ИЗБРАННОЕ
Статьи, рецензии, рассказы, письма

Санкт-Петербургский государственный университет
X. С. Булацев
ИЗБРАННОЕ
Статьи, рецензии, рассказы, письма
Под редакцией Л. П. Громовой
Издательство Санкт-Петербургского университета
2018

УДК 070
ББК76
Б90
Рецензенты: д-р филол. наук Г. В. Жирков (С.-Петерб. гос. ун-т),
д-р филол. наук В. Д. Таказов (Балт. федерал, ун-т
им. И. Канта)
Печатается по решению Научной комиссии
Института «Высшая школа журналистики и массовых коммуникаций»
Санкт-Петербургского государственного университета
Булацев X. С.
Б90 Избранное : статьи, рецензии, рассказы, письма / X. С. Булацев ; под
ред. Л. П. Громовой. — СПб. : Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2018. — 294 с.
15ВЫ 978-5-288-05847-9
Книга включает в себя избранные произведения доктора исторических
наук, профессора, известного исследователя провинциальной и
национальной печати России Хазби Сергеевича Булацева, чья жизнь и деятельность
долгие годы была связана с Ленинградским (ныне Санкт-Петербургским)
университетом. В сборник вошли не публиковавшиеся ранее статьи,
рецензии, рассказы, письма. В приложениях собраны воспоминания о X. С. Була-
цеве коллег и бывших студентов, а также фотографии разных лет.
Книга рассчитана на всех, кто интересуется историей отечественной
журналистики.
15ВЫ 978-5-288-05847-9 ББК 76
© С.-Петерб. гос. ун-т, 2018
© Л. П. Громова, предисловие, 2018

Содержание
Предисловие 7
Статьи 14
Из истории провинциальной печати («Камско-Волжская газета»,
1872-1874 гг.) —
Газеты «Северный Кавказ» и «Казбек» накануне и в период
первой русской революции 31
Гиго Дзасохов 54
«Самарская газета» в 1905 г 78
«Нотабене» («Тотчасже...») 90
Отношение В. И. Ленина и его «Искры» к местной печати 94
История — тоже пропагандист (Заметки об искусстве делать про-
пагандуисторией) 104
Революцией мобилизованный... (К 100-летию со дня рождения
Г.И.Дзасохова) 134
Рецензии 142
Незнание не есть аргумент —
По поводу книги по истории печати Северного Кавказа 151
К претензиям бы скромности прибавить 157
Не только для этнографов 171
Невский лёд 177
И камни говорят 184
Рассветной свежестью дорог 187
Рассказы 191
Послушай, мама —
Почему? 193
Миска борща (Неоконченное) 195
Как я был цыганом 204
Вернулся... (Неоконченное) 209
Друзья 216
Дед Мороз влюбился (Новогодняя новелла) 219
Проклятый насморк (Юмореска) 223
5

Содержание
Интервью, зарисовки, тезисы 227
Александр Кочиев —
Слёзы госпожи Блумквист 235
«Ведомости» и провинциальная печать России 237
Факультет журналистики 240
Искусство любить науку —
Расскажите о наших земляках 245
Опыт прошлого служит современности 246
Студенты изучают проблемы национальной печати 248
Письма 252
Пр иложение 1. Воспоминания о X. С. Булацеве 264
Жирков Г. В. Прерванный полет —
Иванов В. В. Хазби Сергеевич Булацев 268
Хозиев Б. Р. Человек большого сердца и таланта 271
Приложение 2. Фотооальбом 282

Предисловие
Предлагаемая читателю книга включает в себя избранные
произведения Хазби Сергеевича Булацева (1932-1984),
известного ученого, общественного деятеля, талантливого педагога
и журналиста, написанные им в разные годы второй половины
XX в. В ней многогранно и достоверно воссоздается образ
незаурядного представителя ушедшей эпохи, оставившего яркий след
во всех своих делах и начинаниях. В рукопись вошли
неопубликованные научные статьи, рецензии, рассказы, письма — тексты,
на первый взгляд, весьма разнородные по жанрам и тематике. Но
при внимательном их прочтении понимаешь, что все они
объединены цельной личностью автора, его искренним
стремлением к поиску правды и истины, человека, представившего свои
размышления, заботы, борения, которые очень точно отразили
атмосферу и идеологический контекст советского времени. Это
своего рода документальное свидетельство, запечатлевшее эпоху
в яркой жизни одного человека.
Биография Хазби Сергеевича Булацева теснейшим образом
связана с историей нашей страны. В раннем детстве его отца,
директора Северо-Осетинского издательства и переводчика,
арестовали по доносу, и он, сын репрессированного, на себе испытал
все тяготы и несправедливости жизни. Может быть, отсюда в нем
была такая безграничная доброта и забота о людях, которую мы,

СЛОВ И Е
студенты факультета журналистики Ленинградского
университета, учившиеся у Хазби Сергеевича в 1970-1980-х годах,
постоянно ощущали на себе.
Он, выпускник средней школы в г. Орджоникидзе (ныне
Владикавказ), поступил в Ленинградский государственный
университет на отделение журналистики филологического
факультета в 1955 г., после окончания которого был направлен
по распределению на работу в газету «Краснинская правда»
Липецкой области. Затем он занимал должность заведующего
отделом комсомольской жизни областной молодежной газеты
«Ленинец», а в 1958 г. вернулся в Орджоникидзе, где работал
зав. отделом учащейся молодежи в республиканской газете
«Молодой коммунист». Вскоре X. С. Булацев был переведен в
Северо-Осетинский обком ВЛКСМ, с 1960 по 1964 г. был первым
секретарем Северо-Осетинского обкома комсомола. В 1965 г,
он поступил в ЛГУ для обучения в аспирантуре. Успешно
защитил кандидатскую диссертацию «Гиго Дзасохов — осетинский
публицист-революционер», после чего работал старшим
научным сотрудником Северо-Осетинского
научно-исследовательского института. В 1969 г. был приглашен преподавать на
факультет журналистики ЛГУ и уже навсегда связал свою жизнь
с научной и преподавательской работой в Ленинградском
университете: был доцентом, заместителем декана по учебной
работе, с 1979 г. — заведующим кафедрой истории
журналистики. В 1983 г. защитил докторскую диссертацию
«Революционное движение в России второй половины XIX — начала XX в.
и местная демократическая печать». А в 1984 г. Хазби
Сергеевича не стало... Сердце не выдержало многолетней нагрузки,
переживаний, отзвуки которых можно встретить на страницах
этой книги в публикуемых письмах. Похоронен он на
городском кладбище Владикавказа.
За сухими фактами биографии трудно разглядеть и понять
натуру человека, тем более такую мятущуюся, тонко чувствующую
несправедливость, глубоко ранимого, каким остался в моих
воспоминаниях Хазби Сергеевич Булацев. Он был борцом и умел
последовательно и до конца отстаивать свои взгляды и свою правду.

Предислов ие
В этом я убеждалась не раз за долгие годы совместной работы на
кафедре. Еще раньше, будучи студенткой, я узнала Хазби
Сергеевича как яркого, интересного преподавателя и заботливого
заместителя декана, которого в студенческой среде любили за его
демократизм, внимательное и чуткое отношение к студентам.
Иногда казалось, что он знает заботы абсолютно каждого из нас
и всегда стремится помочь всем, кто в этом нуждается.
Хазби Сергеевич был заядлым шахматистом и сумел передать
свое увлечение этой умной игрой многим студентам
факультета журналистики. За шахматной доской его часто можно было
увидеть со студентами, регулярно проводившими шахматные
турниры, что создавало особую атмосферу на факультете. Об
этом с благодарностью писали потом выпускники разных лет
в своих воспоминаниях о студенческих годах. Интерес к
шахматам и глубокое знание предмета представлены в этой книге
двумя статьями Хазби Сергеевича, написанными в связи с
победой Александра Кочиева в юношеском чемпионате Европы по
шахматам.
Опыт X. С. Булацева как педагога и заместителя декана явился
для меня хорошей школой, когда впоследствии мне самой
довелось работать заместителем декана и деканом факультета
журналистики СПбГУ. А его открытость и доброта стали для меня
поучительным примером отношения к людям. Много позже, узнав,
насколько нелегкими были его детство и юность и как тернист
был путь в науку, я смогла по-настоящему понять и оценить
многие его поступки, его мудрость и душевную щедрость. Мне
кажется, именно тогда в образе Хазби Сергеевича я на всю жизнь
полюбила Северную Осетию — благословенный край,
породивший так много талантов и выдающихся людей.
С приходом X. С. Булацева на кафедру истории журналистики
ЛГУ началась новая страница ее собственной истории. Его опыт
журналистской работы актуализировал и сделал более
«практичным» историко-теоретическое знание. Кроме того, он начал
разработку нового учебного и научного направления — изучения и
преподавания истории национальной и провинциальной печати
России, что оказалось очень актуальным и своевременным.
9

Предислови е
В 1980-е годы факультет журналистики Ленинградского
государственного университета стал центром подготовки
журналистов для национальных СМИ. Чтобы обеспечить
профессиональными кадрами местную периодическую печать, из национальных
и автономных республик СССР в Ленинградский университет
после второго курса филологических факультетов приезжали
студенты, чтобы получить здесь профессиональное журналистское
образование. Это была целевая государственная программа, в
которой очень востребованным оказался новый курс Хазби
Сергеевича «Журналистика народов СССР». Но что особенно важно,
разработка этого курса дала импульс системному изучению
истории провинциальной журналистики, у истоков которого стоял
Хазби Сергеевич Булацев. Его работы заложили основу будущих
исследований прессы российских регионов и до сих пор
находятся в активном научном обороте.
В представленном сборнике публикуются статьи, написанные
X. С. Булацевым преимущественно в 1970-е годы. Они
посвящены малоисследованным или вовсе не исследованным в то время
изданиям. Среди них — газеты «Северный Кавказ», «Казбек»,
«Самарская газета», «Камско-Волжская газета» (впоследствии
большой раздел о ней и ее сотрудниках войдет в монографию
X. С. Булацева «Пионеры провинциальной печати», 1981).
Анализируя «возмужание» провинциальной печати, он
подчеркивает ее неразрывную связь с историческим опытом российской
журналистики, в то же время показывая самостоятельность,
зрелость провинциальных изданий в газетно-журнальной
полемике по многим вопросам общественной и литературной жизни
России.
Характерной чертой индивидуального стиля X. С. Булацева
являются публицистические отступления, в которых
«прорывается» его деятельная натура неравнодушного человека, глубоко
и эмоционально погруженного в исторический материал. Он
не может оставаться безучастным к тому, о чем пишет. В этих
публицистических «допущениях», в умении акцентировать
внимание на важных и актуальных вопросах угадывается его
журналистская практика. Так, рассматривая полемику «Недели» с
10

Предисловие
«Камско-Волжской газетой» о роли и месте провинциальной
печати в общественной жизни России, автор приводит цитату из
«Камско-Волжской газеты», которая в значительной мере
отражает жизненную позицию и размышления самого
исследователя: «Мы переживаем теперь такое время, когда общественным
деятелям в каком бы то ни было роде нужно много энергии и
много веры в свое дело, чтобы устоять против повального обес-
силения, разочарования, апатии, благодаря которым у многих
опускаются руки при мысли о предстоящей работе» (Камско-
Волж. газета. 1871. № 1). Рассказ об одной газете ведется
исследователем в широком контексте российской провинциальной
печати, а также ее взаимодействии со столичной прессой.
Например, освещение темы голода в Самарской губернии 1873 г.,
эксплуатации детского труда на фабриках (полемика с газетой
«Голос»), тематическая перекличка с демократическими
журналами «Дело» и «Отечественные записки». Высказывания
исследователя самостоятельны и порой противоречат общепринятому в
советской историографии взгляду на те или иные вопросы — в
частности, об общественно-политическом направлении газеты
«Неделя» в изучаемый период. Но его выводы всегда аргумен-
тированны, доказательны, а потому принимаются как
обоснованное мнение. Так, в рецензии «Незнание не есть аргумент»,
написанной на книгу М. С. Тотоева «Очерки истории культуры и
общественной мысли в Северной Осетии в начале XX века», мы
видим непримиримую полемику с автором монографии по
поводу политических взглядов Гиго Дзасохова. X. С. Булацев,
основываясь на текстах самого публициста, доказывает неоспоримость
своей точки зрения. Следует отметить особое внимание автора к
вопросам научной этики. К этой проблеме он часто обращался в
своей педагогической практике, а также в научных
выступлениях. Он затрагивает ее и в публикациях, вошедших в сборник, —
в статье «Искусство любить науку», посвященной профессору
В. Г. Березиной, в рецензии «К претензиям бы скромности
прибавить», в письмах.
Отдельные оценки и высказывания, встречающиеся в его
рецензиях и полемических статьях, могут показаться излишне
11

Предисловие
эмоциональными и прямолинейными. Вполне вероятно, что с
течением времени они утратили свою остроту и актуальность,
изменились подходы и методология исследований. Однако они
остаются живыми, бесценными свидетельствами истории науки,
яркими примерами распространенных в советское время
исследовательских подходов. Сохранив дух времени, они не утратили
научной ценности самого исследования (например, в случае
подробного анализа публикаций о Парижской коммуне).
Особый интерес в книге представляют работы о Гиго
Дзасохове. Не будет преувеличением сказать, что X. С. Булацев
открыл русскому читателю имя этого талантливого осетинского
публициста, литературного критика, педагога и просветителя,
посвятив ему кандидатскую диссертацию и многие другие
работы, в том числе монографию «Гиго Дзасохов —
публицист-революционер» (1982). В настоящую книгу включены как научные
статьи о творчестве Дзасохова, так и многострадальная история
с изданием книги о нем, отраженная в переписке X. С. Булацева
с X. С. Черджиевым.
Читая сейчас, на исходе второго десятилетия XXI в.,
написанное Хазби Сергеевичнм почти 50 лет тому назад, в условиях
другой идеологической эпохи, с другими общественными
ценностями, невольно задумываешься: а насколько это может быть
интересно современному читателю, живущему в новой системе
координат, с иными идеалами и системой приоритетов? Людям
моего поколения, получившим образование в советское время,
пережившим несколько общественных формаций, ставшим
свидетелями произошедших перемен и пытающимся осмыслить все
случившееся со страной и с нами, — это близко и понятно как
история нашей жизни. Для современного же поколения книга
явится своего рода хрестоматией к изучению минувшего
времени и его проявления в судьбе одного человека.
Ушли в прошлое идейные баталии XX в., отражением
которых является эта книга, но поиски истины в науке, социальном
устройстве жизни продолжают сохранять свою актуальность.
И в этом смысле сборник избранных произведений доктора
исторических наук, профессора, заведующего кафедрой истории
12

Предислов ие
журналистики Санкт-Петербургского (Ленинградского)
государственного университета Хазби Сергеевича Булацева — мудрого,
честного и бескомпромиссного представителя советского
поколения — является свидетельством яркой и содержательной
жизни ушедшей великой эпохи.
Л. П. Громова, доктор филологических наук, профессор,
зав. кафедрой истории журналистики СПбГУ с 2010 г.,
Почетный работник ВПО РФ

Статьи
ИЗ ИСТОРИИ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ПЕЧАТИ
(«Камско-Волжская газета», 1872-1874 гг.)
Русской провинциальной прессе, начавшей свою летопись
еще с 1788 г. (с появления «Тамбовских известий»),
понадобилось чуть ли не целое столетие, чтобы обнаружить первые
серьезные признаки возмужания и поворота к
социально-политическим проблемам. Лишь к 70-м годам XIX в., как отмечал
В. Г. Короленко, печать провинции все-таки заняла уже свое
место в русской жизни, а отдельные ее органы стали играть
определяющую роль в решении многих местных вопросов1.
Среди именно таких провинциальных изданий Короленко
в первую очередь называл казанскую «Камско-Волжскую
газету», первый номер которой вышел ровно 100 лет назад.
Предварительно следует заметить, что эта газета, заслуживая самого
пристального внимания исследователей, пока не изучена (как,
впрочем, и многие другие издания тогдашней провинции).
А та краткая характеристика, которая дается «Камско-Волж-
ской газете» в справочнике «Русская периодическая печать»,
далека от того, чтобы признать ее верной. Нельзя в частности,
согласиться с утверждением, содержащимся в этом
справочнике, что страницы «Камско-Волжской газеты» посвящены только
14

Из истории провинциальной
«малым делам», равно как и с утверждением, что возникшее в
1872 г. «Политическое обозрение» к середине года исчезло со
страниц газеты2.
«Камско-Волжская газета», просуществовав лишь два года
(1872-1874), явилась настолько заметным изданием, что ее не
могли обойти молчанием как в дни существования, так и после
ее закрытия. Журнал «Дело», например, при его весьма
требовательном отношении к провинциальной печати, еще в 1873 г.
отмечал, что в «Камско-Волжской газете» и политический отдел
«ведется с тактом и толком» и что местную хронику она «ведет
гораздо толковей других изданий и вообще отличается умным
выбором местных известий и что она вполне грамотна,
опрятна; в ней вы не встретите ерунды и нередко найдете черезвы-
чайно любопытные корреспонденции, умные и живые статьи»3.
Позднее, спустя примерно 20 лет после запрещения этой
газеты, с большой похвалой отзывался о ней В. Г. Короленко,
отмечавший, что «в лице „Камско-Волжской газеты" печать
Поволжья сделала огромный шаг вперед...»4
«Камско-Волжская газета» сразу же заявила о себе в полный
голос. Это был не робкий и невнятный голос новорожденного
младенца, а голос серьезный и требовательный, выражавший
мысли и настроения лучших деятелей русской провинции.
В газете сотрудничал широкий круг передовых
представителей провинциальной публицистики, такие, например, как
А. С. Гациский (от Нижегородской губернии) и Н. М. Ядринцев
(от Сибири). Уже в первом номере «Камско-Волжская газета»
решительно отвергла мнение, будто провинциальная пресса
«бесполезна». Достойную отповедь, в частности, получила
«Неделя», утверждавшая, что «при тех обстоятельствах, в какие
поставлена провинциальная печать, какова бы ни была энергия
отдельных представителей печатного слова, они ничего не
могут сделать».
«Там, где ничего нельзя сделать, остается, очевидно, сложить
руки и ждать», — иронизировала по этому поводу «Камско-
Волжская газета». И продолжала: «Мы переживаем теперь
такое время, когда общественным деятелям в каком бы то ни бы-

ло роде нужно много энергии и много веры в свое дело, чтобы
устоять против повального обессиления, разочарования,
апатии, благодаря которым у многих опускаются руки при мысли
о предстоящей работе. И чем больше встречается в наше время
эта свежая вера, тем непростительней отравлять ее
торопливым и неразборчивым скептицизмом. Разрушать эту веру —
значит становиться на сторону того старческого благоразумия,
которое ищет только покоя, закрывая глаза на будущее... „Жди
и надейся" — вот неизбежный совет, который вы встречаете
отовсюду и во имя которого большинство мало-помалу
погружается в равнодушие.
Ждать и надеяться — необходимо и неизбежно, но
придадим этим словам более точный смысл, будем говорить: „Жди
и действуй, действуй и жди!"» (1872. № 1). Так объясняла
мотивы своего появления «Камско-Волжская газета», всей своей
деятельностью подтвердившая верность целям, ради которых
и была создана. Именно поэтому она сумела сыграть, по
отзыву В. Г. Короленко, очень важную и многоопределяющую роль
местной жизни.
«Камско-Волжская газета», выходившая вначале два, а
позднее три раза в неделю, печаталась в основном на шести полосах,
равных по формату примерно нашей нынешней «Неделе». Ее
издатели и сотрудники, экономя газетную площадь
(значительную часть которой они вынуждены были отводить
официальным материалам), ограничивали себя сравнительно узким
кругом вопросов, но освещали их обстоятельно и постоянно.
Много места и внимания газета уделяла проблемам политики,
просвещения и литературы, но центральным для нее был
крестьянский и рабочий вопрос, о котором «Камско-Волжская
газета» вела разговор из номера в номер. Газета рассматривала
этот вопрос как единый, ибо она не смогла (да и не могла еще)
понять социального различия между крестьянами и рабочими.
Для нее крестьянские и рабочие массы, одинаково задавленные
административным гнетом и беспросветной нуждой, сливались
в одно понятие — народ. В рабочем человеке она еще не
видела представителя того развивающегося революционного клас-

Из истории провинциальной
са, которому суждено было возглавить борьбу за освобождение
всего трудового народа от самодержавного гнета и решать
судьбы страны; основную революционную силу «Камско-Волжская
газета» признавала за крестьянскими массами. «Главная масса
населения, — писала газета, — наиболее нуждающаяся в
помощи, наименее имеет возможность ее ощущать вследствие тех
условий жизни, которые по удобству и невинности выражения
назовем хоть историческими. На какие бы категории ни
делило себя человечество, оно всегда, насколько это теперь можно
предвидеть, будет состоять из двух крупных групп: группы
людей, живущих на готовых хлебах, и группы людей, которые даже
понятия не имеют об этих готовых хлебах. Степень
благосостояния общества измеряется степенью благосостояния основной
массы этого общества. Там, где эта масса забита нуждой,
трудом и невежеством, там нет и благосостояния. В
нижегородском Поволжье, например, основная масса эта, как и везде,
крестьянская...» (1872. № 50). Из этого положения газета делала
вполне закономерный для нее, типично народнический вывод
о том, что каждый, кто сочувствует трудовому народу и
посвящает себя делу его освобождения, должен прежде всего думать
о крестьянских массах и ориентироваться на их
революционность. Кто поступает иначе, тот, по мнению газеты, обречен
на неудачи и поражение. Этим, например, газета объяснила и
главную причину поражения Парижской коммуны. (К этому
вопросу нам еще придется вернуться.)
Ориентация на крестьянство как на главную и решающую
общественную силу и определяла линию и программу газеты,
весь характер ее публикаций. «Камско-Волжская газета»
провозглашала, что приспела пора коренным образом изменить
отношение к крестьянам: «Теперь это — меньшая братия, перед
которой мы должны чувствовать свою вековую вину, если только
привычка жизни не поставила в нас вверх ногами все понятия
о справедливости. Теперь только мы вспоминаем, что все наши
гимназии и университеты, в которых мы учимся и учились, были
созданы на средства того темного человека, который не в силах
завести порядочную школу для своих детей, обреченных в жерт-

ву невежеству и бедности от рождения до смерти. И нельзя
сказать, чтобы у нас не было желания поправить ошибку, но в
большинстве случаев мы не знаем, как это сделать. Желаний много,
но они рассеяны и поэтому бессильны. Как их собрать и
соединить — в этом, между прочим, заключается самый интересный
вопрос и самая серьезная задача нашего времени» (1872. № 3).
Как видим, газета искренне полагала, что ей ясна «самая
серьезная задача» времени, т. е. что она знала, что делать, какую
главную общественную задачу решать, но не знала, как решать.
Между тем основная беда народников, и в том числе «Камско-
Волжской газеты», исповедовавшей их взгляды и их идеи, в том
и состояла, что они в силу исторической обусловленности не
смогли дать верного ответа на главный вопрос: что делать?
Отсюда та расплывчатость программы, которой следовала «Кам-
ско-Волжская газета» и которая состояла в том, чтобы «смело
указывать на проявления безобразия и самодурства в среде
общественной жизни и в то же время с любовью следить за
проблесками светлых и благотворных явлений в отечестве, чтобы
не пропускать новых вопросов, затрагиваемых столичной
прессой по части желаемых улучшений и требований всех классов
населения» и при этом «говорить постоянно одну только
правду» (1873. № 1); эта программа для того времени была,
бесспорно, прогрессивной, и газета осуществляла ее последовательно,
хотя ей нередко, по ее собственному свидетельству,
«приходилось многое брать с бою и иметь борьбу с неравными силами,
навлекая на себя нарекания и даже угрозы».
Основные неприятности газеты были связаны с тем, как она
освещала положение крестьян и рабочих, о чем она, повторяю,
вела смелый разговор из номера в номер5. Да, в ту пору было
более чем смело в провинциальной газете внушать читателю,
что «крестьянин наш постоянно живет под страхом лишиться...
самой своей жизни», что «условия его существования остались
такими, как и во времена крепостного права» (1873. № 120),
что те страдания, какими отмечена жизнь крестьянства, «еще
сильней и ужасней существуют в жизни фабричных людей»
(1873. №101).

Из истории провинциальной
Чтобы показать, что такое положение царит во всей России
и что оно вызывает уже в массах взрывы недовольства, «Кам-
ско-Волжская газета» наряду с местными материалами
широко использовала и сообщения различных других газет страны.
Почти целую страницу газета отвела, например, на перепечатку
материалов о крестьянском бунте Купянского уезда Ново-Ека-
теринославской волости (1872. № 62).
Газета подробно информировала читателей о том, как
крестьяне слободы Коломийчихи Купянского уезда «объявили
открытую войну местным властям» и как «началось движение в
соседних с Коломийчихой селениях с низложением волостного
и сельского правления и учреждением нового, своего
начальства».
Аналогичные публикации газета регулярно посвящала
заводским и фабричным, положение которых вызывало ее
горячее сочувствие; об этом можно судить даже по заголовкам ее
отдельных публикаций 1873 г.: «Судьба русского рабочего»
(№ 54), «Еще о положении рабочих» (№ 35), «Хозяева — с
золотом, рабочие — с сумой» (№ 20), «Насилие богачей» (№ 58),
«Как обходятся с рабочими на фабриках» (№ 99), «Протест
рабочих против притеснений» (№ 65), «Стачка рабочих на
фабрике Михина» (№ 8), «Волнения рабочих за границей» (№ 56),
«Стачка рабочих» (№ 114).
Открыто обличая виновников тягостной судьбы народа,
«Камско-Волжская газета» вместе с тем резко осуждала
печатные органы, которые этого не делали. Когда в 1873 г. в
Самарской губернии от голода стали гибнуть десятки и сотни
людей, «Камско-Волжская газета» забила в набат. Она
опубликовала «Обращение к провинциальной прессе и
провинциальному обществу» под тревожным заголовком «На помощь!»
«Унылом звоном раздается весть о Самарском голоде из конца
в конец России», — писала газета в этом обращении,
призывая предпринять все возможные меры, чтобы спасти
голодающих от смерти.
Сама газета объявила сбор пожертвований в пользу
голодающих и регулярно публиковала списки тех, кто хоть

каким-то взносом отозвался на этот призыв. Между тем голод
распространялся и на другие губернии. И в «Камско-Волжской
газете» появилась уже постоянная рубрика — «Хроника
народного голода». Под этой рубрикой газета в одной или двух
колонках помещала леденящие душу сообщения: «Херсонский голод»,
«Оренбургский голод», «Донской голод», «Пермский голод»,
«Голод и разорение в Новгородской губернии», «Вымирание
крестьян в Тверской губернии» (1873. № 134,139,142 и др.). Такую
ситуацию многие провинциальные издания стыдливо
замалчивали, будто не замечали этой всенародной трагедии. Гневно
писала по этому поводу «Камско-Волжская газета»: «В нашем
светском обществе, и особенно в провинциальном, любящем
подражать бомонду, скрывать свои чувства и ничем не
возмущаться вошло в правило» (1873. № 133). Газета резко осудила,
в частности, архангельские «Губернские ведомости» и газету
«Сибирь», которые «не только не осмеливаются предать
гласности какой-нибудь факт, но, напротив, постоянно рапортуют о
полном благополучии и процветании. Такая деятельность
печати, поставившей себе задачей одну лесть и панегирики, прежде
всего вредна самой провинции. Она закрывает глаза на
положение провинции и поставляет целью противодействовать тому,
что выражается здоровою гласностью. Словом, она выполняет
орудие, совершенно противоположное честному печатному
слову» (1873. №137).
Разящие стрелы обличительных выступлений
«Камско-Волжской газеты» достигали не только провинциальных изданий,
защищавших самодержавные порядки. В этом отношении
характерна ее схватка с газетой «Голос», выступавшей в защиту
казанского фабриканта Алафузова. Началось с того, что
«Камско-Волжская газета» в 1873 г. обнародовала подряд несколько
фактов, разоблачавших вопиющие беззакония на алафузов-
ских фабриках, где жесточайшей эксплуатации подвергались
не только взрослые, но и дети обоего пола от 8 лет, которых
заставляли работать 14 часов в день. Как и ожидала газета, ее
выступления не остались без ответа. Причем ответ появился в
столичном «Голосе» (1873. № 289), откуда его тут же перепеча-

Из истории провинциальной
тал «Казанский биржевой листок». «В этой длинной статье, —
комментировала «Камско-Волжская газета» выступление
«Голоса», — уполномоченный Алафузова г. Племат делает попытку
опровергнуть ту горькую истину, которая содержалась во всех
отзывах и заметках о фабрике и заводе г. Алафузова,
напечатанных в разное время в „Камско-Волжской газете". В конце
г. Племат присовокупляет, что Алафузов, едва только заслышал
голод в Самарской губернии, как уже послал своего
доверенного на место бедствия, с целью вербовать на завод рабочих.
Против этого мы ничего не говорили и не говорим; нам это кажется
очень вероятным, потому что самарский крестьянин теперь
дешевле казанского» (1873. № 133).
Несколькими номерами позже «Камско-Волжская газета»
опубликовала открытое письмо от имени своего редактора
Н. Агафонова редактору «Голоса». Решительно осудив
столичный «Голос» за участие в недостойной полемике, Агафонов
саркастически заключал: «Ни один уважающий себя орган
печати не может взять на себя защиту таких, например, приемов
промышленников, как вербовка в голодной местности под
задатки на прокормление семьи, умирающей с голоду, а между
тем на страницах своей газеты вы допускаете смеху достойное
уверение, что подобная вербовка имеет характер
благотворительного подвига со стороны нанимателя; вы допускаете в
вашей газете такие вещи, как заключительная тирада г. Племата,
который уверяет, что фирма гг. Александрова и Алафузова в
Казани (считающая свои барыши десятками, если не сотнями
тысяч) довольствуется лишь сознанием той пользы, какую она
приносит рабочим и целому краю!» (1873. № 138).
В этом частном случае и в общей обличительной
направленности «Камско-Волжской газеты» со всей очевидностью
проявилась ее верность традициям революционно-демократической
печати, провозгласившей устами Добролюбова, что подлинные
борцы за народное дело «должны действовать не усыпляющим,
а совсем противным образом»6.
Именно в таком духе, насколько это было возможно в
тогдашней провинции, «Камско-Волжская газета» обращала вни-

мание своих читателей на мерзости окружающей жизни. При
этом она не скрывала своей ориентации на опыт лучших
изданий революционной демократии. Скажем, сатирические
публикации в газете подавались как подражания Курочкину;
зачастую под ними стояла подпись (по аналогии с
литературной маской Добролюбова) Казанский Лилиеншвагер. «Кам-
ско-Волжская газета» регулярно помещала обзоры столичных
изданий, выделяя среди них прежде всего «Отечественные
записки» и «Дело». «Из наших журналов, — читаем в одном
из обзоров, — выдаются наиболее „Отечественные записки",
„Вестник Европы" и „Дело". В „Отечественных записках"
обращают на себя внимание два новых произведения Некрасова:
„Русские женщины" (январь) и „Кому на Руси жить хорошо"
(февраль), а также „Благонамеренные речи" и „В доме
умалишенных", составляющие продолжение „Дневника
провинциала в Петербурге". Оба они написаны с обычным талантом
и юмором Щедрина, особенно „Благонамеренные речи", где
выставлено отношение наших грошовых либералов к разным
современным вопросам. Вообще Щедрин в последнее время
занялся изображением всевозможных наших
деятелей-сеятелей, ташкентцев и пенкоснимателей, земцев и адвокатов,
которые, применяясь к новым условиям жизни, стремятся к
той же наживе, как и блаженной памяти герои „Губернских
очерков". Только новые деятели прикрывают свои грязные
делишки громкими фразами о пользе, приносимой ими
обществу» (1873. №135).
Еще раньше, обозревая первую книжку «Отечественных
записок» за 1872 г., газета с нескрываемым восторгом сообщает,
что «самая замечательная вещь в этой книжке, без сомнения,
третья сатира Щедрина. В ней раздается торжествующий,
язвительный смех писателя, стоящего целой головой выше
толпы своих подражателей, и мы довольны, мы удовлетворены,
мы ловим с наслаждением каждое слово и чувствуем какое-то
облегчение при мысли, что один за всех он с убийственным
хладнокровием высказал то, что у каждого таилось на душе, о
чем все трубили, болтали, чесали языки без всякого результа-

Из истории провинциальной
та... Таков в наше время один только Щедрин. Проходят годы,
а он не только не исписывается, но с каждым годом
становится сильней и захватывает все шире и шире» (1872. № 10).В
заслугу «Отечественным запискам» и «Делу» «Камско-Волжская
газета» ставила в первую очередь их верность прогрессивному
направлению: «„Вестник Европы" занимается больше обзором
фактов, а „Отечественные записки" обращают
преимущественно внимание на обличение разных безобразий, которыми
полна наша жизнь как в столице, так еще более в провинциях»
(1873. №135).
Этот журнал, как и «Дело», которое держится своих лучших
традиций, «стремится выразиться более в направлении», —
подчеркивала газета.
Верность тому направлению, которое служило народным
интересам, была для «Камско-Волжской газеты» основным
критерием ценности и прогрессивности печатного издания.
И поскольку газета сама не изменяла этому направлению, она
вправе была оценивать другие печатные органы по большому
счету, неизменно сравнивая их, как с образцом, с изданием
революционно-демократического направления. Это, в
частности, дало ей право подвергнуть принципиальной критике
популярную в то время столичную газету «Неделя», анализу
которой «Камско-Волжская газета» посвятила несколько
обстоятельных статей. «Либеральным органом я не назову „Неделю"
уже потому, — писала газета, — что считаю пока
несправедливым ставить ее на одну доску с „Петербургскими
ведомостями"». Прогрессивным органом «Неделю» тоже назвать нельзя:
«...в наше время, когда... все органы по-видимому
прогрессивны: все советуют идти „вперед", но так как стоят друг к другу
задом, то расходятся в разные стороны; что для одних
„вперед", то для других означает „назад". Следовательно, назвав
„Неделю" органом прогрессивного направления, должно бы
прибавить, что она лицом в одну сторону, например, с
„Отечественными записками", но соответственное направление
„Недели" остается невыясненным, потому что между нею и
поименованным выше журналом, хотя они и смотрят вперед

по одному направлению, чувствуется весьма заметная
разница — взгляда. Уж если допускать общие выражения, я назвал
бы направление „Недели" паллиативным» (1873. № 86).
Объясняя эту паллиативность, газета заключает, что у «Недели»
нет ясного миросозерцания и она не отдает себе отчета в том,
кому служит.
Для общественных позиций и направленности самой «Кам-
ско-Волжской газеты» весьма показательно и ее отношение к
Парижской коммуне, основные события которой произошли
задолго до появления этой газеты. Ко времени выхода ее
первого номера (январь 1872 г.) международная реакция чинила уже
суд и расправу над коммунарами.
Антинародные газеты на разные лады торжествовали
победу, соревнуясь в самой бесстыдной клевете и на участников
Парижской коммуны, и на тех, кто им сочувствовал.
«Московские ведомости» называли Коммуну «безумным мятежом,
оргией постыдных злодейств, кровавой мистификацией», а
коммунаров «парижской сволочью»; «Санкт-Петербургские
ведомости» и «Голос», сбросив либеральные маски, трубили о
том, что если бы Коммуна победила, то это был бы чуть ли не
конец света. Перепуганный «Голос», возмущаясь
«чудовищными методами борьбы шайки парижских пролетариев», со
вздохом облегчения уверял, что России это не угрожает, так как
«здесь нет пролетариата». Этим столичным «голосам»
старательно подпевали и провинциальные издания.
«Новороссийский телеграф», например, с радостью сообщал, что Европа
«могла еще раз убедиться в невозможности переустройства
общества методами парижских революционеров», а
«Киевский телеграф», называвший Парижскую коммуну «великой
опасностью», которая угрожала господством пролетариата не
только Франции, когда получил известия о кровавой расправе
с коммунарами, поспешил «поздравить не версальцев, а
цивилизацию».
В этом торжествующем вое реакции, как справедливо
замечает Б. С. Итенберг в своей книге «Россия и Парижская
коммуна»7, нелегко было защищать честь Коммуны на стра-

Из истории провинциальной
ницах русской легальной печати. Тем не менее слово правды
о Парижской коммуне прозвучало в России достаточно
внушительно. И прозвучало оно прежде всего со страниц
революционно-демократических изданий. «Искра» и
«Отечественные записки» дали достойный бой клеветникам Коммуны и
мужественно поведали читателям о том, что в Париже
произошел не анархический мятеж, а революция пролетариата.
Мы знаем, как Щедрин в очерках, опубликованных в
«Отечественных записках», по словам Ленина, классически высмеял
когда-то Францию, расстрелявшую коммунаров. В этой связи
бесспорный интерес представляет отношение к Парижской
коммуне провинциальной «Камско-Волжской газеты». Этот
интерес усугубляется тем обстоятельством, что до сих пор
отношение передовых людей России к Парижской коммуне
изучается только по публикациям столичных изданий. Между
тем это историческое событие получило большой резонанс и
в провинции, и в национальных окраинах России, т. е. всюду,
где, по выражению Ленина, страдал и боролся пролетариат8.
Можно провести разные свидетельства того сочувствия и
понимания, с каким была воспринята судьба Парижской
коммуны в провинции и национальных окраинах России, но в этой
статье речь идет о «Камско-Волжской газете», и потому
подробнее остановимся на ее отношении к Коммуне.
Сообщения «Камско-Волжской газеты» были связаны в
основном с дальнейшими судьбами участников Парижской
коммуны, а также с тем, как был воспринят ее опыт в самой
Франции и за ее пределами. Уже 7 января 1872 г. «Камско-
Волжская газета» информировала читателей: «Всех
заключенных за последнее восстание до сих пор еще насчитывают во
Франции до 15 000; к новому году ожидали что-нибудь вроде
амнистии, но надежды пока не оправдались», а 28 января
газета сделала уточнение, взятое из французских газет: «Общее
число лиц арестованных по делу Коммуны, равняется 53 515
человекам».
Все симпатии «Камско-Волжской газеты» были на стороне
этих арестованных, и она их не скрывала, хотя знала, какие за

это могут последовать кары. Но приведем еще несколько
сообщений газеты, относящихся в 1872 г.
«Из Парижа получаются довольно неутешительные
известия. В промышленности и торговле полный застой и
вследствие того в среде рабочего населения господствует
страшная бедность, принимающая размеры грозного пауперизма.
Тысячи рабочих семей лишены всяких средств снискать себе
хоть самое скудное пропитание, многие буквально умирают
с голоду. Не говорим уже о том, что тысячи бедных женщин,
мужья которых приговорены к смерти или ссылке за участие
их в действиях Коммуны, лишились своих кормителей и
терпят страшную нужду, но правительство Тьера требует еще с
них судебных издержек и отнимает у них последние крохи,
последнюю домашнюю утварь для того, чтобы покрыть
издержки военного суда, приговорившего мужей этих
несчастных женщин к смерти, тюремному заключению или к ссылке»
(1872. №96).
«В последние дни в Париже много произведено арестов.
Понятно, что аресты и слухи о предполагаемых строгих мерах ко
всем лицам, чем-нибудь замешанным в дела Коммуны, вызвали
панику, и многие предпочитают искать убежище в Бельгии и
Англии, чем ожидать правосудия от правительства ультрамон-
танов... Ненависть большинства народа против версальского
собрания начинает обнаруживаться с новой силой, как в то
время, когда версальское правительство беспощадно и жестоко
подавило Коммуну» (1872. № 73).
Месяцем раньше, сообщая о попытках восстановления
монархии во Франции (после подавления Парижской коммуны), «Кам-
ско-Волжская газета» заявляла: «Но нужно иметь очень низкое
понятие о нравственных качествах французской нации, чтобы
полагать, что она способна будет долго выносить правительство,
основанное на насилии» (1872. № 58).
Регулярно публикуя такие материалы, газета, однако, не
ограничилась информационными сообщениями. Например,
в июле 1873 г. она поместила несколько обстоятельных
статей Н. М. Ядринцева, содержащих весьма любопытный анализ

Из истории провинциальной
уроков Парижской коммуны (1873. № 65, 71, 81). Выводы
автора были, разумеется, далеки от марксистских, ибо они
делались с позиций крестьянского идеолога. Но хорошее знание
истории революционного движения во Франции позволило
ему высказать мысли, представляющие бесспорный интерес. В
этих статьях, опубликованных под общим заголовком «Судьбы
провинции и провинциальный вопрос во Франции» и
подписанных псевдонимом Н. Затуранский, обосновывалась прежде
всего закономерность Парижской коммуны. Вся система
жизни во Франции, по утверждению Ядринцева, была направлена
к тому, чтобы отучить народ от общественных дел, разрознить
общество, убить в нем ум и самодеятельность. В таких
условиях Париж и социал-демократы, почувствовав снова момент
решительных действий, трепетали революционной страстью
и желанием немедленного разрешения социального вопроса.
Версальское же правительство увидело страшную опасность в
руках вооруженного Парижа. «Это были два крайних полюса
французской жизни, воспитанные всей предшествующей
историей. Сошедшись, эти партии могли только ринуться друг на
друга, и они ринулись...»
Выражая сожаление по поводу того, что новая революция во
Франции «окончилась без всякого результата», обозреватель
«Камско-Волжской газеты» объяснил это тем, что «парижане к
главным вопросам жизни сами явились неподготовленными».
И неподготовленность эта, по мысли Ядринцева, проявилась
прежде всего «в отсутствии всякой солидарности сельских
масс и городских рабочих классов». «Поэтому Париж потерпел
поражение не столько от версальцев и консервативных
буржуазных депутатов, сколько от отсутствия сочувствия к Парижу
всей Франции, т. е. сельского и провинциального
большинства. Провинциальный вопрос, таким образом, составил
самую слабую сторону французской истории, и Франция
поплатилась за небрежение к нему многими своими несчастиями и
неудачами».
Но какие пути и решения предлагал автор статей во имя того,
чтобы избежать на будущее этих несчастий и неудач? Главным

образом — «прочное политическое воспитание всего народа».
«До тех пор, — утверждал он, — пока прогрессивное
меньшинство Франции, хотя бы и с лучшими стремлениями, будет
расходиться с народом и не позаботится о его воспитании, она
будет постоянно чувствовать задержки своего развития и
испытывать внутренний разлад».
Осуществление этой задачи, т. е. такого политического
воспитания народа, какое бы гарантировало революционное
обновление его жизни, представлялось Ядринцеву делом долгим
и отдаленным. По крайней мере Франции, по его словам,
«предстоит вековая работа впереди». При этом, правда, он высказал
пророческую мысль о том, что плодами французского гения,
которому Европа обязана разрешением многих общих вопросов,
смогут воспользоваться гораздо раньше другие народы. Это и
впрямь звучало пророчески, если учесть, что критика
французской жизни явно подразумевала и критику общественных
порядков России, а выводы и намеки автора были обращены к
русскому читателю. «Мы полагаем, — заключал свои статьи Ядринцев,
— что роль русских брать все хорошее из опытов всех наций,
избегая всего вредного. Словом, мы стремились к возбуждению
самостоятельности русской мысли и критики».
На возбуждение самостоятельности русской мысли и на
воспитание общественной активности своих читателей были
рассчитаны все публикации «Камско-Волжской газеты»,
посвященные и Парижской коммуне, и другим революционным
выступлениям трудовых масс европейских стран. Газета
внимательно следила за политическими событиями как в самой
России, так и за рубежом. И тщательно отбирала из потока
сообщений то, что с ее точки зрения представляло действительный
интерес. Характерно, что она не жалела газетной площади,
когда сообщала о революционном движении в Испании и Италии
или когда писала о деятельности Международного общества
(Интернационала). Газета опубликовала почти полный текст
«Воззвания к демократии», подписанного Гарибальди, из
которого особо выделила слова: «Умственное возрождение должно
быть завершено облегчением пролетариата, который не нахо-

Из истории провинциальной
дит обеспечения против голода в своем труде, служащем к
обогащению других» (1872. № 65).
11 августа 1872 г. «Камско-Волжская газета»
информировала о том, что 2 сентября в Гааге соберется конгресс
Международного общества, который обсудит изменения в уставе
Общества с происшедшими событиями во Франции и на
котором выступит главный секретарь Карл Маркс.
Когда в Испании поднялось революционное движение и
пролетариат в некоторых промышленных центрах (по примеру
парижан) стал провозглашать Коммуны, газета подробно
сообщала об этих событиях, подчеркивая, что это победы
приверженцев Международного общества (1873. № 79).
Из всего сказанного можно со всей определенностью
заключить, что «Камско-Волжская газета» не была органом
«малых дел», хотя какое-то внимание она им уделяла. Это была
прежде всего газета четко выраженной демократической
направленности, последовательно отстаивавшая в неравной борьбе
интересы трудового народа и сыгравшая заметную роль в
политическом воспитании своих читателей (а они были не только в
Казани и по всему Поволжью, но даже в Сибири). Газета имела
все основания, подводя итоги первого года, заявить о себе:
«Истекший год был годом борьбы за существование, которую
газета вынесла хотя с большим трудом, но, смеем сказать, с честью»
(1873. № 11). Газета с честью выдержала борьбу и второй год,
но большей жизни ей не было суждено. В самом начале
третьего года, не выдержав притеснений цензуры и преследований
администрации, она вынуждена была прекратить свое
существование.
Несмотря на свой короткий век, «Камско-Волжская газета»
составила одну из ярких страниц истории русской
провинциальной прессы, свидетельствуя не только о политическом
пробуждении русской провинции 1870-х годов, но и о том огромном
влиянии, которое оказала на это пробуждение революционно-
демократическая печать. То было время, когда, по словам
Ленина, народничество было господствующим направлением и в
его общем потоке пролетарско-демократическая струя не могла

еще выделиться. Но во имя приближения той поры и
подготовки тех условий, когда ее выделение стало возможным,
посильную лепту внесла и «Камско-Волжская газета». И в этом ее
неоспоримое достоинство и заслуга.
1972 г.
Примечания
1 Короленко В. Г. Из истории областной печати: сб. в память А. С. Гациского.
Н. Новгород: Изд-во Новгор. ученой архив, комиссии, 1897. С. 24.
2 Русская периодическая печать (1702-1894): справ. М.: Изд-во полит, лит.,
1959. С. 548-549.
3 Красоты обывательской журналистики // Дело. 1873. № 11. С. 46-66.
4 Короленко В. Г. Указ. соч. С. 25. —Любопытно, что и царская цензура, находя
«Камско-Волжскую газету» самою тенденциозною и вредною из всех
подцензурных газет», называя ее «органом и центром общения лиц, находящихся под
надзором полиции», вынуждена была признать одновременно, что «газета,
издаваемая Агафоновым, ведется с искусством и даровитостью» (ЦГИА. Ф. 776.
Оп.4.Ед.хр. 516.С. 84,86).
5 В обширной переписке между Главным управлением по делам печати и
казанским цензором то одной, то другой стороной отмечалось, что сотрудники
«Камско-Волжской газеты» «в постоянном озлоблении возмущают рабочий
класс против имущих» и что «в общем характере помещаемых в означенной
газете статей почти всегда так или иначе возбуждается неприязнь к
настоящему порядку, к правительству, к высшим и имущественным слоям». Цензура
не смогла простить газете даже опубликования тоста, произнесенного на
обеде у местного заводчика, ибо тост был за рабочих, «мозолистые руки которых
неустанно работают на заводе, доставляя тем славу своим хозяевам» (ЦГИА.
Ф. 776. Оп. 4. Ед. хр. 516. С. 59, 74, 84 и др.). Почти целую страницу газета
отвела, например, на перепечатку материалов о крестьянском бунте Купянского
уезда Ново-Екатеринославской волости (1872. № 62 ).
6 Добролюбов Н. А. Собрание сочинений: в 9 т. Т. 9. М.: Гослитиздат, 1964. С. 408.
7 Итенберг Б. С. Россия и Парижская коммуна. М.: Изд-во АН СССР, 1971. С. 74.
8 Не зря же Главное управление по делам печати немедленно отреагировало на
это выступление Ядринцева и поспешило напомнить казанскому цензору, что
«настоящая социально-критическая статья, будучи совершенно неуместна по
своему существу в газете подцензурной, а особенно провинциальной, не
подходит и под разрешенную для этого издания программу» (ЦГИА. Ф. 776. Оп. 4.
Ед. хр. 616. С. 62).

Газеты «Северный Кавказ» и «Казб
Газеты «Северный Кавказ» и «Казбек»
накануне и в период
первой русской революции
Несомненный интерес для понимания значения первой
русской революции представляет изучение опыта легальных
провинциальных газет, которые не только вели и сохранили на
своих страницах захватывающую летопись событий великих
дней революции, но и в определенной мере содействовали
наступлению этих дней. К числу таких местных изданий по праву
следует отнести ставропольский «Северный Кавказ» и
владикавказский «Казбек», опыт которых исследован и оценен еще
далеко не в полной мере.
«Северный Кавказ» был одним из лучших
провинциальных изданий России конца XIX — начала XX в. Издававшаяся
с 1884 г. Д. И. Евсеевым и В. В. Берком, эта газета на первых
порах мало чем отличалась от многих других органов
провинциальной печати, уделявшей основное внимание «местным
нуждам». В поле ее зрения попадали лишь частные вопросы,
связанные с жизнью края. «Благонадежность» газеты и ее
издание не вызывали сомнений ни у администрации, ни у
цензуры. Однако с приходом в «Северный Кавказ» великого
осетинского поэта и революционного демократа Коста Хетагурова (в
1893 г.) характер и направление газеты резко переменились.
В ней чаще стали появляться публикации, обличительный
пафос которых был открыто направлен против
самодержавного строя. В начале 1896 г. Коста по заключенному между
ним и Д. И. Евсеевым договору стал равноправным
совладельцем «Северного Кавказа». Согласно этому договору за Коста
Хетагуровым признавалось право «без вмешательства
Евсеева» распоряжаться «как относительно распределения труда
по составлению нумеров, так и характера сотрудничества»1,
т. е. фактическое руководство газетой перешло в руки Коста,
превратившего «Северный Кавказ», по справедливому
замечанию В. Н. Цаллагова, в «орган
революционно-демократической мысли»2.

Влияние Коста Хетагурова на направление газеты и
политический характер ее публикаций с особенной силой появилось
в 1901 г., оказавшемся последним годом его сотрудничества
в «Северном Кавказе». К тому времени ставропольская газета
своим последовательным демократизмом, смелыми
выступлениями в защиту интересов трудовых масс в полной мере
подтвердила общественную значимость серьезной местной печати,
задачу которой «Северный Кавказ» видел в том, чтобы
проводить «определенную мысль в среду самого общества» (Сев.
Кавказ. 1901. № 98) и тем исполнить свой долг перед ним.
Под «определенной мыслью» газета подразумевала
революционную мысль, но по цензурным соображениям вынуждена
была прибегать к таким вот неопределенным формулировкам.
Этот вывод подтверждается анализом выступлений самих
публикаций «Северного Кавказа», внимательно следившего за
всеми течениями общественной мысли и отдавшего явное
предпочтение марксизму как истинно революционному
учению. Именно этим объясняется возраставший с каждым годом
интерес газеты к марксизму, в пропаганде которого, несмотря
на цензурные запреты и притеснения, она особенно преуспела
в 1901 г.
Начиная с февраля «Северный Кавказ» в течение всего этого
года регулярно помещал статьи, популярно разъясняя своему
читателю различные аспекты марксистского учения. По
преимуществу это были рецензии на марксистские труды или на
книги, содержавшие те или иные толкования марксизма. Так,
17 февраля 1901 г. «Северный Кавказ» опубликовал подвальную
статью под заглавием «Масарик (философские и
социологические основания марксизма)». Автор статьи, подписавшийся
псевдонимом Яков Подневольный, сразу предупредил читателя:
«Так как Масарик пользовался материалом, который
большинству читателей недоступен, то книга его представляет
особенный интерес».
Эту же мысль автор конкретизировал и в конце статьи,
подчеркнув, что сама по себе книга Масарика представляет интерес
лишь постольку, поскольку в ней приводится большое количе-

Газеты «Северный Кавказ» и «Каз
ство извлечений из марксистских первоисточников,
позволяющих познакомиться с основами учения Маркса. Отсылая
читателей к этой книге, рецензент наверняка учитывал, что не у
многих из них окажется возможность взять ее в руки. Поэтому
он подробно излагает те или иные положения марксизма,
извлекая их из рецензируемой книги. Попутно он с откровенной
издевкой комментирует легкомысленные наскоки Масарика на
Маркса и его теорию.
Но обратимся к самой статье. Ее автор, не скрывая своего
полного согласия с марксизмом, констатирует вначале, что
«исторические события, как и явления природы, управляются
внутренними скрытыми законами» и что «марксизм ищет
движущие причины» этих законов.
Подготовив читателя к восприятию последующих
положений, он продолжает: «Следует обращать внимание не столько
на мотивы отдельных хотя бы и выдающихся людей, сколько на
мотивы, приводящие в движение целые классы в каждом
народе». Затем переходит к вопросу о том, «что же такое
классовая борьба». И объясняет: «Это — борьба из-за неоплаченной
прибавочной стоимости», подробно останавливаясь при этом
на Марксовой теории прибавочной стоимости: «Производство
прибавочной стоимости (путем найма и эксплуатации их
труда) — вот абсолютный закон современного хозяйства. Само
собой, кто может нанимать других, заботится о большем
количестве прибавочной стоимости, продающие же свой труд
отстаивают лишь свои интересы. Борьба этих противоположных
интересов проходит красной нитью через всю историю, образуя
тот базис, на котором разыгрываются все события
политического, юридического, морального и интеллектуального
характера». В развитие этой мысли автор добавляет, что и организация
государственной власти вызывается классовыми интересами,
необходимостью сохранять и защищать положение
господствующих в обществе сил.
«Человечество, — подчеркивает он, — только теперь
пробуждается от иллюзии своей идеологии, признав производственные
отношения реальным базисом всех других отношений (проти-

воречие классовых интересов). Не сознание человека
определяет его бытие, а, наоборот, его общественное бытие определяет
его сознание».
Изложив таким образом те положения марксизма, которые
рецензенту книги Масарика казались наиболее важными, он в
конце статьи, словно бы вспомнив об авторе книги,
возвращается к самому Масарику.
«По мнению Масарика, — иронизирует он, — марксизм без
всякой критики воспринял учение Гегеля, Фейербаха, позитивизм и
т. д. Вообще Масарик, если можно так выразиться, ни в чем не
согласен с марксизмом. Образцами его критики могут служить его
положения, более выставляемые им, чем доказываемые...
Например, марксизм неправ, объясняя экономически мораль, культ,
церковную организацию, причем Масарик не только не анализирует
содержание источников культа и морали, но вообще отделывается
словами „это не верно", „не доказано" и т. д. Столь же
категорически и столь же бездоказательно Масарик заявляет, что
общественных классов и борьбы между ними никогда не существовало и не
существует. Между тем вся жизнь служит примером обратного
положения». Примечательно, что рецензент, опровергая и
высмеивая «курьезные доводы» и «нелепые „аксиомы"» Масарика,
обличает его как воинствующего «защитника современного строя»,
как идеолога господствующих классов, заинтересованного в
сохранении существующего порядка вещей. Именно этим он
объясняет «еще одно открытие Масарика», утверждающего с серьезным
видом, что «человек от природы не только охотно господствует, но
столь же охотно подчиняется и слушается», т. е. Масарика
вполне устраивают порядки, при которых одни охотно господствуют, а
другие столь же охотно подчиняются...
«Понятия нашей головы, — заключает свою статью Я.
Подневольный, — суть отражение действительно существующего.
Последнее положение, как читатель, наверное, уже заметил,
Масарик лучше всего подтверждает собственным примером как
критик марксизма».
Мы сочли возможным столь подробно остановиться на этой
статье потому, что ее суть и направленность были характерны и

Газеты «Северный Кавказ» и «Каз
для других публикаций «Северного Кавказа», в которых так или
иначе популяризовался марксистский взгляд на злободневные
вопросы политики и общественной жизни. А такие
публикации, подписываемые преимущественно Яковом Подневольным,
в течение 1901 г. появлялись на страницах «Северного Кавказа»
регулярно.
Остановимся кратко на наиболее значительных из них.
31 марта «Северный Кавказ» опубликовал статью «Эволюция
крестьянства», подписанную инициалами Б. 3. Н. В этой статье
газета впервые упомянула о работе В. И. Ленина «Развитие
капитализма в России» (несколько позднее она посвятит этой
работе специальную рецензию).
Отмечая необыкновенное богатство статистического
материала, использованного в труде Ильина (Ленина) и полностью
соглашаясь с его выводом относительно того, что в сельском
хозяйстве зажиточное меньшинство сосредоточивает в своих
руках такую же долю посева, как и всё остальное крестьянство
вместе взятое, автор «Эволюции крестьянства» заключает от
себя: «Резюмируя данные эволюции крестьянства, мы должны
признать, что на пороге XX века мы уже не имеем права, как
сорок лет назад тому, говорить о крестьянстве как о чем-то целом,
имеющем общие интересы. И в среду крестьянства проникла, а
главное, резко его разложила на части общая всем векам и
народам демаркационная линия, которая именуется различием
прав на средства производства, а следовательно, на труд и
личность себе подобного существа».
Проблеме социального расслоения и пролетаризации
крестьянского населения была посвящена и другая статья,
опубликованная в газете 17 апреля как рецензия на книгу Каутского
«Аграрный вопрос». Вот основные положения статьи,
сформулированные как извлечения из книги Каутского:
«Крестьяне, как самостоятельные хозяева, уже не составляют
теперь большинства в деревне: под ними стоит значительный
слой сельских рабочих, которые не уступают им по численности
и интересы которых во всех существенных пунктах
тождественны с интересами промышленных наемных рабочих. Следова-

тельно, овладеть массой, организовать ее политически и
экономически, поднять ее интеллектуально и морально, довести ее
до того, чтобы она была в состоянии взять на себя наследство
капиталистического производства, — вот что является главной
задачей партии труда.
Очевидно, когда дальнейшее существование наемной
системы сделается невозможным, то эти хозяйства перейдут в
общественную собственность...
Громадная земельная площадь крупного сельского
хозяйства, капиталистический характер которого все более
развивается, рост арендной системы, индустриализация сельского
хозяйства — вот элементы, подготовляющие почву для
обобществления производства...»
Книга Каутского «Аграрный вопрос» была по преимуществу
написана на основе европейской действительности, а
«Северный Кавказ», словно бы переключая внимание своих читателей
с европейских проблем на аналогичные отечественные,
буквально через несколько дней после появления рецензии об этой
книге Каутского помещает (26 апреля) обстоятельную и
восторженно написанную статью о работе, целиком посвященной
анализу российской действительности. Это была статья о
ленинской книжке «Экономические этюды и статьи», подписанной
псевдонимом Владимира Ильича — Владимир Ильин. Название
работы В. И. Ленина, вынесенное в заголовок статьи, было
выделено крупным, броским шрифтом, но еще крупнее — Владимир
Ильин. И уже этим газета достаточно красноречиво выразила
свое отношение и к автору «Экономических этюдов...», и к его
произведению, характеризуемому рецензентом как
выдающееся. С этого, собственно, и начинается его рекомендация: «...Так
как работа эта занимает выдающееся место в русской
экономической литературе, то мы с особым удовольствием
останавливаемся на рассматриваемом произведении». Автор статьи,
действительно, с особым удовольствием и достаточно толково
старается передать своему читателю аналитическую глубину и
блистательную форму изложения мыслей и выводов Ленина. С
нескрываемым наслаждением он пересказывает, в частности,

Газеты «Северный Кавказ» и «Казб
содержание тех разделов книги, в которых Владимир Ильин
развенчивает «экономический романтизм народнических
воззрений», обличая народников как «горячих сторонников
мелкобуржуазного производства»; с неопровержимой
последовательностью, подчеркивает рецензент, г. Ильин доказывает, что
«современное мелкое хозяйство находится в обстановке
товарного производства» и что «исправный» крестьянин есть мелкий
буржуа, отстаивающий себя борьбой, которая, с одной стороны,
постоянно выделяет небольшое меньшинство крупных буржуа,
а с другой стороны, выталкивает большинство в ряды
пролетариата.
«Всякий из нас, — замечает от себя рецензент, — живя в
деревне, не раз мог проверить только что высказанное
положение».
И вновь обращаясь к народникам, автор статьи продолжает:
«Только народники могут утешать себя такими фразами:
„соединяя земледелие с промыслом, кустарь... может продавать свои
изделия дешевле фабричных" и т. д. По этому поводу г. Ильин
говорит, что только на гнилом Западе вещи прямо называют
их именем, а у нас понижение жизненного уровня трудящихся,
задержку введения машин, укрепление всяческой кабалы
называют „преимуществом народного производства,
соединяющего земледелие с промыслом". Германские портные, говорит г.
Ильин, добиваются от своих хозяев устройства фабрик, тогда
как у нас „систему вышибания пота" благодушно называют
„кустарной промышленностью" и обсуждают преимущества ее
перед капитализмом.
Интересно бы знать, спрашивает г. Ильин, нашелся бы хотя в
одной капиталистической стране такой „пролетарий", который
бы не был отнесен к пауперам при заработке 33 и 50 рублей в
год? А этот заработок специфически русский в кустарной
промышленности».
Познакомив далее читателя с тем, как г. Ильин убедительно
доказал измену народников лучшим заветам представителей
60-х годов, одушевленных горячей враждой к крепостному
праву и идеей всесторонней европеизации России, автор ста-

тьи заключает: «В противоположность народническому
пониманию современности г. Ильин выставляет свое, но так как
наш очерк вышел очень большим, то мы отсылаем читателя к
самой книге...»
У читателя не должно было оставаться сомнений
относительно того, что понимание современности Ильиным — наиболее
верное и обоснованное.
Во всяком случае рецензент (Яков Подневольный),
абсолютно убежденный в научной основательности аналитических
методов и доказательств автора «Экономических этюдов...», на
множестве примеров из разбираемой им работы стремится
убедить в этом и своего читателя.
И не только на примерах этой работы. 8 мая он выступает
в «Северном Кавказе» с очередной статьей, на этот раз
посвященной другому труду В. И. Ленина — «Развитие капитализма в
России». (Напомним, что это было повторное обращение газеты
к «Развитию капитализма в России».)
«Вот книга, — восклицает в начале своей статьи Я.
Подневольный, — о которой большинство наших журналов, несмотря
на различие направлений, единодушно отозвалось с похвалой.
Интерес темы, громадный фактический материал, которым
пользовался автор, научный (здесь и далее курсив в цитатах
мой. —X. Б.) метод исследования и живое изложение — вот
бесспорные преимущества работы г. Ильина».
Рецензент, считая невозможным в одной газетной статье
подробно познакомить читателя с содержанием капитального труда
Ильина, подчеркивает, что он «попытался хотя бы наметить
пункты, которые автор детально разработал, связав одной
обобщающей идеей. Ильин поставил себе целью рассмотреть, как
складывался внутренний рынок для русского капитализма...»
Далее следует изложение основных положений книги, в
которых прослеживается процесс капитализации русской деревни и
расслоения крестьянских масс на эксплуататоров и
эксплуатируемых.
Данные земской статистики, отмечается в статье,
констатируют полное разложение крестьянства в России, господства в дерев-

Газеты «Северный Кавказ» и «Казб
не крестьянской буржуазии. Положение безлошадного и
однолошадного крестьянства, коего по данным земской статистики 50
процентов всего числа дворов, может лишь быть диаметрально
противоположным; эти крестьяне-земледельцы должны сдавать
свой надел в аренду по неимении инвентаря и семян, а свою
рабочую силу должны продавать более состоятельным хозяевам, чтобы
иметь средства к существованию. Это класс наемных рабочих с
наделом, батраков, поденщиков, чернорабочих, строительных
рабочих и пр., и пр.
Размышления рецензента о положении нищенствующего и
с каждым днем все заметнее разоряющегося большинства
крестьянского населения не вызывают, однако, ощущения
безысходности. Напротив, они полны исторического оптимизма,
которым его самого вооружал автор рекомендуемой книги, а он
в свою очередь старается вооружать читателя. Он убежденно и
охотно повторяет вывод Ленина о том, что и земледельческий
капитализм в России является по своему историческому
значению крупной прогрессивной силой, подчеркнув при этом еще
раз, что «все выводы и заключения г. Ильин подкрепляет
подавляющим обилием цифровых и других данных».
В таком же примерно духе говорится и о второй части книги
Ленина, но внимания ей уделено гораздо меньше. «За
неимением места, — замечает автор по этому поводу, — мы лишь в
двух словах коснемся второй части книги г. Ильина, в которой
он говорит о развитии капитализма в нашей
промышленности». Думается, однако, что предпочтительное внимание
«Северного Кавказа» к сельскохозяйственным проблемам
(сравнительно с промышленными) было обусловлено не столько
«неимением места», сколько сельскохозяйственной
(крестьянской) спецификой тогдашнего Ставропольского края, и газета,
учитывая запросы основной массы своих читателей, уделяла,
естественно, преимущественное внимание проблемам
крестьянства. Эта ее общая тенденция достаточно наглядно
проявилась и в рецензии на «Развитие капитализма в России». Но
это не суть важно. Для нас в данном случае гораздо важнее, что
газета пристально и заинтересованно следила за марксист-

ской литературой, стараясь в меру возможного (для
подцензурного провинциального издания) знакомить с нею читателя.
В подтверждение этой мысли кроме вышеназванных
публикаций можно указать еще на целый ряд материалов,
представляющих в этом плане большой интерес. Можно назвать, скажем,
выступление того же Якова Подневольного 14 июня по поводу
книги Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности
и государства». В этой статье в основном излагается
исторический аспект труда Энгельса, но публицист использует из него
ряд положений, чтобы поделиться с читателем размышлениями
и о «больных» вопросах современной общественной жизни.
«Впрочем, — заключает он, — Энгельс дает еще одну едкую
характеристику современности, и мы отсылаем читателя к
самой книге, содержание которой отличается и глубиной мысли,
и простотой изложения».
Можно назвать его же отзыв от 10 июня о книге Бернштей-
на «Исторический материализм», в которой высмеяны попытки
«пошатнуть теорию экономического материализма».
«Само собой разумеется, — констатирует Я.
Подневольный, — что измышления автора об отсутствии у капиталистов
нужды в обогащении самым наглядным образом опровергает
современность.
Число собственников растет и абсолютно и относительно, чего,
по мнению Берштейна, не должно быть, если верно учение
Маркса. Читатель, конечно, уже сам заметил ошибку Бернштейна. По
учению Маркса должно увеличиваться число лиц, не обладающих
орудиями производства, что и происходит во всех государствах и
чему нисколько не противоречит современная возможность
получить 3 000 марок жалованья или купить одну-две акции».
Можно назвать и статью «Философия действительности» (от
9 августа), содержащую подробное изложение основных
положений марксистского учения о классовой борьбе и
марксистской философии, оценка которой недвусмысленно выражена в
самом заголовке статьи. Очевиден и общий вывод: «Классовый
антагонизм, по этой философии, есть предпосылка к
возможности лучшего будущего».

