СТРИНДБЕРГ
 Жители
 острова
 Хемсё
 Пьесы
 Отец
Фрёкен
Юлия
Кредиторы
Кто сильней
 Приложения
 Натуралистическая
 драма
 О современной драме
и современном театра
 Игра с огнем
 Пария
 Самум
 Перед
 смертью
 Узы

Юхан Август
 СТРИНДБЕРГ

Юхан Август
 СТРИНДБЕРГ

Юхан Август
 СТРИНДБЕРГ
 >К
a) S
S И
 К £
cd Я
Он S
vo F
О О
CJ CJ
 г2
 3 4 5
 том
 Жители острова Хемсё
Пьесы
 Приложения
 Москва 2010
 ШНИГОВЕЖ
 КНИЖНЫЙ КЛУБ | BOOK CLUB

УДК 821.113.6
ББК 84(4Шве)
С85
 Оформление художника А. БАЦДИНОЙ
Составитель Е. ТЮКАЛОВА
 Стриндберг Ю. А.
 С85 Собрание сочинений: В 5 т. Т. 2: Жители острова
Хемсё: Роман / Пер. с швед. А. Владимировой; Пьесы;
Приложения / Пер. с швед.; Сост. Е. Тюкалова. — М.:
Книжный Клуб Книговек, 2010. — 504 с.
 ISBN 978-5-4224-0012-6 (т. 2)
 ISBN 978-5-4224-0010-2
 Самый известный шведский писатель-прозаик, драматург и живописец, основоположник современной шведской литературы и современного театра Юхан Август Стриндберг (1849—1912) еще при своей
жизни стал подлинным властителем дум европейской интеллигенции.
 Его книги переведены на все основные европейские языки, включая
русский, пьесы и драмы идут в театрах не только Швеции, но и
Франции, Германии, России. За пределами Швеции Стриндберг
приобрел известность как один из ведущих реформаторов современной
драмы. Его пьесы предвосхитили появление экспрессионизма и театра
абсурда. В развитии стиля Стриндберг отправной платформой был
натурализм, а конечной — тот ранний экспрессионизм, который уже с
конца XIX века возникал эпизодически в литературе ряда европейских
стран.
 Во второй том собрания сочинений вошел роман «Жители острова
Хемсё», а также пьесы и заметки о современной Стриндбергу драме и
театре.
 УДК 821.113.6
ББК 84(4Шве)
 ISBN 978-5-4224-0012-6 (т. 2)
ISBN 978-5-4224-0010-2
 © Книжный Клуб Книговек, 2010

Жители острова Хемсё
 Роман

ПРЕДИСЛОВИЕ
 Усеянное островами море вблизи Стокгольма —
«шхеры» — вот местность, из которой я взял сцены и мотивы для этой книги; она всегда представляла для меня
особую притягательную силу. Может быть, это оттого,
что моя родина, точнее, Стокгольм и его окрестности
составляют часть этих шхер. Ведь Мёлар был первоначально морским рукавом, который сообщался с морем
благодаря сильному течению у Сёдра Телье и Стокзунда
у Стокгольма. Кеттеншхера, теперешний Риттерхольм,
названием своим указывает на то, что здесь раньше
была шхера; точно так же, проезжая через Мёлар с его
тысячью островками и холмиками, вспоминаешь местность на восток от шведской столицы, растянувшуюся
миль на семь в глубь моря и образованную вперемежку
из суши и моря.
 Вся эта изрезанная часть берега состоит по большей
части из мощных архейских отложений гнейса, гранита
и железной руды; последней найдено в достаточном для
обработки количестве только у Уто. Разновидность гранита, пегматит, выступает местами в таком большом количестве, что его добывают ради полевого шпата, употребляемого фарфоровыми заводами.
 Отсутствие более новейших образований, с их горизонтальными пластами, окрашенными в светлые цвета, придает шхерам тот характер дикости и мрачности,
 7

который присущ всем архейским образованиями. Благодаря оторванным, диким, бесформенным глыбам,
рельеф местности на высотах волнообразен и образует гребни, но там, где море произвело шлифовку, местность ровнее и лишь слегка холмиста.
 Однообразие ландшафта внезапно изменяется благодаря богатой почве четвертичного периода с обломками морен и отложениями ледниковой глины. На этой
почве прекрасно растут сосны и пихты; стройность пихты придает природе внутренних шхер более изнеженный характер. Сосна более вынослива и распространяется до самого берега моря; она даже растет на ближайших к морю скалах, повернувшись по направлению
господствующего ветра.
 На низменностях поразительно хороши луга благодаря наносам ила и отложениям морских солей. Необработанные луга покрыты богатою растительностью
со всеми пышными цветами центральной Швеции, из
которых, пожалуй, следует поставить на первом плане орхидеи и адонис. Вдоль берега сияют красотой ли-
трум и лизимахия, в лесах растет голубика, на открытых скалах — брусника, а на болотах нередко можно
найти морошку. Острова, расположенные в самой глубине внутренних шхер, имеют более веселый характер
благодаря обилию лиственных деревьев и кустов. Дуб
там оживает — чернолесье своими мягкими линиями
и очень светлой листвой. Рощи, эта особенность севера, соединение высоких деревьев, кустов и лужаек, пожалуй, самое прелестное, что можно видеть. Особенно
красиво, когда под сенью берез и сосен орешник окаймляет проездные дороги. Вы все время будто гуляете по
английскому парку, пока вдруг не дойдете до скалистого берега с его пихтами и соснами, до торфяного болота или до песчаного берега морской бухты, опоясанной водорослями. Если какая-нибудь бухта врезывает¬
 8

ся глубже в материк, то она всегда окаймлена ольхами
и камышами.
 Эта смена мрачности и веселости, бедности и пышности, красоты и дикости придает особую прелесть восточной части шведского архипелага. К этому следует
прибавить, что благодаря каменистому берегу морская
вода здесь всегда чиста и прозрачна; даже там, где берег
устлан морским песком, он настолько тяжел и чист, что
купающийся не может брезговать этими купаниями,
как на северном берегу Франции, где купанье в море не
что иное, как грязевая ванна. Тут вы избавлены от главных неприятных сторон открытого моря и пользуетесь
главнейшими удобствами континента; это преимущество островов восточного берега перед скалистым и пустынным западным берегом.
 Среди диких животных совсем не водится хищных
и опасных зверей. Самыми свирепыми являются лисица, рысь и горностай. Прекрасную дичь представляют лоси, которые водятся здесь в большом количестве
и сделали из болот и лесов на самых обширных островах свою главную квартиру. Шкуры барсуков, зайцев,
лисиц и тюленей тоже привлекают охотников, а заячья
охота на острове Бисшоф пользуется известностью.
 Что касается пернатых, то в лесах много тетеревов
и глухарей, но туземцы не могут на них охотиться: у них
нет собак, необходимых для этой охоты, и они окончательно посвятили себя охоте на морских птиц, в особенности на бакланов; они не щадят и ласковую гагару,
хотя делают исключение для самки, сидящей на яйцах;
но иногда во время продолжительной охоты охотникам
приходится употреблять в пищу яйца этих птиц. В таких случаях их вынимают из-под гагары, которая терпеливо подчиняется этому насилию.
 Мясо гагары становится вкусным, если содрать жирную кожу и положить птицу на одну ночь в молоко.
 9

Тогда оно становится похожим на мясо северного оленя
и теряет вкус ворвани. Точно так же поступают с мясом
гусей, нырков, семенных уток, чирков, которые прекрасны на вкус, в особенности если их, как домашнюю утку,
нашпиговать петрушкой.
 Самая вредная из хищных птиц — это орлан-бело-
хвост, который производит опустошительные набеги
на щук, живущих на отмелях в камышах. Редко можно
увидеть морского орла — он предпочитает охотиться
в открытом море.
 Неприятна и порою опасна часто попадающаяся гадюка, которую можно встретить как в зарослях голубики, так и на самом берегу моря. И так велика ее дерзость
на островах наружных шхер, что она приподнимается
на своем хвосте и, нападая, старается помешать рыбакам выйти из лодки. Простонародье ее не щадит, хотя
есть поверье, что она высасывает из земли яд. Жители
шхер не питают благоговения перед гадюкой, которую
в других местах глубоко чтят.
 В этой провинции, состоящей из окруженных водой
островов, живет народ, который по имущественному
цензу можно распределить на три класса: люди, занимающиеся сельским хозяйством и живущие преимущественно на больших островах; земледельцы и рыбаки,
составляющие средний класс, и, наконец, собственно
жители шхер, живущие по большей части рыбной ловлей и охотой, но имеющие при этом корову, овцу и несколько кур.
 Сельское хозяйство там, где им заниматься можно,
отнюдь не в плохих условиях. Отличная глинистая почва родит превосходную пшеницу, и у небогатого поселянина уж на худой конец всегда будет полбы столько,
сколько надо для домашнего потребления.
 Кроме того надо заметить, что климат сравнительно мягок; он значительно отличается от климата кон¬
 10

тинента на той же широте. Весна наступает на две недели поздней, чем в Стокгольме, так что дачник, выезжающий на шхеры, может пережить раннюю весну два
раза в год; осень тоже наступает поздней, потому что
осенью вода в море еще сравнительно тепла и действует согревающе на температуру воздуха. В климатическом отношении на шхерах отмечена одна неприятная
сторона: это сухое начало и дождливый конец лета; поэтому во время посева и произрастания злаки страдают от засухи, а покос и жатва — от дождя. Мягкостью
климат отличается в особенности в округе, называемом
Нинас. Там в лесу зимует плющ и на шпалерах созревает виноград.
 Для рыбака или, собственно говоря, для жителя
шхер, понятно, большее значение имеют хорошие рыбные промыслы. Ловят здесь главным образом кильку,
эту сельдь Балтийского моря; ее ловят огромными сетями, которые во время весеннего и осеннего лова опускают на значительную глубину. Кроме того, ловят неводом щуку и окуня; иногда также щуку ловят на удочку, а окуня сетью. Не имеющую большой цены камбалу
ловят сетью, угря убивают багром или вгоняют в вершу.
Налима ловят зимой, ударяя его острогой, в то время
когда лед еще прозрачен.
 Население этой затерянной и совершенно обособленной от остального мира страны, хорошо спрятанной, кажется, по мнению многих, весьма смешанным.
Постоянно само собой происходит своего рода сортировка, так как более интеллигентная часть молодежи
всегда уходит во флот, поступает в лоцманы, в таможню. Те, что остаются, более спокойного нрава. Они продолжают дело отца или отправляются в Стокгольм, или
ищут себе занятий в центре страны. Шхеры не представляли никогда из себя надежного места для обзаведения
семьей и недвижимым имуществом, так как местность
 11

открыта неприятелю и право жизни и собственности не
особенно ограждается властями, до которых далеко.
 Судя по названию отдельных местностей, по типам
и обычаям жителей, надо полагать, что этот архипелаг
был убежищем для всякого рода людей, которые приходили из глубины страны и здесь по какой-нибудь причине искали уединения. Исторические данные о том,
как были приобретены некоторые острова, напоминают
фантастические рассказы о пиратах, о подвигах сказочных героев. Местами не вполне ясно указано в поземельных книгах, принадлежат ли земли государству или они
только числятся на оброке.
 Находятся также указания на переселение туда,
или, может быть, лишь на временные высадки, финнов,
эстонцев, русских и других жителей восточного побережья. И теперь здесь еще питают явное недоброжелательство в особенности против эстонцев, этих темных
личностей, серых по внешнему виду, появляющихся на
серых же лодках, как бы сколоченных из старых, прогнивших досок, с снастями, сделанными из штопаных
угольных мешков. Когда такого рода бродяга причаливает к берегу, рыбак, отправляясь охотиться в море,
издали следит, не показывается ли где на берегу огонь;
и он, имея дело с таким морским бродягой, обращается
скорей к бутылке водки, чем к ружью; существует молва, основательная ли или неосновательная, не знаю, что
здесь контрабандой перевозят в Россию соль.
 Существуют и состоятельные обитатели шхер, но
большинство живут в бедности, и некоторые даже доходят до того, что всю зиму питаются только тутлуком,
головами селедок и картофелем. Промысел рыбака, похожий на судьбу игрока, не приучает к бережливости.
Удачный улов делает его в один день состоятельным,
и немедленно порождается вера в счастье со всеми ее
опасными последствиями.
 12

Отдаленный от блюстителя правосудия, обитатель
шхер прибегает при надобности к собственному закону
Линча, но из простого коммерческого расчета он охотнее оправдывает, чем осуждает. Может быть, он надеется, что, в свою очередь, будет оправдан, если и на него нагрянет несчастье. Мне однажды пришлось слышать прекрасный образчик снисходительности местных жителей
по отношению к преступникам. Мне рассказывали про
одного человека, который убил свою жену, и вместо слова «преступление» говорили «проступок».
 Обитатель шхер — отшельник; от него далеко до
суда, до церкви, до школы, далеко до соседей и далеко
до города. Место морских купаний для него ближайший
культурный центр; но там он знакомится с роскошью
и завидует людям, которые на его глазах три месяца
подряд пируют, а трудящихся членов своего же общества, живущих в городе, он не видит. Он стал бы мыслителем, живя в уединении, если бы у него была к этому наклонность; вместо этого он делается мечтателем,
чудаком, и, как он ни искусен в своем промысле и как
ни прозорлив в обыденной жизни, он легко становится жертвой субъективных ощущений, «прозорливцем»,
чудаком; делает ошибочные выводы и заключения, смешивая часто причину и следствие; если, например, улов
его удачен в тот день, когда он положил монету под камень, то эта монета становится причиной его удачи. Он
суеверен, и язычество еще сидит так глубоко в нем, что
для него символы христианства равнозначны заклинаниям, заговору, колдовству.
 Семья создается сама по себе, по старинным обычаям
и сообразно с требованиями природы, среди которых
главную роль играют хозяйственные расчеты. Отношения между лицами различных полов непринужденны;
брак заключается обыкновенно с появлением ребенка,
если девушка держит слово и склонна создать семью.
 13

В противном же случае происходят иногда серьезные
осложнения, которые могут окончиться полным исчезновением ребенка и другими историями; эти последние
доходят до слуха всего света, только не до ушей лэнсма-
на, который, впрочем, ничего сделать не может, так как
не находится свидетелей.
 Когда вдали от всяких соседей начинаются разрываться семейные узы и долго скрываются жестокие душевные страдания, то часто бывает, что в конце концов
прорывается природная сила; тогда привыкший к смерти и преступлениям обитатель шхер бывает зачастую
неразборчив в средствах. Тогда там происходят трагические сцены. Я коснулся этого в некоторых моих рассказах. Тогда разрываются узы кровного родства и переступаются запретные преграды. Природа захватывает
сильной рукой то, что она может охватить, и голод или
любовь не признают ни пощады, ни законов.
 Все светлое и радостное в жизни обитателя шхер я попробовал описать в романе «Жители острова Хемсё».
 ГЛАВА I
 Однажды в апрельский вечер он появился внезапно,
как метель, с перевязанной через плечо на ремне фляжкой из шведской жести. Клара и Лотта поехали за ним
на рыбацкой лодке до купального местечка Даларё. Но
прошла целая вечность, пока они уселись в лодку. Им
надо было отправиться к купцу за бочкой смолы и в аптеку, чтобы купить серой мази для поросёнка; затем им
надо было пойти на почту за маркой; потом надо было
идти к Фиалофстром, чтобы заложить петуха и получить за него полфунта тонкой пряжи для сети. И под
конец они еще отправились в гостиницу, куда Карлсон
пригласил девушек покушать кофе и пирожков.
 14

Наконец-то они вошли в лодку.
 Карлсон хотел было управлять ею, но он этого не
умел; он еще никогда не видал четырехугольного паруса, поэтому-то и крикнул, чтобы подобрали фок, который совсем не был приготовлен.
 На таможенном мостике стояли Лотан и Цёлнер
и зубоскалили, глядя на этот маневр, когда лодка прошла через штаг и ее отнесло.
 — Послушай-ка! — крикнул, пересилив ветер, молодой лоцман. — У тебя дыра в лодке! Заткни-ка! Заткни!
 Пока Карлсон искал отверстие, Клара оттолкнула его
и взялась сама за руль. Лотте удалось с помощью руля
опять поставить лодку по направлению ветра, и она быстро понеслась через пролив к острову Аспо.
 Карлсон был маленький четырехугольный южанин,
с голубыми глазами и кривым носом, похожим на двойной крючок. Он был оживлен, игрив и любопытен, но
в морском деле он ничего не смыслил. Он и был приглашен на остров Хемсё, в Стокгольмском архипелаге, чтобы взять на себя попечение о поле и скоте; этим никто
не хотел заниматься после того, как скончался старый
Флод и вдова его осталась одна на мызе.
 Забросав девушек вопросами о том, как дела на
мызе, Карлсон получил ответы, какие имеют обыкновение давать жители Стокгольмского архипелага, жители
шхер.
 — Да! Я этого не знаю. Да! Этого я сказать не могу!
Да! Этого я положительно не знаю!
 Из этого он ровно ничего не понял.
 Лодка плескалась между островками и шхерами; исландская утка тем временем гоготала между камышами, а в сосновом лесу токовал тетерев. Лодка плыла по
открытой поверхности воды, по «фиордам» и по местам с сильным течением, пока не наступила ночь и не
зажглись звезды.
 15

Тогда они вышли в более открытое море, откуда виден маяк Главной Шхеры. Лодка плыла то мимо стеньги
с веником, то мимо белого бака, который казался привидением; то блестели, как полотно на солнце, последние снежные полосы; то выплывали из черной воды поплавки от сетей, которые шуршали о киль, когда лодка на них натыкалась. Полусонная чайка, испуганная,
спорхнула со своего рифа и переполошила всех морских ласточек и чаек; поднялся невообразимый гам.
 Далеко-далеко, там, где звезды опускались в море,
блеснули красный и зеленый глаза парохода; он тянул
за собой длинную вереницу круглых огоньков, сверкавших через иллюминаторы кают.
 Все было ново для Карлсона, и он обо всем расспрашивал; на этот раз ему отвечали на его вопросы, и даже
так много, что он скоро понял, что находится на чужбине. Он был «полевой крысой», т. е. приблизительно то
же, что для горожан «пришлый из деревни».
 Теперь лодка вошла в пролив и оказалась в подветренной стороне; надо было взять на риф парус и грести.
 Когда они затем вскоре вошли в другой пролив, то
увидали, как заблестел огонек из окна хижины, окруженной ольхами и соснами.
 — 	Вот мы и дома, — заметила Клара.
 Лодка вошла в узкую бухту; была вырублена прогалина среди камыша, который зашелестел вокруг лодки; этот шум разбудил щуку, которая, увидя удильную
лесу, ушла поглубже в воду.
 Залаяла собака, и наверху, в хижине, замелькал фонарь.
 Лодку привязали к мосткам, и началась выгрузка. Парус свернули вокруг реи, мачту вынули и канаты намотали на стаг. Бочку со смолой выкатили на берег, и вскоре лоханки, кружки, корзины, узлы лежали на мостках.
 16

Карлсон в полутемноте оглядывался по сторонам
и видел все новые и необычные для него предметы. Перед мостками лежал рыболовный ящик с рычагом; вдоль
мостка, с одной его стороны, длинные перила были увешаны бакенами для сетей, бечевой, завозными якорями, лотами, шнурами, крючками для удочек; на мостках
стояли кадушки для килек, корытца, чаны, кадки, чашки, ящики с приспособлениями для удочек; в начале
моста стоял навес, увешанный чучелами для приманки
птиц: набивными гагарами, нырками, куликами, турпанами, гоголями; под навесом лежали на подставках паруса и мачты, ремни и багры, ковши, налимьи пестики. А на берегу были вбиты колья, на которых сушились
кильковые сети, не меньше самых больших церковных
окон, камбаловые сети с петлями, через которые можно
было просунуть руку, окуньковые сети, только что связанные и белые, как тончайшие сети для саней.
 От мостков по обе стороны тянулись, как аллея при
въезде в усадьбу имения, два ряда раздвоенных, вилообразных жердей, на которых висели большие невода.
 Теперь фонарь показался на верхнем конце дорожки и осветил посыпанную песком тропинку, на которой
сверкали ракушки и высохшие жабры рыб, тогда как
в неводах блестела, как иней на паутине, оставшаяся чешуя килек. Но фонарь освещал также лицо старушки,
как бы высушенное ветром, и пару маленьких приветливых глаз, сощуренных как при ярком свете. Перед старушкой прыгала собака, косматая дворняжка, которая
на море чувствовала себя как дома.
 — Ну-с, вернулись вы, девочки? — приветствовала их
старуха. — Привезли ли парня?
 — Да, тетя. Вот мы, а вот, как видите, и Карлсон! —
отвечала Клара.
 Старуха вытерла правую руку о фартук и протянула
ее работнику.
 17

— Добро пожаловать, Карлсон. Надеюсь, что вам будет у нас хорошо!
 — Привезли ли вы кофе и сахару, девочки? — обратилась она к ним. — Убрали ли паруса? В таком случае
идите наверх, я дам вам покушать.
 Все четверо пошли вверх по пригорку; Карлсон молчал, полный ожидания, заинтересованный тем, как сложится его жизнь на новом месте.
 В печи ярко горел огонь; белый складной стол покрывала чистая скатерть, на нем стояла бутылка водки,
как песочные часы перевязанная посередине; кругом
стояли чашки шведского фарфора, с нарисованными на
них розами и незабудками; свежеиспеченный хлеб, поджаренные сухари, тарелка с маслом, сахарница и сливочник дополняли сервировку стола. Карлсон нашел ее
богаче, чем то, чего он ожидал в этой богом покинутой
местности.
 Но и комната приглянулась ему, когда он оглядел ее
при свете огня; огонь из печи сливался со светом сальной свечки в медном подсвечнике, отсвечивался в несколько поблекшей полировке секретера красного дерева, отражался в лакированной шкатулке и медном маятнике стенных часов, искрился на серебряной резьбе
охотничьего ружья с насечкой, от его блеска выступали
золоченые буквы на кожаных корешках книг с проповедями, молитвенниках, календарях, хозяйственных счетоводных книгах.
 — Пусть Карлсон подойдет ближе, — пригласила
его старуха.
 Карлсон был дитя своего века и вовсе не намерен был
удаляться в угол, он немедленно подошел ближе и сел
на скамью, пока девушки переносили его ящики в кухню, по ту сторону сеней.
 Старуха сняла кофейник с кипятком и положила туда кофе; потом снова повесила его и дала кофе
 18

еще прокипеть. Затем она повторила приглашение,
прибавив на этот раз еще, чтобы Карлсон садился за
стол.
 Работник уселся и стал вертеть шапку в руках. Он наблюдал, с какой стороны дует ветер, чтобы соответственно этому повернуть свои паруса. Он, очевидно, имел
твердое намерение стать в хорошие отношения с лицами влиятельными; но, так как он еще не знал, допускает
ли старуха, чтобы с ней говорили, то не давал воли своему языку, пока не исследовал еще почву.
 — Какой, однако, красивый секретер! — начал он, дотрагиваясь до его медных украшений.
 — Гм! — возразила старуха. — Но в нем находится
не много.
 — Ох, ох! Уж этого вы мне не говорите! — сказал заискивающе Карлсон, вставляя мизинец в замочную
скважину крышки секретера. — Там достаточно!
 — Да, было время, когда там деньги были, когда мы
его с аукциона привезли домой. Но вскоре опустили
в землю Флода, Густаву пришлось идти в солдаты, и с
тех пор нет на мызе настоящего порядка. Потом был выстроен новый дом, не приносящий никакой выгоды. Так
пошло одно к одному. Но пусть Карлсон положит себе
сахару и выпьет чашку кофе.
 — Почему же мне первому начинать? — упорствовал
работник.
 — Да потому что еще никого дома нет, — пояснила
старуха. — Проклятый малый на море с ружьем; и всегда он берет с собой Нормана; таким образом не выходит
ничего путного. Только бы им уйти охотиться на птицу,
и хоть пропадай все скотоводство и рыбная ловля. Вот
причина, почему я сюда выписала Карлсона, чтобы он
смотрел за порядком. Поэтому-то он и должен поставить себя выше и присматривать за парнем. Не желает
ли он сухарей?
 19

— Да, тетка, если я должен, так сказать, стать выше,
чтобы другие слушались меня, тогда надо установить
известный порядок. Тогда я должен иметь поддержку
тетки, потому что я знаю, каково будет, если стать с парнями запанибрата.
 Таким образом Карлсон почувствовал под собой
твердую почву.
 — Что же касается морского дела, — продолжал
он, — в него я вмешиваться не буду; этого я не знаю, но
в сельском хозяйстве я опытен и там могу быть хозяином своего дела.
 — Да, это мы завтра распределим; завтра воскресенье, и мы за день обо всем поговорить успеем. Ну, еще
полчашечки, Карлсон, а потом пусть он идет спать.
 Карлсон взял со стола песочные часы и наполнил
чашку больше чем на четверть водкой, а старуха долила
кофе. Проглотив в эту смесь, он почувствовал сильное
желание возобновить прекратившийся разговор, который был ему необыкновенно приятен. Но старуха встала и пошла хлопотать возле печки; девушки беспрестанно входили и выходили; собака лаяла на дворе и отвлекала внимание.
 — Вот возвращаются парни, — заметила старуха.
 Снаружи раздались голоса, слышен был стук каблуков о камни, и Карлсон разглядел через бальзамин, стоящий на окне, фигуры двух мужчин, освещенных луной,
с ружьями за плечами и ношей на спине.
 Собака залаяла в сенях, и затем отворилась дверь.
Вошел хозяйский сын в непромокаемых сапогах и охотничьей куртке. С уверенностью и гордостью счастливого охотника бросил он на стол возле двери ягдташ и несколько связанных вместе гагар.
 — Добрый вечер, мать, вот тебе мяса! — приветствовал он старуху, не замечая прибывшего.
 — Добрый вечер, Густав! Вас долго не было, — отвечала мать, бросив невольно довольный взгляд на дивных
 20

гагар с черным как смоль и как мел белым оперением,
светло-красной грудью и зеленоватой, цвета морской
воды, спинкой. — У вас, как я вижу, была хорошая охота. А вот Карлсон, которого мы ожидали.
 Сын бросил своими маленькими острыми глазами,
почти скрытыми за рыжими ресницами, испытующий
взгляд, и лицо его сразу изменилось: из открытого оно
стало осторожным.
 — Добрый вечер, Карлсон, — сказал он коротко и застенчиво.
 — Добрый вечер, — ответил работник простодушным тоном, желая казаться рассудительным, как только
он раскусил вновь вошедшего.
 Густав уселся на почетном месте, локтем оперся о подоконник и попросил у матери чашку кофе, в которую
немедленно же налил водки. Пока он пил, он молча наблюдал за Карлсоном.
 Тот взял в руки убитых птиц и осматривал их.
 — Отличные птицы, — сказал он и ущипнул одну из
них в грудь, желая убедиться, жирны ли они. — Он хороший стрелок, как я вижу; выстрел попал в самое настоящее место.
 Густав в ответ лукаво улыбнулся. Он сразу понял, что
работник ничего не смыслил в охоте, так как он одобрял
выстрел, попавший в грудное оперенье и сделавший гагару непригодной для того, чтобы из нее изготовить чучело.
 Но Карлсон продолжал болтать без умолку; он хвалил сумку из тюленьей шкуры, ружье, сам же скромно
стушевывался; по поводу предметов, касающихся моря,
он выставлял себя еще более не знающим, чем был в самом деле.
 — Где ты оставил Нормана? — спросила старуха, которую клонило ко сну.
 — Он все приберет, — ответил Густав, — и сейчас
придет.
 21

— Рундквист уже лег. Да и пора; вероятно, и Карлсон устал, так как он долго был в пути. Я покажу ему, где
ему лечь, если он пойдет со мной.
 Карлсон охотно остался бы еще, но жест был настолько решителен, что он не захотел испытывать дольше терпение хозяйки.
 Старуха вышла с ним в кухню.
 Затем она немедленно же пришла к сыну, к которому снова вернулось простодушное выражение лица.
 — Ну-с, как находишь ты его? — спросила старуха. —
Он выглядит порядочным и старательным малым.
 — Нет, нет! — ответил Густав протяжным голосом. —
Не доверяй ему, мать; он только вздор болтает.
 — Что ты говоришь! Он может быть порядочным,
даже если и любит поболтать.
 — Верь мне, мать, это пустомеля. Нам с ним немало возиться придется, пока мы от него избавимся. Но
это ничего не значит. Он будет работать за свое пропитание, но пусть он ко мне близко не подходит. Ты,
конечно, никогда не поверишь тому, что я говорю, но
сама увидишь! Увидишь. Потом ты будешь раскаиваться, когда поздно будет! Каково было со старым Рундкви-
стом! Тот тоже был боек на словах, а спина у него слабая;
много мы с ним возились, а теперь мы будем его кормить, пока он не умрет. Такие болтуны хороши только
за едой — это ты уж мне поверь!
 — Ты как отец твой, Густав. Ты не веришь в добро
и слишком много требуешь от людей! Рундквист не рыбак, но тоже земледелец, и он многое может сделать,
чего другие не могут. Людей же привычных к морю мы
не найдем; они уходят во флот, в таможню или делаются лоцманами. Найти можно только земледельцев.
И, видишь ли, берешь, что найдется.
 — Это я знаю, что никто больше не хочет быть работником! Все ищут работы в городах, а тут, на островах,
 22

собирается всякий отброс с материка. Порядочный народ не идет в шхеры, им на это надо особые основания.
Поэтому-то я и повторяю: смотри в оба!
 — Ты, Густав, должен был бы смотреть в оба, — возразила старуха, — чтобы привести в порядок твое добро. Ведь настанет время, когда оно будет тебе принадлежать! Ты должен был бы оставаться дома, вместо того
чтобы постоянно скитаться по морю, или, по крайней
мере не отвлекать людей от работы.
 Густав ощупал одну гагару, а затем ответил:
 — Ах, мать, ты ведь тоже любишь, когда на столе появляется жареное, после того как всю зиму подавалась
соленая свинина и рыба; так тебе не следует так говорить. Впрочем, я ведь не хожу в шинок, а какое-нибудь
удовольствие должен же человек себе доставить. Слава
Богу, мы не голодаем, и в банке есть немного денег; дом
наш не приходит в упадок, не гниет. Если загорится, то
пусть его горит — он застрахован.
 — Дом не гниет, это я знаю, но все остальное рушится. Заборы в полях должны быть исправлены, канавы
должны быть очищены. Крыша на конюшне настолько
сгнила, что дождь льет на скотину. Нет ни одного несломанного мостка, лодки все прогнили, как трупы, сети
требуют починки, а молочный погреб необходимо покрыть заново. И так далее. Многое должно быть сделано. Но когда же все это будет? Теперь посмотрим, нельзя ли это привести в порядок, раз мы нарочно для этого
взяли работника. Будет видно, если Карлсон окажется
неподходящим человеком.
 — Пусть делает! — заворчал Густав, проведя рукой
по коротко остриженным волосам, торчащим кверху,
как иглы. А вот и Норман! Иди выпей чашечку, Норман!
 Норман, маленький, широкоплечий, светло-русый,
с еле пробивающимися усиками и голубыми глазами,
 23

вошел в комнату и, поздоровавшись со старухой, сел рядом с товарищем по охоте.
 Оба героя достали из карманов куртки свои глиняные трубки и набили их «черным якорем». Тогда, попивая смесь кофе и водки, они по обыкновению охотников
стали припоминать все случившееся с ними на море —
выстрел за выстрелом. Они осмотрели всех птиц, пальцами исследовали раны, сосчитали все дробинки, отыскали следы неудачных выстрелов. Наконец, они составили план новых поездок.
 В это время Карлсон в кухне знакомился с своей
спальней.
 Кухня помещалась там, где крыша кончалась и походила на опрокинутую вверх дном плоскодонку, плавающую на воде. Груз состоял из всевозможных предметов. Высоко, под самой потемневшей крышей висели на
балках сети и рыболовные снаряды; под ними сушились
доски и лодочные планки, пакля и конопля, законные
якоря, кованое железо, пучки лука, сальные свечи, ящики с провизией; на боковой балке лежала целая вереница свеженабитых чучел для приманки; были брошены
одна на другую овечьи шкуры; с третьей балки болтались непромокаемые сапоги, куртки, рубашки, чулки,
а между балками лежали копья с острогами, палки с кожами угрей, удочки и якоря.
 У окна стоял простой деревянный обеденный стол;
вдоль стен стояли три раздвижных дивана, покрытых
грубыми, но чистыми простынями.
 Один из них старуха указала Карлсону. Когда она вышла со свечой, то приезжий остался в полутемноте, слабо лишь освещенной огнем из печи и короткой полоской лунного света. Луна бросала на пол тень от косяков
и перекладин окна. Из скромности огня не зажигали,
потому что девушки тоже спали в кухне.
 Таким образом, Карлсон разделся в полутемноте. Он
снял с себя платье и скинул сапоги; затем он из кармана
 24

куртки вынул часы, чтобы завести их при свете очага. Он
воткнул ключ в отверстие и начал заводить часы несколько неумелой рукой, так как они у него шли только по
воскресеньям и в торжественных случаях. Вдруг из-под
одеял на одной из кроватей раздался ворчливый голос:
 — У него даже и часы есть!
 Карлсон вздрогнул, взглянул по направлению, откуда раздался голос, и увидел при свете печки косматую
голову с парой сверкающих глаз, опирающуюся на волосатые руки.
 — Твое ли это дело? — возразил он, чтобы не промолчать.
 — Мое, ведь звонят же в церкви, хотя я туда никогда
не хожу! — отвечала голова. — Во всяком случае это тонкий мужчина: у него даже сафьяновые голенища.
 — Еще бы! И калоши у него тоже имеются, если уж
об этом идет речь!
 — Ах, у него и калоши есть! В таком случае он, наверно, может и рюмочку поднести!
 — Да! Он и это может, если надо, — ответил Карлсон
уверенно и пошел за своей фляжкой. — Прошу!
 Он вынул пробку, выпил глоток и протянул фляжку.
 — Да благословит его Господь. Я, право, думаю, что
это водка. Ну так счастливого года и добро пожаловать!
Теперь я буду говорить с тобой на ты, Карлсон, а ты будешь меня называть дураком-Рундквистом, потому что
так меня обыкновенно зовут.
 Затем он опять забрался под одеяло.
 Карлсон разделся и пополз в постель, повесив предварительно часы на солонку и поставив сапоги на середину комнаты так, чтобы хорошо были видны красные
сафьяновые стрелки.
 В кухне настала тишина, и слышен был лишь храп
Рундквиста возле печки.
 Карлсон не спал и думал о будущем. Как гвоздь вонзились в него слова старухи о том, что он должен стать
 25

выше других, чтобы поставить хозяйство на надлежащую высоту. Этот гвоздь причинял ему боль; ему казалось, что у него на голове нарост. Он думал о секретере из красного дерева, о рыжих волосах и недоверчивом
взгляде хозяйского сына. Он представлял себя бегущим
туда и сюда с звенящей в карманах брюк связкой ключей; кто-то приходит и просит денег; он поднимает кожаный фартук опускает руку в карман, вытягивает связку и перебирает ключи, как будто распутывает паклю;
найдя самый маленький ключ, входящий в замочную
скважину, он вставляет его в нее, точно так же, как вечером просунул в скважину свой собственный мизинец; но замочная скважина вдруг стала похожа на глаз
с зрачком, становится круглой, большой и черной, как
дуло ружья, а на другом конце ствола вдруг видит он
лукавый глаз хозяйского сына, который как бы караулит деньги.
 Отворилась кухонная дверь, и Карлсон пробудился от дремоты. На середине комнаты, которую теперь
освещала одна луна, стояли две одетые в белое фигуры,
которые сейчас же юркнули в постель; кровать сильно заскрипела, как лодка, когда она ударяется о ветхие
мостки. Что-то закопошилось в простынях, пока снова
не настала тишина.
 — Покойной ночи, девочки! — раздался хриплый голос Рундквиста. — Пусть я вам приснюсь!
 — Очень нужно, — ответила Лотта.
 — Молчи, не разговаривай с чудищем, — остановила
Лотту Клара.
 — Вы так... милы! Если бы я только мог... быть таким милым... как вы! — вздохнул Рундквист. — Да,
боже мой, становишься стариком! Тогда уже нельзя
поступать как хотелось бы, и тогда жизнь уже цены
не имеет. Доброй ночи, детки, и берегитесь Карлсона:
у него часы и сафьяновые сапоги. Да! Карлсон счаст¬
 26

лив! Счастье приходит, счастье уходит! Счастлив тот,
кого полюбит девушка! Что вы там ворочаетесь в постелях, девушки? Слушай-ка, Карлсон, нельзя ли мне
получить еще глоток? Тут так страшно холодно; дует
из печки.
 — Нет, ты теперь больше ничего не получишь, потому что я желаю спать, — заворчал Карлсон, потревоженный в своих мечтах о будущем, в которые не входили ни вино, ни девушки, и почти освоившийся со своим
положением главного рабочего.
 Опять наступила тишина. Через обе затворенные
двери доносился лишь глухой шум голосов охотников,
увлекшихся воспоминаниями, да ночной ветер завывал
в трубе.
 Карлсон опять закрыл глаза. Задремав, услышал он,
как Лотта твердила что-то наизусть вполголоса, чего он
не мог понять, но что сливалось в один протяжный шепот. Наконец он расслышал следующее:
 — Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого... Твое есть царство, и сила, и слава во веки веков,
аминь. Покойной ночи, Клара!
 'Через мгновение из постели девушек раздался храп.
Рундквист, шутя или в самом деле, храпел так, что стекла в окне дрожали. Карлсон лежал в полудремоте и сам
не знал, спит он или нет.
 Вдруг приподнялось его одеяло, и мясистое, потное
тело растянулось рядом с ним.
 — Это Норман! — услышал он возле себя голос. Он
понял, что пришел рабочий, который должен был спать
вместе с ним.
 — Ага, сторож вернулся, — раздался хриплый бас
Рундквиста. — Я думал, что это черт, который вечером
по субботам охотится.
 — Ты же не можешь стрелять, Рундквист; у тебя же
нет ружья, — ворчал Норман.
 27

— Не могу? — возразил старик, чтобы сказать последнее слово. — Я могу из винтовки убивать и через
простыню...
 — Потушили ли вы огонь? — прервал его ласковый
голос старухи, которая с порога взглянула в кухню.
 — Да! — ответили ей хором.
 — Так покойной же ночи!
 — Покойной ночи, тетка!
 Послышалось несколько вздохов, потом запыхтели,
засопели, закашляли, и раздалось громкое храпение.
 Но Карлсон еще не сразу заснул, он считал стекла
в окне, чтобы вернуться к действительности.
 ГЛАВА II
 Когда в воскресенье утром Карлсон проснулся от
крика петуха, то в постели уже никого не было, девушки
стояли в нижних юбках у очага, а солнце бросало свой
ослепительный свет в кухню.
 Карлсон быстро натянул брюки и вышел, чтобы
умыться. Там уже сидел на бочонке из-под килек молодой Норман, которому стриг волосы всезнающий Рундквист. На Рундквисте надета была чистая рубашка, широкая, как большая утренняя газета, и самые лучшие его
сапоги.
 Перед железным кухонным чугуном, лишившимся
своих ножек и ставшим вследствие этого умывальником, Карлсону пришлось с помощью кусочка зеленого
мыла произвести свое воскресное омовение.
 В окне комнаты показалось покрытое веснушками
и намыленное лицо Густава; делая страшные гримасы,
проводил он по лицу блестевшей на солнце бритвой,
стоя перед обломком зеркала, известного под названием «воскресное зеркало».
 28

— Пойдете вы сегодня в церковь? — спросил Карлсон, здороваясь.
 — Нет, мы не часто бываем в Божьем доме, — ответил Рундквист. — До церкви приходится грести версты
две и столько же обратно, а день, предназначенный для
отдыха, не следует осквернять ненужной работой.
 Лотта вышла, чтобы вымыть немного картофеля,
пока Клара отправилась в амбар, чтобы достать из кадки для зимнего запаса соленой рыбы. В этом так называемом «семейном гробу» находилась вся рыба, которую
нельзя было сохранять долго; ее солили всю вперемешку, не разбирая сортов, и она служила для ежедневного
домашнего употребления. Тут рядом лежали бледная
плотва и красный карп, ерши, иногда окуни, маленькие
щуки, камбалы, лини, налимы, угри. У всех этих рыб
был какой-нибудь изъян: изодранные жабры, выколотый глаз, рана на спине, произведенная острогой; некоторые были растоптаны ногами.
 Клара взяла несколько пригоршней этих рыб, отбросила большую часть соли и опустила все в котелок.
 Пока в печке закипал завтрак, Карлсон оделся и совершил маленький обход, чтобы ознакомиться с двором.
 Дом, в сущности состоящий из двух пристроенных
вместе домиков, стоял на возвышении на южном и внутреннем берегу длинной, довольно мелкой бухты, образованной открытым морем. Эта бухта так глубоко была
врезана в сушу, что открытого моря не было видно,
и можно было подумать, что находишься на берегу маленького озера внутри страны. Склоны возвышенности,
спускающиеся к долине, покрыты были выгонами, лугами и рощами, поросшими березами, дубами, ольхой.
Северную сторону бухты охраняла от холодных ветров
покрытая сосновым лесом гора, а южную часть острова покрывали вперемежку сосняк, березовые рощи,
 29

болота; среди них то тут, то там виднелся клочок обработанной пахотной земли.
 На самом верху, рядом с жилым домом, стоял амбар; на некотором расстоянии от него стоял новый дом
«Гросстуга», красный довольно большой блокгауз с черепичной крышей. Старый Флод построил себе его на
старость; теперь же он стоял пустой, потому что старуха не хотела жить в нем одна, да и напрасно зажигать
в печи огонь так близко от леса.
 Дальше, к роще, виднелись скотный двор и житница; в тени прекрасных дубов находились амбар и погреб; а сзади, вдали, около расположенного на юг луга
виднелась крыша разоренной кузницы.
 Внизу, у внутренней оконечности бухты, стояли
до мостков навесы; там же находилась пристань для
лодок.
 Не входя в оценку красоты местности, Карлсон, однако, был в общем всем приятно поражен. Богатая рыбой
бухта, обширные луга, защищенные от ветров и хорошо
расположенные поля — все сулило хороший доход, лишь
бы умелая рука привела в движение природные силы
и вызвала на свет погребенные природные сокровища.
 Поблуждав по мызе, он был прерван в своем осмотре громким криком «алло», раздавшимся со стороны
жилого дома, затем перенесенного на бухту и на поле
и в то же мгновение повторенного в том же тоне амбаром, рощей и кузницей.
 То была Клара, призывавшая к завтраку.
 Вскоре затем четверо мужчин сидели вокруг кухонного стола, на котором были только что испеченный
картофель, соленая рыба, масло, ржаной хлеб и, по случаю воскресенья, водка. Старуха хлопотала вокруг стола, угощая мужчин; от времени до времени приглядывала она за печкой, где теперь варилась пища для кур
и свиней.
 30

Карлсон выбрал себе место на узкой стороне стола,
Густав же и Рундквист сидели за широкой стороной стола; Норман поместился также на узкой стороне; в сущности нельзя было бы сказать, кто из них занимал почетное место, но можно было подумать, что имеешь перед собой четырех выборных депутатов. Однако больше
других говорил Карлсон, причем подчеркивал свои слова, ударяя вилкой по столу. Он говорил о земледелии
и о скотоводстве; Густав же или вовсе не отвечал, или
говорил о рыбной ловле и об охоте. Норман поддерживал его в этом, а Рундквист играл при этом роль беспартийного слушателя; он время от времени бросал в печку
полено, чтобы огонь не потухал, раздувал пламя, когда
оно погасало, делал сочувственные замечания то направо, то налево, доказывал собравшимся, что все они одинаково глупы и невежественны и что разум — привилегия его одного.
 Густав никогда прямо не отвечал Карлсону, а обращался всегда к одному из своих соседей; Карлсон понял,
что дружбы от него ему нечего было ожидать.
 Поведение Нормана, самого младшего изо всех, показывало, что он нашел поддержку хозяина дома; и видно было, что плясать под его дудочку было всего надежнее.
 — Разводить свиней, когда не имеешь молока, не стоящее дело, — поучал Карлсон. — А молока никогда не
будет, если осенью не посеять клевера. В полеводстве
должна быть установлена плодопеременная система;
один злак должен следовать за другим.
 — Это точь в точь, как в рыболовстве, не правда ли,
Норман? — обратился Густав к соседу. — Нельзя забросить сети для килек, пока не кончишь с ловлей камбалы;
а камбалу не поймаешь, если не кончила метать икру
щука. Одно следует за другим, и, когда покончишь с одним, начинается другое. Не так ли, Норман?
 31

Норман, не противореча, согласился с ним и для
большей точности повторил последние слова Густава,
когда заметил, что Карлсон готов дать отбой.
 — Да, это верно, — сказал он. — Начинается одно,
когда кончается другое.
 — Кто кого кончает? — воскликнул тем временем
Рундквист, не желавший упустить удобного случая пошутить.
 Карлсон, у которого в зубах застрял хвост плотвы,
сильно волновался, размахивал руками, желая повернуть снова разговор в свою сторону. Он должен был, однако, присоединиться к насмешкам остальных, хотя те
зубоскалили больше из злорадства, и под влиянием дешевой остроты разговор о сельском хозяйстве должен
был прекратиться.
 Обрадованный своим успехом, Рундквист варьировал удачно найденную тему, и никто уже не хотел слушать серьезного разговора.
 По окончании завтрака пришла старуха и просила Карлсона и Густава идти с ней на скотный двор и на
поля, чтобы переговорить о распределении работы
и прийти к соглашению по поводу того, что предпринять для улучшения хозяйства.
 — После этого, — объявила она, — все соберутся
в комнату, чтобы слушать чтение проповеди.
 Рундквист растянулся возле печки на скамейке и закурил трубку. Норман взял свою гармонию и сел перед
домом, пока остальные направились к скотному двору.
 К удивленно Карлсона, действительность превзошла
его ожидания. Двенадцать коров, не стоявших уже на
ногах, ели мох и солому, так как корму больше не было.
Всякая попытка поднять их оказалась напрасной; после
того как Карлсон и Густав тщетно пытались поднять их
на ноги, подкладывая им под брюхо половицу, их предоставили собственной судьбе.
 32

Карлсон задумчиво качал головой, как врач, покидающий приговоренного к смерти больного; свои благие
советы и предложения он оставил на другое время.
 С двумя волами дело обстояло еще хуже, так как пахоту недавно окончили.
 Овцы могли лишь обрывать кору с давно объеденных
кустов.
 Свиньи были худы, как гончие собаки. Куры бегали
по скотному двору, по которому разбросан был навоз
кучками.
 После того как все было осмотрено и обнаружен был
полный упадок всего, Карлсон объявил, что тут можно
лишь прибегнуть к ножу.
 — В шести коровах, дающих молоко, толку больше,
чем в двенадцати голодающих!
 Он исследовал вымя и указал с большой уверенностью на тех коров, которых следовало подкормить, а затем отвести к мяснику.
 Густав делал возражения.
 Но Карлсон утверждал, что они должны быть зарезаны, и настаивал на этом. Как верно то, что он живет,
так и то, что он должен умереть! Тогда возможно будет
ввести другой порядок. Но прежде всего надо купить
хорошего сухого корма, пока нельзя выпускать скотину
в лес.
 Когда Густав услышал о покупке сена, он горячо начал отговаривать тратить деньги на то, что у них уже
имеется. Но старуха заставила его замолчать, говоря,
что он в этом деле ничего не понимает.
 Затем, приняв другие менее важные решения, отправились они в поле.
 Там целые полосы лежали под паром.
 — Ага, ага! — воскликнул с сожалением Карлсон, увидав, что хорошая земля обрабатывается таким устарелым способом. Ах! Какое ребячество! Ни у кого больше
 33

нет пара, но зато сеется клевер! Если можно иметь урожай ежегодно, почему же пользоваться им через год?
 Густав полагал, что ежегодная жатва истощает землю, которой нужен отдых, как человеку.
 Но Карлсон весьма справедливо, хотя довольно туманно, объяснил ему, что клевер удабривает землю,
вместо того чтобы ее истощать; он, кроме того, избавляем ее от сорных трав.
 — Никогда еще я этого не слыхал, — заметил Густав, — чтобы хлеб землю удобрял!
 Он никак не мог понять толкования Карлсона о том,
что травы получают главным образом свое питание «из
воздуха».
 Потом осмотрели отводные каналы; они были переполнены водой и заросли.
 Местами густо рос хлеб, как будто зерно сеяли полными пригоршнями, местами все заросло сорной травой.
 Луга не были прочищены; прошлогодняя листва покрывала и душила траву, обратившуюся в одну слипшуюся массу.
 Заборы, огораживающие поля, были близки к полному разрушению. Все было в том обветшалом виде,
о котором старуха говорила в разговоре вечером.
 Но Густав и слышать не хотел о дельных замечаниях
Карлсона; он отклонял их как нечто неприятное, которое почему-то выкапывается из области прошлого. Он
страшился работы, но больше всего он боялся, чтобы
матери не пришлось раскошеливаться.
 Когда они затем пошли на телячий загон, то Густав
отстал, а когда они пришли в лес, то его уже не было
с ними. Старуха позвала его, но ответа не последовало.
 — Пусть идет, — сказала старуха. — Вот каков Густав!
Он немного туп и не ленив только тогда, когда отправляется с ружьем на море. Но это не должно смущать
Карлсона, потому что злого умысла в нем нет. Отец хо¬
 34

тел сделать из него хорошего человека; он не хотел, чтобы сын шел в работники, а чтобы мог делать, что пожелает. Когда ему минуло двенадцать лет, он получил собственную свою лодку, а также, конечно, и ружье. С той
поры с ним ничего нельзя было поделать. Теперь рыболовство падает, поэтому-то я и подумала о пахоте, так
как земля все же верней, чем море. Дело пошло бы, если
бы только Густав умел приказывать людям работать;
но он всегда обращается с парнями как с товарищами,
и работа вперед нейдет.
 — Людей баловать — это не годится, — подтвердил Карлсон, — и вот что я должен тут же сказать тетке, благо мы с глазу на глаз: если я должен стать вроде
надсмотрщика, то я должен обедать в комнате и спать
один, а то люди не будут меня уважать — и я ничего не
добьюсь.
 — Обедать в комнате, — продолжала озабоченно старуха, перелезая через забор, — вряд ли будет возможно.
Рабочим не по нутру, если кто обедает не с ними в кухне. Это даже не решался делать старый Флод, а уж Густав никогда этого не делал. А если так поступить, то
они сейчас же подымут историю из-за еды, встанут на
дыбы. Нет, из этого ничего не выйдет. Но спать в отдельной комнате — это дело другое; это мы еще посмотрим.
Люди и то находят, что их помещается слишком много в кухне, и я думаю, что Норман охотнее будет спать
один в своей постели, чем с кем-нибудь другим.
 Карлсон счел за лучшее удовольствоваться наполовину выигранной победой и пока спрятал другой заряд.
 Теперь они вошли в сосновый лес, где в расщелинах
некоторых валунов еще лежал грязный снег, усыпанный опавшими иглами. Под жгучими лучами апрельского солнца сосны уже выделяли смолу; а под кустами
орешника сквозь прогнившую листву выглядывал трилистник. Из-под моха поднималась теплая влага; сквозь
 35

стволы деревьев видно было, как над забором дрожало
сияние воздуха; дальше синела морская даль, слегка колеблемая ветерком; белка шуршала в ветках, а зеленый
дятел постукивал своим клювом по стволу сосны.
 Старушка семенила по тропинке, по иглам и корням. Карлсон, шедший за нею, видел, как при каждом
ее шаге мелькали подошвы и исчезали под подолом
платья. Тогда ему пришло на ум, что вчера она показалась ему старше.
 — Тетка однако быстра на ноги, — сказал Карлсон,
выражая этим свое настроение, внушенное красотами
весны.
 — Что он говорит! Можно подумать, что он заигрывает со старой бабой.
 — Нет, я всегда говорю то, что думаю, — сказал Карлсон убежденно. — Поспевая за теткой, я весь вспотел.
 — Мы дальше не пойдем, — ответила старуха и остановилась, чтобы перевести дух. — Отсюда Карлсон может осмотреть лес; сюда мы сгоняем летом скотину, когда она не пасется на островках.
 Карлсон окинул лес взглядом знатока — он нашел
что там очень много валежника и что на корню хороший строевой лес.
 — Но какой плохой уход! Хворост валяется в таком
беспорядке, что тут всякий себе шею сломит!
 — Теперь Карлсон сам видит, в каком положении
дело. Пусть он управляет, как найдет нужным, и пусть
строго смотрит за делом. Он все приведет в порядок,
в этом я уверена! Не так ли, Карлсон?
 — Я уж дело свое буду делать, лишь бы другие работали! А для этого вы должны мне помочь, тетка, — сказал в заключение Карлсон.
 Он сознавал, что нелегко ему будет отвоевать себе положение военачальника, так как рядовые давно на местах.
 36

Среди непрерывной беседы о том, каким образом
и каким способом вступит Карлсон в управление и будет охранять свое начальническое положение, вернулись они домой. Карлсон старался внушить старухе, что
это начальническое положение является главным условием для процветания мызы.
 Теперь должна была быть прочитана проповедь, но
из мужчин никто не явился. Оба стрелка с ружьями
пошли в лес; Рундквист, как всегда, скрылся где-то на
освещенной солнцем горе. Так было всегда, когда надо
было выслушать слово Божие.
 Карлсон уверял, что можно обойтись и без слушателей, а что если не затворять двери, то, пока горшки будут закипать в печке, девушки тоже услышат кое-что из
прочитанного.
 Когда старуха выразила свое сомнение по поводу
того, сможет ли она прочесть, то Карлсон сейчас же выказал готовность это исполнить.
 — Ага! Я на прежнем своем месте часто читал проповеди; это меня не затруднит.
 Старуха раскрыла календарь и отыскала текст этого
дня, а именно второе воскресенье после Пасхи, посвященное доброму пастырю.
 Карлсон взял с полки лютеранскую книгу проповедей
и сел на стул посреди комнаты; тут мог он воображать
себе, что его хорошо услышат и увидят его подчиненные.
Затем он развернул книгу церковных песнопений и запел
громким голосом текст писания снизу доверху по всей
гамме, как это делали при нем однажды приезжие проповедники и как ему уже приходилось самому делать.
 — «И сказал Господь пришедшим к нему Иудеям: Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает
жизнь свою за овец. А наемник, не пастырь, которому
овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет
овец, и бежит».
 37

Поразительное чувство личной ответственности
охватило чтеца, когда он произнес следующие слова:
«Я есмь пастырь добрый». Он многозначительно взглянул в окно, как будто желая увидеть обоих отсутствующих наемных рабочих, Рундквиста и Нормана.
 Старуха грустно кивнула головой и взяла кошку
к себе на колени, как бы принимая в свои объятия заблудшую овцу.
 Карлсон же продолжал читать дальше дрожащим
от волнения голосом, как будто он сам написал эти
строки.
 — «А наемник бежит — да, он бежит, — повторил
он, — потому что наемник (почти крикнул он) не радеет об овцах».
 — «Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня», — продолжал он уже наизусть, так как он эти
слова знал по катехизису.
 После этого он уже продолжал слабым голосом, опустив глаза, как бы глубоко страдая за злобу людскую,
и вздохнул. Особое ударение, которое он придавал словам, выразительные взгляды по сторонам указывали на
то, что он с болью в сердце указывает на неведомых злодеев, не желая их открыто обвинять.
 «Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора; и тех надлежит Мне привесть: и они услышат голос
Мой!»
 Затем он прошептал с лицом, засиявшим улыбкой,
пророческим тоном, полным надежды и уверенности:
 — «И будет одно стадо и один Пастырь».
 — И один Пастырь! — повторила старуха, мысли которой были далеко от мыслей Карлсона.
 Затем он взял в руки книгу проповедей и сначала
сделал кислое лицо, когда, перелистав страницы, увидал, что это была длинная история; но затем набрался
мужества и начал. Тема не вполне соответствовала его
 38

намерениям; она больше придерживалась христианской символической стороны; поэтому-то он и не был
столь воодушевлен, как при чтении текста. Он быстро
пробегал по столбцам, а когда переворачивал страницы, то доводил быстроту до того, что влажными пальцами переворачивал сразу по две страницы, стараясь,
чтобы старуха этого не заметила.
 Когда же он увидал, что приближается конец, то, боясь сразу наткнуться на «аминь», стал читать менее быстро. Но было поздно: переворачивая в последний раз
страницы, он слишком сильно намуслил большой палец и повернул сразу три страницы, так что «Аминь»
очутилось на самом верху следующей страницы; казалось, что он ударился головой о стену.
 От этого удара старуха проснулась и, полусонная,
взглянула на часы.
 Карлсон поэтому повторил еще раз «аминь», причем прибавил:
 «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа и ради нашего спасения».
 Чтобы не сразу прервать и в виде обещанного примирения, он прочел «Отче наш», так тихо и трогательно, что старуха, которую в эту минуту осветило солнце,
еще раз склонила голову.
 Она успела разгуляться от сна, пока Карлсон, желая
избежать неприятных объяснений, склонил голову на
левую руку, произнося тихую молитву, которую неловко было бы прервать.
 Старуха тоже чувствовала себя виноватой и, желая
доказать, что была внимательна, постаралась в прочувствованных словах выразить свое душевное волнение.
Но Карлсон на полуслове прервал ее и с твердостью пояснил, что и в тексте, и в собственных словах Спасителя сущность лишь одна: одно стадо и один пастырь! Исключительно один, один для всех, один, один, один!
 39

В это мгновение раздался призывающий к обеду
крик Клары. Из глубины леса раздались в ответ два радостных крика, а затем выстрелы; а из трубы кузницы
донесся, как бы из пустого желудка, обычный возглас
Рундквиста: «Пу!» — который всякий узнавал.
 А затем вскоре собрались к обеденному котлу заблудшие овцы. Старуха встретила их упреком за их отсутствие. Но каждый из них ответил, не оставаясь таким
образом перед старухой в дол1у; они сожалели, что не
слыхали зова, а то немедленно бы пришли.
 Карлсон держал себя с достоинством, как приличествовало во время воскресного обеда. Рундквист же намекал в неясных выражениях на «замечательные» успехи
ведения хозяйства. Карлсон усмотрел в этом то, что он
примкнул к оппозиционной партии — и ею покорен.
 После обеда, состоящего из двух сваренных в молоке
с перцем гагар, мужчины ушли спать; но Карлсон вынул из ящика книгу церковных песен и сел на дворе на
возвышении, на сухом камне. Он сел спиной к окошку
хижины, чтобы можно было и подремать.
 Старуха нашла, что это много обещает, так как обыкновенно послеобеденные часы по воскресеньям пропадали у всех даром.
 Когда Карлсон решил, что прошло достаточно времени для молитвы, он встал, вошел, не постучавшись,
в комнату и выразил желание осмотреть свою каморку.
 Старуха хотела это отложить до другого времени,
под предлогом, что надо прибрать стол; но Карлсон
настаивал, и в конце концов старуха повела его на чердак...
 Под самым коньком крыши находилось что-то вроде четырехутольного ящика; наверху в нем проделано
было окошечко, которое в настоящую минуту было завешено полосатой синей шторой. В каморке стояла кровать, а возле окна стол с графином воды. По стенам что-
 40

то висело, похожее на платье, завешенное простыней; и,
действительно, подойдя ближе, Карлсон увидел, что то
было платье; тут выглядывал воротник от лифа с висячей отделкой, там показывались брюки. На полу стояла целая армия мужских и женских башмаков и сапог.
За дверью стоял массивный, окованный железом сундук
с медной замочной бляхой.
 Карлсон поднял штору и отворил окно, чтобы очистить воздух от запаха сырости, камфоры, перца, полыни. Потом он положил на стол свою шапку и объявил,
что здесь ему хорошо будет спать. Когда старуха высказала опасение, как бы ему не было холодно, он объявил,
что привык спать в холодной комнате.
 По мнению старухи, дело шло слишком быстро; она
хотела сначала убрать платья, чтобы они не висели в табачном дыму. Карлсон тут же дал слово, что курить не
будет; он просил и заклинал ее оставить висеть платья.
Он говорил, что и не взглянет на них, что тетка не должна ради него беспокоиться и убирать вещи. Он вечером
будет ложиться прямо в постель, а по утрам будет сам
выливать воду от умыванья и убирать постель. Никому
не надо будет и входить сюда. Он говорил, что понимает, что тетка озабочена своим имуществом и что его действительно тут немало.
 Обезоружив старуху своей болтовней, Карлсон спустился вниз, принес оттуда наверх свой ящик и фляжку с водкой, повесил свою куртку на гвоздь возле окна,
а непромокаемые сапоги поставил рядом с другими сапогами.
 Потом он попросил позволения побеседовать с хозяйкой, причем должен был присутствовать при этом
и Густав, чтобы распределить работу так, чтобы с завтрашнего дня всякий был на своем месте.
 С трудом отыскали Густава и заставили его прийти на время в комнату; но в совещаниях он участия не
 41

принимал; на вопросы он отвечал лишь возражениями
и возбуждал споры; словом, он стал на дыбы.
 Карлсон пытался победить его лестью, подавить его
знанием дела, внушить ему уважение к превосходству
старшего; все это оказало лишь действие масла, попавшего на огонь.
 В конце концов обе партии утомились, а Густав незаметно исчез.
 Тем временем наступил вечер, и солнце зашло за
тучи, которые вскоре поднялись и заволокли все небо
маленькими перистыми облаками. Но воздух оставался теплым.
 Карлсон пошел бродить куда глаза глядят, вниз по
лугу и дошел до загона для волов; он пошел дальше под
покрытыми цветом еще полусквозными кустами орешника, которые образовали над дорогой причудливый
туннель; эта дорога вела к тому месту берега моря, куда
приходили на яхтах купцы за дровами.
 Вдруг он остановился: между кустами можжевельника показались фигуры Густава и Нормана. Они стояли
на открытой со всех сторон скале; они приложили к плечу ружья, взвели курки и оглядывались во все стороны.
 — Тише! Он сейчас покажется, — шепнул Густав, но
так, что Карлсон расслышал.
 Думая, что речь идет о нем, он притаился в кустах.
 Но над молодыми сосенками пролетела тихо и лениво, как сова, вяло действуя крыльями, птица, а за ней
другая.
 — Кр...кр... Мур... мур... Псип! — пронеслось в воздухе, а затем: паф, паф! — и оба ружья выстрелили, причем из них веером вылетели дробь и дым.
 Захрустело в ветках березы, и вальдшнеп упал в нескольких шагах от Карлсона.
 Охотники прибежали и схватили добычу, которая
навела их на следующее размышление:
 42

— Он получил свою часть, — заявил Норман, перебирая рукой перья на грудке еще неостывшей птицы.
 — Я знаю еще кое-кого, кто должен был бы тоже
получить свою часть! — воскликнул Густав, думавший
о посторонних вещах, несмотря на возбуждение охотою. — Этот негодяй теперь еще будет спать в каморке!
 — Да неужели? — завопил Норман.
 — Да. А потом он намерен навести порядок на мызе.
Как будто мы лучше его не знаем, что такое порядок. Но
так всегда бывает: новая метла хорошо метет, пока она
не износится. Но повремените, я уж покажу ему! Такому господину я не поддамся! Попадись он мне только,
жестко ему придется спать. Тише! Вот летит вторая.
 Охотники вновь зарядили ружья и снова побежали
на свой пост. Карлсон же осторожно поплелся домой,
твердо решив перейти к наступлению, как только он будет достаточно вооружен.
 Когда вечером он удалился в свою каморку, опустил
штору и зажег свечку, то сначала почувствовал себя несколько неловко оттого, что остался один. Его охватил
некоторый страх перед теми, от которых он отдалился.
До сих пор он привык весь день находиться в обществе
людей, всегда быть готовым ответить на чей-нибудь вопрос, не смущаться ни перед каким слушателем, когда
ему хотелось болтать. Теперь кругом него было тихо, так
тихо, что по привычке он ожидал, чтобы с ним заговорили. Ему чудились голоса там, где их не было. Голова
его, которую всегда облегчало то, что все мысли находили свое выражение, теперь переполнена была мыслями,
которые зарождались, развивались, волновались, ища
выхода под каким-нибудь видом; это вызывало у него
даже такое недомогание, что сон бежал от него.
 Таким образом в одних чулках ходил он взад и вперед по тесной каморке от окна к двери и сосредоточивал
все свое внимание на предстоящей на следующий день
 43

работе. Он в голове своей распределял занятия, заранее
предвидел возражения, преодолевал затруднения.
 Поработав так мозгами целый час, он наконец успокоился; голова была теперь в порядке, в ней было все
расположено, как в конторской книге; все было на своем месте и все наперечет, одним взглядом можно было
окинуть всю позицию.
 С этим он лег в постель. Очутившись один среди чистых, свежих простыней, без опасения, чтобы его кто-
нибудь потревожил среди ночи, он почувствовал себя
впервые господином над самим собой.
 Так заснул он, чтобы затем встретить утро понедельника, первое утро рабочей недели.
 ГЛАВА III
 Лещ метал икру, на можжевельнике распускались
почки, цвела черемуха, а Карлсон делал весенние посевы на замерзших озимых, зарезал шесть коров, купил
сухое сено для остальных, чтобы поднять их на ноги
и пустить в лес. Он все поправлял, приводил в порядок
и сам работал за двоих; у него была способность приводить людей в движение, и эта способность побеждала
всякое сопротивление.
 Рожденный на фабрике в Вермланде от никому неизвестного отца, он уже с малолетства выказывал решительную нелюбовь к физическому труду, но зато невероятную способность в изобретении способов для
избавления себя от этого неприятного последствия
«грехопадения».
 Побуждаемый потребностью ознакомиться со всеми сторонами человеческой деятельности, он долго понапрасну не оставался на одном месте. Как только он
приобретал нужные ему познания, он искал новое поле
 44

действия. Таким образом он от кузнечного ремесла перешел к сельскому хозяйству, испытал себя на службе
в конюшне, торговал у купца в лавке, был помощником
садовника, рабочим на железной дороге, каменщиком,
а под конец — странствующим проповедником.
 Характер его приобрел, благодаря этим странствованиям, некоторую гибкость; он получил способность
жить при различных условиях и со всевозможными
людьми, понимать их намерения, читать их мысли,
предугадывать их затаенные желания. Он, словом, стал
силой, которая превышала все его окружающее. Его различные познания делали его более способным управлять и приводить в порядок целое, чем, будучи одной
из частей этого последнего, — повиноваться. Он не желал быть в колеснице простым колесом, но хотел, чтобы
колесница везла его.
 Попав случайно на новое место, он сразу увидел, что
здесь он может быть полезен, здесь он может, благодаря
своим способностям, довести хозяйство, доселе не имеющее никакой цены, до того, что оно будет приносить
доходы; здесь его поэтому будут ценить, и он в конце
концов станет необходимым. Теперь у него была определенная и совершенно ясная цель, и он твердо надеялся, что его ожидает награда, заключающаяся в улучшении жизненных условий, и это придавало ему силы.
Он — в этом не было сомнения — работал для других,
но в то же самое время он ковал свое собственное счастье. И если он умел так поставить дело, что казалось,
будто он посвятил свое время и свои силы чужой выгоде, то он этим показывал, что он умней других, потому
что те охотно поступили бы так же, но не могли.
 Самое серьезное препятствие, которое становилось
на его пути, — это был хозяйский сын. При определенном влечении рыболова и охотника ко всему неизвестному, тайному, у него было ясно выраженное отвращение
 45

к порядку и ко всему верному и определенному. Занимаясь земледелием, думал он, получаешь самое большее то, на что рассчитываешь, больше того не получить
никогда, но часто гораздо меньше. Если же забросить
сети, то один раз ничего не вытянешь, но на следующий
раз в семь раз больше того, что ожидал. Случалось, что
если выедешь в море за угрями — убьешь тюленя; бывало, лежишь полдня в шхерах и караулишь пролет диких уток, как вдруг чуть ли не на ружье налетает гагара.
Всегда что-нибудь да получишь и зачастую что-нибудь
другое, чем то, что ожидал.
 Кроме того, охота, даже после того как она из преимущества высших классов перешла к низшим, считается более благородным и самостоятельным занятием,
чем хождение за плугом или за телегой с навозом. Это
настолько всосалось в кровь и плоть, что нельзя было заставить работника отправиться на работу с парой волов;
отчасти потому, что вол получил обрезание, был «изменен», но в особенности потому, что на лошадь, а главным образом на кобылу, смотрели с давних пор с суеверным уважением.
 Вторым камнем преткновения был Рундквист. В сущности, это был старый плут, который, притворяясь, что
ему открыты всякие тайны, старался по-своему достигнуть земного рая, — рая, лишенного тяжелой работы, но
с продолжительным отдыхом днем и со многими возлияниями; он шутя отбояривался от всего серьезного, а в
особенности от грубой работы; он, если надо, прикидывался слабоумным или физически больным, возбуждал
к себе сострадание, в особенности если оно выражалось
чашкой кофе с водкой или полфунтом нюхательного
табаку. Он умел пустить овце кровь и выложить поросенка; считал, что может с помощью магического жезла
находить источники; утверждал, что может привлекать
в сеть окуня; излечивал у других различные несерьезные немощи, только не свои, во время новолуния пред¬
 46

сказывал хорошую погоду, если перед этим шел в продолжение многих дней дождь; жертвовал чужой монетой и клал ее на берег моря под большим камнем, когда
должна была прийти килька.
 Кроме того, он утверждал, что может делать ведьмины штуки: привлечь на поле соседа сорные травы, испортить корову; он раздавал заколдованные заряды и тому
подобное. Все это внушало некоторый страх, и всякому
приятно было заручиться его дружбой.
 Его заслуги — а их он все же имел и благодаря им
был необходим — заключались в том, что он умел ковать железо и столярничать. Но его невероятная способность делать все что ни подвернется, делала из него
опасного соперника, потому что то, что делал Карлсон
в стенах конюшни или в поле, менее бросалось в глаза.
Оставался Норман — ловкий работник; его надо было
вырвать из-под влияния Густава и вновь вернуть к правильному земледелию.
 Итак, Карлсону предстоял немалый труд, и, кроме
того, ему надо было проявить некоторую хитрость, чтобы пробиться; но так как он был умней других, то он победил.
 С Густавом он с самого начала и не стал бороться;
он его спокойно оставил бегать, после того как сманил
его союзника Нормана, предлагая ему всякого рода выгоды. Это было не особенно трудно, потому что Густав
был, по правде говоря, немного скуп и на охоте обращался с Норманом скорей как с гребцом, который не
смел никогда выстрелить первым; если Густав и давал
ему рюмочку, то в то же время сам тайком выпивал их
три. Таким образом, выгоды, которые ему представлял
Карлсон, — хорошее жалованье, новые чулки, рубашка и другие безделушки — скоро привели Нормана
к измене; тем более что возрастающая сила Карлсона
обещала ему больше, чем уменьшающаяся власть Густава.
 47

С отпадением Нормана любовь хозяйского сына
к охоте тоже уменьшилась, потому что разъезжать по
морю одному не представляло удовольствия. Вследствие
отсутствия компании Густав присоединился к другим
и стал работать.
 Спихнуть Рундквиста было трудней; эта рыба была
столь же упряма, как и стара; но скоро Карлсон поймал
и его в свои сети.
 Вместо того чтобы жертвовать монетами, Карлсон
распорядился, чтобы починили сети и чтобы исправили невода, — и килька стала ловиться лучше прежнего. Вместо того чтобы с помощью растущей на деревьях
омелы отыскивать новые источники, Карлсон очистил
старый, построил около него бассейн и вставил в него
насосный поршень — благодаря этому омела могла
быть брошена в помойную яму. Вместо того чтобы творить над коровами заговор и окуривать, он велел их
почистить и дал им сухой подстилки. Если Рундквист
мог выковать подковный гвоздь, то Карлсон мог сделать
крючок; если Рундквист мог сколотить борону, то Карлсон мог также сделать плуг, как и каток.
 Когда Рундквист убедился, что его вытесняют со всех
позиций, он схватился за то, что больше бросается в глаза. Он начал чистить вокруг дома; уносил все то, что
в продолжение зимы по небрежности ли или по недосмотру бросалось прямо на двор; ухаживал за курами
и за кошкой; приделал к двери новую щеколду.
 — Нет! До чего стал любезен Рундквист! Он нам к старой двери пристроил новую щеколду!
 — Да! Когда захочет, он может быть любезен.
 Так разговаривали в кухне служанки, и это слышал
Карлсон.
 Но Карлсон продолжал двигать им, как стрелой.
В одно прекрасное утро печка оказалась свежепобе-
ленной; на другое утро ведра были выкрашены в зеле¬
 48

ную краску с черными краями и белыми сердечками; на
третье утро под навесом лежали дрова, которые он наколол за кладовой. Карлсон научился у неприятеля, как
завоевывать симпатии на кухне; и новый насосный поршень сделал его непобедимым.
 Но Рундквист был, однако, упрям и коварен; однажды ночью с субботы на воскресенье он выкрасил в ярко-
красный цвет место уединения.
 Один Карлсон с ним справиться не мог; он подкупил
Нормана, угостив его водкой, и в ночь на Троицын день
старуха слышала, как что-то шумело у наружной стены
дома; но ей слишком сильно хотелось спать, поэтому она
только утром увидела, что вся «лачуга» выкрашена в красный цвет, с белыми косяками окон и белыми желобами.
 Это нанесло жестокий удар Рундквисту, который не
был в силах продолжать подобную утомительную борьбу. Немного пошутили над его желанием заняться украшением дома и места уединения. Норман, как истый вероломный изменник, выдумал по поводу него шутку,
которую потом долго повторяли:
 — Рундквист долго думал, с чего бы начать, вот он
и выкрасил место уединения!
 Рундквист сдался, но оставался настороже, чтобы
еще как-нибудь выдумать новые козни или заключить
выгодный мир.
 Густав оставлял их; он присматривался и находил,
что все, что делается, хорошо.
 — Пашите только, — думал он, — я в свое время приду и соберу жатву.
 До сих пор деятельность Карлсона еще не успела
увенчаться осязательными результатами. Деньги, вырученные за продажу коров, произвели при подсчете прекрасное впечатление и, конечно, несколько дней пролежали в секретере; но они вскоре были израсходованы
и оставили после себя чувство разочарования.
 49

Приближалась середина лета. Карлсону много приходилось распоряжаться, и он мало находил времени
для гулянья. Однако в один прекрасный воскресный
день он отправился на гору и оглянулся крутом. Тут
бросилась ему в глаза большая сгуга, стоявшая пустой
с опущенными шторами. Будучи любопытен, он спустился к дому и увидел, что дверь отворена. Он вошел
в сени, оттуда увидел кухню, пошел дальше и вошел
в большую комнату, очень роскошную на вид: белые занавески, кровать с пологом, окованная медью, зеркало
в резной и позолоченной рамке с отшлифованным стеклом (это красиво! это он понимает!), диван, секретер,
кафельная печка, — все, как должно быть в господском
доме. По другую сторону сеней была еще такая же большая комната с камином, обеденным столом, диваном,
стенными часами...
 Он был удивлен и проникнут уважением. Но вскоре это чувство перешло в сострадание, а затем в презрение к хозяевам, в которых до такой степени отсутствовал предпринимательский дух; в особенности же когда
он увидал, что в доме еще две небольшие комнаты с несколькими готовыми кроватями.
 — Ай, ай, ай! — подумал он вслух. — Столько кроватей, и нет дачников!
 Возбужденный мыслями о будущих доходах, отправился он тут же к старухе и объявил ей, что не сдавать
стугу дачникам — это просто мотовство.
 — Да ведь мы не найдем никого, кто согласился бы
здесь жить! — ответила в свое оправдание старуха.
 — Почем вы это знаете? Пробовали ли вы? Печатали
ли вы в газете о сдаче стуги?
 — Это значило бы только бросать деньги в море, —
заявила госпожа Флод.
 — И сети забрасывают в море, — возразил Карлсон. — И это следует делать, если желаешь что-нибудь
приобрести.
 50

— Попытаться можно, но дачников мы не найдем, —
сказала в заключение старуха, не верившая больше в исполнение желаний.
 Через неделю на лугу появился нарядный господин,
который оглядывался во все стороны. Затем он подошел
ближе. Когда он вошел во двор, то его встретила одна
лишь собака, так как люди, по обыкновению, из робости или из чувства глубокой учтивости попрятались
в кухню и в комнату, тогда как раньше стояли кучкой
перед домом и высматривали гостя. Только когда господин подошел к двери, Карлсон, как самый храбрый, вышел к нему навстречу. Приезжий прочел объявление.
 — Да, да — это здесь!
 Карлсон повел его к большой стуге.
 Господину понравилось. Карлсон обещал, что будут
произведены все нужные улучшения, при условии если
господин теперь же решится, так как желающих много,
а время уже позднее.
 Приезжий, казалось, был восхищен прекрасным местоположением и поспешил покончить дело.
 После того как обе стороны осведомились об обоюдном положении, как хозяйственном, так и семейном,
приезжий удалился.
 Карлсон проводил его до границы поля. Затем он
снова вбежал в дом и положил на стол перед хозяйкой
и ее сыном семь монет по десяти крон и одну в пять.
 — Да, но неправильно выжимать у людей так много
денег, — заворчала старуха.
 Густав же был доволен. Он впервые выразил Карлсону признательность, когда тот рассказал, как он, сказав
о том, что есть конкуренты, прижал господина.
 Деньги лежали на столе, и это для Карлсона значило — козыри на столе. После этого случая, когда выказалась его опытность в делах, он заговорил более повышенным тоном.
 51

