крестьянами и даже убийствами.
«Это там», говорил разносчик, «там на горизонте этот зеленый
холмик, где возвышается эта железная решетка, крепкие ворота
которой никогда не отворяются умоляющему голосу усталого
странника и несчастливца... это там, там она живет...»
Однажды разносчик Владимир спас жизнь одному из Зве-
ровых, чрез что и сблизился с ними, часто бывал у них, и не
на кухне, а в комнатах, и, часто видев Марию, «произнес над
собою приговор: быть любимым Мариею — или умереть!» Но
ему не нужно было умирать, ибо (говорит сочинитель) Мария
пленилась, между прочим, «круглотою его шеи, правильностию
бровей, носа, всем обводом лица», и «любила слушать Владимира,
когда этот читал ей какую-нибудь занимательную и благо-
пристойную книгу своим приятным голосом». Однажды, за-
став ее наедине, он сказал ей: «Ах! если б я мог открыть вам
мое сердце... показать всю глубину его раны...» Но она очень
нежно и деликатно возразила ему на это: «Надеюсь, милости-
вый государь, что у вас достанет ума и вежливости пощадить
меня от вашей откровенности»,— иушла,«убив у Владимира душу
и оставив его как бы в бреду». Теперь послушайте, как он нач-
нет бредить, это очень интересно: «„О, как здесь, внутри^),
что-то душит меня: будто самый ад пылает со всеми своими муче-
ниями" ,— болезненно произнес Владимир, придавив скрученным
кулаком грудь свою». Далее он называет ее горделивым созда-
нием, в котором нет капли благородной крови, грозится под-
жечь дом отца ее и заключает: «Гибни она! И вечное горе да гре-
мит грозно над ее головою!» Потом — всё с скрученным же ку-
лаком — стал бегать по саду, ударился головою о песок и стал
грызть его зубами. Вот истинная-то страсть до чего доводит да-
же разносчиков!.. «В продолжение многого времени (говорит
сочинитель) ничто не могло Владимира исторгнуть из хаоса
мрачной задумчивости».
Однажды Владимир продал свой товар за десять тысяч: ви-
дите ли, каковы у «сочинителя» разносчики — что ваши купцы!
Его на дороге хотели ограбить разбойники и тяжело ранили.
Когда он оправился и пришел к Зверовым, то Мария выбежала
к нему навстречу и с участием спрашивала, как его рана;
но он ей грозно отвечал: «Вы слишком полагаетесь на-.терпели-
вость души сильной и гордой, не зная, на что может решиться...
сячаянная страсть, которой отвечают презрением. Так я вас
566

люблю...» — «Презрением! О, как вы ошибаетесь! Напротив
того, я также вас...» — «Что вы меня?..» — «Я люблю вас,
Владимир, люблю, как никогда не умели любить на земле!» —
договорила юная дева, закрыв глаза руками. Владимир, от та-
ковой радости, понес дичь и одною рукою обхватил стан юной
девы, а другою почесал у себя в затылке.
У Зверовых был процесс с Алинскими; чтоб прекратить его
полюбовно, они решились выдать свою сестру за Алинского
(отца героя романа). Владимир, не зная этого, идет к Марии и
рассказывает ей свой сон:
Мне казалось, что я, как утомленный странник в степях Аравии,
блуждаю по беспредельной пустыне мира, без опоры, без цели, с душою
сирою, одинокою; искра жизни начинала уже гаснуть, силы ослабевали,
как вдруг, подобно лучу спасения, ты явилась мне и, подавая мне пре-
красную руку свою, голосом, подобным райской мелодии, утешала грусть
мою, обещала соединить судьбу свою с моею и своим присутствием смяг-
чить терния этой кратковременной жизни: твоя ангельская улыбка, твой
небесный взгляд оживляли увядшее мое существование, твои розовые
уста, покоившиеся на моих, вливали (во что?) новую жизнь, а твои юные
перси (вот как!), бывшие на груди моей, согревали остылое мое сердце...
Вдруг земля со стоном разрушилась перед нами: из страшной мглы про-
пасти выходит рука мощная, огромная, в одно мгновение обхватывает
тебя и увлекает с собою в бездонную пучину; я слышу только легкий шум
твоего падения, только болезненные твои крики; они становились всё
далее, далее, наконец, совсем умолкли. Так мечтал я и трепетал во crie.
Как свирепый лев, при подножии горы под тенью спящий, подобно как он,
ощутя в ребрах своих глубокую язву от быстрой стрелы, вдруг воспря-
дает и, диким голосом рыкая, с лютостию ищет врага своего: так воспря-
нул я от сна и — свалился с постели. Отчаяние, горесть, бешенство раз-
рывали сердце мое, и я, ударяя ногою в землю, кричал: «Разверзнись (,)
земля, и поглоти меня, поглоти в глубокую бездну! Злополучный я! и...
о!..у!., э!.. а!., страшное видение (уж наяву), но...» и пр.
Таким языком разносчик разговаривает с своею «барышнею»...
Мы нарочно выписали этот монолог: пусть составители хресто-
матий внесут его в свои учебники, рядом (со внесенным уже)
реторическим описанием сиротки из известного плохого романа,
где гладким, ученическим слогом сиротка красноречиво и тро-
гательно сравнивается с цветком, срезанным со стебля и опу-
щенным в стакан с реторическою водою...
Просим у наших читателей извинения за множество выписок:
чувствуем, что изложение наше выходит длинновато, но про-
сим стать на наше место и подумать, как трудно выбирать луч-
шее из лучшего,— и то хочется выписать, и это жаль оставить...
Однако ж довольно! Перескажем коротко путаницу нового
«сычевского» романа. Мария вышла за Алинского — она мать
героя романа. Валериан едет в Петербург и влюбляется в Ольгу
Кревонскую, замужнюю женщину, принадлежащую к кругу
высшего общества. Картина этого высшего общества — в выс-
шей степени лубочная литография суздальской работы, ярко и
567

аляповато размазанная баканом,суриком и синькою.В ней видна
та наглядность или наблюдательность, которую можно приобре-
сти насчет высшего общества, смотря на него из передней про-
винциальных вечеринок.Не можем удержаться,чтоб не выписать
застольной песни, которую поет один светский молодой-человек
за обедом в модной французской ресторации, в кругу своих
светских товарищей:
Круговую чашу
Верхом наливайте;
Всякую горесть нашу,
Братцы, забывайте!
Скуку потопляйте
В пенистом аи;
И злых мук не знайте
Несчастной любви.
Други, други, пейте,
Пейте же вино:
Скорби не имейте,
Веселье одно.
Чтобы преткйовеиья
В жизни не могли %
Пресечь наслаждений —
Пить вино должны.
Итак, други, пейте,
В чашу верхом лейте
Чудное вино!
Тут выходят на сцену новые лица, всё с пренелепыми фами-
лиями: Савицкий, Долинин, Леванин, Вилланов, Трунин и пр.
Наконец, Алинский отправляется путешествовать, и обе по-
следние части наполнены описанием его путешествия: ясное
подражание «Тоске по родине» г. Загоскина! Но если в «Тоске»
Англия и Испания точно как будто списаны с какой-нибудь
картинки на табакерке, то в «Гусаре» они списаны с знаменитой
картины суздальской работы: «Как в Москве слона показывают».
К счастию, в «Гусаре» нет ни одного лакея, который приходил
бы к барину из лондонской таверны с разбитою рожею и тем
поддерживал бы в чужой земле славу русской народности.х
В Неаполе Алинский увидел девушку да тут же сразу и почал
ее обожать, закричав благим матом: Это она! Но вдруг его кто-то
ударил камнем в голову. Отец девушки, русский генерал, под-
нял его и перенес к себе в дом. Он выздоровел при помощи док-
тора Смертина, сблизился с «божественною Елисавето^о» и полю-
бил ее «не той буйной страстью, которая бы могла оскорбить ее,
но живой и чистой привязанностью, связывающей души невин-
ными узами, коих не может разорвать ни пространство, ни
568

время». В самом деле, Алинский, зная, что отец его крали не
отдает ее за него, потому что просватал ее за сына соседа, когда
еще ее не было на свете,— как-то забывшись, доказал невин-
ность своей любви к Елисавете тем, что сделал eb матерью...
Такова чистота нравов и идеальность любви в «сычевских»
романах! Между тем итальянец, соперник Алинского, по любви
к Елисавете, подкупает разбойников, чтоб убить Валериана,
но Владимир, который, бог знает как, очутился тут, подслу-
шивает заговор и хочет застрелить итальянца; однако ж, по-
пав, вместо его, в одного из разбойников, в бешенстве восклицает:
«Смерть и ад! я промахнулся!» и, «яростно засверкав глазами,
убегает домой». Там на досуге он обдумывает план, как спасти
Алинского, и, подсыпав ему в питье сонного порошка, увозит
его с Долинским верст за сто, а когда тот проснулся, то пока-
зывает ему письмо, будто бы от сестер его, в котором они зовут
его скорей домой, говоря, что отец их при смерти. Алинский
впросонках не отличил почерка Долинского от руки сестер и
поверил. Между тем Теннины (отец и мать Елисаветы) тоже
уезжают в Россию. Отец, узнав о беременности дочери, бросил-
ся за длинным кинжалом, висевшим на стене, а Вилланов бро-
сился между им и дочерью, «но он с зверством поверг примирителя
на пол».Однако он не убил дочери, только прогнал ее, а великодуш-
ный Вилланов отвез ее к своей тетке. Затем Вилланов поехал в де-
ревню Алинского. «Однажды»,—говорит сочинитель, «величест-
венна и прекрасна в своей задумчивости, сидела Елена в одном
из таковых мест», с нравоучительною книжкою в руках (вероят-
но, с каким-нибудь сочинением Б. М. Федорова), как вдруг
Вилланов вышел из-за дерева, стоя за которым любовался «юною
девою». Елена —«ах!» и в обморок, а он к реке и, с прибежав-
шею Антониною, ну приводить ее в чувство. Когда обе девушки
ушли, Вилланов, сложа руки, сказал «зловещим» голосом:
«Стыд, позор, несчастье — вот жребий ваш!.. Мщение, ужасное
мщение мое должно совершиться!..» Видите ли, в чем дело: он
хочет обольстить обеих девушек, чтоб отмстить Алинскому за его
бесчестный поступок с Елисаветою Тенниною... Вот каково
благородство чувств у героев сычевских романов!.. Разумеется,
объяснение с Алинским предупреждает лакейское мщение,—
и Алинский женится на Елисавете, Вилланов на Елене, а Са-
вицкий на Антонине. Между тем Наталья-дворянка умерла,
поперхнувшись длинным монологом и оставив Владимиру пакет,
в котором заключалось объяснение тайны его рождения. Тайна
эта состояла в том, что отец Валериана был двоеженец и прежде
Зверовой был женат на Наталье-дворянке, а Владимир был
его сын. Наконец, Владимир умер, не открыв свету тайны своего
рождения и, по великодушию, не воспользовавшись правами
своего рождения,— умер разносчиком, с коробом за плечьми и
569

с предлинным монологом на устах. В заключение романа кто-то
из действующих лиц предлагет за что-то тост. «В мгновение бо-
калы запенились шампанским. Прекрасны были эти бокалы,
поднятые вдруг всеми присутствующими под это долгое ура,
сопровождаемое народным гимном, которое (т. е. народный
гимн) заиграл в ту минуту оркестр. Прекрасно было это ура,
которое и я повторяю вместе с гг. читателями, и — конец».г
Ну, неправы ли мы, читатели: кто из вас хоть за премию в
миллион возьмется написать подобную штуку? Попытайтесь для
шутки — будет нелепо, но нисколько не забавно, только скучно.
Вот отчего вымощенные, гладко и прилично написанные про-
изведения золотой посредственности, эти книги, ни умные,
ни глупые, а так — середка наполовине, — наводят скуку
и повергают в апатическое усыпление, не доставляя никакого,
даже отрицательного, удовольствия, особенно если они еще про-
питаны китайскою моралью. Кто же от природы назначен для
сочинений такого рода, того всегда будут читать с удовольствием
и умные люди, которым есть досуг и время добродушно потешать-
ся над невинною глупостью... Заставить бы их читать ex officio*
от доски до доски каждое произведение сычевской литературы
да еще и отдавать отчет публике о каждом из них: отбилась бы
охота!.. •
90. Пиитические опыты Елисаветы Кульман в. трех частях.
Второе издание. Санкт-Петербург. В типографии им-
ператорской Российской Академии. 1839 (1841).
В 8-ю д. л., XXV, 179, 286, XXVIII, 284, XXIII, 191;
итого 1016 стр.2
Бесспорно, Елисавета Кульман была чудным и прекрасным
явлением жизни, но нисколько не была поэтом. Сильная спо-
собность понимать и чувствовать изящное — совсем не одно и то
же, что способность творить изящное. Елисавета Кульман сама
лучше всех понимала это, и мы ссылаемся на ее собственное сви-
детельство:
Когда б я дар имела
Художников великих,
Которыми гордилась
Геллада несравненна;
Когда б я кисть имела
Апелла иль Зевксиса,—
Тебе я поднесла бы
Умильно величаво (
Твое изображенье.
* по об язанности (латин.).— Ред.
570

Но мне ни та способность,
Ни многие другие,
Желаемые сердцем,
Не суждсны судьбою.
Один мне дар из многих
Природа уделила:
Высоким стихотворца
Напевом наслащдаться
И чувствовать глубоко
И радости и скорби,
Им в песнях излиянны.
Не только собственные ее стихотворения лишены всякого
признака (внутреннего и внешнего) поэзии, но и переводы из
Анакреона передают только буквальный смысл подлинника,
как переводы греческих классиков работы Мартынова. Стих ее
не только лишен упругости и пластичности, но он груб, шерохо-
ват, прозаичен, исполнен натяжек и ошибок против просодии.
Тем не менее, во всем, что ни писала Елисавета Кульман, отра-
жается такая благородная, прекрасная душа, такое горячее
сердце, рожденное не для сует жизни, но бившееся для одного
великого и изящного! Девушка, которой вся кратковременная
жизнь была посвящена служению музам, которая постигла
мир греческой красоты и наслаждалась его сокровищами в бо-
жественных звуках его собственного языка,—какое редкое, какое
дивное явление нравственного мира! В этом отношении, собра-
ние плодов ее тихого и мирного досуга очень интересно. Это
второе и полное издание ее сочинений и переводов заключает
в себе ее труды на русском, немецком и итальянском языках.
Жаль только, что издание немного серовато.
91. Репертуар русского театра, издаваемый И. П е с о ц-
к и м. Двенадцатая книжка. Месяц декабрь. 1840.
40, 16, 28 стр.
Пантеон русского и всех европейских театров. № 12. Де-
кабрь. 1840. 68 и 50 стр.1
Говорят, новый год — черный год для «Репертуара». Жаль!
«Репертуар» лучше, чем что-нибудь, мог служить доказательством
сильного развития у нас удобств внешней жизни: где существует
это развитие, там есть всё — там издаются не только театраль-
ные афиши, из которых можно узнать поутру, что играется
ввечеру, но и сборники играемых пьес, без всякого отношения
к их достоинству. Кроме того, сильно развитая внешняя общест-
571

венность должна доставлять каждому средства к жизни, давать
каждому приличный уголок. Если существуют журналы, в ко-
торых талант может найти поприще для своей деятельности,
то почему же не существовать и таким изданиям, в которых
золотая посредственность находила бы себе убежище, безбо-
родые отроки могли бы непривычною еще к перу рукою чертить
каракульки своих детских мыслей и удовлетворять своим не-
винным, хотя и неосновательным претензиям на остроумие и
литературную известность? Мир общества состоит из действо-
вателей и работников; мир литературы состоит из литераторов и
литературщиков: для тех и других должно быть свое место.
При этой двенадцатой книжке «Репертуара» всего инетерес-
нее «Несколько слов от издателя». Чего тут нет, и какой тон!
Подумаете, что дело идет и в самом деле о литературе и что это
говорит литератор! Но интереснее всего в этих «Нескольких
словах» то, что с нынешнего года для «Репертуара» выбраны
сотрудники уже грамотные и деятельные. Право, это напеча-
тано! (32 стр. 3-ей нумерации).
Теперь мы надолго и, вероятно, навсегда простимся с «Ре-
пертуаром»: мы уже высказали о нем всё, а нового о нем едва
ли что будет сказать, потому что он, верно, будет всегда тот же.
Мало ли что повторяется в печати.на заднем плане зашей лите-
ратуры: не говорить же о каждом повторении! По крайней мере
до сих пор «Репертуар» имел значение литературной посред-
ственности, пользующейся большим расходом: теперь его ход
введен в настоящие границы — и мы ему кланяемся...
В XII книжке «Пантеона» напечатана «Филипп II, король
испанский», лучшая трагедия Альфиери, псевдоклассического
поэта, считавшегося в свое время одним из первых гениев твор-
чества.1 Несмотря на отсутствие драматизма, классическую
бледность характеров и бедность содержания,— это произведе-
ние в самом деле блестит ярко поэтическими частностями,которые
обнаруживают в авторе душу сильную и благородную. Таково,
например, место, где Филипп, услышав от Переса смелое слово
правды, говорит сам с собою:
Что слышал я? И этот дерзкий Перес
Осмелился? — Быть может, он в мое
Проникнул сердце? — Нет! — Но что за чувства!
Какая пламенная гордость! И с душой
Столь сильной он родился там, где я владею?
И там, где я владею, он еще живет?
(
«Добрый гений», трилогия-водевиль, переделанная г. Лен-
ским с французского, известна нашим читателям по отзыву о ней
в театральной хронике «Отечественных записок».2
572

Нельзя не упомянуть о превосходной и в высшей степени
интересной статье Филарета Шаля «Варфоломей де Торрес
Нагарро», которая знакомит с испанским театром и прекрасно
переведена по-русски.
92. Театр во Франции от XVI до XIX столетия. Сочинение
Николая Яковлевского. Санкт-Петербург. 1840.
В привилегированной тип. Е. Фишера. В 8-ю д. л.
158 стр.1
Радуемся появлению этой умной книжки,написанной живым,
прекрасным языком и заключающей в себе, в последовательном
порядке, картинно изложенную историю французской литера-
туры от начала романского языка, происшедшего от смешения
латинского с цельтическими и немецкими наречиями, до наших
времен. Хотя предмет автора собственно драматическая лите-
ратура Франции, но он посвятил 64 страницы обозрению лите-
ратуры французской вообще. Многие частные мысли и мнения
его очень верны, но его общий взгляд, или, лучше сказать,
отсутствие всякого взгляда на искусство, поражают невольным
удивлением. Корнель, Расин, Мольер — у него великие гении!
Это бы еще ничего, ибо всякий вправе иметь свое убеждение, но
надо, чтоб убеждение было на чем-нибудь основано,— а этого-
то и не видно у г. Яковлевского. Он восхищается Шекспиром,
ставит его выше своих микроскопических гениев, но почему,
опять неизвестно. Что бы ему было сравнить, например, ретори-
чески-идеалъное лицо Августа в «Синне» Расина с характером
Августа же в «Антонии и Клеопатре» Шекспира: тогда можно
было бы увидеть, что онразумеет под словами «поэзия» и «гений».
Он называет драмы Гюго чудовищными, но для нашего века
они нисколько не чудовищнее сшивков из искусственных и на-
пыщенных монологов Корнеля и Расина, называвшихся тра-
гедиями; в драмах Гюго, при всей их чудовищности, есть жизнь,
естественность и правдоподобие, а произведения Расина —
автоматы, пляшущие менуэт. Конечно, нельзя, чтоб в произ-
ведениях людей, бывших выразителями духа своего времени,
не было достоинств; но надо отличить историческое значение от
художественного. В истории литературы бессмертны и посред-
ственности, подобные Ронсару, Гарнье, Гарди, Сумарокову и
Хераскову — но в сфере искусства они ничтожны. Что за
великие гении, которых произведения исчезли вместе с выразив-
шеюся в них эпохою, остались в одних книгах, больше не
читаются и не даются на театре? Если эти люди обнаружили
много таланта даже и в падшей, искаженной литературе, это
делает их людьми замечательными, не больше.
573

Несмотря на то, повторяем: мы рады появлению книжки
г. Яковлевского и желаем, чтоб новое сочинение о французском
театре, которое он обещает, вышло скорее. Книжка его драго-
ценна по богатству фактов и полезна для справок: ее должен
иметь всякий, кто дельным образом занимается литературою.
На русском языке почти нет таких книг, и после «Теории поэзии
в историческом развитии у древних и новых народов» г. Шевыре-
ва книжка г. Яковлевского лучшая. *
Издание опрятно и красиво, и как книжка напечатана мел-
ким и убористым шрифтом, то, в сущности, она несравненно
больше, нежели как кажется по наружности.
93. Портретная и биографическая галлерея словесности,
художеств и искусств в России. 1. Пушкин и Брюллов.
(Портреты—Соколова). Санкт-Петербург. В типо-
графии Карла Крайя. 1841. В 4-ю д. л. 14 и 10 стр.2
I В декабре месяце прошедшего года вышла в Петербурге
огромная программа, всех удивившая, многих насмешившая, а
некоторых и оскорбившая. Программа эта гласила, что-де бу-
дет издаваться «Портретная галлерея» всех великих людей
земли русския, с их жизнеописаниями. Дело доброе! — ска-
зали мы, думая увидеть портреты Петра Великого и его спо-
движников — Меншикова, Миниха, Остермана и др.; Екатери-
ны Великой, Румянцова, Суворова, Потемкина, Ломоносова,
Державина, Фонвизина и прочих знаменитых и замечательных
лиц ее царствования; из новейших — Озерова, Батюшкова
(которого можно считать как бы умершим), Веневитинова,
Дельвига и, наконец, Пушкина;— но каково же было наше
удивление, когда мы заметили, что, во-первых, в программе
помещены имена большею частию живых лиц, которых биогра-
фии странно было бы читать, и, во-вторых, что многие из велико-
стей и знаменитостей напоминают собою стихи Крылова:
Какие крохотны коровки!
Есть, право, менее булавочной головки!3
Удивительно ли после этого, что многие были оскорблены вне-
сением их имен в забавную программу,— потому ли, что не
считали себя великими людьми, или потому что находили для
себя как-то странным красоваться в ряду некоторых «великих
людей»! — Но вот наконец вышла первая тетрадь с портретами и
биографиями Пушкина и Брюллова.* Взглянем на нее.
Во-первых, что за странное заглавие: «Портретная и био-
* Портрет Пушкина недурен, но портрет Брюллова и не похож и
плохо сделан. Замечательно, что даже в заглавии статьи, вместо Пушки-
на, является крупными литерами П у т к и н!..
574

графическая галлерея словесности, наук, художеств и искусств
в России»? Есть ли тут смысл и выражает ли это содержание
тетради?— Нисколько! Потом, что такое — художества и
искусства? Неужели это не одно и то же, а два разные предмета?..
Или, может быть, чем больше слов в заглавии, хотя бы и науда-
чу поставленных, тем эффектнее действует это заглавие на добро-
душие того круга публики, для которого выдумана эта спеку-
ляция?..
Но содержание еще лучше заглавия. Не говорим уже о том,
что тут видны следы руки, которая гальванически хваталась
за перо, когда автора пронизывало вдохновение (не называйте
наших слов галиматьею: этот слог «биографий Пушкина и
Брюллова»),— но посмотрите, бога ради, что это такое: «В ответ
на выходки парижских журналов, Пушкин отгрянул патрио-
тическим стихотворением «Клеветникам России», в котором
каждый стих был скован{\) из любви к родине и из народной
гордости; тут же вспомнил он бородинскую годовщину и
справил ей тризну в стихотворении под тем же именем; потом
сшутил несколькими русскими сказками» и пр. (стр. 12).х
Или еще вот это место: говоря о том, что Брюллов, будучи ре-
бенком, беспрестанно срисовывал на аспидной доске попадав-
шиеся ему на глаза предметы и, беспрестанно стирая и перери-
совывая одну и ту же вещь, приобрел верность взгляда и руки,—
автор биографии говорит: «Не мудреного, после этого, что линия
правды в рисунке так чисто звенит теперь перед художником...»
Скажите, пожалуйста, что это такое? Невинная шутка над чи-
тателями или насмешка над именами людей, не заслуживших,
кажется, насмешек?..
Но это еще не главное: это только смешно, а есть странности
еще удивительнее. Биография гласит: «Слава „Библиотеки для
чтения" возбудила в нем (в Пушкине!) желание основать свой
собственный журнал, который с 1836 и стал выходить в свет,
под именем „Современника", по четыре книжки в год. Пушкин,
при своих довольно стесненных обстоятельствах, полагал боль-
шие надежды на успех этого издания, но результат не оправдал
его ожиданий» (стр. 13). Здесь, что ни слово, то неправда, и
неправда, оскорбительная для памяти великого русского^поэта.
Во-первых, Пушкина никогда не обольщала слава «Библиотеки
для чтения»: доказательством может служить то, что на другой же
год этого издания он снял с него свое имя и потом перестал в нем
участвовать. Если он в первый год издания «Библиотеки для
чтения» давал в этот журнал свои произведения, то потому толь-
ко, что думал в нем видеть просто Библиотеку для чтения—
сбор статей, издание книгопродавца Смирдина (с которым одним
он и имел дело, давая в его сборник свои пьесы), а не потехи
над наукою, искусством и литературою, которые ср второго же
575

года существования «Библиотеки для чтения» начали состав-
лять основные, характеристические черты ее. «Современник»
Пушкин стал издавать нисколько не по соревнованию к славе
(очень сомнительной!) «Библиотеки для чтения», а для того, чтоб
Россия имела хоть одно издание, где находили бы. себе место
талант, знание, достоинство и независимое от торговых соображе-
ний литературное мнение.1 Успех «Современника» вполне оправ-
дал ожидание Пушкина: без всякой программы, одним своим
именем, тотчас же приобрел он себе более тысячи подписчиков,
чего для него было слишком довольно, ибо четыре книжки его
журнала требовали самых ничтожных расходов.
Далее «биография» рассказывает: «Звезда Пушкина как
будто начинала клониться к закату. Публика, всегда ожи-
давшая от великого поэта великих творений, замечала, быть
может несправедливо, ослабление его гения. Явный упадок
всеобщего удивления (?) при выходе в свет последних плодов
пера поэта сильно огорчал его. Пушкин сделался раздражитель-
ным, и — странно сказать (!)— Пушкин завидовал некоторым
новым талантам» (стр. 12—13)... Пет, это уж верх отваги!
Где доказательства этой зависти? Кому завидовал Пушкин?Кому
мог он завидовать? Где эти новые таланты, которые появились
в последнее время его жизни? Уж не ГогоЛь ли? Но Гоголь был
другом Пушкина и благоговейно чтил его. Пушкин прежде
всех поспешил указать публике на новое великое дарование,
так неожиданно блеснувшее в неизвестном тогда авторе «Вече-
ров на хуторе близ Диканьки»: он написал в тогдашних «Лите-
ратурных прибавлениях к Русскому инвалиду» (1832 г.) статью,
в которой изъявил всё свое удивление к новому, молодому та-
ланту.2 Гоголь не печатал ни одного своего произведения, не
показав его наперед Пушкину — и только одному Пушкину;
со смертию же Пушкина он почти совсем замолк, как бы ли-
шась истинного своего ценителя, благословлявшего его на де-
лание и вызывавшего на подвиг... Или не Кольцов ли этот но-
вый талант, которому завидовал Пушкин? Но Кольцову Пуш-
кин не мог завидовать, а напротив, он радушно принял и об-
ласкал его... Позвольте,— может быть, дело в том, что Пушкин
не все «новые таланты» принимал к себе и ласкал? — Именно так!
Но причина этому не зависть, а разборчивость Пушкина в знаком-
стве, расположение его исключительно к людям порядочным...
Вообще, эта спекуляция, называющаяся «Портретного и
биографическою галлереею», исполнена духа и влияния тех жур-
налов и «талантов», славою которых Пушкин соблазнялся и
которым завидовал,.. Боже великий! если умершего Пушкина
можно поносить именем завистника, чего же нельзя н'аписать об
обыкновенном литераторе, когда смерть лишит руку его воз-
можности отвечать на клевету достойным ее образом?..
576

94. Памятник искусств. Санкт-Петербург. 1840. Пять тетра-
дей. В 4-ю д. л.1
Дивное явление! Что ты такое?— Книга, тетрадь, табакерка,
салфетка, шкап, сундук?.. Ничего не понимаем... Давно уже
возвестил г. Фишер российской публике, что он хочет издавать
какой-то «Памятник искусств», и хоть в этом извещении он
старался объяснить, как умел, что это такое будет, но никто
ровно ничего не понял из извещения, а объяснение еще более
затемнило вопрос. С нетерпением ожидали мы выхода этого
«Памятника искусств», в сладостной надежде, авось не удастся
ли тогда нам разгадать эту сфинксову загадку,— и вот выходят
пять тетрадей, а мы еще меньше понимаем, что это такое...
Сначала мы думали, что найдем здесь очерки и гравюры с из-
вестных произведений живописи, и в самом деле, развертываем
первую тетрадь — видим прекрасно сделанный и выгравирован-
ный снимок с «Спасителя» Карла Дольчи и тут же описание
подлинника картины; за ним биографию Захарова, автора сним-
ка; всё это хорошо, думали мы. Далее — Николаевская изба
в Петергофе — и это хорошо. Но вот— Воздухонагревательная
печь в Мюнхенском дворце!.. Неужели и это — «памятник
искусств», а не ремесл?.. Потом — ситцы, набойки, канвейные
рисунки, кружева—всё «памятники искусств»... За ними следует
статья «Краткое обозрение древней и новейшей живописи», без
картинки,—хорошо; но почему ж это «памятник искусств»!.. Боль-
шая статья «Аравия», с изображением араба на верблюде, стре-
ляющего из пистолета в тигра, — хорошо, но какое же тут отно-
шение к «памятнику искусств»?.. «Завод стеариновых свеч»,
«Драгоценные камни в ювелирном отношении»: полезно— спору
нет; но где ж тут «искусство», какой тут «памятник искусств»?
Ни одна тетрадь не имеет общего заглавного листка, даже ти-
пография нигде не означена; каждая статья и статейка имеет
особую нумерацию и притом разными цифрами — арабскими
и римскими; под статьями имен авторов не означено... Бог
знает, что за нелепая штука!..
Но картины почти все прекрасны, исключая политипажей
«Ночного смотра» Жуковского, которые сделаны прекрасно, но
изобретены уж чересчур неудачно. Лучше всего очерки Флакс-
мана из «Divina Comedia»* Данта, но их числом только пять.
Вот если б г. Фишер, вместо всех своих затей, нелепых и по-
тому неудачных,) издал все очерки Флаксмана к «Божественной
комедии», за^это можно было бы сказать ему спасибо; но он,
видно/ предпочитает дельному изданию пустые побрякушки и
тешит этим только себя да граверов. К отделу, означенному
* «Божественная комедия» (итал.).— Ред.
37 Белинский, т. IV S77

странным названием «Старина и новизна», где между прочим
описывается в длинной статье, без картинки, «Свадьба султан-
ской сестры в Константинополе»,— приложен политипаж, пред-
ставляющий Пушкина перед гробом Кутузова; внизу приложе-
ны стихи Пушкина с забавными изменениями, вероятно, сделан-
ными каким-нибудь типографским наборщиком, который заве-
дывает изданием г. Фишера. У Пушкина сказано:
Сей остальной из стаи славной
Екатерининских орлов;1
наборщик поправил первый стих так:
Один отстав от стаи славной...
У Пушкина сказано:
Когда народной веры глас
Возвал к святой твоей седине;
наборщик поправил второй стих так:
Воззвал к святой своей седине...
Хотя бы уж перепечатывал-то г. Фишер без ошибок. А меж-
ду тем, имей это предприятие какую-нибудь определенную цель,
будь выполнено с уменьем и толком — могло б выйти очень
хорошее дело; но у г. Фишера, как видно, есть средства — но
нет знания и уменья. Картинки, очерки и политипажи все
прекрасны; печать чудесная, бумага славная, всё хорошо: не-
достает изданию — толка и смысла.
95. Русский театр в С.-Петербурге.2
Саардамский корабельный мастер (,) или
Нет имени ему! Оригинальная комедия в двух
действиях, российское сочинение.3
Пьеса эта есть список с «Дедушки русского флота». Сцена
в Голландии. У корабельного мастера Бидера живут двое
русских: Петр Михайлов и Франц (Лефорт); Михайлов сидит
в боковой комнате, и Бидер обращается к нему с вопросами,
крича в полурастворенную дверь, а за ответами уходит в самую
комнату. Дик, племянник и подмастерье Бидера, любит его дочь
Вильгельмину, за которую сватается Дорнер, саардамский бур-
гомистр, и как девушка отказывается, а отец не хочет неволить,
то бургомистр дает им на размышление сутки и, в случае несо-
гласия, грозит Бидеру засадить его в тюрьму за долг, потому
что корабельный мастер живет в его доме. Между тем бурго-
мистр хлопочет доставить себе случай увидеть русского царя,
578

инкогнито прибывшего в Амстердам с посольством, и просит
Франца указать его, обещая ему за это денег, но тот отказы-
вается в пышной, фразистой и неуместной речи. Первый акт
оканчивается вызовом Франца помочь любовникам в их горе;
посоветовав Дику вступить в службу русского царя, ехать
в Россию и обещая доставить ему место и выхлопотать вперед жа-
лованье, Франц уходит в комнату Михайлова, чтоб перегово-
рить с ним об этом. Во втором акте Бидер входит с дипломом
на звание мастера Михайлову и, вышед из его комнаты, говорит,
что он не видел человека, который бы столько был рад произ-
водству в мастера, как Михайлов; потом тужит о своем стеснен-
ном положении; молодежь признается ему в своей любви и про-
сит согласия на брак. Вдруг является бургомистр и объявляет
Бидеру, что он ему ничего не должен, что дом этот принадлежит
ему,что Дик, племянник его, сделан мастером и он,бургомистр,
очень радуется, что Вильгельмина выходит замуж за Дика.
Изумленный Бидер ничего не понимает и требует объяснения
у Франца, который и объявляет, что Дик принимается в службу
русским царем, едет в Россию и получает за год или за два вперед
жалованье, что дом этот принадлежит ему, Бидеру, и что всё
это сделал его ученик Михайлов. «Кто же он?» — спрашивает
Бидер.— «А вот узнаешь его по подарку, который он оставил
тебе»,— отвечает Франц. Вносят на сцену покрытый бюст,
снимают с него покрывало, и глазам зрителей представляется
бюст Петра Великого. «Точно, это Михайлов! —восклицает Би-
дер,— но кто же он?» Отвечай Лефорт просто: «Русский царь!» —
и пьеса кончилась бы эффектно, тем более, что, за исключением
роли Лефорта, все другие выполнены были прекрасно; но Ле-
форт начинает с напряжением и довольно дурно декламировать
длинные и напыщенные стихи, начинающиеся фразою: «Нет име-
ни ему!» — и этим разрушает всю силу эффекта.
Нельзя строго судить подобных произведений, потому что
цель их прекрасна.
Сбритая борода, вопреки пословице: не верь
коню в поле, а жене в воле. Оригинальная
комедия в трех действиях, соч. П. А. С.1
Купец Мухин склоняется на просьбу жены сбрить бороду
и хочет выдать дочь свою за одного «его превосходительство со
звездою». Разумеется, дочка воспитана в пансионе, и еще более
разумеется, что она любит молодого человека — приемыша
Мухина, некоего Белова, который правит делами его конторы.
У Мухина есть брат с бородою, который на брадобритие смот-
рит, как на смертный грех, и играет в пьесе роль резонера.
Вдруг Мухин, после бала, получает письмо, из которого узнает,
что он разорен. Ему остается одна надежда на богатого зятя,
579
37*