Газеты «Северный Кавказ» и «Казб
Наконец, нельзя не упомянуть о критическом отзыве газеты
на книгу Барта «Философия истории как социология» (11
сентября), в котором утверждается, что истинно «научное
исследование истории дали Маркс и Энгельс, которые признали
формы производства и обмена продуктов основанием социального
строя», и что их «система понимания истории уже завоевала
себе почетное место в разных странах, сделавшись символом
веры целого общественного класса и его идеалов».
Наряду с публикациями, рассчитанными, говоря
современным языком, на политическое воспитание читателей (по
проблемам политики, социологии, экономики, философии), в
«Северном Кавказе» в 1901 г. регулярно появлялись
материалы и по вопросам литературы. Наиболее значительные из них
посвящены Белинскому, Гоголю, Шевченко, Чернышевскому,
Добролюбову и другим классикам отечественной литературы.
Особенно часто газета писала о Горьком, публикуя
одновременно и произведения самого писателя, такие, например, как
«Песня о буревестнике», «История одного преступления» и др.
Общая направленность литературных публикаций
«Северного Кавказа» тоже объективно содействовала политическому
воспитанию читателя, внимание которого газета обращала
прежде всего на общественную и историческую роль того или
иного литературного деятеля.
20 ноября в газете появилась обстоятельная статья «Памяти
Н. А. Добролюбова (по поводу 40-летия со дня его смерти)», в
которой особо подчеркивались общественные заслуги
«публицистического критика». Возражая, в частности, против
распространенного тогда мнения о том, что Добролюбов «отрицатель
всего», автор статьи за подписью А. Ш-ль-ин восклицал: «Да
почему же Добролюбов отрицатель? Неужели только потому, что
общий смысл его творчества есть протест против бесправия и
отрицание темных сил нашей жизни, не дававших наступить
„настоящему дню"»?
Еще более четкий акцент на общественную роль литератора
сделан в другой публикации — «Несколько слов по поводу
лекций о Горьком», появившейся за подписью П-гъ 6 марта. Лекция

эта, тема которой, как отмечает «Северный Кавказ»,
представляет особенный интерес для публики, читающей Горького и
видящей в нем одного из самых выдающихся писателей нашего
времени, была прочитана неким Крымским. Лекция, по отзыву
газеты, оказалась несостоятельной, ибо в ней прозвучало
слишком много общих слов о критическом отношении Горького к
капитализму и т. д.
«Гораздо интересней для публики, — провозглашалось в
отзыве, — было бы познакомиться со взглядам автора на сущность
и характер „босяцких" рассказов Горького, которые придают
его литературной деятельности особый интерес и
оригинальность. Не нашла аудитория в лекции г. Крымского и самого
важного — анализа общественной и социальной подкладки
рассказов Горького, которая представляет наибольший интерес... Сам
пролетарий и бытописатель пролетариата, Горький изображает
ту сферу общественной психологии, которая является прямой
противоположностью настроению самодовлеющего пожирания
общественного пирога. Эта та психология, сообщающая
рассказам Горького особое значение, и есть сфинкс, загадку которого
следовало попытаться разгадать».
Очевидно, сказанного достаточно, чтобы получить
представление об общем направлении «Северного Кавказа» накануне
революции 1905 г. Заслуги газеты в приобщении местного
населения к революционным идеям и, следовательно, в
политическом его просвещении предстанут еще весомей и значительней,
если учесть, что она была, как сообщалось в донесении
департамента полиции в Главное управление по делам печати, «весьма
распространенной среди крестьянского населения губерний» и
«возбуждающе действовала на него»3. Газета издавалась в
нелегких условиях, подвергалась притеснениям и гонениям со
стороны административных властей и цензуры.
Положение провинциальных изданий, каждый номер
которых подвергался самой придирчивой предварительной
цензуре, было тягостным. Однако мы не будем касаться общего
положения провинциальной прессы тех лет: оно достаточно
полно и всестороннее раскрыто в капитальном исследовании

Газеты «Северный Кавказ» и «Каз
проф. А. Ф. Бережного «Царская цензура и борьба большевиков
за свободу печати». Мы остановимся лишь на тех полицейских
и цензурных проявлениях «контроля» (по существу насилия),
которые непосредственно относились к разбираемым здесь
изданиям.
«Северный Кавказ» с точки зрения официальных властей
был, разумеется, органом «отрицательного направления»,
приносившим «местному населению несомненный вред». Не
удивительно поэтому, что газета постоянно испытывала
неприятности по поводу не только опубликованных материалов, но
и тех, которые предназначались к печати. Об этом
свидетельствует множество документов цензурных архивов. Среди них,
к примеру, неоднократные жалобы редактора газеты Д. И.
Евсеева на местного цензора, поступившие в Главное управление
по делам печати. Уже в 1899 г., наивно рассчитывая на
сочувствие Главного управления, он сообщал: «Цензор не допускает
к печатанию ничего, способного вызвать его сомнение, ставит
редактируемую мной газету в такие условия, при которых она
развиваться не может...»4
В ответ на эту жалобу в Главное управление вскоре
последовало объяснение ставропольского цензора. «При этом, — писал
он, — я нахожусь вынужденным коснуться того направления,
какое стремится принять редакция издаваемой г. Евсеевым
газеты... Это направление есть направление отрицательного
характера по отношению к существующим учреждениям как
государственного, так и общественного строя. Редакция „Северного
Кавказа" всячески старается перейти границы дозволенного и
представляет нередко на цензуру статьи по
общегосударственным и даже мировым вопросам, по своему содержанию далеко
не соответствующие задачам местной провинциальной печати,
почему некоторые из подобных статей, особенно ярко
выражающие направление этой газеты, не могли быть пропущены.
Точно такого же характера, в большинстве случаев,
представляются цензуре корреспонденции из разных мест Кавказа...
Будучи стесненным в возможности сделать достоянием
гласности собственные редакционные взгляды и стремления, „Се-

верный Кавказ" старается пополнить этот пробел
перепечатками статей и известий, близких по содержанию к общему его
направлению, из других газет»5.
Такого характера доносы на «Северный Кавказ» поступали от
его цензора регулярно. Не отставал от него и ставропольский
губернатор, в официальных депешах которого (тоже в Главное
управление) выражалось крайнее недовольство и раздражение
«отрицательным характером направления газеты».
«Считаю необходимым прибавить, — писал он, например,
16 февраля 1901 г., — что личный состав редакции названной
газеты, преимущественно главные заправилы ее, за
исключением, впрочем, самого Евсеева, только носящего звание
редактора и не принимающего решительно никакого участия в делах
газеты, даже очень часто не читающего ее, составляет центр
скопища лиц заведомо неблагонадежных в политическом
отношении, находившихся или ныне находящихся под надзором
полиции. Следуя своему вредному направлению, редакция эта не
желая или не считая себя обязанною придерживаться
утвержденной правительством для местного печатного органа
программы и ограничиваться разработкою вопросов, касающихся
местных нужд и интересов, всячески старается перейти
границы дозволенного...
Очень естественно, что при таком отношении к делу
редакции г. Евсеева явилась возможность для кучки политически
неблагонадежных лиц фактически завладеть газетою и
вследствие этого она не только не может приносить пользы, но,
напротив, являясь органом, в котором помимо статей
антиправительственного направления отводится широкое поле всяким
инсинуациям, борьбе партийных низменных интересов, —
газета „Северный Кавказ" скорее может быть отнесена к числу
бесполезных, если не вредных органов»6.
В связи с таким поведением газеты губернатор счел
«желательным» устранение от главного сотрудничества в ней лиц,
находящихся под гласным или негласным надзором.
Что счел «желательным» губернатор, было, естественно,
подкреплено соответствующими административными мерами... К

Газеты «Северный Кавказ» и «Казб
концу 1901 г. из газеты ушел ее фактический редактор —
великий осетинский поэт и революционный демократ Коста Хе-
тагуров, через руки которого, по его собственному
свидетельству, проходили до единой строчки все предназначавшиеся для
печати материалы. Исчезли со страниц газеты и выступления
Якова Подневольного (равно как и других «неблагонадежных»
авторов).
Для официальных «опекунов» «Северного Кавказа» настали
спокойные дни, продолжавшиеся вплоть до 1905 г. Изредка,
правда, в газету проскальзывали еще публикации,
настораживавшие цензуру, вроде, например, заметки А. Цаликова,
опубликованной 20 марта 1903 г. и побудившей Главное
управление обратиться к ставропольскому губернатору с настоятельной
просьбой принять меры. В № 33 «Северного Кавказа»,
обращалось внимание губернатора, некто А. Цаликов, характеризуя
современное положение провинциальной печати, между прочим,
говорит: «Невольно приходят на память слова, которые можно
приложить и к провинциальной печати: „Во что еще бить нас?
Вся голова в язвах, все сердце исчахло: от подошвы ног до
темени головы нет у нас здорового места... А удары сыпятся один за
другим".
Признавая помещение подобного рода тенденциозных
заметок на страницах подцензурных изданий совершенно
неудобным, Главное управление по делам печати имеет честь
сообщить об этом Вашему превосходительству — для зависящего
распоряжения»7.
Такие публикации, однако, случались уже реже, и у
ставропольского цензора были все основания докладывать
начальству, что «Северный Кавказ» ведет себя вполне лояльно. Его
мнение, как и мнение местного полицейского начальства,
резко изменилось с наступлением 1905 г. Уже в мае департамент
полиции сообщал в Главное управление, что издающаяся в
г. Ставрополе газета «Северный Кавказ», по имеющимся
сведениям, вновь состоит почти исключительно из лиц политически
неблагонадежных и что в последнее время по содержанию
помещаемых статей газета представляется органом противопра-

вительственного направления. Особую тревогу полиции и
цензуры это обстоятельство вызывало в связи с тем, что «Северный
Кавказ» — «весьма распространенное издание и возбуждающе
действует на население».
8 сентября в газете появилась статья, в которой говорилось
«Подъяремная, напуганная грубыми окриками Русь молчала.
Однако под внешней корой тишины и показного спокойствия
зрел серьезный протест, и зерно мятежа зарождалось. Тяжелый
кулак его сжимался все крепче и крепче... И народное
негодование отлилось в такие формы, перед которыми отступали
виновники порабощения народа».
Главное управление, усмотрев «в приведенной статье
прямое оправдание насильственных действий революционеров
и дерзкое глумление над Высочайшей волей», немедленно
затребовало от ставропольского губернатора объяснения, «чем
цензор руководствовался при разрешении к печати
означенной статьи»8.
Еще большее недовольство работа этого цензора стала
вызывать у Главного управления в октябре. Но к тому времени уже
мало что зависело не только от цензора, но и правительства,
потерявшего под натиском революционного пролетариата
«возможность осуществлять свою политику прежними методами» и
«действовать только путем репрессий»9.
Теперь цензору «Северного Кавказа» оставалось только
информировать Главное управление, в каких выступлениях
газеты «заключается революционный призыв» и как
демонстративно игнорируются все его предписания и требования. Местная
администрация при всем желании тоже не могла уже помочь
«устранительными мерами», ибо нараставшая с каждым днем
мощь революционного движения мало-помалу делала
хозяином положения трудящиеся массы.
В таких условиях «Северный Кавказ», как и множество других
провинциальных газет, заговорил в полней голос. Особенно — в
ноябрьские и декабрьские дни 1905 г. Симпатии его, как можно
было ожидать, оказались на стороне социал-демократов,
возглавивших освободительное движение революционных масс.

Газеты «Северный Кавказ» и «Каз
С ликованием «Северный Кавказ» известил читателей, что
6 ноября состоялся первый митинг рабочих, организованный
Ставропольским комитетом РСДРП. «Это был первый в
Ставрополе социал-демократический, в точном смысле этого слова,
митинг, — писала газета. — Еще полтора месяца назад
ставропольские рабочие для обсуждения наболевших вопросов
принуждены были собираться по ночам далеко за окраинами
города, с риском подвергнуться избиению и даже смерти. Как легко
и радостно становится при мысли, что теперь все это отходит в
область преданий...» (Сев. Кавказ. 1905. № 130). Подробно
изложив содержание речей, произнесенных на митинге, и
подчеркнув, что их смысл в конечном итоге сводился к необходимости
еще большего сплочения трудящихся для борьбы и завоевания
демократической республики, газета в конце сообщения
отметила: «Впечатление от митинга, который прошел, особенно для
первого раза, очень стройно, вынесено прекрасное...»
Так же подробно освещались газетой все последующие
митинги, проводимые Ставропольским комитетом РСДРП. И в
каждом отчете об очередном митинге она особо выделяла вопросы,
по поводу которых выступали ораторы от
социал-демократической партии. Так, 15 ноября «Северный Кавказ» сообщал, что
представители Ставропольской социал-демократической
организации, речи которых встречали дружными аплодисментами,
вновь говорили о необходимости присоединения войска к
рядам революционеров.
В материале, опубликованном 1 декабря, газета сообщала,
что на состоявшемся накануне митинге, который из-за
большого скопления публики пришлось проводить под открытым
небом, оратор провозгласил: «Народ стал теперь уже не просить,
а требовать, и к требованиям его присоединяются войска!
Недалек тот день, когда власть перейдет к народу!»
Эти своеобразные газетные отчеты «Северного Кавказа» —
живое и убедительное свидетельство того, как день ото дня
росло доверие народных масс к социал-демократам, как вырастал
авторитет последних. А заодно и свидетельство того, что этому
в меру своих сил содействовала и сама газета.

Всем пафосом своих тогдашних публикаций, содержавших
подробные сведения о конечной цели и программе
социал-демократов, она убеждала читателя, что только осуществление
этой программы может принести трудящемуся человеку
истинную свободу и счастье. Показательно, что при изложении
выступлений социал-демократов газета с подробностями
описывала не только содержание их речей, но и эмоциональное их
воздействие, заставлявшее собравшихся «слушать с затаенным
дыханием».
«...В зале Александровского училища, — читаем в номере
от 20 декабря, — состоялся седьмой митинг, организованный
Ставропольским социал-демократическим комитетом. Речи
ораторов были посвящены дальнейшему выяснению пунктов
социал-демократической программы. Говорилось о праве
каждой нации на самоопределение, на получение образования на
родном языке.
Следующий оратор говорил о современных событиях. Он
резко нападал на правительство, в высшей степени картинно
обрисовал настоящую революционную борьбу и своей речью,
не поддающейся сухой передаче, так высоко поднял настроение
слушателей, что из разных мест раздавались крики „Постоим"
и т. п.»
В одном из последних выступлений от 14 декабря, словно
предчувствуя близость поражения революции, газета предупреждала,
что «более трудная, более упорная борьба предстоит дальше», и
призывала организованно готовиться к ней... Самой ей не
суждено было участвовать в этой борьбе: уже 8 декабря, когда в
газете появилась передовая статья, звавшая народ на еще более
решительную схватку с ненавистным режимом, и было также
опубликовано обращение Ставропольского отделения
Всероссийского почтово-телеграфного союза, призывавшего всех, в ком
не заглохло еще чувство возмущения и негодования против
произвола и насилия правительства, всячески помогать революции
на месте, ибо «наша победа будет победой также и борющейся
России», — уже в тот день ставропольский цензор «имел честь»
доложить Главному управлению, что он обратился к местному

Газеты «Северный Кавказ» и «Казб
прокурору «для возбуждения против газеты г. Евсеева уголовного
преследования»10. А еще через некоторое время в Главное
управление поступила депеша ставропольского губернатора, в которой
как о долгожданной победе сообщалось, что «определением
новочеркасской судебной палаты, состоявшемся 6 июля 1906 г., газета
„Северный Кавказ" приостановлена»11.
Примерно такая же участь постигла и издававшуюся в
соседнем со Ставрополем городе Владикавказе газету «Казбек».
Деятельность этого провинциального органа накануне и в дни
первой русской революции тоже была полезна в смысле
содействия политическому просвещению масс и вовлечению их в
революционное движение. «Казбек», как и большинство его
провинциальных «собратьев», не отличался ни последовательностью, ни
особой разборчивостью: на его страницах зачастую
соседствовали публикации, отражавшие самые противоречивые взгляды. Это
был обычный либерально-демократический орган, в котором
находили приют материалы как прогрессивного, так и
реакционного свойства. «Казбек», как отмечал известный на Северном
Кавказе публицист-революционер Гиго Дзасохов, сотрудничавший
тогда в этом издании, был «без определенной программы, и в нем
рядом со статьями социал-демократа или социал-революционера
встречались и статьи правого октябриста»12.
Однако под воздействием нараставшей революции газета к
1905 г. все большее предпочтение отдавала материалам
прогрессивного и даже революционного характера. Эта ее тенденция
всего полней и ярче выразилась в публицистических выступлениях
Гиго Дзасохова. Поэтому мы ограничимся здесь обзором
выступлений этого автора «Казбека», относящихся к 1905 г.
«Говорят, что нам даны все свободы, — писал Дзасохов в
статье «Чего им еще надо?», опубликованной 6 ноября, — чего
еще, спрашивается, надо? Почему не прекращаются забастовки
и почему есть недовольные манифестом?..» В развернутом
ответе на этот вопрос публицист разъясняет, что освободительное
движение стремится к тому, чтобы свергнуть самодержавный
строй государственной жизни. Отмечая, что «впереди борцов
за освобождение России от полицейского режима стал рабочий

класс и что его до поры до времени поддерживала буржуазия,
автор предупреждает, что буржуазия — ненадежная союзница
пролетариата, ибо «она не может сочувствовать полному
осуществлению программы освободительного движения, она
вполне уже успокоилась царским манифестом, уверяя, что „нам дано
даже больше, чем мы желали"».
«Но если буржуазия и удовлетворяется полумерами и
полуреформами, — заявляет публицист, — то уже пролетариат не может
этим удовлетвориться, и он идет до конца и стремится к полному
социальному перевороту. До тех пор, пока штыки и пушки еще в
полном послушании правительства, никакие бумажные
обещания не имеют ни малейшего значения».
18 ноября Гиго Дзасохов вновь выступил с обличением
предательства буржуазии, выдававшей себя за союзника
пролетариата в борьбе против самодержавия. Статья его так и
называлась — «Измена!».
«Буржуазия начала изменять», — констатировал он,
буржуазные партии спешат «примириться» с правительством; они не
требуют уже от правительства даже гарантий его
«конституционности», выражают свое доверие Витте и поспешно пожимают
протянутые им руки, обагренные кровью невинных жертв.
«Буржуазные партии объединились в трогательный союз, они
испугались организованного пролетариата и выставили одну из
своих „благородных задач" — „противодействие политическим
забастовкам"».
Отметив, что «буржуазия, обязанная всецело своими
завоеваниями пролетариату, спешит теперь прочно усесться на его
плечи, спешит опутать узами экономической кабалы борцов за
свободу», Г. Дзасохов уверенно пишет: «Но едва ли пролетариат
позволит буржуазным либеральным партиям мирно усесться за
пиршественным столом, воздвигнутым на костях
пролетариата... „Кто не с нами, тот против нас!" — скажет всегда русский
рабочий...
Борьба только начинается и не время вести толки о мирных
переговорах. Долой изменницу-буржуазию! И да здравствует
верный защитник интересов народа — русский пролетариат!»

Газеты «Северный Кавказ» и «Казб
Через несколько дней (24 ноября) появляется новая статья
Гиго Дзасохова «Наши дни», в которой в таком же уверенном
тоне говорится о перспективах борьбы российского
пролетариата: «Если буржуазия и пугается ужасов борьбы дряхлого
самодержавного строя в России с новой Россией, то не боится этого
пролетариат. Для последнего борьба не страшна, ибо это есть
единственное средство к тому, чтобы выйти на правильный
путь, ведущий в светлое царство социализма. Пролетариат ни
перед чем не остановится, стремясь к своей намеченной цели: не
страшны для него и последние кровавые дни, и он в испуге не
протянет своей руки правительству Витте».
Призывно звучала его статья «Вперед», опубликованная в
«Казбеке» на следующий день. «Хвалебные гимны „свободной
России" понемногу стихают, — писал Г. Дзасохов. — Дело
освобождения от ига самодержавия от этих гимнов ничуть не
продвинулось вперед. А немного даже затормозилось. Звуки песен
на время как бы притупили страсти борцов, а это охлаждение
очень вредно для борца с „живым" врагом.
Враг наш еще не дремлет, он в своих канцеляриях устраивает
тайные совещания и разрабатывает меры к самозащите... Кучка
бюрократов в союзе с придворной камарильей замышляет
крестовый поход против России.
Но орудие насильников должно быть обращено против них
же самих. Вспыхнувшая революция должна до конца довести
свое дело... Отступать теперь уже нельзя!»
Еще через день, 27 ноября, Дзасохов выступил со статьей «К
объединению», чтобы еще раз напомнить о том, как важно, как
необходимо объединение революционных сил, когда
«трудящиеся классы вступили в ожесточенную борьбу с самодержавным
режимом жизни».
Революция охватила всю Россию, — сообщил он, — и
пролетариату нужно сплотиться, ибо враг еще силен».
Как об очень важном и отрадном факте публицист извещал
читателя, что и в русской армии уже идет классовое
расслоение и что в конце концов войско будет разбито на два лагеря —
сторонников старого режима и друзей свободы и демократии.

«Пролетариату важно иметь в своих рядах и пролетариев в
военных мундирах, — резюмировал публицист. — Пусть быстрее
объединяются пролетарии!»
В следующем выступлении, появившемся 4 декабря под
заголовком «Утро гор», Гиго Дзасохов, характеризуя
революционные события на Кавказе как продолжение и неотъемлемую
часть общероссийской пролетарской революции и усматривая
в этом верный залог скорого освобождения и горских народов,
с ликованием восклицал: «Революционное движение,
охватившее всю Россию, проникло и в горы. Для горцев тоже наступит
„утро!"».
Мы рассмотрели лишь несколько выступлений Гиго
Дзасохова, опубликованных газетой «Казбек» в 1905 г. Но,
думается, и этих примеров достаточно, чтобы с полным основанием
повторить, что подобными публикациями «Казбек» в те дни
тоже внес определенную лепту в политическое воспитание
своих читателей, поскольку оперативно разъяснял им
ближайшие и конечные цели российского освободительного
движения и звал их к солидарности и боевому участию в этом
движении.
Такое поведение газеты, разумеется, не осталось
безнаказанным. Несмотря на то что еще в 1902 г. департамент полиции
посылал в Главное управление по делам печати довольно лестный
отзыв об ее издателе С. Казарове13. 30 декабря 1905 г. прокурор
тифлисской судебный палаты уведомил первый департамент
Министерства юстиции, что «судебное преследование по
нарушению правил печати возбуждено против тифлисской газеты
„Кавказский рабочий листок" и владикавказской газеты
„Казбек"» и что «обвинительные акты уже вынесены»14.
С февраля 1906 г. «Казбек», как и «Северный Кавказ»,
прекратил свое существование.
Поскольку каждая из этих газет имела широкий круг
читателей и была в своем крае наиболее влиятельной, учитывая,
разумеется, содержание и политическую направленность их
публикаций, о которых говорилось выше, мы вправе признать,
что «Северный Кавказ» и «Казбек», как и другие прогрессивные

Газеты «Северный Кавказ» и «Казб
издания тех дней, свои агитационно-пропагандистские и
организаторские функции выполняли с явной пользой для первой
русской революции.
И в этом смысле их опыт, как и опыт лучших тогдашних
изданий провинции и национальных окраин России, сохраняет
непреходящий интерес.
•Л- ~к Ж
В декабре 1905 г. Владикавказская социал-демократическая
организация добилась права на издание своей газеты «Искра»,
редактирование которой было предложено Гиго Дзасохову. Он
охотно расстался с «Казбеком» и с воодушевлением принялся за дело.
Уже в первом номере, вышедшем 18 декабря 1905 г., «Искра»
провозгласила: «Да здравствует вооружение революции!»
Второй номер газеты по личному распоряжению губернатора
был арестован в гранках, а вскоре последовал и арест ее редактора.
По этому поводу большевистская «Волна» от 19 апреля 1906 г.,
поведавшая о черносотенных неистовствах и погромах, учиненных
во Владикавказе после подавления декабрьского вооруженного
восстания, сообщала, что в этом городе «первым арестован
редактор социал-демократической газеты „Искра" Дзасохов».
1979 г.
Примечания
1 Цаллагов В. Н. Коста Хетагуров — журналист: автореф. канд. дис. М., 1973.
С. 12.
2 Там же. С. 10.
3 ЦГИА СССР. Ф. 776. Оп. 12. Д. 88. Л. 246.
4Тамже.Л. 104.
5 Там же. Л. 119.
6Там же. Л. 151-152.
7 Там же. Л. 206.
8Тамже.Л. 258.
9 Бережной А. Ф. Царская цензура и борьба большевиков за свободу печати. Л.:
Изд-во Ленингр. ун-та, 1967. С. 177-178.
10 ЦГИА СССР. Ф. 776. Оп. 12. Д. 88. л. 273.

11 Там же. Л. 276.
12 Дзасохов, Гиго. Статьи и очерки. Орджоникидзе: Ир, 1970. С. 177.
13 ЦГИА СССР. Ф. 776. Оп. 12. Д. 81. Л. 187.
14 Там же. Ф. 1405. Оп. 540. Д. 227. Зак. 49.
Гиго Дзасохов
О Гиго Дзасохове написано до обидного мало, поэтому
русскому читателю он почти неизвестен. Между тем даже беглое
знакомство с его жизнью и деятельностью убеждает в том, что это
был один из тех интеллигентов, с именами которых связаны
самые яркие и славные страницы истории осетинской культуры. Он
был видным участником революционного движения на Северном
Кавказе, ярким публицистом, бесстрашно выступавшим с
обличительными статьями против самодержавия, крупным педагогом
и оригинальным литературным критиком, посвятившим
специальные исследования творчеству Тургенева, Л. Толстого,
Достоевского, Чехова, Короленко, Горького, Коста Хетагурова и др.
Григорий Батчериевич (Гиго) Дзасохов родился 14 августа
1880 г. в селе Георгиевско-Осетинском в бедной крестьянской
семье. Когда мальчик подрос, родители определили его в Ардон-
скую миссионерскую семинарию, которую Гиго окончил в 1901 г.
Подробных сведений о его пребывании в семинарии нет, но
впоследствии в статье «К вопросу о переводе Ардонской семинарии
во Владикавказ» он сам хорошо выразил свое отношение к этой
семинарии и ее режиму:
«Помимо скудости общего образования, которое дает Ардон-
ская семинария, здесь противнее всего духу питомцев — один
ее монастырский уклад жизни... Всякое стремление к
самоопределению и развитию своих природных задатков считалось здесь
„гордостью" и преследовалось как зло, как грех против заповеди
„иеговы".

Гиго Дзасохов
Национальные чувства осетин здесь постоянно оскорблялись,
занятия родной литературой преследовались. Внешний облик
ардонского семинариста напоминал старинных бурсаков:
одевали плохо, подчас многие воспитанники за недостаточным
прикрытием своей наготы принуждены были по целым месяцам не
показываться из стен семинарии. Питомцы семинарии выходят с
полным отвращением к воспитавшему их учебному заведению и
ко всему церковному» (Казбек. 1905. 27 июля).
Отвращение «ко всему церковному» обнаружил и юный Гиго,
но уж очень велико было желание продолжить учебу, и он подал
заявление о приеме в Казанскую духовную академию.
Наставники Ардонской семинарии, давно обратившие внимание на
незаурядные способности юноши, помогли ему поступить в
духовную академию, рассчитывая, что из него вырастет крупный
служитель церкви. Но их расчеты не оправдались. Политическая
атмосфера Казани тех лет, наэлектризованная
революционными идеями и настроениями, решающим образом повлияла на
взгляды и устремления Гиго. Об этом убедительно
свидетельствуют документы департамента полиции, в которых Г. Дзасохов
значится в числе взятых под наблюдение полиции уже с 1901 г.,
когда он был еще студентом первого курса Казанской духовной
академии. Об этом же свидетельствует и его собственная
статья, опубликованная казанской газетой «Волжский вестник» в
ноябре 1905 г. под заголовком «Открытое письмо инспектору
Академии». Это письмо прозвучало как гневный памфлет,
обличающий порядки в духовной академии, где «насиловали совесть
людей, вырабатывая из них гнилых членов общества» (Волж.
вестн. 1905. 13 ноября).
Выйдя из духовной академии ярым атеистом и противником
самодержавия, Г. Дзасохов занялся педагогической
деятельностью, устроившись преподавателем литературы во
Владикавказское реальное училище. Молодой учитель очень скоро
завоевал любовь и признание своих учеников. И не только потому,
что прекрасно знал свой предмет и преподавал его с огромным
увлечением, но и потому, что через художественную литературу
близко знакомил учеников с жизнью народа, вызывая у них жи-
55

вой интерес к общественным событиям в стране, переживавшей
тогда большой политический подъем.
Эти события сыграли решающую роль и в его собственной
судьбе. «Среди учителей реального училища Дзасохов Гиго
составлял исключение, — вспоминает профессор Г. А. Дзагуров,
обучавшийся в то время во Владикавказском реальном
училище, — он тогда уже был социал-демократом и несравненно
лучше остальных преподавателей понимал задачи революции.
Дзасохов Гиго, используя свое положение, вел среди учащихся
реального училища разъяснительную работу, и в скором
времени квартира его стала притягательным местом для тех из
реалистов старших классов, которые уже тогда решили посвятить
себя делу революции»1.
В самый разгар революционного движения Г. Дзасохов
взялся редактировать первую во Владикавказе
социал-демократическую газету «Искра». Газета была арестована уже на втором
номере, ибо слишком открыто призывала к борьбе с царским
самодержавием, вплоть до его свержения. Вскоре был арестован и
ее редактор2.
Гиго Дзасохов начал выступать в печати задолго до того, как
стал редактором «Искры». По его собственному свидетельству,
он стал печататься с 1903 г., когда ему было 23 года. Но
настоящую политическую зрелость и социальную остроту его
публицистика обрела в 1905 г., когда, как позднее писала большевистская
«Волна», лучшие революционные силы Осетии, скрывавшиеся в
подполье, могучей волной вышли наружу. Сила печатного
слова Дзасохова росла и крепла в прямой связи с нарастанием
революционного подъема народных масс. Именно под влиянием
революционного движения произошло его политическое
возмужание, выразившееся прежде всего в том, что он пришел к
марксизму и по-марксистски оценивал общественные события
тех дней.
«Объединенный пролетариат всего мира, — писал он, —
безусловно возьмет в свои руки судьбу народов и государств.
Управлять своей судьбой будет сам пролетариат, и установится на
земле самая счастливая жизнь. К такой цели ведет человечество

Гиго Дзасохов
объединенный пролетариат, он призывает в свои ряды
пролетариат всех стран!» (Казбек. 1905. 1 дек.). И еще: «Пролетариат ни
перед чем не остановится. Для последнего борьба не страшна,
ибо это есть единственное средство к тому, чтобы выйти на
правильный путь, ведущий в светлое царство социализма» (Там же.
24 ноября).
Когда декабрьское вооруженное восстание 1905 г.
всколыхнуло всю Россию и классовые битвы потребовали боевой
сплоченности пролетарских рядов, Г. Дзасохов во весь голос звал к
объединению. «Революция охватила всю Россию, и пролетариату
нужно сплотиться, ибо враг еще силен, — говорилось в его статье
«К объединению», — уже в войсках заметно брожение: и там
раздаются голоса в защиту своих человеческих прав.
Позорная война (речь идет о русско-японской войне. —X. Б.)
встряхнула сознание войск, революция вызывает в умах и
сердцах солдат и офицеров те или иные стремления соответственно
их социальному положению и степени классового и сословного
самосознания. В русской армии уже заметно расслоение, и чем
дальше будут развиваться события, тем рациональней и глубже
будет это расслоение, и в конце концов все войско будет разбито
на два лагеря — сторонников старого режима и друзей свободы
и демократии. Пролетариату важно иметь в своих рядах
пролетариев и в военных мундирах. Пусть быстрее объединяются
пролетарии» (Тамже. 27 ноября).
В эти дни, когда самодержавие намеревалось ввести военное
положение в местах, охваченных революционным движением,
вновь раздался гневный голос Г. Дзасохова. «Кучка бюрократов
в союзе с придворной камарильей замышляет крестовый поход
против России, — предупреждал он в статье «Вперед!». — Но
оружие насильников должно быть обращено против них же самих.
Вспыхнувшая революция должна до конца довести свое дело.
Отступать теперь уже нельзя» (Там же. 25 ноября).
Когда обнаружились первые признаки предательства
буржуазных партий, выдававших себя за друзей и союзников
пролетариата в борьбе против самодержавия, Дзасохов тут же выступил
с обличительной статьей «Измена!». «Буржуазия начала изме-
57

нять, — писал он гневно, — для пролетариата она была
ненадежная и временная союзница, и вот уже изменяет. Буржуазные
партии объединились в трогательный союз, они испугались
организованного пролетариата и выставили одной из своих
„благородных" задач — противодействие политическим забастовкам.
Буржуазия, обязанная всецело своими завоеваниями
пролетариату, спешит прочно усесться на его плечи, спешит опутать
крепкими узами экономической кабалы борцов за свободу. Но
едва ли пролетариат позволит буржуазным либеральным
партиям мирно усесться за пиршественным столом, воздвигнутым на
костях пролетариата, бросив жалкие крохи „младшему брату"...
Борьба только начинается. И не время вести толки о мирных
переговорах. Долой изменницу-буржуазию! И да здравствует
верный защитник интересов народа — русский пролетариат!» (Там
же. 18 ноября).
Революционное движение 1905 г. на Кавказе Гиго Дзасохов
рассматривал в неразрывном единстве с русской революцией,
вызвавшей к активной жизни дремавшие и в русском и в горских
народах огромные политические силы. «Революционное
движение, охватившее всю Россию, проникло и в горы, — с
торжествующей радостью отмечал он в статье «Утро гор». — Для горцев
тоже наступит „утро"!» (Там же. 4 дек.). Об этом же Гиго писал
позднее, в 1911 г., когда выступил против клеветнической статьи
некоего В. А. Авие, утверждавшего в журнале «Исторический
вестник», что он, Г. Дзасохов, якобы в 1905 г. был главным
вдохновителем «осетинской революции» (Ист. вестн. 1911. № 3). На
это Дзасохов ответил, что никакой чисто осетинской революции
он не знает, а знает революцию общероссийскую, которая
произошла и в Центральной России и на ее окраинах (в том числе и
в Осетии).
Политическую зрелость и бесспорно марксистскую позицию
Г. Дзасохов обнаружил тогда и в понимании национального
вопроса: «Организованный рабочий класс есть лучший защитник
всех угнетенных в государстве национальностей. Для
пролетариата существуют только две нации — эксплуататоры и
эксплуатируемые; и такими принципами пролетариат наносит удар узко-

Гиго Дзасо
национальным и шовинистическим тенденциям и признает за
каждой национальностью право на самоопределение» (Казбек.
1905. 18 ноября).
Политические статьи Дзасохова достаточно полно
характеризуют его общественные взгляды, которые он по приезде из
Казани последовательно выражал и отстаивал на страницах
владикавказских (и не только владикавказских) газет. Его
публицистика тех дней наиболее полно и ярко представляла в новых
условиях революционные традиции той осетинской
журналистики, основы которой были заложены революционным
демократом и народным поэтом Коста Хетагуровым. Писал ли Гиго об
остром безземелье или о бесправном положении осетинского
народа, о крайней необходимости для него просвещения или хотя
бы элементарного медицинского обслуживания, о ненавистном
самодержавном строе, повинном во всех бедствиях горцев и
трудового народа России, — во всем легко улавливается духовная
близость публицистики Г. Дзасохова и Коста Хетагурова. И это
вполне закономерно, ибо Гиго благоговел перед К. Хетагуровым
прежде всего потому, что поэт «выше всего в мире ставил
интересы родного края».
Терская администрация не без оснований увидела в Гиго
Дзасохове опасного врага самодержавия. Она ждала только повода,
чтобы расправиться с ним. И этим поводом явилась его газета
«Искра», в первом же номере которой призывно прозвучало:
«Да здравствует вооружение революции!» Уже в начале января
1906 г. начальник Терского жандармского управления в своем
донесении заведующему полицией на Кавказе как о большом
событии сообщал, что заключен под стражу выделившийся своей
нелегальной деятельностью учитель реального училища,
редактор-издатель социал-демократической газеты «Искра» Гиго
Дзасохов. При этом начальник жандармского управления всячески
старался убедить заведующего кавказской полицией в том, что,
«по его мнению, Дзасохов Григорий не может быть терпим не
только на службе, но подлежит высшей мере наказания»3.
В Центральном Государственном архиве Октябрьской
революции сохранились материалы об аресте Г. Дзасохова как «одного

из видных противоправительственных агитаторов». При обыске
у него были отобраны «письма и рукописи
противоправительственного содержания, причем в числе последних оказались
рукописи с программными пунктами поднятия восстания среди
туземцев и казаков»4. Потому-то с такой поспешностью и был
Дзасохов выслан из Осетии. Он был выслан без права когда-либо
появляться в Осетии, но тем не менее не порывал с ней связи до
последних дней жизни. Эту связь он поддерживал в основном
через газету «Терек», неоднократно печатавшую его статьи рядом
со статьями С. М. Кирова, с которым, по всей вероятности, Гиго
был знаком лично5.
Ни ссылка, ни преследования, ни материальные лишения, ни
тяжелая болезнь не сломили воли и не поколебали убеждений
Г. Дзасохова. Напротив, пребывание в тюрьмах окончательно
утвердило его в мысли, что в жизни есть единственный путь,
достойный гражданина, — это путь революционной борьбы за
освобождение трудового народа. «Тюрьма для многих в 1906 году
оказалась школой огромной важности, — писал Дзасохов, — в
ней закалялись в своих убеждениях политики тогдашнего
времени»6.
В конце 1906 г., когда Г. Дзасохова ввиду крайне
обострившейся болезни освободили из Астраханской тюрьмы, он решил
снова «взяться за педагогику» и с этой целью перебрался в Азов.
Азовский период его деятельности, продолжавшийся вплоть до
1910 г., оказался весьма насыщенным и плодотворным.
Совмещая преподавание литературы и словесности в двух гимназиях
Азова, он регулярно выступал и с публичными лекциями и с
разнообразными статьями в местных газетах, к созданию которых
он тоже имел самое прямое отношение. В это же время в
печати появились его литературоведческие работы «Достоевский и
Ницше», «Русское общество в произведениях Антона Чехова» и
книга «Коста Хетагуров». Вспоминая впоследствии об этом
периоде, Дзасохов имел все основания записать в дневнике, что
он «все-таки оставил в азовской школе свое направление».
Наверное, поэтому с большим сожалением писали о его отъезде из
Азова ростовские и азовские газеты. «К сожалению, — сообщала

Гиго Дзасохов
ростовская газета, — из дружной педагогической корпорации
выбывает преподаватель Гр. Ив. Дзасохов, в лице которого Азов
лишается одного из основателей публичных лекций» (Южный
телеграф. 1910. 10 июля).
Вынужденный к концу лета перебраться в Ростов, Г. Дзасохов
намеревался продолжить свою работу с еще большим рвением.
Но официальные власти не дали ему развернуться. Уже 4
октября 1910 г. была возбуждена переписка об «исследовании» его
политической благонадежности. Основанием к возбуждению
переписки послужило донесение Донского охранного отделения,
в котором говорилось, что «Дзасохов пытается воздействовать на
политическое мировоззрение своих учеников».
Покинув Ростов, Г. Дзасохов переехал сначала в г. Суджу
(Курской губернии), а вскоре — в Харьков, где и оставался вплоть до
Февральской революции 1917 г. С первых же дней пребывания
в Харькове Гиго отдался просветительской деятельности,
находя в этом единственно возможное для себя применение своей
кипучей творческой натуре. Харьковская педагогическая
общественность не могла не заметить и не признать этого
талантливого педагога. В феврале 1912 г. он был принят в члены
Историко-филологического общества, немного позднее — ив члены
Харьковского педагогического общества, в котором ему тоже
пришлось вести большую работу. Харьковская газета «Утро»,
в которой, кстати сказать, регулярно печатались Д. Бедный и
В. Бонч-Бруевич, 9 декабря 1914 г. извещала, что «сегодня
заседание Харьковского педагогического общества будет посвящено
разбору тезисов доклада Г. И. Дзасохова на тему „Современная
подготовка преподавателей средних и низших учебных
заведений", прочитанного им на заседании общества 3 декабря».
Обсуждению доклада Дзасохова Педагогическое общество
посвятило подряд пять заседаний. «Утро» подробно информировало
своих читателей о каждом заседании, а в конце года газета
сообщила, что «попутно с прениями, в которых наметилось два
течения, возникает ряд вопросов принципиального характера» и
что в этой связи окончание обсуждения доклада Дзасохова
переносится на январь 1915 г.
61

Даже эти лаконичные сообщения газеты позволяют судить о
живом интересе к тем вопросам, с которыми Гиго Дзасохов
обращался к педагогической общественности Харькова. Не следует
при этом забывать, что Харьков был тогда одним из крупнейших
учебных округов и что педагогическая мысль здесь была
представлена такими авторитетами, как Л. А. Булаховский и др. К
слову сказать, вместе с Л. А. Булаховским Г. Дзасохов состоял членом
редколлегии журнала «Наука и школа», издававшегося с 1914 г. в
Харькове. Во втором номере журнала (1915 г.) была
опубликована обстоятельная статья Г. Дзасохова «К вопросу о письменных
работах в женских гимназиях», которая в том же году вышла в
Харькове и отдельной брошюрой. Если ко всему сказанному
прибавить, что Дзасохов свою обширную внешкольную
деятельность совмещал с непосредственной работой в гимназиях, то
нетрудно представить, какая это была неутомимая и
целеустремленная натура. Не случайно он предпослал своей повести «Федор
Иванович» слова В. В. Вересаева: «Кто ищет новых путей, должен
выходить не на прогулку, а на работу».
С удвоенной энергией Г. Дзасохов отдался работе после
Февральской революции 1917 г., позволившей ему вернуться на
Кубань, в родное Георгиевско-Осетинское.
«Революционную работу в селении Георгиевско-Осетин-
ском,— говорится в одной из современных работ, — проводил
друг К. Хетагурова, старый большевик Гиго Батчериевич
Дзасохов, вернувшийся из ссылки после Февральской революции»7.
С большим энтузиазмом встретил Г. Дзасохов Октябрьскую
революцию. Будучи к тому времени инспектором Георгиевско-
Осетинского высшего начального училища Кубанской области,
он вскоре был избран членом большевистского партийного
комитета Баталпашинского отдела. Он работал не покладая рук и
как политический организатор, и как педагог, и как публицист,
помогал утверждению победы Советской власти на Кубани,
мужественно отстаивая ее в ожесточенной борьбе с
контрреволюцией. Не случайно белогвардейцы обещали щедрое
вознаграждение за голову Дзасохова. И каждый раз, совершив очередное
разбойное нападение на село, они в первую очередь искали «ху-

Гиго Дзасохо
дого большевика с большими волосами», который своими
выступлениями на собраниях и в печати так озлоблял против них
народ. Во время одного такого нападения белогвардейцы
застали Дзасохова тяжело больным. Его схватили и привезли в Батал-
пашинск. И приговорили к повешению. Но Гиго уже настолько
обессилел от пыток, которым его подвергали, что приговор не
произвел на него никакого впечатления. Он умирал. Вся беднота
села, узнав о его участи, поднялась на ноги, чтобы хоть как-то
помочь ему. Старики и женщины пришли просить белополковника
Косякина отдать им умирающего. Он разрешил им забрать Гиго
лишь после того, как тюремный врач сообщил, что Г. Дзасохов не
доживет до утра...
Гиго Дзасохов умер в тот же вечер, 18 октября 1918 г. Так
оборвалась одухотворенная жизнь человека, отдавшего свой
многогранный талант и всю жизнь борьбе за светлое будущее
трудового народа.
О творческом наследии Гиго Дзасохова, представленном
целым рядом блистательных публицистических статей,
педагогических трудов, литературно-критических исследований и т. д.,
в одной статье невозможно рассказать даже бегло. Поэтому мы
ограничимся здесь обзором его литературно-критической
деятельности, являющей собой высокий образец верности
революционным идеалам русской и осетинской художественной
литературы.
Г. Дзасохов как критик вырос не на «голых скалах»
литературной бедности. К его приходу предшественниками Коста Хетагу-
рова в осетинской литературе была уже подготовлена почва, а в
результате гигантской работы самого Коста на этой почве
взошли первые всходы истинной любви к «родному аулу и бедному
народу» и первые ростки пролетарской революционности.
Дзасохов унаследовал от Коста Хетагурова не только революционный
дух, не только безмерную преданность трудовому народу, но и
великую любовь к русской литературе.
Г. Дзасохов не просто любил русскую литературу. Он
трепетно преклонялся перед ней. Она составляла неотъемлемую часть
всей его жизни. И он всеми доступными ему средствами приоб-

щал к ней своих слушателей и читателей. Где бы он ни был, куда
бы ни бросала его суровая судьба революционера, повсюду он
выступал с лекциями и статьями, а если позволяли
обстоятельства, издавал популярные брошюры и книги о наиболее
значительных явлениях русской литературы.
В судьбе Гиго Дзасохова с особой отчетливостью проявилось
революционизирующее влияние русской литературы. Если после
восемнадцатилетнего пребывания в стенах духовных учебных
заведений он оказался непримиримым противником церкви и
самодержавия, одним из крупнейших на Северном Кавказе
революционеров, то в этом огромную роль сыграла русская
художественная литература, благодаря которой он «заразился»
социальными вопросами еще на студенческой скамье. Летом 1905 г., едва
Дзасохов закончил Казанскую духовную академию и вернулся в
Осетию, в местной газете «Казбек» появилось сообщение, что в
селе Алагир (ныне город) ожидаются публичные чтения
окончившим курс духовной академии Гиго Дзасоховым по вопросам,
представляющим большой «интерес в переживаемый
исторический момент». При этом газета указывала, что наряду с такими
вопросами, как избирательное право, экономические проблемы
общества, взаимоотношение труда и капитала, рабочий вопрос,
Дзасохов намерен познакомить слушателей с поэзией
Некрасова, с новыми произведениями Станюковича, Короленко,
Вересаева и др. Эти чтения, разумеется, Дзасохову не разрешили, но
характерно, что он намеревался говорить о художественной
литературе в связи с наиболее острыми вопросами общественной
жизни, или, как он сам писал месяц спустя, хотел познакомить
«народные массы с современным освободительным движением,
охватившим всю мыслящую часть русского общества».
В литературно-критической деятельности для Гиго Дзасохова
главным критерием была общественная значимость
творчества того или иного художника. Вспоминая впоследствии
о первых уроках литературы, которыми он в сентябре 1905 г.
начал свою педагогическую деятельность, Г. Дзасохов писал в
дневнике: «Задачей русской литературы я выставил
изображение истории развития русской мысли, литературных форм и

Г и го Дзасохов
языка. Писателя уподобил врачу, который ставит диагноз
общественным недугам и тем способствует их излечению, указывая
обществу новые пути жизни. Сообразно такой своей точке
зрения, говорил я в своей аудитории, я и буду стараться излагать
свой предмет возможно шире, а не так сжато, как указано в
официальных программах... Я зову вас, закончил я, на серьезный
труд изучения русской литературы, повторяя вам завет
Щедрина: паче всего любите родную литературу»8.
Свой взгляд на назначение писательского труда Гиго Дзасохов
впервые изложил в статье «О художественном таланте А. П.
Чехова», опубликованной 3 июля 1905 г. в газете «Казбек» (к
годовщине смерти писателя). С этой статьи, в которой особо
подчеркивались общественные заслуги не только Чехова, но и всей русской
литературы, началась, по существу, литературно-критическая
деятельность Дзасохова.
«Великая заслуга русских писателей перед
соотечественниками, — говорилось в этой статье, — состоит между прочим в том,
что они, проводя в жизнь гуманные идеи... будили
общественное сознание, вызывали все мыслящее и благородное на борьбу с
отрицательными явлениями жизни... Невольно напрашивается
сравнение в этом отношении русского писателя с
западноевропейским и литературы русской с западноевропейской: там, на
Западе, художественная литература не всегда избирала своим
объектом современность родины, а если избирала, то не ей
одной было обязано общество разрешением жизненных вопросов...
Есть и другая особенность русских художественных созданий:
творцы их всегда с особенной любовью относились к своей
родине, даже и в том случае, когда раскрывали перед обществом
исключительно отрицательные, неприглядные стороны;
мрачного пессимизма на страницах истории русской словесности не
имеется. Таким образом, русский художник прежде всего
общественный деятель...»
Переходя конкретно к А. П. Чехову, определяя его заслуги и его
место в русской литературе, Гиго Дзасохов прежде всего
подчеркивает «услугу писателя обществу», рассматривая его творчество
в плане исторической перспективы.
65

«Новейшая русская художественная литература в лице своих
лучших писателей, — отмечал Г. Дзасохов, — представляет из
себя как бы разветвление одной большой дороги, начало
которой уже позади нас и где стоят такие деятели, как Пушкин,
Гоголь, Тургенев, Достоевский и другие: как бы многочисленны и
разнообразны ни были эти разветвления — они исходят от
одного пункта, и все одинаково ведут вперед. Чехов имеет свою
дорожку в этом разветвлении и, бесспорно, выводит читателя
также на большую дорогу...»
Впоследствии к творчеству Чехова Дзасохов возвращался не
раз, развивая и углубляя взгляды, изложенные им в первой
статье. А в 1910 г. текст его публичной лекции о Чехове был издан в
Пятигорске отдельной брошюрой. И вновь, как это видно уже из
заглавия брошюры — «Русское общество в произведениях
Антона Чехова», Дзасохов обращает внимание на общественные
заслуги писателя:
«Восьмидесятые годы дали русской литературе Чехова, в
произведениях которого, как в зеркале, отразилась жизнь этой эпохи...
Главным действующим лицом в его творениях является
атмосфера русской жизни, атмосфера восьмидесятых годов, которая как
бы сконцентрировала в себе весь мрак, весь ужас, всю ложь
предшествовавших десятилетий. Творчество Чехова одело в плоть и
кровь отупляющее и омертвляющее действие этой атмосферы
и выставило на всенародные очи эту страшную деятельность.
Образы, созданные им, это тысячу раз повторяющееся
напоминание русскому мнимо-свободному обществу, что, в сущности,
„мы люди подневольные", что „на место цепей крепостных люди
придумали много иных"... Он хочет, чтобы люди открыто,
сердцем и разумом сознали, что дальше так
жить нельзя...»
И далее:
«Куда ни кинь, в какую область русской действительности ни
загляни — везде пошлость и грязь, ложь и надувательство, везде
царят зло и несправедливость на законном основании, везде
существуют владеющие господа и принадлежащие подчиненные...
Получается тот порядок, то „духовное рабство", в котором торже-

Гиго Дзасохов
ствует ничтожество и оказывается лишним и вредным
культурный человек, человек с „идеями".
На почве этого духовного рабства разыгрывается
потрясающая драма лишнего человека, на почве этого порядка
культурные люди „вырождаются"... Все они наперебой друг перед
другом кричат о тоске, о скуке, заполняющей их жизнь, в которой
нет места живому делу, свободному слову. Все они страдают от
своего бессилия перед грозною действительностью, плачут о
загубленной жизни, которая проходит без пользы, без дела. Вот
эти-то страдания лишнего человека, его психическое изнурение
и рассказывает Чехов без всяких громких фраз, простыми
словами, страшными в своей простоте. И каждое слово он бросает не
потерпевшим лишним людям, а порядку русской жизни и тем,
кому этот порядок был выгоден...»
Неудовлетворенность жизнью, характерную для героев
Чехова, Гиго Дзасохов отмечает как постоянное явление в творчестве
писателя. И логика воздействия его произведений, выражающих
недовольство настоящим, смутное влечение к чему-то лучшему
такова, что, порождая тоску одних, они служат для других
толчками к безотчетному стремлению вперед, к тому «безумству
храбрых», в котором Горький видит «мудрость мира».
«Художник Чехов, — пишет в заключение своей брошюры
Г. Дзасохов, — ставит диагноз общественным недугам: он
прямо говорит, какою болезнью страдает русское общество. Болезнь
эта — нудная психика общества, происходящая от бессилия
бороться с жизненными препятствиями. За каждым рассказом мы
видим автора как бы говорящим: если поставить на место этих
безвольных слабых людей — людей сильных, то явления эти не
будут так фатальны, и жизнь будет иною. Сила отрицательных
явлений жизни, по произведениям Чехова, лишь в бессилии
современного человека... Кто так смотрит на жизнь, тот уже не
пессимист. Если указано средство, значит, есть вера в светлое
будущее, может быть, и далекое от нас, но приближение которого
зависит от нас же самих.
Вот жизненный смысл произведений Чехова и его услуга
русскому обществу».
67

Прямо скажем, поразительное для своего времени понимание
творчества А. П. Чехова и его общественного значения!
С огромной любовью Г. Дзасохов относился и к В. Г.
Короленко, творчество которого он пропагандировал с такой же
настойчивостью, как Чехова, Тургенева, Л. Толстого, Вересаева и др.
Первое его выступление о Короленко тоже относится к 1905 г.,
когда Гиго Дзасохов был еще во Владикавказе. Об этом мы
узнаем из местной газеты «Казбек», сообщавшей тогда, что
«ближайшей общеобразовательной лекцией в пользу владикавказской
общественной библиотеки будет лекция Г. Дзасохова о
Короленко» (Казбек. 1905. 5 ноября). К сожалению, текст этой лекции не
сохранился, зато недавно обнаружено несколько статей,
представляющих собой выборку из лекции, с которой Г. Дзасохов в
1910 г. выступал уже в г. Азове. Статьи эти были опубликованы в
«Азовском вестнике» весной 1911 г. под общим заголовком
«Настоящее русской литературы (из публичной лекции Г. И.
Дзасохова „Короленко среди современных писателей")» (Азов, вестн.
1911. №46-48).
«Среди писателей последнего времени, — говорилось в первой
статье, — Короленко занимает свое особое место, свято охраняя
традиции русской литературы, которая никогда не замыкалась
в узкой сфере художественного восприятия действительности,
а служила развитию правды и справедливости». Подробно
остановившись далее на основных явлениях русской литературы тех
дней, Г. Дзасохов в заключительной статье вновь возвращается
к Короленко: «Знечение последнего не исчерпывается
страницами его рассказов. Он близок нам и дорог своею нравственной
связью с нами. Жизнь Короленко продолжает его литературу, в
которой выражается его глубоко отзывчивое сердце. Ни одна
серьезная обида, ни одна общественная неправда не прошли мимо
большого сердца Короленко...»
Немногим раньше (спустя несколько дней после смерти
Л. Толстого) в ростовской газете «Южный телеграф» Гиго
Дзасохов выступил со статьей «Чем объяснить?», в которой
говорилось о причине «столь обаятельного действия великого сердца»
Л. Н. Толстого (Южный телеграф. 1910.13 ноября).

Гиго Дзасохов
Подчеркивая величие и общественные заслуги Л. Толстого,
Короленко и Чехова, говоря о неповторимых художественных
достоинствах их творчества, об их неистребимой вере в светлое
будущее, Гиго Дзасохов вместе с тем отмечает, что они не дают
ответа на вопрос, как по возможности скорее приблизить это
будущее, что надо для этого делать уже сегодня, уже сейчас...
Ответы на эти вопросы, указывает Гиго Дзасохов, содержатся в
произведениях пролетарского «буревестника» Максима Горького.
Психологию новой России, провозглашает критик в работе
«Русское общество в произведениях Антона Чехова», России,
жаждущей борьбы с жизненными препятствиями и уверенной в своей
силе, ярко уловил талантливый писатель нашего времени —
Максим Горький.
К сожалению, многие литературно-критические работы
Г. Дзасохова не сохранились (или еще не найдены), и это не
позволяет более полно судить о его отношении к Горькому, равно
как и к Л. Толстому, Тургеневу и некоторым другим классикам,
творчеству которых он, бесспорно, посвятил специальные
исследования.
В личных бумагах Гиго Дзасохова обнаружено множество
журнальных и газетных вырезок, фотографий, связанных,
например, с жизнью и деятельностью Л. Толстого. Сохранилась даже
фотография, запечатлевшая момент посещения Г. Дзасоховым в
1912 г. могилы Толстого в Ясной Поляне. По всему видно, что он
серьезно изучал творчество Толстого, а возможно, что-то
обстоятельное о нем и написал, но пока, к сожалению, кроме его статьи
«Чем объяснить?», ничего не обнаружено.
Не найден еще и текст его лекции о Тургеневе, хотя есть
серьезные основания полагать, что он где-то сохранился. В том
же «Азовском вестнике», где печаталась его работа «Настоящее
русской литературы», были опубликованы «Письма к друзьям»,
которые Гиго Дзасохов присылал в Азов уже из Харькова. В
одном из этих писем (от 13 марта 1911 г.) он сообщал: «Попал я
из Азова в большой город X (имеется в виду Ростов. —X. Б.)...
Вздумал прочитать серию публичных лекций. Для начала выбрал
себе безобидную тему о Тургеневе. Публике первая моя лекция
69

понравилась. Но мысли мои не понравились представителю
административной власти. Пришлось побывать у губернатора.
Последний похвалил в общем мою лекцию, назвал меня даже
даровитым лектором, но указал при этом, что ему было бы приятней
слышать о моих успехах вне пределов его управления...»
К этому времени, кстати сказать, относится начало тайных
донесений начальника Донского охранного отделения в
Департамент полиции о политической неблагонадежности Гиго
Дзасохове, которого, как это видно из материалов ЦГАОР, обвиняли и
в том, что он своих учащихся тоже воспитывает в духе
неповиновения властям и неуважения к церкви.
«Недавно переведенный в г. Ростов-на-Дону из посада Азов
учитель Г. И. Дзасохов, — говорится в донесении от 4 октября
1910 г., — состоя преподавателем русского языка в старших
классах Ростов ской-на-Дону мужской и женской гимназий,
пытается воздействовать на политическое мировоззрение своих
учеников, освещая заведомо тенденциозно факты и обсуждая
вопросы, подчас ничего общего с преподаванием им
предметов не имеющие. Так, 30 минувшего сентября он позволил себе
сказать фразу: „Самодержавие основано на произволе". Ранее
же на одном из уроков в отношении духовенства он выразился,
что оно, духовенство, „держит нос по ветру"... Установлено, что
деятельность Дзасохова в этом направлении отмечена также в
бытность его и учителем Азовской гимназии, где в последние
годы замечалось крайне тревожное настроение среди учеников
старших классов»9.
Если Г. Дзасохов даже в педагогической деятельности
оставался последовательным борцом против самодержавия и
духовенства, то в еще большей степени он являлся таковым в
литературно-критической деятельности. Как литературный критик он, с
одной стороны, неустанно и, я бы сказал, с упоением
проповедовал революционные идеи русской художественной литературы,
выражавшей и защищавшей насущные нужды трудового народа,
а с другой — яростно боролся с антиреалистическими,
антинародными литературными течениями, «противоречившими всему
тому, чем сильна русская литература». С особенной яростью об-

Гиго
рушивался Гиго Дзасохов на декадентскую, или, как ее он
окрестил, «навозную», литературу. По мере того как эта литература
все больше становилась на сторону реакции, наступившей после
революции 1905-1907 гг., более четко определялось и его
непримиримое отношение к ней. В его личном дневнике есть запись:
«Изредка читал публичные лекции, борясь в них с
надвигавшейся „навозной" литературой (арцыбашевщиной)». Эта скромная
запись, конечно, не отражает всей картины, характеризующей
воинствующее отношение к декадентству.
Первые его выступления против этой литературы восходят к
1905 г. Но тогда его высказывания были еще осторожны.
Например, в статье «О художественном таланте А. П. Чехова» он
только высказывает недовольство тем, что среди позднейших
писателей наряду с истинными выразителями чаяний народа есть и
такие, которых больше занимают художественные
эксперименты, чем судьбы народа, и которые, следовательно, не могут
«рассчитывать на популярность и любовь среди читателей». Но уже в
1908 г., когда реакционная литература вполне обнаружила свое
истинное лицо, Г. Дзасохов выступил со специальной статьей
«О реалистическом модернизме в современной беллетристике»,
опубликованной 30 августа 1908 г. во владикавказской газете
«Терек».
«В современной беллетристике, — писал Г. Дзасохов, — мы
замечаем несколько течений. Прежде всего обращает на себя
внимание эротическое направление, авторы которого поняли
психику современного читателя и воспользовались ею для пополнения
своего кармана...
...Русское общество после пережитой революции замкнулось
в самом себе, расстроенные нервы ищут острых ощущений.
Только ударяя по струнам низких страстей современного обывателя,
можно внести еще известное оживление в подавленную его
психику. И вот разные писатели, забывшие святость своего
призвания, пошли навстречу требованиям похотливого обывателя и
заполнили рынок порнографическими изданиями...»
Переходя к разбору конкретных произведений этого
направления, Гиго Дзасохов прежде всего останавливается на романе Ар-

цыбашева «Санин». Не отрицая некоторых художественных, а
точнее, стилистических достоинств романа, критик с брезгливостью
замечает: «Герой романа Арцыбашева — Санин ставит выше всего
в человеке его „животность", ей он приносит в жертву все!..»
Называя декадентскую литературу «поэзией порнографии и
похоти», Дзасохов с горечью и возмущением говорит:
«Писательница Вербицкая смело может заявить, что она победила Льва
Николаевича Толстого, ибо спрос на ее романы больше в сто раз,
чем на сочинения великого писателя. Только нашей
истеричностью можно объяснить себе успех истеричных романов
Вербицкой. Ее „Ключи счастья" проповедуют необходимость для
женщины отказаться от великих „ключей", если она хочет испытать
„знойное счастье" и очутиться в „бездне блаженства"... И такой
роман имеет сотни тысяч читательниц!»
Обличая конкретные произведения и конкретных
представителей декаданса, Г. Дзасохов одновременно вскрывал истоки
этого направления, социальные условия и причины, его
породившие.
«Русское декадентство, — писал он, — появилось в черные дни
80-х годов и было органически связано с общественной
усталостью и безвременьем эпохи. В унисон с господствовавшим
режимом декадентство повело борьбу с освободительными идеями
русской литературы, оно пыталось свернуть русскую мысль с ее
основного начала и пути...»
Проповедь служения «чистой красоте», по словам Гиго
Дзасохова, в итоге оказывалась проповедью отказа от нравственного
подвига, от борьбы с существующим порядком вещей.
Прикрываясь высокопарными фразами о своей непричастности к
политике, о своем чисто художническом назначении, о своей
исключительности, декаденты на самом деле оказались в стане
защитников самодержавия, в стане тех, кто не только не
помышлял о революционном освобождении народа, но делал всё, чтобы
этого не произошло. «Декадентство противоречило всему, чем
сильна русская литература», — гневно писал Дзасохов.
При всем отвращении к декадентской литературе Г. Дзасохов
все же старался в каждом конкретном случае судить о ней объ-

Гиго Дзасохов
ективно, хотя это было и нелегко. Критик умел в мутном
потоке декадентства разглядеть писателей, которые благодаря
своему художественному таланту возвышались над этим потоком и
создавали творения, отображавшие острые социальные
проблемы. К таким художникам, в частности, он относил Л. Андреева.
«Много нравственных уродов, — писал Дзасохов, — мы находим
в произведениях, например, Пшибышевского, Каменского,
Бальмонта, Кузьмина, Сологуба и даже Л. Андреева. Но последний все
же крупный талант... Чутко прислушиваясь к стонам его
измученной души, ищущей входа через железные врата к Великому
разуму вселенной, нам начинает казаться, что подымается
гребень большой волны, что обозначается новый подъем, который
вынесет нас из той глубокой т ь м ы, в которую пока погружен
человек. Приложив ухо к биению сердца преданного заклятию
человека, мы слышим гул грядущих ликований».
Гул грядущих ликований Гиго Дзасохов не переставал слышать
в самые мрачные дни реакции, когда декадентство распустилось
особенно пышным цветом. Именно поэтому еще в 1908 г. он
уверенно писал: «Что касается современного увлечения
порнографией, то надо думать, этому увлечению скоро будет конец. С
выздоровлением современного общества болезнь эта пройдет.
Поток здравого вкуса, разумеется, не нынче-завтра сметет
„навозный налет" со святыни русской литературы, и общество
потянется опять для утоления своей духовной жажды к
произведениям таких истинных художников слова и нравственных вождей,
как Гончаров, Тургенев, Островский, Достоевский, Л. Толстой,
Короленко и другие».
А уже в 1911 г., с радостью констатируя верные признаки
«выздоровления общества», критик провозглашал с еще большей
уверенностью: «Литература нашла на повороте к святым заветам
подвижнической художественной школы классиков 40-х годов.
После недолгих блужданий мы опять обращаем свои взоры к
творчеству таких ярких представителей исконных заветов
русской литературы, как Короленко!»
При всей чуткости в общественной жизни и особенно в
литературной Г. Дзасохов не мог в те годы остаться равнодушным к
73

той шумихе, которую буржуазно-декадентские литераторы
подняли вокруг имени Ф. М. Достоевского. В произведениях
Достоевского идеологи реакции, наступившей после поражения
революции 1905-1907 гг., искали и находили оправдание своей
борьбе против революции и великих реалистических традиций
русской литературы классической.
Одним из первых против проповеди «достоевщины» выступил
М. Горький. Одна за другой появляются его гневные статьи «О
„карамазовщине"» и «Еще раз о „карамазовщине"», которые
явились, по выражению В. И. Ленина, ответом «на вой за
Достоевского». «На вопросе о Достоевском столкнулись два мира, —
отмечала большевистская газета «За правду», — пролетарский мир
в лице М. Горького выступил против соглашения с реакцией, и
против него — другой мир, готовый обниматься с реакцией» (За
правду. 1913. 4 окт.).
В такой обстановке и выступил Гиго Дзасохов с публичной
лекцией «Достоевский и Ницше», текст которой около
месяца печатался затем в газете «Приазовье». Подчеркивая в самом
начале лекции, что «не только в русской, но и во всей мировой
литературе трудно указать писателя, который обнаруживал бы
такое тонкое понимание психики и настроения человека, какое
мы встречаем у Достоевского», лектор шаг за шагом раскрывает
далее и то социальное зло, которое содержат в себе реакционные
взгляды Достоевского. И, чтобы показать это зло убедительно и
наглядно, Дзасохов подробно говорит о влиянии Достоевского на
идеолога немецкой реакции Ницше, человеконенавистническая
философия которого, как известно, впоследствии была взята на
вооружение германским фашизмом.
«Разрушительная философия Ницше в основных чертах была с
поразительной точностью предугадана Достоевским, —
замечает Г. Дзасохов. — Впрочем, нельзя отрицать и прямого влияния
Достоевского на Ницше». «Для Ницше был положительно
ненавистен нынешний человек, — отмечает Гиго далее. — Ницше
самым серьезным образом уверяет, что кровожадность есть одно
из проявлений высшего человеческого типа» (Приазовье. 1910.
№ 26-32). Философские суждения Ницше характеризуются, по

Гиго Дзасохов
словам критика, страшной путаницей, безнадежной
туманностью и поразительными противоречиями. На такую
«философию» не стоило бы обращать внимания и «тратить порох», но в
те дни она была особенно опасна, ибо отвлекала известную часть
общественных сил от революционного движения; она пыталась
доказать, что освободительная борьба народных масс — занятие
бессмысленное и бесперспективное. «Он никак не может
примириться с стремлением современных поколений к осуществлению
идеи равенства всех людей, — с издевкой говорит Г. Дзасохов о
Ницше, — пока существует род человеческий, до тех пор, по его
мнению, должно существовать и разделение людей на господ и
рабов...»
Социальную опасность «достоевщины» Г. Дзасохов
усматривал именно в том, что она давала обильную пищу для черной
реакции, выступившей после первой русской революции.
•к "к "к
Особое место в жизни и литературно-критической
деятельности Гиго Дзасохова занимал великий осетинский поэт Коста
Хетагуров, стихотворения которого он приравнивал к лучшим
образцам русской классической лирики. «Личности, подобные
Коста Хетагурову, — писал Г. Дзасохов, — являются лучами в
„темном царстве" нашей повседневной жизни, и память о них
должна быть жива среди нас» (Терек. 1909. 18 янв.). Именно для
того, чтобы память о Коста была жива, критик первым из
представителей дореволюционной осетинской интеллигенции
задался целью издать книгу о Коста Хетагурове на русском языке.
Материалы для этой книги он стал собирать с 1906 г., будучи еще
в ссылке, а в 1909 г. в Ростове вышла в свет его книга «Коста
Хетагуров». Вся выручка от издания, как сказано в предисловии,
предназначалась для «постановки памятника покойному поэту».
В книгу были включены многие стихотворения и письма поэта,
воспоминания его друзей, различные документы и сведения об
общественной деятельности и творчестве К. Хетагурова. Всему
этому была предпослана обстоятельная статья самого Г.
Дзасохова, представляющая собой наиболее полное изложение его взгля-
75

дов на жизнь и творчество Коста, хотя сам он скромно назвал
статью краткой биографической заметкой и полную
характеристику значения поэта оставил будущим историкам осетинской
литературы.
«Среди стихотворений Коста, написанных на русском языке, с
гордостью отмечал Гиго Дзасохов, — многие достойны стать по
изображению неподдельного чувства и художественной
внешности наравне с лучшими стихотворениями русских классических
лириков... Но не в этом, конечно, главная заслуга Коста Хетагу-
рова. В богатой сокровищнице русской поэзии сборник русских
стихотворений Коста — капля в море. Зато осетинские
стихотворения его пока единственные в родной литературе; трудно
верится, чтобы скудный понятиями, необработанный осетинский
язык годен был бы для художественного изображения таких
тонких чувств, какие переданы в стихотворениях Коста! Осетинский
народ сразу же оценил их, расхватив эти новые песни
возвышающих мотивов по всем уголкам Осетии... Да, если когда-либо
суждено будет развиться осетинской литературе, то стихотворения
Коста в ней займут самое почетное мест о».
Надо было любить Коста Хетагурова с такой беззаветностью,
с какой любил его Г. Дзасохов, чтобы в очень трудных
условиях (ссыльным, тяжелобольным и безденежным) суметь по
крупице собрать для этой книги достаточно материала и, главное,
издать ее; надо было с таким проникновением осмыслить в то
время поэтический подвиг народного певца, чтобы более чем за
полсотни лет вперед предопределить ему будущее в осетинской
литературе «самое почетное место». В связи с этим нельзя не
сказать о некоторых нынешних «толкователях» облика Г.
Дзасохова, изобразивших его чуть ли не самым заклятым врагом
Коста Хетагурова. Проф. М. С. Тотоев, например, утверждал, что
Г. Дзасохов не понял революционного творчества Коста и даже
«выхолостил его душу»10, а Нафи Джусоев даже обвинил Г.
Дзасохова в «уничтожении наиболее ценных, политически острых
и злободневных произведений поэта»11. Аргументация этих
досужих домыслов в лучшем случае вызывает улыбку, ибо
аргументации как таковой нет!

