Александр Афанасьевич Потебня - Булаховский Л.А.

Автор: Булаховский Л.А.
Теги: биографии
Год: 1952
Похожие
Александр Пушкин
Александр Невский
Александр Сергеевич Пушкин
Александр Македонский
Текст
                    АЛЕКСАНДР АФАНАСЬЕВИЧ ПОТЕБНЯ
I
Шестьдесят лет назад прервалась жизнь одного из наиболее
выдающихся отечественных и вообще славянских лингвистов —
Александра Афанасьевича Потебни. Потебня умер 11 декабря
1891 года в Харькове, в котором прошла большая часть его жизни,
профессором университета, которому он от сердца и полностью
отдал свои исключительные научные способности. Умер он еще
сравнительно не очень старым человеком, далеко не завершив мно-
гих своих научных замыслов, не закончив многих им только нача-
тых или оставленных в черновых набросках работ. В этот день
прервалась жизнь, не богатая внешними событиями, но исключи-
тельно содержательная как жизнь ученого с сильной творческой
мыслью, с непрерывающимся горением новыми научными впечат-
лениями, с честным исканием новых научных путей и верою в зна-
чение для будущего своего поглощавшего все его силы неутоми-
мого труда.
Вот несколько важнейших данных жизненного пути Потебни.
А. А. Потебня родился 22 сентября 1835 года в небогатой мел-
копоместной украинской дворянской семье. Место его рождения —
село Гавриловка, Роменского уезда, Полтавской губернии.
Семи лет он был отдан учиться в Радомскую гимназию, где
преподавателем состоял его дядя по матери. Среди другого Потебня
из гимназии, где преподавание велось на польском языке, вынес
хорошее знание польского языка и, вероятно, как можно подозре-
вать по его позднейшим высказываниям, уверенность, как тяжело
на психике ребенка отзывается чужая языковая стихия, насиль-
ственно заменяющая родную. Неполных шестнадцати лет он по-
ступил в Харьковский университет на юридический факультет,
с которого вскоре перешел на историко-филологический, и окончил
его в 1856 году без особенно ярких впечатлений от своих учителей
и от прослушанных им курсов. Более других, повидимому, в науч-
ном отношении дал ему известный историк русского языка профес-
сор Петр Лавровский, «для души» — слабый профессор, но энту-
3

зиаст родной народной поэзии А. Л. Метлинский, известный соби-
ратель украинского песенного фольклора.
Через некоторое время по окончании университета, по совету
П. А. Лавровского, Потебня стал готовиться к магистерскому экза-
мену. В 1861 году он успешно защитил свою магистерскую диссерта-
цию «О некоторых символах в славянской народной поэзии». Следую-
щим большим его произведением была статья в «Журнале Министер.
нар. просвещ.» 1862 г. «Мысль и язык». В этом же году Потебня
был командирован за границу, но пробыл там, занимаясь главным
образом санскритом в Берлинском университете и посетив славян-
ские страны, только один год и, как он сам говорит, «самовольно»
вернулся в Харьков на преподавательскую работу в качестве до-
цента университета. В 1824 году Потебня с большим успехом защи-
тил докторскую диссертацию — «Из записок по русской грамматике»
(I—II), получив степень доктора славянской словесности, — успех
тем более примечательный, что его предшествующая работа (впро-
чем, по этнографии) «О мифическом значении некоторых обрядов»
подверглась суровой критике его учителя П. А. Лавровского 1. Труд
«Из записок...» принес Потебне ряд успехов: в 1875 году он ста-
новится экстраординарным профессором Харьковского универси-
тета; с осени этого же года — ординарным; в 1877 году он изби-
рается действительным членом Общества любителей российской
словесности при Московском университете и членом-корреспонден-
том Академии наук; труд его Академия наук увенчивает Ломоно-
совской премией. Известность Потебни ширилась, и, что в то время
бывало редко, в скромный Харьковский университет к выдающе-
муся языковеду стали направлять из других университетов страны
подававших надежды молодых начинающих ученых; так, школу у
Потебни проходил Б. М. Ляпунов (позже — профессор Новороссий-
ского университета и академик), Иос. Миккола (впоследствии — про-
фессор университета в Гельсинки), известный балтист Э. А. Воль-
тер и др. У Потебни защищали свои диссертации такие крупные
ученые, как А. И. Соболевский (впоследствии профессор Петербург-
ского университета и академик), М. А. Колосов (профессор Вар-
шавского университета) и др. Несмотря на рост своего авторитета,
Потебня до конца своей жизни остался верным Харькову и тут
именно оставил свою школу, правда в силу ряда обстоятельств
немногочисленную. Наиболее примечательные фигуры из его уче-
ников — проф. известный санскритолог и критик Д. Н. Овсянико-
Куликовский, уже профессором Харьковского университета ставший
верным последователем Потебни. и А. В. Попов, очень талантли-
1 Любопытно, однако, сообщение Б. М. Ляпунова: как слышал он от про-
фессора М. С. Дринова, профессора Николай Лавровский, Кирпичников и сам
Дринов еще до защиты предлагали Потебне степень доктора за его прежние
работы (honoris causa), но он отказался, предпочтя более трудный путь приоб-
ретения степени.

вый, но рано умерший, автор книги «Синтаксические исследования.
Сравнительный синтаксис именительного, звательного и винитель-
ного пад.», X., 1881 г.1.
II
Судьба научного наследства Потебни не похожа на то, что
случилось с большинством его современников и языковедов. По-
тебню в наше время не просто упоминают по поводу тех или других
юбилейных дат или в чисто историческом плане, — его произведе-
ния изучаются и теперь с исключительным уважением к ним и
интересом; в них видят наследство, которым дорожат как нужным
нам и стимулирующим развитие языкознания; еще и теперь
ведется работа по разыскиванию и опубликованию того из напи-
санного им, что в свое время не успело увидеть света (ср., напри-
мер, IV том «Из записок по русской грамматике», выпущенный в
1941 году Академией наук СССР). Возрастание интереса к Потебне
в наши дни — это вместе с тем возрастание значения филологиче-
ской науки в нашей стране, это признание ее общественной полез-
ности, ее права среди культурных ценностей, создаваемых новым,
социалистическим обществом, занять одно из почетных мест, права,
которое так твердо и так убедительно защитил для языкознания
И. В. Сталин в своем гениальном произведении «Марксизм и
вопросы языкознания».
В эпоху радикальной перестройки лингвистической науки,
конечно, вместе со всей отечественной наукой, и Потебня должен
будет пройти через новую, благожелательную, но справедливую
критику. Вряд ли, однако, эта критика, откинув, как и следует,
отжившее в его научных идеях и мировоззрении, серьезно поколеб-
лет значение его наследства вообще во многих его прогрессивных
и действенных и на сегодня элементах.
Важнейшее из написанного Потебнею, кроме нескольких уже
упомянутых его работ, — «Из записок по русской грамматике, III,
Об изменении значения и заменах существительного» (издано по-
смертно в Харькове в 1899 г.); «Слово о полку Игореве» (текст и
примечания), 1877—1878 (переиздано в 1914 году с дополнениями
из черновых рукописей — о «Задонщине»); «Из лекций по теории
словесности. Басня, пословица, поговорка» (вышло посмертно в
Харькове в 1894 году; переиздано в Харькове в 1931 году); собран-
ные учеником Потебни В. И. Харциевым заметки по теории словесно-
сти и родственному — «Из записок по теории словесности» (Харьков,
1905 г.); статья «Язык и народность», напечатанная сначала в
1 Подробные биографические сведения см. в книгах: А. Н. Пыпин, История
русской этнографии, III, 1891 г., стр. 420—424,—автобиография Потебни.—Р у с-
ский биографический словарь, Плавильщиков—Примо, 1905 г.,
статья «Потебня Александр Афанасьевич» (Н. Ф. Сумцова), стр. 643—646;
Историко-филологический факультет Харьковского университета за первые сто
лет его существования (1805—1905), 1908 г., статья «Потебня» (Н. Ф Сумцова),
стр. 95—104.	'
5

журнале «Вестник Европы», 1895 г., сент., а потом включенная
Харциевым в упомянутый сборник; «Два исследования о звуках
русского языка», — Филологические записки, 1864—1865 г., и «За-
метки о малорусском наречии», — Филол. зап. 1875 г.; 2., 3., 4.,—
Русск. филол. вестник, 1880—1886 гг., позже вышли отдельно в
4 частях; «Объяснения малорусских и сродных народных песен», —
Русск. филол. вестник, 1882—1887 гг. (отдельно вышли двумя
томами в 1883 и 1887 гг.); «Значения множественного числа в рус-
ском языке»,—Филол. записки, 1888 г.; «Этимологические замет-
ки», — Живая старина, 1891 г.1.
Можно уверенно сказать, что даже по самой широте научных
интересов в области языкознания Потебня занимает среди лингви-
стов исключительное место: общие вопросы языкознания, фоне-
тика, словообразование, синтаксис, этимология, семантика — во
всех этих областях он работал с исключительной энергией и про-
дуктивностью. В круг привлеченных им объектов исследования
вошло многое из языковой статики, множество исторических вопро-
сов, диалектология, проблематика теории словесности, множество
вопросов фольклора и этнографии и т. д.
III
В ранней своей работе («Мысль и язык», 1862) Потебня высту-
пил как последователь идей Вильгельма Гумбольдта. Из этих идей
особенное его внимание и симпатию привлекла как руководящая —
взгляд на язык (языки) не как на уже сложившийся факт, а как
на деятельность, деятельность, допускающую огромные воз-
можности развития. Язык — не выражение уже создавшегося миро-
воззрения, а «слагающая его деятельность». При этом Гумбольдт,
формулируя свое главное положение и открывая им теоретически
дорогу новой методологии в области общего языковедения — изу-
чения отношений мысли н знака, специально обращал внимание на
ту сторону дела, которая должна была максимально активизиро-
вать исследование языков в их конкретности. (Язык), — утверждает
он,—«не есть нечто готовое и обозримое в целом; он вечно соз-
дается, притом так, что законы, по которым он создается, опреде-
лены, а объем и даже род произведения остаются неопределен-
ными» («Мысль и язык», 5 изд., стр. 36—37).
Применение мысли Гумбольдта не осталось в трудах Потебни
только теоретическим уточнением. Овладев этой, теперь общепри-
знанной в ее основной части мыслью, Потебня применил ее в сво-
ей исследовательской практике широко и критически. Потебня не
1 Более полные списки работ Потебни см. в изданиях: «Памяти Александра
Афанасьевича Потебни», X., 1892 г., сто. 88—90; «Сборник» Отд. русск. яз. и
слов. Акад. наук, III, № 8, 1892 г. (Э. А. Вольтера); Историко-филол. факультет
Харьковского университета за первые 100 лет его существования (1805—1905),
К., 1908 г., стр. 102—104.

сомневался в то время, когда такая мысль могла еще многим ка-
заться странною, что в каждом языке потенциально заложены сред-
ства обеспечения все новых и новых стилей, новых и новых смыс-
ловых возможностей. Отсюда — его твердое убеждение в способ-
ности исторически обиженных языков, каким в его время был и
его родной — украинский, при благоприятных обстоятельствах обес-
печить все культурные потребности, каким вообще служат языки.
Повидимому, именно из желания практически доказать то, в чем
он был убежден теоретически, — пригодность украинского языка
быть средством выражения поэтических мыслей, прямо не связан-
ных с украинским бытом, — Потебня перевел отдельные части
«Одиссеи»
И другая мысль Гумбольдта получила в творчестве Потебни свое
плодотворное развитие. Гумбольдт писал: «...индивидуальность язы-
ка — только относительная... истинная индивидуальность заключена
только в лице, говорящем в данное время. Никто не понимает сло-
ва именно так, как другой... Всякое понимание есть вместе непо-
нимание, всякое согласие в мыслях — вместе разногласие. В том,
как изменяется язык в каждом неделимом, обнаруживается, в про-
тивоположность указанному выше влиянию языка, власть человека
над ним... Во влиянии на человека заключена законность
языка и его форм, в воздействии человека—принцип сво-
боды, потому что в человеке может зародиться то, чему никакой
разум не найдет причины в предшествующих обстоятельствах»1.
Некоторые слабейшие ученики Потебни очень примитивно под-
ходили к этому положению Гумбольдта — «всякое понимание есть
вместе непонимание». Заостренное выражение, значившее собствен-
но «всякое понимание не полно», понималось ими буквально в его,
так сказать, нигилистической части. Плодотворное зерно мысли в
его контекстуальном выражении, особенно дорогое для Потебни,
оказывалось в их изложении почти утраченным. А именно Потебня
«непонимание» разумел не столько как факт обязательного откло-
нения от мысли, идущей от сообщающего, сколько как «понима-
ние по-своему», как творческую работу воспринимающего, как то
новое, что, получая возбуждения от другого, слушающий творче-
ски привносит от себя. Заимствующий, в его понимании, — не от-
сталый. Этот принижающий приговор над заимствующими индиви-
дуумами и народами ему казался величайшей несправедливостью.
Возбуждение извне — повод для развертывания своего, и
спрашивать надо не столько о том, что и от кого заимствовано,
сколько о том, что́ создано, что прибавлено в результате деятель-
ности, возбужденной соответственным толчком или толчками от
других. Временная отсталость народов, более Позднее их выступле-
ние в Той или другой области культуры, соответственно этой кон-
цепции, не отнимало у них права верить в свое достоинство и в
1	А. А. Потебня, Из записок по теории словесности, стр. 538—583.
2	А. А. Потебня. Мысль и язык, изд. 5, 1926, стр. 28.
7