но тот отказывается от их дочери, говоря, что ему нечем будет
жить с женою и что он только коллежский асессор, и совсем не
генерал, и звезда его — не звезда, но персидский орден солнца.
Тогда брат Мухина обещает разоренному своему брату помочь,
уговаривает, несмотря на жену, выдать дочь за Белова, а в за-
ключение объявляет, что его банкрутство — не что иное, как
мистификация, которую он почел последним средством обра-
зумить его.
Итак, завязка и развязка этой пьесы — самые избитые
общие места; но изложение местами обнаруживает в авторе
знание быта и языка купеческого общества и вообще что-то
похожее на способность к сценическим сочинениям. Советуем
ему оставить избитые пружины, вроде ложных извещений о ра-
зорении и банкрутстве, с целию вывести человека из заблуж-
дения: это и старо, и пошло, и неправдоподобно. Советуем
также не увлекаться духом вандальства, не видеть погибели
для купца в том, что он сбривает бороду и начинает одеваться
по-человечески. Конечно, переход из сермяжной народности
в внешний европеизм представляет богатые материалы для
комедии: над этим можно шутить, но на подобные переходы не
можно и не должно смотреть, как на что-то вредное и глупое.
Сбрить бороду и надеть фрак — еще не значит очеловечиться,
но это уже первый шаг к очеловечению. Петр Великий понимал,
что делал, насильно отрывая бороды и отрезывая полы у каф-
танов: благодаря этому гонению на бороды и национальную
одежду мы имеем войско, флот, законы, торговлю, просвещение,
литературу, удобства жизни, и проч. и проч. Право, господа
остроумные сочинители, Петр Великий разумел, что делал,
и как ни будете вы хлопотать о возвращении нас к полутатар-
скому быту, но дело Великого уже сделано... Что касается до^
нас,— мы радуемся, как шагу общества вперед, всякой «сбри-'
той бороде», только не господина П. А. С, которому, по его
взгляду на этот предмет, лучше бы писать «отпущенные бороды».
Путаница. Водевиль в одном действии, переделанный
с французского П. С. Федоровым.
Были две сестрицы, так похожие одна на другую, что труд-
но было отличить их даже родным. Одна замужем, и в воде-
виле выведен ее муж, а самой ее нет; другая — девушка, за
которую приехал свататься гвардейский поручик Веневский.
Он приятель доброму Огрызкову, женатому на старшей сестра,
который радехонек, что породнится с Веневским. Оставшись
наедине с невестою, Веневский начинает говорить с ней не толь-
ко как с давно знакомою особою, но и как с девушкою, которая
любит его и два года назад дала ему слово выйти за него. Марья
Ивановна удивлена; Веневский принимает ее изумление за
580

холодность, возвращает ей ее письма и уходит с тем, чтоб уехать.
Мария Ивановна, взглянув на письма, узнает руку сестры — и
всё ей ясно теперь. Между тем Веневский еще прежде расска-
зал Огрызкову, что он давно любит Марью Ивановну и позна-
комился с нею у ее тетки, бывшей в другой губернии, где
он стоял с полком. Наконец, Огрызкову приходит в голову, уж
не о жене ли его идет дело. Следуют комические сцены ревности;
Марья Ивановна, оставшись наедине с Веневским, готова от-
крыть ему тайну; но, заметив, что их подслушивает Огрызков,
берет всё на себя. Огрызков в восторге — жена его невинна,
к тому же он сейчас получил от нее письмо, где она уведомляет
его о скором своем приезде в деревню бабушки, где происходит
действие. В добродушной радости он подает Веневскому письмо
жены своей — и тот, взглянув на почерк, тотчас догадывается,
в чем дело; но как Марья Ивановна согласна за него выйти, то и
дело с концом.
Водевильчик этот сложен очень недурно и довольно правдо-
подобно; его играют все лучшие артисты, а роль Огрызкова
превосходно выполняется талантливым Мартыновым,— и по-
тому успех пьесы на сцене был блестящий.
Молодой человек в 60 лет. Комедия в одном дей-
ствии, перевод с французского.
Старая-престарая шутка, чтоб не сказать фарс, в котором пред-
ставлен шестидесятилетний подагрик, воображающий себя моло-
дым человеком. Тут все пружины старинных французских коме-
дий: иплемянник-мот, и слуга-плут, и заимодавцы, и проч. и проч.
Каий-Марций Кориолан. Историческая трагедия
в четырех действиях, соч. Шекспира,
Мы не почитаем уместным излагать содержание «Кориолана»
в числе прочих игранных пьес на сцене, тем более, что великое
создание Шекспира и не могло быть поставлено на нашей сцене
в своем собственном виде, но, по необходимости и разным слу-
чайностям, должно было явиться измененным и укороченным.
В «Отечественных записках» время от времени будут помещать-
ся в отделе критики, под названием «Драмы Шекспира», раз-
боры шекспировых пьес, теперь так часто появляющихся в пе-
реводах. «Кориолан» скоро появится в печати, и тогда будет
разобран в «Отечественных записках» в одной статье вместе с
«Юлием Цезарем» и «Антонием и Клеопатрою».1 Теперь же
нам остается ограничиться искренною благодарностию бла-
городному артисту, г-ну Каратыгину 1-му, который выбрал
для своего бенефиса пьесу, подобную «Кориолану», и через
то хоть несколько познакомил нашу публику с этим дивным
созданием Шекспира.
581

96. Журналистика.г
В 1 № «Репертуара русского театра» на 1841 год, издаваемого
г. Песоцким, помещена полемическая статейка некоего г. Л. Л.:
«Шекспир, русские переводчики и русская критика». Вся
эта статейка есть не что иное, как нападки на г. Белинского за
то, что он в «Московском наблюдателе» 1838 года не по достоинст-
ву расхвалил известную переделку г. Полевого Шекспирова
«Гамлета», а «Отечественные записки» 1840 года слишком неува-
жительно отозвались об этой переделке.2 Спрашивается: чем
же тут виноват г. Белинский? Под статьею «Отечественных
записок», огорчившею г. Л. Л., нет ничьего имени: следователь-
но, кажется, никто не имеет права и приписывать ее кому-либо,
называя, кого вздумается, ее автором. А вот, видите ли: по
словам г. Л. Л., «„Отечественные записки" поглотили в своих
необъятных книжках весь „Московский наблюдатель" за два
года и всю деятельность г. Белинского и К0». Но и это также
нигде не было объявлено печатно, и только невинное незнание
приличий могло быть причиною подобной выходки со стороны
г. Л. Л. Тем не менее г. Белинский пользуется здесь случаем
объявить г-ну Л. Л. и всем, кому ведать сие надлежит, что он
действительно состоит в числе постоянных сотрудников «Отече-
ственных записок» и за честь поставляет себе трудиться в лучшем
теперь русском журнале, имеющем такую прекрасную цель,
такое благородное направление и поддерживаемом участием
первых знаменитостей русской литературы.
Г-н. Л. Л. расхваливает статью «Московского наблюдателя»
о «Гамлете» г-на Полевого и с ожесточеньем порицает статью
«Отечественных записок», без всякого печатного доказательства
приписываемую им г. Белинскому. Он видит в ней простодушное,
ребяческое незнание,дерзкое шарлатанство и нахальное невеже-
ство//. Не удивляйтесь, читатели, вежливости и пристойности
этих выражений: всякий выражается, как умеет: одни не могут
не быть вежливыми даже и тогда, когда долг истины обязывает
их сказать своему противнику, что он написал нелепицу;
г. Л. Л., напротив, вероятно, находит гораздо удобнее, за неиме-
нием других доказательств, удивлять своего противника сло-
вами, употребительными лишь на Щукином дворе. Впрочем,
за это сердиться нельзя: понятия о вещах бывают различны и
происходят от причин также различных — от степени образован-
ности, от круга, в котором находимся, от большей или меньше^
силы характера, от дела,которое защищаем,и проч. Мы не знаем,
какая из сих причин имела влияние на образ выражений
г. Л. Л., и не хотим обвинять его, а охотно верим, что невырази-
мые слова, им написанные, казались ему весьма обыкновен-
ными, употребительными в разговоре лучшего общества, квинт-
582

эссенциею хорошего тона. Оставя его в этом сладком заблуж-
дении, г. Белинский пропускает брань г. Л. Л. с тем..., так ска-
зать, невниманием, которого она достойна, как равно и похвалы
его, — и уж никак не дозволит себе сражаться с ним его же
оружием, неприличным для себя и унизительным для своего
достоинства: он знает, что всякий должен объясняться своим
языком... Сердиться на выходки г. Л. Л. тоже нельзя, не уни-
жая себя, и потому г. Белинский хочет просто и кратко изло-
жить дело, чтоб публика могла судить, до какой степени прав
г. Л. Л.
Вина «Отечественных записок» — в неточном переводе двух
или трех мест английского подлинника, взятых будто бы из
статьи покойного профессора Кронеберга. Так как не всякий
из тех, для кого писал. Л. Л. свою статейку, знает по-англий-
ски и может быть судьею в этом деле, то необходимо должно
прибегнуть к авторитетам, а авторитет этот — имя покойного
профессора Кронеберга, всю жизнь свою изучавшего Шекспира
в подлиннике. Обвинения «Отечественных записок» за искаже-
ние идей Шекспира г. Полевым, сколько может догадываться
г. Белинский, действительно, были основаны на статье Кроне-
берга: редактор «Отечественных записок», верно, не почтет за
стыд сказать это...1
Но главнейшее обвинение, устремленное г. Л. Л. на Белин-
ского,состоит в том,что он, Белинский, противоречит себе,сперва
хваля перевод г. Полевого, а потом осуждая его... Если бы
статья в «Отечественных записках» и действительно принадле-
жала Белинскому,—и тогда не он почел бы себя виновным в про-
тиворечии. Он вполне и совершенно разделяет мнение автора
этой статьи о достоинстве переделки г. Полевого и видит в этом
признании своем не противоречие, а что-то другое,—вот почему:
г. Белинский не почитает себя человеком, родившимся на свет
совсем готовым, подобно Палладе вышедшей из головы Зевеса
взрослою женщиною и во всеоружии; г. Белинский думает,
что такое рождение прилично только богам, а в людях оно обнару-
живает мелкую апатическую натуру, чуждую движения жизни,
ограниченность способностей, посредственность ума. Белинский
никогда не побоится (ибо подобное сознание не всё отнимает
у него, как у иных, но много еще оставит ему и даже прибавит),
что он, как человек, может ошибаться и может увлекаться пер-
вым впечатлением, а, что всего важнее, позволяет себе каждый
день учиться, т. е. подвигаться вперед, вследствие чего взгляд
его на один и тот же предмет со временем может совершенно
изменяться. И что ж тут худого, если причина этого изменения
есть движущееся вперед, зреющее сознание, а не личные отно-
шения? Сам г. Л. Л. служит лучшим доказательством этой исти-
ны: в «Телескопе», в «Молве», в ожившей вдруг и скоро усып-
583

ленной им «Галатее» 1839 года, в «Литературных прибавлениях
к „Русскому инвалиду"» (но не в «Отечественных записках», к
участию в которых он не был допускаем) он постоянно нападал
на гг. Греча, Булгарина и Полевого, да еще как нападал —
ужас! Попробуйте пересмотреть упомянутые журналы, уви-
дите, что г. Л. Л. был самым ожесточенным врагом гг. Гречаг
Булгарина и Полевого; он видел в их произведениях бездар-
ность, недобросовестность и прочие неблестящие качества, и
в «Литературных прибавлениях» 1838 года разбранил даже
«Гамлета» г. Полевого,— а теперь он вдруг начал стоять за
всех их грудью!.. Воля ваша — уж это не от ученья... Иной
сказал бы, что нехорошо, недобросовестно перебегать из жур-
нала в журнал, так сказать, от одного хозяина к другому и
продавать свое мнение, но мы не видим тут ничего худого! Дело
ясно: случается всякому жить с кем-нибудь душа в душу, а
потом разойтись, увидев, что принял чужого за своего; и, наобо-
рот, случается несколько лет вести войну с родным своим, оши-
бочно принимая его за чужого, а потом, узнав ошибку, бросить-
ся в родственные объятия.1 Наша литература, или литературная
промышленность, представляет много таких умилительных при-
меров: так, «Московский телеграф» помирился с гг. Ушаковым,
Булгариным и Гречем, увидев, что он бранился с «своими
людьми». Кажется, дело ясное?..2
Теперь остается нам только указать на две фактические
ошибки в статейке г. Л. Л. Говоря о переводах на русский язык
Шекспира, он говорит, что старинный перевод «Юлия Цезаря»
сделан был Карамзиным белыми стихами: Уверяем г. Л. Л., что
этот перевод сделаю прозою, и в нем нет ни одного стиха, ни бело-
го, ни рифмованного.3 Говоря с публикою, г. Л. Л. должен бы был
хоть заглянуть в книжку: ее можно достать в лавке Смирдина.
Потом, исчисляя все попытки переводить Шекспира, он забыл
преплохой, хуже, нежели детский опыт, перевод стихами «Отел-
ло» какого-то г. Межевича; отрывок из этого перевода был, вероят-
но, по снисходительности редакции, напечатан в № 7 второго
тома «Литературных прибавлений к „Русскому Инвалиду"»
1839 года.
Затем г. Белинский имеет честь объявить г. Л. Л., что он
никогда не допустит себя до печатных с ним разговоров, потому
что г. Белинский охотно говорит в печати только о предметах,
относящихся к литературе, и не имеет ни опытности ни жела-
ния перебраниваться, с кем бы то ни было, такими выраже-
ниями, которые, верно, сами дивятся, видя себя напечатанными.

^^Ц>з<|рР^
97. <ИДЕЯ ИСКУССТВА), i
Искусство есть непосредственное созерцание истины, или
мышление в образах.
В развитии этого определения искусства заключается вся
теория искусства: его сущность, его разделение на2 роды, равно
как условия и сущность каждого рода.*
Первое, что особенно должно в нашем определении искусства
поразить собою, как странностию, многих из читателей,— есть,,
без сомнения, то, что мы искусство называем мышлением,6 и
тем самым соединяем между собою два самые противоположные,
самые несоединимые представления.
В самом деле, философия всегда враждовала с поэзиею,—
и в самой Греции, истинном отечестве и поэзии и философии,
философ осудил поэтов на изгнание из своей идеальной респуб-
лики, хотя и увенчав их предварительно лаврами.7 Общее мне-
ние приписывает поэтам живую, страстную натуру, которая
заставляет их увлекаться настоящим мгновением, забывая
о прошедшем и будущем, приятному жертвовать полезным;
ненасытимую, ничем и никогда не удовлетворяемую жажду на-
слаждения, всегда предпочитаемого нравственности;8 легкость,
изменчивость и непостоянство во вкусах и стремлениях, на-
конец — беспокойную фантазию, которая всегда увлекает их
от действительного к идеальному9 и отнимает в их глазах цену
верному счастию дня для прекрасной и несбыточной мечты.
Напротив, философам общее мнение приписывает стремление
к мудрости, как высшему благу жизни, непонятному для толпы и
недостижимому для людей обыкновенных; вместе с ним оно10
почитает их неотъемлемыми качествами — несокрушимую силу
* Это определение еще в первый раз произносится на русском язы-
ке,3 и его нельзя найти ни в одной русской эстетике, пиитике, или так
называемой теории словесности, — и поэтому, чтобы оно не показалось
странным,4 диким и ложным для тех, которые слышат его в первый раз,
мы должны войти в самые подробные объяснения всех6 представлений,
заключающихся в этом совершенно новом у нас определении искусства,—
хотя бы многое тут и не относилось собственно к искусству или могло
бы для людей, знакомых с наукою в ее современном состоянии, пока-
заться неважным, лишним, мелочно подробным.
585

©оли, постоянство в стремлении к единой и неизменной цели,
-благоразумие в поступках, умеренность в желаниях, предпоч-
тение полезного и истинного приятному и обольщающему,
умение достигать в жизни благ (прочных, действительных и
наслаждаться, находя их источник в самих себе, в таинствен-
ной сокровищнице своего бессмертного духа, а не в призрачной
внешности и калейдоскопической пестроте обманчивых оболь-
щений земной жизни.г И потому общее мнение видит в поэте
любимое дитя, счастливого баловня пристрастной матери-при-
роды, дитя испорченное, шаловливое, капризное, часто злое
даже, но тем больше очаровательное и милое; в философе
видит оно строгого служителя вечной истины и мудрости, оли-
цетворенную правду в словах,добродетель в поступках. И потому
первого встречает оно с любовию, и если, оскорбляемое его
легкостию, изъявляет ему иногда свое негодование, то не иначе,
как с улыбкою на устах; второго встречает оно с благоговейным
уважением, сквозь которое просвечивает робость и холодность.
Одним словом, простое, непосредственное, эмпирическое созна-
ние видит между поэзиею и философиею ту же разницу, как и
между живою, пламенною, радужною, легкокрылою фантазиею
и сухим, холодным, кропотливым и суровым брюзгою-рассуд-
ком. Но то же самое общее мнение,2 которое положило между
поэзиею и философиею такую же разницу, как бы между огнем
и водою, жаром и холодом,— то же самое общее мнение, или
непосредственное сознание, указало им и одинаковое стремле-
ние к единой цели — к небу. Поэзии приписывает оно божест-
венную силу восхищать к небу дух человеческий высокими
■ощущениями, возбуждая их в нем прекрасными нерукотвор-
ными образами общей жизни; делом философии поставляет оно
роднить дух человеческий с тем же небом и теми же высокими
ощущениями, но возбуждая их живым сознанием в мысли
законов общей жизни.
Мы нарочно привели здесь простое, естественное сознание
толпы: оно всем доступно и, вместе с тем, заключает в себе
глубокую истину, так что наука вполне подтверждает и оправды-
вает его. Действительно, в самой сущности искусства и мышления
заключается и их враждебная противоположность и их тесное,
единокровное родство друг с другом, как мы увидим ниже.
Всё сущее, всё, что есть, всё, что называем мы матернею и
духом, природою, жизнию, человечеством, историею, миром,
вселенною,— всё это есть мышление, которое само себя мыслит.
Всё существующее, всё это бесконечное разнообразие явлений и
фактов мировой жизни, есть не что иное, как формы и факты мы-
шления; следовательно, существует одно мышление, и, кроме
мышления, ничто не существует.
Мышление есть действие, а всякое действие необходимо пред-
586 *

полагает при себе движение. Мышление состоит в диалектиче-
ском движении, или развитии мысли из самой себя. Движение,
или развитие, есть жизнь и сущность мышления: без них не было
^5ы движения, а была бы какая-то мертвая, неподвижно-стоячая
пребываемость первосущных сил только что наклюнувшейся
яшзни, без всякого определения, осуществившаяся въяве кар-
тина хаотического состояния души, с такой ужасающею вер-
ностию изображенная поэтом:
То было тьма без темноты;
То было бездна пустоты,
Без протяженья и границ;
То были образы без лиц;
То страшный мир какой-то был,
Без неба, света и светил,
Без времени, без дней и лет,
Без промысла, без благ и бед,
Ни жизнь, ни смерть — как сон гробов,
Как океан без берегов,
Задавленный тяжелой мглой,
Недвижный, мрачный и немой.*
Точка отправления, исходный пункт мышления есть божест-
венная абсолютная идея; движение мышления состоит в разви-
тии этой идеи из самой себя, по законам высшей (трансценден-
тальной) логики или метафизики; развитие идеи из самой себя
^сть ее прохождение через собственные моменты, как мы покажем
это ниже самим примером.
Развитие идеи из самой себя или изнутри самой себя назы-
вается на философском языке имманентным. Отсутствие
всяких внешних вспомогательных способов и толчков, которые
мог бы представить опыт, есть условие имманентного развития;
в жизненном содержании самой идеи заключается органиче-
ская сила имманентного развития,— так живое зерно заключает
в недрах своих силу своего развития в растение,— и чем богаче
жизненное содержание, в недрах зерна заключенное, тем могу-
щественнейшее растение развивается из него, и наоборот;
из жолудя и из маленького орешка развиваются — величест-
венный дуб и огромный кедр, в облака упирающиеся своими
вершинами, а из картофелины, которая, может быть, в 50 раз
больше жолудя и в 1000 раз больше кедрового ореха,— ого-
родная былинка, едва ли на несколько вершков возвышающаяся
над землею.
Мышление необходимо условливает собою существование
двух противоположных, как явления, сторон духа, которые
обе находят в нем свое примирение, единство и тожество: это —
дух субъективный (внутренний, мыслящий) и дух объективный
587

(внешний первому, мыслимый, предмет мышления).х Из сего
ясно видно, что мышление, как действие, необходимо предпо-
лагает два противоположные <друг> другу предмета — мысля-
щий (субъект) и мыслимый (объект) и что оно невозможно без
разумного существа — человека. После этого нас вправе спро-
сить: каким же образом весь мир и сама природа есть не что
иное, как мышление?
Мыслимое с мыслящим — однородно, единосущно и тож-
дественно, так что первое движение первобытной материи, стре-
мившейся стать (werden) нашею планетою, и последнее разум-
ное слово сознающего человека есть не что иное, как одна и та
же сущность, только в различных моментах своего развития.
Сфера познаваемого есть почва, из которой возникает и обра-
зуется сознание.
Ничто, повидимому, так не противоположно и не враждебно
одно другому, как природа и дух, и в то же время ничто так и
не родственно и не единосущно одно с другим, как природа и
дух. Дух есть причина и жизнь всего сущего; но сам по себе он
есть только возможность бытия, но не его действительность;
чтобы стать (werden) бытием действительным, он должен был
явиться тем, что мы называем миром, и прежде всего стать при-
родою.
Итак, природа есть первый момент духа, из возможности
стремящегося стать действительностию. Но и тот первый шаг его
к бытию действительному не был им сделан вдруг, но совершался
"в последовательном ряде множества моментов, из которых каж-
дый ознаменовался особенною ступенью творения. Прежде
нежели явились творения, населяющие землю, образовалась
сама земля и образовалась не вдруг, а постепенно, перейдя
через множество превращений, перетерпев множество перево-
ротов, но так, что всякий последующий переворот был ступенью
к ее совершенству*. Закон всякого развития есть то, что каждый
последующий момент есть выше предшествовавшего. Но вот пла-
нета наша готова,— и из недр ее возникают миллионы созданий,
образующие собой три царства природы. Мы видим их в беспо-
рядке, в хаотическом смешении: на вершине дерева сидит птица,
у корня змея сторожит свою добычу, возле пасется вол и т. д.
Воля человека на одном небольшом пространстве соединяет
самые разнородные явления природы: белого медведя, житедя
полярных льдов, с львом и тигром, жителями знойных стран
тропических; разводит в Европе американские растения—табак
и картофель, и в северных странах, с помощью теплиц,
возращает роскошные плоды вечно весеннего юга. Но в этом
* Новая Голландия2 и теперь еще представляет собой зрелище не-
достигшего своего развития материка.
588

хаотическом беспорядке, в этой пестрой смеси, в этом беско-
нечном разнообразии теряется и исчезает только утомленный
взор человека; разум же его видит в этих явлениях строгую после-
довательность, непреложное единство. Отвлекая От этих беско-
нечно разнообразных и бесконечно бесчисленных явлений при-
роды их общие свойства, он доходит до сознания родов и ви-
дов,— и нестройный хаос исчезает перед ним, уступая место
совершенному порядку; миллионы случайных явлений превра-
щаются в единицы необходимых явлений, из которых каждое
есть навсегда остановившийся в своем полете момент воплоще-
ния развивающейся божественной идеи! Какая строгая после-
довательность! Нигде нет скачков — звенья цепляются за звения
и образуют единую бесконечную цепь, в которой каждое по-
следующее звено лучше предшествовавшего! Коралловые де-
ревья соединяют минеральное царство с растительным; по липы—
животнорастения — соединяют живым звеном растительное
царство с животным, которое открывается мириадами насеко-
мых, этих1 как бы сорвавшихся с своих стеблей и летающих цве-
тов, и, постепенно переходя до высших организаций, оканчи-
вается орангутангом, этим неудавшимся человеком! Всему
свое место и время, и2 каждое последующее явление есть как бы3
необходимый результат предшествовавшего: какая строгая
логическая последовательность, какое непреложно правильное
мышление! Но вот является человек — и царство природы окан-
чивается — начинается царство духа, но духа еще порабощен-
ного природе, хотя уже и порывающегося к свободе чрез победу
над нею. Полузверь и получеловек, он весь покрыт волосами,
огромный стан его наклонен вперед, нижняя челюсть высунулась
вперед, голени почти без икр, большой палец на ногах отстоя-
щий; но4 его надежда уже не на одну силу, но и на ловкость и
соображение: руки его вооружены, но не простою палкою, не
дубиною, но чем-то вроде каменного топора, прикрепленного
к длинной палке... В Австралии мы видим дикарей разделен-
ными на племена; они пожирают подобных себе,— и физиологи
говорят, что причина этого страшного заблуждения — их
организация, требующая пищи из человеческого мяса, как
наилучше претворяющегося5 в кровь и плоть питающихся им.
Туземец Африки — ленивое, зверообразное, тупоумное сущест-
во, осужденное на вечное рабство и работающее из-под палки pi
смертельных истязаний. В Америке только мелкие племена, на
окружающих ее островах, были подвержены человекоядению;
на материке же ее были две огромные монархии, Перу и Мехика,
представительницы высшего образования, до какого только
могли достигнуть дикари высшей против других организации.
Какая правильная постепенность, какая строго-непрелож-
ная последовательность6 в этих переходах из низшего рода
589

в высший, из низшей организации в высшую, в этом бесконеч-
ном стремлении духа найти: самого себя, как самосознающую*
личность! Принимая новую форму и как бы не удовлетворяясь
ею, он не разрушает ее, но оставляет, как воплощенный и на-
всегда прикованный к пространству момент своего развития, и
принимает новую форму, как выражение нового момента своего
развития. Бедные сыны Америки и теперь остались теми же,
какими застали их европейцы. Переставши бояться огнестрель-
ного оружия, как гласа богов раздраженных, даже научившись
употреблять его сами,— они всё-таки нисколько не очеловечи-
лись с тех пор, и дальнейшего развития человеческого существа
мы должны искать в Азии. Только тут кончилось творение,
природа совершила свой полный круг и уступила свое место
новому чисто духовному развитию — истории. Тут опять разде-
ление человеческого рода на расы — и племя кавказское яв-
ляется цветом человечества. Из колен и племен образуются
народы, из семейств — государства,— и каждое государство
есть не что иное, как момент духа, развивающегося в челове-
честве, и даже время явления каждого соответствует моменту
развивающегося из себя абстрактного или философского мыш-
ления. И для человечества те же законы, что и для человеческой
личности: и для него есть эпохи младенчества, юности и воз-
мужалости. В своей священной колыбели — в Азии, оно — дитя
природы, спеленанное ею но рукам и по ногам, исповедует1 не-
посредственную веру предания, живет религиозными мифами
до тех пор, пока в Греции не вышло из-под опеки природы, а
темные религиозные верования2 из символов не возвысило до 3
поэтических образов и не просветлило светом разумной мысли.
Жизнь греческого народа была цветом древней жизни, конкре-
циею ее элементов, богатым пиром, за которым последовал
упадок древнего мира. Младенчество кончилось — наступил
период юношества, период религиозный по преимуществу,
рыцарский, романтический,4 полный жизни, движения, рома-
нических подвигов, несбыточных предприятий. Открытие Аме-
рики, изобретение пороху и книгопечатания были внешними
толчками для перехода человечества из юношеского возраста
в эпоху возмужалости, продолжающейся и теперь. Каждый
век вытекал из другого, и один был необходимым результатом
другого.
Стареясь в сомненьях
О великих тайнах,
Идут невозвратно
Веки за веками;
У каждого века
Вечность вопрошает:
— Чем кончилось дело?
690

— Вопроси другого! —
Каждый отвечает.1
Каждое важное событие в человечестве совершается в свое
время, а не прежде и не после. Каждый великий человек совер-
шает дело своего времени, решает современные ему вопросы,
выражает своею деятельностию дух того времени, в которое
он родился и развился. В наше время невозможны ни кресто-
вые походы, ни инквизиция, ни всемирное владычество2 дер-
жавного священника; в средние века невозможны были ни эта
личная безопасность,3 которою пользуется каждый из членов
новейшего гражданского общества, ни это свободное развитие,4
возможность которого предоставляет новейшее гражданское
общество даже после днеишему из своих членов; ни эти великие
победы духа над природою, или, лучше сказать, это полное
покорение природы духу, которое выразилось в паровых маши-
нах, почти уничтоживших время и пространство. Организации,
подобные организациям Колумба, Карла V, Франциска I,
герцога Альбы, Лютера и пр., возможны и в наше время, как
они и всегда были возможны; да только, явившись в наше время,
они совсем не так бы действовали и не то бы совсем сделали.
Итак, от первого пробуждения довременных сил и эле-
ментов жизни, от первого движения их в материи6 чрез
всю лествицу6 развивавшейся в творении природы до венца
творения — человека; от первого соединения людей в об-
щества до последнего исторического факта нашего времени —
одна цепь развития, нигде не прерывающаяся, единая лествица
с земли на небо, в которой нельзя подняться на высшую сту-
пень, не опершись на ту, которая под нею! И в природе и в исто-
рии7 владычествует не слепой случай, а строгая, непреложная
внутренняя необходимость, по причине которой все явления
связаны друг с другом родственными узами, в беспорядке яв-
ляется стройный порядок, в разнообразии единство, и по при-
чине которой возможна наука. Что же такое эта внутренняя
необходимость, дающая смысл и значение всем явлениям бытия,
и эта строгая последовательность и постепенность, в которой
явления следуют друг за другом, как бы выходя друг из друга?
Это — мышление, само себя мыслящее.
Природа есть как бы средство для духа стать действитель-
ностию и увидеть и сознать самого себя. Посему ее венец —
человек, с которым окончилась и на котором остановилась ее
творческая деятельность. Гражданское общество есть средство
для развития человеческих личностей, которые суть — всё и
в которых живет и природа, и общество, и история, в которых
снова повторяются все процессы мировой жизни, то есть приро-
ды и истории. Каким же образом это происходит? Чрез мышле-
591

ние,1 посредством которого человек проводит через себя всё
вне себя существующее — и природу, и историю, и, наконец,
собственную свою личность, как будто бы и она была чуждый и
вне его находящийся предмет.2
В человеке дух обрел самого себя, нашел свое полное и не-
посредственное выражение, сознал в нем себя как субъект, или
личность. Человек есть воплощенный разум, существо3 мысля-
щее — титул, которым он и отличается от всех других существ и
возвышается,4 как царь, надо всем творением.6 Подобно всему
в природе существующему, он есть мышление уже по одному
непосредственному существованию как факту; но еще более
есть он мышление по действию своего разума, в котором повто-
ряется, как в зеркале, всё бытие, весь мир, со всеми его явления-
ми, физическими и. умственными. Средоточие и фокус этого
мышления есть его Я, которое или которому он противо-
поставляет6 и на которое он рефлектирует (отражает) всякий
мыслимый им предмет, не исключая и самого себя. Еще не при-
обретши никаких идей, он уже родится мыслящим, ибо самая
природа его7непосредственно открывает ему тайны бытия,— и
все первоначальные мифы младенчествующих народов суть не
выдумки, не изобретения, не вымыслы, а непосредственное
откровение истины о боге и мире и их отношениях,—откровения,
которые своей образностию действовали на младенческий ум не
прямо, а чрез фантазию передавались сперва чувству. Вот
религия в ее философском определении: непосредственное пред-
ставление истины.
Во всяком младенчествующем народе8 замечается силь-
ная наклонность выражать круг своих понятий видимым,
чувственным образом и, начиная с символа, доходить до поэти-
ческих образов. Это второй путь, вторая форма мышления —
искусство, которого философское определение есть9 непосред-
ственное созерцание истины. Мы к нему скоро возвратимся,
так как оно составляет главный предмет нашей книги.
Наконец,10 вполне развившийся и созревший человек перехо-
дит в высшую и последнюю сферу мышления — в мышление
чистое,11 отрешенное от всего непосредственного, всё возвышаю-
щее до чистого понятия и опирающееся на само себя.
Очевидно, что всё это только три различные пути, три раз-
личные формы одного и того же содержания, которое есть — бы-
тие. Как бы то ни было, только эти три рода мышления, если
можно так выразиться, совсем не то, что мы называли мышле-
нием до человека, миром природы и истории. Действительно,
это не одно и то же, хотя и одно и то же, точно так же, как чело-
век-младенец и человек-муж есть не одно и то же существо,
хотя последний всё-таки есть нечто иное, как новая и высшая
форма первого.
592

Читатели не забыли, что в нашем определении искусства
мы употребили слово «непосредственный»; вероятно, также
они заметили, что и потом мы часто его употребляли. Значение
этого слова так важно, оно заменяет собою так много слов, и
посему частое употребление его так необходимо, что мы почитаем
долгом сделать отступление от предмета для его объяснения.
Слово «непосредственный» и происходящее от него «непо-
средственность» взято с немецкого языка1 и принадлежит но-
вейшей философии. Оно означает и бытие и действие, прямо
из самого себя выходящее, без всякого посредства. Объясним
это примером.2 Ежели вы знаете человека по его образу мыслей
и его образу жизни и характеру действий, любите и уважаете
его за них,— вы знаете его не непосредственно, потому что <он>
открылся вашему разумению не непосредственно, а посредством
своего образа мыслей, жизни и действий. И таким вы можете
передать его и разумению другого человека, никогда его не
видавшего,— и из ваших слов этот другой может почувст-
вовать к нему такое же уважение и такую же любовь. Но тут
еще не весь человек, а только тень, которую он от себя отбра-
сывает, не сам человек, а только его описание. Когда вы слышите
от другого рассказ о таком человеке,— ум ваш занят более или
менее3 ясным представлением разных хороших или дурных
качеств, но воображение ваше пусто,— в нем не отражается, как
в зеркале, никакого живого образа, который бы говорил сам за
себя или подтверждал бы то, что вам говорят о нем.4 Что же это
значит?— То, что как описание примет человека не дает ясного
представления его наружности, так и изображение5 его хоро-
ших или дурных качеств, как бы ни были они замечательны, не
даст живого созерцания личности человека; надо, чтобы он
сам за себя говорил, вне своих хороших или дурных качеств.
Есть лица, которые, будучи и хороши и дурны, не оставляют
в нашей памяти резкого следа и скоро исчезают из нее. Есть,
напротив, другие, которые, повидимому, ничего не имея осо-
бенного, резко хорошего или резко дурного, с первого взгляда
навсегда остаются в вашем воображении. Это особенно порази-
тельно в отношении к женским лицам: часто ослепительная кра-
сота уступает в нашем созерцании место самому скромному,
самому, кажется, обыкновенному лицу. Причина такой разности
в впечатлениях, производимых тою или другою личностию,
без сомнения, заключается в самой этой личности, но, тем не
менее, эта причина не выговариваема словом, как всякая тайна.
Вот человек: смело и бойко говорит он обо всем, ловкой искусно
дает вам <знать> о своих высоких качествах: по его словам,
он живет в одном высоком и прекрасном, готов отдать за
истину свою жизнь; вы слушаете6 его, видите в нем7 много ума,
не отрицаете даже и чувства; его мнение о самом себе кажется вам
38 Белинский, т. IV 693