Гиго Дзасохов
Перечитывая ныне вещие слова Гиго Дзасохова о Коста Хетагу-
рове, мы с гордостью сознаем, что в современной осетинской
литературе, достигшей небывалого расцвета, Коста действительно
занял «самое почетное место». Вместе с тем мы с благодарностью
вспоминаем о самом Гиго Дзасохове, так много сделавшем для
того, чтобы память о Коста была всегда жива. Мы вспоминаем о
нем как о первом профессиональном осетинском критике, в острых
битвах отстаивавшем революционные традиции великой русской
литературы. Мы с гордостью вспоминаем о нем как об убежденном
и неустрашимом борце за народное счастье, без остатка отдавшем
свою яркую жизнь делу социалистической революции.
Примечания
1 Архив Сев.-Осетин. науч.-исслед. ин-та. Ф. «Г. И. Дзасохов».
2 Спустя два месяца после ареста Г. Дзасохова большевистская газета «Волна»,
которую с 6-го номера редактировал В. И. Ленин, писала, что после подавления
революционного движения в Осетии «реакция начала неистовствовать,
начались обыски и аресты. Первым был арестован редактор
социал-демократической газеты „Искра" Дзасохов» (Волна. 1906. № 4).
3 ЦГИА ГрССР. Донесения Терского ЖУ. Январь 1906 г.
4 ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП). Ед. хр. 45. Ч. II. Т. 2. Л. 3.
5 Любопытно, что повесть Г. Дзасохова «Федор Иванович» стала печататься в
«Тереке» вскоре после его нелегального посещения Осетии летом 1911 г. Не
исключено, что повесть была принята к печати при близком содействии С. М.
Кирова. Имя Гиго Дзасохова ему было известно задолго до 1911 г. Листая как-то
подшивку «Терека» (это было в 1909 г., когда Киров только что начал
сотрудничать в этой газете, Сергей Миронович обратил внимание на письмо Гиго
Дзасохова, опубликованное «Тереком». Гиго с глубокой болью сообщал, что 150
экземпляров изданной им книги «Коста Хетагуров», которые из Ростова выслал
владикавказским «почитателям» Коста, вернулись к издателю (т. е. к Г.
Дзасохову) невыкупленными. «Непостижимо!» — горестно заметил по этому поводу
С. М. Киров. Думается, что в книге Ю. Либединского «Сын партии» не случайно
фигурирует учитель-осетин Григорий Дзасохов, изображенный автором как
верный единомышленник С. М. Кирова.
6 Из неопубликованного «Дневника» Г. Дзасохова, благосклонно переданного
мне его женой Марией Гавриловной.
7 По ленинскому пути: сб. Черкесск, 1962.
8 Из «Дневника» Г. Дзасохова.
9 ЦГАОР СССР. Ф. 102 (ДП). Оп. 102. Ед. хр. 45. 4. II. Т. 2. Л. 2-3.
77

10 Тотоев М. С. Очерки истории культуры и общественной мысли Северной
Осетии в пореформенный период. Орджоникидзе: Сев.-Осетин. книж. изд-во, 1957.
11 Джусоев Н. Г. Коста Хетагуров. Сталинири: Госиздат Юго-Осетии, 1958.
«Самарская газета» в 1905 г.
Накануне первой русской революции, и особенно в период
самой революции, когда освободительное движение, обретая
с каждым днем все большую организованность и мощь,
постепенно превращало революционные массы в хозяина положения,
когда под натиском сплоченных выступлений российского
пролетариата самодержавное правительство вынуждено было идти
на уступки, относительную свободу получила и печать, в том
числе печать провинции, лучшие издания которой не преминули
воспользоваться этой свободой в полной мере.
Многие местные газеты стали чаще и больше писать о
различных политических течениях, открыто высказывая свое
отношение к тем или иным партиям, представлявшим эти течения.
Вполне естественно, что передовые провинциальные издания
с нарастающим интересом следили за деятельностью российской
социал-демократической партии, наиболее полно выражавшей
чаяния эксплуатируемых масс и выступавшей с революционной
программой борьбы за их освобождение. В этой связи вполне
понятен повышенный интерес демократической местной печати
и к марксизму, вооружавшему революционные массы знанием
законов общественного развития, ясным пониманием конечной
цели и перспектив классовой борьбы, которая к тому времени в
невиданной силой развернулась по всей России и на ее
национальных окраинах.
Пропагандируя марксистское учение, многие
провинциальные издания (в большей или меньшей мере) объективно
содействовали местным социал-демократическим организациям в по-

«Самарская газета» в
литическом воспитании трудящихся, а отдельные из них в дни
наивысшего подъема революционного энтузиазма масс
превратились в легальные социал-демократические издания и
выполняли свои агитационно-пропагандистские и организаторские
функции в полном соответствии с революционной программой
РСДРП.
К числу таких газет по праву принадлежит и «Самарская
газета», которая по инициативе самарских большевиков оказалась
в руках местной социал-демократической организации и в
качестве ее легального органа выходила с октября 1905 г. Именно в
эти дни боевые дни «Самарской газетой» были написаны самые
яркие, самые значительные страницы. И это было
закономерно, ибо она оказалась подготовленной к революционным дням
1905 г. всей своей предшествующей историей, традиционной
обращенностью к положению обездоленного народа. А традиция
эта была заложена в газете еще А. М. Горьким, сотрудничавшим
в «Самарской газете» с февраля 1895 по апрель 1896 г. «В
сущности, — справедливо отмечал А. И. Овчаренко, — вместе с
Горьким на страницы „Самарской газеты" пришли трудящиеся»1.
С этого же времени, естественно, начались и преследования
газеты со стороны цензуры и администрации. Ей не прощалось
ни одного выступления в защиту рабочих или крестьян,
подвергавшихся нещадной эксплуатации. Неоднократные
предупреждения редактор газеты получал, в частности, за фельетоны
Горького, обличавшие местных «хозяев-эксплуататоров».
Обличительное начало в выступлениях «Самарской газеты»,
ее обращение к нуждам трудового народа сохранились, к чести
газеты, и после ухода из нее А. М. Горького. Разумеется, эти
выступления не были уже так ярки и содержательны, но своей
демократической направленностью они продолжали традицию,
заложенную в газете Горьким. Не зря же Самарский губернатор
в 1901 г. с озабоченностью сообщал в Главное управление по
делам печати об «односторонности направления» газеты2, а в
1902 г. член Совета Главного управления по делам печати
Белявский докладывал, что среди порученных его наблюдению
периодических изданий, наиболее заслуживающих внимания, следует

назвать «Самарскую газету». «Надобно отдать честь газете в том
отношении, — писал он, — что она проводит свое направление
систематично... Направление это, насколько я мог понять его,
читая газету ежедневно больше месяца, соответствует учению
известного германского социолога и экономиста Карла Маркса и
может называться „марксизмом"... По мнению Маркса,
освобождение рабочих от капиталистов должно быть собственным
делом рабочих, современная же государственная власть есть лишь
исполнительный комитет господствующих классов. Согласно с
этим газета тщательно следит за движением рабочих против
капиталистов как в России, так и за границей»3.
А несколько раньше (в июне 1901 г.) и самарский
вице-губернатор сообщал в Главное управление, что он находит
«названное издание в настоящее время вполне вредным». Определяя
общий характер газеты как «тенденциозно
противоправительственной» и отмечая, что «единственно благодаря строгой
цензуре, почти ежедневно по несколько гранок не допускающей в
печать, газета до сих пор не подверглась запрещению»,
вице-губернатор усматривал причину этих бед «в том, что во главе
„Самарской газеты" стоит лицо, ни по образованию, ни, главным
образом, по характеру не соответствующее назначению
редактора-издателя газеты; слабый, неустойчивый в убеждениях
г. Костерин находится в полной зависимости от своих
сотрудников, в числе которых есть политически неблагонадежные лица
и даже поднадзорные»4.
Вице-губернатор не ошибался, утверждая, что в составе
редакции «Самарской газеты» есть «политически
неблагонадежные» сотрудники, которые горячо приветствовали
революционную борьбу пролетариата и оказывали всевозможную помощь
местной социал-демократической организации. В типографии
«Самарской газеты», например, «печатались сборники
революционных песен, которые распространялись среди рабочих за
небольшую плату, а выручка шла в комитет партии»5. Не случайно
ведь самарская группа содействия ленинской «Искре»
поддерживала с газетой контакты, и когда понадобился новый местный
адрес для конспиративного получения из-за границы очередных

«Самарская газета» в
номеров «Искры» и писем искровцев, эта группа без колебаний
назвала «Самарскую газету». «Двух ваших писем мы не
получили, — сообщала из Самары за границу 3. П. Кржижановская
1 сентября 1902 г., — если вы их писали на „Юридическое
общество", то бросьте этот адрес. Даю новый: редакция
„Самарской газеты"»6. В ответном письме Н. К. Крупской, посланном
10 сентября на имя Г. М. и 3. П. Кржижановских, указывалось:
«Все ваши письма получены. Передайте Львовой (из „Самарской
газеты"), что деньги получены. Когда у вас будет литература,
поделитесь с этим лицом»7.
Не случайно также, что уже в январе 1905 г., когда волны
общероссийского революционного подъема докатились и до Самары,
с первыми демонстрантами на улицы города вышли сотрудники
«Самарской газеты», что являет собой необычайно яркую и
любопытную страницу. Точнее говоря, не весь 1905 г., а его вторая
половина, хотя и в первой половине года газета помещала
материалы, которые цензура обоснованно относила к марксистский.
Однако это были пока публикации просветительского
характера. Примерно с августа 1905 г. «Самарская газета» стала больше
писать о марксизме, это началось со статьи «Фридрих Энгельс
(к 10-летию со дня его смерти)», опубликованной 12 августа. В
статье говорилось, в частности: «За это десятилетие жизнь
сделала шаг вперед, и кто знает, сколько в этом „вперед" мы обязаны
Энгельсу. Рядом с могучей фигурой Маркса стоит и фигура этой
светлой личности — они неразделимы...
Автор ряда блестящих известных трудов Энгельс в 1883 г.
лишается Маркса и продолжает великое дело самостоятельно. Ему
обязан мир вторым и третьими томами „Капитала"...
Дело, которому он отдал жизнь, не только живет, но растет,
поднимается все выше и выше над миром людей, уже готовых
создать новую жизнь, прекрасную и светлую».
Вскоре (26 августа) в «Самарской газете» появился и
биографический очерк «Карл Маркс». Затем (10 сентября) под
рубрикой «Библиография» газета помещает рецензию на «Философию
истории» К. Маркса и Ф. Энгельса, вышедшую в
книгоиздательстве «Молот».

«История всякого существовавшего доныне общества, —
писал рецензент, — есть не что иное, как история классовой
борьбы, — так начинается брошюра «Философия истории»...
Брошюра интересна своим последовательным развитием основной
идеи, приводящей к заключению, что классовые противоречия
исчезнут только тогда, когда все производство сконцентрируется
в народных руках».
Эта же мысль, но еще определенней, прозвучала и в статье
«Пролетаризация крестьянства», опубликованной «Самарской
газетой» 11 октября. Причем на этот раз наряду с Марксом было
названо и имя Ленина. Утверждая, что «все иллюзорные
представления гг. русских утопистов о каких-то самобытных условиях
экономического развития России, далеких от таковых же
условий развития Запада, падают сами собой» и что
«капиталистический процесс, следуя своей неумолимой логике, сделал свое
дело», газета, в частности, напоминала: «Над полуразрушенной,
испускающей последнее дыхание общиной — этим якобы
прототипом будущего общества, на котором русские утописты
строили свои мечтательные идеалы, с победоносной определенностью
указывал еще в 1899 году г. Ильин в своем труде „Развитие
капитализма в России".
Таким образом, Маркс в письме к Михайловскому, говоря об
экономическом развитии, не ошибся в своих объективно
научных выводах. История осуществила условие, указанное Марксом,
она осуществит и конечные его предсказания».
После этой публикации имя Ленина появляется на страницах
газеты все чаще. В опубликованной, например, через несколько
дней (20 октября) статье «Наши разногласия» газета вновь
ссылается на Ленина, касаясь разногласий большевиков и
меньшевиков. Прежде чем перейти к разъяснению принципиального
существа этих разногласий, автор замечает: «Изложить мне это
будет нетрудно, так как состоявшийся недавно III съезд партии
дает на этот предмет определенные директивы, получившие
прекрасное освещение в брошюре Ленина „Две тактики..."». От
упоминаний о работах В. И. Ленина «Самарская газета» перешла к
их непосредственной публикации, перепечатывая их (частично

«Самарская газета» в
или целиком) из первой ежедневной легальной газеты
большевиков «Новая жизнь». Так, 20 ноября, поместив текст воззвания
и резолюции петербургского Совета рабочих депутатов и
редакционный комментарий к нему, газета приписала: «В
дополнение ... приводим извлечение из статьи Ленина в „Новой жизни"»8:
«В такой момент больше, чем когда-либо, важно направить все
усилия на объединение армии революции по всей России, важно
сберечь силы, использовать захваченные свободы для
увеличенной во сто раз агитации и организации, подготовиться к новым
решительным битвам. Да здравствует же союз
социалистического пролетариата и всего революционного народа! Все силы
реакции, все покушения контрреволюции сломятся перед их общим
натиском». А двумя номерами раньше (15 ноября) газета
полностью перепечатала из «Новой жизни» работу В. И. Ленина «О
реорганизации партии».
В те же дни «Самарская газета» завела постоянную рубрику
«Из партийной жизни», в которой давала обширную
информацию о деятельности социал-демократический организаций по
всей стране (в том числе и местной). В двух номерах (2 и 3
ноября) она опубликовала полный текст программы РСДРП,
принятой на II съезде партии, после чего последовательно
пропагандировала и отстаивала революционную тактику большевиков,
разработанную III съездом партии, из номера в номер звала
народные массы к вооруженному восстанию, разоблачая
одновременно противников насильственного свержения самодержавия.
Превращение «Самарской газеты» из
либерально-демократического издания в революционный произошло под прямым
влиянием местной социал-демократической организации,
завладевшей этой газетой и издававшей ее как свой легальный
партийный орган. «С 24 октября газеты в Самаре стали выходить без
цензуры. В редакцию „Самарской газеты" комитет РСДРП ввел
группу большевиков, и она с 200-го номера по 234-й (с 25
октября по 8 декабря) являлась по существу легальным органом
Самарского комитета РСДРП»9. Это было практическим решением
задачи («безусловно... использовать самым широким образом
теперешний, сравнительно более широкий простор»10), которую в

связи с захватом «свободы собраний; союзов, печати» В. И. Ленин
поставил перед местными партийными организациями в статье
«О реорганизации партии», перепечатанной, как отмечалось, и
«Самарской газетой».
Наряду со свободой народных собраний самарская
социал-демократическая организация в полной мере использовала и
возможности легальной газеты. Показательно, что если еще в
октябре эта организация распространила более 75 тыс. экземпляров
прокламаций, то в ноябре и декабре их выпуск был почти
прекращен. «...Незначительное количество агитационных изданий
в ноябре в декабре, — писал по этому поводу И. И. Блюменталь,
один из активистов самарской организации РСДРП, — конечно,
объясняется фактическим завоеванием в эти месяцы свободы
собраний и печати. Имея свободную трибуну в Народном доме и
легальную „Самарскую газету", партия не видела надобности в
выпуске прокламаций»11.
«Самарская газета» чутко реагировала на призывы и боевые
лозунги большевиков, немедленно делая их достоянием
читательских масс. Она внимательно следила за развитием
революционных событий по всей стране, оперативно информируя о
новых и новых выступлениях и победах борющегося пролетариата
как в самой России, так и на ее национальных окраинах.
Следуя большевистской установке на вооруженное восстание
самодержавия, она решительно звала к вооруженному
восстанию, призыв к которому повторялся и развивался почти из
номера в номер. Приведу несколько выдержек только из передовых
статей, последовавших одна за другой.
2 декабря: «Самодержавие само извлекает из ножен меч
пролетариата. И пролетариат принимает дерзкий вызов. Он
готовится к мощному выступлению, чтобы одним ударом смести
тюремный застенок вокруг современной России».
4 декабря: «Народом поставлен правительству вопрос простой
и ясный, мы требуем учредительного собрания... Согласны? Нет?
Ну так вот наш ответ: „Да здравствует вооруженное восстание!"»
6 декабря: «Против грубой силы может встать только
физическая сила».

«Самарская газета» в
8 декабря: «Час пробил. Революционная волна выступила из
берегов. Правительство тщится удержать ее напор
заграждением из трупов. Мы знаем из истории, что ни одна революция не
была побеждена. И в радостном убеждении в конечном
торжестве пролетариата мы зовем всех, кого душит и давит царский
деспотизм, идти под его развевающееся красное знамя!»
Страстный призыв идти под революционное знамя рабочего
класса газета прежде всего обращала к крестьянским массам и
армии, рассматривая их солидарную поддержку как решающее
условие победоносной борьбы всего народа. В передовой статье
от 20 ноября она утверждала: «Скоро все трудовое крестьянство
присоединится к организованному пролетариату и
совместными усилиями они выведут нас из кровавой теснины и откроют
перед нашей Родиной широкий простор свободной жизни. Они
заставят самодержавие сдаться...» В таком же духе говорилось и
о восставшей армии. 2 декабря, например, «Самарская газета»
писала: «Объединенный пролетарий, опираясь на восставшую
армию, на место самодержавного деспотизма установит
демократическую республику».
С особым воодушевлением газета рассказывала о событиях,
которые происходили в Самаре и Самарской губернии,
переживавшей, как и вся Россия, полосу «максимального расцвета
народной самодеятельности, свободных и широких организаций
всех классов населения, максимальной свободы печати,
максимального игнорирования народом старой власти»12. Самара
оказалась тогда, как свидетельствует в своих воспоминаниях
И. И. Блюменталь, «почти на два месяца всецело во власти
революции», а местная социал-демократическая организация «в
разгар событий являлась естественным центром, к которому
тянулись даже наиболее темные и забитые слои населения»13.
«Самарская газета» подробно информировала население о
многообразной и напряженной деятельности местной
организации РСДРП в общегородском масштабе и в рабочих коллективах
предприятий, не упуская при этом случая подчеркнуть не
только преимущества программы социал-демократов перед другими
партиями, но и всевозраставшее признание этой программы тру-

дящимися массами. Так, например, 8 декабря газета сообщила
о городском собрании рабочих кондитерских предприятий. На
этом собрании председательствовал социал-революционер,
настойчиво убеждавший собравшихся в том, что для их же
интересов им следует признать и принять программу
социал-революционеров, гарантирующих, дескать, рабочему классу решительный
путь к победе, тогда как социал-демократы этого гарантировать
не могут, поскольку сами плетутся в хвосте событий.
«На эту детскую выходку, — писала газета, — представителю
РСДРП и возражать не пришлось, так как сами рабочие ответили
на нее: „Да здравствуют социал-демократы!"».
Центром агитационно-массовой работы самарских
социал-демократов в «дни свободы» был Народный дом им. А. С. Пушкина
(ныне клуб им. Революции 1905 года). Сюда, в этот «главный штаб
революции в Самаре», собиралось по нескольку тысяч жителей со
всей губернии, чтобы услышать мнения и решения руководителей
социал-демократической организации, выступавших с трибуны
Народного дома по самым важным злободневным вопросам.
«Самарская газета» регулярно помещала подробнейшие сообщения
об этих массовых митингах, знаменовавших собой всевозрастав-
ший авторитет социал-демократической организации как
единственного руководителя революционной борьбы народа.
Регулярную информацию газета публиковала и о деятельности
боевой народной дружины, созданной по инициативе
социал-демократической организации для обеспечения революционного
порядка и по существу заменившей в ту пору парализованную
полицию.
Много места газета отводила также сообщениям о
повсеместном выполнении решения ЦК РСДРП о расширении партии
путем вовлечения новых членов.
Но, пожалуй, наибольший интерес представляют материалы
«Самарской газеты» о рождении и недолгой деятельности
городского Совета рабочих депутатов, олицетворявшего собой около
полумесяца местную диктатуру пролетариата.
26 ноября, когда стало известно о предстоящих выборах в
Совет, газета писала: «Ввиду того, что... всеобщая забастовка и ре-

«Самарская газета» в
акционная роль буржуазии делает освобождение пролетариата
от политического руководства буржуазной партии в настоящий
момент настоятельным, нас особенно радует известие о выборе в
г. Самаре Совета рабочих депутатов».
1 декабря газета называла уже Совет «боевой организацией
рабочего класса». В следующем номере (2 декабря) она сообщила
о том, как во время социал-демократического митинга в
Народном доме социал-революционеры, подвергая сомнению
целесообразность Совета вообще, ожесточенно выступили против
представительства в этом Совете солдатских депутатов и как, тем не
менее, делегаты от солдат были все же введены в Совет.
В отчете о первом заседании Самарского Совета рабочих
депутатов газета информировала, что наряду с целым рядом
местных вопросов Совет обсуждал и общие вопросы, в том числе факт
ареста рабочих депутатов Петербургского Совета. В этой связи
газета полностью опубликовала текст принятого на заседании
следующего документа:
«Самарский Совет рабочих депутатов, заслушав 30 ноября
сообщение об аресте петербургских товарищей по борьбе с
капитализмом и монархизмом, находит это вызовом, брошенным
царским правительством всему борющемуся пролетариату,
чтобы вызвать его на преждевременное выступление и в потоках его
крови потопить революцию, и заявляет, что пролетариат
принимает этот вызов, призывая весь народ к вооружению и
подготовке к организованному вооруженному выступлению
революционного народа на окончательный и решительный бой с монархией
за демократическую республику. Вместе с тем Самарский Совет
рабочих депутатов шлет свой горячий привет петербургским
товарищам в лице Спб Совета рабочих депутатов и уверен, что
товарищи будут продолжать дело борьбы под знаменем РСДРП».
3 декабря «Самарская газета» сообщила, что Совет на
очередном заседании обратился к типографским рабочим, потребовав,
чтобы они принимали к печатанию только то, что полезно с
точки зрения пролетариата. Это обращение, вызванное попыткой
черносотенцев опубликовать свое воззвание, свидетельствовало
о том, что Самарский Совет все больше «проявлял себя в качестве

органа политической власти, выступив и в роли революционного
цензора».
Работа Совета обрела более конкретные и деловые формы,
когда 6 декабря был избран его исполнительный комитет и когда
от митингования он перешел к практическому решению
насущных дел.
Сообщая об этом как о «наиболее важном моменте»,
«Самарская газета» отмечала, что именно с этого момента
«постановления Совета считались для всех обязательными».
К сожалению, Самарский Совет, как и Советы рабочих
депутатов в других местах, не смог развернуть своей деятельности.
Поражение революции и последовавшие за этим черносотенные
погромы и репрессии сделали невозможным дальнейшее
существование первого в Самаре выборного органа народовластия.
После захвата жандармами Народного дома, где обосновался
Совет, успев провести здесь четыре заседания, депутатам его
пришлось уйти в подполье.
16 декабря «Самарская газета» обнародовала последнюю
резолюцию Совета, принятую уже на конспиративном заседании.
Излагая эту резолюцию, газета извещала, что пролетарская власть
в городе вынуждена «в интересах сбережения сил рабочих»
прекратить свою деятельность «до того момента, пока наличность
условий не будет благоприятна для всеобщего выступления
пролетариата по первому призыву Совета рабочих депутатов к
активной борьбе с правительством».
Через несколько дней (22 декабря) «Самарская газета»
«Письмом в редакцию», подписанным его бывшими сотрудниками —
членами местной организации РСДРП (во главе с большевиком
Д. Протопоповым), довела до сведения читателей, что «с 14
декабря старый состав редакции в газете участия не принимает».
После этого характер публикаций «Самарской газеты» и общее
ее направление переменились настолько круто, что
свирепствовавшая администрация, вернувшаяся к власти, не сочла тогда
нужным подвергать газету даже судебному преследованию. Но
это обстоятельство отнюдь не умаляет ее заслуг и ее роли в
политическом воспитании читательских масс накануне и в период

«Самарская газета» в
первой русской революции, и особенно в 1905 г. Учитывая, что
тираж «Самарской газеты» уже в 1990 г. превышал 6000
экземпляров и что даже местная цензура признавала ее наиболее
читаемой в губернии газетой, учитывая, разумеется, и содержание ее
публикаций, о которых частично говорилось выше, мы должны
подчеркнуть, что «Самарская газета», как и многие другие
провинциальные издания тех дней, свои функции выполняла с явной
пользой для первой русской революции.
И в этом смысле ее опыт, как и опыт лучших тогдашних
изданий провинции и национальных окраин России, заслуживает
самого серьезного внимания и изучения.
1976 г.
При мечания
1 Овчаренко А. Публицистика М. Горького. М.: Сов. писатель, 1965. С. 65.
2 ЦГИА СССР. Ф. 775. Оп. 12. Д. 39. Ч. 1. Л. 177.
3 Там же. Д. 90. Л. 58.
4 Там же. Ф. 776. Оп. 12. Д. 39. Ч. 1. Л. 179-180.
5 1905 год в Самарском крае / под ред. Н. Сперанского. Самара: Изд. Самар.
губкома РКП(б), 1925. С. 594-595.
6 Переписка В. И. Ленина и редакции газеты «Искра» с
социал-демократическими организациями в России: в 3 т. Т. 2. М.: Мысль, 1969. С. 195.
7 Там же. С. 209.
8 Речь идет о статье В. И. Ленина «Незадавшаяся провокация», опубликованной
в № 13 «Новой жизни». Здесь уместно сказать что появление «Новой жизни»
редакцией «Самарской газеты» было встречено с большим энтузиазмом. «В
Петербурге начал выходить первый в России социал-демократический орган
„Новая жизнь", — сообщала газета 9 ноября. — Приветствуем народившегося
собрата. И пусть с „Новой жизнью" начнется новая жизнь самоотверженного
российского пролетариата».
9 Очерки истории Куйбышевской организации КПСС. Куйбышев, 1960. С. 82.
10 Ленин В. И. Полное собрание сочинений: в 55 т. 5-е изд. Т. 12. М.: Изд-во
полит, лит., 1968. С. 83.
111905 год в Самарском крае. С. 306.
12 Ленин В. К Указ. соч. Т. 16. 1973. С. 15.
131905 год в Самарском крае. С. 162-163.

«Нота бене» («Тотчас же...»)
Эту предупредительную приписку В. И. Ленин сделал к своей
просьбе выслать ему в Лондон «тотчас же... номер
„Приднепровского края" с белыми местами»1.
Речь шла о номере екатеринославской газеты
«Приднепровский край» от 19 марта 1902 г. Чем же так заинтересовал этот
номер Владимира Ильича и почему он хотел, чтобы его
цюрихский корреспондент с особым вниманием отнесся к его просьбе
и тотчас же прислал бы ему указанный номер провинциальной
газеты, к тому времени поступивший уже в Цюрих? (Письмо
В. И. Ленина было помечено 3 мая 1902 г.)
Прежде чем ответить на это, следует хотя бы немного сказать
о «Приднепровском крае». Эта газета выходила с 1898 г. в
городе Екатеринославле (ныне Днепропетровск) и на первых порах
ничем не отличалась от множества других провинциальных
изданий. Но вот с июля 1901 г. редактором его стал М. Лемке
(впоследствии член Коммунистической партии, известный историк
освободительного движения и отечественной печати), и с этого
времени «Приднепровский край» превращается в один из
наиболее заметных демократических органов российской
провинциальной прессы.
Человек огромной энергии и обширных познаний, неуемный
поборник правды и справедливости, Лемке необыкновенно
благоговейно относился к печатному слову, неизменно доказывая,
что оно «должно быть выше и чище всего», а сила его
воздействия должна служить только народному делу. Именно поэтому,
став редактором, он сразу же взял курс на то, чтобы в своей газете
возможно правдивей писать о бесправном и обездоленном
положении трудового народа и содействовать облегчению его участи.
Уже в декабре 1901 г. екатеринославский губернатор
докладывал в Главное управление по делам печати, что «с первых же дней
редактирования г. Лемке резко изменил характер и направление
газеты: в ней стали появляться статьи по разным <вопросам>
государственной и общественной жизни с весьма определенной
тенденцией „порицания существующих установлений"...»

«Нота бене» («Тотчас
В своем донесении губернатор с тревогой отмечал, что
«Приднепровский край» в короткий срок оказался в ряду
оппозиционных органов, «бесспорно оказывая вредное влияние на
читателей, порождая и поддерживая недовольство существующим
общественным строем».
Особенно пугало местную администрацию (и не только
местную) то обстоятельство, что многие выступления
«Приднепровского края» по своему характеру были прямо созвучны
революционной пропаганде, которую с каждым днем все заметнее
развертывала местная социал-демократическая организация.
Тот же губернатор, например, 10 марта 1902 г. сообщал в Главное
управление по делам печати, что почти в каждом номере
«Приднепровского края» появляются статьи, которые крайне
нежелательны «при существующей в Екатеринославе усиленной
политической агитации среди рабочих и простонародья тем более, что
статьи эти составлены в том же духе, а местами даже в тех же
выражениях, как разбрасываемые десятками тысяч прокламации».
Такое мнение получило в Главном управлении полную
поддержку. В целом ряде ответных бумаг, адресованных оттуда екатери-
нославскому губернатору, выражалось резкое недовольство тем,
что г. Лемке придал своей газете «совершенно нежелательный
характер, заведомо тенденциозно освещая забитость,
бесправность, безвыходность и бедственность, давящие рабочего как
сельского, так и фабричного». При этом подчеркивалось, что обо
всем этом «Приднепровский край» пишет в марксистском духе.
Последнее утверждение было, конечно, сильным
преувеличением, ибо общее направление газеты определялось
народнической ориентацией ее ведущих сотрудников. В выступлениях,
например, М. Славинского, наиболее активно печатавшегося,
последовательно проводилась мысль о том, что в России
существует только два антагонистических сословия — крестьянское
и некрестьянское, которые, как он утверждал, «крайне резко
отличаются друг от друга и по численности, и по укладу жизни, и по
правовому положению». О рабочем классе даже не упоминалось.
Судя по тому, что редактор газеты М. Лемке охотно пропускал
такие публикации, ему тогда еще были близки народнические

взгляды, хотя сам он проявлял к рабочему вопросу и к
пролетарскому движению все возраставший интерес. Еще будучи
сотрудником «Орловского вестника», он не раз писал о нищенской
и бесправной жизни фабрично-заводских рабочих. Недаром
Главное управление по делам печати обращало на это внимание
орловского цензора. В одной из бумаг Главного управления (от
21 июля 1901 г.) говорилось, в частности, что в своих статьях о
рабочих «г. Лемке обрушивается на общество, виноватое, по его
мнению, в бедственном положении вообще рабочего: оно
обязано поставить рабочего в лучшее положение и обеспечить за ним
человеческое существование».
Вполне естественно, что несколько позднее, когда Лемке стал
редактором «Приднепровского края», его интерес к рабочему
вопросу заметно возрос, поскольку рабочее движение с каждым
днем обретало все более мощный размах. В его газете (наряду с
материалами о бедственном положении крестьянства) все чаще
стали появляться публикации и о невыносимых условиях, в
которых приходилось трудиться и жить рабочим, ремесленникам
и др. Газета выражала решительный протест против нещадной
эксплуатации женского и детского труда, открыто заявляя, что
общественный строй, при котором женщин и подростков
принуждают работать по 17-20 часов в сутки, не имеет права на
существование.
Редакция «Приднепровского края» предпринимала попытки и
теоретического осмысления процессов, происходивших в
общественной жизни России. В этой связи особенно примечательны
«Экономические очерки», регулярно появлявшиеся в газете в
1902 г., пока редактором оставался М. Лемке. Примечательны
они не только тем, что их автор (подписавшийся инициалами В.
Н.) в явном противоречии с народническим направлением
газеты докладывал неизбежность капитализации сельского
хозяйства и расслоения крестьянства на антагонистические классы.
«К сожалению, — писал он, например, 24 февраля 1902 г., —
господствовавшая до недавнего времени идея единого
крестьянства была далеко не благоприятна для изучения классового
строения деревни...» Главное, однако, состояло в том, что в своих

«Нота бене» («Тотчас
суждениях и доказательствах автор «Экономических очерков» в
значительной мере опирался на книгу В. И. Ленина «Развитие
капитализма в России», многие положения и выводы из которой он
приводил как совершенно авторитетные и бесспорные. Как и
следовало ожидать, «Экономические очерки» вызвали сильное
недовольство в Главном управлении по делам печати, откуда на имя
местного цензора последовали серьезные указания на то, что в
этих статьях не только осуждается «неуменье правительства дать
лучшее положение крестьянству», но еще пропагандируются
«исследования, не лишенные вредных тенденций».
Из подобных указаний, число которых росло с каждым днем,
екатеринославская цензура и администрация делали
соответствующие выводы и, как могли, ужесточали надзор за
«Приднепровским краем». Цензор стал снимать из газеты все
материалы, которые вызывали у него хоть какое-то сомнение. М. Лемке
всячески противодействовал этому, протестовал, неоднократно
обращался в Главное управление с жалобами на цензора, но
поддержки не получал. Не повинуясь запретам, Лемке зачастую
восстанавливал в номере статьи, изъятые цензурой, за что получал
новые предупреждения об аресте газеты. Кончилось дело тем,
что он решился выпустить номер (от 19 марта 1902 г.) со
множеством белых мест, на которых должны были разместиться
материалы, запрещенные цензурой.
Появление газеты в таком виде произвело впечатление
разорвавшейся бомбы. Местная публика проявила к этому номеру
столь высокий интерес, что через несколько часов его
невозможно было приобрести. Сам редактор, когда он на следующий день
попытался перекупить хоть один экземпляр, должен был
заплатить за него 5 рублей. Как о дерзком событии об этом выпуске
газеты сообщила зарубежная пресса.
По-своему отреагировали на него, конечно, и опекуны
российской печати. Главное управление, назвав выходку редакции
«Приднепровского края» откровенной издевкой и насмешкой,
потребовало от екатеринославского губернатора немедленного
объяснения. В ответной депеше губернатор признал выпуск
этого номера «грубым демонстративным актом против цензуры и

вообще против власти». «Поступок г. Лемке, — писал он, —
оказавший крайне возбуждающее влияние на некоторые слои
населения Екатеринославской губернии ввиду обнаружившегося в
последнее время антиправительственного брожения, как
указание на возможность публичного протеста против власти, не
должен быть оставлен без внимания».
На этом донесении губернатора министр внутренних дел
собственноручно надписал: «Это наглая дерзость, за которую
следует газету закрыть без всяких обоснований».
С 1 апреля М. Лемке был освобожден от обязанностей
редактора, а газета приостановлена.
Узнав об этом факте, В. И. Ленин воспринял его как открытый
протест против жандармского притеснения свободы слова, как
конкретное проявление нараставшего тогда общественного
недовольства самодержавным режимом. Именно поэтому Ленин
так живо заинтересовался «номером „Приднепровского края" с
белыми местами» и просил прислать его тотчас же...
1980 г.
Примечание
1 Ленин В. И. Полное собрание сочинений: в 55 т. 5-е изд. Т. 46. М.: Изд-во полит,
лит., 1975. С. 182.
Отношение В. И. Ленина и его «Искры»
К МЕСТНОЙ ПЕЧАТИ
Вопрос об отношении В. И. Ленина к местной печати
(практически с 1895 по 1905 г.) следует рассматривать в двух
аспектах, в первом случае имея в виду социал-демократическую,
рабочую печать, в том числе и легальную, которая в начале века
кое-где стала появляться, а во втором случае — всю остальную

Отношение В. И. Ленина и его «Искры» к местной
провинциальную печать, представленную легальными
изданиями самого разнообразного характера, начиная с официальных
«Губернских ведомостей», официозных частных газет и кончая
либеральной и либерально-демократической периодикой.
На первом аспекте я не буду останавливаться подробно,
поскольку он достаточно исследован и освещен историками
большевистской печати (в том числе в трудах проф. А. Ф. Бережного).
Напомню только, что к созданию и развитию местной
пролетарской (социал-демократической) прессы Ленин относился
глубоко диалектически, рассматривая вопрос о ее целесообразности
в неразрывной связи с развитием и нуждами революционного
движения. Именно поэтому, пока речь шла о создании единой
общерусской марксистской партии и в этой связи о сплочении
всех революционных сил страны вокруг «Искры» (как
центрального и объединительного органа), пока речь шла об осознании
на местах общероссийских революционных задач, которые
могли формулироваться и пропагандироваться только единой
общероссийской политической газетой (какой была тогда «Искра»),
до тех пор Ленин считал нецелесообразным создавать местные
социал-демократические издания, справедливо усматривая в
этом опасность распыления революционных сил.
Такая точка зрения В. И. Ленина, полностью
подтвердившаяся дальнейшим ходом событий, с самого начала
последовательно проводилась «Искрой». Уже в первом номере Ленин (в статье
«Насущные задачи нашего движения») провозгласил:
«Содействовать политическому развитию и политической организации
рабочего класса — наша главная и основная задача. Всякий, кто
отодвигает эту задачу на второй план, кто не подчиняет ей всех
частных задач и отдельных приемов борьбы, тот становится на
ложный путь и наносит серьезный вред движению».
В четвертом номере «Искры» (в статье «С чего начать?») Ленин
вновь подчеркивает: «Наше движение и в идейном и
практическом, и в организационном отношении всего более страдает от
своей раздробленности, от того, что громадное большинство
социал-демократов всецело поглощено чисто местной работой,
суживающей. .. и их конспиративную сноровку, и подготовленность».

В полном соответствии с этими ленинскими установками
«Искра» отстаивала необходимость в первую очередь заботиться о
развитии общероссийской газеты во имя сплочения
революционных сил и создания общероссийской партии. Характерно в
этом отношении сообщение (в № 11 «Искры») из Сибири. С
удовлетворением отметив, что в Сибири образовался
социал-демократический Союз, который в целях объединения разрозненных
сибирских революционных сил предполагает издавать
периодический орган «Сибирский рабочий», «Искра» сочла нужным еще
раз подчеркнуть: «Только окончательно сформированная
общерусская партия позволит нашему движению бесповоротно выйти
из стадии младенчества и избавит его от риска променять
пережитую уже узость местной обособленности и кустарничества
на столь же нежелательную узость обособленности областной.
С развиваемой здесь точки зрения мы смотрим и на новые
попытки основания новых „областных" органов как показатель
недовольства прежним типом „местных", по большей части
узкоэкономических листков и газет, эти попытки знаменующие рост
политического движения. Но они рискуют задержать
дальнейшее развитие движения на сравнительно низком уровне, если,
скажем, поглощая главные силы новых слагающихся
организаций, ослабят их интерес к активному содействию правильной
постановке общепартийной политической печати. Последняя
может стать тем, чем она должна быть: важным средством
общеполитической борьбы организованного пролетариата — только
в том случае, если в ее издании и распространении примут
участие соединенные силы всех районов» (здесь и далее в цитатах
курсив мой. —X. Б.).
Забегая несколько вперед, напомню, что в 1905 г., когда
Лениным и его соратниками не только была создана марксистская
партия, но и когда она доказала свою способность возглавить
революционное движение, тогда отношение В. И. Ленина и его
изданий к местной социал-демократической печати
существенно переменилось. Вот как об этом говорилось, например, в одной
из статей «Пролетария» от 2 августа 1905 г.: «Во время старой
„Искры", во время второго съезда партия переживала совершен-

Отношение В. И. Ленина и его «Искры» к местной
но иной подход, чем теперь. Тогда перед партией стоял вопрос
о сплочении всех ее сил вокруг руководящего органа, теперь
перед ней ставится вопрос о политическом и практическом
руководстве пролетариатом в революционное время. Тогда
издание местного органа означало удаление местной организации от
партии, теперь оно означает стремление расширить и углубить
политическое влияние партии на рабочие массы». Статья
заканчивалась утверждением, что «создание местных органов не
только желательно и полезно, но больше того — необходимо».
Глубоко продуманная и последовательно проводимая линия
В. И. Ленина и его «Искры» в отношении местных
социал-демократических изданий была обусловлена, повторюсь, интересами
и нуждами общероссийской революционной борьбы. И вполне
понятно, почему Ленин и его соратники проявляли столь
заинтересованное отношение к местной социал-демократической
печати. Но каково было их отношение ко всей остальной
провинциальной прессе (имеется в виду легальная пресса)? Как
известно, местная печать тех лет представляла собой довольно
пеструю и многоликую картину. Наряду с официальными
губернскими и областными «Ведомостями», выходившими
практически во всех крупных городах провинции и национальных
окраин России, было немало частных изданий (типа
кишиневского «Бессарабца», харьковского «Южного края»), которые
своим верноподданническим усердием и охранительным
направлением зачастую оставляли позади себя даже официальные
«Губернские ведомости».
Довольно многочисленным отрядом были представлены
такие либеральные и либерально-демократические газеты,
отражавшие, как правило, интересы крупной или мелкой буржуазии.
Среди этих изданий встречались и такие, которые начинали
открыто возвышать голос в защиту трудового крестьянства и даже
фабрично-заводских рабочих. С учетом этого многообразия
направлений и классовых оттенков официальной прессы Ленин и
его издания строго дифференцированно подходили к тем или
иным местным органам печати, решительно разоблачая
реакционные газеты и неизменно выражая сочувствие и поддержку тем

изданиям, которые осмеливались писать правду о бесправном
положении трудового народа.
В. И. Ленин и ленинцы широко использовали местные издания
как источник информации и жизненно важных фактов, которые
(при всех строгостях цензуры и администрации) так или иначе
просачивались на страницы демократических газет и которые
извлекались в целях революционной пропаганды. Показательна
в этом отношении статья В. Воровского (Орловского) «Из
русской жизни», опубликованная в «Искре» 22 октября 1903 г. Вот, в
частности, что писал Боровский, выражая, надо полагать, и
мнение редакции «Искры»: «Легальная пресса за последние месяцы
переполнена разными мелкими фактами, вроде сопротивления
властям, подстрекательства к сопротивлению, вмешательства
в действие полиции и т. д. И эти мелкие факты, при их
повсеместном и частом повторении, представляются в известной
отношении особенно характерными. Они показывают, как широко
разлился и глубоко проник в массы дух протеста и отпора. Они
показывают, как много у нас везде повсюду горючего мат-ла,
способного при благоприятных условиях разгореться в пожар
массовых движений».
Пристальное внимание «Искры» к потоку фактов и сведений,
которые сообщались различными провинциальными изданиями
или были связаны с деятельностью самой местной печати, было,
несомненно, обусловлено постоянным вниманием к этой печати
со стороны В. И. Ленина. Нельзя не поражаться тому, как
Владимир Ильич (при огромной занятости и в тех труднейших
условиях, в которых ему приходилось работать накануне первой
русской революции) успевал следить за массой легальных изданий,
выходивших в разных краях необъятной российской провинции.
И не просто следить, но широко использовать их публикации в
своих трудах. В книге «Развитие капитализма в России»,
например, Лениным приводятся обширнейшие и фактические данные,
извлеченные им практически из всех сколько-нибудь заметных
провинциальных изданий той поры. Неудивительно поэтому,
что провинциальная печать постоянно находилась в поле зрения
и ленинской «Искры» и других ленинских изданий. В «Искре»,

Отношение В. И. Ленина и его «Искры» к местной
в частности, за сравнительно короткий срок, пока она была
ленинской, говорилось более чем о 50 разных местных изданиях.
И говорилось, естественно по-разному. Реакционные газеты,
выступления которых «Искра» воспринимала как выступления
классового врага пролетариата, подвергались гневному
разоблачению и преследованию — в полном соответствии с ленинскими
указаниями на то, чтобы «преследовать врага неуклонной,
упорной и выдержанной борьбой по всей линии, травить
самодержавное правительство везде, где оно сеет угнетение и пожинает
ненависть».
Разоблачение реакционных местных изданий Ленин считал
тем более необходимым делом, что эти издания читались все
возраставшим числом рабочих, которых надо было оградить от
влияния просамодержавной и продажной прессы. Уже во втором
номере, отметив, что в рабочем классе все более
распространяется чтение местных газет, «Искра» со всей серьезностью
заявляла, что этим обстоятельством несомненно пользуются власти,
которые, ненавидя мало-мальски честное печатное слово, умеют
ценить газету как орудие развращения публики». «Искра» была
озабочена тем, что, «падая на благоприятную почву вековых
предрассудков, семена „патриотической" печати дают плоды».
И чтобы этих плодов было поменьше, ленинская «Искра» с
первых же номеров взяла курс на всестороннее изобличение
реакционных изданий провинции, одновременно выступая в защиту
тех демократических газет, которых «Искра» рассматривала как
представителей «честного печатного слова». Указывая на то, что
«реакционная политическая проповедь, которою занимается
известная часть легальной печати, тоже входит в ту „жизнь",
которая является „школой воспитания рабочей мысли"», «Искра»
своими выступлениями давала блистательные образцы того, как
эту реакционную проповедь поворачивать против самих же
проповедников и этим одновременно оказывать правильное
воспитательное воздействие на рабочие массы.
В числе наиболее гнусных и опасных для рабочих газет «Искра»
указывала на харьковский «Южный край», этого махрового
проповедника шовинизма и национальной розни. «В г. Харькове, —

писала «Искра» (№ 2), — существует „патриотическая" газета
„Южный край", которая издавна стоит в первых рядах
реакционной печати. Этот достойный товарищ „Московских ведомостей"
получил монопольное право воспитывать сознание харьковского
обывателя! В самом деле, в течение 20 лет правительство упорно
отказывает кому бы то ни было в праве издавать другую газету в
Харькове. Таким образом, „Южный край" имеет возможность, не
встречая возражений, сеять в умах читателей вражду к полякам,
немцам и т. д.».
В том же номере редакция «Искры» сочла нужным поместить
(под весьма выразительным заголовком — «Праздник
мракобесия») и отдельную заметку, в которой сообщалось о праздновании
20-летнего юбилея этой газеты в Харькове. Заметка небольшая,
и приведу ее в сокращении: «1 декабря местная газета „Южный
край" с большим торжеством отпраздновала 20-летие своего
существования. В течение 20 лет эта газета стояла в первом ряду
ревнителей самодержавия, православия и порабощения народа.
Издатель ее — Юзефович — личность довольно грязная, чтобы
пользоваться заслуженным доверием властей. Свое
благоволение к „Южному кр." правительство проявило в прошлом году,
даровав ему освобождение от предварительной цензуры,
которой подчинены все провинциальные газеты. Еще более важную
услугу оказывает правительство „Юж. краю", систематически
отказывая в разрешении кому бы то ни было издавать в Харькове
другую газету. Харькову, одному из крупнейших
провинциальных городов, правительство велит довольствоваться одной, с
позволения сказать, газетой. „Вы — нам, а мы — вам" — вот боевой
лозунг шайки, владеющей Россией. При таких обстоятельствах
понятно, что юбилей „Юж. Кр." превратился в праздник всех
ревнителей мракобесия... Вечером 1 декабря в помещении редакции
„Юж. кр." был назначен парадный обед с участием губернатора
и иных светских и духовных властей...
К назначенному вр. около помещения редакции собралась
толпа преимущественно студенческой публики. Множество
экземпляров „Юж. кр." подверглось торжественному разодранию
перед редакцией, студенты подряжали извозчиков, привязывали

Отношение В. И. Ленина и его «Искры» к местной печати
экземпляры гнусной газеты к хвосту лошади и пускали ее вскачь
„чествовать" доблестный орган печати. Появились не менее
почтенные чествователи юбиляра — собаки, обернутые в номера
„Юж. Кр.". Толпа перед редакцией росла. Стали раздаваться
крики: ,Долой Юзефовича, долой продажную прессу!" В окна
редакции полетели камни, а затем через образовавшиеся бреши стали
залетать в столовую, где обедали важные господа, пузырьки с
сернистым водородом и иными пахучими веществами».
Увидев в этом факте нечто большее, чем локальный протест
против местной реакционной газеты, В. И. Ленин не преминул
воспользоваться им, чтобы еще раз напомнить о
первоочередных задачах революционеров. В том же (№ 2) номере «Искры» (в
статье «Отдача в солдаты 183 студентов») Ленин писал: «Было бы
желательно, чтобы там, где есть крепкие и прочно поставленные
организации, была сделана попытка более широкого и
открытого протеста посредством публичной демонстрации. Хорошим
образчиком может служить харьковская демонстрация I декабря
прошлого года перед редакцией „Юж. кр.". Праздновался
юбилей этой паскудной газеты, травящей всякое стремление к свету
и свободе, восхваливающей все зверства нашего правительства.
Перед редакцией собралась толпа, которая торжественно
предавала разодранию номера „Южного края", привязывала их к
хвостам лошадей, обертывала в них собак, бросала камни и
пузырьки с сернистым водородом в окна с криками: „Долой продажную
прессу". Вот какого чествования поистине заслуживают не
только редакции продажных газет, но все наши правительственные
учреждения. Юбилей начальственного благоволения празднуют
они лишь изредка — юбилея народной расправы заслуживают
они всегда. Всякое проявление правительственного произвола и
насилия есть законный повод для такой демонстрации».
Несомненно, такие оценки и призывы В. И. Ленина и его
«Искры» воспринимались революционными деятелями на местах,
где читалась «Искра», как прямое руководство к действию. И
«Искра» с удовлетворением сообщала, что по примеру харьковской
демонстрации в ряде других городов были подвергнуты
массовой обструкции местные реакционные издания. В заметке «Де-
101

монстрация в Кишиневе» (№ 9), в частности, говорилось: «Дойдя
до нескольких сот человек, толпа подошла к квартире редактора
„Бессарабца", известного негодяя и антисемита, где перебила
стекла при криках ,Долой крушевана!" (известного
черносотенца, редактора „Бессарабца"). На третий день после этого
начались аресты и обыски...»
В другой заметке (№ 37) «Искра» поведала об аналогичных
событиях в Батуми, где рабочие устроили грандиозную
демонстрацию с четырьмя развернутыми флагами. Рабочие обошли
весь город с пением и с криками «Да здравствует политическая
свобода!». По дороге разбрасывали прокламации и стреляли из
револьверов, перебили стекла местной
человеконенавистнической газеты «Черноморский вестник».
Немногим раньше (№ 24) в корреспонденции из Перми
«Искра» сообщала, что в местной газете «Пермский край», которая
смело разоблачала самодурство, произвол и держимордовские
наклонности властей по отношению к рабочим, произвели обыск
и арестован один из ведущих сотрудников газеты В. Н.
Трапезников. Арест Трапезникова, добавляла «Искра», вызвал
безграничную радость и ликование среди местных представителей
бюрократии и капитала. Реакционная газета «Урал» с нескрываемой
радостью поспешила возвестить миру, что наконец-то
Трапезников находится в верном и крепком, по выражению газеты,
«футляре». Небезынтересно, что отношение «Искры» к «Уралу» было
поддержано рядом провинциальных газет. «Самарская газета»,
в частности, уведомила редакцию «Урала», что ей прекращается
высылка обменных номеров «Самарской газеты». Такой
демонстративный разрыв между редакциями провинциальных
изданий произошел впервые. Из солидарности с «Самарской газетой»
о разрыве с «Уралом» объявила и газета «Приднепровский край»,
которую тогда еще редактировал М. Лемке. 1 марта 1902 г.
«Приднепровский край» сделал заявление от редакции: «Высылку
своей газеты „Уралу" — прекращаем, просим „Урал" сделать то же».
Совсем в ином духе писала «Искра» о тех местных газетах,
которые представляли, по ее характеристике, «честное печатное
слово». Вот несколько характерных сообщений, которые приво-

Отношение В. И. Ленина и его «Искры» к местной печати
жу в той хронологической последовательности, в какой они
помещались в «Искре».
В № 12 от 6 декабря 1901 г.: «Тифлис. Был обыск в ред. „Нового
обозрения" и груз, газеты „Квали", и хотя там ничего не нашли,
тем не менее арестовали несколько сотрудников». В этом же
номере упоминается ярославская газета «Северный край», которая
называется «газетой очень почтенной, возле которой
группируется вся соль г. Ярославля».
В № 17 от 15 февраля 1902 г. в «Письме из Ярославля»
говорится о новом губернаторе Штюрмере, начавшем свою
деятельность с создания в Ярославле общества и клуба под заманчивым
названием «Парус»: «Если посмотреть номера местной газеты
„Северный край", — сообщалось в нем, — то даже из нее легко
будет усмотреть между строк, как уже в самом начале
жизнедеятельности „Паруса" властной рукой душилась всякая здоровая
инициатива, всякая хорошая попытка, не входившая в
полицейские расчеты просвещенного администратора...
В заключение нам остается сказать еще несколько слов об
отношении Штюрмера к местной газете. Нужно заметить, что
московский Зубатов еще не додумался до создания своего
собственного органа печати, между тем, как Штюрмеру эта мысль
была не чужда. Давая свое разрешение на возникновение
„Северного края", дальновидный ярославский Зубатов
рассчитывал иметь в лице этой газеты свой собственный, так сказать,
полуофициоз, долженствующий заняться делом создания прочной
популярности его славному имени. Но тот расчет его оказался
недостаточно тонок: скромная подцензурная провинциальная
газетка оказалась настолько все-таки приличной, что от роли
трубадура, воспевающего гнусливым голосом доблести своего
покровителя, уклонилась, государственной мудростью
Штюрмера не восхищалась и вообще губернаторских надежд и
ожиданий не оправдала. Все, чего успел достигнуть по отношению
к ней превосходительный хищник, это — просто придушить и
обесцветить ее: всякая самая даже невинная критика
мероприятий или действий администрации... выходит за пределы для
нее дозволенного».
103

Ленинская «Искра» изучена уже достаточно обстоятельно, в
ее «недрах» (если можно так выразиться) заключены еще
большие богатства, освоение которых послужит как нашей истории в
целом, так и истории нашей печати в частности, одним из таких
малоосвоенных богатств мне представляются отзывы и мнения
«Искры» о провинциальной печати. Тщательное изучение
именно этого аспекта деятельности и роли «Искры» существенно
расширяет и конкретизирует наши представления об отношении
Ленина и его соратников к местным изданиям тех лет, о том, в
какой мере они использовали публикации этих изданий в своей
революционно-пропагандистской деятельности. Опыт
использования местной прессы, начало которому было положено
ленинской «Искрой», в дальнейшем получил более широкий размах:
известно, что в разгар декабрьского вооруженного восстания
1905 г. ряд провинциальных газет был превращен в легальные
органы местных социал-демократических организаций. Но это
уже предмет другого разговора.
История — тоже пропагандист"
(Заметки об искусстве
делать пропаганду историей. ..)
Июньский (1983) Пленум ЦК КПСС призвал нас всех всячески
активизировать идеологическую работу, целиком подчинив ее
воспитанию у советских людей (особенно у молодежи) глубоких
коммунистических убеждений, непоколебимой уверенности в
победе коммунизма. Пленум ЦК КПСС подчеркнул, что одним из
главных источников идейной убежденности советского человека
* Основные положения статьи были изложены на межвузовской научной
конференции факультета журналистики ЛГУ в 1983 г.

История — тоже пропагандист
является «историческая правота нашего дела» (Коммунист. 1983.
№ 9. С. 42). Из этого ясно, что идеологические работники
призваны, образно говоря, помочь каждому (кто в этом нуждается)
испить из этого вечного источника, чтобы историческая
правота нашего дела каждым была глубоко осознана и, следовательно,
стала бы его личным убеждением. Эту задачу без обращения к
самой истории, разумеется, не решить. Тут она — незаменимый
и неподкупный помощник, наиболее авторитетно
свидетельствующий о закономерности и неизбежности революционного
обновления жизни.
В предлагаемых заметках я и хочу поделиться некоторыми
наблюдениями и мыслями о том, как умелое пользование уроками
истории служило и продолжает служить пропаганде прогресса.
Передовых людей, озабоченных судьбами трудового народа,
история всегда побуждала к размышлениям над важнейшими
проблемами не только текущего, но и грядущего времени. Как
писал Герцен, «полнее сознавая прошедшее, мы уясняем
современное; глубже опускаясь в смысл былого — раскрываем смысл
будущего; глядя назад — шагаем вперед»1.
Самому Герцену, кстати, было в высокой степени свойственно
осмыслять новые общественные задачи с непременным учетом
опыта прошлого, уроками которого он с особенным блеском и
мастерством пользовался в своей пропагандистской
деятельности. Это умение Герцен высоко ценил и в других. С
восхищением писал он, в частности, о Т. Н. Грановском, который «думал
историей, учился историей и историей впоследствии делал
пропаганду»2.
Столь же высоко умение почитать смысл истории ставил и
Чернышевский. Размышляя даже о поэтах будущего, он с
неподдельным поклонением представлял их вдохновенными певцами,
которым, по его словам, «говорит свои тайны природа,
раскрывает свой смысл история».
Духовные сокровища, выработанные поколениями, остаются
сокровищами, какие бы наслоения времени ни отделяли их от
живущих. Однако они становятся достоянием и богатством
современности лишь будучи извлеченными из глубин прошлого
105

и очищенными, так сказать, от «пыли веков», т. е.
осмысленными настолько, чтобы уроки и поучения прошлого современники
обращали на пользу и себе и тем, кто идет следом... В этом
отношении богатейший и непреходящий опыт делать «историей
пропаганду» оставили нам вожди русской революционной
демократии, щедрой рукой черпавшие из многослойных недр
минувшего не только полезные поучения, но и несокрушимую веру в
светлое будущее своего отечества.
«Будущее светло и прекрасно!» — провозглашал
Чернышевский, прозревая через толщу времени судьбу народа, который он
страстно хотел научить, что делать, чтобы помочь ему
приблизить это будущее...
А Белинский в своих мечтаниях о будущем указал даже время
истинного освобождения: «Завидуем внукам и правнукам
нашим, которым суждено видеть Россию в 1940-м году стоящею во
главе образованного мира, дающего законы и науке и искусству
и принимающую благоговейную дань уважения от всего
просвещенного человечества»3.
Что же порождало и питало великий оптимизм передовых
деятелей России, когда окружавшая их действительность была
подобна нескончаемой ночи и по праву изображалась ими не иначе
как темное царство? Откуда столь светлые и уверенные
надежды на счастливое будущее (которое они с какой-то пророческой
безошибочностью связывали с Россией наших дней), когда,
казалось, вся многовековая история страны не давала им такого
оптимизма, ибо русская история, по горестному замечанию
Герцена, была лишь «развитием крепостного состояния и
самодержавия?»4
Но именно эта история привлекала к себе постоянный и
пристальный взгляд лучших умов России, именно в ней искали и
находили надежные опоры для своего исторического оптимизма.
Герцен, например, никогда не отделявший своей борьбы за
будущее народа от борьбы за его прошлое, зачастую прибегал к
прошлому за ответами на самые острые вопросы современной ему
жизни и с трепетным пристрастием искал в этом прошлом, как
справедливо заметила Л. Я. Лозинская, «не только прямых пред-

История — тоже пропагандист
шественников по революционной борьбе, но и самые разные
формы критики самодержавия, любые варианты
свободомыслия, ценил сильные, независимые натуры, усматривая во
„внутренней" свободе личности один из залогов будущего
освобождения общества»5.
К этому уместно добавить, что основательное знание не только
российской, но и мировой истории (и в том числе европейской)
позволяло Герцену сопоставить прошлое разных стран и народов
и делать свои выводы относительно перспектив их развития
вообще и перспектив освободительного движения в частности. Он
с нескрываемой гордостью заявлял: «Европа показала
удивительную неспособность к социальному перевороту. Мы думаем, что
Россия не так неспособна к нему. На этом основана наша вера в ее
будущее» 6.
Вот так прямо Герцен указал на питательные истоки не только
своей личной веры в будущее России, но всех революционных
демократов, подчеркнув это, кстати, и употреблением
множественных местоимений («мы думаем», «наша вера» и т. д.). И это
было правомерно, ибо все его великие сподвижники
(Белинский, Чернышевский, Добролюбов, Писарев и др.) одинаково
пристально вглядывались в прошлое русского народа, когда
думали о его будущем, и в полной мере учитывали исторические
события, в которых проявился его неистребимый,
вольнолюбивый дух и не раз доказанная им способность вступить в
смертельный бой против угнетателей (и внешних, и внутренних).
Надежды революционных демократов на то, что трудовой народ
России, доведенный самодержавием до предела отчаяния,
неизбежно подымется и совершит социальный переворот, — эти
надежды всё заметнее превращались в веру, а из веры
вырастали высокие убеждения, за которые каждый из них готов был
бороться не щадя жизни своей. Очень точно об этой их готовности
сказал Чернышевский: «Я нисколько не подорожу жизнью для
торжества своих убеждений, для торжества свободы, равенства,
братства...»
Мы знаем, что эти клятвенные слова были подкреплены всею
самоотверженной жизнью и Чернышевского и его соратников;
107

мы знаем, что ни один из них действительно «не подорожил»
жизнью для торжества своих убеждений, хотя все они прекрасно
понимали, что сами не доживут до торжества в России свободы,
равенства и братства.
«Я и не говорю, чтоб нам досталась участь пересоздать
Россию, — писал Герцен, — и то хорошо, что мы приветствовали
русский народ и догадались, что он принадлежит к грядущему
миру»7. Небезынтересно, что при этом Герцен называл русский
народ «коммунистическим народом».
Герцену вторил Добролюбов: «Мы должны подготовлять ту
обстановку, которая могла бы благоприятствовать благому делу
возрастающего поколения; мы должны помогать возникающим
деятелям, благославляя их на тот путь, которого нам не суждено
было пройти»8.
Под «благим делом возрастающего поколения»
подразумевались естественно, борьба за освобождение народа от
самодержавного гнета. А борьба эта предполагала всемерное сближение
революционеров с народными массами, чтобы готовить их к
сознательному участию в социальном перевороте. Как писал еще в
1861 г. Писарев, в сближении с народом трудно «не видеть
великой задачи времени, самого животрепещущего интереса нашей
будущей истории»9.
Всё, что обещало русскому народу свободное и достойное
будущее, составляло определяющий интерес русских
революционеров. И во имя его достижения они боролись, не зная устали
и страха, не позволяя себе расслабиться или поколебаться даже
тогда, когда были явно недовольны и масштабами и
результатами своей деятельности. Герцен, например, признавался: «Мне
хотелось бы продолжить мою маленькую, партизанскую войну
настоящим казаком... при большой революционной армии... В
ожидании этого — я пишу. Может, это ожидание продолжится
долго, не от меня зависит изменение капризного людского
развития; но говорить, обращать, убеждать зависит от меня — и я
это делаю от всей души и от всего помышления»10.
Под этими словами мог бы подписаться каждый из тех, кого
мы по праву причисляем к идейным руководителям русской ре-

История — тоже пропагандист
волюционной демократии, поскольку каждый из них терпеливо
участвовал в подготовке будущей революционной армии и ради
этого неустрашимо выступал с пропагандой освободительных
идей.
Каждый из них писал «от всей души и от всего помышления»,
не смущаясь отчетливым пониманием того, что превращение
народа в революционную армию наверняка произойдет не так
скоро, как бы им хотелось. Недаром же В. И. Ленин, когда писал
о Герцене, особо подчеркивал, что «пролетариат учится на его
примере великому значению революционной теории; — учится
понимать, что беззаветная преданность революции и обращение
с революционной проповедью к народу не пропадет даже тогда,
когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы»11.
Вполне сознавая, что главная причина народных бедствий
заключается в самодержавном строе, революционные
демократы свои противоправительственные обличения проводили так,
чтобы и сам народ осознал и стал бы воспринимать этот строй
как главного своего врага, а следовательно, осознал бы
необходимость его свержения, ибо, как утверждал Белинский, «найти
причину зла — почти то же, что найти против него лекарство».
При всем том, что они были признанными законодателями
передовой русской журналистики и литературы и понимали
размеры своего воздействия на формирование общественного
мнения, они никогда не ограничивавшись только своими
публицистическими выступлениями, а неустанно привлекали к
обличительному писательству лучшие литературные силы страны,
последовательно и целеустремленно обращая их внимание и талант
на правдивое описание и современной им жизни, и прошлой. В
этом смысле литература (особенно в XIX в.) приобрела немалый
опыт реалистического описания и осмысления исторических
судеб трудовой России, и революционные демократы мастерски,
с большим политико-воспитательным эффектом использовали
этот опыт, чтобы снова и снова заклеймить виновников
бесправной и нищенской доли русского мужика, а заодно показать, как
из недр прошлого (под воздействием самой жизни) начинался
процесс накопления и созревания гроздьев народного гнева. По
109

художественным произведениям разных лет и разных авторов
(от «Бедной Лизы» Карамзина до «Бедных людей» Достоевского,
от «Антона-Горемыки» Григоровича до «Горькой судьбины»
Писемского) они правомерно прослеживали нараставшую
тенденцию правдивого, бескомпромиссного отображения в литературе
реальной жизни народа и истолковывали эти произведения как
яркие вспышки молний в затянувшейся ночи российской
действительности, озарявшие то тут, то там страдания и унижения
людей труда (вспомним, например, классическую статью
Добролюбова «Луч света в темном царстве»). В совокупности лучшие
создания русской художественной литературы, а также их
истолкование революционными демократами устанавливали общую
картину народного горя с такой суровой достоверностью, с такой
потрясающей силой, что неизбежно напрашивался не только
вопрос «Кто виноват?» и однозначный на него ответ, но и вопрос
«Что делать?»
Кроме художественных в те годы стали появляться
научно-публицистические произведения, авторы которых (на основе
множества неопровержимых фактов и статистических данных)
осмеливались писать о повсеместной массовой нищете, вызывавшей
в народе рост недовольства и неизбежно толкавшей его на
революционный путь. В ряду таких (документированных)
произведений, оказавших на политические взгляды тогдашних читателей
наиболее сильное воздействие, следует назвать книгу Берви-Фле-
ровского «Положение рабочего класса в России», первое издание
которой, кстати сказать, одно из тех творений русской мысли,
которые побудили Маркса без промедления приступить к
изучению русского языка. И когда Маркс самостоятельно одолел эту
книгу, он поспешил сообщить о ней Энгельсу, удостоив ее
почетного сравнения с трудом Энгельса «Положение рабочего класса в
Англии». Книга Флеровского дала Марксу достаточно реальное
представление о положении трудящихся России и о крайне
обнажившемся антагонизме между народом и его угнетателями. Тем
самым она позволила Марксу сделать оптимистический вывод
относительно перспектив революции в России. Охарактеризовав
эту книгу как «выдающийся труд», Маркс с удовольствием отме-

История — тоже пропагандист
тил, что после его изучения «приходит к глубокому убеждению,
что в России неизбежна и близка грандиознейшая социальная
революция»12.
Как видим, вывод Маркса о близости в России
«грандиознейшей социальной революции» в известной мере перекликается с
прогнозом Герцена, и в этом смысле он прозвучал как самое
авторитетное подтверждение верности герценовской мысли о том,
что Россия способна на такой социальный переворот, которым
она заранее внушает веру в ее будущее.
Заставляя русское общество думать о будущем,
революционные демократы прежде всего приковывали его внимание к
наиболее значительным злободневным вопросам, без
разрешения которых нечего было всерьез и думать об этом будущем. Но
чтобы заставить общество думать над каким-то вопросом и его
разрешением, им надо было прежде всего самим осознать этот
вопрос, убедиться в его важности и неотложности, а также
сформулировать его так, чтобы общество тоже осознало и восприняло
вопрос этот как действительно важный и неотложный... В этом
искусстве, как известно, революционные демократы достигли
высот, каких не достигали их предшественники. Но опять-таки
не без помощи этих предшественников. Опять-таки опираясь на
достижения их мысли.
В самом деле, могли ли Герцен или Чернышевский, мучительно
разрешая, вопрос «Кто виноват?» и «Что делать?», не
посчитаться с тем, как на эти вопросы отвечали (или пытались отвечать)
их соотечественники раньше; как, в частности, размышлял над
ними Радищев? Разумеется, не могли... Не могли они не
учитывать исполненных гнева и презрения обращений его к
помещикам (в «Путешествии из Петербурга в Москву»): «Звери алчные,
пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? То чего
отнять не можем, — воздух. Да, один воздух... Се жребий вола во
ярме»13.
Не могли они не учитывать также призывных обращений
Радищева к крестьянам, мученическая жизнь которых переполняла
его благородное сердце состраданием и возбудила в нем
неуемное желание научить их ненависти к помещику: «Сокрушите ору-
111

дня его земледелия; сожгите его риги, овины, житницы и
развейте же их по нивам, на них же совершалося его мучительство!»14
Наконец, революционные демократы не могли не учитывать
оптимистических раздумий Радищева о будущем России («блажен
живущий иногда в будущем») и о той неизмеримой силе, которая
заключена в русском народе и способна при надобности смести с
пути своего любое препятствие: «Русский народ очень терпелив и
терпит до самой крайности, но когда конец положит своему
терпению, то ничто не может удержать»15. «Поток, загражденный в
стремлении своем, тем сильнее становится, чем тверже находит
противостояние. Прорвав оплот единожды, ничто уже в разлитии
его противиться ему не может. Таковы суть братия наши, во узах
нами содержимые, Ждут случая и часа. Колокол ударяет»16.
В тоскующем и грозном голосе Радищева революционные
демократы не могли услышать отзвуков всенародного стона и
одновременно мужественного призыва к революции. И учитывая, что
в свое время самодержавие не дало русскому народу услышать
голос Радищева, они старались сделать всё возможное, чтобы хоть
с опозданием, но народ узнал своего великого сына и заступника,
а заодно внял бы его призыву к революционной борьбе. И хотя
Радищева давно уже не было в живых, они воспринимали его как
единомышленника и соратника и всячески старались дать
новую жизнь его идеям и произведениям: известно же, что Герцен
осуществил (в 1858 г.) одно из первых зарубежных переизданий
«Путешествия из Петербурга в Москву», оказавшегося под
запретом с момента первого издания (1790). А разве Чернышевский,
провозглашая в романе «Что делать?» тезис «где нет свободы,
там нет счастья», мог обойти вниманием гуманистические и
пореволюционному смелые суждения Радищева о том, что в
цивилизованном государстве «вольность должна быть даруема всем
гражданам одинаково», поскольку закон его должен быть «для
всех равен»? Чернышевский, конечно, не мог не учитывать эти
суждения Радищева. Так же, как и Герцен (когда обдумывал
название и программу своего «Колокола») не мог не учитывать его
грозного предупреждения о том, что «братья наши... ждут случая
и часа. Колокол ударяет».