лежащие перед ними творческие возможности. Заимствовать —
значит брать для того, чтобы, может быть, внести в сокровищницу
человеческой культуры больше или даже значительно больше, чем
получено в определенный момент истории.
На путях развития этих мыслей находятся и многочисленные
истолкования художественных продуктов слова, которые даются
Потебнею и в его теоретических рассуждениях и в специальных
комментариях. Потебня преодолевает в этих своих истолкованиях
тот элементарный подход к художественному произведению, кото-
рый долго был характерен для критики в лице даже такого колосса
старой эстетики, как Г. Лессинг. Не от идеи к выражению,—утвер-
ждает Потебня,—идет художник слова, как обыкновенно понимают
это отношение даже в таком специфическом жанре, каким являет-
ся басня, а скорее наоборот — само художественное произведение в
процессе своего создания, формирования составляющих его обра-
зов уясняет автору идею — смысл (в басне — мораль) того худо-
жественного содержания, творцом которого он является. В этом от-
ношении произведение (в первую очередь—словесное) аналогично
природе слова. Диалектика последнего, сказали бы мы теперь, за-
ключается в том, что оно не просто является средством выражения
уже готовой мысли, а одновременно и способом создания послед-
ней в процессе совершающегося при помощи его акта суждения —
познавания неизвестного через известное. Искусство, «подобно сло-
ву, есть не столько выражение, сколько средство создания
мысли...»1.
Большая методологическая ценность принятых Потебнею поло-
жений «гумбольдтианства» не исключала, однако, серьезных мето-
дологических опасностей, которых ему не удалось избежать. Оста-
ваясь в границах психологической природы суждения, сближая
словесный акт сам по себе с особенностями художественного твор-
чества, исходя при этом из подчеркнутой неопределенности — без-
граничности возможностей в выборе средств выражения, одновре-
менно являющихся и средствами познания, очень легко было от
моментов общего и обязательного, социального и закономерного
максимум своего внимания перенести к текучему и случайному, ин-
давидуальному и субъективному.
У Потебни в отдельных его высказываниях, несомненно, можно
найти достаточно такого, что оправдывает упрек ему в привержен-
ности к субъективно-идеалистическим концепциям.
Отстаивая историческую закономерность мифического мышле-
ния как одной из стадий, через которые проходит развитие челове-
ческой мысли вообще, и подчеркивая в нем его свободные, худо-
жественные, субъективные элементы, Потебня выражает свое по-
ложение односторонне и по существу игнорирует необходимость
высказаться, на чем же собственно базируется «поверка» истинности
добываемого немифологической мыслью результата.
1 А. А. Потебня. Мысль и язык, изд. 5, 1926, стр. 143.
8

Если это продуманное сведение наиболее яркою в философии
языка, что предлагали наука и философия к 60-м годам XIX в.,
прошедшее через самостоятельную и сильную критическую мысль,
должно было относительно долго ожидать того внимания к себе,
которого оно заслуживало, то это не вина Потебни. Стоит отметить,
что и в наше время круг идей, которые Потебня извлек из евро-
пейской научно-философской литературы как объект своей крити-
ческой мысли, не превратился в архив науки, способный заинтере-
совать только ее историка. То, что представлялось Потебне пробле-
матикой первостепенного значения, в большой мере такою же оста-
лось и сейчас.
IV
Отдав в начале своей научной деятельности полную дань фило-
софии языка, начав с широких вопросов происхождения языка,
отношений языка чувства и языка мысли, прозаической и поэтиче-
ской стихии в слове и т. п., Потебня не остался на путях общих
идей, таких привлекательных, но в своей заманчивости грозящих
остаться без обогащения новым конкретным материалом
и частной проблематикой, малоподвижными и малопродуктив-
ными. Начав с широких философских интродукций, не оставленных
им и после, Потебня отдался внимательному и кропотливому ана-
лизу конкретных частных фактов славянских и балтийских языков.
Не случайно при этом, что более других областей привлекали его
к себе синтаксис и семантика: в этих именно областях он чувство-
вал себя близким к мысли, к духу, чувствовал возможность, что
анализ частного, всегда представлявшегося ему по-своему психиче-
ски содержательным, даст новую силу обобщениям, концепциям
синтетического характера, о значении которых он никогда не забы-
вал как о конечной и необходимой задаче науки.
Направив на наблюдение частных фактов максимум усилий, на
которые по своему значению они имели право, Потебня не стал,
однако, ни в какой мере адептом ползучего эмпиризма, не подме-
нил условиями, необходимыми для решения задачи, самой зада-
чи — уяснить формы образования понятий и их классов в конечных
психических мотивах, вызвавших их к жизни.
Потебню все время влекут к себе, прежде всего, вопросы исто-
рической эволюции в ее общих линиях и в индивидуаль-
ных, частных языковых фактах.
Изучая русский (точнее — восточнославянский) синтаксис в
его истории, Потебня пытается с характерной для него осторож-
ностью и углубленностью обнаружить наиболее выразительные
общие тенденции его развития, дающие исследователю право
утверждать как наличие определенных изменений, так и то, что
позднейший «язык, к которому они принадлежат, по своеобраз-
ности и грамматическому совершенству стоит выше того, к кото-
рому относятся явления, им предшествующие». Конкретно дело идет

в I—II томе «Из записок по русской грамматике» о составных
членах предложения и различных заменах, которым они истори-
чески подверглись. Общее, что характеризует обнаруживаемые По-
 тебней линии развития, — это, главным образом, стремление к ди-
  ференцированию членов предложения.
Проявление этой тенденции Потебня видел в увеличении, чем
ближе к нашему времени, различения глаголов служебных и пол-
нозначных1, в ограничении грамматического согласования, «при ко-
тором члены предложения, сравнительно с позднейшим языком,
слишком однородны» (ср. старинное: «избьраша Кира царя» и
нынешнее: «избрали Кира царем»), и, как слой более поздний,
в слиянии сложного сказуемого в простое (цельное), в «условиях
отчасти успешных, образовать чисто формальные глаголы», в рас-
падении сложного сказуемого на сказуемое и придаточное предло-
жение, в замене вторых сказуемных падежей частью несклоняемы-
ми словами сравнительно позднего образования (прилагательных —
наречиями, причастий — деепричастиями), частью — падежами с
предлогами, частью — творительным падежом и под.2.
Вместе с позднейшими исследованиями Д. Н. Овсянико-Кули-
ковского (см. в особенности печатавшиеся в «Журнале министер-
ства народного просвещения» «Синтаксические наблюдения», 1897—
1899), который распространил выводы Потебни на древние языки—
санскрит, греческий, готский и др., среди положений Потебни осо-
бое значение приобрело то, что, чем ближе к нашему времени, тем
все больше увеличивается противоположность имени и глагола.
Этот тезис иллюстрирован наиболее доказательно историей прича-
стий, которые в прошлом могли иметь такую степень самостоятель-
ности и предикативности (сказуемости), какая в наше время воз-
можна только для глагола в узком значении слова (verbum finitum)
и лишь отчасти для инфинитива; ср. «О окаяньнiи! не вѣстеся, что
творяще, се бо творите невѣдиньемъ» (Ипат., 33), «На немъ же
мѣстѣ явився, на томьже паки и невидимъ бысть» (Жит. Феод.,
XII в.).
Не рассматриваю возражений по этому поводу, которые в науке
делались и делаются (проф. В. А. Богородицкий, акад. В. В. Ви-
ноградов). Замечу только, что и я это важнейшее положение По-
1 «Вначале мы видим обширный круг глаголов, служащих предикативными
связками, и полное синтаксическое безразличие между этими глаголами. Было
много связок, но формально обособленной копулы не было. Из этого круга
выделяется значительная часть глаголов, которые вовсе лишаются способности
быть связками; остальные сохраняют эту способность лишь в некоторых слу-
чаях...| из этих в свою очередь выделяются личные формы гл. существитель-
ного, особенно настоящее, которому русск. литер. яз. придает, кроме одного
случая, где оно понято вещественно, значение чистой предикативной
формы без всякого другого содержания, что во всем русск. яз. и др. еще
раньше относительно этой формы было достигнуто в сочетании ее с исключи-
тельно предикативным причаст.-лъ» (А. А. Потебня. Из записок по русской
грамматике, т. II, изд. 2, стр. 535).
*	Там же, стр. 125—126.
10

тебни считаю гораздо менее общим, чем думал он и его прямые
последователи: противоположные тенденции в других случаях, не-
сомненно, тоже имели место.
Специальных замечаний, мне кажется, требует одно широко рас-
пространенное мнение. Д. Н. Овсянико-Куликовский, выступая в
качестве последователя Потебни, комментировал тезис о поздней-
шем сосредоточении предикативности в славянском глаголе — в ду-
хе признания этой категории наиболее совершенной по ее психоло-
гической природе, знаменующей интеллектуальный рост в полной
мере обладающих ею языков, — мнение, разделяемое рядом дру-
гих лингвистов. Я не нахожу у самого Потебни того восторженного
отношения к значению глагола самого по себе, которое так харак-
терно для высказываний Овсянико-Куликовского. Потебня в этом
вопросе гораздо осторожнее и сдержаннее. Правда, он очень опре-
деленно говорит о роли глагола (verbum finitum) в наших языках:
«Переходя от того состояния языка, при котором психологическоt
сказуемое есть еще бесформенное слово, предшествующее образо-
ванию грамматических категорий, к языкам, наиболее развитым в
формальном отношении, каковы наши, мы замечаем в этих послед-
них, что главное (независимое от другого) предложение невозмож-
но (кроме случаев опущения глагола) без verbum finitum
т. е. глагола в тесном смысле, без причисления к нему причастных
форм, что само по себе verbum finitum составляет предложение...
Поэтому, определивши такой глагол, тем самым определим minimum
того, что должно заключаться в предложении этих языков». Но
суть дела для него не столько в природе глагольности как таковой,
сколько в исторически достигнутой языками нашего типа четкости
противопоставления членов предложения, которой не было в пред-
ложении древнем, где «имя было, так сказать, гораздо предикатив-
нее; предложение заключало в себе менее единства, основанного на
противоположности главных членов, чем нынешние»2. С этой
именно стороны Потебня придавал значение выработке глагола
(именно выработке, так как он упрекал некоторых лингвистов
своего времени в неспособности понять, как может быть язык без
глагола)3.
Спор Потебни с А. В. Поповым4 о том, действительно ли
индоевропейское предложение не возможно без глагола5, не имеет
прямого значения в вопросе об оценке Потебнею глагола вообще,
но заслуживает нескольких замечаний в связи с этим вопросом.
Думаю, что здесь Потебня возобладавший в индоевропейских
языках исторически тип ошибочно принимает за единственный в
них в качестве словесной формы (относительно) законченной мыс-
1	А. А. Потебня. Из записок по русской грамм., I, стр. 77—78.
2	Там же, стр. 89.
3	А. А. Потебня. Мысль н язык, изд. 5, стр. 110.
4	А. Попов. Синтаксические исследования, 1881, стр. 30 в далее.
5	А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике, изд. 2, стр. 78—79

ли. В своих замечаниях — возражениях А. В. Попову относительно
допускавшейся последним возможности древнейших предложений
из одного имени — Потебня прав только отчасти: косвенные паде-
жи, принявшие на себя роль словесного средства предикации, па-
раллельного в этом отношении сказуемому, с исторической точки
зрения не могут быть первоначальными, хотя бы уже потому, что
управляемые падежи предполагают наличие форм управляющих
(в индоевропейских языках — чаще всего глаголов), но это с исто-
рической точки зрения, а между тем сам Потебня отчетливо пред-
ставляет себе и даже подчеркивает, что предложение в разные
периоды языка не одно и то же и что характеристика языка в раз-
резе современности не должна прямо иметь дела с тем, что «было
и быльем поросло» — с отмершим, имевшим смысл в прошлом, но
утерявшим его теперь.
Дело стало бы яснее, если бы можно было предположить, что
Потебня в этих высказываниях имел в виду собственно не совре-
менное предложение, а древнейший в его понимании тип индоевро-
пейского предложения, но и на этой достаточно скользкой почве
много аргументов сравнительно-исторического порядка не говорили
бы в его пользу.
   И вовсе не прав Потебня, когда путем искусственных подстано-
вок он стремился во что бы то ни стало сводить к двухсоставному
глагольному типу такие предложения, как пожар!, с будто бы
упущенной глагольной связкой.
Я не толкую и утверждения Потебни: «Глагол, как сказуемое,
не мог остаться прежним, одержавши такие победы над именем,
как образование неопределенного наклонения, позднее — прошед-
шего на л, из имени; получивши возможность определяться вновь
возникшими частями речи, как наречия отыменные и деепрнча-
стия» 1 в том смысле, будто им резко выделяется значение глагола
по самой его семантической природе («энергетизм»), — Потебня в
этом высказывании только устанавливает преимущества глагольно-
сти в процессе конкретного приобретения соответствующей фор-
мальной категорией в определенных языках указанных им морфо-
логических и синтаксических особенностей, никак не упуская из
виду, что «различие имени и глагола должно быть только формаль-
ное, т. е. должно состоять не в содержании, а в способе его пред-
ставлять» 2.
V
Потебня не пошел за победной в 80-х годах и после колесницей
младограмматизма. Ему не сделались близкими ни идея строгой
закономерности фонетических законов (ср. его высказывания в ре-
цензии на диссертацию А. И. Соболевского), ни специальный учет
отклонений, вызванных грамматической аналогией (в чем его, ду-
1 А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике, II, стр. 76.
2	Там же, стр. 81.
12

маю, с серьезными основаниями упрекал, например, Н. Н. Соко-
лов), ни совершенствование методов познавания заимствуемых слов,
ни филологическая работа над фонетикой памятников и т. д. Это
не была неподвижность мысли человека, застывшего на путях при-
вычных для него приемов исследования и неспособного уже перей-
ти на другие, даже и оправдавшие себя очень крупными дости-
жениями. Причина лежала в другом — в корнях мировоззрения и
мироощущения, не принимавшего механичных или механизирую-
ших живой процесс схем, отталкивавшегося от восприятия языка
как явления не столько культурно-психологического, сколько био-
логического порядка. Характер коллизии научных взглядов Потеб-
ни с одним из наиболее выдающихся представителей младограм-
матизма — с К. Бругманом очень ярко выступает, например, в его
замечаниях по поводу теории происхождения грамматического ро-
  да. Заметки Потебни, правда, остались не обработанными до конца,
но так как дело идет не о частных положениях, а об общем харак-
тере взглядов ученого, типичных для его подхода к явлениям, по-
зволительно воспользоваться тем примечательным, что воспроизве-
дено по рукописи в издании «Из записок по русской грамматике»,
т. III, стр. 607—617
Бругман2 вопрос о происхождении грамматического рода ре-
шает в основном в плоскости формальной. Он подчеркивает, что
момент различения пола, если держаться фактов нашей языковой
современности и доступного прямому нашему изучению прошлого,
для языка обыкновенной жизни не играет роли. Чутья рода в био-
логическом смысле в нашем распределении имен по грамматическим
родам нет, и последние не вызывают мысли о мужской или жен-
ской сущности. В согласии с этим стоит и факт нередких колеба-
ний рода в тех же самых словах. Не согласен он и с тем, будто
сообщая различия рода словам, обозначающим неодушевленные
предметы, желали характеризовать их лишь символически—в
смысле различения «мужественности» — силы и т. п. и «женствен-
ности» — нежности, покорности и т. п. Если мифология олицетво-
ряет те или другие представления в соответствии с их граммати-
ческим родом, то на это надо смотреть только как на явление вто-
ричного порядка: грамматический род был уже до этого, и вообра-
жение лишь воспользовалось им,
Потебня в своих примечаниях — возражениях Бругману отстаи-
вает смысловое значение формальной категории, которая в пони-
мании последнего становится лишенной своей внутренней сущности
оболочкой. Он настаивает на том, что сущность, или, говоря иначе,
живое зерно категории, может и должно быть обнаружено, но не
в языке обыденной жизни, из-за быстрого движения мысли вообще
не дающем возможности «остановиться на значении какой бы то
1 Ср. И. Белоруссов. Синтаксис русского языка в исследованиях По-
тебни. Орел, 1901, стр. 241—244.
2 K. Brugmann. Das Nominalgeschiecht in den indogermanischen Sprachen
Internationale Zeitschrift f. vrgl. Sprachwiss., IV, I Н., 100—109.
13