Не одно только важно, что деньги за наем помещения свалились с неба, но это повлечет за собой другие
доходы.
 И Карлсон быстрыми штрихами изобразил все свои
виды внимательным слушателям.
 Они будут продавать рыбу, молоко, яйца, масло; топливо будут они доставлять не даром; нечего и говорить
о перевозах на купальное местечко Деларё, за что они
каждый раз будут брать по одной кроне. Кроме того,
можно будет доставлять телятину, баранину, кур, картофель, овощи. О! Тут дело найдется! А он, видимо, важный господин.
 Вечером прибыли ожидаемые золотые рыбки: муж
и жена, дочь шестнадцати лет, сын шести и при них две
служанки.
 Господин этот состоял скрипачом дворцовой капеллы, жил хорошо, был человеком мирным, приближался
к сорокалетнему возрасту. Родом он был немец и плохо понимал островитян; поэтому в ответ на все то, что
они говорили, он ограничивался тем, что одобрительно
кивал головой и говорил «хорошо». Таким образом он
вскоре прослыл за очень приятного господина.
 Дама была порядочной хозяйкой, пеклась о своем
доме и о детях и умела своим достойным поведением
заслужить уважение служанок без ругани и заискиваний.
 Карлсон, как менее робкий и более болтливый, сразу принялся за приезжих. В этом отношении на его стороне было и то преимущество, что он их сюда привел.
Да у остальных не было ни особенного желания, ни способности к общению, чтобы оспаривать его положение.
 Прибытие горожан не замедлило оказать влияние
на взгляды и обычаи островитян. Ежедневно видеть перед собой людей, одетых в праздничные платья, превра¬
 52

щающих каждый будничный день в воскресенье, гуляющих и гребущих на лодке без особой цели, купающихся, занимающихся музыкой, проводящих время так, как
будто на свете нет ни забот, ни труда, — это вначале не
возбуждало зависти, но лишь удивление; удивление —
по поводу того, что жизнь могла так устроиться; удивление, возбужденное людьми, которые могли создать себе
такое приятное и спокойное, а главным образом такое
чистое и изящное существование без того, чтобы можно
было сказать, что они другим причинили зло или ограбили неимущих.
 Сами того не замечая, островитяне начали предаваться тихим грезам, бросая исподлобья взгляды по направлению к большой стуге. Появится ли на лугу светлое
летнее платье, останавливались и наслаждались, глядя
на него, как на что-то замечательно красивое. Замечали ли они в лодке в бухте, между челнами, белую вуаль, обвивающую шляпу из итальянской соломки или
красную шелковую ленту вокруг стройной талии, они
замолкали и задумывались в стремлении к чему-то неведомому, на что они не могли надеяться, но к чему их
все же влекло.
 Разговоры и шум внизу в кухне старой стуги стали
значительно тише. Карлсон постоянно появлялся в чистой белой рубашке, в будни носил синюю суконную
фуражку и понемногу принял внешний вид управляющего; из бокового кармана или за ухом у него торчал
карандаш, и зачастую он курил слабую сигару.
 Густав же удалялся; он держался насколько возможно в стороне, чтобы не давать повода к сравнению; он
вообще с горечью говорил о горожанах; чаще прежнего вспоминал и других наводил на мысль о деньгах,
лежащих в банке; делал крюк, чтобы не пройти мимо
большой стуги и чтобы избегнуть встречи со светлыми
платьями.
 53

Рундквист ходил с мрачным лицом, пребывал большей частью в кузнице и объявлял, что пусть черт уберет
весь свет, хотя бы даже и с королевской вдовой.
 Что же касается Нормана, то он вытащил откуда-
то свою солдатскую фуражку, затянул ременный пояс
сверх фуфайки и пристроил крюк к колодцу, куда имели обыкновение приходить утром и вечером служанки
приезжих господ.
 Всего хуже пришлось Кларе и Лотте; от них вскоре
малодушно отвернулись все мужчины и перешли к служанкам приезжих господ, которых в письмах величали фрёкен и которые надевали шлемы, когда отправлялись в купальное местечко Деларё. Кларе и Лотте приходилось идти на босу ногу; на скотном дворе было так
грязно, что там они скоро испортили бы свои башмаки, а на лугу и в кухне было слишком жарко, чтобы ходить обутыми. На них были темные платья, и они даже
не могли позволить себе белых воротничков из-за пота,
сажи и мякины. Клара попробовала надеть манжетки,
но проба оказалась неудачной; она сейчас же была уличена, и долго над ней смеялись, говоря, что она пустилась в соревнование. Зато Клара и Лотта вознаграждали
себя в воскресенье; в этот день они торопились в церковь
с усердием, какого не замечалось у них за целые годы,
только для того, чтобы надеть лучшие свои наряды.
 Карлсон всегда имел какое-нибудь дело к профессору, всегда останавливался перед домом, если там кто-
нибудь сидел, осведомлялся о том, как господа поживают, предсказывал хорошую погоду, предлагал всевозможные поездки, давал советы и объяснения по поводу
рыбной ловли в море. От времени до времени он получал стакан пива или рюмку коньяку. Остальные вполголоса обвиняли его в лизоблюдстве.
 В субботу вечером, когда господская кухарка собралась за провизией в купальное местечко Доларё, возник
 54

вопрос по поводу того, кто повезет ее на лодке. Карлсон очень просто решил вопрос в свою пользу, потому
что маленькая, белолицая девушка приглянулась ему.
На возражения старухи, что первому и самому важному лицу на мызе не следовало бы исполнять таких ничтожных обязанностей, Карлсон ответил, что профессор просил его лично поехать, потому что он отправлял
на почту важные письма. Густав также выразил желание
быть на этот раз гребцом, причем он предлагал, чтобы
письма были доверены ему.
 Карлсон же заявил самым решительным образом,
что он никак не может допустить, чтобы хозяин исполнял обязанность рабочего; это дало бы только людям
пищу к пересудам. Итак, вопрос был решен.
 Быть гребцом до Доларё представляло преимущества, о которых находчивый работник пронюхал наперед. Во-первых, он будет на море с глазу на глаз с девушкой, с которой ему можно будет беспрепятственно болтать и балагурить. Затем последует угощение.
А в местечке он может сделать одолжение купцам, доставив им покупательницу; это тоже всегда влекло за собой рукопожатие, а то и рюмочку или сигару. Кроме
того, тень некоторого престижа падала на человека, исполняющего поручения господина профессора, изящно одетого, несмотря на будничный день, и появлявшегося в обществе барышни из Стокгольма.
 Однако поездки в Доларё случались лишь раз в неделю и не оказывали нарушающего порядок влияния
на правильный ход работы. Карлсон был настолько хитер, что в дни, когда он отсутствовал, он заранее распределял работу: рабочим надо бы осушить столько-то саженей, вспахать столько-то пашни, срубить столько-то
деревьев, после чего они могли быть свободны. Люди
охотно на это соглашались, потому что таким образом
они могли кончить работу к вечерне.
 55

В таких случаях, когда работа бывала распределена, а затем исполненная работа проверена, пускались
в дело карандаш и введенная теперь записная книга.
И Карлсон привыкал поступать как управляющий и понемногу спихивать работу на чужие плечи.
 В то же время он устроил из каморки совсем свою
холостую комнату. Уже давно ввел он курение табаку,
на столе у окна стояли зеленая карманная чернильница и подсвечник и лежали ручки, карандаши, несколько листов почтовой бумаги и спички; это напоминало
письменный стол. Окно выходило на большую стугу;
возле него проводил он часы отдыха, наблюдая за движениями господ; отсюда он мог также показать, что
умеет писать.
 По вечерам он открывал окно, клал локти на подоконник и наслаждался трубкой или сигарой, которую доставал из кармана куртки. Или же он читал еженедельную газету. Снизу могло казаться, что он сам хозяин.
 Когда же наступали сумерки и зажигался огонь, он
ложился на кровать и курил. Тут им овладевали грезы.
Скорей планы, которые созидались на почве таких обстоятельств, которые хотя еще не наступили, но которые при нажатии некоторой пружинки могли бы, пожалуй, совершиться.
 В один прекрасный вечер, когда он, лежа на спине,
дымил своим «черным якорем», чтобы отогнать комаров, а глаза его были устремлены на покрывавшую платье белую простыню, она вдруг упала на пол. Как тени
целого ряда солдат, прошлись в его воображении по стене фланговым маршем все платья покойного: то к окну,
то назад к двери, смотря по тому, как трепетал от ветра
огонь свечки. Карлсону казалось, что он видит покойного во всех фигурах, которые образовывали платья на
фоне клетчатых обоев. Вот он в кофте из синей байки
и в серых суконных брюках, в которых видны бьгли ко¬
 56

лени, так как он в них сидел в лодке у руля, когда на парусах отправлялся в город с рыбою, чтобы потом сесть
с рыботорговцем в трактире «Медный шест» и пить тодди. А вот он в черном сюртуке и длинных и широких
брюках: так отправлялся он в церковь к исповеди, так
одевался он, идя на свадьбу, на похороны, на крестины.
А вот висит черная куртка из овчины: ее он надевал, когда стоял осенью и весной на берегу моря и тащил невод.
Дальше выступала горделиво большая тюленья шуба,
на которой еще виднелись следы рождественского пиршества. Дорожный кушак, вышитый зеленой, желтой
и красной шерстью, вился как большая морская змея до
пола, а покойник казался ему сидящим в санях.
 Карлсону стало жарко, хотя он был в одной рубашке,
когда он вообразил себя в чудной, мягкой, как шелк, шубе,
едущим во весь опор в санях по льду с тюленьей шапкой
на голове; соседи на берегу приветствуют рождественского гостя кострами и ружейными выстрелами; он в теплой
комнате снимает с себя шубу и остается в черном суконном сюртуке; пастор обращается к нему на «ты», и он садится на самом верху узкой части стола, тогда как работники стоят в дверях или же присели на подоконник.
 Картины желанного блаженства были так живы, что
Карлсон вскочил на ноги; не успел он сообразить, что
делает, как уже завернулся в шубу и рукой гладил меховые обшлага; он вздрогнул, когда воротник защекотал
ему щеки.
 Потом он надел черный сюртук и застегнул его, поставил бритвенное зеркальце на стул и полюбовался, как
сидит сюртук сзади, продел руку под отвороты и прошелся по комнате взад и вперед. От мягкого, шелковистого сукна распространялась атмосфера богатства —
чего-то просторного, чего-то округленного, когда он для
пробы расставил колени и сел на край кровати, воображая, будто он в гостях.
 57

Погруженный, таким образом, в опьяняющие грезы, он вдруг услышал какие-то голоса; прислушавшись,
он узнал голоса Иды (хорошенькой кухарки) и Нормана, которые слились; он увидел их вместе, рука об
руку, чуть ли не целующимися. Это больно укололо его;
в одно мгновение повесил он сюртук и шубу под платья
за простыней, вооружился свежей сигарой и спустился
с лестницы.
 Озабоченный серьезными планами будущего, Карлсон до сих пор уклонялся от общения с девушками. Во-
первых, он знал, сколько на это уходит времени; во-
вторых, он сознавал, что как только он откроет огонь
в этом направлении, то он потеряет свою уверенность;
этим он мог бы открыть в себе слабую сторону, которую трудно было бы защитить, и, будь он когда-нибудь
побит на этом поприще, он потеряет всякое уважение
и почтение к себе.
 Но теперь, когда дело касалось признанной красавицы, и победитель мог надеяться выиграть уж очень много, он почувствовал себя готовым принять вызов. С твердой решимостью не уступать спустился он к дровяному складу, где ухаживание было уже в полном разгаре.
Его злило только одно — что ему приходилось вступать
в борьбу с Норманом; был бы это хоть по крайней мере
Густав! Но этот простофиля Норман! Ну уж этому он
покажет!
 — 	Добрый вечер, Ида! — начал он, не обращая внимания на сидящего рядом волокиту, который невольно
покинул свое место у забора.
 Карлсон немедленно занял это место и приступил
к ухаживанию. Пока Ида собирала дрова и щепки в мешок, он так широко развивал свое превосходное красноречие, что Норману не удавалось вставить ни полслова.
 Но Ида была капризна, как в период перемены луны;
она бросала в сторону Нормана несколько слов, кото¬
 58

рые ловил на лету Карлсон и возвращал ей разукрашенными и расписанными.
 Однако красавицу забавляла эта борьба, и она попросила Нормана наколоть ей немного смолистых сосновых лучинок. Не успел счастливец подойти к дверям, как Карлсон перелез через остроконечный забор,
раскрыл свой складной нож и принялся колоть сухой
сосновый ствол. Через несколько минут собрал он все
щепки в носилки для дров, захватил все своим мизинцем и понес прямо в кухню, куда последовала за ним
Ида. Там он встал у косяка двери и так растопырил ноги,
что никто не мог уже ни войти, ни выйти.
 Норман, который не мог найти никакого предлога, чтобы войти в кухню, сначала обошел несколько раз
дровяной сарай, грустно размышляя о том, как легко
бесстыднику все удается в жизни, а потом наконец удалился. Он сел на край колодца и вылил свою жалобу
в звуках мотива, который он наигрывал на своей гармонике.
 Мягкие звуки все же проникли с теплым вечерним
воздухом мимо косяка двери и достигли милосердного трона возле кухонной плиты. Ида вспомнила вдруг,
что ей надо идти к колодцу, чтобы принести профессору воды для питья.
 Карлсон пошел за ней, но на этот раз он чувствовал себя немного неуверенным на поле, для него совершенно чуждом. Чтобы разрушить действие чарующего
призыва, он взял из рук Иды медный кувшин и начал ей
нашептывать ласковые слова таким страстным и благозвучным голосом, как он только мог. Казалось, что он
желал придать словам обольстительную музыку и заставить гармонику аккомпанировать себе.
 Но, как только они дошли до колодца, наверху раздался голос хозяйки. Она звала Карлсона, и по голосу ее
было слышно, что это касалось серьезного дела.
 59

Сначала Карлсон рассердился и не хотел отвечать, но
тут сам черт подбил Нормана крикнуть во все горло:
 — Тут он, тетка! Сейчас придет.
 Отправив в душе коварного музыканта ко всем чертям, победитель вырвался из объятий любви и предоставил наполовину завоеванную добычу более слабому,
который мог приписать свое счастье только делу случая.
 Старуха позвала еще раз. Карлсон отвечал рассерженным голосом, что идет как только может скорей.
 — Не зайдет ли Карлсон и не выпьет ли кофе пополам с водкой? — сказала старуха, стоя перед домом и заслоняя рукой глаза, чтобы разглядеть в летних сумерках, один ли он идет.
 Обыкновенно Карлсон всегда рад был выпить кофе
с водкой, но в эту минуту он весь кофе и всю водку готов был бы послать к чертям. Однако отказаться он все
же не мог, и в то время как со стороны колодца гордо,
победоносно и насмешливо раздавался норчепинский
карабинерский марш Нормана, ему пришлось идти
в стугу.
 Старуха была очень приветлива, но Карлсон нашел
ее более старой и некрасивой, чем обыкновенно. Чем
она становилась дружественнее, тем он делался более
угрюмым. В конце концов старуха стала с ним почти ласковой.
 — Дело в том, Карлсон, — сказала она наконец, наливая ему кофе, — что надо к будущей неделе созвать
народ на покос. Поэтому мне и хотелось сначала переговорить с Карлсоном.
 Звуки гармоники замерли в нежных аккордах трио;
Карлсон онемел и прислушался и потом уже растерянно проговорил:
 — Да, да, — сказал он, — на будущей неделе начнется покос.
 60

— И вот поэтому я желала бы, — продолжала старуха, — чтобы в субботу Карлсон поехал с Кларой в деревню и пригласил бы народ. Таким образом он будет на
людях, себя покажет, а это всегда хорошо.
 — Но в субботу я не могу, — ответил Карлсон недовольным тоном. — Мне в субботу надо для профессора
ехать в Доларё.
 — Один разок может поехать и Норман, — заметила
старуха и повернулась спиной к работнику, чтобы не видеть выражения его лица.
 В это мгновение доносились мягкие, прерываемые
паузами звуки гармоники; они, казалось, удалялись
и прозвучали далеко среди летней дачи, где запоздавшая ласточка хлопотала вокруг гнезда.
 Карлсона бросило в пот; он опрокинул свой кофе
с водкой, чувствовал, что грудь его давит что-то похожее
на камни, что в голове туман и что нервы расшатались.
 — Этого нельзя поручить Норману, — заявил он. —
Норман может выполнять дела профессора... да ему
и не поручат.
 — Но я спрашивала у профессора, — сразу отрезала
старуха, — и он сказал, что в эту субботу у него поручений не будет.
 Карлсон был как в заколдованном круге; старуха поймала его, как мышь, и не оставалось больше норки, куда
бы он мог проскользнуть.
 Мысли его разбегались, и он с трудом мог собрать их
для обороны. Это заметила и старуха, и поэтому-то она
решила месить тесто, пока оно бродит.
 — Пусть Карлсон меня выслушает; он не должен
огорчаться, когда я ему что-нибудь говорю; я ему желаю
добра.
 — По мне, пусть тетка говорит хотя бы черт знает
что; теперь мне все равно! — воскликнул Карлсон, услышав, что гармоника прозвучала в кустах.
 61

— Я хотела только сказать, что Карлсону не следует
снисходить до того, чтобы заигрывать с девушками: это
может только дурно кончиться. Да, я знаю это, я это отлично знаю, и если я говорю, то только желая Карлсону
добра. Эти городские девушки должны всегда иметь за
собой ораву мужчин, чтобы не было чего-нибудь заметно, а потом они тут поподличают, там кого-нибудь на
смех подымут; с одним они пойдут в лес, с другим побегут в кусты. А когда свихнутся, то они возьмут того, кто
покладистее. Это уж верно!
 — Что мне за дело до того, что делают парни!
 — Мои слова не следует понимать в дурном смысле, — успокаивала его старуха. — Но такой человек, как
Карлсон, должен был бы подумать о женитьбе, а не бегать за такими девушками. Тут на шхерах много богатых
девушек, это я могу ему сказать. И если он будет умен
и ловко поведет свои дела, то он, раньше чем думает,
сделается своим собственным господином. Поэтому-то
Карлсон не должен упрямиться, а слушать то, что я ему
говорю, когда я прошу его поехать к соседям и пригласить их на покос. Пусть он примет то во внимание, что
я не всякому бы поручила ехать приглашать от имени
нашего дома; я думаю, что сын на меня за это набросится с упреками. Но на это я не посмотрю: если я за
кого стою, так уж я сумею его защитить; на это он может положиться.
 Карлсон в душе начал успокаиваться; ему пришла
мысль, что быть представителем мызы не лишено преимуществ, но он еще был слишком заинтересован, чтобы променять свой пыл на что-то еще неизвестное; ему
хотелось прежде чем соглашаться на эту сделку, получить на чаек.
 — Таким, как я здесь хожу, я туда ехать не могу, а хорошего платья у меня нет, — сказал он, забросив таким
образом удочку.
 62

— 	Платье совсем не так плохо, — заявила старуха, —
а если дальше ничто не помешает, то уж мы дело обсудим.
 Двигаться дальше в этом направлении Карлсону не
хотелось; он предпочел променять неопределенное обещание на определенное. После различных возражений
старухи ему также удалось добиться того, что Норман
как человек, необходимый для того, чтобы точить косы,
и для исправления сенных весов, останется дома, тогда
как Иду в Доларё повезет Лотта.
 Было три часа утра в самом начале июля. Уже из дымовой трубы клубится дым, и кофейник стоит на огне.
Все в доме в движении. Снаружи на дворе накрыт длинный стол.
 Косцы прибыли накануне к вечеру и провели ночь на
сеновале и в сарае. Двенадцать прибывших из шхер, вооруженных косами и точильными камнями, в белых рубашках под жилетами и соломенных шляпах, расположились группами перед стугой.
 Вот старик из Овасса и старик из Свинокера, сгорбившиеся от постоянной гребли; вот старик из Асно с длинной геройской бородой, выше других на целую голову, с глубоким и грустным выражением глаз от вечного
одиночества среди открытого моря и от несказанного,
безропотно перенесенного горя; вот житель Фиаллонге-
ра — угловатый и полуискривленный, как морская сосна, растущая там на последней шхере; вот этот — из
Фиверсатора, худой, выветренный, сухой, как кофейное
зерно; вот судостроители по ремеслу из Кварноера; вот
первые охотники на тюленей из Лонгкарга; а вот поселянин из Арно, с сыном.
 Вокруг них и между ними движутся девушки, с выпущенными рукавами рубах, со связанными на груди
платками, в светлых бумажных платьях и с платками на
 63

голове. Они сами принесли с собой заново выкрашенные во все цвета радуги грабли.
 Кажется, что они собрались для праздника, но не для
работы. Старые щелкали их пальцами по талии и обращались к ним с задушевными словами. Но парни пока
ранним утром держались в стороне; они ожидали вечера с его сумерками, с танцами и музыкой, чтобы начать
свои любовные заигрывания.
 Солнце уже с четверть часа как взошло, но еще поднялось недостаточно высоко над верхушками сосен, чтобы осушить росу на траве. Бухта сияла, как зеркало,
окруженная теперь светло-зеленым камышом; среди гоготанья старых уток раздавался писк недавно вылупившихся утят; там, в стае уклеек, вылавливали себе рыбок
чайки, как бы плывущие на парусах, большие, ширококрылые, снежно-белые, как гипсовые ангелы на церкви,
в дуплах дубов проснулись сороки и заболтали и загалдели о большом количестве белых рукавов рубашек, которые они увидели возле дома; в кустарнике закуковала
кукушка, так страстно и неистово, как будто при появлении первого стога сена настанет конец времени сватовства; внизу, на ржаном поле, стрекотала и трещала луговая трещотка, а наверху, на горе, прыгала собака и приветствовала старых знакомых.
 Белые рукава рубах и белые кофточки сияли при свете солнца, застилали собой кофейный стол, на котором
звенели чашки и блюда, стаканы и кружки. Началось
угощение.
 Обыкновенно робкий, Густав теперь исполнял обязанности хозяина; чувствуя известную уверенность среди старинных друзей отца, он оставил Карлсона в тени
и сам распоряжался водочной бутылью.
 Но Карлсон, который завязал со всеми знакомство во
время пригласительной поездки, держал себя как дома,
как старший домочадец или гость, и за ним ухаживали.
 64

Так как он был старше Густава лет на десять и отличался
мужественным видом, то одерживал над ним верх, тем
более что Густав не мог быть иным как «малым» в глазах
тех, которые еще были на «ты» с его отцом.
 Кофе был выпит; солнце поднялось; ветераны двинулись вниз к большому лугу с косами на плечах; парни
и девушки пошли за ними вслед.
 Густая, как мех, трава поднималась до бедер мужчин. Карлсону приходилось давать объяснения по поводу нового способа луговодства; он рассказывал о том,
как он убрал прошлогоднюю сухую листву и траву, как
он сровнял кротовины, как засеял вымерзшие плешины
и как поливал луг навозной жижей.
 Затем он, как военачальник, распределил свой полк;
предоставил старикам и людям более почтенным почетные места, а сам занял последнее место — следовательно, не затерялся в толпе.
 Итак, начался бой. Две дюжины косцов с белыми рукавами рубах, напоминающих лебяжий перелет, следовали по пятам один за другим, а за ними в расстроенном порядке, как стая морских ласточек, капризно
порхающих в разные стороны, но все же державшихся
одной кучкой, шли с граблями девушки, каждая за своим косцом.
 Косы звенели, и мокрая от росы трава падала валиками, по обеим сторонам косцов лежали все летние цветы, занесенные сюда из леса и из кустарника: маргаритки, кукушкины слезки и подмаренник, полевая гвоздика, чечевица, воробьиное семя, прикрыт, кашка и все
луговые травы. Пахло медом и кореньями, перед смертоносным строем взлетали роями пчелы и шмели. Кроты, услышав грохот над хрупкой кровлей, забирались
глубоко в землю. Черный уж испуганно заполз в канаву и исчез в маленьком отверстии, не шире каната. Высоко над бранным полем взвилась парочка жаворонков,
 65

гнездо которых кто-то из косцов неосторожно раздавил
каблуком.
 В виде арьергарда семенили скворцы, чтобы подобрать и расклевать всякого рода насекомых, валявшихся
среди скошенной травы под жгучими лучами солнца.
 Первая полоса была уже проложена до полевой
межи. Борцы остановились и, опираясь на древки кос,
любовались на разорение, которое они оставляли за собой. Они вытерли пот с лица и вынули по щепотке табаку из своих медных табакерок. В это время девушки поспешили встать во фронт.
 Затем опять пускаются они по зеленому, цветочному
морю, колыхающемуся под дуновением утреннего ветерка, то окрашенному яркими цветами, когда клейкие
стебли и головки цветов ложились на волны белой медоносной травы, то сплошного зеленого цвета, распростертому как море в минуты полного штиля.
 В воздухе чувствуется праздник, а в работе — соревнование; косцы скорей готовы упасть под солнечным
ударом, чем бросить косы.
 За Карлсоном идет с граблями Ида, и так как он последний в ряду, то ему легко, не подвергая опасности
свои икры, хвастливо оглядываться назад и перекидываться с ней словечками. Норман же у него под наблюдением наискось от него; стоит тому кинуть взгдяд на
юго-восток, как раздается не столько доброжелательное, сколько недружелюбное предостережение: «Береги ноги!»
 Когда пробило восемь часов, то заливной луг уже лежал как бороненное поле, гладкое как ладонь, а скошенная трава упала длинными рядами. Теперь производится осмотр сделанной работы и оцениваются удары. Над
Рундквистом производится суд; отлично видно, как он
шел; можно было подумать, что там плясали слоны. Но
Рундквист защищает себя: ему приходилось наблюдать
 66

за девицей, которую ему дали, потому что еще случается, что девушки за ним бегают.
 Теперь сверху раздался призывный крик Клары к завтраку; бутыль с водкой блестит на солнце, и начинается жбан со слабым пивом; на ровной скале дымится горшок с картофелем, на блюдах аппетитно лежит горячая
килька, подано масло, нарезан хлеб, разливают по стаканам водку — завтрак в полном разгаре.
 Карлсона восхваляют, и он опьянен победой; Ида
тоже к нему благосклонна, и он ухаживает за ней с усердием, которое бросается в глаза; да, она действительно
выделяется красотой среди всех... Старуха, хлопочущая
с блюдами и тарелками, часто проходит около обоих,
слишком часто, так что это заметила Ида. Но Карлсон
обратил на нее внимание только тогда, когда она тихонько пихнула его в спину локтем и шепотом сказала:
 — Карлсон должен быть хозяином и помогать Густаву! Он должен быть здесь как у себя дома!
 Взоры и внимание Карлсона направлены исключительно на Иду, и он от старухи отделался шуткой. Но
вот является Лина, нянька профессора, и напоминает
Иде, что ей пора идти домой, убирать комнаты.
 Смущение и грусть обнаруживается у мужчин, а девушки, видимо, не опечалены.
 — Кто же будет за мной сгребать, если у меня отнимают девушку? — крикнул Карлсон тоном деланного
отчаяния, за которым он старался скрыть действительное недовольство.
 — Почему же не тетка? — отвечал Рундквист.
 — Тетка должна сгребать! — закричали хором все
мужчины. — Пусть идет тетка и сгребает!
 Старуха отбивается, махая фартуком.
 — Что стану я, старая баба, делать среди девушек? —
говорит она. — Нет! Никогда! Никогда! С ума вы сошли!
 67

Но сопротивление подстрекает.
 — Возьми старуху, — шепчет Рундквист, что заставляет Нормана рассмеяться, а Густава сделаться темнее
ночи.
 Выбора нет. Среди шума и смеха спешит Карлсон домой за граблями старухи, вероятно положенными где-
нибудь на чердаке. Вслед за ним бежит старуха.
 — Нет! Ради бога, — кричит она. — Он не должен
рыться в моих вещах.
 И так исчезают оба, а остающиеся изощряются
в громких и едких замечаниях.
 — Я нахожу, — говорит наконец Рундквист, — что их
слишком долго не видно. Пойди-ка, Норман, посмотри,
что там случилось!
 Шумное одобрение побуждает остряка продолжать
в том же духе.
 — Что они там наверху могли бы делать? Это чересчур! Знаете ли, я прямо начинаю беспокоиться.
 У Густава посинели губы, но он принудил себя улыбнуться, чтобы не отличаться от других.
 — Бог да простит мои прегрешения, — продолжал
все в том же тоне Рундквист, — но дольше я этого вынести не могу. Я должен посмотреть, что они оба там делают.
 В это мгновение показываются перед домом Карлсон со старухой; он несет грабли. Это красивые грабли,
с нарисованными на них двумя сердечками и надписью: «Anno 1852». Когда старуха была невестой, ей Флод
сам сделал и подарил эти грабли. Без тени болезненной сентиментальности указывает она на помеченный
год.
 — Это было не вчера, — говорит она при этом, —
когда Флод сделал мне эти грабли...
 — И когда ты легла на брачную кровать, тетка, — заметил старик из Свинокера.
 68

— Она могла бы это и еще повторить, — добавил тот,
что из Овассы.
 — Шесть недель нельзя венчать старых поросят, а два
года — старых вдов, — пошутил прибывший из Фиал-
лонгера.
 — Чем суше трут, тем он скорей воспламеняется, —
вставил малый из Фесверсатра.
 И каждый швырял щепку в огонь. Старуха, улыбаясь, оборонялась, старалась принять приятное выражение лица и шутила в ответ: сердиться было бы бесполезно.
 Потом косцы пошли вниз по болотистому лугу. Там
высоко, как сосновый лес, выросла осина, а вода достигала мужчинам до голенищ. Девушки сняли с себя чулки
и башмаки и повесили их на забор.
 Старуха так прилежно сгребала за Карлсоном, что
даже опередила других. Иногда раздавались еще шуточки по поводу «молодой парочки», как их прозвали.
Так настал час обеда, а затем и вечер. Пришел музыкант
с своей скрипкой; ток был прибран и подметен.
 Когда село солнце — начались танцы. Карлсон с Идой
открыли бал; черное платье Иды было на груди вырезано четырехугольником, лиф украшали белые манжеты
и воротник Марии-Антуанеты. Ида стояла среди крестьянских девушек как достойная зависти дама; старики
глядели на нее со страхом и холодностью, парни — с вожделением.
 Один Карлсон умел танцевать новый вальс; поэтому Ида танцевала с ним охотно, после того как неудачно попробовала пройтись с Норманом. Будучи, таким
образом, вышиблен с поля, он в довершение своего несчастья вздумал взяться за гармонику, чтобы излить
в ней свое наболевшее сердце и, быть может, в надежде поймать на этом последнем намазанном клеем прутике изменчивую птичку; несколько недель тому назад
 69

казалось ему, что она у него в руках, но скоро она опять
вспорхнула на крышу и чирикала с другим. Карлсон нашел этот аккомпанемент совершенно излишним, так
как самолично пригласил настоящего музыканта, тем
более что малозвучная гармоника не сливалась с звуками скрипки, а только сбивала такт и вносила беспорядок в танцы. Карлсон обрадовался случаю уязвить соперника, тем более что и все находили, что гармоника
мешает.
 — Эй, ты! — крикнул он изо всех сил через ток забившемуся в уголок злополучному влюбленному, —
завяжи-ка кожаный мешок! Убирайся и, коли надулся,
выпусти воздух!
 Всеобщее мнение приговорило виновного взрывом
дружного смеха. Однако несколько выпитых рюмок
водки бросились в голову Нормана, и белая вставка Иды
возбудила в нем неожиданную храбрость. Он и не подумал исполнить требование.
 — Эй, ты! — крикнул он в ответ Карлсону, неожиданно перешедшему к своему наречию, который смехотворно действовал на обитателей горной Швеции. —
Ты приходи на двор, там уж я тебе поищу блох в твоей
свинячьей шкуре.
 Карлсон считал свое положение не настолько угрожающим, чтобы перейти на кулаки, а остался в границах невинной словесной борьбы.
 — Что это за удивительная свинья, у которой водятся блохи?
 — Она, видимо, происходит из Вермланда, думаю
я! — ответил Норман.
 Это было оскорблением национального достоинства; в поисках уничтожающего слова, которое как раз
не приходило в эту минуту на ум, Карлсон бросился на
неприятеля, схватил его за куртку и отшвырнул его во
двор.
 70

Девушки встали в воротах, глядя на столкновение, но
никому и в голову не приходило в это вмешаться.
 Норман был мал ростом, но коренаст, а Карлсон
был выше ростом и более грубого сложения. Он сбросил с себя верхнее платье, за которое опасался, и борцы бросились один на другого. Норман головой вперед,
как научили его молодые лоцманы. Но Карлсон схватил
его, нанес ему подлый удар ногой вниз живота, и Норман, как свернувшийся еж, повалился на навозную
кучу.
 — Нечестивец! — крикнул он, не будучи больше в состоянии защищаться кулаками.
 Карлсон кипел от ярости; не находя достаточно сильного ругательства, он надавил коленкой грудь Нормана
и принялся бить побежденного по лицу. Тот плевал на
него, кусал его, но под конец получил целую пригоршню сена в рот.
 — Теперь уж я почищу тебе немытую морду! — кричал не своим голосом Карлсон и, вытащив из навозной
кучи пучок соломы, стал им натирать несчастному лицо
так, что из носа полилась кровь.
 Это раскрыло рот взбешенному Норману; он бросил
весь свой запас ругательств в лицо победителю, который все же не мог завязать побежденному язык.
 Музыкант замолчал; танцы прекратились. Зрители делали свои замечания по поводу исхода кулачной
борьбы и ругани и так же спокойно смотрели и слушали, как бы присутствуя при борьбе или танцах. Однако
старики нашли, что поведение Нормана было не вполне
правильное, не соответствовало старым взглядам. Вдруг
раздался крик, взволновавший всю толпу и вырвавший
ее из оцепенения:
 — Он вытащил нож! — закричал кто-то.
 — Нож! — откликнулась толпа зрителей. — Не надо
ножа! Долой ножи!
 71

Борцов окружили. Нормана, которому удалось раскрыть свой складной нож, обезоружили и поставили на
ноги, после того как оттащили от него Карлсона.
 — Драться на кулаках вы, парни, можете, но не на ножах, — сказал в заключение старик из Свенокара.
 Карлсон надел свое верхнее платье и застегнул его
сверх разодранной куртки. У Нормана висел разорванный рукав рубашки; лицо его было грязно, окровавлено, и он счел более благоразумным удалиться, чтобы не
показываться девицам в своем поражении.
 С радостной уверенностью победителя и более сильного вернулся Карлсон на танцевальный круг, чтобы,
проглотив предварительно хороший глоток водки, продолжать ухаживание за Идой, встретившей его любезно, почти с восхищением.
 Снова, как работает заведенная молотилка, возобновились танцы. Наступили сумерки. Пили водку вкруговую, и никто не обращал внимания на то, что делают соседи. Поэтому Карлсон и Ида могли покинуть ток
и дойти до кустарников без того, чтобы кто-либо обратился к ним с дерзкими вопросами. Но только успела
девушка перелезть через забор, а Карлсон стоял еще на
заборе, как, не видя никого в темноте, услышал голос
старухи:
 — Карлсон! Не здесь ли Карлсон?! Пусть он придет,
протанцует один круг со своей сгребалыцицей.
 Но Карлсон ни слова не ответил, а быстро соскользнул с забора и тихо, как лиса, пополз в кусты.
 Однако старуха увидела его и разглядела, кроме
того, белый платок Иды, которым она перевязала себе
талию, чтобы уберечь платье от прикосновения потных
рук. Позвав еще раз, но не получая ответа, она перелезла через забор и пошла за ними в кусты.
 Было совершенно темно на тропинке под кустами
орешника. Она могла лишь разглядеть что-то белое,
 72

что тонуло в окружающей темноте, и наконец опустилась на землю среди длинной темной аллеи. Она хотела
было побежать туда, но в эту минуту раздались у забора новые голоса — один грубый, другой звонкий, но оба
заглушенные, а когда она подошла ближе, то голоса перешли в шепот. Густав и Клара перелезали через забор,
хрустевший под Густавом; приподнятая двумя сильными руками, Клара спрыгнула с забора вниз.
 Старуха спряталась в кустах, пока парочка, обнявшись, проследовала мимо нее; напевая, целуясь, порхнули они, как она когда-то порхала, напевала и целовалась.
 Еще раз заскрипел забор, и, как молодые телята,
проскочили парень из Кварноера и девушка из Фиел-
лонгера. Вскочив на забор, с раскрасневшимся от танцев
лицом и смеясь во весь рот, показывая свои белые зубы,
она подняла руки и скрестила их на затылке, как бы желая броситься вперед; затем с громким смехом и с раздувающимися ноздрями бросилась она действительно
в объятия парня; он приветствовал ее протяжными поцелуями и унес в темные кусты. Старуха, стояла за кустом орешника и видела, как одна парочка за другой
приходили, уходили, возвращались. Совсем как во времена ее молодости. И старый огонь, уже в продолжение
двух лет покрытый золой, снова загорелся.
 Тем временем смолкла скрипка. Было заполночь,
и слабо засветилась на севере над лесом утренняя заря.
На току раздались более громкие голоса, со стороны
луга доносились отдельные крики «ура», указывающие
на то, что танцующие разошлись и что для косцов наступило время возвращения домой.
 Старухе надо было вернуться, чтобы со всеми проститься.
 Дойдя до дороги в лощине, где начало настолько светать, что можно было разглядеть зеленую листву, она,
 73

увидела, как на самом верху дороги появились, держась
за руки как бы для нового танца, Карлсон и Ида. Побоявшись, что ее застигнут здесь на зеленой дорожке, она
повернулась и быстро пошла к забору, чтобы прийти
домой раньше, чем уедут гости.
 Но на противоположной стороне забора стоял Рундквист и всплеснул руками, увидав старуху, которая закрывала лицо фартуком, чтобы не показать того, как ей
было стыдно.
 — Нет! И тетка была в лесу? Я и то говорю, что на старух тоже нельзя положиться, как и на...
 Она дальше не слушала и спешила как можно скорей к стуге.
 Там ее уже хватились и приветствовали криками, рукопожатиями и выражениями благодарности за хорошее угощение, а затем все простились.
 Когда снова настала тишина и были созваны из луга
и из рощи беглецы — причем нашлись не все, — старуха пошла спать; но долго еще она лежала и прислушивалась, не услышит ли она, как Карлсон будет подниматься вверх по лестнице в каморку.
 ГЛАВА IV
 Сено было свезено под крышу, рожь и пшеница
убраны. Подошел конец лета, и все в общем прошло
благополучно.
 — Малому везет! — говорил Густав про Карлсона, которому не без основания приписывали улучшение благосостояния.
 Начался прибой кильки, и все мужчины, за исключением Карлсона, отправились на внешние шхеры, когда
подошло время семье профессора возвращаться домой
ко времени открытия оперы.
 74

Карлсон взял укладку вещей на себя и бегал целый день в разные стороны все с карандашом за ухом;
он выпивал пиво то у кухонного стола, то возле шкафа
с провизией, то на крыльце. Тут он получал ставшую
ненужной соломенную шляпу, там пару изношенных
парусинных башмаков; трубку, невыкуренные сигары
с наконечником, пустые коробки и бутылки, удилища,
жестянки, пробки, парусное полотно, гвозди, все, что
нельзя было взять с собой или что оказывалось лишним.
 Много падало крох со стола богачей, и все чувствовали, что отсутствие отъезжающих будет ощутительно, —
начиная с Карлсона, терявшего свою возлюбленную,
и кончая курами и поросятами, которые перестанут получать праздничные обеды с господской кухни. Менее
всего горька была печаль покинутых Клары и Лотты; несмотря на то что они не раз получали хороший кофе,
когда приносили наверх молоко, — они все же сознавали, что для них весна вернется лишь тогда, когда осень
удалит соперниц.
 Поднялось волнение на острове, когда после полудня
причалил пароход, пришедший за дачниками, потому
что еще ни разу не было случая, чтобы пароход приставал к острову.
 Карлсон руководил причаливанием, давал приказы
и указания, пока пароход старался подойти к мосткам.
Но при этом он ступил ногой на почву, которая удерживать его не могла, потому что морская жизнь была
ему совсем незнакома, и в то самое мгновение, когда
была брошена веревка и он желал в присутствии Иды
и господ выказать свою ловкость, он получил по голове удар канатом, так что с него сбило фуражку, которая упала в море. В ту же самую минуту он вздумал
потянуть за трос и поймать фуражку, но нога попала
в какую-то щель; он несколько раз припрыгнул и упал,
 75

что вызвало ругань со стороны капитана и насмешки матросов. Ида, недовольная неловкостью своего героя, отвернулась; она готова была расплакаться, так
ей было за него стыдно. При входе на сходни она сухо
с ним простилась; пока он старался удержать ее руку
и желал поговорить о будущем лете, о переписке и об
ее адресе, сходни стали вырывать у него из-под ног; он
подался всем телом вперед, и мокрая фуражка скользнула на затылок, а с мостика раздался громкий окрик
штурмана:
 — 	Бросишь ли ты наконец канат!
 Новый залп отборных ругательств обрушился на несчастного влюбленного раньше, чем ему удалось освободить причал.
 Пароход отошел и спустился по проливу, а Карлсон,
как собака, хозяин которой уезжает, побежал по берегу,
прыгая по камням, спотыкаясь о корни, чтобы попасть
скорей на мыс, где у него за кустом ольхи было спрятано
ружье для выстрела в виде прощального приветствия.
Но надо думать, что он сегодня встал с левой ноги, потому что в ту минуту, как раз когда проходил пароход и он
хотел выстрелить из высоко приподнятого ружья, оно
дало осечку. Он бросил ружье в траву, вытащил платок
из кармана и начал им махать; побежал вдоль берега,
махая голубым платком, кричал «ура» и сопел изо всей
мочи.
 Но с парохода никто не отвечал; ни одна рука не поднялась, ни один платок не развевался в воздухе. Ида исчезла.
 Он же неутомимо, неистово бежал через гранитные
глыбы, попадал в воду, ударялся об ольховые кусты, добежал до плетня, наполовину проскочил через него, так
что изодрался о колья. Наконец в ту минуту, когда пароход огибал мыс, он добежал до камышовой бухты. Не
соображаясь с тем, что делает, он прыгнул в воду, еще
 76

раз замахал платком, и из его груди вырвалось последнее отчаянное «ура». Пароход исчезал за камышами, но
Карлсон еще разглядел, как профессор замахал шляпой
на прощанье. Затем пароход скрылся за лесом, потянув
за собой сине-желтый флаг с изображенным на нем почтовым рожком, который еще раз промелькнул между
ольхами. Затем уже все исчезло, только еще длинная
полоса черного дыма стлалась по воде и омрачала воздух.
 Карлсон побрел, плюхая по воде, к берегу и поплелся за ружьем. Он со злобой во взоре взглянул на него,
как будто вместо ружья он видел перед собой ту, которая покинула его. Он встряхнул полку, надел новый
капсюль и выстрелил.
 Потом он опять вернулся на пристань и вновь представил себе всю сцену; как он, подобно паяцу, прыгал
по доскам на мостках; он услышал снова ругань и взрывы смеха, вспомнил смущенный вид Иды и ее холодное
рукопожатие, он еще ясно чувствовал чад от каменного
угля и машинного сала, запах масляной краски, покрывающей пароход.
 Пароход явился сюда, в его будущие владения, и привез с собой горожан, которые презирали его, которые
в одно мгновение сорвали его с лестницы, по ступеням
которой он успел уже довольно высоко подняться, которые — и что-то защемило у него в горле — унесли все
счастье, всю радость проведенного лета.
 Он взглянул на мгновение на воду, которую пароходные винты привели в кипение, на поверхности которой виднелись клоки сажи и масляные звезды, сиявшие всеми цветами радуги, как старое оконное стекло.
В незначительное время успело чудовище изрыгнуть из
себя всевозможную нечисть и этим загрязнило светло-
зеленую воду: пивные пробки, яичные скорлупки, кружочки лимона, кончики от сигар, обгорелые спички,
 77

клочки бумаги, которыми играли уклейки. Казалось,
сюда провели отводные каналы всего города и бросали
здесь всю нечисть и все отходы.
 Одну минуту ему сделалось жутко на душе от мысли,
что если он действительно захочет последовать за своей
возлюбленной, то ему надо отправиться в город, в эти
улицы с этими проточными каналами, где дорогая поденная плата и тонкие платья, газовые фонари, красивые магазинные выставки и девушки с воротничками,
рукавчиками и башмаками на пуговках, где имеется все,
что заманчиво. Но в то же время он ненавидел город,
где он всегда будет последним, где смеются над его наречием, где тонкая работа не по его грубой руке, где ни
к чему не пригодны его сила и ловкость. А все же приходилось ему помышлять о городе, потому что Ида сказала, что за простого работника она замуж не пойдет,
а хозяином ему не бывать никогда! Разве никогда?
 Свежий ветер все крепчал и заволновал воду; она
ударялась о сваи мостков, смывала грязь, а ветер рассеял дым и очистил вечернее небо. Шум ольховых веток,
плеск волн, дерганье привязанных лодок — все это рассеяло его мысли. Закинув ружье за плечо, пошел он домой.
 Дорога шла по пригорку среди кустов орешника, над
ним высилась еще стена серого камня, поросшая соснами; там он еще ни разу не был.
 Подстрекаемый любопытством, пополз он среди папоротников и дикой малины и скоро очутился на самом
верху, на большой серой скале, на которой установлен
был морской значок.
 Перед ним лежал освещенный солнечным закатом
остров; одним взглядом мог он окинуть его леса и пашни, луга и дома, а за ним высились холмики, скалы шхеры вплоть до открытого моря. Это был большой кусок
прекрасной земли, а также вода, камни, деревья; и все
 78

это могло ему принадлежать, если только он протянет
руку, одну только, а другую, направленную к тщеславию
и бедности, отведет назад. Не нужно было искусителя,
который бы стоял возле него и упрашивал его пасть на
колени перед этой картиной, освещенной чарующими
лучами заходящего солнца, на которой синие воды, зеленые леса и желтые пашни сливались в радугу и которая омрачила бы более острый разум, чем тот, которым
отличался деревенский работник.
 Раздраженный намереным пренебрежением вероломной, забывшей через каких-нибудь пять минут последнее обещание ему на прощанье помахать платком, настолько оскорбленный ругательствами заносчивых городских невеж, как будто его побили палкой,
восхищенный видом жирной земли, богатых рыбою
вод и теплых хижин, он принял решение: сделать последнюю попытку, самое большее две, чтобы испытать
коварное сердце, пожалуй уже позабывшее его, а уж
потом взять то, что можно было, без кражи, просто
взять.
 Когда он, придя домой, увидел голую большую стену, опущенные шторы, лежащие вокруг солому и пустые ящики, ему что-то сдавило горло, как будто он подавился куском яблока.
 Запрятав в мешок все полученные им на память от
уехавших дачников вещи, он по возможности тихо прокрался в свою каморку. Там он скрыл свои сокровища
под кровать, сел к письменному столу, достал бумаги
и перо и приготовился писать письмо.
 Первая страница представляла из себя излияние целого потока слов, частью из своего собственного запаса,
частью извлеченных им из «Сказок» и из «Шведских народных песен» Афцелиуса; эти книги произвели на него
сильное впечатление, когда он прочел их у управляющего в Вермланде.
 79

«Дорогой, любимый друг! — начал он. — Сижу
я один в своей каморке и страшно тоскую о тебе, Ида.
Я помню, как ты сюда приехала, будто это было вчера:
мы сеяли яровое, а в кустах куковала кукушка. Теперь
осень, и парни выехали на шхеры за килькой. Я бы не
так тосковал, если бы ты не уехала, не простившись еще
раз со мной, с парохода, как это любезно сделал профессор, стоя на палубе. Без тебя сегодня вечером пусто
как в бездне, и это главным образом причина тому, что
горе мое так тяжело давит меня. Тогда, во время танцев
по случаю покоса, ты мне кое-что обещала. Помнишь
ли, Ида? Я помню так ясно, как будто оно у меня записано; но я в состоянии и сдержать то, что обещал. Но не
все в состоянии так поступить; однако это все равно, и я
не строг к тому, как относятся ко мне люди; но кого я раз
полюблю, того уж не забуду; это я хотел бы сказать».
 Грусть, вызванная разлукой, улеглась, но зато пришло
чувство горечи; всплыл страх перед неизвестными соперниками и искушениями большого города с его удовольствиями. Сознавая, что он лишен возможности бороться
с искушением, которого он боялся, он прибегнул к благородным чувствам. В нем тут же пробудились старинные воспоминания того времени, когда он был странствующим проповедником. Он сразу стал высокопарен,
строг, исполнен нравственности — словом, превратился
в мстителя, устами которого говорит другой.
 «Когда я, — писал он, — думаю о том, как ты теперь
одна в большом городе без поддержки верной руки, которая бы отстраняла от тебя все опасное и все искушения; когда я думаю о всех греховных случайностях, делающих путь широким, а поступь шаткой, то я чувствую
укол в сердце; мне тогда кажется, что я виноват перед
Богом и перед людьми в том, что отпустил тебя в сети
греха. Я должен был бы быть тебе отцом, Ида; и ты доверилась бы старому Карлсону, как настоящему отцу...»
 80

Слова «отец» и «старый Карлсон» смягчили его, и он
вспомнил последние похороны, на которых он присутствовал.
 «... отцу, в сердце и на устах которого неизменное
снисхождение и всепрощение. Кто знает, сколько еще
времени проживет старый Карлсон (он уже полюбил
это слово); кто знает, не сочтены ли его дни, как капли воды в море и звезды на небе; быть может, он раньше, чем мы этого ожидаем, будет лежать, как высушенное сено... Тогда, быть может, кто-нибудь, кто теперь об
этом не думает, пожелает его откопать. Но будем надеяться и будем молиться о том, чтобы он дожил еще
до того дня, когда снова из-под земли покажутся цветы
и в наших местах снова раздастся воркованье горлицы.
Тогда настанет дорогое время для того, кто теперь стонет и вздыхает и кто хотел бы повторять слова псалмопевца...»
 Он забыл, что поет псалмопевец, и ему пришлось
достать из ящика Библию и начать ее перелистывать.
Но надо было выбирать между сотней псалмов, а Клара уже звала к ужину. Ему, следовательно, надо было из
массы выбрать один, и он написал так:
 «Пастбища и в пустыне тучны, а кругом пригорки веселят глаз. На выгонах пасутся овцы, а нивы густо поросли хлебом, так что люди ликуют и поют».
 Перечитав это место, он нашел в нем удачный намек
на преимущества деревенской жизни перед городской;
а так как именно это было больным местом, то он решил к нему больше не прикасаться, а предоставить намеку говорить самому за себя.
 Потом он подумал о том, что бы ему еще написать,
но почувствовал себя усталым и голодным; он как-никак
не мог скрыть от себя, что в конце концов все равно, что
бы он ни писал, но Ида для него потеряна до возвращения весны.
 81

Поэтому он подписал «верный и преданный» и пошел вниз в кухню ужинать.
 Стало темно, и поднялся сильный ветер. Старуха, казавшаяся взволнованной, пришла и села к столу, у которого уселся Карлсон, зажегший перед этим сальную
свечку.
 Девушки молча и в ожидании ходили от печки
к столу.
 — Карлсону надо сегодня выпить стакан водки, —
сказала старуха. — Я вижу, что ему это будет полезно.
 — Да, да! Было нелегко втащить все вещи на судно, —
ответил Карлсон.
 — Поэтому-то ему теперь следует отдохнуть, — заметила старуха и пошла за бутылкой. — Но что же это сегодня за ветер! Он дует с востока. Трудно эту ночь придется парням с сетями.
 — В этом я им помочь не могу. Я над погодой не властен! — сказал Карлсон, как бы отрезая нитку. — Но на
будущей неделе, должно быть, будет хорошо; тогда я соберусь в город на рыбацкой лодке, чтобы самому переговорить с рыботорговцем.
 — Так-так! Вот он что хочет, Карлсон!
 — Да, я нахожу, что парни не устанавливают настоящей цены на рыбу. Это от чего-нибудь да должно зависеть, кто бы ни был в этом виноват.
 Старуха схватилась пальцами за стол и подумала,
что не торг рыбой, а другое дело тянет его в город.
 — Гм!.. — промолвила она. — В таком случае не будет ли он так любезен и не навестит ли профессора?
 — Да! Охотно, если успею. Он между прочим забыл
здесь корзину из-под бутылок...
 Как-никак, а это славные люди...
 — Карлсон, еще кофе с водкой?
 — Спасибо, тетка! Да, это хорошие люди, и я думаю,
что они опять вернутся; по крайней мере, я слышал это
от Иды.
 82

С большим удовольствием произнес он это имя
и вложил в него всю силу своего чувства. Старуха почувствовала при этом, насколько он ее покорил; жар бросился ей в лицо, глаза запылали.
 — Я думала, что все кончено между ним и Идой, —
пролепетала старуха.
 — Нет, избави бог! Далеко до этого! — ответил Карлсон, который отлично сознавал, как ему тянуть за шнур,
и знал, что к концу прикреплен крючок.
 — Что же, собираетесь жениться?
 — Несомненно, когда подойдет время. Но я сначала
должен найти себе новое место.
 Испуганное лицо старухи дрогнуло, а исхудалая рука
все держала стол, как рука горячечного больного теребит простыню.
 — Он собирается нас оставить? — решилась она вымолвить дрожащим, безжизненным голосом.
 — Когда-нибудь должно же это случиться, — отвечал Карлсон. — Рано или поздно всякому хочется стать
своим собственным господином, и никто не согласится
утомлять себя, работая для других, не имея чего-либо
впереди.
 Вошла Клара с киселем, и Карлсону вдруг захотелось
с ней пошалить.
 — Ну-с, Клара, не боитесь ли вы сегодня спать ночью
одни, так как парней нет дома? Быть может, вы желаете,
чтобы я к вам спустился и провел с вами ночь?
 — Ах, не надо этого! — отвечала Клара.
 На одно мгновение в кухне воцарилось молчание.
Слышно было, как ветер бушевал в лесу, рвал листья
с берез, раскачивал плетень, теребил флюгер и дождевой желоб на крыше. Порою вихрь ветра врывался в дымовую трубу, вгонял в кухню дым и огонь из печки, так
что Лотте приходилось закрывать рукою глаза и рот.
 Когда на мгновение стих ветер, то слышно было, как
билось открытое море о восточный мыс. Вдруг на дворе
 83

залаяла собака, и слышно было, как лай удаляется; казалось, что собака побежала кого-то встречать с приветом
или с угрозой.
 — Пусть Карлсон посмотрит, кто там, — сказала ста-
руха.
 Он встал и направился к двери. Перед ним открылась такая густая тьма, что, казалось, ее можно ножом
резать; ветер так ударил его, что волосы поднялись на
голове, как стручки с горохом. Он позвал собаку, но лай
раздавался теперь уже на заливном лугу и звучал дружественно, как будто животное узнало человека.
 — Так поздно еще идут гости, — сказал Карлсон старухе, появившейся в дверях. — Кто бы это мог быть?
Надо мне пойти посмотреть. Клара, зажги фонарь и дай
мне мою шапку!
 Он взял фонарь и начал, борясь с ветром, пробираться к лугу, шел по направлению лая и дошел до сосновой
рощи, отделяющей луг от берега. Лай замолк; посреди
шума и скрипа сосен слышно было, как стучали железные гвозди сапог по скалам, хрустели ветки, которые
ломал кто-то, искавший дорогу; брызгала вода из луж;
слышались проклятья в ответ на визг собаки.
 — Кто там? — крикнул Карлсон.
 — Пастор! — отвечал хриплый голос. Промелькнула
искра, произведенная ударом железного каблука о гранитную плиту, и Карлсон разглядел в темноте спускающегося с пригорка маленького, широкоплечего человека. Грубое, жесткое лицо обрамляли серьге, растущие
в диком беспорядке бакенбарды, и оживляли его маленькие, острые глазки с похожими на старый мох ресницами.
 — Адские дороги здесь у вас на острове! — заворчал
он вместо приветствия.
 — Господи Иисусе! Вы ли это, господин пастор?
В пути в такую собачью погоду? — почтительно сказал
 84

Карлсон в ответ на приветственное ругательство своего
духовника.
 — Но где же лодка?
 — Я на рыбацкой лодке, и ее привязывает Роберт
к пристани. Скорей бы дойти до дому, а то сегодня ветер
такой, что все тело пронизывает. Ну-с, вперед! Марш!
 Карлсон пошел вперед с фонарем, пастор следовал
за ним, а собака тем временем обнюхивала кругом кусты, в которых только что скрылся тетерев, поднявшийся с болота.
 Старуха вышла на двор по направлению света фонаря. Узнав пастора, она очень обрадовалась и приветствовала его.
 Пастор собирался отвезти в город рыбу, но дорогой его захватил шторм, и это принудило его причалить к берегу. Он ругался и проклинал судьбу, так как
не успеет вовремя попасть в город и сбыть рыбу.
 — Теперь все черти в море и гоняются за каждой
рыбкой, живущей в воде.
 Старуха хотела провести его в комнату, но он прошел прямо на кухню, предпочитая всему печку, так как
там он мог высушиться.
 Однако тепло и свет, казалось, не особенно хорошо
подействовали на пастора; он заморгал глазами, как бы
желая прийти в себя, в то время как снимал с себя мокрые сапоги. Карлсон помог ему снять с себя серовато-
зеленую куртку, подбитую овчиной. Скоро сидел пастор в шерстяной фуфайке и в одних чулках у обеденного стола, который старуха прибрала и на который
поставила кофейный прибор.
 Кто не знал пастора Нордстёма, не подумал бы, что
за этой внешностью жителя стокгольмского архипелага
скрывается духовное лицо — настолько тридцатилетняя
служба пастором на шхерах изменила человека, когда-
то бывшего изящным, когда он приехал из Упсальского
 85

университета. До крайности скудное содержание принудило его искать добавочных средств к пропитанию
в море и в пашне, а так как и этого не хватало, ему пришлось прибегнуть к добровольной поддержке прихожан, с которыми он ладил благодаря своей обходительности и тому, что он умел приспособляться к окружающей среде.
 Однако доброе расположение прихожан выказывалось главным образом в подношениях кофе, разбавленного водкой, и в угощении, что производилось на месте
и потому не могло служить к возвышению благосостояния пасторского дома, а, напротив, скорей невыгодно
действовало на физическое и нравственное состояние
пастора. Кроме того, жители шхер знали отлично по
собственному опыту, как в жизни на море счастие помогает только тому, кто сам о себе печется; они точно так
же были неспособны установить связь между сильным
восточным ветром и догматами аугсбургского исповедания. Поэтому они мало думали о маленькой деревянной часовне, которую они выстроили. Поездки в церковь, осложненные продолжительной греблей, зачастую невозможные вследствие неблагоприятного ветра,
были скорей своего рода веселым базаром, где встречались знакомые, совершались сделки, узнавались новости. И пастор представлял из себя единственное начальство, с которым жители приходили в сношение; лэнс-
ман, исправлявший обязанности полицейской власти,
жил далеко, и его никогда не утруждали по судебным
делам. Их решали между собой сами обыватели либо
дракой, либо при помощи водки.
 Ни следа знания латыни или греческого языка нельзя было бы увидеть в этой фигуре, освещенной в данную минуту огнем из печки и двумя сальными свечами,
фигуре, представляющей смешение мужика и моряка.
Когда-то белая рука, только перелистывавшая в про¬
 86

должение всей молодости листки книг, теперь коричневая и корявая, покрыта веснушками от действия соленой воды и солнечного припека, жестка и мозолиста
от работы веслами, парусом и рулем; ногти на руках
наполовину отломлены и окружены черными краями,
вследствие прикосновения к земле и земледельческим
орудиям. Ушные раковины обросли волосами, и в них,
как средство против катара и флюсов, пропущены свинцовые колечки. Из пришитого к шерстяной фуфайке кожаного кармана торчал волосяной шнур с привязанным к нему часовым ключиком из желтого металла с карнеолом. Большой палец ноги проделал дырки
в сырых шерстяных чулках, которые он старался скрыть,
для чего беспрестанно прятал под столом ноги. Фуфайка пожелтела под мышками от пота, а брюки были полуоткрыты, так как отлетело несколько пуговиц.
 Он при воцарившемся всеобщем почтительном молчании вынул из кармана брюк коротенькую трубку
и вытряхнул из нее золу, ударяя ею по краю стола, так
что на полу образовалась довольно заметная кучка из
золы и скисшего табака. Но рука тряслась, и набивание
трубки плохо клеилось; это было настолько очевидно,
что возбудило беспокойство.
 — Как вы сегодня чувствуете себя, господин пастор?
Мне кажется, вам сегодня нездоровится, — заметила
старуха.
 — Я? — сказал он, высыпая щепотку табаку мимо
трубки. Потом он покачал головой, как бы желая сказать, что он хочет, чтобы его оставили в покое, и погрузился в неопределенные, но тяжелые мысли.
 Карлсон понял, в чем дело, и шепнул старухе:
 — Он не трезв!
 Думая, что надо и ему вмешаться, Карлсон взял кофейник и налил пастору чашку кофе, поставил перед
ним водку и попросил его покушать.
 87

С уничтожающим взглядом приподнял старик свою
седую голову так, что, казалось, он хотел ударить ею
Карлсона.
 — Ты кто здесь? Работник? — проговорил он, отталкивая с отвращением от себя чашку.
 — Дайте мне чашку кофе, фру Флод! — обратился он
затем к старухе.
 Потом он погрузился на время в глубокое молчание,
вспоминая, быть может, величие прежних дней и раздумывая о том, как сильно развивается в народе бесстыдство.
 — Проклятый работник! — зашипел он еще раз. —
Убирайся и пойди помоги Роберту справиться с лодкой.
 Карлсон хотел было прибегнуть к ласке, но старик
сразу прервал его.
 — Разве ты не знаешь, кто ты?
 Карлсон исчез в дверях.
 Освежившись несколькими глотками кофе, пастор
напустился на старуху, старавшуюся сказать что-нибудь
в извинение работника.
 — Что, у вас невода заброшены?
 — Да, дорогой господин пастор, — сказала старуха, — все сети и невода. Около шести часов еще никто не
знал, что к ночи поднимется шторм; и я знаю Густава.
Он скорей пойдет ко дну, чем согласится в такую ночь
не забрасывать сетей.
 — Ну что же, уж этот сумеет выйти из затруднения, — сказал в утешение пастор.
 — Не скажите, господин пастор! По-моему, пусть
пропадут сети, хотя они стоят не мало, лишь бы малый
вернулся благополучно...
 — Не будет же он настолько глуп, чтобы в такую погоду вытягивать сети? Ведь под ним море лежит!
 — Этого-то именно и надо от него ожидать! Как отец,
он всегда выкинет что-нибудь особенное, и он был бы
 88

в состоянии жизнью своей пожертвовать, лишь бы не
пропали невода.
 — А если уж так суждено, фру, то сам черт ему не
поможет! Впрочем, рыба хорошо ловится! На прошлой
неделе мы были с шестью неводами возле ольхового залива и поймали восемнадцать раз восемьдесят штук.
 — Что, килька была жирна?
 — Еще бы! Жирна как масло. Но скажите-ка, фру
Флод, что это за болтовня носится по поводу вас: будто бы вы подумываете вторично выйти замуж? Правда
ли это?
 — Ах! Тьфу, пропасть! — воскликнула старуха. — Неужели об этом говорят? Это невообразимо, о чем только люди не болтают.
 — Меня это мало касается, — возразил пастор. — Но
если правда то, что говорят, будто дело идет о работнике, то мне жаль сына.
 — О! Малому опасаться нечего, и видали мы отчимов похуже того.
 — Итак, это правда, как я понимаю. Неужели еще так
сильно горит огонь в старом теле, что вы дольше выдержать не можете? Тело хочет получить свое! Ха! ха! ха!
 — Не желаете ли вы еще чашку кофе с водкой, господин пастор? — прервала его старуха, испугавшись оборота, который принял разговор.
 — Пожалуйста, фру, будьте любезны! Благодарю!
Но мне пора в постель, а вы еще, вероятно, не постлали мне.
 Послали Лотту в каморку приготовить там постель,
после того как пришли к соглашению, что Карлсон
и Роберт проведут ночь в кухне.
 Пастор зевнул, потер одну ногу о другую, провел рукой по лбу до блестящей лысины, как бы желая стереть
неизъяснимое горе, потом голова короткими толчками
склонилась к столу, пока наконец подбородок не нашел
в доске стола поддержку.
 89

Старуха, увидав, в каком он состоянии, приблизилась, осторожно положила руку ему на плечо и тихо
потрясла его.
 — Дорогой господин пастор, — попросила она трогательным голосом, — не прочтете ли вы нам сегодня вечером, перед тем как нам идти спать, поучительное слово? Подумайте о старухе и ее сыне, ушедшем в море.
 — Поучительное слово? Да! Дайте мне книгу; ведь вы
знаете, где она находится.
 Старуха взяла кожаную дорожную сумку и вынула
из нее черную книгу с золотым крестом. Обыкновенно
вынимали эту книгу как дорожный ящичек, из которого
давали укрепительные капли старухам и больным. Благоговейно, точно она внесла в свою низкую хижину частицу церкви, понесла она таинственную книгу обеими
руками, как теплый хлеб, осторожно отставила в сторону чашку пастора, вытерла стол своим фартуком и положила священную книгу перед отяжелевшей головой
пастора.
 — Дорогой пастор, — шепнула старуха, пока ветер
по-прежнему шумел в дымовой трубе, — вот книга.
 — Хорошо, хорошо, — отвечал пастор, как бы во
сне, протянул руку, не поднимая головы, ощупал чашку с кофе и так неловко задел пальцем, что опрокинул
чашку; двумя ручьями потекла жидкость по грязному
столу.
 — Ах, ах! — завопила старуха, спасая книгу. — Ничего не выйдет! Вам спать хочется, господин пастор, и вам
надо лечь.
 Но пастор уже захрапел; он спал, положив руку на
стол и как-то нелепо вытянув указательный палец, как
будто он указывал им невидимую цель, которая в данную минуту была недостижима.
 — Как же нам теперь уложить его? — спросила старуха у девушек.
 90

Она знала, в какое он может прийти настроение, если
его теперь, когда он пьян, внезапно разбудить. Оставить
его в кухне не годилось, ради девушек; тоже и в комнату нельзя его внести из опасения, что будут болтать злые
языки.
 Все три женщины вертелись вокруг спящего, как
крысы, окружившие кошку, чтобы надеть на нее цепи,
но не решавшиеся к этому приступить.
 А пока что погас огонь в печке; и ветер дул в окно
и в неплотные стены. Старик, сидевший в одних чулках,
вероятно озяб, потому что несколько раз подряд бессознательно поднялась голова, рот широко зевнул и раздался глухой стон, похожий на предсмертный стон лисицы, от которого содрогнулись женщины.
 — Я, кажется, поспал, — сказал пастор.
 Он встал и с полузакрытыми глазами пошел к скамейке, стоящей у окна; он лег, растянулся на спине, скрестил руки на груди и задремал, протяжно вздохнув.
 Нечего было и думать его унести оттуда. Карлсон
и Роберт, вошедшие теперь, тоже не решились тревожить его.
 — Он спит! Осторожней! — заметил Роберт. — Дайте ему только подушку под голову, накройте его одеялом, и он проспит до утра.
 Старуха взяла девушек с собой в комнату. Роберту
было приказано идти спать на сеновал над кладовой,
а Карлсон пошел в свою каморку. Потушили свечи,
и в кухне стало тихо.
 Вскоре все в доме погрузилось в более или менее спокойный сон.
 На следующее утро, когда петух и фру Флод встали, чтобы разбудить всех своих, пастора и Роберта уже
не было. Шторм улегся, холодные белые осенние тучи
неслись с востока к материку, и небо снова просветлело.
 91

Около восьми часов старуха пошла к восточному
мысу посмотреть, не покажется ли в открытом море
лодка. Вдали, в проливе, между островками выплывала
то одна, то другая зарифованная парусная лодка, исчезала и снова появлялась. Море синело, как сталь, а наружные шхеры едва светились, они как бы висели на
платках, окрашенных в цвет воздуха, как будто они из
воды выплыли кверху, собираясь подняться в виде ночного тумана. Молодые тюлени лежали на бухтах и на
мысах и бежали по воде, они погружались в воду, когда над ними тяжело пролетал морской орел, а потом
опять выплывали, снова бежали, так что от воды летели брызги.
 Когда фру Флод видела, что над какой-нибудь шхерой взлетали чайки, и слышала их крик, она решала,
что идет парусник; и действительно, появлялись парусники, но все проходили мимо острова, то на север, то на
юг. У старухи заболели глаза от холодного ветра и белых тучек; утомившись от ожидания, она пошла в лес.
Она стала собирать в фартук бруснику, так как никак не
могла оставаться без занятия, ей надо было что-нибудь
делать, чтобы отвлечь беспокойство. Сын был как-никак
ей всего дороже, и она и наполовину не была так озабочена в тот вечер, когда стояла у забора и когда на ее
глазах исчезла в темноте другая смутная надежда, как
теперь. Сегодня она особенно тосковала о сыне, потому
что предчувствовала, что он вскоре оставит ее. Слова пастора, сказанные накануне вечером относительно сплетни, зажгли фитиль; скоро произойдет взрыв! У кого тогда насупятся брови — нельзя сказать, но можно допустить, что с кем-то что-нибудь тогда случится.
 Наконец она тихонько побрела домой. Дойдя до
дубовой рощи, она услыхала голоса со стороны мыса.
Сквозь дубовые ветки она увидела людей, двигающихся
вокруг навеса на берегу моря; говорили что-то, обсужда¬
 92

ли, спорили. Что-то произошло, пока она оттуда ушла!
Но что?
 Беспокойство подстрекнуло любопытство, и она спустилась с возвышения, чтобы увидеть, что случилось.
 Дойдя до забора, она увидела штевень рыбацкой
лодки. Значит, они на веслах обогнули остров!
 Ясно слышен был голос Нормана, описывающего
происшествие:
 — Он, как камень, пошел ко дну, потом опять показался на поверхности, но тут смерть ударила его в левый
глаз; было совсем темно, как будто затушили огонь.
 — Господи Иисусе! Он умер? — вскрикнула старуха
и бросилась через забор.
 Но никто не расслышал ее, так как в эту минуту Рундквист, стоя в лодке, продолжал надгробную речь:
 — Тогда бросили мы дрек, и, когда якорное крыло
хватило его в спину, то...
 Старуха добежала до жердей, на которых сушились
сети, и не могла через них пройти дальше, но она через растянутые сети разглядела, как в зеркале, затянутом вуалью, что все мужчины с мызы возились вокруг мокрого тела, распростертого в лодке, лежали перед ним, стояли на коленях, ползли по дну лодки. Она
вскрикнула и хотела пробраться под сетью, но поплавки застряли в ее волосах, а бечевка била по лицу, как
щетка.
 — Что у нас там попалось в камбаловой сети? —
крикнул Рундквист, обративший внимание на то, что
сеть задвигалась. — Да ну! Неужели? Мне кажется, что
это тетка!
 — Все ли с ним кончено? — крикнула фру Флод изо
всей силы. — Кончено?
 — Кончено...
 Старуха наконец высвободилась и поспешила к пристани. Густав лежал на дне лодки, без шапки, на животе,
 93

но он двигался, а под ним виднелась большая меховая
туша.
 — Это ты, мама? — приветствовал ее Густав, не оборачиваясь. — Посмотри-ка, что мы поймали!
 Старуха не верила глазам, когда увидела жирнягу
тюленя, с которого Густав сдирал кожу. Не каждый день
попадались тюлени; мясо можно было есть в настоящем виде; ворвани хватит на смазку многих пар сапог;
мех может стоить двадцать крон. Но более необходима была зимняя килька, а ее не видно было в лодке нисколько. Она по этому поводу расстроилась, забыв как
благополучно вернувшегося сына, так и неожиданного
тюленя, набросилась на сына с упреками.
 — А где же килька? — спросила она.
 — К ней нельзя было и приступиться, — ответил Густав. — Но ее ведь, в конце концов, можно и купить,
а тюлени попадаются не каждый день.
 — Да! Ты так всегда рассуждаешь, Густав! Но ведь
прямо стыдно быть в море три дня и не привезти ни
одной рыбы! Что же мы будем есть зимой?
 Но сочувствия она не нашла. Кильки всегда много,
она надоела, а мясо всегда останется мясом. К тому же
теперь все внимание было обращено на рассказы охотников об удивительных приключениях.
 — Да, — сказал, пользуясь случаем, Карлсон, отпихивая от себя ласт мертвого тюленя, — не будь у нас теперь хлебопашества, то есть было бы нечего!
 В этот день уже больше рыбу не ловили; на огонь
поставили большой бельевой котел для варки ворвани; на кухне варили и жарили, а тем временем пили
кофе, разбавленный водкой. Вдоль южной стороны сарая, как трофей, растянули шкуру. Велись надгробные
речи, и все приходящие и проходящие маловерные
должны были вкладывать пальцы в отверстия, сделанные зарядами, и выслушивать, как попал заряд, как тю¬
 94

лень заполз на камень, что сказал Густав Норману в последнее мгновение перед выстрелом, что делал тюлень
в последнюю минуту, когда жизнь его была перерезана,
как нитка.
 В этот день не Карлсон был героем, но он тихонько
ковал-таки свое железо, а по окончании рыбной ловли
он сел с Норманом и Лоттой в лодку и отправился в город.
 Когда фру Флод спустилась к пристани навстречу
возвращающимся из города, то по тому, как был любезен и вежлив Карлсон, она сразу поняла, что что-то произошло.
 После ужина она позвала его в комнату, чтобы он пересчитал деньги. Он должен был сесть и доложить о поездке. Но дело шло вяло; работнику, казалось, не хотелось многого рассказывать. Однако старуха не унималась, пока он подробно не рассказал о поездке.
 — Ну-с, — вытягивая из него слова, спросила старуха, — Карлсон был ведь и у профессора, не правда ли?
 — Да, я, конечно, был у него, — ответил Карлсон, на
которого это напоминание, видимо, действовало неприятно.
 — Ну-с, как же они поживают?
 — Они просили кланяться всем на мызе. Они были
так любезны, что пригласили меня к завтраку. В квартире у них очень хорошо, и нас хорошо угостили.
 — Как же вас угостили?
 — Ах, мы ели омаров и шампиньоны и запивали это
портером.
 — Так, вероятно, Карлсон и девушек видел?
 — Да, понятно, — откровенно ответил Карлсон.
 — А они не изменились, не так ли?
 Этого никак нельзя было сказать; но это слишком обрадовало бы старуху, поэтому Карлсон не отвечал вовсе
на этот вопрос.
 95

— 	Да, они были очень милы! Мы вечером отправились в Бернс-Салон послушать музыку; там я угощал
шерри и бутербродами. Было, повторяю, очень мило.
 В действительности же было отнюдь не мило; дело
произошло совсем иначе.
 Карлсона в кухне приняла Лина, потому что Иды не
было дома: он, сидя в конце кухонного стола, выпил полбутылки пива. В это время вошла в кухню жена профессора и сказала Лине, что ей надо пойти за омаром, так
как вечером будут гости, после чего она вышла из кухни.
 Когда Карлсон опять остался один с Линой, она показалась ему смущенной, и наконец Карлсон добился
от нее того, что она рассказала, что Ида получила его
письмо и прочла его вслух, когда однажды к ней вечером пришел жених; дело было в кухне, где жених пил
портер, а Лина чистила шампиньоны. И они хохотали
до полусмерти. Жених два раза вслух прочел письмо
громко, как пастор. Всего больше развеселили их слова «старый Карлсон и его последний час». Когда же они
дошли до «искушений и заблуждений», то жених (он
развозчик пива) предложил отправиться на искушение
в Бернс-Салон. И они пошли туда, и жених угостил их
шерри и бутербродами.
 Отуманили ли рассказы Лины разум Карлсона и потрясли ли его память, или он пожелал так живо быть
в одежде развозчика пива, что почувствовал себя на его
месте, смеша/i ли он себя с гостем, кушающим омара,
вообразил ли он себя пьющим портер жениха и кушающим шампиньоны Лины — словом, он дело так представил старухе, что достиг того результата, которого желал, а это было главное.
 Зайдя так далеко, он почувствовал себя достаточно
спокойным, чтобы перейти к наступлению. Парни отправились на море, Рундквист уже лег, девушки покончили на этот день работу.
 96

— Что это за сплетня носится здесь в округе, я о ней
постоянно слышу? — начал он.
 — О чем это опять болтают? — спросила фру Флод.
 — Да это все старая сплетня, будто мы собираемся
жениться.
 — Это не ново! Мы уж так часто это слышали.
 — Но ведь это просто невероятно, чтобы люди
утверждали то, чего нет! Это мне просто не верится, —
заметил хитрый Карлсон.
 — Да, что бы он, молодой, красивый парень, стал бы
делать со старой бабой, как я?
 — Ну, что касается возраста, то в этом ничего дурного нет. Если мне разрешено говорить о себе, то я скажу, что если бы я когда-нибудь задумал жениться, то
я не взял бы кокетки, которая ничего делать не может
и не умеет; видите ли, тетка, ухаживание — одно, а женитьба — дело другое! Ухаживание и плотская любовь проходят, как дым, а верность похожа на живительный табак, когда кто вам подарит сигару. Видите,
тетка, вот я каков: на ком я женюсь, той я буду верен;
таким я был всегда, и если кто другое говорит, тот
врет.
 Старуха насторожила уши и подметила намек.
 — Ну, а Ида? Разве между ним и ею дело не серьезно? — допрашивала она.
 — Ида! Да она сама по себе отличная девушка; мне
стоило бы только пальцем поманить ее, и она была бы
моей! Но, тетка, у нее нет настоящих убеждений. Я хорошо не знаю, как мне это выразить, но ведь, вы понимаете меня, тетка, ведь у вас настоящее направление.
 — Да, это верно.
 Старуха присела к столу, чтобы лучше понять намеки Карлсона, чтобы как-нибудь не пропустить случая
сказать свое «аминь», когда он наконец выскажет свое
«да».
 97