История — тоже пропагандист
Можно не сомневаться, что Герцен воспринял это как призыв,
обращенный и к нему лично, и это наверняка усиливало его
решимость бить в «Колокол», чтобы звать Русь к топору... Словом,
на примере Радищева особенно наглядно, с какой почтительной
признательностью революционные демократы относились к
своим предшественникам, в идеях и суждениях которых они
находили опору и аргументы для своей
революционно-пропагандистской деятельности.
Как уже было сказано, своевременно угадывать и
формулировать коренные общественные вопросы они считали своей
прямой задачей, к выполнению которой относились со всей
свойственной им ответственностью. На этот счет у каждого из
них немало глубоких суждений, не потерявших своего
поучительного значения и по сей день (особенно для журналистов).
Вот что писал, например, Герцен: «Мы расчищаем дорогу, мы
ставим вопросы, мы подпиливаем старые столбы, мы бросаем
дрожжи в душу»17.
Если бы заслуги революционных демократов сводились
только к тому, что они ставили перед русским обществом
первоочередные задачи и вопросы, то и тогда были бы достойны вечной
благодарности потомков, но сделали они несравненно больше:
они напряженно искали и давали и на эти вопросы свои ответы,
подпиливая, как сказано Герценом, старые столбы и расчищая
дорогу в будущее.
В основном их думы и переживания были связаны с судьбами
крестьянства, ради освобождения которого они были готовы
сделать всё, но что именно делать — этого они, к немалому
своему огорчению, не знали. Еще до того, как появился роман
Чернышевского «Что делать?», Добролюбов писал, что в русском
обществе произносится множество сострадательных речей
о «стонах и воплях несчастных братьев», что появились даже
русские Дон-Кихоты, готовые броситься спасать крестьян от
произвола помещиков, но никто из них не знает, что делать
и с чего начинать. «Мы все ищем, жаждем, ждем, — горестно
заключал Добролюбов, — ждем, чтобы нам хоть кто-нибудь
объяснил, что делать»18.
113

Этим заявлением Добролюбов со всей определенностью
выразил, можно сказать, социальный заказ, требовавший своего
безотлагательного разрешения. И прямым откликом на этот
заказ явился роман «Что делать?», всем содержанием и пафосом
которого Чернышевский попытался дать на поставленный
вопрос программный ответ. В романе, как известно, черпали идеи
и воодушевление многие поколения революционеров. И это
лучшее свидетельство того, что революционные демократы не
ограничивались постановкой вопросов, а в меру своих
возможностей искали и давали на них ответы. В этом смысле их пример,
конечно же, оказывал благотворное влияние не только на их
единомышленников. Своим примером они впрямь «бросали дрожжи
в души» современников, вызывая в них обостренное брожение
чувств и мыслей.
Мы знаем, например, как высоко ценил В. И. Ленин и
художественный гений Л. Н. Толстого, и его умение ставить «самые
больные, самые проклятые» вопросы времени. Назвав Толстого
«писателем, который дал ряд самых замечательных
художественных произведений, ставящих его число великих писателей всего
мира», Ленин воздал ему должное и как «мыслителю, который с
громадной силой, уверенностью, искренностью поставил целый
ряд вопросов, касающихся основных черт современного
политического и общественного устройства»19.
В. И. Ленин специально не останавливался на том, в какой мере
внимание Толстого к указанным вопросам было обострено
примером и влиянием на него революционных демократов. Однако
в его статьях о Толстом есть суждения, так или иначе
затрагивающие эту тему. Ленин, в частности, отмечал, что «противоречия во
взглядах Толстого — не противоречия его только личной мысли,
а отражение тех в высшей степени сложных, противоречивых,
социальных влияний, исторических традиций, которые
определяли психологию различных классов и различных слоев русского
общества в пореформенную, но дореволюционную эпоху»20. Не
касаясь других сторон и оттенков этого емкого суждения,
обратим внимание на то, что Ленин в числе условий и обстоятельств,
определивших особенности толстовской мысли его мировоззре-

История — тоже пропагандист
ния, указал и на исторические традиции. Думается, это широкое
понятие в данном случае предполагает обязательный учет и тех
традиций, которым следовали революционные демократы и
которые (как отмечалось) состояли в том, чтобы непременно
оглядываться на пройденный исторический путь народа, когда
размышляешь и пишешь о его сегодняшнем и завтрашнем дне.
Такое соображение кажется тем более правомерным, что в
понимании поучительного значения народной истории взгляды
Л. Н. Толстого по существу совпадали со взглядами революционных
демократов. В подтверждение этого можно напомнить, в
частности, его суждения о тех причинах и обстоятельствах, которые
обрекали на бесправие, на унизительную бедность, на
братоубийственные войны целые народы. «Что заставляло этих людей сжигать
дома и убивать себе подобных? — читаем в заключительной части
«Войны и мира». — Какие были причины этих событий? Какая сила
заставляла людей поступать таким образом? За разрешением этих
вопросов здравый смысл человечества обращается к науке
истории, имеющей целью самопознание народов и человечества».
Олицетворяя в самом высоком понимании «здравый смысл
человечества», Толстой глубоко и всеохватно проникал своим
цепким исследовательским взором в прошлое не только своего
народа, но всех народов земли, стараясь найти в этом прошлом хотя
бы какое-то объяснение коренным вопросам своего времени; в
этом отношении Толстой проделал гигантскую работу
(особенно в процессе подготовки и написания «Войны и мира»),
соединив в себе одновременно вдохновение гениального художника и
строгую ответственность великого историка. Эти два творческих
крыла Толстого позволили его мысли подняться столь высоко,
что он сделался способным видеть и ставить вопросы не только
всероссийского, но всемирного значения. Как писал В. И. Ленин,
«Л. Н. Толстой сумел поставить в свих работах столько великих
вопросов, сумел подняться до такой художественной силы, что
его произведения заняли одно из первых мест в мировой
художественной литературе»21.
Совершенно очевидно, что Ленин, отводя Толстому «одно из
первых мест в мировой художественной литературе», имел в
115

виду не только несравненные художественные достоинства его
произведений, но и общечеловеческую масштабность и
значительность вопросов, которые в этих произведениях поставлены.
В самом деле, разве не всего человечества касались вопросы
войны и мира, в том виде, как их поставил Толстой в XIX в.? И
разве последующее время (в том числе и наше) не подтвердило, что
Толстой гениально обозначил центральный вопрос жизни своего
поколения и пророчески предугадал его значение, его
центральность и для многих последующих поколений?
В. И. Ленин наверняка имел в виду и этот аспект толстовского
наследства, когда писал: «В его наследстве есть то, что не отошло
в прошлое, что принадлежит будущему»22.
Принадлежность к будущему Толстой обеспечил себе не
только своими бессмертными художественными творениями, но и
могучей, мудрой и страстной проповедью мира и братства
между народами. Он был великим борцом за мир и пребудет
таковым, пока человечество окончательно не избавиться от угрозы
войны...
По-видимому, Толстой сознавал свое право (а может быть, и
обязанность) думать и заботиться не только о России, но и обо
всей Земле. В этой связи хочу напомнить характерный эпизод из
«Войны и мира», когда Пьер (устами которого Толстой нередко
выражал собственные мысли и позиции) размышляет о своем
жизненном призвании. Как пишет Толстой, «ему (Пьеру. —X. Б.)
казалось в эту минуту, что он был призван дать новое
направление всему русскому обществу и всему миру...
Это новое направление, как он признался Наташе, виделось
ему в деятельном объединении всех честных людей земли:
— Я хотел сказать только, что все мысли, которые имеют
огромные последствия, — всегда просты... Вся моя мысль в том,
что ежели люди порочные связаны между собой и составляют
силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь
как просто».
Осознав необходимость объединиться всем честным людям,
Толстой сделал для себя немаловажное открытие, которое в
основе своей было созвучно девизу коммунистов, зовущему к

История — тоже пропагандист
объединению пролетариев всех стран. Разумеется, Толстой к
проблеме объединения «людей честных» подходил не с
марксистский классовых позиций и желал их отнюдь не во имя классовых
сражений. Но в данном случае речь не об этом, в данном случае
хотелось только отметить, что к пониманию необходимости
объединиться людям труда (а Толстой только их и признавал
честными и достойными людьми) он пришел в результате глубоких
самостоятельных раздумий над историей, уроки которой он
воспринимал с удивительной прилежностью и потому усвоил, в
частности, тот урок истории, что во все времена честные (т. е.
трудящиеся) люди терпели неисчислимые обиды, унижения и
беды от связанных между собой порочных людей. И именно этот
урок привел великого писателя к простой, но неоценимо важной
мысли: пока честные люди не объединятся повсеместно, пока их
силы разрозненны, в мире будут хозяйничать порочные люди...
Это тоже был один из тех великих вопросов, постановку
которых Толстым Ленин рассматривал как историческую его заслугу
не в российском только, а в мировом масштабе.
В. И. Ленину глубоко импонировало отношение Толстого (как
и других творческих деятелей России) к важнейшим вопросам
современной им общественной жизни, поскольку к этим вопросам
всецело были обращены его собственные думы и переживания.
Но, в отличие от своих предшественников, Ленин думал уже не
столько о постановке вопросов (ко времени его выхода на
общественную арену многие вопросы были так или иначе уже
поставлены), сколько о том, чтобы дать на них научно обоснованные
ответы, которые бы вооружали борцов за народное
освобождение конкретной и ясной программой революционного действия.
На новом (пролетарском) этапе освободительного движения в
России старые вопросы, перешедшие неразрешенными из XIX в.
в век XX, требовали новых ответов. И прежде всего вопрос «Что
делать?», чтобы приблизить, наконец, час революционного
освобождения народа. Мы знаем, что на этот вопрос Ленин
исчерпывающе ответил в работе «Что делать?», названием ее повторив
в точности вопрос, который еще в начале 50-х годов прошлого
века озаглавил свой знаменитый роман Н. Г. Чернышевский. Та-
117

кой своеобразный исторический рефрен был, конечно, не
случаен. Это как передача революционной эстафеты от одного
поколения к другому, чтобы донести (доставить) ее до победной цели.
Мы знаем, что и на множество других вопросов (старых и
новых), связанных с освободительным движением, Ленин дал
ответы, предопределявшие зачастую на много лет вперед пути
способы революционной борьбы. При этом он и исход борьбы
предсказывал с такой уверенностью и так точно, словно обладал
пророческим даром. Если говорить кратко, Ленину оказались по
плечу куда более сложные задачи, нежели всем его
предшественникам. И когда пытаешься понять, наличие каких нравственных
и интеллектуальных качеств помогло Ленину выполнить свою
поистине титаническую миссию, все больше убеждаешься в том,
что разносторонние силы его гениальной натуры и мысли
существенно приращивались совершенным знанием истории,
которое позволяло ему постигать скрытые закономерности развития
человеческого общества и с этим вместе все больше
утверждаться в своем историческом оптимизме. Именно такое знание
истории делало для него очевидным неизбежность и закономерность
общественных событий, за которыми он умел видеть сложные
переплетания взаимосвязей отдельных людей, группировок или
целых классов и народов.
Ленин действительно мог видеть, как писал поэт, «то, что
временем закрыто». И незаменимым подспорьем в этом ему
надежно служило глубокое знание истории. В этом смысле к Ленину в
полной мере можно отнести суждение Энгельса, высказанное им
о Марксе в предисловии к его книге «Восемнадцатое брюмера Луи
Бонапарта». Энгельс с нескрываемым восхищением отмечал, что
в этой работе автор проявил беспримерное, превосходное
понимание живой истории современности Франции, ясное
проникновение в смысл событий в тот самый момент, когда происходили, и
что поэтому текущие события никогда не заставали его врасплох.
«Но для этого, подчеркивал Энгельс, — требовалось такое
глубокое знание французской истории, какое было у Маркса»23.
Ленин, как и Маркс, умел безошибочно проникать в смысл
событий в тот самый момент, когда они происходили. Как и Марк-

История — тоже пропагандист
са, его никогда не заставали врасплох текущие события, ибо
богатейшие познания истории позволяли ему чаще всего
предвосхищать эти события. И судил он о них с обязательным учетом
специфических условий и исторического опыта той страны, где
они возникали и происходили. Когда, например, Ленин писал об
условиях, благоприятствовавших распространению марксизма в
России, он счел нужным особо подчеркнуть: «Со времени своего
появления в России марксизм не основывается ни на чем другом,
кроме как на фактах русской истории и действительности»24.
Масштабы и глубина исторических познаний Ленина
поразительны, как поразительна и его способность пользоваться
богатством своих знаний именно тогда, когда и где они наиболее
уместны и необходимы.
В своих принципиальных суждениях и прогнозах
относительно тех или иных стран, классов, событий Ленин ошибок не
допускал, ибо, говоря словами Энгельса, имел в руках надежный
«ключ к пониманию всей истории общества», т. е. научное
понимание истории развития труда25. При этом и человеческие его
симпатии были неизменно на стороне рабочих людей. Как писал
Горький в статье «В. И. Ленин», «его мысль, точно стрелка
компаса, всегда обращалась остриём в сторону классовых интересов
трудового народа».
По аналогии с этим справедливейшим замечанием Горького
можно со стрелкой компаса сравнить и обращенность ленинской
мысли к прошлому, поскольку из него он заботливо и неутомимо
черпал факты и уроки, которые были необходимы прежде всего
борющемуся пролетариату и его революционной партии.
В статьях, например, о Толстом это выразилось даже в
названиях: «Л. Н. Толстой и современное рабочее движение», «Лев
Толстой, как зеркало русской революции», «Толстой и пролетарская
борьба». Через все эти статьи красной нитью проходит ленинская
забота о том, чтобы рабочий класс освоил огромное наследие
писателя критически, взяв на вооружение из него все ценное, и
решительно отбросив реакционное. Обращая внимание на
предреволюционную сторону учения Толстого, Ленин предупреждал:
«Только тогда добьется русский народ освобождения, когда пой-
119

мет, что не у Толстого надо ему учиться добиваться лучшей
жизни, а у того класса, значения которого не понимал Толстой и
который единственно способен разрушить ненавистный Толстому
старый мир, — у пролетариата»26.
В то же время, говоря о той части толстовского наследства,
которая, по убеждению Ленина, принадлежит будущему, он твердо
заявлял: «Это наследство берет и над этим наследством
работает российский пролетариат. Он разъяснит массам трудящихся
и эксплуатируемых значение толстовской критики государства,
церкви, частной поземельной собственности — не для того,
чтобы массы ограничивались самоусовершенствованием и
воздыханием о божецкой жизни, а для того, чтобы они поднялись для
нанесения нового удара царской монархии и помещичьему
землевладению, которые в 1905 году были только слегка надломаны
и которые надо уничтожить»27.
Не менее выразительно, чем в статьях о Толстом, ленинская
забота о пользе извлекаемых из истории уроков для борющегося
пролетариата, появилась в его статье «Памяти Герцена». В ней,
как известно, особо сказано о непереходящей силе
революционной пропаганды Герцена, на примере которого
«пролетариат учится понимать, что беззаветная преданность революции и
обращение с революционной проповедью к народу не пропадет
даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы»28.
Так именно и произошло с революционной пропагандой
Герцена, которая к началу XX в. не только не оказалась забытой,
но благодаря российским марксистам и прежде всего Ленину,
сумевшему во всей силе вернуть к жизни революционную душу
герценовской проповеди, обрела как бы новое дыхание и новое
значение — новое значение прежде всего с точки зрения
пролетариата. Ленин посчитал необходимым дважды подчеркнуть (в
начале и в конце статьи), что рабочая партия должна помянуть (а
речь шла, как известно, о 100-летии Герцена. —X. Б.) Герцена не
ради обывательского славословия (как это делает вся
либеральная Россия), а «для уяснения своих задач, для уяснения
настоящего исторического места писателя, сыгравшего великую роль в
подготовке русской революции»29.

История — тоже пропагандист
Когда Ленин (как пишет Горький) начинал говорить о праве
и долге рабочего класса идти своим путем, а не сзади и даже не
рядом с либеральной буржуазией, — «это было необыкновенно и
говорилось им, Лениным, как-то не от себя, а действительно по
воле истории».
Правомерность такого впечатления Горького подтверждается
множеством и других случаев, когда Ленин с большим
опережением времени прозорливо предсказал развитие событий так,
словно и впрямь делал это по воле истории. Впрочем, это было
вполне естественно, если под «волей истории» иметь в виду
законы общественного развития, которые Ленин знал совершенно,
ибо, повторюсь, совершенно знал историю, всегда помнил об
опыте прошлого и не уставал извлекать из него память и уроки,
обращая их на пользу революционному движению. Десятки
ленинских работ даже своими названиями подтверждают эту
незыблемую и поучительнейшую истину: «Из прошлого рабочей
печати в России», «Памяти Герцена», «Уроки московского
восстания», «Тяжелый, но необходимый урок», «Третий интернационал
и его место в истории», «Уроки коммуны» и др.
Кстати, к урокам Парижской коммуны Ленин обращался
постоянно: и в пору первой российской революции, и в годы
империалистической первой мировой войны (1914-1918), и
накануне Октябрьской социалистической революции (1917), и после ее
победоносного свершения, ибо видел в опыте коммуны живую и
незаменимую школу революционного образования для
участников освободительной борьбы (известно ведь, что по отношению
людей к Парижской коммуне Ленин судил об их верности
марксизму). Собственное же отношение его к восстанию парижских
коммунаров являет собой поистине классический образец того,
что Герцен называл искусством делать пропаганду историей.
Всесторонне изучив опыт французских революционеров,
Ленин самым тщательным образом собирал из него всё, что было
действительно ценного и поучительного для других стран. При
этом он особое внимание обращал на пропагандистскую и
революционизирующую роль этого опыта. «Гром парижских
пушек, — отмечал Ленин, — разбудил спавшие глубоким сном са-
121

мые отсталые слои пролетариата и всюду дал толчок к усилению
революционно-социалистической пропаганды30.
В плане практического применения и развития опыта
коммуны Ленин в первую очередь думал и заботился, естественно, о
том, как наиболее целесообразно использовать его в России. Еще
накануне и в период первой российской революции он
неустанно обращал внимание партии на необходимость строжайшего
учета как положительных, так и отрицательных сторон
Коммуны. И так же неустанно требовал от русских революционеров
творческого подхода к ее опыту, дабы использовать его в строгом
разумном соответствии со специфическими условиями России.
«Не слово „коммуна" должны мы перенимать у великих борцов
1871 года, — предупреждал Ленин, — не слепо повторять
каждый их лозунг, а отчетливо выделить программные и
практические лозунги, отвечающие положению дел в России»31.
Большевистская партия последовательно выполняла
установку Ленина на то, чтобы опыт парижских коммунаров был учтен
и использован как можно эффективней в первой российской
революции. Поэтому уже в 1908 г., вновь обращаясь к урокам
коммуны и отмечая, в частности, что она «научила европейский
пролетариат конкретно ставить задачи социалистической
революции», Ленин с удовлетворением добавлял: «Урок, полученный
пролетариатом, не забудется. Рабочий класс будет пользоваться
им, как воспользовался уже в России, в декабрьские восстание»32.
Имея в виду гражданскую войну как способ борьбы, начало
которому дала Парижская коммуна в 1871 г. и к которому должен
был прибегнуть русский пролетариат в 1905 г., Ленин еще раз
заострил внимание на том, что пролетариат России, помня уроки
Коммуны, не должен пренебрегать и мирными способами
борьбы, но никогда не должен забывать и того, что классовая
борьба при известных условиях выливается в формы вооруженной
борьбы и гражданской войны, что бывают моменты, когда
интересы пролетариата требуют беспощадного истребления врагов
в открытых боевых схватках. Ленин не без гордости заключал:
«Впервые показал это французский пролетариат и блестяще
подтвердил русский пролетариат в декабрьском восстании»33.

История — тоже пропагандист
У Ленина не могло не вызывать гордости сознание того, что
именно русский пролетариат оказался наиболее достойным
преемником и продолжателем революционной борьбы, начатой
рабочим классом Франции. Если, с одной стороны, Ленин в
революционные дни 1905 г. утверждал, что «на плечах Коммуны
стоим мы все в теперешнем движении»34, то, с другой стороны, он
столь же высоко ставил значение первой российской революции,
назвав ее, как известно, «генеральной репетицией», без которой
была бы невозможна победа Октябрьской революции 1917 г. И в
этом, разумеется, нет никакого противоречия, поскольку и
Парижскую коммуну, и русскую революцию 1905 г. Ленин
рассматривал как этапы одного революционного процесса, как
однородные исторические события, имеющие одинаково непреходящее
значение для всесветного пролетариата в его грядущих битвах.
«Пусть оба эти грандиозные восстания рабочего класса
подавлены, — провозглашал Ленин, — будет новое восстание, перед
которым слабыми окажутся силы врагов пролетариата, без
которого с полной победой выйдет социалистический пролетариат»35.
«Будет новое восстание!» — это провозглашалось в 1908 г.
(т. е. задолго до Октябрьской революции) и опять звучало как
пророчество. Это было ленинское пророчество, основанное на
точнейшем и всестороннем учете всех обстоятельств, всех
движущих сил общества, всех классовых интересов и противоречий,
порождающих условия, при которых восстание становится
неизбежным.
Но в данном случае удивительно даже не то, что Ленин
уверенно предсказал неизбежность нового восстания, а то, что оно
будет победоносным, что пролетариат России выйдет из него с
полной победой. Непоколебимая уверенность вождя революции,
конечно же, передавалась его сподвижникам, умножая их силы
и укрепляя их веру в скорое и победное завершение их борьбы.
Надо ли говорить о том, какую воодушевляющую роль это
сыграло в пору решающих сражений российского пролетариата
против самодержавия?
Триумфальный исход Октябрьской социалистической
революции более чем убедительно подтвердил безошибочность ле-
123

нинского прогноза и одновременно как бы признал абсолютную
безупречность уроков, которые он извлекал из прошлого (в том
числе из опыта Парижской коммуны) во имя этой триумфальной
победы Октября. И на подступах к Октябрьской революции и
в ее огненные дни Ленин не раз напоминал о Коммуне,
стараясь использовать даже ее ошибки и упущения, чтобы вдохнуть
в бойцов революции больше веры, поселить в них осознанную,
обоснованную самой историей уверенность в победе. Уже в
сентябре 1917 г., решительно заявив о том, что пролетариат России,
захватив власть, имеет все шансы удержать ее, Ленин в числе
основных шансов указал в первую очередь на то, что русские
революционеры «многому научились со времени Коммуны и не
повторили бы роковых ошибок ее»36. Таким образом, оставаясь
добросовестнейшим учеником истории, Ленин научился
безукоризненно пользоваться ее многообразными уроками,
неопровержимо обосновывая ими не только закономерность и
необходимость борьбы пролетариата, но и неизбежность ее победного
финала.
В этом смысле Ленин оставил нам и свои великие уроки,
которыми вооружались и вооружаются (как незаменимым и
безотказно действующим идейным оружием) новые и новые
поколения его последователей.
В чем же состояли эти ленинские уроки? Если говорить кратко,
то прежде всего в том, чтобы к истории и к ее изучению
относиться с такой же серьезностью, с какой Ленин относился, никогда
не забывая его путеводительного наказа: «Коммунистом стать
можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех
тех богатств, которые выработало человечество»37. По-ленински
вдумчивое отношение к истории убеждает каждого
непредубежденного человека, что она (история) наиболее наглядно, наиболее
объективно, наиболее неопровержимо свидетельствует о
неостановимом прогрессе человечества, о его поступательном движении
к коммунизму. Ветер истории, говоря словами Твардовского, «он
в наши дует паруса». И чтобы на сей счет не возникало никаких
сомнений, достаточно бросить даже беглый сопоставительный
взгляд на то, что было и что стало. Достаточно, например, припом-

История — тоже пропагандист
нить, что коммунизм еще в 40-е годы XIX в. воспринимался как
призрак даже в промышленно развитой Европе. Нынче же идеи
и идеалы коммунизма стали всемирной реальностью и ими
руководствуются в практической жизни многие народы не только в
Европе, но и в Азии, и в Африке, и даже в Америке.
В этом контексте нельзя не припомнить и того, как этот
призрак коммунизма, дойдя из Европы до России, нашел здесь
поистине спасительную почву — полное понимание и горячее
признание настоящих революционеров, которые наделили его
плотью и кровью и в буквальном смысле вдохнули в него новую,
полнокровную жизнь.
Вот что было сказано недавно в журнале «Юность»,
поместившем симпатичный исторический очерк о 80-летии II съезда нашей
партии: «Когда закончился съезд, — вспоминает его саратовский
делегат Мартын Лядов, — Ленин предложил большевикам
побывать у могилы Маркса на Хейгетском кладбище в Лондоне. Никто
из служителей кладбища не мог указать тогда, где расположена
эта могила. Путь к ней знал лишь Ленин. Окружив могилу, мы,
русские большевики, думали о том, что именно мы призваны не
только заботиться о поддержании этой могилы, но, что гораздо
важнее, и о поддержании всего учения Маркса, в значительной
степени тогда забытого и искаженного. Теперь можно смело
сказать, что мы действительно выполнили ту молчаливую клятву,
которую дали тогда после окончания съезда, положившего
начало большевизму... Теперь можно смело сказать, что в этот
памятный день по-настоящему в виде маленькой кучки восемнадцати
никому до того не ведомых русских социал-демократов заложен
был камень большевизма, призванного обновить весь мир.
Тогда — восемьдесят лет назад, — заключает автор статьи, —
их было восемнадцать первых большевиков. Теперь — в наши
дни — небольшая организация революционеров-марксистов
превратилась в могучую сплоченную партию, насчитывающую
уже свыше восемнадцати миллионов коммунистов» (Юность.
1983. №8. С. 81).
Если к сказанному добавить, что ныне кроме
Коммунистической партии нашей страны под знаменем марксизма-ленинизма
125

свою революционную деятельность и борьбу проводят
коммунистические и рабочие партии еще около 100 стран, то можно себе
представить, как некогда призрачные идеи коммунизма,
охватывая с каждым годом все новые страны и народы, превратились в
самую влиятельную политическую силу современности. Именно
поэтому никогда еще не звучали так масштабно, как в наши дни,
ленинские слова о том, что «партия — ум, честь и совесть нашей
эпохи». И никогда еще, добавим к этому, не выглядели столь
смехотворными и жалкими наукообразные потуги буржуазных
спецов разлучить Маркса и Ленина и доказать, что марксизм — это-
де чисто европейское явление, никакого отношения не имеющее
к России, а ленинизм — явление сугубо русское, никак не прило-
жимое к европейским и другим странам.
Продолжая исторические параллели, мы можем вспомнить,
как в 1920 г. Ленин собственной рукой подписал первой
геолого-разведочной группе, направлявшейся на Курскую магнитную
аномалию, разрешение на то, чтобы этой группе была
предоставлена в полное распоряжение одна лошадь с телегой, лопаты и
другое простое снаряжение на предмет разведки и выявления руды
в этом районе. Теперь этот район стал одним из самых мощных
и перспективных центров добычи высококачественной руды,
которая поставляется на целый ряд металлургических комбинатов
страны. И прежде всего на Липецкую Магнитку.
Немало поводов для сопоставлений и гордых раздумий
связано у нас и с нашими славными пятилетками, обеспечившими
нашей стране продвижение во всех сферах поистине
семимильными шагами. Не вдаваясь в подробности, напомню только один
факт: весь государственный бюджет, с которым страна вступала
в первую пятилетку, составлял 4,5 млрд. рублей. Повторяю: весь
государственный бюджет\
Теперь же наше государство может себе позволить выделить,
скажем на сооружение гигантского газопровода Уренгой —
Помары — Ужгород более 7 млрд. рублей\ Кстати, это уникальное
сооружение тоже вызывает в памяти параллели и сравнения, от
которых, как от духоподъемной музыки, заметно повышается
настроение и чувство гордости за нашу социалистическую державу.

История — тоже пропагандист
Судите сами: эта стальная «ниточка» (длиной почти 4,5 тыс. км
и диаметром около 1,5 м) протянута едва ли не по всей длине
нашей страны всего за один год! При всех пакостных
противодействиях американской администрации. А американцы свой
Аляскинский нефтепровод (длиной в 1200 км, т. е. почти в
четыре раза короче нашего газопровода и поуже диаметром)
прокладывали полных три года! Разве же это не один из тех фактов,
которые умножают нашу — советскую — гордость и которые
доказательнее всего свидетельствуют о неостановимом нарастании
экономической и промышленной мощи СССР, а стало быть, о
победном шествии социализма вообще. Сюда же, кажется, можно
подверстать (как своеобразный сектор исторического развития
нашей страны) следующую курьезную заметку, опубликованную
в 1848 г. «Московскими губернскими ведомостями»:
«...мещанина Никифорова за крамольные речи о полете на Луну сослать в
поселение Байконур» (Наш современник. 1983. № 10. С. 82).
Если исторические сопоставления и параллели продолжить с
учетом перемен в судьбах людей и народов, мы по полному праву
можем констатировать, что в нашей стране реально,
практически осуществляется мечта, выраженная когда-то в пролетарском
гимне: кто был ничем, действительно становится всем.
Подтверждения и доказательства тому — на каждом шагу, ими
фактически соткана вся наша жизнь. И, может, именно поэтому мы
не так часто, как бы следовало, задумываемся над ними.
Слушая недавно очередное выступление по Центральному
телевидению Героя Социалистического Труда правдиста Ю. А.
Жукова, я с глубоким почтением к нему подумал о том, что в эти
минуты его внимательно слушают десятки миллионов советских
людей, с которыми он щедро делится богатством своих познаний
в области политики, экономики, новейшей истории, помогая им
глубже осмыслить происходящие в мире события и перемены.
Я думал об уникальной эрудированности Юрия
Александровича и о его высочайшей профессиональной культуре (он владеет
рядом европейских языков, причем английским и французским
свободно; он может, как утверждает его коллеги, за 40 минут
написать блистательную и остроактуальную подвальную статью в
127

Статьи
«Правду»). Возможно, оттого, что подспудно мысль моя была
занята темой сегодняшнего выступления, но в какой-то момент я
стал воспринимать с экрана не просто комментатора Ю. Жукова,
а живое, вполне конкретное, вполне убедительное свидетельство
олицетворения того, что дала Советская власть рядовому
человеку, чем она его сделала. Не будь Советской власти, подумалось
тогда, не был бы Жуков тем, кем он стал. И судьба его (в прошлом
провинциального паренька) слышалась бы примерно так же, как
судьба его девятилетнего и довольно одаренного однофамильца,
описанного Чеховым в рассказе «Ванька». А ведь между
появлением чеховского рассказа и рождением Ю. Жукова прошло всего
лишь двадцать лет.
Продолжая эту мысль, хочу назвать буквально еще
несколько наших соотечественников, имена которых хорошо известны,
судьбы их, по-моему, очень даже символично выражают новые
судьбы соответствующих народов: киргизский писатель Чингиз
Айтматов, дагестанский поэт Расул Гамзатов, всемирно
известный волшебник танца из Чечено-Ингушетии Махмуд Эсамбаев,
музыкальный чародей из Кабардино-Балкарии дирижер Юрий
Темирканов, музыкальная чародейка из Осетии дирижер
Вероника Дударова и т. д. Список этот, к нашей общей радости,
можно продолжать и продолжать. И это уже особенных удивлений не
вызывает, поскольку приобщение человека каждого советского
народа (независимо от его численности) к высотам
современной культуры и искусства стало настолько обыденным и
привычным законом нашей жизни, что мы не то что удивляться, а
зачастую даже перестаем над этим задумываться. А это, в свою
очередь, происходит оттого, что мы даем себе мало-помалу
забывать о прошлом, лишая себя возможности делать сравнения,
без которых, как правило, трудно познавать вещи и постигать
истину. Одно дело, например, когда я воспринимаю Айтматова
как вообще советского человека, овладевшего недюжинными
писательскими способностями и потому создавшего
первоклассные произведения, а другое дело, когда я знаю, что он не какой-
то абстрактный человек, а сын киргизского народа, впервые
получившего возможность читать газету на родном языке лишь в
128

История — тоже пропагандист
1925 г. Для меня как-то наглядней и весомей делаются изменения
в судьбе киргизского народа, сумевшего за короткий срок (в лице
таких своих сыновей, как Чингиз Айтматов) достичь в культуре
и литературе поистине мировых вершин. Одно дело, когда я
воспринимаю Дударову как советскую женщину, добившуюся права
дирижировать большим музыкальным коллективом, и совсем
другое, когда при этом учитываю еще и прошлое народа, из
среды которого она вышла, когда я учитываю, в частности, что до
1917 г. женщина-горянка была самым несчастным и бесправным
созданием. Выдаваемая замуж в 12-14-летнем возрасте,
осетинка (как, впрочем, и другие молодые горянки) превращалась в
своеобразное олицетворение безмолвной покорности. В новой
семье (как правило, многочисленной) она должна была
безропотно выполнять повеления всех старших, она должна была
позже всех ложиться и раньше всех вставать, чтобы успеть сделать
по дому дела, которым не было конца... До учебы и до музыки ли
ей было бедной? Сейчас это недавное прошлое воспринимается
как печальная сказка — настолько переменилась жизнь,
настолько иной, по-настоящему счастливой сделала судьбу женщины
Советская власть. Вот почему знание и осмысление прошлого учит
каждого из нас понимать истинную цену и значение того, что
дала советским людям и народам Советская власть, питает
живительной силой налу гражданственность, нашу патриотическую
любовь к ней и готовность во имя ее нерушимости и
процветания отдать без остатка всю жизнь.
И вот почему (добавим к сказанному) наши классовые
враги, не брезгующие в своей антикоммунистической и
антисоветской пропаганде никакими приемами и средствами, все больше
пекутся о том, чтобы правда о нашей стране и о ее богатейшей
истории, из которой есть что почерпнуть и чему поучиться
другим народам, — чтобы эта правда не доходила до трудящихся
масс. Мы все помним, сколько раз они предрекали скорое
падение Советской власти, сколько походов, осеняемых то крестом,
то фашистской свастикой, предпринимали против нас от времен
Черчилля и до вашингтонского вдохновителя нового «крестового
похода», сколько раз они оповещали свои народы о нашей гибе-
129

ли, о развале Советской власти и ее хозяйства, сколько людей они
дезорганизовали и дезориентируют сейчас, лишая их правдивой
информации о нас и делая из потенциальных друзей наших
недоброжелателей и даже врагов. Не об этом ли свидетельствует тот
факт, что в ряде западных стран в 20-серийной киноленте наша
Великая Отечественная воспринималась как «Неизвестная
война»? Они хотели бы заставить народы забыть и об этой войне,
и о нашей революции, и о наших других завоеваниях, которые
все больше привлекают внимание честных людей мира. Они
старательно стирают или замазывают надписи, которые на стенах
поверженного Рейхстага оставили наши воины. Также заботливо
они препятствуют проникновению в средства массовой
информации правдивых сведений о наших хозяйственных и духовных
достижениях.
В романе «Память» В. Чивилихин пишет, вспоминая
первую реакцию в разных странах на полет Ю. Гагарина:
«Директор английской обсерватории „Дисодрел БЭНК" Бернард Ловелл
(директор обсерватории, а не сапожного лотка. —X. Б.) заявил
корреспонденту ,Дейли мейл": „Это сообщение является
чистейшим вздором"». Очень уж невыносимо бывает признавать
даже самоочевидные свидетельства нашего движения вперед. А
когда не признавать их бывает невозможно, они все же находят
способ, мягко говоря, бросить тень на ясный день. Когда,
например, в 1957 г. был осуществлен запуск первого советского
искусственного спутника Земли, одна из английских газет сквозь зубы
процедила: «Медведь сделал собственными лапами тончайшие
часы». А совсем недавно, когда оказалось, что американские
санкции и запреты не воспрепятствуют успешному сооружению
газопровода Уренгой — Ужгород, их средства массовой
информации истекали ядовитой слюной в попытках хоть как-то
опорочить эту великую стройку: они объявляли, что у СССР то труб не
хватает, то денег, а то и рабочих, и потому-де Советы вынуждены
сверх всякой меры эксплуатировать арестантов и тех, кто
поспешил им на помощь из европейских стран.
Вот так изо дня в день околпачивают они своих читателей и
слушателей. Но этого им недостаточно. Всеми силами они ста-

История — тоже пропагандист
раются дотянуться ядовитыми щупальцами своих тлетворных
идей и до нас. И прежде всего — до нашей молодежи, используя
для этого всё что только возможно. Серьезная ставка делается, в
частности, на то, чтобы «помочь» нашей молодежи
отмежеваться от прошлого страны, отвлечься от него на
«сверхсовременные» (в буржуазном духе и понимании) соблазны и развлечения,
добровольно обменять прошлое на пошлое. Они обоснованно
исходят из того, что если советскую молодежь отвратить от
опыта и завоеваний старших поколений, то она легко уподобится
молодому дереву, которое отсекли от питательных корней. А
такое деревце, как его потом ни поливай и ни удобряй, не дает уже
ни зеленой кроны, ни тем более плодов. Как всякое высохшее
деревце, оно превращается в нечто безжизненное и податливое.
Примерно с такой коварной заданностью взирают на советскую
молодежь наши классовые враги, готовые любой ценой
оторвать и отдалить ее от коммунистических идеалов, от
революционных традиций, от родных корней, от народа, от его великого
прошлого.
К сожалению, их попытки достать своим разлагающим
влиянием советскую молодежь не всегда оказываются напрасными
и бесплодными. Когда великовозрастные Митрофанушки,
позабыв о своем человеческим достоинстве (не говоря уж о гордости
советского человека), бесстыдно пристают к иностранцам,
выклянчивая у них жвачку, сигареты и прочие западные
приманки, — это их влияние; когда советский молодой человек
упивается неврастеническим и одуряющим грохотом западного джаза,
когда он сутками готов слушать визгливые надрывные, хриплые
и прочие песни, исполняемые на непонятных ему языках,
демонстрируя при этом презрение к дивным мелодиям и песням
вскормившего его народа, — это их влияние.
Когда советский молодой человек предпочитает наряжаться
в любые заморские тряпки (особенно когда они украшены на
самых броских местах изображением американского флага) и
когда при этом он даже не задумывается, что добровольно
содействует прославлению американского флага (в ущерб
отечественному), — это тоже их влияние.
131

В разных видах и обличьях является нам это их влияние,
имеющее единственную цель — разлагать и разлагать нашу
молодежь, делать ее безыдейной, бездуховной, оторванной от всех
истоков жизнестойкости и, следовательно, неспособной и не
настроенной вступать с ними (с империалистами) в бой, когда
понадобится.
Опасность этого своеобразного заболевания (лишающего
человека исторической памяти и делающего его вполне
аполитичным) хоть и с опозданием, но уже осознана нашим обществом и
вызывает в нем возрастающее противодействие. Наверное,
каждый из вас обратил внимание на то, что сейчас едва ли не все
серьезные газеты завели рубрику «Память», внося посильную
лепту в решение общей и актуальнейшей задачи — во имя будущего
не давать людям забывать о прошлом, наиболее авторитетно и
неопровержимо свидетельствующем об исторической правоте
нашего дела.
Примечательно, что к проблемам, связанным с памятью
народной, с историей, все больше обращается не только наша
журналистика, но и большая художественная литература. Хочу
напомнить лишь два произведения, в которых эти проблемы
поставлены и выражены с особой силой. Имею в виду «Буранный
полустанок» (или «И дольше века длится день») Ч. Айтматова и
роман-эссе «Память» Вл. Чивилихина. Описанная Айтматовым
практика манкуртов вшивать насильственно в подчерепную
кожу человеку щетину или кусочки кожи со щетиной, дабы
лишать человека (если он выживет) памяти настолько, чтобы он
забыл родную мать и стал способен уничтожить ее по первому
же приказу хозяина, лишившего его памяти, — это очень
сильно выраженное предупреждение, обращенное в наши дни, хотя
речь идет о практике далекой древности: если мы допустим,
чтобы молодежь лишалась исторической памяти, она может
потерять и любовь к матери-родине и в трудный час предстать не
защитником ее, а предателем, способным поднять на нее
вооруженную руку.
Тот же пафос пронизывает и прекрасный роман Чивилихина
(недаром же оба отмечены Государственной премией СССР).

История — тоже пропагандист
Он пишет: «Память — это ничем не заменимый хлеб насущный,
сегодняшний, без коего дети вырастут слабыми незнайками,
неспособными достойно, мужественно встретить будущее».
В этих глубоких раздумьях наших писателей о прошлом, о
настоящем во имя будущего, мне кажется, проявляется верность
завету Ленина «создавать постоянное взаимодействие между
опытом прошлого и опытом настоящего» (1905), и в этом
побудительный пример того, чему и как должны учить мы наших
студентов. Если же в более общем виде делать вывод, то я хотел бы
прежде всего напомнить ленинские слова: «Мы боремся лучше,
чем наши отцы. Наши дети будут бороться еще лучше, и они
победят!» Следовательно, чтобы эту победу ускорить и приблизить,
мы должны помогать нашей молодежи вооружаться всеми
богатствами духовного оружия, завещанного нам предшествующими
поколениями революционеров, т. е. помогать ей постигать
историю и, как сказано в документах июньского пленума ЦК КПСС,
историческую правоту нашего дела.
Примечания
1 Герцен А. И. Собрание сочинений: в 30 т. Т. 3. М.: Изд-во АН СССР, 1954. С. 24.
2 Герцен А. И. Былое и думы: в 3 т. Т. 2. М.: Гослитиздат, 1939. С. 429.
3 Белинский В. Г Собрание сочинений: в 9 т. Т. 2. М.: Худ. лит., 1977. С. 515.
4 Герцен А. К Собр. соч. Т. 1.1954. С. 449.
5 Лозинская Л. Я. Во главе двух академий. М.: Наука, 1983. С. 122.
6 Герцен А. И. Собр. соч. Т. 1. С. 452.
7 Герцен А. И. Собр. соч. Т. 2.1954. С. 322.
8 Добролюбов Н. А. Собрание сочинений: в 9 т. Т. 5. М.; Л.: Гослитиздат, 1962.
С. 475.
9 Писарев Д. И. Сочинения: в 4 т. Т. 1. М.: Гос. изд-во Худ. лит., 1955. С. 98-99.
10 Герцен А. К Собр. соч. т. 1. С. 663.
11 Ленин В. И. Полное собрание сочинений: в 55 т. 5-е изд. Т. 21. М.: Политиздат,
1975. С. 262.
12 Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения: в 50 т. 2-е изд. Т. 32. М.: Госполитиздат, 1964.
С. 549.
12Радищев А. Н. Полное собрание сочинений: в 3 т. Т. 1.М.; Л.: Изд-во АН СССР,
1938. С. 538.
14 Там же. С. 489.
15 Там же. С. 442.
133

16 Там же. С. 484.
17 Герцен А. И. Былое и думы. Т. 2. С. 100.
18 Добролюбов Н. А. Собр. соч. Т. 6.1963. С. 121.
19 Ленин В. И. Указ. соч. Т. 20.1973. С. 38.
20Тамже.Т. 20.1975. С. 21.
21 Там же. С. 19.
22 Там же. С. 24.
23 Маркс К., Энгельс Ф. Указ. соч. Т. 21. 1961. С. 258.
24 Ленин В. И. Указ. соч. Т. 1. 1967. С. 411.
25 Маркс К., Энгельс Ф. Указ. соч. Т. 21. С. 317.
26 Ленин В. К Указ. соч. Т. 20. С. 71.
27 Там же. С. 24.
28 Там же. Т. 21. С. 261.
29 Там же. 255.
30 Там же. Т. 20. С. 222.
31 Там же. Т. 2.1967. С. 132.
32 Там же. Т. 16. 1973. С. 453.
33 Там же. С. 454.
34 Там же. Т. 9. 1967. С. 330; Т. 36. 1974. С. 50.
35 Там же. Т. 16. С. 454.
36 Там же. Т. 34.1969. С. 227.
37 Там же. Т. 41. 1981. С. 305.
Революцией мобилизованный...
(К 100-летию со дня рождения Г. И. Дзасохова)
Имя Григория (Гиго) Ивановича Дзасохова, чье 100-летие
исполняется 14 августа нынешнего года, неразрывно связано с
революционным движением, деятельным участником которого
он стал еще в 1905 г. Сам по себе факт его приобщения к
революции может показаться неожиданным, поскольку он готовился
к священнической деятельности, окончив Ардонскую духовную
семинарию, а затем (в 1905 г.) и Казанскую духовную академию.
Однако приход Гиго Дзасохова в революцию был вполне
закономерен. Будучи человеком честным и здравомыслящим, близко

Революцией мобилизованный...
принимавшим к сердцу бедственное и бесправное положение
трудового народа, он уже в юношеские годы начал искать
ответы не мучившие его вопросы о том, почему так страдает и
нищенствует народ, трудами которого создаются все блага жизни,
и существуют ли какие-то реальные пути и способы избавления
его от такой горькой доли. В церковных писаниях Гиго не мог,
разумеется, найти ответы на подобные вопросы, и он
потянулся к научной литературе, из которой стал узнавать о различных
теориях и программах устройства общества на справедливых
началах. Особенно увлекли его Маркс и Энгельс, труды которых не
только помогли ему понять природу классовой борьбы и других
явлений общественной жизни, но и захватили научно
обоснованной и вполне реальной перспективой устройства
действительно справедливого общества. Тогда же Дзасохов осознал и то,
что приближение этой перспективы потребует жертв и
самоотверженной борьбы и что последователями Маркса в России такая
борьба уже разворачивается. И он не колеблясь стал ее активным
участником.
Первые шаги на этом пути Гиго сделал в 1901 г., когда был еще
студентом первого курса духовной академии. Именно с этого
времени он был взят на особый учет департамента полиции как
«неблагонадежный» в политическом отношении.
Мало-помалу он сблизился с казанскими революционными
кружками, а через них и с фабрично-заводскими рабочими. Чаще
всего Гиго бывал на предприятиях известного казанского
фабриканта Алафузова, где трудились более 10 тыс. рабочих,
подвергавшихся особенно жестокой эксплуатации. Вместе с группой
студентов, выполнявших задание местной
социал-демократической организации, он занимался здесь революционной
пропагандой и непосредственно участвовал в подготовке и
организации первых на этих предприятиях рабочих стачек.
В Казани состоялось не только активное приобщение
Дзасохова к пролетарскому движению и его революционное
«крещение», но и первое знакомство с трудами В. И. Ленина. Вскоре же
по приезде из Казани во Владикавказ (осенью 1905 г.) Дзасохов
стал выступать как горячий сторонник и пропагандист идей и
135

программы большевиков, обнаружив при этом конкретное
знание выступлений В. И. Ленина по всем узловым вопросам теории
и практики революции.
Пользуясь относительной свободой печати, наступившей в
дни наивысшего подъеме революции 1905 г., Дзасохов
развернул энергичную публицистическую деятельность, совмещая ее с
педагогической работой в реальном училище и, главное, с едва
ли не ежедневными выступлениями то в воинском гарнизоне, то
перед рабочими, то перед участниками массовых митингов и
демонстраций. В этой связи департамент полиции не раз обращал
внимание на то, что Дзасохов принимает «самое близкое участие
в делах Владикавказской социал-демократической организации
и является видным агитатором среди осетинского населения,
восстанавливая таковое против правительства».
В короткий срок Дзасохов, действительно, стал видным
агитатором и весьма популярным во Владикавказе оратором, на
публичные выступления которого, по воспоминаниям его
современников, люди собирались как на большое и желанное событие.
И все же наиболее значительной частью деятельности Гиго в те
дни следует признать его публицистические выступления,
которые появлялись в местной газете «Казбек».
Публицист верно следовал революционной программе и
лозунгам большевиков-ленинцев, стараясь оперативно донести их
смысл до местных трудящихся масс и оградить их от
всевозможных искажений и нападок.
В статье «К выяснению недоразумения», например,
опубликованной в «Казбеке» 1 декабря 1905 г., Дзасохов заявил
решительное возражение меньшевикам, выступившим против пункта
программы социал-демократической партии по крестьянскому
вопросу. Отстаивая необходимость этого принципиально
важного пункта, написанного и предложенного в качестве
дополнения к программе партии В. И. Лениным, Дзасохов доказывал, что
«означенная вставка ничуть не расходится с общей программой
партии».
В другой статье «Чего им еще надо?», помещенной в
«Казбеке» 6 ноября, Дзасохов выразил полную солидарность с оценкой,

Революцией мобилизованный...
которую В. И. Ленин, большевики дали царскому манифесту
17 октября 1905 г. Как известно, Ленин в статье «Первая победа
революции» подчеркивал, что это признание свободы на бумаге
царизм вынужден был сделать под натиском организованного
пролетариата, что «уступки царя есть действительно величайшая
победа революции», но при этом Владимир Ильич предостерегал
от переоценки этого завоевания, указывая, что оно далеко еще
не решает судьбы всего дела свободы, ибо «манифест царя
содержит лишь одни слова, одни обещания».
Следуя этой ленинской оценке, Дзасохов в своей статье резко
осудил те восторги, которыми царский манифест встретили в
Осетии даже передовые люди. «Кого же мог, спрашивается,
удовлетворить манифест 17 октября из двигателей освободительного
движения? — заявлял Гиго. — В манифесте даны лишь
обещания, и передовые ряды партии освободителей уже этим не
успокоятся...»
Столь близкое идейно-политическое созвучие печатных
выступлений Дзасохова соответствующим статьям Ленина (а
подтверждения этому далеко не исчерпываются приведенными
примерами) со всей очевидностью свидетельствует, что он имел
возможность читать статьи Ленина вскоре после их появления в
печати и, главное, что он в меру своих сил содействовал
выполнению сформулированной тогда Лениным задачи — «обеспечить
распространение по всей стране, во всех массах пролетариата
тех лозунгов, которые будут исходить из крупных центров». Эту
задачу, как известно, вождь революции поставил перед
большевиками в первой же статье («0 реорганизации партии»),
написанной им по возвращении в Россию из эмиграции в 1905 г.
и опубликованной в первой легальной большевистской газете
«Новая жизнь».
Судя по всему, Дзасохов регулярно читал «Новую жизнь» и, пока
она выходила (с 27 октября по 3 декабря 1905 г.), черпал из нее
идеи и темы для своих публицистических выступлений. Простое
сопоставление ряда статей Гиго с соответствующими
материалами «Новой жизни» легко выявляет не только их общее смысловое
звучание, но в ряде случаев даже текстуальное совпадение. Для на-
137

глядности сравним, например, статью «Революция и армия» в
«Новой жизни» (от 8 ноября) со статьей Дзасохова «К объединению»
в «Казбеке» (от 27 ноября). «Новая жизнь», разъясняя принципы
отношения большевиков к царской армии, решительно
разоблачала правительственные предписания о том, что «войско не может
и не должно быть проникнуто духом той или иной партии».
«Позорная война встряхнула сознание войск, — говорилось далее в
«Новой жизни», — революция вызывает в умах и сердцах солдат и
офицеров те или иные стремления, соответственно их
социальному положению и степени классового и сословного самосознания.
Армия расслаивается, и чем далее будут развиваться события, тем
рациональней и глубже будет процесс расслоения... Процесс
расслоения, доведенный до конца, должен был бы разбить все войско
на два лагеря — сторонников старого режима и друзей свободы
и демократии... Социал-демократия, как наиболее
последовательная из демократических партий, не должна пренебрегать
развитием политического сознания войск, а как партия пролетариата,
должна неустанно вербовать в свои ряды пролетариев в военных
мундирах».
А вот что читаем в статье Дзасохова: «Правительство
предписывает войску, что оно не может и не должно быть
проникнуто духом той или иной партии и что оно должно
руководствоваться требованием воинской дисциплины, преданностью
престолу и патриотическим долгом. Но жизнь не считается с
этими предписаниями. Позорная война встряхнула сознание
войск, революция вызывает в умах и сердцах солдат и
офицеров те или иные стремления соответственно их социальному
положению и степени классового и сословного самосознания.
В русской армии уже заметно расслоение, и чем дальше
будут развиваться события, тем рациональней и глубже будет
это расслоение, и в конце концов все войско будет разбито на
два лагеря — сторонников старого режима и друзей свободы
и демократии... Пролетариату важно иметь в своих рядах и
пролетариев в военных мундирах и не нужно пренебрегать
развитием политического сознания войск. Пусть быстрее
объединяются пролетарии!»

Революцией мобилизованный...
Вполне понятно, что статья «Революция и армия», содержание
которой Дзасохов почти дословно сделал достоянием
владикавказского читателя, была написана в духе установки В. И.
Ленина о том, чтобы «помочь отдельным отрядам армии выдвинуть
общенародное знамя свободы, способное привлечь массу,
объединить силы, которые бы раздавили царское самодержавие».
Несомненно также, что и Дзасохов учитывал это обстоятельство,
когда писал «К объединению» (не случайно она даже заголовком
перекликается с требованием Ленина «объединить силы»).
В другой статье «Чего им еще надо?» Дзасохов слово в
слово повторил следующую выдержку, перепечатанную «Новой
жизнью» из немецкого издания «Лейпцигская народная
газета»: «До тех пор, пока штыки и пушки еще в полном
послушании правительства, никакие бумажные обещания (т. е. царский
манифест. — X. Б.) не имеют ни малейшего значения. Орудия
русской артиллерии должны быть предоставлены народным
массам, списки офицеров должны быть очищены,
подозрительные генералы должны быть удалены, главные пункты города,
Петропавловская крепость должны быть охраняемы
вооруженными рабочими» и т. д.
Кстати сказать, иностранная газета, выдержки из публикации
которой перепечатывала «Новая жизнь», а затем повторил в
своей статье Дзасохов, была органом немецких революционеров,
внимательно следивших тогда за развитием событий в России.
Думается, приведенных примеров достаточно, чтобы
убедиться, что Дзасохов не только был внимательным читателем
большевистской «Новой жизни», но и много сделал для оперативного
ознакомления местных читателей с ее выступлениями и призывами.
И это лучшее доказательство того, что в пору первой российской
революции он верно шел в авангарде большевиков. Не случайно
ведь именно ему местная социал-демократическая организация
поручила редактирование своей газеты «Искра», в первом же
номере которой (18 декабря 1905 г.) прозвучал призывный клич:
«Да здравствует вооружение революции!» Не случайно также, что
именно он оказался здесь первой жертвой черносотенной
реакции, наступившей в конце 1905 г. В этой связи ленинская газета
139

Статьи
«Волна» сообщала (29 апреля 1906 г.), что когда во Владикавказе
начала неистовствовать реакция, «первым был арестован
редактор социал-демократической газеты „Искра" Дзасохов...»
Мы остановились подробно на деятельности Дзасохова
накануне и в период первой русской революции потому, что именно
в это время он сделал выбор жизненного пути, всецело посвятив
себя борьбе за освобождение трудового народа. Этой борьбе он
остался верен до конца своих дней, хотя в его биографии был
и период горьких раздумий и растерянности. Когда революция
1905-1907 гг. потерпела поражение, Дзасохов, как и многие
передовые интеллигентные люди той поры, потерял надежду на
скорое освобождение народа от самодержавной тирании.
Но, к его чести, он недолго пребывал в растерянности. Едва
выйдя из астраханской тюрьмы (в конце 1906 г.), откуда Гиго был
освобожден ввиду опасного для его жизни заболевания, он вновь
отдался (по мере выздоровления) педагогической, литературной и
общественной деятельности. Лишенный права появляться в
Осетии, Гиго по выходе из тюрьмы подался в Крым, но когда
тамошние власти узнали о его личности, ему предложили убраться
оттуда в 24 часа. Гиго перебрался в Азов, где прожил до 1910 г. Здесь
он был принят на преподавательскую работу в гимназию. На
азовский период приходится и наиболее плодотворная
литературоведческая его деятельность, характеризуемая появлением в печати
целого рада обстоятельных работ о Короленко, Тургеневе, Чехове,
Достоевском, Горьком, Коста Хетагурове, Куприне и др.
Рамки газетной статьи не позволяют подробно рассказать о
Г. Дзасохове как о педагоге, ораторе, литературном критике.
Однако нельзя не отметить, что и эти виды своей деятельности Гиго
использовал в то мрачное время для воспитания своих учеников,
слушателей в оптимистическом духе, который к нему самому
вернулся в полной мере, когда в стране обозначился новый
революционный подъем, когда рабочий класс России и ее окраин
вновь стал под руководством большевиков сплачиваться и
готовиться к новой, более решительной схватке с царизмом.
Он уже открыто провозглашал, что «подымается гребень
большой волны, что обозначается новый подъем, который вынесет
140

Революцией мобилизованный...
нас из той глубокой тьмы, в которую пока погружен человек».
Официальные блюстители «порядка» не могли, естественно,
долго терпеть подобные его публичные заявления,
принимавшие все более дерзкий характер. Дзасохову предложили
покинуть и Азов, откуда он переехал в Ростов-на-Дону, но вскоре за
«противоправительственную пропаганду» его «попросили» и из
Ростова. После кратковременного пребывания в г. Суджа
(Курская обл.) Гиго в 1911 г. поселился в Харькове, где оставался до
Февральской революции 1917 г., позволившей ему вернуться
на Кубань в родное село Георгиевско-Осетинское. Здесь он со
свойственной ему энергией вновь принялся за многообразную
работу. Но в полную силу его деятельность развернулась после
Октябрьской социалистической революции, победу которой он
встретил с огромным энтузиазмом. Будучи к тому времени
инспектором Георгиевско-Осетинского народного училища, он
вскоре стал и председателем местного Совета. Он выступил с
пламенными речами в местной печати, всеми силами содействуя
победе Советской власти на Кубани, мужественно отстаивая ее в
ожесточенной борьбе с контрреволюцией.
В ту пору обстановка на Кубани была, как известно, очень
сложной. Деникинские банды, которым удалось на время
ликвидировать здесь революционные завоевания и восстановить
белогвардейский режим, зверски расправлялись не только с
большевиками, но со всеми, кто сочувствовал Советской власти. В числе
их первых жертв в Баталпашинском отделе оказался Дзасохов.
Забрав его больным из дому, белогвардейцы приговорили
Дзасохова к повешению. Но до этого его подвергли таким злодейским
пыткам, что до виселицы он не дожил. Так оборвалась
одухотворенная жизнь человека, целиком отдавшего свои силы борьбе за
освобождение трудового народа, за наше сегодняшнее
процветание и счастье. И потому, отмечая столетие Г. И. Дзасохова, мы
с благодарностью называем его имя среди светлых имен тех
незабываемых деятелей, которые, говоря словами поэта, поистине
были мобилизованы и призваны революцией.
1980 г.