ни было грамматической формы, не только что рода», а в языке
поэтическом, где «мысли дана возможность на нем сосредото-
читься».
Он показывает, как в словах, нейтральных относительно рода
(epicoena), творчество поэтическое создает нужные различения
пола.
Ошибка Бругмана, по его мнению, умаляющего роль олицетво-
рения,—в предположении, что проза, отвлечение предшествует поэ-
зии. На самом деле, утверждает он, «поэтическая фигура есть не-
что первообразное... Бругман предполагает, что фантазия созда-
вала себе из безжизненных отвлечений живые существа: но было
наоборот: первое есть живое, а второе — безжизненное отвлечение».
Очень хороши, хотя и не решают дела до конца, аргументы,
которые приводит Потебня в пользу своей концепции «оживлен-
ности» категории рода: «Всеобщи приемы, подчиняющие себе все
без исключения существительные: — сочетание подлежащего со
сказуемым, звательный падеж, отсутствующий лишь в
среднем роде, ласкательные...». Потебня ими доказывает
жизненную наполненность соответствующих грамматических кате-
горий, не убеждая, однако, в том, что эта наполненность есть по
своей природе первичный факт языкового сознания и что в языках,
особенно нашего типа, нет резкого преобладания определенно аб-
страктных значений форм.
В истории науки победа не осталась за концепцией Потебни, слиш-
ком обобщающего отдельные, частные факты и мало учитывающего,
что стадия, на которой в индоевропейских языках возник (или воз-
никал) грамматический род, могла быть уже очень удалена от того,
что он приписывает первоначальному сознанию, — но та научная
направленность, которую эта концепция отразила в данном случае,
характерном и для многих других, не утратила полностью своего
значения. Нельзя забывать, что история морфологических катего-
рий не есть просто или, точнее, не всегда есть только аналогическое
переключение одних образований в другие, переключение, часто
связанное с причинами фонетического характера. Младограмма-
тизм в его типических проявлениях долго и часто обнаруживал
тенденцию ограничивать свой подход к морфологическим фактам
именно подобной трактовкой. Потебня в его борьбе за внимание в
языке прежде всего к смысловому, затем — к смысловому как
художественному остался для нас фигурой, олицетворяющий инте-
рес к освещению даже в явлениях морфологических — струй семан-
тических, иногда подпочвенных, иногда пробивающихся наружу, но
так или иначе присущих их природе, не могущих без искажения
живой сущности явлений быть вовсе отбрасываемыми или игнори-
руемыми при их углубленном историческом рассмотрении.
С отмеченными чертами научной психологии Потебни в гармо-
нии стоит его заметная антипатия к объяснениям синтаксических
оборотов при помощи аттракции, т. е. уподобления опять-таки
в основном механического, внешнего характера. Так, он, думаю,
14

вполне справедливо отклоняет 1 взгляд Бенфея, Шлейхера и Ми-
клошича на обороты вроде ведийского «Vrtrāya (дат. п.) hantavē»
(вместо Vrtram hantave) формально «дательный с инфинитивом»
со смыслом «убить Вритру», литовское «ne kožna burna putrai
srėbti «не всякому рту кашу есть» (собственно — «не всякий рот
каше хлебанью») н т. д., «налѣзе мастеры... иных олову льяти,
иныхъ крыти...» (Лавр. 173/390), как будто бы возникшие уподоб-
лением винительного, полагавшегося по смыслу, инфинитиву, кото-
рый первоначально был дательным падежом имени. Впрочем, со-
ответствующие его возражения, как обычно у Потебни, осторожны,
и полного игнорирования также такой возможности, при другом
строе языка, у него нет: «...принимают,—говорит он, — как упомя-
нуто, дат. как «Vrtraya» за следствие аттракции со стороны да-
тельного «hantavē», что было бы возможно лишь до тех пор, пока
доинфинитивное слово чувствовалось, как имя действия в датель-
ном, и невозможно, когда это слово стало, как в литовском и сла-
вянском, беспадежным, чисто глагольным инфинитивом». «Таким
образом, тому отдаленному времени, когда доинфинитивное слово
было существительным в дат. (льяти—литью, т. е. для литья),
приписывается замена подчинения друг другу различных падежей
(льяти олово) соподчинением падежей одинаковых (мастер олову
льяти). Такое предположение, идущее против замеченного течения
языка от соподчинения, паратактичности, к подчинению, излишне»
В плане смысловом, а не внешнем — аналогическом Потебня
истолковывает, вопреки Миклошичу (Vergl. Gr., IV, 450), и со-
четания типа «дѣтишть женьскый полъ» вместо женьска полу
(ср. и древнеиндийское типа — «некоторые ногами убиты слонами»).
«Как в пределах одного слова,—пишет он в своих заметках2—
звуковые уподобления и перестановки (ведмедь вместо медведь и
т. п.) сберегают мышечную силу за счет раздельности и знамена-
тельности звуков, так аттракция форм предполагает, что смысл
уподобляемой формы для говорящего несуществен или отсутствует.
Из аттракций может выйти обычный способ выражения, но внача-
1 Л. А. Потебня. Из записок по русской грамматике, т. II, изд. 2,
стр. 398—400.
Сам Потебня по поводу оборотов типа «очищайте сому Индре питью»
держится того мнения, что в период, когда можно было сказать «čakšur
drçayē»— «око зрению», т. е. «для зрения; чтобы видеть», в литовском—«bačka
pilt»—«бочка для наполнения» (бочка, чтобы ее заполнить»), возможны были в
сочетания «čakšu rsuryaya»— «око солнцу», т. е. «для видения солнца», «bačka
alui «бочка пиву», т. е. «для пива», а затем «из сложения этих выражений воз-
никли: др.-инд. čakšur drçayē suryāya..., око для зрения для солнца (=чтоб
видеть с.), bačka alui pilt и т. п.». Таким образом, как утверждает Потебня,
«оба дательные, и оставшийся в литов., др. русск., и превратившийся в инфи-
нитив, равномерно тяготеют к своему дополняемому, будет ли оно именем
или глаголом».
2 А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике, т. III, стр. 207
и далее.
15

ле для понимающего слушателя она есть искажение смысла... Если
согласно с этим считать непременным признаком аттракции форм
сопряженное с их изменением забвение мысли, прежде связанной
с уподобляемой формой, то рассматриваемые здесь обороты не мо-
гут быть отнесены к этому разряду. «Раздавлены ногами слона-
ми»— не бессмысленно: действительно «слонами» (т. е. их) «нога-
ми». Только здесь отношение между двумя вещами никак не вы-
ражено, и они изображены, так сказать, на одной плоскости, без
перспективы. И насколько отсутствие перспективы в живописи древ-
нее ее присутствия, настолько эти паратактические обороты по типу
древнее таких, конечно, тоже восходящих в глубокую древность,
но более согласных с нашей привычкой к объединению мыслей, как
«ногами слонов»... Гораздо легче и потому первообразнее поста-
вить два одинаковых падежа для выражения одинаковой самостоя-
тельности вещей, чем падеж с родительным или... два падежа с
различными предлогами для выражения определенных отношений
между этими вещами»
Стоит, кстати, обратить внимание также на то, что и сейчас этот
круг так внимательно рассматриваемых Потебнею вопросов не
только не утерял своей научной остроты, но, скорее, наоборот, —
может считаться в наше время приобревшим особенно большое зна-
чение в аспекте новых проблем, возникших, например, в связи со
вновь открытыми или глубже, чем раньше, изученными языками
передней Азии и Кавказа.
Некоторые исследователи склонны видеть в относительно частых
Явлениях этого порядка специфику «азианических языков», вклю-
чая в эту группу хеттский, урартский, древнеармянский и др. (ср.
Г. Капанцян, К происхождению армянского языка, 1945,
стр. 13—14). Это вряд ли, однако, верно, и подобные сочетания
скорее должны быть истолкованы в духе только что приведенных
соображений Потебни, хотя для древних языков, при их относи-
тельно неупорядоченной синтаксической структуре письменной речи,
конечно, больше чем в новых следует считаться также с возмож-
ностью и просто аттракций, т. е. уподоблений контактного типа.
1	Что касается толкования таких оборотов, то, несмотря на общую приме-
нимость объяснений Потебни, нужно считаться с тем, что частично это
могут быть ндущие в наших языках на убыль случаи только внешнего наруше-
ния замкнутости словосочетаний (грамматических пар) типа управления, на-
рушения, устраняемого диференциацией внешних средств — сужением функций
падежей и заменой тех, которые угрожали б неясностью, предложными со-
четаниями. При некоторой невнимательности — без прямого нарушения законов,
нашего синтаксиса возможны н теперь Обороты, когда многозначность падежей
создает известную затрудненность; ср., например: «...И что прощать святое пра-
во Страданьем куплено тобой». (Лермонтов, «Оправдание»); чеш. «...protáh se
plotem skulinou (Прохазка) — буквально «пролез забором щелью» (через щель
в заборе). Смысл обнаруживается «наложением» каких-нибудь ясных синтакси-
ческих трафаретов, в большей или меньшей мере синонимичных данным. Оборот
«некоторые ногами убиты слонами» может быть, например, понят в соот-
ветствин с различным смыслом—действующего лица при пассиве (слонами) и
орудия (ногами — «при помощи ног»).
16

К положению Потебни, начинающему главу «По чем узнается
присутствие грамматической формы в данном слове» 1, о том, что
грамматическая форма, указывая на общее значение, в то же вре-
мя «тесно связана и однородна с вещественным значением»,
вероятно, без большого колебания могли бы присоединиться мно-
гие2, но в практике его исследовательской работы с этим положе-
нием связано значительно больше веса, чем у кого бы то ни было
другого из истолкователей синтаксических фактов.
Очень важно также доказываемое Потебнею в главе «Формы
этимологические и синтаксические» (VI), не ставшее, к сожалению,
всем доступным и сейчас, положение о том, что «мысль в формаль-
ном языке никогда не разрывает связи с грамматическими форма-
ми: удаляясь от одной, она непременно в то же время создает дру-
гую. Синтаксические отношения формы всегда согласны с нею са-
мою: она ведь и узнается по этим отношениям» (стр. 41). Потебня
показывает мнимость противоречия формы и содержания для жи-
вого сознания говорящего. Противоречие между формой — тем,
что сложилось раньше в одном плане мысли, и вкладываемым в
нее теперь смыслом—существует лишь в сознании наблюда-
теля... По формам, заключающим в себе указания на предыду-
шие их значения, наблюдатель ошибочно делает вывод, будто и
сейчас зти значения как-то практически существуют. Так, четыре
человека сейчас никак не стоит в противоречии с тем, что че-
ловека по происхождению двойственное число; для нынешнего
сознания человека — форма со значением «несколько» и по-
тому может сочетаться с два, три, четыре, не являясь ни в ка-
кой мере логически несообразной, как нет логического противоре-
чия между тем, что «человек по прозванию Цобегей (ср. укр.
цобе и гей — междометия для понукания волов) не имеет ника-
кого отношения к волам, а люди Пушкарь, Сердюк, Брон-
ник — не пушкари» (стр. 40). Ошибка наблюдателя, о которой
идет речь, состоит в том, что «он, принявши эти предыдущие (зна-
чения) за неподвижные, думает, будто это сделал сам язык, будто
в самом языке водворилось несогласие между «значением и упо-
треблением» или между «этимологиею и синтаксисом», или еще
иначе, между «началом этимологическим» и «логическим» (Буслаев,
Гр. § 230), причем первое отождествляется с наглядным, а второе
с отвлеченным» (стр. 42).
Значение Потебни как исследователя русского исторического
синтаксиса и как синтаксиста вообще для своего времени — для
70-х и 80-х годов, когда появилось и затем вышло увеличенным и
усовершенствованным его лучшее научное произведение — «Из за-
1 А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике, т. I, стр. 29.
2	В уточнении, впрочем, нуждается не вполне удачное в данном случае
слово «однородна».
VI
17

писок по русской грамматике», особенно отчетливо выступает при
сопоставлении его с двумя крупнейшими его старшими славянски-
ми современниками — Ф. И. Буслаевым и Фр. Миклошичем.
В важных методологических точках зрения Потебня решитель-
но освобождается от продиктованных традиционными школьными
приемами ошибок, которым еще приносит свою дань в «Опыте
исторической грамматики русского языка» Буслаев. Одна из важ-
нейших — истолкование ряда конструкций не в сопоставлении с
реальными фактами языка, а с отвлеченно взятыми оборотами, во-
ображаемыми или привлеченными из чужих языков, но выдавае-
мыми за соответствующие природе «мысли» самой по себе. Наибо-
лее тяжелый методологический грех Буслаева в этом отношении —
неосторожное, упростительское оперирование различными «подра-
зумеваниями» и тем самым навязывание языку чуждых ему прие-
мов мысли. Ряд таких ошибок Буслаева вскрыт был уже самим
Потебнею; ср. хотя бы его замечания по поводу инфинитивов с
бы и союзами сложными с бы1.
При этом Потебня уже показал естественные, законные границы
применения понятия подразумевания, когда отсутствующее в из-
вестных оборотах находит свое выражение и тем самым истолкова-
ние в параллельных конструкциях, в языке действительно суще-
ствующих и распространенных как речевой факт.
Буслаев, упрощавший многое в интересах популярности изло-
жения, не был внимателен в теоретическом противопостав-
лении собственно принадлежащего языку (данным, определенным
языкам) и того общего, что характеризует мышление людей вооб-
ще. Это позволяло ему иногда довольствоваться вместо анализа
содержания грамматических категорий мало дающими замечаниями
о некоторых свойствах мысли и ее категориях. Потебня отлично
представлял себе разницу грамматики, логики и психологии и, кри-
тикуя в этом отношении Буслаева, теоретически и практически про-
тивопоставил ему углубленное толкование явлений языка, опираю-
щееся на языковые факты.
Ср. особенно важное в этом отношении замечание в главе боль-
шого принципиального значения «Грамматика и логика» (стр. 60—
63): «Язык есть тоже форма мысли, но такая, которая ни в чем
кроме языка не встречается».
Не приходится и говорить о преимуществах, которые принадле-
жат исследованиям Потебни по широте охваченного ими материала
из памятников языка и народной словесности.2, равно и тех, ко-
торые ему дала двуязычность — почти одинаково известные ему и
притом близкие стихии, русская и украинская, со всеми возмож-
1 А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике, т. II, стр. 435.
2 Ср., однако, замечание А. А. Шахматова, понятное только как особенно
строгое требование к диссертации исключительного значения, в его литографи-
рованном курсе истории русского языка, I, о том, что Потебня не в достаточной
мере использовал памятники, изданные уже в его время.
18