правдоподобным,— и, между тем, вы остаетесь к нему холодны,
он не возбуждает в вас никакого живого интереса. Что это зна-
чит? — Конечно, то, что вы бессознательно чувствуете какое-то
противоречие между его словами и им самим. Рассудок ваш
одобряет его слова, берет их как данные для суждения о нем,
а непосредственное впечатление,1 которое он производит на вас,
возбуждает в вас недоверчивость к его словам и отталкивает
вас от него. Но вот другой человек: он так чужд всяких претен-
зий, так прост, так обыкновенен; он говорит о том же, о чем и все
говорят,— о погоде, о лошадях, о шампанском, об устрицах,
а между тем вы, видя его в первый раз, как будто по какому-то
капризу своего чувства, назло вашему рассудку уверяетесь,
что этот человек не то, чем кажется, что ему открыты высшие
идеальные области и глубочайшие тайны бытия,— и он смело
и прямо, как свою собственность, берет вашу любовь и ува-
жение, прежде нежели вы успеете заметить это.2 Здесь опять та
же причина — сила и власть непосредственного впечатления,
которое производит на вас этот человек. Всё, что скрывается
в его натуре,— всё это выражается в самых его движениях,
жестах, голосе, лице, игре физиономии, словом—в его непосред-
ственности. Так точно иногда вся роскошь образования, умст-
венного, эстетического и светского, даже при выгодной наруж-
ности, не возбуждает в нас к женщине того трепетного, музы-
кального чувства, которое внушает присутствие женщины, того
благоговения, каким оно нас оковывает; а простая девушка,
лишенная всякого образования,3 но которой натура глубока и
богата, одним спокойным взглядом заставляет опускаться
дерзко устремленные на нее взоры, как будто бы их поразили
лучи солнечные. По той же самой причине вы иногда тяготитесь
и скучаете самыми острыми словами, самыми умными шутками,
не находя в них ничего забавного, кроме претензии быть забав-
ными,— и вы же не можете без смеха ни слышать ни одного сло-
ва, ни видеть ни одного движения иного человека, хотя ни в его
словах, ни в его движениях, повидимому, нет ничего смешного,
так что, пересказывая4 о них кому-нибудь и думая произвести
несомненный эффект, вы сами находите, к своему удивлению,
что в них ровно ничего нет, и что5 вся их обаятельная сила за-
ключалась в непосредственности того человека.6
Эта же самая непосредственность, составляющая такое важ-
ное условие личности всякого человека, является и в действии
человека. Бывают7 случаи, в которых наша натура как бы дейст-
вует за нас, не ожидая посредничества нашей мысли или нашего
сознания, и мы8 как бы инстинктивно поступаем там, где,
повидимому, невозможно действовать без сознательного сообра-
жения. Так, например, случается, что человек, сильно ушибшись
или подвергавшись опасности сильно ушибиться9 об какой-
594-

нибудь не замеченный им по рассеянности или по сосредоточен-
ности в себе предмет,— всякий раз, как проходит^ мимо того
места, хотя бы ночью, наклоняется бессознательно. Такое
действие есть вполне непосредственное. Но гораздо выше и по-
разительнее те непосредственные действия человеческого духа,
в которых проявляется его высшая жизнь. Как бы ни было свято
и истинно убеждение человека, как бы ни были благородны и
чисты его намерения, но чтобы высказать или привести их в ис-
полнение, для этого еще недостаточно ни силы убеждения, ни
благонамеренности стремления: для этого необходим тот вдох-
новенный порыв, в котором сливаются воедино все силы человека,
физическая природа его проникает собою1 духовную его сущ-
ность, которая, в свою очередь, просветляет собою физическую
его природу, разумное действие становится инстинктивным дви-
жением, и, наоборот, мысль делается фактом, действие разумной и
свободной человеческой воли — непосредственным явлением.
История представляет нам поразительный пример подобного
непосредственного проявления силы человеческого духа, тор-
жествующего даже над законами природы: сын Креза был от
рождения нем, но, увидев, что неприятельский солдат хочет, по
незнанию, убить его отца, вдруг получил употребление языка и
воскликнул: «Воин, не убивай царя!» Но и этот пример, как ни
поразителен он, еще не представляет самого высшего проявле-
ния непосредственной разумности:2 ее можно видеть во всей бес-
конечности ее великого значения только в тех 3 свободных и ра-
зумных действиях человека, в которых обнаруживается его
высшая духовная природа и стремление к бесконечному. Вся
история человечества, с одной стороны, есть не что иное, как
бесконечный ряд картин такого рода непосредственно-разумных
и разумно-непосредственных действий, в которых личное жела-
ние сливается с внешнею для личности необходимости]», воля
делается инстинктом, порыв к действию — самим действием.4
Непосредственность действия не исключает из себя ни воли, ни
сознания,— напротив, чем более того и другого участвует в нем,
тем оно выше, плодотворнее и действительнее; но воля и созна-
ние, сами по себе, как отдельно взятые элементы духа, никогда
не переходят в действие и не приносят плодов в высших сферах
действительности, ибо тут они являются силами, враждебными
непосредственности, в которой заключается живая произво-
дительная сила. Начало и развитие природы,5 все явления исто-
рии и искусства совершались непосредственно.6
Может быть, многим из наших читателей слово «непосред-
ственный» покажется совершенно равно значительным слову
«бессознательный», а «непосредственность» — «бессознательно-
сти» , и они, может быть, упрекнут нас в суетном желании изо-
бретать и вводить в моду новые и никому неизвестные слова для
595
38*

старых и всем известных понятий, давно уже выраженных тоже
всем известными словами, и обвинят в педантской охоте вда-
ваться в излишние объяснения и ненужные отступления, кото-
рые не поясняют, а только затемняют дело. Если это случится, и
если причиной этого будет не опрометчивая невнимательность
поверхностного читателя,—-то уже, конечно, и не справедливость
его обвинения, а разве то, что мы неудовлетворительно объяс-
нили этот предмет. В непосредственности может быть бессозна-
тельность, но не всегда бывает,— и оба эти слова отнюдь не од-
но и то же, и даже не синонимы. Природа, например, произошла
непосредственно и вместе с тем бессознательно;1 исторические же
явления, каковы начало языков и политических обществ, про-
изошли непосредственно, но отнюдь не бессознательно; так же
точно непосредственность явления есть основной закон, непре-
ложное условие в искусстве, дающее ему высокое и мистическое
значение; но бессознательность не только не составляет2 необ-
ходимой принадлежности искусства, но враждебна ему и уни-
зительна для него. Слово «непосредственный» объемлет собою
и заключает в себе гораздо обширнейшее, глубочайшее и высшее
понятие, нежели слово «бессознательный»: это мы ясно докажем
в дальнейшем развитии идеи искусства.
Условие непосредственности всякого явления есть вдохно-
венный порыв; результат непосредственности всякого явления
есть организация. Только вдохновенное может явиться непо-
средственно, только3 непосредственно явившееся может быть
органическим, только органическое может быть живым.4
Организм и механизм, или природа и ремесло—вот два мира,
враждебно противоположные друг другу. Один — свободный,
беспрестанно движущийся, изменяющийся, неуловимый в пе-
реливах цветов и красок, шумный и звучный, другой—оцепене-
лый в мертвенной неподвижности, рабски правильный и без-
жизненно определенный, с ложным блеском, с поддельной жиз-
нию, немой и безгласный.5 Явления первого мира, живые и
непосредственно произрождающиеся, называются еще и вдохно-
венными, или творческими, а явления второго мира—предметами
механическими, или произведениями рук человеческих. Разу-
меется, что этого не должно понимать буквально и первоначаль-
ную живоносную причину смешивать с посредствующею: все
статуи и все картины |делаются руками человеческими, но,
несмотря на то, есть статуи и картины механические, не создан-
ные, а сделанные.
Очевидно, что созданным, или творческим, называется всё,
что не может быть произведено соображением, расчетом, рас-
судком и волею человека, даже всё, что не может назваться
и изобретением, но что непосредственно является из небытия в
бытие или творящею силою природы, или творческою силою
696

духа человеческого, и что, в противоположность изобретению,
должно называться откровением. Организация, составляю-
щая существенное различие между произведениями,творчески-
ми и произведениями механическими, очевидно, есть'результат
того процесса, посредством которого она возникает. Противо-
поставим природу ремеслу, чтобы объяснить это примером.г
Когда у человека, изобретшего часы, мелькнула в голове пер-
вая мысль об этой машине,—дело не было кончено этим мгнове-
нием: не говоря уже о том, что<он> много должен был думать и
соображать, прежде нежели приступить к выполнению своей
мысли,— он должен был еще и беспрестанно поверять ее опытом
и в опыте искать дополнения своей мысли. Созидая, он снова
разрушал, слагая, разбирал, ибо всегда находил, что чего-
нибудь да недоставало. Главный духовный деятель в акте его
изобретения было соображение, расчет, вычисление вероятностей.
Осторожно, будто впотьмах, делал он шаг за шагом, работая го-
ловою и считая на пальцах. И потому его изобретение не могло
быть тотчас же совершенным, но нужны были вековые успехи
точных наук, чтобы оно могло дойти до совершенства. Хочет
ли ремесло подражать природе,— тут еще поразительнее видно
могущество одной и бессилие другого. Человек хочет сделать
цветок — розу. Для этого он берет натуральную, долго и вни-
мательно изучает ее во всех малейших подробностях— каждый
лепесток, складку, перелив и оттенок цвета, общую форму, и
уже после многих соображений и расчетов выкраивает и сшивает
свой цветок из тканей, окрашенных под цвета природы. И в са-
мом деле, как велико его искусство: за десять шагов вы не отли-
чите искусственной розы от натуральной; но подойдите ближе —
и вы увидите холодный, неподвижный труп подле прекрасного,
полного жизни создания природы,— и ваше чувство оскорбится
мертвой подделкой.2 С радостным чувством,3 движением схва-
тываете вы очаровательный цветок — рассматриваете и обо-
няете его. Его листики и лепестки расположены так симметри-
чески, так пропорционально, что их правильность может пости-
гаться только нашим умом, а не поверяться нашими инструмен-
тами, слишком недостаточно для этого правильными, и потом
каждый из них так4 тщательно, с такой заботливостию, с таким
бесконечным совершенством отделан и изукрашен до малейших
подробностей... Как роскошно прекрасен его цветок, сколько
на нем жилочек, оттенков, какая нежная и яркая пыль!.. О,
сам царь Соломон во славе своей не одевался так великолепно!..
И какое, наконец, упоительное благоухание!.. Но до сих пор,6
пока мы на эту розу смотрим со-вне, любуясь и дивясь ее видом,
цветом и запахом, искусственный цветок еще может быть срав-
ниваем с нею, по крайней мере, хоть как пародия на нее, дока-
зывающая своего рода силу и могущество человеческого ума:
597

но * разве в розе одним этим всё оканчивается? О, нет! это только
внешняя форма, выражение внутреннего: эти чудные краски
вышли изнутри растения, этот обаятельный аромат есть его
бальзамическое дыхание... Загляните туда, внутрь этого цветка,
и всякое сравнение с ним искусственной розы уничтожится
само собою, нак нелепость, оскорбляющая здравый смысл. Там,
внутри зеленого стебелька, на котором так2 грациозно держится
этот роскошный цветок, там целый новый мир: там самостоятель-
ная лаборатория жизненности, там по тончайшим сосудцам див-
но правильной отделки течет влага жизни, струится невидимый
эфир духа... И, между тем, природа употребила на этот дивный
цветок и меньше времени, и3 более простые и дешевые материа-
лы, и нисколько труда, соображения или расчета: пало в землю
небольшое зерно — и из земли вышло растение, оделось в листья
и украсилось цветами на брачный пир весны... Уже в его зерне
заключался и корень, и ствол, и красивые листочки, и пышный
ароматический цвет, и вся архитектура растения, со всеми его
формами и пропорциями! Но что же тут сделала природа? Чем же
ознаменовала она свое участие в создании этого цветка? Повто-
ряем: ей это ничего не стоило. Спокойно, без всяких усилий по-
вторяет она теперь однажды навсегда созданные ею явления.
Но было мгновение, когда она страшно работала, в напряжении
и борьбе всех сил своих... Когда всемощное «Да будет» пробуди-
ло довременный хаос, небытие воззвало к бытию, возможность
к действительности, идею к явлению,— тогда бесплотная бо-
жественная мысль, довременно существовавшая, рхз ничего яви-
лась нашею планетою,— и долго4 вращалась эта планета то
в океане воды, то в океане огня,— и высокие хребты гор на
месте бывшего дна морского, подземные потоки вод и^огней,5 без-
донные моря, острова и озера, огнедышащие волканы свидетель-
ствуют о ее страшных переворотах, прежде чем она стала тем,
что теперь есть, о ее великой работе, которая и теперь еще не
кончилась, судя по6 целому огромному материку, еще и доселе
несовершенно сформировавшемуся.* Да, это была великая ра-
бота:7 порождала природа бесконечные ряды явлений,— и каж-
дое из них было могучим, мгновенным и незапным порывом из
тьмы небытия на свет жизни. Величественно и прекрасно зда-
ние вселенной! Как правилен этот голубой купол неба, по
которому в таком строгом порядке, в такой неизменной правиль-
ности и гармонии восходит и заходит солнце, появляется и
скрывается луна с мириадами звезд! И, между тем,8 не циркулю
обязаны своим существованием эти круги и сферы, не было
начертано на бумаге предварительного плана, и соображение
математика не определило заранее этих бесконечных отноше-
* Новая Голландия.
598

ний между бесконечными величинами, тяжестями и простран-
ствами. Нет конца вселенной, нет числа небесным телам, и все
они делятся на миры, подчиненные один другому, и каждое из1
них есть часть целого,2 составляющего как бы живое органи-
ческое тело, и находится во взаимном отношении и взаимной
зависимости от всякого другого,— и всё это пространство без
границы, вся эта величина без измерения, всё это мно-
жество без исчисления, составляющее собою единое и целое,
родилось само из себя, заключая в себе и свои законы, и свои
вечные неизменные числа и линии, и весь чертеж своего тоталите-
та. Вселенная есть божественная мысль, от вечности,3 довременно
существовавшая как 4 разумная возможность и вдруг ставшая
очевидною действительностию через воплощение в форму.
В полноте ее существования мы видим две, повидимому, противо-
положные, но в сущности родственные и тождественные стороны:
дух и материю. Дух есть божественная мысль,5 источник жизни;
материя есть та форма, без которой мысль не могла бы проявить-
ся. Очевидно, что оба эти элемента нуждаются друг в друге:
без мысли всякая форма мертва, без формы мысль есть только
могущее быть, но не сущее. В явлении они составляют
единое и нераздельное, проникая друг друга и исчезая друг
в друге. Процесс их слития воедино (конкреции)6 есть таин-
ство, в котором жизнь как бы скрылась от самой себя, не желая
и самое себя сделать свидетельницею своего величайшего акта,
своего торжественнейшего священнодействия. Мы знаем не-
обходимость, но только ощущаем или созерцаем таинство этого
процесса.7 Он есть необходимое условие жизненности явлений,
и его результат есть — организация, результат которой есть
особность, индивидуальность и личность.
Все явления природы суть не что иное, как частные и особные
проявления общего. Общее есть идея. Что такое идея? По фило-
софскому определению, идея есть конкретное понятие, которого
форма не есть что-нибудь внешнее ему, но форма его развития, его
же собственного содержания. Но как мы чужды философского
изложения нашего предмета, то и постараемся намекнуть о нем
нашим читателям как можно менее отвлеченно, как можно
образнее. Во второй части «Фауста» Гёте есть место, которое
может навести нас на8 предощущение значения «идеи», близкое
к истине. Фауст, дав обещание императору вызвать пред него
Париса и Елену, требует помощи у Мефистофеля, который не-
охотно указывает ему единственное средство для выполнения это-
го обещания. «В неприступнойпустоте,—говоритон,—царствуют
богини; там нет пространства, еще менее времени: то матерю). —
«Матери?—восклицает изумленный Фауст,— матери, матери,—
повторяет он,— это так странно звучит » — «Богини,— про-
должает Мефистофель,—неведомые вам, смертным, и неохотно
599

именуемые нами. Готов ли ты? Тебя не остановят ни замки, ни
запоры; тебя обоймет пустота. Имеешь ли ты понятие о совер-
шенной пустоте?» — Фауст уверяет его в своей готовности. —
«Если б тебе надобно было плыть,— продолжает снова Мефи-
стофель,— по безграничному океану, если бы тебе надобно было
созерцать эту безграничность,— ты бы увидел там, по крайней
мере, стремление волны за волною, ты бы увидел там нечто; ты
бы увидел на зелени усмирившегося моря плескающихся дель-
финов; перед тобою ходили бы облака, солнце, месяц, звезды,
но в пустой, вечно пустой дали ты не увидишь ничего, не
услышишь своего собственного шага, ноге твоей не на что будет
опереться».— Фауст непоколебим. «В твоем ничто,— говорит
он,— я надеюсь найти всё» (in deinem Nichts hoff ich das All
zu finden). Мефистофель после этого дает Фаусту ключ. «Ступай
за этим ключом,— говорит он ему,— он доведет тебя до
матерей». Слово «матери» снова заставляет Фауста содрогнуть-
ся. «Матерей! — восклицает он;— как удар поражает меня это
слово! Что это за слово такое, что я не могу его слышать?» —
«Неужели ты так ограничен,— отвечает ему Мефистофель, —
что новое слово смущает тебя»? Мефистофель потом дает ему
наставления, как он должен поступать в своем дивном путеше-
ствии, и Фауст, ощутив в груди своей новые силы от прикосно-
вения к волшебному ключу, топнув ногой, погружается в без-
донную глубь. «Любопытно,— говорит Мефистофель, оставшись
один,— возвратится ли он назад?» Но Фауст возвратился, и
возвратился с успехом: он вынес с собой, из бездонной пустоты,
треножник, тот треножник, который был необходим для того,
чтобы вызвать в мир действительный красоту в лице Париса и
Елены.*
Да, страшное это слово «матери», и без тайного содрогания
нельзя его выговаривать, как будто бы это было одно из тех
мистических слов, от которого бледнеет луна и мертвые шевелят-
ся в гробах своих!.. Но еще более нужно отваги, чтобы пуститься
в беспредельную пустоту и дойти до «матерей»!.. Но кто не со-
дрогнется и не отступит назад и не изне<мо>жет в своем страш-
ном подвиге — тот воро<ти>тся с волшебным треножником,
с которым можно2 вызывать тени давно умерших и бесплотные
мысли одевать в благолепные тела... Эти «матери» — те перво-
сущные, довременные идеи, которые, воплотившись в формы,
стали мирами и явлениями жизни.3 Жизнь никого не страшит;
но, как красавица с огненным взором, розовыми ланитами и
* Всё это место, содержащее в себе указания на «Фауста», есть
выписка к статье Ретшера «О философской критике художественного
произведения», сделанная переводчиком этой статьи, г. Катковым, и здесь
целиком взятая нами. См. «Московский наблюдатель» 1838, часть XVIII,
стр. 187 и 188.1
600

манящими поцелуй устами, она влечет к себе нас неодолимою,
обаятельною силою,— закрыв глаза, потеряв сознание, мы бро-
саемся в ее объятия — и1 мы смотрим на нее — не насмотримся,
любуемся ею — не налюбуемся... Но в нас скрыт червяк, от-
равляющий полноту наслаждения,— этот червяк— жажда зна-
ния. Лишь только он зашевелится, очаровательный образ кра-
савицы2 начинает от нас скрываться; червяк растет, превращается
в змею, сосущую кровь из нашего сердца,— красавица исчезает
совсем, и, чтобы возвратить ее, мы должны отвратить наш взор
от форм и красок3 и устремить его на скелеты без жизни и кра-
соты. Но скоро мы должны отказаться и от этого 4 и ринуться
в безграничную пустоту, где нет жизни, нет образов, нет звуков
и красок, нет пространства и времени, где не на чем остановиться
взору, не на что опереться ноге, где царствуют — матери всего
сущего—бестелесные идеи, которые суть то ничто, из которого
произошло всё, которые были от вечности, прежде мира, и от
которых двинулось время и потекли миры своим вековечным
путем...
Итак, идеи суть матери жизни, ее субстанциальная сила и
содержание, тот неиссякаемый резервуар, из которого немолчно
текут волны жизни. Идея по существу своему есть общее, ибо
она не принадлежит ни известному времени, ни известному
пространству; переходя в явление, она делается особным, инди-
видуальным, личным. Вся лествица творения есть не что иное,
как обособление общего в частное, явление общего частным.
Из общей мировой материи вышла наша планета и, получив
свою единственную и особную форму, в свою очередь, сталаб
общею субстанциальною матернею, которая беспрестанно стре-
мится к обособлению в мириадах существ. Безббразные массы
металлов и камней, не представляя собою никакой^определенной
формы, тем не менее представляют собою особные явления, име-
ющие свою, хотя и низшую и внешнюю, организацию. Некото-
рые из них даже организуются в определенные и правильные
формы призм, как бы вырастающих из какой-то почвы, которая
состоит из одинакового с ними вещества и служит им безобраз-
ным базисом.в Организация растений выше, и вообще они пред-
ставляют собою что-то уже высшее особности, хотя еще и не до-
стигшее индивидуальности. В каждом из них равно необходимы и
корень, и ствол, и ветвь, и лист, но число листов их неопреде-
ленно, и отшибенные не изменяют особности дерева; что же
до ветвей, то, хотя они...

ПРИМЕЧАНИЯ

Настоящий том объединяет статьи и рецензии Белинского, написанные
им со второй половины января 1840 г. по февраль 1841 г. и напеча-
танные в «Отечественных записках» и «Литературной газете». В состав
тома входят также две статьи (№ 87 и № 97), которые не были напеча-
таны при жизни критика и опубликованы впервые в СсБ.
По условиям договора, заключенного с А. А. Краевским, Белинский
должен был не только редактировать отдел критики в «Отечественных
записках», но также выполнять крайне обременительный труд по рецензи-
рованию книг для «Библиографической хроники» журнала. Несмотря на
тяжелые условия сотрудничества в «Отечественных записках», Белинский
рассматривал последнее как единственную для себя возможность плодо-
творной борьбы с Булгарииым, Сенковским, Гречем, Бурачком и По-
левым— вдохновителями и/руководителями реакционных изданий: «Се-
верной пчелы», «Библиотеки для чтения», «Маяка» и «Сына отечества».
Не ограничиваясь борьбой с реакционной журналистикой и цензу-
рой, Белинский в это же время вел большую работу по объединению
передовых литературных сил вокруг «Отечественных записок»: критик
дорожил вниманием к себе Гоголя, содействовал развитию талантов
Лермонтова и Кольцова, привлекал к сотрудничеству в журнале моло-
дых литераторов.
Одной из важнейших сторон деятельности Белинского была разра-
ботка вопросов реалистической эстетики и истории русской литературы.
В начале 1841 г. Белинский начал работать над «Теоретическим и крити-
ческим курсом русской литературы» (см. н. т., примеч. 5851).
В начале 1840 г. наметился отход Белинского от «примирительных
настроений» 1839 г. Ускорению этого отхода в известной мере содей-
ствовала встреча критика с Герценом. В письме к В. П. Боткину от
10—11/ХН 1840 г. (см. ИАН, т. XI) Белинский самым решительным об-
разом осудил свое «примирение с гнусной действительностью».
Сложный процесс формирования общественных и эстетических взгля-
дов Белинского нашел заметное отражение в статьях и рецензиях, состав-
ляющих настоящий том, особенно в главнейших из них: 1) «Полное
собрание сочинений А. Марлинского»; 2) «„Герой нашего времени*, сочи-
нение Лермонтова»; 3) «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова»;
4) «Русская литература в 1840 году»; 5) «Стихотворениям. Лермонтова»;
6) «Идея искусства».
605

Как перечисленные, так и другие статьи и рецензии настоящего тома
не свободны от противоречивых утверждений. Так, например, в статье
«Стихотворения М. Лермонтова» Белинский высказывает неверное поло-
жение, что «поэзия не имеет никакой цели вне себя, но сама себе есть
цель» (и. т., стр. 496), и отрицает серьезное значение за литературой, от-
дающейся «текущим потребностям» (н. т., стр. 498). Однако в той же статье
он пишет: «Чем выше поэт, тем больше принадлежит он обществу, среди
которого родился, тем теснее связано развитие, направление и даже ха-
рактер его таланта с историческим развитием общества» (н. т., стр. 502).
Многие высказывания Белинского, относящиеся к 1840 и 1841 гг.
(о действительности, противоречащей разумному сознанию, о роли и
значении искусства, о связи художника с жизнью, о значении сознатель-
ности в художественном творчестве и т. д.), получили дальнейшее раз-
витие в последующих работах критика и явились ценнейшим приобре-
тением русской революционно-демократической общественно-политиче-
ской и эстетической мысли.
Преодоление противоречий и ошибочных взглядов «примиритель-
ного периода» и развитие революционно-демократического мировоззре-
ния Белинского составляют, таким образом, определяющую тенденцию
статей и рецензий настоящего тома.
Из статей, не вошедших в ПссБ, в настоящем томе под № 36 пе-
чатается рецензия на «Кобзарь» Т. Шевченко («Отеч. записки» 1840, № 5).
Статьи и рецензии
71. «Литер, газета» 1840, 17/1, № 5, стлб. 107—110. Без подписи.
Принадлежность статьи Белинскому установлена В. С. Спиридоно-
вым (см. ИссБ, т. XIII, стр. 35—36, примеч. 1091).
91. «Литер, газета» 1840, 17/1, № 5, стлб. 110—112. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спири-
доновым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 36—37, примеч. 1092).
92. А. А. Краевский «воскурял фимиам» П. П. Каменскому, как зятю'
вице-президента Академии художеств Ф. П. Толстого (см. письмо
Белинского к И. И. Панаеву от 25/11 1939 г., ИАН, т. XI). Бе-
линский знал, что говорить о П. П. Каменском свободно в изда-
ниях Краевского нельзя. Поэтому, поместив в двенадцатой книж-
ке «Отеч. записок» за 1839 г. резко отрицательный отзыв о романе
Каменского «Искатель сильных ощущений», он придал этому отзыву
такую форму, что его можно было принять за похвалу. Как бы не видя
того, что в лице Павлика Энского, главного героя романа, Каменский
пытался изобразить себя, Белинский иронически хвалил автораза «сча-
стливую идею: осмеять в сатирическом романе наших доморощенных
Чай ль д-Гаро льдов, этих байроповских Хлестаковых», в головах кото-
рых «только—фай—посвистывает» (ИАН, т. III, стр. 357). Не все поня-
ли злую насмешку Белинского над Каменским. Нашлись литераторы,
которые приняли этот отрицательный отзыв за «наглую лесть». По
этому поводу Белинский писал В. П. Боткину 3/11 1840 г.: «Пред-
ставь себе, что двое литераторов приняли мою ругательную,.наглую
статью о романе Каменского за преувеличенную похвалу и наглую
лесть Каменскому и упрекали за то Краевского» (см. ИАН, т. XI).
606

Настоящая рецензия, помещенная в «Литер, газете», и была ответом
на эти неправильные толки о статье Белинского.
93. Статья была помещена в «Библ. для чтения» (1839, т. XXXVII, И
и 12, отд. III, стр. 25—56; 120—142). Автор статьи — тот же
П. П. Каменский.
101. Курсив в цитатах Белинского.
102. «Литер, газета» 1840, 27/1, № 8, стлб. 176—181. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спиридо-
новым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 37—40, примеч. 1093).
И1. Цитата из анонимной рецензии на «Стихотворения Виктора Тепля-
кова» («Моск. телеграф» 1832, часть XLIV, стр. 111).
И2. Белинский имеет здесь в виду статьи Н. И. Надеждина о „Графе
Нулине» и «Полтаве» Пушкина («Вестник Европы» 1829, № 2 и «N» 8).
131. Н. А. Полевой, вместо обещанных восемнадцати, издал только шесть
томов своей «Истории русского народа»; на этом издание прекратилось.
132. С И. Я. Кронебергом и его сыном, А. И. Кронебергом, известным
переводчиком Шекспира, Белинский был близко знаком.
14*. Курсив Белинского.
142. См. ИАН, т. III, стр. 510-5И.
151. Особенно жестоко нападал в 1820 г. на «Руслана и Людмилу»
А. Г. Глаголев на страницах «Вести. Европы» (см. «Литер, наслед-
ство», т. 58, стр. 352). '
152. В настоящей рецензии Белинский продолжил критику «Очерков
русской литературы» Полевого, начатую им незадолго до этого в
«Отеч. записках» (см. ИАН, т. III, № 138).
153. «Литер, газета» 1840, 27/1, № 8, стлб. 181—184. Подпись: В, Б.
16х. Самойлов 2-й — впоследствии знаменитый артист В. В. Самойлов
(1813—1887). Через четыре месяца Белинский уже положительно
оценивал талант Самойлова, отмечая его игру, полную ума, искусст-
ва, натуры и таланта (см. статью «Александрийский театр», н. т.,
стр. 191).
162. А. Е. Мартынов (1816—1860)— актер Александринского театра, ис-
полнявший роли Хлестакова и Подколесина. Белинский высоко це-
нил молодого актера и с большим вниманием следил за развитием
его таланта.
171. «Литер, газета» 1840, 3/П, № 10, стлб. 230—232. Подпись: В. Б.
Вскоре после закрытия «Моск. телеграфа» (1834 г.),не без некоторых
колебаний Полевой сблизился с реакционными журналистами Бул-
гариным и Гречем. Это сближение отрицательно сказалось на его пье-
сах, которые были написаны в духе официальной правительственной
идеологии и против которых так резко выступал Белинский. Успех
на сцене пьесы Полевого «Параша-сибирячка» Белинский относил
главным образом за счет хорошей игры артистов (см. рецензию Бе-
линского на «Репертуар русского театра», кн. 1 и 2, и «Пантеон рус-
ского и. всех европейских театров», ч. I, н. т., № И).
607

18*. В. Н. Асенкова (1817—1841) — талантливая, рано умершая артист-
ка ; первоклассная исполнительница ролей дочери мельника («Русал-
ка», по Пушкину), Офелии и Корделии («Гамлет» и «Король Лир»
Шекспира) и др. Высоко ценил Асенкову и Некрасов, впоследствии
посвятивший ей стихи «Офелия» и «Памяти Асенковой».
191. «Литер, газета» 1840, 10/П, № 12, стлб. 281—283. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спиридо-
новым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 41—42, примеч. 1094).
20г. Вторая рецензия на брошюру Л. В. Бранта бцла помещена Белин-
ским в «Отеч. записках» (см. н. т., N° 10).
21 *. «Отеч. записки» 1840, т. VIII, № 2 (ценз. разр. 14/П), отд. V, стр. 57—
84. Без подписи.
Написанная в связи с выходом в свет посмертного Полного собрания
сочинений А. А. Бестужева-Марлинского, настоящая статья ниспровер-
гла литературный авторитет Марлинского, пользовавшегося в 30-х го-
дах XIX века громадной популярностью, и нанесла сокрушительный
удар по всем литературным направлениям и авторитетам, которые
преграждали путь к реализму. Уже в «Литературных мечтаниях»
Белинский, вопреки общему восторженному мнению о повестях
Марлинского, указал на отсутствие в его художественных произве-
дениях глубины и драматизма, простоты и естественности: «у него
более фраз, чем мыслей, более реторических возгласов, чем выраже-
ний чувства», — писал Белинский в «Литературных мечтаниях»
(ИАН, т. I, стр. 83).
Эту оценку Марлинского Белинский повторил затем в статье «О рус-
ской повести и повестях г. Гоголя» (1835), указывая вместе с тем на
значение Марлинского в истории развития русской повести. В Мар-
линском и Гоголе Белинский видел представителей двух противопо-
ложных направлений в искусстве.
В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» критик конста-
тировал, что «влияние Гоголя положило конец... направлению», к
которому принадлежал Марлинский (ИАН, т. X).
Критикуя писателей-романтиков 30-х годов: Марлинского, Бе-
недиктова, Н. А. Полевого и других, Белинский боролся за реали-
стическое, гоголевское направление в русской литературе, за демо-
кратизм и народность.
Вскоре после написания статьи о Полном собрании сочинений
Марлинского Белинский в письме к Боткину от 30/ХН 1840 г. дал
социальную характеристику творчества Марлинского — «идола
петербургских чиновников и образованных лакеев» (ИАН, т. XII).
В рецензии на второе Полное собрание сочинений Марлинского
(1847) Белинский правильно определяет значение настоящей статьи:
«...новая критика сделала Марлинскому решительный вызов; бой был
непродолжителен: колоссальная слава, уже подрытая в основании
временем, разлетелась в минуту...» (ИАН, т. X).
22х. Теориями всех перечисленных Белинским немецких философов
и эстетиков-идеалистов увлекались члены кружка «любомудров».
В «Моск. вестнике», органе любомудров, в 1827—1830 гг. печата-
лись переводы из А. В. и Фр. Шлегелейи Аста.
В 1829—1830 гг. в переводе В. Д. Комовского вышла «Исто-
рия древней и новой литературы» Фр. Шлегеля. Трактат Канта
«О высоком и прекрасном» еще в 1804 г. был переведен на русский
язык — «Наблюдения об ощущении прекрасного и возвышенного
в рассуждении природы человека вообще и характеров народных
особенно; перевел с немецкого Роман Цебриков», СПб., 1804 г.
608

22ai Здесь, как и во многих других местах данной статьи, Белинский
обрушивает удары и на другого видного представителя романти-
ческой школы — Н. А. Полевого.
23г. Булгарин, Греч и перешедший на реакционные позиции Полевой.
В 1825—1826 гг. между «Моск. телеграфом» Полевого, с одной сторо-
ны, и «Сев. пчелой» Булгарина и «Сыном отечества» Греча — с дру-
гой, велась резкая полемика. В газете Булгарина появились направ-
ленные против Полевого статьи: «Горе от „Московского телеграфа*».
Письмо к издателям „Северной пчелы" («Сев. пчела» 1825, N° 80)
и «Антикритика. На замечание в II книжке „Московского теле-
графа"» («Сев. пчела» 1825, № 82). Греч в своем журнале так-
же систематически выступал против Полевого. В 1825 г. Полевым
была составлена целая книга, направленная, главным образом, про-
тив Булгарина и Греча («Особенное прибавление к „Московскому
телеграфу*. Обозрение критических и антикритических статей и
замечаний на „Московский телеграф*...», СПб., 1825). О сближении
Полевого с Булгариным и Гречем см. примеч. 171 и 3731, а также
ИАН, т. III, примеч. 4993 и письмо Белинского Боткину от 30/ХП
1840 (ИАИ, т. XII).
232. Намек на «Чтения о русском языке» Греча и на другие выступления
реакционной журналистики против языка и слога Белинского. Ср.
отповедь реакционным критикам, данную Белинским в статье «Рус-
ская литература в 1840 году» (н. т., № 78, стр. 437—438). В т. XII
«Отеч. записок» за 1840 г. была помещена рецензия В. ф. Одоев-
ского на книгу Греча «Чтения о русском языке» (см. также примеч.
372* и 4372).
23 s. Белинский имеет в виду Н. А. Полевого. См. примеч. 13 *.
252. Перефразировка стиха: «Энциклопедии скептический причет» — из
стихотворения Пушкина «К вельможе». См. также ИАН, т. II, стр. 467.
252. В дальнейшем Белинский пересмотрел свое отношение к француз-
ской литературе. Уже в письмах к В. П. Боткину от 11/X1I 1840 г.
(см. ИАН, т. XI) и к Н. А. Бакунину от 6/IV 1841 г. (см. ИАН, т. XII)
Белинский намечает иной, исторический подход к оценке ее явле-
ний. В рецензиях 1841 года на романы «Мозаисты» и «Бернард
Мопрат» Ж. Санд (ИАН, т. V) критик высоко оценивает творчество
французской писательницы. Положительно отнесся он и к деятель-
ности других представителей передовой общественной мысли и лите-
ратуры Франции. Белинский подверг впоследствии пересмотру также
свои взгляд на французский классицизм. Наиболее развернутое опре-
деление исторического значения классицизма содержится в его статье
«Мысли и заметки о русской литературе» 1846 г. (см. ИАН, т. IX). Об
отношении Белинского к французской литературе см. также ИАН,
т. II, примеч. 4672 и т. III, примеч. 728, 1711, 3981, 3982 и 4731.
258. Эти мысли были развиты Белинским во второй статье «Деяния Петра
Великого... Соч. И. И. Голикова...» и в статьях о «Древних рос-
сийских стихотворениях, собранных Киршего Даниловым» (ИАН,
т. V).
261. Цитата из сатиры А. Ф. Воейкова «Об истинном благородстве».
27 *. В «Рассуждении о российской словесности в нынешнем ее состоянии»
(Труды общества любителей российской словесности, 1812, ч. 1) и р
39 Белинский, т. IV $09