Рецензии
Незнание не есть аргумент
Тотоев, М. С. Очерки истории культуры и общественной мысли в
Северной Осетии в начале XX века / М. С. Тотоев. — Орджоникидзе:
Ир, 1968. —280 с.
В книжном издательстве «Ир» вышла новая книга
профессора М. С. Тотоева. Это, бесспорно, большой и полезный труд, об
общем значении и достоинствах которого специалисты
наверняка скажут еще свое мнение. Мне же хочется сказать лишь об
одном частном, но, на мой взгляд, весьма принципиальном
вопросе, получившем в этой книге неверное освещение. Речь идет
о трактовке политического облика Гиго Дзасохова.
Справедливости ради отмечу сразу, что в книге М. С. Тотоева (в отличие от
его предыдущих работ) Г. Дзасохову отведено достаточно места и
в ней признаются, наконец, неоспоримые заслуги Гиго, его
«весомый вклад в историю общественно-политической,
философской и педагогической мысли своего народа». Что же касается
его публицистики и его взглядов в целом, то здесь проявлены и
субъективная предвзятость, и недостаточное знание предмета.
М. С. Тотоев пишет: «Вернувшись на родину в начале революции
1905 года, Дзасохов стал работать преподавателем литературы

Незнание не есть аргумент
во Владикавказском реальном училище. Одновременно он
становится и активным участникам революционных событий, но в
партийном отношении оказался на ложном пути, войдя в состав
Терско-Дагестанского комитета РСДРП, он примкнул к
меньшевистской фракции». Это заявление делается в такой
категорической форме, будто оно основано на документах и фактах. Между
тем таких фактов нет вовсе. Но почитаем М. С. Тотоева дальше:
«В общественно-политической и публицистической
деятельности Г. Дзасохова были и ошибки и заблуждения, вытекающие из
его меньшевистских взглядов. Поэтому глубоко ошибочно
утверждение, будто бы Дзасохов в годы первой русской революции
„пришел к марксизму и по-марксистски оценивал события тех
дней"».
Пощадив, видимо, автора этого утверждения, М. С. Тотоев не
назвал даже его имени. Это утверждение принадлежит мне, и
я охотно повторю его, ибо оно неизбежно вытекает из анализа
публицистической и революционной деятельности Г. Дзасохова.
При этом я далек от того, чтобы доказывать полную
непогрешимость суждений публициста, однако его отдельные ошибки и
заблуждения имеют частный характер, и вытекают они не из его
меньшевистских взглядов.
На взглядах Дзасохова, тогда еще молодого человека, не
могло не сказаться многолетнее пребывание в стенах духовных
учебных заведений. Нельзя не учитывать и той противоречивой
политической обстановки во Владикавказе, одной из
особенностей которой было отсутствие боевой партийной организации,
способной по-большевистски возглавить и направить
революционную борьбу народных масс. В такой обстановке Дзасохов,
оказавшись в 1905 г. в центре политических событий, сумел, к
своей чести, оценивать эти события в основном правильно, ибо
воспринимал их с точки зрения интересов трудящихся масс, но
поражение революции 1905 г. вызвало у него, как и у многих
интеллигентов тех лет, растерянность.
Когда страна оказалась во мраке черной реакции, когда, как
казалось Дзасохову, рухнули все мечты об освобождении
трудового народа, он на некоторое время потерял перспективу. К это-
143

Рецензии
му времени относятся его высказывания, например, о том, что
впереди никаких надежд на освобождение горцев и, в частности,
на развитие национальных школ, без которого, по мысли Гиго,
всякую попытку развития и национальную литературу следует
считать праздной мечтой. Однако его заблуждения и колебания
носили временный характер, и в пору нового подъема
революционного движения он вновь оказался в первых рядах борцов за
народное дело.
Факты свидетельствуют о том, что в пропаганде важнейших
проблем революционной теории и практики Дзасохов
руководствовался основополагающими положениями марксизма.
Г. Дзасохов отстаивал необходимость революционной борьбы,
признавая ее единственным средством освобождения народа от
ига самодержавия. «Если буржуазия и пугается ужасов борьбы
дряхлого самодержавного строя России с новой Россией, то не
боится этого пролетариат, — заявлял он в ноябре 1905 г. — Для
последнего борьба не страшна, ибо это есть единственное
средство к тому, чтобы выйти на правильный путь в светлое царство
социализма» (Казбек. 1905. 24 ноября). Это прямо
соответствовало утверждению В. И. Ленина о том, что если либеральной
монархической буржуазии борьба кажется подчас слишком
упорной, если ее пугает гражданская война, то для революционного
пролетариата борьба является насущно-необходимым делом.
Гиго полностью разделял и отстаивал также ленинский тезис
о том, что социал-демократы поддерживают всякое
революционное движение, направленное на свержение самодержавия. И
прежде всего крестьянское движение. Как известно, на III съезде
партии был принят в качестве добавления к общей программе
партии предложенный В. И. Лениным проект резолюции по
крестьянскому вопросу. Против этого добавления ополчились
меньшевики, не признававшие за крестьянскими массами никакой
революционности. Г. Дзасохов же всецело поддерживал
большевистский проект, посвятив ему специальную статью — «К
выяснению недоразумения». «Как известно, — писал он, — одной из задач
к достижению ближайших своих целей Российская
социал-демократическая партия ставит поддержку „всякого оппозиционного
144

Незнание не есть аргумент
и революционного движения, направленного против
существующего в России общественного и политического порядка". Эта
вставка в программу РСДРП сделана недавно и против нее
многие (читай меньшевики. —X. Б.) возражают, доказывая, что она
противоречит основным целям партии. Но так ли это? По-моему,
означенная вставка ничуть не расходится с общей программой
партии» (Там же. 1 дек.).
И далее: «Социал-демократы, безусловно, не могут
сочувствовать всем последствиям, которые ведут за собой аграрные
беспорядки, и они все-таки поддерживают революционное движение
крестьян; и это лишь с одной целью, ясно выраженной в
программе партии, именно: в целях устранения остатков
крепостного права, которые тяжелым гнетом лежат непосредственно на
крестьянах, и в интересах свободного развития классовой
борьбы в деревне». Здесь ленинское выражение об остатках
крепостного права и необходимости внести классовую борьбу в деревню
приведены Дзасоховым без изменений.
Вызывает недоумение, что М. С. Тотоев, цитируя именно это
выражение Гиго, заключил почему-то, что «в годы первой
русской революции Дзасохов пропагандировал меньшевистскую
платформу и по аграрному вопросу».
Не менее принципиальным вопросом, вокруг которого
развернулась борьба между большевиками и меньшевиками, был
вопрос об отношении пролетариата и его партии к буржуазии и,
в частности, к либеральной буржуазии.
Исчерпывающее изложение позиции большевиков
относительно буржуазии было, как известно, дано В. И. Лениным в
книге «Две тактики социал-демократии в демократической
революции».
«„Буржуазия только временная союзница пролетариата, —
повторял за В. И. Лениным Г. Дзасохов, — и она не может
сочувствовать полному осуществлению программы освободительного
движения; наступит такой момент, когда буржуазия скажет:
довольно, не надо большего". Эти возгласы мы уже слышим и
сейчас, когда нас уверяют в том, что „нам дано даже больше того,
что мы желаем" (Гиго намекает на царский манифест 1905 г. —
145

Рецензии
Б. X.). Но если буржуазия и удовлетворяется полумерами, то уж
пролетариат не может удовлетвориться, он идет до конца и
стремится к полному социальному перевороту» (Там же. 6 ноября).
Вскоре после того как Дзасохов написал эти строки, он уже
констатировал измену буржуазии как свершившийся факт.
«Буржуазия начала изменять... — гневно писал он 18 ноября
1905 г. — Буржуазные партии спешат „примириться" с
правительством; они не требуют от правительства даже гарантии его
„конституционности", выражают свое доверие Витте и поспешно
пожимают им протянутые руки, обагренные еще кровью
невинных жертв. Буржуазия, обязанная всецело своими завоеваниями
пролетариату, спешит опутать крепкими узами экономической
кабалы борцов за свободу. Но едва ли пролетариат позволит
буржуазным либеральным партиям усесться за пиршественным
столом, воздвигнутым на костях пролетариата... Кто не с нами, тот
против нас! — скажет всегда русский рабочий».
И далее: «Пролетариат не может идти на уступки, он верен себе
и доведет начатую борьбу до конца. Борьба только начинается и
не время вести толки о мирных переговорах. Долой изменницу
буржуазию, и да здравствует верный защитник интересов
народа — русский пролетариат» (Там же. 18 ноября). Как тут не
вспомнить статью В. И. Ленина «Борьба пролетариата и холопство
буржуазии», духу и содержанию которой следовал Г. Дзасохов и
которая заканчивалась призывом: «Долой буржуазных
предателей свободы! Да здравствует революционный пролетариат!»1
Бескомпромиссное отношение Г. Дзасохова к буржуазии со
всей очевидностью свидетельствует о том, что и в этом
вопросе он руководствовался тактикой большевиков, пропагандируя и
отстаивая ее в борьбе с тактикой меньшевиков.
По-большевистски встретил Дзасохов и царский манифест
17 октября 1905 г. Его статья «Чего им еще надо?»,
специально посвященная манифесту, прозвучала ответом на словесные
гимны по адресу этого «благодеяния». «В манифесте даны лишь
обещания, — заявлял публицист, — и передовые ряды партии
освободителей уже этим не успокоятся. Правительство пошло
на уступки, но этим уступкам нельзя ставить предел. До тех пор,
146

Незнание не есть аргумент
пока штыки и пушки в полном послушании правительства,
никакие бумажные обещания не имеют ни малейшего значения»
(Казбек. 1905. 6 ноября).
Спустя примерно полмесяца Дзасохов вновь вернулся к
манифесту, с негодованием сообщая о поведении либеральной
буржуазии, поспешившей по выходе манифеста на уступки и мирные
переговоры с самодержавием.
«...Главные опоры самодержавия — полиция, войско, суд,
школа и церковь пока в руках самодержавия, — писал
Дзасохов. — По-моему, странно просить у правительства, чтобы оно
добровольно лишило себя этих опор; у правительства эти опоры
можно вырвать только силою, а не просить. Вспыхнувшая
революция должна до конца довести свое дело. Отступать теперь уже
нельзя» (Там же. 25 ноября).
Таковы публицистические выступления Дзасохова по
кардинальным проблемам революции 1905 г. Мы привели из его
выступлений лишь некоторые выдержки, но и этого достаточно,
чтобы с полным основанием повторить, что Дзасохов в годы
первой русской революции по-марксистски оценивал события тех
дней. Если учесть при этом, что до 1905 г. он 15 лет непрерывно
учился в духовных учебных заведениях, готовясь стать
священнослужителем, то его политический подвиг становится
особенно примечательным. Тем более странно выглядит утверждение
М. С. Тотоева о том, что Дзасохов во время первой русской
революции «в партийном отношении оказался на ложном пути». Тут,
как говорится, всё поставлено с ног на голову. То, что надо
считать заслугой Дзасохова, поворачивается против него в качестве
политического обвинения, хотя М. С. Тотоеву хорошо известно,
что именно этот «ложный» путь закономерно привел Дзасохова
в передовые ряды тех революционеров-большевиков, которые
сложили головы во имя победы Октябрьской революции и
утверждения Советской власти. (В этом месяце, кстати сказать,
исполняется 50 лет с того дня, как Дзасохов в борьбе за Советскую
власть на Кубани пал от рук белогвардейцев.)
В своей новой работе М. С. Тотоев, помимо того что объявил
политический путь Дзасохова ложным, обвинил его в отрицании
147

Рецензии
прогрессивных последствий присоединения Осетии к России,
хотя Гиго, по его словам, всякие разговоры об отделении
Осетии от русского государства «всегда считал вздором,
недомыслием осетинских Пуришкевичей». М. С. Тотоев ругает Дзасохова и
за то, что он в 1909 г. называл Коста Хетагурова единственным
народным поэтом, хотя почти то же самое утверждал в 1915 г.
и С. М. Киров. И учесть это мнение Кирова не составляло бы
труда, поскольку в той же книге Тотоева оно приводится полностью.
Больше того, М. С. Тотоев пытается доказать, что Дзасохов
«дошел до отрицания роли Коста как основоположника осетинской
художественной литературы», хотя не кто иной, как Дзасохов, в
том же 1909 г. называл Коста Хетагурова «родоначальником не
только изящной одной литературы, но и родоначальником
зарождающейся осетинской интеллигенции».
Кроме всего этого М. С. Тотоев критикует Гиго и за то, что его
позиция по национальному вопросу якобы «ничего общего не
имела с марксистским пониманием» этого вопроса.
В данном случае, к сожалению, М. С. Тотоев не одинок. До него
это же обвинение против Дзасохова выдвинул Нафи Джусоев,
«уличивший» Г. Дзасохова «если не в приверженности, то хотя
бы в солидарности с русификаторскими установками царизма».
И это говорилось о человеке, который не уставал обличать
царизм за насильственное обрусение малых народов, который
последовательно выступал в защиту национальной самобытности
как осетин, так и других народов.
По словам Н. Джусоева, Дзасохов «поставил вопрос так:
проповедь ассимиляции, слияния с русским народом или же
национальной самобытности, обособленности, ограниченности —
панисламизма. Шовинизм или национализм — другого пути
Дзасохов не видит и не признает».
Более нелепое обвинение в адрес Дзасохова трудно
придумать. Ни великодержавного шовинизма, ни мелкобуржуазного
национализма Гиго не признавал. И то и другое он разоблачал
как зло, как яд, отравляющий сознание народа, препятствующий
объединению пролетариата угнетающей России и угнетенных
национальных окраин. «Организованный рабочий класс есть
148

Незнание не есть аргумент
лучший защитник всех угнетенных в государстве
национальностей, — провозглашал Г. Дзасохов. — Для пролетариата
существует только две нации — эксплуататоры и эксплуатируемые; и
такими принципами пролетариат наносит удар
узконациональным и шовинистическим тенденциям и признает за каждой
национальностью право на самоопределение».
Н. Джусоев с возмущением упрекает Дзасохова в том, что
последний проповедовал «ассимиляцию». «В споре о будущности
осетинского народа, — утверждает он, — столкнулись две
исторические концепции национальной будущности
немногочисленного народа в условиях российской действительности конца
XIX века. Одна из них зиждилась на вере в будущность родного
народа, его языка и культуры. Защитник ее — Коста Хетагуров —
все свои силы отдал строительству этой культуры. Другая — на
убеждении, что осетины обречены на скорую ассимиляцию.
Национальный нигилизм — иначе не назовешь эту вторую точку
зрения» (Дружба народов. 1966. № 11). В этой связи Н. Джусоев
объявляет, что «концепция национального нигилизма» получила
у Дзасохова «откровенное и полное изложение». Из этих
рассуждений следует, что Дзасохов в споре о будущности своего народа
занимал позицию, прямо противоположную той, защитником
которой был Коста Хетагуров. Но это совершенно
несостоятельно. При внимательном чтении Коста Хетагурова Н. Джусоев мог
бы убедиться, что и Коста не был противником ассимиляции
осетин с русским народом. Больше того, он с возмущением писал о
тех, кто этому препятствовал, кто отнимал всякую возможность
«работать рука об руку с русским пионером, отдавать детей в
русскую школу и мало-помалу ассимилироваться».
Н. Джусоев пытается доказать, что Дзасохов не заботится о
будущности своего народа, не был его патриотом, поскольку
одобрял «ассимиляцию» осетин с русским народом. Г. Дзасохов,
действительно, был в то время сторонником «ассимиляции»,
практически означавшей стремление к всемерному
сближению с русским народом, к изучению русского языка и русской
культуры. Гиго был убежден, что «культура европейская может
сделаться достоянием населения Кавказа только через русскую
149

Рецензии
школу, что, входя в общую семью народностей русского
государства, население Кавказа скорее воспримет блага завоевания ума
человечества». При этом Дзасохов доказывал, что сближение
народов должно происходить при обязательном условии
сохранения самобытности каждого народа, его языка и культуры, его
«национальной физиономии». «Едва ли инородцы, искалеченные
с потерей языка, составят здоровый элемент в организме
русского государства, — утверждал публицист. — Дайте им развиться
на своей почве, и тогда они сами постепенно войдут в организм
государства. Уничтожать язык инородцев не для него.
Цивилизация может объединить воедино и говорящих на разных языках»
(Казбек. 1904. 27 апр.). Г. Дзасохов проповедовал всё это не
потому, что был им. Он просто лучше многих своих современников
и некоторых нынешних «критиков» понимал жизненную
необходимость тесного объединения с русским народом и всемерно
этому содействовал. И такое его поведение, кстати говоря, не
противоречило ленинскому учению об исторической
неизбежности и целесообразности сближения малочисленных народов с
большими нациями на базе социалистического равноправия
наций и народов.
Марксизм всегда рассматривал национальный вопрос в
нераздельной связи с конкретно-исторической обстановкой, ставя
его разрешение в зависимость от соответствующего этапа
общественного развития. В пору первой русской революции, когда
национальный вопрос поднимется в условиях
самодержавно-капиталистической России, когда жизнь выдвинула на повестку дня
необходимость консолидации всех демократических сил в самой
России и на ее окраинах, большевики рассматривали лозунг
ассимиляции как прогрессивную тенденцию к ломке
национальных перегородок, как «один из величайших двигателей,
превращающих капитализм в социализм» (В. И. Ленин).
«Тот не марксист, — писал тогда Владимир Ильич, — тот даже
не демократ, кто не признает равноправие наций и языков, не
борется со всяким национальным гнетом или неравноправием.
Это несомненно. Но также несомненно, что тот якобы марксист,
который на чем свет стоит ругает марксиста иной нации за „ас-
150

По поводу книги по истории печати Северного Кавказа
симиляторство", наделе представляет из себя просто
националистического мещанина»2.
Как видим, Дзасохов в ту пору был не так уж и далек от
марксистского понимания национального вопроса. Однако это
обстоятельство не помешало Н. Джусоеву приклеить Дзасохову ярлык
шовиниста и националиста. А проф. М. С. Тотоев вместо того,
чтобы дать достойную оценку несостоятельным толкованиям
Джусоева, по существу присоединился к ним, повторяя за ним
критику так называемой ассимиляторской позиции Гиго. Это,
думается, произошло по причине недостаточного знания
вопроса вообще и плохого знания Дзасохова в частности. А незнание,
как известно, не аргумент, особенно в науке.
Примечания
1 Ленин В. И. Полное собрание сочинений: в 55 т. 5-е изд. Т. 10. М.: Изд-во полит,
лит., 1967. С. 316.
2 Ленин В. И. Указ. соч. Т. 24.1973. С. 125.
По поводу книги по истории печати
Северного Кавказа
Хоруев, Ю. В. Печать Терека и царская цензура / Ю. В. Хоруев. —
Орджоникидзе: Ир, 1971. — 192 с.
Дореволюционная печать обширной Терской области
(помимо Осетии включавшей в себя Кабардино-Балкарию,
Чечено-Ингушетию, части Ставрополья и Дагестана) составляла
довольно заметную и вместе с тем совершенно своеобразную
область общероссийской печати. И поэтому научное
осмысление опыта и истории Северо-Кавказской прессы представляет
большой интерес не только в теоретическом, но и в
практическом плане. Между тем до последнего времени по истории
151

Рецензии
печати Терека не появлялось сколько-нибудь серьезных
исследований.
В известной мере этот пробел восполняется книгой Ю. Хоруе-
ва «Печать Терека и царская цензура», в которой история терской
печати ставится как научная проблема и делается попытка
проследить основные этапы развития многонациональной прессы
Северного Кавказа, начиная с 1863 и кончая 1907 г. К
сожалению, эта попытка во многих отношениях успехом не увенчалась,
о чем в печати уже были высказаны соответствующие
суждения. Частично о погрешностях и ошибочных положениях книги
Ю. Хоруева говорилось, например, в статье Г. Кравченко «В
защиту бесспорных истин»1, а также в статье В. Цаллагова
«Досадные ошибки актуальной работы»2. Однако в этих статьях остался
незатронутым ряд положений, вызывающих принципиальное
возражение и необходимость сделать еще несколько замечаний.
Нельзя не отметить, во-первых, что в работе, самим названием
претендующей на широкий охват истории печати всей Терской
области, преимущественное внимание уделено северо-осетин-
ской печати, а целостной истории печати всей Терской области
не получилось.
Во-вторых, нельзя не обратить внимание на то, что автор
книги слишком вольно оценивает роль отдельных представителей
дореволюционной осетинской интеллигенции, преувеличивая
заслуги одних и явно недооценивая других. Говоря, например, об
известном осетинском публицисте Г. Цаголове, зачастую
выражавшем свои публицистические взгляды и в стихотворной
форме, Хоруев пишет: «Немного было тогда поэтов не только на
Кавказе, но и всей России, столь мужественно и открыто заявлявших
о ненависти к царизму» (с. 62). В доказательство этого
приводится стихотворение, в котором весьма отвлеченно от политической
борьбы говорится о духе свободы и о воле, за которую «готов наш
край, как мы в былые годы, с оружием в руках... умереть». И это
стихотворение Хоруев не колеблясь приравнивает к «Песне о
буревестнике» Горького.
Еще категоричней суждения Хоруева о Коста Хетагурове.
Цитируя, например, высказывание М. Шагинян о том, что «в 90-х
152

По поводу книги по истории печати Северного Кавказа
годах в русской печати России Коста был крупнейшим
кавказским журналистом», Хоруев добавляет: «А если взять поэзию, то
великий сын Осетии остался никем во всей тогдашней России
непревзойденной вершиной» (с. 90).
Коста Хетагуров велик прежде всего как поэт национальный,
как выразитель дум и чаяний родного народа. И в этом смысле он
действительно не только был, но и по сей день остается в
осетинской литературе «непревзойденной вершиной». Что же касается
места К. Хетагурова в русской литературе, то об этом точней Хо-
руева еще в 1909 г. сказал один из современников поэта Гиго
Дзасохов, великолепно знавший и свято ценивший как русскую
литературу, так и творчество Коста и в 1909 г. осуществивший первое
издание произведений поэта на русском языке. В предисловии к
этому изданию Г. Дзасохов подчеркивал, что многие
стихотворения Коста на русском языке «достойны стать наравне с лучшими
стихотворениями русских классических лириков, но не в этом,
конечно, главная заслуга Коста Хетагурова. В богатой
сокровищнице русской поэзии сборник стихотворений Коста — капля в
море. Зато осетинские стихотворения его пока единственные в
родной литературе. Трудно поверить, чтобы... необработанный
осетинский язык был годен для художественного изображения
таких тонких чувств, какие переданы в стихотворениях Коста!.. Да,
если когда-либо суждено будет развиться осетинской литературе,
то стихотворения Коста займут в ней самое почетное место»3.
Вряд ли стоило Хоруеву пересматривать и «исправлять»
такое представление о Коста Хетагурове и называть его «во всей
тогдашней России непревзойденной вершиной». Отдельно
следует сказать о той откровенной предвзятости, с которой
Хоруев пишет о Дзасохове — об этом ярком публицисте и видном
общественном деятеле. Дзасохову и единственному номеру его
газеты, запрещенной в декабре 1905 г. уже на втором номере,
уделено в книге Хоруева гораздо больше места, чем другим. Но
не ради того, чтобы полней рассказать об этом революционере,
публицистические выступления которого вызывали в 1905 г.
лютую ненависть администрации, а чтобы, напротив, умалить
его неоспоримые заслуги. Хоруев старательно отобрал из выска-
153

Рецензии
зываний Дзасохова всё, что может бросить на него тень. В том
числе и те высказывания, которые диктовались
конспиративными соображениями. А о тех выступлениях, которые
определяют содержание и характер его неустрашимой политической
борьбы с самодержавием, автор книги умолчал. Хоруев, правда,
признает, что «политическая и публицистическая деятельность
Дзасохова заслуживает положительной оценки»; признает он и
то, что Дзасохов ради свободы и счастья народа был готов
отдать всё, вплоть до жизни (с. 130), но при этом Хоруев почему-
то полагает, что эту готовность к борьбе и самопожертвованию
Дзасохов проявлял не сознательно, а по какому-то наитию. «Гиго
Дзасохов, — пишет он, — не столько сознательный и
последовательный революционер, сколько народный заступник» (с. 127).
Хоруеву нет дела до того, что Дзасохов уже в 20-летнем
возрасте (с 1901 г.) значился в числе взятых под наблюдение полиции,
а в связи с подавлением декабрьского вооруженного восстания
1905 г. оказался первой во Владикавказе жертвой наступившей
реакции. Даже газета «Волна» сочла нужным сообщить, что в
связи с владикавказскими событиями 1905 г. здесь «первым был
арестован редактор социал-демократической газеты „Искра"
Дзасохов» (Волна. 1905. № 4). Попутно заметим, что для Хору-
ева почему-то большевистская «Волна», которую редактировал
В. И. Ленин, всего лишь «прогрессивная газета» (с. 108).
Хоруеву нет дела до того, что жандармское управление требовало
для Дзасохова «высшей меры наказания» именно потому, что
обоснованно считало его убежденным и неисправимым врагом
самодержавия. В самоотверженной и последовательной
борьбе за народное дело Дзасохов вырос в крупного
революционера-большевика, многогранный талант которого с полной силой
раскрылся после Февральской революции 1917 г., позволившей
ему вернуться из ссылки на родину. А после Октябрьской
революции, которую Дзасохов встретил с великим ликованием, он
развернул поистине кипучую деятельность, будучи
одновременно членом большевистского комитета Баталпашинского отдела,
директором Георгиевско-Осетинского высшего начального
училища Кубанской области и председателем местного Совдепа. Не
154

По поводу книги по истории печати Северного Кавказа
случайно же ему на родине поставлен памятник, а на стене
школы, где он работал, укреплена мемориальная плита, на которой
золотом высечено: «В 1917-1918 гг. директором этой школы
работал видный общественный деятель и революционер Гиго
Дзасохов». И о таком человеке Хоруев пишет как о несознательном
революционере!
Нехотя признавая его некоторые заслуги, Хоруев при этом
заостряет внимание не на главном, а на второстепенном, по
существу на пустяках. Так, на с. 122 его книги читаем: «Гиго
Дзасохов, большой патриот Осетии, не терпел тех, кто
препятствовал развитию национальной культуры, мешал прогрессу.
Особенно ненавистен ему был наблюдатель осетинских школ
Кодзаев». Хоруеву хорошо известно, что не Кодзаев был
особенно ненавистен Дзасохову, а прежде всего тот строй, который
порождал кодзаевых и ему подобных. И заслуга Дзасохова,
конечно, не в том, что он несколько раз обличал в печати этого
ретрограда и реакционера. Дзасохов значителен и дорог нам
тем, что он свою сознательную жизнь всецело посвятил борьбе
за освобождение народа от самодержавия и одним из первых
на Северном Кавказе вступил в открытый бой с неравным
врагом. Во всяком случае в Осетии накануне первой русской
революции наиболее внушительно и бесстрашно звучал призывный
голос Г. Дзасохова.
Это он возвещал в декабре 1905 г., что «революционное
движение, охватившее всю Россию, проникло и в горы. И для
горцев тоже наступает утро»; это он, обращаясь в те дни ко всем
народностям и казакам Терской области, требовал прекращения
пагубных распрей, чтобы обратить объединенные силы против
истинного и общего для них врага — самодержавия; это он по-
большевистски обличал тогда буржуазию, предавшую
пролетариат и вступившую за его спиной в переговоры с
правительством. «Пролетариат не может удовлетвориться „самодержавной
конституцией", — писал он в ноябре 1905 г., — борьба только
начинается и не время вести толки о мирных переговорах. Долой
изменницу-буржуазию, и да здравствует верный защитник
интересов народа — русский пролетариат!»
155

Рецензии
В те же дни Дзасохов обратился с пламенным призывом к
солдатам, утверждая, что «солдат не захочет больше быть
механическим орудием в руках правительства». «Революция охватила всю
Россию, — провозглашал он в статье «К объединению», — и
пролетариату нужно сплотиться, ибо враг еще силен. Пролетариату
важно иметь в своих рядах и пролетариев в военных мундирах.
Пусть быстрее объединяются пролетарии!»
Я привел лишь несколько выдержек из публицистических
выступлений Г. Дзасохова в 1905 г., но и этого достаточно, чтобы
судить о необъективном к нему отношении Хоруева, ни единым
словом не обмолвившегося об определяющих достоинствах
Дзасохова-публициста.
В книге Хоруева много противоречий и непоследовательных
суждений. Отмечая, скажем на с. 32, что 80-90-е годы XIX в. были
годами небывалого разгула реакции и цензурных притеснений,
Хоруев уже к 43-й странице «забывает» об этом и пишет: «К этому
времени наблюдалось некоторое смягчение цензуры». В
результате такой забывчивости он пишет и о размахе рабочего
движения в России конца 50-х — начала 60-х годов XIX в. (с. 21), и о
том, что «в 1885 году петербургский „Союз борьбы за
освобождение рабочего класса" стал издавать газету „Рабочий"» (с. 51).
Зачастую в книге излагаются положения, лишенные всякого
содержания. Вот, к примеру, на с. 12: «В Терскую область печать
пришла лишь с капитализмом, еще больше углубившим
противоречия классов. В руках каждого из них грозным оружием борьбы
стала печать, защищавшая свой класс и беспощадно
разоблачавшая другой». Но какую прессу и какие издания угнетенные
классы Терской области имели в своем распоряжении, чтобы
беспощадно разоблачать класс своих угнетателей? К чему эти ничего
не значащие фразы?
Кстати, о фразах... О них тоже нельзя не сказать, поскольку они
сплошь и рядом отмечены печатью торопливости и
неряшливости. Вот несколько наугад взятых примеров: «Крупицы народной
демократии можно было встретить и здесь» (с. 5), и это же на
с. 41: «Элементы народной демократии, в крупицах
встречавшиеся в казенных „Терских ведомостях"», или «...прогрессивную
156

К претензиям бы скромности прибавить...
печать Терека следует рассматривать как закономерный продукт
общества» (с. 5), или «...редакция особенно часто обращалась
к стихам, так как за поэтической формой и словосочетаниями
было удобно скрывать (?!) критическое идейное содержание»
(с. 70), или... Впрочем, достаточно.
В заключение хотелось бы сказать, что вряд ли стоило спешить
с выпуском этой книги, требующей еще большой и серьезной
доработки.
Примечания
1 Кравченко Г. И. В защиту бесспорных истин: несколько замечаний об одной
книге // Социалист. Осетия. 1971. 26 сент.
2Цаллагов В. Н. Досадные ошибки актуальной работы // Мах дуг (Наша эпоха).
1971. №10. С. 110-115.
3 Дзасохов Г. И. Статьи и очерки. Орджоникидзе: Ир, 1970. С. 214-215.
К ПРЕТЕНЗИЯМ БЫ СКРОМНОСТИ ПРИБАВИТЬ...
В потоке издаваемой научной литературы все еще встречаются
работы, авторы которых открыто заявляют о своих претензиях на
новое слово в науке. Хорошо еще, когда для таких претензий есть
основания, но чаще, как правило, оснований оказывается
меньше именно там, где больше претензий. Стараясь придать своим
притязаниям законный вид, создатели подобных трудов без
ложной скромности преподносят читателю целые букеты цветистых
комплиментов... в собственный адрес, будто от этого их работы
могут произвести более привлекательное впечатление.
Самореклама такого исследователя невольно заставляет
думать, что озабочен он возвеличиванием не науки, а собственной
персоны.
На такие невеселые мысли наводит, в частности, книга
С. С. Степанищева «Развитие общественной мысли в трудах рус-
157

Рецензии
ских революционеров-демократов», выпущенная в 1975 г.
Минским издательством «Высшая школа». В данном случае нет
надобности листать всю эту объемистую (почти в пятьсот страниц)
книгу и приводить выдержки из разных ее мест: достаточно
нескольких фраз из лаконичного авторского предисловия, чтобы
сразу узнать, что «предлагаемая вниманию читателей
монография посвящена актуальным проблемам, еще не решенным,
разноречиво освещенным в науке», и что «суждения ее автора по
важным вопросам, которые в ней рассмотрены, не совпадают с
суждениями, еще бытующими в нашей исследовательской,
научно-популярной, учебной и справочной литературе» (с. 5).
Читателю доверительно сообщается также, что «анализ
источников, в том числе эпистолярного материала и обширного круга
литературы, касающийся тех или иных сторон темы, позволил
автору показать, что сделано советскими учеными в изучении
наследия А. Н. Радищева, В. Г. Белинского и Н. П. Огарева,
выявив разноречивую оценку характера их
общественно-политических воззрений в трудах отдельных ученых, выяснить причины и
установить пути их упразднения...» (с. 5).
Далее по пунктам обстоятельно перечисляются те
достоинства работы, которые, по мнению самого автора, определяют ее
важность и актуальность. Без признаков смущения он
утверждает, в частности, будто именно ему удалось доказать, что
«основоположником революционно-демократического
направления в общественной мысли, литературе и освободительном
движении в России был А. Н. Радищев», а заодно «точно указать»
его место (как и место Белинского и Огарёва) в революционно-
освободительном движении.
При всем этом у самодовольного автора не возникает почему-
то мысли о том, что он ломится в открытую дверь и что вопросы,
решение которых он ставит себе в заслугу, возможно, получили
свое разрешение задолго до него... В самом деле, разве место
А. Н. Радищева в революционно-освободительном движении не
было с предельной точностью 70 лет назад указано В. И.
Лениным, назвавшим его первым в ряду представителей разных
поколений революционеров России? Ведь еще в 1914 г., размышляя
158

К претензиям бы скромности прибавить...
о национальной гордости русского народа и о тех насилиях,
которым его подвергали царские палачи, дворяне и капиталисты,
Ленин особо подчеркивал, что эти насилия вызывали нараставший
отпор из среды великорусов, что «эта среда выдвинула
Радищева, декабристов, революционеров-разночинцев 70-х годов...»1
Зная об этой хрестоматийной формулировке В. И. Ленина,
скромно ли претендовать, как это делает Степанищев, на роль
первооткрывателя в вопросе о месте Радищева в истории
России? И разве не напрашивается к этому случаю едкое
замечание А. С. Пушкина: «Хвалить себя немножко можно; зачем
терять хоть единый голос в собственную пользу? Но есть мера
всему»2.
Замечание насчет «меры всему» здесь как нельзя кстати, ибо
С. Степанищеву изменяет чувство меры не только когда он
похваливает себя, но и когда критикует других. А критикует он десятки
ученых, которые так или иначе причастны к изучению
творческого наследия Радищева, Белинского и Огарева. Однако
недоумение вызывает не количественная сторона его критики: она
вполне объяснена предупреждением автора о том, что он задался
целью, с одной стороны, выяснить причины разноречивой
оценки воззрений Радищева, Белинского и Огарева, а с другой —
установить пути упразднения (!) суждений, которые не совпадают с
его собственными. Поскольку таких суждений множество, ему
приходится много раз вступать в полемические единоборства,
которые (заметим попутно) не отличаются уважительностью к
оппонентам. С. Степанищев одинаково суров и немилосерден ко
всем, кто о Радищеве, Белинском или Огареве думает иначе, чем
он... тут, как говорится, он не дает спуска ни молодому ученому,
ни маститому академику. При этом его требования или упреки
бывают не только несправедливы, но даже непонятны. На
полном серьезе он укоряет, например, Георгия Шторма (автора
известной книги «Потаённый Радищев») за то, что тот оказался не в
состоянии правильно указать место Радищева в русском
освободительном движении (с. 22). Фактически Г. Шторму «достается»
за то, что он (в отличие от Степанищева) не стал претендовать на
роль первооткрывателя давно открытой двери.
159

Рецензии
Не очень почтительно обошелся Степанищев даже с акад.
М. В. Нечкиной, сердито обвинив ее в том, что в ряде
случаев свои суждения о Герцене, Белинском, Огареве она якобы не
подтверждает фактами (с. 52-53). В данном случае Степанищев
продемонстрировал образчик того, что называется
способностью сваливать с больной головы на здоровую, ибо если кто и
заслуживает такого обвинения, то это прежде всего сам
Степанищев. Он, действительно, в ряде случаев, когда заводит
разговор о серьезных вещах, требующих аргументации и раскрытия,
отделывается общими декларациями. В своей книге он не раз
заявляет, например, о том, что В. Г. Белинский — прямой ученик
и последователь А. Н. Радищева, но ни единым доказательством
не подтверждает своих заявлений. Для научного исследования,
где специально рассматривается преемственная связь между
Радищевым и Белинским, такое упущение непонятно и
непростительно. Непростительно хотя бы потому, что читатели подобных
книг (особенно молодые) обращаются и будут обращаться к ним
в поисках реальных (фактических) свидетельств преемственной
связи между Радищевым и Белинским и только через такие
свидетельства будут убеждаться в преемственной связи двух
поколений русских революционеров, представляемых Радищевым и
Белинским.
Кроме того, есть и другая причина, вызывающая
необходимость говорить о прямом духовном родстве этих поколений
языком фактов и доказательств. Причина эта состоит в
попытках поставить под сомнение само это родство, в попытках даже
обосновать, что никакого прямого или преломленного влияния
революционные идеи Радищева не оказали на поколение
Белинского, Герцена, Огарева (как, впрочем, и на декабристов).
Именно такие утверждения сравнительно недавно высказал
печатно3 Н. Я. Эйдельман, полагая, очевидно, что сделал некое
научное открытие. Поскольку свои странные суждения
Эйдельман «обосновывает» весьма односторонне отобранными
фактами истории и тем самым дезориентирует непосвященного
читателя, постольку следует, наверное, хотя бы кратко
прокомментировать эти суждения.
160

К претензиям бы скромности приба
Напомнив о том, что главное произведение Радищева —
«Путешествие из Петербурга в Москву» — было запрещено сразу
после выхода книги (в 1790 г.) и что в последующие
десятилетия это сочинение сделалось библиографической редкостью,
Эйдельман пишет: «Один из уцелевших экземпляров был, как
мы знаем, приобретен Пушкиным, но ему не удалось в 1836 г.
пробить в печать напоминание о трагической судьбе первого
революционера. Еще прежде, в 1823 г., поэт упрекнул
Александра Бестужева, забывшего упомянуть о Радищеве в своем обзоре
прежней литературы: „Как можно в статье о русской словесности
забыть Радищева? Кого же мы будем помнить? Это умолчание не
простительно. От тебя его не ожидал"» (с. 81).
Если бы Эйдельман серьезней вдумался даже в то, что написал
сам, он мог бы, наверное, смекнуть, что у А. Бестужева в 1823 г.
возможностей напомнить о Радищеве в печати было не более,
чем у Пушкина в 1836 г. Как известно, когда Пушкин предпринял
попытки хоть как-то рассказать современникам о Радищеве и его
великой книге, которую он назвал «причиной его несчастия и
славы» и под воздействием которой написал свое «Путешествие
из Москвы в Петербург», включив в нее, кстати, целые главы из
радищевского «Путешествия», когда он для третьего номера
своего «Современника» подготовил обширную статью «Александр
Радищев», министр народного просвещения С. С. Уваров
категорически запретил ее печатание, следующим образом
мотивировав этот запрет: «Нахожу неудобным и совершенно излишним
возобновлять память о писателе и о книге, совершенно забытых
и достойных забвения»4. Ревностным охранителям
самодержавия, изрядно напуганным революционной проповедаю
Радищева, очень хотелось предать забвению его имя и идеи. Именно
потому они сурово преследовали всякие попытки «возобновлять
память о писателе» и его книге.
А такие попытки, неизменно кончавшиеся неудачей, не раз
предпринимались и до Пушкина. И вполне очевидно, что в 30-е
годы, когда Пушкин уже на собственном опыте убедился в
невозможности напомнить о Радищеве в печати, он едва ли стал бы
укорять А. Бестужева за то, что в своем литературном обзоре

Рецензии
он не упомянул о писателе-революционере. И современному
исследователю (берущему на себя ответственность),
имеющему неограниченные возможности осмыслять и описывать
события прошлого с учетом всей совокупности известных
источников и обстоятельств, положено делать это с научной
добросовестностью, дабы прояснять, а не затуманивать и не искажать
правду истории. Когда царский министр Уваров, выдавая
желаемое за действительное, писал в прошлом веке о Радищеве и его
«Путешествии» как о якобы «совершенно забытых» — это было
естественно и понятно. Но когда нечто подобное утверждает
историк литературы в наши дни, тут уж, как говорится, остается
развести руками...
Впрочем, продолжим прерванную выше цитату Эйдельмана:
«Забывчивость Бестужева могла бы казаться случайностью.
Однако в показаниях декабристов, где первыми уроками
свободомыслия названы десятки сочинений русских и зарубежных
авторов, Радищев встречается редко. Почти ничего и в позднейших
мемуарах декабристов.
Пройдет еще одно-два десятилетия, и следующее поколение
русских вольнодумцев уже почти не помнит первого
революционера». Словно бы речь идет о давно признанной и само собой
разумеющейся истине, которая не может побудить ни сомнений,
ни вопросов, Эйдельман заключает: «Этот поразительный факт в
лучшем случае бегло отмечался, но почти никак не
комментировался» (с. 81).
Выходит, забвение Радищева последующими поколениями
революционеров (как нечто несомненное) отмечалось уже и
до Эйдельмана, но только вот прокомментировать «этот
поразительный факт» никто до него не удосужился. Он первым, так
сказать, бросился исправлять оплошность историков, порешив,
похоже, что для этого достаточно отобрать подходящие факты и
соответственно их «подать». И он, действительно, отобрал
факты, которые (при наличии желания) можно истолковать как
признаки забвения Радищева (вроде упоминавшегося выше случая,
когда А. Бестужев «забыл» о нем в своей обзорной статье). Но
при этом масса противоположных фактов, неопровержимо сви-
162

К претензиям бы скромности прибавить...
детельствующих о том, что передовая Россия ни одного дня не
забывала ни имени, ни идей Радищева, — эти факты почему-то
не попали в поле зрения Эйдельмана, хотя многие из них так же
доступны, как и отобранные им.
Стоило, например, заглянуть в пушкинское «Путешествие из
Москвы в Петербург», чтобы легко убедиться не только в
высоком мнении Пушкина о «Путешествии...» Радищева, но и в
компетентном свидетельстве поэта о том, что «содержание его всем
известно»5.
Аналогичное утверждение (и так же легко) можно было найти
у А. В. Луначарского, с великим почтеньем называвшего
Радищева «пророком и предтечей революции» и тоже отмечавшего,
имея в виду его книгу, что «весь Петербург говорил о ней»6.
Таким образом, оказывается, не было в природе самого факта,
так «поразившего» Эйдельмана, — не было факта забвения
Радищева и не могло быть. Исследователями давно уж обосновано
множеством доказательств, что в прогрессивной части русского
общества «его книгу передавали из рук в руки, переписывали,
читали будущие члены тайных обществ — декабристы,
подлинные наследники идей несгибаемого революционера»7.
Один из наиболее компетентных специалистов по русской
литературе ХУШ-Х1Х вв. Г. П. Макогоненко, касаясь судьбы
радищевской книги и в послепушкинское время, пишет, в частности:
«В течение XIX века передавались из рук в руки около двух
десятков печатных экземпляров „Путешествия". Кроме того, в 90-е
годы XVIII в. начали появляться рукописные списки
„Путешествия". Несмотря на ограниченное число сохранившихся
экземпляров, Путешествие" было известной книгой, прежде всего в
литературной среде. Её читали все передовые деятели, писатели и
неоднократно пытались переиздать, напечатать из нее отрывки.
Екатерининский запрет на „Путешествие" был снят только
революцией 1905 года»8.
К сказанному можно добавить, что радищевское
«Путешествие» читали и знали передовые люди не только в самой России,
но и за ее пределами. В Германии, например, эта книга была
издана на немецком языке в 1793 г., т. е. вскоре же после появления
163

Рецензии
ее в России. Не повторяя того, что об этом событии поведано в
специальной статье Е. Г. Плимак, хочется все же обратить
внимание на то большое значение, которое, как пишет Плимак,
передовые люди Германии придали книге Радищева, сразу же оценив ее
как примечательное событие в истории европейского
просвещения и как «драгоценный вклад в наследие гуманистических
немецко-русских связей» (История СССР. 1964. № 2. С. 198).
«Путешествие» Радищева распространялось также в
Молдавии и Румынии и оказало там заметное революционизирующее
воздействие на местных прогрессивных деятелей. «Так,
румынский писатель, организатор литературного и тайного
политического общества Динику Голеску написал в 20-х годах XIX столетия
под влиянием идей Радищева книгу „Дневник моего
путешествия" и напечатал ее в Будапеште в 1827 году»9.
Из огромного числа фактов и свидетельств, опровергающих
выдумку Эйдельмана о забвении Радищева, здесь приведено
лишь несколько, и все они, как видим, относятся к той категории
аргументов, которые лежат, что называется, на поверхности и
доступны каждому, кто по-настоящему захотел бы узнать
Радищева и понять его истинное влияние на революционное
движение в России.
Суда по всему, Эйдельман (прежде чем печатно оповещать о
своих сомнительных откровениях) не очень утруждал себя
изучением многообразной литературы о Радищеве. Иначе он едва
ли стал бы всерьез рассуждать о забвении Радищева
декабристами только на том основании, что в их показаниях, «где первыми
уроками свободомыслия названы десятки сочинений русских и
западных авторов, Радищев встречается редко. Почти ничего и
в позднейших мемуарах декабристов» (с. 81). При всем том что
Эйдельман берется судить об этих и подобных вещах без учета
реальной жизни и политической обстановки тех лет, он, как было
сказано, игнорирует и труды современных ученых. И именно те
труды, знание которых наверняка предостерегло бы его от
заблуждений, поскольку в них достаточно аргументированно
показана прямая связь между идеями Радищева и действиями
декабристов.
164

К претензиям бы скромности прибавить...
Из той же книги «Радищев в Петербурге», упоминавшейся
выше, он мог бы узнать, что «первое вооруженное восстание
против самодержавия в 1825 году осуществляли люди, разделявшие
идеи „гражданина будущих времен"», и что отнюдь не случайно
в период подъема декабристского движения участилось
появление рукописных списков «Путешествия», на страницах которого
разными читателями делались выразительные пометы:
«Внимание!», «Замечательно», «Соглашаюсь» и т. д.10
Удивительно, что Эйдельман, занявшись выяснением
отношения декабристов к Радищеву, не воспользовался даже трудами
акад. М. В. Нечкиной, воссоздавшей (как нетленный памятник)
наиболее полную и достоверную историю декабристского
движения в целом и каждого его участника в отдельности. В этих
трудах — необъятное количество как раз тех фактов и
доказательств, на отсутствие которых так сетует Эйдельман и которые,
несомненно, убедили бы его в том, что (наряду с другой
запретной литературой) декабристы на своих тайных собраниях
читали и радищевское «Путешествие». И не просто читали, а
опирались на него в своих размышлениях о будущих демократических
преобразованиях государственного и социального устройства
России.
Обратимся, впрочем, к примерам. В книге «О нас в истории
страницы напишут», характеризуя дворянские семьи, в которых
вырастали будущие декабристы, Нечкина пишет: «Если
дворянин-отец покупал в прошлом веке сочинение Вольтера и Диде-
рота в силу моды, то его сын — будущий декабрист — читал в
отцовской библиотеке эти книги жадными глазами нового
поколения, делая из них новые выводы. Запретное „Путешествие из
Петербурга в Москву" Радищева и полный текст „Вадима"
Княжнина передавались из рук в руки»11.
Наглядной иллюстрацией к этому воспринимаются факты, о
которых М. В. Нечкина поведала в другой работе: «В 17-ти
летнем возрасте он (декабрист Н. Тургенев. —X. Б.) уже знаком с
запрещенной книгой А. Н. Радищева „Путешествие из Петербурга
в Москву", анализирует в своем дневнике ее лучшие страницы...»
И тут же еще: «Петр Бестужев, один из младших декабристов
165

Рецензии
бестужевской семьи, заявил, что свободные мысли зародились в
нем вследствие чтения разных рукописей, в числе которых
упомянуто „Путешествие" Радищева. Нет сомнения, что подобные
признания могли быть повторены подавляющим числом
декабристов»12. Из тех декабристов, кто хорошо знал «Путешествие»
Радищева, Нечкина называет Кюхельбекера, Штейнгеля, П.
Бестужева, Завалишина, Одоевского, Якушкина, Рылеева,
Оболенского, Каховского, Волконского, Муханова и др.
Стоило Эйдельману прочесть обо всем этом в ее
исследованиях, и он вряд ли стал бы утверждать, что «в показаниях
декабристов.. . Радищев встречается редко». Заодно он нашел бы для себя
и объяснение, почему многие декабристы на допросе не
сознавались в чтении «Путешествия». «Запретность основного
сочинения А. Н. Радищева, — пишет по этому поводу М. В. Нечкина, —
хорошо была известна декабристам и сознаться в его чтении
значило отягощать вину и рисковать вопросом, от кого получена
книга»13.
Наверное, не следовало бы столь подробно останавливаться
на ошибочных суждениях Эйдельмана, если б он ограничился
лишь разговором об отношении декабристов к Радищеву, но в
своих заблуждениях он пошел дальше. Он столь же категорично
и столь же претенциозно провозгласил свою догадку и о том, что
Радищев не оказал влияния и на следующее (после декабристов)
поколение революционеров, поскольку это новое поколение
знало о нем и о его «Путешествии» еще меньше, чем знали
декабристы. Эйдельман так и пишет: «Пройдет еще одно-два
десятилетия, и следующее поколение русских вольнодумцев уже почти не
помнит первого революционера». Дабы у читателя не возникало
на сей предмет сомнений, он посчитал нужным еще раз отметить
«почти полное неведение русского общества первой половины
XIX в. о главной „книге Радищева"» (с. 83), а затем уж перешел
к конкретным «доказательствам». И в качестве таковых
называет факты и имена, которые, конечно же, не могут не произвести
впечатления.
Имея в виду, в частности, Герцена, Эйдельман сокрушенно
сообщает, «что один из самых культурных глубоких российских
166

К претензиям бы скромности прибавить...
мыслителей дожил до 46 лет, не зная Радищева. Но если не знал
Герцен, то не знал и круг его близких друзей, „людей 1840-х
годов"... И если так, значит никогда не прочли радищевского
„Путешествия" Белинский, Грановский...» (с. 82).
На первый взгляд может показаться, что Эйдельман здесь прав,
ибо, действительно, у Белинского (как и у Герцена до 1858 г.) нет
не только специальных работ, но даже отдельных высказываний
о Радищеве или о его «Путешествии». Но это обстоятельство
ничего еще не доказывает, кроме того, что Эйдельман и в данном
случае ограничился констатацией лежащего на поверхности
факта, не попытавшись разобраться в нем поглубже. А разобраться
было необходимо, тем более, что при всей серьезности этот
вопрос остается пока неисследованным и порождает
всевозможные кривотолки. Не дожидаясь, когда специалисты выскажут по
этому поводу компетентные и исчерпывающие суждения,
позволю себе пару частных замечаний.
Во-первых, если предположить невероятное и представить-
себе, что Белинский жил в изоляции от писателей, читавших
«Путешествие», и что поэтому он и не слышал об этой книге, —
даже при этом немыслимом условии не могло случиться, чтобы
великий и ревностный патриот русской литературы не
заинтересовался личностью и творчеством Радищева, когда в 40-е годы
писал свои классические статьи о Пушкине. Не могло быть
такого, чтобы Белинский, знавший, кажется, творчество Пушкина
лучше, чем сам поэт, не задался бы вопросом, кто есть Радищев
и почему это Пушкин с нескрываемой гордостью и
почтительностью к нему писал в одном из вариантов «Памятника»:
И долго буду тем любезен я народу,
Что звуки новые для песен я обрел,
Что вслед Радищеву восславил я свободу.
Во-вторых, более чем сомнительно утверждение Эйдельмана и
о том, что Герцен дожил до 46 лет, не зная Радищева. Это
утверждение, мягко говоря, сомнительно потому, что Герцен не мог не
знать о Радищеве еще до отъезда за границу. Обратимся только
167

Рецензии
к одному факту: как известно, Герцен в молодые годы близко
сошелся с Вадимом Пассеком и с его семьей, которым посвятил
немало проникновенных строк в «Былом и думах». Вспоминая о
жизни этой семьи в Сибири, куда был сослан отец Вадима,
Герцен, в частности, писал: «В нужде, в работе, лишенные теплой
одежды, а иногда насущного хлеба, они умели выходить,
вскормить целую семью львенков; отец передал им неукротимый и
гордый дух свой, веру в себя, тайну великих несчастий, он
воспитал их примером, мать — самоотвержением и горькими
слезами. Сестры не уступали братьям в героической твердости. Да
чего бояться слов, — это была семья героев»14.
Кто же был отец этой героической семьи, сумевший передать
детям «неукротимый дух свой и тайну великих несчастий»? Вот
что о нем пишет М. В. Нечкина: «К ученикам А. Н. Радищева надо
отнести и майора В. В. Пассека, схваченного тайной экспедицией
в 1794 году. Сочинитель вольнолюбивых стихов, призывавший
к сокрушению самодержавия и истреблению царского рода,
молодой офицер гордо держался на допросах. У него нашли целых
две копии „Путешествия из Петербурга в Москву", а собственные
его стихотворения восходят к „Вольности" А. Н. Радищева как
к высокому образцу. Вернула его амнистия при вступлении на
престол нового императора, который не замедлил в третий раз
арестовать его и сослать в Сибирь, где он провел более двадцати
лет. Его сын был другом молодого А. И. Герцена, Семья Пассеков
связана с декабристами»15.
Сопоставляя эти данные и зная, что Пассек-старший был
сослан в Сибирь в основном за пропаганду революционных идей
Радищева, трудно поверить, чтобы до чуткого слуха Герцена не
дошло имя автора этой книги, и он узнал бы его, как утверждает
Эйдельман, только в 46-летнем возрасте.
Возможно, приведенные свидетельства вызовут у Эйдельмана
возражение: дескать они позволяют лишь строить догадки,
поскольку Герцен, весьма осведомленно и с нескрываемой
симпатией поведав в «Былом и думах» о семье Паесек, ни в одном месте
даже не упомянул о причастности отца Вадима к
распространению радищевского «Путешествия», хотя произведение свое Гер-
168

К претензиям бы скромности прибавить...
цен публиковал вне досягаемости царской цензуры. Чисто
формально такое возражение вполне возможно, однако по существу
оно может поставить под сомнение и такой факт, как встреча
Герцена с Н. Г. Чернышевским в 1859 г. В «Былом и думах» об
этой известной и многозначительной встрече тоже ведь не
упоминается.
Подытоживая сказанное, нельзя не выразить недоумения
по поводу общих выводов Эйдельмана о каком-то перерыве
преемственной связи между поколением Радищева и следующим
поколением революционеров, о существовании равнодушия и
отчуждения лучших российских мыслителей 1830-1850-х годов
по отношению к изжитым и, как им казалось, устаревшим
принципам XVIII в. (с. 84).
Если вернуться к началу нашего разговора и вспомнить, что,
в отличие от Эйдельмана, Степанищев придерживается прямо
противоположных взглядов относительно восприятия идей
Радищева последующими поколениями революционеров, может
показаться неправомерным объединять о них разговор в одной статье.
Но (при всей противоположности их взглядов на сей предмет) их
очень сближает, как мы убедились, одинаковая склонность
преувеличивать значение собственных суждений, склонность
выдавать свои субъективные мнения (и даже заблуждения) за научные
истины. Именно в этом суть и причина того, что им (а может быть,
не только им) в одинаковой мере полезно напомнить о
скромности и об опасности отступать (даже самую малость) от правды
истории, ибо, как поучал еще мудрый Георг Лихтенберг, в науке
«самая опасная ложь — это истины, слегка извращенные»16
Уважаемые товарищи!
(Вынужден обращаться к вам столь неопределенно,
поскольку ни с кем из вас лично пока не знаком.)
Я — один из читателей «Нашего современника», дерзающий
приобщиться к нему и в качестве автора. С этой целью посы-
169

Рецензии
лаю вам статью, которая составилась под впечатлением
недавно прочитанных работ, возмутивших меня невежественными и
вредными (с моей точки зрения) толкованиями вокруг имени
и идейного наследства А. Н. Радищева. Претенциозные
рассуждения Н. Я. Эйдельмана, в частности, в определенной мере
перекликаются с измышлениями наших заморских «друзей»,
отрицающих, как известно, преемственную связь между
разными поколениями русских революционеров и на этом
«основании» утверждающих, что и победа Октябрьской революции не
историческая закономерность, а всего лишь специфическая для
России случайность, от которой другие страны, якобы,
застрахованы...
Словом, если вы сочтете статью для журнала подходящей, буду
истинно рад, ибо вправе буду, наверное, думать, что, во-первых,
не напрасно поработал и что, во-вторых, я тоже отдал скромную
дань памяти А. Н. Радищева в год его 235-летия.
В ожидании ответа — с искренним уважением
Хазби Сергеевич Булацев,
доцент кафедры истории журналистики
Ленинградского университета
Примечания
1 Ленин В. И. Полное собрание сочинений: в 55 т. 5-е изд. Т. 26. М.: Изд-во полит,
лит., 1969. С. 107.
2 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 7. Л.: Гос. изд-во худ. лит.,
1978. С. 93.
3 Эйделъман Н. Я. А. Н. Радищев и М. М. Щербатов в вольной печати
Герцена // Федоровские чтения. 1979 / отв. ред. Е. Л. Немировский. М.; Наука, 1982.
С.80-92.
4 Пушкин А. С. Указ. соч. С. 498.
5 Там же. С. 186. — Уместно заметить, что это утверждение было высказано
Пушкиным в первой половине 30-х годов, когда шло уже четвертое
десятилетие после запрещения радищевского «Путешествия...».
6 Луначарский А. В. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 1. М.: Худ. лит., 1963. С. 4.
7 Кулакова Л. И., Салита Е. Г., Западов В. А. Радищев в Петербурге. Л.: Лениз-
дат,1976. С. 277.
170

Не только для этнографов...
8 Макогоненко Г. П. Примечания // Русская проза XVIII века. М.: Худ. лит., 1971.
С. 691. (Библиотека всемирной литературы).
9 Шторм, Георгий. Потаённый Радищев: вторая жизнь «Путешествия из
Петербурга в Москву». 3-е изд. М.: Худ. лит., 1974. С. 59.
10 Кулакова Л. И., Салита Е. Г., Западов В. А. Указ. соч. С. 218.
11 Нечкина М. В. О нас в истории страницы напишут... Иркутск: Вост.-Сиб. кн.
изд-во, 1982. С. 102.
12 Нечкина М. В. Движение декабристов: в 2 т. Т. 1. М.: Наука, 1955. С. 90, 91.
13 Там же. С. 91.
14 Герцен А. И. Былое и думы. М.: Худ. лит., 1969. С. 128. (Библиотека всемирной
литературы).
15 Нечкина М. В. Движение декабристов. Т. 1. С. 88.
16 Лихтенберг Г. К. Афоризмы. М.: Наука, 1964. С. 52.
Не только для этнографов...
Осетины глазами русских и иностранных путешественников (XIII-
XIX вв.) / сост. Б. А. Калоев. — Орджоникидзе: Сев.-Осетин, кн. изд-во,
1967. —320 с.
Книгу «Осетины глазами русских и иностранных
путешественников» ее составитель Б. А. Калоев рекомендует как ценный
источник для характеристики многих сторон жизни осетин в
средние века, XVIII и первой половине XIX в. Сборник действительно
содержит много такого материала, который представляет
несомненный интерес для историков, филологов, этнографов,
археологов и др.
Материалы, сохранившие, скажем, сведения об аланах,
существенно дополняют наши представления о самих аланах
(как конкретной этнической индивидуальности) и со всей
очевидностью подтверждают факт, что современные осетины
являются их прямыми потомками. А ведь до последнего
времени вопрос об алано-осетинской преемственности вызывал еще
дискуссии. Не зря же проф. В. И. Абаев, выступая на научной
171

Рецензии
сессии, посвященной этногенезу осетин (1966), счел нужным
специально остановиться на этом вопросе, чтобы показать
ошибочность мнения, будто аланы не конкретный этнический
термин, а собирательное название и будто тезис о
происхождении осетин от алан лишен всякого смысла. Рецензируемая
книга, повторяю, содержит материалы, значительно
облегчающие ответ на вопрос о том, кто были и от кого произошли
современные осетины.
Что же представляли из себя предки современных осетин, как
жили, чем занимались, каковы были их нравы и обычаи, как,
наконец, они выглядели внешне? Обо всем этом поведали чуть
ли не все путешественники, которым привелось в далекие от
нас времена посетить осетин. Их описания воссоздают не
только внешний вид и характер предков осетин, но экономические,
правовые, семейные и другие отношения, равно как и их
способы хозяйствования, воинские доблести и архитектурное
мастерство, позволявшее горцам в трудных условиях строить простые и
надежные жилища и военные укрепления.
Путешественники, гостившие в те времена у осетин,
единодушно отмечали их исключительное гостеприимство. «Я не
думаю, чтобы кавказское гостеприимство могло быть где-нибудь
превзойдено, — отмечал К. Кох, — оно в особенности сильно
развито по всей Осетии». «Редко случается, — сообщал и Ю. Кла-
прот, — чтобы тот, кто пользовался у них гостеприимством, был
бы обижен или ограблен. Если это имеет место, все селение
собирается для суда над преступником; его почти всегда осуждают на
сбрасывание со связанными руками и ногами с высокого утеса в
реку».
Довольно своеобразны были религиозные верования осетин,
отличавшиеся в этом смысле сугубой практичностью. К. Кох,
например, пишет, что «вся религия осетин состоит в признании
высшего существа, о котором они вспоминают только тогда,
когда напоминают об этом внешние обстоятельства». Как бы
подтверждая это, другой путешественник (М. Вагнер) поведал о
том, как происходило обращение осетин в христианство. «Среди
равнодушного к религии народа, — замечал Вагнер, — это уда-
172

Не только для этнограф
лось достигнуть путем выдачи каждому осетину,
соглашавшемуся принять крещение, подарка в виде полотняной рубашки и
серебряного креста... Многие осетины, чтобы сделаться
хорошими христианами и одновременно обеспечить себя порядочными
запасами домашнего полотна, совершали святой обряд по пять и
даже шесть раз».
Небезынтересны и те материалы книги, в которых
содержатся описания женщин, их места и роли в тогдашнем осетинском
обществе. «Женщины должны делать все домашние работы... —
отмечал Ю. Клапрот, — вообще женский пол предназначен для
услужения, хотя умные женщины властвуют над своими
грубыми мужьями». «Их судьба малозавидная, — подтверждал позднее
и Е. Зичи, — потому, что мужчины обращаются с ними, как с
рабынями».
При всем бесправии женщина-осетинка, как ни
парадоксально, пользовалась особым почтеньем и была окружена
таким рыцарским вниманием, какое встречалось не у многих
народов. «Считается отвратительным бить женщину, — читаем у
Штедера. — Тот считается в безопасности, кого взяла под свою
защиту женщина. Когда они вмешиваются в кровные схватки,
то пристыженые вкладывают сабли в ножны и расходятся...»
Впрочем, если учесть, что женщина выполняла все домашние
и хозяйственные дела, что она верхом на лошади
сопровождала мужчин даже в походах и набегах, что она оставалась при
всех обстоятельствах верной своему мужу, считая неверность
наиболее сильным грехом, то это символическое почтение к
женщине оказывалось скромной данью за ее многотрудную
долю.
Относительно внешности осетинских женщин, равно как и
мужчин, описания путешественников содержат самые
противоречивые свидетельства. Одним они казались красивыми,
стройными и веселыми, другим, напротив, мелкими, тщедушными и
невзрачными. Одни находили осетин голубоглазыми и
светловолосыми, другие доказывали, что «большинство осетин имеют
темные если даже не черные как уголь волосы». «Осетины
красивые люди и по своей красоте могут быть поставлены рядом с

Рецензии
черкесами и грузинами», — сообщал немецкий путешественник
К. Кох. Совсем иначе воспринял их француз Ш. Беланже,
утверждавший, что «осетины небольшого роста и имеют малоприятное
лицо».
Много противоречий и в описаниях обычаев и нравов
осетин. Тот же Кох отмечает, что, например, смерть главы
семейства надолго вызывает большую скорбь, и если члены его
бедны, то все братство заботится о том, чтобы как можно
лучше почтить усопшего; что самый большой обидой является
оскорбление памяти главы семейства... Рейнеггс же писал, что
«после трехдневных слез и воплей вечером на третий день об
умершем забывают». Неправдоподобными кажутся суждения
Рейнеггса, вызванные поведением осетинки во время похорон
мужа: «Его оставшаяся жена вырывает себе волосы, царапает
лицо, руки, грудь в полном беспамятстве, в особенности, когда
она уже в летах и не может надеяться принадлежать другому
мужчине. Ее неистовое горе похоже скорее на бешеное
отчаяние, нежели на нежную печаль». Не менее сомнительны и
утверждения Гамба о том, что осетины «ленивы и являются
вырождающимся народом». Этот французский консул в Тифлисе,
лукаво заискивая перед грузинскими властителями, щедро
отпускал комплименты их подданным, унижая при этом других
горцев, в данном случае осетин. «Контраст между жителями
двух стран поразителен, — восклицал он. — По изящному лицу
и высокому росту тех, которые населяли долину Арагви, можно
было легко судить о том, что мы покинули страну осетин и
оказались в Грузии».
Не оспаривая правомерность включения в книгу таких
противоречивых, а подчас и явно тенденциозных суждений об
осетинах, тем не менее следовало ожидать, что ее составитель
должным образом прокомментирует их, но он этого не сделал.
Указав в предисловии на то, что «помещенные в настоящем
сборнике сообщения требуют строго критического подхода»,
Б. А. Калоев сам почему-то не учел этого при составлении
комментария. Словно строгий критический подход к этим
сообщениям должен проявить только читатель, а его, составителя, это
174

Не только для этнографов...
не касается. Ведь комментарий к книге выдержан, так сказать, в
духе полного нейтралитета составителя, не посчитавшего
нужным сопоставить и пояснить места, требующие обстоятельного
пояснения. А иные комментарии попросту вводят читателя в
заблуждение. Неясно, например, для чего понадобилось говорить
похвальное слово в адрес Гамба, утверждавшего, что осетины
«ленивы и являются вырождающимся народом». Между тем
Калоев подчеркивает, что Гамба «дал ценные этнографические
сведения об осетинах».
Мы не можем принимать за чистую монету свидетельства
всех путешественников, поскольку иные из них, посещая и
описывая осетин, были движимы скорей экзотическим
интересом, нежели стремлением изучить их и сказать о них
научную правду. Отсюда проистекали всевозможные домыслы до
сплетен включительно. К описаниям таких путешественников
откровенное недоверие проявлялось, кстати, уже в прошлом. В
качестве примера можно сослаться на Рейнеггса, посетившего
осетин во второй половине XVIII в. Когда после него собирался
предпринять путешествие на Кавказ Ю. Клапрот, последний
получил от графа Потоцкого инструкции, в которых, в частности,
говорилось: «Путешественник должен взять за правило
проверять все сведения, приведенные Рейнеггсом, и подвергать их
тщательному изучению для того, чтобы решить, какие из этих
сведений правильные, а какие следует отбросить». Если этого
правила придерживались раньше, то тем более его следует
придерживаться сейчас. В данном случае это надо было сделать
составителю рецензируемой книги. И тогда, очевидно, в нее не
были бы включены материалы, никакого интереса не
представляющие с точки зрения основного смысла и назначения книги.
Для чего, например, приводятся мемуары генерала И. Бларам-
берга, одного из тех, кто осуществлял колонизаторскую
политику царизма на Кавказе, кто под руководством князя Абхазова
огнем и мечом подавлял горцев, истребляя целые селения? В
подробностях расписывая, как он собственноручно поджигал
мины, от которых одна за другой взлетали в воздух башни
осетин, как в результате хорошо организованных поджогов через
175

Рецензии
десять минут «всё селение окуталось дымом и пламенем», этот
«доблестный генерал», чтобы как-то оправдать варварское
порабощение горцев, характеризует их не иначе как врагов,
разбойников и воров, которых, по его мнению, только силой и
можно было подчинить. Воспоминания генерала Бларамберга
относятся к разряду той литературы, которая воскрешает
наиболее позорные страницы колонизаторской политики царского
правительства; это воспоминания завоевателя, а не мирного
путешественника, но его «мемуары» почему-то нашли место в
книге под названием «Осетины глазами русских и иностранных
путешественников».
Говоря о недостаточной взыскательности составителя книги
при отборе материалов и его не совсем четко выраженной
позиции в комментариях к ней, следует, однако, отметить, что эти
частные недостатки отнюдь не умаляют общего значения
работы, которую выполнил Б. А. Калоев. Ему удалось из множества
иностранных и русских источников собрать воедино огромное
количество сведений, представляющих интерес для всех, кого
занимает история осетин. Книга завершается материалами,
относящимися к первой половине XIX в. В своем роде труд Б. А. Кало-
ева — это первый шаг (если не считать книги «Осетия в русской
литературе»), это хорошее начало той большой и обязательной
работы, которую еще предстоит осуществить, чтобы собрать и
научно систематизировать наиболее ценные сведения об
осетинах не только прошлого, но и наших дней, чтобы на основании
этих сведений была возможность наглядно проследить, какой
трудной была история и судьба осетин, прежде чем великий
Октябрь превратил их в хозяев собственной судьбы и обеспечил им
счастливую возможность в содружестве народов страны Советов
созидать свое коммунистическое завтра.
1967 г.
176