ностями живой интроспекции и живого же противопоставления род-
ственных оборотов.
Заслуги Миклошича в изучении сравнительно-исторического син-
таксиса славянских языков очень велик», и Потебня многим мог
воспользоваться из его «Vergleichende Syntax der slavischen Spra-
chen», изд. 2, 1883, т. IV, — «Vergl. Gramm. der slav. Sprachen».
Но и сопоставление с Миклошичем позволяет говорить о боль-
шой значительности исследовательской работы Потебни как допол-
нившей и углубившей Миклошича. Миклошич по своим устрем-
лениям и научной манере — трудолюбивый и талантливый систе-
матизатор, способный собрать и удобно расклассифицировать огром-
ный материал с вниманием к любой частности. Но его относи-
тельно мало интересует общая проблематика, и он не стремится
вскрыть причины исторических отложений в большей мере, чем их
подсказывают сами по себе факты, извлеченные им из самых раз-
личных источников. Он больше сопоставляет (широко исполь-
зуя в этом отношении и неславянские и даже неиндоевропейские язы-
ки), нежели исследует и объясняет в строгом смысле этого слова.
Отсюда и вся его манера изложения: сжатая, часто категоричная,
с упоминанием о существующих контроверзах, но без подробного
рассмотрения их. К тому же синтаксис для него в основном — толь-
ко учение об обнаруживающихся в контекстах значениях форм,—
задача, ограничивающая возможную проблематику,
И Потебня внимателен к частному факту, но он подчиняет свой
материал вопросам прежде всего общего порядка. Его не удовле-
творяет систематика как таковая: он стремится перебросить те или
другие мосты между группами синтаксических фактов, стремится
объяснить пути развития соответствующих категорий, получить
историю явлений, связав их в причинно-следственную связь. Для
его метода такая установка — научная необходимость, и в ней, не
говоря уже об его искусстве анализа, главное значение того важ-
ного шага в исторической лингвистике, который сделан был у нас
именно им.
VII
Для большей четкости характеристики научного метода Потебня
в области синтаксиса стоит в главнейших чертах сопоставить его
также с методом двух наиболее выдающихся исследователей рус-
ского синтаксиса позднейшего времени — А. М. Пешковского и
А.	А. Шахматова. Они могли, воспользовавшись лучшим, что им
давала широко примененная Потебнею исследовательская манера,
итти дальше, тем самым обнаруживая, чего еще нехватало ей, в
каком отношении она нуждалась или вообще могла быть усовер-
шенствована. Нужно, однако, при этом заметить, что сравнение их
исследовательских приемов с методом Потебни имеет лишь отно-
сительное значение, так как на пути прямого сопоставления стоит
различие самих объектов. Потебню интересует прежде всего исто-
рия синтаксической системы и образующей ее системы форм; Пеш-
19

ковского и Шахматова — организация фразы и образующих ее эле-
ментов современного в широком смысле слова (приблизи-
тельно на пространстве столетия) литературного русского языка.
Пешковский своим «Русским синтаксисом в научном осве-
 шении» (1913 г. и позднейшие издания, существенно переработан-
ные) внес в практику исследования два важнейших момента: вни-
мание к ритмомелодической (интонационной) стороне фразы и экс-
периментальный метод освещения синтаксических значений.
Потебня, еще совсем далекий от внимания к ритмомелодике и
настоящей оценки ее значения, лишь в очень малой мере обращаю-
щийся к эксперименту — самостоятельной переработке фразы, пе-
реработке, открывающей Пешковскому ряд очень тонких и важ-
ных оттенков в синтаксических категориях, имеет, сравнительно с
ним, в своем методе другие важные черты, полностью не применен-
ные Пешковским. Он остается всегда внимательным к лексиче-
ской стороне элементов, из которых составляются словосочетания
и предложения, он стремится к почти исчерпывающему перечисле-
нию слов, в определенной морфологической оболочке осуществляю-
щих ту или другую синтаксическую функцию, и таким образом все-
гда перебрасывает мосты между лексикой (семантикой) и синта-
ксисом. Ср., например, его характеристику «Сочетания прилагатель-
ного в именительном (втором) с глаголами, кроме есмь»1.
В этом отношении Потебня остается на проверенных в их на-
учной полезности путях лучших нормативных (описательных) грам-
натик древних языков своего и предшествующего времен».
Пешковский получает средства для углубленного истолкования
синтаксических отношений, наряду с необходимым сличением их
|друг с другом (без чего вообще невозможно даже простое описа-
ние), экспериментальным сопоставлением синонимических, или, вер-
нее, близких к синонимическим, способов выражения, и устанавли-
вает таким образом часто очень тонкие, ускользающие от простого
наблюдения смысловые различия — лингвопсихологическое содер-
жание исследуемых категорий. Потебня для сопоставления имеет
синонимику синтаксических оборотов в их исторической смене, раз-
личие способов выражения в ближайше родственных языках (во-
сточнославянских, затем — славянских вообще) и в языках, только
сравнительно отдаленно родственных (балтийских), реже — в ино-
странных языках вообще. В частности, он искусно пользуется для
этой цели церковнославянскими передачами древнегреческих кон-
струкций.
Шахматов в своем «Синтаксисе русского языка» (изд. 2, 1941 г.)
пошел далее Потебни в полноте систематизации синтаксического и
связанного с ним морфологического материала литературного рус-
ского языка XIX и XX вв., ни в чем принципиальном, как мне ка-
жется, не порвав с путями, по которым шел в своих синтаксических
трудах Потебня. В аспекте изучения русского языка не в историче-
1	А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике, т. II, стр. 163 и сл.

ском плане Шахматов ограничивается только попутными историче-
скими экскурсами более или менее случайного характера, и его труд
знаменует собою лишь укрепление приемов, намеченных и практи-
ковавшихся в основном уже Потебнею. В одной важной группе
явлений Шахматов, однако, определенно видит особенности, неудач-
но трактовавшиеся Потебнею в чисто историческом и притом не-
верном плане: в его системе серьезное место заняли односоставные
типы предложения, очень полно мм описанные и истолкованные
без предвзятости, повредившей Потебне. Ценным моментом для его
системы явился также внешний, но важный терминологический
прием, позволивший ему хорошо различать моменты собственно
языковые от психологических: термины русского образования —
для грамматических понятий, но латинские и под.— для логических
и психологических.
Нетрудно спустя с лишним полвека отметить у исследователя,
даже очень крупного, более или менее значительные пробелы в
поставленных им себе задачах и приемах научной работы. Но если
мы заметим, что Потебня почти не работал в области того, что
можно назвать стилистическим синтаксисом, если синтаксические
изучения не выводили его за грань предложения как наибольшего
единства (о больших, «сверхфразных» единствах он не думал),
если он по существу прошел мимо таких важных примет, как рит-
момелодические, — то ведь все это или почти все это и сейчас в ме-
тодологической практике исследователей синтаксиса остается ско-
рее desiderata, притом далеко не общепризнанными, нежели широко
практикуемыми исследовательскими целями.
VIII
Из важных черт методологии Потебни в его трактовке морфо-
логических особенностей изучаемых языков стоит указать, как
в большой мере должно быть ясно из уже сказанного, прежде все-
го на одну. Конечно, и предшественники Потебни хорошо знали
роль контекста для понимания и уточнения смысла отдельного сло-
ва, представляли они себе вполне и значение контекста для содер-
жания ряда морфологических категорий. Но Потебня в своей ис-
следовательской работе заострил требование изучать слово	обяза-
тельно в его фразном окружении.	Он оживил изучение морфоло-
гических-элементов речи, полностью преодолев давно укоренившую-
ся привычку располагать их на страницах учебников и ученых книг
в виде своеобразных легко и удобно разглядываемых препаратов,
потерявших много из своей жизненной силы. Традиционным спо-
собам рассмотрения морфологических фактов, приобретавших зна-
чение чего-то самодовлеющего, он противопоставил многосторон-
ность анализа, правда, с некоторой недооценкой эмоциональных
элементов речи, — недостаток, в его время едва ли не всеобщий.
Большую, научную ценность грамматико-семантических основ
21

методологии Потебни — исследователя справедливо подчеркивает
В. В. Виноградов в своей характеристике его в статье, напе-
чатанной в журнале «Русский язык в школе»
IX
В этимологических изысканиях Потебни, всегда богатых
по материалу и, — что, несомненно, составляет их важную черту и
достоинство,—исключительно тщательно обставленных справками
материальнобытового характера, есть, однако, один серьезный
методологический недостаток, часто подрывающий доказательность
предлагаемых им этимологий в самой их основе. Этот недостаток
поучителен и не может не быть отмечен, так как от него не сво-
бодны и многие другие работавшие в этой области. Потебня этимо-
логизирует, сопоставляя между собою факты разных индоевропей-
ских языков, без предварительной обработки их в хронологическом
отношении и без достаточно надежного учета вероятностей, что его
сопоставления касаются однородных фактов. Над ним тяготеет
представление об индоевропейском единстве, и в его научном созна-
нии не заявляют о себе с необходимой властностью ограничитель-
ные моменты иного порядка — множество фактов, относящихся к
позднейшим процессам, — заимствования всякого рода и из различ-
ных источников, наличие во всех языках многочисленных элементов
междометного и экспрессивно-эмоционального происхождения и
под. Он не чувствует, в какой мере снижается вероятность, что
предлагаемые им этимологии соответствуют исторической действи-
тельности, когда им берутся уединенные факты индийской ста-
рины с одной стороны и в большей или в меньшей мере обособ-
ленные факты славянские, сопоставляемые друг с другом без
предварительного учета звуковых соответствий, закономерных для
ряда слов в определенных языках. Потебне еще не известны много-
численные замечательные открытия в области теории чередований
и словообразования, так подвинувшие сравнительное языкознание
в сторону понимания законов структуры индоевропейского слова и
положившие для всех, кто относится к этимологизированию не как
к игре и не как к научной фантазии, достаточно строгие границы
возможностей членить слова и сопоставлять между собою элементы
их применительно к разным языкам и эпохам. Двух примеров, мне
кажется, достаточно, чтобы уяснить суть дела.
«...Я думаю теперь, — пишет Потебня по поводу славянских
наименований бога Волоса: Велеса, — что обе славянские формы
предполагают варс-ас, с чем ср. скр. варшас, дождь, вршан, дождя-
щий, оплодотворяющий (эпитет Индры), врша — бык (как опло-
дотворитель) и пр. В звуковом отношении нет препятствий к отне-
сению сюда же и собствен. Вършь, пол. Warsz, откуда Warszewa,
Warszowa, испорч. Warszawa» («Слово о полку Игор.», 2 изд.,
1	«Русский язык в школе», 1938, № 5—6, стр. 111—128.
22

стр. 22). Такая этимология не может не быть для нас совершенно
неприемлемой. Если, действительно, санскр. r со сравнительно-исто-
рической точки не однозначно и может соответствовать не только
славянскому r, но и l, то на самой славянской почве, во-первых,
нет этимологического колебания между обоими этими звуками, и
поэтому * Volsъ и под. не может быть родственным * vьrsъ, а, во-
вторых, «скачок» непосредственно от санскрита к польскому топо-
нимическому названию без специальных данных в пользу их смыс-
ловой связанности в промежуточных звеньях должен с методологи-
ческой точки зрения вызвать решительное возражение: соответст-
вие таких этимологий действительности, как показывает опыт
науки, равно почти нулю. Трудно, конечно, поверить и в то, что
в названии реки Ворскло, Ворскла заключен тот же корень с суф-
фиксом ск, «что в начинательных глаголах» (там же), — опять-таки
почти невероятный «скачок» уже б области самой морфологии —
допущение совершенно необычных, не подкрепленных параллелями
морфологических отношений (действительная этимология слова
выясняется из показаний осетинского языка: * vorskula «белая
река»).
Или другой пример. Название народа сербы (из * sьrbъ) тол-
куется этимологически как «воины, бойцы» по одному лишь тому,
что в санскрите есть глагол sarbh- со значениями «ferire; laedere»
(Русск. фил. вестн., I, 1879, стр. 91).
В этом же духе—ошибка Потебни, когда он в качестве значения
позднейшего славянского слова принимает ответвление значения,
существующее только, например, в санскрите. Такую методологи-
ческую ошибку он допускает хотя бы в предлагаемом им толкова-
нии «нощь стонущи ему грозою» в «Слове о полку Игореве»: —
«Стонущи, — пишет он («Слово о полку Игоревом», изд. 2, 1914 г.,
стр. 26), —переводят «ночь воем грозя ему» (Дуб.) или «грозно
ему застонавши» (Малаш.); но стонати в этом месте может быть
в значении скр. стан-aja, лат. tonare греметь, между тем как в
других местах... в значении скр. стан-а — στενω, stōhnen, стонать».
X
Русская диалектология, которая в настоящее время
в Советском Союзе занимает очень заметное место среди языковед-
ческих дисциплин, в эпоху Потебни собственно делала только пер-
вые свои шаги. Потебня сумел и в этой области внести в науку
значительные ценности. Работы Потебни по русской и украинской
диалектологии:	«Два	исследования	о	звуках	русского	языка:
I. О полногласии. II. О звуковых особенностях русских наречий»,—
Филол. записки, Воронеж, 1866 г., и «Заметки о малорусском наре-
чии», — там же, 1870 г., имеют за собою права основополагающих.
Эти исследования дали, например, строгому акад. И. В. Ягичу
повод заметить в его «Истории славянской филологии», 1910 г.,
стр. 552: «...никто не умел в то время так хорошо и правильно с
23