— Но, Карлсон, — начала она с другого конца, —
не думал ли он о вдове из Овассы, которая живет одна
и ничего большего бы не желала, как выйти вторично
замуж?
 — Ах! нет! я ее знаю, но у нее нет настоящих убеждений, а кто меня хочет в мужья, у той должны быть настоящие убеждения! Деньги, наружность и красивые
платья, это не производит на меня впечатления; я не
из таких! И кто меня действительно знает, тот не может
другого сказать.
 Теперь почва казалась укрепленной со всех сторон;
надо было, чтобы один из двух сказал последнее слово.
 — Ну-с, о ком же Карлсон подумал? — спросила старуха, отважившись на решительный шаг.
 — Подумал! Подумал! Думаешь и о том и о сем;
а впрочем, я еще ни о ком не думал. Кто о чем-нибудь
думает, тот должен говорить, а я молчу! Нельзя будет
никогда сказать, чтобы я кого-нибудь сманил: нет, не таких я убеждений.
 Теперь уж они так долго вертелись рядом да около,
что можно было опасаться, что они так на этом и застрянут, если старуха не даст еще толчка.
 — Ну-с, что бы сказал Карлсон, если бы нам обоим
соединиться?
 Карлсон начал отбиваться обеими руками, говоря,
что хочет сразу отогнать малейшее помышление о подобной низости.
 — Да ведь об этом и вопроса быть не может! — добавил еще Карлсон. — Мы об этом и думать не будем, тем
более не будем говорить. Что стали бы болтать люди?
Что я взял вас за ваши деньги. Но я не таков и не таковы мои воззрения. Нет! мы ни слова больше говорить об
этом не будем. Обещайте мне это, тетка, и дайте мне на
этом вашу руку (и он протянул свою руку), что вы никогда об этом говорить не будете! Дайте вашу руку!
 98

Но фру Флод не намерена была ему на этом слове пожать руку, а напротив, она хотела основательно об этом
вопросе переговорить.
 — Почему же не говорить о том, что может осуществиться? Я стара, это Карлсону известно, а Густав не тот
человек, который мог бы заняться мызой. Мне нужно
кого-нибудь, кто шел бы со мной и помогал бы мне; но
я понимаю, что Карлсон не хочет посвятить себя другим
и ни за что ни про что мучить себя тяжелой работой:
поэтому иного ничего я не могу посоветовать, как чтобы нам жениться. Пускай люди болтают; они сплетничают и без того! Если Карлсон ничего особенного против меня не имеет, то я не понимаю, что может нам помешать. Что у Карлсона против меня?
 — Против вас я ничего не имею, тетка; отнюдь нет;
но эти глупые толки; да кроме того, нам этого Густав никогда и не простит.
 — Что такое? Если Карлсон недостаточно тверд, чтобы держать малого за узду, то я уж об этом позабочусь.
Я немолода, но все же еще не так стара и с глазу на глаз
скажу Карлсону... что, если уж правду сказать, то я не
хуже девушек.
 Лед был сломан. Теперь последовал целый поток
планов и совещаний по поводу того, как об этом сообщить Густаву и как сыграть свадьбу.
 Долго длились переговоры, так долго, что старухе
пришлось поставить варить кофе и подать бутылку водки. До поздней ночи все не прекращались переговоры.
 ГЛАВА V
 Карлсону скоро пришлось узнать, что нет лучшего человека, как покойник, и что нет хуже человека, как того,
кто собирается жениться. Густав ревел, как голодный
 99

тюлень; три дня подряд, пока Карлсон под каким-то
предлогом уезжал, он неистовствовал.
 Старого Флода вырыли из-под земли, вертели во все
стороны и признали в нем лучшего человека, который
когда-нибудь существовал. Зато Карлсона перевернули как старое платье и указали на то, что изнанка у него
полна пятен. Узнали, что он был рабочим на железной
дороге и странствующим пастором, что его прогнали
с трех мест, что раз он прямо спасся бегством и что другой раз он был наказан за драку.
 Все это преподносилось фру Флод; но в ней разгорелось пламя от мысли, что подходит конец ее вдовьему
положению, она оживилась, как бы покрылась плотной
чешуей и, казалось, была в состоянии все перенести.
 Корни вражды против Карлсона скрывались в том,
что он, чужеземец, теперь, благодаря вступлению
в брак, завладеет этим клочком земли, на который местные уроженцы смотрели в известной степени как на
свою собственность.
 Ввиду того, что старуха, вероятно, еще проживет несколько лет, уменьшались надежды сына стать наконец
самостоятельным, а положение его на мызе должно
было стать в будущем похожим на положение работника и притом под опекой и в зависимости от доброй
воли прежнего слуги. Итак, было вполне естественно, что отставленный неистовствовал. Он напустился на мать с жестокими упреками, угрожал, что отправится в полицию жаловаться и выгонит будущего
отчима.
 Он еще пуще рассердился, когда Карлсон вернулся из своей поездки в черном праздничном сюртуке
и в тюленьей шапке покойного Флода, которые он после первых ласк получил в виде утреннего подарка. Густав ничего не сказал, но науськал Рундквиста сыграть
над Карлсоном шутку.
 100

В одно прекрасное утро, когда все собрались к завтраку, на месте Карлсона лежали какие-то вещи, прикрытые полотенцем. Не предвидя ничего дурного, Карлсон
поднял полотенце и увидел, что весь конец стола, где он
обыкновенно сидит, покрыт всем хламом, собранным
им в мешок и спрятанным под кроватью в своей каморке. Тут были пустые жестянки из-под омаров, пустые
коробки из-под сардинок, банки из-под шампиньонов,
портерная бутылка, бесконечное количество пробок,
треснутый цветочный горшок и многое другое.
 У него потемнело в глазах; но он не знал, на кого ему
напуститься.
 Рундквист вывел его из недоумения, объявив, что это
обычная в этой местности «шутка», когда кто-нибудь
женится.
 К несчастью, как раз в это время подоспел Густав
и высказал удивление по поводу того, что так рано
осенью появился старьевщик, обыкновенно не показывающийся раньше Нового года. В это вмешался Норман
и объяснил, что это не старьевщик, а что это вещи Карлсона, сохраняемые им на память об Иде, что, притащив
их, Рундквист хотел подшутить над Карлсоном, так как
теперь между ним и Идой все кончено.
 Последовала перебранка. А кончилось дело тем, что
Густав отправился на лодке к дому священника. Там удалось ему отсрочить на шесть месяцев брак Карлсона, так
как его бумаги оказались не все в порядке.
 Это расстраивало расчеты Карлсона, но он постарался вознаградить себя, выцарапав себе кое-что.
 Сначала он хотел придать важности своему новому положению, но, увидав, какой плохой оборот приняло дело, он постарался, по крайней мере с жителями
мызы, стать на шутливую ногу. Это ему удалось, только
не с Густавом; этот непрестанно поддерживал скрытую
борьбу, не выказывая ни в чем желания примириться.
 101

Так тихо и спокойно прошла зима. Рубили лес, чинили сети, ловили подо льдом рыбу. В перерывах играли
в карты и пили кофе с водкой. Рождество отпраздновали шумным пиром. Занимались птичьей охотой.
 Снова наступила весна. Перелет гагар заманил парней на море. Но Карлсон употреблял все силы на обработку земли, чтобы можно было рассчитывать на хороший урожай. Это было необходимо, чтобы окупились
расходы, необходимые для свадьбы; в особенности ввиду того, что он намерен был сыграть такую свадьбу, о которой будут годами все вспоминать.
 С перелетными птицами появились и дачники. Профессор, как и в прошлом году, любезно кивал головой
и как прежде находил, что все «хорошо», а в особенности то, что предстоит свадьба. К счастью, Иды с ними не
было. Она в апреле месяце ушла с места, и скоро должна была состояться ее свадьба. Ее заместительница не
отличалась привлекательностью; да у Карлсона было
слишком много железа под наковальней, чтобы с нею
связываться; у него в руках были карты, и он не намерен
был проигрывать игру.
 Среди лета было объявлено о вступлении в брак,
а свадьбу должны были сыграть между покосом и жатвой; в это время всегда бывала передышка в работе, как
в поле, так и на море.
 После оглашения в поведении Карлсона явилась перемена, произведшая не особенно приятное впечатление. Первая почувствовала ее фру Флод. По обычаям страны они с момента помолвки жили как супруги,
и жених, которому грозила отсрочка свадьбы, должен
был постоянно подчинять свое поведение обстоятельствам. Когда же опасность миновала, он высоко поднял
голову и выпустил когти.
 Но это, однако, у фру Флод, чувствовавшей тоже себя
уверенной, имело лишь то последствие, что и она с сво¬
 102

ей стороны показала остававшиеся еще у нее зубы. Так,
враждуя друг с другом, дожили они до дня третьего
оглашения.
 Все население острова, кроме Лотты, отправилось
в церковь к причастию. Как бывало обыкновенно, выбрали самую маленькую лодку, чтобы в случае, если
бы пришлось грести, было бы насколько возможно менее трудно. В лодке было, следовательно, тесно, тем более что были взяты с собой провизия, рыба для пастора и свечи для кистера; кроме того, взяли всевозможное
платье для перемены, не считая парусов и ремней, посуды для выкачивания воды, ведер и скамеек.
 По обыкновению был предварительно подан более изысканный завтрак; пили за здоровье друг друга
целые кружки и бутылки. Было жарко на море, и никто не хотел грести; разгорелся спор между мужчинами, из которых никто не желал явиться в церковь покрытым потом. Вмешались женщины, а когда въехали
в церковную бухту и раздался звон колокола, которого
не слыхали уже целые годы, то спор кончился полюбовно.
 Звонили в первый раз; следовательно, времени еще
было много. Поэтому фру Флод отправилась с рыбой
к дому пастора.
 Пастор брился как раз в это время и был в дурном
настроении.
 — 	Редкие гости сегодня посетят церковь, так как приехали жители Хемсё, — сказал он в знак приветствия,
пробуя бритву об указательный палец.
 Карлсон, который нес рыбу, должен был пройти
в кухню, где ему поднесли рюмочку.
 Потом отправились со свечами к кистеру; и там была
поднесена рюмочка.
 Наконец все собрались перед церковью, осмотрели
лошадей крупных землевладельцев, перечитали над¬
 103

гробные надписи и здоровались со знакомыми. Фру
Флод в сопровождении Карлсона посетила могилу
Флода.
 Когда позвонили в последний раз, прихожане вошли в церковь.
 Так как после пожара старой церкви у жители Хемсё не было своих церковных стульев, то им пришлось
стоять у входа. Было жарко, и они чувствовали себя чужими среди обширной церкви; их от одного смущения
бросало в пот; они похожи были на выходцев из смирительного дома.
 Пробило одиннадцать часов, а еще не началось пение; жители Хемсё раз двадцать переминались с ноги на
ногу. Солнце так сильно грело, что пот каплями выступал на их лбах; но они стояли, как в клещах, и не могли
никак стать на более приятное место в тени.
 Но вот выступает церковный служитель и выставляет
№ 158 книги песнопений. Орган играет прелюдии, и ки-
стер провозглашает первую строфу. Ее поет вся церковь
живо и охотно, потому что сейчас же за ней ожидается проповедь. Но вот за первой строфой следует вторая,
а затем третья.
 — 	Не может быть, чтобы он имел намерение пропеть
все восемнадцать строф, — шепнул Рундквист Норману.
 Но таково было его намерение! В дверях ризницы показалось рассерженное лицо пастора Нордстрёма, глядевшего на прихожан упрямым и вызывающим взглядом; он решил, что раз они в кои-то веки в его власти, он
задаст им хороший урок.
 И все восемнадцать строф были пропеты. Была половина двенадцатого, когда пастор наконец поднялся на
кафедру. Тут прихожане так размякли, что склонили головы и заснули.
 Но недолго удалось им поспать, потому что пастор
так закричал на них, что задремавшие встрепенулись,
 104

подняли головы, и каждый глупо взглянул на своего соседа, как бы спрашивая, не горит ли где.
 Карлсон и старуха протиснулись так далеко вперед,
что отступление к двери было невозможно, не возбудив внимания. Старуха расплакалась от усталости и от
узких башмаков, тем более жавших ей ногу, чем сильней становилась жара. По временам она бросала на жениха умоляющий взгляд, как бы прося его снести ее назад к морю; но он, стоя в широких сапогах Флода из конской кожи, был так поглощен церковной службой, что
только наказывал нетерпеливую злыми взглядами.
 Остальные чувствовали себя свободнее: они стали
под выступом органа; там было свежее и не пекло солнце. Там Густав обнаружил пожарную трубу, сел на нее
и посадил Клару себе на колени.
 Рундквист прислонился к столбу, а Норман стоял
возле него, когда началась проповедь.
 Это был рассказ, а не песня, и он длился в продолжение шести четвертей часа. Текст касался мудрых и нерадивых дев; так как никто из присутствующих не принимал этого на свой счет, то все общество заснуло; спали
сидя, в висячем положении, стоя. По прошествии получаса Норман толкнул Рундквиста, который прислонил
руку ко лбу, как бы чувствуя себя нехорошо, и большим
пальцем указал на сидевших на пожарной трубе Густава
и Клару. Рундквист осторожно обернулся, выпялил глаза,
как будто перед ним сам черт, покачал головой и улыбнулся, как бы поняв, в чем дело. Дело в том, что Клара закрыла глаза и высунула язык, будто погруженная в тяжелый, болезненный сон. Густав же пристально воззрился
на пастора Нордстрёма, как бы желая проглотить малейшее слово и расслышать ход песочных часов.
 — 	Да ведь они с ума сошли! — шепнул Рундквист
и тихо попятился назад, осторожно ступая пятками,
чтобы не производить шума, по кирпичному полу.
 105

Норман угадал мысль Рундквиста; быстрее угря протиснулся он до церковного двора. Туда за ним вскоре
последовал и Рундквист, и оба поспешили к лодке.
 Там веяло свежим морским ветром, и наскоро проглоченная освежительная влага быстро обновила их
силы. Так же тихо, как при выходе, вернулись они опять
в церковь.
 Клара задремала в объятиях заснувшего Густава; но
этот последний так высоко обхватил ее руками, что Рундквист нашел нужным потянуть девушку книзу. Тут
проснулся Густав и снова обнял свою добычу, как бы думая, что у него собираются отнять девушку.
 Еще целых полчаса длилась проповедь; потом еще
прошло полчаса во время церковного пения до того, как
началось причастие.
 Прихожане приобщились Святых Тайн в сильном
возбуждении. Рундквист плакал.
 После торжественного таинства фру Флод хотелось
протиснуться до церковного стула. Но тут дошло дело
чуть ли не до спора, и ее вытеснили со стула. Итак, она
последние полчаса провела стоя за стулом церковного старосты, поднявшись на каблуки, как будто каменные плиты жгли ей подошвы. Когда пастор прочел
оглашение, она пришла в волнение, так как все на нее
смотрели.
 Наконец все кончилось, и все поспешили к лодке. Дольше выдержать фру Флод не могла, и, как только кончились поздравления перед церковью, она сняла
башмаки и понесла их к лодке. Придя туда, она опустила ноги в воду и выбранила Карлсона.
 Потом все набросились на провизию. Поднялся шум,
когда было обнаружено, что недостает блинов. Рундквист высказал предположение, что они забыты дома;
Норман был того мнения, что кто-нибудь съел их, едучи
в церковь, при этом он бросил подозрительный взгляд
на Карлсона.
 106

Наконец сели в лодку. Тут только вспомнил Карлсон, что ему надо было взять из церковного сарая бочку
со смолой. Поднялась целая буря. Женщины завопили,
что они не желают брать с собой в лодку смолу ни за что
на свете, потому что у них новые платья. Однако Карлсон пошел за смоляной кадкой и вкатил ее в лодку.
 Опять поднялся гвалт по поводу того, кто будет сидеть рядом с опасным сосудом.
 — На чем же нам сидеть? — ныла фру Флод.
 — Подыми повыше юбки и садись на корму, — ответил Карлсон, чувствовавший себя теперь после оглашения гораздо более хозяином положения.
 — Что он говорит? — зашипела старуха.
 — Да вот я что говорю: садись в лодку, чтобы нам
можно было отчалить.
 — Кто приказывает на море, хотел бы я знать? — вмешался Густав, найдя, что затрагивается его честь.
 Густав сел к рулю, велел поднимать паруса и взял
в руки шкот.
 Лодка была тяжело нагружена, ветер дул крайне
тихо, солнце сильно жгло, в головах бушевало. Лодка
ползла, «как вошь по покрытой смолой бересте», и делу
не помогло и то, что люди выпили по рюмочке.
 Они скоро потеряли терпение, и воцарившееся на
время молчание прервал Карлсон, требовавший, чтобы
взяли рифы и опустили на воду весла. Но этого не желал Густав.
 — Подождите! — заявил он. — Как только мы выйдем из залива, можно будет идти на веслах.
 Подождали еще. Уже вдали между островами виднелась темно-синяя полоска, и слышно было, как море
ударялось о наружные шхеры. Поднимался восточный
ветер, и паруса стали надуваться. В ту самую минуту,
как обогнули мыс, поднялся такой сильный ветер, что
лодку накренило, потом она опять поднялась и понеслась вперед, так что вода сзади зашумела.
 107

Теперь опять вся компания выпила по рюмочке. Все
ожили, как только лодка пошла быстрей.
 Но ветер посвежел; лодка накренилась на подветренную сторону; ее прижимало ветром.
 Карлсон испугался; он крепко уцепился за канаты
и просил, чтобы взяли рифы и спустили весла.
 Густав ничего не отвечал, но подобрал шкот, так что
в лодку налилась вода.
 Тут Карлсон вскочил вне себя от бешенства и хотел
спустить весло. Но старуха схватила его за платье и принудила сесть.
 — Сиди смирно в лодке, ради бога! — закричала
она.
 Карлсон сел, но лицо его побледнело. Он недолго
просидел, снова вскочил вне себя и поднял фалды сюртука.
 — Черт возьми! Она течет! — зарычал он, развевая
фалдами сюртука.
 — Кто течет? — спросили все сразу.
 — Смоляная кадка!
 — Господи Иисусе! — закричали все и отодвинулись
от смоляного ручья, который следовал за всеми движениями лодки.
 — Сидите смирно в лодке, — закричал Густав, — или
я вас опрокину!
 Карлсон опять встал в ту минуту, как подул новый
порыв ветра. Рундквист понял опасность, тихо приподнял конец каната и ударил им Карлсона так, что тот
присел.
 Можно было ожидать рукопашной. Фру Флод вознегодовала и вмешалась. Она схватила возлюбленного за
шиворот и потрясла его.
 — Что это за болван, никогда не ходивший под парусами! Неужели он не знает, что в лодке надо сидеть
смирно?
 108

Карлсон рассердился, вырвался из рук старухи, но
зато пострадал его сюртук.
 — Что ты, баба, вздумала рвать мое платье! — закричал он и поднял ноги на борт лодки, чтобы избавиться
от смолы.
 — Что он говорит? — воспламенилась старуха. — Его
платье? От кого получил он этот сюртук? Я — баба для
такого головастика, у которого своего ничего нет...
 — Замолчи, — вскипел Карлсон, задетый за живое, — или я отвечу правдой!
 Густав нашел, что дело зашло далеко, и стал напевать
мелодию; его поддержали Норман и Рундквист. Резкая
перебранка улеглась, и все напустились на общего врага, пастора Нордстрёма, заставившего их простоять целых пять часов и спеть восемнадцать строф.
 Бутылка с водкой обошла всю компанию; ветер стал
менее порывист, и настроение улеглось. Когда же лодка
вошла в бухту и причалила к мосткам, то среди общества царило полное согласие.
 Начались приготовления к свадьбе, которую собирались праздновать три дня. Зарезали поросенка и корову; купили сто штофов водки; посолили кильку, обложив лавровыми листьями; на все наводили глянец, пекли, варили, жарили, мололи кофе.
 Во все время этих приготовлений Густав прогуливался с таинственным лицом; он другим не мешал работать, сам же не выказывал ни в чем своего участия.
 Карлсон же большую часть времени проводил перед
поднятой крышкой секретера и делал расчеты; ездил
в купальное местечко Даларё, все устраивал, как ему
было желательно.
 Подошел канун свадьбы. Рано утром взял Густав свою
сумку, ружье и вышел. Мать проснулась и спросила его,
куда он идет. Густав ответил, что собирается выехать
в море, посмотреть, не идет ли килька. С этим он и ушел.
 109

В лодку он предварительно перенес провизию на несколько дней; он также взял с собой одеяло, кофейник
и другие вещи, необходимые для пребывания в шхерах.
 Утро в конце июля было ослепительно ясное, а небо
голубовато-белое, как снятое молоко, острова, холмики,
шхеры, рифы так мягко лежали на воде, так сливались
с ней, что нельзя было сказать, составляют ли они часть
земли или неба. На суше высились сосны и ольхи, на
вдающихся в море мысах лежали турпаны, нырки, чайки. По направлению открытого моря видны были лишь
приморские сосны, а черные, попугаеобразные чайки
дерзко кружились вокруг лодки, чтобы отвлечь охотника от скрытых в горных ущельях гнезд.
 Наконец шхеры стали ниже, более пустынны, и виднелась одна лишь одинокая сосна с гнездами, привязанными к ней, чтобы в них гагары и дикие утки клали свои
яйца, или рябина, над верхушкой которой носились
в воздухе тучи комаров. За этим уже лежало открытое
море. Там охотились хищные чайки, враждуя с морскими ласточками и чайками. Туда направлял морской
орел свой тяжелый полет, в надежде схватить, быть может, лежащую гагару.
 Туда, обогнув последнюю шхеру, направил лодку Густав, стоя у руля, не выпуская изо рта трубки. Теплый
южный ветерок надувал парус; около девяти часов утра
он причалил к шхере Норстен.
 Это скалистый остров в несколько десятин с углублением в центре. Между скалами возвышались несколько
рябин; в расселинах скалы также рос великолепный вереск с его огненно-красными ягодами, а низину в центре
острова образовала лужайка, покрытая вереском, клюквой и морошкой; последняя начала желтеть. К скале
прицепились одинокие приплюснутые кусты можжевельника; казалось, что они когтями вцепились в скалу,
чтобы их не унес ветер.
 110

Тут Густав был как дома; ему знаком был всякий камень; он знал, под какой куст можжевельника ему следует заглянуть, чтобы найти сидящую на яйцах гагару,
позволяющую ему поласкать ей спину и цепляющуюся клювом в его брюки. Он сунул свою вилообразную
жердь в расщелину скалы и вытащил оттуда мычегаток,
чтобы свихнуть им шеи, так как собирался ими позавтракать.
 Тут жители Хемсё ловили свою кильку. Тут соорудили они совместно с другой компанией рыбаков сарай,
в котором они обыкновенно проводили ночи. Туда направил свои стопы и Густав, взял ключ из места, где он
обыкновенно находился, под выступом стены, и внес
туда свои припасы. Сарай не имел окон, но в нем стояли койки, как полки, одна над другой, была печка, стоял
стол и треножник для сидения.
 Прибрав свои вещи, он полез на крышу и раскрыл
дымовую трубу. Спустившись вниз, он взял спички на
месте, где они всегда оставлялись под балкой, и развел огонь в печи; туда, по старому обыкновению, снесена была последним посетителем для своего преемника охапка дров. Потом он поставил на огонь котелок с картофелем и прибавил к картофелю несколько
соленых рыбок. Затем, в ожидании обеда, он закурил
трубку.
 Поевши и выпив, он взял ружье и спустился к лодке,
где оставил приманных птиц. На веслах отплыл немного и бросил якорь перед мысом. Затем заполз в шалаш,
выстроенный из камней и хвороста.
 Приманные птицы раскачивались на стремившихся к берегу волнах, но ни одна гагара не приближалась.
Долгое ожидание надоело ему, и он устал. Он стал ходить по прибрежным скалам в надежде спугнуть выдру,
но, кроме черных ужей и осиных гнезд, он ничего не видел.
 111

Но казалось, что он не придавал значения тому, чтобы найти что-нибудь; он ходил по берегу только чтобы
ходить; ему доставляло удовольствие гулять здесь, где
никто его не видит и не слышит.
 Пообедав, он залег в сарай и поспал.
 Ко времени вечерни он отправился на веслах в море
с сетями для ловли наваги, желая на них испытать свое
счастье. Море было теперь совершенно спокойно, а берег, подобно легкому туману, выступал на солнечном
горизонте, освещенном заходящим солнцем. Кругом
было тихо, как в самую безветренную ночь, и на расстоянии целой мили слышался шум его весел. Тюлени окунались в воду на значительном отдалении, выставляли
из воды свои черные головы, ревели, надувались и снова
погружались в воду.
 Навага действительно попадалась. Густаву удалось
поймать несколько этих рыб с белыми брюшками, ловивших воду своими большими, но неопасными рыльцами; у них засверкали на солнце глаза, когда Густав вытащил их из темной глубины, и они прыгнули в лодку
через борт.
 Густаву пришлось держаться по направлению северной шхеры. Когда быстро наступил вечер и он повернул лодку, только тогда заметил он дым из трубы сарая.
Он спрашивал себя, кто бы это мог быть, и поторопился к сараю.
 — Это ты? — расслышал он из сарая голос пастора.
 — Как! Вы тут, господин пастор! — воскликнул удовлетворенный Густав, увидя священника, сидящего у печки и жарившего селедку. — Вы здесь один?
 — Я выехал в море за навагой; я сидел на южной стороне — вот почему я не видал тебя. Но отчего же ты не
дома и не помогаешь готовить к свадьбе?
 — Я не буду у них на свадьбе, — заявил Густав.
 — Ах, что за вздор! Почему же ты не хочешь с ними
пировать?
 112

Густав объяснил, как мог, свои основания. Из его доводов ясно было, что он не желает участвовать в торжестве, ему противном; во-вторых, он намерен был оскорбить, обидеть своего врага.
 — А мать твоя? — спросил пастор. — Не жаль тебе
ее так покидать?
 — Этого я не нахожу, — возразил Густав. — Скорей
надо меня пожалеть: я вместо отчима получаю такую
петлю на шею и лишаюсь возможности сделаться хозяином мызы, пока он там сидит.
 — Да, друг мой, этому уже теперь помочь нельзя; быть
может, со временем можно будет что-нибудь сделать. Но
завтра утром ты должен пораньше сесть в лодку и ехать
домой. На свадьбе ты должен быть во всяком случае!
 — Ничего из этого не выйдет, раз я себе это в голову
вбил, — уверял Густав.
 Пастор прекратил разговор и начал, сидя у печки,
кушать свою селедку.
 — У тебя вряд ли с собой есть водка? — снова начал
он. — Видишь ли, моя старуха запирает все спиртное,
и я рано утром ничего найти не могу.
 У Густава была водка. Пастор отхватил здоровый глоток. Это развязало ему язык, и он начал болтать о внутренних и внешних делах прихода.
 Сидя на камнях перед сараем, они увидели, как зашло солнце и как сумерки, вроде окрашенного в дымный цвет тумана, ложились над островом и над водой.
Чайки затихли на елях, растущих на откосах, а вороны
удалились на ночь в леса и на шхеры.
 Пришла пора ложиться спать. Но сначала надо было
выгнать из сарая комаров. Для этой цели закрыта бьгла
дверь, и в сарае накурено было «черным якорем»; потом
отворили дверь и приступили к травле комаров с помощью ветки рябины.
 Оба рыбака скинули с себя платье и полезли на свои
койки.
 113

— Теперь ты еще должен мне дать маленький глоток, — попросил пастор, уже получивший значительную долю.
 Сидя на краю кровати, Густав дал ему еще водки. Потом решено было спать.
 В сарае было темно. Через сквозные стены местами
только проглядывал снаружи свет. Однако, несмотря на
слабое освещение, несколько комариков нашли дорогу
к улегшимся, которые начали вертеться на своих койках, кидаться из стороны в сторону, спасаясь от мучителей.
 — Нет! Это что-то ужасное! — застонал наконец пастор. — Спишь ли ты, Густав?
 — Сохрани боже! Сегодня, как видно, со сном ничего
не выйдет. Чем бы время скоротать?
 — Нам надо встать и опять развести огонь; другого
ничего не придумаю. Были бы у нас карты, мы могли бы
поиграть. У тебя нет карт?
 — Нет, у меня нет, но я, кажется, знаю, где кварной-
цы прячут свои карты, — ответил Густав, залез с ногами
на кровать, полез на последнюю койку и вернулся с колодой немного потрепанных карт.
 Пастор развел огонь, положил в печку веток сухого
можжевельника и зажег огарок. Густав поставил кофейник на огонь и притащил бочонок из-под килек; его поставили между собой пастор и Густав в виде карточного стола. Игроки закурили трубки, и карты запрыгали
в руках.
 Проходили часы, один за другим.
 — Три свежих! Пас! Козырь! Пас!
 А порой раздавалось проклятие, когда комар вдруг
вонзал свое жало в затылок или в руку игроков.
 — Послушай-ка, Густав, — прервал наконец игру пастор, мысли которого были, видимо, далеко от карт, —
не можешь ли ты сыграть над ним шутку, не отсутствуя,
 114

однако, на свадьбе? Как-то выглядит малодушно, если
ты бежишь от этого негодяя! Если ты хочешь ему досадить, то я могу дать тебе другой совет.
 — Как же мне быть? — спросил Густав, которому
как-никак было жаль отказаться от угощенья, приготовленного к тому же на средства, которые он должен был
бы унаследовать от отца.
 — Приходи домой после двенадцати, сейчас же вслед
за венчанием, и скажи, что задержался на море. Это уж
будет достаточный укол, затем мы с тобой оба примемся за Карлсона и напоим его так, что ему никак нельзя
будет попасть на брачное ложе; мы также позаботимся, чтобы парни над ним насмеялись. Не достаточно ли
этого?
 Это, казалось, понравилось Густаву. Мысль о том, что
придется три дня провести на шхерах и по ночам быть
предоставленному на съедение комарам, смягчила его;
к тому же ему положительно хотелось испробовать все
те вкусные вещи, которые готовились на его глазах.
 Пастор развернул план действий, и Густав согласился принять во всем участие.
 Довольные каждый самим собой и друг другом, поползли они наконец на свои койки, когда уже в дверные
щели проглядывал дневной свет и когда комары утомились от своей ночной пляски.
 Карлсон в этот же вечер услыхал от возвращающихся с ловли килек рыбаков, что видели как Густава, так
и пастора, держащими путь к шхере Норстен. Он из
этого вывел правильное заключение, что затеивается
какая-нибудь чертовщина. Против пастора у него была
сильная злоба: во-первых, потому, что он на шесть месяцев отсрочил свадьбу, а во-вторых — потому, что пастор выказывал ему никогда не прекращающееся презрение. Карлсон ползал перед ним, льстил ему — без
результата. Были ли они в одной комнате, пастор всегда
 115

показывал ему свою широкую спину, никогда не выслушивал того, что Карлсон говорил, всегда рассказывал
истории, которые могли легко быть отнесенными к настоящему случаю.
 Вместо же того чтобы посмотреть, какие против него
поведут козни пастор и Густав, Карлсон сам составил
план того, как он их встретит. Матрос береговой обороны находился в данное время в отпуске и был приставлен подручным в Хемсё; его ловкость руководить танцами была известна. Карлсон рассчитал правильно, когда решил, что матрос этот поможет ему сыграть шутку
с пастором. Рапп, так звали матроса, имел зуб против
пастора, не допустившего его к конфирмации, так как
он слишком ухаживал за девушками; эта отсрочка на
целый год причинила ему затруднение при поступлении во флот.
 И вот оба ненавистника пастора затеяли за кофеем
с водкой свои планы. Шутка, которую они собирались
сыграть с пастором, состояла ни более ни менее как
в том, чтобы напоить его пьяным; а что сделать затем
дальше, покажут обстоятельства.
 Итак, с двух сторон были заложены мины, и случай
должен был указать, на которой стороне мина эффективнее.
 Наступил день свадьбы.
 Все проснулись усталые и в дурном настроении от
всех приготовлений.
 Когда причалили первые гости, немного слишком
рано, вследствие того что сообщение по воде никогда
не может быть пунктуально, их никто не встретил. Они
в недоумении ходили вокруг дома, как будто явились
сюда незваными.
 Невеста была еще не одета. Жених хлопотал в одном
жилете, вытирал стаканы, раскупоривал бутылки, вставлял свечи в подсвечники.
 116

Стуга вычищена и украшена зеленью; вся мебель вынесена и составлена в уголки, так что можно было подумать, что находишься на аукционе. На двери установлен шест для флага, на который водружен таможенный
флаг, который на этот торжественный случай взяли на
время у таможенного надсмотрщика. Над дверьми висят венки из брусничной зелени и маргариток; с обеих
сторон стоят березки.
 На окнах установлены рядами бутылки, с сияющими
яркими цветами этикетками. Карлсон смыслил в сильных эффектах. Золотисто-желтый пунш сиял солнечными лучами сквозь зеленое стекло, а пурпуровый цвет коньяка искрился, как пылающий уголь; похожие на серебро оловянные капсюли, надетые на пробки, сверкали,
как блестящие золотые монеты.
 Самые храбрые из молодых парней приблизились
и глазели, как будто стоя перед магазинной вывеской,
предвкушая приятное щекотание в горле.
 С каждой стороны двери стояли шестидесятиштофные бочки; они, как тяжелые мортиры, охраняли вход.
В одной была водка, в другой слабое пиво, за ними лежали кучкой, подобно пирамиде ядер, двести пивных
бутылок.
 Впечатление производилось великолепное и воинственное, и боцман Рапп прогуливался среди этого,
как ефрейтор со штопором за поясом и приводил в порядок военные снаряды, бывшие в его распоряжении.
Он украсил бочонки сосновыми ветками, просверлил
и снабдил их металлическими кранами; он размахивал своим бочечным буравом, как пушечным банником,
и постукивал от времени до времени по бочкам, чтобы
слышно было, что они полны.
 Одетый в парадную форму, в синюю куртку с отложным воротником, в белые брюки, с лакированной
кожаной фуражкой на голове, он внушал уважение
 117

к себе со стороны крестьянских парней, хотя ради безопасности на нем и не было шпаги. Кроме обязанности
виночерпия, ему было поручено следить за порядком,
предотвращать бесчинства, при необходимости кого
надо вывести и вмешиваться в случае драки. Богатые
парни притворялись, будто они презирают его, но это
была лишь скрытая зависть. Они с удовольствием надели бы мундир и поступили на государственную службу, если бы не боялись канатов и требовательных канониров.
 На кухне в печке стояли два чугуна для кофе, и хрустели и скрипели кофейные мельницы. Топором кололи головы сахара, а на подоконниках расставлены были
пироги. Служанки бегали от кухни к кладовой, уставленной всякого рода вареньем и печеньем и увешанной
мешками свежеиспеченного хлеба.
 Порою невеста появлялась в окне комнаты с распущенными волосами и без лифа и звала то Лотту, то
Клару.
 Паруса один за другим сворачивали в бухту, ловко
подплывали к мостикам и причаливали при ружейных залпах. Но приезжие еще не решались идти в стугу,
а толпами разгуливали по двору.
 Благодаря счастливой случайности, жене и детям
профессора пришлось куда-то уехать на именины,
и профессор один был дома. Он поэтому любезно принял приглашение, предоставив на этот торжественный
случай свой большой зал и свою лужайку под дубами
для распивания кофе и для ужина.
 На козлы и бочки были положены большие доски,
и так получились столы и скамейки; столы уже были покрыты скатертями и уставлены кофейными чашками.
 Наверху перед стугой образовалось теперь несколько
небольших кучек людей. Рундквист с вымазанными ворванью волосами, бритый, в черной куртке, взял на себя
 118

добровольно обязанность увеселять гостей шутливыми
замечаниями.
 Норману разрешено было вместе с Раппом производить приветственный салют, главным образом с помощью динамитных патронов; он стал за домом и упражнялся, стреляя из пистолета. Зато ему пришлось оставить
свою гармонику, она этот день была в опале и изгнана,
потому что был приглашен лучший скрипач в округе,
портной из Фифинга; а этот господин очень обижался,
если кто состязался с ним в искусстве.
 Вот приехал пастор. Он был в веселом, свободном
настроении, готовый шутить с новобрачными, как того
требует обычай. Его принял Карлсон на пороге стуги.
 — Ну-с, быть может, мы заодно и крестить будем, —
сказал, здороваясь, пастор Нордстрём.
 — Нет, черт возьми! Так все же спешить не годится! — ответил, не смущаясь этим, жених.
 — Уверен ли ты в этом? — спросил пастор в то время, как все присутствующие зубоскалили. — Мне пришлось раз на одной свадьбе сразу и венчать, и крестить,
но это были люди прыткие; они могли такую вещь учинить. Серьезно, как поживает невеста?
 — Гм!., на этот раз опасности нет; но никогда нельзя
поручиться, когда что произойдет, — ответил Карлсон,
указывая пастору место между матерью церковного старосты и вдовой из Овассы, которых пастор начал занимать разговором о рыбной ловле и о погоде.
 Пришел профессор в белом галстуке и в черном цилиндре. Пастор сразу обратился к нему как к человеку,
равному ему по положению, и начал разговор, к которому дамы прислушивались, вытаращив глаза и расставив уши; они были глубоко убеждены в том, что профессор высокообразованный человек.
 Пришел Карлсон и объявил, что все готово, что только ищут Густава, чтобы начать.
 119

— Где Густав? — раздались крики на дворе и повторялись до самого амбара.
 Ответа не было. Никто его не видал.
 — О, я отлично знаю, где он! — заявил Карлсон.
 — Где бы он мог быть? — сказал пастор Нордстрём
с насмешкой, которая не ускользнула от Карлсона.
 — Птичка чирикнула нам, что его видели на Норсте-
не; и с ним была лисица, заставлявшая его пить.
 — Ну, если он попал в дурную компанию, то вам нет
основания ожидать его, — заметил пастор.
 — Во всяком случае с его стороны нехорошо, что его
нет дома, где у него такие достойные для подражания
примеры и также верные друзья. Но что скажет невеста? Должны ли мы начать или нам подождать?
 Высказалась невеста. Хотя ей было очень грустно, но
она желала бы, чтобы начали, а то остынет кофе.
 Итак, все при динамитных залпах, произведенных
с горы, двинулись. Музыкант наканифолил смычок и настроил скрипку. Пастор надел на себя мантию. Шафера
пошли вперед. Пастор повел невесту. На ней было черное шелковое платье и белая вуаль с миртовым венком
на голове. Она была сильно затянута, и то, что она желала скрыть, было тем очевиднее.
 Так двинулось шествие в зал профессора при пиликанье скрипки и при грохоте выстрелов.
 Невеста еще последний раз оглянулась назад, надеясь увидеть заблудшего сына; когда ей надо было пройти в дверь, то пастору пришлось чуть ли не тащить ее;
она все смотрела назад.
 Когда вошли в зал, гости стали вокруг комнаты вдоль
стен, как бы образуя охрану для смертного приговора.
Брачная пара заняла места на двух стульях, покрытых
брюссельским ковром.
 Пастор взял в руки книгу, поправил свой воротник
и только что собрался откашляться, как невеста опустила свою руку на его.
 120

— Еще одно мгновение! Вероятно, сейчас придет Густав!
 В комнате наступила полная тишина; только слышен был скрип сапог и шуршанье накрахмаленных сорочек. Через несколько мгновений и это прекратилось;
все друг на друга смотрели; всем стало неловко; многие
кашлянули; потом опять стало тихо.
 — Теперь мы начнем, — сказал наконец пастор, на
котором сосредоточились все взоры. — Дольше ждать
мы не можем! Раз его теперь нет, то уж он не придет.
 И он начал:
 — Возлюбленные христиане, брак установлен самим
Богом...
 Прошло довольно продолжительное время; пожилые женщины нюхали лаванду и плакали; вдруг
на дворе раздался треск и звон разбитой посуды. На
мгновение служба прекратилась, но вскоре опять продолжалась, только Карлсон что-то тревожно задвигался и взглянул в окно. Но вскоре раздался новый треск:
«поф! поф! поф!» Казалось, что откупоривают бутылки
шампанского. Парни, стоявшие в дверях, начали лукаво хихикать.
 Когда улеглось волнение, пастор обратился к жениху:
 — Перед всеведущим Богом и в присутствии прихожан спрашиваю я тебя, Иоганн-Эдуард Карлсон, желаешь ли ты взять себе в жены здесь присутствующую
Анну-Еву Флод и обещаешься ли ты ее любить и в радостях и в горе?
 Вместо ответа раздался новый залп бутылочных пробок, зазвенели стеклянные осколки, и собака начала неистово лаять.
 — Кто же там на дворе раскупоривает бутылки и таким образом нарушает священную службу? — заревел
вне себя пастор Нордстрём.
 121

— Я именно хотел об этом справиться, — обрадовался Карлсон, который больше не в силах был сдержать
свое любопытство и волнение. — Не Рапп ли производит этот скандал?
 — Зачем мне это делать? — воскликнул стоявший
в дверях Рапп, обиженный подозрением.
 «Поф! поф! поф!» — продолжался беспрерывный
треск.
 — Пойдите, бога ради, посмотрите, что там такое,
чтобы не произошло несчастья, — закричал пастор, —
мы потом будем продолжать!
 Иные из свадебных гостей вылетели на двор, другие
бросились к окнам.
 — Это пиво! — закричал кто-то.
 — Пивные бутылки лопаются! — повторил профессор.
 — Как же это возможно ставить пиво на самое солнце!
 Как кегли, лежали пивные бутылки кучкой и трещали и шипели, а пена покрывала землю вокруг.
 Невесту взволновал перерыв священного служения;
это не предвещало ничего хорошего! Напустились на
жениха за то, что он плохо распорядился; чуть не произошла драка между ним и Бауманом, на которого он
хотел взвалить всю вину. Пастор был недоволен тем, что
священное служение было нарушено какими-то бутылками. На дворе же парни выпивали остатки пива из полуразбитых бутылок. Спасая таким образом остаток
пива, они нашли несколько бутылок, из которых только
вылетели пробки.
 Когда наконец улеглось волнение, все снова собрались в зал, но настроение было отнюдь не такое сосредоточенное, как раньше. После того как пастор повторил
вопрос жениху, служба была доведена до благополучного конца, ничем не нарушенная, кроме разве хихи¬
 122

канья парней на крыльце. От этого они воздержаться
уже никак не могли.
 Пожелания счастья посыпались на новобрачных,
и все как можно скорей вышли из зала, пропитанного
потом, сырыми чулками, лавандой и запахом увядших
цветов.
 Быстро направились все к кофейному столу.
 Карлсон сел между профессором и пастором. Молодая не могла усидеть спокойно на месте: ей надо было
идти то туда, то сюда, наблюдать за приготовлениями.
 Солнце ярко сияло в этот июльский вечер, и под дубами раздавались веселая болтовня и смех. В кувшины
с кофе налили водки, когда дошла очередь до вторых чашек, которые выпивались без пирога. Однако на конце
стола, где сидел молодой, был предложен пунш; ни пожилые поселяне, ни парни ничего против него не имели. Это напиток, которым приходилось лакомиться не
каждый день, и пастор выпил свою кофейную кружку
с большим удовольствием.
 Сегодня он был необычно мягок по отношению
к Карлсону, постоянно пил за его здоровье, восхвалял
его и выказывал ему большое внимание. Но он не забывал и профессора, знакомство с которым доставляло ему огромное удовольствие, так как ему так редко
приходилось встречаться с образованным человеком.
Но нелегко было ему завязать разговор, так как музыка не была коньком пастора, а профессор из любезности старался перевести разговор на область пастора,
чего последний именно старался избежать. А так как
они друг друга плохо понимали, то не могли и сблизиться, как того хотели. Вообще же профессор, привыкший выражать свои чувства в музыке, говорил
мало.
 Теперь подошел к этой части стола музыкант, которому очень трудно было сидеть тихо и незаметно; он
 123

пришел от кофе с водкой в бодрое настроение духа,
и ему захотелось поговорить с профессором о музыке.
 — Прошу прощения, господин камер-музыкант, —
сказал он с низким поклоном, щелкнув по струнам своей скрипки, — у нас с вами до известной степени общее
дело, так как я тоже играю, хотя и в своем роде.
 — Иди к чертям, портной! Постыдись! — заметил
Карлсон.
 — Прошу прощения, но вас это не касается, Карлсон!
Попробуйте-ка эту скрипку, господин камер-музыкант,
и скажите мне, хороша ли она. Она стоит своих рейхсталеров.
 — Очень хороша! — сказал профессор, взяв квинту
и весело улыбнувшись.
 — Всегда услышишь хорошее слово от человека понимающего! Говорить же об искусстве с этими (он хотел
продолжать шепотом, но голосовые средства подвели
его, и он закричал) пентюхами...
 — Всадите портному удар ногой в зад! — закричали
все хором.
 — Послушай-ка, портной, ты не напивайся, а то нам
нельзя будет танцевать!
 — Рапп, ты следи за музыкантом, чтоб он больше не
пил!
 — Не приглашен ли я сюда для выпивки? Уж не скупишься ли ты, обманщик?
 — Садись, Фридрих, и успокойся, — заметил пастор, — а то еще побьют тебя.
 Но музыкант хотел во что бы то ни стало говорить
о своем искусстве и, желая укрепить свое утверждение
о превосходстве скрипки, он заиграл на квинте.
 — Послушайте вы только, господин камер-музыкант,
эти басовые звуки; ведь это звучит как небольшой орган...
 — Пусть замолчит портной!..
 124

Вокруг стола заволновались, и шум усилился. В это
мгновение кто-то крикнул:
 — Густав здесь!
 — Где? где?
 Клара объявила, что видела его внизу у дров.
 — Скажи мне, когда он войдет в дом, — попросил
пастор, — но не раньше, чем когда он будет дома. Слышишь?
 Подают большие стаканы, и Рапп раскупоривает бутылки с коньяком.
 — Что-то жарко стало, — заметил пастор, отказываясь от коньяка.
 Но Карлсон уверял, что все обстоит как должно
быть.
 Рапп втихомолку уговорил всех пить за здоровье пастора. Вскоре он осушил свой первый грог, и пришлось
готовить второй.
 Через некоторое время пастор завертел глазами
и начал жевать губами. Он, насколько возможно, пристальнее всматривается в черты лица Карлсона, чтобы
убедиться, сохранил ли еще тот полное обладание собой. Но зрение его мутнеет, и он ограничивается тем,
что чокается с ним.
 В эту минуту вбегает Клара.
 — Он в доме, господин пастор! — кричит она. — Он
вошел!
 — Нет, что это ты, черт возьми, говоришь! Он уже вошел!
 Пастор забыл, о ком идет речь.
 — Кто вошел, Клара? — спросили все хором.
 — Да Густав же, понятно!
 Пастор встал, прошел в стугу и привел Густава. Тот,
застенчивый и смущенный, подошел к столу. Пастор
приказал, чтобы его встретили с чашею пунша и с криками «ура».
 125

— Желаю счастья! — сказал коротко Густав, чокаясь
с Карлсоном.
 Карлсон растрогался, выпил до дна и объявил, что
ему доставляет удовольствие видеть его, хотя он и опоздал; затем добавил, что он знает, что двум старым
сердцам особенно приятно его видеть, хотя бы и поздно.
 — И поверь мне, — сказал он в заключение, — кто
обращается со старым Карлсоном как следует, тот и от
него увидит добро.
 Эти слова не особенно подействовали на Густава, но
все же он попросил Карлсона выпить с ним отдельно.
 Наступили сумерки; комары кружатся; люди болтают; стаканы звенят; раздается веселый смех. То тут, то
там в этот теплый летний вечер слышатся в кустах крики, прерываемые смехом, криками «ура», возгласами
и выстрелами. На лугу тем временем стрекочет сверчок»
и трещит луговая трещотка.
 Убрали со столов; надо было накрыть их к ужину.
Рапп повесил между ветками дуба цветные фонари, которые он занял у профессора. Норман принес целую
стопу тарелок. Рундквист опустился на колени и выцеживал из бочек пиво и водку. Девушки приносили на
подносах масло, кильки, блины целыми стопками целые груды мясных фрикаделек.
 Когда было все готово, жених ударил в ладоши.
 — Прошу покорно! Отведайте закуски! — пригласил он.
 — Но где же пастор? — затрещали старые женщины.
Никто не хотел начинать без пастора.
 — А профессор? Где же они? Не годится, право слово, начинать без них!
 Стали звать, но ответа не получалось.
 Группами окружили столы, готовые, как голодные
собаки со сверкающими глазами, наброситься на еду.
 126

Но ни одна рука не двинулась, и молчание становилось
тягостным.
 — Быть может, профессор сидит в домике! — раздался вдруг невинный голос Рундквиста.
 Не дожидаясь дальнейшего объяснения, пошел
Карлсон вниз, чтобы исследовать таинственное место.
Действительно, там при открытых дверях сидели пастор и профессор, каждый с газетой в руках, увлеченные
разговором. На полу стоял фонарь и освещал их обоих.
 — Извините, господа, но закуска остынет.
 — Это ты, Карлсон? Ах вот как? Начинай; мы придем сейчас.
 — Да, но ведь все ждут. Почтительнейше прошу извинения, но ведь господа могли бы поторопиться!
 — Придем сейчас! Придем сейчас! Иди! Иди!
 Карлсону не без удовольствия показалось, что пастор
 «готов»; он удалился и поторопился ко всей компании,
которую успокоил, объявив, что пастор приводит себя
в порядок и скоро придет.
 Мгновение спустя по двору мелькнул фонарь и приблизился к накрытым столам; за ним следовали две покачивающиеся тени.
 Вскоре за столом показалось бледное лицо пастора. К нему подошла с хлебной корзиной молодая, чтобы положить скорей конец скучному ожиданию. Но
у Карлсона было другое на уме; он, ударяя ножом по
блюду с мясными фрикадельками, крикнул громким
голосом:
 — Тише, добрые люди, господин пастор желает сказать несколько слов!
 Священник воззрился на Карлсона, как бы не понимая в чем дело; он заметил, что в руках у него блестящий предмет, вспомнил, что на прошлое Рождество он
произнес речь, держа в руках серебряную кружку, поднял фонарь кверху, как бокал, и сказал следующее:
 127

— Друзья мои, сегодня мы будем праздновать радостный праздник.
 Он опять устремил свой взгляд на Карлсона, надеясь узнать от него что-нибудь об особенностях и о цели
праздника, потому что он так далек был от всего этого,
что исчезло понятие о времени, месте, цели и причине.
Но насмешливое лицо Карлсона не раскрывало ему загадки. Он воззрился в пространство, надеясь там найти
руководящую нить; увидел в ветках дуба цветные фонари и получил смутное представление об исполинской
елке. Тут он напал на след.
 — Это веселое празднество света, — выговорил он, —
в то время как солнце уступает перед холодом, и снег...
(ему белая скатерть показалась бесконечно далеко простирающейся снежной далью)... друзья мои, первый
снег покрывает всю осеннюю слякоть... Нет, мне кажется, что вы смеетесь надо мной...
 Он отвернулся и весь сгорбился.
 — Господину пастору стало холодно! — заметил
Карлсон, — он желает прилечь! Прошу, господа, начинайте!
 Общество не заставило повторить это себе два раза
и набросилось на блюда, предоставив пастора его
судьбе.
 Пастору была на ночь предназначена комната на
чердаке у профессора. Чтобы доказать, что он трезв, он
отклонил всякую постороннюю помощь, причем грозил кулаками. Согнувшись, наклонив фонарь ниже колен, как будто что-то искал в сырой от росы траве, направился он к освещенному окну. Но, дойдя до садовой калитки, он споткнулся и с такой силой ударился
о косяк, что фонарь разбился и погас. Он, как завязанный в мешок, погрузился в темноту и опустился на колени; но освещенное окно светило ему как маяк. Двигаясь вперед, он ощущал неприятное сознание, что при
 128

каждом новом шаге колени его черных брюк все больше промокали и что ноги его болели, будто ударяясь
о камень.
 Наконец, ему под руки попадается что-то большое,
круглое и влажное; он цепляется за это и накалывает
себе руку о пачку булавок или о что-то подобное, опускает руку на дно лодки или во что-то похожее на лодку; тогда он слышит журчание воды и чувствует, что
весь промокает. Испугавшись при мысли, что он упал
в море, он приподнимается, держась за мачту; но в момент просветления он сознает, что стоит у косяка двери,
проходит в сени и коленями осязает ступеньку лестницы; тут он слышит возглас служанки:
 — 	Господи Иисусе! Пиво!
 Подгоняемый стыдом и неспокойной совестью, он
спешит подняться по лестнице, ударяется пальцем
о какой-то ключ, отворяет дверь, врывается в комнату
и видит приготовленную большую двуспальную кровать. У него хватает еще сил поднять одеяло; он вползает в постель одетый и в сапогах, чтобы спрятаться, так
как его преследуют крики; ему кажется, что он умирает,
теряет сознание или тонет, и чудится ему, что люди требуют от него пива!
 Временами он снова просыпается и возвращается
к жизни, его спасают и вытаскивают из воды, он снова
ожил и стоит у елки; порой он опять потухал, как свеча,
угасал, умирал, опускался и опять промокал.
 Тем временем под дубами продолжался ужин, и его
настолько обильно орошали пивом и водкой, что о пасторе никто не вспоминал.
 Когда гости все уничтожили и в тарелках и блюдах
показалось дно, общество спустилось к стуге, чтобы потанцевать.
 Молодая хотела послать пастору в комнату чего-
нибудь вкусного, но Карлсон уверил ее, что теперь
 129

пастору отдых всего приятнее и что не следует его тревожить. На этом дело и кончилось.
 Густав отвернулся от своего союзника, как только
заметил, что того перехитрили; он предался удовольствию и в пьянстве забыл всякий гнев.
 Танцы завелись, как мельница. Музыкант сел на печку и запиликал. Прислонясь к открытым окнам, потные
спины остывали в свежести ночи. Снаружи на возвышении уселись старики, курили, пили и шутили в полутьме при слабом свете, падающем из кухни и от свечей
в танцевальной комнате.
 Вдали, на лугу и на горе, разгуливали по сырой траве
и при слабом мерцании звезд парочки, желавшие среди запаха сена и гула и стрекотни кузнечиков освежиться от пыла, вызванного теплой комнатой, вином и танцами.
 Прошла полночь, и небо на востоке начало освещаться; померкли звезды, и растянулась Большая Медведица,
как опрокинутая тележка. В тростнике загоготали утки.
Уже в ясной поверхности бухты отразился лимонный
цвет утренней зари сквозь тень от темной ольхи, которая,
казалось, стояла в воде и доставала до дна морского.
 Но это продолжалось лишь одно мгновение; затем
с берега потянулись тучи, и снова стало темно. Вдруг из
кухни раздался крик:
 — Глинтвейн! Глинтвейн!
 Появилась кастрюля с пылающей зажженной водкой, бросающей по сторонам синий свет, за нею шествовали мужчины при звуках марша, который с жаром
исполнял музыкант.
 — С первым стаканом идемте наверх к пастору! —
крикнул Карлсон, надеявшийся, что теперь увенчает
свое дело.
 Предложение было принято с криками «ура». Шествие двинулась по направленно к стуге профессора.
 130

Более или менее твердыми шагами взяли на абордаж
лестницу.
 Ключ был в замочной скважине, и все ворвались
в комнату не без опасения, что будут встречены кулаками. В комнате было тихо, и можно было разглядеть при
синем дрожащем свете кастрюли, что постель нетронута
и пуста. Карлсона охватило мрачное предчувствие нанесенного ему вражеского удара; но он скрыл свое подозрение и положил конец недоумениям и всяким предположениям, объяснив, что припоминает, будто пастор говорил, что ляжет на сеновале, чтобы спастись от комаров.
 А так как с огнем нельзя было идти на сеновал, то все
отказались от поисков пастора. Шествие двинулось назад во двор, где можно было приступить к глинтвейну.
 Карлсон призвал Густава к обязанностям хозяина.
Затем, отведя в сторону Раппа, он поделился с ним своими страшными подозрениями.
 Незамеченные остальными, прокрались оба союзника по лестнице в брачную комнату; они захватили с собой огарок и спички.
 Рапп зажег свечку, и Карлсон увидел на брачной постели то, что превзошло его ожидания.
 На белой ажурной наволочке подушки лежала взъерошенная голова, похожая на голову мокрой собаки,
с широко раскрытым ртом.
 — Черт побери! — с сердцем промолвил Карлсон. —
Не думал я, что этот мерзавец окажется такой свиньей.
Помилуй боже! Он и сапог с себя не снял, этот негодяй!
 Надо было держать совет, как убрать пьяного без
того, чтобы люди об этом узнали, а главное, чтобы не
заметила молодая.
 — Нам надо его вытурить в окно! — заметил Рапп. —
Это можно сделать при помощи талей; потом мы потащим его к морю. Потуши ты только огонь, и тогда скорей в сарай за всем необходимым!
 131

Заперли снаружи дверь и взяли с собой ключ. Затем
оба мстителя прошмыгнули в сарай.
 — Только бы нам вынести его из дома, — заметил,
убегая, Карлсон, — а уж потом мы с ним справимся!
 Случайно еще стоял готовый подъемный снаряд
со времени последней бойни. Разобрав его по частям
и отыскав блок и веревку, потащили они весь снаряд за
ciyiy под окно пастора.
 Рапп принес лестницу, собрал части снаряда и прикрепил их рейкой к остову. Затем он связал петлю, прикрепил блок и затянул тали. Потом он проник в комнату, пока Карлсон оставался внизу с багром.
 После того как Рапп некоторое время, пыхтя и фыркая, возился в комнате, вдруг просунулась в окно его голова, и Карлсон расслышал слабый шепот:
 — Натяни!
 Карлсон натянул, и вскоре за окном появилось темное тело.
 — Натягивай больше! — приказывал Рапп.
 Карлсон еще натянул. На подъемной машине теперь
 раскачивалось тело спящего пастора, невероятно удлиненное, как тело повешенного.
 — Натягивай! — снова приказал Рапп.
 Но Карлсон уж отпустил веревку. Пастор, как мешок,
лежал в крапиве, не издавая ни единого звука.
 В то же мгновение вылез и матрос из окна и спустился по приставленной лестнице. Оба потащили теперь
пастора к мосткам.
 — Теперь ты у нас выкупаешься, мерзавец! — воскликнул Карлсон, когда они достигли берега.
 У берега было мелко, но дно было тинистое, так как
из года в год туда выбрасывались внутренности рыб.
Рапп снял петлю, которую он перевязал вокруг туловища спавшего, и бросил его в море.
 Тут пастор проснулся и испустил крик, напоминающий крики свиньи, когда ее режут.
 132

— Вытянем его! — сказал Рапп, заметив, что люди
услыхали крики и бегут к ним.
 Но Карлсон, встав на колени, стал тиной растирать
пастора; он так старательно вытер его черное платье,
что исчезли все следы несчастья, приключившегося на
брачной кровати.
 — Что там случилось внизу? Что такое? — кричали
сбежавшиеся люди.
 — Пастор свалился в море! — ответил Рапп и вытащил не перестававшего кричать священника.
 Все собрались. Карлсон разыгрывал из себя великодушного спасителя и милостивого самарянина, притворяясь смиренным и жалостливым.
 — Можете вы себе представить! Я совершенно случайно прихожу сюда и вдруг слышу, что что-то плещется; я подумал, не тюлень ли это. Подойдя ближе, вижу,
что это наш дорогой господин пастор. «Господи Иисусе, говорю я матросу, да ведь там лежит и бьется пастор
Нордстрём. Рапп, беги за веревками!» — говорю я ему.
И Рапп побежал за веревками. Когда же мы накинули
петлю вокруг толстого господина пастора, он начал так
кричать, будто мы собираемся его потрошить. А как он
выглядит!
 Вид пастора был действительно неописуемый. Люди
взирали на него с досадой, но и с почтением; им хотелось как можно скорей унести его.
 Из двух пар весел образовали носилки, на которые
положили пастора. Восемь сильных рук понесли его наверх на ток, где собирались его переодеть.
 Совершенно пьяный музыкант представил себе, что
это какая-то шутка, и пошел с ними, наигрывая Белман-
скую застольную песнь: «Дайте дорогу, дайте дорогу носилкам старого Шмидта!»
 Откуда ни возьмись, из-за кустов вышли парни
и тоже присоединились к шествию. Профессору казалось, что он снова обрел утерянную молодость: он
 133

пошел вслед за ними и запел. Норман притащил свою
гармонику, так как дольше удержать свой музыкальный
пыл он уже не мог.
 Когда шествие вошло во двор, то выскочили женщины; увидав пастора в таком плачевном положении,
они преисполнились жалости и сокрушались, глядя на
бессознательно лежавшего пастора. Фру Флод принесла одеяло, которое она, невзирая на предостережения
Карлсона, набросила на несчастного; затем поставили
греть воду и заняли у профессора белье и платье.
 Придя на ток, больного, как говорили о нем (никто
не решился бы сказать, что пастор пьян), положили на
сухую солому.
 Пришел Рундквист со шнепером, чтобы пустить пастору кровь, но его прогнали. Тогда он попросил, чтобы
ему по крайней мере позволили заговорить больного,
так как он умеет заговаривать одержимых водяною болезнью овец. Но ему не разрешили дотрагиваться до пастора, так же как и никому из собравшихся.
 Карлсон же тихонько опять прокрался в комнату новобрачных, на сей раз один, чтобы стереть следы своего
позора. Когда он увидел весь ужас загрязненной брачной постели, им на мгновение овладела слабость вследствие утомления последних дней и напряжения всей
этой ночи. Ему вдруг пришла мысль, что все было бы
иначе с Идой, если бы их отношения продолжались. Он
подошел к окну и долго и грустно глядел на бухту.
 Тучи рассеялись, а туман собирался белым покровом
над водой; взошло солнце и бросило лучи свои в брачную комнату, осветив бледное лицо и мутные глаза, которые невольно закрывались, как бы удерживая выступающая слезы. Волосы падали на лоб влажными космами, белый галстук был запачкан, а сюртук отвис. Он
пришел в себя от теплоты солнца, провел рукою по лбу
и повернулся снова к комнате.
 134

— Но ведь это ужасно! — сказал он сам себе, пробуждаясь от сонливости и сбрасывая с кровати белье.
 ГЛАВА VI
 Карлсон был не таким человеком, чтобы поддаться
влиянию неприятностей дольше, чем он этого желал!
Он перенес всю тяжесть своего положения, стряхнул
ее с себя. Он своей деятельностью и умением завоевал
положение обладателя мызы, а что фру Флод взяла его
себе в мужья, это было, как он полагал, так же лестно
ей, как и ему.
 Когда улегся свадебный угар, Карлсон сразу сделался
менее прилежным; ведь его теперь обеспечивали и брак,
и появление наследника, так как через несколько месяцев уже ожидался ребенок. Он отложил помышление
стать барином; но зато он намерен был сделаться крупным землевладельцем. Он надел на себя превосходную
шерстяную куртку, повязался крепким кожаным передником и надел непромокаемые сапоги. Он много времени проводил перед своим секретером — это стало его
любимым местом. Он меньше прежнего читал газеты,
писал и делал расчеты; за работами он наблюдал, держа трубку во рту, и проявлял меньше интереса к сельскому хозяйству.
 — Сельское хозяйство падает, — говорил он. — Я это
прочел в газете. Дешевле покупать хлеб.
 — Раньше он не то говорил, — замечал Густав, обращавший внимание на все, что говорил и делал Карлсон,
но сам стал в положение глухого подчинения, не признавая, однако, нового господина.
 — Времена меняются, и мы с ними! Я благодарю
Бога за каждый день, делающий меня умней! — отвечал Карлсон.
 135

По воскресным дням он посещал церковь; принимал живое участие в вопросах общественного управления и был избран в общинный совет. Благодаря этому
он стал в более близкое общение с пастором и дожил
до великого дня, когда перешел с ним на «ты». Это было
одной из самых больших побед для его тщеславия. Он
в продолжение целого года не переставал твердить всем,
что он сказал и что ответил пастор Нордстрём.
 — 	Слушай-ка, дорогой Нордстрём, сказал я, на сей
раз ты мне не мешай! На это Нордстрём сказал: «Карлсон, не будь упрямцем, ты, я знаю, и умный малый, и человек с понятием...»
 Следствием этого было то, что Карлсон принял на
себя целую массу общественных дел, из которых самой
любимой его обязанностью был осмотр строений для
предупреждения пожара. Тогда приходилось разъезжать по разным местам на общественный счет и распивать у знакомых кофе с водкой.
 Точно так же выборы в риксдаг, происходившие обязательно в центре страны, имели свои соблазны, даже
свои волнения, ощущаемые и на шхерах.
 Ко времени выборов и, кроме того, еще несколько
раз в году приезжал на пароходе барон со своей охотой;
тогда выплачивалось пятьдесят крон за право охотиться в продолжение нескольких дней. День и ночь текли
рекою пунш и коньяк, и жители расставались с охотниками при том твердом убеждении, что это люди самого
тонкого обращения.
 Итак, Карлсон возвысился и стал светилом на мызе,
авторитетом, понимающим вещи, недоступные другим.
Но оставалась слабая точка, и он нет-нет и чувствовал ее:
он был земледелец, а не моряк.
 Чтобы сгладить это невыгодное для него различие,
он начал больше интересоваться рыбным промыслом и проявлял особую склонность к морю. Он вычи¬
 136

стил себе ружье и отправился на охоту; принял участие
в рыбной ловле и отважился на довольно далекие поездки по морю.
 — Сельское хозяйство приходит в упадок, и нам следует приналечь на рыболовство, — отвечал он жене, глядевшей с беспокойством на падение скотоводства и полеводства.
 — Прежде всего рыболовство! Для рыбака — рыболовство, а поселянину — сельское хозяйство! — объявлял он теперь тоном, не терпящим возражения, научившись у приходского учителя облекать свои слова в «парламентарную» форму.
 — В случае недостаточного дохода следует сводить
лес. Леса следует вырубать, когда они достаточно подрастут! Так, по крайней мере, говорит «Рациональный
сельский хозяин»; я сам этого не знаю.
 А если этого не знал Карлсон, как же могли что-
нибудь смыслить остальные!
 На Рундквиста было возложено земледелие, на Клару — уход за скотиной.
 У Рундквиста пашня порастала травой; он спал от завтрака до обеда на выгоне, от обеда до ужина — в кустах;
он бросал огниво через коров, если они прекращали давать молоко.
 Густав больше прежнего жил на море и снова завязал
с Норманом старые охотничьи отношения.
 Остыл интерес к работе, на одно мгновение приведший в движение все руки; работать для постороннего
было невесело. Поэтому все пошло беспечно, но тихо,
своим обычным путем.
 Однако осенью, через несколько месяцев после свадьбы, произошло событие, имевшее на оснащенные всеми парусами стремления Карлсона действие порывистого ветра. Жена его родила преждевременно мертвого ребенка. Кроме того, состояние ее здоровья было
 137

настолько тревожно, что врач объявил решительно, что
больше детей у нее не будет!
 Это было для Карлсона роковым обстоятельством;
теперь у него в будущем другой надежды не оставалось,
кроме его собственной части на имение. А так как старуха после родов плохо поправлялась, то перемена в его
положении грозила наступить раньше, чем он думал.
Итак, следовало не упускать времени, собрать как следует в житницы, подумать о завтрашнем дне.
 Новая жизнь закипела в Карлсоне. Сельское хозяйство следовало возвысить. По какой причине? Это никого не касалось. Следовало нарубить в лесу строевого
леса, потому что надо было поставить новую стугу. Почему? Этого объяснять кому бы то ни было ему не было
надобности. Надо было немедленно сбавить у Нормана
пыл к охоте, и еще раз Норман был отвлечен от своего
друга. Снова был подбодрен Рундквист, которого подкупили новыми выгодами. Принялись снова пахать, сеять, ловить рыбу, плотничать; общественные дела были
отложены.
 В то же время Карлсон повел жизнь чисто домашнюю. Он сидел со старухой, иногда читал ей вслух из
Священного Писания или из книг песнопений, держал
ей сердечные речи, обращенные к ее самым благородным чувствам, не объясняя точно, куда именно он гнет.
 Старуха любила общество и с удовольствием слушала его разговоры. Она поэтому ценила в нем его внимательное отношение, не задумываясь над тем, что это
могло быть приготовлением к ее смерти.
 В один зимний вечер, когда бухта покрылась льдом,
но еще не было проезда по более открытым пространствам моря, и когда уже две недели все на мызе были отрезаны от всего мира, не имея возможности повидаться с кем-нибудь из соседей или получить газету, когда
уединение и снега действовали удручающе на настро¬
 138

ение и можно было по краткости дней работать лишь
очень мало, все собрались в кухне; тут же был и Густав.
В печке теплился огонь. Парни сидели и чинили сети;
девушки пряли, а Рундквист вытачивал рукоятку для
лопаты. Целый день падал снег, и его нанесло выше
оконных рам. Кухня походила на покойницкую, с окнами, завешанными снежной простыней. Каждые четверть часа кому-нибудь из мужчин приходилось выходить и отгребать от двери снег, чтобы не занесло совсем
и можно было бы пройти в конюшню доить и кормить
скотину.
 Теперь дошла очередь до Густава. Надев кожух поверх фуфайки и шапку из меха выдры, он вышел. Он
освободил дверь от завалившего ее снега и остановился среди метели. Было темно на воздухе, а хлопья снега,
серые, как моль, и большие, как куриное перо, беспрерывно падали вниз и тихо ложились друг на друга; сначала легко, а потом все тяжелей; они слеплялись в одно
все увеличивающееся целое. Высоко по стене дома поднимался снег, и внутренний свет виднелся лишь из верхней части окон.
 Любопытство, очень скоро овладевшее Густавом, заставило его стрясти верхний слой снега, чтобы можно
было взглянуть в окно; это ему вполне удалось, когда он
вскарабкался на снежный сугроб.
 Карлсон сидел по обыкновению перед секретером;
перед ним лежал большой лист бумаги, на котором
виднелся наверху большой синий штемпель, похожий
на клеймо на билетах государственного банка. Подняв
высоко перо, он что-то говорил стоявшей около него
старухе; казалось, что он хочет передать ей перо, чтобы
она что-то написала.
 Густав приложил ухо к стеклу, но из-за двойных
рам ему не удавалось расслышать как следует. Очень
бы ему хотелось узнать, что там происходило, так как
 139

он предчувствовал, что это очень близко казалось его;
к тому же он знал, что штемпелеванная бумага всегда
употреблялась в важных случаях.
 Он тихо отворил дверь, скинул с себя обувь и тихо
пополз по лестнице до верхней площадки. Там он лег на
живот и так мог все расслышать, что говорилось в комнате матери.
 — Анна-Ева, — произнес Карлсон тоном, подходящим и к странствующему проповеднику и к общественному деятелю, — жизнь коротка, и нас может посетить
смерть раньше, чем мы ожидаем. Поэтому мы должны
быть готовыми перейти в тот мир — случится ли это сегодня или завтра, это все равно! Следовательно, подпиши, чем скорей, тем лучше!
 Старуха не любила, чтобы говорили так много о смерти; но Карлсон в продолжение целых месяцев так много
говорил об этом, что она могла лишь слабо противиться
подобным разговорам.
 — Но, Карлсон, мне отнюдь не все равно, умру ли
я сегодня или через десять лет; я могу еще долго прожить.
 — Я и не говорю, что ты умрешь; я сказал лишь, что
мы можем умереть и что все равно, случится ли это сегодня, или завтра, или через десять лет. Когда-нибудь
оно случиться должно! Ну, так пиши же!
 — Этого я не понимаю, — упорно возражала старуха, как будто боясь, что смерть придет и унесет ее. —
Ведь не может же быть...
 — Нет, совершенно безразлично, когда оно ни случится! Не так ли? Я ничего не знаю. Но во всяком случае — пиши!
 Когда Карлсон говорил в заключение свое: «Я ничего
не знаю», ей казалось, что он ей надевает петлю на шею.
Старуха уже не знала, что ей делать, и наконец поддалась.
 140

— Ну, чего же ты хочешь? — спросила она его, утомленная долгими пересудами.
 — Анна-Ева, ты должна подумать о своих наследниках, так как это первая обязанность людей. Поэтому-то
тебе и следует писать.
 В эту минуту Клара отворила кухонную дверь
и окликнула Густава. Но последний не захотел выдать
себя и ничего не ответил, но не мог расслышать того, что
дальше происходило в комнате.
 Клара вернулась в кухню, а Густав спустился с лестницы, остановившись еще на минуту перед дверью в комнату, чтобы расслышать последние слова Карлсона; они
дали ему основание предположить, что старуха подписала, что от нее требовалось, и что завещание составлено.
 Когда Густав вернулся в кухню, все поняли, что с ним
что-то случилось. Он в таинственных выражениях объявил, что поймает лисицу, крики которой он слышал;
что лучше уйти на море, чем предоставить себя дома
на съедение вшам; что белый порошок, подсыпанный
в корм, может придать бодрости коню, но и может причинить смерть, если его чересчур много.
 Карлсон был, наоборот, за ужином особенно жизнерадостен и любезен. Он осведомился о планах занятий
Густава и об его видах на охоту. Принес песочные часы
и дал течь белому песку, приговаривая:
 — Минуты драгоценны. Мы должны пить и есть, потому что завтра можем умереть.
 Долго в эту ночь лежал Густав и не мог заснуть. Много мрачных мыслей и темных планов кружились в его голове. Но он не был сильною натурой, которая могла бы
по-своему изменить обстоятельства, превратить мысли
в действие. Обдумав какую-нибудь вещь, он оставлял ее,
как будто все уже было исполнено.
 Проспав несколько часов, причем ему снились совсем другие предметы, он проснулся веселый, утешая
 141

себя избитыми и старыми народными изречениями:
придет время и научит что делать; право пойдет своей
дорожкой.
 ГЛАВА VII
 Опять пришла весна. Ласточки поправили свои гнезда, и профессор вернулся на дачу.
 За истекший год Карлсон успел окружить его стугу
садом, насадил жасмин, фруктовые деревья, ягодные кусты, достав отводки и черенки от священника, посыпал
дорожки песком, устроил беседки. Усадьба начала принимать барский вид.
 Никто не мог бы отрицать, что пришелец повлиял
на благосостояние мызы, увеличил урожай, улучшил
скотоводство, довел до процветания усадьбу. Он даже
возвысил в городе цену на рыбу и вошел в соглашение
с пароходом, чтобы избежать требующих много времени поездок в город.
 Теперь же, когда он устал, убавил рвение, занялся постройкой своей стуги, — поднялось всеобщее недовольство.
 — 	Делайте сами, — отвечал Карлсон, — тогда увидите, как это легко. Каждый за себя, а Бог для всех!
 Вскоре он покрыл свою собственную стугу, начал
разводить сад, сажать кусты, проводить дорожки. Он
с таким вкусом выстроил себе стугу, что она затмевала
остальные. В ней было всего лишь две комнаты и кухня, но она казалась красивей прежних домов, и нельзя
было бы определить, от чего это зависело. Оттого ли,
что он высоко вывел стропила и что кровельные желоба
выступали у него далеко от стены; от распятия ли, которое он выпилил в досках под самой крышей, или от
веранды с несколькими ступеньками, которую он при¬
 142

строил перед входной дверью? Не было ничего роскошного, но домик напоминал виллу. Вся стуга была красная, как рыжая корова, но углы были черные, обшитые
деревом; окна были выкрашены в белый цвет, а веранда, состоящая из легонькой крыши на четырех столбах,
была голубая.
 Он сумел выбрать и самое место: непосредственно
у самого подножия горы и так, что прямо перед оугой
стояли два старых дуба, образуя как бы начало насаженной аллеи или парка. Сидя на веранде, можно было любоваться самым прекрасным видом на бухту с тростниковыми отмелями и на обширные заливные луга; благодаря понижению забора телячьего загона, видны были
вдали в проливе снующие лодки.
 Густав глядел исподлобья на все это, желал бы уничтожить стугу, видел в Карлсоне осу, которая лепит свое
гнездо под крышей; он с наслаждением спугнул бы ее
раньше, чем она снесет яичек и, того гляди, прикрепится окончательно с своим выводком. Но прогнать ее
у него не хватало силы, и потому она спокойно засела.
 Старуха хворала и ничему не препятствовала. В предвидении той путаницы, которая неминуемо должна
была произойти после ее смерти, она видела не без удовольствия, что у мужа ее, так как все же он ей был таковым, будет крыша над головой и что ему не придется скитаться, подобно нищему. Она ничего не смыслила в судебных делах, но сознавала смутно, что при вводе
во владение при разделе может оказаться, что завещание не вполне правильно составлено; но уж это было делом другим, только бы ей в это не вмешиваться. Когда-
нибудь это должно было разразиться, и если не ранее,
то во всяком случае в день, когда Густав вздумает жениться. А видно было, что кто-то ему внушил тревожные опасения, потому что он стал на себя не похожим
и ходил мрачный и задумчивый.
 143

Однажды в конце мая Карлсон стоял в своей новой
кухне и мазал печь, как вдруг вбежала Клара.
 — Карлсон, Карлсон, — крикнула она, — пришел
профессор с каким-то немецким господином, который
желает переговорить с Карлсоном.
 Карлсон снял с себя кожаный фартук, вытер руки
и приготовился встретить гостя, удивляясь причине такого необычного посещения.
 Выйдя на веранду, он столкнулся с профессором, которого сопровождал господин с длинной черной бородой, решительного вида.
 — Директор Дитгоф хотел бы поговорить с вами, Карлсон, — сказал профессор, указывая на своего спутника.
 Карлсон вытер скамейку, стоящую на веранде, и попросил сесть.
 Директору некогда было сидеть, но стоя он сразу
осведомился, продается ли гора Роггенхольм.
 Карлсон заинтересовался узнать, с какой целью хотели купить эту гору, так как в ней не более трех моргенов,
она бугриста, покрыта незначительным сосновым лесом
и лишь небольшим лугом, годным для пастбища овец.
 — Для промышленных целей, — ответил директор
и осведомился о цене.
 Карлсон сразу решить этого вопроса не мог и попросил подумать, пока не узнает, что вдруг могло придать
цену горе.
 Но, видимо, открыть ему это сразу не входило в виды
директора; он повторил вопрос о том, что стоит гора.
При этом он дотронулся рукой до сильно вздутого бокового кармана.
 — Дорого она оценена быть не может, — заметил
Карлсон, — но я должен прежде всего переговорить со
старухой и с сыном.
 С этими словами он побежал вниз к стуге, оставался
там довольно продолжительное время и затем вернул¬
 144