серии статей «Россияда», поэма эпическая г-на Хераскова. «Письмо к
другу» («Амфион» 1815, кн> I — III, V, VI, VIII и IX). См. также
ИАН, т. I, примеч. 554.
28 *. «Сын отечества» Греча, в котором в 1833 г. (т. 34) был напечатан «Фрегат
Надежда». Говоря о «злосчастной судьбе», Белинский намекает на
новый упадок журнала. С 1838 г. фактическим редактором «Сына
отечества» стал Н. Полевой. К началу 1840 г. журнал находился на
грани падения, и вскоре Полевой вынужден был отказаться от
редактирования журнала, который перешел сначала в руки О. И. Сен-
ковского, а затем К. П. Масальского.
291. Белинский имеет здесь в виду Н. А. Полевого, который в статье
«Полное собрание сочинений А. Марлинского, части VII, VIII, IX и X»
писал: «...многие невегласы винят Марлинского в искаженном остро-
умии, принужденной игре слов, и если иные ставят ему все это в ви-
ну, зато другие мыслят, что так надобно писать и вследствие того
стараются подражать кипучему слогу Марлинского» («Сын отече-
ства» 1839, т. VII, отд. IV, стр. 64).
292. Слова Н. А. Полевого о Гоголе (см. ИАН, т. III, примеч. 542 и 5138)
301. В «Сыне отечества» за 1819—1822 гг. напечатано свыше тридцати по-
лемических статей, рецензий и заметок Бестужева. Наиболее важные
из них: разбор катенинского перевода трагедии Расина «Эсфирь»
(1819, № 3, стр. 107—124), разбор «Липецких вод» Шаховского (1819,
№ 6, стр. 252—273), «Письмо к издателю», посвященное «Песне о
первом сражении русских с татарами... под предводительством князя
Мстислава Мстиславича» Катенина (1820, № 12, стр. 244—257),
рецензия на перевод повести Коцебу «Подарок сыновьям моим
на Новый год» (1820, № 47, стр. 21—28), «Письмо к издателям».
по поводу полемики вокруг баллады Жуковского «Рыбак» (1821,
№ 13, стр. 263—265), «Почему? (Замечания на книгу „Опыт крат-
кой истории русской литературы")» Греча (1822, № 18, стр. 158—168),
«Замечания на критику ...касательно „Опыта краткой истории рус-
ской литературы"». (1822, № 20, стр. 253—269), «О разборе книги:
Опыты В. Перевощикова» (1822, № 36, стр. 108—119), «Ответ на
критику „Полярной звезды"...» (1823, № 4, стр. 174—190).
302. Цитата из статьи Марлинского «Взгляд на русскую словесность
в течение 1824 и начале 1825 годов».
31х. Положительно оценивая литературно-критическую деятельность
Бестужева-Марлинского в 20-х годах — обзоры в «Полярной звезде»,
Белинский выступил (уже в «Литературных мечтаниях») против за-
щиты романтизма в позднейших критических статьях Марлинского.
(ИАН, т. I, стр. 26, 67). Статья о «Клятве при гробе господнем»
была напечатана в «Моск. телеграфе» 1838, чч. 52 и 53, с цензурными
изъятиями. Не напечатанная в «Моск. телеграфе» часть статьи была i
опубликована позднее под названием «О романтизме» («Новогодник».
Собрание сочинений в прозе и стихах современных русских писателей,
изданный Н. Кукольником, СПб., 1839).
312. Белинский иронически перефразирует слова Марлинского из статьи
«О романе Н. Полевого „Клятва при гробе господнем"». «Возьмемся
же за первобытную словесность, начнем с яиц Леды...», «Прогуля-
емся ж в Индию, г-да... Пароход Джон-Буль уже давно курится
у набережной» и т. д. См. ИАН, т. I, примеч. 262 и 69б.
313. Здесь и в следующей цитате курсив Белинского.
610

32х. Вместо: «выпроводили» — у Марлинского: «выгнали».
33х. Курсив Белинского,
341. Курсив Белинского.
35*. Перечисляются лубочные издания: «Танька, разбойница растокин-
ская, или Царские терема, историческая повесть XVIII столе-
тия...», Сочинение Сергея кого, в 3-х частях (М., 1834), «По
весть о приключениях английского милорда Георга», сочинение Мат-
вея Комарова (1-е изд. 1782), «Похождения нового увеселительного,
шута и великого в делах любовных плута, Совестдрала, Большого,
носа. Переведена с польского и дополнена с других языков», чч. I,
II и III. СПб. <1781>. В этот список низкопробной литературы Бе -
линский включает, не называя автора, роман Греча «Черная жен-
щина» (отд. изд.— СПб., 1834; включен в Поли. собр. соч. Н. Греча,
чч. I и II, СПб., 1838). См. также рецензию Белинского на 9-е изда-
ние «Повести о приключениях английского милорда Георга» (ИАН,
т. III).
371. Слова Н. А. Полевого. См. примеч.. 292.
38*. У Марлинского: «неумение».
39 *. В этой и последующих цитатах курсив Белинского.
42х. Неточная цитата из сказки И. И, Дмитриева «Воздушные башни»;
у Дмитриева:
Для сказки и того довольно,
Что слушают ее без скуки, добровольно...
451. Здесь и далее в цитатах курсив Белинского.
48*. В цитируемом тексте: «я могу быть не понят или непонятен».
491. Имеется в виду роман «Ган Исландец» (1823 г.).
51*. В цитируемом тексте: «по внутренностям жертв».
52г. Поставщик «газетного мусора» — Ф. Булгарин, который называл*
свои фельетоны в «Сев. пчеле» «нравоописательными» и «нравственно-
сатирическими». ~^
53*. Цитата из басни И. А. Крылова «Гуси».
54*. «Отеч. записки» 1840, т. VIII, № 2 (ценз. разр. около 14/И), отд.
VI, стр. 64—65. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спиридо-
новым. А. Д. Галахов, а за ним С. А. Венгеров, вместо этой рецензии, при-
писали Белинскому рецензию на роман «Любезный молодой человек»,
автором которой, повидимому, был П. Н. Кудрявцев (см. ПссБ, т. XII,
стр. 227—228, примеч. 8).
551. Жорж Кювье (1769—1832) — знаменитый французский зоолог; Жан-
Франсуа Шамполион (1790—1832) — французский ученый, основатель
египтологии. Над этим ученым Барон Брамбеус (О. И. Сенковский)
глумился в своих «Фантастических путешествиях» (СПб., 1833).
См. ИАН, т. I, стр. 23, примеч. 233.
552. «Отеч. записки» 1840, т. VIII, № 2 (ценз. разр. 14/Н), отд. VI, стр.
68—74. Без подписи.
611 39*

57 *. Белинский имеет в виду статью Н. А. Полевого «Мои воспоминания
о русском театре».
57й. «Велизарий» — драма в 5 действиях, в стихах, сочинение Эдуарда
Шенка, перевод П. Г. Ободовского.
578. П. М. — П. Н. Меньшиков.
574. Рассказ А. П. Новомлинского (А. П. Башуцкого).
58 *. Цитата из басни И. А. Крылова «Музыканты», у Крылова: «по
мне уж лучше пей».
591. О первом письме Полевого к Булгарину читатели «Отеч. записок»
узнали из статьи Белинского об «Очерках русской литературы» По-
левого (см. н. т., № 3). Полное название письма Полевого к Булга-
рину: «Несколько слов о русской драматической словесности, (пись-
мо к Ф. В. Булгарину)».
60*. Речь идет об изданных Булгариным в 1821 г. «Избранных одах Го-
рация». В комментарии к этой книге Булгарин почти дословно
повторил комментарий к «Одам Горация» польского филолога
Иосифа Ежовского. В связи с этим в «Моск. телеграфе» (1826,
ч. XII, отд. II) была напечатана анонимная заметка, обвинявшая
Булгарина в плагиате.
ВО2. Автор «Фантастических путешествий» — Барон Брамбеус (О. И. Сен-
ковский).
603. Белинский имеет в виду анонимный отзыв Полевого об альманахе
«Новоселье» на 1833 г., в котором по поводу статьи Булгарина «Ни-
что, или Альманачная статейка о ничем» Полевой заявил, что в своей
статье «Ничто» Булгарин «вылился весь» («Моск. телеграф» 1833,
ч. 50, стр. 101).
604. Начав сотрудничать в «Сыне отечества» с 1838 г., Н. А. Полевой
в скором времени становится фактическим редактором этого журнала.
61 *. Белинский цитирует выражение Булгарина из его статьи «Истори-
ческие пояснения на замечания Н. А. Полевого о соч. Ф. Булгарина
„Россия"». Статья заканчивается так: «В заключение имею честь до-
ложить вам, что вашими выходками против меня вы кладете на себя
желтый шар в лузу (см. правила биллиардной игры) и доставляете
мне случай выиграть партию...» («Библиотека для чтения» 1838,
т. XXVIII, приложение в конце тома»). См. ИАН, т. II, стр. 462 и
примеч. 4621.
621. «Отеч. записки» 1840, т. VIII, № 2 (ценз. разр. 14/Н), отд. VI, стр.
92—93. Без подписи.
631. «Литер, газета» 1840, 28/Н, № 17, стлб. 394—400. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спиридо-
новым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 42—45, примеч. 109.5).
632. Цитата из «Горя от ума», слова Репетилова. У Грибоедова: «Да! во-
девиль есть вещь, а прочее всё гиль!» (д. IV, явл. 6).
638. Выражение «великие люди на малые дела» было употреблено Белин-
ским и в рецензии на те же журналы, напечатанной в «Отеч. запис-
ках» за две недели до настоящей рецензии (см. н. т., стр. 56). К таким
612

«великим людям» Белинский относил прежде всего Н, А. Полевого,
который в «Моих воспоминаниях о русском театре», отмеченных
ниже, говорил, что «Шекспир целиком... несовременная наша драма».
Эту цитату из Полевого Белинский приводит также в статье об «Очер-
ках русской литературы» (ИАН, т. III, стр. 518). *
651. Отношение Белинского к Жорж Санд,начиная с 1841 г.,меняется.
В статье 1842 года «Речь о критике проф. А. В. Никитенко» (статья 1,
ИАН, т. VI) Белинский назвал писательницу «первой поэтической
славой современного мира».
671. Статьи А. Ф. Мерзлякова о трагедиях А. П. Сумарокова помещены
в «Вестн. Европы» 1817 г. (№№ 12, 13 и 14).
672. «Очерки из канцелярской жизни. Торжество добродетели»— роман-
тическая фантазия П. Н. Меньшикова.
678 См. стр. 57 и примеч. 572.
681. «Отеч. записки» 1840, т. IX, № 3 (ценз. разр. 14/1И), отд. V, стр. 1— 36.
Без подписи.
В данной статье с наибольшей полнотой отражены педагогиче-
ские взгляды Белинского. В 1841 г. Белинский собирался переделать
эту статью в книгу (см. письмо к Краевскому от 9—10/IV 1841 г.
ИАН, т. XII). В указанном письме Белинский называет свою статью
статьей «О детских книгах»; это название совпадает с колонтитулом
в «Отеч. записках».
Педагогические идеи Белинского, выраженные в этой статье,
оказали влияние на К. Д. Ушинского, Н. И. Пирогова, В. П. Ост-
рогорского и других представителей передовой русской педагогики.
В «Очерках гоголевского периода» Н. Г. Чернышевский, цитируя
большой отрывок из данной статьи, писал: «... все это проникнуто
самыми гуманными и плодотворными для нашей жизни понятиями...
Вся статья о детских книгах имеет самое живое отношение к нашей
действительности». ПссЧ, т. III, стр. 243—244).
68а. Вопросы педагогики и прежде всего воспитания привлекали внима-
ние Белинского на протяжении всей его деятельности. К студенче-
ским годам относится его «Рассуждение <о воспитании)» (1829).
В 30-х годах проблема воспитания рассматривалась Белинским в нераз-
рывной связи с борьбой против различных форм угнетения, против
унижения достоинства человека в самодержавно-крепостническом
обществе. Вместе с тем в педагогических статьях 30-х годов критик
нередко еще пользуется идеалистической терминологией. С переходом
на революционно-демократические позиции Белинский выдвигает
идеал человека-гражданина, активного и сознательного борца против
крепостнического строя. См., например, рецензии «Антология из
Жана-Поля Рихтера» 1844 (ИАН, т. УШ)и«Векфильдский священник»
1847 (ИАН, т. X).
688. Издание сказок В. Ф. Одоевского в двух частях, подвергнутое раз-
бору в данной статье, так и не вышло в свет. В Библиографической
хронике «Отеч. записок» (1841, т. XIV, № 2, отд. VI, стр. 68—69)
появилось сообщение о выходе в свет первой части «Сказок и
повестей для детей дедушки Иринея». Однако в одном из бли-
жайших номеров журнала «Отеч. записки» (1841, т. XV, № 3,
отд. VI, стр. 25) было напечатано следующее опровержение:
«Мы должны поправить весьма неприятную ошибку, в которую во-
влечены были, без своего ведома, желанием скорее обрадовать пуб-
613

лику выходом в свет „Детских сказок" дедушки Иринея, собран-
ных князем В л. Фед. Одоевским. Эти сказки мы давно знаем и в про-
шлом году еще поместили большую статью о них в отделе критики,
надеясь, что они выйдут в скором времени; но обстоятельства задер-
жали выход их до нынешнего года. Увидев из книгопродавческих
объявлений, что сказки вышли, и получив экземпляр их накануне
выпуска 2-й книжки „Отеч. записок", мы поспешили-известить о
выходе их в свет в той же книжке нашего журнала. Но вот в чем
ошибка: почтенный собиратель „Сказок", наш добрый и постоянный
сотрудник, предоставил издание их другому и не обращал внимания
на то, каким образом они печатаются. Издатель доставил ему экзем-
пляр „Сказок" в то время, как уже совсем приготовился выпу-
стить их в продажу; но каково же было удивление собирателя, когда,
принявшись через несколько дней просматривать книжку, увидел он в
ней тьмы тем опечаток!.. Он тотчас остановил распродажу .Детских
сказок" и теперь издание их исправляется. А потому просим чита-
телей считать эту книжку не выходившею, впредь до нового нашего
извещения».
В 1848 г. книгопродавец Овсянников выпустил «Сказки и повести
для детей дедушки Иринея» без разрешения автора. В. Ф. Одоев-
ский выступил с протестом против самоуправства книгоиздателя
(см. «Ведомости санкт-петербургской полиции» 1849, № 1; перепе-
чатано в «Сыне отечества» 1849, № 1, Смесь, стр. 42).
69*. Вероятно, Белинский имеет ввиду одно из иллюстрированных из-
даний сочинений итальянского поэта Пьетро Аретино, изображавшего
в своих произведениях падение нравов в среде высших сословий Ита-
лии XVI в. Отдельные произведения Аретино носили откровенно
порнографический характер.
692. Белинский подверг здесь острой критике систему воспитания, сложив-
шуюся в различных слоях крепостнического общества. По цензурным
условиям Белинский вынужден был ограничиться критикой домаш-
него воспитания. Однако по существу Белинский выступил против
феодально-крепостнической системы воспитания в целом»
701. Белинский говорит здесь об основной установке дворянского воспи-
тания того времени, согласно которой важно не быть, а казаться
добрым, гуманным, вежливым и т. п. В 60-х годах критику этого
принципа дворянского воспитания развернул Н. И. Пирогов в статьях
«Вопросы жизни» и «Быть и казаться».
702. Цитата из «Евгения Онегина» (гл. 8, строфа XXIX); у Пушкина:
«И жизнь могущая дает...»
71 *. Источник цитаты не установлен.
72х. Цитата из «Горя от ума» (д. III, явл. 3).
791. Текст: «Молодые поколения суть гости со воспитателями детей.»—
заимствован Белинским с небольшими изменениями из его статьи
«Библиотека детских повестей... Сочинения Виктора Бурьянова...»
(«Моск. наблюдатель» 1838, т. XVI, март, кн. 2; см. И АН, т. II,
стр. 368).
Использование текста статьи 1838 г. объясняется тем, что «Моск.
наблюдатель» был «малочитаемым журналом» (слова Белинского из
настоящей статьи), и мысли, высказанные на страницах этого журнала,
оставались неизвестными широкому кругу читателей.
614

801. Исправлено по цитируемому тексту. В «Отеч. записках» слово «дело»
пропущено.
802. «Гимназические речи» Гегеля были напечатаны в переводе и с пре-
дисловием М. А. Бакунина в «Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVI,
март, кн. I—II.
321. В тексте «Отеч. записок»: «сойдет»—очевидно, опечатка.
831. Текст: «Обыкновенно думают, что душа младенца со затушить в нем
всякое развитие...» взят Белинским, с незначительными изменения-
ми, из его статьи о Бурьянове (ИАН, т.* II, стр. 368—369).
83а. С переходом на материалистические позиции Белинский отказался
от теории врожденных идей. Материалистическая теория возникнове-
ния идей и соотношения материи и сознания сформулирована им в ряде
статей 40-х годов (см., например, статью «Взгляд на русскую лите-
ратуру в 1846 году», ИАН, т. X).
S61. Далее идет цитата из статьи В. П. Боткина «Оле-Буль. Брейтинг.
Sing-Academie» («Моск. наблюдатель» 1838, ч. XVI, март, кн. 2, стр.
332—333), причем первой фразы цитаты: «Жалко сказать, в каком
положении у нас находится музыкальное образование» — в тексте
Боткина нет; она представляет собой вывод, сделанный Белин-
ским из предшествующей части цитируемой статьи.
S71. В цитируемом тексте «...барышне неприлично наслаждаться ка-
кою-то идеальностью, какою-то превыспреннею любовию...».
872. После слов: «а вовсе ;не сущностью ее.» — в цитируемом тексте:
«Дамы наши оставляют музыку для...». Это начало фразы Белинский
заменил собственным рассуждением о роли музыки в воспитании:
«Пусть бы оставляли музыку для занятий оо других, важнейших
предметов».
■88х. Белинский выдвигает здесь идею народности и национальной само-
бытной системы воспитания. Он борется против космполитической дво-
рянской педагогики и заявляет, что основной целью образования
должно быть воспитание патриота, человека, который «принадлежит
своему отечеству». Большое значение при этом критик придает изу-
чению исторического прошлого России и русского народного твор-
чества. Эти идеи получили развитие в позднейших статьях и рецен-
зиях Белинского и были прочно усвоены и всесторонне разработаны
передовой русской педагогикой.
£82. Текст: «Наша литература особенно бедна оо одно из важнейших усло-
вий.»—перепечатка начала статьи Белинского о Бурьянове (ИАН,
т. II. стр. 367).
901. Текст: «Чем обыкновенно отличаются оо почерпая силу в этой любви.»—
перепечатка из статьи о Бурьянове (ИАН, т. И, стр. 372—374).
921. Текст: «Пишите, пишите для детей, оо писатели, подобно поэтам,
родятся, а не делаются...» перепечатан с некоторыми изме-
нениями из статьи о Бурьянове, где последовательность частей
этого отрывка другая. (ИАН, т. II, стр. 374—375 и 371—372).
S51. Белинский цитирует анонимную рецензию «Чижик. Повесть для
детей...».
615

97х. Источник цитаты не установлен.
972.В книге, рецензируемой Белинским, сказка называется: «Грызун
орехов и царек мышей».
98 *. Отношение Белинского к Гофману в дальнейшем изменилось.
С переходом на материалистические позиции Белинский по-иному оце-
нивал значение фантастики в детском воспитании и уже считал чтение
Гофмана вредным для детей (см. рецензию Белинского: «Новая
библиотека для воспитания, издаваемая Петром Редкиным... Две
книжки», ИАН, т. X). Следует отметить, что и в данной статье Бе-
линский предупреждает против одностороннего развития фантазии,
отрыва от действительности и рекомендует для равновесия включить
в круг юношеского чтения произведения Купера и Вальтера Скотта.
982. Имя героя сказки Гофмана —- Тадеус Бракель.
1001; Имя героини Гофмана—А дел ьгун да. Далее Белинский так ее и
называет.
1051. В тексте «Отеч. записок»—Песпер, вместо Пепсер (очевидно, .опе-
чатка).
1052. Цитата из «Илиады» в переводе Н.И. Гнедича—варьируемое в поэме
определение Посейдона.
НО1. «Отеч. записки» 1840, т. IX, № 3 (ценз. разр. 14/Ш), отд. VI, стр.
1—8. Без подписи.
НО2. Белинский намекает на «Библ. для чтения».
111г. Под журналом, которому книга дает «возможность высказать какую-
нибудь мысль», Белинский подразумевает «Отеч. записки».
1112. Цитата из стихотворения Пушкина «19-го октября» (1825 г.).
1113. «Отеч. записки» 1839, т. V, № 9, отд. III, стр. 171—241.
1161. Усеченная цитата из басни И. А. Крылова «Ларчик».
117х. Ср. первый отзыв Белинского о повестях М. Жуковой (ИАН, т. II,
№ 114).
1172. Перефразировка строк из «Горя от ума» (д. I, явл. 7);
у Грибоедова (слова Чацкого):
А тетушка? всё девушкой, Минервой?
Всё фрейлиной Екатерины Первой?
118х. «Отеч. записки» 1840, т. IX, № 3 (ценз. разр. 14/П), отд. VI,
стр. 8—9. Без подписи.
119х. Усеченная цитата из «Эпитафии» И. И. Дмитриева. Полный текст ее:
Здесь бригадир лежит, умерший в поздних летах.
Вот жребий наш каков!
Живи, живи, умри — и только что в газетах
Осталось: выехал в Ростов.
1192. Инициалами «Н. Н.» подписался начавший свою литературную дея-
тельность Н. А. Некрасов. В автобиографическом наброске Некра-
сов следующим образом изложил историю напечатания книги «Мечты
и звуки»:
616

«В раздумьи я пошел с своей книгой к Жуковскому. Принял меня
седенький, согнутый старичок, взял книгу и велел придти через не-
сколько дней. Я пришел, он какую-то мою пьесу похвалил, но ска-
зал: „Вы потом пожалеете, если выдадите эту книгу".
„Но я не могу не выдать* (и объяснил почему). Жуковский дал
мне совет: „Снимите с книги ваше имя*.
пМечты и звуки" вышли под двумя буквами Н. Н.
Меня обругали в какой-то газете, я написал ответ, это был единст-
венный случай в моей жизни, что я заступился за себя и свое произ-
ведение.
Ответ, разумеется, был глупый, глупее самой книги.
Всё это происходило в 40-м году. Белинский тоже обругал мою кни-
гу» (Н. А. Некрасов. Поли. собр. соч. и писем, Гослитиздат, т. XII,
1953, стр. 22).
«Литер, газета» (1840, 24/И, № 16, стлб. 373—378) также помести-
ла отрицательную рецензию на «Мечты и звуки».
Отзыв Белинского о «Мечтах и звуках» произвел на Некрасова
настолько сильное впечатление, что он скупал и уничтожал экземпля-
ры этой книги. Суровая и справедливая критика Белинского по-
могла Некрасову в его становлении как поэта революционной демо-
кратии.
1193. «Отеч. записки» 1840, т. IX, № 3 (ценз. разр. 14/Ш), отд VI, стр.
9—14. Без подписи.
«Одесский альманах» в 1839—1840 гг. выходил под редакцией
Н. И. Надеж дина.
1194. Альманах «Аониды» издавался Н. М. Карамзиным с 1796 по
1799 г.
119б. Д—в— И. И. Дмитриев.
1201. Белинский допускает неточность. Между «Аонидами» и «Полярной
звездой» издавались «Свиток муз» (1802—1803 гг.), «Талия» (1810—
1812 гг.) и др. альманахи.
1202. Альманах «Полярная звезда» издавался А. А. Бестужевым (Мар-
линским) и К. Ф. Рылеевым в 1823, 1824 и 1825 гг.
1203. Альманах «Северные цветы» издавался в 1824—1832 гг. А. А. Дель-
вигом, после смерти Дельвига последний выпуск был издан Пушки-
ным.
1204. «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифо-
ровичем» Гоголя и поэма Пушкина «Анджело» напечатаны в альма-
нахе Смирдина «Новоселье» на 1834 год, ч. 2. В этом издании повесть
Гоголя подписана псевдонимом «Рудый Панько». Стихотворение
Баратынского «На смерть Гёте» напечатано в «Новоселье» на 1833 год,
ч. 1.
120Б. Альманах «Утренняя заря». См. н. т., № 79.
121х. «— в — » — псевдоним Ивана Петровича Клюшникова, универси-
тетского товарища Белинского и участника кружка Станкевича. Про-
изведения Клюшникова печатались в «Моск. наблюдателе», «Отеч.
записках» и «Современнике».
1212. Под «некоторыми забавниками» Белинский подразумевает прежде
всего Н. А. Полевого. См. также ИАН, т. III, примеч. 2071.
1221. Автор статьи «Литературная летопись Одессы» — И. С. Андре-
евский.
617

122 2. « — ва» — псевдоним К. К. Павловой.
1223. «Селом Анною» «обозначала» свои стихотворения Е. П. Ростопчина.
1224. Переводы К. С. Аксакова — «Певец» из Гёте и «Ночное посещение»
из Венцеля; А. С. Струговщикова — сцена из «Фауста».
122б. Два стихотворения Лермонтова — «Узник» и «Ангел». В письме
к В. П. Боткину от 24/11 — 1/III 1840 г. Белинский следующим об-
разом характеризует их: «Стихи Лермонтова недостойны его имени,
они едва ли и войдут в издание его стихотворений (которое выйдет к
празднику), и я их ругну. Впрочем, они случайно и попали в печать,
чтобы отвязаться от альмаиашников» (ИАН, т. XI).
В сборник стихотворений Лермонтова, напечатанный в 1840 г.,
было включено только стихотворение «Узник», стихотворение «Ан-
гел» в него не вошло. Почти одновременно с «Отеч. записками» в
«Литер, газете» (1840, 20/Ш, № 23) была напечатана рецензия на
«Одесский альманах», в которой два названные стихотворения Лер-
монтова получили оценку, близкую к оценке Белинского. См. также
«Литер, наследство», т. 56, стр. 70).
1231. Цитата из стихотворения В. Г. Бенедиктова «Беглец». Курсив Бе-
линского.
1232. Цитаты из стихотворения Бенедиктова «Южная ночь». Курсив
Белинского.
1241. Курсив принадлежит Белинскому.
1251. «И. К.» — повидимому, И. П. Крешев, начавший печататься в
1840 году (см. библиографию произведений Крешева, составлен-
ную Н. В. Гербелем, в книге: И. П. Крешев. Переводы и подра-
жания, СПб., 1862, стр. 140).
1252. «М.» — псевдоним Аполлона Майкова. Стихотворение «Сон», по-
печатанное в «Одесском альманахе» на 1840 год, одно из первых сти
хотворений Майкова, появившихся в печати. Это стихотворение Бе-
линский приводит целиком в своем письме к В. П. Боткину от 24/11 —
1/Ш 1840 г. (см. ИАН, т. XI)
1261. «Отеч. записки» 1840, т. IX, № 4 (ценз. разр. 14/1V;, отд. VT,
стр. 41. Без подписи.
1262. «Отеч. записки» 1840, т. IX, № 4 (ценз. разр. 14/1V), отд. VI, стр. 42.
Без подписи.
1263. Это обещание Белинский выполнил только через четырнадцать ме-
сяцев. Статья Белинского о «Римских элегиях» Гёте была напечатана
в «Отеч. записках» 1841, т. XVII, № 8, отд. V (см. ИАН, т. V).i
1264. «Отеч. записки» 1840, т. IX, № 4 (ценз. разр. 14/1V), отд. VI, стр. 42.
Без подписи.
1271. «Отеч. записки» 1840, т. IX, № 4 (ценз. разр.14/1У), отд. VI, стр.
42—43. Без подписи.
1272. Намек на Булгарина, Греча, Полевого и Сенковского.
1281. «Отеч. записки» 1840, т. IX, № А (ценз. разр. 14/IV), отд. VI,
стр. 63—64. Без подписи.
618

«Словарь русских синоним» издавался под редакцией проф.
А. И. Галича.
1282. См. примеч. 351.
1283. «... пишут ... черных и красных баб...» — намек на роман Греча
«Черная женщина»; ниже речь идет о Булгарине.
1284. Белинский имеет в виду направленную против Булгарина статью
А. С. Пушкина о записках Видока. Страницы указаны неточно —
статья Пушкина напечатана на стр. 162.
1291. «Отеч. записки» 1840, т. IX, №4 (ценз. разр. 14/1V), отд. VI, стр.
64—75. Без подписи.
1292. Неточная цитата из «Горя от ума» (д. III, явл. 21); у Грибоедова:
«На свете дивные бывают приключенья».
1301. Перевод, приводимый Белинским, неточен. См.: В. Шекспир.
Избранные произведения. М.— Л., 1950, стр. 434.
1302. В 1821 г. устаревшие к тому времени прозаические переводы произ-
ведений Шекспира на французский язык, принадлежавшие Пьеру Ле-
турнеру (1736—1788), были переизданы Гизо в исправленном виде.
1303. Вероятный намек на Н. И. Греча.
131х. Намек на Н. А. Полевого и его перевод трагедии Шекспира «Гам-
лет».
1312. Автор статьи «Панорамический взгляд...» — Фаддей Булгарин.
1318. «Ничто, или Альманачная статейка о ничем» — статья Булгарина,
напечатанная в альманахе «Новоселье» на 1833 год (см. примеч. 608).
1331. Белинский и в других статьях и рецензиях положительно оцени-
вает талант Мартынова, творчество которого было тесно связано с
реалистическими течениями русской литературы 40-х годов (см. так-
же примеч. 162).
1332. Речь идет о Булгарине, который в 1838 г. напечатал в «Сев. пчеле» раз-
бор драмы Полевого «Уголино» (см. «Сев. пчела» 1838, №№25, 29, 36 от
31/1, 14/П и 15/П). В первых двух номерах «Сев. пчелы» Булгарин
расхвалил «Уголино», поставил ее рядом с драмами Шекспира и Шил-
лера, в третьем (№ 36) писал: «Похвалы наши не безусловны, но отно-
сительны, к месту, ко времени и к лицу. Мы не почитаем драму «Уго-
лино" совершенством потому только, что не указываем на пятна (без
которых не бывают даже и мастерские произведения)».
1341. Перефразировка стиха из былины «Соловей Будимирович».
1351. Речь идёт о «Сыне отечества», в котором под названием «Очерки рус-
ской литературы за 1838 и 1839 годы» печатались отзывы о новых
книгах.
1361. Намек на Полевого, выступавшего против «Современника» (см. «Сын
отечества» 1839, т. VIII, отд. IV, «Летопись Русских журналов
за 1839 год», стр. 119—128).
1371. Речь идет о «Моск. наблюдателе» той поры, когда журнал выходил
иод редакцией Белинского (1838—1839 гг.).
619

1372. Цитата из «Евгения Онегина» (гл. 6, строфа XXXIX).
1378. Цитата из стихотворения А. И. Полежаева «Вечерняя заря». По-
следняя строка у Полежаева читается: «Гибель жизни моей!».
1374. «Галатея, журнал наук, искусств, литературы, повестей и мод»,
издававшийся СЕ. Раичем, начал выходить (после перерыва) в 1839 г.
См. ИАН, т. Ill, стр. 44 и примеч. 443.
1381. Белинский писал о промахах в «Отеч. записках» В. П. Боткину
16/IV 1840 г.: «Несмотря на промахи Каткова (статья о снах), на мои
(глупая статейка о брошюрках Жуковского и Глинки, над которою
смеялся весь Питер и публично тешился Греч), на Краевского (рецен-
зия о повестях Павлова, на которую роптал весь Питер) и пр. и пр.;
несмотря на новое и непереваримое для нашей публики направление
«Отечественных записок», нынешний год, вместо того, чтоб убавиться
стам трем подписчиков, их прибавилось сотни три, следовательно, на
тот год смело можно ожидать прибавки еще по крайней мере 500 про^
тив нынешнего года» (ИАН, т. XI).
1382. Цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Клеветникам России».
У Пушкина: «Кто устоит в неравном споре...»
1383. В этом номере «Сев. пчелы» напечатана статья Булгарина (за под-
писью Ф. Б.) об «Очерках русской литературы» Н. Полевого.
1391. Курсив Белинского.
1401. В цитате слова в скобках и курсив — Белинского.
1402. Белинский имеет в виду басню И. А.Крылова «Лисица и Осел».
1403. Белинский намекает на общеизвестные эпиграммы Пушкина на
Булгарина: «Не то беда, Авдей Флюгарин», «Не то беда, что ты поляк»
и др,
1404. Белинский, вероятно, имеет в виду приписывавшуюся Пушкину
эпиграмму, направленную против Булгарина: «Фиглярин, вот поляк
примерный». Эта эпиграмма долгое время включалась даже в собра-
ние сочинений А. С. Пушкина. В действительности автором эпи-
граммы был П. А. Вяземский (см. сб. «Старина и новизна» 1904, кн.
VIII, стр. 38, и «Русская старина» 1908, т. 133, стр. 113—117).
140s. Полный текст этой эпиграммы:
Ты целый свет уверить хочешь,
Что был ты с Чацким всех дружней:
Ах ты бесстыдник, ах злодеи!
Ты и живых бранишь людей,
Да и покойников порочишь.
Напечатанная в «Литер, газете» без подписи, эпиграмма долгое время
приписывалась А. С. Пушкину и печаталась в собраниях его сочинений.
Автор эпиграммы не установлена
141х. Фаддей Булгарин. Разбирая седьмую главу «Евгения Онегина»,
Булгарин говорил об упадке таланта Пушкина. По поводу цитируе-
мых Белинским стихов Булгарин писал: «Вот является новое дей-
ствующее лицо на сцену: жук! Мы расскажем читателю о его подви-
гах, когда дочитаемся до этого. Может быть, хоть он обнаружит ка-
кой-нибудь характер» («Сев. пчела» 1830, № 35).
620

1412. Точное название упоминаемого Белинским журнала — «Журнал
разного рода шитья и вышиванья».
1413. Речь идет о статье Н. А. Полевого «Взгляд на русскую литера-
туру 1838 и 1839 годов (письма к С. Д. П<олторацко>му, в Москву».
1421. Ф. Булгарин и Н. Полевой.
1431. «Литер, газета» 1840, 24/IV, № 33, стлб. 774—775. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. П. Спиридо-
новым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 47, примеч. 1098).
143*. «Литер, газета» 1840, 24/IV, № 33, стлб. 775—777. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спири-
доновым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 47—49, примеч. 1099).
1433. Намек на А. П. Башуцкого, который чтением своего романа «Ме-
щанин» довел Белинского до изнеможения. По воспоминаниям
И. И. Панаева, на следующий день после этого критик жаловался ему:
«Знаете ли, что я до четырех часов должен был высидеть у Ба-
шуцкого, не вставая с места. Он прочел мне всю первую часть своего
романа. Каково мне было, вы можете себе представить!.. Сегодня я
болен, у меня грудь разболелась, в голове чорт знает что...» (И. И.
Панаев. Литературные воспоминания, ГИХЛ, 1950, стр. 260).
1434. Неточная цитата из «Горя от ума» (д. 1, явл. 2); у Грибоедова:
Ей сна нет от французских книг,
А мне от русских больно спится.
1451. «Отеч. записки» 1840,т. Х,№ 5 (ценз.разр. 14/V), отд. VI,стр. 1—2.
Без подписи. \
1461. Та же точка зрения выражена в рецензии на «Повести Марьи
Жуковой», где Белинский подчеркивал, что некоторые произведения
1840 г. «отличаются большими относительными достоинствами»
(н. т., стр. 110). А в статье о «Герое нашего времени» он указывал на
стихотворения Бенедиктова, как на произведения, которые «отрица-
тельно поясняют тайну искусства» (н. т., стр. 286).
1462. «Бэла», «Фаталист» и «Тамань» были напечатаны впервые как са-
мостоятельные повести («Отеч. записки» 1839, т. II, № 3, отд. III,
стр. 167—212; т. VI, № И, отд. ПГ, стр. 146—158; т. VIII, № 2, отд, III,
стр 144—154).
147г. Первая половина обещанного подробного разбора «Героя нашего
времени» появилась в «Отеч. записках» 1840 г., т. X, № 6, отд. V,
стр. 27—54. Окончание статьи было опубликовано в «Отеч. записках»
1840 г., т. XI, № 7, отд. V, стр. 1—38 (н. т., № 43).
147 2. «Отеч. записки» 1840, т. X, № 5 (ценз. разр. 14/V), отд. VI, стр.2—7.
Без подписи.
В этой рецензии Белинский подводит итог своим прежним выска-
зываниям о И. А. Крылове (см. статьи «Литературные мечтания»
ИАН, т. I; «Ничто о ничем», ИАН, т. II; «Басни Крылова», ИАН,
т. II. и др.) и дает ставшее классическим определение народности и
национального характера басен Крылова. Общую оценку творчества
Крылова Белинский дал в статье «Иван Андреевич Крылов»
(ИАН, т. VIII).
621