чисто научной точки зрения анализировать диалектические звуко-
вые особенности русских наречий, как Потебня, причем он в
особенности подробно входит в характеристику более известных
ему малорусских наречий».
XI
За Потебнею давняя, совершенно справедливая репутация
прекрасного комментатора фольклорных и истори-
ческих текстов. Эту оценку его филологических работ, —
важнейшие из них — «Слово о полку Игореве (текст и примеча-
ния)» (первое издание— 1878 г.) и «Объяснения малорусских и
сродных народных песен», 1882—1887,— надо уточнить в том
смысле, что относительно многое из его соображений теперь уже
не может выдержать критики ни в аспекте качеств этимологиче-
ского материала, которым он пользуется, ни в отношении метода,
теперь в ряде моментов уже не представляющегося убедительным,
недостаточно надежного, а иногда и (особенно в ранних его произ-
ведениях— «О некоторых символах» и др.) вовсе ошибочного. Но
все работы Потебни филологического характера остаются и сейчас
не утратившими своего значения в том, что касается привлеченных
им многочисленных материальных справок: этнографические realia
в них необыкновенно богаты и отличаются замечательной точ-
ностью, с какою автор извлекает их из быта; преимущественно
украинского. Много дают его щедро разбросанные параллели к
семантике встречающихся в соответствующих текстах слов, обыкно-
венно менее других известных, главным образом из славянских
языков и особенно — из народной поэзии славян. Ряд выдвинутых
Потебнею параллелей, среди другого, углубляет понимание слов в
их старинных значениях, вместо которых поверхностный переводчик
легко подставляет современные. Укажем, например, из его коммен-
тариев к «Слову» замечательные объяснения вроде «на кровати
тисовѣ...» (стр. 87); «босымъ влъкомъ» (стр. 145); «чрьленъ
стягъ...» (стр. 34—35) и др. или такие яркие семантические парал-
лели, как относящиеся к «росушяся стрѣлами»—«рассыпались стре-
лами» из русской народной поэзии (стр. 34); к «синии млънии» —
«синии молнии» (стр. 45—46); к «и своя милыя хоти, красный Глѣ-
бовны, свычая и обычая» — «своей милой супруги, прекрасной Гле-
бовны, приветливость и ласку» (стр. 48—50); «кають князя Иго-
ря» — «сожалеют»... (стр. 77) и мн. др. Ср. и такие предложенные
Потебнею чтения-конъектуры, многими принимаемые до сих пор,
как «упуди жирьня времена» — «прогнала счастливые времена» вм.
малоподходящего «убуди...» (стр. 70—71); «полелѣя отьца своего»
вм. «повелѣя» первоначального издания, т. е. «как в зыбке качая
понес» (стр. 55), и др.
Стоит отметить как характерную черту Потебни-комментатора
его очень осторожное, почти недружелюбное, отношение к теории
заимствований и связанным с нею допущениям об усвоении тех или
24

других образов, мотивов и под. извне. Показательны в этом отно-
шении хотя бы его, правда, очень осторожные, высказывания о
толкованиях известного места в «Слове о полку Игореве» — «Коли
соколъ въ мытехъ бываеть...» (стр. 104) или о «вѣщiя пръсты»
Бояна (стр. 12—13) и др.XIIПредмет живого интереса Потебни едва ли не с первых его ша-
гов в науке составляло художественное произведе-
ние. В ту теорию его, которой Потебня в основном держался в те-
чение всей своей жизни, вводят его замечания, сделанные уже в
«Мысли и языке» (глава X «Поэзия. Проза. Сгущение мысли»).
«Символизм языка, — пишет здесь Потебня, — повидимому, может
быть назван его поэтичностью; наоборот, забвение внутренней фор-
мы кажется нам прозаичностью слова. Если это сравнение верно,
то вопрос об изменении внутренней формы слова оказывается то-
ждественным с вопросом об отношении языка к поэзии и прозе,
т. е. к литературной форме вообще. Поэзия есть одно из искусств,
а потому связь ее со словом должна указывать на общие стороны
языка и искусства»В своей теории Потебня исходит из подсказанного В. Гумбольд-
том понимания природы слова, главным образом того, что послед-
ний назвал внутренней формой.В слове, согласно этому пониманию, есть два содержания. Од-
ко, объективное, иначе, ближайшее этимологическое значение сло-
ва. Оно, это значение, заключает в себе только один признак. Дру-
гое — субъективное содержание может заключать в себе множе-
ство признаков. «Первое есть знак, символ, заменяющий для нас-
второе». Так, под словом окно, как иллюстрирует свое утвержде-
ние Потебня, «мы разумеем обыкновенно раму со стеклами, тогда
как судя по сходству его со словом око, оно значит (вернее было
бы сказать, «значило». — Л. Б.) то, куда смотрят или куда прохо-
дит свет, и не заключает в себе никакого намека не только на ра-
му и пр., но даже на понятие отверстия». Объективное содержание
слова есть та форма, в которой нашему сознанию представляется
содержание.мысли. «...Если исключить второе, субъективное... един-
ственное содержание, то в слове останется только звук, т. е. внеш-
няя форма, и этимологическое значение, которое тоже есть форма,
но только внутренняя. Внутренняя форма слова, есть отношение со- >
держания мысли к сознанию она показывает, как представляется
человеку его собственная мысль»2.
Поэтическое произведение аналогично слову.
В поэтическом произведении, думает Потебня, внутренней фор-
ме слова соответствует образ, а значению слова, возбуждаемому
образом,— идея произведения, его «содержание».
1	А. А. Потебня. Мысль и язык, изд. 5, 1926, стр. 134 и сл.
2	Там же, стр. 77—78.
25

В качестве иллюстрации своей аналогии Потебня приводит вос-
приятие читателем «Пляски смерти». «Мысль о необходимости
смерти...— говорит он,— одинаково приходит в голову по поводу
каждой из сцен пляски смерти; при большой изменчивости образов
содержание здесь относительно (но только относительно) неподвиж-
но. Наоборот, одно и то же художественное произведение, один и
тот же образ различно действует на разных людей и на одно лицо
в разное время, точно так, как одно и то же слово каждым пони-
мается иначе; здесь относительная неподвижность образа при
изменчивости содержания»1.
Аналогия, о которой говорит Потебня и которая является крае-
угольным камнем его теории художественного произведения, идет
у него и значительно дальше. Внешнюю форму слова он сравни-
вает также с материалом произведений двух искусств (в скульп-
туре, например, с мрамором)2. С помощью Внешней формы вос-
принимается внутренняя — образ, в свою очередь являющийся по
своей природе условным («символическим») способом представить
заложенную в произведении идею, т. е. то, что составляет резуль-
тат познавательного акта, его настоящее содержание.
Потебне хорошо известно, что аналогия, которой он пользуется,
как всякая аналогия, относительна, и он, естественно, применяя ее,
сопровождает свои соображения различными ограничениями. Очень
важно ограничительное замечание Потебни («Из записок по теории
словесности», стр. 104): «Элементарная поэтичность языка, т. е.
образность отдельных слов и постоянных сочетаний, как бы ни бы-
ла она заметна, ничтожна сравнительно с способностью языков соз-
давать образы из сочетания слов, все равно, образных или безоб-
разных»; но оно практически не сыграло своей роли в большинстве
его рассуждений.
Из других более важных его замечаний-ограничений, сделанных
в статье «Мысль и язык» и значительно позже — в чтениях, выпу-
щенных посмертно в книге «Из лекций по теории словесности»,
стоит отметить, например: «Всякое поэтическое произведение есть
не исключительно, но главным образом акт познания... То
общее а, которое мы каждый раз находим между вновь познавае-
мым и познанным, называется средством сравнения или
иначе знаком. Знак есть для нас то, что указывает на значе-
ние. То, что мы называем в слове представлением (Потебня по-
следний термин употребляет в смысле — то, что представляет,
вводит в настоящее значение слова), в поэтическом произведении
образом, может быть названо знаком значения»3. «Внут-
ренняя форма есть тоже центр образа, один из признаков, преоб-
ладающий над всеми остальными. Это видно во всех словах позд-
1	А. А. Потебня. Мысль и язык, изд. 5, стр. 135—136.
2	Ср. там же, стр. 135—136.
3 А. А. Потебня. Из лекций по теории словесности. Басня. Пословица.
Поговорка. Харьков, 1894, сто. 135—136. Разрядка в цитатах моя—Л. Б.
26

нейшего образования с ясно определенным этимологическим значе-
нием (бык — ревущий, волк—режущий, медведь —едящий
мед, пчела — жужжащая и пр.1), но не встречает, кажется, про-
тиворечия в словах ономатопоэтических, потому что чувство, вызы-
вавшее звук, есть такая же стихия образа, как устранимый от со-
держания колорит есть стихия картины»2.
В учении Потебни о художественном слове важное место зани-
мает еще его понимание явления, называемого им (он ссылается
на Лацаруса) сгущением мысли»3. «Сгущение мысли» про-
исходит и в сфере прозаической, и в сфере поэтической. Состоит
оно в том, что «относительно небольшие умственные величины
каждый раз являются заместителями тех масс мыслей,
из которых они возникли и которые вокруг них группировались»4
Алгебраические выражения заменяют различнейшие арифметиче-
ские, определенные величины. «Поэтический образ дает нам... воз-
можность замещать массу разнообразных мыслей относительно не-
большими умственными величинами». Поэтому «поэтическая дея-
тельность (мысли) есть один из главных рычагов в усложнении
(лучше было бы сказать «в усовершенствовании») человеческой
мысли и в увеличении быстроты ее движения» 5. «Искусство вооб-
ще, и в частности поэзия, стремится свести разнообразные явления
к сравнительно небольшому количеству знаков или образов и им
достигается увеличение важности умственных комплексов, входя-
щих в наше сознание»6. Очень искусно прослеживается Потебнею
нарождение пословицы, то, как «относительно длинный рассказ
все сжимается и сжимается, благодаря тому, что все остальное,
необходимое для объяснения выражения, сделавшегося пословицей,
содержится у нас в мысли и может быть восстановлено». Анало-
гия между функцией слова как средства «сгущения мысли» и худо-
жественным «образом», как видим, по сути, еще проще той, кото-
рую Потебня привлекает, сближая название через сравнение с по-
знанием идеи через художественный «образ» — ее «представитель».
Критика уж не раз указывала на известную односторонность
толкования Потебнею художественного произведения, и с этим
нужно согласиться. При всех оговорках относительно применяемой
им аналогии, она у него практически оказывается ведущим сред-
ством истолкования продуктов художественного слова. Обращает
на себя внимание уже та ошибка, которую он допускает в самом
начале своих рассуждений, когда, относя «символизм языка» к поэ-
тичности, а «забвение внутренней формы» к прозаичности (если да-
1	Не имеет значения для сути высказывания Потебни, что этимология
волк определенно не верна, а бык и пчела — спорны.
2	Л. А. Потебня. Мысль и язык, изд. 5, стр. 108.
3	Там же, стр. 169.
4	А. А. Потебня. Из лекций по теории словесности, стр. 97.
5	Там же, стр. 87.
6	Там же, стр. 98.
7	Там же, стр. 91.
27

же это сравнение действительно верно), неожиданно отождествляет
вопрос о внутренней форме слова с вопросом об отношении языка
к литературной форме вообще, как будто его концепция слова
исчерпывает весь круг вопросов о его составе, т. е. о связываемых
с ним психологических элементах.
Несомненно, что иногда любимая аналогия Потебни пригодна и
может уяснить природу тех художественных произведений, в котэ-
рых образность и скрывающаяся за нею идейность составляли важ-
нейшее в устремлениях их автора и соответственно воспринимаются
читателем (слушателем). Не приходится спорить, что хорошо она
может быть применена, например, к басне, к которой как раз ее
практически применил сам Потебня. Но ясно также и то, что в
большинстве случаев мы слишком мало получаем от аналогии, в
конце концов расплывающейся в очень общее положение, которое
можно было бы сформулировать и так, например: слово может со-
хранять в себе элемент сравнения, при помощи которого предмет
(в широком смысле) получает свое наименование; художественное
произведение, подобно ему, имеет свой смысл, до которого мы до-
ходим путем истолкования сравнения — того, что в произведении
изображается, и того, о чем изображенное нам напоминает. Ср. из
формулировок самого Потебни: «Таким образом, причина превра-
щения поэтического слова в прозаическое, или слова с представле-
ннем (в котором есть сравнение) в слово без представления, заклю-
чается в расширении значения слова, а самое расширение значе-
ния происходит при помощи поэтической формы»1. Или такое его
очень определенное высказывание: «Весьма возможен и такой слу-
чай, когда слушающий требует прозаического ответа, т. е. ответа,
состоящего в разложении известного предмета на его признаки, а
говорящий вместо такого разложения преподносит ему сравне-
ние, т. е. говорит языком поэтическим» (разрядка моя.—
Л. Б.). Для Потебни, как видим, различие «поэтического» и «про-
заического» сводится собственно к моменту сравнения: живо срав-
нение — налицо поэтическое восприятие, исчезает осознаваемое
сравнение — исчезла поэзия.
Не имеет решающего значения при оценке принятой Потебнею
аналогии вопрос, гораздо более важный в плане собственно язы-
коведческом,— верно ли его утверждение, будто «можно... пока-
зать, что каждый раз, когда нам удается проникнуть в прошедшее
слова, объяснить его этимологию, мы узнаем, что известное значе-
ние, прежде чем стало примыкать к звуку непосредственно, было
представлено известным признаком, взятым из круга мыслей, пред-
шествующих возникновению самого слова. Всякое удачное этимо-
логическое исследование приводит нас к открытию, что за значе-
нием известного слова лежит представление, образ» 2.
Нет никакого сомнения, что в очень большом количестве случаев,
1 А. А. Потебня.	Из	лекций	по	теории	словесности,	стр.	124.
2	Там же, стр. 122.
28