ся. Он казался смущенным, будто ему трудно было высказать свои требования.
 — Скажите, сколько вы желаете дать, господин директор? — промолвил он наконец.
 Но этого директор не желал.
 — Ну-с, а если я скажу пять, то вы не найдете это
слишком дорогой ценой? — высказал наконец Карлсон,
которому дух захватило и у которого пот показался на
лбу.
 Директор Дитгоф вынул из сюртука бумажник и отсчитал десять бумажек в сто крон каждая.
 — Вот пока задаток, а четыре тысячи крон получите
осенью. Согласны вы?
 Карлсон чуть было не сделал глупости, но ему все же
удалось сдержать свое волнение и более или менее спокойно ответить, что он согласен. На самом деле он хотел
сказать не пять тысяч крон, а только пятьсот.
 Затем направились к старухе и к сыну, чтобы подписать купчую крепость и получить расписку в получении
денег.
 Карлсон мигнул старухе и Густаву, чтоб они поддержали его, но они ничего не понимали,
 Наконец старуха надела очки и, подписав бумагу,
прочла.
 — Пять тысяч! — вскрикнула она. — Что тут написано? Ведь Карлсон говорил — пятьсот?
 — Нет, это ты, вероятно, ослышалась, Анна-Ева. Не
сказал ли я пять тысяч, Густав?
 При этом он так мигнул, что директор не мог этого
не заметить.
 — Да, мне кажется, что он сказал пять тысяч, — поддержал Густав, насколько мог убедительней.
 Когда подписана была купчая, директор объявил,
что рассчитывает на средства своего общества заняться
на горе Роггенхольм разработкой полевого шпата.
 145

Никому не было известно, что такое полевой шпат,
и никто не думал об этом сокровище, кроме Карлсона;
он уверял, что давно об этом думал, но не имел необходимого капитала.
 Директор сообщил, что полевой шпат — это красная
порода камня, употребляемая на фарфоровых заводах.
Через неделю будет построен дом управляющего, уже
заказанный плотникам; через две недели будет стоять
деревянная казарма для рабочих, и тогда с тридцатью
рабочими приступят к работе.
 С этим он и уехал.
 Этот золотой дождь так внезапно упал на островитян, что они не успели даже рассчитать все выгоды. Тысяча крон на столе и четыре тысячи к осени за ничего
не стоящий остров! Этого было слишком много сразу!
Они в полной дружбе и согласии просидели весь вечер
вместе, рассчитывая, какие они еще получат от этого
выгоды. Само собой понятно, что можно будет продавать рыбу и другие продукты многочисленным рабочим
и управляющему, также и дрова, — в этом нечего было
сомневаться. Затем, очень возможно, что захочет приехать на лето директор, быть может с целой семьей. Тогда, понятно, можно будет увеличить плату за наем дачи
профессора, а Карлсон, быть может, сдаст свою стугу.
Все будет великолепно.
 Карлсон сам убрал деньги в секретер и просидел
полночи перед крышкой, делая свои расчеты.
 ГЛАВА VIII
 На следующей неделе Карлсон съездил несколько
раз в купальное местечко Даларё и возвращался с плотниками и малярами. Он порою садился на свою веранду, на которую он поставил стол. Сидя там, он пил конь¬
 146

як, курил трубку и наблюдал за работой, которая уже
подвинулась значительно вперед.
 Вскоре оклеили все комнаты и даже кухню обоями;
в последней сложили хорошую печь. К окнам приделали зеленые ставни, виднеющиеся издали. Веранду еще
раз выкрасили в белый и светло-красный цвета; с солнечной стороны повесили к ней гардину из полосатого
синего и белого тика. Вокруг двора и сада возвышалась
решетчатая ограда, выкрашенная в серый цвет с белыми набалдашниками.
 Подолгу стояли обитатели мызы передо всем этим
и глазели на эту роскошь; Густав же предпочитал стоять на значительном отдалении за углом или за густым
кустом. Он никогда или же очень редко принимал приглашение посидеть на веранде.
 Одна из грез Карлсона, снившаяся ему в особенно ясные ночи, заключалась в том, что профессор будет сидеть на веранде, по-барски развалившись в кресле, будет по глоточкам пить коньяк из бокала, любоваться видом и покуривать трубку (лучше уж было бы сигару, но
эта последняя была для него еще слишком крепка).
 Сидя, неделю спустя, рано утром на своей веранде,
он услышал на проливе перед Роггенхольмом свисток
парохода.
 «Вот они прибыли!» — подумал он и, как местный
хозяин, захотел принарядиться для встречи.
 Он пошел в стугу и оделся, затем послал за Рунд-
квистом и Норманом, которые должны были сопровождать его к Роггенхольму, чтобы встретить господ.
 Через каких-нибудь полчаса лодка отчалила, и Карлсон сел к рулю. От времени до времени уговаривал он
работников грести в такт, чтобы подойти к пароходу как
порядочные люди.
 Когда они обогнули последнюю косу и перед ними открылся пролив, окаймленный с одной стороны
 147

большим островом, с другой — Роггенхольмом, перед
ними развернулся чудный вид. Украшенный флагами
и сигнальными дисками пароход стоял на якоре посреди пролива, а между ним и берегом сновали маленькие
ялики с матросами в синих и белых блузах. Наверху на
прибрежной скале, блестевшей благодаря обнаженному светло-красному полевому шпату, стояла группа господ, а на некотором расстоянии от них хор музыкантов, медные инструменты которых сияли на фоне темных сосен.
 Гребцы недоумевали, что там наверху происходит,
и подъехали к скале, чтобы насколько возможно близко посмотреть и послушать. Раз, два, три! В ту минуту,
как они остановились перед сборным пунктом приезжих господ, в воздухе раздался шум, похожий на полет
двенадцати тысяч гагар; за этим последовал треск, как
бы вырывающийся из недр горы, а в конце концов такой
грохот, что казалось, будто взорвало всю гору.
 — Черт возьми! — вот все, что мог выговорить Карлсон, потому что через мгновение вокруг лодки посыпались камни; затем полил целый дождь гравия, а под конец посыпался град мелких камней.
 Потом на вершине горы раздался голос; он говорил
о каком-то деле, о заложенной работе; попадались и иностранные слова, которых не понимали островитяне.
 Рундквист подумал, что это проповедь, и снял с головы фуражку; но Карлсон сообразил, что говорил директор.
 — Да, господа, — сказал в заключение директор, —
тут перед нами много камня, и я кончаю свою речь пожеланием, чтобы он весь обратился в хлеб!
 — Браво!
 Затем музыка заиграла марш. Господа спустились на
берег; у всех в руках были маленькие куски камня, которые они, смеясь и болтая, вертели меж пальцев.
 148

— Что вы здесь делаете с лодкой? — крикнул господин в форме морского офицера отдыхавшим на веслах
островитянам.
 Они не нашлись что ответить, но никак не предполагали, что могло быть опасно им смотреть на то, что делалось.
 — Да ведь это сам Карлсон, — заметил подоспевшей
директор Дитгоф. — Это наш здешний хозяин, — представил он его другим. — Приходите к нам и позавтракайте с нами!
 Карлсон ушам своим не верил, но вскоре убедился,
что приглашение было сделано серьезно. Прошло немного времени, и Карлсон сидел на палубе парохода перед накрытым столом, подобного которому он никогда
не видел.
 Сначала он жеманился, но господа были необычайно обходительны и даже не позволили ему снять с себя
кожаный фартук.
 Что же касается Рундквиста и Нормана, то их угостили на баке вместе с экипажем.
 Рай никогда не казался Карлсону прекраснее. Подавали кушанья, которых он назвать не мог и которые таяли во рту как мед; кушанья, которые, как водка, приятно
действовали на глотку; кушанья всевозможных цветов.
Перед его прибором стояло шесть стаканов, как перед
приборами всех господ; подавались вина, которые производили впечатление, будто нюхаешь благоухающий
цветок или целуешь девушку, вина, которые ударяли
в нос, щекотали по ногам и возбуждали смех. Ко всему этому еще надо прибавить, что играла музыка так
трогательно, что навертывались слезы; то мороз пробегал по жилам, то по всему телу разливалась такая благодать, что можно было бы хоть сейчас умереть.
 Когда все было кончено, директор сказал несколько слов в честь хозяина; он похвалил его за то, что он
 149

с честью поддерживает свое положение и не бросает насущное дело в погоне за выгодами в других областях, где
нужда идет рука об руку с роскошью.
 Тогда все выпили за здоровье Карлсона. Тот не знал,
надо ли ему смеяться или быть серьезным; но, увидав,
что господа засмеялись, когда, по его мнению, говорилось об очень серьезных предметах, засмеялся и он.
 После завтрака подали кофе и сигары, и все встали
из-за стола.
 Карлсон, великодушный как все счастливцы, захотел
пойти на бак посмотреть, получили ли что-нибудь Рундквист и Норман. Но в эту минуту директор окликнул
его и попросил спуститься на минутку в каюту.
 Придя в каюту, господин Дитгоф предложил ему
подписать несколько акций, дабы упрочить свое положение и, если надо будет, выступить авторитетом среди рабочих.
 — 	Я, к сожалению, ничего в этом не понимаю, — заметил Карлсон, настолько однако посвященный в дело,
что знал, что после выпивки не следует ничего кончать.
 Но директор не оставил его в покое, и не прошло
и получасу, как Карлсон получил сорок акций акционерного общества обработки полевого шпата «Eagle»
в сто крон каждая и в будущем обещание вступить в число членов совета. Относительно взноса денег было лишь
сказано, что он будет производиться «а conto».
 Вслед за этим пили кофе с коньяком, пунш и билин-
скую воду. Было уже шесть часов, когда Карлсон стал
прощаться.
 Когда Карлсон уходил с парохода, то спустили рэп,
но он этого не понял и пожал всем матросам руки, прося навестить его, когда они сойдут на берег.
 Сидя на руле с сигарой в зубах, с корзиной пунша
в коленях и с сорока акциями в руках, поехал Карлсон
на лодке домой.
 150

Вернувшись домой, Карлсон утопал в блаженстве;
он созвал всех, даже служанок, в кухню к пуншу и хвастался акциями, походившими на громадные банковые
билеты. Он хотел пригласить и профессора и на возражения остальных ответил, что он — член совета акционерного общества и нисколько не меньше немецкого
музыканта, который не занимается науками, а потому
и не настоящий профессор.
 У Карлсона выросли планы выше кучи дров. Он хотел создать единственное в своем роде большое акционерное общество для солки килек, привлечь бочаров
из Англии, выписать прямо из Испании транспорты
с солью.
 В то же время он говорил о земледелии, о его защитниках и его будущности и высказал все свои надежды
и опасения. Весело распивали пунш, окружали себя табачным дымом и укачивали радостными надеждами.
 ГЛАВА IX
 Карлсон поднялся настолько высоко, что у него закружилась голова. Он запустил хозяйство и изо дня
в день все повторялись посещения Роггенхольма. Он
познакомился с управляющим, сидел на его веранде,
пил коньяк и билинскую воду и глядел, как рабочие
рассекали камни, чтобы добыть кварцевые жилы; не
будь их, можно было бы сразу сплавить на кораблях
всю гору.
 Управляющий был когда-то главным рабочим на
руднике; он был настолько умен, что сумел завязать
хорошие отношения с акционером и исполняющим
обязанность члена совета, и достаточно был дальнозорок, чтобы оценить, как долго будет существовать это
дело.
 151

Однако новая каменоломня подействовала на материальное и нравственное положение островитян, а присутствие тридцати неженатых рабочих не прошло без
влияния.
 Покой был нарушен. Весь день раздавались выстрелы
на горе; на бухте гудели пароходы; сновали яхты и ссаживали моряков на берег. По вечерам рабочие появлялись на дворе мызы, окружали колодезь и конюшню,
подстерегали девушек, устраивали танцы, пили и боролись с парнями.
 Жители мызы гуляли все ночи напролет, а днем ничего нельзя было с ними поделать: они засыпали на лугу
или дремали у печки.
 Иногда приходил в гости и управляющий. Тогда
приходилось заваривать кофе, а так как барину нельзя
было предложить водки, то приходилось иметь в запасе коньяк.
 Впрочем, хорошо сбывались рыба и масло; деньги
прибывали; жилось раздольно, и мясо чаще прежнего
появлялось на столе.
 Карлсон пополнел; весь день он ходил в состоянии
небольшого опьянения, сильно, однако, не напиваясь.
Все лето прошло для него как один сплошной праздник, так как он делил время между общественными делами, каменоломней и украшением местности.
 Осенью он на неделю уехал на осмотр строений для
предупреждений пожара. Вернувшись домой однажды
рано утром, он был встречен тревожным сообщением старухи о том, что что-то произошло на Роггенхольме. Уже
четыре дня как там совершенная тишина: не раздавалось
ни одного взрыва, и на бухте не слышно было гудков пароходов. На усадьбе все заняты были молотьбой, так что
некогда было посмотреть, что делалось в каменоломне.
Не видно было управляющего, и рабочие вечером не появлялись на дворе. Что-то должно было произойти.
 152

Чтобы скорей узнать, в чем дело, Карлсон велел «запрягать»: так говорил он, когда приказывал везти себя
на гребной лодке к каменоломне. Лодку он выкрасил
в белую краску с голубою каймой. А чтобы придать лодке более барский вид, когда он садился к рулю, то из старого шнура от занавески сделал себе тали; таким образом он мог сидеть прямо у руля. Рундквиста и Нормана
он заставил грести правильно, по-матросски, чтобы он
мог красиво подходить на лодке.
 Они поехали на сей раз очень быстро, подстрекаемые любопытством. Дойдя до Роггенхольма, они поразились, увидя царившую там пустоту.
 Все кругом было тихо, как в могиле, и ни души не
было видно. Они причалили к берегу и поднялись по
каменной лестнице к каменоломне. Дома управляющего не было; все инструменты и снаряды исчезли. Только
сарай, прозванный казармой, стоял на своем месте, но
пустой; все, что можно было, увезли: двери, окна, скамейки, койки.
 — Мне кажется, они выбыли! — заметил Рундквист.
 — Похоже! — ответил Карлсон и снова велел «запрягать», но на сей раз, чтобы отправиться в купальное местечко Даларё; там на почте должно было быть для него
письмо.
 Действительно, там он нашел объемистое письмо от
директора, уведомлявшего его, что общество прекратило свою деятельность, потому что выяснилась непригодность сырья. А так как остающиеся за обществом четыре тысячи крон равняются как раз стоимости сорока акций, за которые он до сих пор еще ничего не внес, то
всякие расчеты между обществом и Карлсоном должны
считаться оконченными.
 «Итак, я обманут на четыре тысячи! — подумал Карлсон. — Ну-с, надо удовольствоваться и тем, что мы получили».
 153

У него было свойство морской птицы, хотя он и был
уроженцем центра страны: он мог встряхнуться и выйти
сухим из воды. Он еще почувствовал себя более сухим,
когда прочел приписку, гласящую, что все, что осталось,
поступает во владение островитян, если бы они желали
это сбыть.
 Сконфуженный, вернулся домой Карлсон, лишенный больших денег и почетного звания.
 Густав хотел было подсыпать соли в рану, но Карлсон остановил его жестом руки, как бы подведя черту
подо всем.
 — 	Ах, об этом не стоит и говорить! Не следует терять
теперь времени на разговоры по поводу этого!
 На следующий же день он деятельно занялся с своими тремя мужчинами тем, что на большом пароме вывозил с Роггенхольма доски и кирпичи.
 Не успели и оглянуться, как он соорудил себе для
летнего пребывания домик в одну комнату с кухней,
и это внизу у пролива, на таком месте, о котором раньше никто не помышлял, но с которого открывался вид
на деревню и на открытое море.
 Прошло лето с своими воздушными замками. Близилась зима. Воздух стал тяжелей, сны мрачней, а действительность преобразилась: она стала светлей для одних и более грозной для других.
 ГЛАВА X
 Супружество Карлсона, хотя еще и непродолжительное, нельзя было назвать счастливым. Старуха была
хотя и не в преклонном возрасте, но и немолода, а Карлсон достиг самого опасного периода. Он теперь вступил
в четвертый десяток, до этого времени он много работал на свое пропитание и для того, чтобы подвинуться
 154

вперед; а девушки, о которой мечтал, он не получил. Теперь же, когда он достиг цели и видел перед собой тихую спокойную старость, в нем забушевала плоть, быть
может сильней обыкновенного, потому что за последний год он менее усидчиво работал или потому, что
питал свое тело больше, чем следовало бы. Поэтому,
когда он сидел в теплой кухне, мысли его стали пошаливать, и он начал обыкновенно следить глазами за молодой фигурой Клары, когда она ходила взад и вперед
по кухне. Взоры его понемногу стали останавливаться,
отдыхать на ней, потом бросали ее, улетали в разные
стороны и опять возвращались. Наконец девушка ему
приглянулась, и, куда бы он ни шел, он всегда видел ее
перед собой.
 Но наблюдала и другая, только не за ней, не за Кларой, а за теми глазами, которые за нею следили; и чем
более она глядела, тем больше ей представлялось; у нее
как бы ячмень вырос на глазу и болел и расплывался.
 Оставалось несколько дней до Рождества. Наступила темнота, но затем взошел месяц и осветил покрытые
снегом сосны, сверкающую бухту и белую землю. Небольшой северный ветер подымал сухие хлопья снега.
 В кухне стояла Клара и растапливала печь, пока Лотта месила тесто в квашне. Карлсон сидел в углу у шкафа, курил трубку, свернувшись как кошка в тепле. Глаза его согревались и улыбались, когда они останавливались на выступающих из рукавов рубашки белых руках
Клары.
 — Не думаешь ли ты сначала подоить коров, раньше, чем здесь подмести кухню? — спросила Лотта.
 — Да, надо идти доить, — ответила Клара; отложив
в сторону кочергу и раздувало, она надела кофту из овечьей шкуры.
 Затем она зажгла фонарь и вышла. Когда она ушла,
Карлсон встал и пошел за ней. Через некоторое время
 155

пришла из комнаты старуха и осведомилась о том, где
Карлсон.
 — 	Он за Кларой пошел в конюшню, — ответила
Лотта.
 Не расспрашивая дальше, старуха взяла фонарь
и тоже вышла.
 На дворе дул резкий ветер, но она не хотела возвращаться и надеть что-либо на себя, потому что пройти
до конюшни надо было всего несколько шагов. Она поскользнулась на камне, а снег кружился вокруг нее как
мучная пыль, но она все же довольно скоро дошла до конюшни и вошла к коровам, где было тепло. Там она остановилась, прислушиваясь, и расслышала, что в овчарне
кто-то шепчется. При слабом свете луны, просвечивающей сквозь паутину и стебли сена, застилающие оконце, она видела, как коровы тихо поворачивали головы
и глядели на нее большими глазами, в темноте светившими зеленым светом. Тут стояли скамеечка и ведро.
Но не это она искала, а что-то другое, что-то, чего ей ни
за что на свете не хотелось видеть, что-то, что привлекало ее, как смертная казнь, что-то, что убивало в ней
жизнь.
 Перелезая по кучам сена, она прошла через коровник и проникла к овцам. Там было темно и тихо; стоял
фонарь, но он был потушен, хотя огарок сальной свечки
еще чадил. Овцы поднялись и зашумели сухими ветками. Нет, не этого она искала.
 Она пошла дальше и пришла к курам. Они взлетели
на нашесты и слабо кудахтали, как будто их что-то только что разбудило.
 Дверь была отворена, и она снова вышла на освещенный луною двор. В снегу виднелись следы двух пар башмаков, маленьких и больших; эти следы в тени казались
синими и вели к приотворенной калитке. Она пошла за
ними, как будто кто-то тащил ее; по земле тянулись сле¬
 156

ды, как цепи; она привязана была к этой цепи, и ее тянуло с какого-то невидимого ею места.
 А цепь все тянула и тянула ее в тот же загон, к тому
же плетню, под те же кусты орешника, где она уже однажды, в ужасный вечер, пережила час, о котором ей
вспоминать не хотелось. Теперь кусты орешника стояли
голые и покрытые лишь молодыми почками, похожими на маленьких гусениц капустницы; на дубах шумели
от ветра коричневые жесткие ветки, которые сквозили
настолько, что ясно видны были звезды и темно-зеленое
небо.
 А цепь тянулась все дальше; она извивалась между
сосен, бросавших с себя снег на ее седые, жидкие волосы, когда она прикасалась к ветвям; снег покрывал ее
шею, спину, ложился на ее полосатую блузу, холодил
и мочил ее.
 Все дальше и дальше затягивало ее в лес. Тетерев
взлетел с ветки, на которой собирался провести ночь,
и испугал ее. Ей приходилось идти по топким местам,
где проваливались ноги, перелезать через плетни, которые скрипели, когда она садилась на них.
 Следы шли попарно, один маленький, другой большой, рядом, то сливаясь вместе, то кружась один вокруг
другого, как бы танцуя; они шли через жнивье, с которого сметен был снег, через кучи камней и канавы, через
живые изгороди и кучи хвороста.
 Она не знала, как долго она шла, но она озябла всем
телом, и руки ее окоченели. Она то прятала худые, красные руки под юбку, то дула на них. Она хотела вернуться, но уже было слишком поздно: обратный путь был
теперь не ближе, чем если она пойдет прямо. И так она
пошла вперед через осиновый лесок; последние листочки осин дрожали и шумели, как бы замерзая от северного ветра.
 Затем она пришла к тропинке у плетня.
 157

Луна ярко светила. Она ясно разглядела, что тут они
сидели. Она увидала отпечаток юбки Клары и ее кофты
с овчинной обшивкой.
 Значит, это здесь произошло! Здесь! Колени ее дрожали, она похолодела, как будто вся кровь ее поледенела, а потом вдруг вся запылала, как будто жилы налились кипятком. В полном изнеможении опустилась она
у плетня, плакала, кричала. Потом вдруг успокоилась,
встала и перешла через плетень.
 По той стороне растянулась гладкая черная бухта,
а напротив себя увидала она свет в окнах стуги и один
огонек наверху в конюшне. Ветер дул сильно и пробегал
по ее спине, взъерошивал ей волосы и раздувал ее ноздри. Почти бегом дошла она до обледенелого пространства, слышала, как шумел в ее ушах сухой тростник, чувствовала, как он хрустел под ее ногами. Она упала, задев
ногой за обледенелый буек. Поднялась и снова побежала, как будто смерть по пятам преследовала ее. Достигнув берега, она поскользнулась на льду, который, вследствие мелкой воды, покрыл илистое дно тонкою, как
стекло, корой, которая от тяжести ее со звоном и хрустом разбилась. Она чувствовала, как холод поднимался
все выше по ее ногам, но она не решалась кричать, чтобы кто-нибудь не пришел и не спросил, где она была.
Кашляя так, что казалось, грудь разорвется, она выползла из трясины и поплелась наверх. Вернувшись домой,
она сразу легла в постель и попросила Лотту развести
в печке огонь и заварить чай из бузины.
 Ее раздели, покрыли одеялом и овчиной, затопили
печь одними кругляками, но она все же не могла отогреться.
 Наконец она велела позвать сидевшего в кухне Густава.
 — 	Ты больна, мать? — спросил он со своим обычным
спокойствием.
 158

— Да, — ответила больная, тяжело дыша, — и уже
я больше не встану. Запри дверь и пойди к секретеру.
Ключ лежит за пороховницей на полке; ты ведь знаешь!
 Опечаленный Густав повиновался.
 — Спусти доску; выдвинь третий ящик с левой стороны и достань большой пакет... Да... этот... Брось его
в огонь.
 Густав исполнил ее желание и вскоре в печке запылала бумага, свернулась, и обратилась в пепел.
 — Теперь, сын мой, закрой секретер! Спрячь ключ
у себя! Садись сюда и выслушай меня, потому что завтра я уже говорить не буду.
 Густав сел и всплакнул, потому что он понял, что она
говорит серьезно.
 — Когда я закрою глаза, возьми печать твоего отца —
она у тебя — и запечатай все замки до прихода судебных властей.
 — А Карлсон? — спросил робко Густав.
 — Он получит свою вдовью часть; это вряд ли кто
у него отнимет! Но не больше этого! И, если можешь,
выкупи у него эту часть. Бог с тобой, Густав! Ты бы мог
прийти на мою свадьбу; но, вероятно, у тебя были свои
основания не приходить. А теперь, когда я ухожу, ты
будь благоразумен. Не хочу я гроба с серебряным щитом; ты возьмешь простой желтый из мореного дерева. Если пастор захочет, пусть скажет несколько слов;
ты можешь дать ему за это отцовскую пенковую трубку, а жене его половину овцы. А затем, Густав, смотри,
женись скорей. Возьми девушку, которую полюбишь,
и держись за нее; но бери такую, которая была бы из
твоего же круга, а если за ней будут деньги — это не мешает. Но не бери такую, которая ниже тебя; такие только способны сожрать тебя, как вши. Равное хорошо сочетается с равным. Не почитаешь ли ты мне теперь что-
нибудь, я попробую заснуть.
 159

Дверь отворилась, и вошел Карлсон тихо, но с уверенностью.
 — Ты больна, Анна-Ева? — спросил он кротко. —
В таком случае мы пошлем за доктором.
 — Этого не надо, — ответила старуха и отвернулась
к стене.
 Карлсон понял, в чем дело, и ему захотелось с ней
помириться.
 — Ты сердишься на меня, Анна-Ева? Ах, что ты! Нельзя же сердиться ни за что ни про что! Не хочешь ли ты,
чтобы я прочитал тебе из книги?
 — Не надо! — вот все, что отвечала старуха.
 Карлсон понял, что нечего было делать; а так как
 он бесцельный труд недолюбливал, то он примирился с положением вещей и сел на скамейку в ожидании
дальнейшего. Материальные дела в порядке; и раз уж
старуха не желала — может быть, у нее и не хватало
сил — поделиться с ним своими мыслями, нечего было
делать; что же касалось отношений Густава и его, то это
уж они позднее разберут.
 Никто не думал о том, чтобы позвать врача, потому
эти люди привыкли умирать одни; к тому же и всякое
сообщение с сушей было прервано.
 ГЛАВА XI
 В продолжение двух дней охраняли Густав и Карлсон комнату и самих себя. Когда один из них засыпал,
сидя на стуле или на скамейке, то засыпал одним глазком и другой. Но стоило одному сделать движение, как
вскакивал и другой.
 Наутро, в Сочельник, фру Карлсон не стало.
 У Густава было чувство, будто только теперь перерезали ему пуповину; будто он только теперь отделился
 160

от чрева матери и стал самостоятельным человеком; закрыв матери глаза и положив ей под подбородок молитвенник, чтобы не отвисала челюсть, он в присутствии Карлсона зажег свечку, принес печать и сургуч
и запечатал секретер.
 Подавленные страсти пробудились. Карлсон выступил вперед и оперся спиной о секретер.
 — Слушай, что ты тут делаешь, парень? — спросил
 он.
 — Я теперь уже не парень, — ответил Густав. — Я теперь хозяин Хемсё.
 — Не два ли тут хозяина! — заявил Карлсон.
 Густав снял со стены ружье, взвел курок, так что показалась капсюля, забарабанил по прикладу и заорал
в первый раз в жизни.
 — Вон! Или я спущу курок!
 — Ты мне грозишь?
 — Да, благо свидетелей нет! — ответил Густав, который, казалось, за последнее время научился у людей
словам закона.
 Это было решительно, и это понял Карлсон.
 — Подожди ты только, когда состоится раздел! —
сказал он и вышел в кухню.
 В этом году был мрачный вечер сочельника. В доме
был покойник, и не было возможности послать за гробом и за саваном, потому что снег не переставал падать
и лед на проливчиках и на поверхности моря не мог вынести экипажа. Спустить на море лодку было невозможно, потому что вода обратилась в одну массу мерзлой пены, по которой нельзя было ехать ни на лодке, ни
в санях, ни идти пешком.
 Карлсон и Флод, как теперь называл себя Густав, кружились один вокруг другого; они вместе сидели за столом, не обмениваясь ни единым словом. В доме царил
беспорядок; никто не принимался за работу; всякий
 161

полагался на другого, и большая часть работы оставалась несделанной.
 Наступил день Рождества, серый, мрачный; снег все
еще падал. Добраться до церкви было так же невозможно, как идти куда бы то ни было; поэтому Карлсон
прочел проповедь в кухне. Зная, что в доме покойница, никому на ум не приходило веселиться по случаю
святок.
 Обед был приготовлен кое-как, подан не в свое время, и все были недовольны. В воздухе чувствовалась тяжесть как на дворе, так и в доме. А так как труп старухи
лежал в комнате, то все проводили время в кухне, обратившейся как бы в постоялый двор. Если не ели или не
пили, то спали — один на скамейке, другой на кровати.
Никому в голову не приходило взять в руки карты или
приняться за гармонику.
 ГЛАВА XII
 Подошел второй день Святок и прошел так же тяжко, так же скучно. Наконец Флод потерял всякое терпение. Придя к заключению, что дальнейшее мешканье
может иметь неприятные последствия, так как тело начало разлагаться, он позвал Рундквиста с собой в рабочий сарай. Там они оба сколотили гроб и выкрасили его
в желтую краску. Завернули покойницу в то, что можно
было отыскать дома.
 Таким образом наступил пятый день.
 Так как не было никаких данных надеяться, что погода исправится, и можно было предвидеть, что придется ждать сносной погоды недели две, то пришлось решиться доставить покойницу до церкви для погребения
во что бы то ни стало. Поэтому спустили на море большую рыбацкую лодку, и все мужчины приготовились
 162

к поездке по заледенелой воде, вооружившись полозьями, кирками, топорами и веревками.
 Рано утром шестого дня пустились они в опасное
плавание.
 То открывался проход — тогда проплывали на веслах, то натыкались на место, покрытое льдом, — тогда ставили лодку на полозья, затем приходилось впрягаться и тащить лодку. Всего хуже бывало, когда попадали на место, покрытое ледяным салом; тогда только
весла шлепали вниз и вверх по салу, а лодка не подвигалась ни на дюйм. Часто приходилось идти перед
лодкой и прорубать прогалину кирками и топорами;
но горе тому, кто промахнется, выйдет за прогалину
и ступит на место, где течение подточило тонкую кору
льда.
 Уж полдня прошло, а они не выбрали еще времени поесть и попить. Еще надо было пройти последнее
свободное пространство морской поверхности. Куда
ни взглянешь, всюду открывалось одно большое снежное поле с выступающими то тут, то там маленькими,
круглыми возвышениями: то были занесенные снегом
островки. С моря летели вороны и тянулись к берегу,
чтобы к ночи отыскать себе пристанище на ветках деревьев. Порою трещал лед, как бывает при наступлении
оттепели, а вдали на открытом море ревели тюлени.
На восток к морю простиралась ледяная поверхность,
но проруби видно не было. Однако можно было предположить, что она поблизости имеется, потому что
ясно слышны были крики дикой утки. Так как в продолжение двух недель не было газет, то не знали, освещены ли маяки; но надо было думать, что на Святках,
между Рождеством и Новым годом, их не будут зажигать.
 — 	Так дальше идти мы не можем! — сказал молчавший до сих пор Карлсон.
 163

— Но идти мы должны! — заявил Флод, упираясь
плечами о сани. — Нам следует повернуть к Утесу чаек,
чтобы поесть.
 С этими словами направились к скале, возвышавшейся среди покрытой льдом поверхности моря.
 Но скала оказалась дальше, чем думали, и чем ближе
к ней подплывали, тем больше изменяла она свой вид;
наконец до нее было совсем близко.
 — Перед нами пробоина! — крикнул Норман, следивший за дорогой. — Держитесь левей!
 Полозья повернули налево и держались этой стороны, пока не объехали скалу. Вследствие ли последней оттепели или каких-нибудь теплых течений, но
скала была со всех сторон отрезана, и к ней проникнуть, по крайней мере, на санях нельзя было ни с одной
стороны.
 Наступали сумерки; надо было держать совет. Флод,
взявший на себя командование всеми маневрами, высказал тут же следующий план: надо было спихнуть лодку
в промоину, и в это же время должны были все броситься в лодку и схватиться за весла.
 Сказано — сделано.
 — Раз, два, три! — скомандовал Флод.
 Лодка ринулась вперед, оставив позади себя полозья,
зашаталась — и гроб свалился в море.
 Испугавшись, Флод и Карлсон, остававшиеся позади, забыли прыгнуть в лодку и остались стоять на краю
льда, тогда как Рундквист и Норман спаслись.
 Гроб был плохо прикрыт, немедленно наполнился водой и пошел ко дну раньше, чем кто-либо успел
прийти в себя и подумать о чем-нибудь, кроме своего
собственного спасения.
 — Теперь пойдем немедля к священнику! — приказал Флод, который в этот день больше действовал, чем
соображал.
 164

Карлсон стал возражать, но на вопрос Густава, предпочитает ли он сидеть здесь всю ночь, он ничего ответить не нашелся; к тому же он ясно сознавал, что надежды поднять из воды гроб не было.
 Тем временем Рундквист и Норман пробирались
к берегу и кричали товарищам, чтобы те следовали за
ними. В ответ Флод на прощанье помахал рукой и указал на юг, по направлению к дому священника.
 Долгое время молча двигались вперед Карлсон
и Флод. Густав с киркой шел впереди и постукивал по
льду, чтобы испытать его крепость; за ним шел Карлсон,
подняв кверху воротник. Ему тяжело было на душе оттого, что жена так внезапно и грустно скончалась и что
его, наверное, будут в этом винить.
 Пройдя так с полчаса, Густав остановился, чтобы перевести дух. Он оглянулся на рифы и на берега, чтобы
ориентироваться.
 — Черт побери, мы пошли в обратную сторону! — заворчал он. Ведь то был вовсе не Утес чаек. Вот он где! —
И он показал на восток.
 На тянувшемся вдаль острове, по направлению к материку, стояла одинокая сосна, оставшаяся одна после
вырубленного леса и казавшаяся оптическим телеграфом, благодаря своим двум единственным веткам. Она
известна была как морская веха или как рубеж, за которым начиналась земля.
 — А там у нас Троленшхера.
 Он говорил сам с собой и покачивал головой.
 Карлсону стало страшно, потому что он на этом архипелаге не был как у себя дома и безгранично верил
опыту Густава.
 Флод тем временем успел сориентироваться, изменил курс и направился более на юг.
 Наступили сумерки, но снег несколько освещал путь,
и они могли держаться нужного направления. Они
 165

не говорили ни слова; Карлсон шел по стопам своего
спутника.
 Вдруг последний остановился, прислушался. Непривычное ухо Карлсона ничего не различало, но Густав
расслышал слабое журчанье с восточной стороны, где
появилась облачная стена гуще и черней тумана, застилавшая горизонт.
 Они одно мгновение простояли молча, пока и Карлсон не услышал приближавшееся слабое журчание
и шипение.
 — Что это такое? — спросил он и еще ближе подошел к Густаву.
 — Это море! — ответил тот. — Через полчаса сюда
дойдет восточный ветер с снежной бурей и того гляди
разломается лед. Черт знает, что тогда с нами будет.
Скорей, бежим дальше!
 Он принялся бежать. За ним следом бежал Карлсон.
Снег кружился в их ногах, а шипение, казалось, гналось
за ними.
 — С нами все кончено! — крикнул Густав и остановился, указывая на огонек, блестевший позади островка
в юго-восточном направлении. — Осветился маяк! Значит, море тронулось!
 Карлсон не понимал опасности, но сознавал, что
дело плохо, раз Густав дрогнул.
 Теперь подул вокруг них восточный ветер. В нескольких шагах от них приближалась снежная стена,
как черная ширма, и в то же мгновение их окутал снег,
падавший густо-густо и в массе казавшийся темным,
как сажа. Вокруг них стало совсем темно, и огонь маяка, посветивший еще несколько мгновений и указывавший им путь слабо и неясно, как ложное солнце, вдруг
погас.
 Густав бежал дальше во весь опор. Карлсон спешил
за ним, насколько мог; но он был довольно толст, не мог
 166

долго бежать тем же шагом и задыхался. Он просил Густава бежать потише; но у того не было ни малейшей
охоты приносить себя в жертву, и он бежал изо всех сил,
бежал ради спасения жизни своей. Карлсон схватил его
за платье, умолял его не убегать без него, заклинал его.
Но все напрасно.
 — Всякий за себя, а Бог за всех! — отвечал Густав
и просил Карлсона отступить от него на несколько шагов, чтобы не сломался лед.
 Казалось, что это как раз случится, потому что сзади все больше и больше трещало. Хуже же всего было
то, что шипение настолько приблизилось, что уже ясно
было слышно, как волны ударялись о рифы и о льдины.
Проснулись чайки и подняли крик, радуясь нежданной
добыче.
 Карлсон задыхался и пыхтел; расстояние между ним
и Густавом все увеличивалось; наконец он очутился один
среди непроглядной темноты. Он остановился, ощупал,
нет ли следов, но следов не нашел. Он закричал — ответа не последовало. Кругом — одиночество, тьма, холод
и вода, готовившая ему смерть.
 Подстрекаемый страхом, он еще раз пустился бежать. Он бежал так скоро, что опережал снежные
хлопья, летевшие в том же направлении. Затем он еще
раз крикнул.
 — Беги по ветру, придешь на запад к земле! — расслышал он из темноты убегающий голос. Потом опять
наступила тишина.
 Но скоро у Карлсона не хватило сил бежать. Упав
духом, он замедлил свой бег, пошел тихим шагом,
уже не будучи в силах оказывать сопротивления, а за
ним наступало море, шипя, грохоча и завывая, будто его самого настигала какая-то ночная разбойничья
шайка.
 167

ГЛАВА XIII
 Пастор Нордстрём лег в постель в восемь часов вечера, чтобы почитать газетку; вскоре он погрузился
в крепкий сон. Но часов около одиннадцати он почувствовал, как старуха локтем толкала его в бок, и услышал ее голос.
 — Эрик, Эрик! — слышалось ему во сне.
 — Что случилось? Не можешь ли ты оставить меня
в покое! — забурчал он спросонья.
 — Уж я ли не даю тебе покоя?!
 Испугавшись долгих объяснений, пастор поспешил
уверить, что убежден в ее деликатности; затем он зажег
спичку и спросил, что случилось.
 — Кто-то зовет в саду! Не слышишь ли ты?
 Пастор прислушался и надел на нос очки, как бы для
 того, чтобы лучше расслышать.
 — Да, действительно! Кто бы это мог быть?
 — Пойди же и посмотри! — ответила жена и снова
толкнула старика.
 Пастор натянул кальсоны, надел шубу, въехал ногами в ботики, взял со стены ружье, зарядил его и вышел.
 — Кто там? — крикнул он.
 — Флод! — ответил глухой голос за кустами бузины.
 — Что случилось, что ты так поздно здесь? Не умирает ли старуха?
 — Еще того хуже! — раздался обессиленный голос
Густава. — Мы потеряли ее.
 — Потеряли?
 — Да, мы потеряли ее на море.
 — Но иди же ты ради бога в дом и не стой на холоде.
 При свете Густав выглядел сильно изможденным, так
как за весь день ничего не ел и не пил и, кроме того, вы¬
 168

держал, как собака, отчаянную борьбу с восточным ветром.
 После того как он все одним вздохом сообщил пастору, последний пошел к старухе.
 После бурного объяснения, продлившегося несколько минут, удалось ему вынести ключи от известного
шкафа, находящегося в кухне, куда он повел потерпевшего крушение путника.
 Вскоре Густав сидел у большого кухонного стола, пастор тем временем принес водки, студня, хлеба и угощал проголодавшегося.
 Затем стали рассуждать по поводу того, что можно
было бы предпринять для оставшихся на море. Теперь
ночью созывать людей и выезжать в море было бы бесцельно; зажечь костер на берегу было бы опасно, потому
что это могло бы ввести в заблуждение суда, если только
мог вообще быть виден огонь сквозь снежную метель.
 Положение Рундквиста и Нормана на островке
было уже не так опасно, но гораздо хуже обстояло дело
с Карлсоном. Густав был уверен, что море тронулось
и что Карлсон погиб.
 — Положительно, кажется, что он наказан за свои
дела, — заметил он.
 — Послушай, Густав, — возразил пастырь Нордстрём, — я нахожу, что ты несправедлив к Карлсону;
и я не понимаю, что ты называешь его злыми делами.
На что похожа была мыза, когда он появился? Не довел ли он ее до цветущего состояния? Не добыл ли он
тебе дачников и не выстроил ли новую стугу? А что он
женился на старухе, так ведь она же этого хотела. Что
он просил ее написать завещание — тоже не есть преступление с его стороны; что она это исполнила — вот
это было необдуманно. Карлсон ловкий парень и сделал все то, что ты хотел бы сделать, но не мог. Что? Не
хочешь ли ты, чтобы я сосватал тебе вдову из Овассы
 169

с ее восемьюдесятью тысячами рейхсталеров? Нет, послушай, Густав, не будь таким странным. Людей можно
всегда рассматривать с различных точек зрения!
 — Это все возможно, но во всяком случае он убил
мою мать, и этого я ему никогда не забуду.
 — Ну вот! Это ты забудешь, коль скоро полезешь
к жене своей в постель! И потом это еще не доказано,
убил ли ее Карлсон. Если бы, например, старуха надела
на себя что-нибудь в тот вечер, когда она выбежала, то
и не простудилась бы. Одно то, что он, молодой парень,
балагурит с девушками, так бы на нее не повлияло. Об
этом мы больше говорить не будем, а завтра поутру увидим, что предпринять. Завтра воскресенье, и люди соберутся в церковь, так что нам не придется их и созывать.
Иди же теперь спать и поразмысли о том, что для одного смерть, то другому — хлеб.
 На следующее утро, когда люди собрались вокруг
церкви, появился пастор Нордстрём в сопровождении
Флода. Вместо того чтобы пройти прямо в церковь, он
остановился в толпе, уже знавшей о случившемся. Сообщив, что церковной службы не будет, он потребовал,
чтобы все с лодками насколько возможно скорей собрались к церковной пристани, чтобы отправиться всем
вместе на спасение погибающих.
 Среди присутствующих у чужестранца Карлсона
должны были быть враги, потому что в задних рядах
раздались недовольные голоса, заявлявшие, что отменять церковную службу не следует.
 — Что такое? — воскликнул пастор. — Насколько
я вас знаю, вы уж не так дорожите тем, что я в проповеди выругаю вас. Что? Ты что говоришь? Ты ведь у нас такой законник, что всегда слышишь, когда я в своих проповедях начинаю сначала.
 В толпе пробежал тихий смех, и колебания были наполовину уничтожены.
 170

— Впрочем, через неделю опять настанет воскресенье, тогда приходите и приведите с собой своих жен,
я обещаюсь намылить вам головы так, что хватит на четверть года. Согласны ли вы теперь идти вытаскивать
осла из колодца?
 — Да, — прогудела толпа, как бы получив прощение
за осквернение субботы.
 На этом расстались, и каждый пошел домой переодеваться.
 Снежная метель прекратилась, ветер подул с севера,
и наступила холодная, ясная погода. Море очистилось
ото льда и бушевало темно-синими волнами вокруг
ослепительно белых островков.
 Десять рыбацких лодок собрались к церковным
мосткам. Люди надели меховое платье и тюленьи шапки и захватили топоры и драги. Нечего было и думать
о парусах; были приготовлены весла. Пастор и Густав
сели в первую лодку, имеющую гребцами четверых самых лихих молодцов; они посадили боцмана Рэмпа
в первую пару и поручили ему же быть вахтенным.
 Настроение было согласное, но не особенно грустное:
одной человеческой жизнью больше или меньше — это
на море уж не так важно.
 Волны поднимались довольно высоко. Вода, попадающая в лодку, замерзала немедленно, приходилось ее
вырубать и выбрасывать. Иногда приплывала льдина,
ударялась о борт лодки, погружалась в воду и снова выплывала; иногда к такой льдине бывали прикреплены
тростник, ветка, куски дерева, оторванные от берега.
 Пастор направил свою подзорную трубу к Тролшхере, где находились под арестом Рундквист и Норман. Он
то бросал безнадежный взор на море, в котором, по всей
вероятности, утонул Карлсон, то искал, не увидит ли на
плавающих льдинах следы ног, часть одежды или даже
труп человека. Но напрасно.
 171

После нескольких часов дружной гребли стали приближаться к шхере. Уже издали Рундквист и Норман
заметили спасательную флотилию и зажгли на берегу
радостный костер. Когда причалили лодки, то они проявили больше любопытства, чем восторга, потому что
действительной опасности они не подвергались.
 — 	Нет, под нашими ногами была твердая земля! —
заметил Рундквист.
 Вследствие краткости дня подняли немедленно лодку и начали с помощью дрега ощупывать дно.
 Рундквист указал точно место, где лежал гроб, потому что он в воде видел морской свет. Один раз за другим бросали и вытягивали дрег, но ничего не появлялось на поверхности воды, кроме длинных морских водорослей с раковинами. Так вылавливали до вечера, но
без результата.
 Люди устали и были недовольны. Некоторые отправились на берег, чтобы выпить водки, поесть хлеба
с маслом, сварить себе кофе.
 Наконец Густав пришел к тому заключению, что ничего не оставалось делать, так как, вероятно, течение
снесло гроб в глубину.
 Так как никому не было дела до того, чтобы поднять
тело, и, строго говоря, это близко никого не касалось, то
для всех было облегчением, что можно было не показаться бесчувственным перед чужим горем.
 Чтобы по возможности освятить этот печальный конец, подошел пастор к Флоду и предложил ему прочесть по старухе молитву. Служебник был при нем,
а пропеть что полагается сумеет всякий наизусть. Густав
с благодарностью принял предложение и сообщил об
этом остальным.
 Солнце близилось к окончанию своего пути, и островок осветился светло-красным светом, когда собрались
на берег люди, чтобы присутствовать при подоба¬
 172

ющем обстоятельствам погребении. Пастор вошел в сопровождении Густава в одну из лодок, встал на ахтерштевень, достал требник, взял в левую руку носовой
платок и обнажил голову; на берегу все также сняли
шапки.
 — Споемте: «Я гость на земле». Знаете вы это наизусть? — спросил пастор.
 — Да! — послышался ответ с берега.
 Затем раздалось пение; голоса дрожали сначала от
холода, потом от волнения, вследствие необычности
службы и трогательных звуков старой церковной песни,
проводивших уже стольких в место последнего упокоения.
 Прозвучали последние слова, и эхо снова повторило их над водой против шхер в ясном воздухе. Наступила пауза, и слышно было только, как ветер журчал
в иглах морских сосен, как волны плескались о камни,
как кричали чайки и как лодки ударялись о берег. Пастор повернул свое седоволосое, внушающее страх лицо
к морю. Солнце осветило его обнаженную голову, серые
пряди волос которой развевались ветром, как ветки висячего на старой сосне мха.
 «Из земли ты вышел и в землю вернешься! Иисус
Христос, наш Искупитель, воскресит тебя в радостное
утро! Помолимся!» — начал он своим густым голосом,
который, чтобы быть услышанным, боролся против ветра и волн.
 Погребение кончилось чтением «Отче наш». После
благословения пастор простер руку над водой, как бы
для последнего прости.
 Люди надели шапки. Густав пожал пастору руку
и благодарил его, но казалось, что у него еще что-то на
душе.
 — Господин пастор, мне, однако, кажется... надо бы
помолиться и за Карлсона.
 173

— Мы молились за обоих, сын мой! Во всяком случае хорошо, что ты вспомнил о нем, — ответил старик,
который был более взволнован, чем хотел бы казаться.
 Солнце зашло; надо было расставаться, чтобы как
можно скорей ехать по домам.
 Но всем хотелось оказать Флоду последний знак внимания. С ним простились, все сели в лодки, потом поехали все немного за ним, затем все лодки стали в ряд,
как при ловле рыбы, салютовали веслами и крикнули:
 — Прощай!
 Это было в честь покойницы, но и в честь юноши, которого теперь принимали в ряды зрелых мужей.
 Сидя на руле своей собственной лодки, он, имея на
веслах своих работников, поплыл к дому, чтобы с этого
дня направлять свое собственное судно по бурным водам и зеленеющим проливам трудной и своенравной
жизни.

Пьесы

ОТЕЦ
 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
 Ротмистр.
 Лаура, его жена.
 Б е р т а, их дочь.
 Д-р Эстермарк.
 Пастор.
 Доктор.
 Кормилица.
 Нёй д.
 Денщик.
 Действие происходит в имении, недалеко от Стокгольма, в наше
время.
 ОБСТАНОВКА.
 Комната ротмистра. На заднем плане, справа, дверь. Посреди комнаты большой круглый стол с газетами и журналами. Направо кожаный диван и перед ним стол. В правом углу оклеенная обоями дверь. Налево — бюро, часы и дверь в жилые комнаты. На стенах
оружие, пистолеты, ягдташи. У двери стоячая вешалка с форменной
одеждой. На большом столе горит лампа.
 ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
 ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Ротмистр и Пастор сидят на кожаном диване. Ротмистр в форменном сюртуке и высоких сапогах со шпорами. Пастор в черном,
только галстук белый. Он курит трубку. Ротмистр звонит.
 Денщик. Что прикажете?
 Ротмистр. Нёйд здесь?
 Денщик. Он ждет в кухне.
 177

Ротмистр. Опять в кухне? Сейчас же послать его
сюда.
 Денщик. Слушаю, господин ротмистр!
 Уходит.
 Пастор. Опять неприятности какие-нибудь?
 Ротмистр. Опять этот негодяй устроил что-то
с прислугой. Совершенно невозможный человек.
 Пастор. Нёйд? В прошлом году ведь была такая
же история!
 Ротмистр. Да, да. Помнишь? Скажи ему,
ради Бога, что-нибудь... по-дружески... Может быть,
это подействует. Я с ним и ссорился и бил его даже, —
ничего не помогает.
 Пастор. И теперь ты рекомендуешь прочитать ему
проповедь? Неужели ты думаешь, что слово Божие может повлиять на кавалериста?
 Ротмистр. На меня — нет, как тебе известно...
 Пастор. И даже очень хорошо известно.
 Ротмистр. Он — другое дело! Во всяком случае
попробовать можно.
 ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же и Нёйд.
 Ротмистр. Что ты опять устроил Нёйд?
 Нёйд. Простите, господин ротмистр, только при
пасторе я не могу сказать этого.
 Пастор. Не стесняйся, друг мой.
 Ротмистр. Признавайся, или ты отлично знаешь,
что тогда будет.
 Нёйд. Видите, дело было так: мы танцевали у Габриэли... вот Людвиг и говорит...
 Ротмистр. При чем тут Людвиг?.. К правде поближе!
 178

Нёйд. А Эмма позвала пойти с ней на гумно.
 Ротмистр. Так что собственно Эмма тебя соблазнила?
 Н ё й д. Да вроде этого. А потом, позвольте сказать, —
ведь если девушка не захочет, то ничего и не выйдет.
 Ротмистр. Коротко и ясно: твой это ребенок или
нет?
 Нёйд. Кто же это может знать?
 Ротмистр. Что? Ты даже не знаешь?
 Нёйд. Этого никто никогда не может знать!
 Ротмистр. Разве ты... не один был?
 Нёйд. Тогда — да... А потом... разве можно знать,
один ты был или не один...
 Ротмистр. И ты обвиняешь Людвига? Ты это хочешь сказать?
 Нёйд. Разве можно знать, кого собственно надо
в этом обвинять?
 Ротмистр. Да, но ты говорил Эмме, что женишься на ней...
 Нёйд. Так ведь это уже всегда приходится говорить!
 Ротмистр (пастору). Это ужасно!
 Пастор. Старая история! Послушай, Нёйд, но ведь
ты-то сам должен знать, — твой это ребенок или нет!
 Нёйд. Да, было у нас... это правда... Но ведь вы
сами, господин пастор, знаете, последствий может и не
быть.
 Пастор. Речь теперь о тебе, друг мой! И ты хочешь
бросить девушку с ребенком? Заставить тебя жениться
на ней нельзя, но позаботиться о ребенке ты должен!..
Это твой долг.
 Нёйд. Но и Людвиг тоже должен!
 Ротмистр. В таком случае пусть судятся! Я разобраться тут не в состоянии, да и удовольствия никакого
нет! Убирайся!
 179

Пастор. Нёйд, еще одно слово! И тебе не кажется
бесчестным бросать так девушку с ребенком? Не кажется? Не думаешь ли ты, что подобный образ действия...
гм... гм...
 Нёйд. Да если бы я знал наверное, господин пастор, что это мой ребенок, но ведь этого никогда нельзя
знать... А всю жизнь возиться с чужим ребенком, тоже
не очень приятно. Это ведь понятно и вам, господин Пастор, и господин ротмистр тоже понимает.
 Ротмистр. Марш!
 Нёйд. Да спасет вас Господь, господин ротмистр!
 Уходит.
 Ротмистр. Только смотри, не в кухню, негодяй.
 ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ
 Ротмистр и пастор.
 Ротмистр. Отчего же ты не пробрал его хорошенько?
 Пастор. Как? Разве я не отчитал его?
 Ротмистр. Сидел и ворчал что-то себе в бороду!
 Пастор. Да по правде сказать, я не знаю, что и говорить! Жаль девушку, конечно, но жаль и парня! А представь себе, если ребенок не от него! Девушка может покормить ребенка четыре месяца в воспитательном доме,
и ребенок устроен навсегда, а ведь парень кормить его
грудью не может! Девушка может поступить впоследствии в кормилицы на более интересное место, а его
жизнь может быть исковеркана, если его выгонят из
полка.
 Ротмистр. Да, не хотел бы я быть судьей и вынести приговор по этому деду. Конечно, говорить о полной невинности парня не приходится, но и знать на¬
 180

верное тоже нельзя. Но одно очевидно, девка виновата,
если уж необходим виновный.
 Пастор. Да-да. Я никого не осуждаю... О чем это
мы говорили, когда выплыла эта милая история?.. Да,
о Берте и об ее конфирмации!
 Ротмистр. Собственно не о конфирмации, а обо
всем ее воспитании. У нас весь дом полон женщин, которые все желают воспитывать моего ребенка. Теща желает сделать из нее спиритку, Лаура — художницу, гувернантка — методистку, старая Маргрет — баптистку,
а прислуги метят ее в армию спасения. Нельзя же при
такой пестроте говорить серьезно о душе, — в особенности, когда, я, больше всех имеющий право руководить
ее воспитанием, встречаю неизбежно одно только противодействие всем моим стараниям. Поэтому я должен
вырвать ее из этой обстановки!
 Пастор. Слишком много женщин распоряжается
у тебя в доме.
 Ротмистр. Да, действительно! Совсем как в клетке с тиграми! И не подноси я им к носу раскаленного
железного прута, они бы растерзали меня в первую же
удобную минуту!.. Тебе, конечно, смешно!.. Мало того,
что я женился на твоей сестре, ты еще мне свою мачеху
преподнес!
 Пастор. Невозможно же держать у себя в доме мачеху.
 Ротмистр. Теща — это, конечно, лучше, в особенности у других!
 Пастор. Да, да, у каждого свой крест в жизни.
 Ротмистр. Да, но мой слишком тяжел! У меня еще
эта старуха кормилица, которая обращается со мной,
как будто я все еще в нагруднике хожу! Она милейший
человек, но ей, право, не место здесь.
 Пастор. Следовало бы, зять, все это женское царство держать в повиновении, а ты им волю даешь.
 181

Ротмистр. Может быть, ты меня, друг, научишь,
как можно держать женщин в повиновении!
 Пастор. По правде сказать, хоть Лаура и собственная моя сестра, но она всегда была упряма.
 Ротмистр. У Лауры есть, конечно, свои неприятные стороны, но она еще не так опасна!
 Пастор. Да ты не стесняйся, я ведь знаю ее!
 Ротмистр. Правда, она получила романтическое
воспитание, и ей иногда трудно бывает разбираться
в житейских отношениях, но, в конце концов, она мне
жена...
 Пастор. И потому, что она тебе жена, она лучше
других! Нет, зять, она-то и угнетает тебя больше всех.
 Ротмистр. Но теперь у нас весь дом вверх дном
пошел. Лаура не хочет расставаться с Бертой, а я не могу
допустить, чтобы она оставалась в этом сумасшедшем
доме.
 Пастор. Вот как?.. Значит, Лаура не хочет. В таком
случае можно ожидать больших неприятностей! Еще
ребенком она, бывало, валялась как мертвая, пока не исполнят ее желания... А когда получала то, чего требовала, то отдавала назад с объяснением, что она хотела совсем не этой вещи, а только настоять на своем.
 Ротмистр. Уже тогда она была такой! Да, да... По
временам с ней бывает что-то вроде припадков, и я боюсь за нее... Мне кажется просто, что она больна.
 Пастор. Но в чем заключаются твои планы относительно дочери, против которых восстает Лаура? Неужели нельзя прийти к соглашению?
 Ротмистр. Не подумай ради бога, что я хочу сделать из нее что-нибудь исключительное или копию
с меня самого! Но быть сводником собственной дочери
и воспитывать ее исключительно для замужества я не
желаю, потому что, в случае если она не выйдет замуж,
она будет чувствовать себя несчастной. Но, с другой сто¬
 182

роны, я не собираюсь готовить ее для мужской, так сказать, дороги, которая требует многолетней подготовки,
и вся эта работа окажется ни к чему, если она выйдет замуж.
 Пастор. Чего же ты собственно хочешь?
 Ротмистр. Я хочу, чтобы она готовилась в учительницы. Если она не выйдет замуж, будет сама о себе
заботиться, и в конце концов ей будет не тяжелее, чем
всем несчастным учителям, которым приходится делить свой заработок с семьей. А выйдет замуж — применит свои знания при воспитании собственных детей.
Разве это не правильно?
 Пастор. Правильно. Но с другой стороны, она уже
обнаружила такие способности к живописи, что было
бы насилием искусственно подавить их.
 Ротмистр. Нет, я показывал ее рисунки одному
действительно выдающемуся художнику, и он сказал,
что всему этому можно научиться в школе, — не больше. Но вот прошлым летом является сюда какой-то идиот, объявляет, что у нее колоссальное дарование, и судьба ее решается к удовольствию Лауры.
 Пастор. Что же он влюбился в девочку?
 Ротмистр. Для меня это не подлежит сомнению.
 Пастор. Ну, тогда, мой друг, я никакого исхода не
вижу... Это неприятно, но у Лауры, конечно, есть и союзники.
 Ротмистр. Ну, уж это само собой разумеется. Весь
дом объят пламенем, и по правде сказать, это далеко не
честная война.
 Пастор (поднимается). Ты думаешь, мне это не знакомо?
 Ротмистр. И тебе тоже?
 Пастор. И мне...
 Ротмистр. Но хуже всего вот что: мне представляется, что все эти споры о будущности Берты покоятся
 183

на мотивах... безграничной ненависти. Они вечно бросаются фразами на счет того, что мужчина должен убедиться, что женщина способна на то-то и на то-то! Мужчина и женщина противопоставляются друг другу без
конца — с утра до ночи. Ты уж собираешься уходить?..
Останься... посидим вечерок! Ничего особенного не
предстоит, но, ты знаешь, я жду к себе нового доктора.
Ты уж его видел?
 Пастор. Мельком... проезжал мимо... Наружность благородная, открытая...
 Ротмистр. Да... это приятно... Как ты думаешь,
будет он моим союзником?
 Пастор. Кто его знает? Это зависит от того, как
близко он сталкивался с женщинами.
 Ротмистр. А может, ты останешься?
 Пастор. Нет, спасибо, дорогой, я сказал, что к вечеру вернусь, и старуха будет беспокоиться.
 Ротмистр. Беспокоиться?.. Вернее, злиться!.. Ну,
как хочешь! Помочь тебе надеть шубу?
 Пастор. И холодно же сегодня!.. Благодарю... А ты
бы все-таки поберег себя! У тебя такой нервный вид!
 Ротмистр. Нервный вид?.. У меня?..
 Пастор. Да, да, ты нездоров?!.
 Ротмистр. Это Лаура тебе наговорила? Вот уж
двадцать лет, как я, по ее словам, кандидат на тот свет!
 Пастор. Лаура? Нет, но я беспокоюсь за тебя! Береги себя! Искренно советую! Ну, прощай, дружище! Так
ты и не хотел говорить о конфирмации?
 Ротмистр. И не думал. Это должно идти обычным путем... Я не носитель истины и не мученик. И кончено!.. До свиданья... Всего хорошего.
 Пастор. Прощай, дорогой! Кланяйся Лауре!
 184

ЧЕТВЕРТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Ротмистр, потом Лаура.
 Ротмистр (открывает бюро и садится сводить счеты). Тридцать четыре... семь... сорок восемь... пятьдесят шесть...
 Лаура (из соседней комнаты). Будь так добр...
 Ротмистр. Сию минуту! Шестьдесят шесть, семьдесят один, восемьдесят четыре, восемьдесят девять, девяносто два, сто... Что такое?
 Лаура. Я не мешаю?
 Ротмистр. Нет, нет... Деньги на хозяйство?
 Лаура. Да.
 Ротмистр. Положи счета, я просмотрю!
 Лаура. Счета?
 Ротмистр. Ну, да.
 Лаура. С каких это пор я должна представлять
счета?
 Ротмистр. С сегодняшнего дня. Наше положение очень шатко, и на случай катастрофы счета должны
быть, иначе нас могут обвинить в злостном банкротстве.
 Лаура. Я не виновата, если дела наши в таком положении.
 Ротмистр. Счета это именно и докажут.
 Лаура. Если арендатор не платит — вина не моя.
 Ротмистр. А кто же рекомендовал арендатора?
Ты. Почему ты рекомендовала этого, с позволения сказать, негодяя?
 Лаура. А зачем ты связался с таким негодяем?
 Ротмистр. Потому что, пока вы не настояли на
своем, я не мог ни есть, ни спать, ни работать покойно.
Ты стояла за него, потому что твой брат хотел от него
отделаться! Теща — потому что я этого не хотел. Гувернантка — потому что он пиетист, а старуха Маргрет —
 185

потому что она еще девчонкой знала его бабушку. Вот
почему я согласился! А не согласись я, то теперь я бы
сидел в сумасшедшем доме или лежал бы в фамильном
склепе!.. Вот деньги на хозяйство и на мелкие расходы...
А счета потом дашь!
 Лаура (приседает). Очень благодарна! А ты ведешь
счета тратам не на дом?
 Ротмистр. Это тебя не касается!
 Лаура. Ну, конечно, так же, как и воспитание моего ребенка! Пришли господа мужчины на вечернем заседании к какому-нибудь решению?
 Ротмистр. Я пришел к решению еще раньше
и только сообщил о нем единственному нашему обще-
му другу! Берта будет помещена на полный пансион
в городе... И переедет через две недели!
 Лаура. К кому же это, позволь спросить?
 Ротмистр. К аудитору Сефбергу.
 Лаура. К этому вольнодумцу!
 Ротмистр. По смыслу закона дети должны воспитываться во взглядах отца!
 Лаура. И мнения матери в этом вопросе даже не
спрашивают?
 Ротмистр. Нет. Она продает свое естественное
право и уступает его отцу за то, что он заботится о ней
и о детях!
 Лаура. Так что у матери никаких прав на ребенка?
 Ротмистр. Никаких. Раз товар продан, нельзя отбирать его назад да еще удерживать деньги.
 Лаура. Но разве отец и мать не могут решить вместе...
 Ротмистр. Каким же образом? Я хочу, чтобы она
жила в городе, ты хочешь, чтобы она осталась дома.
Арифметическое среднее — поместить ее на станции на
полпути между городом и родным домом. Как видишь,
распутать этот узел нет возможности.
 186

Лаура. Тогда придется его разрубить! Зачем тут
был Нёйд?..
 Ротмистр. Это служебная тайна!
 Лаура. Известная всей кухне.
 Ротмистр. Тогда и ты должна ее знать.
 Лаура. Да я и знаю.
 Ротмистр. И приговор у тебя уже имеется?
 Лаура. Он написан в законе.
 Ротмистр. В законе не написано, кто отец ребенка.
 Лаура. Нет, по обыкновению это и так знают.
 Ротмистр. Умные люди утверждают, что знать
этого нельзя.
 Лаура. Удивительно! Нельзя знать, кто отец ребенка?
 Ротмистр. Утверждают так!
 Лаура. Удивительно! Почему же тогда отец имеет
такие права на ребенка?
 Ротмистр. Он имеет их только в томе случае,
если он принимает на себя обязанности сам, или если
эти обязанности на него возлагаются. Ну, а в браке возможность сомнений в отцовстве сама собой исключается.
 Лаура. Сомнение само собой исключается?
 Ротмистр. Надеюсь.
 Лаура. Ну, а если жена была неверна мужу?
 Ротмистр. К данному случаю это не подходит!
У тебя есть еще вопросы?
 Лаура. Нет.
 Ротмистр. В таком случае я пройду к себе в комнату, а ты будь добра, пошли за мной, когда придет доктор.
 Запирает бюро и встает.
 Лаура. Хорошо.
 187

Ротмистр (идет в оклеенную обоями дверь направо).
В ту же минуту, как он придет. Я не хочу быть невежливым... Понимаешь!
 Уходит.
 Лаура. Понимаю.
 ПЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ
Лаура одна рассматривает расписки, которые держит в руках.
 Голос тёщи (из другой комнаты). Лаура!
 Лаура. Да!..
 Голос тёщи. Чай мне готов?
 Лаура (в дверях). Сейчас подадут!
 Идет к выходной двери на заднем план. В это время денщик
ее отворяет.
 Денщик (докладывает). Доктор Эстермарк.
 Доктор. Имею честь представиться!
 Лаура (идет ему навстречу и протягивает руку). Милости просим, господин доктор. От души рада... Ротмистр вышел, но он сейчас придет.
 Доктор. Прошу извинить, что я пришел так поздно, но были уже визиты к больным.
 Лаура. Пожалуйста... Садитесь!
 Доктор. Благодарю вас!
 Лаура. Да, в настоящее время у нас много больных,
но, надеюсь, вы все-таки справитесь, а для нас, заброшенных в деревне, так важно найти врача, который принимает близко к сердцу интересы больных... А я столько хорошего слышала о вас, доктор, что, надеюсь, между
нами установятся самые лучшие отношения.
 Доктор. Вы слишком любезны, но с своей стороны в ваших интересах позвольте надеяться, что мои посещения «по долгу службы» не будут слишком часты.
Ведь ваше семейство в общем здорово и...
 188

Лаура. Да, острых болезней, слава Богу, у нас не
было, но все-таки у нас не совсем благополучно.
 Доктор. Да?
 Лаура. К сожалению, не все идет так, как бы хотелось.
 Доктор. Вы пугаете меня!
 Лаура. В каждой семь бывают такие обстоятельства, которые понятия чести и совести заставляют скрывать от всех...
 Доктор. Кроме врача...
 Лаура. Поэтому я и считаю своим долгом, как бы
это тяжело ни было, в первую же минуту сказать вам
всю правду.
 Доктор. Может быть, вы отложите этот разговор
до тех пор, пока я буду иметь честь познакомиться с господином ротмистром.
 Лаура. Именно нет! Вы должны выслушать меня
прежде чем увидите его.
 Доктор. Значит, речь идет именно о нем?
 Лаура. Да, о моем несчастном, дорогом муже!
 Доктор. Вы пугаете меня, но, поверьте, я искренно
сочувствую вашему горю.
 Лаура (вынимает платок). Мой муж душевно болен. Теперь вы знаете все; впоследствии увидите сами.
 Доктор. Что вы говорите! Я с таким восхищением читал превосходные работы господина ротмистра
по минералогии и всегда поражался ясности и силе его
ума.
 Лаура. В самом деле? Как бы я была рада, если бы
мы, его близкие, все ошибались.
 Доктор. Но возможно, что его душевное равновесие нарушено в других областях. Расскажите подробнее.
 Лаура. Именно этого мы и боимся. У него, видите ли, бывают крайне странные идеи, которые могли бы
 189

быть у него, как у ученого, если бы они не отзывались на
положении всей семьи. У него, например, мания делать
самые разнообразные покупки.
 Доктор. Это важно! Но что же он покупает?
 Лаура. Целые ящики книг, которых он не читает!
 Доктор. Ну, в том, что ученый покупает книги,
еще опасного ничего нет.
 Лаура. Вы не верите тому, что я говорю?
 Доктор. Напротив, я не сомневаюсь, что вы верите
в то, что вы говорите.
 Лаура. Ну, а возможно, чтобы человек мог в микроскоп видеть, что творится на другой планете?
 Доктор. А он говорит, что он видит?
 Лаура. Да, говорит.
 Доктор. В микроскоп!
 Лаура. В микроскоп! Именно!
 Доктор. Если это так, это имеет значение!
 Лаура. Если это так! Вы не имеете никакого доверия ко мне, доктор, а я тут сижу и вверяю вам семейные
тайны...
 Доктор. Простите... Я польщен вашим доверием,
но, как врач, прежде чем судить, я должен все исследовать и убедиться. Бывают у господина ротмистра капризы?.. Замечается неустойчивость воли?
 Лаура. Бывает ли?.. Мы двадцать лет женаты, и у него
еще не бывало решения, которого он бы не отменил.
 Доктор. Упрям он?
 Лаура. Он всегда должен настоять на своем, но как
только он добьется цели, он от всего отступается и предоставляет решать мне.
 Доктор. Это очень важно и требует точного наблюдения. Воля, сударыня, спинной хребет души. Раз он поврежден, — душа гибнет.
 Лаура. И одному Богу известно, как я старалась
в эти годы испытаний предупреждать все его желания.
 190

Если бы только знали, какую жизнь приходилось мне
вести около него!
 Доктор. Ваше несчастье глубоко трогает меня, и я
обещаю вам сделать все, что возможно. Я жалею вас
от всего сердца и прошу вполне положиться на меня.
Но после всего, что я выслушал, я буду просить вас об
одном. Остерегайтесь вызывать у больного мысли, способные произвести на него сильное впечатление, ибо
в больном мозгу они легко могут превратиться в мономанию или навязчивые идеи. Понимаете?
 Лаура. Значит, стараться не возбуждать его подозрительности?
 Доктор. Безусловно! Больному можно навязать какую угодно мысль, именно потому, что он слишком восприимчив ко всему.
 Лаура. Так!.. Понимаю... Да!.. Да! (Внутри звонят).
Простите, меня мать зовет. На одну секунду!.. Ах, вот
и Адольф!
 ШЕСТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Доктор и ротмистр из двери, оклеенной обоями.
 Ротмистр. Ах, вы уже здесь, доктор! От души приветствую!
 Доктор. Мне в высшей степени приятно познакомиться с знаменитым ученым, господин ротмистр!
 Ротмистр. Полноте... Служба не позволяет мне
углубиться в науку... хотя я надеюсь, что нахожусь на
пути к одному открытию.
 Доктор. Вот как!
 Ротмистр. Видите, я подверг метеориты спектральному анализу и нашел уголь — следы органической
жизни. Что вы скажете?
 Доктор. И это заметно в микроскоп!
 191

Ротмистр. В спектроскоп — черт возьми!
 Доктор. В спектроскоп... Простите! В таком случае, чего доброго вы скоро расскажете нам, что творится на Юпитере!
 Ротмистр. Не что творится, а что творилось! Только бы мой парижский поставщик прислал мне книги!
Но, по-видимому, книгопродавцы всего мира составили
заговор против меня. Вы не поверите, вот уже два месяца я не получал ни одного ответа на мои заказы, письма и даже резкие телеграммы. Я просто с ума схожу! Не
могу понять, что все это значит.
 Доктор. Обыкновенная небрежность! Только зачем принимать так близко к сердцу?
 Ротмистр. Да, но я, черт возьми, не могу вовремя
закончить работу, а я знаю, что в Берлине тоже работают над этим вопросом. Но нам совсем не о том надо говорить. Давайте поговорим о вас! Если вы хотите жить
здесь, то во флигеле есть небольшая квартира. Или,
может быть, вам угодно занять старую казенную квартиру?
 Доктор. Как вам угодно.
 Ротмистр. Нет, как вам угодно! Извольте выбирать!
 Доктор. Решите уж вы, господин ротмистр!
 Ротмистр. Нет, я уж решать не буду. Это ваше
дело сказать, что вам удобнее. Я на этот предмет никаких желаний не имею!.. Ровно никаких!..
 Доктор. Ия не могу решать!..
 Ротмистр. Да извольте же наконец сказать, что
вам более подходит. Я в данном случае не имею ровно
никакого желания или мнения! Неужели же вы такой
мямля, что не знаете, чего вы хотите! Отвечайте же, или
я, наконец, рассержусь!
 Доктор. Если я должен выбирать, я предпочел бы
жить здесь.
 192

Ротмистр. И отлично! Благодарю вас... О!.. Вы
меня извините, доктор, но ничто так на меня ужасно не
действует, как ответ «Мне все равно!» (Звонит. Входит
кормилица). Это ты, Маргрет?.. Ты не знаешь, флигель
для господина доктора приготовлен?
 Кормилица. Приготовлен.
 Ротмистр. Хорошо... Так я не буду вас задерживать, доктор... Вы, наверное, устали. До свиданья... и надеюсь, до завтра.
 Доктор. Покойной ночи, господин ротмистр.
 Ротмистр. Жена моя, вероятно, уж до некоторой
степени ознакомила вас с положением вещей, так что
вы уже способны ориентироваться.
 Доктор. Ваша супруга любезно дала мне несколько указаний, необходимых для новичка. Покойной ночи,
господин.
 Доктор уходит.
 СЕДЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Ротмистр и кормилица.
 Ротмистр. Что тебе? Что-нибудь случилось?
 Кормилица. Послушай... Адольф...
 Ротмистр. Ну, говори, говори, старая Маргрет!
Только с тобой я еще и могу разговаривать не раздражаясь.
 Кормилица. Послушай, Адольф, нельзя ли вам
с барыней как-нибудь столковаться на счет этой истории-
то... с ребенком? Подумай, ведь она мать...
 Ротмистр. И ты подумай, Маргрет, ведь я отец!
 Кормилица. У отца и кроме ребенка есть заботы
и дела, а у матери кроме ребенка ничего нет.
 Ротмистр. Вот именно, кормилица. У нее только
одна тяжесть, а у меня их три... Я и ее тяжесть несу. Тебе
 193

не приходит в голову, что не будь у меня ее и дочери,
я мог бы добиться положения получше теперешнего...
старого солдата?..
 Кормилица. Да я не об этом говорю.
 Ротмистр. Знаю, знаю... Ты пришла убеждать
меня в том, что я не прав.
 Кормилица. Неужели ж ты, Адольф, сомневаешься, что я желаю тебе добра?
 Ротмистр. Нет, нет, верю вполне, только ты сама
не знаешь, что для меня добро!.. Видишь ли, по-моему,
еще мало дать ребенку жизнь... Я хочу дать ему и душу
мою.
 Кормилица. Ну, этого я не понимаю. И все-таки,
по-моему, вы могли бы столковаться!
 Ротмистр. Ты мне не друг, Маргрет!
 Кормилица. Я не друг тебе? И как ты только можешь говорить это, Адольф! Неужели ж я могу позабыть, что ты был почти моим ребенком, когда ты был
маленький?
 Ротмистр. А я, милая, по твоему, забыл? Ты была
мне вместо матери, до сих пор ты всегда была моим союзником, когда все бывали против меня! Но теперь, когда я действительно нуждаюсь в тебе, теперь ты бросаешь меня одного и переходишь к врагам.
 Кормилица. К врагам?
 Ротмистр. Да, к врагам. Ты знаешь, что творится
у нас. Все происходит на твоих глазах — с начала до конца!
 Кормилица. Конечно, на моих глазах. Но неужели же два человека, — оба добрые и оба всем желающие
добра, — должны так мучить друг друга. И барыня ведь
и со мною и со всеми другими...
 Ротмистр. Знаю, знаю. Только с одним со мной...
Но слышишь, Маргрет, если ты теперь меня оставишь —
большой грех будет. Потому что теперь они хотят опутать меня окончательно, и доктор этот мне не друг!
 194

Кормилица. Ах, Адольф, ты обо всех дурно думаешь, и знаешь почему? Потому что веры в тебе настоящей нет! Да, да...
 Ротмистр. А ты с баптистами нашла единственную настоящую веру! Ты, конечно, счастлива!
 Кормилица. Конечно, я не так несчастна, как ты,
Адольф. А ты смири свое сердце и увидишь, Господь
пошлет тебе счастье в любви к ближним.
 Ротмистр. Странно... Когда ты говоришь о Боге
и о любви, голос твой становится таким резким, и глаза
загораются ненавистью. Нет, Маргрет, вера твоя не истинная}
 Кормилица. Ну, конечно, ты гордишься своей
ученостью, только мало она помогает, когда доходит до
дела.
 Ротмистр. Какое высокомерие у смиренного сердца! А что никакая ученость не может помочь с такими
зверями, как вы, — это я отлично знаю!
 Кормилица. Стыдно тебе! И все таки старая Маргрет любит своего большого, большого мальчика...
И ты еще придешь ко мне послушным ребенком, если
разразится гроза.
 Ротмистр. Прости меня, Маргрет, но поверь же,
никто здесь, кроме тебя, не желает мне добра. Помоги
мне... У меня предчувствие какое-то... Чего — не знаю,
но то, что творится здесь, — не кончится добром. (Крик
из жилых комнат.) Что это? Кто это кричит?
 ВОСЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же и Берта. Вбегает из соседней комнаты.
 Берта. Папа... папа... помоги... Спаси меня!
 Ротмистр. Что с тобой, девочка? Что такое?
 Берта. Спаси меня! Она хочет что-то сделать со
мной!
 195

Ротмистр. Кто и что хочет сделать с тобой? Да говори же!
 Берта. Бабушка! Я сама виновата... я обманывала ее!
 Ротмистр. Да расскажи же, наконец!
 Берта. Но только ты никому не скажешь? Слышишь? Пожалуйста!..
 Ротмистр. Ну, в чем дело?
 Кормилица уходит.
 Берта. Знаешь, она по вечерам убавляет в лампе
огонь и сажает меня за стол... с карандашом в руке...
перед листом бумаги... Тогда, она говорит, духи начинают писать...
 Ротмистр. Что такое? И ты мне ничего не говорила?
 Берта. Прости, но я не смела. Бабушка говорит, что
духи мстят, если о них рассказывают. И вот, тогда перо
пишет... А я не знаю, — я это пишу или нет. Иногда выходит, а иногда ничего не выходит. Когда я устаю, ничего не выходит, а надо, чтобы выходило. Вот сегодня вечером я думала, что я пишу хорошо, а бабушка сказала,
что это из Стагнелиуса и что я ее дурачу, и так рассердилась, так рассердилась...
 Ротмистр. И ты веришь в духов?
 Берта. Сама не знаю.
 Ротмистр. Ну, а я знаю, что никаких духов нет.
 Берта. А бабушка говорит, что ты этого не понимаешь и что ты сам занимаешься даже более плохими делами, что ты видишь, что делается на других планетах.
 Ротмистр. Она это говорит? Говорит? Что же еще
она рассказывает?
 Берта. Она говорит, что ты не умеешь колдовать.
 Ротмистр. Я этого и не утверждал. Ты знаешь, что
такое метеориты? Камни, которые падают к нам с дру¬
 196