Невский лёд
Невский лёд
Кычаков, Иван. Невский лёд : повесть / Иван Кычаков // Огонек. —
1969. —№16-22.
Каждая строка из биографии В. И. Ленина полна особого
смысла и содержания, потому что каждый прожитый Владимиром
Ильичем день являет собой высший образец
целеустремленного действия и наиболее энергичного проявления человеческого
духа и интеллекта. Именно поэтому жизнь Ленина, сколько бы о
ней ни писали, неисчерпаема и для художественной литературы.
Еще одно тому подтверждение — новая повесть Ивана Кычакова,
опубликованная в журнале «Огонек».
Писатель обратился к событию, о котором в биографии В. И.
Ленина говорится: «В ночь с 8 на 9 декабря 1895 года Ленин и
значительная группа его соратников по петербургскому „Союзу
борьбы" были арестованы... Ленин был отправлен в дом
предварительного заключения и помещен в одинокую камеру». Автор
повести как бы приглашает нас задержать внимание на этом
событии, чтобы живее представить его себе и глубже осмыслить.
Он намного облегчил эту задачу тем, что сумел одеть в плоть и
кровь образы людей, окружавших в тот момент Владимира
Ильича, сумел написать психологически точные характеристики
своих героев и вместе с тем воссоздать достоверную обстановку, в
которой они действовали. С первых страниц повести нас
захватывают их мысли и переживания в связи с арестом. Прежде
всего, разумеется, нас привлекает поведение молодого Ульянова, к
тому времени ставшего уже душой объединения питерских
рабочих.
Первое, о чем подумал Ульянов, оказавшись в одиночной
камере, была мысль о соратниках. «Неужели кого-нибудь
провалил?» — тревожно думал он, перебирая в памяти обстоятельства,
предшествовавшие аресту, и все больше осознавая, что за ним
была «дьявольская слежка». Он вспомнил о вечеринке, на
которой говорили о задачах агитации и пропаганды среди рабочих,
о квартире Радченко, где обсуждали первый номер противопра-
177

Рецензии
вительственной газеты, о последней встрече с Надей Крупской,
у которой обсуждали статьи для газеты. И пришел в отчаяние от
мысли, что навел царских ищеек на след своих друзей.
«— Это ужасно. Это провал. Полный провал, — повторил он,
ударяя кулаком по скрипучей кровати, накрытой сверху
бугристым соломенным матрацем.
Судьба сподвижников и судьба того класса, освобождению
которого они присягнули своей жизнью, были для Ленина превыше
всего. Этому он подчинил себя с первых шагов революционной
борьбы и потому даже в тюремном застенке не мог позволить
себе терять даром ни одной минуты.
Надо действовать. Надо темную камеру превратить в рабочий
кабинет, чтобы помогать тем, кто остался на воле. Обдумывая
свои возможности, Ульянов краем уха уловил отдаленный
тягучий звук.
— Заводской гудок! — догадка озарила лицо, — конечно
гудок. Зовут... Семянниковцы, путиловцы — все, все зовут!
Быстрым взглядом окинул камеру и, бросившись к двери,
начал стучать в нее кулаками, стучать, не чувствуя боли, не
испытывая страха.
— Ты чего шумишь, господин хороший? —лениво спросил его
надзиратель, распахнув форточку.
— Я требую немедленно представить мне карандаш и бумагу».
Великодушно разрешив этому беспокойному молодому
арестанту пользоваться письменными принадлежностями и
книгами, тюремщики и не подозревали, какое грозное оружие они
вкладывали в его руки и как оно в недалеком времени будет
сокрушающими ударами бить по их устоям. Ульянов
действительно превратил свою камеру в рабочий кабинет, максимально
используя каждый день и час своего заключения. Он обдумывает
главы будущей книги, в которой переведет Маркса на язык
русских фактов и докажет, что капитализм в России — реальность;
он составляет проект программы партии и листовки, тексты
которых пишет между строчек легальных книг молоком и
передает на волю, он продолжает руководить работой членов «Союза»,
остававшихся на свободе.
178

Невский лёд
Царская охранка приходила в бешенство от того, что с арестом
Ульянова «подрывная» деятельность «Союза» не только не
ослабевала, но еще больше активизировалась. Усматривая в этом
прямое влияние Ульянова, она никак не могла установить,
каким образом ему это удается. С таким конспиратором охранке не
приходилось еще иметь дела.
На допросе товарищ прокурора Кичин предложил Ульянову
ознакомиться со свежей противоправительственной листовкой.
«— Читайте, читайте, — протянул он Ульянову листовку. —
Какая наглость! Не государю императору, а прямо „царскому
правительству". А выражения каковы! „Хвастовство министров,
хвастовство полицейского солдата, который ушел со стачки
небитым!"
Ульянов молчал, думая про себя: „Вот ты какая, вольная моя
птица! Все-таки вылетела за решетку и теперь гуляешь по
заводам. Что ж счастливого тебе полета!.."
Кичин расценил молчание заключенного по-своему и решил
нанести решающий удар.
— И мы знаем: всё это — дело ваших рук».
Это был один из множества допросов, которым подвергались
в тюрьме Ульянов и его соратники по «Союзу». И то, что этим
допросам отведено в повести много места, вполне правомерно. Это
были допросы не в обычном их значении. Это были решительные
схватки представителей двух миров, двух классов. На стороне
одних была сила самодержавной власти и оружия, на стороне
других — сила правды и солидарности рабочего класса. Потому-то с
таким моральным превосходством и так наступательно вел себя
Ульянов, превращая эти допросы в своеобразный суд над
самодержавием.
Кычакову удалось показать это не многословными
авторскими рассуждениями и описаниями, а очень насыщенными, очень
динамичными диалогами между Ульяновым и матерыми
защитниками царизма.
Вот помощник прокурора дал Ульянову на подпись протокол
допроса. И пока Ульянов читает, тот разыгрывает роль
радушного хозяина. Он сообщает даже, что начинает проникаться к Улья-
179

Рецензии
нову уважением, и, вынув из стола гектографическую брошюру,
со смехом читает цитату, где говорится, что народник
Михайловский, как только попробовал от фраз перейти к конкретным
указаниям, так и сел в лужу. Ульянов, краем уха слушавший его,
ждал, прочтет ли тот продолжение цитаты? Прочел; «и
прекрасно, по-видимому, чувствуя себя в этой, не особенно чистой,
позиции, сидит себе, охорашивается и брызжет кругом грязью».
Отбрасывая брошюру, Кичин, смеясь, повторил: «Брызжет кругом
грязью! Каково!»
«— В такой позиции часто оказываются не один
Михайловский, заметил Ульянов, ставя на протоколе свою подпись.
Кичин выпрямился...
— Скажите, — заговорил он проникновенно, — ведь это
писали вы? Ей-богу, больше некому, только вы.
— Об указанной мне книге, — быстро ответил Ульянов, —
ничего фактически сообщить не могу. — И чуть подняв подбородок,
спросил в упор:
— Когда состоится суд?
— Не торопитесь, — протянул Кичин. — Каторгу получить
успеете, молодой человек.
Ульянов ничуть не смутился.
— Мы требуем, — сказал он, не повышая тона, — ускорить
разбирательство дела... У многих арестантов начались желудочные
и язвенные болезни. И мы требуем, — слышите? — требуем
передачи дела в суд!
Когда подсудимого увели и Кичин остался один, он невольно
подумал, что этот Ульянов способен и его, Кичина, швырнуть в
лужу так же легко и просто, как кинул Михайловского. Никогда,
ни перед одним подсудимым он еще не робел и не чувствовал
себя таким беспомощным, как перед этим Ульяновым...»
Узнавая из повести И. Кычакова о том, с каким достоинством
и мужеством вел себя Ульянов не допросах, как блестяще
достигал он моральной победы над классовым врагом, задумываешься
над тем, что ведь и в этом смысле Ленин преподал первые уроки
того, как должно себя вести революционеру во вражеских
застенках, что ведь от Ленина идет опыт, который вскоре нашел
180

Невский лёд
свое художественное выражение в романе Горького «Мать», а
позднее будет достойно приумножено неустрашимым
поведением Георгия Димитрова на Лейпцигском процессе.
В повести «Невский лёд» рассказывается о молодом Ленине
и его молодых соратниках, т. е. о том их возрасте, когда
наряду с политической борьбой и революционной деятельностью
в их жизни не последнее место занимали любовь и дружба. И.
Кычаков поведал о беспримерной дружбе соратников по «Союзу
борьбы», о том, как готовность каждого из них к
самоотождествлению ради другого и ради общей идеи удесятеряло силы и вела
к цели через все препятствия и невзгоды. Особенно трогательно
было их отношение к Ульянову, за которого каждый из них был
готов не раздумывая отдать жизнь. Петр Запорожец, например,
прежде чем передать в газету статьи Ульянова, переписывал их
своей рукой. «Узнав об этом, Ульянов спросил:
— Зачем ты это сделал?
Петр смутился:
— Неужели надо объяснять? В случае чего — пусть попробуют
установить, кто автор». А впоследствии, когда Запорожец оказался
в тюрьме и допрашивавший его следователь предложил ему
подтвердить, что Старик (одна из партийных кличек Ленина) — это
Ульянов и что он подбивал Запорожца на преступление, Петр резко
оборвал его: «Я! Я „Старик"! Слышите, я. И можете меня повесить».
Как бесспорную удачу писателя следует отметить, что он из тех
далеких дней сумел перенести на страницы своей повести живую
атмосферу боевой и в высшей степени верной дружбы первых
политических единомышленников Ленина и вместе с тем поведать о
том, как они любили и как понимали любовь. Эта тема проходит
через всю повесть, раскрывая малознакомую нам грань жизни не
только Петра Запорожца, но и, что особенно привлекательно,
молодого Ульянова. Рассказывая о раздумьях Ульянова в первый день
заключения, автор довольно своеобразно и уместно обращается к
памяти тех, из опыта и судеб которых Ульянов черпал для себя
уроки и силу. Он мысленно беседует с этими людьми и как бы слышит
их ответные голоса. Он слышит зов своего брата Саши, Желябова
и Кибальчича. Их голоса напоминают о мужестве и мечте, а голос
181

Рецензии
Софьи Перовской о любви: «Мой девиз — любовь. Она
бессмертна, любовь. Вечна, прекрасна». Эти слова вернули мысли Ульянова
к любимой девушке: «Ну что ж... они упрятали меня в тюрьму, но
Надя... Надя все равно со мной. Всегда».
В меру сдержанно, но достаточно емко И. Кычаков поведал,
как Ульянов вновь и вновь возвращался к образу «милой Нади»,
до мельчайших подробностей вспоминая и первые встречи с ней,
когда он не отваживался открыть ей своего чувства и краснел,
если вдруг она замечала его нежный взгляд, и первые их
совместные дела в «Союзе борьбы», и даже дотошные Надины расспросы
о том, как он относится к женщинам. Он вспомнил, как в день его
рождения, морозным весенним утром, они шли рядом,
рассуждая о делах, строя планы, и как, обернувшись вдруг, он поймал
на себе ее проницательный взгляд. С неизъяснимой радостью он
привлек ее к себе, заглянул в глаза.
«— Ты думаешь обо мне... да?
Она не кивнула, а лишь хлопнула длинными ресницами.
Засмеялась:
— А хитрить ты можешь?
— Хитрить? В смысле обманывать? Никогда. Это гадко. Я
стремлюсь поступать так, чтобы люди чувствовали мою прямоту.
— А женщины? Ты думаешь о них?
— По мере сил.
— Только не смейся. Я спрашиваю серьезно. Вот скажи, какую
женщину ты смог бы полюбить?
— Полюбить? — переспросил он. — Ну, допустим, ту, с
которой общие взгляды, общее дело...»
Ульянов не смог тогда признаться ей до конца и сказать, что
этой единственной женщиной, о которой она лукаво
спрашивала, является она, Надя, но разве от этого уменьшалось их
большое чувство друг к другу? Это было ясно не только им самим,
но и друзьям. Тот же Петр Запорожец, вспоминая о них в своей
камере, с доброй улыбкой думал: «Хорошие, милые мои други...
Я ведь знаю о вас все... Знаю, что Минога по уши влюблена в
Старика. А тот, хотя и скрытничает, и сам влюблен...» (Минога —
партийная кличка Н. Крупской).
182

Невский лед
Их обоюдное глубокое чувство, одухотворенное и их
личными достоинствами и высокими идеалами их общей борьбы,
показано в повести не столько во внешних каких-то проявлениях,
сколько во внутренней силе и красоте.
Вот Ульянов на очередной встрече с помощником прокурора.
По ходу допроса Ульянов догадывается, что Надю еще не взяли.
Он слушает Кичина, а сам думает о ней: «Какое счастье, что она
на свободе!»
А когда Ульянов узнал, что Надю тоже арестовали, он пришел
в отчаяние от одной мысли, что не сможет больше увидеть ее,
если его сошлют на каторгу. Но тут же в его памяти оживали, как
самое желанное успокоение, слова ее признания:
«— Я приду. Ты будешь меня ждать?
— Всегда!
— Прямо отсюда к тебе — в Сибирь. Пусть сибирская пурга
заметет все дороги, пусть застрянут в сугробах все повозки и
поезда. Я пешком приду... Слышишь. Я приду...»
Дочитав последнюю страницу повести Кычакова,
испытываешь такое чувство, будто заново прикоснулся к той возвышенной
атмосфере любви и дружбы, которая определяла
взаимоотношения Ульянова и его соратников и без которой, наверное, они не
смогли бы уже в молодые годы совершать дела такого масштаба
и значения. В этом, по-моему, основной пафос и поучительный
смысл повести. Особенно для молодежи.
Настоятельно рекомендуя читателю новое произведение И.
Кычакова, нельзя не сказать и о том, что оно не свободно от
недостатков. Прежде всего бросаются в глаза недостатки
стилистического характера. Чуть не с первых страниц в повести
встречаются фразы, подобные нижеследующей: «После завтрака по всему
телу прокатилась (!) какая-то непривычная тяжесть, и опять где-
то под ложечкой появилась настороженная (!) тупая боль...» Это
или признак небрежного отношения к языку, или поспешность.
И то и другое непростительно. Особенно в произведении о
Ленине. Непростительна и та чрезмерная фантазия, которую автор
допускает при попытках «дорисовать» тот или иной эпизод из
взаимоотношений Ульянова и Крупской.
183

Рецензии
Скажем, такой эпизод. Едва дождавшись утра после первой
тюремной ночи, Ульянов «хотел тут же встать, сесть к столу и
написать к товарищам, но вспомнил, что писать нечем, да и не на чем.
— Ты напишешь днем, — спокойно сказала Надя. — А сейчас
все-таки попробуй уснуть.
Он послушался, начал дремать...»
Примерно то же самое повторяется еще в нескольких местах.
Автору, очевидно, хотелось показать, как много значила Надя для
Ульянова и в те минуты одиночества. Но в данном случае благое
намерение реализовалось не лучшим образом и потому
возникает вопрос. Разве без воображаемых советов Нади Ульянов сам не
решил бы, вставать ему или еще подремать?
К упущениям автора следует отнести и то, что слишком мало
сказано о матери Ульянова и об их взаимоотношениях в ту пору.
В этой связи вряд ли нужно напоминать, какое место она
занимала в его жизни и какой благороднейший пример являет собой их
сердечная привязанность друг к другу.
И КАМНИ ГОВОРЯТ
Мамакаев, Магомед. И камни говорят : стихи / Магомед Мамака-
ев. — М.: Худ. лит., 1968. — 278 с.
Магомед Мамакаев — незаурядный поэт. Истоки его
творчества — в единой судьбе поэта и народа, в мужестве, с которым
горцы переносили лишения и невзгоды дореволюционной
жизни, в добросердечии и радости, которыми они встречают
сегодняшний день.
Память поэта сохранила много подтверждений
жизнестойкости и духовной силы горцев, но, говоря о тех, кто принес его
народу свет правды и счастье, М. Мамакаев прежде всего обращает
взор к коммунистам, к великому Ленину. Чеченцы, как и другие
184

И камни говорят
горские народы, еще до прихода Советской власти любовно
называли Владимира Ильича «старшим из русских». С именем Ленина
связана новая жизнь. И сегодня поэт по праву, как сын к родному
отцу, приходит в рабочий кабинет Ильича, чтобы говорить с ним:
К Ленину я прихожу с волненьем,
Как сын за советом приходит к отцу.
Вот он сейчас появится — Ленин.
Я становлюсь, как должно бойцу.
«Мне вечно будет ненавистен тот, кому претят язык чужой и
нравы», — говорит М. Мамакаев, которому одинаково дороги
судьба советских народов, которому дорого всё, что
возвеличивает труд и душу простого человека. Поэтому он с такой любовью
напишет и о солнечной Грузии, где «всех встречают дружеским
вином, не зная ни угрюмости, ни злости, и чувствуют в том крае
голубом себя как дома путники и гости», и о маленькой Осетии,
подарившей миру великого Коста Хетагурова, которого
Мамакаев с гордостью считает своим учителем.
Но с особой теплотой он говорит о России и русском
человеке — старшем брате, снискавшем у горцев всеобщее признание и
восхищение. Русское для М. Мамакаева означает бескорыстное,
благородное, истинно братское. Трогательно его воспоминание
о первой воспитательнице — русской женщине, ставшей для
поэта лучшим олицетворением России.
Поэт вправе гордиться своей причастностью к России и ее
судьбе, ибо она деятельна и активна, эта причастность:
Я счастлив был, питаясь хлебом с морсом,
Внести в копилку комсомольский грош...
И под Охотным рядом «натюрмортным»
Я землю рыл для первого метро.
Я землю рыл лопатой и киркой
Для твоего немолкнущего гула...
Москва! Я сын кавказского аула,
Люблю тебя, мой город дорогой!
185

Рецензии
Сын кавказского аула, окидывая орлиным взором неоглядные
просторы великой Страны Советов, чутко прислушивается ко
всему тому, что происходит и в ее столице и в самых отдаленных
ее уголках. И взволнованно славит победные дела советского
человека, посильно помогая ему своим поэтическим словом:
Будем же славны в космический век!
Пусть же вплетается в разноголосье
Песня о том, что велик человек,
В космос к соседям собравшийся в гости.
М. Мамакаев, унаследовавший душевное благородство своего
народа и знающий истинную цену таким понятиям, как «долг»,
«совесть», «честь», определяет достоинство человека не тем
богатством, которое утаишь от других, а тем, о котором можно
сказать: «Богатство — хлеб, что с другом разделили, стакан вина,
что гостю поднесли».
Утверждая гражданское благородство и мужество, поэт с
гордостью отмечает, что ему самому эти высокие человеческие
качества с детства внушены простым народом, традициями родного
края:
Любовь к Отчизне, совесть, долг и честь
Здесь сыновьям внушали с колыбели
И прежде, чем учили пить и есть,
О мужестве над ними песни пели.
Ответственность за судьбы Родины, неуемная жажда быть ей
полезным — лейтмотив поэзии Мамакаева. Отсюда и его
беспокойство о том, что для Родины «сделал мало»:
Время, путь мой продли по жизни,
Долг позволь мне отдать Отчизне,
Этот долг для людей всех выше,
Для него мы живем и дышим!
186

Рассветной свежестью дор
Говоря о сборнике стихов М. Мамакаева, нельзя не отметить
большого труда переводчиков, сумевших передать на русском
языке самобытный строй мыслей и образов оригинала. Перед
русским читателем открылась еще одна страница богатой
современной поэзии горцев.
1968 г.
Рассветной свежестью дорог
Гарнакерьян, Ашот. Рассветной свежестью дорог : стихи, поэмы /
Ашот Гарнакерьян. — Ростов-н/Д : Кн. изд-во, 1968. — 367 с.
Говоря о новой книге А. Гарнакерьяна, вышедшей в Ростове,
хочется сказать об одном обстоятельстве, которое для нас стало
настолько привычным и обыденным, что мы уже как-то и не
задумываемся над ним. Между тем именно в обыденности этого
обстоятельства и заключена его историческая значительность.
Речь идет о новом, необычайно широком понимании чувства
Родины, присущем советскому человеку. Независимо от того, в
каком краю живет он и к какой национальности принадлежит,
в его сознании и сердце накрепко слились понятия
«национальное» и «советское». И заслуга в этом принадлежит прежде всего
русскому народу. И потому так естественно чувство
неисчерпаемой признательности, которое народы нашей страны питают к
России; и потому так понятно гордое сознание их причастности
к ее судьбе. Именно это обстоятельство, на мой взгляд, в полной
мере отображено в творчестве Гарнакерьяна, которое и
побудило меня к этому небольшому отступлению...
А. Гарнакерьян с детства связан с Донским краем, где он вырос
как человек и как поэт. Но никогда не порывал он духовной связи
с родной Арменией, никогда не остывала в нем сыновняя любовь
к ней.

Рецензии
Время от времени навещая нынешнюю Армению, поэт всякий
раз замечает в ней новые перемены, вызывающие его глубокое
волнение и гордость. Вот он в городе идет по улице детства и
ищет «лачугу ту, где прожил много дней среди промозглой
сырости». И вместо глиняных домиков, лепившихся когда-то, подобно
«птичьим гнездам», видит кругом «розового камня чудо. В ярких
стеклах отраженье синевы». В армянском селении он слышит
счастливую песню смуглой Девушки Маро, собирающей
янтарные гроздья винограда. И от всего этого его самого переполняет
счастье, и он восклицает в изумлении:
Страна ли это или сад,
Зовущий в нежное цветенье?
Как сладок спелый виноград
Из Аштаракского селенья!
Так же взволнованно пишет А. Гарнакерьян и об обновленной
судьбе других народов Кавказа. Обращаясь, например, к Черкес-
сии, где на «мирных пастбищах» пасутся тучные стада и чабаны
ведут беседы «про урожай обильный», поэт говорит:
Здесь юность ликовала и цвела,
Здесь старики на самодельных скрипках
Воспели Ленина бессмертные дела,
И счастье девушек, и правнуков улыбки.
И каким контрастом звучат стихи А. Гарнакерьяна, когда он
обращает взор через пограничный Араке к турецкому селению
Сурмалу, «заброшенному, забытому уголку», где «люди хмуры,
как скалы ржавые»:
Я б те жилища
Саклями назвал,
Но сакли, как дворцы,
В сравненье с ними.
188

Рассветной свежестью дор
Стоит селенье,
Словно это след
Покинутого некогда
Становья.
И кажется — живой души
Здесь нет
И не было...
Вокруг царит безмолвье.
Но здесь ютятся люди.
Невольно сравнивая судьбы армянского и турецкого селений,
разделенных на первый взгляд лишь нешироким Араксом, а на
самом деле огромной социальной пропастью, поэт с понятной
гордостью вновь воспевает «землю ту, где мы с тобой живем
судьбой завидной». И вновь обращает слова любви к России и
русскому народу, благодаря которому эту завидную судьбу обрели все
народы нашей многонациональной Родины.
«Наедине с тобой, Россия, я, как с любимой, говорю», —
признается поэт и, развивая эту тему в «Стихах о моей России»,
продолжает:
И в радостный день и в печальный
С тобою я связан судьбой.
Тебе я не родственник дальний,
Россия, а сын твой родной.
Свою сыновнюю верность России поэт доказал в ее
«печальный день», когда он вместе с сынами других народов пошел на
смертельную схватку с фашистской нечистью, когда он, «голосу
совести внемля, солдатской дорогой идя, сражался за русскую
землю, по-русски себя не щадя».
Поэт хорошо помнит, какой ценой достались нам свобода и
солнечное небо, он помнит о павших под Сталинградом, о
заживо погребенных под Керчью, о друзьях и братьях боевых, «в
печах Майданека сгоревших»; он помнит о «вдовах безутешных» и
«плаче сиротском по России» и потому так озабоченно требует от

Рецензии
всех и каждого не забывать об этом сегодня, когда «фабриканты
смерти» снова зашевелились в своих «змеиных гнездах».
При всем тематическом разнообразии стихов, составивших
новую книгу А. Гарнакерьяна, одна тема выделяется в ней особо.
Я имею в виду стихи о любви, отмеченные глубокой
искренностью чувств и чистотой. Достоинства истинной поэзии
измеряются ее способностью пробуждать и развивать в душе человека
благородное и прекрасное. И в этом смысле достоинства стихов
А. Гарнакерьяна бесспорны.
1969 г.

Рассказы
Послушай, мама...
Я говорю с тобой, как с живой. Как будто ты и не умирала. Ни
умом, ни сердцем не могу я принять, что ты больше ко мне не
придешь, что ты никогда уже не прижмешь мою голову к своей
груди и не погладишь ее своими шершавыми и нежными руками,
никогда уж не спросишь: «Как дела, сынок?» Душу теснит какое-
то невыразимое чувство, от которого, кажется, с ума можно
сойти, если остаться в одиночестве...
Я смотрю сейчас на фотокарточку, с которой вы с отцом
глядите на меня такими родными и нежными глазами, будто из них
вот-вот слезы брызнут. Хотя нет, это только у отца такие глаза,
это только в его взгляде нежная и нескрываемая грусть, будто он
говорит мне:
— Прости меня, сын...
А у тебя, мама, взгляд бодрей. Будто ты еще хранишь надежду
повидаться со своим единственным и любимым, как ты говорила,
сыном. Будто ты и не умирала вовсе. И не собиралась делать этой
глупости. Как всегда, ты стараешься подбодрить меня. Дескать,
не вешай, носа, сын! Вся жизнь еще впереди! Мне даже слышится
твой голос и твоя боль, которую ты перед смертью старательно
таила от меня, но которую выдавал твой надломленный голос. Этот

Рассказы
голос звучит для меня с каждым разом все сильней и
проникновенней. Он звучит во мне как голос моей собственной совести...
Может, поэтому я стал к себе придирчивей и строже. Я уже не
удовлетворяюсь только своим мнением о моих поступках и
делах. Гораздо чаще, чем при тебе, я задаюсь вопросом: а как бы
мама отнеслась к тому или иному шагу моему, как бы она
оценила? И ругаю себя за то, что при твоей жизни недостаточно
думал об этом. Наверняка я сделал бы тогда меньше глупостей
и доставил бы тебе радости больше, чем смог. И этой радостью,
быть может, хоть немного отвлекал бы тебя от физической муки,
которую причинила тебе болезнь.
Рак желудка... До сих пор я знаю о ней только то, что она
отняла у меня мою любимую маму. Я помню, как лучшие врачи
больницы беспомощно пожимали плечами. Дескать, уже трудно на
что-нибудь надеяться. Это говорилось за твоей спиной, чтобы ты
не знала о своем приговоре, чтобы ты, доживая последние дни,
не думала о том, что они у тебя последние. Я тоже вел себя так,
будто ничего не знал. Я тоже хотел, чтобы ты хоть последние дни
провела спокойно. Я беззаботно сообщал тебе новости нашего
двора, передавал приветы от соседей, хвалился успехами на
заводе. Ты как-то даже спросила, а много ли мне осталось в учениках
ходить. И когда я сказал, что еще полгода, а потом буду работать
за станком самостоятельно, твое лицо осветилось светлой
улыбкой. А мне от твоей улыбки сделалось так хорошо, будто в душу
мне заглянула сама радость.
— Ты уже рабочий человек, — тихо, но с гордостью
произнесла ты и тут же залилась слезами.
Я перепугался: я и не знал, чем я огорчил тебя.
— Мамочка, что с тобой? — спросил я, вытирая твои впалые щеки
от слез. Ты долго не могла сказать ни слова, потом стала говорить.
— Как бы я была счастлива, — вздохнула ты, если бы тебя мог
увидеть сейчас твой отец... Ты был совсем маленький, когда мы
его схоронили...Перед смертью он долго гладил тебя по голове и
пристально разглядывал твое лицо, будто хотел получше
запомнить. Как он мечтал увидеть тебя взрослым! Проклятая война!
Там он оставил свое здоровье.
192

Почему?
Почему?
Вы не знаете, конечно, почему Алана прозвали «Почему».
Между тем все дворовые ребята иначе как «Почему» не зовут его,
будто у него нет настоящего имени. То и дело можно услышать:
«„Почему", покатай на самокате» или «„Почему", давай поиграем
в мячик».
Наверное, он сам и виноват: уж слишком часто произносит это
слово. Стоит ему увидеть что-нибудь незнакомое, он тут как тут:
почему это так, а не иначе. Или вдруг спросит:
— А почему поросенка называют поросенок, а не кошка,
почему у цапли ноги длиннее, чем она сама?
Очень дотошный Алан. И выдумщик большой. Вечно с ним
что-нибудь диковинное приключится. Если не наяву, то уж во
сне обязательно. Однажды он даже в лесу оказался. (Во сне,
конечно.) Вечером, когда дома собирались спать, он спросил у
бабушки:
— Почему я с другими мальчишками в школу не хожу?
— Потому, что ты еще маленький.
— И не маленький вовсе, — рассердился Алан. — Завтра все
равно пойду.
— Это мы обсудим завтра, — пообещала бабушка, — а сейчас
спи...
И он уснул. И, не дожидаясь утра, отправился в школу. (Во сне,
конечно.) Но по дороге в школу он неожиданно оказался в лесу —
в огромном и дремучем лесу, населенном разными страшными
зверями и птицами. Алан с трудом пробирался вперед, не
обращая на них особого внимания, потому что очень боялся...
опоздать в школу. Вдруг какая-то красивая птичка опустилась ему на
плечо и проговорила по-человечески:
— Ты мне очень понравился, мальчик, потому что ты
бесстрашный. Тебя неопасно и на Луну отправить: не испугаешься. И ты
будешь один во всем мире мальчик-космонавт. Хочешь?
— Конечно, — сказал Алан, а сам подумал: если эта птица
может по-человечески говорить, то она, наверное, всё может. Она,
видно, волшебная.
193

Рассказы
А птица сказала:
— Чтобы лететь на Луну, одной храбрости мало. Я должна
убедиться, что ты еще и умный...
— А как я могу это доказать? — уже более смело спросил Алан.
— Очень просто, — сказала птица — Я тебе задам вопросы, а
ты должен ответить. Если ответишь правильно, значит, ты
смекалист и готов лететь на Луну...
И вот какой у них произошел разговор дальше.
ПТИЦА: Скажи, почему снег белый?
АЛАН: Потому, что он холодный, и никто не хочет к нему
притрагиваться, чтобы покрасить.
ПТИЦА: Почему снег тает?
АЛАН: А снег ине тает. Он просто прячется в землю.
ПТИЦА: Почему солнце бывает днем, а не ночью?
АЛАН: Потому, что оно ночью тоже спит.
ПТИЦА: Почему собака вертит хвостом?
АЛАН: Потому, что хвост не может вертеть собакой.
ПТИЦА: Почему никто не любит трусливых и непослушных
детей?
АЛАН: Потому, что эти дети немогут быть храбрыми и
послушными.
ПТИЦА: Не потому, что не могут, а потому, что не хотят.
Каждый мальчик может стать и храбрым, и послушным, и умным,
если очень захочет. Ты тоже сможешь ответить на все мои
вопросы, если очень захочешь, если не будешь лениться
спрашивать у взрослых. А пока не дал правильного ответа ни на один
мой вопрос. И полет на Луну откладывается. Когда ты будешь
готов ответить, я снова явлюсь к тебе. И тогда первым
полетишь ты.
С этими словами птица исчезла так же внезапно, как
появилась.
И хотя всё это произошло во сне, Алан крепко запомнил ее
слова. И теперь очень-очень старается заслужить право первым из
мальчишек стать космонавтом. Надо же, в конце концов,
догонять взрослых. Дяди вон уже по трое летают в космосе, даже тетя
Терешкова побывала там, а чем мальчики хуже? И почему Алану
194

Миска борща
не быть среди них первым? Ведь ему так хочется... И к тому же
он так старается.
Теперь вы знаете, конечно, почему Алана прозвали «Почему».
1964 г.
Миска борща
(Неоконченное)
Если вам приводилось отведать свежеприготовленного борща
в полевых условиях, вы легко поймете наше возбуждение,
когда мы, изрядно уставшие и проголодавшиеся, приехали в
бригадный стан целинного совхоза обедать и увидели неподалеку
от жилого вагончика почерневший от копоти котел, окутанный
белыми клубами пара, которым на нас пахнуло непередаваемым
аппетитным запахом свежего мясного борща. Это был наш
первый рабочий день на уборке целинного хлеба, и мы, несколько
ленинградских студентов, не зная еще заведенного здесь
обеденного порядка, наскоро помылись, поливая друг другу из кружки,
и поспешили за длиннющий стол, сколоченный из свежих досок
и покрытый кусками чистенькой клеенки. На столе вперемежку
с ложками в два ряда были расставлены алюминиевые миски,
которые сверкали на солнце, словно сияли в ожидании своих
«избранников». На первом его краю возвышался холмик из круглых
и высоких буханок хлеба, румяная пышность которых тоже
подогревала наш аппетит.
За столом уже сидело несколько местных
ребят-механизаторов, неторопливо беседовавших о каких-то своих делах. Из них
мы успели познакомиться только с водителем бортового
грузовика Михаилом, перевозившим до обеда зерно от комбината на
ток, где мы работали. Михаил спокойно разглядывал помятую
газету, прислушиваясь одновременно к беседе товарищей. За-
195

Рассказы
метив нас за столом, он отложил газету и бодрым голосом
спросил:
— Ну что, братцы-ленинградцы, проголодались?
— Есть немного, — в тон ему признался я за всех.
— Однако придется обождать, — приглушенно сказал
Михаил. — Пока наша Полинка не обслужит своего кучерявого, нам
ничего не светит... При этом он кивком головы показал в сторону, где
молодая женщина в белом халате из большого ковша окатывала по
пояс обнаженного мускулистого мужчину, которого, как нетрудно
было догадаться, и назвал Михаил кучерявым. Мужчина
наслаждался прохладой воды и шумно отфыркивался, смывая с пустой
шевелюры мыльную пену, а Полина, выплескивая ему на
широкую бронзовую спину новую порцию холодной воды, закатывалась
звонким смехом и что-то приговаривала. Она явно не торопила
его. Казалось, рядом с ним она забыла обо всем и обо всех на свете.
Между тем легкий ветерок, как нарочно, обдавал нас
дразняще вкусным запахом, доносившимся от чумазого котла с
кипящим борщом.
— Да что она не своим делом занимается? — Не выдержал кто-
то из наших ребят. — Скорей бы есть подавала, а товарищу и
другие могли полить...
— А все одно, — успокоил его Михаил, — раньше она его будет
кормить. Первая миска — Федору Николаевичу. Это у нас святой
порядок.
— И чем же он так отличился? — спросил я.
— Не отличился, а заслужил, — степенно пояснил Михаил.
Это было сказано с подчеркнутым, уважением, исключавшим
всякое сомнение в том, что Федор Николаевич действительно
заслужил...
— Но чем же? — еще больше заинтересовался я.
— О, это целый роман, — загадочно проговорил Михаил. —
Потом расскажу.
Наш разговор прервал ласковый голос внезапно появившейся
у стола женщины:
— Заждались, мои милые... Она окинула всех озорным
взглядом своих темных, как вишенки, глаз, поправляя на голове кру-
196

Миска борща
гом сложенную массивную светлую косу, на фоне которой ее
черные глаза показались мне особенно обворожительными.
— И новенькие у нас появились, — заметила Полина, с
любопытством разглядывая нас. — Сейчас всех накормлю.
Она забрала со стола пустую миску и, заметно прихрамывая,
направилась к котлу. В это же время, заправляя за брюки
белоснежную майку, обтягивавшую его могучую грудь, подошел и
сам Федор Николаевич.
— Привет работягам, — пробасил он, лучезарно улыбаясь
добрыми голубыми глазами. Затем он взял остроносый кухонный
нож, лежавший возле хлебов, и стал играючи разрезать буханки
крупными ломтями, передавая их по ряду. Появилась Полина.
Она осторожно поставила на стол миску, до краев наполненную
аппетитным красноватым от помидор и мясного навара борщом,
и с материнской ласковостью сказала:
— Феденька, ты можешь обедать. А остальные шагайте за
мной. И она, прихрамывая, вновь направилась к котлу...
Поздно вечером, когда мы после ужина прикидывали, кому где
укладываться спать, я уговорил Михаила вынести из вагончика
наши матрацы и ночевать под открытым небом. Благо ночь по
всем признакам обещала быть теплой. И мне не терпелось узнать
о загадочном «романе», которым Федор Николаевич заслужил
столь необычное право на первую миску борща. При всех
Михаил, конечно же, не стал бы о нем говорить.
Когда мы устроились рядом на матрацах, уложенных на
мягкой пахучей траве, Михаил, понукаемый мной, приступил,
наконец, к своему рассказу, в полной мере вознаградившему мое
любопытство и ожидание...
— Не менее пяти лет, как сложилась наша бригада, —
заговорил Михаил, — ребята хорошие, хоть и приехали кто откуда. Сам
я с Тамбовщины. Есть полтавские, смоленские. А Федор с
Кубани. Жили и работали дружно. Одно только плохо — некому было
готовить. Завезем с центральной усадьбы продуктов, а сварить
из них обед некому. Приходилось поварничать по очереди. Так
один пересолит, другой не доварит. Смех и горе получалось. Вот
и решил тогда Федор пригласить из Кубани свою землячку, не-
197

Рассказы
обыкновенную, по его словам, стряпуху. Как мы узнали потом,
он долго упрашивал ее ехать с ним, когда собирался на целину,
но тогда она отказалась, сказавши, что приедет следом, как
только он устроится сам.
Федор написал ей письмо. Правдиво сообщил о
затруднениях и добавил в конце, что если она не желает голодной смерти
всей бригаде, то должна поспешить на помощь. И в скорости она,
действительно, приехала — наша Полина. Да, это была она...
Даже не верилось, что такая красивая девушка добровольно
отправилась за тысячи верст, чтобы с нами делить нелегкую жизнь
первоцелинников. Мы радовались ее появлению, конечно. Да и
как не радоваться, когда с первых же дней она преобразила всю
жизнь бригады. Навела порядок и уют в вагончике, выстирала
все, что нашла грязного (а такого набралось порядком),
перемыла посуду, надраила котел и стала кормить нас так, как дома не
кормили... Стряпухой она оказалась и вправду необыкновенной.
Заботой своей никого не обделяла, и была для всех — ну как
сестра родная. И от этого мужики наши, отвыкшие от женской
заботы, вроде даже работать стали веселее. Словом, с нею в жизни
бригады будто свету прибавилось. И каждый тянулся к
источнику этого света поближе. Каждому хотелось сделать ей приятное,
одарить чем-нибудь. Все чаще ребята возвращались на стан с
букетом полевых цветов. А если кто из нас уезжал на центральную
усадьбу или в райцентр, обязательно приглядывал для нее какой-
нибудь подарочек.
Особо старался Федор. Вставал чуть свет, чтобы перед
выходом на работу успеть ей дровишек наколоть, картошку
почистить. В праздники непременно укатывал на своем колясочном
мотоцикле в райцентр (верст отсюда за шестьдесять) и
привозил то духи, то сладостей, но всегда дарил их Полине не от себя, а
от всей бригады, вроде стеснялся или боялся, что от него лично
она не примет. Было ясно, что Федор к ней неравнодушен, но
почему-то таил это. Впрочем, таил от нас, а Полина-то,
наверное знала, однако она не отличала его от других. Я же говорю,
относилась ко всем ровно и по-доброму, как родная сестра. Но
не более. Как-то один из наших холостяков объяснился ей в
198

Миска борща
любви, умолял выйти за него замуж. Грозился уйти из бригады,
если она не согласится.
— И уходи, — спокойно ответила ему Полина. А вечером,
когда бригада, в ожидании ужина собралась за столом, она
высказала в сердцах:
— Очень вам благодарна я за заботу ко мне. Вы все мне
сделались близкими, как родные. Думала, и дальше так будет, но
кое-кому этого уже мало. В женихи начали набиваться, будто я
примчалась сюда женихов искать. Обижает меня это, поймите...
— Но кто он, кто тебя обидел? — взвился Федор, готовый
сейчас же растерзать ее обидчика. — Пусть убирается из бригады к
чертовой матери!
Полина не назвала его, понятно, но на другой день, когда
неудачливый холостяк не появился на стане ни в обед, ни в ужин,
всё прояснилось само собой.
После этого случая жизнь бригады снова потекла мирно и
согласно, пока на замену влюбленному беглецу не перевели к нам из
соседней бригады тракториста Григория, о котором мы были
наслышаны немало. Мы знали, что он прекрасный механизатор,
способный, владеющий и трактором и комбайном. Однако в совхозе
он больше славился как выпивоха и нахальный бабник. Все эти
слухи он вскорости подтвердил у нас сполна. В работе он вправду
справлялся за двоих. Но и выпивал тоже за двоих. Обедать не
сядет, пока не пропустит стакан-другой водки. И когда Полина
прознала об этом и отругала его, он виновато выслушал, глядя на нее в
упор своими серыми кошачьими глазами, и ласково так сказал ей:
— Ласточка ты моя белокрылая, а как же без заправки-то? Без
заправки даже трактор не хочет работать. Но раз ты того
желаешь, брошу я пить. Только будет ли мне за это награда?
— А как же без награды, — съязвила Полина. — Орден тебе
поднесем.
— Нет, моя милая, мне не орден нужен, — игриво ответил ей
Григорий. — Вот кабы ты любовью меня одарила! Вот за такую
награду я угождал бы тебе беспрекословно.
— Ты бы пока простое уважение заслужил, — укорила его
Полина. — Больно скоро любви захотел.
199

Рассказы
— А я не скоро, я подожду, и постараюсь, — охотно пообещал
Григорий.
Не знаю уж, как он старался, но через какое-то время стали
мы замечать, что Полина явно к нему подобрела. То ли в
благодарность за то, что он послушался ее и прекратил пить. И
сквернословья при ней не употреблял. То ли он увлек ее своей
молодецкой статью и любовным взглядом, которым он
преследовал ее даже в присутствии других. Видно, его ухаживания не
сердили ее. Во всяком случае, на него она не жаловалась, а,
напротив, все больше выказывала ему персональное внимание.
Каждый вечер наш учетчик вывешивал на вагончике сводку:
кто сколько выработал за день. По этой сводке Григорий почти
всегда оказывался первым. Так Полина, подавая нам обед, все
чаще первую миску ставила перед ним, с удовольствием
приговаривая:
— Это тебе, Гриша, в награду за трудовое отличие.
Григорий блаженно ухмылялся, не спуская с нее вожделенного
взгляда и воспринимая ее похвалу как должное.
Мы как-то не придавали значения их взаимоотношениям.
Были уверены, что Полина благоволит и нему просто из желания
добиться его исправления. Однако сам Григорий думал об этом
иначе.
Однажды Полина уехала в райцентр за какими-то покупками.
Зная, что она вернется только на другой день, Григорий снова
приложился к водке. За ужином он незаметно вытащил из-за
пазухи недопитую поллитровку и в два приема опорожнил ее.
— Гриша разогреться решил, — заметил кто-то с ухмылкой.
— Это я для согреву, — отшутился он. — Что-то холодать стало
без моей Полиночки.
— А когда же это ты присвоил ее, что стал считать своей? —
недовольно спросил Федор, сидевший наискосок от Григория по
другую сторону стола.
— Тогда и присвоил, когда она захмелевшему мне
предпочтенье оказала, — огрызнулся Григорий. — Будто не видишь, как
она ластится ко мне. Да она, моя ласточка, полетит за мной, куда
только поманю ее.
200

Миска борща
— Не видели пока еще, чтоб она за тобой летала, —
проговорил, озлобясь, Федор.
— А это мы еще посмотрим, — оскалился Григорий. — Захочу,
так сама ко мне в постельку прибежит. Тепленькая.
Только он сказал это, как Федор, одним рывком перегнувшись
через стол, наотмашь ударил его по лицу своей увесистой кулачиной.
Не ожидавший такого, Григорий мешком свалился со скамейки и,
тут же вскочив на ноги, схватил пустую бутылку и двинулся на
Федора, злобно отплевываясь и целясь ему в голову. Но ребята не дали
ему нанести удара. Налетев на него сзади, они взяли его с двух
сторон под руки и силком поволокли в сторону вагончика. Григорий
упирался, матерился, норовил вырваться, чтобы «рассчитаться» с
Федором, а когда понял, что его не отпустят, резко обернулся назад,
где стоял распаленный от ярости Федор, и угрожающе прокричал:
— Мы с тобой еще поквитаемся, собачий сын. А Полинка
завтра же будет моя. Завтра же... слышишь? А после меня можешь
забирать ее себе...
На другой день Полина, появилась на стане, когда ребята ушли
уже на пахоту. Застала только Григория, возившегося у своего
трактора, и учетчика, работавшего над очередной сводкой.
Отпустив попутную машину, на которой из райцентра
завернула на центральную усадьбу совхоза за продуктами, она пошла к
Григорию. Он стоял к ней спиной и что-то мастерил, разложив на
гусенице трактора замасленный полотняной мешочек с
инструментами.
— Неужто Гриша в отстающие перешел, — приближаясь к
нему, заговорила Полина. — Или меня дожидался?
— А-а, Полинушка, здравствуй, — обернулся Григорий,
обрадованный и удивленный, будто и не заметил, когда она
приехала. — Здравствуй, ласточка моя. А мне тут без тебя подремонти-
роваться пришлось. Да теперь уж можно и двигаться в поле.
Он стал складывать мешочек с инструментом, бросая на нее
ласковые взгляды. Потом подался заводить трактор, но тут же
вернулся к Полине.
— Нынче перерыва на обед не делаю. Буду нагонять упущенное.
Так что, если сможешь, принеси что-нибудь перекусить на загон.
201

Рассказы
— Ладно Гриша, ладно, — пообещала она. — Принесу, когда
остальных накормлю. Тут ведь недалече... Ты только в работе не
отстань, а голодным тебя не оставлю.
В обед, как обычно, собрались за столом все ребята. Не было
одного Григория, но его отсутствия, казалось, никто не заметил.
Полина думала, что остальные тоже знают о его решении
работать сегодня без перерыва, и потому не заводила о нем
разговора. Накормив бригаду, она принялась собирать для него обед.
Поставила в ведерышко одну на другую две накрытые миски с едой,
положила на них хлеба, помидорчиков и соли; потом достала из
кармана халата зеркальце и, глянув в него, поправила на голове
красиво сплетенную косу, объявила:
— Пойду Гришу кормить.
Не понравилось это Федору, украдкой и с недоумением,
поглядывавшему на нее, пока она складывала в ведерышко провизию.
— А за что ему такое почтенье? — в сердцах спросил он.
— Так я ж ему обещала, — простодушно сказала Полина. — Он
ведь без перерыва сегодня работает.
— Ну, ну, — неодобрительно буркнул Федор, но отговорить
ее почему-то не решился, хотя всей душой протестовал против
ее намерения идти к Григорию в поле. Он помнил вчерашние
угрозы Григория, и его всерьез встревожило предчувствие
возможной беды. Это предчувствие нарастало в нем по мере
того, как Полина удалялось от стана и приближалась к загону,
который распахивал Григорий. Загон был в какой-нибудь
версте от расположения бригады, и Федор хорошо видел, как
Полина поравнялась с трактором, двигавшемся ей навстречу, как
Григорий остановил трактор, не заглушая мотора, выбрался из
кабины и, опираясь на гусеницу, протянул ей сверху руку,
поднял к себе и они вместе скрылись в кабине. Федор пришел в
бешенство. Он готов был взреветь от приступа обиды и
ревности, охватившей его острой тревоги. Он не знал, что думать и
что делать...
Между тем Григорий, едва Полина оказалась с ним в кабине,
бесцеремонно привлек ее к себе и стал божиться в безумной к
ней любви, которую он уже не может и не хочет скрывать.
202

Миска борща
— Да ты никак пьян, — брезгливо выговорила ошеломленная
Полина, стараясь высвободиться из его объятий.
— Я пьян от любви к тебе, моя ласточка, — он пылко прижал
ее к себе. — Ты должна быть и будешь моей...
— А меня-то ты спросил? — как можно спокойней сказала она,
лихорадочно соображая, как бы вырваться из столь
неожиданного и неприятного плена.
— Зачем же спрашивать. Я и так знаю, что ты будешь моей, —
с этими словами он нетерпеливо стал расстегивать на ее груди
кофточку, и тут она резко оттолкнула его руками в лицо и в
испуге отпрянула назад, чтобы выпрыгнуть из кабины.
Побагровевший Григорий не только не попытался задержать ее, но со
злостью подтолкнул сапогом и, запустив мотор на полную мощь,
рванул трактор вперед, даже не оглянувшись на Полину.
А Федор, все это время не спускавший взгляда с трактора,
вдруг, словно на экране немого фильма, увидел как Полина, как-
то странно вывалилась из кабины, на какое-то мгновенье
зацепившись за что-то ногой и повиснув вниз головой. И тут же упав
на землю, она издала, как показалось Федору, душераздирающий
крик, звавший на помощь. Федор сорвался с места и что было сил
примчался к ней, досадуя, что предчувствие беды не обмануло
его. Подбегая к Полине, он заметил, как она корчится от
нестерпимой боли, обхватив руками правую ногу, ниже колена.
— Что с тобой, Полинушка, что случилось? — тревожно
спросил Федор, опустившись рядом с ней на колени и шершавой
ладонью заботливо утерев ей щеки, по которым градинками катились
слезы.
— Ой, Феденька, не знаю... Кажется, нога сломана, —
простонала она.
Глянув на ее посиневшую и припухшую ногу, Федор понял, что
дело плохо и нужно срочно что-то предпринять... В задумчивости
он перевел взгляд на удалявшийся по борозде трактор Григория
и презрительно процедил:
— Сволочь паршивая, даже не остановился.
Его неудержимо подмывало догнать и избить Григория как
последнюю собаку, но он отложил это на потом... Не теряя време-
203

Рассказы
ни, он осторожно поднял Полину, как ребенка, поддерживая
левой рукой спину, правой ноги, и широкими шагами заспешил к
стану, напряженно соображая, что делать дальше. Он нес ее, как
самую драгоценную ношу, испытывал к ней бесконечную
нежность и одновременно мучаясь от мысли, что не может унять ее
боль, заставлявшую ее непрерывно стонать.
— Потерпи, милая, потерпи, — повторял Федор, ласково
заглядывая в ее черные глаза, полные слез и страданья. — Сейчас
что-нибудь придумаем...
Как я был цыганом
А бог его знает, хорошо быть легковерным или плохо... Я знал
студента, пострадавшего из-за собственного легковерия. У него
была облигация, на которую собирался получить крупный
выигрыш. То есть он совсем не сомневался, что так будет. Он убедил
себя, что выиграет не менее пяти тысяч. И так убедил, что стал
прикидывать в уме, как лучше употребить эти воображаемые
деньги. Друзьям он говорил об этой сумме так, будто она была у
него в кармане. А на факультете перешептывались уже насчет его
скорой свадьбы. После тиража оказалось, однако, что он ничего
не выиграл, и бедный студент не знал куда деться от стыда и
обиды, пока не догадался перевестись в другой институт.
Студенту не повезло, а вот легковерие другого моего
знакомого было вознаграждено удивительно. Нет, он не выиграл по
облигации... Ему повезло совсем в другом. Ему когда-то цыганка
нагадала, что он непременно женится на испанке. На огненной
и страстной красавице испанке. Эта перспектива ему не
только понравилась, но захватила и заполнила всё его существо. Он
искренно поверил в свою звезду и стал ждать. Он ждал, пока
действительно не повстречался в Москве с молоденькой и
очаровательной испаночкой. Впоследствии он привез ее к себе в Ор-
204

Как я был цыганом
джоникидзе, и они были счастливы. Произошло это давно, но по
сей день я не перестаю восхищаться цыганкой, которая так ловко
предопределила его судьбу.
Между прочим, недавно я сам в роли цыгана оказался. И для
первого раза кажется, справился с ней неплохо. Я даже уверен,
что неплохо. Я понимаю, что нескромно, но мне хочется
похвастаться. Возможно, кто-нибудь и от моего пророческого дара
придет в восхищение...
Но послушайте, как это произошло. Я ехал московским
поездом в обществе двух молодых и разговорчивых женщин. Может,
и не очень разговорчивых, но они так увлеклись своими
женскими секретами, что начисто забыли о существовании третьего
пассажира нашего купе. Я хочу сказать, что они забыли обо мне.
А мне было скучно. И я не знал, чем заняться, чтобы не скучать. А
до Орджоникидзе еще было далеко.
Я лежал на своей верхней полке и думал о том, что всё же не
совсем весело в дальней дороге одному. Да еще с единственным
рублем в кармане.
Пока я развлекался вот такими мыслями, одна из моих попутчиц
дошла в своем рассказе до самого интересного места. По крайней
мере, мне так показалось, поэтому я стал слушать с живым
интересом, хотя прекрасно помнил, что подслушивать чужие мысли и
секреты не положено... Она с трогательной непосредственностью
поведала о том, как несколько лет назад познакомилась с молодым
человеком. Он понравился ей с первого взгляда. И с того
мгновенья она лишилась покоя. Она поклялась принести себя в жертву —
только бы вырвать его из рядов презренных холостяков. Она, как
тень, следовала за ним всюду. Она делала всё, чтобы стать его
женой. Даже поцеловать себя разрешила.
— Но он неумолим, — с отчаянием вздохнула она, утирая
слезу. — А на днях, вы знаете, даже не попрощавшись, уехал в
Дагестан. Отдыхать. И вот я мчусь следом, совершенно не
представляя, как он встретит меня. Может, еще и прогонит. Господи, если
бы знать, как он меня встретит...
Последняя фраза была сказана так проникновенно, что у меня
аж на сердце защемило. Я вышел в тамбур покурить.
205

Рассказы
Вернувшись, я осторожно опустился на край сиденья,
стараясь не мешать милой беседе моих попутчиц. Мне было от души
жалко ту, что ехала за своей любовью в Дагестан. Но чем я мог ей
помочь? В какое-то мгновенье она перехватила мой
сочувственный взгляд и, пристально посмотрев на меня своими голубыми и
печальными глазами, вдруг спросила:
— Вы не цыган?
Я не сразу нашелся, что ответить. Посмотрел на себя в
зеркало напротив и, мало-помалу принимая игру, которую невзначай
предложили, стал искать в себе цыганские признаки. Мое
загорелое небритое лицо и черная, как смола, шевелюра на фоне
красной клетчатой рубахи вполне могли вызвать мысль, что я цыган.
Мою спутницу немного смутил университетский значок на
лацкане моего пиджака.
— Какой же вы цыган, когда университет окончили? —
заметила она. Я напомнил ей, что цыгане давно перешли у нас на
оседлый образ жизни и многие из них успешно учатся и
оканчивают вузы. Я один из них. Она промолчала, и было видно, что
поверила моим доводам.
— А если вы цыган, то, наверное, гадать можете? — вновь
повернулось она ко мне.
— Какой же цыган гадать не может, — ответил я с
достоинством.
Она словно ждала этого признания. Тут же привстала и, теребя
меня за рукав, нетерпеливо заговорила:
— Погадайте мне. Очень прошу вас.
— Охотно. Только у меня нет карт.
Через несколько минут она раздобыла карты, и я стал ей
«гадать». Еще с детства мне запомнились некоторые словечки из
арсенала гадальщиц, которых встречал на базаре, вроде «казенного
дома», «приятной встречи», «дальной дороги» или «пикового
интереса». И сейчас я сыпал этими словечками, стараясь держаться
ближе к ее переживаниям, о которых невольно узнал.
Разумеется, я нагадал ей «дальнюю дорогу» в казенный
дом, где ее ждет приятная встреча с королем, занимающим
ее интерес.
206

Как я был цыганом
Очень скоро обо мне стало известно чуть ли ни всему вагону.
И в наше купе одна за другой стали заглядывать женские
головки. Одни просто посмотреть на образованного цыгана, другие с
просьбой погадать. Вошла и проводница нашего вагона,
немолодая, но подвижная женщина.
— Я слышала, что вы умеете гадать, — ласково сообщила
она. — Погадайте, пожалуйста, и мне.
Продолжая на полном серьезе разыгрывать роль цыгана, я
согласился погадать ей, но не раньше чем через полчаса.
— Карта отдохнуть должна, иначе неправду покажет, —
пояснил я.
— Но мне в Минводах смену сдавать, а туда осталось меньше
часу...
— Не беспокойтесь, успеем, — сказал я, хотя для беспокойства
у меня самого причин было больше, чем у нее. О ней я ничего,
естественно, не знал и, стало быть, не знал, что ей гадать буду. Я
забеспокоился о своей «цыганской» репутации так, как если бы
речь шла о моей репутации вообще.
В тот момент, когда ушла проводница, оставив меня с моими
тревогами, я заметил ее напарницу, промелькнувшую с веником.
Видно перед большой станцией собиралась подмести вагон. Я
догнал ее в тамбуре, откровенно рассказал, в каком положении
оказался, и попросил не выдавать меня. И еще попросил ее
рассказать что-нибудь о проводнице, которой обещал погадать. Она
с пониманием отнеслась к моей просьбе и сообщила, что у ее
напарницы единственная дочь, что эта дочь поехала сдавать
экзамены в моздокский элеваторный техникум, а мама переживает
за нее. И если всё сложится благополучно, то дочь придет
встречать маму в Минводах.
Я вернулся к себе и, как ни в чем ни бывало, забрался на свою
полку. Ровно через полчаса проводница с грохотом открыла дверь
нашего купе, и мне пришлось пуститься, чтобы продолжить свои
гадания.
Разумеется, и ей я гадал близко к тому, что ее волновало.
«Ясновидящая» карта выпадала так, что мне оставалось только
сообщать, что ее ждет приятная встреча с молоденькой особой, близ-
207

Рассказы
кой ее сердцу, и что этой особе карта показывает исполнившийся
интерес.
— Вас ждет приятный сюрприз, — закончил я мои
пророчества.
Она встала просиявшей и положила передо мной два рубля.
— Возьмите, — попросила она с нескрываемой
благодарностью.
Я метнул на нее взгляд, полный упрека и осуждения.
— Знал бы я, что вы так унизите меня своими деньгами, ни за
что бы не гадал вам.
Проводница недоуменно пожала плечами и пошла к выходу,
виновато пряча свои деньги. Тут же к нам пожаловала худощавая
высокая старушка в черном:
— Шыночек, погадай мне, шердешный, — прошепелявила она.
— Карта устала. Отдохнуть должна.
— Да мне ж в Минводах шходить.
— Тем более — ничего не выйдет, — обрадовался я.
— Молодухам можно, а как штаруха, так шразу и «не выйдет».
Через несколько минут наш поезд остановился в Минводах.
Выходя из вагона, я увидел на перроне проводницу,
обнимавшую, как я понял, свою дочь. Видно, та пришла с хорошими
вестями, потому что мать одарила меня таким лучезарным взглядом,
будто мне обязана успехом дочери. С нежностью посмотрела на
меня и та, которая произвела меня в цыганы. Зато сколько
ненависти я увидел в глазах старушки, которой отказался погадать.
Согнувшись под тяжестью мешка, она не поленилась
остановиться, когда проходила мимо, и зло бросила:
— Тьфу, бештыжий...
Как и те две женщины, которым я успел «предсказать судьбу»,
бабушка ушла при полной уверенности, что встретила человека,
способного угадывать «всю правду». Чудачка, она унесла обиду на
этого человека не потому, что он обманул ее, а потому, что отказался
это сделать. Я смотрел ей вслед, пока она шла по перрону, и думал:
— А хорошо все-таки быть легковерным или плохо?
1965-1967 гг.
208

Вернулся...
Вернулся...
(Неоконченное)
Виктору всё еще не верилось, что он дома, что через каких-то
пару минут поезд остановится на ст. Орджоникидзе и он
свободно шагнет в объятия родного города. О своем освобождении он
не сообщил ни отцу, ни Соне и потому не ждал, что его встретят.
И всё же, когда, проталкиваясь по перрону, услышал за собой
проникновенное «сыночек», он мгновенно обернулся. Он увидел
немолодую женщину, головой приникшую к груди высокого
улыбающегося юноши. Женщина, не скрывая своих слез, ласково и
как-то торопливо поглаживала его по лицу сухонькими руками,
приговаривая по-осетински:
— Сынок, солнышко мое, вернулся, наконец.
Виктор всем сердцем позавидовал этому юноше.
«Счастливчик», — вздохнул он, двигаясь за толпой к выходу в
город.
Было раннее утро. Воздух был чист и прохладен, как
родниковая вода. И Виктор дышал с таким наслаждением, какого
никогда до этого не испытывал. Он шел и во всем теле ощущал такую
легкость, словно бы не шел, а летел на коньках.
Ему было радостно шагать навстречу людям, спозаранку
спешившим куда-то по своим делам. Если он замечал на чьем-то
лице улыбку, он улыбался сам, словно эти улыбки были
предназначены ему. Виктору казалось, что даже деревья приветливо
покачивают ему размашистыми белыми ветвями.
«Как ты, свобода, однако, хороша! И как верно сказано, что
истинную сладость свободы познает лишь тот, кто однажды ее
потеряет».
Старые, знакомые улицы, по которым шел Виктор,
направляясь в сторону Терека, обновились настолько, что местами
было трудно узнать их. И в этих местах он задерживался,
чтобы как следует разглядеть и запомнить новые многоэтажные
строения.
На самом углу той улицы, где жила Соня, он долго простоял
возле большой новостройки, на которой уже вовсю шла работа.
209

Рассказы
Он наблюдал за проворными и увлеченными строителями и
позавидовал им не меньше, чем тому юноше, которого на вокзале
встречала мать...
— Ведь и я мог быть с ними, — вздохнул он, думая о
несбывшемся своем желании стать инженером-строителем. Виктор
двинулся дальше, раздумывая над тем, как ему быть: зайти раньше
к Соне, до дома которой рукой подать, или же к отцу? Рассудок
подсказывал, что раньше всего надо повидаться с отцом и
услышать слова прощения, если, конечно, отец захочет его простить.
А потом уже к Соне. Так он думал, но непослушные ноги привели
его к знакомой калитке, возле которой он в свое время
частенько расставался с любимой. Когда он оказался у ее двери и нажал
на звонок, сердце его заколотилось в трепетном ожидании. Он
уже приготовился заключить Сонечку в объятья, как на пороге
появилась совсем незнакомая женщина.
— Вам кого? — сухо спросила она.
— Соню или ее маму.
— Они еще вчера в село уехали.
— Надолго?
— К вечеру должны быть. Но у Сони, кажется, ночное
дежурство в скорой помощи. Так что приходите завтра, если вас
интересует она.
С этими словами женщина захлопнула перед его носом дверь,
недовольная, видно, тем, что ее так рано разбудили. Когда
Виктор, огорченный, выходил за калитку, он вспомнил почему-то,
что именно здесь, возле этой самой калитки, он впервые
отважился поцеловать Соню. Он даже зажмурился от удовольствия,
как в ту ночь, когда это произошло. В ту ночь он провожал Соню
после школьного бала. Кругом было безлюдно и тихо.
Отдаленные голоса, изредка нарушавшие тишину, казалось, тут же
угасали в нежной весенней зелени. Он был счастлив от того, что рядом
с ним шла любимая девушка и никто не мешал ему высказать
свою любовь к ней. Когда они свернули с тротуара к ее дому и
оказались у этой калитки, он пропустил ее вперед и неожиданно
сказал:
— Хочешь, я поцелую тебя?
210

Вернулся...
— Ты в уме ли? — Соня приостановилась, чтобы заглянуть в
его «бесстыжие» глаза.
Виктор воспринял этот ее жест как поощрение и в одно
мгновенье заключил ее в объятья и несмело поцеловал. От
нахлынувшей нежности и от мысли, что преступил порог дозволенного, он
зажмурился, не сомневаясь, что его дерзость будет немедленно
вознаграждена пощечиной. Пощечины он не дождался, и когда
открыл глаза, заметил убегающие ноги Сони. Перед тем как
забежать в подъезд, она помахала ему рукой.
— Значит, не сердится, — вздохнул Виктор, переполненный
невыразимой радостью и добротой. — Спокойной тебе ночи,
хорошая моя!
Виктор вернулся домой в праздничном настроении, сознавая
себя самым счастливым человеком. Он осторожно отворил
своим ключом дверь и на цыпочках, чтоб не разбудить в соседней
комнате мачеху, прошел к своей постели. Было уже за полночь,
а спать не хотелось. Он лежал с открытыми глазами, стараясь во
всех подробностях представить себе Сонино лицо. Вдруг из
соседней комнаты послышался приглушенный шепот. Виктор
уловил голос мачехи. Другой голос был мужской.
— Отец приехал, — подумал Виктор, — но надолго ли? Вечно
он в командировках. Толком и повидаться не удается.
Виктор вскочил с постели и украдкой приблизился к двери.
«Если они еще не легли, то хоть немного поприветствую отца», —
с этой мыслью он заглянул в замочную скважину и... обомлел. Он
увидел мачеху в объятиях незнакомого мужчины. Увидел в тот
момент, когда она сама тянулась к нему с поцелуями.
«Какая грязь! — задыхаясь от ярости, подумал Виктор. —
Этими же подлыми губами она будет потом и отца моего целовать!..»
Он не знал, как ему следует поступить. В первое мгновенье он
хотел рвануть на себя дверь, чтобы застать их врасплох и
выставить вон непрошенного «гостя», а вместе с ним и мачеху. Но он
этого не сделал. Он медленно отошел от двери, а затем и вовсе
вышел на улицу.
Спустя некоторое время он вернулся с такой поспешностью,
словно и не был еще дома. На пороге он громко откашлялся и с
211

Рассказы
грохотом захлопнул за собой дверь. Снял пальто и тяжело упал в
кресло, силясь найти выход из такого неожиданного положения.
Сейчас же он отчетливо услышал, как в соседней комнате
поспешно стало открываться окно, а еще через мгновенье — крях-
танье мужчины, вылезавшего через это окно на улицу.
«Вор, который крадет чужое счастье, — с презрением думал о
нем Виктор. — Этот вор из тех, кто крадет чужие вещи. Впрочем,
если б не моя дорогая мачеха, он вряд ли бы сюда пожаловал...»
Виктору стало стыдно за этого незнакомого мужчину, стыдно
за мачеху, а за отца сделалось невыразимо больно и обидно. Отец
ведь ее любит, верит ей как верному другу. А она, оказывается,
вон какая «верная». От злости Виктор стиснул зубы. Он ей этого
так не оставит, он не позволит ей глумиться над чувствами отца
и позорить его доброе имя.
Виктор резко встал с кресла и без стука вошел ее комнату.
— Извините за беспокойство, но мне срочно понадобилось
выяснить одну вещь, — сказал он, едва сдерживая волнение.
— А что это за срочная вещь такая? — мачеха испуганно
привстала в постели.
— Я бы хотел выяснить, что такое потаскуха? — с деланым
безразличием сообщил он.
— А почему ты решил это выяснить у меня?
— Да потому, что лучше вас, наверное, этого никто не знает, —
выпалил Виктор, не в состоянии уже скрывать своей ярости.
— Как ты смеешь, сопляк? —разразилась мачеха после
минутного замешательства. — Вон отсюда, вон, негодяй! И чтоб духа
твоего здесь не было!
— И не будет. Не беспокойтесь, — презрительно бросил он. —
Но прежде чем уйти, я вот что хочу сказать. И он наотмашь
ударил ее по раскрасневшемуся лицу...
Виктор поселился у товарища, своего соседа по парте. Никто,
кроме этого товарища, не знал о происшествии. Даже Соня. Он
по-прежнему посещал школу, по-прежнему ходил в кино и на
стадион, старательно скрывая от всех, что живет он не дома. Так
продолжалось до того дня, когда его отец вернулся, наконец, из
длительной командировки. Чтобы избежать всяких расспросов,
212