действительно, называние происходило и происходит путем акта
сближения — установления сходства между представлениями, отно-
сящимися к различным сферам бытия (колокольчики — цветы,
напоминающие колокольчики, «звоночки», барашки — облака,
похожие на барашков), но ясно также, что очень часто называние
происходит путем использования формальных признаков как сред-
ств различения при тех же корнях, носителях близких
значений, т. е. без движения «поэтической» мысли, в понимании По-
тебни—без сближения восприятий из разного круга вещей.
Удав—наименование по одному выдвинутому признаку—давить,
петух—по признаку петь, подснежник—по признаку нахо-
ждения под снегом и т. п. Толковать такие способы называния,
способы с прямо выдвинутым признаком из области непосредствен-
ного восприятия как поэтическую стихию речи — значит,
лишать привлекаемую аналогию даже и того не очень многого, чем
она может быть полезна: учитель в отношении учить (тот, кто
учит), обладатель в отношении обладать (тот, кто обла-
дает) — формы определенно прозаического называния («ответа, со-
стоящего в разложении известного предмета на его признаки»), и
по своей природе такие слова, как удав, петух, очень немногим
отличаются от них.
Надо заметить также, что в рассуждениях Потебни о былой
поэтичности слова, большей, нежели в последующее время, нет
нужного определенно выдвинутого различения между сравнением—
сознательным и потому поэтическим актом и употреблением того же
слова по сходству вследствие неразграниченности элементов вос-
приятия, обозначаемых одинаково из-за бедности словаря на дан-
ной стадии мышления.
Не нахожу у Потебни прямого указания, что говоря о сравне-
нии как основе поэтического движения мысли, он имеет в виду
именно сравнения из неблизких друг другу сфер вос-
приятия, но его примеры скорее говорят именно о таком понима-
нии, и это, думаю, необходимо по самому ходу его рассуждений,
так как иначе, если речь шла бы просто о сопоставлении, то как
момент, сопровождающий любую психическую деятельность, такое
«сравнение» вообще не годилось бы в качестве основания для ка-
кого бы то ни было противопоставления «поэтического» и «проза и-
ческого».
Аналогия для нас и в том отношении неубедительна в приме-
нении к ряду случаев, что мы не можем присоединиться к Потебне
в его понимании субъективности значения слова. Общенародная
или социальная значимость слова нам представляется фактом, во-
обще говоря, устойчивым, тогда как идея, или, по Потебне, «содер-
жание» произведения, извлекаемое из его образов, действительно,
в длинном ряде возможностей открывает широкий простор для ин-
дивидуального понимания, для понимания «по-своему» (ср.: «воз-
можность того обогащения и углубления идеи, которое можно на-
29

звать самостоятельною жизнью произведения» 1). Сам Потебня, не-
раз подчеркивавший субъективность слова, в этом отношении, ко-
нечно, не подпадает под упрек в непоследовательности.
Вряд ли без серьезных возражений можно принять и сопро-
вождающее учение об образе истолкование успокаивающей роли
понимания его — проникновения через него в смысл, идею. Ана-
логия успокоения, вообще сопровождающего понимание, может
быть перенесена на многочисленнейшие явления психики. Возбу-
ждение — при поиске, работе, успокоение — при нахождении, за-
вершении — слишком общие явления, для того, чтобы можно было
углубленно объяснить специфические сферы искусства, ссылаясь
на наличие этих состояний или оперируя ими как аналогией. К то-
му же успокоение, как, конечно, знает хорошо и сам Потебня (ср.:
«Выше мы привели вполне убедительное, на наш взгляд, мнение,
по которому звук, сырой материал слова, есть одно из средств успо-
коения организма; устранения полученного извне потрясения»2),
характерно не только для понимания, но и для психо-физиологиче-
ской деятельности живых существ вообще.
Отметим в связи с учением Потебни об образе еще его подход
к задачам литературной критики.
Две задачи должны, по мнению Потебни3, составлять предмет
работы критики — решение вопроса о происхождении образа
(«каков тот круг идей, наблюдений, мыслей, замечаний, восприя-
тий, из которого возник» данный поэтический образ) и уяснение
применения его («на какие случаи служит ответом поэтиче-
ский образ... с чем из нашего личного опыта, из пережитого и пе-
редуманного нами и из опыта других сравним мы поэтический об-
раз и какую пользу извлекаем мы из такого сравнения?»). Эта
ограниченность возможных задач критики в понимании Потебни
своим источником имеет уже указанную ограниченность в его трак-
товке художественного произведения. Мимо него проходят как
объекты критики (resp. исследования), например, действенность
ритмомелодических особенностей речи, наслаждение от звуковой
игры, вообще речевая организация произведения — лексический со-
став его в стилистической направленности, синтаксическая струк-
тура в этом же аспекте, сюжетная занимательность, украшенность
или, наоборот, простота и многое другое, не говоря уже о тех во-
просах, которые могут быть связаны с образом самим по себе: при-
емы характеристики и описания, учет их действия на читателя и
т. д. Сам Потебня чувствовал односторонность той критики, кото-
рая удовлетворяла его современников4, но вместе с тем
и ему самому не удалось наметить многим более широ-
кую программу критического подхода к художественному произве-
1	А.	А.	Потебня.	Мысль и язык,	изд. 5,	стр. 142.
2	А.	А.	Потебня.	Мысль и язык,	изд. 5,	стр. 147.
3	А.А.	 Потебня.Из лекций по теории	словесности,	стр.	99—102.
4	Там же. стр. 101—102.
30

дению, ибо подчеркнутое указание на необходимость внимания к
происхождению тоже никак не исчерпывает «самого поэтиче-
ского образа», которого «не касалась», как говорит он, не удовле-
творявшая его критика.
XIII
Характерно любимое поле наблюдений Потебни. Его привлекают
к себе не столько факты авторского, индивидуального языка,
сколько фольклорные материалы, продукты народного
художественного творчества, стилей, которые отражают вкус и с
ним психологию народной массы. К этой психологий он относится
любовно и бережно, не просто «снисходя» к ней и глядя на нее гла-
зами человека высокой культуры, безмерно превзошедшей древнюю,
темную, неуклюже пробивающую себе дорогу мысль, но и как на-
стоящий ценитель ее многоразличных, еще ярких и способных
нравиться красок, как ученый, уверенный, что соки прошлого, столь
живые в народном мировоззрении, еще переливаются и живят
душу также современного человека вообще, даже в самых высоких
проявлениях его интеллекта.
В фольклоре Потебня ценит (это вообще характерно для его
мировоззрения) и то, что в нем относится к искусству, и то, что с
той или другой стороны, может быть отнесено к наукообразной, прак-
тической мысли. Да собственно между ними для него и нет резкой
разницы, ибо если искусство, по его мнению «есть процесс объекти-
вирования первоначальных данных душевной жизни, то наука есть
процесс объективирования искусства» («Мысль и язык», — стр. 166).
Вместе с тем, Потебня — фольклорист не является исследовате-
лем, который хочет проникнуть в «душу» народного творчества.
Платя дань, иногда немалую, мифологическим и вообще идеалисти-
ческим концепциям своего времени, Потебня, во-первых, имеет,
однако, как мы видим, и свой собственный подход к явлениям
словесного фольклора — именно как искусства; а, во-вторых, острое
внимание Потебни ко всему бытовому и очень глубокое его знаком-
ство с народным бытом, особенно — украинским, ставят его среди
исследователей на одно из первых мест в этой области народного
творчества. Верно указывалось и на то, что одним из очень ценных
выводов Потебни является положение про реалистическую
основу художественных образов и символов в фольклоре,—факт,
сильно сближающий Потебню с современными нам материалисти-
ческими установками1.
1 В. С. Бобкова. А. А. Потебня как фольклорист,—АН Укр. ССР,
Инст. искусствовед., фольк. и этнографии, —автореферат диссерт. на соискан.
учен. степ. канд. филол. наук, К., 1949, стр. 11.—Тут же некоторые иллюстра-
ции этого положения.
31

XIV
Трудно дать почувствовать в пересказе то, сказал бы я, исклю-
чительно последовательное уважение к жизни и ее полноте, кото-
рое составляет один из характернейших элементов научного миро-
воззрения и мироощущения Потебни. В качестве особенно любо-
пытных в этом отношении страниц назову хотя бы статью «Циви-
лизация и поэзия».
Потебня любовно изучает исторические смены значений, вскры-
вает красочную внутреннюю форму слов, былые представления,
стершиеся впоследствии, а раньше бывшие яркими и выполнявшие
определенную познавательную роль (ср. хотя бы такие примеры во
многих отношениях блестящего анализа, как истолкования славян-
ских названий растений — цветов, которые находим в книге «Из
лекций по теории словесности», лекц. 7, или данные им с исклю-
чительным знанием дела объяснения ряда пословиц и поговорок в
этом же труде), и, изучая их, всячески отстаивает права этой об-
разной стихии слова, этой поэзии речи (образность, как уже отме-
чено, Потебня считает важнейшим признаком поэтичности) на по-
стоянное, непреходящее пронизывание языка. В его трудах разбро-
сано множество замечаний, отзывов горячего сердца внешне сухо-
го ученого, в которых звучит недвусмысленный протест против ути-
литаризма с его (утилитаризма) выдвиганием интеллектуальных
элементов за счет образности (об эмоциональности Потебня гово-
рит мало, скорее, только намекая на нее), с его отрицанием серьез-
ного значения присущей природе слова красочности и в большей
или меньшей мере свободной игры воображения в процессе назы-
вания вещей и явлений.
Интересно и в этом отношении сравнить Потебню с его великим
современником — знаменитым русским филологом Ф. И. Буслае-
вым, человеком тонкой наблюдательности и большого художест-
венного вкуса. По сравнению с ним, в работе Потебни бросается
в глаза использование большего языкового материала, более стро-
гие приемы лингвистического анализа (в смысле более широкого и
глубокого знания «вещей»), научная концепция, в которой меньшую
роль играют собственно эстетические моменты, но зато больше вни-
мания уделяется связи языка и мысли.
И Потебня, подобно Буслаеву, дорожит отдельным фактом, и он
любовно стремится обнаружить в слове его «внутреннюю форму»
(образ), отложение былого представления предмета или явления1,
1 Сравнительно с Буслаевым, который в основном удовлетворяется кругом
установившихся и в общем надежных этимологий, Потебня этимологизирует
самостоятельно и смело, обнаруживая среди другого хорошее знание санскрита.
Не поставим в вину великому ученому, что он не всегда был счастливым в
этой области, где многие соблазны семантического характера в его время еще
слишком мало бывали ограничиваемы учетом строгих фонетических законов
(ср. хотя бы примечания к этимологиям в «Мысли и языке» акад. Б. М. Ляпу¬
32

но его больше, чем Буслаева интересуют вопросы общей эволюции
языка, общелингвистические проблемы, правда, обоими ими рас-
сматриваемые почти только в границах индоевропейских языков
(Буслаев в основе ограничивается славянскими; Потебня привле-
кает еще очень основательно им изученные санскрит и балтийские
языки — литовский и латышский).
XV
Относительно редко, говоря об исследователях, подчеркивают
их собственно моральные качества. Известный мораль-
ный уровень предполагается как необходимая предпосылка для
серьезной научной работы вообще. И все-таки, когда речь идет
о Потебне, большом ученом-мыслителе, как-то невольно овладевает
говорящим или пишущим о нем желание присоединить к облику
ученого черты характеристики его как морально незаурядного че-
ловека. Какой ученый не связывает со своей исследовательской ра-
ботой общих линий своего мировоззрения? Кто не относится к своим
исследованиям как к делу серьезному, существенно важному, пре-
следующему цели общественно-значительные? И вместе с тем в том,
что писалось Потебнею по различным вопросам, часто составляв-
шим предмет не только безразличия, но и прямого пренебрежения
(народная речь, суеверия, мифы), им, как, может быть, никем дру-
гим, с исключительной моральной твердостью подчеркивалось зна-
чение такой работы, естественное право на нее и долг мыслителя
в этом отношении. Для всего стиля Потебни характерна какая-то
особая, пронизанная моральным чувством, серьезность. Занимаясь,
напр., изучением басни, он о некотором виде ее пишет: «Мне ка-
жется, из этого... примера можно заключить, что мы имеем дело
не с игрушкой, а с такою формой мысли, которая, удачно или нет
(это зависит от многих условий), но во всяком случае рассматри-
вается людьми как необходимая форма их мысли, притом такая,
которая должна сослужить им важную службу в обстоятельствах,
когда не до шуток и празднословия» 1.
«Быть может, мы не впадаем в противоречие со сказанным выше
о высоком значении слова для развития мысли,—пишет он в «Мысли
и языке», — если позволим себе сравнить его с игрою, забавою...
Забавы нельзя устранить из жизни взрослого и серьезного человека,
но взрослый должен судить о ее важности не только по тому, какое
значение она имеет для него теперь, а и по тому, что значила она
для него прежде, в детстве... Точно так же мы не можем отделаться
от языка, хотя во многом стоим выше (во многом — ниже, насколь-
нова и мои при последнем (пятом) издании книги). Как бы там ни было, когда
придет время основательно заняться семантикой славянских языков, то, что
Потебня собрал как смысловые параллели, во всяком случае привлечет к себе
 внимание языковедов.
1 А. А. Потебня. Из лекций по теории словесности, стр. 8, ср. и стр.
25—26.