1478. Басни Хемницера в 30-х годах издавались свыше 10 раз.
Под «порядочным изданием» Белинский, очевидно, разумел «Басни
и сказки Хемницера с приложением его биографии, написанной
К. А. Полевым», изд. XIII, книгопродавца Фарикова, СПб., в воен.
типографии, 1838. К «площадным» изданиям Белинский относит:
«Басни Ивана Хемницера в трех книгах», М., изд. А. .Кузнецова,
1838; «Басни и сказки И. И. Хемницера в трех книжках», М., в тип.
В. Кирилова, 1837. Биография Хемницера была напечатана в изд.
А. Кузнецова под названием «Жизнь сочинителя». Издание В. Кири-
лова вышло без биографии.
1474. Н. А. Полевой, поместивший в «Библ. для чтения» 1837, т. XXIV,
отд. «Критика», стр. 25—52, статью «Басни Ивана Хемницера».
Перепечатана в «Очерках русской литературы» (Сочинения Н. Поле-
вого, ч., I, СПб., 1839, стр. 383—412).
1481. Ф. Булгарин, в третьей статье об «Очерках русской литературы»
Н. Полевого («Сев. Пчела» 1840, 21/Ш, № 65, стр. 259).
1482. Первая строка «сказки» А. Е. Измайлова «Пьяница».
1488. Белинский имеет в виду «сказку» Измайлова «Лгун»; первая
строка ее: «Павлушка—медный лоб (достойное прозванье!).»
1484. Это обещание Белинский выполнил в следующей, шестой книжке-
«Отеч. записок», в начале статьи о «Герое нашего времени» Лермон-
това (н. т., стр. 193). Вопрос о роли беллетристики получил дальней-
шее развитие в статьях и рецензиях Белинского середины 40-х годов
и приобрел особое значение в борьбе за гоголевское направление в
русской литературе.
1491. Перефразировка слов из басни Крылова «Лисица и Сурок». У Кры-
лова слова Сурка о Лисице: «рыльце у тебя в пуху».
1492. Белинский имеет в виду следующие басни Крылова: «Откупщик
и Сапожник», «Коти Повар», «Огородники Философ», «Три Мужика».
1501. Цитата из басни Крылова «Осел и Соловей».
151г. Полевой писал о себе в «Клятве при гробе господнем» (ч. I, М.>
1832, стр. IX): «я... Русь знаю, Русь люблю, и... Русь меня знает
и любит». См. также И АН, т. 111, примеч. 5011.
1512. Белинский допускает ошибку, В издании «Басен Крылова» 1840 г.
не 307, а 186 басен.
1521. Парижское издание, из которого взяты иллюстрации,— «Fables
deLa Fontaine illustrees par J. J. Grandville». Nouvelle edition, t. I— ^
II, Paris, 1838. («Басни Лафонтена с иллюстрациями Ж. Ж. Гран-
вилля», новое издание, т. I—П.Париж, 1838). Иллюстрации к «Демья-
новой ухе» и «Квартету» в рецензируемом Белинским издании при-
надлежат русскому художнику, имя которого не [установлено.
1522. Белинский упоминает об илшострациях Сапожникова к изданию-
«Басен Ивана Крылова», ч. I—II, СПб., в тип. Смирдина, 1834.
152s. О недостатках этого издания Белинский писал позднее, в рецензии
«Сочинения Александра Пушкина, томы IX,X и XI», 1841 г. (см. ИАН,.
т. V), ив начале первой статьи «Сочинения Александра Пушкина»,
1843 г. (см. ИАН, т. VII).
622

1531. «Отеч. записки» 1840, т. X, № 5 (ценз, разр; 14/V), отд. VI, стр. 7.
Без подписи.
1532. Слова Белинского из его рецензии «Басни Ивана Крылова» (н. т.,
стр. 147).
1533. В рецензии «Басни Ивана Крылова» (н. т., стр. 147—148).
1534.«Отеч. записки» 1840,т.Х, № 5 (ценз.разр. 14/V), отд. VI, стр. 8—9.
Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спиридо-
новым (см. ПссБ, т. XII, стр. 228—229, примеч. 9).j
1541. Цитата из стихотворения Лермонтова «Журналист, читатель и пи-
сатель».
1551. В. И. Красов (1810—1855) в годы студенчества был в близ-
ких отношениях с Белинским и входил в кружок Станкевича.
Белинский не дал обстоятельной оценки творчества В. И. Красова.
Но из попутных замечаний о В. И. Красове в статьях и письмах видно,
что до начала 40-х годов Белинский ценил его как поэта очень высоко.
4/Х 1840 г. он писал В. П. Боткину: «А Красову скажи, что жду от
него писульки, что его «Песня Лауры» и «Флейта» — прелесть, чудо,
объядение — хороши, мочи нет, — облобызай его за это» (ИАН,
т. XI).
Через некоторое время отношение Белинского к В. И. Красову из-
менилось. По крайней мере, в письме к В. П. Боткину от 6/П 1843 г.
он писал: «Какое страдание, если стишонки Красова и —0— <И. П.
Клюшникова) были фактом жизни и занимали меня, как вопросы о
жизни и смерти? Теперь иное: я не читак>стихов...» (ИАН, т. XII).
В 50-х годах В. И. Красов стал уже забываться. О нем напомнил
тогда Н. Г. Чернышевский, который писал в «Очерках гоголевско-
го периода русской литературы», что он считает В. И. Красова
«едва ли не лучшим из наших второстепенных поэтов в эпоху дея-
тельности Кольцова и Лермонтова. Его пьесы давно надобно было
бы собрать и издать: они заслуживают того, и напрасно мы
забываем об этом замечательном поэте» (ПссЧ, т. III, стр. 200).
В 1859 г. стихотворения В. И. Красова вышли отдельным изданием.
1552. Н. С. Теплова (1814—1848) на литературное поприще выступила
тринадцати лет; ее стихотворения печатались в разных периодических
изданиях и сборниках. В «Киевлянине» были напечатаны ее стихо-
творения: «Забытые» и «Юноша». Стихотворения Н. С. Тепловой были
собраны и выпущены тремя отдельными изданиями (М., 1833, 1838
и 1860). Белинский причислял Н. С. Теплову к «дружине молодых
талантов», вышедших на литературную арену вслед за Пушкиным.
«Все они пошли по направлению, данному им Пушкиным» (н. т.,
стр. 342).
1553. «Отеч.записки» 1840,т.X,№ 5 (ценз.разр. 14/V), отд. VI стр. 9—10.
Без подписи.
Автор «Семейства Холмских» — псевдоним Д. Н. Бегичева.
1561. «Отеч. записки» 1840, т. X, № 5 (ценз. разр. 14/V), отд. VI стр. 13—
16. Без подписи.
1562. Речь идет о романтической критике и романтическом творчестве
Н. Полевого.
1571. Цитата из стихотворения Кольцова «Великая тайна».
623

157 2. Цитата из стихотворения Кольцова «Молитва». Курсив Белинского.
1578. Здесь и далее цитаты из стихотворения Кольцова «Измена суже-
ной». В следующей цитате курсив Белинского.
1581. Цитата из стихотворения Кольцова «Песня» («Ах, зачем меня силой
выдали»).
1582. Здесь и далее цитаты из стихотворения Кольцова «Косарь». В ци-
татах] курсив Белинского.
1601. Белинский, очевидно, имеет в виду Н. Полевого, который во время
шумного успеха первого сборника стихотворений Слепушкина вы-
ступил с весьма сдержанной рецензией («Моск. телеграф» 1826,
ч. VII, стр. 173—181). В 1840 г. Полевой напечатал рецензию на «Но-
вые досуги» Слепушкина («Сын отечества» 1840, т. II, кн. 3, стр. 611—
612). В этой рецензии Полевой заявлял, что Слепушкин сделал шаг
вперед в своем творческом развитии. Рецензия содержала выпады
против творчества Лермонтова («чопорный стих г-д Лермонтова и
Красова идет из головы») и Пушкина («нелепо, когда Пушкины пишут
сказки о купце Остолопе, но мы с удовольствием прочтем такую сказку
у Слепушкина: у первого она ложное усилие искусства..., а у второго
она единственное направление его ума и образованности»),
1602. Цитата из стихотворения «Молебствие за победы на Царицыном лу-
гу. 1830 года». Курсив Белинского.
161х. Цитата из стихотворения «Счастливый внук». Курсив Белинского.
1621. «Отеч. записки» 1840, т. X, № 5 (ценз.-разр. 14/V) отд. VI, стр, 16—
17. Без подписи.
1622. Цитата из стихотворения «Цветы». Курсив Белинского.
1623. Цитата из стихотворения «К Е К ». Курсив Белинского.
1624. Стихотворения А. Папкевича получили отрицательную оценку в
журналах: «Сын отечества» 1840, т. II, кн. 4, стр. 849—850; «Библ.
для чтения» 1840, т. 40, отд. VI, стр. 9—12.
162б. Цитата из стихотворения «Едвин». Курсив Белинского,
1631. «Отеч. записки» 1840, т. X, № 5 (ценз. разр. 14/V), отд. VI, стр.17—
18. Без подписи.
1632. Речь идет о «Малороссийских песнях», изданных М. А. Макси-
мовичем в 1827 г. Эпиграф взят И. П. Боричевским из предисловия
к этому изданию, написанного Максимовичем.
1641. «Отеч. записки» 1840, т. Х,№ 5 (ценз. разр. 14/V), отд. VI, стр. 18—
19. Без подписи.
1642. Четвертая книжка «Репертуара» начинается переводным водевилем
Григорьева 1-го «Сиротка Сусанна», о котором Белинский писал также
в статье «Александрийский театр» (см. н. т., № 41).
164s. Намек на перевод «Гамлета» Полевого. Об этом переводе см. статью
Белинского «Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким.
Третья книжка» (н. т., № 21).
1644. Р. М. Зотова.
624

164Б. Белинский имеет в виду «Мои воспоминания о Русском театре»
Н. А. Полевого и «Театральные воспоминания моей юности»
Ф. В. Булгарина. Воспоминания Булгарина напечатаны не в «Ре-
пертуаре», как указывает Белинский, а в I части «Пантеона русского
и всех европейских театров» 1840, стр. 78—95. О воспоминаниях По-
левого и Булгарина Белинский писал в рецензии на «Репертуар»
1840, кн. 1 и 2, и «Пантеон» 1840, ч. I (см. н. т., № 9).
164е. За статьей Р. М. Зотова «И мои воспоминания о театре» (письмо к
И. П. Песоцкому) в четвертой книжке «Репертуара» за 1840 г. напеча-
таны: «Некрология Александра Матвеевича Сабурова», соч. Р. А.,
«Музыкальная хроника Петербурга», «Театральные анекдоты» и
«Картинка» — сцены из комедии «Ревизор» (д. V, явл. 9).
1651. «Отеч. записки» 1840,т. X, № 5(ценз.разр. 14/V), отд. VI, стр. 19—
22. Без подписи. В заглавии опечатка: «всех иностранных театров».
1652. Белинский имеет здесь в виду С. Е. Раича, выражавшего сожа-
ление, что Пушкин «свел поэзию с неба на землю», «идеальное
слил с существенным» («Галатея» 1839, ч. III, стр. 413).
1658. Вероятно, речь идет о В. А Жуковском.
1681. Перевод М. Г. (М. Гамазова).
1682. Автор статей — Ф. А. Кони.
1683. «Дебют русского певца Иванова в Болоньи, 19/31 октября 1839 го-
да»— письмо Г. Б.; «Дагерротип в гареме, из переписки Горация
Вернета» — рассказ Питра-Шевалье.
1691. Автор стихотворения «Провинциальный подьячий в Петербурге»—
Феоклист Боб (псевдоним Н. А. Некрасова). Это первое стихотворе-
ние Некрасова, одобренное Белинским.
1692. Курсив Белинского.
1698. «Отеч. записки» 1840, т. X, № 5 (ценз. разр. 14/V), отд. VI, стр. 22—
23. Без подписи.
1694. «Параша-сибирячка» — пьеса Н. А. Полевого. В основу сюжета
«Параши-сибирячки» легло подлинное событие: в 1804 г. девушка
Прасковья Григорьевна Лупалова из Сибири добралась до Петер-
бурга, где добилась освобождения сосланного в Сибирь отца. На эту
же тему французской писательницей Мари Коттен был написан роман
«Елизавета Л.***, или Сосланные в Сибирь», а Ксавье де Местром
повесть «Молодая сибирячка». Пьеса Полевого послужила темой
для оперы Д. 10. Струйского.
1701. «Отеч. записки» 1840, т. X, № 5 (ценз. разр. 14/V), отд. VI, стр. 23.
Без подписи.
171 *. «Отеч. записки» 1840, т. X, № 5 (ценз. разр. 14/V), отд. VI, стр. 23—
24. Без подписи.
За принадлежность Белинскому рецензии на «Кобзарь», напеча-
танной в № 5 «Отеч. записок» за 1840 год, на основании анализа
ее языка и стиля, высказался впервые В. С. Спиридонов (см. в
«Литературной газете» от 5 марта 1939 г. его статью «Неизвест-
ная рецензия Белинского о «Кобзаре»). Готовя к изданию XIII том
ПссБ, В. С. Спиридонов наметил к включению в него и названную
40 Белинский, т. IV 625
4

1738. Цитата из стихотворения Лермонтова «Журналист, читатель и пи-
сатель». У Лермаитова первая строка читается так: «И всё зачем?—
чтоб вам сказать».
1734. Обещанный «подробный разбор» романа Лермонтова появился в
шестой и седьмой книжках «Отеч. записок» за 1840 г. (см. н. т.,
№ 42).
1741. У Лермонтова: «Рассказам волн кочующих внимая».
1751. «Литер, газета» 1840, 25/V, № 42, стлб. 980—982. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спири-
доновым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 51—52, примеч. 1102).
176г. В заметке о «Римских элегиях», напечатанной в апрельской книжке
«Отеч. записок» за 1840 г., Белинский обещал «поподробнее» погово-
рить об этом произведении в одном из следующих номеров журнала
(см. н. т.,№ 17). В настоящей рецензии он повторил это обещание. В
1841 году о «Римских элегиях» Белинским была написана большая
статья (ИАН, т. V).
1762. Источник цитаты установить не удалось.
1771. «Литер, газета» 1840, 29/V, № 43, стлб. 993—1005. Без подписи.
177*. Автор «Царьграда и двора греческих императоров в Х-м веке» —
Н. А. Полевой."
1791. В «Отеч. записках» до 29 мая 1840 г., в 1-Х томах, напечатано
семнадцать стихотворений Лермонтова: «Дума», «Поэт», «Русалка»,
«Ветка Палестины», «Не верь себе», «Еврейская мелодия» (Из Бай-
рона), «В альбом», «Три пальмы», «Молитва», «Дары Терека», «Па-
мяти А. И. 0<доевско>го», «Как часто пестрою толпою окружен»,
«Казачья колыбельная песня», «Журналист, читатель и писатель»,
«Воздушный корабль», «Отчего», «Благодарность».
1792. Речь идет о поэме «Мцыри», которая была напечатана в собрании
стихотворений Лермонтова, вышедшем в свет в 1840 г.
1793. Автор анонимной статьи в «Сыне отечества» (Н. А. Полевой) поле-
мизирует здесь с Белинским, который в рецензии на «Одесский аль-
манах» на 1840 год (см. н. т., стр. 121) дал положительную оценку сти-
хотворениям Красова и —0— (И. П. Клюшнлкова).
1811. «—ва» — псевдоним К. К. Павловой.
1821. В тексте «Отеч. записок» опечатка: «не перестанет».
1831. В повести «Портретная галлерея» («Литер, газета» 1840, № 5, 12,
16 и 19) И. И. Панаев разоблачает Булгарина, Сенковского и Поле-
вого.
1841. В журнальном тексте опечатка: Флоров.
1842. «Сын отечества» 1840, т. II, № 4, отд. IX, стр. 667—668".
1851. Речь идет, вероятно, о Н. Г. Фролове (1812—1855), географа и
писателе, приобретшем известность статьями, напечатанными в «Со-
временнике» за 1847—49 гг. С 1852 г. и до конца жизни Н. Г^ Фро-
лов издавал журнал «Магазин землевладения и путешествий». Из
статей Фролова, напечатанных до 1840 г., известна только одна —
628

«Альпийские виды» («Библ. для чтения» 1839, т. 33, отд. 1,
стр. 17—40).
187!. В образе Рябинина И. И. Панаев изобразил Н. В. Кукольника.
1891. «Литер, газета» 1840, 5/VI, № 45, стлб. 1.045—14)49. Подпись:
В. Белинский.
191х. Цитата из «Евгения Онегина» (гл. 1, строфа XXV). У Пушкина пер-
вый стих читается так: «Быть можно дельным человеком». Курсив
Белинского.
1912. Ср. со стихами из «Евгения Онегина» Пушкина (гл. 7, строфа 2):
Но там, где Мельпомены бурной
Протяжный раздается вой,
Где машет мантией мишурной
Она пред хладною толпой.
1921. Берне (1790—1848) — знаменитый французский комик.
1931. «Отеч. записки» 1840, т. X, № 6 (ценз. разр. от 14/VI), отд. V,
стр. 27—54, и т. XI, № 7 (ценз. разр. от 14/VII), отд. V, стр. 1—38.
Без подписи.
Статья написана в связи с выходом в свет в 1840 г. первого изда-
ния «Героя нашего времени». Роман Лермонтова вызвал в критике
самые разноречивые мнения. Ожесточенным нападкам подвергся он
со стороны реакционной прессы. Отрицательными, в частности, были
отзывы Полевого («Сын отечества» 1840, т. II, кн. 4, отд. VI, стр.
856—857), Сенковского («Библ. для чтения» 1840, ч. XXXIX, ап-
рель, «Литературная летопись», стр. 17), Шевырева («Москвитянин»
1841, ч. I, № 1, стр. 515—538) и в особенности Бурачка («Маяк» 1840,
ч. IV, гл. IV, стр. 210—219). Рецензенты реакционного лагеря резко
осуждали образ Печорина, из чего вытекало и их отношение к «Ге-
рою нашего времени» в целом. Белинский противопоставил такого
рода суждениям сврю точку зрения на роман Лермонтова.
Наиболее существенным моментом в статье является анализ об-
раза Печорина. Белинский стремился раскрыть его объективное
значение, показать, что Печорин не выдуманный, а глубоко реали-
стический и жизненный образ. Признав идею «Героя нашего време-
ни» истинно художественной, Белинский тем самым опровергал все
обвинения в безнравственности как романа в целом, так и образа
Печорина в частности. Итоги критическим суждениям по поводу
«Героя нашего времени» подвел сам Лермонтов, снабдив второе
издание романа, вышедшее в свет в 1841 г., предисловием, в кото-
ром он полемизирует с критиками реакционного лагеря. Решение во-
проса о взаимоотношении искусства и нравственности, которое дано
Белинским в его статье, было близким к тому, что позднее писал в пре-
дисловии Лермонтов. Статья Белинского помогла Лермонтову прояс-
нить вопрос о назначении искусства. Задачу искусства, разоблачающе-
го пороки, Лермонтов стал осознавать теперь как задачу утверждения
. жизни. Однако мнения Белинского о сходстве между автором романа и
его героем Лермонтов не разделял. Авторское предисловие ко второму
изданию романа явно говорит о стремлении Лермонтова отделить себя
от своего героя, стать выше его. Ограничившись анализом художест-
венных достоинств романа и указав на реалистичность его образов,
Белинский не дал в своей статье анализа общественно-исторического
содержания «Героя нашего времени». На это справедливо указы-
вал впоследствии Чернышевский в статье седьмой «Очерков гого-
629

левского периода», подчеркивая, что у Белинского «почти исклю-
чительно с художественной точки зрения рассматривается... „Герой
нашего времени" Лермонтова» (ПссЧ, т. 111, стр. 240 ). О романе
Лермонтова Белинский писал неоднократно (см. рецензии на первое
издание, н. т., № 24 и 38, и на второе и третье издания, тт. V и VIII).
Ряд ценных суждений по поводу романа Лермонтова содержится
также в письмах Белинского к В. П. Боткину от 16/IV, 13/VI и
12/VIII 1840 г. (см. ИАН, т. XI). Об отношении Белинского к творче-
ству Лермонтова в целом и к «Герою нашего времени» в частности см.
Н. Мордовченко. «В. Белинский и русская литература его
времени», М.—Л., 1950, стр. 84—142.
1932. Противопоставление «великих художественных созданий» произ-
ведениям «беллетрическим» дается Белинским в ряде статей, на-
чиная с 1838 г., и особенно часто в 40-х годах.Так, например, этой
темы он касается в статье, опубликованной в качестве введения к сбор-
нику «Физиология Петербурга» (1845), в отзывах на книгу Н. Поле-
вого «Столетие Россиис1745 по 1845 г.» (1845), на романы Дюма (1845)
и в ряде других. В частности, в статье «Мысли и заметки о русской ли-
тературе» (1846) Белинский пишет, что «у нас больше художествен-
ных нежели беллетрических произведений, больше гениев, нежели
талантов» (см. ИАН, т. IX).
1941. «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (1829) — истори-
ческий роман М. Н. Загоскина. «Торквато Тассо» (1833) — драмати-
ческая фантазия Н. В. Кукольника.
1942. Аналогичное высказывание см. в рецензии на «Одесский альманах
на 1840 год» (н. т., № 15). В журнале «Современник» в 1836 г. были
напечатаны, не считая исторических статей, следующие художествен-
ные произведения Гоголя: «Коляска», «Нос», драматический отрывок
«Утро делового человека», «Слухи», о которых пишет Белинский,
касались в первую очередь поэмы «Мертвые души». Гоголь закончил
первый том в 1841 г. Тогда же он работал над второй редакцией
«Тараса Бульбы».
1943. В 1830 г. прекратили свое существование «Славянин», «Русский
зритель», «Вестник Европы», «Атеней», «Моск. вестник»; были вре-
менно приостановлены «Отеч. записки» и «Галатея». В 1832 г. был за-
прещен «Европеец» И. В. Киреевского, в 1834 г.— «Моск. телеграф»у
Н. А. Полевого, в 1836 г. —«Телескоп» и «Молва» Н. И. Надеждина'
1944. Речь идет, очевидно, о статье «Русская литература в 1840 году»
(н. т., № 78).
1945. В «Библ. для чтения» в 1834 г. были напечатаны стихотворные
произведения: Пушкина —«Гусар», «Подражание древним»^ «Элегия»,
«Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях», «Будрыс и его сы-
новья», «Воевода», «Красавица» («Всё в ней гармония, всё диво...»)
и Жуковского —«Норманский обычай», «Уллин и его дочь», «Божий
суд», «Старый рыцарь», «Рыцарь Роллон», «Суд в подземелье».
194е. В «Современнике» в 1836 г., кроме стихотворений Пушкина и Жу-
ковского, были опубликованы' также стихотворения Д. Давыдова,
А. Кольцова, Ф. Тютчева и др.
1951. После смерти Пушкина, в 1837—1839 гг., в отделе поэзии «Совре-
менника» печатались наряду с Жуковским, Кольцовым, Ф. Глинкой
такие стихотворцы, как Аибулат, П. Ободовский, И. Бек, М. Межа-
ков и др., что свидетельствовало о несомненном упадке журнала.
630

1952. А. В. Кольцов печатал свои стихотворения в «Молве», «Телескопе»,
«Моск. наблюдателе», «Современнике» и «Отеч. записках».
1958. «Стихотворения Владимира Бенедиктова» вышли в 1835 г. Белин-
ский был первым критиком, выступившим против Бенедиктова
и показавшим, что у последнего «... беспрестанная невыдержанность
мысли, стиха, самого языка, которые обнаруживают отсутствие чув-
ства, фантазии, а следовательно, и поэзии» (см. ИАН, т. I, стр.360).
Отрицательное отношение к поэзии Бенедиктова Белинский сохра-
нил в течение всей своей литературной деятельности. Статьи Белин-
ского сыграли решающую роль в наступлении всеобщего охлаждения
к поэзии Бенедиктова, имевшей шумный успех в 30-е годы.
1954. 25/Н 1839 г. Белинский писал И. И. Панаеву: «Представьте себе —
какое горе: у меня украдена учеником Межевого института, некиим
М., тетрадь стихов Красова и попала в руки Сенковского, который
и распоряжается ею, как своею собственностью. Нельзя ли об
этом намекнуть в .Литературных прибавлениях*?» (ИАН, т. XI).
«С именем г. Бернета» были напечатаны в «Библ. для чтения» 1839,
т. XXXII, ч. I, № 61, стр. 7—12, три стихотворения Красова:
«Элегия»(«Я скучен для людей...»), «Сон» и «Песня» («Не гляди поэту
в очи»). О В. И. Красове см. примеч. 1551.
1955. См. примеч. 1211.
1961 Позднее, в письме к В. П. Боткину от 3/1V 1843 г., Белинский дал
отрицательную оценку творчества Клюшникова: «У меня, коли кто,
бывало, прослезится от пакостных стишонков Клюшникова — тот уже
и глубокая натура» (ИАН, т. XII).
1962. Сенковский, например, в связи с появлением драмы Кукольника
«Торквато Тассо», писал: «Для меня нет образцов в словесности:
всё образец, что превосходно, и я так же громко восклицаю „великий
Кукольник!* перед его видением Тасса и кончиною Лукреции, как
восклицаю .великий Байрон!" перед многими местами творений Бай-
*рона» («Библ. для чтения» 1834, т. I, отд. V, стр. 37).
1963 Е. Бернет (псевдоним А. К. Жуковского) сотрудничал, начиная с
1837 г., в журналах: «Библ. для чтения», «Литер, приб. к Русск. ин-
валиду», «Современник», «Сын отечества». Книжка его стихотворений
вышла в 1837 г., поэмы: «Граф Мец»—в 1837 г. и «Елена»—в 1838 г.
196*. Цитата из баллады Шиллера «Торжество победителей» в переводе
В. А. Жуковского.
196Б. Белинскому, очевидно, не было известно, что первое выступление
Лермонтова в печати относится к 1830 г., когда в журнале «Атеней»
(ч. IV) было помещено его стихотворение «Весна», подписанное бук-
вою «L». В 1835 г. в «Библ. для чтения» (т. XI) была напечатана поэма
«Хаджи Абрек», а в 1837 г. в «Современнике»—«Бородино» (т. VI).
В 1838 г. в рецензии на поэму Бернета «Елена» Белинский в
связи с появлением в печати «Песни про купца Калашникова» писал:
«Не знаем имени автора этой песни.., но ее ли это первый опыт моло-
дого поэта, то не боимся попасть в лживые предсказатели, сказавши,
что наша литература приобретает сильное и самобытное дарование»
(ИАН, т. II, Стр. 411).
1971. Белинский имеет в виду такие стихотворения Лермонтова, как
«Дума», «Поэт», «Русалка», «Ветка Палестины», «Не верь себе»,
«Дары Терека», «Три пальмы», «Памяти А. И. 0<доевско>го», кото-
631

рые печатались в 1839 г. в «Отеч. записках» .Говоря о том, что сти-
хотворения Лермонтова возбуждали «общий и сильный восторг»,
Белинский, очевидно, учитывал /что первое время даже такие журналы,
как «Сын отечества», отзывались о них вполне положительно.
Так, например, «Поэт» был назван здесь «прекрасною, полною мысли
и огня пьесой» («Сын отечества» 1839, т. VII, №2, отд. IV, стр. 87).
1972. Стихотворения Лермонтова вышли отдельной книжкой через пол-
года Белинский посвятил им отдельную большую статью (см. н. т.,
№ 86).
1978. В первых двух книжках «Отеч. записок» за 1839 г. были помещены
два стихотворения Лермонтова — «Дума» и «Поэт». О первом из них
в том же году Белинский в обзоре русских журналов писал, что это
«энергическое, могучее по форме, хотя и прекраснодушное несколько
по содержанию стихотворение г-на Лермонтова». О «Поэте» он го-
ворил здесь же как о произведении «примечательном многими пре-
красными стихами и также прекраснодушном по содержанию» (ИАН,
т. III, стр. 189-190).
1974. Повесть «Бэла» была напечатана в «Отеч. записках» 1839, т. II,
№ 3, отд. III, стр. 167—212. Белинский восторженно приветствовал
это произведение в статье «Русские журналы»: «„Бэла", рассказ
г-на Лермонтова, молодого поэта с необыкновенным талантом.
Здесь в первый еще раз является г-н Лермонтов с прозаическим опы-
том — и этот опыт достоин его высокого поэтического дарования...
Чтение прекрасной повести г-на Лермонтова многим может быть по-
лезно еще и как противоядие чтению повестей г-на Марлинского»
(ИАН, т. III, стр. 188).
1981. Белинский сурово осуждал нравы лицемерной торгашеской Аме-
рики. 16/VIII 1837 г. он писал М. А. Бакунину: «Живя в Пятигорске,
я перечел множество романов и между ними несколько Куперовых, из
которых вполне понял стихии североамериканских обществ: моя
застоявшаяся, сгустившаяся от тины и паутины, но еще не охладев-
шая кровь кипела от негодования на это гнусно-добродетельное и
честное общество торгашей...» (ИАН, т. XI).
1982. Белинский на всем протяжении своей деятельности недооценивал
прозу Пушкина. Однако об «Арапе Петра Великого» он еще в 1838 г.
отзывался восторженно: «Какая простота и вместе глубокость, какая
кисть, какие краски! Да, если бы Пушкин кончил этот роман, то рус-ч
екая литература могла бы поздравить себя с истинно художествен-
ным романом» (ИАН, т. II, стр. 353). Что же касается «Капитанской
дочки», то позднее, в статье одиннадцатой о «Сочинениях Александра
Пушкина», Белинский характеризовал ее, как «нечто вроде „Онегина"
в прозе» (ИАН, т. VII).
1983. Белинскому не были известны драмы Лермонтова начала 30-х годов:
«Испанцы» (1830), «Menschen und Leidenschaften» («Люди и страсти»,
1830), «Странный человек» (1831), а также написанные позже «Маска-
рад» (1835) и «Два брата» (1836), так как они не были опубликованы
при жизни поэта. Позже Белинский познакомился с «Маскарадом»,
опубликованным в 1842 г.
204х. Названия романов Вальтера Скотта. «Ивангое» — «Айвенго».
206 г. Курсив в цитате—Белинского.
2071. У Лермонтова: «кругом народ дикий, любопытный».
632

2072. У Лермонтова: «Он вздрогнет и побледнеет».
213г. Курсив Белинского.
2161. У Лермонтова: «видно был в детстве маменькой избалован».
2171. Курсив Белинского.
223г. У Лермонтова: «Славная страна для охоты».
225*. Так в тексте «Отеч. записок»; возможно, что это опечатка, вместо
«Иванами Никифоровичами».
2312. У Лермонтова: «потому что стал еще доверчивее прежнего».
231 а. У Лермонтова: «Давно забытый трепет пробежал по моим жилам...».
232 * Слова Грушницкого приведены не полностью. У Лермонтова: «я
насилу мог ее уверить, что ты так хорошо воспитан и так хорошо зна-
ешь свет, что не мог иметь намерение ее оскорбить...».
2361.. У Лермонтова: «и глупец тот, кто думает ими целую жизнь волно-
ваться...».
2362. Курсив Белинского.
237г. Стихотворение 10. А. Нелединского-Мелецкого «Песня» («Выйду ль
я на реченьку...»)— одна из самых популярных песен литератур-
ного происхождения, созданных в XVIII в. При жизни автора не была
напечатана. Впервые издана в 1850 г. Смирдиным в серии «Полное
собрание сочинений русских авторов».
2401 В тексте «Отеч. записок»: «искрен» (опечатка). Исправлено по ци-
. тируемому тексту.
243*. У Лермонтова: «невольно я разыгрывал жалкую роль палача или
предателя».
244 *. Цитата из стихотворения Г. Р. Державина «Утро» (1800).
246х. В этой и двух следующих цитатах курсив Белинского.
252х. У Лермонтова: «Неужели нет на свете женщины...».
253х. Цитата из «Гамлета» Шекспира (д. III, явл. 1). Перевод М. В.
(М. Вроиченко), СПб., 1828, стр. 82. Первая строка цитируемого
текста: «Так робкими творит всегда нас совесть».
2532. Цитата из «Сцены из Фауста» Пушкина:
И знаешь ли, философ мой,
Что думал ты в такое время,
Когда не думает никто?
2551. Речь идет о Марлинском. В том же 1840 г. в статье «Журналистика»,
полемизируя с «Сыном отечества», Белинский подчеркивал: «Конечно,
Марлинский написал двенадцать небольших, но плотно сбитых кни-
жек; но его творения перешли уже в ряды тех читателей, которые
поэтов называют «господами сочинителями" и которых внимание есть
уже признак совершенного падения автора» («Литер, газета» 1840,
№ 43, стлб. 1003; н. т., стр. 186).
633

2581. Цитата из «Евгения Онегина» (гл. 8, строфа XXVII); у Пушкина:
1) «Вас непрестанно змий зовет»; 2) «А без того вам рай не рай».
259х. Так у Лермонтова. В тексте «Отеч. записок» вместо «Ессентуков»—
«Гонтуков» (опечатка).
260*. У Лермонтова: «вот всё, что я могу для вас сделать».
2602. У Лермонтова: «чудесно сверкали».
2608. У Лермонтова: «его душа сжилась».
2631. Цитата из «Евгения Онегина» (гл. 8, строфа IX); у Пушкина:
1) «Самолюбивую ничтожность»; 2) «Нам по плечу и не странна».
2632. Б. Федоров в предисловии к переведенной и изданной им книжке
для детей «Три розы» (1840) писал, что помещенные здесь пьески «пре-
лестны и дышат чистейшей нравственностью». Разбирая эту
книжку, Белинский полностью приводил в своей рецензии предисло-
вие к ней и, имея в виду писателей типа Б. Федорова, иронически вос-
клицал: «Прекрасное предисловие — оно так и дышит чистейшей
нравственностью и общими реторическими местами. Одно уже назва-
ние чего стоит — .Три розы"» (н. т., № 46).
264*. Цитата из «Евгения Онегина» (гл. 7, строфа XXII).
2651. Намек на рецензию Ф. Булгарина на седьмую главу «Евгения Оне-
гина». Булгарин, процитировав те же строки, что и Белинский,
писал: «Стихи эти весьма замечательны. Правду сказать, что это
весьма жалкое понятие о современном человеке,— но что делать?
Покоримся судьбе!» («Сев. пчела» 1830, № 35).
2652. Цитата из седьмой главы «Евгения Онегина» (строфа XXIV).
2653. Цитата из восьмой главы «Евгения Онегина» (строфа VIII).
266*. Цитата из второй главы «Евгения Онегина» (строфа II).
2662 Цитата из «Думы» Лермонтова.
267*. Вульт и Вальт — герои романа Ж.-П. Рихтера «Озорные годы»
(«Die Flegeljahre»); первый из героев — реалист, второй — идеа-
лист-мечтатель.
2672. Белинский почти дословно приводит отрывок из статьи Варнга-
гена фон Энзе — «Отзыв иностранца о Пушкине» (в переводе М. Н.
Каткова).
269г. Гёте говорит об этом в книге 13-й своего произведения «Dichtung
und Wahrheit» («Поэзия и правда»). (См. Гёте. Собрание сочине-
ний в 13-ти томах. Том X, М., 1937, стр. 147—148.)
;
271*. «Отеч. записки» 1840, т. X, № 6 (ценз. разр. 14/VI), отд. VI,стр. 55—
56. Без подписи.
2712. Намек на роман Р. М. Зотова «Леонид, или Некоторые черты из
жизни Наполеона» (см. н. т., № 61).
272г. Курсив Белинского.
2722. Цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Журналист, чита-
тель и писатель». Первая строка у Лермонтова читается так: «По-
верьте мне: судьбою несть...».
534