Вернулся...
мачеха сразу доложила ему, что Виктор сбежал из дому, и где он
бывает, ей неизвестно.
— Почему сбежал? — спросил отец.
— Уж ты у него узнай, — раздраженно сказала она. — И заодно
поинтересуйся, за что он, мерзавец, меня избил...
В надежде разыскать хотя бы следы сбежавшего сына отец на
всякий случай заглянул в школу, где учился Виктор. И, к
удивленью своему, нашел его здесь.
— Где ты бываешь, сын? —дружелюбно спросил он. — Почему
домой не приходишь?
— Без тебя как-то и не хочется туда приходить.
— Дурака не валяй, — попросил его отец так же
дружелюбно. — Сегодня я весь вечер дома. Так что не задерживайся. Буду
ждать.
Виктор не знал, что наговорила отцу мачеха, в каком свете
подала она всё, что произошло между ними. Разумеется, она
постаралась обелить себя и во всем обвинить только его, Виктора.
При этом она, конечно же, утаила основную причину ухода Викт
тора. Именно поэтому Виктор не исключал, что отец обойдется с
ним круто. Но, с другой стороны, дружелюбный тон его
разговора располагал к доверию и уж во всяком случае внушал надежду,
что всё обойдется...
Отец действительно был дома, когда Виктор пришел из
школы. Хмурый и молчаливый, он сидел в кресле, жадно затягиваясь
дымом папиросы. Виктор заметил, что он не в духе, прошел мимо
него на кухню, словно ничего не заметил, и, наскоро перекусив,
вернулся в комнату отца. Сел неподалеку от него и стал читать
свежий номер «Футбола», ожидая, когда с ним заговорит отец.
Ему пришлось подождать, прежде чем отец заговорил.
— Так что у тебя тут произошло с матерью? — спросил он,
выбираясь из кресла.
— Она мне не мать! — горячо возразил Виктор. — Я ее не
только за мать не признаю, но и за мачеху.
— Почему?
— Потому что... — Виктор замялся и густо покраснел. —
Потому что она... потаскуха!
213

Рассказы
Виктор заметил, как побагровело лицо отца. И когда отец
медленно подошел к двери и защелкнул ее на замок, он почувствовал
неладное.
«Будет бить», — сообразил Виктор и, увидев открытое окно,
на всякий случай запрыгнул на подоконник, чтобы можно было
выскочить на улицу. Почувствовав себя в безопасности, Виктор
сказал:
— Зря ты сердишься, папа. Ведь она тебя позорит. Неужели ты
этого не понимаешь?
Отец сердито и беспомощно смотрел на сына, досадуя, что
оставил окно открытым.
— Убирайся сейчас же! — закричал он. — Убирайся, пока не
пристрелил тебя, как паршивого щенка!
— Я-то уберусь, — упавшим голосом проговорил Виктор, — но
ты не прав, ты неправ, папа. С этими словами он соскочил с
подоконника на улицу и больше домой не вернулся...
Будущее представлялось ему таким же непроглядным и
мрачным, как ночь, в которую его выдворил родной отец. Впрочем,
он старался об этом не думать. Первое, о чем он подумал: куда
пойти? По дороге он с грустной усмешкой вспомнил, как отец
грозился пристрелить его. Смешно, подумал он, пистолетом,
которым он убивал немцев, уложить родного сына. А окно? Разве
это тоже не смешно? Убежать из родного дома — и через то же
окно, через которое выбирался тот мужчина.
Виктор долго бродил по улицам, не зная, куда деваться, что
делать. На душе было так тяжело, как еще никогда не было.
Ему страшно хотелось повидаться с Соней. Но он не решался
заявиться к любимой девушке среди ночи. Мало ли что скажут
соседи. Да и Сонина мама будет не в восторге от стол позднего
визита...
Тем не менее он дважды направлялся к ней, но оба раза
возвращался с полпути. В третий раз он дошел все же до ее дома и
немало обрадовался, когда увидел в ее окне свет. Соня жила на
первом этаже, так что не составляло труда заглянуть в ее
комнату. Виктор так и сделал. Слегка подтянулся на руках и сквозь
тюлевую занавеску увидел Соню. Она собиралась, видимо, ложить-
214

Вернулся...
ся и перед сном занималась своим ночным туалетом. Она стояла
перед зеркалом босая, вся светящаяся женственной нежностью.
Прозрачная ночная рубашка облегала ее стройную фигуру, как
бы оттеняя все ее прелести. Соня расчесывала свои тяжелые
распущенные косы, черными волнами ниспадавшие на ее загорелые
плечи, на грудь. Виктор смотрел на нее как завороженный.
Сердце заколотило от сладостного чувства, от какого-то
неизъяснимого ощущения счастья. Никогда еще он не видел Соню такой
прекрасной, обворожительной.
Виктор пальцем осторожно постучал в окно. Он заметил, как
вспугнул Соню, не подозревавшую, конечно, что кто-то
разглядывает ее такими восхищенными глазами. В первый миг она
как-то сжалась в комок, будто оказалась застигнутой врасплох.
Но тут же бросилась за халатом и, набросив его на себя, подошла
к окну. Виктор отступил от него, чтобы Соня не догадалась, что
он тайком заглядывал через окно. В стекле показалось ее милое
личико. Ее большие глаза выражали испуг.
— Это я, не бойся, — сказал Виктор. Соня приоткрыло окно,
шепотом спросила:
— Откуда ты, полуношник?
— Я оттуда, куда мне нет возврата, — с напускным пафосом
проговорил Виктор.
— Что это значит?
— А то, что я ушел из дому.
— Что это все значит? — тревожно спросила Соня. Может, ты
зайдешь и объяснишь?
— А удобно ли в такое время? Что мама твоя скажет?
— Ничего не скажет. Она еще на кухне возится. Заходи. Я тебе
открою...
Войдя в Сонину комнату, Виктор оглянулся, словно бы не
верил, что, кроме них двоих, никого нет. Потом восхищенными
глазами посмотрел на Соню.
— Ты сегодня какая-то особенная. Я еще с улицы любовался
тобой через окно.
— И не стыдно в чужие окна подглядывать? — на Сониных
щеках вспыхнул румянец.
215

Рассказы
— Почему в чужие? — отшутился Виктор. — Ты же знаешь, что
мне нет твоих родней окон... — и вдруг привлек ее к себе и стал
целовать ее теплые плечи, шею, щеки глаза.
— Ошалел ты, что ли? Ведь мама может войти, — пытаясь
освободиться из его объятий, проговорила Соня. — Перестань, а то
обижусь.
Если Соня говорит, что обидится, то это значит, что она уже
обижается. Это Виктор знал хорошо. И он беспомощно опустил
руки, не зная, что сделать и что сказать, чтобы она не обиделась
всерьез...
— Понимаешь, — вздохнул он, наконец. — У меня такие
чувство, будто мне предстоит и тебя потерять...
Друзья
Сережина мама опаздывала на работу (она в вечерней школе
работает). Мама очень волновалась, потому что не знала, как
быть с пятилетним сыном. Оставить его одного она не решалась,
да Сережа и сам, по правде говоря, боялся оставаться один.
— Если хочешь, возьми меня с собой, — подсказал ей
Сережа. — А дом и Тузик покараулит.
Маме понравилась Сережина подсказка. Она быстро одела его,
и они вместе побежали в школу.
Домой возвращались поздно. На улицах кругом горели
электрические лампочки, и Сереже страшно хотелось спать. А когда
проходили мимо трамвайного депо, мама сказала, что трамваи и
те отдыхают, а вот ее Сережа еще на улице. Где-то совсем рядом
послышался жалобный кошачий писк. Сережа оглянулся и
увидел в стороне от дороги маленького котенка. Даже не котенка, а
два испуганных глазенка, вспыхнувших в темноте, как два
огонька. Сережа бросился к котенку и, протянув к нему руку, ласково
позвал: «Киська, киська!» Он боялся, как бы котенок не убежал,
216

но тот и не собирался убегать. Напротив, он очень обрадовался,
увидев, что кто-то пришел к нему на выручку. Сережа взял
тепленький комочек на руки и прикрыл своим пиджаком. Почуяв
тепло, котенок благодарно заерзал и замурлыкал.
— Ты что там нашел? — спросила мама, когда сын вернулся к ней.
—А вот, — отвернул он пиджачок, — смотри какой пушистый.
Сережа знал, что мама заставит выбросить котенка, а ему так
хотелось забрать его с собой.
— Мама, давай возьмем его!
— Но ведь они с Тузиком не уживутся.
— Уживутся, мамочка, уживутся! Вот увидишь.
И действительно, Тузик встретил котенка как старого
знакомого. Для начала он деловито обнюхал его со всех сторон и даже
гавкнул на него. Это он проверял, не трусливого ли ему соседа
привели. Но котенок оказался храбрецом. Он сердито поднял
лапку: мол, смотри, а то по носу получишь... И Тузик признал в
котенке достойного партнера.
После того как они познакомились, Сережа отнес котенка на
кухню и налил ему молока. Налакавшись, он подобрал под себя
лапки и, довольный, принялся мурлыкать. А мама сказала:
— Слышишь, Сережа, это он на кошачьем языке тебе спасибо
говорит.
— На здоровье, моя Мурлыка, на здоровье, — обрадованно
проговорил Сережа и, присев на корточки, погладил ее по
нежной шерстке.
Незаметно бежали дни, за днями — недели и месяцы.
И незаметно Мурлыка из маленького котенка превратился в
большую кошку. Сережа в ней души не чаял. А с Тузиком они и
вовсе не разлучались. Причем Тузик вел себя прямо по-рыцарски.
Если Мурлыка попадала в беду, он мчался к ней на выручку. Если
ему доставался где-нибудь кусочек мяса, он спешил к Мурлыке,
чтобы поделиться с нею.
Однажды Тузик притащил в зубах старый солдатский ботинок.
Огромный-огромный.
— Боже мой! — всплеснула мама руками, когда поздно
вечером вернулась из школы и увидела ботинок на кухне.

Рассказы
Мама сразу догадалась, что Тузик принес один из тех ботинок,
в которых Сережин дедушка вернулся с германской войны
(дедушка несколько лет назад умер от ранений, полученных в той
войне). Когда его похоронили, мама спрятала его ботинки на
чердаке, чтобы хоть они пожили дольше. И вот Тузик добрался до
них, даже притащил на кухню.
Мама, конечно, отругала его и отнесла ботинок на прежнее
место. Откуда ей было знать, что Тузик принес этот ботинок для
Мурлыки.
Вернувшись с чердака, мама обнаружила, что из большой
стеклянной банки уполз уж, которого она накануне принесла для
своих занятий. В доме все всполошились и бросились на поиски.
Искали его за шкафом и под кроватями, во дворе и даже в Сереж-
киных игрушках. Но не нашли. Мама сказала, что уж сам по себе
не опасен, но он просто кого-нибудь может напугать. Ведь он по
виду мало отличается от ядовитой змеи. Поиски возобновлялись
снова и снова, но найти его так и не удалось.
К вечеру исчезла и Мурлыка. Это расстроило Сережу больше,
конечно, чем исчезновение ужа. Он не знал, что и думать. Неужели
с ней что-нибудь сделал этот поганый уж? Но ведь мама сказала,
что он не опасен. Тогда куда же девалась Мурлыка, куда!? Сереже
было жаль Мурлыку до слез, да разве слезы помогут в такой беде...
На другой день, едва поднялось солнце, Сережу разбудил
бешеный лай Тузика. Сережа протер глаза и прислушался. Ему
показалось, что лай слышится с чердака. Но почему с чердака и что
там могло случиться? Сережа вскочил с постели и прямо босиком
побежал к лестнице. Когда он просунулся головой в чердачное
отверстие, то увидел страшное зрелище, которое и обрадовало
его, и напугало одновременно: из того самого солдатского
ботинка, который мама назвала «проклятым сувениром войны»,
виднелись два малюсеньких подслеповатых котенка, а третий
беспомощно шевелился на соломе, рядом с ботинком. А совсем
недалеко зловеще покачивалась голова ужа, сбежавшего из
банки. Уж не отводил взгляда от котят, как будто собирался напасть
на них. А Мурлыка и Тузик встали между змеей и котятами,
внимательно наблюдая за каждым движением ужа. Они ведь не по-
218

Дед Мороз влюбился
нимали, что уж не опасен. Они стояли рядом, готовые растерзать
его, если он посмеет приблизиться к беспомощным котятам...
Когда Тузик заметил Сережу, он залаял еще громче и храбро
бросился вперед. Он готов был перекусить змеюке горло.
Тем временем Сережа побежал звать маму. И пока он
возвращался с нею, уж снова куда-то исчез. Зато Мурлыка и ее котята
были на месте. Мама подняла ботинок, положила к двум
сидевшим в нем котяткам третьего и бережно понесла его с
малюсенькими «жильцами» вниз. Мурлыку с ее новорожденным
семейством устроили на кухне. Потом мама со стеклянной банкой
вернулась на чердак. И снова искала ужа. И нашла его, между
прочим, во втором дедушкином ботинке; свернувшись этаким
живым калачиком, уж спокойно лежал как ни в чем не бывало...
И мама только теперь сообразила, что сама же и занесла ужа на
чердак. Когда она в тот раз отнесла сюда ботинок, который
притащил Тузик, она просто не заметила спрятавшегося в нем ужа...
Мама водворила ужа в банку и пошла к лестнице. А Сережа
между тем кормил Мурлыку. Когда она досыта наелась, она
блаженно улеглась возле своих деток и довольно замурлыкала, о
чем-то заговорила на своем кошачьем языке. Сереже было
интересно, о чем она мурлычет. И мама объяснила. Она сказала,
что Мурлыка рассказывает своим котятам о том, какой добрый
и храбрый мальчик Сережа, и о том еще, что Тузик тоже верный
друг, потому что и он никогда не оставлял ее в беде.
1966 г.
Дед Мороз влюбился
(Новогодняя новелла)
И надо же было этой глупой ссоре произойти в самый канун
Нового года! Шамиль не успел даже пригласить ее к себе на елку.
219

Рассказы
В последние годы все заботы о семейной елке ложились на
Шамиля. Он сам покупал ее, сам устанавливал и украшал.
Десятилетний братишка Таймураз и шестилетняя Дзерасса тоже
помогали, но главная роль оставалась за ним. И Шамилю
нравилась эта роль. Он возился у елки увлеченно и серьезно, словно
священнодействовал. Прежде всего, он устраивал под елкой
картонный домик с миниатюрными лампочками внутри, рядом с
домиком — усатого Деда Мороза, одетого в красивую ватную шубу.
Потом уже развешивал по всей елке игрушки, фрукты и разные
пряности. Съедобные украшения он прикреплял понадежней,
чтобы Таймураз и Дзерасса не потаскали их до срока. Когда все
бывало готово, Таймураз и Дзерасса бежали к соседям и звали
детей со всего двора. Встречал их сам Шамиль, одетый под Деда
Мороза и вооруженный огромным посохом. Когда наступал
долгожданный миг, Дед Мороз выстраивал детей вокруг елки и,
постукав своим посохом, важно произносил:
— С Новым годом, ребятки! — И, выслушав в ответ
многоголосое «спасибо», продолжал: — Я принес вам новогодние подарки.
Но только... тот подарок свой возьмет, кто стихи нам здесь
прочтет, иль отпляшет, иль споет...
К этому Новому году он готовился с особенным усердием. Он
установил елку за целую неделю до праздника и с таким
увлечением клеил, лепил и разрисовывал для нее новые игрушки и
украшения, что это даже отцу бросилось в глаза.
— Ты стараешься, парень, как никогда, — заметил он.
— Понимаешь, папа, хочется последнюю елку так нарядить,
чтобы она запомнилась...
— А почему последнюю?
— Ну, я же закончу в этом году десятый класс. И уеду. Либо в
армию служить. Либо дальше учиться, — скороговоркой
объяснил он, избегая отцовского взгляда.
Отец, возможно, и поверил ему, но сам-то Шамиль хорошо
знал, что усердствует из-за Нины. Она учится с ним в одном
классе и кажется ему лучше всех девчонок. Он собирается пригласить
ее к себе на Новый год. Если придет, конечно. Во всяком случае,
он приготовил для нее самое большое и красивое яблоко. И по-
220

Дед Мороз влюбился
весил на самой верхушке елки, чтоб Таймураз не дотянулся.
Шамилю очень хотелось, чтобы Нине понравилась их елка, чтобы ей
вообще у них понравилось.
И он старался. Но старался, кажется, зря.
По мере приближения новогоднего часа Шамиль все больше
переживал вчерашнюю ссору с Ниной и не знал, что ему делать.
А стрелки часов между тем двигались к полуночи. Уже родители
Шамиля ушли в гости, наказав ему присмотреть за детьми, уже
один за другим стали появляться соседские ребятишки. И
только он лежал спокойно на диване, будто позабыл о приближении
Нового года. Никто не догадывается, что у него на душе «кошки
скребут». Нет, он не сможет сегодня быть Дедом Морозом. У него
просто не получится.
— Пора начинать, — подошел к нему Таймураз. — Уже все
собрались.
— Да, уже пора, — ответил Шамиль, подымаясь с дивана. —
Только сегодня тебе придется быть Дедом Морозом. А мне надо в
одно место успеть.
Прихватив шапку и пальто, он поспешил на улицу, оставив
детей в полном недоумении.
Таймураз не стал вместо него наряжаться в Деда Мороза. Он
наскоро роздал своим маленьким гостям подарки и выпроводил
их по домам. А сам решил (назло Шамилю) сорвать яблоко,
которое тот запретил и трогать. Таймураз не знал, конечно, кому
оно предназначалось, но раз его запретили трогать, значит, надо
потрогать. Значит, яблоко стоит того...
А Шамиль, покинув детей, сам не заметил, как оказался
возле дома Нины, как проскочил через их подъезд и очутился перед
их дверью. Ему хотелось крикнуть, позвать ее, но в последнюю
минуту не хватило духу, и он повернул назад. Постоял на улице и
медленно зашагал в сторону парка, откуда доносились мелодии
праздничных песен. Неужели еще кто-нибудь есть на катке? До
12-ти оставалось меньше часу, но в городе еще многолюдно. Тут и
там в ночном морозном воздухе звучали россыпи смеха, музыка.
Он остановился возле катка и засмотрелся на запоздалых
конькобежцев, скользивших вокруг огромной елки, установ-
221

Рассказы
ленной на самой середине катка. Потом и они стали покидать
лед, торопясь, видно, тоже к новогоднему столу. А ему спешить
некуда.
Наступил момент, когда Шамиль остался совсем один. И
кругом воцарилась невыносимая тишина. И в эту тишину
неожиданно ворвался из громкоговорителя торжественный перезвон
кремлевских курантов. Это уже двенадцать!
И в это мгновенье кто-то сзади прикрыл его глаза холодными
и мягкими ладонями.
— Нина, — вырвалось у Шамиля. — Нина! Как ты здесь?..
— А я видела тебя в окно, когда ты из нашего подъезда
выходил. И побежала следом...
От волнения, от нахлынувшего чувства благодарности он не
мог произнести слова. И вдруг заключил ее объятия и первый раз
поцеловал.
Они стояли в счастливом одиночестве, позабыв решительно
обо всем на свете. Из громкоговорителя зазвучала дивная
мелодия вальса. Не сговариваясь, они шагнули на лед и в легком
танце заскользили у елки. Никогда еще Шамиль не испытывал
такого наслаждения от обыкновенного вальса. И никогда еще не
видел он более чудесной елки, чем та, под которой они сейчас
танцевали.
— Между прочим, уже Новый год, — напомнила Нина.
— Значит, с Новым годом! — подхватил Шамиль.
— С новым счастьем!
— Знаешь, мне бы хотелось эти минуты и весь этот вечер
превратить в вечность, — мечтательно произнес Шамиль.
— Мне тоже, — сказала Нина. — Но ведь это зависит от нас
одних. Кстати, если мама обнаружит, что меня нет дома, будет
грандиозный скандал. Так что поспеши проводить меня домой...
К себе Шамиль возвращался окрыленный. И верил, что
счастливей его нет на целом свете. Ему хотелось совершить что-нибудь
героическое и значительное — такое, чтобы восхитить мир. Но
надо возвращаться к земным делам...
«Как там, интересно, мой Дед Мороз?» — вспомнил он о Тай-
муразе, подходя домой.
222

Проклятый насморк
Заслышав его шаги, Таймураз и Дзерасса попрятали остатки
яблока и притихли, ожидая неминуемой расправы. Но Шамиль
влетел в комнату в том возбужденном состоянии и добром
расположении духа, когда хочется полной грудью петь и озорничать.
— С Новым годом! — пробасил он с порога и бросился
целовать их.
— А Таймураз сорвал твое яблоко, — тут же доложила ему
Дзерасса.
— Ну и на здоровье, — добродушно ответил он. И подойдя к
елке, снял им по мандарину и конфете. И почему-то спросил:
— А правда, хорошо, что есть новогодняя елка?
— Конечно, хорошо, — за двоих ответила Дзерасса, доставая
из-под полы половину яблока, которую не успела съесть.
1965 г.
Проклятый насморк
(Юмореска)
— Что новенького? — спросил я у друга, с которым не виделся
целый год.
— Ничего хорошего, — вздохнул он, — к разводу готовлюсь.
— Может, это к лучшему, — высказал я предположение. — Что
же довело вас до развода?
— Обыкновенный насморк, — безразлично сказал он,
полагая, что я это все равно не пойму... И я его не понял. Я попросил
более популярно объяснить мне роковую связь между насморком
и бракоразводными делами. И он объяснил, хотя при этом
требовал твердого слова, что его жена не узнает о нашем разговоре.
Оказывается, он здорово ее любит и... боится. Не очень
боится, но так, из уважения. Во всяком случае, он не всегда рискует
возражать ей. Особенно когда болен и не может оказать ей физи-
223

Рассказы
ческого сопротивления. Тут уж она полновластная хозяйка. И он
предпочитает с ней не связываться...
Потому-то он и лежал покорно в своей постели, когда
приболел на прошлой неделе насморком.
— И тебя не выпущу, и к тебе никого не пущу, пока не
поправишься, — отрезала она тоном, исключающим всякие
возражения.
И он не возражал. Он просто спросил:
— А если в гости кто-нибудь придет?
— Не беспокойся: я их выпровожу. — В ту же минуту затрещал
дверной звонок, и она пошла открывать.
Дверь комнаты, в которой он лежал, осталась приоткрытой,
так что он хорошо разглядел двух своих сослуживцев, вошедших
в коридор. И они, конечно, заметили его, но жена успела
сообщить им, что мужа нет дома, и поэтому они делали вид, будто
поверили, что его действительно нет.
— Как здоровье Мурата? — услышал он свое имя. И почему-то
покраснел.
— Уже хорошо. Второй день выходит на свежий воздух. А как
вырвется, не скоро, знаете ли, возвращается. Может, вы хотите
ему передать что? — ласково поинтересовалась она, глянув на их
карманы, из которых торчали горлышки бутылок.
— Да мы сами еще забежим. Впрочем... передайте ему вот это
«лекарство». И скажите, заходили Петя и Вася. Он догадается.
С этими словами они вручили ей две бутылки «Столичной» и
шагнули к выходу.
И тут случилось непоправимое. Случилось то, чего он боялся
больше всего: он чихнул! Сочно и раскатисто. Чихнул так, что
гости не могли не услышать. Стало быть, они могли вернуться. Но
с какой совестью он им в глаза посмотрит? Как? Он был готов
провалиться сквозь сетку своей кровати, но этого не пришлось
делать, ибо жена благополучно выпроводила гостей и вернула
ему успокоение...
Между тем Вася и Петя, получившие от ворот поворот, шли и
обдумывали, как проучить эту «гостеприимную» хозяйку. Вдруг
они заметили знакомую женщину, шедшую навстречу.
224

Проклятый насморк
— На ловца и зверь бежит, — обрадовался Петя.
Они знали эту женщину. Знали, что стоит ей доверить тайну,
как через час о ней будут знать все.
— Ты куда так разогналась? — остановил ее Петя, делая вид,
будто страшно обрадован встрече с ней.
— Бегу к подружке. А вы куда?
— Ты лучше спроси, откуда мы, — посоветовал Вася. И
полушепотом, словно доверял ей строжайший секрет, рассказал о
том, как они пришли к Мурату и как их выпроводила его жена.
— Мы видели вот этими глазами, — горячо заверил Вася, —
что в ее постели был не Мурат. Даю голову на отсечение.
— Какой ужас, какой кошмар! — всплеснула руками их
собеседница и поторопилась к подружке, явно довольная новостью.
Ровно через неделю, когда Мурат уже вылечился от своего
проклятого насморка, Петя и Вася вновь заявились к нему.
Пригласил в комнату, стал благодарить за лекарство от насморка, и
вдруг простонал:
— О, если бы вы и от злого языка лекарство нашли...
— А в чем дело? — встревожились Петя и Вася.
— В разводе дело, вот в чем, — выговорил Мурат, едва
сдерживая рыданье.
Короче говоря, язык этой женщины сработал безотказно, т. е.
на второй день все сослуживцы Муратовой жены знали, что ее
застали с чужим мужчиной. К концу недели об этом узнала и сама
«виновница». Придя домой, она разревелась белугой, Мурат стал
ее успокаивать. А когда успокоил — хотел обернуть эту историю
в шутку. И с напускной серьезностью заметил:
— Вообще-то дыма без огня не бывает, а? Признавайся...
Тут ее и прорвало. Так прорвало, что никакие успокоения уже
не действовали.
— Развод и прежнюю фамилию! — с отчаянной решимостью
потребовала она и стала собирать свои вещи.
За этим «сердечным» объяснением их и застали Петя с Васей.
Они, конечно, признались супругам во всем с самого начала. И,
конечно, виновато посмотрели в глаза друг другу: дескать, кто
мог подумать, что их безобидная выдумка вызовет такие невесе-
225

Рассказы
лые последствия. И чтобы хоть как-то оправдать себя и хоть
чуточку успокоить Мурата, Вася деловито посоветовал ему:
— Прежде чем чихнуть, дорогой, подумай о последствиях...
Так что если в этот раз все обойдется и жена не потребует
настоящего развода и прежней фамилии, то быть может, он вообще
чихать перестанет...
1964 г.

Интервью, зарисовки,
тезисы
Александр Кочиев
I. Чемпион Европы
Сейчас уже, когда напряженные шахматные бои за право
называться сильнейшим в Европе среди молодых рыцарей Каиссы
стали достоянием истории, а почетный (титул) кубок победителя
завоевал 19-летний Александр Кочиев, вернувший нашей стране
титул европейского чемпиона, ни у кого из специалистов и
знатоков шахмат не вызывает сомнения закономерность и
справедливость этой блистательной победы Александра.
Он шел к этой победе последовательно и упрямо, не пасуя и не
отступая от своей цели даже после чувствительных срывов и
неудач, подстерегавших его на трудном пути. Не проигрывающих
шахматистов нет. Но Кочиев из тех, кто проигрывает редко и
поэтому каждое его поражение воспринимается поклонниками
его таланта чуть ли не как симптом ослабления и ухудшения его
игры. Поражения огорчают, естественно, и самого Александра.
Особенно в тех партиях, которые, как выражаются шахматисты,
он не обязан был проигрывать. Но, к его чести, свои неудачи
Кочиев воспринимает не так болезненно. В таких случаях он
предпочитает спокойно разобраться в причине проигрыша и извлечь

Интервью, зарисовки, тезисы
из него урок на будущее. Именно так он поступил после
позапрошлого чемпионата мира среди юношей, где его постигла неудача
на заключительном этапе турнира. Так он поступил и после
отборочного турнира к юношескому чемпионату мира прошлого
года, когда потеря единственного очка в самом последнем туре
лишила его возможности вновь бороться за звание чемпиона
мира среди юношей (это право, как известно, завоевал тогда
молодой москвич Валерий Чехов).
Да, теперь уже можно утверждать, что в свои 19 лет Кочиев
постиг мудрое искусство учиться на ошибках, извлекая из них
подробные выводы. И лучшее тому доказательство — его уверенное
и впечатляющее выступление на юношеском чемпионате
Европы, увенчанное, как было сказано, почетным титулом
сильнейшего молодого шахматиста на континенте.
Этот чемпионат, начавшийся в голландском городе Гронин-
гене в декабре прошлого года и завершившийся в январе
нынешнего года, собрал 32 лучших молодых шахматиста из всех
стран Европы. Чемпионат проходил по двухкруговой системе. В
первом круге принимали участие все, во втором встретились в
борьбе за золотую медаль шахматисты, занявшие места с
первого по десятое. Одно поражение, одна осечка ставила участника
в тяжелое положение, поэтому все играли осторожно. В этой
обстановке у Кочиева выдержка оказалась сильнее и он прошел
первый круг без поражения, но и во втором никому не оставил
шансов на победу.
Победа Кочиева была особенно приятна потому, что он вернул
нашей стране титул сильнейшего шахматиста среди юношей.
«Ленинградец Кочиев, — писала по поводу этой победы газета
«Известия», — из голландского города Гронингена привез титул
сильнейшего среди юношей, и теперь все (вдумайтесь —
абсолютно все!) высшие в мире и Европе шахматные звания
принадлежат представителям СССР».
Высокую оценку победе А. Кочиева дала и центральная
«Правда». В статье международного гроссмейстера А. Суэтина,
опубликованной в этой газете, подчеркивалось, в частности: «Юным
советским мастерам нелегко пришлось в новогодних турнирах.
228

Александр Кочиев
Но тем ценнее успех. Особенно трудная задача стояла перед Ко-
чиевым, который накануне последнего тура отставал от лидера
на пол-очка. Еще недавно юного ленинградского шахматиста,
которому свойственно истинно мастерское понимание игры,
упрекали за недостаток высоких бойцовских качеств. Теперь,
после первенства Европы, Кочиева можно поздравить не только с
высоким званием, но и с преодолением „самого себя". Важно при
этом отметить, что ленинградец возвратил нашей стране
последний из чемпионских титулов, не принадлежавший советским
шахматистам».
Как о шахматисте вообще и молодом чемпионе Европы в
частности о Кочиеве написано и сказано достаточно, но как о
человеке о нем известно еще немного. И объясняется это не только
его молодостью, но и необыкновенной застенчивостью,
заставляющей его избегать всяких разговоров о своей личности. Тем не
менее, когда я попросил его немного рассказать о себе читателям
«Растдзинада», он охотно согласился ответить на мои вопросы.
Мы встретились с ним в Ленинградском шахматном клубе им.
М. И. Чигорина, где проходило Всесоюзное первенство молодых
мастеров (кстати, и в этом первенстве из 16 участников только
Александр не познал горечи поражения). Александр только что
доиграл отложенную накануне турнирную партию с чемпионом
Киева, молодым и талантливым мастером Гофштейном. У
Кочиева была лишняя пешка, но он все же согласился на ничью.
— Для победы не было продолжения? — подозрительно
спросил я.
— Может быть, было, но я его не нашел, — устало ответил он.
Смотря на его юное лицо, на его светлые волосы, я думал о
том, каких высот он достиг в таком молодом возрасте. Взгляд
его озорных, слегка прищуренных глаз выдают в нем внешние
признаки шахматного мыслителя. Во время игры Кочиев
преображается настолько, что попросту перестаешь думать о его юном
возрасте. Подобно полководцу, он с головой уходит в
разворачивающееся на шахматной доске сражение, максимально
используя возможности каждого своего «подразделения», каждой своей
фигуры и заранее учитывая все осложнения и препятствия, кото-
229

Интервью, зарисовки, тезисы
рые могут возникнуть на пути к победе. Александр — шахматист
стратегического плана. Удары на решающих участках борьбы
он продумывает и начинает готовить на отдаленных подступах
к этим участкам. И если осуществление его стратегического
замысла требует временных, тактических уступок противнику, он
охотно идет на эти уступки, не смущаясь даже серьезными
материальными потерями. Характерна в этом отношении его партия,
сыгранная с чемпионом мира среди юношей В. Чеховым на
только что завершившемся турнире молодых мастеров страны.
Когда эта партия шла уже к завершению, у Кочиева не хватало двух
пешек. В такой ситуации он отдал Чехову еще и слона.
Заполнившие зал ленинградские болельщики уже огорченно вздыхали, не
сомневаясь в поражении своего земляка. По всему было видно,
что и Чехов не сомневался в своей победе. Но Кочиев был иного
мнения. Материальные потери и тактические уступки, как
оказалось, позволили ему вырваться ладьей и двумя конями в стан
неприятельского короля и создать ему матовые угрозы. Чехов
вынужден был запросить ничью, которую Кочиев принял, вызвав
горячие аплодисменты всего зала.
— Чья игра из известных шахматистов импонирует тебе? —
спросил я Александра. — И кого из них ты считаешь своим
кумиром?
Не задумываясь, он ответил:
— Карпова и Петросяна. Они же и первые мои кумиры, хотя и
учусь и у многих других.
— Саша, расскажи, пожалуйста, о своих будущих планах.
Наверное, титул чемпиона Европы и звание международного
мастера — не предел твоих мечтаний?
— Безусловно, надеюсь участвовать и во взрослых турнирах.
Я понимаю, что эти турниры неизмеримо трудней и сложней,
чем юношеские, и что они требуют гораздо более основательной
подготовки и работы. Но, как говорится, волков бояться — в лес
не ходить. Когда-то ведь надо начинать. И потом уже думать о
гроссмейстерских баллах. Так что впереди и трудов, и забот
предостаточно. Мне кажется, настоящие трудности для меня только
сейчас и начинаются.
230

Александр Кочиев
Пожелав Александру новых успехов и побед, я сказал ему, что
к этим пожеланиям, несомненно, присоединяются
многочисленные поклонники его таланта в Осетии, которые с радостью
восприняли весть о его победе на первенстве Европы и от всей души
его поздравляют.
— Мне это приятно, — улыбается Александр. — Я знаю, что
обо мне писали и «Социалистическая Осетия», и «Молодой
коммунист». Читателям же «Растдзинада» могу сообщить о себе:
родился и вырос в Ленинграде, моя мама Лидия Ивановна —
преподаватель химии в школе, а отец Василий Павлович работает
старшим мастером на заводе «Электрик». Они у меня большие
труженики. Отец даже ударник коммунистического труда. Они
меня учили трудолюбию. Этому учат и моих сестренок Татьяну и
Олю, которые учатся в школе. Шахматами я увлекся еще в школе,
а первый успех пришел в 1972 г., когда стал победителем
Всесоюзного первенства школьников. А вот теперь стал чемпионом
Европы среди юношей.
К этим скупым словам Александра следует добавить, что
в 1972 г., когда он оказался сильнейшим шахматистом среди
школьников, ему было разрешено участвовать в полуфинале
«взрослого» чемпионата страны, где он выполнил норму мастера
спорта СССР. Этот успех самого молодого тогда мастера спорта
страны выглядел тем убедительней, что был подкреплен его
победой над гроссмейстером В. Тукмаковым и уверенной ничьей
с гроссмейстером Ю. Авербахом. Тогда Кочиев проиграл
единственную партию, и это поражение, к сожалению, лишило его
возможности выйти в финальный турнир взрослого первенства
СССР. Но вернемся к нашей беседе с Александром.
На вопрос, бывал ли он в Осетии и есть ли у него там
близкие родственники, Александр с сожалением заметил, что там
ему еще не удалось побывать, хотя давно об этом мечтает. Но это
не мешает ему быть в курсе тамошней спортивной жизни. Он, к
примеру, внимательно следит за выступлениями футбольной
команды «Спартак», огорчается неудачами осетинских борцов.
Что касается родственников, шутливо добавляет он, то их в
Осетии более чем достаточно. В Орджоникидзе, в частности, жи-
231

Интервью, зарисовки, тезисы
вет мой родной дядя — Казбек Кочиев, архитектор по
специальности. Надеюсь, в ближайшее время смогу повидаться с ним:
собираюсь не просто посетить, а, возможно, насовсем.
— Как это понимать?
— А так, что если у меня будет возможность совмещать
шахматы с учебой и, самое главное, если увижу, что смогу и там
помочь развитию шахмат, то совсем перееду в Орджоникидзе. Мне
известно, что там, как, впрочем, и везде интерес к этой мудрой
игре заметно возрос. Однако дальше любительства дело пока не
идет. А пора бы уже местным шахматистам (по примеру, скажем,
борцов) выходить на всесоюзную и международную арену. Был
бы рад послужить этому в меру моих сил и возможностей.
При всем желании продолжить беседу с Александром я не мог
не учитывать его усталость после напряженной игры в
очередном туре и необходимость готовиться к завтрашней борьбе. И я
не стал его задерживать дальнейшими расспросами. От имени
всех его «болельщиков» (в том числе и читателей «Растдзинада»)
я еще раз пожелал ему новых, еще более весомых побед,
совершенно не сомневаясь, что он добьется этих побед непременно.
II. Самый молодой гроссмейстер
Да, теперь это уже свершившийся факт. Можно уже говорить о
том, что Александр Кочиев — самый молодой среди российских
гроссмейстеров. Весть об этом с большим удовлетворением
воспринята всеми знатоками и любителями шахмат страны, и,
думается, она с радостью будет встречена также любителями этой
мудрой игры в Осетии.
Право на присвоение высокого звания международного
гроссмейстера Александр завоевал в трудных и весьма
представительных турнирах, один из которых проходил в конце марта — начале
апреля этого года во французском городе Гавре, а второй—в
западногерманском городе Дортмунде (в мае). Но прежде чем рассказать
об этих турнирах, хочется напомнить читателям «Растдзинада», что
со времени присвоения А. Кочиеву звания международного
мастера прошло лишь немногим более года. Он заслужил тогда это зва-
232

Александр Кочиев
ние, завоевав титул чемпиона Европы среди юношей. В свое время
«Растдзинад» сообщал об этом, и читатели помнят, наверное, что А.
Кочиев, когда его спросили о планах на будущее и о том, какие он
ставит перед собой задачи после того, как стал чемпионом Европы
и международным мастером, ответил: «В ближайшие годы буду
бороться за звание международного гроссмейстера».
Похоже, что Александр, заявляя таким образом, излишне
поскромничал или недооценил свои силы, ибо для достижения
гроссмейстерского звания, как видим, ему понадобились не годы,
а практически год. Чтобы в полной мере оценить его
удивительное достижение, следует иметь в виду, что общий уровень
современных шахматистов стал неизмеримо выше, чем прежде. Кроме
того, если в прошлом для достижения гроссмейстерского звания
достаточно было успешно выступить в одном турнире, то теперь
для этого требуется по меньшей мере успешное выступление в
двух таких турнирах... Ясно, что такие испытания способен
выдержать не каждый шахматист (даже очень талантливый). Александр
Кочиев их выдержал, и выдержал блистательно! Судите сами.
Гаврский турнир, на котором Александр заработал первый
гроссмейстерский балл, собрал довольно сильный состав
гроссмейстеров и международных мастеров (из именитых
гроссмейстеров можно назвать например, Белявского, югослава Матуло-
вича, румына Георгиу и др.). Поскольку всего было 16 участников,
то из 15 очков Александру надо было набрать десять с половиной
балла. Поначалу, как рассказывает сам Александр, он выступал
излишне скованно. Но мало-помалу нашел, что называется, свою
игру и сумел показать свою силу в полной мере. В последних 5
партиях он набрал четыре с половиной очка! Такой бурный
финиш обеспечил ему не только желанный балл, но и почетный
дележ второго-третьего места с гроссмейстером Белявским.
(Первое место, как известно, занял советский шахматист Свешников,
великолепно выступивший на этом турнире и опередивший на
одно очко Кочиева и Белявского.)
Успех советских шахматистов (в том числе и А. Кочиева) тем
более почетен, что турнир в Гавре был необычным, это был Гаврский
шахматный фестиваль, который превратился в большой праздник
233

Интервью, зарисовки, тезисы
для французских любителей шахмат (первый такой фестиваль в
Гавре состоялся в 1966 г., тогда победителем оказался Б. Ларсен).
Я прошу Александра прокомментировать итоги игры в Гавре и
прежде всего сказать о выводах, которые он сделал из этих
итогов. Со свойственной ему застенчивостью Александр улыбается
своими лучистыми умными глазами и переспрашивает:
— Какие выводы я сделал? Точнее будет сказать не выводы,
а вывод, и смысл состоял в том, что я обрел уверенность,
которой мне чуточку не хватало. Я поверил, что могу уже бороться за
звание гроссмейстера. Поэтому, несмотря на усталость, я охотно
согласился участвовать в другом турнире, который должен был
состояться через месяц после Гаврского фестиваля в
западногерманском городе Дортмунде.
Всем содержанием игры в дортмундском турнире и особенно
ее результатом Александр убедительно подтвердил, что он
действительно обрел уверенность, которой ему «чуточку не хватало».
В Дортмунде (в отличие от Гавра) Кочиев начал турнир легко и
мощно, уже в первых семи партиях набрав 6,5 очков (!). В этом
турнире участвовало 12 шахматистов, среди которых такие
гроссмейстеры, как Смейкал (ЧССР), Вадас (ВНР), Матулович (СФРЮ)
и др. Чтобы набрать второй гроссмейстерский балл и завоевать
высшее шахматное звание, Александру из 11 очков надо было
набрать не менее 8,5. На этом турнире Александр один представлял
советских шахматистов и это, конечно же, увеличивало его
ответственность и осложняло его положение. Тем более, что у него не
было тренера. Он это испытание выдержал с достоинством,
набрав 9 очков из 11 возможных! Выиграв последнюю партию у
англичанина Гудмена, Кочиев принял от него первые поздравления
с выполнением нормы международного гроссмейстера.
— Это были счастливые и радостные минуты, — признается
Александр. — Особенно приятно мне было поздравление
чемпиона мира Анатолия Карпова, с которым я встретился в Москве
сразу после возвращения из ФРГ.
Выразив Александру горячие поздравления и от имени
многочисленных его болельщиков в Осетии, задаю ему традиционный
вопрос о планах на будущее.
234

Слезы госпожи Блумквист
— Буду, разумеется, играть в шахматы и продолжать учебу в
институте им. Герцена, студентом которого являюсь. Буду также с
нетерпением ждать конгресса ФИДЕ, на котором в скором
времени должен решаться вопрос о присвоении международных
шахматных званий. Надеюсь, и я буду официально объявлен
международным гроссмейстером, хотя это лишь формальный акт. Что
касается самых ближайших планов, то они связаны с поездкой в
Осетию, где я хотел бы встретиться с любителями шахмат в
сеансах одновременной игры, поделиться с ними впечатлениями от
последних турниров, в которых я участвовал. И, главное, я хотел
бы в меру своих сил посодействовать тому, чтобы в Осетии
организовать хорошую шахматную школу для молодых ребят, среди
которых, как мне известно, много по-настоящему способных,
подающих большие надежды шахматистов. Буду рад хоть немного
помочь им.
Слушая слова юноши, которому едва исполнился 21 год, я
проникаюсь еще большим уважением к его уму, к его таланту, к тому
чувству ответственности перед собой и перед людьми, которое в
нем развито не по годам, и про себя желаю ему исполнения всех
его задумок и планов. Расставаясь с ним, я крепко жму ему руку,
выражая в этом рукопожатии искреннее восхищение тем, чего
он успел достичь в таком возрасте. Думаю, что эти чувства
разделяют со мной и читатели «Растдзинада».
1976-1977 гг.
Слёзы госпожи Блумквист
Очень неуютно на душе, когда видишь на морщинистом лице
старого человека слезы. Пусть и не велика печаль, вызвавшая эти
слезы, но когда плачет старый человек — это невыносимо. В пору
самому заплакать.
235

Интервью, зарисовки, тезисы
Но в этот раз, когда счастливый случай свел нас с госпожой
Блумквист, живущей в пригороде Хельсинки, когда эта 83-летняя
финская коммунистка дрожащей рукой утирала слезы, улыбаясь
при этом доброй улыбкой, нам очень хотелось ей сказать
душевное спасибо за эти слезы.
Переводчица, обслуживающая на фестивале нашу группу,
накануне как бы между прочим спросила:
— Есть ли среди вас желающие побывать у госпожи
Блумквист, которая в 1917 году прятала у себя от полицейских ищеек
вашего вождя Владимира Ильина Ленина?
Это сообщение для нас было столь неожиданно, что мы
поначалу и не поняли и наперебой стали расспрашивать об этой
госпоже подробнее. Переводчица предложила нам съездить к
госпоже Блумквист на следующий день, если выкроится время. Мы
хором стали уговаривать ее тут же, не теряя ни часа, ни минуты
ехать к госпоже Блумквист. Тем более, что она живет от
Хельсинки в нескольких километрах.
С волнением мы подъезжали к этому своеобразному городку-
спутнику, где живут одни престарелые люди. Большие
многоэтажные корпуса, заселенные пенсионерами, богатая зелень,
цветы, идеально чистые площадки, аллейки — всё это произвело
на нас приятное впечатление. Мы восприняли это как признаки
большой заботы о старости обитателей этого местечка. Однако
мы поняли, что на этой внешней красоте и кончается всё
хорошее, что их окружает.
Госпожа Блумквист, как мы увидели, пользуется среди этих
почтенных старцев каким-то особенным почтением. Когда здесь
узнали, что к ней приехали гости из Советского Союза, из комнат
высыпало много людей, госпожа Блумквист окинула нас
изучающим взглядом и с сожалением сказала переводчице:
— Вы объясните моим юным советским друзьям, что я никогда
еще так не жалела, как сегодня, что не могу объясниться с ними
на русском языке. А ведь когда-то (это было очень давно, еще до
революции) я говорила на этом языке с самим Лениным.
Из ее неторопливого рассказа мы узнали, что финские
коммунисты скрывали Владимира Ильича в ее доме незадолго до его
236

«Ведомости» и провинциальная печать России
отъезда в Россию. Муж госпожи Блумквист был рыбак. Жить им
было трудно. Каждый шаг их, коммунистов, был у полиции на
особом учете.
— Ленин свободно говорил по-фински, — как бы
переключаясь на другой разговор, продолжала госпожа Блумквист. — А я
тогда говорила хорошо по-русски. И когда мы ожидали визита
непрошенных гостей, полицейских ищеек, мы для большей
безопасности уходили с Владимиром Ильичем в лес. Он переодевался
в рыбацкий наряд моего мужа, и когда нам на пути встречались
подозрительные лица, мы брались под руки и, громко
разговаривая по-фински, с беззаботным видом шли дальше. Часто в лесу
Ленин встречался с русскими большевиками и финскими
коммунистами.
Когда мы почувствовали, что госпожа Блумквист утомилась от
разговора, мы приподнесли ей бюст Ленина, прикололи ей и
другим старушкам значки с изображением Ленина, а на прощанье
дружно спели «Марш коммунистических бригад».
Грустно было расставаться с ней. По-видимому, госпоже
Блумквист тоже было грустно; мы видели, на ее глазах снова
навернулись слезы. И нам очень хотелось сказать ей душевное
спасибо за ее скупые слезы.
1962 г.
«Ведомости» и провинциальная печать России
Провинциальная периодика России, хотя и зародилась
позднее петровских «Ведомостей», своим появлением обязана этому
изданию, поскольку оно положило начало всей отечественной
прессе. Первые более или менее массовые газеты российской
провинции — губернские «Ведомости» — стали выходить, как
известно, с 1830 г. Уже в самом названии этих изданий как бы
237

Интервью, зарисовки, тезисы
подчеркивалась прямая родословная связь с первой газетой
России. При всем том, что губернские «Ведомости» были изданиями
официальными, они сыграли в известной мере и положительную
роль.
В неофициальной части многих «Ведомостей» в разное время
начинал свою публицистическую и литературную деятельность
целый ряд представителей местной интеллигенции, имена
которых впоследствии стали известны всей стране. Вокруг этих
людей мало-помалу объединялись лучшие творческие силы,
сумевшие со временем перейти к изданию первых частных
провинциальных газет, которыми началась новая глава в истории
отечественной печати. Наиболее прогрессивные из них к 1870-м
годам превратились в довольно заметные органы, внесшие
несомненный вклад в активизацию освободительного движения, в
борьбу за народное дело.
К концу XIX — началу XX в. в российской провинции была уже
сравнительно широкая сеть частных периодических изданий,
многие из которых отличались демократической
направленностью. Смело и последовательно выступая за народные интересы,
они всё больше внимания проявляли к нарастающему с каждым
годом революционному движению, а вместе с тем и к
революционной теории — марксизму. На страницах местных газет все
чаще появлялись публикации, отображавшие деятельность
социал-демократических организаций или пропагандировавшие
положения учения Маркса.
Накануне первой русской революции (1905-1907 гг.) многие
провинциальные газеты стали помещать обширные рецензии и
комментарии в связи с выходом тех или иных работ В. И. Ленина,
популярно разъясняя читателям их политический смысл и их
необходимость для усвоения законов революционной борьбы.
Когда же началась революция 1905 г., некоторые местные
газеты открыто встали на сторону восставшего народа,
превратившись в легальные органы местных социал-демократических
(большевистских) организаций (например, «Самарская газета»,
«Тифлисский рабочий листок» и др.). Тогда эти газеты сделали
немало для политического воспитания трудящихся, для их мо-
238

«Ведомости» и провинциальная печать России
билизации на борьбу с самодержавием. И в этом, бесспорно, их
большая и непреходящая заслуга.
Оглядываясь на большой путь, который прошла
провинциальная печать со времени зарождения до первой русской
революции, по достоинству оценивая ее вклад в общественное развитие
страны, мы не можем забывать об ее истоках и, в частности, о
газете, с которой пошла летопись всей нашей отечественной
журналистики.
1977 г.

Факультет журналистики
Искусство любить науку
Чем больше знакомишься с наукой,
тем больше любишь ее.
Н. Г. Чернышевский
Коллектив факультета журналистики отметил тридцатилетие
работы на факультете профессора Б. Г. Березиной. Этот трудовой
юбилей одного из ведущих ученых нашего факультета приобрел
дополнительную значимость и праздничность в связи с тем, что
отмечался в самый канун 35-летия факультета, в становление
которого В. Г. Березина внесла свой весомый вклад.
Она достойно представляет немногочисленную когорту наших
ветеранов, трудами и стараниями которых создавался факультет
журналистики. Педагогическая и научная биография В. Г.
Березиной, хронологически совпадая с биографией факультета,
олицетворяет его живую историю, его развитие и возмужание. Путь
В. Г. Березиной (от робкого, начинающего ассистента в 1949 г.
до маститого профессора в настоящее время) — это в известной
мере и путь факультета, выросшего из небольшого отделения
журналистики филологического факультета до
самостоятельного учебного подразделения в университете, выпускающего еже-

Искусство любить науку
годно новые и новые отряды квалифицированных специалистов
для нашей партийно-советской печати.
Нынче во всей нашей необъятной стране нет, пожалуй,
печатного органа, радио или телестудии, где бы не работали
выпускники факультета журналистики Ленинградского
университета. И в каждом из этих выпускников — частица щедрого
сердца Валентины Григорьевны, у которой они занимались в
спецсеминарах и спецкурсах, писали курсовые и дипломные
сочинения, слушали лекции. В этой связи нельзя не сказать о
неподдельном внимании, о той поистине материнской заботе,
которую Валентина Григорьевна проявляет к студентам,
оставаясь при этом неизменно взыскательной и требовательной. Как
правило, она знает о своих студентах всё, что касается не
только их учебы, но и всевозможных житейских дел. И ей частенько
приходится вмешиваться в эти дела, чтобы предостеречь
молодых людей от неверного шага, чтобы помочь им наиболее
разумно разрешить те или иные проблемы. И студенты, естественно,
отвечают ей полной взаимностью, на долгие годы сохраняя к ней
самые добрые чувства и признательность. Многие из ее бывших
студентов (теперь уже известные публицисты, редакторы газет,
ученые) пишут ей отовсюду, выражая почтительную
благодарность за те уроки, за ту человеческую и профессиональную
школу, которую они прошли у В. Г. Березиной и которая помогает им
достойно трудиться.
Особенно полно и трогательно эти чувства были выражены во
множестве телеграмм, которые В. Г. Березина получила в день
своего трудового юбилея из разных концов страны. На ее имя
поступили телеграммы, поздравления, адреса не только от многих
выпускников факультета, но и от редакций ленинградских газет,
радио и телевидения, от Ленинградского отделения Союза
журналистов СССР, от факультетов и отделений журналистики
Московского, Ташкентского, Ростовского, Самаркандского,
Владивостокского и других университетов страны, от ряда известных
ученых, в том числе от лауреата Государственной премии СССР
Виктора Шкловского, от профессоров Я. Н. Засурского, А. В. За-
падова, И. Г. Ямпольского, Г. А. Бялого, Е. П. Прохорова.
241

Факультет журналистики
Все эти приветствия и поздравления были зачитаны на
заседании ученого совета факультета, посвященного трудовому
юбилею В. Г. Березиной.
Заседание открыл декан факультета журналистики В. Н.
Козлов. Затем один за другим юбиляра приветствовали и
поздравляли коллеги, представители ленинградских газет, радио и
телевидения, ЛенТАСС, Ленинградского отделения Союза
журналистов СССР, друзья.
От имени нынешних студентов факультета В. Г. Березину
проникновенно поздравили Б. Мартышин и Б. Леницки (из ЧССР).
Волнующе прозвучали поздравления студентов пятого курса
Али Шак Мухамеда (из Бангладеш) и Изабель Родригес (из
Коста-Рики). От имени посланцев стран Азии и Латинской
Америки, обучающихся на нашем факультете, они выразили юбиляру
сердечную благодарность за те глубокие знания и высокую
профессиональную культуру, которые им передавала Валентина
Григорьевна и которые им очень помогут в их журналистской работе
на родине.
Много добрых слов В. Г. Березиной было сказано на ученом
совете не только в связи с ее педагогическими заслугами. Особо
говорилось и о ее большом вкладе в научную разработку истории
отечественной журналистики.
Как сказано в отзыве академика М. А. Алексеева, зачитанном
на юбилейном заседании, диапазон научных интересов В. Г.
Березиной весьма широк; в ее работах исследуется история
русской журналистики за целое столетие: от журнала Сумарокова
«Трудолюбивая пчела» (1759) до «Колокола» Герцена последних
лет издания (1666-1667) и русских газет 1860-х годов.
В настоящее время научную историю русской журналистики
трудно себе представить без многочисленных и глубоких трудов
В. Г. Березиной, получивших общее признание. В ее
исследованиях с одинаковой скрупулезностью получают освещение как
отдельные факты и явления, так и общие процессы
журналистики. «Петровские ведомости» и «Трудолюбивая пчела»,
Сумароков и Державин, Карамзин и Полевой, публицистика Пушкина
и Мицкевича — это только часть проблем, в изучение которых
242

Искусство любить науку
Березина внесла серьезный вклад. Кстати, за участие в создании
коллективной монографии «Адам Мицкевич в русской печати
1825-1855 гг.», вышедшей в издательстве Академии наук СССР в
1957 г., она вместе с другими авторами получила благодарность
Польской академии наук.
Увлеченность В. Г. Березиной творчеством «неистового
Виссариона» поистине неистова. И потому были понятны ее
волнение и слезы, когда на ученом совете зачитывалась телеграмма,
поступившая из г. Белинского (родина критика) от коллектива
работников музея В. Г. Белинского: «Ваши работы в области бе-
линсковедения, отличаясь фактической насыщенностью,
научной глубиной, помогают нам в пропаганде наследия критика».
Не меньше волнения у юбиляра (да и у всех присутствующих)
вызвало письмо правнучки Н. Г. Чернышевского В. С.
Чернышевской. С нею и с ее матерью Ниной Михайловной, внучкой
Чернышевского, Валентина Григорьевна познакомилась и
подружилась в начале Великой Отечественной войны, когда вместе
с группой университетских преподавателей и сотрудников была
эвакуирована в Саратов. От этого письма повеяло зловещим
дыханием войны, оно оживило в памяти те страшные и трудные
времена, когда вся страна наша, преодолевая невиданные
тяготы и лишения, собирала силы для нанесения сокрушительных
ударов по врагу, когда каждый советский человек, где бы он ни
находился, беззаветно отдавал себя общему делу Победы.
Этому делу, не щадя себя, служила В. Г. Березина. В
воспоминаниях Нины Михайловны, которые приведены в письме ее дочери,
живо поведано не только о неимоверно трудных условиях жизни
и работы, но и о той большой помощи, которую они в таких
условиях оказывали бойцам Советской Армии: «Связала нас лихая
зима 1942-1943 годов, перед которой Владислав Евгеньевич (Ев-
геньев-Максимов) мне сказал: „Валю вряд ли удастся спасти", —
так ей было холодно и голодно... Много светлых воспоминаний
оставила во мне эта маленькая жизнерадостная девушка...
особенно памятно то зимнее глухое утро 1943 года, когда мы с ней,
прижавшись плечом к плечу на моей постели у еще теплой печки
с замирающими сердцами и слезами радости на глазах слуша-
243

Факультет журналистики
ли в темноте сообщение радио о Сталинградской Победе. Еще
памятны мне совместные занятия с Валей в музее. Это было одно
удовольствие. Вместе вырабатывали тезисы лекций о
Чернышевском-патриоте по заданию Горкома ВЛКСМ, вместе развешивали
плакат „Чернышевский в патриотической миссии русских
писателей", наперегонки бегали в госпитали проводить лекции и
беседы среди раненых, а вечером сходились у нас и перед сном,
усталые, но душевно удовлетворенные, делились
впечатлениями, рассказывали, как реагировали раненые, сколько радости и
развлечения приносили им наши визиты с картинками, какие
вопросы они задавали, подчас смешные, но в то же время дорогие
для нас... Мы забывали все на свете, как Валя, так и я, и
проводили в госпитале не полагавшиеся 40 минут, а по два, три, четыре
часа подряд».
Поистине завидна судьба В. Г. Березиной, жизнь которой
одухотворена близостью к наследию и живым наследникам великих
корифеев науки и журналистики — Белинского и
Чернышевского. Это обстоятельство само по себе не могло не сказываться на
ее собственной жизни и деятельности. Наверное, поэтому она
сумела за годы работы на факультете достичь столь
замечательных успехов как в педагогической, так и в научной деятельности.
Этим же обстоятельством, несомненно, объясняется ее активное
отношение к общественной работе, которой она тоже
занимается с большим увлечением. Она деятельно участвует в
профсоюзной работе, является членом методического совета факультета,
членом конкурсной комиссии по университетским премиям,
членом библиотечного совета университета, председателем
факультетской организации общества «Знание», читает шефские
лекции в университете рабкоров при Ленинградском Доме
журналистов, а также на промышленных предприятиях города.
Еще раз поздравляя В. Г. Березину с прекрасным трудовым
юбилеем, мы от всей души желаем ей крепкого здоровья и
счастья и ждем от нее новых успехов в ее многогранной
деятельности.
1979 г.
244

Расскажите о наших земляках
Расскажите о наших земляках
Факультет журналистики ЛГУ имеет богатую историю. За годы
существования нашего факультета из стен его вышли сотни
выпускников с высоким уровнем профессиональной подготовки.
На вопросы о выпускниках факультета отвечает заведующий
кафедрой истории журналистики X. С. Булацев.
—Хазби Сергеевич, вы закончили факультет в 1955 году.
Расскажите, пожалуйста, о выпускниках тех лет.
— Вспоминаю многих замечательных журналистов,
представителей публицистики, литературы. Это, например, писатель, секретарь
Правления Союза писателей Глеб Горышин, известная поэтесса Майя
Борисова. Признанными журналистами стали Юрий Воронов — один
из первых редакторов «Смены», Борис Фельд — завотделом агитации
и пропаганды «Ленинградской правды». Алла Белякова сейчас
работает в Ленинградском отделении АПН, А. А. Виноградов возглавляет
издательство «Детгиз», М. Я. Королев —редактор центральной
«Правды» по науке и технике, В. Червяков работает в редакции журнала «За
рубежом». Особенно мне хочется сказать об Анатолии Еякине, долгое
время работавшем в редакции журнала «Москва». Свой дар
журналиста он проявил еще в студенческие годы, будучи редактором стенной
газеты, номера которой никого не оставляли равнодушными.
— Что вы можете рассказать о выпускниках других лет?
— Наш факультет может по праву гордиться своими
выпускниками. Я с полной уверенностью могу сказать, что в стране нет ни
одного центрального органа печати, радио, телевидения, где бы не
работали выпускники факультета. И, конечно, во многих районных и
многотиражных газетах трудятся наши выпускники. Стало традицией
то, что «марка» выпускника факультета журналистики ЛГУ остается
высокой. В основном штат ленинградских газет состоит из
выпускников факультета. Материалы этих журналистов отличаются высоким
мастерством. Многим из них неоднократно присуждались первые
премии в различных творческих конкурсах.
— Но на нашем факультете учатся студенты и из национальных
республик, и иностранные студенты.
245

Факультет журналистики
— Нельзя, конечно, при разговоре о выпускниках не
упомянуть о национальной печати страны. Каждый год на наш
факультет направляется не менее 25-30 студентов из национальных
республик, многие из которых вносят впоследствии немалый
вклад в печать своих республик. Кроме того, на факультете
получают высокую профессиональную подготовку иностранные
студенты. Так, например, студенты из Чехословакии работают
сотрудниками газеты «Руде право», на Центральном телевидении
Чехословакии. Главный редактор Болгарского телевидения —
Л. Костов — выпускник нашего факультета.
— Что Вам хочется пожелать нашим абитуриентам?
— Хочется пожелать им быть в гуще всех дел факультета,
больше творить, печататься, быть целеустремленными, чтобы
стать настоящими журналистами, независимо от того, где они
будут работать — в центральной ли газете или в заводской
многотиражке.
Записала И. Виноградова
1983 г.
Опыт прошлого
СЛУЖИТ СОВРЕМЕННОСТИ
Именно так считает заведующий кафедрой истории русской
и зарубежной журналистики доцент Хазби Сергеевич БУЛАЦЕВ,
которого мы попросили рассказать кратко об истории кафедры и
о себе современных задачах.
— Кафедра была создана в 1949 году. Правда кафедрой ее
стали называть с 1964 года. Первым ее заведующим стал известный
ученый Владислав Евгеньевич Евгеньев-Максимов. Затем
кафедрой руководили профессора В. Г. Базанов, А. В. Предтеченский,
А. В. Западов, доцент Н. П. Емельянов.
246

Опыт прошлого служит современности
История не отгораживает нас от современных событий.
Наоборот. Без усвоения прошлого была бы невозможна современная
публицистика. Передовая печать прошлого оставила нам
классические образцы того, как надо писать. И в своих лекциях, и на
практических и семинарских занятиях мы всегда стараемся
подчеркнуть связь классического наследства журналистов прошлого
с современностью.
Кафедра обеспечивает чтение ряда лекций и спекурсов,
ведет практические занятия. Например, курс истории русской
журналистики XIX века читают профессор В. Г. Березина,
доктор филологических наук Н. П. Емельянов, курс по зарубежной
журналистике —доцент В. С. Соколов и старший преподаватель
А. А. Дубровин.
Учебную работу все мы совмещаем с научной. Сотрудники
кафедры пишут монографии, диссертации. Коллектив у нас
небольшой: всего пять активно действующих преподавателей. Но
ежегодно по нашей кафедре защищается от 20 до 30 дипломных
работ.
Для улучшения своей работы мы стремимся расширять
контакты с аналогичными кафедрами университетов страны. Пока
такие контакты эпизодичны, но в будущем мы хотим их сделать
систематическими. А в индивидуальном порядке мы
сотрудничаем с кафедрой истории русской журналистики МГУ, кафедрой
журналистики Казанского университета, имеем связи с
Ростовским и Уральским университетами. В недалеком будущем
собираемся выехать во Фрунзе.
И, конечно, сотрудничаем с кафедрами нашего факультета.
Помогаем друг другу, обмениваемся оппонентами.
Весь смысл работы кафедры сводится к тому, чтобы, изучая
опыт прошлого, всемерно содействовать подготовке
журналистов нашей современной печати.
Беседу вел Д. Мариничев
1981 2.
247

Факультет журналистики
Студенты изучают
проблемы национальной печати
В современной журналистской науке всё больше внимания
уделяется проблемам национальной печати. Естественно, что
изучение этих проблем предусмотрено учебной программой, а
также планами научной работы и на факультете журналистики
Ленинградского университета. Уже ряд лет в общем курсе
истории журналистики, например, значительное место отводится
дореволюционной прессе национальных окраин России.
К истории и современному состоянию национальной печати
обращаются не только преподаватели факультета, но, что
особенно важно, и студенты, кому завтра предстоит и практическая
работа в журналистике, и научное осмысление ее опыта. Об этом
конкретном вопросе, т. е. о возрастающем интересе студентов
нашего факультета к проблемам национальной прессы, и пойдет
речь (насколько это возможно в небольшой заметке).
Предметом своего изучения студенты чаще всего избирают
либо творчество кого-то из видных национальных публицистов,
либо какой-то период из истории печати той республики,
представителем которой они являются, или же они пробуют силы
в теоретической разработке общих вопросов национальной
журналистики. Если, к примеру, Зульфия Нурманова избрала
темой дипломного сочинения современные задачи и
отличительные особенности Узбекского телеграфного агентства,
кратко проследив заодно и историю становления этого агентства,
то другого студента из Узбекистана — Кудрата Ирназарова по-
серьезному увлекла история того, как дореволюционная
узбекская публицистика (в лице ее лучших представителей)
содействовала интернациональному воспитанию трудящихся масс - в
частности, сближению узбекского и русского народов. Интерес
к этой теме у Кудрата усилился в результате учебной практики,
которую он проходил в республиканской газете «Комсомолец
Узбекистана». Ему пришлось написать о своем земляке Кариме
Касымове, геройски защищавшем Ленинград от фашистских
захватчиков. Молодой журналист взволнованно поведал о том,
248

Студенты изучают проблемы национальной печати
с каким мужеством и самоотверженностью, с какой любовью к
великому городу Ленина сражались с врагом, отстаивая
знаменитую Невскую Дубровку, русский парень Бабич, армянин
Хачатурян и узбек Касымов.
В подвиге этих героев, представляющих разные
национальности, автор увидел и показал прежде всего духовное единство
и величие советских людей, воспитанных ленинской партией и
всем строем нашей жизни таким образом, что для них
«национальное» и «советское» слились в одно нераздельное понятие.
Но благодаря чему это стало возможным и где берет свое
начало содружество советских народов, 50 лет уже вызывающее
восхищение людей доброй воли на всей нашей планете? В
поисках ответа на эти вопросы молодой исследователь обратился
к прошлому узбекской журналистики, к деятельности
публицистов и изданий, проповедовавших идеи дружбы и братства
трудовых народов еще в условиях самодержавной России.
По этому же пути самостоятельных поисков вдут многие
студенты факультета, в результате чего у нас появляется все больше
обстоятельных курсовых и дипломных работ о дореволюционной
национальной прессе.
Особенно «урожайным» в этом отношении (по вполне
понятным причинам) явился нынешний год. Многие студенты
выпускного курса (и дневного, и заочного обучения) избрали для своих
исследований исторические темы. Таких сочинений оказалось
столько, что на их защиту государственной комиссии пришлось
отвести специальное заседание. И абсолютное большинство этих
сочинений получило самую высокую оценку комиссии.
Отличной была признана, в частности, дипломная работа Валентина
Запевалова, в которой на фоне общей дореволюционной истории
эстонской печати убедительно и интересно раскрыта огромная
роль Р. Якобсона и его газеты «Сакала» в развитии общественной
мысли и национально-освободительного движения Эстонии
второй половины XIX в.
Высокую оценку получило и дипломное сочинение
Валентины Кравцовой, сделавшей глубокий и всесторонний анализ
журналистской деятельности Андрея Упита, показав непреходящие
249

Факультет журналистики
заслуги этого замечательного советского писателя в развитии
латышской революционной публицистики.
При всей своей обращенности к прошлому эти и другие
(аналогичные) исследования студентов отличаются, как уже
отмечалось, и научной обстоятельностью, и актуальностью, и
похвальным стремлением самостоятельно ответить на те вопросы,
которые по-прежнему не теряют своей злободневности. В самом
деле, разве может убавиться интерес, например, к
дореволюционной публицистической деятельности С. М. Кирова, проходившей
на Северном Кавказе? В условиях этого многонационального
края Сергей Миронович своими пламенными
публицистическими выступлениями звал и поднимал трудящийся массы на
революционную борьбу против самодержавия, доказывая им на
множестве фактов, что первейший условием успеха в этой борьбе
являются организованность и сплоченность многонациональных
рядов революционеров. Публицистическая деятельность Кирова
на Кавказе и по сей день остается блистательным образцом того,
как можно и должно по-ленински, по-партийному подходить к
национальному вопросу и разрешать его на практике.
Неудивительно поэтому, что студенты, писавшие в нынешнем году
дипломные сочинения о журналистском творчестве С. М. Кирова,
особое внимание уделили именно национальному аспекту его
публицистики. Это, в частности, можно сказать о работах
студентов-заочников Бориса Гуриева (из Северной Осетии) и Галины
Охотниковой (из Пятигорска).
Постигая таким образом прошлый опыт революционной
публицистики, еще до 1917 г. много сделавшей для воспитания
трудящихся разных национальностей в духе пролетарского
интернационализма, студенты получают научное представление о
том, где и когда начиналось духовное сближение народов нашей
страны, закономерно объединившихся в 1922 г. в добровольный
союз братских республик.
В связи с 50-летним юбилеем этого союза студенты
факультета журналистики и на учебно-производственную практику
разъехались в этом году во все национальные республики.
Итоги практики были подведены осенью, на традиционном вечере
250

Студенты изучают проблемы национальной печати
«Иду по родной стране», на котором студенты поведали о своей
журналистской работе и о своих впечатлениях. Можно смело
сказать, что это был волнующий рассказ о замечательных
переменах, происшедших в каждой национальной республике за 50 лет
Советской власти. Он позволил студентам глубже осознать не
только животворную силу союза братских советских народов, но
и личную ответственность за то, чтобы завтра, по окончании
учебы, вдохновенной журналистской работой еще больше крепить
и облагораживать братский союз советских народов, строящих
коммунизм.
1972 г.