ко отдельное лицо ниже всего своего народа); о важности его долж-
ны судить не только по тому, как мы на него смотрим, но и по тому,
как смотрели на него предшествующие века» 1.
В признании его исключительной личностью сходятся свидетель-
ства всех заслуживающих доверия современников Потебни. Благо-
говейная память о нем даже в этом отношении, как могу засвиде-
тельствовать в качестве старого харьковчанина лично, оставалась
и в Харькове вообще, а в университетском кругу особенно, живою
до самого последнего времени. Работая во время глухое, в эпоху
задавленности общественных сил России, особенно Украины, на ко-
торую самодержавие смотрело почти как на полуколонию и за ко-
торой вовсе не хотело признавать не только каких бы то ни было
прав на самостоятельность, но даже самого существования ее язы-
ка, — Потебня, не имевший возможностей прямо бороться с цар-
ским режимом в качестве общественного деятеля2, был в харьков-
ском академическом кругу своего времени образцом личной поря-
дочности, нескрываемой враждебности и презрения к многочислен-
ным тогда шептунам и разного рода рептилиям вроде пресловуто-
го проф. Бессонова, терроризировавшего университет своими доно-
сами, готовности честно и прямо защищать всякое правое дело, в
том числе дело родного народа. Более умные представители верхов
царской бюрократии не могли не видеть этого, и не случайно один
из попечителей Харьковского учебного округа как-то бросил злоб-
ную фразу: «Потебня — это знамя» (чего именно, с его точки зре-
ния — враждебного казенной идеологии,— он не договорил).
Внимательный читатель научных работ Потебни легко и в них
найдет черты, соответствующие тому, о чем говорят общие свиде-
тельства современников. Потебня в своих научных трудах выступа-
ет не только как исключительно добросовестный исследователь, до-
бросовестный в полемических замечаниях, в постоянной требова-
тельности к точной характеристике фактов, но и как человек, близ-
кий к нам по духу своего уважения к национальным культурам —
родной ему украинской и культурам других народов, как человек,
в высказываниях которого постоянно слышится приглушенный, но
вполне определенный протест против угнетения мысли.
Большой интерес в этом отношении представляет сказанное
близко знавшим Потебню покойным акад. Н. Ф. Сумцовым: «Потеб-
1 А. А. Потебня. Мысль и язык, изд. 5, стр. 131.
2 Одна небольшая иллюстрация к характеристике положения профессора
в Харькове этого времени.
Вот что буквально написано в предисловии жены Потебни — М. В. Потеб-
ни в изданной ею книге покойного «Из записок по русской грамматике, III»
(Харьков, 1898): «...также мною изданы 10 лекций по теории словесности» но
стенографическим запискам одной из слушательниц маленького курсика, читан-
ного покойным у себя на дому по просьбе нескольких знакомых девиц. Эти
лекции должны были быть прекращены, так как до Министерства дошел, ве-
роятно, превратный слух об этих чтениях. Покойный получил запрос через
г. Попечителя округа о характере этих чтений, что очень взволновало его, счи-
тавшего для себя, как профессора, этот запрос оскорбительным».
34

ня неоднократно высказывал мнение, что в русской науке и литера-
туре много скрывается таких сил, которыми, по разным причинам,
общество не воспользовалось, и сам Потебня, несомненно, был та-
кой силой; многое он мог бы сказать, многое осветить, многих про-
светить при других условиях нашей общественности. Правда, сам
Потебня был очень скромен, сдержан, избегал популярности; но
никто и ничто в нашей глухой провинциальной жизни и не вызы-
вало его к широкой общественной деятельности: напротив, обстоя-
тельства так складывались, что кабинетное уединение и суровое
аскетическое отношение к окружающему миру были для Потебни
единственно возможным существованием, и только в чистой обла-
сти науки могли раскрываться прекрасные стороны его глубоко че-
ловеческой души: чувство справедливости, желание правды, иска-
ние истины и добра» 1.
Потебня ценит человеческую индивидуальность и ценит индиви-
дуальность народов. Он ни в какой мере не космополит, но в его
мировоззрении есть зерно высокопрогрессивного интернационализ-
ма. «Взаимное понимание народов есть», в его понимании, «лишь
взаимное возбуждение». Другой существует для него не как
враг, как представляет себе это людоедский фашизм, а как тоже
творческое начало, соприкосновение с которым может обогатить
новыми ценными возможностями.
Потебня, с точки зрения современной науки, несомненно пре-
увеличивает замкнутость языков, преувеличивает, сказали бы мы,
органичность нх самостоятельного исторического развития, но это
преувеличение не обнаруживает в его выводах ничего и отдаленно
похожего на какую-нибудь националистическую тенденциозность.
Очень любопытны в этом отношении слова Потебни в его ре-
цензии на сборник галицких и угорско-украинских песен Годовац-
кого: «Если бы объединение человечества по языку и вообще по
народности было возможно,— оно было бы гибелью для человече-
ской мысли, как замена многих чувств одним, хотя бы это одно
было не осязанием, а зрением. Для существования человека нужны
другие люди; для народности — другие народности. Последователь-
ный национализм есть интернационализм» 2. Потебня был действи-
тельно последователен в своем понимании родной нации как цен-
ности и в своем отношении к другим национальностям тоже как к
ценностям, без которых не существует и первая. Пусть в его взгля-
де на постоянство тех отношений, которые вызвали и вызывают к
жизни нации, есть известная ограниченность исторического опыта
хотя бы и долгого времени,— он не предусматривал тех тенденций
социального развития, которые в конце концов должны привести к
слиянию наций3; пусть он переоценивает роль наций как индиви-
1	«Киевская старина», 1892, май, стр. 191—192.
2	«Записки Академии наук», т. XXXVII, №4, 30 стр. оттиска.
3 Ср.: «...теория слияния всех наций, скажем СССР, в одну общую вели-
корусскую нацию с одним общим великорусским языком есть тео-
рия национал-шовинистская, теория антиленинская, противоречащая основному
35

дуальностей в том, что создает «мысль» (взгляд на суждение-мысль
у него слишком психологический); пусть он не учитывает в буду-
щем других возможностей проявления индивидуальности как толь-
ко через национальную среду, — в его подходе к национальности
есть глубина, какой нехватало преобладающему большинству его
современннков-языковедов, в его тщательном внимании к родному
народу и его языку были заложены определенные элементы интер-
национализма, действительного, искреннего уважения к другим на-
родам и их языкам.
XVI
Видя в языке, в каждом факте языка явление вечно движу-
щееся и меняющееся, претворение мировой энергии в ее психоло-
гическом выражении в человеке, Потебня стремится изучить каждое
такое явление и в его современной многосторонности, и в богатстве
исторических проявлений.
Учет многосторонности каждого словесного факта как явления,
среди прочего, отражается в характере самого научного слога
Потебни. Его определения научных понятий и под. производят впечат-
ление таких, в которых автор неуклонно стремится к максимальной
точности, заботливо подыскивая наиболее эквивалентные мысли
способы выражения; но, вместе с тем, они часто звучат как недо-
говоренные до конца, ибо автор чувствует, что не исчерпал всего,
что может служить и характеристике понятия или явления, и не
хочет сообщать полную округленность тому, что не охвачено его
мыслью целиком. Потебня зачастую не дает вполне законченных
мыслей, а как будто бросает своему читателю замечания, «замет-
ки», стимулирует его мысль к творчеству в том направлении идей,
которое берет свое начало в авторе и которое должно быть, соглас-
но основной концепции Потебни, творчески продолжено в читателе.
По поводу этой стороны его слога стоит припомнить высказы-
вание Л. Фейербаха, цитированное В. И. Лениным в его «Философ-
ских тетрадях: «...Остроумная манера писать состоит, между про-
чим, в том, что она предполагает ум также и в читателе, что она
высказывает не все, что она предоставляет читателю самому себе
сказать об отношениях, условиях и ограничениях, при которых
положению ленинизма, состоящему в том, что национальные различия не могут
исчезнуть в ближайший период, что они должны остаться еще надолго даже
после победы пролетарской революции в мировом масштабе. Что ка-
сается более далекой перспективы национальных культур и национальных язы-
ков, я всегда держался и продолжаю держаться того ленинского взгляда, что
в период победы социализма в мировом масштабе, когда социализм
окрепнет и войдет в быт, национальные языки неминуемо должны слиться в
один общий язык, который, конечно, не будет ни великорусским, ни немецким,
а чем-то новым... (И. В. Сталин, «Вопросы ленинизма», изд. 10, стр. 431).
Срв. и И. Сталин, «Марксизм и вопросы языкознания», изд. «Правда», 1950,
стр. 45—47.
36

высказанная фраза только и является действительной и может
быть мыслимой» 1.
Потебня сам знает, что недоговаривает, а озабоченность, иногда
преувеличенная, тем, чтобы исчерпать предмет рассуждения до
конца, коренится в общей его вдумчивости и добросовестности
мыслителя. Отсюда — многочисленные отступления, оговорки, воз-
вращения к уже сказанному, на редкость частые «т. е.», другие
попытки уточнить и под., что в совокупности часто отвлекает от
ствола главной мысли, серьезной уже самой по себе и, в соедине-
нии с манерой коротких намеков, мыслей-бросков, иногда афори-
стически сжато формулируемых положений, создает трудные для
быстрого понимания фразы. В письменном языке Потебни отрази-
лась, повидимому, и его устная лекторская манера, в которой
В.	И. Харциев отмечал:	«...кажущиеся отступления в сторону
(«кстати», «между прочим»)», дающие, как он их оценивает в дру-
гом плане, «широкую психологическую подкладку разбираемым
явлениям, озаряющие их ярким светом глубокой мысли» (предисло-
вие к «Из лекций по теории словесности»). Ср. и в самих лекциях:
«По-славянски это можно назвать (по крайней мере так называлось
в древности) притчей, хотя, впрочем, слово притча употребляет-
ся в более обширном смысле и обнимает нашу басню» 2. «Я чув-
ствую, что этот вопрос (т. е. почему именно образ басни должен
изображать единичное действие) недостаточно мною разъяснен,
между тем, важность его чрезвычайна... Может быть я возвращусь
к этому еще раз...»3 и под.
Все сходятся во мнении о трудности слога Потебни. Это, не-
сомненно, так и есть. Но трудность его не в том, на что чаще всего
указывают, когда касаются подобного вопроса,—дело не в абстракт-
ности языка Потебни и не в тяжеловесной длине фразы, ибо язык
его, вообще говоря, не абстрактнее любого в книгах подобного
содержания, и фраза Потебни со стороны синтаксической вполне
умеренна и построена достаточно четко. Слог Потебни труден по-
тому, как уже замечено, что автор сознательно недоговаривает,
оставляя «перебросить мосты» между отдельными звеньями своей
мысли (и так не только в том, что осталось «записками» и в таком
виде появилось в печати, но и в работах, подготовленных к печати
самим автором) и, с другой стороны, очень часто боится, что его
мысль не доходит в принятом им способе выражения, и поэтому
упорно уточняет ее.
Что касается отвлеченности языка, то дело, повидимому, здесь
отчасти в значительной индивидуальности словоупотребления, тре-
бующего преодоления привычных понятий, связываемых со словами
1	В. И. Ленин. Философские тетраду, изд. 1947 г.. стр. 57.
2	А. А. Потебня. Из лекций по теории словесности, стр. 33.
3	Там же, стр. 34.
37

(представление в смысле «то, что представляет», т. е. замещает
значение, неделимые — «индивидуумы», объективное и субъек-
тивное значения слова — как значения этимологическое и прямое,
и под.). А всего более, может быть, Потебню трудно понимать, не
говоря уже об упомянутых чертах, из-за общей беспокойности его
речевой манеры, внешне холодной, но внутренне нервной — с боль-
шим количеством включаемых в фразу иногда резко разностильных
цитат, с постоянными противительными, уступительными и, особен-
но, отрицательными сочетаниям» понятий, со множеством ответвле-
ний от основной мысли, мысли, отнюдь не находившейся и не нахо-
дящейся и для нынешнего читателя на «накатанных» путях ученого
слога.
Потебня не любит рассуждать «вообще». Обилие примеров в
его работе бросается в глаза. Один из ближайших его учеников,
В.	А. Харциев, в упомянутом предисловии отмечает «в изложении,
характеризующем вообще метод преподавания А. А. Потебни, оби-
лие примеров, предпосылаемых общим выводам, отсутствие апри-
орных обобщений». Это относится также к его письменной манере
и свой источник имеет не только в соображениях дидактического
порядка, но и в общем жизневосприятии Потебни, поддержанном
теорией. Любопытны в этом отношении слова самого Потебни, хотя
и касающиеся только его рассуждений о поэтических произведе-
ниях: «Обобщение имеет для нас цену только в том случае, если
под ним мы имеем конкретные восприятия, из которых оно полу-
чено. Одно обобщение есть познание слишком отдаленное, которое
напоминает известную басню о слепце. Слепец спрашивает у во-
жака: «Где ты был»? — «Молоко ходил пить». — «Каково оно»? —
«Белое».— «Что это такое белое?» — «Такое, как гусь».— «А какой
гусь?» — «Такой, как мой локоть». Слепец пощупал локоть и ска-
зал: «Теперь знаю, какое молоко».
Таковы наши познания о вещах, когда мы судим о них по от-
даленным обобщениям. Таким образом, говоря о поэтических про-
изведениях, следует стремиться не столько к тому, чтобы давать
возможно большее количество обобщений, сколько к тому, чтобы
они были по возможности не пусты, а полны конкретных восприя-
тий. Руководясь такими соображениями, я не ограничиваюсь одним,
двумя примерами, а приведу их несколько»1.
Но примеры Потебни в его лингвофилософских работах и этю-
дах по теории словесности в целом ряде случаев отличаются тем
особым родом конкретности, которая не ведет к прямому уяснению
сути дела: Потебня дорожит целым художественным произведе-
нием, в котором улавливает некоторый момент нужного ему срав-
нения (басней, пословицей и т. п.), и, привлекая целое ради отдель-
ного момента, не замечает, что заставляет мысль читателя слишком
много энергии тратить на побочное за счет основного. Относительно
нередко также он выбирает длинные сравнения, сам погружается
1 А. А. Потебня. Из лекций по теории словесности, стр. 84.
38

в их комментирование и этой работой перегружает идущее навстре-
чу его мысли в ее основе внимание читателя (ср., например, длин-
ное сравнение баснописца с продавцом игрушек1 или по-своему
интересное, но «грузное» сравнение смены безличного творчества
индивидуальным с условием движения судна «завозом», когда не-
сколько человек сходят с судна в лодку и «завозят» вперед якорь,
к которому притягивается судно2.
При любви Потебни к сравнениям, особенно фольклорного ха-
рактера, любви, с которой в согласии находятся его теоретические
положения о познавательном значении сравнения,— ему, как мне
кажется, редко удается сделать их органической чертой своего сти-
ля: они в его слоге не часты, но характерны среди прочего тем,
что не сливаются с общей его манерой — углубленно-рассудочной,
направленной на достижение точности, манерой, как принято го-
ворить, «сухой». Можно иногда с удовольствием в тексте рассужде-
ния Потебни встретить доходчивое сравнение вроде: «В отличие от
мнения о возможности несогласия между этимологической формой
и употреблением, можно утверждать, что отношение мысли к грам-
матической форме не похоже на то верование, по которому душа,
вылетевши из тела, смотря на него как на сброшенную одежду, не
чувствует на себе его тяжести3 или:	«Без	напоминания другого
лица вы можете припомнить эту басню, но в данную минуту вы о
ней не думаете, она находится за порогом сознания... Мы
ограничиваемся терминами, словами, заменяющими исследования.
Мы говорим: область человеческого сознания очень узка. То есть
надо себе представить, что у нас, говоря образно, в голове суще-
ствует узенькая сцена, на которой все действующие лица поме-
ститься не могут, а взойдут, пройдут и сойдут. Вот эту маленькую
сцену, которую точнее нельзя определить, и называют сознанием, а
все то, что не доходит до сознания, а приближается до некоторой
степени к нему, говорят, находится за порогом сознания» 4.
Но чаще сравнения у него слишком далеки по своей эмоцио-
нальной окраске от общего стиля рассуждения и требуют от чи-
тателя перелетов мысли и работы ее, далеко уводящих в сторону.
Поэтому у Потебни и возможно, например, сравнение вроде:
«Жизнь слов, генетически связанных между собою, можно пред-
ставить себе в виде родословного дерева, в коем отец не есть суб-
станция, а сын не акцидейс, в коем нет такого средоточия, от разъ-
яснения которого зависело бы все»6.
Как теоретик, Потебня очень хорошо представлял себе, что́
такое доходчивый слог и что нужно для того, чтобы сообщить ему
1	А. А.	 Потебня.	 Из	лекции	по теории	словесности, стр. 54.
2 А. А.	 Потебня.	 	Из	записок по теории	словесности, стр. 123.
3	А. А.	 Потебня. Из	 записок по русской 	грамматике, т. II, изд. 2, стр. 4.
4	А. А.	 Потебня.	Из	лекций	по теории словесности, стр. 91.
5	А. А.	 Потебня. Из записок по русской грамматике, изд. 2, стр. 34.
39