2731. «Отеч. записки» 1840, т. X, № 6 (ценз. разр. 14/VI), отд. VI, стр.
57—59. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спири-
доновым (см. ПссБ, т. XII, стр. 229—232, примеч. 10),
2751. «Отеч. записки» 1840,т. X, N° 6 (ценз. разр. 14/VI), отд. VI, стр. 80—
83. Без подписи.
276 *. В журнальном тексте: «филологом» (опечатка). Исправлено по
цитируемому тексту.
2762. Белинский имеет в виду статью Н. А. Полевого «Шекспирова
комедия ,Сон в летнюю ночь"» («Моск. телеграф» 1833, № 19, стр.368-—
401).
2768. Белинский ссылается здесь на статью А. С. Пушкина «Мнение
М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отече-
ственной», напечатанную в «Современнике» 1836, т. III, стр. 94—
106, в которой критикуется речь Лобанова, читанная им 18/1 1836 г.
в императорской Российской Академии. Об этом Белинский говорит
в своей рецензии на «Труды императорской Российской Академии»
(см. н. т., № 88).
2764. См. рецензию Белинского на роман «Незаконнорожденный, или
Жизнь и смерть» (ИАН, т. I, № 100).
276б. В журнальном тексте: «изложении» (опечатка).
277 *. Курсив Белинского.;
• 278г. Текст, цитируемый по 3-й и 4-й страницам, дается в сильно сокра-
щенном виде. Курсив Белинского.
2782. Ср. статью Белинского о «Горе от ума» А. С. Грибоедова (ИАН,
т. III, № 130).
279г. «Какие-то два водевиля» —«Харьковский жених, или Дом на две
улицы», перев. с франц. Дмитрия Ленского, и «Катерина, или Золо-
той крестик», перев. с франц. П. С. Федорова.
2792. «Отеч. записки» 1840, т. X, № 6 (ценз. разр. 14/VI), отд. VI,
стр. 87—88. Без подписи.
2798. «Чистейшую нравственность», которую проповедовал Б. Федоров,
Белинский разоблачает в статье о «Герое нашего времени» Лермон-
това, напечатанной в том же номере «Отеч. записок» (см. н. т.,
стр. 263).
2794. Курсив в цитате — Белинского.
280х. В цитате слова в скобках, за исключением авторских ремарок,
и курсив — Белинского.
281х. В цитируемом тексте: «одной».
2812. «Литер, газета» 1840,10/VII, № 55, стлб. 1264—1268. Подпись: В. Б.
2831. М. С. Щепкин исполнял роль матроса в водевиле Соважа и Делюрье
«Матрос» в переводе Д. Шепелева. В статье «Александрийский
театр» Белинский так характеризует исполнение роли матроса
Щепкиным: «Кто видал Щепкина в маленькой роли матроса, в пьесе то-
635

го же имени (а кто не видал его в ней?), тот легко может составить себе-
идею о настоящем амплуа Щепкина. Это роли по преимуществу
мещанские, роли простых людей, но которые требуют не одного-
комического, но и глубокого патетического элемента в таланте ар-
тиста» (см. И АН, т. VIII).
2841. «Отеч. записки» 1840, т. XI, № 7 (ценз. разр. 14/VII). отд. VI,.
стр. 1—2. Без подписи.
2851. «Отеч. записки» 1840, т. XI, № 7 (ценз. разр. 14/VII), отд. VI,.
стр. 2—5. Без подписи.
2852. См. примеч. 232.
286 *. Белинский имеет в виду философскую систему Гегеля.
2891. «Отеч. записки» 1840, т. XI, № 7 (ценз. разр. 14/VII), отд. VI, стр. 16..
Без подписи.
2892. «Отеч. записки» 1840, т. XI, № 7 (ценз, разр, 14/VII), отд. VI,.
стр. 17—20. Без подписи.
2901. См. примеч. 1374.
2902. О переделке «Гамлета» Полевым см. н. т., № 21.
2908. Отрывки из всех трех частей трилогии А. А. Шаховского «Фин»
были напечатаны в «Русской Талии» (1825) и в «Драматическом
альбоме» (1825).
2904. «Перепельский» — псевдоним Н. А. Некрасова.
291 *. «Атаман Косолап» — историческая повесть Д. 10. Струйского.
2921. «Отеч. записки» 1840, т, XI, № 7 (ценз. разр. 14/VII), отд. VI,
стр. 26—28. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спири-
доновым (см. ПссБ, т. XII, стр. 241—244, примеч. 12).
2931. Белинский имеет в виду следующие неоднократно переиздавав-
шиеся на немецком языке пособия: Н. Leo. «Lehrbuch der Geschichte
des Mittelalters» (1830); H. Leo... «Lehrbuch der Universalgeschichte»
(1835); F. Rehm. «Handbuch der Geschichte des Mittelalters» (1820).
См. также ИАН, т. Ill, примеч. 9712.
295a. «Литер, газета» 1840, 31/VII, № 61, стлб. 1371—1376. Подпись: В. Б.
296*. На «Уголино» Н. А. Полевого^ Белинский написал рецензию,
напечатанную в «Моск. наблюдателе"» 1838, т. XVIII, кн. 1 (см. ИАН,
т. II, № 83). Белинский впоследствии характеризует «Уголино», как
неудачную «пародию» на «Ромео и Юлию» (см. рецензию Белинского
на «Елену Глинскую», ИАН, т. VI). Трагедией называл «Уголино»
Булгариы, водевилем же, переделанным с французского,— Белин-
ский.
2962. Намек как на идейную близость драм Полевого драматургии
Коцебу, так и на высокую оценку последнего автором «Солдатского
сердца». См., например, статью Н, А. Полевого: «Мои воспоминания
о русском театре и русской драматургии (письмо к Ф. В. Булгарину)»,
напечатанную в «Репертуаре русского театра» 1840, кн. 2, стр. 1—12.
636

:2968. Н. А. Коровкин — водевилист 40-х годов, автор бездарных, пош-
лых водевилей. В 1843 г. о водевиле Коровкина «Настенька» Белин-
ский дал убийственный отзыв (см. И АН, т. VII).
297 *. Цитата из поэмы Байрона «Шильонский узник» в переводе
В. А. Жуковского.
2991. «Отеч. записки» 1840, т. XI, № 8 (ценз. разр. около 15/VIII), отд. VI,
стр. 46—50. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спиридо-
новым (см. ПссБ, т. XII, стр. 244—249, примеч. 13).
3001. О «фризурной литературе» см. И АН, т. Ill, примеч. 828.
3041. «Отеч. записки» 1840, т. XII, № 9 (ценз. разр. 14/IX), отд. VI,
стр. 1—3. Без подписи.
В ПссБ рецензия на роман Вельтмана «Генерал Каломерос» ошибоч-
но помещена в конце V тома, рядом состатьями 1841 г. Рецензия эта
находится в прямой связи с рецензией Белинского на «Угол» Але-
ксандрова (Дуровой). В «Отеч. записках» эти рецензии помещены
рядом (см. «Отеч. записки» 1840, т. XII, № 9, отд. VI, стр. 1—3 и
3-4).
3051. Полное название романа Вельтмана: «Предки Каломероса.
Александр Филиппович Македонский». Белинским в 1836 г. была
написана рецензия на этот роман (см. ИАН, т. II, № 27).
306х/ Цитаты из романа Вельтмана приводятся Белинским с пропусками.
3081. «Отеч. записки» 1840, т. XII, № 9 (ценз. разр. 14/IX), отд. VI,
стр. 3—4. Без подписи.
'3091. «Отеч. записки» 1840, т. XII, № 9 (ценз. разр. 14/IX), отд. VI,
стр. 4—6. Без подписи.
3092. Статья Белинского «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова»
была напечатана в отделе «Критики» в «Отеч. записках» 1840, №11
(н. т., № 65).
3101. В статье «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова» Белинский
высказывает предположение, что автором «Очерка» был не генерал
О—й (О. Д. Ольшевский), а сам Давыдов (см. стр. 346 и примеч. 3461).
311 *. «Отеч. записки» 1840, т. XII, № 9 (ценз. разр. 14/IX), отд. VI,
стр. 6—7. Без подписи.
3112. «Стихотворения» Лермонтова вышли в свет в 1840 г. (ценз. разр.
13/VIII); здесь была напечатана впервые поэма «Мцыри», которую
критик разбирает подробно в статье «Стихотворения М. Лермонтова»
(см. н. т., № 86).
3118. Это обещание Белинскому выполнить не удалось.
3121. «Отеч. записки» 1840, т. XII, № 10 (ценз. разр. 14/Х), отд. VI,
стр. 49—51. Без подписи.
Автор «Семейства Холмских» — см. примеч. 1558.
3122. «тот» — «Библ. для чтения», «сей» — «Сын отечества», журнал,
составляющий исключение,— «Отеч. записки».
3128. Прибегая к выражениям: «китайский дух», «китайские нравы»,
«китаизм» и т. д. для характеристики реакционных явлений русской
637

жизни, Белинский имел в виду старый феодально-крепостнический
Китай с его исторической отсталостью, верховной властью импера-
тора и административным произволом реакционной чиновничьей
верхушки.
3131. Прибегая к вымышленному имени Дзун-Кин-Дзына (производное
от сукин сын), Белинский намекает на Бурачка и других сотрудников
«Маяка», которые за проповедью «морального духа» в литературе
скрывали свою моральную беспринципность и ненависть к свободе
мысли и прогрессу. Издатели «Маяка» поняли намек и пытались харак-
терным для них способом ответить на «обиду», нанесенную им Белин-
ским. В письме к Боткину от 25/Х 1840 г. Белинский сообщал: «За Дзун-
киндзына Корсаков и Бурачок подали и напечатали на „Отечествен-
ные записки" донос, но, кажется, дело обошлось ничем» (ИАН, т. XI).
Доносом, напечатанным «Маяком», явилась статья С. А. Бурачка
«Система философии „Отечественных записок"», ст. 1, помещенная в
IX части журнала за 1840 г. (глава 4, стр. 1—48 — ценз. разр.
октябрь 1840 г., без обозначения числа). Разбирая статьи Белин-
ского, Бурачок доказывал несовместимость теоретических положений
Белинского с религиозными догматами и таким образом пытался
вызвать правительственные репрессии против «Отеч. записок».
Кроме того, по поводу рецензии Белинского на книгу «Ольга. Быт
русских дворян» в «Маяке» была помещена специальная заметка
«Холостой заряд, не тронувший цели» (1840, ч. IX, глава 5, «Неора-
ма, смесь и разные известия», стр. 19). Заметка содержала резкие
выпады против Белинского.
^ЗДЗ2. «Плошка всемирного просвещения, вежливости и] учтивства»( —
пародийное название ультрареакционного журнала «Маяк», полное
заглавие которого в 1840—41 гг. было: «Маяк современного про-
свещения и образованности. Труды ученых и литераторов, русских
и иностранных».
3138. «Маяк» предавал анафеме и называл безнравственным «Героя
нашего времени» Лермонтова (статья С. А. Бурачка, «Маяк» 1840,
ч. IV, глава 4, статья. IV, стр. 210—219).
3134. В «растлении» литературы обвинял Жуковского и Пушкина Бу-
рачок в статье «Очерки из портфеля ученика натурного класса.
Тетрадь первая: Мещанин. Соч. А. Башуцкого...» («Маяк» 1840,
ч. IV, глава 4, статья IV, стр. 187—190). Б этой же статье произве-
дениям Жуковского и Пушкина противопоставлены романы Греча,
Степанова, Башуцкого и др.
313б. Белинский имеет в виду Бурачка.
3151. «Отеч. записки» 1840, т. XII, № 10 (ценз. разр. 14/Х), отд. VI,
стр. 51—54. Без подписи. .
3181. Цитата из стихотворения Лермонтова «Журналист, читатель и
писатель». У Лермонтова первая строка читается так: «И всё за-
чем?—чтоб вам сказать».
3191. «Отеч. записки» 1840, т. XII, N° 10 (ценз. разр. 14/Х), отд. VI,
стр. 54. Без подписи.
3192. Реакционная лубочная картина, направленная против реформа-
торской деятельности Петра I (см. «История русской литературы»,
1941, М.—Л., изд. АН СССР, т. III, стр. 155).
638

3198. «Отеч. записки» 1840, т. XII, № 10 (ценз. разр. 14/Х), отд. VI,
стр. 56—57. Без подписи.
3201. «Отеч. записки» 1840, т. XII, № 10 (ценз. разр. 14/Х), отд. VI,
стр. 57—60. Без подписи. *
3212. Речь идет о рецензии Белинского на «Солдатское сердце, или Би-
вуак в Саволаксе» Полевого, опубликованной в «Литер, газете»
1840 г., № 61, 31/VII (см. н. т., № 53).
321а. Здесь Белинский, несомненно, имеет в виду анонимно изданный
в 1787 г. русский перевод «Юлия Цезаря» Шекспира. Впервые критик
писал, об этом переводе в заметке «Русская литературная старина»
(см. ИАН, т. II, № 38). Ни в 1835, ни в 1840 г., как это видно из
настоящей рецензии, имя переводчика не было известно Белинскому.
В 1841 г. в статье «Журналистика» (ИАН, т. V) Белинский назы-
вает имя автора перевода — Н. М. Карамзина.
323г. Автор статьи — Ф. Мереей.
3241. «Отеч. записки» 1840, т. XII, № 10 (ценз. разр. 14/Х), отд. VII,
стр. 79—91. Без подписи.
325х. «Филатка и Мирошка» — водевиль П. Г. Григорьева 2-го. Полное
"> название водевиля: «Филатка и Мирошка соперники, или Четыре
жениха и одна невеста».
3252. «В некоторых периодических изданиях...» Белинский имеет в виду
объявление, напечатанное в «Северной пчеле» 1840, № 192, 27 августа,
в котором были названы авторы только двух пьес предстоящего бене-
фиса: Ф. А. Кони и В. М. Строев. Об авторе третьей пьесы: «Выжигин,
или Всем кум и брат, друг и сват», В. С. Межевиче, «Северная пчела»
писала в том же объявлении как о «литераторе, скрывающем свое
имя». Отрицательный отзыв о названной пьесе Межевича был напе-
чатан в «Литер, газете» 1840, № 75, 18 сентября.
3261. Перевод «Безыменного письма» был напечатан в «Сыне отечества»
за 1839 год (т. XI, № 10, стр. 77—154).
333*. Этот перевод был напечатан в «Сыне отечества» за 1838 год
(т. VIII—IX).
335х. Точное название романа: «Страждущая невинность, или Поросе-
нок в мешке», (М., 1831).
3361. Об употреблении Белинским терминов «Китай», «китайцы» см.
примеч. 312 3.
339х. «А. Ж.» — возможно, что псевдоним этот принадлежит А. А. Жанд-
ру (1789—1873), литературная деятельность которого состояла глав-
ным образом из драматических переводов с французского. О пользо-
вании А. А. Жандром псевдонимом А. Ж.- см. «Сын отечества» 1823,
№ 48, стр. 126; «Русск. биогр. словарь», т. VII, стр. 7.
3411. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, № И (ценз. разр. 14/XI), отд. V,
стр. 1—22. Без подписи.
3421т Речь идет о журнале «Библ. для чтения», в котором печатались
произведения перечисленных авторов и восторженные отзывы о них
(см.,например, «Библ. для чтения» 1834, т. I, отд. V, стр. 37; там
639

же, т. IV, отд. VI, стр. 21;тамже, т. V, отд. VI, стр. 8, 21; там же,
1837, т. XXIII, отд. 1, стр. 5—12 и стр. 135—144 и др.).
343х. Автор «Ивана Выжигина» (1829) — Ф. Булгарин; «Милорд англий-
ский» — соч. Матвея Комарова. Полное название: «Повесть о при-
ключении английского милорда Георга и о бранденбургской марк-
графине Фредерике-Луизе».
344х. Речь идет о романе Ф. Булгарина «Дмитрий Самозванец» (1830).
345 г. Точное название романа И. И. Лажечникова — «Последний Новик».
346*. Догадка Белинского верна: автором «Очерка» был сам Д. Давыдов,
о чем свидетельствует его письмо к П. А. Вяземскому от 7/ХП 1832 г.;
(см. «Старина и новизна», кн. 22,1917, стр. 53). Генерал О.Д.О—в —
Осип Данилович Ольшевский, генерал-лейтенант, командовавший
в 1804—1805 гг. полком, в котором служил Д. Давыдов.
3462. «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова», СПб., 1840, ч. 1,
стр. III.
3481. Из статьи «Встреча с великим Суворовым»,там же, ч. II, стр. 12—15.
350!. Там же, ч. И, стр. 17—23.
3511. О том, что это стихотворение является первым поэтическим опытом
Д. Давыдова, писал он сам в «Очерке...» (см. там же, ч. I, стр. IV).
3512. Там же, ч. I, стр. IV—V.
3518. Там же, ч. I, стр. V—VI.
3532. Точное название цитируемого стихотворения — «Гусарская испо-
ведь».
3532. Слово «затяжки» выделено Д. Давыдовым. Остальные курсивы в
этом стихотворении принадлежат Белинскому.
353s. У Д. Давыдова: «Бегу вас сборища...».
3541. Эта строка, как и следующая за ней через одну: «Где под подушками
потеет столько...», в рецензируемом издании сочинений Д. Давыдова
(1840 г.) отсутствует. Белинский цитирует их, очевидно, по изданию
сочинений Д. Давыдова 1832 года.
3542. Здесь Белинский имеет в виду прежде всего редактора «Маяка»
Бурачка. См. примеч. 3128 и 3131.
3551. Далее Белинский пропускает 4 строки, не обозначая пропуск
точками (см. «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова»,
СПб., 1840, ч. 1, «Бурцову», стр. 13).
3552. Следующие ниже строчки Белинский цитирует по изданию сочи-
нений Д. Давыдова 1832 года. В рецензируемом издании иначе:
Пусть... но чу! — гулять не время!
К коням брат, и ногу в стремя,
Саблю вон и в сечу! — Вот
Пир иной нам бог дает,
Пир задорней, удалее,
И шумней и веселее...
Нутка — кивер набекрень,
И ура! — Счастливый день!
640

356 *. Эта и следующая строки в издании сочинений Д. Давыдова 1840 года
отсутствуют. Очевидно, Белинский цитирует их по изданию 1832 года.
357г. Цитата из стихотворения «Песня старого гусара».
358х. Источник цитируемого отрывка не установлен.
3582. Из стихотворения «Песня».
3583. «Сочинения...», ч. 1, стр. XIII.
359*. «Ответ». Курсив Белинского.
3592. «В альбом»; в издании.сочинений Д. Давыдова 1840 года это сти-
хотворение отсутствует. Очевидно, Белинский цитирует его по изда-
нию 1832 года, где оно было напечатано впервые. Курсив Белинского.
3598. «Гусар».
3601. «Неужто думаете вы...».
3602. Из стихотворения «Товарищу 1812 года, на путь в армию». Обозна-
ченная строка у Д. Давыдова читается иначе: «И позабыв покой и
негу...».
361 *. «О пощади».
"3612. «В былые времена».
3621. У Д. Давыдова: «И таинственных связей!»
3622. В рецензируемых «Сочинениях» Д. Давыдова (1840 г.) следующие
далее заключительные строки стихотворения отсутствуют. Белин-
ский цитирует их по изданию 1832 г.
363 *. Из стихотворения «Душенька».
364 * Из стихотворения «Нет! полно пробегать».
364f. Из стихотворения «Возьмите меч».
3643. Речь идет о следующем примечании Д. Давыдова к стихотворению
«Договоры», при публикации его в «Библ. для чтения»: «Стихотво-
рение это,напечатанное в 1808 году в „Вестнике Европы", принято
было за элегию, тогда как оно, под личиною элегии, есть сатира на
старых холостяков, заключающих брачные союзы с молодыми и свет-
скими девушками. Вот почему он решился его переделать, исправить
и выдать в свет» («Библ. для чтения» 1837, т. XXIII, отд. I, стр. 148).
368 V Белинский с некоторыми изменениями цитирует отзыв о сочине-
ниях Д. Давыдова («Библ. для чтения» 1840, т. Ш, отд. VI, стр. 13).
3691. Речь идет, вероятно, о стихотворении Н. М. Языкова «Денису
Васильевичу Давыдову» (1835).
3692. Книга Д. Давыдова «Опыт теории партизанского действия» вышла
отдельным изданием в 1821 г.; в 1848 г. была включена в собрание
сочинений Д. Давыдова в изд. А. Смирдина.
3693. Об этом см. примеч. 346*.
3701. «Сочинения...», СПб., 1840, ч. I, стр. XIV—XV.
41 Белуиский, т. IV 641

371*. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, № 11 (ценз. разр. 14/XI), отд. VI,
стр. 1—6. Без подписи.
3712. См. примеч. 196е.
3713. Об этих двух поэтах Белинский говорит также в статье «Журна-
листика» (н. т., № 40).
3721. Белинский имеет в виду Гоголя. См. примеч. 1942
3722. Говоря об «ожесточенных и непримиримых врагах» Лермонтова,
Белинский имеет в виду в первую очередь Бурачка, который резко вы-
ступил в журнале «Маяк» против «Героя нашего времени». В част-
ности, Бурачок писал, что роман Лермонтова — «эстетическая и
психологическая нелепость», что «эта книга —отвратительно неснос-
на» («Маяк» 1840, ч. IV, гл.4, стр. 218).
3723. К людям, восхищавшимся талантом Лермонтова, относился прежде
всего сам Белинский. Он «видел, что начинающий поэт обна-
руживает громадные поэтические силы...,— писал И. И. Панаев,—
каждое новое его стихотворение в „Отечественных записках" приво-
дило Белинского в экстаз» (И. И. Панаев, «Литературные воспо-
минания», ГИХЛ, 1950, стр. 190—191). Действительно, прочитав
в «Отеч. записках» «Три пальмы» Лермонтова, Белинский писал
A. А. Краевскому 24/VIII 1839 г.: «Боже мой! Какой роскошный
талант! Право, в нем таится что-то великое» (ИАН, т. XI). В январе
1840 г. Белинский спрашивал о Лермонтове К. С. Аксакова: «Каков
его „Терек*4'? Дьявольский талант!» (ИАН, т. XI). А в письме к
B. П. Боткину 9 февраля того же года подчеркивал: «Чорт знает —
страшно сказать, а мне кажется, что в.этом юноше готовится третий
русский поэт и что Пушкин умер не без наследника» (ИАН, т. XI).
Под вторым русским поэтом Белинский подразумевал Гоголя.
3724. Против наличия большого количества «непонятных слов» в .статьях
Белинского еще в период работы его в «Моск. наблюдателе» выступал
Н. А. Полевой, издевавшийся над «интеллектуальным конкретизмом»,
«безусловным абсолютизмом», «призрачностью» и другими фило-
софскими терминами, которыми пользовался Белинский («Сын отечест-
ва» 1839, т. VII, № 2, отд. IV, «Лутопись русских журналов за 1839 год»,
стр. 99). Что же касается данного случая, то здесь, говоря о «записных
словесниках, теоретиках изящного и особенно сочинителях риторик»,
Белинский, имеет в виду прежде всего Н. И. Греча, который был
автором «Учебной книги русской словесности... с. присовокуплением
кратких правил риторики и пиитики и истории русской литературы»,
ч. I—IV, СПб., 1830, изд. 2-е. Именно Греч в «Литературном по-
яснении» по поводу одной из своих публичных лекций или «Чтений
о русском языке» отмечал, что «тяжелый, бестолковый, непонятный
язык некоторых статей в „Отечественных записках" есть странное
и в то же время грустное явление в нашей словесности». При этом
Греч ссылался на статью Белинского о Грибоедове, помещенную
в первой книжке «Отеч. записок» за 1840 г. (см. «Сев. пчелу» 1840,
№ 19, стр. 74—75). В ответ на это А. А. Краевский напечатал «Нечто
о декларации г-на Греча против „Отеч. записокв» в приложении к 8-й
книжке своего журнала за 1840 г. См. также примеч. 232.
373 *. Белинский имеет в виду Н. А. Полевого, журнал которого «Моск.
телеграф» был запрещен в 1834 г. После этого Н. А. Полевой стал,
по словам А. И. Герцена, «покорным и льстивым. Печально было
смотреть на этого смелого борца..., пошедшего на сделки со сводми
642

врагами, как только прекратили его журнал. Печально было слы-
шать фамилию Полевого рядом с фамилиями Греча и Булгарина»
(ПссГ, т. VI, стр. 368—369). См. также примеч. 171 и 604.
373а. Имеется в виду Сенковский, который в рецензии на «Сочинения
в стихах и прозе Дениса Давыдова» писал: «Вообще то, чего не стоит
говорить, надобно говорить стихами... и стараться спустить с рук
с рифмами: многие, для рифмы, купят мысль, которой иначе не взяли
бы и даром. Хорошие, дельные мысли, напротив, можно очень выгодно
сбывать в натуре, т. е. в прозе. Большая часть писателей... суют
без разбора дельные мысли свои в стихи, пустые в прозу, и оттого
и проза и стихи их выходят плохие» («Библ. для чтения» 1840, т. XLI,
отд. VI, стр. 13).
373а. Намек на Фаддея Булгарина.
3734. Говоря о «знаменитой афише», Белинский имеет в виду, очевидно,
статьи Булгарина в «Сев. пчеле», в которых он превозносил Поле-
вого. См. примеч. 1332.
373А Цитата из сатиры А. Ф. Воейкова «Дом сумасшедших», известной
в ряде редакций, из которых первая относится к 1814 г. В ней были
изображены писатели, журналисты и государственные деятели 1810—
1830-х годов. Это произведение, появившееся в печати впервые только
в 1857 г., было широко распространено в списках. Именем Бутусова
Воейков называет бездарного поэта-шишковиста П. И. Голенищева-
Кутузова, неоднократно выступавшего с доносами на Карамзина
и сообщавшего, что произведения этого писателя «исполнены вольно-
думческого и якобинского яда». Строки о клеветнике Кутузове,
ввиду их типичности, Белинский нашел возможным применить к вра-
гам Лермонтова.
373е. Белинский имеет в виду Ф. Булгарина, который в № 246 «Северной
пчелы» за 1840 год выступил с хвалебным фельетоном о «Герое нашего
времени». Общественное мнение считало, что Булгарин выступил" с на-
званной статьей не по собственному желанию и инициативе, а как
лицо, заинтересованное в этой статье материально. См. П. Марть-
янов. «Новые сведения о М.Ю. Лермонтове»—«Исторический вестник»
1892, кн. И, стр. 387, а также «Краткий очерк книжной торговли
и издательской деятельности Глазуновых за сто лет (1782—1882)»
(СПб., 1883, стр. 71—72). Ниже — намек на содержащийся в назван-
ной статье Булгарина выпад против «Отеч. записок».
3737. О том, что газета Булгарина не раз заимствовала суждения «Отеч.
записок», Белинский писал и позже, например, в рецензии на «Сочи-
нения Державина», где он отмечал: «„Сев. пчела" берет наше мнение
еще на веру, слепо, не дождавшись наших доказательств» («Отеч.
записки» 1843, т. XXVI, № 1, отд. VI, стр. 3; ИАН, т. VI).
3741. В рецензии на «Одесский альманах на 1840 год» Белинский, давая
характеристику современной поэзии, в числе немногих «действующих»
поэтов называл Клюшникова, подписывавшего свои стихотворения
буквою -0-(«Отеч. записки» 1840, т. IX, № 4,отд. VI, стр. 10;н. т., № 15).
Эта рецензия вызвала нападки со стороны «Сына отечества», который
выступил со статьей «Несколько слов касательно приговора русским
поэтам и прозаикам в „Отечественных записках"» (см. «Сын отече-
ства» 1840, т. II, кн. 3). Анонимный автор ее (Н. Полевой) спрашивал:
«Где можем мы отыскать и увидеть труды, по которым поступил
в число великих поэтов г-н Красов, а особливо г-н—9—?» (стр. 670).
643
41*

Белинский отвечал на это в статье «Журналистика», опубликован-
ной в «Литер, газете», 1840, № 43 (н. т., № 40). Нападки со стороны
«Сына отечества» он имеет в виду и в данном случае.
374а. Намек на «Сев. пчелу».
3751. Цитата из «Горя от ума» (д. III, явл. 3). У Грибоедова: «Не должно
сметь свое суждение иметь».
376х. Эти строки Белинского направлены против вдохновителей реак-
ционной и продажной журналистики — Булгарина и Греча. Послед-
ний в «Сыне отечества» (1831, т. 21, № XXVII, стр. 68) писал, что
Булгарин не нуждается в оправдании и защите, так как у него «в од-
ном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецен-
зентов». Эти слова Греча послужили поводом для написания Пуш-
киным его памфлета «Несколько слов о мизинце г-на Булгарина, и
о прочем», и благодаря Пушкину стали общеизвестными.
376 е. Об употреблении Белинским терминов «китайцы», «китаизм»
и т. п. см. примеч. 3128 и 4891.
376*. В приведенном отрывке недостает двух стихов, изъятых по тре-
бованию цензуры из текста «Мцыри», опубликованного в «Стихо-
творениях М. Лермонтова», СПб., 1840, а именно: у Лермонтова
после стиха: «Узнать, прекрасна ли земля» — было:
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
378 *. Свое обещание «поговорить в особой статье» о стихотворениях
Лермонтова Белинский выполнил через полтора месяца (см. н. т.,
№ 86).
378*. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, N° И (ценз, разр. 14/XI),. отд. VI,
стр. 6—8. Без подписи.
3788. Особой статьи, посвященной Ломоносову, Белинский не написал,
однако к вопросу о роли и значении Ломоносова он обращался неод-
нократно. См., например, статьи: «Русская литература в 1841 году»
(ИАН, т. V); «Сочинения Державина» (ИАН, т. VI); «Сочинения
Александра Пушкина», статья первая (ИАН, т. VII); «Взгляд на
русскую литературу 1846 года» (ИАН, т. X).
380*. Курсив Белинского.
380а. Белинский цитирует «Надпись 19» («Собрание сочинений Михаила
Васильевича Ломоносова», СПб., 1840, ч. I, стр. 337). Курсив Бе-
линского.
3808. В академическом издании сочинений М. В. Ломоносова (т. II, СПб.,
1893) стихотворение напечатано без заглавия (стр. 289). В оглавлении
оно обозначено: «Шуточные стихи И. И. Шувалову». Курсив Белин-
ского.
380*. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, № 11 (ценз. разр. 14/XI), отд. VI,
стр. 8. Без подписи.
381 *. Статья о «Песнях русского народа, изданных И. Сахаровым», при-
надлежит М. Н. Каткову; напечатана в «Отеч. записках» 1839,
т. IV, ■№№ 6 и 7, стд. VI, стр. 1—92.
644

381 2. В 1841 г. в «Отеч. записках» напечатаны четыре статьи Белинского
о «Древних русских стихотворениях, собранных Киршею Данило-
вым» (см. ИАН, т. V).
3821. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, № И (ценз. разр. 14/XI), отд. VI,
стр. 8—10. Без подписи.
3822. Речь идет о рецензиях Белинского на повести Александрова (Дуро-
вой) «Угол» и «Ярчук, собака-духовидец» (см. н. т.,№№ 56 и 60).
3831. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, № И (ценз. разр. 14/XI), отд. VI,
стр. 10—12. Без подписи.
386*. «Пчелка» — ироническое название газеты «Северная пчела».
3871. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, № И (ценз. разр. 14/XI), отд. VI,
стр. 12—13. Без подписи.
3872. См. н. т., № 70.
3881. Муррей, Джон (1778—1843) — лондонский издатель. Лавока —
французский издатель и книгопродавец, известный своей предпри-
имчивостью. См. ИАН, т. I, стр. 128 и примеч. 1282.
3882. См. ИАН, т. III, примеч. 823.
3888. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, № И (ценз. разр. 14/XI), отд. VI,
стр. 27. Без подписи.
3892. Курсив везде, за исключением эпиграфа, принадлежит Белинскому.
3892. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, № И (ценз. разр. 14/XI), отд. VII,
стр. 47—54. Без подписи.
3911. Речь идет об игре П. С. Мочалова. Еще 9/Х 1829 г. в письме
к родителям Белинский писал: «Я был четыре раза в театре... Видел
в ролях Отелло и Карла Моора знаменитого Мочалова, первого,
лучшего трагического московского актера, единственного сопер-
ника Каратыгина. Гений мой слишком слао, слишком ничтожен, не-
достаточен, чтобы достойно описать игру сего неподражаемого
актера, сего необыкновенного гения, сего великого артиста драмати-
ческого искусства» (см. ИАН, т. XI).
3921. Белинский здесь осуждает свое недавнее примирение с «разумной
действительностью».
394*. «Л. Л.» — псевдоним В. С. Межевича.
3951. Белинский имеет в виду «Сев. пчелу»; в этой газете Булгарин за
взятки расхваливал разные товары.
3961. Водевиль Н. И. Филимонова.
3981. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, № 12 (ценз. разр. 14/ХП), отд. VI,
стр. 39—40. Без подписи.
3991. В «Отеч. записках» за 1839 г., т. IV, №№ 6 и 7, отд. III, стр. 5—
73 и 144—206, была напечатана первая часть повеети Основья-
ненко «Пан Халявский», которая в свою очередь разделена на две
части.
3992. На книжке Основьяиенко «Пан Халявский» значится 1840 г.
645

4001. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, № 12 (ценз. разр. 14/ХП), отд VI,
стр. 44—47. Без подписи.
4002. См. примеч. 394*.
401х. Белинский имеет в виду свою статью «Русский театр в Петербурге»,
в которой он писал и о «Петербургских квартирах» (см. н. т., стр. 328—
331).
4012. Четвертый акт «Петербургских квартир» Кони направлен против
Булгарина.
405х. Имеется в виду Н. В. Кукольник.
4052. Курсив в цитатах принадлежит Белинскому.
4061. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, № 12 (ценз, разр, 14/ХП), отд. VI,
стр. 59. Без подписи.
4062. Под заглавием «Пушкин» в сборнике был напечатан отрывок из
статьи Н. В. Гоголя «Несколько слов о Пушкине».
407х. «Отеч. записки» 1840, т. XIII, № 12 (ценз. разр. около 14/ХП), отд.
VI, стр. 59—60. Без подписи.
Белинский вел систематическую борьбу с пережитками класси-
цизма в теории словесности. Он придавал большое значение крити-
ке учебных руководств, подобных «Общей реторике» Кошанского
(см. письма Белинского к В. П. Боткину от 1/III 1841 г., ИАН,
т. XII).
Учебникам Н. Кошанского посвящено несколько рецензий Белин-
ского: «Общая реторика, изд. шестое» (ИАН, т. III); «Общая рето-
рика, изд. седьмое» (ИАН, т. VI); «Общая реторика, изд. девя-
тое» (ИАН, т. VIII); «Частная реторика, изд. шестое» (ИАН, т. IX).
4081. «Отеч. записки» 1841,т.XIV, № 1 (ценз. разр. 1/1), отд. V, стр. 2—34.
Без подписи.
4082. Цитата из «Евгения Онегина» (гл. 6, строфа XLVI) А. С. Пушкина.
4083. Цитата из стихотворения М. 10. Лермонтова «Дума».
4084. Обозрения литературы получили широкое распространение в
русской журналистике 20-х и начала 30-х годов прошлого столетия.
Первым своим обозрением литературы Белинский считал «Лите-
ратурные мечтания»,напечатанные в «Молве» в 1834 г. К обозрениям
следует отнести и статью Белинского 1836 г. «Ничто о ничем, или
Отчет г-ну издателю „Телескопа" за последнее полугодие (1835) рус-
ской литературы».
С 1841 г. релинский начал давать подробные годичные обзоры
русской литературы, в которых он не только подводил итоги раз-
вития литературы за год, но и развивал свои философские, эстетиче-
ские и литературно-критические взгляды.
Статья «Русская литература в 1840 году» представляет большой
интерес наметившимся в ней переходом Белинского от «прими-
рения с разумной действительностью» на позиции революционного
демократизма.
409х. Белинский имеет в виду «Историю русского народа» Н. А. Поле-
вого. См. также примеч. 13х.
646