гих планет. Изучать их и сказать, состоят они из таких
же веществ, как и наша Земля, — это я могу. Вот и все,
что я могу видеть.
 Берта. А бабушка говорит, что есть вещи, которых
ты не можешь видеть, а она может.
 Ротмистр. Ну, это уж вранье!
 Берта. Бабушка не врет!
 Ротмистр. Почему же это?
 Берта. Тогда, значит, и мама врет!
 Ротмистр. Гм...
 Берта. Если ты говоришь, что мама врет, я никогда
больше не буду тебе верить.
 Ротмистр. Я этого не говорил и поэтому ты можешь мне поверить, если я скажу, что ради твоего же
счастья, ради твоего будущего тебе следует уехать отсюда. Хочешь? Хочешь переехать в город и учиться чему-
нибудь полезному?
 Берта. Ах, как бы я хотела уехать отсюда в город, —
куда угодно! Только бы с тобой все-таки почаще видеться! А то там так тяжело всегда, так мрачно, как в зимнюю ночь! А когда ты приходишь, точно весной выставят рамы и распахнут окно.
 Ротмистр. Милая моя, дорогая девочка!
 Берта. Только будь подобрее с мамой!.. А то она
так часто плачет!
 Ротмистр. Гм... Так значит, ты не прочь в город?
 Берта. Да, да!
 Ротмистр. Ну, а если мама не захочет?
 Берта. Должна захотеть!
 Ротмистр. Ну, а если все-таки не захочет!
 Берта. Тогда я не знаю, как же быть. Да, нет! Она
должна, должна захотеть!
 Ротмистр. Ты попросишь ее?
 Берта. Ты сам хорошенько ее попроси! На меня
она и внимания не обратит.
 197

Ротмистр. Гм... Ну, а если ты хочешь этого, и я
хочу, а она все-таки будет против... Как же мы тогда поступим?
 Берта. Тогда опять пойдут истории и ссоры! Отчего вы оба не можете...
 ДЕВЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же и Лаура.
 Лаура. Ах, Берта здесь! Так как дело идет об ее судьбе, самое лучшее и узнать ее собственный взгляд на это!
 Ротмистр. Едва ли у нее может быть обоснованное мнение о том, как должна складываться жизнь молодой девушки. Нам это установить хотя бы приблизительно все-таки легче, потому что на наших глазах складывалась жизнь целого ряда молодых девушек.
 Лаура, Да, но раз мы держимся разных взглядов,
пускай решит сама Берта.
 Ротмистр. Нет. Я не позволю никому захватывать
моих прав — ни жене, ни ребенку. Берта, иди!
 Берта медлит.
 Лаура. Берта, погоди...
 Берта все еще в нерешительности.
 Ротмистр. Иди, дитя мое.
 Лаура (пристально смотрит на Берту, она стоит
неподвижно). Хочешь ты уехать отсюда или тебе приятнее остаться дома?
 Берта. Не знаю.
 Лаура. Понятно, твое желание, Берта, не имеет для
нас значения... Мы просто хотели бы его знать.
 Берта. По правде сказать!..
 Ротмистр берет Берту за руку и нежно доводит ее до левой двери.
 Лаура. Ты побоялся услышать ее решение, потому
что ждал, что оно будет не в твою пользу.
 198

Ротмистр. Я знаю, что она сама хочет уехать из
дома, но я знаю также, что ты можешь изменять ее желания по своей прихоти.
 Лаура. Неужели во мне такая сила?
 Ротмистр. Да, в тебе сатанинская сила добиваться
своего, как и у всех, кто не стесняется в средствах. Каким
путем, например, ты добилась, ухода доктора Нормин-
га и назначения нового врача?
 Лаура. Каким?
 Ротмистр. Ты распространяла о нем позорные
слухи, пока он не ушел, и заставила брата собирать голоса за нового.
 Лаура. Что было естественно и вполне законно...
Итак, Берта все-таки уедет?
 Ротмистр. Да, через две недели она уедет!
 Лаура. Это твое окончательное решение?
 Ротмистр. Да.
 Лаура. Ты уже говорил об этом с Бертой?
 Ротмистр. Да.
 Лаура. В таком случае, я попытаюсь помешать это-
му!
 Ротмистр. Этого ты не можешь!
 Лаура. Нет? Что же ты думаешь, мать оставит своего ребенка среди дурных людей, которые будут учить ее,
что все, что внушала ей мать, — глупости?.. Чтобы она
всю жизнь потом презирала свою мать?
 Ротмистр. А отец, по твоему, обязан позволять
невежественным и необразованным женщинам учить
его дочь, что отец ее шарлатан?
 Лаура. Для отца это не имеет такого значения!
 Ротмистр. Это почему?
 Лаура. Потому что мать ближе ребенку... В особенности раз установлено, что собственно никогда нельзя сказать, кто отец ребенка.
 Ротмистр. Какое отношение это имеет к данному случаю?
 199

Лаура. Ты тоже не знаешь, — отец ты Берты или
нет.
 Ротмистр. Я не знаю!..
 Лаура. Нет... Раз никто этого не может знать, — ты
тоже не можешь!
 Ротмистр. Ты шутишь?
 Лаура. Нет, я просто применяю твое же учение!
Разве ты можешь знать, была я тебе верна или нет?
 Ротмистр. На многое считаю я тебя способной,
но на это — нет. А также и на то, чтобы сказать об этом,
если бы это была правда.
 Лаура. Ну, а если я решилась идти на все, на гонение, на позор, — на все, лишь бы сохранить ребенка
и свою власть над ним. Если я сказала правду, если Берта моя, но не твоя дочь!
 Ротмистр. Перестань!
 Лаура. Тогда бы твоей власти — конец!
 Ротмистр. Только после того, как ты докажешь,
что я не отец ей!
 Лаура. Это нетрудно! Хочешь?
 Ротмистр. Перестань!
 Лаура. Стоит мне только назвать имя настоящего
отца, установить время и место... Кстати, когда родилась Берта? На третьем году нашей совместной жизни?
 Ротмистр. Перестань, или...
 Лаура. Или что? Изволь, перестанем. Но подумай
хорошенько, что ты делаешь и по какому праву решаешь! И прежде всего не ставь себя в смешное положение!
 Ротмистр. Я нахожу это положение крайне печальным!
 Лаура. Тем в действительности ты смешнее!
 Ротмистр. Ты, конечно, нет!
 Лаура. Нет, мы уж умно так созданы.
 Ротмистр. Поэтому с вами и борьбу вести нельзя.
 200

Лаура. Зачем же ты все-таки вступаешь в борьбу,
раз ты видишь превосходство врага?
 Ротмистр. Превосходство?
 Лаура. Да. Это странно, но я всегда, видя мужчину,
чувствую свое превосходство над ним.
 Ротмистр. В таком случае тебе придется на этот
раз увидать превосходство мужчины, да так, что ты никогда не забудешь.
 Лаура. Интересно будет посмотреть!
 Кормилица (входит). Стол накрыт! Пожалуйте
ужинать!
 Лаура. С удовольствием. (В нерешительности садится в кресло у стола около дивана.) А ты не пойдешь
ужинать?
 Ротмистр. Нет, благодарю... Я не хочу!
 Лаура. Ты расстроился?
 Ротмистр. Нет... Просто я не голоден!
 Лаура. Пойдем... А то пойдут расспросы... Ни
к чему это! Будь благоразумен. Ну, если не хочешь, сиди
тут!
 Уходит.
 Кормилица. Что же это такое, Адольф?
 Ротмистр. Сам не знаю, что это такое. Объясни
мне, как это вы можете вертеть старым мужчиной, как
малым ребенком?
 Кормилица. Понимать я этого не понимаю,
а должно быть это оттого, что всех мужчин — и больших и малых, — всех родили женщины...
 Ротмистр. Да, и ни одна женщина не родилась от
мужчины! И все-таки я отец Берты! Скажи, Маргрет, ты
не веришь?.. Не веришь?
 Кормилица. Ну, как же ты не ребенок? Ну, конечно, ты отец своему ребенку! Иди да поужинай! Нечего
тебе сидеть тут да хандрить! Иди, иди!
 201

Ротмистр (встает). Убирайся, женщина! В преисподнюю, ведьмы! (У выходной двери.) Свэрд! Свэрд!
 Денщик (входит). Что прикажете?
 Ротмистр. Сани заложить! В одну минуту!
 Кормилица. Да послушай ты!..
 Ротмистр. Вон отсюда! Вон! Сию же минуту!
 Кормилица. Господи, помилуй! Что же это будет?
 Ротмистр (надевает шапку и собирается уходить).
И не ждать меня раньше ночи!
 Уходит.
 Кормилица. Господи Иисусе, помоги нам!.. Что
же это будет?
 ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ
 Обстановка та же, что и в предыдущем акте. Лампа горит на столе.
 Ночь.
 ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Доктор и Лаура.
 Доктор. И после разговора с ротмистром вопрос
этот ни в коем случае не представляется мне доказанным. Во первых, вы ошиблись, сказав мне, что он пришел к своим поразительным выводам относительно
других небесных тел с помощью микроскопа. После
того как я узнал, что он пользуется спектроскопом, не
только приходится отказаться от всякого подозрения
в умственном расстройстве, но необходимо признать за
ним, так сказать, высокую степень учености.
 Лаура. Да я этого никогда и не говорила.
 Доктор. Простите, но я записал разговор, и кроме
того, я ясно помню, что насчет главного пункта я даже
 202

переспросил вас, так как я боялся, что мне послышалось. В подобных обвинениях необходимо быть крайне
осторожным, раз дело идет о неправоспособности человека.
 Лаура. О неправоспособности?
 Доктор. Вы же, наверное, знаете, что душевнобольной теряет свои гражданские и семейные права.
 Лаура. Нет, я не знала.
 Доктор. А во вторых, один пункт представляется
мне очень подозрительным. Он говорил, между прочим, что все его письма и обращения к книгопродавцам
остаются без ответа. Разрешите задать вам вопрос, —
это не вы прервали его корреспонденцию из соображений неправильно понятой вами заботливости?
 Лаура. Да, я. Но я считала своей обязанностью заботиться об интересах дома и помешать ему довести нас
до полного разорения.
 Доктор. Простите, но я уверен, вы не учли всех последствий этого поступка. Если он узнает о вашем тайном вмешательстве в его личные дела, у него явится подозрительность, и это может превратиться в настоящую
лавину. Кроме того, вы этим затормозили его волю и довели его терпение до крайнего возбуждения. Вы, вероятно, сами знаете, какие ужасные душевные муки приходится испытывать, когда встречаешь противодействие
твоим самым заветным желаниям, когда стесняют твою
волю.
 Лаура. Знаю ли я?
 Доктор. В таком случае вы понимаете, что должен
он испытывать.
 Лаура (встает). Уж полночь, а его все нет... Можно
ожидать самого ужасного.
 Доктор. Простите, но, может быть, вы мне расскажете, что собственно произошло сегодня после моего
ухода. Мне необходимо все знать.
 203

Лаура, Какие-то странные фантазии!.. Причудливые идеи... Например, ему пришло в голову, что он не
отец своего ребенка.
 Доктор. Странно! Откуда же могла явиться такая
мысль?
 Лаура. Не знаю... Это было, правда, после того, как
он вел переговоры с одним из служащих об алиментах.
Я стала защищать интересы девушки, он разгорячился
и сказал, что никогда, собственно, нельзя знать, кто отец
ребенка. Видит Бог, я употребила все средства, чтобы
успокоить его, но мне кажется, что теперь уж ничто не
может ему помочь! (Плачет.)
 Доктор. Да, но так не может продолжаться! Надо
принять меры, не возбуждая, конечно, его подозрительности. Скажите, у ротмистра бывали и раньше такие
припадки?
 Лаура. Лет шесть тому назад было нечто в этом
роде, и тогда он сам в письме к своему врачу сознавался,
что он боится за свой рассудок.
 Доктор. Да, да... Подобные случаи имеют глубокие корни... конечно, семейные тайны и так далее.
Я не смею расспрашивать и должен довольствоваться тем, что вижу. Что было, того не воротить, но лечить следовало бы еще тогда... Как вы думаете, где он
теперь?
 Лаура. Не могу даже представить... Но у него теперь такие бурные порывы.
 Доктор. Хотите, я подожду его возвращения? Чтобы не возбуждать его подозрительности, можно сказать,
что вашей матушке нездоровится и я пришел собственно к ней.
 Лаура. Да, так будет хорошо!.. Только не покидайте нас, доктор! Если бы вы знали, как неспокойно я себя
чувствую! А не лучше было бы прямо сказать ему, что
вы думаете о состоянии его здоровья?
 204

Доктор. Душевнобольным этого никогда не говорят, прежде чем они сами не затронут этой темы... и то
лишь в виде исключения. Все это зависит от того, какой
оборот примет дело. Но здесь оставаться нам не следовало бы... Лучше бы пройти в соседнюю комнату... Не
так это бросится в глаза.
 Лаура. Да, так будет лучше, а здесь пускай посидит
Маргрет. Она обыкновенно не ложится, пока он не вернется домой. Только она одна и имеет над ним некоторую власть. (Идет к двери налево.) Маргрет! Маргрет!
 Кормилица. Что прикажете? Господин ротмистр
вернулся?
 Лаура. Нет... Посиди здесь и дождись его... А когда он придет, скажи, что матушка заболела и что у нее
доктор.
 Кормилица. Хорошо... Все сделаю, как вы говорите.
 Лаура (открывает дверь в жилые комнаты). Пожалуйста, доктор, сюда!..
 Доктор. Благодарю вас.
 ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Кормилица и Берта.
 Кормилица (садится за стол, достает Псалтирь
и очки). Да... да... да... (Читает вполголоса.):
 Путь жизни весь залит слезами
И впереди нам смерть сулит,
 И смерти ангел вечно с нами
И громкий клич трубит:
 Все здесь греховность, все тщета,
 Все суета сует.
 Да, да, да...
 205

И все, что, радуясь, живет,
 И все, что дышит силой,
 Когда настанет час, — умрет
И скроется могилой.
 Все здесь греховность, все тщета,
 Все суета сует.
 Да, да...
 Берта (входит с кофейником и вышиваньем, говорит
шепотом). Можно посидеть с тобой, Маргрет? Наверху
так жутко!
 Кормилица. Господи, Берта еще не ложилась?
 Берта. Мне надо кончить подарок папе, а тут угощенье для тебя.
 Кормилица. Но нельзя же так, милая! Тебе завтра рано вставать надо, а сейчас уж больше двенадцати!
 Берта. Ну, так что ж? Я не могу сидеть одна наверху. .. Мне все что-то представляется.
 Кормилица. Вот видишь... Что я тебе говорила?
Дом этот на плохом месте стоит? Что же тебе показалось?
 Берта. Знаешь, я слышала, как кто-то пел на чердаке.
 Кормилица. На чердаке?.. В это время?
 Берта. Да, да, и так грустно, грустно пел... Я такого грустного пения никогда и не слыхала. И неслось оно
как будто из чулана на чердаке... Знаешь, налево, где
люлька стоит.
 Кормилица. Да, да... И погода ужасная сегодня!
Все трубы, пожалуй, снесет... Да, радостное Рождество
у нас, деточка!
 Берта. Маргрет, правда, что папа болен?
 Кормилица. Ну, конечно болен.
 Берта. Значит, мы Сочельник не будем праздновать. Но отчего же он ходит, раз он болен?
 206

Кормилица. Такая уж у него болезнь, деточка,
что ходить он все-таки может. Тише, кто-то в сени вошел! Иди, ложись... Захвати уж и кофейник! А то папа
рассердится.
 Берта (уходит с кофейником). Покойной ночи, Маргрет.
 Кормилица. Покойной ночи, деточка! Господь
с тобой!
 ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ
 Кормилица и ротмистр.
 Ротмистр (снимает пальто). Ты еще не спишь?
Иди ложись!
 Кормилица. Я только дождаться хотела...
 Ротмистр зажигает свечу, открывает бюро, садится и достает
из кармана письма и газеты.
 Кормилица. Адольф!
 Ротмистр. Что тебе?
 Кормилица. Старая барыня больна... Доктор
у нас.
 Ротмистр. Опасно?
 Кормилица. Кажется, нет... Простудилась.
 Ротмистр (встает). Кто был отец твоего ребенка
Маргрет?
 Кормилица. Сколько раз я тебе говорила, — мошенник Иогансон.
 Ротмистр. Ты уверена, что он?
 Кормилица. Ну, какой ты ребенок! Да он один
только и был.
 Ротмистр. А он был уверен, что он был единственный? Ты могла быть уверена в этом, а он — нет. В этом
и разница!
 Кормилица. Никакой разницы не вижу!
 207

Ротмистр. Ты ее не видишь, а разница все-таки
есть! (Перелистывает альбом с фотографиями на столе.)
По-твоему, Берта похожа на меня?
 Рассматривает чей-то портрет в альбоме.
 Кормилица. Как одно яйцо на другое!
 Ротмистр. А Иогансон признавал себя отцом?
 Кормилица. Поневоле пришлось.
 Ротмистр. Поневоле? Ужасно! А, вот и доктор!
 ЧЕТВЕРТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Ротмистр, кормилица, доктор.
 Ротмистр. Добрый вечер, доктор! Что такое с тещей?
 Доктор. Ничего опасного... Легкий вывих левой
ноги.
 Ротмистр. А Маргрет как будто сказала — простудилась. Разные толкования... Иди, ложись, Маргрет!
(Кормилица уходит. Пауза.) Садитесь, пожалуйста, доктор!
 Доктор (садится). Благодарю вас!
 Ротмистр. Правда, что при скрещивании зебры
с кобылой получаются полосатые жеребята?
 Доктор (удивленно). Совершенно верно.
 Ротмистр. А правда, что и следующие жеребята
родятся полосатыми, хотя бы кобыла скрещивалась не
с зеброй, а с жеребцом?
 Доктор. И это правда.
 Ротмистр. Так что при известных обстоятельствах
простой жеребец может быть отцом полосатого жеребенка и наоборот?
 Доктор. Да, правильно.
 Ротмистр. То есть сходство потомства с отцом ничего не доказывает?
 208

Доктор. Ну...
 Ротмистр. То есть отцовство не может быть доказано.
 Доктор. О, господин ротмистр...
 Ротмистр. Вы вдовец?.. У вас были дети?
 Доктор. Да...
 Ротмистр. Вы, как отец, не чувствовали себя иногда смешным? Для меня ничего не может быть комичнее отца, гуляющего с своим ребенком по улице или
говорящего о своих детях. Следовало бы говорить, конечно, «ребенок моей жены». Вы никогда не чувствовали ложности вашего положения?.. Никогда не являлось
у вас искушения усомниться?.. Я не хочу сказать заподозрить, потому что, как джентльмен, я полагаю, что ваша
супруга была выше всяких подозрений...
 Доктор. Нет, ничего подобного со мной не бывало.
А детей, господин ротмистр, приходится принимать на
веру, как сказал, кажется, Гёте.
 Ротмистр. На веру, когда дело касается женщины? Ну, это опасно!
 Доктор. Разные бывают женщины.
 Ротмистр. Новейшие исследования доказали, что
женщины всегда одинаковы. В молодости я был здоров
и не скрою — красив. И вот теперь я ясно вспоминаю
только два происшествия, которые впоследствии пробудили во мне некоторое опасение. Ехал я однажды на
пароходе и сидел с несколькими приятелями в рубке.
Прямо против меня сидела молоденькая содержательница ресторана и со слезами рассказывала о том, как
погиб при кораблекрушении ее жених. Мы жалели ее...
Потом я спросил шампанского. После второго бокала
я осмелился дотронуться до ее ноги, после четвертого
до колена, и до наступления утра она нашла со мной
полное утешение.
 Доктор. Мухи и среди зимы бывают... Исключение!
 209

Ротмистр. Сейчас будет вторая и, надеюсь, настоящая — летняя... Жил я в одном курорте на западном
берегу. Жила там также одна молодая дама с детьми, —
муж оставался в городе. Была она религиозна, самых
строгих взглядов, читала мне проповеди, была, насколько я понимаю, вполне честной женщиной. Дал я ей раз
книгу, потом другую. Уезжая, она, что редко бывает, возвратила мне книги. Три месяца спустя в одной из этих
книг я нашел ее визитную карточку с весьма откровенным признанием. Оно было очень невинно, настолько
может быть невинно объяснение замужней женщины
постороннему мужчине, который никогда за ней не ухаживал. Отсюда мораль: верь, но не слишком!
 Доктор. Но и не верь слишком мало!
 Ротмистр. Нет, нет, ни слишком много, ни слишком мало. И знаете, доктор, эта женщина была настолько хитра и бесчестна, что рассказала своему мужу о том,
что увлекалась мною. В этом-то главная опасность
и есть, что они даже не сознают своей инстинктивной
нечестности. Это, конечно, — смягчающее вину обстоятельство, но от обвинительного приговора все-таки это
не избавляет.
 Доктор. Ваши мысли, господин ротмистр, принимают болезненное направление... Обратите на себя
внимание.
 Ротмистр. Не употребляйте, пожалуйста, слова — болезненный... Видите ли, во всех паровых котлах
происходит взрыв, когда манометр доходит до цифры
сто, но цифра эта не одинакова для всех котлов. Понимаете? Между прочим, вы ведь находитесь здесь, чтобы
наблюдать за мной. Не будь я мужчиной, я бы имел теперь право обвинять или, как более хитро выражаются,
жаловаться... Мог бы вам преподнести диагноз, и даже
больше, — историю болезни. Но, к несчастью, я мужчина, и мне остается, как римлянину, скрестить руки и затаить дыхание, пока я не умру. Покойной ночи!
 210

Доктор. Если вы больны, господин ротмистр, то
едва ли вы унизите ваше самолюбие мужчины, рассказав мне все... Мне бы следовало выслушать и другую
сторону.
 Ротмистр. По-видимому, вы сочли достаточным
выслушать одну сторону.
 Доктор. Нет, господин ротмистр! Знаете, когда
я слушал надгробную речь госпожи Альвинг, я невольно подумал: а безумно жаль, что этого господина уже
заставили умереть.
 Ротмистр. И вы думаете, он стал бы возражать,
если бы был жив. Неужели вы допускаете, что, если бы
кто-нибудь из мужей воскрес, ему бы поверили? Доброй ночи, доктор. Видите, я спокоен! Отправляйтесь
и вы спокойно спать!
 Доктор. Покойной ночи... Мне здесь нечего больше делать.
 Ротмистр. Итак — враги?
 Доктор. Далеко нет. Жаль только, что мы не можем быть друзьями. Покойной ночи!
 Уходит.
 Ротмистр (провожает доктора до двери на заднем
плане, затем идет к левой двери и приотворяет ее). Войди... По крайней мере, можно будет разговаривать!
Я слышал, как ты стояла там и подслушивала.
 ПЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Лаура смущенная входит. Ротмистр садится за бюро.
 Ротмистр. Хоть и очень поздно, но нам необходимо договориться. Садись. (Пауза.) Я был вечером на почте и взял письма. Из них очевидно, что ты перехватывала все мои письма, равно как и письма ко мне. В результате потеря времени уничтожила плоды моих работ.
 211

Лаура. Мной руководило желание добра, так как
из-за этих работ ты пренебрегал службой.
 Ротмистр. Ну, руководило тобой, конечно, не желание добра, потому что ты знала, что эти работы в один
прекрасный день дадут мне больше почестей, чем служба. А ты меньше всего хотела, чтобы я достиг почета, потому что это только подчеркнуло бы твое ничтожество.
Затем я распечатал письма, адресованные к тебе.
 Лаура. Благородно!
 Ротмистр. Очевидно, ты обо мне лучшего мнения,
чем можно было ожидать. Из писем этих ясно, что ты
с некоторого времени восстановила против меня прежних моих друзей и распустила слух о моей душевной
болезни. Удача в твоих начинаниях была полная, и теперь нет ни одного человека — от командира до кухарки
включительно, — кто бы считал меня нормальным человеком. А с болезнью людей дело обстоит так: разум мой,
как тебе известно, находится в полном порядке, и я могу
нести свои обязанности и по службе и как отец. И чувствами своими я до некоторой степени управляю, пока
не повреждена еще воля, но ты старательно поработала
над ней и, если рычаг ослабнет, вся машина разлетится.
Апеллировать к твоим чувствам я не собираюсь, потому
что чувств у тебя никаких нет, но я апеллирую к твоим
же интересами
 Лаура. Выскажись!
 Ротмистр. Своим поведением тебе удалось пробудить во мне подозрительность, сознание мое может поколебаться, мысли мои уже начинают путаться.
Это и есть приближающееся безумие, которого ты так
ждешь и которое может явиться каждую минуту. Теперь тебе предстоит решить вопрос, что тебе выгоднее,
чтобы я остался здоровым или чтобы я заболел. Подумай! Если я свалюсь, я потеряю службу, и ваше дело
плохо! Если я умру, вы получите страховую премию.
 212

Но если я сам лишу себя жизни, вы ее не получите.
Следовательно, твоя выгода в том, чтобы я прожил до
конца.
 Лаура. Что это, ловушка?
 Ротмистр. Конечно! От тебя зависит обойти ее
или самой сунуть в нее голову.
 Лаура. Ты говоришь, что лишишь себя жизни?! Ты
этого не сделаешь!
 Ротмистр. Ты так уверена в этом? Ты думаешь, человек может жить, раз жить ему не для чего и не для
кого?
 Лаура. Другими словами, ты сдаешься?
 Ротмистр. Нет, я предлагаю мир.
 Лаура. Условия?
 Ротмистр. Сохранить мне рассудок! Избавь меня
от сомнений, и я прекращу борьбу.
 Лаура. От каких сомнений?
 Ротмистр. Относительно рождения Берты.
 Лаура. Разве есть какое-нибудь сомнение?
 Р о т м и с т р.сДа, у меня есть, и посеяла его ты сама!
Лаура. Я?
 Ротмистр. Ты влила его в меня, как вливают каплю масла белены в ухо, а обстоятельства помогли ему
разростись. Избавь меня от неизвестности, скажи прямо: так и так! И я прощу тебя!
 Лаура. Если я скажу, что это неправда, у тебя уверенности не явится! Если скажу, что это правда, тогда
только у тебя явится уверенность. Значит, ты хочешь,
чтобы это было так?
 Ротмистр. Странно... Это потому, что первая возможность доказана быть не может, а вторая может быть
доказана!
 Лаура. У тебя есть какие-нибудь основания для
этой подозрительности?
 Ротмистр. И да, и нет!
 213

Лаура. По-видимому, ты бы хотел, чтобы я оказалась виновной, чтобы отделаться от меня и одному распоряжаться ребенком. Но в эту западню ты меня не
поймаешь.
 Ротмистр. Неужели ты думаешь, что я бы оставил
у себя чужого ребенка, если бы убедился в твоей виновности?
 Лаура. Напротив, я убеждена как раз в обратном!
И ты сейчас солгал, обещая заранее простить меня.
 Ротмистр (встает). Лаура, спаси меня, спаси мой
рассудок! Ты не понимаешь, что я говорю. Если этот ребенок не мой, я не имею на него никаких прав и не хочу
иметь, — а ведь ты только этого и хочешь! Разве не так?
Или ты хочешь еще чего-нибудь большего? Ты хочешь,
взяв всю власть над ребенком, сохранить меня как доставляющего средства к жизни?
 Лаура. Власть — да! Из-за чего же как не из-за власти и идет у нас борьба не на живот, а на смерть?
 Ротмистр. Для меня, не верящего в загробную
жизнь, ребенок именно и был этой будущей жизнью.
С ним было неразрывно связано мое представление
о вечности. И, может быть, это была единственная
мысль, имевшая реальный смысл. Если ты отнимешь ее
у меня, жизнь моя будет уничтожена.
 Лаура. Отчего мы не разошлись раньше?
 Ротмистр. Потому что ребенок связывал нас,
и связь эта стала целью. Но как это произошло? Каким
образом? Я никогда не думал об этом, но теперь воспоминание об этом встает с угрозой, с проклятием... Мы
были женаты два года... но детей у нас не было. Ты лучше, чем кто-либо, знаешь почему. Я заболел... был при
смерти. В один из проблесков сознания я услыхал в соседней комнате голоса. Ты с адвокатом вела разговор
о моем состоянии... Оно еще тогда было у меня. Он объяснил тебе, что ты не являешься наследницей, потому
 214

что у тебя нет детей, и спросил, нет ли у тебя надежд?
Что ты ответила, — не знаю... не расслышал. Я выздоровел, и у нас родилась дочь... Кто ее отец?
 Лаура. Ты.
 Ротмистр. Нет, не я! В этом вопросе погребено
преступление, и труп его начинает издавать зловонный
запах. И какое адское преступление! Чтобы освободить
черных рабов, у вас хватило сердечной мягкости, но белых... белых вы держите! Я, как раб, работал на тебя, на
твоего ребенка, на твою мать, на твою прислугу! Я принес в жертву свое призвание, карьеру... Я переносил мучения, пытки, бессонные ночи, волнения ради вас, пока
мои волосы не поседели... И все это только ради того,
чтобы ты могла жить без забот, а когда состаришься,
могла бы еще раз насладиться жизнью в твоем ребенке. И все это я выносил без малейших жалоб только потому, что считал себя отцом этого ребенка. Это самая
простая форма воровства, самое грубое рабство. Я вынес семнадцать лет каторжных работ и оказался невинен. Чем можегць ты вознаградить меня?
 Лаура. Вот теперь ты совсем сумасшедший!
 Ротмистр (садится). На это ты и надеешься! И я видел, как ты работала над тем, чтобы скрыть свое преступление. Я жалел тебя, потому что не понимал твоей печали. Я часто отгонял от тебя муки совести, думая,
что отгоняю больные мысли... Не желая подслушивать,
я слышал, как ты кричала во сне... Теперь я вспоминаю
предпоследнюю ночь перед рождением Берты. Было
между двумя и тремя часами ночи, я сидел и читал. Ты
вдруг закричала таким голосом, как будто тебя душили.
«Не подходи! Не подходи!» Я постучал в стену... я не хотел услыхать еще что-нибудь! У меня уж давно были подозрения, но я не хотел услыхать подтверждений их. Все
это я выстрадал ради тебя!.. Чем ты вознаградила меня
за это?
 215

Лаура. Что же я могу сделать? Клянусь тебе Богом
и всем, что свято для меня, — ты отец Берты!
 Ротмистр. Какой толк в этой клятве, когда ты сама
сказала, что мать ради ребенка может и должна идти
на все преступления. Заклинаю тебя памятью прошлого, как раненый молит о последнем ударе, молю тебя —
скажи мне все. Неужели же ты не видишь, что я жалуюсь тебе, как матери. Неужели ты не можешь забыть
о том, что я мужчина и солдат, который одним словом
укрощал людей и животных? Я прошу только состраданья, как больной, я слагаю знаки былой власти и умоляю пощадить мою жизнь!
 Лаура (приближается и кладет руку ему на лоб).
Ты — мужчина — и плачешь?
 Ротмистр. Да, да, я — мужчина — и плачу. Разве у мужчины нет глаз? Разве нет у мужчины рук, тела,
чувств, привязанностей, страстей? Разве он питается
не той же пищей, разве его ранят не тем же оружием,
и не та же зима и лето заставляют его чувствовать холод
и тепло, как и женщину? И если вы раните нас, разве мы
не истекаем кровью? Когда щекочете, мы не хохочем?
Почему же мужчина не может жаловаться и солдат плакать? Это не по-мужски! Почему не по-мужски?
 Лаура. Плачь, дитя мое, мать твоя с тобой. Помнишь, как вначале я была тебе второй матерью. Твоему большому сильному телу не хватало нервов. Ты был
взрослым ребенком, который или родился слишком
рано, или рожденья которого не хотели.
 Ротмистр. Да, да, так и было. Отец с матерью не
желали моего рожденья... Поэтому я и родился без
воли. И когда наши жизни соединились, мне казалось,
я дополнил себя. Поэтому власть и должна была перейти к тебе. Я — начальник в казармах перед солдатами,
превращался в подчиненного около тебя... Я не мог существовать без тебя, смотрел на тебя снизу вверх, как на
высшее существо, как твой неразумный ребенок.
 216

Лаура. Да, так тогда и было... Поэтому я и любила тебя, как собственного ребенка. И каждый раз — ты
это, наверное, замечал, — каждый раз, когда твои чувства меняли окраску и ты являлся моим любовником,
я сгорала от стыда и за блаженством объятий следовали
угрызения совести, как бы после кровосмешения!.. Мать
превращалась в любовницу! Фу!
 Ротмистр. Я замечал, но не понимал. Я думал, что
ты презираешь меня за слабость и, становясь мужчиной, хотел покорить тебя как женщину.
 Лаура. Но в этом-то и была ошибка. Мать была
тебе другом. Любовь между мужчиной и женщиной
всегда борьба. И не думай, что я отдавала себя... Я не отдавала, а брала то, что хотела иметь. Но перевес был на
твоей стороне, и я его чувствовала, но хотела, чтобы и ты
почувствовал его.
 Ротмистр. Перевес был всегда на твоей стороне.
Ты умела наяву усыплять меня, и я ничего не видел и не
слышал, я только повиновался. Ты умела давать мне
картофель и убеждать, что даешь персик! Ты заставляла меня восхищаться твоими неумными выдумками,
как гениальными мыслями. Ты бы могла заставить меня
пойти на преступление, на самые низкие поступки. Тебе
недоставало ума, но вместо того, чтобы следовать моим
советам, ты желала поступать по-своему. А когда я очнулся и понял, что моя честь задета, я хотел восстановить ее каким-нибудь великим подвигом, открытием
или, наконец, честным самоубийством... Хотел отправиться на войну, но не смог. Тогда я бросился в науку,
и вот теперь, когда я уже протянул руку за плодом, ты
хочешь отрубить ее. Теперь я обесчещен и жить больше
я не могу... Мужчина без чести жить не может!
 Лаура. А женщина?
 Ротмистр. Может! У нее есть то, чего нет у мужчины — дети! Но мы и другие люди прожили нашу
жизнь бессознательно, как дети, со всеми фантазиями,
 217

идеалами, иллюзиями и вдруг мы проснулись. Это
еще куда бы ни шло, но проснулись мы, и оказалось,
что на том месте, где должна быть голова, очутились
ноги, да и тот, кто разбудил нас, сам был лунатик. Когда женщины старятся и перестают быть женщинами,
у них начинает расти борода. Интересно, что вырастает у мужчин, когда они старятся и перестают быть
мужчинами? Кричавшие петухами, оказывается, уж
не петухи, а каплуны, и призывным крикам их вторят пулярдки! И когда должно наконец взойти солнце,
мы сидим, залитые дневным светом, среди развалин,
как в доброе старое время. И не было никакого пробуждения, была только утренняя дремота с тяжелыми
снами!
 Лаура. Тебе бы следовало быть поэтом!
 Ротмистр. Кто знает!
 Лаура. А теперь я хочу спать! Если у тебя есть еще
какие-нибудь фантазии, прибереги их на утро!
 Ротмистр. Еще одно слово из области реального.
Ты ненавидишь меня?
 Лаура. По временам да! Когда ты мужчина!
 Ротмистр. Какая-то расовая ненависть! Если правда, что мы произошли от обезьян, то наверное, от двух
различных пород, — не похожи же мы друг на друга?
 Лаура. К чему ты все это говоришь?
 Ротмистр. Я чувствую, что в этой битве один из
нас погибнет.
 Лаура. Кто?
 Ротмистр. Очевидно, слабейший!
 Лаура. И сильнейший окажется прав?
 Ротмистр. Прав всегда тот, в чьих руках власть.
 Лаура. В таком случае — права я.
 Ротмистр. Разве власть уже в твоих руках?
 Лаура. Да, и законная, потому что завтра над тобой
будет назначена опека.
 218

Ротмистр. Опека?
 Лаура. Да, и я буду воспитывать своего ребенка, не
обращая внимания на твои бредни.
 Ротмистр. Кто же будет платить за воспитание,
раз не будет меня?
 Лаура. А твоя пенсия!
 Ротмистр (с угрожающим видом направляется
к ней). Каким же образом ты добьешься опеки?
 Лаура (вынимает письмо). На основании этого
письма, засвидетельствованная копия с которого находится уже в суде.
 Ротмистр. Какого письма?
 Лаура (отступает к двери налево). Твоего собственного, в котором ты сам заявляешь врачу, что ты сумасшедший! (Ротмистр молча не отрывает от нее глаз.) Теперь ты исполнил свое назначение необходимого, к несчастью, отца и кормильца. Ты более не нужен и должен
уйти... Должен, потому что, как видишь, мой разум так
же силен, как и моя воля... Должен уйти, потому что ты
не захотел остаться и признать их.
 Ротмистр идет к столу, хватает горящую лампу и бросает ее в Лауру.
 Она скрывается за дверью.
 ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ
 Та же декорация, только лампа другая. Дверь, оклеенная обоями,
 забаррикадирована стулом.
 ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Лаура и кормилица.
 Лаура. Получила ключи?
 Кормилица. Получила? Куда тут, Господи! Просто взяла из кармана, когда Нёйд вынес платье чистить!
 Лаура. Ах, значит дежурит Нёйд?
 219

Кормилица. Да, Нёйд.
 Лаура. Дай-ка мне ключи.
 Кормилица. Только уж это совсем воровство!
Слышите, как он ходит наверху! Взад и вперед! Взад
и вперед!
 Лаура. А дверь хорошо заперта?
 Кормилица. Хорошо.
 Лаура (открывает бюро и садится). Ты чувствительность свою припрячь, Маргрет! Для нашего же спасения больше всего необходимо спокойствие! (Стучат.)
Кто там?
 Кормилица (отворяет входную дверь). Нёйд!
 Лаура. Впусти!
 Нёйд (входит). Депеша от господин полковника.
 Лаура. Дай сюда! (Читает.) Хорошо! Ты все патроны вынул, Нёйд, и из ружей и из патронташей?
 Нёйд. Так точно.
 Лаура. Подожди за дверью... Я напишу ответ полковнику.
 Нёйд уходит. Лаура пишет.
 Кормилица. Вы слышите? Что это он там задумал?
 Лаура. Молчи, когда я пишу!
 Слышен звук пилы.
 Кормилица (вполголоса). Господи, будь милостив
к нам... Чем все это кончится?
 Лаура. Вот! Передай это Нёйду! И чтобы мать ничего не знала! Слышишь?
 Кормилица идет к двери. Лаура выдвигает ящик в бюро
и вынимает бумаги.
 220

ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Лаура и пастор.
 Он берет стул и садится рядом с Лаурой около бюро.
 Пастор. Добрый вечер, сестра! Меня весь день не
было дома, как ты слышала... Я только что вернулся...
А у вас тут плохие дела пошли...
 Лаура. Да, брат, такие сутки пришлось пережить
впервые.
 Пастор. Но ты, по-видимому, не пострадала.
 Лаура. Нет, слава Богу! Но ты только подумай, что
могло произойти.
 Пастор. Но объясни, как это началось? Я уже столько версий слышал...
 Лаура. Началось с диких бредней, будто он не отец
Берты, а кончилось тем, что он бросил горящую лампу
мне в лицо.
 Пастор. Ужасно! Вполне определившееся безумие! Что же теперь будет?
 Лаура. Необходимо помешать возможным новым
насилием! Доктор уж послал в больницу для умалишенных за смирительной рубашкой. Я с своей стороны послала письмо полковнику, и пока стараюсь разобраться
в делах, которые он вел непростительно небрежно.
 Пастор. Грустная история, но я всегда ждал, что
у вас кончится плохо. Огонь и вода — взрыв неизбежен!
Что это у него в ящике?
 Лаура (выдвинула ящик бюро). Видишь, он все тут
сберегал.
 Пастор (роется в ящике). Господи! Твоя кукла...
Твоя крестильная рубашка... Погремушка Берты... Твои
письма... Медальон... (вытирает глаза). И любил же он
тебя, Лаура!.. Этого я даже не ожидал!..
 Лаура. Да, раньше, по-видимому, любил... но время... время все изменяет.
 221

Пастор. Что это за большая бумага? Квитанция на
место на кладбище! Да, лучше уж в могилу, чем в сумасшедший дом! Лаура, скажи, ты, правда, ни в чем не виновата?
 Лаура. Я? В чем же я могу быть виновата, если человек сошел с ума?
 Пастор. Да, да... я ничего не говорю... Конечно, ты
мне все-таки ближе...
 Лаура. На что ты намекаешь?
 Пастор (пристально смотрит на нее). Слушай!
 Лаура. Что?
 Пастор. Слушай... Ведь не станешь же ты отрицать, что воспитывать единолично дочь — соответствует
твоему желанию?
 Лаура. Я не понимаю тебя...
 Пастор. А я восхищаюсь тобой!
 Лаура. Мной?.. Гм...
 Пастор. Ия буду опекуном этого вольнодумца?
Знаешь, я всегда считал его сорной травой в нашем огороде.
 Лаура (короткий подавленный смех, затем серьезно).
И ты это позволяешь себе говорить мне, его жене?
 Пастор. Сколько, однако, в тебе силы, Лаура! Невероятно много силы! Как лисица, попавшая в капкан,
ты предпочтешь сама откусить себе ногу, только бы не
даться в руки. Как гениальный вор. Никаких соучастников, даже собственной совести! Посмотрись в зеркало!
Не смеешь?!
 Лаура. Никогда не гляжусь в зеркало!
 Пастор. Нет, ты просто не смеешь! Можно взглянуть на руку? Ни одного предательского пятнышка крови! Ни малейшего следа коварного яда! Маленькое невинное убийство... Все законы бессильны... Бессознательное преступление!.. Бессознательно... Миленькое
изобретение!
 222

Лаура. Ты столько болтаешь, точно у тебя самого
совесть нечиста. Донеси на меня, если можешь!
 Пастор. Как человек, я бы с чувством удовлетворения увидал бы тебя на эшафоте! Как брат и священник — я не осуждаю. Слышишь, как он умело обращается с пилой?.. Можно подумать... Смотри, Лаура, если
этот человек вырвется...
 Лаура (беспокойно вскакивает). Ты думаешь?
 Пастор. Он тебя между двух досок распилит...
 Лаура (идет к ружьям). Разряжены! Все разряжены! Нёйд! Погоди!.. Нет! Нет! Наконец, доктор!
 ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же и доктор.
 Лаура (идет навстречу доктору). Ну, наконец... Убедились теперь?
 Доктор. Убедился, что произошло насилие, но
еще вопрос— является это насилие последствием взрыва гнева или безумия?
 Пастор. Да, оставляя в стороне этот взрыв, вы
должны признать, что у него существуют навязчивые
идеи.
 Доктор. Я думаю, у вас, господин пастор, существуют еще более навязчивые идеи.
 Пастор. Мои несокрушимые взгляды на высшие...
 Доктор. Ну, оставим эти взгляды!.. Теперь зависит
от вас, желаете вы отправить вашего мужа в тюрьму или
в сумасшедший дом. Как вы смотрите на поступок ротмистра?
 Лаура. Сразу я не могу на это ответить.
 Доктор. У вас нет определенного взгляда, вы не
знаете, что больше соответствует интересам семьи?..
А вы что скажете, господин пастор?
 223

Пастор. В обоих случаях скандал неизбежен... Не
так легко решить.
 Лаура. А если он за насилие будет приговорен
только к штрафу! Насилие может повториться!
 Доктор. И если даже он попадет в тюрьму, через
несколько времени он вернется и, конечно, сумеет отомстить! И тогда решайте на семейном совете.
 Лаура и пастор шепотом советуются. Пауза.
 Пастор. Да свершится справедливость!
 Лаура. Одну секунду, доктор! Вы сами еще не высказали своего взгляда на... больного.
 Доктор. Если вы требуете моего мнения, я склонен
видеть в нем не преступника, а больного... Сумасшедший он или нет, осторожность требует, чтобы... больной не мог повторить своих покушений... Где кормилица?
 Лаура. Зачем она?
 Доктор. Она наденет по моему знаку на больного смирительную рубашку во время моего разговора
с ним... Но не раньше, как по знаку... Она у меня с собой. (Уходит в переднюю и возвращается с большим свертком.) Прикажите, пожалуйста, позвать кормилицу.
 Лаура звонит.
 Пастор. «Страшно попасть в руки Бога живого».
 Входит кормилица.
 Доктор (вынимает рубашку). Вот она! (Общее движение.) Видите? Эту рубашку вы накинете на ротмистра
сзади, если я найду это необходимым, чтобы помешать
ему произвести какое-нибудь насилие. Как видите, движениям его будут мешать эти длиннейшие рукава...
Они завязываются сзади... Здесь есть еще два ремня
с пряжками, которые можно прикрепить к стулу или
к дивану... где придется... Сумеете вы это сделать?
 224

Кормилица. Нет, господин доктор! Я не могу...
Не могу!
 Лаура. Отчего вы сами не хотите, доктор!
 Доктор. Потому что больной ко мне относится
с недоверием. Собственно говоря, самое правильное,
чтобы вы это сделали, но боюсь, он и вам не доверяет.
 Лаура (делает отрицательный знак). Может быть,
пастор...
 Пастор. Нет, уж благодарю.
 ЧЕТВЕРТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же и Нёйд.
 Лаура. Письмо отнес?
 Нёйд. Так точно.
 Доктор. Ах, это ты, Нёйд. Ты знаешь все... Знаешь,
что ротмистр заболел... душевно. Ты можешь помочь
нам и... больному...
 Нёйд. Если я могу быть чем-нибудь полезен господину ротмистру, я всегда готов...
 Доктор. Ты наденешь на него вот эту рубашку.
 Кормилица. Нет, пусть он его не трогает. Нёйд
сделает больно... Лучше уж я... нежно... тихо... А Нёйд
пусть за дверью постоит, на всякий случай... за дверью
пусть стоит!.. Это верно!
 В дверь, оклеенную обоями, раздается стук.
 Доктор. Это он! Положите рубашку на стул под
платок, и пока выйдите все... А мы с пастором встретим
его здесь... дверь все равно не выдержит... Уходите!
 Кормилица (уходит в левую дверь). Господи, спаси...
 Лаура запирает бюро и уходит тоже в левую дверь, Нёйд —
в дверь на заднем плане.
 225

ПЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 П астор, доктор и ротмистр. В дверь ломятся с такой силой,
что замок разлетается, стул падает на пол. Входит ротмистр с пачкой
книг под мышкой и с пилой в руке. Он без пиджака, волосы растрепаны. Вид испуганный, но дикий.
 Ротмистр (кладет книги на стол). Это во всех книгах есть!.. Значит, я не сумасшедший! Вот Одиссея, первая песнь, стих 215, Телемак говорит Афине:
 «Мать уверяет, что сыном ему (то есть Одиссею)
 прихожусь. Но точно
 Сам я сказать не могу, ибо знать не дано человеку,
 Кто был отцом.
 И это подозрение Телемак питает к Пенелопе, достойнейшей из женщин. Превосходно! Правда?.. А вот
пророк Иезекииль: «Только безумец может сказать, —
смотри, вот мой отец: о себе никто не может знать, от
какого колена происходит». Это ясно! А тут что? История русской литературы Мерзлякова: «Величайший
русский поэт Александр Пушкин погиб скорее от слухов о неверности жены, чем от пули, которую получил
на дуэли. На смертном ложе он продолжал клясться,
что она невинна!» Осел! Осел! Как мог он клясться? —
Вот видите, я читаю... Ах, Ионас, ты здесь! И доктор,
конечно! Вы слышали, что я ответил английской даме,
которая жаловалась, что ирландцы имеют привычку
швырять в физиономию своим женам горящие лампы? Я ответил: Что за твари?!. — Твари? — пролепетала она! — Да, конечно! — ответил я: если уж дело доходит до того, что мужчина, муж, который любил и обожал свою жену, хватает горящую лампу и бросает ее
в лицо, — то очевидно...
 Пастор. Что — очевидно?
 Ротмистр. Ничего!.. Очевидно не может быть ничто... Только вероятно... Правда, Ионас? Верь и блажен
 226

будешь! Блажен?.. Нет, я знаю, что вера не дает блаженства!.. Я это знаю.
 Доктор. Господин ротмистр!.
 Ротмистр. Молчите!.. Я не хочу с вами разговаривать. .. Не желаю слушать, как вы — как телефон — будете передавать все сплетни оттуда!.. Понимаете?.. Оттуда!.. Послушай, Ионас, неужели ты веришь, что ты отец
своих детей? Мне вспоминается, что у вас жил воспитатель с красивыми глазами... Тогда много сплетен ходило.
 Пастор. Поосторожнее, Адольф!
 Ротмистр. А ты пощупай под париком! А? Нет ли
там парочки шишек? А, побледнел! Ну, конечно, все это
сплетни... Но, Боже мой, сколько этих сплетен! А ведь
смешные мы животные, — мы — женатые люди! Правда,
доктор? А с вашим супружеским ложем как обстояло?
Не было ли у вас в доме какого-нибудь лейтенанта? Погодите, сейчас угадаю... Его звали. ..(Он шепчет что-то доктору). Смотрите, и он побледнел! Не сердитесь!.. Она уже
умерла, давно в земле лежит, а что было, того не изменишь! Кстати, я знавал его... Теперь он... глядите прямо
на меня, доктор... Нет, нет, прямо в глаза... в драгунском
полку — майор! Ей Богу, кажется, и у него рога!
 Доктор (с страданьем). Поговорим о чем-нибудь
другом, господин ротмистр!
 Ротмистр. Ну, вот видите, только что упомянул
я о рогах, как он пожелал переменить тему разговора.
 Пастор. Знаешь, брат, ты ведь болен... душевно.
 Ротмистр. Я это отлично знаю... Но дайте мне
позаняться несколько времени вашими украшениями
на лбу, придется и вас запрятать. Я сумасшедший, но
что свело меня с ума? Это не касается вас... и никого не
касается! Вам угодно поговорить о чем-нибудь другом?
(Берет со стола альбом с фотографическими карточками). Господи, — моя дочь! Моя?!. Этого нельзя знать?
 227

Знаешь, как следовало бы поступать, чтобы знать наверное?.. Сначала, чтобы получить общественное положение, — жениться, затем сейчас же развестись. И стать
любовником и любовницей... Затем детей усыновить...
Тогда, по крайней мере, можно быть уверенным, что это
наши усыновленные дети! Правильно? Но к чему все это
теперь? Какая польза мне, когда вы отняли у меня мою
идею вечности? Что мне даст наука и философия, если
у меня нет цели жизни? К чему мне сама жизнь, когда
у меня нет чести? Я привил свою правую руку, половину своего головного и спинного мозга к другому стволу,
потому что верил, что это даст жизнь единственному, но
более совершенному растению... И вдруг является кто-
то с ножом и перерезает ствол ниже прививки... И я —
полудерево, а то растет с моей рукой и половиной моего мозга, а я исчезаю, гибну, потому что отдал лучшие
части свои... Теперь я умру! Делайте со мной, что хотите... Я уже не существую!
 Доктор и Пастор шепчутся и уходят в левую дверь.
 Сейчас же входит Берта.
 ШЕСТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Ротмистр, Берта, потом Кормилица. Ротмистр сидит, поникнув,
 у стола.
 Берта (подходит). Ты болен, папа?
 Ротмистр (взглядывает на нее с оскорбленным видом). Я?
 Берта. Ты знаешь, что ты сделал? Помнишь, что ты
бросил в маму лампу?
 Ротмистр. Я?.. Бросил?..
 Берта. Ну, да!.. Подумай только, если бы она пострадала!
 Ротмистр. Что бы тогда было?
 228

Берта. Ты не отец мне, если ты так говоришь.
 Ротмистр. Что ты сказала? Я тебе не отец? Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал? Кто же твой отец?
Кто?
 Берта. Во всяком случае не ты!
 Ротмистр. Ну, конечно, не я! Но кто же? Кто? По-
видимому, ты знаешь это точно! Кто тебя посвятил?
И я дожил до того, что моя дочь приходит и заявляет
мне в глаза, что я ей не отец! Ты не понимаешь, что этими словами ты позоришь свою мать? Не понимаешь,
что позор ей, — если это правда.
 Берта. Не смей говорить дурно о маме!.. Слышишь?
 Ротмистр. Вы все заодно! Все против меня! И всегда так было!
 Берта. Папа!
 Ротмистр Не смей произносить этого слова!
 Берта. Папа! Папа!
 Ротмистр (привлекает ее к себе). Берта, милая, дорогая девочка! Ведь ты же моя дочь! Да, да!.. Иначе быть
не может! Ну, конечно! Это был больной бред, который
приходит с ветром и исчезает, как чума или лихорадка! Взгляни на меня, чтобы я мог увидеть в твоих глазах
свою душу! Но я вижу и ее душу! У тебя две души, —
одна любит меня, а другая ненавидит! А ты должна
только любить меня! Ты должна иметь одну душу, иначе не будет для тебя покоя, как и для меня. У тебя должна быть только одна мысль, — дитя моей мысли, и одна
воля — моя!
 Берта. Нет, я не хочу этого! Я хочу быть сама собой!
 Ротмистр. Не смеешь... Я людоед... Я съем тебя!
Твоя мать хотела съесть меня, но не смогла. Я — Сатурн,
пожравший детей своих, потому что ему было предсказано, что иначе они пожрут его. Пожирай, или сам будешь
 229

сожран! Вот в чем вопрос! Если я не проглочу тебя, ты
меня проглотишь! А ты уже показала мне свои зубы! Не
бойся, дорогая девочка, я не сделаю тебе больно.
 Идет к оружию и берет револьвер.
 Берта (хочет убежать). Мама! Помоги... Он убьет
меня!
 Кормилица (входит). Что это ты, Адольф?
 Ротмистр (осматривает револьвер). Это ты вынула
патроны?
 Кормилица. Да, да... это я убрала их. А ты садись,
да посиди спокойно, я и принесу их. (Берет ротмистра
за руку и подводит его к стулу, на который он безучастно
садится, а сама берет смирительную рубашку и становится сзади стула. Берта уходит.) Помнишь, Адольф, когда
ты еще ребенком был, как я тебя одеяльцем покрывала
и молилась с тобой, чтоб Господь защитил тебя? Помнишь, как я ночью вставала и поила тебя? Как свет зажигала и сказки хорошие рассказывала, когда тебе, бывало, приснится дурной сон и ты долго не засыпал? Помнишь?
 Ротмистр. Говори, говори еще, Маргрет! Твой голос успокаивает мою голову, как сладкая дрема... Говори еще!
 Кормилица. Только ты слушай внимательно!
Помнишь, как ты раз взял большой кухонный нож, хотел кораблики вырезать, а я вошла и обманом взяла его
у тебя... Ты был еще глупенький мальчик... Ну и пришлось уж обманом брать, потому что ты не верил, что
тебе же добра желают. Я сказала тебе: «Давай скорей
эту змею, а то она тебя так ужалит»... Ты и выпустил
нож. (Берет из рук его револьвер.) И когда одеваться ты не
хотел, много приходилось с тобой возиться... Бывало,
начнешь тебе рассказывать, что ты получишь золотое
платье и будешь ходить, как принц... Возьмешь лиф¬
 230

чик — из зеленой шерсти у тебя был, — держишь его
и говоришь: «Ну, сиди теперь смирно, пока я на спинке застегну». (Надевает на него рубашку.) Ну, а потом скажешь: «Теперь вставай да пройдись по комнате, а я погляжу, как он сидит»... (Ведет его к дивану.) А потом, бывало, скажу: «А теперь ложись».
 Ротмистр. Что ты говоришь? Ложиться — одетому? Черт возьми, что ты со мной сделала? (Пробует освободиться.) Хитрая чертовка! Кто бы подумал, что у тебя
хватит ума? (Падает на диван.) Поймали! связали, обманули.. . И умереть даже не могу!
 Кормилица. Прости меня, Адольф, но я хотела
помешать тебе убить ребенка.
 Ротмистр. Отчего ты не дала мне убить ее?
Жизнь —это ад, а смерть — царство небесное... А детям
место на небе.
 Кормилица. Что ты знаешь о том, что будет после смерти?
 Ротмистр. Только это мы и знаем! Вот о жизни
ничего не известно! Если бы знать это с самого начала!
 Кормилица. А ты, Адольф, смири свое черствое
сердце да попроси милости у Господа!.. Еще не поздно!
Разбойнику и тому не было поздно покаяться, и Спаситель сказал ему: «Еще сегодня будешь со Мною в раю!»
 Ротмистр. Ты уж каркаешь, как над покойником,
старая ворона! (Кормилица вынимает из кармана Псалтырь. Ротмистр зовет.) Нёйд! Где Нёйд! (Нёйд входит).
Вышвырни эту бабу отсюда! Она меня в могилу вгонит
своим Псалтырем! Вышвырни ее из окна, в трубу, куда
хочешь!..
 Нёйд (смотрит на кормилицу). Не могу, господин
ротмистр! Ей-богу, не могу! Если бы еще полдюжины
молодцов было, а то женщина, да еще одна!
 Ротмистр. Не можешь справиться с женщиной?
 Да?
 231

Нёйд. Справиться-то я справлюсь! Только с женщинами дело особое — на них руку не поднимешь.
 Ротмистр. Что же тут такого? А на меня руку не
подняли?
 Нёйд. Только я не могу, господин ротмистр! Это все
равно, если бы вы сказали — без пастора... это уж сидит
как религия! Нет, я не могу!
 СЕДЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же и Лаура.
 Лаура подает знак Нёйду уйти из комнаты.
 Ротмистр. Омфала! Омфала! Теперь ты играешь
палицей, а Геркулес прядет твою шерсть.
 Лаура (подходит к дивану). Адольф, взгляни на
меня? Ты считаешь меня своим врагом?
 Ротмистр. Да, считаю! Всех вас считаю своими
врагами! Мать моя, не желавшая моего рождения из боязни родовых мук, была моим врагом, потому что лишила зародыш моей жизни настоящего питания и превратила меня в калеку. Сестра моя, требовавшая от меня
повиновения, — была моим врагом. Первая женщина,
которую я заключил в свои объятия, была моим врагом,
потому что в награду за любовь мою заплатила мне десятью годами болезни. Дочь моя, и та стала мне врагом,
когда ей пришлось делать выбор между мной и тобой.
И ты — моя жена — была смертельным врагом моим,
потому что ты не оставила меня в покое, пока я не свалился безжизненным трупом.
 Лаура. Не знаю, думала ли я когда-нибудь и хотела ли я того, что, по твоим словам, я сделала. Возможно,
что тайное желание устранить тебя, как мешавший мне
элемент, и владело моей душой, но намеренного плана
в моем образе действий я не замечала, хотя возможно,
 232

что он и был. Я никогда не предугадывала события, они
просто катились как бы по рельсам, которые прокладывал ты сам... И клянусь перед Богом и собственной совестью, я чувствую себя невиновной, даже если я и виновата. Самый факт твоего существования был для меня
камнем на сердце, и камень этот давил и давил до тех
пор, пока сердце не попыталось сбросить этой тяжести.
Это, конечно, было, и если я невольно нанесла тебе удар,
прости меня!
 Ротмистр. Это звучит правдоподобно! Но какая
мне от этого польза? И кто виноват? Может быть, — духовный брак! Раньше женились, чтобы иметь жену, теперь устраивают дом с компаньоном-женщиной или
селятся на одной квартире с подругой! А затем компаньон оказывается беременным, подруга обесчещенной!
Но где же любовь, здоровая, чувственная любовь? Она
умерла! И какое потомство может быть от этой любви
на акциях, выписанных на предъявителя, без солидарной ответственности? И кто предъявитель, если случится крах? Кто физический отец духовного ребенка?
 Лаура. Что касается до твоих подозрений относительно Берты, то они ни на чем не основаны!
 Ротмистр. В этом-то ужас и есть! Если бы было,
по крайней мере, какое-нибудь основание, было бы за
что ухватиться, за что удержаться. Теперь же это только тени, высовывающие свои головы из кустов, чтобы
поиздеваться, ведь это все равно, что сражаться с воздухом, устраивать пробные битвы и стрелять холостыми
зарядами. Грозная действительность вызвала бы сопротивление, заставила бы напрячь, и жизнь, и душу, а теперь... Мысли расплываются в туман, мозг все кружится, вертится пока не воспламенится! Подложи мне под
голову подушку! И накинь на меня что-нибудь! Мне холодно! Ужасно холодно!
 Лаура покрывает его платком. Кормилица выходит за подушкой.
 233

Лаура. Дай руку мне, друг!
 Ротмистр. Руку? Которую ты связала на спине?..
Омфала, Омфала!.. Я чувствую у лица твой мягкий платок... Теплый и нежный, как твоя рука. И пахнет ванилью, как твои волосы, когда ты была молода... Ты
была молода, Лаура, мы гуляли в березовой роще, топтали первые цветы, и к пению дроздов присоединялись
наши песни любви! Как хорошо было! Как хорошо! Как
прекрасна была тогда жизнь и какой суровой она стала... Ты не хотела этого, и я не хотел, и все же она стала
такой. Кто же управляет жизнью?..
 Лаура. Один Бог управляет...
 Ротмистр. Значит, бог борьбы! Или теперь — богиня! Сними с меня эту кошку!.. Сбрось ее! (Входит кормилица с подушкой и снимает платок.) Дай мне военный
сюртук!.. Набрось на меня. (Кормилица берет с вешалки
сюртук и покрывает его.) Вот она моя грубая львиная
шкура, которую ты хотела отнять у меня, Омфала! Омфала! Хитрая женщина, проповедница мира и разрушения! Очнись, Геркулес, пока не отняли у тебя палицу! Ты и у нас хочешь выманить доспехи, уверяя, что это
простое украшение! Нет, прежде чем стать украшением, они были железом! Прежде военную одежду приготовлял кузнец, теперь — портниха! Омфала! Омфала! Грубая сила побеждена коварной хитростью! Тьфу!
ведьма! Проклятье твоему полу! (Он приподнимается,
чтобы плюнуть, но падает назад на диван.) Какую подушку, ты мне дала, Маргрет? Жесткая и такая холодная,
холодная! Сядь поближе ко мне... Здесь, на этот стул.
Вот так... Дай я положу голову тебе на колени... ах...
Теперь тепло!.. Наклонись надо мной, чтобы я чувствовал твою грудь! Как приятно дремать на груди женщины, будь то мать или любовница... Но приятнее всего,
если мать!
 234

Лаура. Адольф, хочешь, я позову твою дочь?.. Ответь же!
 Ротмистр. Мою дочь? У мужчины детей не бывает! Только женщины имеют детей. Поэтому и будущее
принадлежит им... Мы умираем бездетными!.. О Господь, возлюбивший детей...
 Кормилица. Вы слышите, он молится Богу!
 Ротмистр. Нет, тебе, чтобы ты баюкала меня...
Я устал... Я так устал! Покойной ночи, Маргрет... Благословенна ты в женах! (Приподнимается и с криком падает на колени кормилицы.)
 ВОСЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же, доктор и пастор.
 Лаура идет налево и зовет доктора. Он входит вместе с пастором.
 Лаура. Доктор! Помогите, если еще не поздно! Он
не дышит!
 Доктор (щупает пульс). Удар!
 Пастор. Умер.
 Доктор. Может быть, и очнется к жизни, но к какой, — неизвестно.
 Пастор. После смерти — Страшный Суд...
 Доктор. Никакого суда и никаких обвинений! Вы
верите, что Бог правит судьбами людей!.. Вот потолкуйте с ним об этом случае.
 Кормилица. Он в последнюю минуту, господин
пастор, обратился к Господу!
 Пастор (к Лауре). Правда?
 Лаура. Правда.
 Доктор. Если это так, о чем я так же мало могу судить, как и о причинах болезни, — мое искусство кончилось! Попробуйте применить ваше, господин пастор!
 235

Лаура. И это все что вы можете сказать у смертного
одра, господин доктор?
 Доктор. Все! Больше я не знаю! Кто знает больше,
тот пусть и говорит!
 Берта (входит справа, бежит к матери). Мама!
Мама!
 Лаура. Дитя мое! Мое собственное дитя!
 Пастор. Аминь.
 (Занавес).

ФРЁКЕН ЮЛИЯ
 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
 Фрёкен Юлия, 25лет.
 Жан, лакей, 30 лет.
 Кристина, кухарка, 35 лет.
 Действие происходит в графской кухне, в Иванову ночь.
 Большая кухня, боковые стены и потолок которой закрыты занавесками и кулисами. Задняя стена тянется наискось по сцене слева; на
левой же стороне две полки, уставленные медной, железной и цинковой посудой; полки обклеены по краям узорами из бумаги; несколько дальше, направо, часть большого сводчатого выхода с двумя
стеклянными дверями, через которые виден фонтан с амуром, цветущие кусты сирени и молодые пирамидальные тополя. Налево, на
сцене, угол большой кафельной плиты и часть навеса. Направо — виден конец кухонного стола из белого соснового дерева с несколькими
стульями. Плита убрана березовыми ветвями; пол — ветками можжевельника. На конце стола большой японский горшок с цветущей
сиренью. Комнатный ледник, стол для мытья посуды, умывальник.
Большие старомодные часы с боем над дверью и комнатный телефон
с левой стороны двери.
 Кристина стоит налево у плиты и что-то жарит на сковороде, на
ней светлое ситцевое платье и фартук. Жан входит через стеклянную дверь; он одет в ливрею, в руках держит пару сапог со шпорами
для верховой езды; он ставит их на видном месте, на пол, в задней части сцены.
 Жан. Фрёкен Юлия нынче опять с ума сошла; совсем с ума сошла.
 Кристина. А, ты уж вернулся?
 Ж а н. Я проводил графа на станцию и, возвращаясь
назад мимо амбара, заглянул туда и хотел потанцевать.
Смотрю, фрёкен начинает танцевать с лесничим. Но,
 237

заметив меня, она сейчас же подбежала ко мне и пригласила меня на вальс. И вот тут-то она плясала так, что
я ничего подобного в жизни не видал. Сумасшедшая!
 Кристина. Ведь она всегда была такая, хотя и не
в такой степени, как последние дни недели, с тех пор,
как свадьба расстроилась.
 Жан. Да, что это за история? Он же был славный
малый, хотя и не богат. Да что говорить, ведь у них бывают такие странные фантазии! (Садится у конца стола.)
Но согласись, ведь очень странно, что фрёкен предпочла
остаться дома с прислугой, а не поехала с отцом к родным?
 Кристина. Она, вероятно, немножко стесняется
после той исгории со своим женихом.
 Жан. Возможно! А все-таки он был отличный парень. Знаешь, Кристина, как это у них вышло? Я все видел, хотя они меня и не заметили.
 Кристина. Как, ты все видел?
 Жан. Да. Как-то вечером они были в конюшне, ни
фрёкен «тренировала» его, как она выражается, — знаешь, что она делала? Она заставляла его прыгать через
хлыст, как собачонку. Два раза он перескочил и оба раза
получил по удару, но в третий раз он уже не захотел
прыгать... а вырвал хлыст у нее из рук, разломал его на
тысячу кусков и ушел.
 Кристина. Так вот как это было! Скажите, пожалуйста!
 Жан. Да, это было так! Но чем же ты угостишь меня,
Кристина?
 Кристина (снимает жаркое со сковороды и подает
Жану). У меня есть только немного почек, которые я вырезала из жареной телятины.
 Жан (нюхает еду). Великолепно! Это мое любимое
кушанье! (Трогает тарелку.) Однако не мешало бы погреть тарелку!
 238

Кристина. Ну, уж ты разборчивее, чем сам граф.
 Любовно гладит его по волосам.
 Жан (сердито). Ай, не тяни меня так за волосы; ты
знаешь, как я чувствителен.
 Кристина. Ну, ну, ведь я же любя.
 Жан ест. Кристина откупоривает бутылку пива.
 Жан. Пиво, в Иванову-то ночь! Нет, благодарю покорно. У меня есть кое-что получше. Открывает ящик
стола и достает бутылку красного вина с желтой головкой. Видишь, желтая головка! Дай-ка мне стакан! На высокой ножке, — иногда пьют настоящее вино.
 Кристина (возвращается опять к плите и ставит на
нее маленькую кастрюлю). Ну, пошли Бог терпения той,
кому ты достанешься в мужья! Этакий ворчун!
 Жан. Эх, полно толковать! Ты сама была бы очень
рада подцепить такого молодца, как я; и я не думаю,
чтобы тебе был большой ущерб оттого, что меня называют твоим женихом! (Пробует вино.) Великолепное вино,
только холодное немножко. (Греет стакан в руках.) Мы
его купили в Дижоне; оно обошлось по четыре франка
за литр без посуды; да еще пошлина! Что ты там такое
варишь? Адская вонь!
 Кристина. Ах, всякая дрянь, которую фрёкен
Юлия велела приготовить для Дианы.
 Жан. Ты должна выражаться немножко поделикатнее, Кристина. Но почему ты должна в сочельник стоять
и готовить для скотины? Больна она, что ли!
 Кристина. Да, больна. Она прокралась к дворовой собаке, и там они беспутничали, а фрёкен, видишь
ли, ничего и знать не хочет.
 Жан. Да, в ином случае фрёкен слишком горда, а в
другом слишком мало горда, совсем как покойная графиня. Та лучше всего чувствовала себя на кухне и в конюшне, а ездила непременно на паре лошадей, ходила
 239

в грязных манжетах, но на запонках были графские короны. А фрёкен, если уж речь зашла об ней, слишком
мало обращает на себя внимания. Я сказал бы, что она
недостаточно изящна. Вот сейчас, когда она танцевала
в амбаре, она оттащила лесничего от Анны и заставила
его танцевать с собою. Наш брат никогда бы так не поступил; но так-то всегда бывает: когда господа захотят
быть «простыми», тогда они уж чересчур просты. Но как
она стройна! Замечательно! Такие плечи! и — прочее!
 Кристина. Ну, громко сказано! Я знаю, что рассказывает Клара... она же помогает ей одеваться.
 Жан. Хе, Клара! Вы всегда завидуете друг другу.
Я же с нею ездил верхом... А потом, как она танцует!
 Кристина. Послушай, Жан, а со мной ты хочешь
потанцевать, когда я буду готова?
 Жан. Конечно, хочу.
 Кристина. Ты мне обещаешь?
 Жан. Обещаю? Если я говорю, что я что-нибудь сделаю, то я и делаю. Ну, а теперь очень тебе благодарен за
ужин. Превосходный.
 Затыкает бутылку пробкой.
 Ю л и я (в дверях, говорит, обращаясь наружу). Я сейчас
вернусь! Потерпите!
 Жан прячет бутылку в ящик стола и почтительно встает.
 Ю л и я (подходит к Кристине, стоящей у плиты). Ну
что, готово?
 Кристина дает ей понять знаками о присутствии Жана.
 Жан (галантно). У дам, вероятно, есть тайны?
 Ю л и я (ударяет его платком по лицу). Вы очень любопытны!
 Жан. Ах, как хорошо пахнет фиалками!
 Ю л и я (кокетливо). Бессовестный! Он понимает толк
в духах! И танцевать умет. Не сметь смотреть сюда! Проваливайте! (Подходит к столу.)
 240

Жан (бойко, но вежливо). Уж не волшебный ли напиток варят дамы в Иванову ночь? Может быть, с его помощью можно читать свое будущее по звездам или увидать своего суженого?
 Ю л и я (резко). Да, если вы хотите увидать свою суженую, то вы должны иметь очень хорошие глаза.
 Кристина. Вылей это в бутылку и хорошенько закупорь. А теперь пожалуйте танцевать со мной экосез,
Жан.
 Жан (медля). Я не хотел бы быть невежливым, но
этот танец я уже обещал Кристине...
 Ю л и я. Ну, она найдет другого. Или нет, Кристина?
Хочешь ты уступить мне Жана?
 Кристина. Это зависит не от меня. Если фрёкен
так снисходительна, то тебе не годится отказывать. Иди
уж и благодари за честь.
 Жан. Говоря откровенно и не желая вас оскорбить,
фрёкен, я думаю, что с вашей стороны неосмотрительно
танцевать два раза подряд с одним и тем же кавалером,
особенно потому, что люди здесь очень склонны делать
всякие намеки...
 Ю л и я (вспыльчиво). Что это значит? Какие намеки?
Что вы хотите сказать?
 Жан (смягчая тон). Если фрёкен не хочет меня понять, то я должен говорить яснее. Это производит не совсем хорошее впечатление, если вы отличаете одного из
ваших слуг перед другими, которые ожидают такой же
чести.
 Ю л и я. Отличаю! Что вам в голову пришло! Я просто поражена! Если я, хозяйка дома, удостаиваю своим
присутствием танцы моей прислуги, когда я сама хочу
танцевать, то понятно, что я выбираю того, кто знает
это дело и не подвергнет меня опасности быть осмеянной.
 Жан. Как прикажет фрёкен. Я к вашим услугам.
 241

Юли я (кротко). Не говорите о приказании! Сегодня вечером мы все должны веселиться без чинов, как
равные! Дайте мне вашу руку. Будь спокойна, Кристина,
я не отниму у тебя жениха!
 Жан подает фрёкен руку и уводит ее. Немая сцена должна быть исполнена так, как если бы актриса была действительно одна; в случае
надобности она поворачивается к зрителям спиной; отнюдь не смотрит верительный зал; она не должна также спешить, из боязни,
что публика потеряет терпение. В отдалении слабые звуки скрипки,
играющей экосез.
 Кристина одна, подпевает музыке, убирает со стола, за которым ел
Жан, моет тарелки на столе для мытья посуды, вытирает их и ставит в шкаф. Потом она снимает фартук, вынимает зеркальце из ящика в столе, прислоняет его к кувшину с сиренью, стоящему на столе,
зажигает свечу и греет на ней шпильку, которой завивает себе волосы на лбу. Потом подходить к стеклянной двери и прислушивается; затем снова подходить к столу, находить на нем платок, забытый фрёкен Юлией, берет его и нюхает; потом погружается в свои
мысли и рассеянно развертывает его, разглаживает и складывает
вчетверо и т. д.
 Жан (возвращается один). Нет, она — помешанная. Танцевать таким образом! А люди стоят в дверях
и поднимают ее на смех! Что ты скажешь на это, Кристина?
 Кристина. Ах, теперь ее время пришло, да она
и всегда была такая же странная. Ну, а теперь хочешь
пойти потанцевать со мной?
 Ж а н. А ты не сердишься, что я тебя покинул?
 Кристина. Нет! Ни капельки, тебе это известно,
я ведь знаю свое место.
 Жан (обнимает ее за талию). Ты — толковая девушка, Кристина, и будешь дельной хозяйкой...
 Ю л и я (входит через стеклянную дверь; она неприятно поражена, с натянутой веселостью). Вы — очаровательный кавалер, который вдруг бросает свою даму.
 Жан. Наоборот, фрёкен, как видите, я поспешил
отыскать покинутую.
 242

Юлия (меняет тон). Знаете ли вы, что вы танцуете как никто другой! Но зачем вы носите под праздник
ливрею? Снимите сейчас же!
 Жан. Тогда я должен попросить фрёкен на минутку
удалиться, потому что мой черный сюртук висит здесь.
 Он идет направо, делая соответствующие жесты.
 Ю л и я. Вы стесняетесь при мне переменить сюртук!
Ну, так идите в вашу комнату и возвращайтесь назад.
Впрочем, вы можете оставаться здесь, я отвернусь!
 Ж а н. С вашего позволения, фрёкен.
 Он идет налево и меняет сюртук.
 Ю л и я (Кристине). Послушай, Кристина, Жан верно
твой жених, раз он так близок с тобой?
 Кристина. Жених? Пожалуй, если хотите! Мы это
так называем.
 Юлия. Называете?
 Кристина. У фрёкен ведь тоже был жених...
 Юлия. Да, но ведь мы были помолвлены по-
настоящему.
 Кристина. И все-таки из этого ничего не вышло...
 Жан в черном сюртуке и в черной шляпе.
 Ю л и я. Tres gentil, monsieur Jean! Tres gentil!
 Жан. Vous voulez plaisanter, madame!
 Ю л и я. Et vous voulez parier frangais! Где вы научились?
 Ж а н. В Швейцарии, когда я служил кельнером в одном из лучших отелей в Люцерне!
 Ю л и я. Но в сюртуке вы — настоящий джентльмен!
Прелестно!
 Садится к столу.
 Жан. Ах, вы льстите мне.
 Юлия (оскорбленная). Я льщу? Вам?
 243

Жан. Моя прирожденная скромность не дозволяет
мне верить, что вы говорите подлинные любезности такому человеку, как я, а потому я и позволил себе предположить, что вы преувеличиваете, или, как принято
выражаться, льстите!
 Ю л и я. Где вы научились так складно говорить? Вы,
должно быть, часто посещали театр?
 Жан. Разумеется! Я посещал много разных мест!
 Ю л и я. Но вы же здесь родились?
 Жан. Мой отец был рассыльным при прокуроре
здешнего округа, и я видел фрёкен еще девочкой, хотя
фрёкен и не обращала на меня внимания.
 Ю л и я. В самом деле?
 Жан. Да, у меня в памяти остался один случай, но
об этом я не могу говорить.
 Ю л и я. Ах, нет! Расскажите, ну! В виде исключения.
 Жан. Нет, теперь я, право, не могу. Как-нибудь
в другой раз.
 Ю л и я. А мне именно хочется теперь. Разве это уж
так опасно?
 Жан. Это не опасно, но во всяком случае будет лучше,
если мы это оставим. Посмотрите-ка сами вон на нее!
 Показывает на Кристину, которая дремлет на стуле около плиты.
 Юл ия. Вот будет веселая жена! Пожалуй, она еще
храпит?
 Жан. Храпеть-то она не храпит, но разговаривает во
сне.
 Ю л и я (цинично). А почем вы знаете, что она разговаривает во сне.
 Жан (бесстыдно). Слышал.
 Пауза, во время которой они наблюдают друг друга.
 Ю л и я. Отчего вы не сядете?
 Жан. Я не могу позволить себе этого в вашем присутствии.
 244