доходчивость, да в его рассуждениях собственно и заключен уже
ответ, почему он сам не писал слогом доступным и легким. «До
сих пор мы рассматривали, — говорит он в одном из набросков —
слово со стороны его значения для самого говорящего; но в дей-
ствительности язык возможен только в обществе. Уединенная
работа мысли может быть успешна только на значительной степени
развития, при пользовании письменностью, отчасти заменяющей
беседу... Как в одушевленном разговоре личная речь течет свобод-
нее и приобретает достоинства, не заметные при уединенной мысли,
так усовершенствование языка народа находится в прямом отно-
шении со степенью живости обмена мысли в обществе..., обмена,
возможность коего условлена сходством человеческой природы
вообще и в частности еще большим сходством лиц того же народа
и племени... Для приобретения достоинств слога, популярности
изложения мало личного старания: необходимы внешние условия.
Невозможно стать действительно писателем для детей, для мало-
грамотного народа, для общества, не проверив и не проверяя по-
стоянно понятности и силы своих слов на тех, кому они предназна-
чены... Чтобы письменная речь получила легкость и ясность раз-
говорной, нужно, чтобы разговор предшествовал письму и оста-
вался мерилом во время писанья». Условия общественной жизни
вообще времени Потебни и даже университетского преподавания
этого времени намного больше способствовали роли слова «со сто-
роны его значения для самого говорящего», нежели основной его —
общественной функции. Потебня много писал, писал на серьезные
темы, много читал произведений сугубо отвлеченного содержания,
к тому же написанных типичным тяжеловесным стилем питомцев
немецких философских школ, но обмениваться мыслями — получать
ответы на поставленные им самим вопросы и отвечать на чужие
серьезные вопросы в процессе живых и многочисленных бесед ему
приходилось в обстановке «классического» безвременья слишком
мало. То, что он писал, получало относительно слабые и нескорые
отклики, притом едва ли не исключительно от людей, для которых
доступность языка не составляла важной установки слога. Прове-
рять «понятность» и силу своих слов на тех, кому они предназна-
чены», Потебня не мог или мог слишком мало.
XVII
Потебню редко упоминают среди выдающихся отечественных
языковедов-м етодистов, и об этом стоит пожалеть. Правда, не-
посредственного отношения к средней школе он имел мало и не
вопросы школьного преподавания привлекали к себе его творческую
мысль, но, как вдумчивый лингвист, он на самых путях изучения
1А. А. Потебня. Из записок по теории словесности. 1905, стр. 22—23.
40

явлений речи не мог не столкнуться с вопросами усвоения языка
и тем самым, в большей или меньшей мере, также с вопросами
методического круга. Весь научный стиль Потебни исключал дог-
матизм, и от Потебни, конечно, меньше, чем от кого-нибудь дру-
гого, можно ждать высказываний рецептурного характера, столь
характерных как раз для методистов-профессионалов. Но его заме-
чания по вопросам преподавания языков, как обычно у него,
содержательны и оригинальны. Соответствующие вопросы он ста-
вит резко, с тою «выстраданностью» мнения, которая подкупает как
большая человеческая правда. Оригинальность его суждений и
острота проблематики невольно приковывают к себе и если далеко
не всегда, особенно сейчас, после такого длительного периода
исканий в этой области и огромного опыта таких типов школы,
которые времени Потебни были совершенно чужды, многое из его
мнений представляется спорным и даже определенно неверным, —
то и это не отнимает у суждений Потебни их своеобразную инте-
ресность, а иногда и волнующую актуальность, как постановка
вопросов, имеющих право хотя бы на тот или другой, но обяза-
тельно — серьезный, глубоко-мотивированный ответ.
Острые, и интересные вопросы воспитания и школы затрагивает
среди других статья Потебни «Язык и народность». Вся она —
страстный протест против беспочвенного, вредного для психологии
ребенка космополитизма и защита обучения именно на родном, а
не на иностранных языках. Во время, когда в аристократических
кругах и в известной степени также среди русской интеллигенций
было широко распространено мнение о благодетельности владения
с детства несколькими языками и это мнение отражала практика
«наилучшего» воспитания через гувернеров и гувернанток, Потебня
убежденно и убедительно доказывал вред отрыва в обучении от
национальной языковой почвы. Обладание двумя языками в раннем
возрасте, как доказывает Потебня, «не ведет к обладанию двумя
системами изображения и сообщения того же самого круга мыслей
а раздвояет этот круг и наперед затрудняет достижение цельности
миросозерцания, мешает научной абстракции» 1. Некоторые соответ-
ственно одаренные люди, как известно, при определенных условиях
воспитания иногда владеют даже несколькими языками и, вместе
с тем, отличаются высокими творческими способностями. Однако,
по мнению Потебни, и у них деятельность мысли на чужом языке,
несомненно, совершалась во вред не только мыслям на родном
языке, но и общей продуктивности. Например, Ф. И. Тютчев сделал
бы больше, если бы, имея такой же талант и столько же работая,
владел только одним языком, а другие знал, изучив их «настолько,
насколько это нужно для возбуждения мысли, идущей по колее родно*
го языка» 2. Исходя из этих соображений, Потебня отстаивал куль-
1	А. А. Потебня. Из записок по теории словесности, стр. 171—172.
2	Там же, стр. 176.
41

турную ценность национальных языков вообще и подчеркивал, что
«люди, по правилу, добровольно не отказываются от своего языка,
между прочим, в силу бессознательного страха перед опустошением
сознания» 1. Там, где действует принудительная денационализация
(или, точнее, делингвизация — утрата родного языка) «народность,
поглощаемая другою, вносит в эту последнюю начала распадения,
 которые, конечно, произведут заметные результаты тем скорее, чем
многочисленнее и нравственно сильнее и своеобразнее поглощаемая
народность, и наоборот» 2. Отмечая, что особенность и своеобраз-
ность народов существует не наперекор их взаимному влиянию,
Потебня утверждает, что «возбуждение со стороны, меньшее того,
какое получится изнутри, является одним из главных условий, бла-
гоприятствующих развитию народа».
Этот круг идей Потебни, как видим, и сейчас не утратил своей
актуальности и, хотя у Потебни есть отдельные высказывания,
с которыми мы теперь не можем согласиться, многое из его мыслей
соответствует установкам нашей советской современности в ее
гениально сформулированных в труде И. В. Сталина «Марксизм и
вопросы языкознания» положениях о значении и стойкости нацио-
нальных языков, о их сопротивлении принудительной ассимиляции
и преимущественной роли внутренних законов развития языков
сравнительно с действием скрещений3.
Профессорская деятельность Потебни приходится на время гос-
подства классической школы с ее культом древних языков, притом
не только в аспекте их исторического значения, но и будто бы
специальных, чисто лингвистических и поэтому и дидактических
преимуществ по самой их природе4. Стоит поэтому вспомнить как
очень важное для времени, когда оно было высказано, верное и
остроумное замечание Потебни: «Во всяком формальном языке своя
красота форм, и если ученые находят ее более в древних языках,
чем в новых, то они любуются не столько этими древними языками,
сколько своим трудом, употребленным на их изучение: что дорого,
то мило»6. И другое мнимое преимущество древних языков отво-
дит Потебня: «Пресловутая живописность древних языков есть
детская игрушка грубого изделия сравнительно с неисчерпаемыми
средствами поэтической живописи, какие предлагаются поэту но-
выми языками, не исключая, конечно, французского, опороченного
1	А. А. Потебня. Из записок по теории словесности, стр. 181.
2	Там же.
3	И. В. Сталин. Марксизм и вопросы языкознания, изд. «Правда», 1950,
стр. 21—22, 25—26.
4	Наиболее энергично последнюю точку зрения уже в XX веке у нас защи-
щал проф. Ф. Ф. Зелинский; ср. его «Из жизни идей» — «Древний мир
*	мы», стр. 21.
5	А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике. I, 1888, стр. 59,
первое примечание.
42

пристрастно немцами за его мнимую непоэтичность»1. Последняя
мысль Потебни нуждается, впрочем, в поправке: образность древ-
них языков принципиально нисколько не «грубее» ее в новых, по-
скольку дело идет о еще сохраняющемся в словах этимологическом
зерне, а если это зерно иногда определеннее выступает для нас в
древнем слове, чем в слове некоторых новых языков, например, во
французском, то это, во-первых, зависит от аспекта — научно-
исторического для нас в отношении мертвых языков, без учета
того, что в большей или меньшей мере должно было подвергаться
деэтимологизации в живом, реально употреблявшемся языке, а, во-
вторых, дело не только в противопоставлении древних языков но-
вым, но и в различии вообще одних языков с большей склонностью
к выдвижению образной части слова (таков, например, русский)
и других — менее формальных — с тенденцией к цельному восприя-
тию слова, со слабой образностью и преобладанием прямых, зна-
чений.
Прямых замечаний методического характера от Потебни дошло,
однако, мало. Б. М. Ляпунов в сборнике «Памяти Александра Афа-
насьевича Потебни», Харьков, 1892 г., вспоминая о его лекциях,
отмечает, что профессор рекомендовал своим слушателям, как буду-
щим преподавателям, учить языку вообще, а особенно родному,
непосредственно из чтения и не тратить много времени на то, чтобы
ученики зазубривали правила. Потебня доказывал, что в детском
возрасте, когда ученики еще не способны к пониманию абстракций
грамматики, необходимо в преподавании избегать разных подроб-
ностей. Отстаивал он также то мнение, что дети должны обучаться,
приобретая нужные сведения главным образом непосредственно в
классе, а не дома и что их в первую очередь надо учить, а не тре-
бовать от них отчета в усвоенном ими вне школьных уроков.
Из других его высказываний любопытна рекомендация нагляд-
ности в самой грамматической терминологии: как образец в этом
отношении Потебня приводил название определенного типа слож-
ных слов, принятое индийскими грамматистами (в сравнительных
грамматиках, кстати сказать, оно употребляется и теперь, — bahuv-
rīhi «имеющий много рису» (стр. 45).
XVIII
Шестьдесят лет со дня смерти Потебни — очень много времени
для истории науки, особенно если учесть темпы общественного и
культурного развития нашей родины со времени Великой Октябрь-
ской социалистической революции. Конечно, научные труды Потеб-
ни не могли во многом не устареть. Устарели, например, как уже
замечено, некоторые его общелингвистические положения, отра-
1	А. А. Потебня Указ. соч., стр. 43, примечание.
43

 жающне субъективно-идеалистическое отношение к слову как
  индивидуальному акту духовной деятельности («для себя»),
и в связи с этим преувеличенное подчеркивание в словесном
акте восприятия слушающим сказанного как «понимания по-свое-
му»; несомненно преувеличение им зависимости психического содер-
жания от характера словесного знака; вызывает возражения при-
знание слишком тесной зависимости национальной психологии от
языковой структуры; сильно устарели этимологии Потебни и т. д.
Но освещение эволюции синтаксиса славянских языков, если и
не согласиться с некоторыми выводами Потебни, — лучшее, что в
этой области есть в нашей науке до сих пор; такие открытия его
в области исторической фонетики, как так называемый второй ять
(честь этого очень важного для истории украинского языка откры-
тия обычно приписывается А. И. Соболевскому), второе полногла-
сие и др.; этнографические объяснения многих случаев в истории
значений; наблюдения в области восточнославянской диалектоло-
гии; ряд мыслей, относящихся к художественному слову, и т. д. до
сих пор сохраняют свою научную силу и, при соприкосновении
с ними, не перестают быть и нужными, и интересными в исследо-
вательской работе.
XIX
Свидетельства современников в один голос говорят о незауряд-
ности Потебни как человека, об исключительной высоте его нрав-
ственных убеждений и постоянной готовности их защищать, о высо-
ком чувстве долга ученого, какими была проникнута вся его
деятельность1. Память о Потебне в Харьковском университете, как
уже сказано, долго оставалась почти благоговейной. Не был он
забыт и после Революции, и одним из первых культурных актов
советской власти на Украине после ее утверждения было учрежде-
ние специального комитета по образцовому изданию сочинений
Потебни. Правительство УССР его имя закрепило за Институтом
языкознания Академии наук Украинской ССР.
Среди многих, исключительно теплых высказываний о Потебне
его учеников и почитателей сжато и верно его значение и не только
для того времени, когда он жил и работал, охарактеризовано ака-
демиком В. И. Ламанским: «Харьков, вообще Украина наша,
всегда может указывать с гордостью на Потебню, как на один из
своих драгоценных даров общей русской образованности»2.
До нас дошло несколько портретов Потебни. Заменим их здесь
замечательным словесным портретом великого человека, любовно
нарисованным рукой одного из его учеников: «Предо мною
1 См. сборник «Памяти Александра Афанасьевича Потебни», Харьков, 1892.
2	«Журнал министерства народного просвещения», 1892, январь, стр. 72.
44

лежит его портрет. Не знаю, как для других,— для меня это лицо
полно необычайной красоты. Этот громадный, сильный лоб, эта
тонкая задумчивая улыбка, эта добрая складка рта и пытливый
властный взгляд, это «нездешнее» спокойствие — печать высшего
напряжения духа в этом слабом старческом теле... Тяжело людям
науки терять такого мыслителя, но нам, имевшим счастье духовно-
го общения с ним в трудные минуты безвременья, еще тяжелее по-
терять человека, который знал и умел учить, «чем люди живы»
1 А. Горнфельд. Лекции А. А. Потебни (Из воспоминаний бывшего
слушателя). «Харьк. губ. ведомости» №332, 29 декабря 1891 г., см. «Киевская
старина», 1892, февраль, стр. 324—331.