4092. Речь идет об И. И. Лажечникове, А. Ф. Вельтмане, М. Н. Загос-
кине и В. А. Ушакове.
409*. Белинский имеет в виду стихи В. Г. Бенедиктова.
4102. Жалобы на настоящее, похвалы прошедшему слышались со страниц
«Сына отечества» и «Сев. пчелы». Особенно упорно твердили об упадке
современной литературы в «Сыне отечества» (см. «Очерки русской
литературы за 1838 и 1839 гг.», «Сын отечества» 1839, тт. VII,
VIII и IX).
4111. Этот вопрос был поставлен Белинским в «Литературных мечтаниях»
(1834).
413*. Под «другими» Белинский подразумевает Полевого, под «иными»—
Булгарина.
4132. Измененная цитата из «Родословной моего героя» Пушкина, напе-
чатанной в «Современнике» 1836, т. III.
414г. Белинский имеет в виду статью Н. А. Полевого о Державине в его
«Очерках русской литературы».
4142. Статья, на которую ссылается здесь Белинский, принадлежит
М Н. Каткову.
4151. Впоследствии Белинский изменил свой взгляд на сатиры Кантемира
(см. ИАН, т. VIII, статья «Кантемир»),
4152. Намек на Н. А. Полевого, который в рецензии на 2-е издание
«Ледяного дома» ставил Лажечникову в вину принижение образа
Тредиаковского («Сын отечества» 1838, т. V, № 10, отд. IV,
стр. 69—70).
4171. Белинский имеет в виду В. А. Жуковского.
422х. Исправлено по цитируемому тексту. В «Отеч. записках»: «Лик
роскоши» (опечатка).
4222. У Державина: «а духа нет».
4261. См. примеч. 3861.
4262 Речь идет о «Библ. для чтения».
428х. Речь идет о «Моск. телеграфе», запрещенном в 1834 г.
429г. «Известный в журнальном мире драматист»— Н. А. Полевой, о дра-
мах которого Белинский отзывался отрицательно.
4292. Под NN. Белинский подразумевает В. Г. Бенедиктова; выше Жу-
ковского и Пушкина ставил Бенедиктова Шевырев (см. «Моск.
наблюдатель» 1834, кн. 1).
4293. Речь идет об О. И. Сенковском.
4294. Речь идет о Н. А. Полевом. По этому поводу Белинский писал:
«Не господин лп Полевой первый приветствовал Пушкина первым
и великим русским поэтом,— и не он ли теперь, один из всех журна-
листов, не понимает одного из самых колоссальных его произведе-
ний—„Каменного гостя"?» (см. ИАН, т? III, стр. 175, 177 и при-
меч. 1752).
647

4301. Белинский имеет в виду рецензию Н. А. Полевого на комедию
М. Н. Загоскина «Недовольные», напечатанную в 1836 г. в «Библ.
для чтения», в которой «Горю от ума» Грибоедова была дана отрица-
тельная оценка (см. статью «Горе от ума», И АН, т. III, № 130).
4302. Намек на О. И. Сенковского. См. примеч. 3732.
4308. Речь идет о С. П. Шевыреве.
4304. Белинский имеет в виду отзыв Булгарина о драме Н. А. Полевого,
напечатанный в «Сев. пчеле» 1839, №№ 46—48.
4306. Намек на Булгарина. Выбойкины, Пройдохины — персонажи из
романов Булгарина. Тряпичкин — персонаж из «Ревизора» Гоголя;
Задарин — персонаж из водевиля Ф. А. Кони «Петербургские квар-
тиры». В образе продажного журналиста Задарина Кони изобразил
Булгарина.
430е. А. В. Кольцов.
4307. Н. Ф. Кошанский.
4308. М. П. Розберг, профессор Дер1 тского университета (см. рецензию
Белинского на книгу Розберга «С развитии изящного в искусствах
и особенно в словесности», И АН, т. III, № 103)
431х. Цитата из иоэмы Пушкина «Братья-разбойники».
432х. Белинский имеет в виду А. С. Пушкина.
433х. «Сочинитель» — Булгарин; «денег малую толику» — измененная
цитата из басни И. И. Дмитриева «Лиса-проповедница». У Дмит-
риева: «Индеек... малую толику».
4341. Имеется в виду Булгарин, написавший пять романов, и Греч,
написавший два.
4342. «Милорд английский» — лубочная повесть Матвея Комарова. См."
н. т., примеч. 3431.
4343. Речь идет о Н. А. Полевом.
4344. Цитата из1 стихотворения М. Ю. Лермонтова «Журналист, читатель
и писатель».
434?. «Плак}гн Горюнов» — псевдоним В. Ф. Одоевского.
434е. Измененная цитата из первого наброска незаконченного произве-
дения А. С. Пушкина «Гости съезжались на дачу», впервые опубли
кованного (под названием «Одна глава из неоконченного романа»)
в сборнике «Сто русских литераторов» (СПб., 1839, т. I, стр. 90).
У Пушкина: «Все стараются быть ничтожными со вкусом и приличием».
435х. Белинский имеет здесь в виду, вероятно, поэзию А. И. Полежаева.
4352. О собственной литературно-критической деятельности Белинский
высказывался в подобном же роде и в своих письмах. Так, в письме
к В. П. Боткину от 14/1II 1840 г. он писал: «Умру на журнале и в
гроб велю положить под голову книжку „Отечественных записок".
Я литератор — говорю это с болезненным и вместе с радостным и
гордым убеждением. Литературе расейской моя жизнь и моя кровь»
(ИАН, т. XI).
648

4371. Речь идет о Н. А. Полевом.
4372. Обвинение в обилии философских терминов^ в статьях «Отеч. за-
писок» было излюбленной темой реакционной печати. Об этом см.
примеч. 23а и 3724.
4401. В «Отеч. записках» опечатка: светский.
4402. Имеется 'в виду «Библ. для чтения».
4411Л См. примеч. 1374. «Досужий «любимец публики"» — В. С. Межевич.
4412. В «Сыне отечества» (1840, т. II, № 3, разд. 1, стр. 5—10, 245—251)
были напечатаны следующие произведения А. С. Пушкина: «Сказка
о купце Кузьме Остолопе и работнике его Балде», «К Жуковскому»
и «Гораций».
«Гр-ня Р-на» — графиня Е. П. Ростопчина.
4414. «А. Н.» — псевдоним П. Н. Кудрявцева.
4415. Роман Фенимора Купера «Путеводитель в пустыне, или Озеро-море»
напечатан в «Отеч. записках» 1840, т. XI—XII, №№ 7—8, отд. III.
Перевод принадлежит М. Н. Каткову и М. А. Языкову. Кроме того,
принимал участие в переводе и И. И. Панаев.
442г. Повесть Гофмана «Мейстер Фло» («Повелитель блох») переведена
Н. X. Кетчером.
4422. Перевод В. П. Боткина.
4423. Статья чешского ученого Яна Коллара, перевод М. П. (Погодина.
4424. Статьи Белинского (т. III, № 130, и н. т., №№ 7 и 12).
4426. Статья М. Н. Каткова.
442е. Две последние статьи — Белинского (н. т., №№ 23 и 42).
4427. Статья] М. Н. Каткова.
4428. Статья. Белинского (н. т., № 65).
443х. О «Петербургских квартирах» Ф. А. Кони см. в н. т.,'стр. 328—331.
4432. Драма Шекспира «Ромео и Юлия» напечатана в «Пантеоне рус-
ского и всех европейских театров» 1841, ч. I, № 1, стр. 1—64. Пе-
ревод М. Н. Каткова.
444г. Цитата из стихотворения Карамзина «Опытная Соломонова муд-
рость».
445*. Об отношении Белинского к «Москвитянину» см. в ИАН, т. VI,
примеч. к статье «Ответ Москвитянину».
445а. Белинский имеет в виду А. Н. Бородина (1813—1865). Кроме
«Цимбелина», другие произведения Шекспира, переведенные Бо-
родиным, в печати неизвестны. Из переводов с английского языка
Бородину принадлежат: «Манфред» Байрона («Пантеон» 1841, № 2),
шесть стихотворений Томаса Мура («Сын отечества» 1848, № 5, 9;
1849, № 3) и одно стихотворение Шелли («Сын отечества» 1849, № 3).
649

448f. «Отеч. записки» 1841, т. XIV, № 1 (ценз. разр. 1/1), отд. VI, стр. 1—8.
Без подписи.
4482. Белинский имеет в виду следующие три издания: альманах «Утрен-
няя заря» на 1841 год, «Путеводитель в пустыне, или Озеро-море»
Купера и «Бурю» Шекспира.
449г. В альманахе «Утренняя заря» на 1841 год были напечатаны следую-
щие стихотворения П. А. Вяземского: «Петербургская ночь»,
«Смерть жатву жизни косит, косит» и «Утро на Волге».
454х. «Петриада» — реакционно-монархическая поэма А. Н. Грузинцева.
458 *. «Отеч. записки» 1841, т. XIV, № 1 (ценз. разр. 1/1), отд. VI/стр. 8—9.
Без подписи.
459г. Особой статьи Белинский не написал, но подробно разобрал «Путе-
водитель...» в статье «Разделение поэзии на роды и виды» (см. И АН,
т. V).
460г. «Отеч. записки» 1841, т. XIV, № 1 (ценз. разр. 1/1), отд. VI, стр. И—
13. Без подписи.
4602. См. рецензию Белинского на десятую и одиннадцатую книжки
«Репертуара» и девятую и десятую книжки «Пантеона» за 1840 год
(н. т., № 75).
4603. Неточная цитата из басни И. А. Крылова «Ларчик».
4611. «Торжество добродетели» — драматический очерк П. Н. Меньши-
кова; «Благородные люди»— комедия П. Н. Меньшикова; «Велиза-
рий»—драма Эдуарда Шенка в переводе П. Г. Ободовского; «Буря»—
драма Шекспира в переводе М. Гамазова; «Цимбелин» — драма
Шекспира в переводе А. Н. Бородина; «Двадцать четвертое февра-
ля» — драма Захария Вернера в переводе А. Н. Струговщикова;
«Нормен, морской капитан, или Родовое право»— драма Бульвера
Литтона в переводе А. В. Горкавенко.
462г. Речь идет о В. С. Межевиче. Белинский имеет в виду его статью
«Русский театр в Петербурге и Москве», напечатанную в № И «Ре-
пертуара русского театра» 1840 г. Статья Межевича в «Репертуаре»
подписана псевдонимом «Л. Л.» (см. в н. т. рецензию Белинского на
десятую и одиннадцатую книжки «Репертуара» и девятую и десятую
«Пантеона» за 1840 год).
4631. Курсив в цитате — Белинского.
4632. См. примеч. 4452.
4633. Именем «мандаринов» Белинский наделяет издателей реакцион-
ного журнала «Маяк». См. также примеч. 3128.
4641.! «Отеч. записки» 1841, т. XIV, № 1 (ценз. разр. 1/1), отд. VI,
стр. 13—17. Без подписи.
465*. Слова в цитате: «то», «оттого», «это», «там» выделены курсивом
Белинским, в остальных случаях курсив принадлежит автору.
4661. Речь идет о В. А. Жуковском.
650

467г. Цитата из басни И. А. Крылова «Музыканты»; у Крылова: «Они
немножечко дерут».
4691. «Отеч. записки» 1841,т. XIV, № 1 (ценз. разр. 1/1), отд. VI, стр. 29—
30. Без подписи. <
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С.''Спиридо-
новым (см. ПссБ, т. XII, стр. 250—251, примеч. 15).
4701. «Отеч. записки» 1841,т. XIV, N° 1 (ценз. разр. 1/1), отд. VI, стр. 30—
31. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спири-
доновым (см. ПссБ, т. XII, стр. 251—252, примеч. 16).
4712. Белинский имел тут в виду книгу Ламе-Флёри по древней история,
которую он еще в 1838 г. раскритиковал^ как «плохую компиляцию,
без всякой жизни, мысли и внутренней связи..., беспощадно начи-
ненную плоскиминпавственными сентенциями» (ИАН, т. II,стр. 476).
4712. «Отеч. записки» 1841, т. XIV, № 1 (ценз. разр. 1/1), отд. VII,
стр. 54—59. Без подписи.
Настоящая хроника состоит из большого отзыва об «Александре
Македонском» и пяти мелких отзывов о разных пьесах. В СсБ, а
затем и в ПссБ вошел только отзыв об «Александре Македонском».
Остальные пять отзывов даже не указаны в списках мелких произ-
ведений Белинского, не включенных в собрание его сочинений «по
своей незначительности». Принадлежность их Белинскому установ-
лена В. С. Спиридоновым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 59—61, примеч.
1104).
478х. За три месяца до настоящей рецензии Белинский дал отрицатель-
ный отзыв о «Первом действии комедии л Новый Недоросль"» С ILJELaB-
роцкого (см.н.т.,стр.334—336).Наэтот отзыв Белинского С. Н. Нав-
роцкий дал ответ в «Сев. пчеле» (1840, № 245), в котором заявил, что
Белинский «раскритиковал» его за то, что он изобразил его в лице
Кутейкина в «Новом Недоросле» и раньше высмеял в «Письмах
бронницкого помещика» («Маяк» 1840, т. VII). В этом ответе Нав-
роцкий в шутку назвал себя «кандидатом в гении».
4791. «Отеч. записки» 1841, т. XIV, № 2 (ценз. разр. 1/1), отд. V,
стр. 35—80. Без подписи.
Статья написана в связи с выходом в свет «Стихотворений М. Лер-
монтова», СПб., 1840. Критические отзывы на этот сборник в сущест-
венной части были повторением тех суждений, которые высказы-
вались по поводу «Героя нашего времени» (см. примеч. 1931). Об-
щий тон статей по отношению к поэту был, однако, более благоже-
лательным. Так, если Бурачок считал, что основное направление сти
хотворений Лермонтова так же ложно, как и направление «Героя
нашего времени» (см. «Маяк» 1840, ч. XII, гл. IV, стр. 149—171), то
несколько иного мнения придерживались Никитенко («Сын отече-
ства» 1841 т. 1, № 1, стр. 3—13)иШевырев («Москвитянин» 1841,
ч. II, № 4, стр. 525—540). Резкую разницу между романом и
«Стихотворениями» Лермонтова усматривал Греч, подчеркнувший,
что «образ мнений и чувствований Героя нашего времени отнюдь не
принадлежит поэту, пламенному, умному, разнообразному, бла-
городному» («Русский вестник» 1841, кн. I, стр. 234). Развязным
тоном отличалась статья Сенковского, хвалившего сборник («Библ.
для чтения» 1840, т. XLIII, отд. VI, стр. 1—И). В противополож-
ность отзывам критиков4реакционного направления, статья Белин-
651

ского отличалась теоретической глубиной и принципиальностью. До
этой статьи Белинским была написана рецензия на сборник («Отеч. за-
писки» 1840, т. XIII, № И, отд. VI, стр. 1—6). Ценным дополнением
к статье и рецензии являются высказывания Белинского об отдель-
ных стихотворениях Лермонтова в письмах его: к А. А. Краевскому
от 24/VIII 1839 г.; Н. В. Станкевичу от 29/IX — 8/Х 1839 г.;
К. С. Аксакову от 10/11840 г.; В. П. Боткину от 9/11,1/Ш, 16/IV, 16/V,
13/V1 1840 г.; 1/Ш, 13/Ш, 28/VI 1841 г.; 17/Ш 1842 г., 6/Ц 1843 г,
В данной статье Белинский обосновывает понятие «субъективности»,
которое означало у него способность художника откликаться на
общественные вопросы своего времени. Исходя из этого, он особен-
но высоко оценивал обличительную гражданскую лирику Лермон-
това, получившую резкое осуждение со стороны реакционных кри-
тиков. Идею отрицания, свойственную поэзии Лермонтова, Белин-
ский истолковывал как идею утверждения и созидания жизни. Статья
Белинского была значительным шагом вперед по сравнению с его же
статьей о «Герое нашего времени», так как, анализируя поэзию Лер-
монтова, он впервые оценил ее исторически, конкретно показал пре-
емственность между Лермонтовым и Пушкиным.
4792. Цчтата из стихотворения Д. В. Веневитинова «Я чувствую, во мне
горит».
482 2. В «Отеч. записках» слова «низкой» нет; исправлено по цитируемому
тексту.
4822. Цитата из'стихотворения', Пушкина «Чернь» («Поэт и толпа»),
484х. Цитата из стихотворения Лермонтова «Не верь себе»; первая строка
у Лермонтова читается так: «В нем признака небес напрасно не ищи».
Это стихотворение поразило Белинского «глубокостью своего содер-
жания и могучестью формы» (ИАН, т. III, стр. 190).
4842. Ср. у Пушкина в стихотворении «Пророк»:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольнеп лозы прозябанье.
485*. Строфы 1 и 4—7 думы Кольцова «Лес» (см. «Отеч. записки» 1840,
т. XIII, № И, отд. III, стр. 114). У Кольцова: «Ужели в нем
дух вечной жизни».!
4861. Цитата из поэмы Лермонтова «Демон», впервые опубликованной
в 1856 г., приведена не совсем точно — по списку, сделанному рукой
Белинского (см. М. Ю. Лермонтов. Сочинения, т. II. М., 1891,
стр. 211). У Лермонтова последняя строка: «Как взор грузинки
молодой...».
487х. Цитата из стихотворения; Пушкина «Алексееву».
4872. Ср. у Пушкина в «Элегии» (1830):
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать,
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья.
4881. Цитата! из «Фауста» Гёте в переводе Эдуарда Губера. СПб., 1838,
стр. 77.
652

4882. Цитата из стихотворения Баратынского «На смерть Гёте».
4891.' Употребляя слово «китаизм», Белинский намекал на идеологов
«Москвитянина» и вдохновителей славянофильского учения. См.
также примеч. 3128. *
4892. Выражение; «квасной патриотизм» было употреблено П. А. Вязем-
ским в 1827 г. в «Письме из Парижа в Москву к С. Д. Полторацкому»
за подписью Г. Р. К. в связи с книгой Ancelo«Six mois en Russie».
Вяземский писал: «Многие признают за патриотизм безусловную
похвалу всему, что свое. Тюрго называл это лакейским патриотиз-
мом, du patriotisme d'antichambre. У нас его можно бы назвать квас-
ным патриотизмом» («Моск. телеграф» 1827, ч. XV, № И, стр. 232;
П. А. В я з е м с к и й. Полное собрание сочинений, т. I, СПб., 1878,
стр. 244).
Роман Джемса Мориера «Похождение Мирзы Хаджи-Бабы Исфага-
ни в Персии и Турции, или Персидский Жиль Блаз» был издан в
переводе Сенковского в 1831 г. (четыре части). В рецензии на вто-
рое издание его (1845, см. ИАН, т. IX) Белинский отмечал, что
«главную же и высшую добродетель восточного человека составляет,
без сомнения, особенность его патриотизма», подчеркивал, что «в
этом отношении... отрывок из „Мирзы Хаджи-Бабы Исфагани" пред-
ставляет собой великолепную картину восточного патриотизма»,
489 s. Неточная цитата из «Объявления сыну моему» Петра I; было напе-
чатано в «Моск. вестнике» 1829 г. (ч. V, стр. 15).
493х. Формула «не всё то действительно, что есть в действительности»
свидетельствует о возникновении у Белинского критического отно-
шения к «примирительным» настроениям и становлении его револю-
ционно-демократических взглядов. Уже в ранее написанной статье
о «Горе от ума» (1840) Белинский признал, что не всякая действитель-
ность разумна и что существует еще «призрачная» действительность,
противоречащая разумному сознанию (см. ИАН, т. III, стр.
436—439).
494х. Слово «таинник» Белинский употребляет в значении наперсник,
доверенный.
4942. Цитата из стихотворения Пушкина «Разговор книгопродавца
с поэтом»
495х. Стихотворение Пушкина «Эхо».
495*. Цитата из «Фауста» Гёте в вольном переводе Веневитинова (см.
«Монолог Фауста». Сочинения Д. В. Веневитинова, ч. I, M., 1829,
стр. 127). У Веневитинова: «Дар чувствовать ее ^дал силу на-
слажденья».
495*. Шевырев приводит цитату из «Теогонии» Гесиода, стр. 120 и 122.
496х. Цитата из стихотворения Веневитинова «Поэт».
496*. Стихотворение Пушкина «Поэт».
4968. Буквально то же самое говорит Белинский в статье о «Горе от ума»
указывая, что «поэзия не имеет цели вне себя — она сама себе цель»
653

(«Отеч. записки» 1840, т. VIII, № 1, отд. V, стр. 11; ИАН, т. III,
стр. 431) и в статье «Менцель, критик Гёте» («Отеч. записки»
1840, т. VIII, № 1, отд. II, стр. 39; ИАН, т. III,стр. 397). Это дань
взглядам, характерным для первого периода литературной ^дея-
тельности Белинского.
4У71. Ср. у Пушкина в стихотворении «Чернь» («Поэт и толпа»): «Мы
сердцем хладные скопцы»*
497 2. Слово «дилетант» у Белинского означает страстный любитель
искусства.
498 х. Шевырев цитирует отрывок из диалога «Федр» Платона,
4982. Мысль о том, что поэт не может подчинить свое вдохновенье разным
«текущим потребностям», высказывалась Белинским и ранее (см.
ИАН, т. III, стр. 402). Скоро, однако, эти ошибочные взгляды им
были преодолены.
4991.\ Цитата из стихотворения Пушкина «Чернь» («Поэт и толпа»).
500*. Как эта, так и следующая за ней цитаты, приведенные Шевыревым,
взяты из диалога «Ион»,
5021. Стихотворение Н. М. Языкова «Поэт» («Искать ли славного венца»)
было опубликовано в «Моск. телеграфе» 1826, ч. VIII, № 7, стр. 81—
82. «Поэт» Пушкина впервые появился в «Моск. вестнике» 1827,
ч. 6, № 23, стр. 255-256.
5022. Это одно из первых высказываний Белинского о том, что поэт в своем
творчестве тесно связан с историческим развитием общества, В более
поздней статье, о «Стихотворениях Полежаева» (см. ИАН, т. VI),
критик подчеркивал, говоря об этом поэте, что «он был явлением
общественным, историческим,— и, говоря о нем, мы говорим не
о частном человеке».
5031. Очевидно, имеется в виду вольнолюбивая лирика Пушкина: «Воль-
ность» (1817), «К Чаадаеву» (1818), «Деревня» (1819).
5032. См. примеч. 1983.
504 *. По цензурным условиям Белинский не мог упомянуть здесь о зна-
менитом стихотворении Лермонтова «Смерть поэта». Именно оно,
получив широкое распространение в списках, сделало известным
имя Лермонтова и послужило поводом к аресту и ссылке поэта на
Кавказ.
5042. В цитате допущены две неточности. У Лермонтова:
1) Ох, ты гой еси, царь Иван Васильевич!
2) Да про смелого купца, про Калашникова.
505г. Свое отношение к Ивану Грозному Белинский впервые высказал
еще в 1836 г. в рецензии на первую часть «Русской истории для
первоначального чтения» Н. Полевого, когда, полемизируя с послед-
ним, писал, что он «не разгадал или, может быть, не хотел разгадать
тайну этого необыкновенного человека». Там же Белинский указывал
на «колоссальный характер» Грозного, у которого была «душа энер-
гическая, глубокая, гигантская» (см. ИАН, т. II, стр. 108).
5072. У Лермонтова: «Опускаются руки сильные»,
654

509*. У Лермонтова: «Ходят мимо баре богатые».
5121.. В цитате пропущена одна строка; у Лермонтова:
Как красавица, глядя в зеркальцо,
В небо чистое смотрит, улыбается.
5122. У Лермонтова: «Горят очи его соколиные».
514х. В тексте «Отеч. записок» —«милых» (опечатка). Исправлено по
цитируемому тексту.
5142. В цитате пропущена одна строка; у Лермонтова:
Палача велю одеть-нарядить,
В большой колокол прикажу звонить.
5151. У Лермонтова: «Над его безыменной могилкою».
5152. Цитата из эпилога «Полтавы» Пушкина.
517х. Белинский имел в виду перевод, по своим художественным до-
стоинствам равноценный оригиналу. Следует отметить, что «Песня
про купца Калашникова» переводилась впоследствии на многие язы-
ки и к настоящему времени известна вб немецких, 4 французскихг
4 чешских и 2 английских переводах.
5172. См. примеч. 5051.
5178. Позднее, в восьмой статье о «Сочинениях Александра Пушкина»,
Белинский также указывал, говоря о «Песне...» Лермонтова, что поэт
«никогда ничего больше не написал бы в этом роде», ибо «чувства,
и страсти людей этого мира так однообразны в своем проявлении,,
общественные отношения людей этого мира так просты и не сложны,
что всё это легко исчерпывается до дна одним произведением сильного-
таланта» (ИАН, т.. VII).
5181. Белинский применяет к Лермонтову слова, сказанные Пушкиным
о Байроне в стихотворении «К морю»:
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум!
5182. Шевырев приводит цитату из «Теогонии» Гесиода, стр. 98—103.
519х. Отрывок из «Сцены из Фауста» Пушкина (см. «Стихотворения Але-
ксандра Пушкина», ч. II, СПб., 1829,стр. 64—66). У Пушкина: «Чтож
грудь моя теперь полна».
520х. По мере преодоления Белинским «примирительных» настроений
возрастало в его глазах значение Шиллера. Еще 2/Х 1839 г. он указы-
вал в письме к В. П. Боткину, что раньше испытывал «ненависть»
к Шиллеру, так как «ложно, конечно, и односторонне понял великого
гения и взял от него только его темные стороны, не постигши ра-
зумных» (ИАН, т. XI). А в 1843 г. во второй статье о «Сочинениях
Александра Пушкина» Белинский подчеркивал, что «...гений Шил
лера ничем не ниже гения Гёте. Вообще, мысль — считать Шиллера,
ниже Гёте — и нелепа и устарела» (ИАН, т. VII).
655

5202. Отрывок из стихотворения Лермонтова «Не верь себе»; у Лермон-
това:
Какое дело нам, страдал ты или не г?
На что нам знать твои волненья?
521х. Цитата из «Евгения Онегина» (гл. 1, строфа V).
5221. Эта и следующая цитаты из стихотворения «Дума» Лермонтова.
5222. У] Лермонтова: «Их добросовестный ребяческий разврат».
5228. Характерно, что в статье «Разделение поэзии на роды и виды»
Белинский также писал: «Что до сатиры, то мы не знаем на русском
языке лучших образцов ей, как „Дума" и „Не верь себе" Лермонтова»
(ИАН, т. V). А в статье о «Сочинениях князя В. Ф. Одоевского»
(ИАН, т. V), говоря о дидактической поэзии, он снова ставил рядом
с сатирами Ювенала стихотворения «Дума» и «Поэт» Лермонтова,
5231. Стихотворение Лермонтова «Поэт» в рецензируемый Белинским
сборник не входило и было опубликовано впервые в «Отеч. записках»
1839, т. Н, № 3, отд. III, стр. 163—164.
5232. См. «Лекции по эстетике» Гегеля (Гегель. Сочинения, т. 12,
кн. I. M., 1938, стр. 239—240).
524г. Отрывок из стихотворения Лермонтова «Не верь себе». Приведен
неточно. У Лермонтова:
1) «Скорее жизнь свою в заботах истощи»
2) «Отрыть в душе давно безмолвной»
3) «С своею бешеной подругой»
4) «Не унижай себя. Стыдися торговать».
5242. Неточная цитата из «Евгения Онегина» (гл. 2, строфа X);
у Пушкина:
Он пел поблеклый жизни цвет.
Без малого в осьмнадцать лет.^ J
525*. Еще в 1835 г. в статье о «Стихотворениях Бенедиктова» БелинскИи
писал по поводу «Демона» Пушкина: «Это стихотворение, в которой
так неизмеримо глубоко выражена идея сомнения, рано или поздйр
бывающего уделом всякого чувствующего и мыслящего существ»
(ИАН, т. I, стр. 366). I
5252. У Лермонтова: «И; радость, и муки, и всё там ничтожно». J
526*. Стихотворение И. П. Клюшникова «Я не люблю тебя» (см. «Моем
наблюдатель» 1838, ч. XVIII, июль, кн. 2, стр. 143). щ
528х. В цитируемом- отрывке пропуск; у Лермонтова: ;i
Кто скажет нам?.. Твоих последних слов *
Глубокое и горькое значенье 1
Гхотеряно. Дела твои и мненья I
и т. д. I
530г. У Лермонтова: «Но мне ты всё поверь». I
5331. Цитата из стихотворения И. П. Клюшникова «Весна» («Оте»
записки» 1839, т. VII, № 12, отд. III, стр. 134). I
656 I

5332. У Лермонтова: «Томилась долго и безмолвно».
5341. У Лермонтова: «Стоишь ты, ветвь Ерусалима».
535г. У Лермонтова соответственно: «подымали» и «подымался».
537 *. См. примеч. 3763.
538*. У Лермонтова: «В торжественный хваленья час».
543х. Белинский имеет в виду статью о стихотворениях Лермонтова,
подписанную буквами Л. Л. (автором ее был B.C. Межевич, который
действительно сравнивал «Песню» с «Мцыри» и подчеркивал, как за
три года «далеко шагнул, как окреп и возмужал талант молодого
поэта!», «Сев. пчела» 1840, № 285, стр. 1139).
5432. Речь идет о поэме Пушкина «Тазит».
546*. Это выражение, восходящее, вероятно, к «Энеиде» Вергилия
(песня VI, стих 258), использовано Пушкиным в качестве эпиграфа
(«Procul este, profani!») к стихотворению «Чернь» («Поэт и толпа»).
546 2^Белинский подразумевает здесь А. С. Хомякова ^который в таких своих
стихотворениях, как «Мечта» (1834)и«России»(«Гордись!—тебе льстецы
сказали» (1839), предвещал гибель Запада и выражал надежду на
то, что России суждено стать во главе общечеловеческого развития.
Противопоставляя Лермонтова Хомякову, Белинский имел в виду
отношение обоих поэтов к Родине, к русской жизни. Интересно
отметить, что Белинский неоднократно писал о сходстве героев трагедий
Хомякова с «немецкими студентами». Так, например, в статье «Рус-
ская литература в 1843 году» он, имея в виду «Ермака» и «Дмитрия
Самозванца», подчеркивал, что «все скоро признали в казаках г-на
Хомякова не казаков XVI столетия, а скорее немецких студентов
доброго старого времени» (ИАН, т. VIII).
5463. Белинский имеет в виду, очевидно, Кукольника.
548 *. Рецензия печатается по автографу, хранящемуся в Государствен
ном историческом музее в Москве. При жизни Белинского опубли-
кована не была и впервые появилась в СсБ, ч. XII, стр. 456—473.
Рецензия предназначалась, повидимому, для одной из послед-
них книжек «Отеч. записок» за 1840 г.; однако, несмотря на редак-
торскую правку А. А. Краевского, пытавшегося ослабить резко
обличительный характер рецензии, она цензурой пропущена быть
не могла. Белинскому пришлось ограничиться краткой и сдержан-
ной рецензией, напечатанной в февральской книжке «Отеч. записок»
за 1841 г. (см. н. т., № 88).
Правка Краевского была частично снята Н. X. Кетчером при ре-
дактировании им первого собрания сочинений Белинского; им же
были восстановлены купюры, сделанные редактором «Отеч. записок».
Верхний край листа, на котором, повидимому, было написано
начало заголовка («Труды императорской Российской Академии,
часть I. Санкт-Петербург. В типографии императорской Российской
Академии. 1840»), отрезан. Сохранившийся текст начинается слова-
ми: «В 8-ю д. л., 274 стр.» Далее следует заголовок:
«Труды императорской Российской Академии, часть II. Санкт-Петер-
бург. В типографии императорской Российской Академии. 1840.
В 8-ю д. л. 254 стр.».
42 Белинский, т. IV
657

Этот заголовок, написанный рукой Белинского, Краевский зачерк-
нул и написал на полях другой, сокращенный вариант заголовка>
в свою очередь кем-то зачеркнутый. Старый заголовок заклеен
другим, написанным также самим Белинским: «Труды импера-
торской Российской Академии, часть IV, СПб. В типографии
императорской Российской Академии. 1841. В 8-ю д. л. 197 стр.»
Начиная со слов «часть IV» и до конца этот заголовок зачеркнут
Кетчером, и его же рукой надписано: «ч. 1 и 2. СПб., 1840».
5482. Далее Белинским зачеркнуто: и надежд
5491. Далее Белинским аачеркнуто: должны
5492. Далее Белинским зачеркнуто: Б. М. Федоров (писатель) и Пушкинг
М. А. Лобанов (трагик) и Жуковский, В. И. Панаев (идиллист)
550г. Далее Белинским зачеркнуто: его заседаний.
5502. Далее Белинским зачеркнуто следующее начало абзаца: Перво-
начальная причина основания
5503. Далее Белинским зачеркнуто: очеловечило* возвысило и одухотво-
рило
5504. Далее Белинским зачеркнуто: пример императ<рицы>
550б. Далее Белинским зачеркнуто: видеть
5511. Далее Белинским зачеркнуто: В 1784 году Академия имела уже-
48 членов
5512. Первоначально было: Первым подвигом
5513. Далее Белинским зачеркнуто: и удосто<ив>
5514. Далее Белинским зачеркнуто: Словарь напечатан был
551 5. Далее Белинским зачеркнуто: не азбучный, а словопроизводный
551е. Далее Белинским зачеркнуто: Здесь ока<залось>
5517. Далее Белинским зачеркнуто: словарь
5518. Далее Белинским зачеркнуто: только отр<ешением>
5519. Первоначально было: Царствование Александра Благо<словенного>
552г. Далее Белинским зачеркнуто: на победу
5522. Далее Белинским зачеркнуто: Алексею
5528. Далее Белинским зачеркнуто: действия
553 *. Далее Белинским зачеркнуто: можно
5532. Далее Белинским зачеркнуто: большого успеха
5533. Далее Белинским зачеркнуто: она <?>
5534. Далее Белинским зачеркнуто: статей"
553Б. Далее Белинским зачеркнуто: А. С. Шишкова
553е. Далее Белинским зачеркнуто: русскую
5537. Далее Белинским зачеркнуто: О прочих изданиях Академии, отно-
сящихся к этому периоду времени, как-то: «Наука стихотворства»
5538. Далее Белинским зачеркнуто: слово
658