Юлия. А если я прикажу?
 Жан. Тогда я должен буду повиноваться.
 Ю л и я. Садитесь! Но, впрочем, постойте! Не можете ли вы дать мне чего-нибудь попить?
 Жан. Я не знаю, найдется ли здесь что-нибудь в леднике. Кажется, ничего нет, кроме пива.
 Ю л и я. Это тоже очень недурно! У меня лично такие простые вкусы, что я пиво предпочитаю вину.
 Жан (вынимает из ледника бутылку пива и откупоривает ее; потом достает из шкафа стакан и поднос и подает). Милости просим!
 Ю л и я. Благодарю. А вы не хотите?
 Жан. Я не большой охотник до пива, но если фрёкен прикажет...
 Ю л и я. Прикажет? Мне кажется, что вы должны, как
вежливый кавалер, составить компанию вашей даме.
 Жан. Это правильно.
 Он откупоривает еще бутылку и достает стакан.
 Ю л и я. Выпейте за мое здоровье!
 Жан медлит.
 Ю л и я. Что это значит? Мы робеем?
 Жан (шутливо опускается на колени и поднимает стакан). За здоровье моей повелительницы!
 Ю л и я. Браво! Теперь вы должны поцеловать мой
башмак, и тогда все будет в порядке.
 Жан сначала медлит, потом смело схватывает ее ногу и поспешно
 целует.
 Ю л и я. Великолепно! Вам бы следовало быть актером.
 Жан (подымается). Фрёкен, продолжаться так более
не может! Кто-нибудь вдруг войдет и увидит нас!
 Ю л и я. Ну так что же?
 Жан. Пойдут болтать, очень просто! А если бы фрёкен знала, какие сплетни они уже распускают, то...
 245

Ю л и я. Что они говорят? Расскажите мне! Сядьте!
 Жан (садится). Я бы не хотел сказать ничего обидного для вас, но они так выражаются и допускают возможность таких предположений, что... ну да вы, вероятно, сами понимаете! Вы уж не дитя, а когда дама ночью пьет наедине с мужчиной, — хотя бы он был только
слугой, — то тогда...
 Ю л и я. Что тогда? А к тому же мы и не одни. Кристина тут.
 Жан. Да, но она спит.
 Ю л и я. Так я ее разбужу. (Встает.) Кристина, ты
спишь?
 Кристина (во сне). Бла-бла-бла-бла!
 Ю л и я. Кристина! Вот мастерица спать.
 Кристина (во сне). Сапоги графа вычищены, кофе
заварен, сейчас, сейчас. О, о!.. Ох.
 Юлия (берет ее за нос). Проснешься ли ты наконец?..
 Жан (строго). Нельзя тревожить спящего!
 Ю л и я (резко). Что?!
 Жан. Тот, кто целый день простоял у плиты, имеет право устать, когда придет ночь. А сон нужно уважать...
 Ю л и я (другим тоном). Это вы хорошо придумали
и это делает вам честь — благодарю! (Протягивает Жану
руку.) Подите в сад и нарвите мне немного сирени!
 Кристина, которая проснулась во время предыдущего разговора,
встает и полусонная идет направо, чтобы лечь в постель.
 Жан. Вместе с вами?
 Ю л и я. Со мной!
 Жан. Это невозможно! Никоим образом!
 Ю л и я. Я не понимаю, что вам в голову приходит?
С какой стати вы что-то воображаете?
 Жан. Я-то нет, — но люди...
 246

Юли я. Что? Я, мол, влюблена в лакея?
 Жан. Я не самонадеян, но бывали примеры... и для
людей ведь нет ничего святого!
 Ю л и я. Вы, кажется, считаете себя аристократом!
 Жан. Да, оно так и есть!
 Ю л и я. Ну, а я предпочитаю спуститься в более низменные сферы.
 Жан. Не спускайтесь, фрёкен, послушайте моего совета! Никто не подумает, что вы спустились добровольно, а всякий скажет, что вы пали!
 Ю л и я. Я лучшего мнения о людях, чем вы! Пойдемте и попробуем!.. Ну, пойдемте же!
 Она зовет его глазами.
 Жан. Знаете ли, что вы удивительно странная!
 Ю л и я. Может быть! Но и вы тоже! Впрочем, все на
свете странно! Жизнь, люди, все это — грязь, которая
плавает на воде до тех пор, пока не потонет. Я несколько раз видела один и тот же сон, о котором я теперь часто думаю. Как будто я сижу на высокой колонне и не
вижу никакой возможности спуститься; от одного взгляда вниз у меня кружится голова, а между тем я должна
сойти, но не имею мужества броситься вниз; я не могу
крепко держаться и хочу упасть, но не падаю. И в то же
время я чувствую, что не найду себе покоя до тех пор,
пока не спущусь на землю! А как только я достигла земли, то мне уже хочется еще дальше — в землю... Испытали ли вы когда-нибудь что-нибудь подобное?
 Жан. Нет. Мне обыкновенно снится, что я лежу под
высоким деревом в темном лесу. Мне хочется подняться вверх, на верхушку и смотреть на освещенные солнцем дали, разорить птичье гнездо, в котором лежат золотые яйца. И вот я карабкаюсь и карабкаюсь, но ствол
так толст, так гладок и так высоко до первой ветки! Но
я знаю, что стоит мне только достигнуть первой ветки,
 247

и я доберусь и до верхушки, как по лестнице. Я еще не
добрался до нее, но я доберусь, хотя бы только во сне!
 Ю л и я. А я-то стою тут с вами и болтаю. Ну, пойдемте же! Пойдемте в парк!
 Она берет его под руку. Уходят.
 Жан. Для того чтобы сбылись наши сны, фрёкен,
нужно спать сегодня на девяти травах, собранных в Иванову ночь.
 В дверях они оборачиваются. Жан трет рукой глаз.
 Ю л и я. Дайте-ка я посмотрю, что вам попало в глаз.
 Жан. Ничего! Просто пыль, сейчас все пройдет.
 Юлия. Это верно мой рукав вас задел; сядьте-ка,
я вам помогу. (Она берет его за руку и усаживает; берет его
за голову и запрокидывает ее назад; потом кончиком платка старается вынуть ему из глаза соринку.) Сидите теперь
смирно, совсем смирно! (Ударяет его по руке.) Так! Прошу слушаться! Что это! Мне кажется, что мой большой
и сильный человек дрожит! (Трогает его за верхнюю часть
руки.) С такими-то руками!
 Жан (предостерегающе). Фрёкен Юлия!
 Ю л и я. Что скажете, monsieur Jean?
 Жан. Attention, je ne suis qu'unhomme!
 Юлия. Сидите смирно!.. Вот так!.. Ну вот, теперь
я вынула соринку! Можете поцеловать мою руку и поблагодарить меня.
 Жан (встает). Фрёкен! Выслушайте меня! Теперь
Кристина уже легла в постель. Хотите выслушать меня?
 Ю л и я. Прежде поцелуйте у меня руку.
 Жан. Выслушайте меня!
 Ю л и я. Прежде поцелуйте руку.
 Жан. Хорошо, но вы пеняйте на себя!
 Ю л и я. За что?
 Жан. За что? Неужели же вы в двадцать пять лет такой ребенок? Неужели вы не понимаете, что играть с огнем опасно?
 248

Ю л ия. Мне нет — я застрахована!
 Жан (дерзко). Нет, вы не застрахованы! А будь даже
так, то по соседству есть легко воспламеняемые сооружения!
 Юлия. Уж не вы ли?
 Жан. Да! Не потому, что это — я, а потому, что я —
молодой человек...
 Юлия. ...привлекательной наружности. Какое невероятное тщеславие! Может быть — Дон-Жуан? Или
Иосиф? Клянусь честью, что вы считаете себя Иосифом!
 Жан. Вы думаете?
 Юлия. Боюсь, что так!
 Жан смело идет к ней и хочет ее обнять и поцеловать.
 Ю л и я (дает ему пощечину). Прочь!
 Жан. Что это — шутка или серьезно?
 Ю л и я. Совершенно серьезно!
 Жан. Значит то, что было раньше, тоже серьезно!
Вы играете чересчур серьезно, и это опасно! Но мне надоела эта игра, и прошу извинить, что я возвращусь
опять к моей работе. (Идет вглубь сцены за сапогами.) Сапоги понадобятся графу рано, а полночь уже давно прошла. (Берет сапоги.)
 Ю л и я. Поставьте сапоги на место!
 Жан. Нет! Это — моя служба, которую я обязан исполнить. Да я никогда и не претендовал на роль вашего товарища в играх и никогда им не буду — для этого
я слишком хорош.
 Ю л и я. Вы горды!
 Ж а н. В известных случаях; в других — нет.
 Ю л и я. Вы когда-нибудь любили?
 Жан. Мы иначе выражаемся — но я сближался со
многими девушками, один раз я даже заболел от невозможности обладать тою, с которой я хотел... понимаете,
 249

заболел, как принцы из «Тысячи и одной ночи», которые от великой любви не могли ни пить, ни есть.
 Ставит сапоги на пол.
 Ю л и я. Кто была эта девушка?
 Жан молчит.
 Ю л и я. Кто была она?
 Жан. Вы не можете принудить меня сказать вам
это.
 Ю л и я. Но, если я прошу вас, как равного, как друга? Кто была она?
 Жан. Это были вы!
 Юлия (садится). Бесподобно!..
 Жан. Да, если вам угодно! Это было смешно! Видите ли, это та самая история, которой я раньше не хотел
рассказывать; но теперь я ее расскажу! Знаете ли вы, каким представляется свет, когда смотришь на него снизу, — вы этого не знаете! Он подобен соколам и ястребам, спины которых редко можно рассмотреть, так как
они парят слишком высоко над землей! Я жил в писарском доме, вместе с семью сестрами и одною свиньей,
среди серых полей, где не росло ни одного деревца! Но
из окошка я видел стены графского парка, с растущими за ними яблонями. Это был райский сад; там стояло много злых ангелов с огненными мечами и охраняли
его. Но тем не менее я и другие мальчики нашли дорогу
к древу жизни — вы теперь меня презираете?
 Ю л и я. Ах, воровать яблоки; это делают все мальчишки!
 Жан. Это вы только так говорите теперь, но вы все-
таки меня презираете! Ну, все равно. Однажды я пришел в райский сад вместе со своею матерью полоть гряды лука. Как раз около садовой стены, в тени жасминов,
стоял турецкий павильон, окруженный каприфолиями.
Я не знал, для какой цели он предназначался, но тако¬
 250

го красивого здания я не видал никогда в моей жизни.
Люди входили в него и выходили... и вот, в один прекрасный день дверь его оказалась отворенной. Я прокрался внутрь и увидал стены, увешанные портретами
королей и императоров, а на окнах висели красные гардины с бахромой — ну, вы знаете, о чем я говорю. Я (он
берет ветку сирени и подносит ее к носу фрёкен Юлии)
я никогда не был в замке, не видал никогда ничего, кроме церкви, но там было гораздо красивее; но где бы ни
витали мои мысли, они постоянно возвращались назад — туда. И вот мало-помалу охватило меня стремление увидать хоть раз все это великолепие — я прокрался внутрь, смотрел и удивлялся. Вдруг кто-то вошел! Конечно, для господ в данном случае был бы только один
выход, я же нашел другой, да у меня и не было выбора!
 Юлия, которая в продолжение этого разговора взяла ветку сирени,
бросает ее на стол.
 Ж а н. Я выскочил и бросился через изгородь из малины, перекатился через гряду клубники и очутился
на террасе, усаженной розами. Тут я заметил светлое
платье и пару белых чулок — это были вы. Я лег под
кучу сорной травы, — под нее, можете себе представить,
между репейником, который меня колол и сырой землей, которая воняла. Я смотрел на вас, как вы ходили
между розами, и думал: если правда, что разбойник может войти в царствие Божие и остаться с ангелами, то
почему же мальчишка писаря, здесь на земле, не может
войги в графский парк и поиграть с его дочерью?
 Юлия (элегично). Полагаете ли вы, что все бедные
дети думали бы в данном случае то же самое?
 Жан (сначала медленным, потом убежденным тоном).
Все ли бедные? Ну, да — разумеется! Разумеется!
 Ю л и я. Должно быть ужасное несчастье быть бедным!
 251

Жан (с глубокой горечью, преувеличенно). Ах, фрёкен
Юлия! Собака может лежать на графском диване, лошадь может дождаться того, что дамская ручка похлопает ее по морде, но мальчишка... (Меняет тон.) Да,
да, конечно, может найтись такой, у которого окажется достаточно энергии, чтобы выплыть на поверхность,
но часто ли это встречается? А покамест, знаете ли, что
я сделал? Я прыгнул, одетый, в ручей; меня оттуда вытащили и выдрали. В следующее воскресенье, когда отец
и все домашние должны были ехать к бабушке, я сумел
устроить так, что меня оставили дома. И вот я вымылся
теплой водой с мылом, надел мое лучшее платье и пошел в церковь, где надеялся увидать вас. Я увидел вас
и пошел домой, решив умереть. Но я хотел умереть красиво и приятно, без страданий. Тогда я вспомнил, что
очень опасно спать под кустами сирени. У нас был один
большой куст, весь в цвету. Я оборвал с него все цветы
и улегся с ними спать в ящик с овсом. Заметили ли вы,
как гладок и мягок на ощупь овес? Совсем как человеческая кожа!.. Потом я захлопнул крышку, начал дремать и наконец заснул крепким сном и проснулся действительно очень больным, но, как видите, я все-таки не
умер. Чего я хотел — и сам не знаю. Достигнуть вас не
было никакой возможности, но вы были для меня доказательством того, как безнадежно было мое стремление
выбиться из того круга, в котором я родился.
 Ю л и я. Знаете ли, что вы очаровательно рассказываете. Вы были в школе?
 Жан. Недолго; но я прочел много романов и часто
ходил в театр. Кроме того, я слышал, как говорят образованные люди, и от них многому научился.
 Ю л и я. Так вы стоите и слушаете, что мы говорим.
 Жан. О, конечно! Я много слышал, сидя на козлах
экипажа или за веслами в лодке. Однажды я слышал,
как фрёкен Юлия и ее подруга...
 252

Ю л и я. Вот как? Что же вы слышали?
 Жан. Этого я не могу сказать; но я был несколько
поражен и не мог понять, откуда вы могли слышать такие слова. Может быть, если взглянуть поглубже, между
людьми и людьми уже вовсе не такая большая разница.
 Юлия. Ах, стыдитесь! Мы никогда не живем так,
как вы, когда мы помолвлены.
 Жан (пристально смотрит на нее). Верно ли это? Да,
по-моему, фрёкен, вам совсем не к чему представляться
такой невинной...
 Ю л и я. Тот, кому я отдала свою любовь, был негодяй...
 Жан. Это вы всегда говорите — потом.
 Юлия. Всегда?
 Жан. Я думаю, что всегда, потому что это выражение я слышал много раз в моей жизни в подобных случаях.
 Ю л и я. В каких случаях?
 Жан. Как только что упомянутый! В последний
раз...
 Ю л и я (встает). Довольно! Я больше не хочу слушать!
 Жан. «Она» тоже не хотела слушать — это удивительно! Ну, теперь прошу позволения отправиться спать.
 Ю л и я. Спать в Иванову ночь!
 Жан. Да! Мне ничуть не интересно танцевать там
с разным сбродом.
 Ю л и я. Возьмите ключ от лодки и покатайте меня
по озеру; я хочу видеть восход солнца!
 Жан. Благоразумно ли это?
 Ю л и я. Похоже на то, что вы боитесь за вашу репутацию!
 Жан. А почему бы ни не так? Я не хотел бы быть
смешным, я не хотел бы быть выгнанным без хорошей
рекомендации, на случай, если я захочу пристроиться.
 253

И кроме того, мне кажется, у меня известные обязанности по отношению к Кристине.
 Ю л и я. Ну вот, опять Кристина...
 Жан. Но также и из-за вас. Послушайте моего совета, подите наверх и лягте в постель.
 Юлия. Уж не должна ли я вас слушаться?
 Жан. Только на этот раз; для вашей же пользы!
Я прошу вас! Уж очень поздно, сон опьяняет и голова
горит! Идите спать! К тому же — если я не ошибаюсь,
сюда идут люди, вероятно за мной. А если нас тут застанут, то вы пропали!
 Хор (сначала далеко, а потом все ближе и ближе):
 Две женщины из лесу вышли
Т раляля-тралял и-траляля
У одной были мокрые ноги
Траляля — траляля.
 Им золота чудились груды
Траляля — тралили — траляля.
 А было всего две полушки
Траляля — траляля.
 Тебя венок приготовил
Траляля — тралили — траляля.
 О прочем же дай мне подумать
Траляля — траляля.
 Ю л и я. Я знаю наших людей и люблю их, и они
меня любят. Пусть они придут сюда, и мы посмотрим!
 Жан. Нет, фрёкен, они не любят вас. Они едят ваш
хлеб, но они насмехаются над вами! Поверьте мне, послушайте только, что они поют! Или нет, лучше не слушайте!
 Ю л и я (прислушивается). Что же они поют?
 Жан. Это песня, в которой они насмехаются над
вами и надо мной.
 Ю л и я. Отвратительно! Пфуй! И так скрытно!
 254

Жан. Эта сволочь всегда труслива! А в битве ничего
больше не остается, как бежать!
 Ю л и я. Бежать? Но куда? В сад невозможно. К Кристине мы тоже не можем!
 Жан. Ну, так в мою комнату! В нужде нечего разбирать; а мне вы можете вполне довериться, — я ваш истинный, почтительный и искренний друг!
 Ю л и я. Но, подумайте! Если и туда пойдут вас отыскивать?
 Ж а н. Я запру дверь на задвижку; а если они вздумают ломиться, то я буду стрелять. Пойдемте! (Становясь
на колени.) Пойдемте!
 Юлия (многозначительно). Вы даете мне обещание...
 Жан. Клянусь вам!
 Юлия поспешно идет налево. Жан быстро следует за ней. Крестьяне в праздничных платьях, с цветами на шляпах; во главе шествия —
скрипач. На стол, справа, втаскивают бочку с пивом и бочонок с водкой и все пьют. Затем все становятся в круг, поют «Две женщины из
лесу вышли» и танцуют. После этого, продолжая петь, все уходят.
Юлия входит слева одна, видит беспорядок в кухне; всплескивает руками; потом вынимает коробочку с пудрой и пудрит себе лицо.
 Жан (входит вслед за Юлией, возбужденно). Ну, вот
видите! Вы сами слышали! Считаете ли вы возможным
оставаться здесь?
 Ю л и я. Нет, я здесь не останусь! Но что же мы должны делать?
 Жан. Бежать, уехать подальше отсюда!
 Ю л и я. Уехать? Но куда?
 Жан. В Швейцарию, на итальянские озера; вы еще
там никогда не были?
 Ю л и я. Нет! Хорошо там?
 Жан. О, вечное лето, апельсины, лавры! Ах!
 Ю л и я. Но что же мы там будем делать дальше?
 Жан. Там я устрою отель первого разряда с посетителями первого разряда.
 255

Юлия. Отель?
 Жан. Вот это будет жизнь, вы можете мне поверить;
постоянно новые виды, новые языки; ни одной свободной минуты для грез и для нервов; никакой погони за
работой, так как работа является сама собой: день и ночь
звонит колокольчик, свистит поезд, приходит и отходит
омнибус, а тем временем золотые так и сыплются в конторку. Вот это жизнь!
 Ю л и я. Да, это жизнь! Ну, а я?
 Жан. Хозяйка дома, украшение фирмы. С вашей наружностью... вашими манерами — о, успех обеспечен!
Колоссальный! Вы сидите, как королева, в конторе и одним нажатием электрического звонка приводите в движение толпы рабов: посетители проходят мимо вашего
трона и смиренно кладут свои сокровища вам на стол —
вы не можете себе представить, как дрожат люди, когда
им вручают счет — я буду подсыпать в эти счета перцу,
а вы будете подслащать их вашими улыбками. Ах, только бы нам уехать отсюда! (Вынимает из кармана расписание.) Сейчас же, с первым поездом, мы будем в Мальме
в 6 часов 30 минут; в Гамбурге — в 8 часов 40 минут утра;
Франкфурт—Базель — один день, и в Комо по Готтард-
ской железной дороге, — ну, скажем, через три дня. Три
дня!
 Ю л и я. Все это прекрасно! Но, Жан, ты должен придать мне мужества — скажи мне, что ты меня любишь!
Подойди ко мне и обними меня.
 Ж а н. Я бы охотно — но я не смею. Не здесь, в доме.
Я люблю вас — несомненно, можете ли вы в этом сомневаться?
 Юлия (застенчиво, совсем по-женски). Скажи «ты».
Между нами нет более преград. Говори «ты»!
 Жан (с мучительным напряжением). Не могу! Пока
мы находимся в этом доме, между нами есть еще преграды. Есть прошлое, есть господин граф. Я еще нико¬
 256

гда не встречал человека, к которому я питал бы столько
уважения, — стоит мне увидать, например, на стуле его
перчатки, я уже чувствую себя совершенным ничтожеством... стоит прозвучать наверху колокольчику, я уже
вздрагиваю, как пугливая лошадь, а когда я смотрю на
его сапоги, которые так прямо и гордо стоят вон там, то
меня дрожь пробирает по спине! Толкает ногой сапоги
подальше. Суеверие, предрассудки, которые нам прививают с детства, но которые легко позабыть. Поедемте только в другую страну, в республику, — и там будут ползать перед моим ливрейным швейцаром — будут ползать, видите ли! Но только не я! Я не рожден для
того, чтобы ползать; для этого у меня слишком много
характера и энергии, и если я уже ухвачусь за первую
ветку, то увидите, как я вскарабкаюсь наверх! Сегодня
я — слуга, а в будущем году я уже — собственник, а через десять лет — капиталист; тогда я еду в Румынию, обзаведусь каким-нибудь орденом и могу — заметьте хорошенько — могу кончить графом.
 Ю л и я. Хорошо, хорошо!
 Жан. В Румынии можно купить графский титул,
и тогда вы будете графиней! Моей графиней!
 Ю л и я. К чему же мне то, что я теперь отбрасываю!
Скажи, что ты меня любишь, а иначе... да, что будет со
мной иначе?
 Жан. Тысячу раз скажу, но лишь потом! Только не
здесь! И прежде всего без чувствительности, иначе все
пропало! Мы должны обсудить дело хладнокровно, как
умные люди. (Вынимает сигару, обрезает кончик и закуривает.) Сядьте вон там, а я тут сяду и мы потолкуем, как
будто ничего не произошло.
 Ю л и я (в отчаянии). О, Господи! Значит у вас ни капли чувства?
 Жан. У меня-то? Да я — самый чувствительный человек на свете, но я умею сдерживать себя.
 257

Юлия. Только что вы целовали мой башмак, —
а теперь!
 Жан (жестко). То было раньше! А теперь нам нужно
подумать о другом.
 Ю л и я. Не говорите со мной так резко.
 Жан. Нет, это только разумно! Одну глупость мы
уже сделали, не будем же делать других! Граф может
вернуться каждую минуту, а наша судьба должна быть
решена до его приезда. Что вы думаете о моих планах
на будущее? Одобряете?
 Ю л и я. Они кажутся мне вполне подходящими, но
только один вопрос: для такого большого предприятия
нужен большой капитал; у вас он есть?
 Жан (кусая сигару). У меня-то? Конечно! Я обладаю
специальным знанием дела, имею большой опыт и владею языками. Это составляет капитал, который чего-
нибудь да стоит, думается мне!
 Ю л и я. Но на этот капитал мы не можем купить
даже железнодорожного билета.
 Жан. Совершенно верно; и поэтому-то я и подыскиваю предпринимателя, который мог бы ссудить меня
деньгами.
 Ю л и я. Где же вы так быстро найдете его?
 Жан. Найти его должны вы, если вы будете моим
компаньоном.
 Ю л и я. Этого я не Moiy, а у самой у меня ничего нет.
 Молчание.
 Жан. Тогда все планы рушатся...
 Юлия. И...
 Жан. Все остается по-старому!
 Ю л и я. Вы думаете, что я останусь под этой крышей
в качестве вашей любовницы? Что я позволю людям показывать на меня пальцами? Вы полагаете, что я осмелюсь взглянуть в глаза моему отцу? Нет! Увезите меня
отсюда, от унижения и бесчестия! О, Господи, что я сделала! Боже, Боже мой!
 258

Плачет.
 Жан. Ага, уже пошли жалобы! Что вы сделали? То
же, что тысячи до вас!
 Ю л ия (судорожно вскрикивает). Теперь вы меня презираете! Я падаю, я падаю!
 Жан. Падайте в мою сторону, тогда я вас потом подниму!
 Ю л и я. Какая па1убная сила привлекла меня к вам?
Влечение слабого к сильному? Падающего к поднимающемуся! Или эта была любовь? Это — любовь? Вы знаете, что такое любовь?
 Жан. Я-то? Смею думать, что знаю. Или вы полагаете, что у меня еще не было связи?
 Ю л и я. Каким языком вы говорите! И какие мысли
приходят вам в голову!
 Жан. Так меня учили, и таков я есть! Не нервничайте, пожалуйста, и не разыгрывайте из себя знатную
даму; мы с вами одного поля ягода! Ну, поди-ка сюда,
моя милая, я угощу тебя стаканчиком винца!
 Он открывает ящик стола, вынимает бутылку с вином и наполняет
два уже бывших в употреблении стакана.
 Ю л и я. Откуда у вас это вино?
 Жан. Из погреба!
 Ю л и я. Бургундское моего отца!
 Жан. Вы находите, что оно слишком хорошо для его
зятя?
 Ю л и я. А я-то всегда пью пиво!
 Ж а н. Это доказывает только, что вкус у вас хуже моего.
 Юлия. Вор!
 Жан. Вы хотите опорочить меня?
 Юлия. О! о! Сообщница домашнего вора! Уж не
была ли я пьяна и не сделала ли я все это во сне? Иванова ночь! Праздник невинных игр...
 Жан. Невинных — гм!..
 259

Юли я (ходит взад и вперед). Существует ли в эту минуту на земле человек несчастнее меня?
 Жан. Почему же вы несчастны? После такой-то победы? Подумайте только о Кристине! Вы не думаете, что
у нее тоже есть чувства?
 Ю л и я. Да, раньше я думала, а теперь я больше не
думаю! Нет, холоп всегда останется холопом.
 Ж а н. А девка — девкой!
 Юлия (падает на колени со сложенными руками).
О, милосердый Боже, возьми мою жалкую жизнь! Возьми меня из этой грязи, в которую я погружаюсь! Спаси
меня! Спаси меня!
 Жан. Сказать по правде, мне вас жаль! В то время,
когда я лежал на гряде лука и смотрел, как вы гуляли
в саду из роз, тогда... признаюсь вам... у меня были такие же грязные мысли, как у всех молодых людей.
 Ю л и я. И все-таки вы хотели умереть из-за меня.
 Ж а н. В ящике с овсом? То была пустая болтовня.
 Ю л и я. Стало быть, ложь!
 Жан (вяло). Пожалуй! Я прочитал в газете подобную
же историю про одного трубочиста, который лег в ящик
с сиренью, потому что его приговорили к уплате денег
на содержание ребенка.
 Ю л и я. Так вот вы каковы!
 Жан. Что ж мне было еще придумывать; женщин
всегда нужно ловить лестью.
 Юлия. Негодяй!
 Жан. Потаскушка!
 Ю л и я. И вы теперь видели спину ястреба...
 Жан. Не совсем спину...
 Ю л и я. Ия должна быть первой веткою!..
 Жан. Но ветка оказалась гнилой...
 Ю л и я. Я должна быть отельной вывеской...
 Жан. А я отелем...
 Ю л и я. Сидеть за вашим прилавком, прельщать ваших посетителей, писать фальшивые счета.
 260

Жан. Это мое дело...
 Ю л и я. Может же человеческая душа быть так насквозь пропитана грязью!
 Жан. Постарайтесь отмыть ее!
 Ю л и я. Лакей, слуга, встать, когда я с тобой разговариваю!
 Жан. Лакейская любовница, потаскуха, заткни глотку и убирайся вон! Недостает еще, чтобы ты стала упрекать меня в грубости! Вести себя так низко, как ты сегодня вечером, не решился бы никто из нас. Ты думаешь,
что какая-нибудь простая девушка станет приставать
к мужчинам, как ты? Видала ли ты когда-нибудь, чтобы
девушка моего круга навязывалась так, как ты? Подобное я наблюдал у одних животных, да падших женщин!
 Ю л и я (уничтоженная). Это правда; бей меня, топчи
в грязь; я не заслужила ничего лучшего. Я несчастна, помоги мне! Помоги мне, если есть еще хоть какая-нибудь
возможность помочь!
 Жан (мягче). Я не хочу отказываться от чести быть
вашим соблазнителем; но допускаете ли вы, что человек
в моем положении дерзнул поднять на вас глаза, если
бы вы сами не вызвали его на это. Я до сих пор еще совершенно смущен...
 Юлия. И горды...
 Жан. А почему бы и нет? Хотя я должен признаться, что победа была слишком легка, чтобы в достаточной мере опьянить.
 Ю л и я. Добивайте меня до конца!
 Жан (встает). Нет! Прошу простить все, что я уже
сказал! Я никогда не бью безоружного, а тем менее женщину. Признаться, с одной стороны, мне даже приятно убедиться, что то, что ослепляло нас, стоящих внизу, оказалось поддельным золотом; что спина ястреба
оказалась обыкновенного серого цвета, что на нежной
щечке сошла пудра, а под полированными ногтями
 261

черная кайма, платок же был грязен, хотя и пахло духами!.. С другой же стороны меня огорчает, что то, к чему
я стремился, было не выше и не прочнее; меня огорчает, что вы пали так низко, что стали гораздо хуже вашей
кухарки; меня огорчает, что осенние цветы измяты дождем и превратились в грязь!
 Юлия. Вы говорите так, точно вы стояли выше
меня?
 Жан. Оно так и есть: я мог бы превратить вас в графиню; вы же никогда не могли бы сделать меня графом.
 Ю л и я. Но я рождена графом, а этого вам никогда
не достигнуть!
 Жан. Правда, но от меня могли бы родиться графы — если бы...
 Ю л и я. Но вы вор, а я никогда не была воровкой.
 Жан. Быть вором еще не самое худшее! Бывают вещи похуже! Да и вообще, когда я служу в каком-
нибудь доме, то считаю себя в некотором роде членом
семьи, одним из детей ее; и разве можно считать воровством, если ребенок сорвет одну ягодку с целого куста.
Страсть его вновь пробуждается. Фрёкен Юлия, вы —
роскошная женщина, слишком хорошая для такого человека, как я! Вы сделались жертвой опьянения и хотите скрыть вашу ошибку, воображая, что любите меня!
Но вы меня не любите, хотя вас, может быть, привлекла
моя наружность — и стало быть ваша любовь ничем не
лучше моей, но я никогда не примирюсь с мыслью быть
настолько животным, а вашей любви я не могу достигнуть.
 Ю л и я. Вы в этом уверены?
 Жан. Вы хотите сказать, что это могло бы случиться!
Я мог бы вас любить, о, да, несомненно: вы прекрасны,
изящны... (Приближается к ней и хватает ее за руки.) Образованы, любезны, когда вы этого хотите, и раз вы воз¬
 262

будили желание в мужчине, то оно, очевидно, уже не
угаснет никогда. (Обнимает ее.) Вы — как горячее вино
с душистыми пряностями и один ваш поцелуй...
 Старается увлечь ее налево, но она вырывается.
 Ю л и я. Пустите меня! Таким путем вы ничего не достигнете!
 Жан. А каким же? Не таким путем! Не красивыми
словами и любезностями; не планами на будущее, спасением от позора? Чем же тогда?
 Ю л и я. Чем? Чем? Я не знаю. Совершенно не знаю.
Вы отвратительны мне, как крыса, но я не могу бежать
от вас.
 Жан. Бегите со мной!
 Ю л и я (приводя в порядок свое платье). Бежать? Да,
нам нужно бежать! Но я так устала! Дайте мне стакан
вина.
 Жан наливает.
 Ю л и я (смотрит на часы). Но прежде нам нужно поговорить; у нас еще есть немного времени.
 Выпивает вино и протягивает стакан, чтобы он налил ей еще.
 Жан. Не пейте так много; вы опьянеете!
 Ю л и я. Что ж из этого?
 Жан. Как — что? Пошло быть пьяной! Ну, что же вы
хотите мне сказать?
 Ю л и я. Нам нужно бежать! Но сначала поговорим;
то есть, я буду говорить, потому что до сих пор говорили
только вы. Вы рассказали мне вашу жизнь, теперь я хочу
рассказать вам свою, чтобы мы узнали друг друга вполне, прежде чем пускаться в совместное странствование.
 Жан. Один миг! Извините меня! Подумайте, как бы
вам не раскаяться впоследствии, что вы открыли мне
тайны вашей жизни!
 Ю л и я. Разве вы не друг мне?
 263

Жан. Да, иногда! Но не доверяйтесь мне!
 Ю л и я. Это вы только так говорите — к тому же мои
тайны знает каждый. Видите ли: моя мать была не дворянского, а совсем простого происхождения. Она была
воспитана в духе равенства, свободы женщины и прочего в этом роде; и имела решительное отвращение
к браку. И когда мой отец посватался к ней, она сказала, что никогда не будет его женой, но... все-таки стала
ею. Я родилась против желания моей матери, насколько я могла понять. И вот моя мать принялась воспитывать меня, как дитя природы, и впридачу я должна
была учиться всему, чему учатся мальчики, чтобы быть
наглядным примером того, что женщина нисколько не
хуже мужчины. Меня одевали по-мужски, учили ходить
за лошадьми, но не пускали на скотный двор; я должна
была чистить и даже запрягать лошадей, ездить на охоту, знакомиться с полевыми работами! И в нашем доме
все женские работы поручались мужчинам, а мужские — женщинам, вследствие чего наше имение стало
разоряться, а мы сделались посмешищем всего округа.
Наконец, мой отец очнулся от очарования и возмутился, и все кругом переменилось согласно его желанию.
Моя мать захворала — какой болезнью, не знаю, — но
у нее бывали частые судороги, она пряталась на чердаке и в саду и оставалась там целые ночи. Потом случился большой пожар, о котором вы, вероятно, слышали.
Дом, скотный двор, конюшни сгорели, при обстоятельствах, которые заставляли думать о поджоге, так как не-
счастие случилось на следующий день после того, как
истек срок страховки и деньги, посланные моим отцом
для уплаты новой премии, благодаря небрежности слуги, оказались не доставленными к сроку.
 Наливает вновь стакан и пьет.
 Жан. Не пейте больше!
 264

Юли я. Ах, не все ли равно! Мы остались без крова
и должны были ночевать в карете. Отец не знал, откуда добыть денег для постройки нового дома. Тогда мать
дала ему совет попросить денег взаймы у одного друга
ее молодости, владельца соседнего кирпичного завода.
Отец занял, но без всяких процентов, что очень удивило
отца. И вот отстроили наш дом! (Пьет опять.) Знаете,
кто поджег дом?
 Жан. Ваша мать!
 Ю л и я. Знаете, кто был кирпичный фабрикант?
 Жан. Любовник вашей матери?
 Ю л и я. Знаете, чьи были деньги?
 Жан. Подождите немного... нет, не знаю.
 Ю л и я. Моей матери!
 Жан. Значит и графа, потому что у них было общее
имущество.
 Юлия. Нет, у моей матери было собственное небольшое состояние, которое она не доверяла отцу, но
отдала...
 Ж а н. А тот прикарманил деньги?
 Ю л и я. Совершенно верно! Удержал! Все это дошло
до сведения моего отца; но он не мог начать процесса,
не мог заплатить любовнику своей жены, доказать, что
это — ее деньги. Это была месть моей матери за то, что
он захватил власть в свои руки. В то время он хотел застрелиться! Прошел слух, что он покушался на свою
жизнь, но неудачно! Он остался жив, а моя мать должна
была искупить свои деяния. Я симпатизировала моему
отцу, но держала сторону моей матери, так как я тогда
еще не знала их отношений. От нее-то я научилась недоверию и ненависти к мужчинам, потому что, как вам известно, она ненавидела их — и я поклялась ей никогда не
быть рабой мужчины.
 Жан. И после этого вы обручились с акцизным чиновником!
 265

Юлия. Чтобы сделать его своим рабом.
 Жан. А он не захотел?
 Ю л и я. Он был очень не прочь — но до этого дело
не дошло! Он надоел мне!
 Ж а н. Я видел, как это было — в конюшне.
 Ю л и я. Что вы видели?
 Ж а н. Я видел, как он отказался от помолвки с вами.
 Ю л и я. Ложь! Это я отказалась. Неужели негодяй
осмелился сказать, что это сделал он?
 Жан. Он совсем не негодяй! Вы ненавидите мужчин,
фрёкен?
 Юлия. Да! Большей частью! Но иногда, в минуту
слабости... тьфу!
 Жан. Значит, вы и меня ненавидите?
 Ю л и я. Безгранично! Я велела бы убить вас, как животное...
 Жан. Как спешат застрелить бешеную собаку. Не
так ли?
 Юлия. Совершенно верно!
 Жан. Но здесь нечего пристреливать — и собаки
нет! Что же нам делать?
 Юлия. Уехать!
 Жан. Чтобы замучить друг друга до смерти?
 Ю л и я. Нет, чтобы два, три года, сколько возможно,
наслаждаться жизнью, а потом — умереть.
 Жан. Умереть? Как глупо! В таком случае уж лучше
устроить отель!
 Ю л и я (не слушая Жана). У озера Комо, где вечно светит солнце, где на Рождество цветут лавровые деревья
и зреют апельсины.
 Жан. На озере Комо идет вечный дождь, и апельсины я видел там только в фруктовых лавках; но это хорошее место для иностранцев, потому что там сдается
много вилл влюбленным парочкам, а это очень выгод¬
 266

ное предприятие; знаете, почему? Они заключают контракт на полгода, а уезжают через три недели.
 Ю л и я (наивно). Почему же через три недели?
 Жан. Перестают ладить! А платить все равно приходится! Вилла же снова сдается. И так без конца, потому
что любви-то хватает, хотя она и не тянется так долго!
 Ю л и я. Вы не хотите умереть со мной?
 Жан. Я вообще еще не хочу умирать! Во-первых,
я люблю жизнь, а во-вторых, я считаю самоубийство преступлением против Провиденья, давшего нам жизнь.
 Ю л и я. Вы верите в Бога?
 Жан. Да, конечно, верю! И хожу каждое воскресенье в церковь. Откровенно говоря, мне все это надоело
и уже пора спать.
 Ю л и я. Так. И вы полагаете, что я удовлетворюсь
этим? Знаете ли вы, какой долг возлагается на мужчину,
когда он обесчестил женщину?
 Жан (вынимает портмоне и бросает на стол несколько серебряных монет). Возьмите, пожалуйста! Я не хочу
оставаться в долгу!
 Ю л и я (делает вид, что не заметила оскорбления). Знаете ли вы, чем карает закон...
 Жан. К сожалению, закон не карает женщину, соблазнившую мужчину!
 Юлия (делает вид, что не заметила оскорбления).
Видите ли вы иной выход, кроме того, что нам нужно
уехать, обвенчаться и развестись?
 Жан. А если я воспротивлюсь такому неравному
браку?
 Юлия. Неравному браку...
 Жан. Для меня! Мои предки были почище ваших,
так как у нас в роду не было поджигателей!
 Ю л и я. Почем вы знаете?
 Жан. Вы, во всяком случае, не можете доказать противного, потому что нашу родословную можно найти
 267

только в полиции! А о происхождении вашего рода я читал в одной книге, которую нашел на столе в гостиной.
Знаете ли, кто был основатель вашего рода? Мельник,
с женой которого король провел одну ночь во время
датской войны. Подобных предков у меня не было! Вообще, у меня не было никаких предков, но я сам могу
быть предком.
 Ю л и я. Это мне за то, что я открыла мое сердце недостойному, что я отдала на поругание мою фамильную честь...
 Жан. Скажите лучше — фамильный стыд! Я же говорил вам! Нельзя так много пить, а то начнешь болтать! А болтать нельзя!
 Юлия. О, как я раскаиваюсь! Как раскаиваюсь!
И если бы вы еще хоть любили меня!
 Ж а н. В последний раз — чего вы хотите? Что же мне
плакать, прыгать через хлыст; целовать вас и увезти на
три недели на Комское озеро, а потом — ну что же мне
делать? Чего вы хотите? Это начинает тяготить меня.
А все оттого, что суешь свой нос в бабьи дела. Фрёкен
Юлия, я вижу, что вы несчастливы, знаю, что вы страдаете, но я не могу вас понять. В нашем кругу дело проще;
мы не ненавидим друг друга. Мы смотрим на любовь,
как на игру, когда есть свободное время, но мы же не
свободны целые дни и ночи. На мой взгляд, вы больны;
положительно больны.
 Ю л и я. Вы должны быть добры со мной; наконец-то
вы говорите, как человек.
 Жан. Да, но будьте и вы человеком? А то вы плюете
на меня и не позволяете мне утереться о вас!
 Ю л и я. Помогите, помогите мне! Скажите мне наконец, что я должна делать, какой путь избрать?
 Жан. Клянусь Богом, я и сам не знаю!
 Ю л и я. Я была сумасшедшая, бешеная, но неужели
же нет никакого спасения?
 268

Жан. Оставаться здесь и быть спокойным. Никто
ничего не знает.
 Юлия. Невозможно. Люди знают и Кристина
знает.
 Жан. Они ничего не знают, и никогда бы и не поверили ничему подобному.
 Юлия (медленно). Но это лишь до поры до времени!
 Жан. Правда!
 Ю л и я. А последствия?
 Жан (испуганно). Последствия! И где была моя голова, что я об этом не подумал? Да, тогда остается только
одно — вон отсюда! Сию же минуту! Я не поеду с вами,
так как тогда все пропало; вы должны ехать одна, подальше — куда бы то ни было.
 Ю л и я. Одна? Куда? Нет, не MOiy!
 Жан. Вы должны! И именно, пока не вернулся граф.
Если вы останетесь, то вы знаете, что из этого выйдет!
Кто раз согрешил, тот будет продолжать, потому что
зло уже свершилось... Станет все смелее и смелее —
а там и — накрыли! Итак, уезжайте! А потом напишите
графу и признайтесь во всем, не называя меня. А сам он
никогда не догадается! Я думаю даже, что он и стараться об этом не будет.
 Ю л и я. Я уеду, если вы поедете со мной!
 Жан. Да вы с ума сошли? Фрёкен Юлия бежит со
своим лакеем! Послезавтра об этом будут трубить во
всех газетах, а граф этого никогда не переживет!
 Юлия. Я не могу уехать! Я не могу оставаться! Помогите мне! Я так устала, так бесконечно устала! Прикажите мне! Вдохните в меня жизнь, потому что я не могу
больше ни думать, ни действовать...
 Жан. Вот видите, какая вы слабая. Так в чем же
вы так важничаете и задираете нос, точно вы царица
всей вселенной! Ну, в таком случае я вам приказываю!
 269

Подите и оденьтесь; захватите денег на дорогу и возвращайтесь сюда!
 Юли я (вполголоса). Пойдемте со мной наверх!
 Жан. В вашу комнату? Вот вы опять с ума сходите.
(Медлит минуту.) Нет! Идите, сейчас же!
 Он берет ее за руку и выводит через стеклянную дверь.
 Ю л и я (уходя). Говори со мной помягче, Жан.
 Жан. Приказание всегда звучит грубо! Почувствуйте это разочек сами, почувствуйте!
 Оба выходят.
 Жан возвращается назад, облегченно вздыхает; садится за стол; вынимает свою записную книжку и начинает громко сводить счеты;
немая мимическая сцена. Кристина выходит справа, одетая, чтобы
идти в церковь; в руках у нее манишка и белый галстук.
 Кристина. Господи Иисусе! Что у тебя за вид! Что
здесь случилось?
 Жан. Ах, тут фрёкен приводила народ. Да разве ты
так крепко спала, что ничего не слыхала?
 Кристина. Я спала, как убитая!
 Ж а н. И уже одета, чтобы идти в церковь?
 Кристина. Да! Ты же обещал пойти сегодня со
мной к исповеди.
 Жан. Да, правда! И ты, я вижу, уже принесла мне
’парадное платье. Ну, иди сюда.
 Садится направо.
 Кристина подает ему манишку, галстук и помогает одеваться.
 Молчание.
 Жан (сонно). Какое Евангелие сегодня читают?
 Кристина. Об усекновении главы Иоанна Крестителя, думается мне.
 Жан. Это будет очень долго продолжаться! Ай, ты
царапаешь меня! А мне так хочется спать!
 Крестин а. Что же ты делал целую ночь? Ты совсем зеленый.
 270

Ж а н. Я сидел здесь и болтал с фрёкен Юлией.
 Кристина. Она, ей-богу, не понимает, что это совсем неприлично.
 Молчание.
 Жан. Послушай, Кристина!
 Кристина. Ну?
 Жан. Очень странно, когда об этом подумаешь! Это
она-то!
 Кристина. Что же в ней странного?
 Жан. Да все.
 Молчание.
 Кристина (замечает на столе до половины наполненный стакан). Вы тут вместе пили?
 Жан. Да!
 Кристина. Пфуй! Посмотри-ка мне в глаза!
 Жан. Да!!
 Кристина. Возможно ли? Возможно ли это?
 Жан (после короткого размышления). Да, это так!
 Кристина. Вот уж никогда бы не поверила! Нет,
пфуй, пфуй!
 Жан. Но ты не ревнуешь же меня к ней?
 Кристина. К ней — нисколько! Будь тут Клара
или Софи, тогда бы я тебе глаза выцарапала! Да, так-
то вот кончилось; почему, и не знаю. Нет, это отвратительно!
 Жан. Ты сердишься на нее!
 Кристина. Нет, на тебя! Дурной поступок, очень
дурной! Бедная девушка! Нет, знаешь что? Я не Moiy
больше жить здесь, в доме, где не уважают своих слуг.
 Жан. За что же их уважать?
 Кристина. Да, скажи, благо, ты больно хитер Да!
Разве ты сам захочешь служить людям, которые себя так
неприлично ведут? Ну что? Ведь самих себя становится
стыдно!
 Жан. Да, но все-таки удивительно, что другие-то не
лучше нас!
 271

Кристина. А я этого не нахожу; раз они не лучше
нас, то нечего стремиться стать лучше. И подумай о графе. Подумай о том, сколько у него было горя в жизни.
Нет, я не хочу больше оставаться в этом дом! Да еще
с таким, как ты. Будь это акцизный чиновник; будь кто-
нибудь получше тебя...
 Жан. Это что еще значит?
 Кристина. Да, да! Ты, конечно, тоже славный малый, но есть же разница между людьми и людьми. —
Нет, этого никогда не забуду. Фрёкен, которая была так
горда, так резка с мужчинами, ведь никогда нельзя было
бы подумать, что она отдастся когда-нибудь мужчине,
да еще такому-то вот! Она, что хотела убить бедную Диану за то, что та связалась с дворовой собакой! Ну, уж
можно сказать! Но здесь я не хочу больше оставаться и
к 24-му октября ухожу своей дорогой.
 Ж а н. А потом?
 Кристина. Да, раз уж об этом речь, то тебе пора
бы присмотреть себе что-нибудь, потому что мы же
должны повенчаться.
 Жан. Что же я себе подыщу? Когда я буду женат, то
мне не найти другого такого места.
 Кристина. Разумеется, тебе придется взять место
швейцара или же поступить слугой в какое-нибудь общественное учреждение. Казенная служба оплачивается хоть плохо, но зато вернее, а жена и дети получают
пенсию.
 Жан (с гримасой). Это, конечно, очень мило, но это
не совсем подходит к моим взглядам, с самого начала
думать о том, чтобы умереть для жены и детей. Должен
признаться, что у меня более широкие планы.
 Кристина. Ну, уж твои планы! У тебя ведь есть
и обязанности! Подумай о них тоже.
 Жан. Не серди меня своими разговорами об обязанностях! Я знаю сам, что мне нужно делать. (Выглядыва¬
 272

ет в дверь наружу). У нас будет много времени подумать
об этом. А пока иди и приготовься, а потом мы пойдем
в церковь.
 Кристина. Кто там бродит наверху?
 Жан. Не знаю, может быть Клара.
 Кристина. Ведь не может же это быть граф; неужели он вернулся и никто не слыхал?
 Жан (испуганно). Граф! Нет, не думаю; он бы уж давно позвонил.
 Кристина. Да, видит Бог! Никогда в жизни я не
испытывала ничего подобного!
 Уходит направо. Солнце в это время уже взошло и мало-помалу начинает освещать верхушки деревьев в парке; свет все более распространяется, и наконец косой луч солнца падает на окна. Жан подходит к стеклянной двери и делает знак.
 Ю л и я (входит в дорожном костюме, в руках держит
клетку, покрытую носовым платком, которую ставит на
стул). Я готова.
 Жан. Тише! Кристина встала!
 Ю л и я (сильно возбужденная во время последующей сцены). Догадалась она о чем-нибудь?
 Жан. Она ничего не знает! Но, Боже мой, что у вас
за вид!
 Ю л и я. А что такое?
 Жан. Вы смертельно бледны, а кроме того — простите меня, у вас запачкано лицо.
 Ю л и я. Ну, так дайте мне умыться! Так! (Идет к умывальнику, моет себе лицо и руки.) Дайте мне полотенце!
Ах! Солнце уже взошло!
 Ж а н. И все чары исчезли!
 Ю л и я. Да, я готова думать, что сегодня ночью действительно тут хозяйничал чародей. Но, Жан, послушай
меня! Поедем со мной; у меня есть деньги.
 Жан (медленно). Достаточно?
 Юлия. Достаточно для начала! Поезжай со мной,
потому что я сегодня не Moiy ехать одна. Подумай
 273

только, в Иванов день, в душном вагоне, переполненном людьми, которые будут таращить на меня глаза;
ждать на станциях, когда хочется бежать! Нет, я не могу,
не могу! А потом придут воспоминания; детские воспоминания об Ивановом дне с церковью, украшенной березовыми ветвями и сиренью; о богато накрытом столе,
с родственниками и друзьями; вечерние прогулки в парке, танцы, музыка, цветы и игры! Да, можно бежать, бежать от всего этого, но в багажном вагоне последуют за
тобой воспоминания, и раскаяние, и мучения совести!
 Жан. Я поеду с вами, но сейчас же, пока еще не
поздно. Сию же минуту!
 Ю л и я. Так собирайтесь же скорее!
 Она берет клетку.
 Жан. Только без багажа! Иначе мы пропали!
 Ю л и я. У меня ничего нет! Только то, что можно
взять с собой в купе.
 Жан (берет шляпу). Что вы там держите? Что это такое?
 Юлия. Это — мой маленький чижик. Я не хочу
оставлять его здесь!
 Жан. Вот тебе на! Брать с собой клетку с птицей! Вы
совсем с ума сошли! Оставьте клетку!
 Юлия. Единственное, что я беру с собой из дома;
единственное живое существо, преданное мне, после
того как Диана мне изменила. Не будь жесток! Позволь
мне взять ее с собой!
 Жан. Оставьте клетку, повторяю я вам, и не говорите так громко — Кристина может нас услышать!
 Ю л и я. Нет, я не оставлю его в чужих руках: лучше
убей его!
 Жан. Ну, так давайте мне его сюда, я ему сейчас
сверну шею!
 Юлия. Да, но только не делай ему больно! Нет...
нет, я не могу!
 274

Жан. Ну, а я MOiy!
 Юлия (берет птичку из клетки и целует). Бедная
Серена, ты должна умереть от руки своей собственной
хозяйки.
 Жан. Прошу вас не устраивать сцен; тут дело идет
о вашей жизни, о вашем благополучии! Ну, живо! Вырывает у нее из рук птицу, относит ее к доске для рубки
мяса и вынимает кухонный нож.
 Юлия отворачивается.
 Жан. Вы бы должны были учиться резать цыплят
вместо того, чтобы стрелять из револьвера, рубить, тогда бы вы не падали в обморок при вид капли крови!
 Юлия (вскрикивает). Убейте меня тоже! Убейте
меня! Если вы можете убить невинное животное, и у вас
рука не дрогнет! О, я ненавижу вас, вы мне противны;
между нами — кровь! Я проклинаю час, когда увидала
вас, я проклинаю час моего рождения!
 Жан. Ну, чему помогут ваши проклятия! Идемте!
 Ю л и я (приближается к рубильной доске, влекомая против воли). Нет, я еще не хочу уходить; не могу — я должна видеть. Тише! Слышишь, едет карета. (Она прислушивается в то время, как глаза ее прикованы к рубильной доске
и к ножу.) Так вы думаете, что я не могу видеть крови!
Думаете, что я так слаба? Ах, я хотела бы видеть твою
кровь и твой мозг на этой доске, я хотела бы утопить
весь твой род в этом море... Я думаю, что могла бы пить
из твоего черепа, мыть мои ноги в твоей грудной клетке
и целиком съесть твое сердце! Ты думаешь, я слаба; ты
думаешь, я люблю тебя; ты думаешь, что я захочу носить под сердцем твое отродье и кормить его моею кровью, — родить твое дитя и принять твое имя! Ну, так
слушай, как тебя там зовут? Я никогда не слышала твоей
фамилии; да я думаю, у тебя и нет ее! Чтоб я стала носить твое подлое холопье имя, ты, собака, носящая мой
 275

ошейник, ты раб, носящий на пуговицах мой герб, мне-
то делиться с моей кухаркой, соперничать с моей служанкой? Ах! Ах! Ах! Ты думаешь, что я трушу и хочу бежать! Нет, я останусь — и пускай разразится гроза! Мой
отец вернется и найдет свой стол взломанным, золото
украденным! Тогда он позвонит в звонок два раза, чтобы пришла прислуга, потом он пошлет за полицией —
и тогда я расскажу ему все! Все! О, это будет прекрасно, положить всему конец — лишь бы положить конец!
А потом с ним сделается удар и он умрет! И тогда будет
всему конец и наступят мир... покой... вечный покой!
Над гробом отца разломают наш герб — угаснет графский род, а лакейское отродье вырастет в приюте... будет пожинать лавры во рву и кончит тюрьмой!
 Жан. Ишь, царская кровь заговорила! Браво, фрёкен Юлия! Но вам бы убавить прыти.
 Кристина в праздничном платье, с молитвенником в руках.
 Юл ия (бежит к ней и падает ей на грудь, как бы ища
у ней защиты). Помоги мне, Кристина! Защити меня от
этого человека!
 Кристина (неподвижно и холодно). Что это за возня в праздничное утро. (Смотрит на рубильную доску.)
И что это вы тут напакостили! Что это все значит? Да
еще кричите и скандалите!
 Ю л и я. Кристина, ты женщина и друг мне! Берегись
этого негодяя!
 Жан (немного смущенно и робко). Если дамы хотят
что-нибудь обсудить между собой, то я пойду бриться.
 Ускользает направо.
 Юлия. Ты меня поймешь; и ты должна меня выслушать!
 Кристина. Нет, я ничего не понимаю в подобном
распутстве!.. Куда вы собираетесь в этом дорожном костюме? А он тоже надел шляпу?.. Что все это значит?
 276

Юлия. Выслушай меня, Кристина, выслушай меня,
я тебе все расскажу!
 Кристина. Я ничего не хочу знать...
 Ю л и я. Ты должна меня выслушать...
 Кристина. Да про что слушать-то? Про ваши-то
глупости с Жаном! Ну, так видите ли, я об этом нисколько не беспокоюсь и не хочу вмешиваться в это. Но если
вы думаете сманить его с собой, то я уже позабочусь загородить вам дорожку!
 Ю л и я (сильно возбужденная). Постарайся быть спокойной, Кристина, и выслушай меня! Я не могу здесь остаться, и Жан не может здесь остаться — следовательно, мы
должны уехать...
 Кристина. Гм, гм!..
 Ю л и я (с внезапно пришедшей ей мыслью). Послушай,
что пришло мне в голову: если мы уедем все трое — за
границу — в Швейцарию, и вместе устроим там отель.
У меня есть деньги, видишь ли, Жан и я, мы будем
управлять отелем, а ты примешь на себя кухню... Ну,
разве это не будет великолепно! Скажи только да! Поезжай с нами, тогда все будет в порядке. Скажи только,
да! Ну!
 Она обнимает Кристину и нежно похлопывает ее по плечу.
 Кристина (холодно и с сомнением). Гм, гм!..
 Юл ия (все быстрее и быстрее). Ты никогда не выезжала и не путешествовала, Кристина, ты должна поехать и посмотреть свет. Ты и не поверишь, как интересно ехать по железной дороге — постоянно новые люди,
новые страны, а там мы приедем в Гамбург, осмотрим
Зоологический сад — ты же любишь. Потом пойдем
в театр, послушаем оперу, а когда приедем в Мюнхен,
то будем осматривать музеи с картинами Рубенса и Рафаэля, двух величайших художников. Ведь ты, верно,
слышала об Мюнхене, где жил король Людвиг, король,
 277

который потом сошел с ума. Мы осмотрим его замки, — у него были замки, устроенные как в сказках, а оттуда уж недалеко до Швейцарии, где Альпы, — подумай только, Альпы, покрытые снегом среди лета, и где
растут апельсины и лавровые деревья, зеленые круглый
год.
 Жан показывается справа; он точит свою бритву на ремне, который
держит зубами и левой рукой; он с удовольствием прислушивается
 к разговору и время от времени одобрительно кивает головой.
 Юлия (еще быстрее). Там-то мы снимем отель —
я буду сидеть за кассой, а Жан будет стоять и встречать
приезжих, выходить и делать закупки... писать письма.
Вот это будет жизнь, ты можешь мне поверить — то свистит поезд, то приходит омнибус, звонят то в отеле, то
в ресторане, потом я буду писать счета и не буду щадить
карманы наших посетителей. Ты не можешь себе представить, как дрожат путешественники, когда приходится платить по счетам! А ты, ты сидишь хозяйкой в кухне. Конечно, тебе не нужно будет стоять самой у плиты,
ты будешь красиво и нарядно одета, когда тебе придется показываться людям, а с твоею наружностью — да,
я не хочу тебе льстить — но в один прекрасный день ты
можешь выйти замуж за какого-нибудь богатого англичанина; видишь ли, мужчин так легко уговорить медленнее понимать — и тогда мы будем богаты, и выстроим себе виллу на Комском озере — там, конечно, иногда идет дождь, но... (Все более пониженным тоном.) По
временам светит и солнце, хотя довольно туманно —
и затем, затем мы можем опять уехать обратно и вернуться домой... (Пауза.) Сюда, или куда-нибудь в другое
место.
 Кристина. Послушайте! Сами вы верите в то, что
говорите?
 Ю л и я (уничтоженная). Верю ли я сама?
 Кристина. Да!
 278

Юлия (устало). Не знаю, я больше ни во что не
верю. (Падает на скамью и кладет голову на руки на столе.) Ни во что, решительно ни во что!
 Кристина (поворачивается налево, где стоит Жан).
Отлично! Так ты в самом деле думал бежать!
 Жан (смущенно, кладя на стол бритву). Бежать! Слишком сильно сказано! Ты ведь слышала план графини,
и хотя она очень устала после бессонной ночи, тем не
менее план этот очень легко привести в исполнение.
 Кристина. Послушай-ка, любезный! Так ты действительно был такого мнения, что я должна быть кухаркой у этой...
 Жан (резко). Будь так добра и употребляй более приличные выражения, когда ты говоришь перед твоей госпожой! Понимаешь?
 Кристина. Госпожой?
 Жан. Да!
 Кристина. Нет, вы послушайте, вы только послушайте!
 Жан. Нет, послушай ты! Это будет тебе очень полезно, и придержи язык за зубами! Фрёкен Юлия — твоя
госпожа, и если ты ее теперь презираешь, ты должна,
презирать, значит, и самое себя!
 Кристина. Я всегда настолько уважала себя...
 Жан. Что считаешь себя вправе презирать других!
 Кристина. Что я никогда не опускалась ниже
моего положения. Попробуй кто-нибудь сказать, что
у графской кухарки было что-нибудь со скотником или
с пастухом. Ну-ка, пусть кто попробует!
 Жан. Да, на твое счастье, ты имела дело с более приличным человеком!
 Кристина. Более приличным... который продавал из конюшни графский овес.
 Ж а н. А что же ты молчишь про то, как получала проценты из овощной лавки и брала взятки от мясника!
 279

Кристина. Что?!
 Ж а н. И ты не считаешь более нужным уважать свою
госпожу! Ты, ты, ты!
 Кристина. Пойдем-ка теперь в церковь! После
твоих деяний хорошая проповедь будет тебе очень полезна!
 Жан. Нет, я сегодня не пойду в церковь; ты можешь
идти одна и каяться в своих грехах.
 Кристина. Да, я так и сделаю, и надеюсь получить
прощение не только для себя, но и для тебя! Спаситель
страдал и умер на кресте за все наши грехи, и когда мы
с верой и раскаянием идем к нему, то он принимает все
наши вины на себя.
 Ю л и я. Веришь ты в это, Кристина?
 Кристина. Это — моя живая вера; это моя детская вера, которую я сохранила с ранней юности, фрёкен. А где грех велик, там и милость Господня беспредельна.
 Юлия. Ах, если бы у меня была твоя вера! Если
бы я...
 Кристина. Ну, видите ли, взаймы ее не возьмешь,
без особой милости Божьей, и не всем дано снискать.
 Ю л и я. Кому же она дается?
 Кристина. Это великая тайна Божьей милости;
и Господь не разбирает людей, а только первые должны
быть последними.
 Ю л и я. Ну, так значит, он разбирает, кто должен
быть последними...
 Кристина (продолжает). И легче верблюду пройти
сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие
Божие. Так-то, фрёкен! Ну, а я пока пойду — одна, и по
дороге скажу конюху, чтобы он не отпускал лошадей
в случае, если кто захочет уехать до возвращения графа.
До свиданья!
 Уходит.
 280

Жан. Черт побери! И все это из-за чижика!
 Юли я (устало). Оставьте чижика в покое! Видите вы
какой-нибудь выход, какой-нибудь конец всему этому?
 Жан (сердито). Нет!
 Ю л и я. Что бы вы сделали на моем месте?
 Жан. На вашем? Подождите? Как аристократка,
как женщина, как согрешившая! Не знаю — да! Я знаю
что...
 Ю л и я (берет бритву и делает движение). Вот так?
 Жан. Да! Но я, я бы этого не сделал — заметьте!
В этом разница между нами!
 Ю л и я. Потому что вы — мужчина, а я — женщина?
Так в чем же тут разница?
 Жан. Да та, что бывает между мужчиной и женщиной!
 Ю л и я (берет бритву в руки). Я хочу сделать это! Но
не могу! Мой отец тоже не мог, когда он должен был это
сделать.
 Жан. Нет, он этого не должен был делать; он должен был сначала отомстить за себя!
 Ю л и я. А теперь мстит опять моя мать, через меня!
 Жан. Разве вы не любили вашего отца, фрёкен
Юлия?
 Ю л и я. Да, безгранично, но я и ненавидела его в то
же время! Должна была ненавидеть, сама того не замечая! Но он сам воспитал меня в презрении к моему
полу, к полуженщине и к полумужчине. Кто виноват
в том, что случилось? Мой отец, мать, я сама, я сама?
Разве у меня нет ничего своего? У меня нет ни одной
мысли, которая исходила бы не от моего отца, ни одной
страсти, которая была бы заимствована от моей матери. А самое последнее открытие, — что все люди равны — получила я от моего жениха, которого за это считаю негодяем! Как же это может быть моей собственной виной? Сваливать вину на Иисуса Христа, как это
 281

делает Кристина, — нет, для этого я слишком горда
и слишком умна благодаря наставлениям моего отца.
И что богатый не может войти в Царствие Божие — это
ложь, и сама Кристина, кладущая деньги в банк, наверняка туда не попадет! Чья же вина? Какое нам дело, чья
вина! Я одна должна отвечать и за поступок и за последствия...
 Жан. Да, но...
 Звонят громко два раза. Юлия вздрагивает.
 Жан (переменяет быстро сюртук). Граф дома! Подумайте только, если Кристина...
 Идет вглубь сцены к разговорной трубе, стучит и прислушивается.
 Ю л и я. Теперь уж он, наверное, побывал около письменного стола!
 Жан. Это — Жан, ваше сиятельство! (Слушает; слов
графа не слышно.) Так точно, ваше сиятельство. (Слушает
опять.) Слушаюсь, ваше сиятельство. Сию минуту! (Слушает.) Слушаю, ваше сиятельство! (Слушает.) Да! Через
полчаса.
 Ю л и я (боязливо). Что он сказал? Господи, что он сказал?
 Жан. Он требует через полчаса свои сапоги и кофе.
 Ю л ия. Итак, через полчаса! Ах, я так устала; я ничего не могу: ни раскаиваться, ни бежать, ни оставаться,
ни жить, ни — умереть! Помогите мне! Приказывайте
мне, и я буду послушна, как собака! Окажите мне последнюю услугу, спасите мою честь, спасите его имя! Вы
знаете, чего я должна хотеть, но не хочу... Захотите этого и прикажите мне исполнить это!
 Жан. Я не знаю, теперь я тоже не могу... я сам не
пойму. Точно благодаря этой ливрее, я не могу вам ничего приказывать, а после того, как граф говорил со
мной, я не могу вам точно объяснить, но... ах, это прирожденное лакейство сидит во мне! Я думаю, что если
 282

бы граф теперь пришел и приказал мне перерезать себе
горло, я бы тотчас же сделал это.
 Ю л и я. Вообразите тогда, что вы — он, а я — вы.
Ведь еще недавно вы так хорошо играли вашу роль, когда вы стояли предо мной на коленях, тогда вы были рыцарем, или — вы никогда не были в театре и не видели
магнетизера?
 Жан делает утвердительное движение.
 Ю л и я. Он говорит медиуму: возьми метлу — и тот
берет; он говорит: подметай — и тот подметает.
 Жан. Но тогда медиум должен спать!
 Ю л и я (в экстазе). Я уже сплю, вся комната, как дым,
передо мною, а вы, как железная печь... похожая на одетого в черное господина в цилиндре — и ваши глаза горят, как уголья, когда пламя гаснет, а ваше лицо кажется белым пятном из золы, солнечный луч достигает до
полу и освещает Жана, — так тепло и хорошо, пока потирает руки, как будто грея их перед огнем, — так светло, и так тихо!
 Жан (берет бритву и кладет ей в руку). Вот метла!
Иди, пока тут светло, — в амбар, и... (шепчет ей на ухо.)
 Юли я (приходя в себя). Благодарю! Теперь я иду на
покой! Но скажите мне еще раз, что первые будут тоже
участниками в милости Божьей. Скажите мне, хотя бы
вы и не верили в это.
 Жан. Первые? Нет, я не могу! Но подождите, фрёкен Юлия, теперь я знаю! Вы не принадлежите более
к первым, потому что вы — среди последних.
 Юлия. Правда! Я среди самых последних; я — последняя! Ах! но я не могу идти, скажите еще раз, что
я должна идти!
 Жан. Нет, теперь я тоже не могу! Не могу!
 Ю л и я. А первые должны быть последними!
 Жан. Не думайте, не думайте об этом! Вы отнимаете у меня всю силу, и я становлюсь трусом!
 283

Юлия. Что?
 Жан. Мне показалось, что звонок шевельнулся! Нет!
Мы сейчас заткнем его бумагой! Так ужасно бояться
звонка! Да, но это не просто звонок — кто-то сидит за
ним, чья-то рука приводит его в движение, и что-то другое водит этой рукой... Да заткните же себе уши, заткните уши! Он звонит еще сильнее! И будет звонить, пока
не ответят — и тогда уже слишком поздно, тогда придет
полиция, и тогда-то...
 Два раза сильно звонят.
 Жан (вздрагивает, затем выпрямляется). Это ужасно!
Но нет другого выхода!.. Идите!
 Юлия твердыми шагами идет в дверь.
 Занавес.