Письма
Публикуем некоторые сохранившиеся письма X. С. Булацева. Их
адресатами являются: Бгаар Кмазаевич Кабаюев, первый секретарь
Северо-Осетинского обкома КПСС в 1961-1982 гг., старший товарищ
Хазби Сергеевича; они подружились, когда Булацев работал в Севе-
ро-Осетинском обкоме комсомола (1961-1964 гг.); Хазби Саввич Чер-
джиев, директор СО НИИ, где X. С. работал сразу после окончания
аспирантуры ЛГУ; вниманием Черджиева Булацев очень дорожил;
Герлик Иласович Цибиров, историк, автор многих трудов по истории
Осетии, ученый секретарь Северо-Осетинского института
гуманитарных и социальных исследований; подружились с X. С. в период аспи-
ранства Г. Цибирова в СО НИИ.
ДЕНЬ ДОБРЫЙ ВАМ, ДОРОГОЙ БИЛАР ЕМАЗАЕВИЧ!
Не сердитесь, что снова отрываю Вас от дел, чтобы просить еще
раз поинтересоваться судьбой моей книжки, о которой я Вам уже
говорил. Было бы, конечно, лучше, если б я проинформировал Вас
о ней в личной беседе, но, увы, в этом году домой приехать не
смогу, поскольку в октябре истекает срок моей докторантуры, и я всеми
силами стараюсь к этому времени завершить диссертацию. Только
поэтому решаюсь напомнить Вам об этой книжке в письме... До
последних дней я был за нее спокоен, поскольку на ее издание и Вы
дали добро, и Агубе Георгиевич, и Хазби Саввич даже извещал меня
о том, что она, хоть и не поспеет к столетию Гиго Дзасохова, непре-

менно будет издана в 1981 году. И вот на днях мне стало известно, что
эта работа не только в план 1981 года не включена, но вообще ни на
какой год не предусмотрена... Если это действительно так, то тогда,
признаться, мне очень обидно и за мои почти напрасные старания,
и, главное, за то, что не будет отмечено столетие этого талантливого
публициста и видного общественного деятеля, новые
подтверждения чему, кстати, были обнаружены мною совсем недавно. Я
установил, в частности, что в 1905 году, пока выходила первая
легальная ленинская газета «Новая жизнь», Гиго всячески содействовал
распространению у нас идей этой газеты, приводя в своих статьях
многочисленные выдержки и целые куски из публикаций «Новой
жизни» и тем самым участвуя в реализации указания В. И. Ленина о
том, чтобы на местах оперативно делать достоянием населения
призывы и лозунги центрального органа печати большевиков.
Уповая на то, что Вы посодействуете прояснению участи моей
работы о Гиго, крепко жму Вам руку.
Всегда Ваш —Хазби Булацев
г. Ленинград, 16.07.80 г.
ДОРОГОЙ ХАЗБИ САВВИЧ!
Мне пришлось на несколько дней отлучаться из Ленинграда и
потому отвечаю на Ваше письмо с опозданием. Честно говоря,
я очень и очень огорчен тем, что книга о Гиго не поспеет к его
юбилею, к его столетию. В том бы и проявилось наше почтение
к его памяти и к его заслугам, если бы его столетие было
отмечено и выходом книги о нем. Но что делать, если не получается?
Видно, и на Гиго в какой-то мере распространяется мое
фатальное невезение, преследующее меня неотступно последнее
время. Ведь и с той книжкой, о которой Вы спрашиваете, до сих пор
«тяжба» не завершена. Мои «оппоненты» вкупе с издательством
все изобретают новые и новые преграды, чтобы не дать ей ходу.
Только я справляюсь с одними их требованиями, как они
придумывают новые. Правда, после заседания ученого совета,
признавшего мою монографию готовой к печати (при голосовании

Письма
15 членов уч. совета были «за» и только мой благожелатель
Емельянов был против), издательство приняло, наконец, работу, но
главный редактор (приятельница Емельянова) снова придралась
к тому, что я, оказывается, учел в монографии не все мнения и
источники, какие существуют по моей теме, и в этой связи
выход книжки опять отодвинут на неопределенный срок. Где-то в
течение месяца-полутора я постараюсь освободить рукопись и от
этих придирок, и если после этого еще последуют какие-то
каверзы и подлости, я вынужден буду идти на открытый бой. Не могу
передать Вам, как они измотали мне душу. Методично и
продуманно ведется курс на то, чтобы я не занимался диссертацией. И
это им, к сожалению, в какой-то мере удается, хотя я и стараюсь
параллельно с книжкой не очень отвлекаться и от диссертации.
И все же я верю в конечную победу, ибо знаю, что на моей
стороне правда.
Что касается книжки о Гиго, то даже не знаю, есть ли
надобность еще раз обращаться к Билару Емазаевичу? Он ведь, как я
писал Вам, обещал разобраться, почему отодвинули или, точнее,
почему не включили эту работу в план, и если можно еще, то
посодействовать своевременному ее выходу. Правда, он сказал, что
и в 1981 году такую книжку прочтут с удовольствием, хотя я
старался убедить его, что ложка дорога к обеду.
Словом, затянувшаяся полоса невезения мало-помалу
приводит меня к мысли, что нужно просто продолжать работать в меру
сил и ждать, что из этого получится. Я понимаю, что это не самая
активная позиция, но на большее, кажется, у меня не хватает уже
былой активности и, главное, нервов, которые изрядно
измотаны. Надо бы, наверное, отдохнуть, но сейчас для этого нет ни
времени, ни условий. И приходится держаться, чтобы сражаться.
Впрочем, хватит плакаться... И не сердитесь ради бога на мои
утомительные душеизлияния. Я позволил себе это только
потому, что знаю, что Вы с пониманием встретите мои переживания.
И от этого сознания мне легче.
Крепко обнимаю Вас. Хазби
Р. 3. Аннотацию высылаю с этим письмом.
08.12.79 г., г. Ленинград
254

ДОРОГОЙ ХАЗБИ САВВИЧ... Собрался написать Вам и
рассказать, как у меня дела. Не поймите только мое затянувшееся
молчание таким образом, что я заленился, или замотался, или
занялся еще чем-то... Просто мне всякий раз, когда пишу Вам,
хочется сообщить что-нибудь новенькое о своих делах, памятуя,
что они Вас всегда интересуют. До сих пор ничем особенным
похвастать не могу, а теперь вот, подводя предварительные итоги
года, имею Вам доложить, что на днях мне «присудили» старшего
преподавателя, а в новом году обещают дать и доцента. Все эти
почетные регалии меня устраивают прежде всего с точки зрения
укрепления моих финансово-экономических позиций, которые,
кажется, дома интересовали меня не в такой мере, как здесь, ибо
здесь без денег шагу ступить нельзя. Иной раз у меня создается
впечатление, что приходится платить даже за воздух (за этот
болотный воздух!). Впрочем, Вам ли говорить об этом...
Словом, теперь, когда на двоих работающих у нас будет один
неработающий (имеется в виду «несовершеннолетний»
Сережа), жить будет легче. И дела, наверное, пойдут лучше.
Сереже, кстати, пошел уже пятый год, с ним уже и возни поменьше,
хотя само общение с ним требует еще большего внимания и, я
бы сказал, большего напряжения. Даже разговаривать стало с
ним посложней, и теперь его, скажем, не отвлечешь так просто,
как прежде. Прошлый раз мы идем с ним по улице, и вдруг он
затормозил: «Папа, я невозможно сильно устал. Возьми меня,
пожалуйста, на ручки». Я ему показываю на собачку, которую
впереди нас вели на цепочке, и говорю: «Посмотри, вон собачка
маленькая такая и не просится на ручки, сама бежит, а ты
большой уже, и все на ручки просишься». Не задумываясь, он тут
же выдал: «Во-первых, у собачки этой четыре ножки, а у меня
только две, и, во-вторых, она не умеет разговаривать и поэтому
не просится». Вот такие (по-своему аргументированные)
разговоры с ним происходят на каждом шагу. При этом частенько
задаются вопросы, на которые иной раз не знаешь как дать
ответ. Поэтому я и говорю, что общение с ним уже требует, что ли,
большего напряжения и большей ответственности. Но это, так
сказать, из семейной лирики...

Письма
Не могу не сказать Вам еще о «происках» «почтеннейшего»
профессора М. С. Т. и его прихлебателей. Он, оказывается
продолжает писать во все инстанции, начиная с «Соц. Осетии» и
«Правды» и кончая Сусловым, имея целью доказать, с одной
стороны, что Гиго всего лишь меньшевик и, стало быть, Тотоев его
правильно подвергал и подвергает «критике», а с другой
стороны — примерно наказать и проучить Булацева, дабы он не
говорил хорошо о Гиго и плохо о Тотоеве, говорят, похвалялся даже,
что скоро в каком-то московском журнале появится его статья,
после которой непременно аннулируют диссертацию Булацева и
лишат его кандидатства! Неужели им в течение более двух лет
больше нечем заняться?! Но хватит о них.
Всего-всего Вам доброго. Не сердитесь за такое утомительное
письмо. Но я благодаря этому письму облегчил душу. Большие
приветы всему нашему коллективу, а персонально — Марине и
Казбеку.
Крепко обнимаю Вас —Хазби
17.07.69 г., г. Ленинград
ДОРОГОЙ ХАЗБИ САВВИЧ!
Наконец-то заполучил отзыв П. С. Выходцева и спешу послать
его. Раньше не смог, как ни старался. Выходцев все в разъездах.
И в этот раз я его перехватил, когда он собирался уезжать. Он
мне вручил отзыв в половине двенадцатого ночи прямо на
вокзале. Мы мило поговорили с ним в его вагоне, касаясь в
основном Гиго и его творчества. Петр Сазонтович высказался в таком
духе, что вряд ли будет достаточно отметить столетие такого
выдающегося деятеля изданием только монографии о нем. Надо
бы в Орджоникидзе провести торжественное заседание и еще
какие-то мероприятия, чтобы по достоинству отметить заслуги
Гиго. Я заметил ему, что так, наверное, и будет, и уж во всяком
случае научно-исследовательский институт проведет, очевидно,
научную конференцию, посвященную столетию Гиго. Я сказал
также, что именно институт предпринимает в этом отношении
соответствующие меры заранее и что намечаемое издание кни-
256

ги о Гиго, которая будет проходить как заказ института, есть
одна из этих мер.
Ему очень польстило, когда я сказал, что наличие его отзыва
в значительной мере будет гарантировать издание книги и что
поэтому Хазби Саввич просил заполучить непременно его, Петра
Сазонтовича, отзыв. Словом, он сделал то, о чем его просили, и
мне показалось, сделал это с удовольствием. Впрочем, Вы сами
увидите, познакомившись с его довольно обширным отзывом.
Крепко обнимаю Вас и жду Ваших советов на предмет моих
дальнейших действий по доведению рукописи до надобной кон-
диции.Ваш Хазби Б.
29.08.79 г.
ДОРОГОЙ ХАЗБИ САВВИЧ!
Наконец-то могу сообщить, что рукопись и сопроводительные
к ней бумаги мною высланы. И душа моя несколько подуспо-
коилась. Во всяком случае, теперь я знаю, что к столетию Гиго
сделал все, что было от меня зависимо. Кстати, пока печаталась
эта рукопись, я набросал о нем статью для ростовского
журнала «Дон», рассказав в ней о том, что из жизни и творчества Гиго
было связано с Донским краем. Не знаю, правда, как отнесутся
к этой статье в самом журнале, поскольку я не знаю там никого,
но Марлен Крюков (корреспондент «Правды» по Ростовской
области, которого Вы, должно быть, помните по временам, когда он
представлял «Правду» у нас) вызвался быть посредником между
мной и журналом. Ему я и отослал статью. Если она появится, я
непременно подошлю вам экземплярчик.
Хазби Саввич, мне неловко даже говорить об этом, но я
решился выслать Вам и квитанцию об уплате за напечатание рукописи.
Но если компенсация этой оплаты связана хоть с малейшими «за-
ковыками», ради бога, порвите квитанцию и считайте, что Вы ее
не получали. Я решился на этот не очень благообразный и
неделикатный шаг только потому, что из-за строго
регламентированного докторантского «пайка» у нас сейчас не очень «густо» с
финансами. Говорю Вам об этом как родному человеку, от которого

Письма
секретов не держу. И потому еще раз прошу: если оплата по этой
квитанции хоть сколько-нибудь затруднена, то и не старайтесь.
Я очень не хочу, чтобы по этой малозначительной причине Вы
принимали на себя хоть малую неловкость.
Еще раз прошу меня за все извинить.
Всего-всего Вам доброго: всегда ваш —Хазби
Р. 5. О фотопортрете Гиго к этой книжке я позабочусь и
подошлю его, когда будет готов. В этой связи мне по-прежнему
интересно знать Ваше мнение относительно тех фотографий,
которые я посылал с рукописью еще в тот раз. Подойдет ли из них
что-нибудь для книжки?
23.08.79 г., г. Ленинград
ДЕНЬ ДОБРЫЙ ВАМ, ДОРОГОЙ ХАЗБИ САВВИЧ!
Не исключаю, что Вы могли обо мне плохо подумать в связи с
тем, что не вовремя подослал рукопись. Но я не хочу, чтобы Вы
даже подумали так, ибо рукопись я попридерживал сознательно,
хотя мог бы подослать ее, как и обещал, к 1-му октября. Просто я
узнал, что вы до 19-го числа в отпуске, и мне не хотелось, чтобы
она появилась в институте, когда Вас там не будет.
Вчера я вернулся из Ростова, куда ездил на научную
конференцию по проблемам печати Северного Кавказа и Дона (я
выступил там с докладом об азово-ростовском периоде
деятельности Гиго). Сегодня же высылаю рукопись и, надеюсь, на днях она
к Вам поступит. Следом же высылаю отзыв проф. А.Ф. Бережного,
который он сегодня зачитал в черновике. Он сказал, что
перепечатает его и в четверг отдаст мне. При высокой общей оценке
рукописи он сделал ряд конкретных замечаний и пожеланий, которые
я непременно учту. Я сказал ему, что реализую его предложения
заодно с предложениями второго рецензента, когда получу его
отзыв. Но вот второго отзыва я не смог пока организовать. Выходце-
ва П. С, о котором я говорил Вам как о возможном рецензенте, не
нахожу, а на факультете у нас я не вижу ему замены.
Если Вы сочтете приемлемым, я бы предложил вторым
рецензентом Василия Кучиева. Тем более, что он в оно время весьма
258

<лестно > отозвался о сборнике статей Гиго в «Растдзинаде».
Но если этот вариант окажется почему-то неприемлемым, тогда
попытаюсь найти рецензента здесь.
Кстати, профессор Бережной охотно согласился быть и
редактором монографии. Так что если Вы остаетесь того мнения,
чтобы поручить редактирование ему, и хотите обратиться к нему
с официальной просьбой, тогда посылаю его координаты...
Учитывая Вашу загруженность, я не решаюсь просить Вас
самого познакомиться с моей рукописью, но я был бы рад, если бы
вы хоть бегло смогли полистать. Мне очень хочется знать лично
Ваше мнение о моей работе. Душа была бы как-то спокойней. И
заодно, Хазби Саввич, посмотрите, пожалуйста, фотографии,
которые я прилагаю к рукописи. Быть может, что-то из них
подойдет для книжечки. Хорошо было открыть ее портретом Гиго,
который был помещен в сборнике его статей и очерков. Но я что-то
не нахожу оригинала. Придется, видимо переснять из той книги.
И когда я сделаю это, подошлю следом.
Всего-всего Вам доброго. Всегда с Вами —Хазби
Р. 5. Чуть было не забыл еще об одной просьбе. Дело в
том, что в третьем квартале 1979 года в издательстве
нашего университета должна выйти моя монография «Пионеры
провинциальной печати» (на 8,5 п. л.). Из издательского анонса
я узнал, что она запланирована тиражом в 1000 экземпляров.
По здешним меркам это небольшой тираж, и потому книжка
может оказаться изданной небрежно. Но посвященные люди
подсказали мне, что если из нескольких мест на нее заранее
поступят заявки, то тираж ее будет увеличен и, следовательно,
она будет издана лучше. В этой связи я и хочу просить, чтобы
институт сделал запрос в университетское издательство на
несколько экземпляров этой книжки. Правда, речь в ней идет не
об истории осетинской печати, а о первых шагах российской
провинциальной печати, но, возможно, кто-то из наших тоже
проявит к ней интерес.
Еще раз обнимаю Вас и прошу извинить за столь утомительно
длинное письмо,
Хазби

Письма
ДОРОГОЙ ХАЗБИ САВВИЧ!
Вслед за Вашими письмом получил из «Соц. Осетии» несколько
номеров со статьей о Гиго. Что и говорить — это тоже знак
внимания к нему, но, право же, к столетию он заслуживал большего.
Во всяком случае, выход книги был бы солиднее. Но что теперь
сокрушаться? Хотя я понимаю, что не по нашей вине она не
вышла, а все же я чувствую себя почему-то виноватым. И не только
перед памятью Гиго, но и перед Вами. Перед Вами в том смысле,
что получил деньги за работу, которая вроде бы и не состоялась...
Ведь Вас же могут спросить, за что гонорар выплатили? Как
подумаю об этом —лицо краской заливается. Впрочем, я еще не
совсем потерял надежду. Возможно, найдется какой-то выход...
Только надо бы мне выбраться туда, чтобы лично с Биларом Ема-
заевичем поговорить, но в этом году никак не получается.
Подпирают сроки с диссертацией, которой конца не видно... Однако
конец должен быть (или ей, или мне), хотя я предпочел бы, чтобы
не мне...
Словом, если буду жив, приеду, и тогда вместе, надеюсь,
сумеем спасти жизнь (или право на жизнь) и этой многострадальной
книжке. Только, пожалуйста, не очень из-за нее переживайте. У
Вас и без того нервотрепки достаточно. Будем оптимистами,
верующими в неизбежность правого дела, и мы победим!
Крепко Вас обнимаю —Хазби
25.08.80 г., г. Ленинград
ДОРОГОЙ ХАЗБИ САВВИЧ!
Следом за рукописью высылаю отзыв А. Ф. Бережного. Как
я уже сообщал Вам, отзыв мне нравится, а что касается его
замечаний и пожеланий, то их можно реализовать без особых
усилий и затрат времени. А вот относительно второго отзыва мне
бы хотелось поскорее узнать Ваше мнение. Если Вы сочтете
подходящим предложение мое относительно Василия Кучиева, тогда
все ясно. Но если надо здесь искать второго рецензента, Вы мне,
пожалуйста, сообщите, и я буду искать.
Всего-всего доброго Вам —Хазби Булацев
260

Да, забыл Вам сказать, что Александр Феодосеевич, когда
передавал мне свой отзыв, стал убеждать меня, что
независимо от издания книги о Г. Дзасохове в Орджоникидзе было бы
целесообразным со временем выпустить ее в серии «Жизнь
замечательных людей». Не знаю, насколько это реально, но,
признаться, мне было приятно услышать такое мнение. Тем более от
человека, который достаточно компетентен в этих делах и если
всерьез возьмется за это, то может пробить издание книги и в
Москве. Но это я к слову.
Еще раз обнимаю Вас —Хазби
21.10.78 г., г. Ленинград
ДОРОГОЙ ХАЗБИ САВВИЧ!
Вчера получил Ваше письмо и весьма огорчился, узнав, что
книга не попала в план 1980 года. Но я воспользовался Вашим
советом и сегодня позвонил Билару Емазаевичу. Он сказал, что
не знает, почему она могла оказаться исключенной (вернее не
включенной) в план, если была представлена накануне. Я ему
напомнил о нашем с ним разговоре, состоявшемся во время
моего прошлогоднего пребывания дома, и сказал, что книга была
заявлена вовремя. Он, как обычно, пошутил, заметив, что такую
книгу с удовольствием почитают и в 1981 году. «Но дорога
ложка к обеду, — возразил я, — хотелось бы, чтобы книга вышла
к столетию Гиго, которое будет в 1980 году, а потом уже не так
важно — в 82-ом или в 81 году».
Он согласился и сказал, что непременно поинтересуется и
выяснит, в чем дело... Тем более что оно если решалось, то без его
ведома.
Вот кратенько то, что я хотел сообщить Вам незамедлительно.
Обнимаю Вас —Хазби
Да, огромное спасибо за перевод, который я получил за эту
злосчастную квитанцию. Но, честно говоря, получая его, я все же
испытывал чувство какой-то вины и неловкости. И потому еще
раз прошу забыть этот «мелочный» шаг.
г.Ленинград, 18.09.79 г.

Письма
"к "к ■>'<■
Герлик, дорогой! Не слишком ли много ты мне внимания
уделяешь? Мне как-то даже неловко от мысли, что ты берешь на
себя столько забот обо мне, хотя, признаться, все эти знаки
твоего внимания очень приятны. Не успел сказать тебе «спасибо» за
трехтомник Нигера, как вынужден повторить такое же спасибо
за огромный труд, который ты затратил на эту кипу фотографий,
а заодно благодарить за подробную и приятнейшую информацию
о торжествах, связанных с открытием мемориальной доски Гиго.
Должен сказать, что на эту информацию мне крупно повезло. Я
получил ее от тебя, и от Хаджимурата, и от Виталика, и от Якова
Константиновича, и от Марии Гавриловны, и, наконец, от Толика
Баскаева. Благодаря этому я настолько детально представляю это
празднество, словно сам его пережил. Жаль, конечно, что
самому не довелось побывать там в те дни, но суть дела от этого не
меняется и радость моя по поводу этого события не меньше. На
фоне этого события довольно грустно выглядит возня Тотоева и
его прихлебателей, пытающихся настаивать на своих
фальсификациях. Мостиев, например, как мне стало известно, написал в
журнал «Вопросы истории» статью, в которой пыжится доказать,
что Гиго был «отъявленный мошенник» — и не более... Мне их
почему-то жалко, между прочим.
Как у тебя у самого дела? Что ты делаешь? И как собираешься
использовать ту уйму материала, которую собрал? Не «утони» в
нем. Отбери самое необходимое, что тебе нужно для
диссертации. Остальное поприбереги. Не пропадет. Туда дальше будешь
понемногу выдавать остатки — вроде той лисы, которая
извлекала из-под себя куски мяса, припасенные заблаговременно. А
работу пиши, не теряя времени. Пиши так, чтобы вчерне
завершить ее к концу года. После этого легче будет судить, какой
материал оказался на месте, какой привнести и какой нужно вовсе
заново делать. Главное — пиши. Время дорого.
Крепко обнимаю тебя и еще раз сердечно за все благодарю.
Приветы тебе от Земы и Сережи.
Хазби
262

Письма
Герлик, родной мой, ради бога не сердись, что я так не вовремя
отвечаю, но, право, я малость закрутился. События складывались
так, что я оказался попросту завален множеством разных дел и
обязанностей, из которых достаточно непредвиденных. Например, я
не ожидал, что мне придется стать партийным руководителем
факультета, а вот на отчетном собрании меня «впрягли» в это дело. И
в этой связи к моим заботам, связанным с подготовкой к лекциям
(кстати, первую лекцию я уже пережил и, судя по отзывам студентов
и заведующего кафедрой, присутствовавшего на лекции, она
получилась недурно), связанным с работой в приемной комиссии и пр.,
прибавилось много других. Пришлось срочно проводить собрания,
заседания партбюро, подключаться к защитам дипломных
сочинений и распределению наших выпускников. И дни мои потекли так
муторно, что, ей-право, иной раз некогда было и газеты посмотреть.
И я ждал более или менее свободного дня, чтобы сесть и спокойно
написать ответы на твое и Виталия письма. А заодно написать и Хаз-
би Саввичу, который, кажется мне, ругается на меня последними
словами. И вот сегодня, несмотря на солнечную погоду и уговоры
Земфиры погулять с Сержиком, я отложил все другие дела, чтобы,
наконец, сообщить вам с Виталиком хотя бы о том, что ваши письма
мною получены и прочитаны с искренней радостью и
благодарностью. Особенную благодарность хочу сказать тебе. И за
безукоризненно выполненные фотографии, и за исполнение всех моих просьб,
и просто за то, что ты такой молодец. Кстати, Сережа тоже разделяет
эти мои чувства. Он вот только что подошел ко мне и спросил, кому я
пишу письмо. И узнав, что тебе, отошел к матери и шепнул ей на ухо:
«Я люблю дядю Герлика». Потом вернулся ко мне и поинтересовался:
«Когда приедет дядя Герлик?» (Правда, сказал он не «Герлик», а «Гел-
лик»). Так что приезжай скорей. Сережа тебя ждет.
Я не расспрашиваю тебя о делах, полагая, что узнаю о них,
когда ты приедешь. Но если будешь до приезда писать мне, расскажи
о делах других наших товарищей. Защитился ли Хоруев? Кстати,
сердечно поздравь с успешной защитой Тамару. И всем-всем
передай огромные приветы.
По-братски обнимаю тебя —Хазби
Привет тебе от Земфиры и, конечно, от Серёжика.

Приложение 1
Воспоминания
о X. С. Булацеве
Прерванный полет*
Когда подлетаешь к Владикавказу и видишь, как теснят его со
всех сторон седые ото льда и времени горы, кажется, что
между ними на равнине человек свил гнездо, из которого вылетают
орлы.
Но Владикавказ для меня был потом: уже тогда, когда Хазби
не стало. А строчки, посвященные ему, родились после защиты
X. С. Булацевым докторской диссертации:
Мой друг не очень балован судьбой.
Он покоряет горные вершины.
Полет орла — он с виду лишь простой
И у него изгибы и стремнины.
Красы Осетии не видел никогда,
Но я скажу, что это край —
Орлиный.
Об этом говорит твоя судьба,
Вся жизнь твоя — достойного ей сына.
4.05.83
*В статье использованы публикации газет «Ленинское знамя»
(Пригородный район Северной Осетии) (1985. 21 сент.); «Ленинградский университет»
(1984. 1 июня).

Приложение 1
...Как радовался Хазби, когда его вспомнил родной факультет
и пригласил в 1965 г. в аспирантуру. Он оставил блестяще
начавшуюся карьеру комсомольского работника. За прошедшие годы
он успел поработать в печати, стать на Родине первым
секретарем Северо-Осетинского обкома ВЛКСМ. Всё складывалось по
тем временам как нельзя лучше.
Но Булацев решил всё начать сначала: не знаешь, сколько
лет тебе отвела судьба, а Университет — вечное и
значительное.
Аспирантура была пройдена на одном дыхании, хотя
проблемы, которыми занимался Булацев, были крайне острыми и
рискованными. Но начавшаяся новая эпоха после развенчания
культа личности сулила многое. Правда, общественное движение
тех лет можно охарактеризовать как два шага вперед и один шаг
назад. Однако Хазби добился своего: он вернул к жизни
преданное забвению имя замечательного осетинского просветителя и
демократа Гиго Дзасохова.
Защитив о нем в 1967 г. кандидатскую диссертацию, он
продолжал работать над собранным материалом. Лучшим
аргументом к восстановлению имени литератора является издание его
произведений. Булацев возвращается с этой целью на Северный
Кавказ и становится старшим научным сотрудником
Северо-Осетинского научно-исследовательского института. Здесь он
готовит к печати и сдает в издательство «Ир» со своей вступительной
статьей и комментариями книгу статей и очерков Гиго
Дзасохова. Она выйдет в 1970 г.
А с 1969 г. Булацев — окончательно на факультете: доцент
кафедры истории журналистики. Его сразу же включают в
активную общественную работу, в том же году избирают секретарем
партийной организации. Это был необычный секретарь. Дадим
слово беспартийному профессору той же кафедры Валентине
Григорьевне Березиной:
— Хазби Сергеевич был человеком большого сердца, активно
добрым и внимательным, поразительно чутким к людям, с
которыми ему приходилось общаться и работать. Он умел
вовремя поддержать человека, прийти к нему на помощь. Энтузиаст
265

Приложение 1
не только в науке, но и жизни, по-юношески жизнерадостный,
остроумный, он всегда был душой кафедральных встреч.
Эту характеристику Булацева мог бы подписать любой,
работавший с ним бок о бок. Об этом же говорили и студенты, когда
с 1973 г. он стал заместителем декана факультета по учебной
работе. Это был не носитель должности, а старший товарищ,
разделявший радости, заботы и горечи младших. Студентка, затем
аспирантка Б. Санджиева (Калмыкия) замечает:
— Хазби Сергеевич —человек оригинального, мудрого
мышления, избегал прямого нравоучения, говорил с нами как с
равными. Учил нас на простых, конкретных примерах из жизни...
После общения с ним, после высказанных им замечаний
хотелось работать в три-десять раз больше и работать только хорошо.
В этом и была его сила как педагога.
Как замдекана Булацев с утра до вечера — в университете,
на факультете. Часто по вечерам бывал в гостях в студенческом
общежитии. Увлекаясь шахматами, порой засиживался за
шахматной доской на факультете допоздна. Входил в нашу команду
шахматистов, которая успешно выступала в университетских
соревнованиях. Одновременно уже по ночам продолжал писать и
шлифовать книгу о Гиго Дзасохове — публицисте. Она выйдет в
1982 г. Профессор СОНИИ Т. А. Гуриев скажет в отзыве о ней:
«Теперь доброе имя Гиго Дзасохова восстановлено, в значительной
мере благодаря работе X. С. Булацева».
Таков был интенсивный ритм жизни Хазби. Но определяющей
ее доминантой в пору замдеканства было студенчество и
учебный процесс. Заслугой Булацева можно считать рост числа
целевиков — студентов, приезжавших к нам из разных вузов страны:
Якутии, Молдавии, Тувы, Казахстана и Дальнего Севера и
Востока. Оторванные от родной почвы, они не всегда чувствовали
себя уютно. Встреча с таким человеком, как Хазби Сергеевич,
помогала им войти в атмосферу новой жизни. Предоставим слово
одному из них — Ш. Хусейнову:
— Всего пять месяцев назад я не знал его. Хотя много раз
слышал о нем от своих друзей, когда еще учился у себя на родине
в Таджикском университете. Я с нетерпением ждал этой встре-
266

Приложение 1
чи. И она произошла. Хазби Сергеевич Булацев читал лекцию по
журналистике народов СССР. Читал живо, непринужденно, как
может читать только действительно увлеченный своим делом
человек, знающий специалист. Его можно было слушать до
бесконечности и при этом нисколько не устать. Производило
впечатление не только его умение говорить доходчиво, но и сама
внешность лектора. Всегда подтянутый, с красивым
выразительным лицом, легкий в движениях, он заставлял думать о себе как
о сильной личности.
Замечательные слова!
Действительно, Хазби Сергеевич был Педагогом и Историком,
умевшим увлекательно, содержательно, интересно рассказать о
фактах и личностях истории. Такова и его главная книга —
«Пионеры провинциальной печати» (Л., 1981). Это не только рассказ
об исторических событиях, изданиях, их тематике, это и рассказ
о людях журналистики.
Умение очеловечить историю — качество, далеко не
каждому историку присущее. Возможно, именно специальность
журналиста способствовала тому, что Булацев искал и находил те
исторические фигуры, которые двигали жизнь вперед, и умел
раскрыть их образно, дать их характер. Недаром в рецензии
«Журналиста» его монография была названа «памятником
старым провинциальным газетчикам». Он был в числе тех
исследователей, кто первым обратился к изучению провинциальной
печати, редко попадавшей в поле зрения дореволюционного
историка, тем более в советский период. Лишь изменения в
социально-политической атмосфере общества 1960-х годов дали
толчок вниманию историков к этой самой массовой прессе
России.
На Урале — В. А. Павлов, в Воронеже — Г. В. Антюхин,
в Сибири — Л. С. Любимов, в Ленинграде — X. С. Булацев,
который, в отличие от своих коллег, анализировал не
становление журналистики конкретного региона, а процесс
становления провинциальной периодики в целом, что было новым
словом в науке. Защита в 1983 г. докторской диссертации
подтвердила это.
267

иложение 1
Казалось, всё еще впереди. Хазби Сергеевич полон сил и
энергии, строил новые творческие планы. Но им уже не суждено было
сбыться.
.. .Полет орла неожиданно был прерван.
Г. В. Жирков, доктор филологических наук,
зав. кафедрой истории журналистики СПбГУ
с 1984 по 2010 г.,
Почетный профессор СПбГУ,
Заслуженный работник ВШ РФ
Хазби Сергеевич Булацев
Он прожил очень короткую, но насыщенную событиями
жизнь. Сегодня мне, когда-то его студенту, уже больше лет, чем
Хазби Сергеевичу Булацеву на момент его смерти. На факультет
журналистики тогда Ленинградского государственного
университета мы пришли почти одновременно: в январе Хазби
Сергеевич начал преподавать, а мы сдали в июле вступительные
экзамены и после возвращения с картофельного семестра приступили к
занятиям на первом курсе.
Конечно, его коллеги по преподавательской работе могут
сказать об этом человеке гораздо больше, чем студенты, так как и
общались на одном уровне и виделись при различных
обстоятельствах. Но у студентов о каждом преподавателе тоже
складывалось особое мнение, и отзывы переходили от одного курса
к другому, обрастая легендами, накапливаясь по мере стажа и
возраста того или иного персонажа. Естественно, нашему курсу
старшие товарищи рассказывали много, стращая некоторыми
фамилиями, что не всегда подтверждалось уже нашим личным
опытом. О Булацеве, по понятным обстоятельствам, легенд
существовать еще не могло, и первую его характеристику я услышал

Приложение 1
из уст заведующего отделом сланцевской городской газеты
«Знамя труда» Ивана Васильевича Степанова, которому я принес на
просмотр интервью, взятое у начальника ОБХСС в момент
пребывания на каникулах. (Я — из Сланцев, оттуда меня направили
на учебу, туда я после окончания университета и вернулся.) Иван
Васильевич, выдав резюме по содержанию материала, стал
расспрашивать, как я чувствую себя в студенческой шкуре, о
преподавателях, и, услышав фамилию Булацев, оживился:
— О, Хазби в Питере! Отличный парень!
Оказалось, что в те годы, когда выпускник отделения
журналистики филологического факультета ленинградского
государственного университета Булацев вернулся в город Орджоникидзе
(так раньше назывался Владикавказ), Иван Васильевич работал
в исполкоме республиканского Совета депутатов трудящихся Се-
веро-Осетинской АССР.
Хазби Сергеевич Булацев практически всю свою недолгую,
но яркую жизнь делил между республикой и Ленинградом. Он
родился в селе Ногир 4 мая 1932 г., в 1950 г. окончил среднюю
школу № 30 города Орджоникидзе и поступил в Ленинградский
университет. После окончания по распределению работал в
редакции газеты «Краснинская правда» в Липецкой области, а
затем был переведен на должность заведующего отделом
комсомольской жизни в областную молодежную газету «Ленинец».
В 1958 г. он переехал в г. Орджоникидзе и стал работать
заведующим отделом республиканской газеты «Молодой
коммунист». Энергичность, деловые качества Хазби Сергеевича
замечены были быстро, и уже в сентябре 1959 г. его перевели на
должность заведующего отделом и секретаря Северо-Осетинско-
го областного комитета комсомола, а еще через год его избрали
первым секретарем обкома комсомола. На этом посту он
отработал четыре года.
Но вирус науки уже попал в организм, и в 1965 г. Хазби
Булацев пришел в аспирантуру теперь уже не отделения, а факультета
журналистики ЛГУ. В 1967 г. защитил диссертацию на соискание
степени кандидата филологических наук. Затем вновь — родная
Осетия, где до января 1969 г. он работал старшим научным со-
269

иложение 1
трудником Северо-Осетинского научно-исследовательского
института. А затем опять Ленинград, опять факультет
журналистики ЛГУ.
В годы моего обучения Хазби Сергеевич был и секретарем
партбюро факультета, и заместителем декана — должности
непростые, отнимающие много здоровья и уж никак не
способствующие спокойствию. Но я не помню случая, чтобы он,
горячий кавказский человек, вышел из себя и сорвался, хотя мы,
студиозусы, поводов для этого давали немало.
Одна стенная газета под названием «Ну, погоди!» чего
стоила. Идея такой стенновки пришла в голову моему однокурснику
Юре Калюкову, который был тогда председателем академсовета.
Мы учились на четвертом курсе (1972-1973 гг.), сам черт нам был
не брат, и выпуск независимого издания — органа академсовета
казался нам вершиной демократии. Потому автор этих строк и
согласился на редакторство в издании, которое потом ныне
покойный А. Ф. Бережной даже упоминал в своих лекциях.
Однажды, когда редколлегия в составе В. Иванова, Сергея
Шкутко и Александра Нестеренко корпела над одним из номеров,
в аудиторию просто влетел Хазби Сергеевич Булацев.
«Выручайте, ребята!» Оказалось, что в уже отпечатанном тираже
«Вестника ЛГУ» он в своей статье обнаружил в одном из предложений
лишнюю частицу «не», которая меняла смысл его утверждения на
противоположный. Мы взяли по резинке и начали добросовестно
уничтожать злополучную частицу. А хитрый Нестеренко (его тоже
уже, к сожалению, нет в живых, он тоже не дотянул до 60) взял
бритвочку и надырявил с десяток экземпляров, прежде чем автор
показал ему, что хитрость-то и на другой странице проявляется.
Кто из нынешнего поколения студентов может оценить вкус
дефицитнейших тогда конфет «Старт», которых мы по
окончанию трения (или стирания?) втроем умяли два кило? Где их в
кратчайший срок и вечернее время добыл Хазби Сергеевич, я не
знаю, но вкус до сих пор помню, и, кажется, теперь таких сладких
конфет и не делают...
Мне было приятно десять лет спустя узнать, что Хазби
Сергеевич защитил докторскую диссертацию, и горько, что через год

Приложение 1
после защиты его не стало. И особенно жаль, что не согласился
в 1980 г. на его предложение прийти в заочную аспирантуру,
думал, что не потяну этот воз наряду с редакторством в районке,
выходившей пять раз в неделю. Теперь понимаю: потянул бы, тем
более с таким наставником. Да и виделись бы чаще...
2006 г.
В. Иванов, вице-губернатор Ленинградской области,
выпускник факультета журналистики 1974 г.
Человек большого сердца и таланта
Мы, студенты-журналисты восьмидесятых, были свидетелями
изумительного явления, современниками человека большого
сердца и таланта — доктора исторических наук, заведующего
кафедрой истории журналистики ЛГУ (СПбГУ), профессора Хаз-
би Сергеевича Булацева, который преданно и самозабвенно
служил любимому делу. В нем поражало всё: предельная значимость
мысли, завораживающая изысканность формы, эстетическая
игра мозга, не знающие пространственно-временных границ
познания, душевное расположение к людям. Он был просветителем
и воспитателем не одного, а нескольких поколений журналистов
нашей страны. Его курс лекций по истории отечественной
журналистики стал общепризнанным событием, соизмеримым с
публичными выступлениям ведущих профессоров Университета.
Есть люди, которые приходят в этот мир с определенной
миссией. Эта миссия служения общему делу делает их жизнь
мученичеством и подвигом, но благодаря этому колесо истории движется
вперед. В чем-то похожей на это была жизнь и научная
деятельность X. С. Булацева. Много лет прошло с тех пор, когда в один
из майских дней 1984 г. да перестало биться сердце нашего за-
271

Приложение 1
мечательного соотечественника. Но со временем еще больше
понимаешь жизненный, творческий и общественный подвиг этого
человека.
Устойчивым творческим принципом X. С. Булацева была
твердая убежденность в том, что истинная наука и публицистика,
когда бы они ни создавались, имеют историческое право на
существование как голос жизни и времени, призванный служить
людям не в отвлеченном смысле, а в конкретном диалектическом
наполнении. Эту веру он пронес от начала и до конца своей
интересной и насыщенной жизни. При этом Булацев умел
чувствовать жизнь как праздник, и это неподдельное чувство легко
передавалось другим. Торжество разума и духа возможно потому,
что он не боялся трудностей и не жаловался на них, как бы не
замечал, не придавал им значения — отсюда и рождалось это
ощущение праздничной легкости.
Жизненный путь талантливого ученого никогда не был
легким. Когда ему исполнилось всего три года, отца репрессировали.
И он вплоть до 24-летнего возраста оставался сыном «врага
народа». Известный публицист и переводчик русской и зарубежной
классики Сергей Булацев оставил своего сына Хазби с детской
игрушкой (если она у него была) в руках и увидел только через
два десятилетия с дипломом факультета журналистики
Ленинградского государственного университета. Но когда в самом
начале пятидесятых годов выпускник средней школы № 30 г. Дзауд-
жикау (ныне Владикавказ) поступил на отделение журналистики
филологического факультета ЛГУ, то вряд ли кто-нибудь смог бы
предположить, что уже в сравнительно недалеком будущем этот
«неблагонадежный» молодой человек станет в ряд крупнейших
исследователей истории отечественной журналистики второй
половины XIX в., станет одним из ведущих преподавателей
прославленного вуза. Но именно так и произошло.
С 1955 (с момента окончания ЛГУ) по 1958 г. включительно
X. С. Булацев помогает создавать в только что образованной тогда
Липецкой области органы местной печати. В январе 1958 г. его
избрали кандидатом в члены Липецкого обкома ВЛКСМ. Годом
раньше, выехав в Москву в составе липецкой областной делегации на
272

Приложение 1
13-й Всемирный фестиваль молодежи и студентов в качестве
специального корреспондента комсомольской газеты «Ленинец», он в
пяти номерах публикует свои впечатления о незабываемых
встречах на этом форуме молодости, заявив о своем таланте журналиста.
Через три года, отработав положенный срок, молодой
журналист возвращается на родину и начинает работать в газете
«Молодой коммунист», сначала корреспондентом, а затем заведующим
отделом комсомольской жизни. Однако успешно начатая
журналистская деятельность в конце 50-х — первой половине 60-х годов
прерывается комсомольской работой: он последовательно
избирается заведующим отделом, секретарем обкома, а на ноябрьском
пленуме Северо-Осетинского обкома ВЛКСМ — руководителем
молодежи республики.
X. С. Булацев был настоящим лидером молодежи Осетии в так
называемые годы оттепели и свободомыслия. Когда надо было,
он молодых критиковал, а когда надо было уберечь — защищал.
Особенную любовь он питал к творческой молодежи.
Показательным в этом отношении является совещание молодых
писателей республики в 1961 г., на котором с принципиальным
докладом выступил Булацев. В своем ярком выступлении он отметил,
что писатели, в том числе и молодые, проходят мимо больших
и актуальных тем современности. Он говорил также о
требовательности издательства, о недостатках произведений молодых
литераторов, о слабом развитии литературной критики.
X. С. Булацев жил интересами молодежи, он старался крепить
солидарность в среде молодежи. В июле — августе 1962 г. в
Хельсинки приехали 18 тыс. представителей 150 молодежных
организаций из 137 стран мира на свой VIII Всемирный фестиваль
молодежи и студентов. Делегация нашей страны состояла из 700
человек. Вместе с первым космонавтом планеты Ю. А.
Гагариным и другими лучшими посланцами СССР советскую молодежь
на этом всемирном форуме представлял и X. С. Булацев. В один
из фестивальных дней он с группой делегатов встретился с
госпожой Блумквист, которая в 1917 г. прятала В. И. Ленина от
полицейской охранки. Эту встречу он описал в своей статье «Слёзы
госпожи Блумквист».
273

Приложение 1
Первый секретарь Северо-Осетинского обкома ВЛКСМ, член
ЦК ВЛКСМ, депутат Верховного Совета республики — таковы
страницы последующей биографии X. С. Булацева. Всего около
тридцати лет своей короткой, но полной энергии и вдохновения
жизни от отдал журналистике и науке о журналистике.
Библиография научных работ Булацева обширна и поражает богатством
и разнообразием тем. В мир журналистской науки он внес то, в
чем она тогда так остро нуждалась, — свежесть восприятия
изучаемых проблем, способность нетрадиционного их решения.
В выборе темы для научного исследования он не колебался. Он
очень много сделал для того, чтобы провинциальная российская
журналистика XIX столетия приблизилась к современному
читателю и стала его духовным достоянием. Но для этого требовались
и большие фактические разыскания, призванные восстановить
забытое, неизученное и неизвестное прошлое нашей печати.
Наконец, необходимо было широкое и глубокое переосмысление с
современных позиций уже известного материала, преодоление
формального его восприятия, создающего своеобразный барьер
между современностью и прошлым. В решении всех этих задач
заслуги X. С. Булацева значительны и неоспоримы. Им найдены
ценные биографические сведения о Г. И. Дзасохове, Н. Я.
Агафонове, К. В. Лаврском, В. В. Берви-Флеровском, М. В. Буташевиче-
Петрашевском и др. При этом научно-исследовательский талант
ученого отличался особенным складом ума: он был яростным
разрушителем журналистских догм, иллюзий и предрассудков,
умелым полемистом, который наиболее ярко раскрылся в
историко-литературных спорах с М. С. Тотоевым, Г. Г. Джусойты,
Ю. В.Хоруевымидр.
Казалось, о провинциальной печати X. С. Булацев знал всё. Со
всех концов страны к нему обращались за советом и поддержкой,
и для всех у него находилось время. Он щедро делился знаниями
со своими коллегами и учениками. Не случайно о его
человеческой скромности, отзывчивости и эрудиции на факультете
журналистики ЛГУ и везде, где его знали, говорили очень многие.
Духовное становление X. С. Булацева как ученого
происходило в годы преодоления культа личности. Принимая деятельное
274

Приложение 1
участив в осуществлении этой задачи, талантливый
исследователь внимательно изучал творческое наследие выдающихся
публицистов Осетии Коста Хетагурова, Гиго Дзасохова и др.
Осмысление каждого историко-журналистского и
литературно-художественного явления он давал на фоне и в тесной связи с
соответствующей эпохой нашей страны. Ученого всегда отличала
искренняя, бескорыстная любовь к осетинской национальной
культуре. Всестороннему изучению и вдохновенному
освещению в трудах Булацева подвергалась жизнь и деятельность
видного осетинского публициста Г. Я. Дзасохова. Этой теме,
несмотря на то что впоследствии круг его научно-исследовательских
интересов значительно расширился, ученый остался верен всю
свою жизнь.
Определяющее воздействие на формирование X. С.
Булацева как ученого оказали видные представители отечественной
журналистской науки: Е. М. Евгеньев-Максимов, А. 3. Западов
и А. Ф. Бережной, привившие ему вкус к
научно-исследовательской работе в области как истории провинциальной печати
России XIX в., так и журналистики народов СССР XX столетия. В
стенах Ленинградского государственного университета наметился
и особый интерес Хазби Сергеевича и к русскоязычной
публицистике Осетии, чем и был, вероятно, продиктован выбор им темы
своего научного исследования: «Осетинский
публицист-революционер Г. И. Дзасохов» в качестве диссертационной работы,
успешно защищенной в 1967 г.
Большой резонанс получила работа и на родине ученого.
Буквально через неделю после защиты газета «Социалистическая
Осетия» напечатала информацию «Переоценка ценностей», в
которой, в частности, отмечалось: «Уходящий 1967 год,
несомненно, останется для аспиранта Хазби Сергеевича Булацева одним
из самых значительных. 26 декабря успешно прошла зашита его
кандидатской диссертации „Осетинский
публицист-революционер Г. П. Дзасохов". А, как известно, такие события не
забываются. Пройден большой напряженный путь, путь трудных поисков
и свершений. Прочитана еще одна страница истории революции
и ее культуры» (Соц. Осетия. 1968. № 4, 6 янв.).
275

Приложение 1
Знаменательное событие помимо чисто научных достоинств
было характерно еще и тем, что в течение многих лет об этом
талантливом публицисте и пламенном революционере,
который погиб от рук белогвардейцев, в историко-журналистской
науке Осетии сложилось, казалось бы, устойчивое
отрицательное мнение. Однако, вступив в острую научную дискуссию со
своими многоопытными предшественниками М. С. Тотоевым и
Н. Г. Джусойты, Хазби Сергеевич Булацев смело, во всеоружии
добросовестно собранных фактов и глубоко продуманных
аргументов сумел опровергнуть ошибочное, неверно устоявшееся
мнение. Успех молодого исследователя по достоинству получил
самую высокую оценку специалистов. Так, один из известных
историков отечественной журналистики профессор ЛГУ А. Ф.
Бережной писал: «Он вернул Г. И. Дзасохову его доброе имя и
своему, да и не только своему, а всему советскому народу — одного
из самых самоотверженных деятелей и борцов» (Ленингр. ун-т.
1983. 29 апр.). Профессор СОНИИ Т. А. Гуриев в продолжение
этой мысли отмечал, что «теперь доброе имя Гиго Дзасохова
восстановлено в значительной мере благодаря работе X. С. Булаце-
ва» (Литературная Осетия. 1982. № 62. С. 112-114). Такую же
восторженную оценку дали исследованию ученого профессора 3.
П. Цхобребов, В. Д. Кучиев и журналист И. А. Дзантиев.
Забегая вперед, скажем, что с началом политики гласности
и перестройки имя Г. И. Дзасохова снова прочно утвердилось в
первых рядах славной когорты пионеров
революционно-демократической журналистики. А в 1985 г. майский номер газеты
«Правда» принес еще одну радостную весть: именем Гиго
Дзасохова названа бывшая улица Почтовая в административном
центре Карачаево-Черкесской автономной области. К великому
сожалению, X. С. Булацев до этого счастливого дня не дожил, хотя
сделал всё, чтобы приблизить этот час. В мае 1984 г. он
скоропостижно скончался в возрасте 52 лет.
Первый, после трех лет аспирантуры, период (1967-1969)
ученого был связан с научно-исследовательской деятельностью
в отделе литературы СОНИИ истории, филологии и экономики
при Совете Министров СОАССР, где в 1968 г. он был утвержден
276

Приложение
в ученом звании старшего научного сотрудника. Важнейшей
стороной научной и творческой деятельности талантливого ученого
стала подготовка к изданию философского и публицистического
наследия Г. И. Дзасохова.
Только им, тщательно и скрупулезно изучившим его
творчество, могло быть осуществлено столь добросовестное издание
(с подробным научным комментарием) сборника статей и
очерков одного из самых выдающихся представителей
замечательной плеяды осетинских публицистов конца XIX — начала XX в.1,
окончательно развеявшее миф, созданный вокруг этого имени о
якобы несостоятельности его общественно-политических
взглядов. Нельзя не сказать и о том, что под его руководством здесь,
в СОНИИ, развернулась большая творческая работа с научной
молодежью, логическим завершением которой стал выход
сборника статей молодых ученых с его предисловием2. Из тех, кого
35 лет назад X. С. Булацев напутствовал в большую науку, многие
стали учеными вузов и научно-исследовательских институтов
республики: Б. П. Березов —профессор СОГУ, Ш. Ф. Джикаев —
профессор и декан факультета осетинской филологии СОГУ,
3. Р. Хубежты — зав. кафедрой СОГУ, Т. А. Хамитцаева — зав.
отделом фольклористики СОНИИ ИФЭ.
Но вскоре факультет журналистики ЛГУ вновь призывает Хаз-
би Сергеевича «под свои знамена», уже в качестве преподавателя.
Здесь, в знаменитом на весь мир храме науки, еще шире раскрылись
его незаурядные способности организатора журналистского
образования и историко-журналистской науки. В 1971 г. Хазби Сергеевич
избирается секретарем партбюро факультета журналистки, членом
парткома ЛГУ, позже замдекана. Здесь он оставил яркий след как в
научно-исследовательской деятельности, так и в
учебно-воспитательной работе. В частности, он явился одним из инициаторов по
созданию на факультете журналистики ЛГУ формы целевого
обучения, в результате чего у представителей союзных и автономных
республик появилась прекрасная возможность получать
журналистское образование в стенах прославленного вуза на берегах Невы.
Особую ответственность научно-организационной
деятельности X. С. Булацева составили возложенные на него в 1976 г. обя-

иложение 1
занности заведующего кафедрой истории журналистики ЛГУ.
Вокруг него всегда создавалась та особая творческая атмосфера,
в которой легко и радостно работалось. Немалая доля усилий
кафедры неизменно направлялась на работу со
студентами-целевиками. Трудно переоценить и значение его лекций по
журналистике народов СССР, которые он в течение многих лет читал на
факультете журналистики ЛГУ.
Многогранная научно-организаторская деятельность X. С. Бу-
лацева выходила далеко за рамки университета. Его преданный
друг, известный литературный критик, заслуженный работник
культуры РФ А. Я. Гребенщиков в своих воспоминаниях писал,
как на рубеже 1960-1970-х, когда журнал «Октябрь» собирал
очередной круглый стол, главный редактор издания Всеволод
Кочетов всегда интересовался: приглашен ли Булацев из Ленинграда?
И имя Хазби шло в перечне тех авторов, которых популярный
орган СП СССР считал своим активом. X. С. Булацев принимал
деятельное участие и в работе редколлегии академического
журнала «Вестник Ленинградского университета» (серия истории,
языкознания и литературоведения), являлся членом
оргкомитетов различных общесоюзных и региональных научных форумов
по журналистике, выступал на них с докладами по истории
отечественной печати XIX в.
Фундаментальным и итоговым трудом ученого оказалась
монография «Пионеры провинциальной печати», над которой
он работал в последние годы своей жизни. Редакция журнала
«Журналист» в своей рецензии на эту книгу сделала вполне
заслуженный вывод: «Монография X. С. Булацева ценна не только
в научном отношении. Написанная увлеченно, с любовью, она
своего рода памятник старым провинциальным газетчикам»
(Журналист. 1982. № 7. С. 90).
Центральный орган СЖ СССР дал такую высокую оценку
исследованию X. С. Булацева не случайно. «В ней поднят и
тщательно, с привлечением многочисленных архивных материалов, а
также публикаций периодических изданий, исследований и
воспоминаний, изучен большой, до сих пор не тронутый пласт
русской журналистики. Его автор раскрыл и оценил для нас новые

Приложение 1
яркие имена, важные факты и проблемы. Среди сотен и сотен
российских газет, — справедливо отмечает проф. А. Ф.
Бережной, — он сумел найти, определить и проанализировал наиболее
демократические, революционные и выдающиеся по своим
литературным достоинствам» (Ленингр. ун-т. 1983. 29 мая).
Всё это определяющей частью вошло в докторскую
диссертацию X. С. Булацева «Революционное движение в России и
местная демократическая печать». Определяя главную задачу своего
исследования, а также хронологические рамки изучаемого
периода, автор руководствовался мыслью о том, что 1861-й год
породил 1905-й, В этом общедемократическом потоке в
сопоставлении с социал-демократической печатью X. С. Булацев выявил и
осмыслил лучшие традиции и достижения провинциальных
изданий, выступавших нередко с социал-демократами, а подчас и
под их непосредственным руководством.
Актуальность выполненного научного исследования
обусловливалась не только названными обстоятельствами, но в
известной мере и его новизной, которая, во-первых, представляет
собой начало систематического осмысления общей истории
прессы российских регионов и национальных окраин, во-вторых,
первый опыт выявления основных этапов становления и
развития прогрессивней печати пореформенной печати, а в-третьих,
первое обобщение реального вклада этой печати в пропаганду
передовых идей и в консолидацию местных революционных сил,
сыгравших немалую роль в освободительном движении вообще
и в первой российской революции 1905-1907 гг. в частности.
Новизна работы состояла и в том, что она была написана
преимущественно на основе малоизученных или вовсе не исследованных
материалов, почерпнутых из большого числа комплектов
изданий разных лет и архивных документов. Подавляющее
количество из них было введено в научный оборот впервые.
Наконец, научно-прикладное значение работы определялось,
главным образом, тем, что она существенно пополняла
сложившиеся представления об общем положении и тенденциях
развития передовой прессы пореформенной России новыми данными,
которые позволили специалистам внести определенные коррек-
279

Приложение 1
тивы в разработку и освещение истории отечественной печати в
целом. Немаловажно и то, что в 1983 г. X. С. Булацев стал первым
осетином, защитившим докторскую диссертацию по
специальности «Журналистика».
Несмотря на большую занятость наукой, на выпавшие на его
долю испытания, неоднократно встававшие на его жизненном
пути, он никогда не утрачивал чувства доброжелательности и
стремления помочь всем, кто приходил к нему с вопросами или
за советом. Но особенно в его характере подкупали его личное
обаяние, высокая внутренняя культура, большее доверие к
коллегам по работе. Неиссякаемая энергия, благородство, личное
обаяние Булацева неизменно привлекали к нему коллег.
У X. С. Булацева помимо работы было не много увлечений.
Но об одном из них нельзя не сказать. Он был членом сборной
команды университета по шахматам. А на сеансах
одновременной игры его побаивались даже международные мастера, о чем
чистосердечно признался один из них — международный
гроссмейстер Александр Кочиев.
Благотворное влияние Хазби Сергеевича я ощутил на себе
с самых первых встреч на факультете журналистики ЛГУ, где я
учился как студент-целевик, а позже поступил в аспирантуру. Во
время одного из разборов моих материалов, привезенных с
производственной практики, он сделал неожиданное заявление: «До
сих пор тебя писать не научили». А чуть погодя, выждав мою
реакцию, он добавил: «Но тебе повезло, — тебя научили думать. А
от думающего человека до журналиста — всего один шаг. Если
ты его сделаешь — тебе повезло, нет — тогда тебе нечего
делать в журналистике». Тогда его слова меня сильно удивили и
задели, ведь я уже считал себя маститым журналистом. Но
когда остыл, то принял их с безоговорочным пониманием. Сегодня
с уверенностью можно сказать, что от его внимательного глаза
тогда не ускользнула одна очень важная деталь — моя
позитивная реакция на его замечание. Иначе бы он вряд ли пристально
следил потом за моими публикациями. Его советы я принимал с
благодарностью, потому что он давал их доброжелательно и
ненавязчиво. И когда ко мне пришли первые успехи — публикации
280

Приложение 1
в центральной печати («Гудок», «Красная звезда», «Литературная
Россия»), он многозначительно и твердо сказал: «Боря, дальше
тебе придется лететь одному, запомни: крылья мужают в
полете!» Эти его слова произвели на меня, без преувеличения сказать,
неизгладимое впечатление. Но не менее я был поражен тем,
насколько органичным, естественным и, самое главнее,
своевременным было наше «расставание».
Прошло уже более 30 лет после смерти замечательного
ученого-журналиста, любимца и кумира студенческой молодежи, но
продолжают жить его труды, имеющие по-прежнему актуальное
значение для отечественной журналистской науки.
Человек, который всего себя отдавал горячо любимой Родине,
был лучшим из моих учителей, — доктор исторических наук,
профессор X. С. Булацев. Его доброе, отзывчивое и чуткое
отношение забыть невозможно. «Память о великих людях, — писал
Сенека, — имеет для нас не меньшее значение, чем их живое
присутствие». Поэтому всегда в день рождения X. С. Булацева я
буду с благоговением произносить: «Учитель, перед именем
твоим склоняю низко голову свою!»
Б. Р. Хозиев, выпускник факультета журналистики ЛГУ
(СПбГУ) 1983 г.,
ныне — декан факультета осетинской филологии СОГУ
Примечания
1 Дзасохов Г. И. Статьи и очерки. Орджоникидзе: Ир, 1970. 308 с.
2 Сборник аспирантских работ: матер, науч. конф. 1968 г. / отв. ред. А. Джанаев.
Орджоникидзе, 1969. 177 с.

Приложение 2
Фотоальбом
Семья
Хазби Сергеевич
Булацев. 1939 г.
Сергей Александрович
Булацев. 1949 г.
282

Приложение 2
Орджоникидзе. 1968 г.
Ленинград. 1973 г.
283

Приложение 2
Липецк
Годы работы в газете «Ленинец». 1957 г.
284

Северная Осетия
Приложение 2
Орджоникидзе. С Юрием Дзантиевым.
Лето 1957 г.
1960-1964 гг.
285

Приложение 2
1963 г.
День чабана. Выступление перед участниками
республиканского совещания овцеводов на
зимних пастбищах
286

Приложение 2
Ленинградский университет
Студенческие годы
287

Приложение 2
ю
о
ж
ю
13
1Л
1Л
Оч
I—1
I
О
н
с»
03
Я
<1>
со
И
03 К
X О
« й
Я Я
~ ^ Си 5
О Я ^ ,
^ к я ^
К 03 пп О
1^
о
о*
О 03
оз <
и
V
а
Он
я
<
и
я
а.
о
~ ш
о* ..
>> х
о
Он
03
О
н
Он
о
^ 03 Н
н X и
я
го
<и
со
О)
н
я
Он
н
а;
С
оз"
м
1 о
н
^- *
Он Он Я
Я о
Ч «
Я <и
аз
О) 03
ч и
оз рэ
^ Я
ю
Он<
о
ч:
03
е
о
и
со
О
РЗ
о
Я"
288

Приложение 2
Учеба в аспирантуре. 1965-1967 г.
Осетинское застолье в Ленинграде.1969 г.
289

Приложение 2
День журналистики. Марсово поле. 1970 г.
Встреча с Махмудом Эсамбаевым. Факультет
журналистики ЛГУ. 19 сентября 1973 г.
290

Приложение 2
и
1^4
о
т-Н
ЮНЬ
к
Г--ч
Л
«
о
>.
с
2
и
0»
ч
о
СЧ|
4—'
К
«
Я
5
Ч
К
Оц
>>
X
я
деле
н
о
га
о
к
ускн
вып
03
0)
Он
Н
и
Л >*
^ *
а я
^
►г* СО
СО к^
« *
(I) /-^
4 5
< и
^ ю
га л
° 3
с 2
о «з
1—1 у_,
к оз
2 к
2 я
сх ^
си ^
(—< си
- И
«о
ч: «
со к
сх сх
о °
2 н
РП СО
СХ -
1=1 И
О Л
« ч
о; >,
Ч Ш
< *
>Я
° Ч
оз ЭС
Я «
2 °
Я ч
« н
Л °
зК
8
Я"
о
к
и
О
Я
я
Ен
Я
си
Ч
03
оа
га"
си
Я"
оз
пи кч
291

Приложение 2
оз
из
со
Н
Я
03
Си
С
и
03
вТ
О
Сц
СХ
с
03
со
8
03
Н
Я
03
03
03
Ш
О
О по
См .
н •
о* со
03 .
о
«
X
кг
1н СХ
?*
*2
8 Е
н 5"
и О
К ГО
оз Р-1
сх X
03
сх
О)
03
сх
03
н и
я •
оз X
а, „
о оз
ю п
03 а;
4 X Я
«Г *3
а (^ ч—'
2- х «о
% и 5
^ я
о. «3
О
ю
03
сх
с
оз
я
аз а _
<и \о Я
Ч оз Я
и и «
а;
сх
О)
со
292

Приложение 2
1983 (?) г.
Факультет журналистики ЛГУ.
Вторая половина 1970-х годов
293

Приложение 2
Владикавказ, городское кладбище.

Научное издание
БУЛАЦЕВ Хазби Сергеевич
Избранное: статьи, рецензии, рассказы, письма
Редактор И. А. Богданова
Верстка: Е. П. Смирнова
Подписано в печать 12.09. 2018. Формат 60 Х84У16.
Печать цифровая. Усл. печ. л. 18,4
Планируемый тираж 300 экз.
1-й договор — 60 экз. Заказ № 427.
Издательство Санкт-Петербургского университета.
199004, С.-Петербург, В.О., 6-я линия, 11.
Тел.: (812) 328-44-22
риЬНзЫп^.зрЬи.ш
Типография цифровой печати СПбГУ
199034, С.-Петербург, Менделеевская линия, 5.