5539. Далее Белинским зачеркнуто: председатель Академии Нартов
л Д. П. Трощинский были зпвепчаны
55310. Далее Белинским зачеркнуто: рассуждение о Слове^
5541. Далее Белинским зачеркнуто: изволил назначить [даровал]
5542. Далее Белинским зачеркнуто: замечатель<ны>
5543. Далее Белинским зачеркнуто: которое будет великолепно
5551. Далее Белинским зачеркнуто: древних
5552. Далее Белинским зачеркнуто: только
5553. Слово начало, ошибочно пропущенное Белинским% вписано рукой
Краевского.
5554. Далее Белинским зачеркнуто: ней
5555. Далее текст, до абзаца: Вообще одобрительные действия— был
вычеркнут Краевским и заменен следующей его вставкой: золотыми
и серебряными медалями разных величин и цен, единовременными
денежными выдачами, издавала па свой счет сочинения и переводы
с предоставлением выгоды от издания самим авторам и переводчикам
(напр., «Илиаду», перев. Гнедича, и стихотворения Шатрова, сочине-
ния своего президента, «Ключ к истории Карамзина», сост. П. Стро-
евым, и рассуждения г. Руссова, и «Кадетские бивуаки», соч.
Г>. М. Федорова, и «Симона Наптуанского», персв. Б. М. Федоровым,
и пр. и пр.).
5556. Далее Белинским зачеркнуто: награждены
5561. Далее Белинским зачеркнуто: языка
557х. Далее Белинским зачеркнуто: за стихотворения
5572. Далее, до слов: Дмитриевскому в 3830 р. — вместо автографа Бер-
линского в рукопись вложена копия, написанная рукой неустановлен-
ного лица, вероятно при подготовке статьи к печати Н* X. Кетче-
ром,— взамен перечеркнутых Краевским и не сохранившихся страниц
рукописи Белинского (см. примеч. 5555).
5578. В рукописи 1832 (описка).
5581. Речь идет о президенте Российской Академии, писателе-реакционере
А. С. Шишкове (1754 — 1841). Племянник А. С. Шишкова —
А. А. Шишков (1799—1832) — поэт и переводчик романтической
школы. «Сочинения и переводы капитана Шишкова» были изданы
Российской Академией в 1834—1835 гг.
5592. Далее Белинским зачеркнуто: выбор
5592. Далее Белинским зачеркнуто: такою же
5593. Далее Белинским зачеркнуто: [в] кроме
5594. Далее Белинским зачеркнуто: то
559б. Далее Белинским зачеркнуто: причина же в том
559е. Далее Белинским зачеркнуто: без которой
560г. Далее весь текст до конца рецензии был вычеркнут Краевским.
5602. Далее Белинским зачеркнуто: вознаграждение
5603. Далее Белинским зачеркнуто: всё того же достойного сочи-
нителя, т. е.
43 Если нений, т. IV 659

5604. После слов: сочинителя и академика.—Белинским аачеркнуто: Она
заключает между учеными статьями гг. Языкова, Востокова и Пере-
вощикова биографию Ломоносова, написанную красноречивым пером
Б. М. Федорова; и две торжественные оды в классическом роде офи-
циальной музы его же, Б. М. Федоровича <!>.
5605. «Отеч. записки» 1841, т. XIV, №2 (ценз. разр. 1/II), отд. VI,
стр. 35—36. Без подписи.
5611. В журнальном тексте ошибочно указан том I.
5621. «Отеч. записки» 1841, т. XIV, №2 (ценз. разр. 1/П), отд. VI,
стр. 42—48. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спири-
доновым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 61—67, примеч. 1105).
562а. О «фризурной литературе» см. ИАН, т. III, примеч. 823.
5631. «Ивангое» («Айвенго») и «Сен-Ронанские воды» — романы
В. Скотта; «Путеводитель в пустыне, или Озеро-море» —роман Ф. Ку-
пера; «Иван Выжигин» — роман Ф. Булгарина; «Черная женщи-
на» — роман Греча; «Танька, разбойница растокинская, или
Царские терема» — лубочная повесть.
566*. «Английский милорд» — роман Матвея Комарова (Им. примеч.
351, 3431); «Гуак, или Непреоборимая верность» — лубочная по-
весть.
568г. Намек на роман М. Н. Загоскина «Тоска по родине». См. ИАН,
т. III, стр. 300.
570х. В настоящей и приведенных выше цитатах из «Гусара» имеются
мелкие погрешности против текста подлинника. Курсивы Белинского.
5702. «Отеч. записки» 1841, т. XIV, N° 2 (ценз. разр. 1/П), отд. VI,
стр. 49. Без подписи.
Е. Б. Кульман (1808—1825) — поэтесса и переводчица. В боль-
шом количестве стихотворений, написанных ею за короткую жизнь,
наблюдается подражание классическим образцам. Она перевела Ана-
креона на* пять языков прозой и на три стихами и написала не-
сколько сказок. Известно, что о таланте Кульман положительно
отзывался Гёте, которому были посланы ее стихотворения.
5711. «Отеч. записки» 1841, т. XIV, № 2 (ценз. разр. 1/П), отд. VI,
стр. 51—52. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спири-
доновым (см. ПссБ, т. XII, стр. 253—254, примеч. 18).
5721. Трагедия Альфиери была напечатана в «Пантеоне» в переводе
Е. Воронова.
572а. См. н. т., стр. 476.
5731. «Отеч. записки» 1841, т. XIV, №2 (ценз. разр. 1/П), отд. VI,
стр. 64—65. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спи-
ридоновым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 67—68, примеч. 1106).
574К В письме к В. П. Боткину от 11/Х11 1840 г. Белинский нисал о кни-
ге Шевырева: «Есть книга, глупая там, где высказывается личность
автора, но драгоценная по фактам — „Теория поэзии в историче-
ском развитии у древних и новых народов* Шевырева» (ИАН, т. XI).
660

5742. «Отеч. записки» 1841 ,[т. XIV, № 2"(ценз. разр. 1/И), отд. VI, стр. 76—
78. Без подписи.
5743. Цитата из басни* Крылова «Любопытный».
5751. Здесь и далее в цитатах курсив Белинского.
5761. В 1834 г. на обложке «Библ. для чтения» среди многочисленных
литераторов, печатавшихся в журнале, значился Пушкин, который
сотрудничал в нем в течение 1834—1835 гг., так как другого литера-
турного журнала не было. Однако направление «Библ. для чтения»
было глубоко чуждо Пушкину. Белинский выступает против версии
о «соперничестве» Пушкина и Сенковского как редакторов журналов,
выдвинутой самим Сенковским и повторенной автором статьи.
5762. Заглавие статьи Пушкина: «Письмо к издателю „Литературных
прибавлений к Русскому инвалиду"». Статья напечатана в «Ли-
тер, приб. к Русск. инвалиду» 1831, N° 79.
5771. «Отеч. записки» 1841, т. XIV, №2 (ценз. разр. 1/11), отд. VI,
стр. 78—79. Без подписи.
578х. Здесь и далее цитаты из стихотворения Пушкина «Перед гробницею
святой». Курсив Белинского.
5782. «Отеч. записки» 1841, т. XIV, №2 (ценз. разр. 1/П), отд. VII,
стр. 124—127. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спири-
доновым (см. ПссБ, т. XIII, стр. 69—71, примеч. 1108).
5788. Комедия Р. М. Зотова.
5791. Комедия П. А. Смирнова.
581х. Обещанного разбора названных трагедий Шекспира в «Отеч.
записках» не появилось.
5821. «Литер, газета» 1841, 27/Ц, № 24, стр. 95—96. Без подписи.
Принадлежность статьи Белинскому установлена В. С. Спири-
доновым (см. ПссБ, т. XIII, 71—73, примеч. 1109).
5822. Л. Л. (В. С. Межевич) имел в виду статью Белинского «Гамлет.
Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета», в которой дан был поло-
жительный отзыв о переводе Н. А. Полевого «Гамлета» (ИАН, т. 11,
№ 57),и рецензию его на «Репертуар русского театра», где о том [же
переводе дан был отрицательный отзыв (н. т., № 21).
5831. Имеется ввиду статья И. Я. Кронеберга о «Гамлете» в переводе
Н. А. Полевого («Литер, приб. к Русск. инвалиду» 1839, 9/IX,
№ 10, стр. 189—196). Из этой статьи Белинский взял английские
фразы и сам перевел их на русский язык. Критик писал об этом
в письме к В. П. Боткину от 16/IV 1840 г. (ИАН, т. XI).
5841. Белинский познакомился с В. С. Межевичем в М834—1836 гг.,
когда тот сотрудничал в «Телескопе» и «Молве», и был с ним в доволь-
но; близких отношениях до 1840 г., т. е. до времени перехода
последнего в лагерь Булгарина, Греча и Полевого. С этого,
времени Белинский резко изменил свое отношение к В. С. Ме-
жевичу. Уже в письме к М. А. Языкову от 16/IV 1840 г. он писал о нем:
«Межевич..., кажется, душою и телом предался Полевому, Гречу
и Булгарину. С богом! Давно бы так!» (ИАН, т. XI).
661 43*

5842. Временное примирение между Полевым, с одной стороны, и Гречем
и Булгариным— с другой, состоялось в 1828 году (ср. «Николай Поле-
вой», Л., 1934, стр. 442—447).
584 3. Об издании «Юлия Цезаря» Шекспира в переводе Н. М. Карамзина
Белинский неоднократно упоминает в своих статьях, начиная
с 1835 г. (см. ИАН, т. II, примеч. 2003).
585х. Статья «Идея искусства» предназначалась для задуманного Белин-
ским «Теоретического и критического курса русской литературы»,
в котором должна была вместе со статьей «Разделение поэзии
на роды и виды» (ИАН, т. V, № 1) составить часть раздела «Эстетика».
Однако в скором времени замысел этот подвергся значительным
изменениям. Критик приходит к мысли о необходимости сократить
теоретическую часть своего труда. В статье 1842—1844 гг. «Общее
значение слова литература» (ИАН, т. V, № 75) Белинский назьь
вает уже свой труд «Крит]]ческой историей русской литературы»
и не отводит в последней никакого места для статей «Идея искуст
ства» и «Разделение поэзии на роды и виды» (см. ИАН, т. V, статья «Об-
щее значение слова литература» и примечания к ней). Статья не
была закопчена и при жизни критика в печати не появлялась.
Впервые была опубликована в СсБ (ч. XII, стр. 367—392) по черно-
вой рукописи, хранящейся в настоящее-время в^ Государственной*
библиотеке СССР им. В. И. Ленина. Но этой же рукописи публикуется
она и в настоящем издании.
Статья написана одновременно со статьей «Разделение поэзии
на роды и виды», т. е. в начале 1841 г. Датировка эта была впер-
вые дана Кетчером (СсБ, ч. XII, стр. 277 и 367), подтверждена
С. А. Всигсровым(ПссБ, т. VI, стр. 630—631) и рядом других иссле-
дователей.
В рукописи статья не озаглавлена. Заглавие «Идея искусства»
было дано Н. X. Кетчером (СсБ, ч. XII, стр. 367).
Как в СсБ, так и во всех последующих изданиях статья «Идея ис-
кусства» печаталась с искажением отдельных мест и без рукописных
вариантов, которые в настоящем издании воспроизводятся впервые.
Слова, случайно пропущенные Белинским, заключены в угловые
скобки.
В статье «Идея искусства» дана смелая и глубокая постановка во-
проса о значении и сущности искусства. Определяя искусство как
мышление в образах и ставя перед ним задачу творчески-вдохновен-
ного воспроизведения действительности, Белинский выступает в за-
щиту искусства, откликающегося на запросы развивающейся жиз-
ни, против догматизма и схоластических правил эстетики класси-
цизма, препятствовавших развитию передового искусства.
Содержание статьи отражает переходный этап в развитии общест-
венно-политических, философских и эстетических взглядов Белин-
ского, наступивший в начале 1840 г. в связи с наметившимся отходом
критика от «примирительных настроений» 1839 г. Несмотря на нали-
чие в статье не изжитых полностью идеалистических представлений
и терминологии, Белинский дает здесь ряд глубоких высказыва-
ний о несовместимости узкого эмпиризма с подлинным искусством,
о единстве формы и содержания в художественном произведении
и т. д., выступая вместе с тем решительным противником идеалистиче-
ского учения об «объективном» характере искусства и бессозна-
тельности художественного творчества (стр. 596).
585а. После: разделение на — зачеркнуто; несколько
662

5853. Белинский допускает неточность. Еще в 1838 г., в статье «Полное
собрание сочинений Д. И. Фонвизина», он писал: «Поэзия есть мыш-
ление в образах...» (ИАН,т. II, стр. 560). В настоящей статье критик
применил это определение к искусству в целом.
5854. Вместо: поэтому, чтобы оно не показалось странным — было: по-
этому должно ожидать, что оно покажется странным.
5856. После: всех — зачеркнуто: понятий
585е. Вместо: искусство называем мышлением — было: называем искус-
ство мышлением
5857. Имеется в виду «Государство» Платона.
5858. Вместо: ненасытимунх/шравственности — было: наслаждение пред-
почитать благоразумной умеренности, нравственности;
5859. После: идеальному — зачеркнуто: что
58510 . После: вместе с ним оно — зачеркнуто: приписывает.
5861. После: жизни — зачеркнуто: Одним словом, простое, непосред-
ственное, эмпирическое сознание
586 3. После: мнение — зачеркнуто: или непосредственное сознание
5871. Цитата из поэмы Байрона «Шильонский узник» в переводе
В. А. Жуковского. Последний стих перевода: «Недвижный, темный
и немой».
5881. После: предмет мышления — полустертая^ незаконченная фраза:
человек в отношении к самому себе
5882. Прежнее название Австралии.
5891. После: этих — зачеркнуто: летающих
5892. После: время, и — зачеркнуто: ни одно
5893. После: как бы—зачеркнуто: результат
5894. После: но — зачеркнуто: у него в руке
589б. Вместо: претворяющегося — было: ассимилирующегося
589е. После: последовательность — зачеркнуто: развития низших
590г. После: исповедует — зачеркнуто: и веру
5902. После: верования — зачеркнуто: не возвысило
5903. После: возвысило до — зачеркнуто: светлых
5904. Первоначально было: поэтический. Над этим словом — незачеркну
тым — Белинский надписал: романтический.
591х. Цитата из стихотворения А. В. Кольцова «Великая тайна».
5912. После: владычество — зачеркнуто: венчанного
5913. После: безопасность — зачеркнуто: ни это сво<бодное>
5914. После: развитие — зачеркнуто: которое предоставлено
663

5915 После: материи — зачеркнуто: до последнего
591е. После: лествицу — зачеркнуто: природы
5917. После:\ в истории — зачеркнуто: которая есть
592г. После: мышление—зачеркнуто: которое всё, вне человека сущест-
вующее, даже самого же его, его же собственную личность делает
предметом
§922. На полях рукописи (далее — Р) против этого места Белинским на-
мечен план дальнейшего изложения: Религия, искусство, философия.
Мышление непосредственное. Мышление как
5923. После: существо — зачеркнуто: в отличие
5924. После: возвышается — зачеркнуто: над ними
592Б. После: творением — зачеркнуто: Но его мышление; Он есть мы-
<шление>
592е. После: противопоставляет — зачеркнуто: всякий мыслимый^" им
предмет
5927. После: природа его — зачеркнуто: есть откр<овение>
5928. Вместо: Во всяком младенчествующем народе — было: В самых
младенчествующих народах
5929. После: есть — зачеркнуто: созерцание
59210. После: Наконец — зачеркнуто: человек
59211. После: мышление чистое, — зачеркнуто: чуждое всего непосред-
ственного)
5931. Далее в Р — скобки и пустое место для немецкого термина.
5932. В данном месте Р поставлен знак сноски(*) и на полях, под тем'же
знаком, начата фраза: Когда вы слышите от другого рассказ о каком-
нибудь человеке, то как бы
5933. После: более или менее — зачеркнуто: живым
5934. После: о нем — зачеркнуто: Далее; Мало этого
593б. Над словом; изображение—в Р надписано; отвлечение
5936. После: вы слушаете — зачеркнуто: и остаетесь к нему холодны
5937. После: в нем — зачеркнуто: уж и даже
5941. Вместо: непосредственное впечатление — было: впечатление
5942. После: заметить это.— зачеркнуто: Так точно иногда вся роскошь
образования, и умственного и светского, не возбуждает.
5943. После: образования — зачеркнуто: заставляет опускаться дерзко
устремлен <ный>
5944. Слово: пересказывая — в Р надписано над словом рассказывая
5945. После: и что — зачеркнуто: для того, чтобы им дать и значение,
и душу, и силу, надо испытать над собою их обаятельную силу,
надо
664

594е. После: того человека — зачеркнуто: Все эти примеры... Но все эти
примеры [показыва] поясняют только одну сторону понятия, заклю-
ченного в словах «непосредственный» и «непосредственность», и мы
должны привести другие для показания полного значения этих слов...
5947. После: Бывают — аачеркнуто: минуты, когда человек, проходя
место, на котором он упал или
5948. После: и мы — зачеркнуто: непосредственно избегаем опасности...
5949. После: ушибиться—зачеркнуто: от недостатка внимательности, не
позволившей ему
5951. После: проникает собою — зачеркнуто: нравственную его природу
5952. После: разумности — зачеркнуто: только в природе, в истории,
в искусстве ее
5953. После: в тех — зачеркнуто: действиях человеческой] природы,
в которых обнаруживается
5954. После: самим действием — зачеркнуто: В чем видна одна воля че-
ловеческая, одно сознание,— там не может быть непосредственно
действия, которое одно плодотворно и действительно; и, напротив,
в чем видна одна непосредственность, без всякой воли и всякого
сознания,— там нет никакой разумности, и человеческое действие
становится просто животным действием.
595Б. Вместо: Начало и развитие природы—было: Гегель сказал, что...
5956. После: непосредственно. — зачеркнуто: Мы разумеем здесь слово
«непосредственность», которое
596г. После: бессознательно—зачеркнуто: 1) но государства и вся исто-
рия человечества... 2) но такие явления истории человечества, как
начало языков и государств...
5962. После: не составляет — зачеркнуто: условия искусства
5963. После: только — зачеркнуто: непосредственное может
5964. После: быть живым — зачеркнуто: Как произведениям природы
противополагаются произведения ремесл, так всему непосредственно
являющемуся противополагается искусственное. Здесь два мира,
враждебно стоящих друг против друга, как жизнь и смерть,— один
в беспрестанной движимости, в переливах цветов и красок, шумный
5965. После: безгласный — зачеркнуто: Само собою разумеется, что
к первому относятся непосредственно являющиеся предметы.
5971. После: примером — зачеркнуто: Каким образом изобретены, на-
пример, часы? Вследствие соображения данных
5972. Вместо: Человек хочетоо мертвой подделкой — было: Человек хочет
сделать цветок, розу,— берет ткани, силится окрасить их под цвет
природы — ив самом деле, за десять шагов вы не отличите розы
натуральной от искусственной, но подойдите поближе и ваше чувство
оскорбится мертвою подделкою.
5973. После: С радостным чувством — было: подносите вы к лицу своему
очаровательный цветок и упиваетесь его
665

5974. После: из них так — зачеркнуто: пропорционально
5975. После: но до сих пор — зачеркнуто: искусственный цветок еще
может быть сравниваем
598г. После: но — зачеркнуто: не внешнею только формою оканчивается
паша роза, должно ограничиться наше рассмотрение естественной
розы, и как скоро мы заглянем внутрь ее — всякое сравнение с нею
искусственной уничтожается, как нелепость, оскорбляющая здравый
смысл
5982. После: на котором так — зачеркнуто: держится
5983. После: и меньше времени, и — зачеркнуто: простейшие
5984. После: и долго — зачеркнуто: носилась эта планета то в океане
5986. После: огней — зачеркнуто: ложе морей
598е. После: судя по — зачеркнуто: целой части света
5987. После: великая работа — зачеркнуто: напр я жспиын, как будто
с болями и страданиями...
5988. После: между тем — зачеркнуто: циркуль не участвовал...
5991. После: и каждое из — зачеркнуто: светил
5992. После: часть целого — зачеркнуто: и находится во взаимном
5993. Вместо: от вечности — было: от века
5994. После: как — зачеркнуто: возможность
5996. После: мысль — зачеркнуто: в которой и значение
599е. Слово «конкреция» Белинский собирался пояснить: поставил
звездочку, но пояснения не вписал.
5997. После: процесса — зачеркнуто: Мы знаем только, что он...
5998. После: навести нас на — зачеркнуто: созерцание.
600х. Названная работа немецкого эстетика Г.-Т. Ретшера получила вы-
сокую оценку в статье Белинского о Фонвизине и Загоскине, на-
писанной в 1838 г. (см. И АН, т. II, стр. 556—564). Впоследствии
Белинский изменил свое мнение о трудах Ретшера и называл его «пе-
дантом» и «филистером» (см. письма Боннского к В. П. Боткину от
10—11/ХИ 1840 г. и 1/III 1841 г.; ИАН, тт. XI и XII).
6002. После: можно — зачеркнуто: давать *
6003. После: ншзни — зачеркнуто: Прекрасна жизнь: это... Никто не
боится жизни, ибо
6011. После: объятия — и — зачеркнуто: нам любо смотреть на нее
6012. После: красавицы — зачеркнуто: исчезает
601s. После: красок — зачеркнуто: и с ножом в руке... анатомическим
ножом разрушить прекрасный организм, чтобы рассмотреть
6014. После: от этого — зачеркнуто: отрешиться от пространства и вре
мепи, от всех условий
6016. После: стала — зачеркнуто: субстанциальным резервуаром жизни,
из которого возникла
601е. После: базисом — зачеркнуто: В растениях форма особенно

ПЕРЕЧЕНЬ ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Стр.
В. Г. Белинский. Литография К. А. Горбунова. 1843 г 4
Первая страница статьи о «Полном собрании сочинений Марлии-
ского». «Отечественные записки» 1840, т. VIII, № 2, отд. V . . . 24
Первая страница статьи о «Герое нашего времени». «Отечественные
записки» 1840, т. X, № 6, отд. V 200
Автограф первой страницы рецензии на «Труды императорской Рос-
сийской Академии». Государственный Исторический музей. Москва 552

4
СОДЕРЖАНИЕ
СТАТЬИ И РЕЦЕНЗИИ
1840
Стр.
1. Очерки Бородинского сражения. (Воспоминания о 1812 годе).
Соч. Ф. Глинки. Две части 7
2. ,Искатель сильных ощущений. Сочинение Каменского. Три
части 9
3. Очерки русской литературы. Сочинение Николая Поле-
вого 10
4. Александрийский театр. Иоанн, герцог финляндский. Драма,
соч. г-жи Вейсентур, переведенная с немецкого П. Г.
• Ободовским. Титулярные советники в домашнем быту. Во-
девиль, соч. Ф. А. Кони . . ... 15
5. Александрийский театр. Параша-сибирячка. Русская быль. Соч.
Н. А. Полевого. Новая увертюра, соч. г. Болле .... 17
6. Петербургские критики и русские писатели <Л. В. Б ранта) 19
7. Полное собрание сочинений А. Марлинского 21_
8. Прекрасный молодой человек. Роман ПольдеКока • 54
9. Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким. Кн. 1
и 2.— Пантеон русского и всех европейских театров. Ч. I . . . 55
10. Петербургские критики и русские писатели <Л. В. Бранта) . 62
11. Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким. Книж-
ки 1 и 2.— Пантеон русского и всех европейских театров.
Часть I и II 63
2д. О детских книгах. Подарок на Новый год. Две сказки Гофма-
на, для больших и маленьких детей.—Детские сказки дедушки
Иринея <В. Ф. Одоевского) ,.j>JL
13. Повести Марьи Жуковой 110
14. Мечты и звуки Н. Н. <Н. А. Некрасова) 118
669

15. Одесский альманах на 1840 год . . 119
16. Повесть и Быль Я. Озерецковского 126
17. Римские элегии, сочинение Готе 126
18. Три песни патриота 126'
19. Герцогиня Лонгвиль. Соч. С. Феликса . . 127
20. Словарь русских синоним. Часть первая. <А. И. Галича) 128
21. Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким. Третья
книжка . 129
22. Очерки из портфеля ученика натурного класса. Мещанин.
<А. П. Башуцкого) j . .... 143
23. О Ганеманне и гомеопатии. Прагматическое;' сочинение Семе-
на Вольского и пр ■' 143
<gjp Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова .... 145
^5/Басни Ивана Крылова 147
26. Басни Ивана Хемницера . 153
27. Киевлянин. Издал Михаил Максимович '. . . 153
28. Провинциальные сцены. Сочинение автора «Семейства Холмских»
<Д. Н. Бегичева) .... '.. 155
29. Новые досуги Федора Слепушкина Il56
30. Стихотворения А. Папкевича 162
31. Повести и предания пародов славянского племени, изданные
И. Боричевским 163
32. Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким. Чет-
вертая книжка 164
33. Пантеон русского и всех европейских театров, № 3 165
34. Молодая сибирячка. Перев. с французского А. Попова . . . 169
35. Рассказ о том, как Иафет ищет отца. Соч. капитана Марри-
ета. Перевод с английского . . . . 170
36. Кобзарь Т. Шевченка . . , 171
(^7*Басни Ивана Крылова 17j^
(3§J Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова. . . 173
39. Римские элегии. Соч. Гёте. Перев. А. Струговщикова . . 175
40. Журналистика 177
41. Александрийский театр. Сиротка Сусанна <П. И. Григорьева
1-го) Комедия-водевиль, переведенная с французского. —
Ножка, водевиль, переделанный с французского П. А. Кара-
тыгиным.— Новички в любви, оригинальная комедия-воде-
виль, соч. Н. А. Коровкина.— Лев Гурыч Синичкин, или
Провинциальная дебютантка. Комедия-водевиль Д.. Т. Лен-
ского.— Не влюбляйся без памяти, не женись без расчета.
Анекдотическая шутка-водевиль Ф. А. Кони (подражание
670

французскому).— Брат по случаю и друг поневоле. Водевиль,
переводе французского П. С. Федорова 189
/2/],Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова . . . . 193
43. Замок Сен-Жермеи, или Некоторые черты из жизни карди-
нала Мазарииа. Сочинение г-жи Ребо. Перев. с французского
С. Зотова .... 271
44. Изображение переворотов в политической системе европейских
государств с исхода пятнадцатого столетия. Сочинение Ф. Ан-
сильопа 273
ь51 Жизнь Вильяма Шекспира. <А. П. Протопопова)—Репертуар
русского театра, издаваемый И. Песоцким. Пятая книжка 275
46. Три розы. Книжка для детей, изданная Б. Федоровым . . . 279
47. Александрийский театр. Чудные приключения и удивительное
морское путешествие Пьетро Дандини. Волшебный водевиль,
переделанный с французского Д. Т. Ленским. — Хочу быть
актрисой! или Двое за шестерых. Шутка-водевиль, соч. П. С.
Федорова.—Деловой человек, или Дело в шляпе. Комедия,
соч. Ф. А. Кони 281
48. Наука любви 284
49. Введение в философию. Сочинение проф. Карпова 285
50. Словарь русских синоним. Выпуск второй и третий <А. И.
Галича) : • 289
51. Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким. Ше-
стая и седьмая книжки.— Пантеон русских и всех евро-
пейских театров. Часть II. №№ 5и6 289
52. Руководство к познанию древней истории для средних учеб-
ных заведений, сочиненное С. Смарагдовым . . . . . 292
53. Алексаидринский театр. Солдатское сердце, или Бивуак в Са-
волаксе. Драматический анекдот, соч. Н. А. Полевого.—
Пожилая девушка, или Искусство выходить замуж. Комедия-
водевиль, переделанная с французского П. С. Федоровым.—
Иван Иванович Недотрога. Комедия, переделанная с фран-
цузского Н. А. Полевым.— Он за всё платит. Водевиль, соч.
Баяра и Вар н ер а, перевод с французского Н. А. Полевого 295
54. Оборона летописи русской Несторовой от навета скептиков
<П. Г. Буткова) ... 299
55. Генерал Каломерос. Роман, соч. А. Вельтмана 304
56. Угол. Соч. Александрова (Дуровой) . . . 308
5flf Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова 309
58. Кот Мурр. Повесть. Сочинение Э.-Т.-А. Гофмана. Перевод
с немецкого Н. Кетчера ...... 311
59. Ольга. Быт русских дворян в начале нынешнего столетия. Сочи-
нение автора «Семейства Холмских» <Д. Н. Бегичева) . . 312
60. Ярчук, собака-духовидец. Сочинение Александрова (Ду-
671

ровой) 315
61. Леонид, или Некоторые черты из жизни Наполеона <Р. М. Зо-
това) 319
62. Престарелая кокетка, или Мнимые женихи, комедия. Сочине-
ние Т. Моствило-Головача . . 319
63. Репертуар русского театра, изд. И. Песоцким. Восьмая и
девятая книжки.— Приложения к Репертуару русского театра.
№ 1. Антоний и Клеопатра, Шекспира.— Пантеон русского
и всех европейских театров. Часть III. № 7 и 8-й. — Текущий ре-
пертуар русской сцены. Пожилая девушка, или Искусство вы-
ходить замуж% Комедия-водевиль в одном действии . . . 320
64. Русский театр в Петербурге. Безыменное письмо, оригиналь-
ная драма В. Строева. — Петербургские квартиры, ори-
гинальная комедия-водевиль Ф. Кони. — Донна Луиза, ин-
фанта португальская, историческая драма, соч. Р. М. Зото-
ва (сюжет взят из повести г-жи Ребо).— Тигровая кожа. Во-
девиль, соч. ***.— Первое действие комедии «Новый Недо-
росль». Сочинение С. П. Навроцкого. — Тайна матери.
Комедия-водевиль, перевод с французского. — Деревенский
доктор. Комедия-водевиль, перевод с французского.— Два вен-
ца. Комедия, переведенная с французского А. Ж. — Задушев-
ные друзья. Комедия-водевиль, перевед. с французского
П. С. Федоровым 324
Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова 341
$6/ Стихотворения М. Лермонтова _5ZA—
67. Собрание сочинений Михаила Васильевича Ломоносова 378
68.V Древние русские стихотворения, служащие в дополнение к
Кирше Данилова(у), собранные М. Сухановым 380
69. Клад. Сочинение Александрова (Дуровой) 382
70. Сицкий, капитан фрегата. Сочинение князя Н. Мышицкого 383
71. Митя, купеческий сынок. Рассказ. Соч. Г 387
72. Ханский чай. Сельский водевиль. Соч. Е. Алипанова .... 388
73. Русский театр в Петербурге. Мнимый больной. Комедия,
соч. Мольера, переделанная с французского, первое и вто-
рое действие Н. А. Полевого, третье В. Ост.ровского. —
Бриллиант. Комедия, перевод с французского. — Друзья-жур-
налисты, или Нельзя без шарлатанства. Комедия-водевиль, пере-
деланная из Скрибовой «Le charlatanisme» г-м Л. Л. <В. С. Ме-
жевичем).— Дочь адвоката, или Любовь отца и долг гражда-
нина. Драма, переведенная с французского.—Цервая морщин-
ка. Комедия, перевод с французского.— Мельничиха в Марли,
или Племянник и тетушка. Водевиль, переведенный с француз-
ского. <Н. И. Филимонова),- Полковник новых времен, или
Девица-кавалерист. Комедия-водевиль, новый перевод с фраи-
672

цузского.—Громкая слава жене не нужна. Комедия, переделанная с
французского. —Здравствуйте, братцы, или Прощайте! Коме-
дия-водевиль, переделанная с французского.— Сюрприз дочке,
или У страха глаза велики. Шутка-водевиль 389
74. Сочинения Основьяненка. Пан Халявский 398
75. Репертуар русского театра, издаваемый И. Песоцким.
Десятая и одиннадцатая книжки. — Пантеон русского и всех
европейских театров. Книжки девятая и десятая 400
76. Отрывки из прозаических сочинений лучших российских (руст
ских) писателей, для постепенных занятий переводами с русского
языка на французский и немецкий; составлены И. Бераром
и И. Журдаиом 406
77. Общая реторика, Н. Кошанского 407
1841
78. Русская литература в 1840 году 408
79. Утренняя заря, альманах на 1841 год, изданный В. Влади-
славлевым 448
80. Путеводитель в пустыне, или Озеро-море. Роман [Джемса-
Фенимора Купера. Перевод с английского 1457>
81. Пантеон русского и всех европейских театров, часть IV, № IX 460'
82. Цын-Киу-Тонг, или Три добрые дела духа тьмы. Фантасти-
ческий роман Р. Зотова 464
83. История России в рассказах для детей. Сочинение Александ-
ры Ишимовой 469
84. История для детей. История древних народов. Подарок детям
на новый 1841 год <Ф. Д. Студитского) 470
85. Русский театр в Петербурге. Александр Македонский. Истори-
ческое представление. Соч. М. М. — День падения Миссолонги.
Героическая драма, перевод с французского Ф. Кокошки-
на. — Добрый гений. Трилогия-водевиль, переделанная с фран-
цузского Д. Ленским. — Роковое да\ или Хотелось, да не
удалось. Комедия-водевиль, перевод с французского С-в а.—
Матушка Фетинья Тимофеевна, или Свой своему поневоле друг.
Оригинальная шутка-водевиль.— Ни статский, ни военный,
не русский и не француз, или Приезжий из-за границы. Романти-
ческая (?!) шутка-водевиль. Соч. П. Григорьева ^(подра-
^ жание французскому) .... "". . . . 471
(86../Стихотвореиия М. Лермонтова ^А^^
87. Труды императорской Российской Академии. Ч. I и 2 . . 548
88. Труды императорской Российской Академии. Три части . . 560-
673

89. Гусар, или Каких дивных приключений не бывает на свете!
Роман в трех частях. Соч. Ф. Г. К...рина 562
90. Пиитические опыты Елисаветы Кульман в трех ча-
стях 570
91. Репертуар русского театра, издаваемый И. ПесоЦким.
Двенадцатая книжка.— Пантеон русского и всех европейских
театров, № 12 571
92. Театр во Франции от XVI до XIX столетия. Соч. Николая
Яковлевского 573
93. Портретная и биографическая галлерея словесности, художеств
и искусств в России. I. Пушкин и Брюллов (портреты —
Соколова) 574
94. Памятник искусств 577
95. Русский театр в С.-Петербурге. Саардамский корабельный мастер,
или Нет имени ему! Оригинальная комедия в двух действиях.
<Р, М. Зотова).—Сбритая борода, вопреки пословице: но верь
кошо в поле, а жене в воле. Оригинальная комедия в трех дей-
ствиях, соч. П. А. С<мирнова>. —Путаница. Водевиль в одном
действии, переделанный с французского П. С. Федоровым.—
Молодой человек в 60 лет. Комедия в одном действии, перевод с
французского.— Каий-Марций Кориолаи. Историческая траге-
дия в четырех действиях, соч. Шекспира 578
96. Журналистика 582
97. <Идея искусства) 585
Примечания 603
Перечень иллюстраций 667

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
Н* Ф. БЕЛЬЧИКОВ (главный редактор), Д. Д. БЛАГОЙ,
Б. И. БУРСОВ (зам. главного редактора), А. Г. ДЕМЕНТЬЕВ,
В. А ДЕСНИДКИЙ, В. С. НЕЧАЕВА, Н. К. ПИКСАНОВ,
j В. С~ СПИРИДОНОВ"; Б. В. ТОМАШЕВСКИЙ
Тексты подготовлены и комментарии составлены
Л. И. Назаровой (№№ 24, 42, 66, 86), Л. Р. Ланским (№ 87), Л. М. Лотман
(JJojsTo 7, 12, 16, 25, 26, 29, 30, 57, 59, 67, 77, 93, 94), А. Я. Перепеч (№№ 4, 5, 6,
*, 13-15, 17, 18, 20, 21, 28, 31-35, 40, 41, .43, 45—51, 53, 55, 56.58, 60-65, 76, 68~7<:,
78—82, 88—90, 92, 95), ф. Я. Приймой (№№ 36, 97) и В. С. Спиридоновым (№JV? 1-
8, 10, 11, 19, 22, 23, 27, 37-39, 44, 52, 54, 83-85. 95, 96)
Редактор тома н. Ф. БЕЛЬЧИКОВ
Контрольный рецензент ф# я. ПРИЙМА
Редакторы издательства
А. И. Корчагин и М. В. Покровская
Художник Л. Ф. Рерберв
Технический редактор Е. Н. Симкина
Корректор Б. Я. Гарди
РИСО АН СССР J4% 9—6В. Издат. JM* 3960. Т-02789.
Тип. эаказ № 1995. Подп. к иеч. 21/IV 1954 г.
Формат бум. G0x927ie. Печ. л. 42»/«+4 вкл.
Бум. л. 217». Уч.-И8дат. л. 43,8(43,5+0,3 вкл.=43,8)
Тираж 20 000.
Цена по прейскуранту 1952 е. 20 р.
2-я тип. Издательства Академии Наук СССР.
Москва, Шубинский пер., д. 10
* По недосмотру редакции в выходных данных к тому II настоящего издании
в списке членов редколлегии была пропушена фамилия В. С. Спиридонова.