КРЕДИТОРЫ
 Трагикомедия
 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
 Текла.
 А д о л ь ф, ее муж, художник.
 Густав, ее разведенный муж. Путешествует инкогнито.
 Зал на морском курорте. Дверь на террасу в задней стене с видом на
окрестности. Направо — стол с газетами; налево от стола кресло, —
направо — качалка. С правой же стороны дверь в соседнюю комнату.
 Адольф и Густав у стола, направо. Адольф лепит на небольшой скульптурной скамеечке фигуру из воска; возле него стоят два
 его костыля.
 А д о л ь ф. И всем этим я обязан тебе!
 Густав (курит сигару). Ах, полно!
 Адольф. Безусловно! Первые дни после отъезда
жены, совершенно разбитый, я лежал на диване и только тосковал! Точно она захватила с собой мои костыли,
и я не мог сдвинуться с места. Потом я проспал несколько дней, ожил и начал приходить в себя; моя голова, работавшая в лихорадке, стала успокаиваться, вернулись
мои старые мысли, мною снова овладело желание работать и творческий порыв — появилась прежняя острота
и меткость взгляда, а там явился ты!
 Густав. Правда, когда я увидал тебя, ты был жалок,
ходил на костылях, но это еще не значит, что причиной
твоего выздоровления было мое присутствие. Тебе просто нужен был отдых и мужское общество.
 А д о л ь ф. Совершенно верно, как и все, что ты говоришь; раньше я дружил с мужчинами, но после
 285

женитьбы я считал их лишними и чувствовал себя вполне удовлетворенным около единственной подруги, которую сам выбрал. Потом я вошел в новые круги, завел
много знакомых, но моя жена начала ревновать меня
к ним — она хотела, чтобы я принадлежал ей одной и,
что хуже, чтобы и мои друзья принадлежали ей одной —
и вот я остался один со своей ревностью.
 Густав. Значит, ты предрасположен к этой болезни!
 Адольф. Я боялся потерять ее и старался предупредить это. Чему же тут удивляться? Но я никогда
не боялся, что она мне изменит.
 Густав. Нет, настоящий мужчина никогда не боится этого!
 А д о л ь ф. Ну, разве это не удивительно? Я боялся
только одного, — чтобы мои друзья не приобрели влияния на нее и косвенным образом и на меня, — а этого
я не мог бы вынести.
 Густав. Значит, у вас были разные взгляды — у тебя
и твоей жены!
 А д о л ь ф. Раз ты уже столько знаешь, то я тебе скажу все. У моей жены оригинальный характер. Чему ты
смеешься?
 Густав. Продолжай! У твоей жены был оригинальный характер.
 А д о л ь ф. Она ничего не хотела заимствовать у меня...
 Густав. Но... заимствовала направо и налево.
 Адольф (после минутного размышления). Да!
И я чувствовал, что она особенно ненавидела мои взгляды не потому, чтобы они казались ей неверными, а только потому, что они были мои, так как довольно часто
случалось, что она сама высказывала мои прежние мнения и защищала их, как свои; да, могло случиться, что
один из моих друзей внушал ей мои взгляды, заимство¬
 286

ванные у меня же, и тогда они нравились ей. Ей нравилось все, лишь бы это исходило не от меня.
 Густав. Другими словами, ты не вполне счастлив?
 Адольф. Нет... я счастлив! У меня жена, о какой
я мечтал, и другой я никогда и не хотел...
 Густав. И ты никогда не хотел быть свободным?
 А д о л ь ф. Нет, этого нельзя сказать. Конечно, иногда я думал о том, как бы спокойно мне жилось, если
бы я был свободен, но стоило ей только оставить меня,
и я тосковал по ней тосковал по ней, как по своему телу
и душе! Это странно, но по временам мне кажется, что
она не отдельная личность, а часть меня самого; внутренний орган, который захватил мою волю и мою способность наслаждаться жизнью; что я перенес в нее тот
самый жизненный узел, о котором говорит анатомия!
 Густав. Возможно, что и так, раз все пошло кругом!
 А д о л ь ф. Что же это? Такая независимая натура,
как ее, с таким изобилием собственных идей; а когда
я встретил ее, я был ничто, юнец — художник, которого
она воспитала!
 Густав. Но ведь потом ты развивал ее мысли и воспитывал ее... Не так ли?
 А д о л ь ф. Нет! Она остановилась в своем росте, а я
быстро продолжал расти!
 Густав. Да, довольно характерно, что ее талант пошел на убыль с напечатанием ее первой книги, или по
крайней мере дальше не развивался!.. Но на этот раз
у нее была благодарная тема — ведь она, поди, писала
с первого мужа — ты не знавал его? Он, должно быть,
был редкий идиот!
 Адольф. Я никогда его не видал! Он уехал через
шесть месяцев; но, судя по его портрету, это был премированный идиот. (Молчание). А уж в сходстве портрета можешь быть уверен!
 287

Густав. О, вполне уверен! Но зачем ей было выходить за него?
 А д о л ь ф. Она же его не знала; узнают друг друга
только со временем.
 Густав. Тогда не следовало выходить замуж раньше времени! И наверно он был деспот!
 Адольф. Наверно?
 Густав. Все мужья — деспоты. (С намерением.) И ты
не меньше других!
 А д о л ь ф. Я? Я предоставил жене уходить и выходить, когда ей угодно...
 Густав. Какая заслуга! Не держать же ее тебе взаперти! И тебе приятно, что она ночует не дома?
 А д о л ь ф. Разумеется, неприятно!
 Густав. Вот видишь! (Задирающим тоном.) По правде сказать, ты просто смешон в этом!
 А д о л ь ф. Смешон? Неужели смешно верить своей
жене?
 Густав. Разумеется. И ты уже смешон! Положительно!
 Адольф (судорожно). Я!.. Это уже последнее дело!
С этой ролью я бы никогда не примирился!
 Густав. Не горячись! А то опять припадок будет!
 А д о л ь ф. Но почему же тогда она не смешна, если
я не ночую дома?
 Густав. Почему? К тебе это не относится, но это
так, и пока ты тут рассуждаешь, почему, — несчастие
уже совершилось.
 А д о л ь ф. Какое несчастье?
 Густав. На самом-то деле... Муж ее был деспот,
а она выходила за него, чтобы стать свободной; ведь девушка у нас получает свободу, только раздобыв себе
ширму, так называемого мужа.
 А д о л ь ф. Ну, конечно!
 Густав. И ты — такая ширма.
 288

Адольф. Я?
 Густав. Раз ты — ее муж!
 Адольф задумывается.
 Густав. Разве я не прав?
 Адольф (беспокойно). Не знаю! В продолжение целого ряда лет живешь с женщиной и ни разу не задумываешься о ней, об ее отношениях, потом вдруг... начинаешь думать и тогда — пошло!.. Густав, ты мой друг!
Ты — мой единственный друг! В эти восемь дней ты вернул мне мужество жить; точно ты передал мне твою
энергию; ты был моим часовщиком, который вставил
механизм в мою голову и завел пружину. Разве ты не
замечаешь, что я яснее думаю, связнее выражаюсь, и во
всяком случае мне даже кажется, что мой голос снова
стал звучнее!
 Густав. Да, и мне кажется. Как это случилось?
 А д о л ь ф. Не знаю. Может быть, с женщинами привыкаешь говорить тише, по крайней мере Текла всегда
бранила меня, будто я кричал!
 Густав. Так что ты понизил тон и полез под башмак!
 А д о л ь ф. Не говори так. (Подумав.) Хуже! Не будем
теперь говорить об этом... На чем я остановился? Ах,
да, ты приехал сюда и открыл мне глаза на тайны моего искусства. Я сам уже давно чувствовал, как уменьшается моя любовь к живописи, потому что она не давала
миге достаточного материала для выражения того, что
я хотел; но когда ты открыл мне причины этого явления
и объяснил, почему живопись не может служить современной формой для художественного порыва, то мне
стало ясно, и я понял, что впредь мне немыслимо творить при помощи красок.
 Густав. Твердо ли ты уверен, что ты не можешь
больше писать и уж никогда не возьмешься за кисть?
 289

А д о л ь ф. Вполне! Я пытался уже! Когда вечером,
после нашего разговора я улегся в постель, я подробно,
слово за словом, припомнил твои рассуждения и убедился в их справедливости. Когда же я проснулся, проспав всю ночь, с ясной головой меня, как молния, поразила мысль, что ты мог ошибиться; и я вскочил с постели, взял палитру и кисть и принялся писать. Но все
было кончено! Я больше не обманывался на этот счет;
получалась одна мазня. Я пришел в ужас от мысли, что
я мог когда-то верить и заставлял других верить, будто
кусок выкрашенного полотна был не только куском выкрашенного полотна. Пелена спала с моих глаз, и мне
было так же невозможно снова писать, как снова стать
ребенком!
 Густав. И ты убедился в том, что осязательное
стремление нашего времени, его взгляды на действительность и очевидность могут найти свою форму только в скульптуре, образующей тело, — протяжение в трех
измерениях...
 Адольф (соображая). В трех измерениях... Да, —
одним словом, тело!
 Густав. И вот ты стал скульптором; вернее, ты был
им, но ты шел ложным путем и нужен был только указатель, чтобы поставить тебя на правильный путь...
Скажи мне, ты ощущаешь теперь великую радость, когда работаешь?
 Адольф. Теперь я живу!
 Густав. Можно взглянуть на твою работу?
 А д о л ь ф. Фигура женщины.
 Густав. Без модели?.. И такая живая!
 А д о л ь ф (мрачно). Да, но она похожа на одну женщину! Поразительно, что она живет во мне, как и я
в ней.
 Густав. Последнее не удивительно — ты знаешь,
что такое трансфузия?
 290

А д о л ь ф. Трансфузия крови?
 Густав. Да. И ты находишь, что ты потерял слишком много крови; но, смотря на эту фигуру, я понимаю
и то и другое, о чем я раньше только догадывался. Ты
безумно любил ее?..
 А д о л ь ф. Да, так любил, что я не мог бы сказать, она
ли — я, или же я — она. Когда она улыбается, улыбаюсь
и я, она плачет, — и я плачу. И когда она, — можешь ли
ты поверить, — рожала нашего ребенка, я ощущал те
же боли, что и она!
 Густав. Знаешь, дорогой мой! Мне тяжело говорить тебе это, но у тебя уже первые признаки эпилепсии!
 Адольф (взволнованно). У меня? Почему ты думаешь?
 Густав. Потому что я имел случай наблюдать болезнь у одного из моих младших братьев, который злоупотреблял женщинами...
 А д о л ь ф. Но в чем же, в чем же это выражалось?..
 Густав рассказывает ему что-то на ухо с очень ясными, живописными и объясняющими жестами. Адольф слушает его очень внимательно и невольно повторяет все жесты.
 Густав (громко). Это было ужасно... И если ты знаешь свою слабость, то я не стану терзать тебя описанием.
 А д о л ь ф (в страхе). Продолжай, продолжай!
 Густав. Изволь! Юноше привелось жениться на
молоденькой, совершенно невинной кудрявой девушке
со взглядом голубки, с детским лицом и чистой ангельской душой. Но тем не менее ей удалось присвоить прерогативы мужчины.
 Адольф. Какие?
 Густав. Инициативу, конечно... И с таким успехом, что ангел чуть было не вознес его на небо. Но раньше ему пришлось испытать крестную муку и горесть
терний. Это было ужасно.
 291

А д о л ь ф (задыхаясь). Как же это произошло?
 Густав (медленно). Мы спокойно сидели с ним
и болтали. И только что я начал говорить, как его лицо
стало бледнее полотна. Руки и ноги вытянулись, большие пальцы искривились и прижались к ладоням...
Вот так! (Адольф воспроизводит жест.) Глаза его налились кровью, и он прикусил язык... Вот так... (Та же игра
Адольфа.) Слюна хрипела у него в горле, грудная клетка вздрагивала и перекручивалась, как будто ее вертели
на токарном станке; зрачки вспыхнули, как газовое пламя, пена стекала с языка, и он скользил — медленно —
вниз — назад — в кресло, точно утопал! Потом...
 А д о л ь ф (тяжело дыша). Довольно!
 Густав. Потом... Тебе дурно?
 Адольф. Да!
 Густав (поднимается за стаканом воды). Выпей,
и поговорим о чем-нибудь другом.
 Адольф (беспомощно). Благодарю!.. Нет, продолжай!
 Густав. Да. Проснувшись, он ничего не помнил; он
просто-напросто был без сознания! С тобой это бывало?
 А д о л ь ф. У меня бывают иногда головокружения,
но доктор говорит, что это от малокровия.
 Густав. Да, видишь ли, так-то всегда и начинается! Но уверяю, это кончится падучей, если ты не будешь
остерегаться!
 А д о л ь ф. Что же мне делать?
 Густав. Прежде всего соблюдать полное воздержание!
 Адольф. И долго?
 Густав. По меньшей мере, полгода.
 Адольф. Немыслимо! Это совершенно нарушит
нашу совместную жизнь!
 Густав. Тогда — поминай, как звали!
 292

Адольф (закрывая тряпкой восковую фигуру). Не
могу!
 Густав. Не можешь спасти свою жизнь? Но раз ты
был так откровенен со мной, то скажи, нет ли у тебя еще
какой-нибудь раны, тайны, которая вечно гложет тебя,
потому что странно находить только один повод к раздору, когда жизнь так сложна и так богата возможностями недоразумения. Нет ли у тебя трупа в том грузе, который ты скрываешь от самого себя! Например, ты как-
то говорил, что у вас был ребенок, которого вы отдали
на сторону. Отчего вы не держите его дома?
 А д о л ь ф. Моя жена хотела этого!
 Густав. Почему же? Скажи!
 А д о л ь ф. Потому что к трем годам ребенок стал
поразительно походить на него, на первого мужа!
 Густав. Ну! А ты видел первого мужа?
 А д о л ь ф. Нет, никогда! Раз только мельком я взглянул на скверный портрет и не нашел никакого сходства.
 Густав. Ну, портреты всегда непохожи. Да и кроме того с течением времени его наружность могла измениться! И у тебя не возникло никаких подозрений?
 А д о л ь ф. Ровно никаких! Ребенок родился спустя
год после нашей свадьбы, а муж путешествовал, когда я познакомился с Теклой, — на этом самом курорте
и даже в этой гостинице. Поэтому-то мы и бываем здесь
каждое лето.
 Густав. Значит, у тебя нет никаких подозрений. Да
они и неуместны, потому что дети вторично вышедшей
замуж вдовы часто бывают похожи на покойного мужа!
Конечно, это более, чем неприятно, и во избежание этого индусы сжигают вдов, как тебе известно! Ну, скажи!
Ты никогда не ревновал твою жену к первому мужу, к его
памяти? Разве не ужасно было бы встретиться с ним —
на улице что ли, поймать его взгляд, брошенный на Тек-
лу, и ясно прочитать в нем: Мы вместо Я?
 293

А д о л ь ф. Сознаюсь, эта мысль часто преследовала
меня!
 Густав. Ну, вот видишь! И от этого тебе никогда
не освободиться! Бывают узлы в жизни, которых никогда не развяжешь! Поэтому тебе не останется ничего, как
наглухо заткнуть себе уши и работать! Работать, стареть
и накоплять побольше новых впечатлений на палубе,
а труп не шевельнется.
 А д о л ь ф. Прости, что я тебя перебью! То странно,
что минутами ты своей манерой говорить напоминаешь
мне Теклу! У тебя привычка щурить правый глаз, точно
ты стреляешь, и твои взгляды порою имеют надо мной
такую же силу, как и ее.
 Густав. Да ну?!
 Адольф. Да вот сейчас ты сказал: «Да ну?» точно
таким же равнодушным тоном, как и она. У нее та же
привычка очень часто говорить: «Да ну?»
 Густав. Может быть, мы дальние родственники раз
все люди состоят в родстве! Во всяком случае это любопытно, и мне будет очень интересно познакомиться
с твоей супругой и самому убедиться в этом!
 Адольф. Но представь себе, что она никогда не
употребляет ни одного моего выражения, она скорее избегает моего словаря, и я никогда не замечал, чтобы она
подражала моим жестам. Обыкновенно же супруги похожи друг на друга, как две капли воды.
 Густав. Да! Знаешь что? Эта женщина никогда не
любила тебя!
 А д о л ь ф. Что ты говоришь?
 Густав. Прости меня, но женская любовь состоит
в том, чтобы брать, получать, и если она ничего не берет, то и не любит! Она никогда не любила тебя!
 А д о л ь ф. Другими словами, ты думаешь, что можно любить только раз?
 Густав. Нет! Но одурачить себя человек позволяет
только один раз; потом же у него открываются глаза! Ты
 294

еще не был одурачен? И должен остерегаться людей, которые уже испытали это! Они народ опасный!
 Адольф. Твои слова врезаются ножом, и я чувствую, как во мне что-то разрывается на части, но я не
могу этому помешать; и все-таки мне становится легче,
потому что здесь вскрываются нарывы, которые никогда
не назрели бы сами! Она никогда меня не любила! — Зачем же тогда она выбрала меня?
 Густав. Скажи мне сначала, как она решилась выбрать тебя, и ты ли выбирал ее или она тебя?
 А д о л ь ф. А Господь его знает! Как это вышло? Конечно, не в один день!
 Густав. Хочешь, я попробую разгадать, как это случилось?
 А д о л ь ф. Напрасный труд!
 Густав. Нет, по тем сведениям, которые ты дал мне
о себе и о своей жене, я могу восстановить весь ход события. Вот, слушай. (Бесстрастно, почти шутя.) Муж был
в отъезде. Она же осталась одна. Сначала ей было приятно чувствовать себя свободной; потом наступила пустота, так как я предполагаю, что, прожив одна четырнадцать дней, она тяготилась одиночеством. Но вот, появляется «другой», и пустое пространство мало-помалу
заполняется. Благодаря сравнению отсутствующий начинает блекнуть, по той простой причине, что он далеко. Ты же знаешь, обратно пропорционально квадрату
расстояния. Потом они чувствуют пробуждение страсти,
они начинают бояться за самих себя, за свою совесть и за
«него»... Они ищут защиты и прячутся за фиговым листом, играют в «братца и сестрицу». И чем чувственнее
становится их любовь, тем больше они одухотворяют ее.
 А д о л ь ф. «Игра в братца и сестрицу»! Откуда ты это
знаешь?
 Густав. Догадывался! Детьми мы играем в папашу и мамашу, а когда вырастаем, — в братьев и сестер,
чтобы скрыть то, что следует скрывать! Затем наши влюб¬
 295

ленные дают обет целомудрия. Идет бесконечная игра
в прятки, пока наконец они не сталкиваются в каком-
нибудь достаточно темном углу, убежденные, что там
их никто не увидит. (С притворной суровостью.) Но они
чувствуют, что кто-то и в этой темноте следит за ними,
страх их охватывает, и в страхе возникает призрак отсутствующего — становится действительностью, меняется
и переходит в кошмар, нарушающий их сон, превращается в кредитора, стучащего в двери, и опять видят
его черную руку между своими за обедом, и слышат его
жуткий голос в ночной тишине, которая должна нарушаться одним лишь бурным пульсом. Он не может запретить им принадлежать друг другу, но он смущает их
счастье. Открыв эту силу, омрачающую их счастье, они
бегут, наконец, но напрасно, бегут от воспоминаний, которые преследуют их, от долга, уплаты которого требует кредитор, и от людского суда, который их страшит.
И не в силах взять на себя вину, они во что бы то ни стало
ищут козла отпущения и убивают его. Они считали себя
умами, свободными от предрассудков, а вместе с тем
у них не хватало духу сказать мужу прямо в лицо: «Мы
любим друг друга»! В них было слишком много трусости, и им пришлось убить своего тирана. Не так ли?
 А д о л ь ф. Да, но ты забываешь, что она воспитала
меня, дала мне новые мысли.
 Густав. Нет, я этого не забываю. Но объясни тогда, почему же она не сумела воспитать того... другого
и создать из него свободный ум?
 А д о л ь ф. Он же был совершенный идиот!
 Густав. Да, да... правда, он был идиот! Но «идиот» понятие неопределенное. И судя по характеристике, которую дает ему его жена в своем романе, его идиотизм исчерпывается исключительно его неспособностью понять свою жену. Прости... Но... действительно
ли у твоей жены такой уж глубокий ум? В ее произведениях я не нашел никакой глубины!
 296

А д о л ь ф. Да, и я тоже! Хотя должен сознаться, что
и я с трудом понимаю ее. Точно механизмы наших мозгов не могут войти в соприкосновение и точно в голове
у меня что-то испортилось, когда я стараюсь понять ее!
 Густав. Может быть, и ты тоже... идиот?!
 А д о л ь ф. Смею думать, что нет! И мне почти всегда
кажется, что она неправа. Неугодно ли, например, прочесть вот это письмо, которое я получил сегодня.
 Вынимает из бумажника письмо.
 Густав (пробегая письмо). Гм!.. Узнаю этот стиль!
 Адольф. Почти мужской! Не правда ли?
 Густав. Да. Я видал человека с таким же стилем!
Она величает тебя братом! Вы продолжаете эту комедию даже друг перед другом? Фиговый лист все еще существует, хотя и увядший! И ты с ней не на ты?
 А д о л ь ф. Нет. Ради большого уважения.
 Густав. Ага! И сестрой она себя зовет тоже, конечно, чтобы внушить тебе больше уважения к себе!
 Адольф. Я сам хочу ставить ее выше себя, хочу,
чтобы она была как бы моим лучшим «я»!
 Густав. Ах! Будь лучше сам своим лучшим «я». Может быть, это менее удобно, чем предоставлять это другому! Неужели ты хочешь быть ниже твоей жены?
 А д о л ь ф. Да, хочу! Мне приятно чувствовать, что
она всегда несколько выше меня. Ну вот тебе пример:
я выучил ее плавать. И мне теперь забавно, что она хвастает, будто она плавает лучше и смелей меня. Вначале
я притворялся неловким и трусливым, чтобы ободрить
ее; но настал наконец день, когда я заметил, что я менее
способен и храбр, чем она. Мне представилось, что она
не шутя отняла у меня всю мою силу!
 Густав. Ты научил ее еще чему-нибудь?
 А д о л ь ф. Да... но это между нами. Я обучил ее грамоте, о которой она понятия не имела. Когда же она
 297

начала вести всю домашнюю корреспонденцию, то я перестал писать. И ты просто не поверишь, в какой-нибудь
год от недостатка практики я совершенно забыл грамматику. А ты думаешь, она помнит, что постигла эту науку,
благодаря мне? Нет, разумеется, я теперь — идиот!
 Густав. Да! Ты уже — идиот.
 А д о л ь ф. Если говорить в шутку, разумеется!
 Густав. Разумеется!.. Но ведь это какой-то каннибализм. А ты знаешь, что это значит? А вот что: дикари едят своих врагов, чтобы взять таким образом все их
высшие качества! Эта женщина съела твою душу, мужество, твое знание...
 А д о л ь ф. И мою веру! И мысль написать ее первую
вещь подал ей я...
 Густав (удивленно). Вот как?
 А д о л ь ф. Я ободрял ее похвалой даже, когда мне самому ее работа не нравилась. Я ввел ее в литературные
круги, где ей легко было собирать мед с пышных цветов.
И опять-таки я, благодаря моим связям, переживал критиков. Я раздувал ее веру, раздувал до тех пор, пока сам
не начал задыхаться. Я давал, давал и давал, пока у меня
у самого ничего не осталось! И знаешь — я хочу сказать
тебе все... теперь более, чем когда-либо, душа для меня
представляется чем-то загадочным... Когда мои артистические успехи начали совершенно затмевать ее славу, ее имя, я ободрял ее, умаляя себя в ее глазах, унижая
свое искусств. Я старался доказать ей ничтожную роль
всех художников вообще, я приводил такие веские доводы в защиту моего положения, что в конце концов сам
поверил себе, и в одно прекрасное утро решил, что живопись — искусство бесполезное. Так что тебе пришлось
иметь дело просто с карточным домиком.
 Густав. Позволь... если мне не изменяет память,
в начале нашего разговора ты уверял, что она ничего не
берет от тебя.
 298

А д о л ь ф. Теперь, да! Потому что теперь уже нечего брать.
 Густав. Змея сыта, и теперь ее уже тошнит!
 А д о л ь ф. Может быть, она взяла у меня больше,
чем я думаю.
 Густав. В этом уж можешь быть уверен. Она брала
без твоего ведома, а это значит — красть.
 Адольф. Может быть она ничего не делала, чтобы
воспитать меня?
 Густав. Зато ты воспитал ее! Без всякого сомнения.
В этом все ее искусство, что она заставила тебя поверить
противоположному. Интересно было бы узнать, как это
она пробовала воспитать тебя?
 Адольф. О!.. Сначала... Гм!..
 Густав. Ну?
 Адольф. Я...
 Густав. Прости, но ты сам говоришь, что это она...
 А д о л ь ф. Нет, теперь не могу сказать...
 Густав. Ну, вот видишь!
 А д о л ь ф. Но все-таки... Она украла у меня всю мою
веру. И я опускался все ниже и ниже, пока не явился ты
и не вдохнул в меня новой веры.
 Густав (улыбаясь). В скульптуру?
 А д о л ь ф (нерешительно). Да.
 Густав. И ты веришь в нее? В это абстрактное,
давно уж порешенное искусство младенчества народов? И ты веришь, что можешь работать над чистой
формой и тремя измерениями? Веришь в положительный смысл современности, в то, что ты можешь
дать иллюзию без красок, — слышишь, — без красок?
Веришь?
 А д о л ь ф (подавленный). Нет!
 Густав. Ну, и я не верю!
 А д о л ь ф. Зачем же ты говорил мне об этом?
 Густав. Мне было жаль тебя!
 299

Адольф. Действительно, я жалок! Теперь я — банкрот! Окончательный! А самое худшее, — теперь у меня
нет и... ее.
 Густав. А зачем тебе она?
 А д о л ь ф. Она должна быть тем, чем был для меня
Бог, пока я не стал атеистом: объектом деятельного преклонения.
 Густав. Оставь преклонение и замени его чем-ни-
будь другим. Капелькой здравого презрения, например.
 Адольф. Я не в силах жить без уважения.
 Густав. Раб!
 А д о л ь ф. Без уважения, без любви к женщине!
 Густав. Ну, в таком случае, вернись к прежнему
Boiy, если тебе так необходим идол, которому ты мог
бы поклоняться. Хорош атеист, с бабьим суеверием! Хорош свободный ум, который не может свободно думать
о женщинах! А ты знаешь, в чем состоит вся эта таинственность, неуловимость и глубина твоей жены? В ее
глупости!.. (Поднося к его лицу письмо.) Смотри сам: она
не в состоянии отличить прямого дополнения от косвенного! И видишь ли, это — ошибка механика! Крышка от якорных часов, а внутри-то цилиндр! Нет, вся беда
в том, что она в юбке ходит. Попробуй-ка надеть на нее
брюки, нарисовать под носом углем усы, да выслушай
беспристрастно все ее глубокомысленные идеи... тогда и увидишь, что это совсем другое. Получится, дорогой мой, ни больше, ни меньше, как фонограф, который повторяет, разжиженные, твои и чужие слова! Ты
видел нагую женщину? Ну, конечно, видел! Это юноша
с чрезмерно развитой грудью, недоносок, вытянувшийся и остановившийся в росте ребенок, хронически анемичное существо, с периодической потерей крови. Тринадцать раз в году! Что же может выйти из нее?
 А д о л ь ф. Ну хорошо! Допустим! Но как же тогда
я поверю в наше равенство?
 300

Густав. Самообман!.. Сила притяжения юбки, вот
и все! А может быть, вы и в самом деле сравнялись! Нивелировка; ее капиллярная сила поглотила воду до общего уровня... (Глядит на часы.) Однако мы уж шесть
часов болтаем! Скоро и твоя жена приедет. Пожалуй,
пора закрыть заседание! Ты немного отдохнешь!
 А д о л ь ф. Нет, нет! Не уходи! Мне страшно остаться одному!
 Густав. Всего-то несколько минут! А там и твоя
жена придет!
 Адольф. Да, вот и она!.. Странно! Я соскучился
по ней, но вместе с тем боюсь ее. Она ласкова, нежна
со мной, но ее поцелуи душат, истощают, надрывают
меня. Я в таком же положении, как несчастные мальчишки в цирке, которых клоун изо всех сил щиплет за
кулисами за щеки, чтобы показать публике их румяный
цвет лица.
 Густав. Мой друг, мне жаль тебя! И не будучи врачом, я могу сказать, что ты при смерти! Достаточно посмотреть на твои последние картины, чтобы убедиться
в этом.
 Адольф. Ты думаешь?
 Густав. Твои краски стали водянисты, бесцветны,
расплывчаты, так что сквозь них просвечивает мертвен-
но-желтый холст; точно сквозь них глядят на меня твои
впалые, восковые щеки...
 А д о л ь ф. Довольно! Довольно!
 Густав. И это не только мое мнение. Ты читал сегодняшнюю газету?
 А д о л ь ф (ежась). Нет!
 Густав. Она на столе!
 Адольф (тянется за газетой, но не решается ее
взять). Так и напечатано?
 Густав. Прочти! Или мне прочитать?
 Адольф. Нет!
 301

Густав. Может быть, мне лучше уйти?
 А д о л ь ф. Нет, нет, нет! Не знаю... Кажется, я начинаю ненавидеть тебя и в то же время я не могу остаться без тебя! Ты как будто помогаешь мне выбраться
из проруби, в которую я попал... когда же я взбираюсь на край, ты бьешь меня по голове и снова топишь
меня! Пока я хранил про себя эти тайны, я чувствовал,
что внутри меня что-то есть. А теперь я пуст. На картине одного итальянского художника изображена пытка:
у какого-то святого выматывают внутренности колесом;
распростертый на земле мученик созерцает свою казнь
и видит, как он становится тоньше и тоньше, а катушка — все толще! У меня такое чувство, как будто ты стал
сильнее за мой счет, и, уходя, ты уходишь со всем содержимым и оставляешь мне одну оболочку.
 Густав. Пустое воображение! Наконец, твоя жена
вернется с твоим сердцем!
 А д о л ь ф. Нет, теперь уже нет, после того как ты
сжег его! Ты превратил все в пепел, — мое искусство,
мою любовь, мою надежду, мою веру.
 Густав. Все это было уже раньше сделано!
 А д о л ь ф. Да! Но многое еще можно было спасти!
А теперь слишком поздно! Ты — поджигатель, убийца!
 Густав. Самое большее — мы выжгли лес под пашню! Теперь будем засевать пепелище!
 А д о л ь ф. Я ненавижу тебя! Будь ты проклят!
 Густав. Это признак хороший! Значит, еще сила
у тебя есть! И я помогу тебе встать на ноги! Согласен ты
повиноваться мне во всем?
 А д о л ь ф. Делай все, что угодно. Мне остается только подчиниться.
 Густав (встает). Смотри на меня.
 А д о л ь ф. Ты опять смотришь на меня другими глазами, которые притягивают меня.
 Густав. Слушай меня!
 302

А д о л ь ф. Хорошо... но говори о себе!.. Не касайся
больше моей личности. Весь я — обнаженная рана, я не
в силах переносить, чтобы ты касался ее!
 Густав. Что же мне рассказать о себе? Я учитель
мертвых языков и вдовец... Вот и все! Возьми мою руку!
 А д о л ь ф. Какая чудовищная сила у тебя. Я почувствовал что-то вроде электрического удара!
 Густав. И подумать только, что я был когда-то так
же слаб, как и ты... Встань!
 А д о л ь ф (встает, опираясь на плечи Густава). Я как
больной ребенок с размягченными костями... Мозг мой
обнажен!..
 Густав. Пройдись по комнате!
 А д о л ь ф. Не Moiy!
 Густав. Иди, или я ударю тебя!
 А д о л ь ф (выпрямляясь). Что ты сказал?
 Густав. Я сказал: иди, или я изобью тебя!
 А д о л ь ф (отпрыгивая на шаг назад). Ты!..
 Густав. Браво, кровь твоя прилила к голове, и твое
самочувствие проснулось! Теперь я прибегну к электричеству! Где твоя жена?
 А д о л ь ф. Моя жена?
 Густав. Да!
 А д о л ь ф. Она уехала на общее собрание.
 Густав. Ты в этом уверен?
 Адольф. Совершенно!
 Густав. Что это за собрание?
 А д о л ь ф. Насчет сиротского дома.
 Густав. И вы расстались друзьями?
 А д о л ь ф (медля). Нет... не друзьями...
 Густав. Стало быть, врагами! Ты оскорбил ее?
 А д о л ь ф. Ты ужасен! Я боюсь тебя! Откуда ты знаешь?
 Густав. Очень просто! По трем известным я нахожу неизвестное! Что ты сказал ей?
 303

Адольф. О, всего два слова... но ужасных, и я сожалею, сожалею!
 Густав. Не делай этого! Ну, говори!
 А д о л ь ф. Я назвал ее «старой кокеткой».
 Густав. А потом?
 Адольф. Больше ничего!
 Густав. Неправда... Может быть, ты забыл или вернее ты не хочешь вспомнить. Ты просто спрятал все это
в потайной ящик. Открой его.
 А д о л ь ф. Я ничего не помню!
 Густав. Ну, так я тебе напомню. Ты сказал ей приблизительно следующее: «И тебе не стыдно кокетничать? В твои годы любовников не найдешь!»
 А д о л ь ф. Я сказал это? Я не мог не сказать! Каким
образом ты мог это узнать?
 Густав. Когда я ехал сюда на пароходе, я слышал,
как говорили об этой истории!
 Адольф. Кто?
 Густав. Она! Она рассказывала ее четырем молодым людям, которые ехали вместе с ней. Как и все стареющие, она уже льнет к чистой молодежи!
 А д о л ь ф. Ничего преступного в этом я не вижу!
 Густав. Это же игра в братца и сестрицу, когда
в действительности представляешь из себя отца и мать.
 А д о л ь ф. Так что ты ее видел?
 Густав. Ну, конечно! Вот ты ее никогда не видал,
потому что ты видел ее всегда в своем присутствии.
Поэтому-то муж никогда и не может знать своей жены.
Есть у тебя с собой ее портрет? (Адольф вынимает карточку из бумажника, Густав рассматривает ее.) Тебя не
было с ней, когда она снималась?
 Адольф. Нет!
 Густав. Ну так всмотрись повнимательней! Разве похож этот портрет на те, которые ты сам рисовал
с нее? Конечно нет! Те же черты, но другое выражение.
 304

Ты не в состоянии об этом судить, потому что невольно
вносил в этот портрет свое собственное представление.
Забудь оригинал и взгляни на этот портрет, как художник... Что же ты увидишь? Я вижу одну только заигрывающую кокетку. Обрати внимание на эту циничную
складку около рта... Ты разве замечал ее когда-нибудь
раньше? А этот взгляд, который ищет мужчину... не
тебя, конечно... А это декольте, эти беспорядочные завитки, открытые руки!.. Видишь?
 А д о л ь ф. Да, да... Теперь вижу!
 Густав. Берегитесь, молодой человек!
 Адольф. Чего?
 Густав. Ее мести! Вспомни, что ты оскорбил ее
в лучшем и высшем, что в ней есть, сказав, что ей уж нечего надеяться найти себе поклонника! О! если бы ты о ее
литературных трудах отозвался, как о каком-то пустяке,
она бы расхохоталась тебе в лицо и заявила бы, что ты
просто ничего не понимаешь, но насчет этого... Поверь
уж... если она еще и не отплатила тебе, так разве потому, что судьба не послала ей подходящего случая.
 А д о л ь ф. Надо вывести ее на свежую воду!
 Густав. Справься!..
 Адольф. Справиться?
 Густав. Выследи ее! Я помогу, если хочешь!
 Адольф. Немного раньше... немного позже... Не
все ли равно? Но что же делать?
 Густав. Виноват... прежде всего... нет ли у твоей
жены каких-нибудь особенно чувствительных сторон?
 А д о л ь ф. Очень мало! Она живуча, как кошка!
 Густав. Вот и пароход подходит! Через какую-
нибудь минуту она будет уже здесь.
 А д о л ь ф. Ну, так я пойду ей навстречу!
 Густав. Напротив, оставайся здесь! И встреть ее
сухо! Если совесть у нее чиста, она сейчас же устроит
тебе сцену, и упреки посыплются градом. Если же она
в чем-нибудь виновата, она постарается взять лаской!
 305

Адольф. Ты уверен в этом?
 Густав. Конечно, нельзя ни за что ручаться... Заяц
часто кружит и сбивает тебя со следа... Но меня не легко провести... Моя комната здесь! (Показывает направо, позади кресла.) Я буду наблюдать оттуда, как ты будешь разыгрывать комедию. А когда ты кончишь, мы
поменяемся ролями. Тогда уже я войду в клетку и начну производить опыты со змеей, а ты будешь наблюдать
за нами в замочную скважину. А затем сойдемся в парке и позавтракаем. Но держи себя в руках! Если я замечу, что ты слабеешь, я два раза ударю своим стулом
об пол!
 А д о л ь ф. Хорошо! Но только не уходи далеко. Мне
необходимо сознавать, что ты в соседней комнате!
 Густав. Будь покоен! И что бы ни произошло, не
бойся ничего. Ты сам сейчас увидишь, как я хорошо оперирую над человеческой душой. Для новичка это ужасно, но хоть раз посмотреть на это необходимо... Раскаиваться не придется! Да!.. Помни одно! Ни слова о нашем знакомстве и отношениях. Ни слова! Я сам отыщу
ее слабую сторону! Она уже у себя в комнате!.. Напевает
что-то! Значит, в бешенстве. Садись здесь... на этот стул.
Ей поневоле придется сесть на мое место, и мне будет
видно вас обоих.
 А д о л ь ф. У нас целый час до обеда... Никто из новых не приехал... В колокол не звонили... К несчастью,
мы будем одни.
 Густав. Однако... ты уж слабеешь?
 Адольф. Нет, пустяки... Нет, да... Мне страшно
того, что сейчас произойдет! И вместе с тем я не могу
помешать. Камень катится, и покатила его не последняя
капля и не первая, а все вместе!
 Густав. Ну и пусть катится, раз от этого зависит покой! До свиданья.
 Уходит.
 306

А д о л ь ф некоторое время стоит, рассматривая портрет Теклы, который держит в руках, затем разрывает его, обрывки бросает под
стол и садится на стул, указанный Густавом, поправляет галстук, волосы, отвороты сюртука и пр.
 Текла (идет прямо к Адольфу, искренно целует и говорит затем весело и любезно). Здравствуй, братишка! Как
дела?
 А д о л ь ф (наполовину побежден, но сдерживается и говорит шутливо). Должно быть, ты сделала что-нибудь
дурное, раз ты целуешь меня?
 Текла. Да, нечто ужасное! Прокутила все свои деньги!
 А д о л ь ф. Значит тебе было весело?
 Текла. Очень! Ну, конечно, не на этом филантропическом собрании. Оно прошло невероятно скучно.
Ну, а чем развлекался мой милый братец, пока его голубка летала вдали от гнездышка? (Она осматривает все
углы зала, как бы стараясь увидать кого-нибудь или почуять что-нибудь.)
 А д о л ь ф. Просто-напросто скучал!
 Текла. И никого с ним не было?
 Адольф. Ни души.
 Текла (смотрит на него и садится в качалку). Кто
здесь сидел?
 А д о л ь ф. Здесь? Никто!
 Текла. Странно! Он теплый, да и ручка вдавлена
локтем. Локоть был дамский? Да?
 А д о л ь ф. Надеюсь, ты не серьезно?
 Текла. Ага! Покраснел, покраснел! Ты, братишка,
хотел подурачить меня? Пожалуйте сейчас же и извольте исповедоваться во всех грехах вашей женушке!
 Привлекает его к себе, он наклоняется и голову кладет на колени
 Теклы.
 А д о л ь ф (улыбаясь). Знаешь? Ты просто бесенок!
 Текла. Нет. Себя я почти не знаю!
 307

А д о л ь ф. Ты никогда не думаешь о самой себе!
 Текла (подозрительно наблюдая). Я? Я только о себе
и думаю... я ужасная эгоистка. Но каким ты философом
сделался!
 А д о л ь ф. Положи твою руку мне на голову!
 Текла (притворяясь ребенком). Кажется, там опять
муравьи появились? Надо прогнать их... правда? Целует его в лоб. Ну... теперь легче?!.
 А д о л ь ф. Да, легче!
 Молчание.
 Текла. Ну, а теперь, братишка, извольте рассказывать, чем вы занимались? Рисовали что-нибудь?
 А д о л ь ф. Нет, я бросил живопись.
 Те к л а. Что? Ты бросил живопись?
 А д о л ь ф. Да, не ворчать же теперь за это! Что же
тут поделаешь? Я просто больше не в состоянии рисовать!
 Текла. Что же ты будешь делать?
 А д о л ь ф. Заниматься скульптурой.
 Текла. Опять новые фантазии!
 Адольф. Может быть... Но не будь так зла...
Взгляни-ка на эту фигуру!
 Текла (открывая восковую фигуру). А! (Шаловливо.)
Кто эта... дама?
 Адольф. Угадай!
 Текла (нежно). Может быть, твоя женушка?.. И тебе
не стыдно?
 Адольф. Похоже?
 Текла (хитро). Почем же мне знать? Лица еще нет!
 А д о л ь ф. Ну зато уже многое намечено... красиво!..
 Текла (ласково треплет его по щеке). Или извольте
сию же минуту заткнуть рот... или я вас поцелую!
 А д о л ь ф (задыхаясь). Нет, нет! Только не это!.. Еще
войдет кто-нибудь!
 308

Текла. Ну, так что же? Неужели и мужа нельзя поцеловать? Да это — мое законное право!
 А д о л ь ф. Но... ты еще этого не знаешь, здесь в гостинице не считают нас законными супругами, потому
что мы слишком часто целуемся! А еще больше укрепляет их в этом мнении то, что мы ссоримся иногда у себя
в комнате... У любовников всегда так бывает!
 Текла. Ну, а зачем же мы ссоримся? Разве ты, братишка, не можешь быть всегда таким милым, как сейчас? Ну, скажи, разве ты не можешь? Не хочешь, чтоб
мы были счастливы?
 Адольф. Хочу... но...
 Текла. Что же это опять? И кто это вбил тебе в голову, что ты не можешь больше заниматься живописью?
 Адольф. Кто? Ты всегда ищешь кого-нибудь за
моей личностью и за моими мыслями! Ты ревнива!
 Текла. Да, ревнива! Я боюсь, что кто-нибудь явится
и отнимет тебя у меня!
 А д о л ь ф. Но откуда может явиться эта боязнь, когда ты отлично знаешь, что ни одна женщина не вытеснит тебя и что без тебя я не мог бы жить?
 Текла. Я не женщины боюсь, а твоих друзей, которые изменяют весь образ твоих мыслей!
 А д о л ь ф (пытливо). Так ты боишься, — чего же ты
боишься?
 Текла (встает). Здесь был кто-то!.. Кто?
 Адольф (замечая движение Теклы). Ты, кажется, не
выносишь моего взгляда?
 Текла. Такого, — да! Ты никогда так не смотрел на
меня.
 А д о л ь ф. Как же я смотрю?
 Текла. Как будто ты хочешь проникнуть в меня своим взглядом!
 А д о л ь ф. В тебя-то! Да! В твою душу.
 309

Текла. Гляди, сколько тебе угодно! Мне нечего скрывать... Но манера говорить у тебя стала другая, и выражения другие. (Смотрит на него испытующим взглядом.)
Ты философствовать начал. (Наступая решительно на
Адольфа). Кто здесь был?
 Адольф. Мой доктор.
 Текла. Твой доктор... Кто это?
 А д о л ь ф. Доктор из Стремстада.
 Текла. Как его зовут?
 Адольф. Шеберг.
 Текла. Что он тебе сказал?
 Адольф. Многое! Между прочим сказал, что мне
грозит падучая.
 Текла. Между прочим... Ну, а еще что он сказал?
 А д о л ь ф. Еще кое-что неприятное!
 Текла. Ну говори же, что!
 Адольф. Запретил на время супружескую близость.
 Текла. Так вот что! Недаром, значит, я боялась! Нас
во что бы то ни стало хотят разъединить.. Я это давно заметила.
 А д о л ь ф. Не могла ты заметить того, чего никогда
и не было.
 Текла. Ты думаешь?
 Адольф. Да, ты не могла заметить того, чего не
было. Это просто страх заставляет работать твою фантазию. Чего ты боишься? Что я воспользуюсь когда-
нибудь чужими глазами, чтобы увидать тебя такой, какая ты на самом деле.
 Текла. Сдержи свою фантазию, Адольф!.. Она —
как животное, скрытое в человеческой душе.
 А д о л ь ф. Но откуда у тебя явилась эта мысль? Уж
не от тех ли невинных молодых людей, что вертелись
около тебя на пароходе?
 Текла (не теряя спокойствия). Совершенно верно!
И от молодежи можно кое-чему научиться!
 310

Адольф. Кажется, ты начинаешь любить молодежь!
 Текла. Я всегда любила ее; потому и полюбила
тебя!.. Что же в этом преступного?
 А д о л ь ф. Ничего... Но я начинаю чувствовать себя
одиноким!
 Текла (ласково, плутовато). Мое сердце так велико,
что его, братец, хватит еще и на других.
 Адольф. Но твой братишка не желает иметь никаких братьев.
 Текла. Поди сейчас к своей женушке, и тебе надерут уши за то, что ты ревешь!
 В эту минуту раздаются в соседней комнате два удара стулом
по полу.
 А д о л ь ф. Нет, я не хочу шутить. Я говорю совершенно серьезно!
 Текла (притворяясь ребенком). Боже мой! Мы хотим говорить серьезно! Как ужасно, что ты стал серьезен! (Берет его голову и целует.) Ну, скорей, улыбнись!
Ну же!
 А д о л ь ф (против воли смеется). Ну не колдунья ли?..
Нет, я серьезно думаю, что ты обладаешь какими-то чарами!
 Текла. В таком случае, к чему же бороться с человеком, который умеет колдовать?
 А д о л ь ф (встает). Текла! Повернись ко мне на минутку в профиль! Я хочу вылепить статуе лицо!
 Текла. С удовольствием!
 Садится в профиль.
 Адольф (пристально всматривается в нее и делает вид, будто хочет лепить). Не думай обо мне! Думай
о ком-нибудь другом!
 Текла. Ну, хорошо! О моей последней победе.
 А д о л ь ф. О молодом человеке!
 311

Текла. Как раз о нем! У него были изящные усики,
щеки напоминали два персика... Такие нежные и прозрачные, что хотелось укусить их.
 Адольф (более сумрачно). Останься так... с этой
складкой у рта!
 Текла. Какой складкой?
 А д о л ь ф. Бесстыдной циничной складкой, которой
я никогда еще не замечал у тебя!
 Текла (делает гримасу). Вот эта?
 А д о л ь ф. Вот именно! Знаешь, как Берт Гарт представляет себе прелюбодеяние?
 Текла (смеясь). Нет! Да я и не имею чести знать этого господина!
 А д о л ь ф. Он представляет его в виде бледной, никогда не краснеющей женщины!
 Текла. О, никогда?! Неправда! Они краснеют, но
только при виде своего любовника! Конечно, ни муж,
ни твой господин Брет не могут этого видеть!
 А д о л ь ф. И ты в этом уверена?
 Текла. Как раньше. Совершенно! Если муж не умеет разгорячить кровь своей жены, то он уж навсегда лишается этого прелестного зрелища!
 А д о л ь ф (в бешенстве). Текла!
 Текла. Дурачок!
 Адольф. Текла!
 Те к л а. Скажи «голубка», и я премило покраснею!
Ну, попробуй!
 А д о л ь ф (обезоруженный). Ты довела меня до того,
что я готов укусить тебя.
 Текла (шутливо). Ну что ж? Кусай!.. Ну!..
 Протягивает ему руки.
 А д о л ь ф (обнимает ее и страстно целует). Вот тебе!
Я искусаю тебя... До смерти!..
 Текла. А если меня не станет?
 Адольф. Я умру!
 312

Текла (иронически). Впрочем, тебе бояться нечего!
Где уж нам, старым кокеткам, найти поклонников!
 Адольф. Текла! Ты не забыла еще моих глупых
слов! Я теперь беру их назад!
 Текла. Ну, объясни мне наконец как ты можешь
в одно и то же время так верить мне и так ревновать!
 А д о л ь ф. Объяснить? Нет... не могу! Может быть
меня преследует мысль, что ты принадлежала другому. Наша любовь мне иногда представляется поэзией,
якорем спасения, наша страсть превращается для меня
в вопрос чести. Меня в ужас приводит одна мысль, что
тогда «он» будет знать, что я несчастен... Я никогда не
видал его!.. Но одна мысль, что где-то живет человек, который день и ночь ждет моего несчастья, призывает на
меня проклятия, который будет хохотать над моей гибелью, малейшая мысль об этом давит мне грудь, преследует, как кошмар, и толкает меня к тебе!
 Текла. И ты думаешь, что я хочу доставить ему эту
радость.
 А д о л ь ф. Нет, я не хочу думать этого!
 Текла. Тогда зачем же беспокоиться?
 А д о л ь ф. Я не могу быть покойным... Твое вечное
кокетство мучит меня!.. Разве так необходимо всегда
играть этим?
 Текла. Да я вовсе не играю!.. Я хочу нравиться —
вот и все!
 Адольф. Да... но только мужчинам!..
 Текла. Ну, конечно!.. Я даже не знаю, чем женщина
может нравиться другим женщинам.
 А д о л ь ф. Скажи... когда ты имела последнее известие о нем?
 Текла. Месяцев шесть назад.
 А д о л ь ф. И ты о нем никогда не думаешь?
 Текла. Никогда! Наши отношения прекратились
после смерти ребенка.
 313

А д о л ь ф. И ты нигде с ним не встречалась?
 Текла. Нет... хотя он, вероятно, живет где-нибудь
здесь же поблизости... Но почему это тебя вдруг стало
беспокоить?
 А д о л ь ф. Не знаю. Но вот эти дни, пока я был один,
я все время думал о его страданиях... когда ты его бросила.
 Текла. Понимаю... угрызения совести?
 Адольф. Да!
 Текла. Тебе кажется, будто ты украл?
 А д о л ь ф. Вроде этого.
 Текла. Вот это мило! Как будто можно украсть женщину, как ребенка... или курицу! Ты считаешь меня за
какое-то движимое имущество! Очень тебе благодарна!
 А д о л ь ф. Нет, я смотрю на тебя, как на его жену!
А это нечто большее, чем собственность! Этого нельзя
возместить!
 Текла. Так что твои мученья прекратились бы, если
бы ты узнал, что он тоже женился? Но ведь ты же заменил мне его!..
 А д о л ь ф. Заменил ли? Любила же ты его!
 Текла. Любила?..Да...
 Адольф. И все-таки...
 Текла. Он надоел мне!..
 А д о л ь ф. Вот я и думаю, что и я когда-нибудь надоем тебе!
 Текла. Этого не будет. Нет!
 А д о л ь ф. Явится еще кто-нибудь, ты в нем увидишь
все достоинства, которые ты ищешь в мужчине... И ты
бросишь меня!
 Текла. Нет!
 А д о л ь ф. А если он обворожит тебя? И не будучи
в состоянии бросить его, ты бросишь меня, конечно!
 Текла. Ну, это еще не значит...
 А д о л ь ф. Не можешь же ты любить двух в одно
и то же время.
 314

Текла. Почему же нет?
 Адольф. Я и представить себе этого не Moiy.
 Текла. Но это возможно, хотя ты и не понимаешь.
Не все люди одинаково созданы!
 А д о л ь ф. А, теперь я начинаю понимать!
 Текла. Да ну! В самом деле?
 А д о л ь ф. Да ну! В самом деле... (Пауза, во время которой Адольф напряженно хочет, но не может припомнить чего-то.) Текла! Твоя откровенность начинает меня
беспокоить.
 Текла. Откровенность? Как будто раньше ты высоко ценил эту добродетель, и сам меня выучил ей.
 А д о л ь ф. Да, но теперь ты, кажется, своей откровенностью прикрываешь что-то!
 Текла. Это — новая тактика, видишь ли!
 А д о л ь ф. Не знаю почему, но я испытываю невыносимое беспокойство! Хочешь, уедем домой, сегодня же!
 Те к л а. Ну что еще за новый каприз! Я только что
успела приехать и не имею ни малейшего желания
опять уезжать.
 А д о л ь ф. Ну, а если я хочу этого?!
 Текла. Какое мне дело, чего ты хочешь! Отправляйся один!
 А д о л ь ф. Я приказываю тебе ехать со мной с первым же пароходом!
 Текла. Приказываю? Это еще что значит?
 А д о л ь ф. Ты забываешь, что ты — моя жена!
 Текла. Ты забываешь, что ты — мой муж?
 А д о л ь ф. Это громадная разница!
 Текла. А! Вот что! Ты никогда не любил меня!
 Адольф. Да?
 Текла. Да! Потому что любить — значит давать.
 А д о л ь ф. Совершенно верно, для мужчины любить
значит давать, но для женщины значит брать. И я только и делал, что давал, давал и давал!..
 315

Текла. Однако! Что же это ты мне давал?
 Адольф. Все!
 Текла. Немного же! Но хорошо! Допустим даже,
что так, и что я действительно взяла это твое «все». Значит, ты собираешься представить мне счет всех твоих
подарков? Но раз я брала их, значит, я любила. Потому
что женщина может принимать подарки только от своего любовника...
 А д о л ь ф. От любовника! Да! Верно сказано! И я был
твоим любовником, но никогда не был твоим мужем!
 Текла. И для тебя это было в тысячу раз приятнее!
Но если ты, мой милый, недоволен своей судьбой, то —
с Богом! Я вовсе не желаю иметь мужа.
 А д о л ь ф. Ты думаешь, я не заметил этого. Последнее время я наблюдал, как ты с ухватками вора старалась удаляться от меня, чтоб блистать в разных кружках вороной в моих перьях, в моих брильянтах, потому
я решил напомнить тебе о твоем долге. Да, я являюсь
теперь в роли назойливого кредитора, которого посылают к черту, а его счета бессовестно вымарывают. Чтоб
не увеличивать моего счета, ты теперь отказываешься
брать из моей кассы и занимаешь у других. Я для тебя
муж поневоле, и ты ненавидишь меня! Но если я больше не могу быть твоим любовником, то я сделаюсь твоим мужем, во что бы то ни стало!
 Текла (полусмеясь). Ты говоришь глупости, мой милый идиот!
 Адольф. Опасно считать идиотами всех, кроме
себя!
 Текла. Да, но почти все думают так!
 А д о л ь ф. И мне невольно приходит в голову, что
твой первый муж вовсе не был идиотом.
 Текла. Боже мой! Можно подумать, что ты сочувствуешь ему. *
 А д о л ь ф. Очень может быть.
 316

Текла. Ну что же? Ты бы был счастлив познакомиться с ним, довериться и излить ему все свое сердце.
Милая картина! Но знай, что он и меня влечет к себе, потому что я устала быть вечной нянькой. Он все-таки был
настоящий мужчина, и, может быть, самый большой его
недостаток состоял в том, что он принадлежит мне!
 А д о л ь ф. Ну что же? Ну что же? Не говори так
громко! Нас могут услышать.
 Текла. Велика беда, если и услышат.
 А д о л ь ф. Значит, теперь ты одинаково увлекаешься и зрелыми мужчинами и мальчишками!
 Текла. Как видишь! Я восторгаюсь теперь без разбора! И мое сердце открыто всем и всему, великому
и малому, красивому и безобразному, новому и старому. Я люблю весь мир!
 А д о л ь ф. Знаешь, что это значит?
 Текла. Ничего я не знаю... Я только чувствую!
 А д о л ь ф. Это означает старость! Счастливым дням
пришел конец.
 Текла. Ты опять возвращаешься к этому... Берегись!
 А д о л ь ф. Лучше сама берегись!
 Текла. Чего?
 Адольф. Ножа!
 Текла (все еще смеясь). Ну, братишка не станет
играть такими опасными вещами!
 Адольф. Яине думаю играть!
 Те к л а. Так это, значит, серьезно! Совершенно серьезно! Тогда я тебе докажу, что ты ошибся. Или... лучше, нет... убедиться тебе я не дам, ты ничего не будешь
знать. Все будут знать правду, кроме тебя! Ты будешь
подозревать, догадываться, не зная ни минуты покоя!
Будешь чувствовать, что ты смешон, что тебя обманывают, но доказательств у тебя не будет никаких; у настоящего мужа их никогда не бывает! Вот увидишь!
 317

А д о л ь ф. Ты ненавидишь меня!
 Текла. И не думаю... если бы даже и хотела, не могла бы. Разве можно ненавидеть ребенка?..
 А д о л ь ф. Теперь да! Но вспомни ужасные дни, когда буря разразилась над нами? Ты, как грудной ребенок,
лежала и плакала; и я брал тебя на колени, баюкал тебя
и целовал твои закрытые глаза, пока сон не разгонял
твоих страхов. Я был твоей нянькой; смотрел, чтобы ты
не вышла на улицу непричесанной... Бегал за твоими
башмаками, ходил за провизией. По целым часам я сидел, держа тебя за руку, когда ты боялась всего и всех,
потому что у тебя не было друзей, и общественное мнение заклеймило тебя. Я старался поднять в тебе упавшее мужество, убеждал тебя до того, что язык прилипал
у меня к гортани и у меня болела голова. Я сидел и изображал себя сильным, заставлял себя верить в будущее
и в конце концов вернул тебя к жизни. И ты восхищалась мной; тогда я был мужчиной, не атлетом, которого
ты бросила, но человеком с сильной душой, магнетизером, который перелил свою нервную силу в твои дряблые мускулы, зарядил твой пустой мозг новым электричеством. И я поднял тебя; нашел тебе новых друзей,
устроил тебе маленький двор, я при помощи дружбы
заставил их восхищаться тобой. Я назвал тебя хозяйкой
моего сердца и моего дома. Я рисовал тебя, и ты начала
появляться на всех выставках, как св. Цецилия, как Мария Стюарт, как Шарлотта Корде. Я заставил толпу смотреть на тебя моими ослепленными глазами, я привлек
к тебе симпатии всех. И вот ты получила возможность
одной идти вперед! И когда я создал тебя, мои силы истощились, и я свалился от переутомления, Я возвысил
тебя, но сам я пал. Я заболел, и моя болезнь стесняла
тебя, когда жизнь начала улыбаться, и я отлично помню, как ты начала стараться удалить от себя кредитора,
отделаться от свидетеля стольких тяжелых часов! Твоя
 318

любовь начала приобретать сестрин характер, и, за неимением ничего лучшего, мне пришлось примириться
с ролью братишки. Нежность ко мне у тебя существует
и теперь, может быть, даже растет, но это другая нежность — в ней оттенок жалости; затем появилось отсутствие уважения и презрение по мере того, как мой
талант склонялся все ниже и ниже, а твое солнце поднималось все выше. Но вот и твой источник начинает
иссякать, потому что я больше не пополняю его, или,
вернее, ты делаешь вид, что не хочешь черпать из него.
И мы оба гибнем. Но надо же тебе свалить на кого-
нибудь вину! Иметь что-нибудь новое! Ты слаба, ты не
можешь нести вину сама, и вот я стал козлом отпущения, которого ты хочешь убить! Но, убивая меня, ты
убиваешь и себя, потому что совместная жизнь превратила нас в близнецов. Ты была побегом от моего ствола,
но ты захотела освободиться раньше, чем пустила корни, а потому и не могла расти самостоятельно! Но ствол
не может лишиться своей главной ветки, а потому они
оба засохли!
 Текла. Да ты, по-видимому, хочешь сказать, что
мои книги написал ты?
 А д о л ь ф. О, нет, это ты приписываешь мне, только для того, чтобы обличить меня потом во лжи! Если
я и говорил в продолжение пяти минут, так только для
того, чтобы выяснить тебе все оттенки, все полутоны, все
переходы. Ты же вся создана из одного тона!
 Текла. Ну, да, это — ясно. Вывод из всего этого, что
книги мои написал ты.
 А д о л ь ф. Этого вывода быть не может. Нельзя целый аккорд разрешить одной нотой, нельзя всю жизненную разносторонность привести к одному знаменателю. Я не так глуп, чтобы говорить, будто я сочинил
твои книги.
 Текла. Но ты же думаешь это?
 319

Адольф (вне себя). Не думал!
 Текла. Но в сумме...
 А д о л ь ф (в бешенстве). Никакой суммы нет, потому
что мы ничего не складывали. Когда делят неделимые
числа, то в частном получается бесконечная дробь, говоря твоим языком. Я ничего не складывал!
 Текла. Нет, но я Moiy произвести это сложение.
 А д о л ь ф. Как тебе угодно, но я этого не делал.
 Текла. Но ты хотел это сделать!
 Адольф (в изнеможении, закрыв глаза). Нет, нет
и нет! Не говори со мной больше. Со мной сделается
припадок. Молчи... Уйди от меня!.. Ты раздираешь своими грубыми клещами мой мозг, ты разрываешь своими когтями нить моих мыслей...
 Впадает в обморок; взгляд блуждающий, большие пальцы
подергиваются.
 Текла (нервно). Что с тобой? Ты болен? (Адольф отталкивает ее). Адольф?
 Адольф качает головой.
 Текла. Сознайся, ты был неправ?
 А д о л ь ф. Да, да, да, да, сознаюсь.
 Текла. И ты просишь прощенья?
 А д о л ь ф. Да, да, да, да, прошу!.. Только не говори
со мной.
 Текла. Поцелуй мою руку.
 А д о л ь ф. Целую. Только ни слова больше!
 Текла. Ну, а теперь тебе надо пройтись немного,
освежиться перед обедом.
 Адольф. Да, правда. А потом мы укладываемся
и уезжаем!
 Текла. Нет!
 Адольф (встает). Почему? У тебя есть какая-
нибудь причина?
 Текла. Я обещала сегодня быть на одном вечере.
 320

А д о л ь ф. Но ведь это же несерьезно.
 Текла. Совершенно серьезно. Я дала слово.
 А д о л ь ф. Слово? Ты просто согласилась прийти...
Можно отказаться.
 Текла. Я не поступаю, как ты, мое слово священно.
 А д о л ь ф. Слово может быть священным, но иногда
невозможно исполнить все, что пообещаешь в разговоре. Кто-нибудь взял с тебя это слово?
 Текла. Да!
 Адольф. Можно попросить этого человека вернуть тебе слово, раз твой муж болен.
 Текла. Но я вовсе этого не желаю. Да в конце концов ты не настолько болен, чтобы не быть в состоянии
пойти со мной.
 А д о л ь ф. Разве ты чувствуешь себя более спокойной, когда я около тебя?
 Текла. Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
 А д о л ь ф. Твой обычный ответ, когда я говорю тебе
то, чего ты не любишь.
 Текла. Чего же, по-твоему, я не люблю?
 А д о л ь ф. Ах, ничего. Ради Бога, только не начинай
опять. Я сейчас приду. Обдумай хорошенько, что ты делаешь!
 Выходит через дверь в глубине сцены и отправляется направо.
 Густав входит спокойно, идет прямо к столу, не глядя на Теклу,
и берет журнал.
 Текла (делает движение, но затем овладевает собою).
Это ты?
 Густав. Да, я!.. Но виноват...
 Текла. Каким образом?
 Густав. Самым обыкновенным... Но... я удаляюсь... Мое присутствие, конечно...
 Текла. Нет, прошу тебя, останься!.. Как давно!..
 Густав. Да, правда, давно!
 Текла. Как ты изменился!..
 321

Густав. Ты все такая же прелестная! Даже моложе!
Прости! Я не стану омрачать твое счастье моим присутствием! И если бы я знал, что встречу тебя, то я бы никогда...
 Текла. Нет, останься! Останься, прошу тебя! Если
тебе это не очень неприятно...
 Густав. О нет! Отчего же? Я думал, что, оставаясь
здесь и говоря с тобой, я, может быть, оскорблю твои
чувства...
 Текла. О нет, ты не оскорбишь меня! Я знаю твою
деликатность...
 Густав. Ты очень любезна... но неизвестно, отнесется ли так же твой муж ко мне?..
 Текла. Он только что говорил с большой симпатией о тебе!
 Густав. Правда, и в нас все сглаживается, как имена, которые мы вырезаем на деревьях, даже ненависть
и та не может пустить глубоко корни в нашем сердце.
 Текла. Он никогда не питал к тебе ненависти. А что
до меня, так я иногда даже мечтала увидать вас когда-
нибудь вместе, чтоб вы разговаривали при мне, как друзья, жали друг другу руки и разошлись.
 Густав. И мое тайное желание было убедиться
лично, что женщина, которую я любил больше, чем
жизнь, — в хороших руках. О нем я всегда слышал только самое хорошее, я знаю все его произведения. Но мне
очень хотелось, прежде чем наступит старость, пожать
ему руку, заглянуть ему в глаза и просить его беречь сокровище, которое вручило ему Провидение. Мне хотелось рассеять невольную ненависть, которую он должен
был питать ко мне, и найти успокоение своей совести,
которое помогло бы мне дожить мои грустные дни!
 Текла. То, что ты говоришь, звучало и в моей душе... Ты понял меня! (Протягивает ему руку.) Благодарю тебя!
 322

Густав. Что такое я? Самый обыкновенный, слишком ничтожный человек, чтобы иметь право брать тебя
под свою защиту. Моя однообразная жизнь, моя рабская работа, мой узкий круг, разве все это могло удовлетворить твою свободолюбивую душу? Я это понимаю. Но ты умеешь проникать в тайники человеческого
сердца и ты должна понять, как трудно мне было сознаться в этом самому себе.
 Текла. Но как благородно зато сознавать свои слабости... На это способны далеко не многие. (Вздыхает.)
У тебя всегда была честная, беспристрастная натура, и я
всегда ценила это...
 Густав. О нет, тогда у меня не было этой честности!.. Нет, но горе возвышает нас, страдания обновляют,
а я страдал.
 Текла. Бедный Густав! Простишь ли ты мне когда-
нибудь?.. Скажи!..
 Густав. Мне прощать тебя? За что? Я должен вымаливать у тебя прощенье.
 Текла (меняя тон). Мы, кажется, оба готовы расплакаться! Неужели же мы так состарились?
 Густав (тоже меняя тон). Да, я состарился. Но ты,
ты все молодеешь!
 Бессознательно он идет и садится на стул, Текла садится на кушетку.
 Текла. Ты находишь?
 Густав. И как ты умеешь одеться к лицу!
 Текла. Этому научил меня ты! Помнишь, как ты
подбирал всегда цвета, которые ко мне идут?
 Густав. Не помню!
 Текла. Ну как же?.. Неужели не помнишь?.. Я отлично помню, как ты сердился на меня, когда я забывала надеть нужное платье.
 Густав. Не сердился, я на тебя никогда не сердился!
 Текла. Да что ты! А когда ты приучал меня рассуждать, думать?.. Разве ты не помнишь? Я совсем не
умела думать!
 323

Густав. Умела, как все люди! Ты обладаешь таким
философским мышлением, по крайней мере, в своих
произведениях!
 Текла (ей неприятен разговор, и она желает его переменить). Если бы ты знал, Густав, как мне приятно было
встретиться с тобой, да еще при таких мирных обстоятельствах.
 Г у с т а в. Я никогда, кажется, не отличался воинственностью... Ты же знаешь сама, — я всегда жил мирно.
 Текла. Слишком мирно.
 Густав. Да! Но видишь ли, я был всегда убежден,
что и ты любишь такую жизнь! По крайней мере, до
свадьбы ты сама дала мне это понять.
 Текла. Да... до свадьбы... Но разве я понимала что-
нибудь? У меня был образ мыслей, внушенный мне матерью.
 Густав. А теперь ты, наверно, предприняла экскурсию. Артистическая жизнь такая блестящая, да и муж
у тебя, кажется, не из сонных.
 Текла. Хорошим-то тоже можно пресытиться!
 Густав (грубо меняет тон). Послушай! На тебе все
еще мои серьги?
 Текла (смущенно). Да... отчего же мне их не носить?
Мы никогда, кажется, не были врагами. И, кроме того,
мне даже было приятно носить их, как память, как знак
нашей прочной дружбы. Знаешь, таких вещей теперь
уж больше не делают?..
 Вынимает одну серьгу.
 Густав. Все это очень мило... но твой муж... как он
относится к этому?
 Текла. Я не справлялась с его мнением!
 Густав. Не справлялась? Но это, мне кажется,
оскорбительно для него и достаточно, чтобы сделать его
смешным.
 324

Текла (быстро, как бы про себя). Если только он уже
раньше не был смешным!
 Густав (следит за тем, как она старается застегнуть
сережку). Дай, я помогу... Можно?
 Текла. Будь так добр!
 Густав (щиплет ее за мочку уха). Маленькое розовое
ушко!.. А что бы было... ну, если бы твой муж нас увидел?..
 Текла. Были бы слезы...
 Густав. Он ревнив?
 Текла. Ревнив ли он? Я думаю, спрашивать нечего!
 Шум в стороне правой двери.
 Густав. Кто там живет?
 Те к л а. Не знаю. Расскажи лучше, как ты живешь,
что делаешь?
 Густав. Расскажи лучше что-нибудь про себя!..
(Текла в смущении машинально сбрасывает тряпку с восковой фигуры.) Что это? Да это ты!
 Текла. Не думаю!..
 Густав. Такое сходство!
 Текла (цинично). Ты находишь?
 Густав. Это мне напоминает анекдот о солдатах
в бане и о знаменитом вопросе. «Как король мог знать,
что это солдаты?» Они были, конечно, голые.
 Текла (разражаясь смехом). Нет, ты просто невозможен! Ты знаешь еще какие-нибудь смешные анекдоты?
 Густав. Нет, но зато наверно ты знаешь!..
 Текла. Нет, мне смешного ничего не рассказывают.
 Густав. Разве уж он такой стыдливый?
 Текла. Да!
 Густав. Ну, а в поступках?
 Текла. Он так болен теперь!
 Густав. Бедная ты! И нужно было ему совать свой
нос в осиное гнездо!
 Текла (раскатисто смеется). Ты с ума сошел!..
 325

Густав. Бедняжечка! Ты не вспоминаешь... Когда
мы только поженились, мы жили в этой комнате... Меблирована она была тогда совсем по другому. Там, против зеркала стояла конторка, а там кровать.
 Текла. Молчи!
 Густав. Посмотри мне в глаза.
 Текла. С удовольствием!
 Смотрят друг другу в глаза.
 Густав. По-твоему можно забыть то, что произвело
на душу сильное впечатление!
 Текла. Нет... Великая сила воспоминаний! Особенно воспоминаний молодости.
 Густав. Помнишь нашу первую встречу? Ты была
маленьким, милым ребенком, аспидной доской, на которой твои родители и гувернантка вывели несколько
таких каракуль, что их пришлось стереть. Затем я написал на ней новый текст сообразно с моими взглядами,
пока не исписал ее всю. Вот почему я бы не хотел быть
на месте твоего мужа, но, впрочем, это его дело! Поэтому и встреча с тобой представляет для меня особую
прелесть. Наши мысли чудным образом переплетаются; и вот я сижу с тобой и разговариваю, и испытываю
такое ощущение, будто я пробую маленькими глотками очень старое вино моего разлива! Да, да, я узнаю мое
прежнее, теперь только старое, выдержанное вино... Ты
знаешь, я собираюсь жениться. И теперь я меньше, чем
когда-нибудь, буду колебаться и женюсь на молоденькой девушке, которую и воспитаю согласно с моими
взглядами, потому что женщина все-таки всегда детище мужа. Иначе он становится детищем жены, и перед
нами тогда мир наизнанку!
 Текла. Ты собираешься жениться?
 Густав. Да! Хочу еще раз попытать счастья, но на
этот раз я постараюсь сделать более удачный выбор,
чтоб избежать неприятных катастроф.
 326

Текла. Красива она?
 Густав. На мой взгляд — да! Но не слишком ли
я стар?.. Странная вещь, но с той минуты, как слепой
случай свел меня с тобой, я начинаю отчаиваться. Второй раз играть в ту же игру — не значит ли это искушать дьявола?
 Текла. То есть?
 Густав. Я вижу, что оставил свои корни в твоей
почве! И старые раны открываются! Текла! Ты опасная
женщина.
 Текла. Да? Ну, а вот мой молодой супруг находит,
что в моем возрасте я уж неспособна одерживать победы!
 Густав. Это доказывает только, что он разлюбил
тебя.
 Текла. Не знаю, что он считает любовью!
 Густав. Вы так долго играли в прятки, что найти
друг друга вам теперь уже невозможно! Так всегда бывает! Он человек смелый, а ты своей игрой в невинность
сделала из него труса. Видишь, милая, и у перемены
есть свои неудобства. Неудобства!
 Текла. Что это, упреки?
 Густав. Избави меня Бог! Все, что происходит, происходит в силу известной необходимости, потому что не
случись одного, случилось бы другое. Но раз случилось,
значит случилось!
 Текла. Какой у тебя светлый ум! Я не знаю ни одного человека, с кем бы так приятно было меняться мыслями. Ты так далек от нравоучений и предъявляешь такие скромные требования к людям, что в твоем обществе чувствуешь себя свободно. А знаешь, я ревную тебя
к твоей будущей!
 Густав. А знаешь, что я ревную тебя к твоему
мужу!
 Текла (встает). Ну, а теперь нам надо расстаться.
Навсегда!
 327

Густав. Да, расстаться нам надо. Но проститься-то
в последний раз мы можем? Неправда ли?
 Текла (беспокойно). Нет, нет!
 Густав (следует за ней по комнате). Надо же проститься, как следует! Мы должны утопить воспоминания в таком тяжелом опьянении, чтобы, очнувшись, не
упомнить ничего. Ты знаешь, бывают такие опьянения.
(Обнимает ее за талию.) Ты сама стала как-то ниже от
общения с этим хилым мозгом. Он заражает тебя своим
худосочием. Я вдохну в тебя новую жизнь, я заставлю
твой талант расцвести осенью, как позднюю розу, я...
 В глубине террасы появляются две дамы в дорожных костюмах. Они
 перекидываются несколькими фразами, показывая на Густава
и Теклу, проходят.
 Текла (освобождаясь). Кто там был?
 Густав (равнодушно). Две иностранки.
 Текла. Уходи... Я боюсь тебя.
 Густав. Чего?
 Текла. Ты хочешь украсть у меня душу.
 Густав. Но зато ведь я вдохну в тебя свою! Да у тебя
и нет души. Это просто обман чувств!
 Текла. Ты умеешь так любезно говорить дерзости,
что и сердиться на тебя нельзя!
 Густав. На то я и «первая закладная»! Ну, говори,
когда и где?
 Текла. Нет! Мне жаль его... Он все-таки меня любит, и я не хочу оскорблять его!
 Густав. Он не любит тебя!.. Ну, хочешь доказательства?
 Текла. Откуда ты его можешь взять?
 Густав (подбирая под столом обрывки брошенной
Адольфом карточки). Да вот же! Смотри сама!
 Текла. Ах! Какой позор!
 Густав. Ты видишь сама! Ну, где и когда?
 Текла. Изменник, он дорого мне заплатит за это!
 328

Густав. Когда?
 Текла. Слушай! Он уезжает сегодня...
 Густав. Стало быть...
 Текла. В девять... ужасный шум в комнате направо.
Да кто же там, наконец? Что это за шум?
 Густав (припал к замочной скважине). Посмотрим.
Опрокинутый стол, разбитый графин. Вот и все! Должно быть, собаку там заперли. Так, значит, в девять часов!
 Текла. В девять! Пускай сам себя винит! Какая двуличность! И он еще проповедует вечно справедливость,
меня даже приучил быть откровенной. Но, постой, —
каков прием!.. Я приезжаю, супруг встречает меня самым возмутительным образом, против обыкновения
даже не встречает. Не успела я войти, как на меня посыпались намеки насчет молодых людей, с которыми
я ехала на пароходе... Я сделала вид, что не поняла их.
Да откуда он мог узнать это? Нет, постой. Затем он начал философствовать о женщинах — как бы повторять
твои взгляды — и говорил о том, что скульптура должна в конце концов заменить живопись, — и вообще все
твои парадоксы...
 Густав. Да ну? В самом деле?
 Текла. Да ну? В самом деле? А! теперь понимаю!
Теперь я ясно вижу, сколько в тебе подлости! Ты явился
сюда с намерением вырвать сердце у него из груди. Это
ты сидел здесь на кушетке; ты сказал ему, что он заболеет эпилепсией; что ему нужно вести воздержный образ жизни и проявить по отношению к жене мужество
и твердость! Да, это ты! Сколько времени ты здесь?
 Густав. Вот уже неделя!
 Текла. Значит, я тебя видела на пароходе!
 Густав. Меня, конечно.
 Текла. И ты вообразил, что тебе легко будет мной
поиграть?
 329

Густав. Игра уже сыграна!
 Текла. Ну, еще не совсем.
 Густав. Нет, сыграна.
 Те к л а. Ты, как волк, подкрался исподтишка к моему ягненку! Ты явился с подлым намерением разбить мое счастье, но ты не рассчитал, что я пойму тебя
и успею расстроить твои замыслы!
 Густав. Все это не совсем верно! Так оно вышло!
Не скрою, я всегда искренно хотел, чтобы ваш брак кончился плохо, и был почти уверен, что это случится и без
моего вмешательства. Кроме того, у меня просто и времени не было устраивать какие бы то ни было интриги.
Но вот я совершенно случайно встречаю тебя на пароходе и вижу, как ты кокетничаешь с какими-то молодыми людьми. Сознаюсь, время мне показалось как нельзя
более подходящим! Я приехал сюда, и сам постарался
влезть в пасть волку. Я пробудил к себе симпатию в молодом эпилептике приемами, о которых говорить тебе
совершенно бесполезно, и мы уж не расставались. Сначала он пробудил во мне жалость, потому что он переживал такую же тоску, как и я когда-то. Но, к несчастью,
он затронул мою старую рану твой роман, — историю об
идиоте-муже, и мной овладело желание разобрать этого
молодца, как игрушку, на составные части и перемешать
их так, чтобы потом и собрать было невозможно. Сделать
это было нетрудно, благодаря твоим подготовительным
работам! Он был весь наполнен тобой, ты была главной
пружиной в механизме, и я сломал ее. Отсюда этот шум!
Приехав сюда, я не знал, что я скажу ему. Я был в положении шахматного игрока, который выработал несколько систем игры, но от твоего поведения зависело, с чего
начать ход! Из одного вытекло другое, случай завершил
все, и ты в моих руках! Теперь я держу тебя крепко!
 Текла. Нет!
 Густав. Да! Чего ты больше всего боялась, то и случилось! Свет в лице двух дам, которых я не искал и не
 330

звал, потому что театральными интригами я не занимаюсь, — свет был свидетелем твоего примирения с первым мужем и того, как ты с раскаянием опять бросилась
в его верные объятия! Разве этого недостаточно?
 Текла. Для твоей мести, да! Но объясни ты мне,
светлый ум, считающий себя справедливым: каким образом ты, который считал всегда, что все, что ни происходит, происходит в силу неизбежной необходимости,
что все наши поступки не свободны...
 Густав. Не свободны, только в известном смысле.
 Текла. Это все равно.
 Густав. Нет!
 Текла. Ты и меня считал неответственной за то, что
моя природа и обстоятельства заставили меня поступить так, как я поступила. Почему же ты считаешь себя
в праве мстить мне?
 Густав. Вот именно поэтому!! Потому, что моя природа и обстоятельства заставляют теперь меня мстить!
Основания совершенно одинаковы. А знаешь, почему
в этой борьбе пали вы оба? (Пренебрежительное и недоверчивое выражение на лице Теклы.) Почему вы так легко
попались? Потому что я сильней и хитрее вас. Идиота-
ми-то оказались вы! Ты и он! Нельзя считать идиотами
всех, кто не пишет романов и не рисует картин! Советую
хорошенько это запомнить.
 Текла. У тебя нет никаких чувств в сердце!
 Густав. Совершенно верно!.. Поэтому-то я и могу
рассуждать, в чем ты могла убедиться, да и действовать,
что я тебе тоже, кажется, доказал.
 Текла. И все это только потому, что я задела твое
самолюбие?
 Густав. Не только поэтому. Попробуй только задеть чужое самолюбие! Это самое больное место в человеке.
 Текла. Какая низкая мстительность! Тьфу!
 Густав. Какое низкое легкомыслие! Тьфу!
 331

Текла. Да, но уж я такая!
 Густав. Но и я такой! Прежде чем давать простор
своей природе, надо принять во внимание природу других. Они могут столкнуться, и тогда не миновать слез
и скрежета зубовного!
 Текла. Ты не умеешь прощать...
 Густав. Я простил тебя!
 Текла. Ты?
 Густав. Да, конечно! Разве в продолжение целого
ряда лет я поднимал на вас руку? Нет! Я только пришел
сюда, взглянул на вас, и этого оказалось достаточным,
чтобы между вами произошел разлад. Разве я делал вам
сцены, упрекал вас, проклинал? Нет... Я просто посмеялся над твоим супругом, и этого оказалось довольно,
чтобы уничтожить его! Но я теперь перестаю быть обвинителем и готов отвечать. Текла! Тебе не в чем упрекнуть меня?
 Текла. Совершенно не в чем. Христиане говорят,
что нашими поступками руководит Провидение, другие называют его судьбой. Но мы невиновны!
 Густав. До некоторой степени — пожалуй! Но стоит позволить себе пустяк, — наделаешь долгов, и рано
или поздно явятся кредиторы. Мы не виновны, но ответственны. Мы невинны перед Тем, в Кого мы больше не
верим; но мы ответственны друг перед другом и перед
ближними.
 Текла. Так ты являешься кредитором?
 Густав. Я пришел потребовать с тебя не то, что ты
получила, а то, что ты украла! Ты украла мою честь, и,
так как восстановить ее ты не можешь, я пришел и взял
твою... Это вполне справедливо!
 Текла. Честь! Гм! И теперь ты удовлетворен!
 Густав. Да, удовлетворен!
 Звонит.
 332

Текла. И теперь ты уедешь... к своей невесте?
 Густав. У меня нет невесты! И никогда не будет!
Я поеду не домой, потому что у меня нет дома, и я не
хочу иметь его! (Входит лакей.) Приготовьте счет! Я уезжаю с первым пароходом.
 Лакей уходит.
 Текла. Ты уезжаешь, не примирившись со мной?
 Густав. Примириться! У тебя много слов, потерявших всякое значение! Примириться? Супружество втроем? Ты одна могла бы послужить делу примирения, искупив вину, но этого ты не можешь! Ты только брала,
но то, что взяла, ты уничтожила, и уж не можешь вернуть ничего! — Ты удовлетворишься, если я скажу: прости, ты разбила мое сердце; прости, ты опозорила меня;
прости меня за то, что в течение семи лет я каждый
день был посмешищем для моих учеников; прости, что
я освободил тебя от родительского гнета, от тирании неведенья и предрассудков, что вручил тебе свой очаг, что
я взял тебя ребенком и сделал из тебя женщину! Прости
меня, как я простил тебя! Теперь я перевожу мой вексель! Ступай теперь, своди счеты с другим!
 Те к л а. Что ты сделал с ним? Я начинаю подозревать — что-нибудь ужасное!
 Густав. Так ты его еще любишь?
 Текла. Да!
 Густав. Но ведь когда-то ты любила меня? Правда?
 Текла. Правда!
 Густав. Знаешь, кто ты?
 Текла. Ты презираешь меня?
 Густав. Мне жаль тебя! Быть жалкой!.. Качество,
чтобы не сказать недостаток, не из приятных. Бедная
Текла! Я чувствую, что и мне нужно в чем-то покаяться, хотя я ни в чем не повинен, как ты! Но, может быть,
 333

тебе будет полезно почувствовать то, что я когда-то почувствовал! Знаешь, где твой муж?
 Текла. Думаю, что знаю... Даже наверное... Он
там... в соседней комнате! Он все слышал! И видел все!
А кто увидел своего демона, умирает.
 Адольф показывается в дверях в глубине террасы бледный как мертвец, с кровавою царапиной на левой щеке, взгляд неподвижный, без
выражения, вокруг рта белая пена.
 Густав (отступая). Вот он! Своди теперь свои счеты с ним, и посмотрим, будет ли он так милосерд к тебе,
как я! Прощай!
 Направляется налево и, сделав несколько шагов, останавливается.
 Текла (направляется к Адольфу с протянутыми руками). Адольф! (Адольф скользит у дверного косяка на
пол. Текла бросается к трупу и покрывает его поцелуями.)
Адольф! Дитя мое! Ты жив! говори же, говори! Прости
свою злую Теклу! Прости!.. Прости! прости! Брат!.. Слышишь? Господи, он не слышит... Умер! О, Боже милосердный, сжалься над нами, помоги!
 Густав. По-видимому, она все еще любит его! Несчастный человек!
 Занавес.

КТО СИЛЬНЕЙ
 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Госпожа X — замужняя актриса.
Госпожа У — незамужняя актриса.
 ДЕКОРАЦИЯ
 Уголок дамского кафе, два маленьких железных столика, один,
обитый красной шелковой материей, и несколько стульев.
 Госпожа X входит, одетая по-зимнему, в пальто и шляпе, с изящной японской корзинкой в руках. Госпожа У сидит перед недопитой
 бутылкой пива и читает иллюстрированный журнал, который
меняет потом на другой.
 Госпожа X. Здравствуй, Амелихен! Что это ты сидишь здесь в сочельник одна, как несчастный холостяк?
 Госпожа У выглядывает из-за газеты, кивает ей и продолжает
 читать.
 Госпожа X. Мне в самом деле тяжело видеть тебя
такой одинокой, — одна во всем кафе, да к тому же еще
в сочельник!.. Помню, как-то в одном из парижских ресторанов я встретила свадьбу, и при виде ее меня охватило такое же чувство жалости! Невеста перелистывала юмористический журнал, а жених с шафером играл
на бильярде... Недурное начало, подумала я, каковы же
должны быть продолжение и конец, если даже в день
свадьбы он играет на бильярде, а она читает юмористический журнал!.. Конечно, сходство не полное...
 Входит служанка, ставит перед госпожой X чашку и уходит.
 Госпожа X. Знаешь что, Амели! Теперь мне положительно кажется, что ты поступила бы умнее, если бы
 335

не рассталась с ним. Помнишь, я первая сказала тебе:
прости его! Что же ты молчишь? Теперь ты была бы
уже замужем, имела бы свой уголок!.. Помнишь, как ты
была счастлива прошлое Рождество, когда ездила в деревню к его родителям. Как ты оценила тогда всю прелесть домашнего очага и мечтала даже о том, как бросишь театр... Да, дорогая Амели, высшее счастье — конечно, после сцены — в семье, в детях... Впрочем, ты
этого не поймешь!
 Госпожа У строит презрительную гримасу, Госпожа X выпивает
несколько ложек шоколада, потом открывает корзину и показывает
рождественские подарки.
 Госпожа X. Хочешь взглянуть, что я купила своим
поросяткам? (Вынимает куклу.) Видишь? Это — Лизе!
Посмотри, она открывает глаза... И головой вертит...
А вот пистолет для Майи... Пробкой стреляет!
 Прицеливается и стреляет в госпожу У.
 Госпожа У делает испуганный жест.
 Госпожа X. Испугалась? Ты думала, я правда выстрелю? Нет, я уверена, что ты этого не подумала. Вот
если бы ты вздумала в меня стрелять за то, что я встала?
на твоей дороге, я бы не очень удивилась! Да, я знаю, ты
не можешь мне этого простить, хотя я совсем не виновата перед тобой! Ты до сих пор воображаешь, что выжила тебя из нашего театра я... Я не выживала тебя, не
выживала, хотя ты и убеждена в этом. Впрочем, об этом
говорить не стоит... Ты все равно не поверишь! Вынимает пару вышитых туфель. А это — моему старичку!
Тюльпаны я вышивала сама! Я, по правде сказать, ненавижу тюльпаны, но он ими бредит!
 Госпожа У иронически и с любопытством выглядывает
из-за газеты.
 Госпожа X (надевает туфли на руки). Посмотри, какие у Боба маленькие ножки! Правда? А какая изящная
походка! Впрочем, ты его никогда не видела в туфлях!
 Госпожа У громко смеется.
 336

Госпожа X. Посмотри... Вот он идет! Хлопает туфлями по столу, изображая походку мужа. (Госпожа У продолжает громко смеяться.) А когда он сердится... смотри... он топает ногой и кричит: «Проклятые девчонки!
Не могут выучиться варить кофе! Кретины! Опять криво
фитиль обрезали». А потом, знаешь, у нас дует с пола,
и у него вечно мерзнут ноги: «Фу! до чего холодно! Эти
идиоты не могут даже камин растопить как следует»!
 Она трет одну туфлю о другую.
 Госпожа У весело смеется.
 Госпожа X. А вот еще!.. Он приходит домой
и ищет свои туфли... А Мари сунула их под шифоньерку... Нет, стыдно высмеивать своего мужа... Во всяком
случае, он милый и муж — хороший... и тебе бы, Амели, надо такого же! Что ты смеешься? Что? А потом, видишь ли, я уверена в том, что он мне не изменит! Да,
я это знаю — он сам мне рассказывал. Чего ты хихикаешь? Во время моего турне по Нормандии явилась эта
противная Фредерика и хотела его соблазнить! Понимаешь, какая гадость! (Пауза.) Попробуй она прийти, когда я дома! Я бы ей глаза выцарапала! (Пауза.) Слава Богу,
что я им не рассказал об этом; а то дошли бы до меня
сплетни!.. (Пауза.) И вообрази! Фредерика была не единственная! Не понимаю, почему все женщины бегают за
моим мужем? Они, вероятно, думают, что он имеет влияние в театре, потому что он служит в правлении... Может быть, и ты тоже имела на него виды?.. Тебе-то я не
особенно доверяю, но я сама знаю наверное, что он тобой не интересовался... Ты же, мне всегда казалось, таила что-то против него!..
 Пауза. Они смущенно смотрят друг на друга.
 Госпожа X. Во всяком случае, Амели, приходи
к нам сегодня вечером и докажи, что ты не сердишься
на нас... вернее на меня! Поверишь ли, мне так тяжело
 337

считать именно тебя своим врагом... Может быть, это
происходит оттого, что я встала тогда на твоему пути...
(Замедляя.) Или... я сама не знаю, почему собственно...
 Пауза. Госпожа У с любопытством вглядывается в госпожу X.
 Госпожа X (задумчиво). Как странно произошло
наше знакомство! Когда я увидала тебя в первый раз,
мне стало страшно! Я так боялась тебя, что не смела оторвать от тебя глаз!.. Мне все время хотелось быть около
тебя... И, не решаясь стать твоим врагом, я стала твоим
другом... Но, приходя к нам в дом, ты всегда нарушала гармонию, — я видела, что муж тебя не терпит, и я
чувствовала себя неловко, как в плохо сшитом платье!
Я употребляла все силы, чтобы расположить его в твою
пользу... Но все было напрасно, пока ты не стала невестой. Тогда у вас вспыхнула горячая дружба. Ты почувствовала себя как бы в безопасности, и только с этого
времени вы осмелились высказывать друг другу ваши
настоящие чувства. Как все было потом?.. Как странно!
Я не ревновала... Помню, когда ты крестила у нас, я заставила его поцеловать тебя; он поцеловал, а ты страшно смутилась... Тогда я этого не заметила и после не
думала об этом — мне это только сейчас пришло в голову... (Быстро поднимается.) Почему ты молчишь?
Ты за все время не проронила ни одного слова и только заставляла говорить меня! Ты сидишь молча и своими взглядами выпытываешь из меня все эти мысли, которые до сих пор спокойно лежали в моей голове, как
шелк в своем коконе... мысли, может быть, дурные...
Что же делать? Почему ты расстроила свою свадьбу?..
Почему ты перестала с тех пор бывать у нас? Почему ты
не хочешь прийти к нам сегодня вечером?
 Госпожа У, по-видимому, хочет говорить.
 Госпожа X. Можешь не говорить, теперь я сама
все понимаю! Причина совершенно ясна! Да, да и да!!.
 338

Тогда становится все понятно... Ну, конечно! Фу! не хочу
я сидеть с тобой за одним столом! (Перекладывает свои
вещи на другой столик.) Так вот почему я должна была вышивать ему тюльпаны, которые ненавижу! Потому что
ты их любишь! (Швыряет туфли на пол.) И лето провели мы на Меларе только потому, что ты не переносишь
морских купаний! И сына мы назвали Эсхилом потому,
что так звали твоего отца!.. Я должна была носить твои
любимые цвета, читать твоих любимых писателей, есть
твои любимые кушанья, пить твои любимые напитки,
например, этот шоколад... Так вот почему!.. Боже мой,
это ужасно! Страшно подумать!.. Все, все перешло ко
мне от тебя, даже твои вкусы! Твоя душа вползла в мою,
как червь в яблоко, и, уничтожив в ней все, оставила
одну оболочку с изъеденной сердцевиной... Я хотела бежать от тебя, но не могла... Ты, как змея, приворожила
меня своими черными глазами. Я чувствовала, как поднимались твои крылья, чтобы сбросить меня в бездну.
Я лежала в воде со связанными ногами и, чем сильнее
работала руками, тем все глубже и глубже погружалась
я вниз, пока не опустилась на дно, где ты лежала, как чудовищный краб, готовый схватить меня своими клешнями... И вот я лежу в их объятиях!.. О, как я тебя ненавижу! Ненавижу, ненавижу! А ты сидишь спокойная,
равнодушная ко всему... Тебе безразлично, есть теперь
луна или нет, Рождество теперь или Новый год, счастливы другие или несчастны! Неспособная любить и ненавидеть, неподвижная, как аист перед мышиной норой, — ты не сумела сама вытащить свою жертву, не
могла догнать ее, но ты ее выждала! Ты сидишь в этом
углу, который в твою честь даже назвали мышеловкой,
читаешь свои газеты и наблюдаешь за теми, кому плохо живется, кто попал в беду, кто должен уйти из театра. Сидишь здесь, следя за своими жертвами, взвешивая свои шансы, как лоцман перед кораблекрушением!
 339

Бедная Амели! Мне жаль тебя! Я знаю, что ты несчастна,
а потому и озлоблена, как все раненные жизнью!.. Я не
Moiy на тебя сердиться, даже если бы хотела... Ты слишком жалка! А что касается Боба — мне это безразлично... В конце концов, не все ли равно, ты или кто другой
научил меня пить шоколад? (Пьет из чашки. Тоном наставницы.) К тому же шоколад полезен!.. А если я научилась у тебя одеваться... Tant mieux! Это только сильней привязало ко мне мужа... И ты проиграла там, где
я выиграла! Да, судя по некоторым признакам, ты уже
проиграла. У тебя было твердое намерение столкнуть
меня с дороги... Ты об этом хлопотала, хоть теперь
и жалеешь... Но, видишь, я тебе не уступила. Будем откровенны! И с какой стати я должна брать только то, от
чего отказываются другие? И, если все взвесить, то в эту
минуту сильнейшей из двух нас окажусь я! Ты никогда
ничего от меня не получала, а только давала мне! А теперь я, как вор, воспользовалась твоим положением!..
И почему в твоих руках все было бесполезно и бесплодно?.. И отчего ты всеми твоими вкусами и тюльпанами
не сумела привязать к себе ни одного мужчины? Сумела же я! Как не могла ты у своих писателей научиться
искусству жить? Научили же они меня! Нет у тебя живого маленького Эсхила, несмотря на то, что так звали
твоего отца!! Отчего ты молчишь так равнодушно, так
сдержанно? Молчишь и молчишь без конца!! Прежде
я считала это силой, теперь вижу, что тебе просто нечего было говорить! (Встает и поднимает с полу туфли.)
Я иду домой и уношу с собой тюльпаны... твои тюльпаны! Ты не хотела учиться у других, ты не хотела гнуться,
а потому и сломалась как сухой тростник!.. Я поступила
не так! Благодарю, Амели, за твои прекрасные уроки!
Благодарю за то, что ты научила меня любить мужа!..
Теперь я иду к себе домой с глубокой любовью к нему.

ПАРИЯ
 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Господин X — археолог.
 Господин У — приезжий из Америки.
Люди среднего возраста.
 ДЕКОРАЦИЯ
 Простая комната деревенского дома. В задней стене окно и стеклянная дверь наружу с видом на окрестности. Посреди комнаты
большой обеденный стол. Одна сторона его завалена книгами, письменными принадлежностями и различными древностями. На другой
стороне стола стоит микроскоп, ящики для накалывания насекомых
и банки со спиртом. С левой стороны книжный шкаф. Остальная мебель напоминает обстановку зажиточного крестьянина.
 Господин У входит без сюртука и жилета в крахмаленой сорочке.
Через плечо у него ботанизирка, в руках сетка для ловли насекомых.
Он прямо подходит к книжному шкафу, берет с полки книгу и читает стоя. Слышно, как в деревенской церкви звонят к обедне. Ландшафт за окном и сама комната ярко освещены солнцем. По временам со двора доносится кудахтание кур. Господин X входит. Также в крахмаленой сорочке и без жилета. Господин У вздрагивает,
поспешно ставит книгу вверх ногами на полку и делает вид, будто
ищет в шкафу другую книгу.
 Господин X. Как душно сегодня! Наверно будет
гроза.
 Господин У. Почему ты так думаешь?
 Господин X. Послушай, как глухо звучит колокольный звон. Потом, сегодня с утра мухи кусаются
и куры кудахтают. Я собирался идти половить рыбу, но
не мог откопать ни одного червя. Скажи пожалуйста, ты
не чувствуешь сегодня какой-то особенной нервности?
 Господин У (задумчиво). Я? Да... Конечно...
 341

Господин X. Впрочем, у тебя всегда такой вид, будто
ты ждешь, что над тобой вот-вот разразится гроза.
 Господин У (тревожно). В самом деле?
 Господин X. Да оно и понятно. Завтра ты уезжаешь, и вполне естественно, что сегодня тебя уже забирает дорожная лихорадка. Что новенького на свете? Ах,
почта уже пришла! Берет со стола пачку писем. Ты знаешь, когда я распечатываю письмо, у меня всегда делается ужасное сердцебиение. Все долги, долги... Были ли
у тебя когда-нибудь долги?
 Господин У (задумчиво). Н-нет!
 Господин X. В таком случае ты не можешь понять, что чувствует человек, получая неоплаченный счет.
(Читает одно из писем.) Хозяин требует денег за квартиру, — жена в отчаянии. Что делать? А при этом я завален золотом. (Открывает стоящий на столе кованый ларь.
Оба садятся за стол.) Смотри. Здесь у меня на шесть тысяч крон золота. Все это я раскопал только за две недели. Если я продам только это запястье, то у меня сразу будут в кармане те триста пятьдесят крон, которые
мне теперь нужны до зареза. А если я продам все это, то
я могу обеспечить себе блестящую карьеру. Я бы сейчас
же заказал рисунки к своей работе, немедленно приступил бы к ее печатанию, а потом уехал бы путешествовать. Как ты думаешь, почему я этого не делаю?
 Господин У. Ты боишься, что об этом узнают?
 Господин X. Может быть, и это меня удерживает. Но неужели же ты думаешь, что интеллигентный
человек, как я, не сумеет обставить этого дела так, что
ни одна душа не догадается? Свидетелей преступления
у меня быть не может. Хожу я туда совсем один и роюсь
в курганах. Что же тут удивительного, если при таких
обстоятельствах кое-что и попадет в мой карман?
 Господину. Все это так, но на сбыте очень легко
попасться.
 342

Господин X. Разумеется, я бы сначала все сплавил, а потом стал бы сам чеканить дукаты, только, конечно, настоящие...
 Господин У. Ну, конечно.
 Господин X. Само собой разумеется. Потому что,
если бы я, в самом деле, захотел выделывать фальшивую
монету, то для этого не стоило бы выкапывать золото
из курганов. Не правда ли? (Пауза.) Любопытнее всего,
что если бы кто-нибудь другой, будучи на моем месте,
решился на то, на что у меня не хватает смелости, я бы
первый стал его защищать и говорить в его оправдание.
Но если бы я сам это сделал, я бы считал себя виновным,
если бы мне надо было защищать этого вора, я бы мог
сказать блестящую оправдательную речь, я бы доказал,
что это золото представляло из себя res nullius, т. е. что
оно юридически никому не принадлежало, потому что
оно попало в землю еще в те блаженные времена, когда
люди не имели понятия о праве собственности, а в настоящее время оно принадлежит тому, кто его нашел,
так как владелец земли на него никаких прав предъявлять не может. Покупая землю, владелец не покупал таящихся в ней богатств... Словом, я очень многое мог бы
сказать в свое оправдание.
 Господин У. Да. И тебе было бы еще легче найти ему оправдание, если бы, гм... как бы это лучше сказать, вор действовал не под влиянием нужды и голода,
а, скажем, как коллекционер, как человек науки или как
честолюбец, стремящийся во что бы то ни стало сделать
открытие.
 Господин X. Ты, значит, думаешь, что я считал бы
его виноватым, если бы он украл потому, что ему нечего есть? И я тебе скажу: да, я его не мог бы оправдать,
потому что это единственный случай, когда и закон не
оправдывает. Кража из нужды называется просто воровством.
 343

Господин У. И ты тоже не мог бы оправдать такого поступка?
 Господин X. Гм!.. Разумеется, не мог бы, потому
что этого не прощает и закон. Зато я должен сознаться,
что не решился бы возбуждать дела против коллекционера за то, что он взял на чужой земле и присвоил себе
предметы древности, которых до сих пор еще не было
в его коллекции.
 Господин У. Таким образом зависть и честолюбие могут извинить то, чего не извиняют нужда и голод.
Так что ли?
 Господин X. Да. Хотя, по-настоящему, нужда самая сильная и даже единственная извиняющая причина, она не может служить оправданием воровства. К сожалению, это так. И я тут так же бессилен что-либо изменить, как побороть свое органическое отвращение
к воровству.
 Господин У. Ты, стало быть, органически не можешь украсть и на этом основании, вероятно, считаешь
себя очень добродетельным.
 Господин X. Нет. Я просто не могу заставить себя
украсть, точно так же, как другие не могут побороть
в себе желания совершить кражу. Поэтому тут нет никакой добродетели. Вся разница в том, что я не могу это
сделать, а он не может этого не сделать. Ты, я думаю, понимаешь, что у меня нет недостатка в желании обладать
этим золотом. Но если ты меня спросишь, почему я его
не возьму себе, то я тебе отвечу: не могу! Я не могу! Следовательно, это слабость, а слабость не может быть добродетелью. Так-то! (Запирает ларец.)
 На небо набежали тучи. Ландшафт за окном постепенно темнеет.
 В комнате тоже становится не так светло. Освещение такое,
как бывает перед началом грозы.
 Господин X. Как душно! Я уверен, что будет
гроза!
 344

Господин У встает и закрывает окно и дверь.
 Господин X. Разве ты боишься грозы?
 Господин У. Вообще надо быть всегда осторожным.
 Опять садятся за стол.
 Господин X. А все-таки ты курьезный субъект! Две
недели тому назад ты свалился сюда, как снег на голову, представился мне как американец, переселившийся
сюда из Швеции и собирающий теперь насекомых для
какого-то маленького музея...
 Господин У. Пожалуйста, оставим этот разговор!..
 Господин X. Вот-вот! Ты всегда повторяешь эту же
фразу каждый раз, как мне надоест говорить все только
о себе и я вздумаю поинтересоваться тем, что касается
тебя. Может быть, ты и завоевал так скоро мою симпатию тем, что давал мне возможность без конца говорить
о себе. Мы ведь сразу почувствовали себя старыми знакомыми. У тебя не было в характере ни острых углов, на
которые я мог бы напороться, ни колючих иголок, о которые я мог бы уколоться. Во всем твоем существе было
что-то мягкое, ты обнаружил столько чуткости и деликатности, что я сразу признал в тебе очень благовоспитанного человека. Ты оказался великолепным сожителем, ты не шумел, когда возвращался поздно вечером
домой, ты не поднимал суеты по утрам, когда вставал
раньше меня, ты не обращал внимания на мелочи, ты
всегда уступал мне там, где я не желал уступать, — словом, ты был олицетворением обходительности. И, тем не
менее, мне иногда кажется, что ты был слишком уступчив, слишком скромен и чересчур тих, так что я даже
не раз задавал себе вопрос, насколько все это искренно.
В самом деле, ты так осторожен и боязлив, что мне иногда кажется, что в тебе есть что-то двойственное, что ты
 345

не тот человек, за которого ты себя выдаешь. И знаешь
ли, что, когда я вот так сижу перед тобой и рассматриваю в зеркало твою спину, то мне кажется, что передо
мной два разных человека.
 Господин У оборачивается и смотрит на себя в зеркало.
 Господин X. Чудак! Разве ты можешь увидать
в зеркале свою собственную спину? Нет, в самом деле,
если смотреть на тебя спереди, то ты похож на добродушного честного малого, который с открытой грудью
идет навстречу своей судьбе, а со спины... ты меня прости заранее, со спины ты похож на человека, которому взвалили на плечи непомерную тяжесть. Ты будто
съеживаешься и извиваешься, как человек, который хочет избежать удара палки. И вот теперь я смотрю, как
у тебя на спине скрещиваются твои красные помочи,
и мне кажется, что это клеймо, ну, скажем, фабричное
клеймо, наложенное на тюк с товаром...
 Господин У. Я, кажется, сейчас задохнусь, если
гроза не разрядит атмосферы.
 Встает.
 Господин X. Постой! Потерпи немного! Гроза
сейчас должна разразиться... Да! А потом твой затылок! Мне иногда кажется, что у тебя там второе лицо,
только совсем непохожее на твое настоящее. Твой череп
удивительно узок, особенно на уровне ушей. Я уже давно спрашиваю себя, какой ты расы. Молния. Как будто
ударило молнией в дом Ленсмана...
 Господину (с беспокойством). Ленсмана?
 Господин X. Ну да, мне так сейчас показалось. Не
беспокойся, с нами от этой грозы ничего не случится.
Завтра ты уезжаешь. Садись лучше, и давай поговорим.
Удивительно! Мы с тобой так сошлись за это время, но
ты, по-видимому, принадлежишь к числу тех людей,
лица которых я никак не могу припомнить, когда их со
 346

мною нет. Когда ты уходишь гулять один, я о тебе вспоминаю, но, когда я стараюсь вспомнить твое лицо, мне
представляется другой мой знакомый. Правда, ты очень
мало на него похож, а все-таки между вами есть что-то
общее.
 Господин У. Кто он?
 Господин X. Я не хочу сейчас называть его имени.
Когда-то я много лет подряд обедал в одном и том же
ресторане, и там я почти ежедневно встречал маленького блондина с выпуклыми глазами. Он обладал удивительной способностью пролезать вперед в самой тесной
толпе, и при этом он сам никого не толкал, и его никто не теснил. Стоя у двери, он мог Бог знает на каком
расстоянии достать себе с блюда кусок хлеба. На людях
он был всегда необыкновенно весел, а когда он встречал
знакомого, то смеялся, целовался и ласкался к нему так,
что можно было подумать, что он уже годами не видал
человеческого лица. Если ему наступали на ногу, он виновато смеялся с таким видом, будто просил прощения
за то, что попался вам на дороге. В течение двух лет мы
встречались с ним ежедневно, и я забавлялся тем, что
старался угадать, кто он и чем он занимается. Я никого об этом не спрашивал, это бы сразу испортило мне
мое удовольствие отгадывать. Этот человек обладал той
же особенностью, что и ты. Никак нельзя было определить, кто он. Я его принимал то за учителя в отставке,
то за унтер-офицера в штатском, то за фармацефта, то
за писца, то даже за агента сыскной полиции. Но всегда мне казалось, что он весь состоит из двух совершенно
разных половин, потому что спереди он казался совсем
другим человеком, чем сзади. Однажды я случайно прочел в газете о крупном подлоге, совершенном известным видным чиновником. Потом я узнал, что мой загадочный блондин оказался соучастником этого подлога.
По наведенным справкам этот господин держал раньше
 347

библиотеку для чтения, а потом стал доставлять полицейскую хронику в одну большую газету. Я никак не мог
понять, какая может быть связь между подлогом, полицейской хроникой и той странной двойственностью, которая поражала меня в этом человеке. Я и до сих пор не
решил этого вопроса. Потом я как-то справлялся у приятеля о том, понес ли этот господин наказание или нет,
но тогда мне не удалось узнать ничего положительного,
мой приятель и сам не знал об этом ничего достоверного.
 Пауза.
 Господину. А на самом деле он понес наказание?
 Господин X. Нет.
 Пауза.
 Господин У. Ты вероятно ставишь это в связь с его
странным влечением к полиции и с его боязнью ссориться с людьми?
 Господин X. Конечно!
 Господин У. Ты с ним познакомился потом?
 Господин. X. Нет. Я не захотел.
 Пауза.
 Господин У. А если бы он отбыл свое наказание,
ты бы с ним познакомился?
 Господин X. Да. Даже охотно.
 Господин У встает и начинает ходить по комнате.
 Господин X. Сиди смирно! Неужели же ты не можешь смирно посидеть?
 Господин У. Откуда у тебя такие взгляды на человеческие дела? Скажи пожалуйста, ты себя считаешь
христианином?
 Господин X. Нет. Ты, кажется, сам это видишь.
 Господин У смотрит вопросительно.
 348

Господин X. Видишь ли, Христос требовал всепрощения, а я проповедую наказание, как необходимое
условие для восстановления равновесия, или называй
это как хочешь. И ты, как сидевший в тюрьме, должен
понимать это лучше, чем другие.
 Господин У (останавливается и некоторое время
стоит неподвижно, глядя с ненавистью на господина X. Потом с изумлением спрашивает). Откуда ты это знаешь?
 Господин X. Я это вижу.
 Господин У. Каким образом? Каким образом ты
можешь это видеть?
 Господин X. Этому я научился. Ты знаешь, что
это тоже своего рода искусство. А теперь довольно! Бросим этот разговор! (Смотрит на часы, достает лист бумаги, — берет перо и протягивает его господину У.) Пора
мне подумать о своих денежных делах. Будь добр, засвидетельствуй вот здесь на этом чеке мою подпись. Я завтра поеду тебя провожать в Мальме и заеду в банк.
 Господин У. Я не собираюсь ехать через Мальме!
 Господин X. Разве?
 Господин У. Нет, нет, не поеду...
 Господин X. Во всяком случае, это не может тебе
помешать засвидетельствовать мою подпись.
 Господин У. Н-нет! Я никогда не подписываю ни
под чем своего имени...
 Господин X. Вот как? Странно. Ты уже пятый раз
под разными предлогами отказываешься написать свое
имя. Первый раз, помнишь, это произошло из-за почтовой расписки. С тех пор я стал за тобой наблюдать.
И теперь я окончательно убедился в том, что ты положительно боишься взять в руки перо. С тех пор как ты
здесь, ты не написал ни одного письма; нет, впрочем, ты
послал куда-то открытку, да и тут ты писал не чернилами, а карандашом. Теперь ты понимаешь, почему я догадался о твоем преступлении? Постой, это еще не все!
 349

Ты еще ни разу не был в Мальме и тем не менее ты вот
уже седьмой раз заявляешь мне о том, что туда не поедешь. Вместе с тем, я решительно утверждаю, что ты
нарочно приехал из Америки, именно чтобы видеть
Мальме. Я знаю, что ты каждое утро ходишь за полмили на юг к Мюльбергу только потому, что оттуда видны
крыши Мальме! Сейчас ты стоишь у окна и смотришь
в третье левое стекло, считая снизу. А я знаю, что оттуда видны дымовые трубы и шпиц окружной тюрьмы.
Теперь ты понимаешь, что я вовсе не так проницателен,
как ты думаешь, а что ты просто глуп.
 Господин У. Ты теперь презираешь меня?
 Господин X. Нет!
 Господин У. Нет, я знаю, ты должен меня презирать!..
 Господин X. Да нет же! Вот тебе моя рука!
 Господин У порывисто целует протянутую руку.
 Господин X (вырывая у него свою руку). Что это еще
за собачьи манеры!
 Господин У. Простите меня... Вы первый человек, знающий о моем преступлении и все же подавший
мне руку.
 Господин X. И поэтому ты уже не решаешься говорить мне ты! Меня поражает, что ты, искупив свою
вину наказанием, все же не чувствуешь себя восстановленным в правах. Ты как будто ставишь себя много
ниже других людей. Расскажи мне, как это с тобой случилось.
 Господин У. Хорошо. Но я боюсь, что ты не поверишь тому, что я буду рассказывать. Когда я тебе расскажу, ты увидишь, что я не настоящий преступник; ты
поймешь, что иногда человек может совершить преступление, так сказать, просто по ошибке. (Ежится.) Такие
случаи приходят внезапно и неизвестно почему, и про¬
 350

тив них и воля и характер оказываются бессильными. —
Можно открыть дверь? Гроза, кажется, уже прошла.
 Господин X. Пожалуйста!
 Господин У (открывает дверь, потом опять садится к столу и рассказывает. Голос его звучит как-то напыщенно, театрально и фальшиво). Видишь ли, я был студентом
в Лунде. Однажды мне нужны были деньги. Особенных
долгов у меня в то время не было, а у моего отца было небольшое состояние. Я хотел переучесть вексель и послал
его для подписи к поручителю, но получил его обратно
с отказом в поручительстве. Первую минуту я был ошеломлен; для меня это было очень неприятной неожиданностью, даже более чем неприятной. На столе передо мной лежал клочок бумаги, а рядом с ним письмо от
поручителя. Сначала я машинально еще несколько раз
пробежал глазами роковые строки, в которых заключался мой приговор. Правда, это еще не был смертный приговор, но я тебе сказал, что для меня все это было более
чем неприятно. Потом взгляд мой упал на подпись под
этим письмом, и я невольно подумал, что будь эта подпись не здесь, а на моем векселе, я был бы спасен. Это
была удивительно четкая и красивая подпись. Ты сам,
наверно, знаешь по опыту, что иногда сидишь, задумавшись, за письменным столом, а рука тем временем исписывает машинально листок промокательной бумаги
одним каким-нибудь словом. Я держал перо (Берет перо
в руку.) вот так и бессознательно копировал подпись. Я не
стану утверждать, что тут было что-то мистическое, что
это было какое-то внушение, — я в это не верю. Но в этом
было что-то бессознательное и механическое. Я сидел, задумавшись, и бесчисленное количество раз с величайшей точностью скопировал эту красивую подпись. В это
время у меня даже и не явилось мысли извлечь из этого
какую-нибудь пользу. В эту минуту у меня не было никакого намерения. Когда я исписал всю бумажку, я уже мог
 351

мастерски нарисовать эту подпись. (Бросает перо.) Потом я все это забыл. Ночью я спал тяжелым и крепким
сном. Проснувшись утром, я никак не мог припомнить
того, что видел во сне, но у меня было такое чувство, что
мне что-то приснилось. Потом в моем сознании приотворилась какая-то дверь, и мне представился сразу письменный стол и лежащий на нем вексель. Все это мелькнуло передо мной как воспоминание. Когда я встал с постели, меня неудержимо влекло к письменному столу, будто
бы я уже давно, после зрелого и всестороннего обсуждения, бесповоротно решил поставить эту подпись на своем векселе. В эту минуту я не думал о последствиях моего
поступка, у меня даже не было ни одной минуты сомнения, — я поступал так, будто собирался исполнить свой
священный долг... И я подписал! (Вскакивает.) Что это
было? Было ли это чье-нибудь внушение или, как говорят, гипноз? Но кто мог мне это внушить? Я спал в комнате один! Может быть, тут действовало мое нецивилизованное и грубое Я, этот дикарь, не признающий никаких условностей. Обыкновенно он спал во мне, но тут ему
удалось вырваться наружу и проявить свою дикую волю,
которая не считается с последствиями совершаемых поступков? Что это было? Как ты думаешь?
 Господин X. Откровенно говоря, твой рассказ
меня не совсем удовлетворяет. В нем есть какие-то пробелы, но это, вероятно, оттого, что ты уже успел забыть
многие подробности. А о каких-то странных явлениях,
вроде гипноза, при совершении преступлений я что-то
читал... гм... дай мне вспомнить... Впрочем, это безразлично! Ты понес уже должное наказание, и у тебя хватило мужества сознаться в своей ошибке. А теперь поговорим лучше о чем-нибудь другом.
 Господин У. Нет, давай еще поговорим об этом.
Давай говорить об этом до тех пор, пока у меня не будет
полного сознания моей невиновности.
 352

Господин X. Разве у тебя нет этого сознания?
 Господин У. Нет.
 Господин X. Это меня беспокоит! Это меня ужасно беспокоит! Разве ты не знаешь, что у каждого человека есть что-нибудь темное на душе? В детстве мы все, наверно, не раз и крали и лгали! Ты с этим согласен? Так
вот, многие люди остаются всю свою жизнь детьми и поэтому не могут побороть в себе противозаконные желания. Все только зависит от случайности. Подвернется такой случай, и человек становится преступником!
Я не могу совершенно понять, почему у тебя нет сознания твоей невинности! Закон считает ребенка невменяемым, если он совершит преступление. По-моему, на
преступника следовало бы смотреть тоже с этой точки
зрения. Должен тебе сказать... впрочем, все равно, впоследствии я, может быть, об этом и пожалею... (Пауза.)
Я убил человека, и, как это ни странно, у меня никогда
не было угрызений совести.
 Господину (удивленно). Ты... убил?
 Господин X. Да. Может быть, ты считаешь для
себя невозможным подавать руку убийце?
 Господин У. Как тебе не стыдно так говорить?
 Господин X. Имей в виду, что я не отбыл наказания.
 Господин У (сконфуженно). Тем лучше для тебя.
Расскажи, как ты избежал суда?
 Господин X. На меня никто не доносил. Против
меня не было никаких улик, никаких свидетелей. Дело
было так. Мой приятель пригласил меня охотиться на
Рождество в свое имение около Упсальг. Я не хочу сваливать вину на опасность, которой я подвергался благодаря этому старику. В порыве раздражения я дал ему хорошего подзатыльника. Я хотел его разбудить, а вместо
этого одним ударом отправил его на тот свет, и он тут
же на месте умер.
 353

Господин У (вкрадчиво). Разумеется, ты на себя не
доносил?
 Господин X. Да. И вот по каким соображениям.
У этого старика не было ни родных, ни близких, которым
бы была нужна его жизнь. Он уже был стар, жизнь его
была кончена, и его место с успехом мог занять другой
человек, который, конечно, делал бы его дело не хуже,
чем он. С другой стороны, моя жизнь была необходима
для счастья моих родителей, а может быть, и для пользы науки. Этот случай раз навсегда отучил меня от дурной привычки давать подзатыльники. Кроме того, мне
совсем не улыбалась мысль отдать свою жизнь и счастье
моих родителей в жертву какой-то отвлеченной идеи
справедливости.
 Господин У. Ты, однако, дешево оцениваешь человеческую жизнь!
 Господин X. В данном случае — да.
 Господину. А как же чувство вины и то восстановление равновесия, о котором ты говорил?
 Господин X. Я не чувствовал себя виновным по
той простой причине, что я не совершил преступления.
В молодости я сам получал очень много подзатыльников и раздавал их направо и налево весьма щедрой рукой, но я не знал, что подзатыльником можно убить на
месте старого человека.
 Господин У. Но ты, вероятно, знаешь, что за нечаянное убийство по закону полагается два года заключения в исправительном доме, то есть, как раз то же наказание, что и за подлог...
 Господин X. Не беспокойся, я об этом думал уже.
Иногда по ночам мне даже снилось, что я уже в тюрьме.
А скажи, что, в самом деле так тяжело сидеть за тюремной решеткой?
 Господин У. Да. Очень тяжело. Первым делом —
в тюрьме изменяют твою наружность тем, что стригут
 354

наголо волосы. Так что, если до этого у тебя еще было
лицо порядочного человека, то после этой операции ты
уже становишься похожим на преступника. Стоит тебе
тогда посмотреть на себя в зеркало, чтобы убедиться
в том, что ты настоящий разбойник.
 Господин X. Да. Это тонкий тюремный маневр...
Первым делом с тебя срывают маску.
 Господин У. Смейся, смейся. Потом тебя кормят
так скудно, что ты каждый день, каждый час чувствуешь,
что есть существенная разница между жизнью и смертью. Все твои потребности здесь сводятся к нулю, ты чувствуешь, как все твое существо начинает съеживаться,
как твоя душа, которую здесь намереваются исправить,
начинает голодать, как она постепенно уходит на тысячи лет назад вглубь времен и возвращается в первобытное звериное состояние. Тебе дают читать только книги,
написанные Бог знает когда для полудиких кочевников;
в них говорится только о том, чего никогда не было и не
будет. Зато от тебя заботливо скрывают все то, что происходит на земле.Ты оторван от обычной обстановки,
ты уже не принадлежишь к тому общественному классу, к которому ты принадлежал на свободе. Теперь твое
положение таково, что ты ниже тех, которые сами по
себе много ниже тебя, и тебе начинает мерещиться, что
ты живешь в бронзовом веке, ходишь в звериной шкуре, живешь в пещере и ешь из корыта, все это невыносимо!
 Господин X. Охотно верю тебе, но должен сознаться, что такой режим вполне разумен: если человек
на свободе вел себя так, как если бы он жил в бронзовом
веке, то его и надо поставить в такие условия, чтобы он
мог носить подобающий ему исторический костюм.
 Господин У. И ты можешь еще над этим смеяться? Ты сам поступил как дикарь каменного века! Но тебе
повезло, и ты теперь блаженствуешь в золотом веке.
 355

Господин X (испытующе глядя на него). Что ты подразумеваешь под этими последними словами — «золотой век»?
 Господин У (злобно), ничего!
 Господин X. Нет, ты лжешь! Ты боишься высказать свое мнение?
 Господин У. Ты думаешь, что я боюсь? Ты считаешь меня трусом? Да? Но, кажется, я поступил не как
трус, вернувшись на это место, где я так страдал, где
я столько терпел... А ты знаешь, что мучительнее всего
для человека, сидящего в тюрьме? Это — сознание что
другие остаются на свободе!..
 Господин X. Про кого ты говоришь? Кто эти другие?
 Господин У. Это те, которые сумели избежать
тюрьмы.
 Господин X. Это намек на меня?
 Господин У. Да!
 Господин X. Я не совершал преступления!
 Господин У. Вот как?!
 Господин X. Конечно! Потому что несчастье и преступление — две вещи разные.
 Господин У. Вот как?! Значит убийство — эта не
преступление, по-твоему, а только несчастие!
 Господин X. Я не убивал!
 Господин У. Конечно! По-твоему, это не убийство, если от твоей руки умирает человек?
 Господин X. Да, не всегда! Закон различает причинение смерти, невольное убийство и побои со смертельным исходом; кроме того, каждый раз оговаривается, было ли при этом заранее обдуманное намерение
убить или его не было. А ты знаешь, что теперь я в самом деле начинаю тебя бояться, потому что ты, как оказывается, принадлежишь к самой опасной категории
людей, а именно, к дуракам.
 356

Господин У. Ах, вот что?! Ты теперь воображаешь, что я дурак? В таком случае, вот что. Хочешь, я тебе
докажу, что я очень хитер?
 Господин X. Любопытно!
 Господин У. Я думаю, что ты признаешь следующее рассуждение и умным и справедливым. Слушай.
С тобой случилось несчастие, за которое ты мог поплатиться двумя годами тюремного заключения. Но тебе
повезло, и ты благополучно избежал наказания. Перед
тобой сидит человек, который стал жертвой несчастного и преступного гипноза, и за это поплатился двумя
годами заточения в исправительном доме. Человек этот
мог бы своими научными трудами смыть это позорное
пятно в своей жизни, но для этого ему нужны деньги.
Для этого ему немедленно нужна крупная сумма! Не думаешь ли ты, что тот, другой, не понесший должного
наказания, мог бы восстановить нарушенное равновесие
человеческих отношений, уплатив соответствующий денежный выкуп. Как ты думаешь?
 Господин X (спокойно). Я с тобой согласен.
 Господин У. По-видимому, мы понимаем друг
друга... Так... вот... Гм... Пауза. Сколько ты готов был
бы заплатить?
 Господин X. Сколько? Видишь ли, закон определяет минимум денежного штрафа в 50 крон. Но так как
у усопшего не было никаких родственников, то об этом
нечего и говорить.
 Господин У. Значит, ты меня не понял? Тогда
я буду говорить ясней. Я предлагаю тебе выплатить мне
этот штраф.
 Господин X. Я никогда не слыхал, чтобы убийцы
выплачивали выкуп мошенникам. Впрочем, оставим
этот разговор. Зачем мне платить выкуп, кто может на
меня донести?
 Господин У. Как кто? Ты забываешь, что я могу на
тебя сделать донос.
 357

Господин X. Ах, вот что! Теперь я начинаю понимать! Сколько ты хочешь получить с меня за то, чтобы
сделаться соучастником убийства?
 Господин У. Шесть тысяч крон.
 Господин X. Это слишком дорого! Откуда я добуду такую сумму?
 Господин У показывает рукой на ларец.
 Господин X. Отсюда я ничего не возьму! Я не хочу
сделаться вором!
 Господин У. Не говори, пожалуйста, пустяков!
Ты все равно не заставишь меня поверить тому, что ты
никогда не брал отсюда денег.
 Господин X (как бы про себя). Как я жестоко ошибся в этом человеке! Вот этим и опасны кроткие люди! Их
кротость привлекает нас, и мы верим им и думаем, что
они нас искренно любят. Вот почему надо быть очень
осторожными с теми, кто нас любит! (Громко.) Итак, ты
убежден в том, что я уже брал деньги из этого ларца?
 Господин У. Яв этом не сомневаюсь.
 Г о с п о д и н X. И ты бесповоротно решил донести
на меня властям, если я не уплачу тебе шести тысяч
крон?
 Господин У. Да, я это решил бесповоротно. Теперь ты в моей власти и ты от меня не уйдешь!
 Г о с п о д и н X. И ты думаешь, что я допущу, чтобы у моего отца сын оказался вором, чтобы у моих детей отец оказался вором, чтобы у моих сослуживцев товарищ оказался вором?.. Этого никогда не будет! Слышишь? Я сейчас сам пойду к Ленсману и донесу на
себя!
 Господин У (вскакивает и торопливо начинает собирать свои вещи). Подожди немного!
 Господин X. Что это ты делаешь?
 Господин У (заикаясь). Мне лучше уйти... я тебе
теперь больше не нужен... я лучше уйду!.
 358

Господин X. Не смей уходить! Останься здесь
и сядь на свое место! Мы еще поговорим!
 Господин У (надевает черный сюртук и садится на
прежнее место). Что же теперь будет?
 Господин X (смотрит в зеркало, висящее за спиною
у господина У). Теперь мне все ясно! Наконец-то!
 Господин У (тревожно). Что такое?
 Господин X. Теперь я смотрю в зеркало и вижу,
что ты вор, — самый простой, самый обыкновенный
вор! Когда ты сидел здесь передо мной в своей белой сорочке, я заметил какой-то беспорядок у себя в книжном
шкафу, но я сразу не мог сообразить, в чем дело, потому что мне надо было наблюдать и следить за тобой. Но
по мере того, как ты становился мне все антипатичнее
и противнее, мое зрение стало изощряться, а когда ты
надел свой черный сюртук, благодаря контрасту черного цвета сюртука и красного цвета книжных переплетов,
я заметил то, что раньше ускользало от моего внимания. Теперь я вижу, что ты рылся в моих книгах, что ты
брал сочинение Бернгейма о внушении и потом поставил его вверх ногами на полку. Ты прочитал в этой книге рассказ о своем преступлении. Попросту говоря, ты
украл этот рассказ! Все это приводит меня к заключению, что ты совершил свое преступление с голоду или
от нужды.
 Господин У. Если бы ты знал, как я нуждался...
 Господин X. Если бы ты знал, в какой нужде я жил
раньше, если бы ты знал, как я нуждаюсь теперь! Впрочем, это не относится к делу! Потом, ты мне говорил,
что ты сидел в тюрьме; я не спорю, что ты сидел в тюрьме, только это дело было в Америке, потому что ты рассказывал мне про американскую тюремную жизнь, а не
про шведскую. Это обстоятельство убеждает меня, что
ты здесь не отбывал своего наказания.
 Господин У. Почем ты знаешь?
 359

Господин X. Подожди, сейчас придет Лэнсман,
и ты узнаешь, откуда я это знаю.
 Господин У встает.
 Господин X. Вот видишь! В первый раз, когда ударила молния, я упомянул имя Лэнсмана, и ты тогда точно так же вскочил, как ужаленный. Это очень характерно! Человек, который сидел в тюрьме, не станет ходить
на Мюльберг или стоять часами у окна, чтобы любоваться видом здания тюрьмы. Одним словом, я утверждаю,
что ты здесь не отбывал наказания. Поэтому ты и скрываешь так старательно свое прошлое.
 Пауза.
 Господин У (покорно, убитым голосом). Можно
мне теперь уйти?
 Господин X. Да, теперь ты можешь уходить.
 Господин У (начинает собирать свои вещи). Ты сердишься на меня?
 Господин X. Да! А ты предпочитаешь, чтобы
я тебя жалел?
 Господин У (удивленно). Как? Разве ты все-таки
считаешь себя лучше меня?
 Господин X. Разумеется, потому что я и в самом
деле много лучше тебя. Во-первых, я умнее тебя, а во-
вторых, я несравненно нужнее людям, чем ты.
 Господин У. Да, ты очень хитер, но все-таки я хитрее тебя. Правда, я сейчас сам стою под шахом, но стоит мне сделать еще один ход, и тебя можно поздравить
с матом.
 Господин X (смотрит на господина У в упор). Разве
нам нужно еще сделать по ходу? Ты, кажется, затеваешь
что-то недоброе!
 Господин У. Это моя тайна.
 Господин X. Я ее сейчас отгадаю. Ты хочешь написать моей жене анонимное письмо и сообщить ей
про мою тайну?
 360

Господин У. Да! И этому ты ничем не можешь
помешать. Запереть ты меня не можешь, и тебе остается
одно — отпустить меня. А когда я уйду отсюда, я CMOiy.
сделать все, что мне захочется.
 Господин X. Черт возьми! Ты попал в мою ахиллесову пяту. Ты, кажется, заставишь меня совершить
убийство!
 Господин У. На это у тебя не хватит мужества!
 Господин X. Посмотри, вот теперь и выступает
существующая между нами разница. Ты и сам отлично понимаешь, что я не способен совершить того, на что
ты готов решиться во всякое время. Ты это понимаешь,
и потому перевес на твоей стороне! Но если ты будешь
стоять на своем, то мне придется поступить с тобой так,
как я поступил с тем старым кучером.
 Поднимает руку, как бы собираясь дать ему подзатыльник.
 Господин У (глядя испуганно на Господина X). На это
ты неспособен! На такой поступок не может решиться
тот, кто не осмелился взять для собственного спасения
денег из этого ларца.
 Господин X. Ты, стало быть, уверен, что я не брал
этих денег?
 Господин У. Да. Ты слишком труслив для этого.
Ты побоялся решиться на это, как побоялся сознаться
своей жене в том, что она вышла замуж за убийцу.
 Господин X. Ты совсем другой человек, чем я.
Сильней ли ты, или слабей меня, — этого я не знаю.
Преступнее ли ты меня, — этот вопрос меня не касается.
Но я знаю одно, что ты глупее меня. Ты был глуп, когда
подделал чужую подпись, вместо того, чтобы идти просить милостыню, как мне приходилось делать. Ты доказал свою глупость тем, что прочел в книге рассказ и выдал его за собственное приключение. Неужели ты думал, что я не читал своих собственных книг? Ты доказал
 361

свою глупость тем, что вообразил себе, что ты меня перехитрил и что тебе удастся принудить меня совершить
кражу. Ты доказал мне свою глупость, когда старался
убедить меня, что нарушенное равновесие будет восстановлено, если на свете будут два вора вместо одного.
Но глупее всего было с твоей стороны воображать, что
я строил свое счастье, не будучи уверенным в прочности его краеугольного камня. Сделай одолжение, пиши
моей жене анонимные письма и сообщай ей о том, что
ее муж — убийца, она знала об этом еще тогда, когда
была моей невестой. Что ты скажешь на это?
 Господин У. Могу я уйти теперь?
 Господин X. Да. Теперь ты должен уйти! Уходи
скорей! Твои вещи будут высланы тебе. Вон!

САМУМ
 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
 Б и с к р а, аравийская девушка.
 Юссеф, ее любовник.
 Гимар, лейтенант, зуав.
 Алжир. Наше время.
 ОБСТАНОВКА
 Аравийский склеп с саркофагом посредине. Несколько ковриков для молитвы. В правом углу жертвенник. На заднем плане дверь
с аркой и занавесками. В задней стене оконные отверстия. На полу несколько небольших кучек песку. В одной куче вырванный с корнем
алоэ, пальмовые листья и трава.
 ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Входит Б и с к р а с надвинутым на лицо капюшоном и с гитарой за
спиной, падает на ковер и молится, скрестив на груди руки. За сценой ветер.
 Б и с к р а. Ла иллаха илл Аллах!
 Юссеф (торопливо входит). Самум надвигается!..
Где француз?
 Б и с к р а. Сейчас придет!
 Юссеф. Отчего же ты его сразу не заколола?
 Б и с к р а. Нет, пусть сам умертвит себя. Если бы я заколола его, старейшины умертвили бы весь наш род,
потому что они считают меня за проводника Али, если
только они не догадываются, что я девушка Бискра.
 Юссеф. Он сам умертвит себя? Каким же образом?
 363

Бискра. Разве ты не знаешь, что самум сушит мозги белых, как финики, и им представляются такие ужасы, что жизнь становится им невыносимой, и они предпочитают погрузиться в великую тайну.
 Юссеф. Да, я слышал что-то в этом роде, и в последний раз шестеро французов, не дойдя до дому, наложили на себя руки. Но сегодня не полагайся на Самум, потому что в горах выпал снег и через какие-нибудь полчаса все пройдет. Ты еще способна ненавидеть, Бискра?
 Бискра. Способна ли я ненавидеть? О, моя ненависть безгранична, как жгучая пустыня, пламенна, как
солнце, и сильней, чем моя любовь. Все минуты блаженства, которые они украли у меня, убив Али, собрались
теперь вместе, как яд под зубами гадюки, и то, что не
в состоянии будет сделать самум, сделаю я!
 Юссеф. Вот это сказано хорошо, Бискра, и ты исполнишь это. Моя ненависть увяла, как вянет трава осенью, с тех пор как глаза мои увидали тебя. Возьми у меня
мою силу и будь стрелой, пущенной из моего лука!
 Бискра. Обними меня, Юссеф! Обними меня!
 Юссеф. Здесь в присутствии святого нельзя. Не теперь... позднее, после того... если ты заслужишь награды!
 Бискра. О гордый шейх! О гордый человек!
 Юссеф. Да, девушка, которая будет носить моего
потомка под своим сердцем, должна доказать, что она
достойна этого человека.
 Бискра. Я и никто в мире не будет больше носить
потомка Юссефа! Я — Бискра, презренная, отвратительная, но сильная!
 Юссеф. Да будет так! А теперь я пойду вниз и усну
у источника. Нужно ли мне учить тебя тайным искусствам, которым ты училась у великого Марабу Сидди-
шейха и которыми ты с детства пользовалась на ярмарках?
 364

Бискра. Нет, ненужно! Я знаю все тайны, которые
необходимо знать, чтобы изгнать из жизни трусливого жалкого француза, труса, который ползком подкрадывается к своему врагу и посылает свинцовые пули!
Я знаю все... даже чревовегцательство! А что не в состоянии будет сделать мое искусство, то сделает солнце, потому что солнце заодно с Юссефом и Бискрой!
 Юссеф. Солнце — друг Муслина, но надеяться на
него нельзя, — ты можешь сгореть, девушка! Выпей сначала глоток воды, потому что руки твои, я вижу, уже
сморщились.
 Подняв ковер, он спускается за сосудом воды и подает его Бискре.
 Бискра (прикладывает сосуд к губам). И в глазах
моих мелькает красный цвет, а в груди пересыхает...
я слышу... слышу... видишь, песок уж проходит сквозь
крышу и струны гитары поют. Самум уж здесь! А француза все нет?
 Юссеф. Спустись вниз, Бискра, оставь француза.
Он сам умрет!
 Бискра. Сперва адские мучения, а потом уже
смерть! Ты думаешь, у меня уж нет сил! Выливает воду
на кучу песка. Я полью песок, и вырастет мщенье. Я засушу свое сердце! Расти, ненависть! Жги, солнце! Души,
ветер!
 Юссеф. Слава тебе, мать Юссефа, потому что ты
родишь сына Юссефа — Мстителя!
 Ветер усиливается, занавеска перед дверью колышется;
склеп озаряется красным светом, который во время следующей
сцены, переходит в желтый.
 Бискра. Француз идет, и самум уж здесь! Уходи!
 Юссеф. Через полчаса ты снова увидишь меня! Песочные часы там! (Показывает на одну из куч песка.) Само
небо мерит время для мучений неверных!
 365

ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Бискра и Гимар, бледный, нерешительный, говорит вполголоса.
 Гимар. Самум! Как ты думаешь, куда пошли мои?
 Бискра. Твоих я отвел западней — к востоку.
 Гимар. Западней — к востоку! — Дай я посмотрю!
Да, в самом деле к востоку — западней! Усади меня на
стул и дай мне воды!
 Бискра (ведет Гимара к кучке песка, укладывает его
на пол — головой на песок). Так тебе удобно сидеть?
 Гимар (смотрит на нее). Как-то криво. Подложи
мне что-нибудь под голову!
 Бискра (сгребает кучу песка под его головой). Ну, вот
тебе и подушка под голову!
 Гимар. Под голову? Да тут ноги! Разве это не
ноги?
 Бискра. Ну, конечно!
 Гимар. Я так и думал. Дай мне скамейку под голову!
 Бискра (берет алоэ и кладет его Гимару под колени).
Вот тебе и скамейка!
 Гимар. А теперь воды! Воды!
 Бискра (берет пустой сосуд, наполняет его песком
и подает Гимару). Пей, пока холодная!
 Гимар (пьет понемногу из сосуда). Холодная, только жажды не утоляет! Нет, не могу пить, мне противна
вода — возьми ее!
 Бискра. А теперь тебя кусает собака!
 Гимар. Какая собака? Меня никогда в жизни не кусала собака.
 Бискра. Это самум уничтожил твою память, — берегись привидений Самума! Помнишь, на предпоследней охоте в Баб-эль-куэд тебя укусила бешеная борзая?
 Гимар. На охоте в Баб-эль-куэд? Да, да, да, в самом
деле! Шерсть у нее была, как у бобра?
 366

Бискра. У собаки? Да. Вот видишь! Она укусила тебя за икру! Неужели ты не чувствуешь, как болит
у тебя рана?
 Гимар (трогает себя за икру и колется об алоэ). Конечно чувствую! Воды! Воды!
 Бискра (протягивает ему сосуд с песком). Пей, пей!
 Гимар. Нет, не могу! Святая Мария, Мария Господня, у меня водобоязнь!
 Бискра. Не бойся! Я тебя вылечу и изгоню демона
силой музыки! Слушай.
 Гимар (кричит). Али, Али! Не надо музыки! Я не
терплю музыку! И какая от нее может быть польза?
 Бискра. Музыка укрощает коварный дух змеи,
а ты не веришь, что она победит дух бешеной собаки!
Слушай! (Поет под гитару.) Бискра, Бискра, Бискра, Бискра. Самум! Самум!
 Юссеф (снизу). Самум! Самум!
 Гимар. Что ты поешь? Али!
 Бискра. Разве я пел? Ну, смотри, я возьму теперь
в рот пальмовый лист. Берет и держит зубами пальмовую ветвь.
 Пение (слышно сверху). Бискра, Бискра, Бискра,
Бискра, Бискра, Бискра!
 Юссеф (снизу). Самум! Самум!
 Гимар. Что за адское привидение!
 Бискра. Вот теперь я буду петь!
 Бискра и Юссеф (вместе). Бискра, Бискра, Бискра, Бискра, Бискра, Бискра! Самум!
 Гимар (поднимается). Что ты за дьявол, что поешь
двумя голосами? Мужчина ты или женщина? Или то
и другое?
 Бискра. Я — проводник Али! Ты не узнаешь меня,
потому что твой ум затуманился. Но, если ты хочешь избавиться от обманов зрения и ума, то верь мне, веры всему, что я буду говорить, и исполняй все, что я прикажу.
 367

Гимар. Тебе нечего просить меня об этом, потому
что я вижу, что все действительно так и есть, как ты говоришь.
 Бискра. Слушай же, идолопоклонник!
 Гимар. Идолопоклонник?
 Бискра. Да! Сними идола, которого ты носишь на
груди! (Гимар снимает медальон.) Растопчи его ногами
и молись Богу, Единому, Милосердому и Милостивому.
 Гимар (нерешительно). Святому Эдуарду, моему
покровителю.
 Бискра. И он может тебя защитить? Он в состоянии?
 Гимар. Нет, да! Он в состоянии! (Пробуждаясь.) Нет,
да! Он в состоянии!
 Бискра. Посмотрим!
 Отворяет дверь, занавеска колышется и трава шевелится.
 Гимар (закрывает рот). Запри дверь.
 Бискра. Брось своего идола!
 Гимар. Не могу.
 Бискра. Смотри, ни один волос на моей голове не
шевелится... Самум щадит меня, а тебя, неверный, убивает. Брось своего идола!
 Гимар (бросает медальон на пол). Воды! Умираю!
 Бискра. Молись же Единому, Милостивому, Милосердому.
 Гимар. Как мне молиться?
 Бискра. Повторяй мои слова!
 Гимар. Говори!
 Бискра. Един есть Бог, и нет других богов, кроме
Милосердого и Милостивого.
 Гимар. Един есть Бог и нет других богов, кроме
Милосердого и Милостивого.
 Бискра. Ложись на пол! (Гимар против воли ложится.) Что ты слышишь?
 368

Гимар. Я слышу, как журчит ручей.
 Бискра. Вот видишь! Един есть Бог и нет других
Богов, кроме Милосердого и Милостивого. Что ты видишь?
 Гимар. Я вижу, как журчит ручей... Слышу, как
ярко горит лампа в окне с зелеными ставнями — на белой улице...
 Бискра. Кто сидит у окна?
 Гимар. Моя жена — Элиза!
 Бискра. А кто это, обняв ее, стоит за занавеской?
 Гимар. Мой сын — Жорж!
 Бискра. Сколько лет твоему сыну?
 Гимар. В день Святого Николая — четыре года!
 Бискра. И он может уже стоять за занавеской и обнимать чужую жену?
 Гимар. Нет, этого он не может, но это — он!
 Бискра. Четыре года — и белокурые усы!
 Гимар. Белокурые усы, ты говоришь? Ах, это —
мой приятель Жюль!
 Бискра. Стоит за занавеской и обнимает твою
жену!
 Гимар. Дьявол!
 Бискра. Ты видишь своего сына?
 Гимар. Теперь — нет!
 Бискра (играет на гитаре, изображая колокольный
звон). А теперь что ты видишь?
 Гимар. Я вижу... колокольный звон и слышу...
вкус трупа — и во рту у меня запах прогорклого масла... Фу!..
 Бискра. Неужели же ты не слышишь, как дьякон
отпевает какой-то детский труп?
 Гимар. Погоди! Нет, не могу разобраться. (С грустью.) А ты хочешь, чтобы я услышал? Да, да — вот теперь слышу!
 Бискра. Видишь венок на гробе, который они несут?
 369

Гимар. Да.
 Бискра. На нем лиловые ленты — и серебром напечатано: «Прощай, мой дорогой Жорж, — твой отец».
 Гимар. Да, да, я вижу! (Плачет.) Жорж, Жорж мой!
Любимый мой! Элиза, жена моя! Утешь меня! Помоги
мне! (Ощупывает руками вокруг себя.) Где же ты? Элиза!
Ты бросила меня! Отвечай же! Назови твоего любовника!
 Голос с крыши. Жюль! Жюль!
 Гимар. Жюль! А меня зовут... Как же меня зовут?
Меня зовут Шарль! А она сказала Жюль! Элиза, жена
моя, ответь же мне!.. Душа твоя здесь, я это чувствую!
Ты же клялась мне, что никогда не полюбишь другого...
(Раздается смех.) Кто это смеется?
 Бискра. Элиза! Твоя жена!
 Гимар. Убей меня! Я не хочу больше жить! Мне
противна жизнь, как кислая капуста в Сен-Ду! Ты знаешь что такое Сен-Ду? Свиное сало! (Плюет.) Во рту пересохло! Воды! Воды! Или я тебя искусаю!
 За сценой буря в полном разгаре.
 Бискра (закрывает рот и кашляет). Ты сейчас
умрешь, француз! Пока не поздно, напиши свое последнее желание! Где твоя записная книжка?
 Гимар (берет записную книжку и перо). Что же мне
писать?
 Бискра. Когда человек умирает, он вспоминает
о жене и о детях!
 Гимар (пишет). Элиза — я проклинаю тебя! Я умираю...
 Бискра. Подпишись, а то завещание будет недействительно.
 Гимар. Как мне подписаться?
 Бискра. Пиши: «Ла иллаха илл Аллах!
 Гимар (пишет). Написал! Теперь я могу умереть?
 370

Бискра. Да, умереть, как трус, бросивший своих
товарищей-солдат! Твои похороны будут роскошны, отпевать твой труп будут шакалы. (Бьет на гитаре атаку,
как на барабане.) Слышишь, барабан зовет на приступ —
неверные, приносящие с собой самум и солнце, выходят из засады. (Ударяет по гитаре.) Выстрелы по всей линии, французы не в состоянии заряжать, арабы отвечают рассыпным огнем, французы обращаются в бегство!
 Гимар (поднимается). Французы в бегство не обращаются!
 Бискра (вынимает флейту и насвистывает отступление). Французы бегут... слышишь — отступление!
 Гимар. Они отступают... Да, это отступление!
А я здесь. (Снимает с себя эполеты.) Я умер.
 Падает на пол.
 Бискра. Да, ты умер. И ты не знаешь, что ты давно
уже умер!
 Идет к костям и берет череп.
 Гимар. Я давно уже умер?
 Ощупывает себе лицо.
 Бискра. Давно! Очень давно! Посмотри на себя
в зеркало.
 Показывает ему череп.
 Гимар. Ах! Это я!
 Бискра. Смотри: вот твои выдающиеся скулы, глаза твои выклевали коршуны; вот справа углубление, где
был коренной зуб, который тебе вырвали... Неужели
же ты не узнаешь и этой ямочки, где у тебя была маленькая красивая эспаньолка, которую любила ласкать
твоя Элиза. Здесь было у тебя ухо, в которое целовал
тебя утром за кофе твой Жорж. А вот на это место пришелся удар топора, когда палач обезглавил дезертира!..
 Гимар, который с ужасом глядел и слушал, падает мертвым.
 371

Бискра (стоя на коленях, щупает его пульс, поднимается и поет). Самум! Самум! (Она открывает двери, занавески развеваются. Она закрывает рот и падает навзничь.)
Юссеф!
 ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ
Те же и Юссеф выходит из подземелья.
 Юссеф (разглядывает Гимара и не замечает Бискру).
Бискра! (Замечает ее и берет на руки.) Ты жива?
Бискра. Француз умер?
 Юссеф. Если еще и не умер, то скоро умрет! Самум! Самум!
 Бискра. В таком случае я жива! Дай мне воды!
Юссеф (подносит ее к слуховому окну). Вот вода!
Теперь Юссеф — твой!
 Бискра. И Бискра будет матерью твоего сына!
Юссеф! Великий Юссеф!
 Юссеф. Могучая, сильная Бискра! Сильней, чем са-

ПЕРЕД СМЕРТЬЮ
 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
 Г-н Дюран, заведует пансионом, раньше служил на железной
дороге.
 Адель, 27лет.
 Анетта, 24 лет. его дочери.
 Тереза, 18 лет.
 Антонио, лейтенант итальянского кавалерийского полка.
 Французская Швейцария. Восьмидесятые годы.
 ДЕКОРАЦИЯ
 Столовая с длинным столом. На заднем плане дверь, через которую за вершинами кипарисов, растущих на кладбище, видно Женевское озеро с Савойскими Альпами и французским курортом Эбили.
Налево дверь в кухню, направо дверь в жилые комнаты.
 ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Г-н Дюран и Адель.
 Г-н Дюран смотрит в бинокль на озеро. А д е л ь выходит из кухни, на ней фартук, рукава засучены, в руках кофейник и прибор.
 А д е л ь. Ты за хлебом еще не ходил, папа?
 Дюран. Нет, я послал сегодня Пьера. Последние
дни у меня так болит грудь, что я совсем не могу подниматься на крутые горы.
 А д е л ь. Опять Пьера? Ведь это три су стоит! А где
их возьмешь, когда за последние два месяца в пансионе
всего один постоялец?..
 Дюран. Совершенно справедливо, но, по-моему,
Анетта отлично могла бы ходить за хлебом!
 373

Адель. Чтобы окончательно подорвать наш кредит!.. Это уж всегда была твоя обязанность!
 Дюран. И твоя, Адель!
 А д е л ь. Я тоже устала, и я терпела больше всех!
 Дюран. Да, ты терпела и была человеколюбива,
тогда как Тереза и Анетта мучили меня. Мы с тобой
вдвоем расширили наше дело, когда умерла мать. Тебе
пришлось Золушкой сидеть на кухне, а мне служить за
столом, мести пол, чистить платье, топить, быть на посылках. Ты устала... А как должен я себя чувствовать?
 А д е л ь. Ты не имеешь права чувствовать усталости,
потому что у тебя трое непристроенных детей, приданое которых ты растратил!
 Дюран (прислушивается). Ты не слышишь? Что
это? Как будто звонят и бьют в барабан в Кюлли? Если
пожар, то все погибли... Сейчас поднимется южный ветер, — я уже по озеру вижу!
 А д е л ь. А ты за наш дом страховые заплатил?
 Дюран. Да, иначе я не получил бы последний раз
закладной ссуды.
 А д е л ь. А сколько еще остается незаложенного имущества?
 Дюран. Шестая часть страховой суммы. Ты знаешь,
как упала в цене земля, когда железную дорогу провели восточней, вместо того, чтобы провести мимо нашего дома!
 А д е л ь. Тем это желательней, значит!..
 Дюран (строго). Адель!
 Пауза.
 Ты разведешь огонь в кухне?
 А д е л ь. Прежде чем принесут хлеб, — невозможно!
 Дюран. Да вот и хлеб!
 374

ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Пьерс корзиной.
 Адель (смотрит в корзину). Никакого хлеба нет!
Один только счет! Другой!.. Третий!
 Пьер. Да, булочник сказал, что он не будет больше
отпускать, пока не получит по счету. А потом... мясник
и хозяин колониального магазина, когда я проходил
мимо них, дали мне эти счета. (Уходит.)
 А д е л ь. Господи!.. Теперь все кончено! — А это что
такое? (Развертывает пакет.)
 Дюран. Это я купил свечи для панихиды по дорогому Ренэ. Сегодня день его смерти.
 А д е л ь. Это ты, конечно, можешь покупать.
 Дюран. На мои собственные чаевые деньги! Тебе
не кажется достаточно унизительным, что я вынужден
протягивать руку, когда постояльцы уезжают. Ты хочешь отказать мне в единственном удовольствии — предаваться моему горю раз в год. Хоть пожить воспоминанием о самом прекрасном, что дала мне жизнь.
 А д е л ь. Ну, если бы он был жив, еще неизвестно, нашел ли бы ты его прекрасным!
 Дюран. Очень может быть, что в твоей иронии есть
и доля правды... Но, во всяком случае, тот образ, который живет в моей памяти, совсем непохож на вас.
 А д е л ь. Будь любезен, уж объяснись сам с господином Антонио, когда он придет пить кофе без хлеба!
О, если бы мама была жива! Она всегда умела находить
выход там, где ты теряешься.
 Дюран. У твоей матери были большие заслуги.
 А д е л ь. Хотя ты видел в ней одни недостатки.
 Дюран. Господин Антонио идет! Уходи... Я поговорю с ним.
 А д е л ь. Лучше пошел бы да достал денег во избежание скандала.
 375

Дюран. Я не могу достать больше ни одного су! Десять лет только и делал, что занимал. Пусть все гибнет!..
Разом!.. Только бы кончилось!
 А д е л ь. Кончилось... для тебя!.. А о нас ты не думаешь!
 Дюран. Конечно! Я о вас никогда не думал! Никогда!
 А д е л ь. Это ты, конечно, опять о воспитании?
 Дюран. Я только отвечаю на несправедливый
упрек! А теперь уходи. Встречу бурю... как всегда... Как
всегда... Гм...
 Адель уходит.
 ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ
 Дюран. Антонио.
 Антонио (из глубины сцены). Доброе утро, господин Дюран.
 Дюран. Вы уже выходили, господин лейтенант?
 Антонио. Да, был внизу — в Кюлли... смотрел, как
тушили пожар. А теперь с удовольствием выпью кофе.
 Дюран. Вы, конечно, поверите, как мне тяжело, но
дело мое, за недостатком жильцов, дальше идти не может.
 Антонио. Как же так?
 Дюран. Попросту говоря, мы — банкроты.
 Антонио. Неужели же, дорогой господин Дюран,
нет никакой возможности помочь вам выйти из этого,
надеюсь, временного затруднения?
 Дюран. Нет, нет... ни малейшей возможности.
Дела наши уже много лет в таком ужасном положении,
что полное разорение для меня легче, чем все эти волнения и ожидания дни и ночи напролет.
 376

Антонио. Я все-таки думаю, что вы смотрите слишком мрачно.
 Дюран. Я не хочу никакой помощи. Пусть нужда научит детей, что есть другая жизнь, кроме вечной
игры и забавы. Еще Адель следит за кухней!.. А остальные? Что они делают? Игры, пенье, прогулки да флирт!
И пока дома будет хоть червивая корка, они ничему не
научатся!
 Антонио. Пусть будет по-вашему, ну, пока все положение не выяснится, есть все-таки надо! Позвольте
мне остаться еще на месяц, и я заплачу вам вперед.
 Дюран. Нет, благодарю вас. Надо кончать этот
путь... хотя бы он и вел в озеро. Продолжать это ремесло, дающее вместо заработка одни унижение, — я не
желаю. Последнюю весну — вы не поверите — у нас не
было ни одного жильца в продолжение трех месяцев.
Наконец явилось спасение в виде какого-то американского семейства. На следующее утро после их приезда
я случайно увидел, как один из сыновей обнял на лестнице мою дочь, Терезу, и хотел ее поцеловать. Что бы вы
сделали на моем месте?
 Антонио (смущенно). Не знаю...
 Дюран. Я знаю, как я должен был поступить, как
отец... Но я этого не сделал. Следующий раз я знаю, что
мне делать.
 Антонио. Именно поэтому-то вам следует обдумать все хорошенько и не предоставлять судьбу ваших
детей случайностям...
 Дюран. Господин Антонио, вы еще молодой человек... Сам не знаю, почему, но я питаю к вам симпатию.
Дорого это вам или нет, я прошу вас об одном: не смотрите с предубеждением на меня и мое поведение...
 Антонио. Обещаю вам, господин Дюран, но ответьте мне на один вопрос: вы прирожденный швейцарец или нет?
 377

Дюран. Я — швейцарский гражданин.
 Антонио. Это я знаю, — я вас спрашиваю, родились ли вы в Швейцарии?
 Дюран (нетвердо). Да!
 Антонио. Я спрашиваю это, потому что... потому
что это меня интересует. Кстати... раз вы говорите, что
вам приходится закрыть ваш пансион, я хочу заплатить
вам свой долг. Всего десять франков... Но уехать, не покончив с делами, я не MOiy!
 Дюран. Я не уверен, действительно ли вы должны
мне, потому что счетов я никаких не веду. Но если вы
меня обманываете, вы мне ответите! А теперь пойду за
хлебом! А что дальше будет, — увидим!
 Уходит.
 ЧЕТВЕРТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Антонио. Сейчас же входит Тереза с мышеловкой в руке, в капоте,
с распущенными волосами. Затем Адель.
 Тереза. Ах, Антонио!.. А мне послышался голос
отца!
 Антонио. Да, он пошел за хлебом.
 Тереза. Он все еще не ходил? Нет, это просто невыносимо.
 Антонио. Ты такая хорошенькая сегодня, Тереза!
Вот только мышеловка уж совсем не идет.
 Тереза. Тем более такая!.. Целый месяц ставлю ее,
и хоть бы раз попалась! А приманку каждый день съедают! Ты не видал Мими?
 Антонио. Твою отвратительную кошку? Обыкновенно она вертится перед глазами с утра до ночи... Но
сегодня судьба надо мною сжалилась!
 Тереза. Во-первых, об отсутствующих дурно не
говорят, а во-вторых, — кто любит меня, любит и мою
 378

кошку! (Ставит мышеловку на стол и поднимает с пола
из-под стола пустую чашку.) Адель! Адель!
 А д е л ь (в кухонных дверях). Что угодно барышне?
 Тереза. Мне угодно молока для кошки и корочку
сыру в мышеловку.
 Адель. Можешь сама позаботиться.
 Тереза. Так не отвечают барышни.
 А д е л ь. Я отвечаю на твои слова... Что с тобой? Перед посторонним человеком с непричесанными волосами!
 Тереза. Здесь только старые знакомые и... Антонио, поговори полюбезнее с тетей Адель, тогда она даст
молока Мими. (Антонио медлит.) А, и ты не повинуешься.
 Антонио (коротко). Нет...
 Тереза. Это что такое? Хочешь хлыста попробовать?
 Антонио. Ах, уйди ты ради Бога!
 Тереза (смущенная). Что?.. Что такое? Ты хочешь
напомнить мне о моем унизительном положении,
о моих слабостях и моей вине?
 Антонио. Нет, я подразумеваю свое унизительное
положение, свою вину и свои слабости.
 Адель (берет чашку). Послушайте, друзья... Что
это за словоизвержение?.. Извольте мириться, и я принесу вам отличного кофе.
 Уходит в кухню.
 Тереза (со слезами). Я тебе надоела, Антонио, и ты
хочешь теперь бросить меня!
 Антонио. Перестань плакать!.. От слез у тебя глаза
делаются невозможными!
 Тереза. Если они не так хороши, как у Анетты...
 Антонио. Ну, вот... Теперь Анетта... Однако, не
шутя, кофе что-то уж слишком долго не дают...
 379

Тереза. Ты был бы совсем хорошим семьянином,
если бы был терпеливее относительно кофе...
 Антонио. И ты могла бы быть хорошей семьянинкой, если бы могла обходиться без глупостей и не ворчать на своего мужа.
 ПЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ
Те же. Анетта — одетая и причесанная.
 Анетта. Вы, кажется, с утра уже ссоритесь?
 Антонио. Смотри, Анетта уж совсем оделась!
 Тереза. Ну, конечно, Анетта во всех отношениях —
прелесть... И кроме всего еще то преимущество, что она
старше.
 Анетта. Если ты не замолчишь...
 Антонио. Ну, ну... Будь умница, Тереза!
 Обнимает ее за талию и целует.
 ШЕСТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Г-н Дюран останавливается, изумленный, в дверях.
 Дюран. Что это? (Тереза вырывается.) Что? Дюран,
мне показалось?
 Тереза. Что тебе показалось?
 Дюран. Я видел, как ты позволяла себя целовать...
 Тереза. Это ложь!
 Дюран. Что же я?.. Лишился зрения?.. Или ты
лжешь мне в лицо?
 Тереза. Ты не смеешь говорить о лжи... Ты сам
лжешь!.. И нам всем лжешь, говоря, что ты швейцарец,
хотя ты на самом деле француз!
 Дюран. Кто это тебе сказал?
 Тереза. Мне мать сказала!
 380

Дюран (к Антонио). Господин лейтенант, счеты между нами кончены, и я прошу вас оставить этот
дом... Сейчас же... Иначе...
 Антонио. Иначе?..
 Дюран. Выбирайте оружие!
 Антонио. Не думаю, чтобы вы могли найти оружие более подходящее, чем сверкающие пятки!..
 Дюран. Если бы я не предпочел в данном случае
палку, я бы взял ружье, оставшееся у меня от последней войны.
 Тереза. Ни на какой войне ты и не был, потому что
дезертировал.
 Дюран. Это тоже мать сказала?! С трупом сражаться я не могу, но превратить живого в труп я еще в состоянии.
 Подняв палку, идет на Антонио. Тереза и Анетта бросаются
между ними.
 Анетта. Одумайся!.. Что ты делаешь?
 Тереза. Кончишь ты на эшафоте!..
 Антонио (отступает). Прощайте, господин Дюран, можете получить мое презрение вместе с десятью
франками!
 Дюран (выхватывает из жилетного кармана золотую
монету и бросает по направлению к Антонио). Шлю вам
мое проклятие с этими деньгами! Негодяй!..
 Тереза и Анетта (следом за Антонио). Не уходите! Не уходите! Отец убьет нас!
 Дюран (ломает палку). Кто не может убивать, должен сам умереть!
 Антонио. Прощайте! Вы еще пожалеете! Я был
последней крысой на тонущем корабле.
 Уходит.
 381

СЕДЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же, кроме Антонио.
 Тереза (к Дюрану). Так ты обращаешься с гостями?
Нечего удивляться, что дело гибнет!
 Дюран. С такими гостями — именно так. Но скажи, Тереза... скажи, дитя мое... Берет ее голову в руки.
Скажи, любимое дитя мое, мне показалось это, или ты
сказала неправду.
 Тереза (упрямо). Что такое?
 Дюран. Ты знаешь, о чем я говорю... Меня интересует даже не самый факт... он, может быть, далеко не
так преступен... Но вопрос, могу я полагаться на свой
разум, на свои чувства, или нет!
 Тереза. Говори о чем-нибудь другом! Расскажи
лучше, что мы будем сегодня есть!.. А что он будто бы
поцеловал меня, — это неправда!
 Дюран. Нет, правда! Клянусь Богом, я видел своими глазами!
 Тереза. Докажи!
 Дюран. Докажи! Двумя посторонними свидетелями или одним полицейским?! (Обращаясь к Анетте.)
Анетта, дитя мое, скажи мне правду!
 Анетта. Я ничего не видела!
 Дюран. Ответ правильный! Нельзя же выдавать сестру! Как ты сегодня напоминаешь свою мать.
 Анетта. Не смей говорить дурно о матери. И ей
приходилось переживать такие дни, как сегодняшний.
 ВОСЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. А д е л ь со стаканом молока. Она ставит его на стол..
 А д е л ь (обращается к Дюрану). Вот тебе молоко! Ну,
как дела с хлебом?
 382

Дюран. С хлебом ничего не вышло, дети! А вообще
все пойдет так, как шло до сих пор!
 Тереза (вырывает у отца стакан с молоком). Ничего тебе не будет, раз ты швыряешь деньги и заставляешь
голодать своих детей!
 Адель. Он швырнул деньги? Несчастный! Правду
говорила мать... Еще тогда надо было его засадить в сумасшедший доме!.. Он и тогда уже был сумасшедшим!
Вот получай еще счет!
 Дюран смотрит на счет, вздрагивает, наливает стакан воды,
выпивает и закуривает коротенькую трубку.
 Анетта. Курить — это он умеет.
 Дюран (усталым и покорным тоном). Ах, дети, табак этот стоит вам ровно столько же, сколько и стакан
воды... Еще пол года тому назад мне подарили его. Не
взвинчивайте вы сами себя без толку!
 Тереза (берет у него спички). Оставь, в таком случае,
спички...
 Дюран. Если бы ты знала, Тереза, сколько я потратил спичек, вставая по ночам поглядеть, не сбросила ли
ты с себя одеяла! Сколько раз, Анетта, я поил тебя тайком, когда ты кричала от жажды, а мать не давала тебе
пить, потому что считала это вредным для детей!
 Тереза. Это было так давно, что я и думать позабыла об этом. А затем ты сам говорил, что это была твоя
обязанность.
 Дюран. Да, и я исполнял свои обязанности и даже
несколько больше!
 А д е л ь. Продолжай, продолжай! А что бы иначе вышло из нас? Бросить трех молоденьких девушек без ласки,
без зашиты, без всего!.. Ты знаешь, куда гонит нужда?
 Дюран. Это я говорил еще десять лет тому назад, но
никто не желал меня слушать. Двадцать лет тому назад
я предсказал, что придет этот час, но помешать этому
я был не в состоянии. Я — как тормоз на курьерском по¬
 383

езде, я видел, что все идет к разрушению, но схватить
рычаг и остановить машину я был не в состоянии.
 Тереза. И теперь ты требуешь благодарности за то,
что разорил нас?
 Дюран. Нет, дитя мое, я требую только, чтобы вы
не относились с такой озлобленностью ко мне. Для кошки у вас находятся сливки, а отцу, который еще ничего
не ел, вы отказываете в стакане молока!
 Тереза. Так это ты никогда не оставлял ни капли
молока кошке?
 Дюран. Да, я!
 Анетта. Может быть, и у мышей все съедал тоже
 он!
 Дюран. Тоже я!
 Адель. Свинья!
 Тереза (смеется). Подумайте только, если бы там
был яд!
 Дюран. Если бы он был...
 Тереза. Ты бы, конечно, ничего не имел против...
Ты столько раз собирался стреляться... хотя и не застрелился.
 Дюран. Почему не застрелился?.. Откровенный
упрек! А знаете, почему я этого не сделал? Потому, милые дети, что вам пришлось бы идти топиться тогда!
Скажи еще что-нибудь такое же злое! У меня такое чувство, будто я слышу сейчас музыку... Знакомую музыку... доброго старого времени!
 А д е л ь. Брось свою бесцельную болтовню и сделай
что-нибудь! Предприми что-нибудь!
 Тереза. А ты знаешь, какие были бы последствия,
если бы ты так оставил нас?
 Дюран. Могу себе представить, — стали бы проститутками. Так всегда говорила ваша мать, когда, бывало, потратит все деньги вместо хозяйства на лотерейные билеты.
 384

. А д е л ь. Замолчи! И не смей говорить ни слова о нашей дорогой, любимой матери!
 Дюран (тихо напевает).
 Свечка засверкает,
 Доме весь озарит...
 Ветер пронесется...
 Счастье прилетит?
 Да, уж счастье тогда наверное прилетит!
 Ветер пронесется —
 Гроза вдруг загремит.
 (Гадая, удастся или нет.) Да... нет... да... нет... Облака
сгущаются. Поднимается ветер. (Дюран вскакивает и говорит Адели.) Загаси плиту... Ветер поднялся.
 А д е л ь (взглядывает ему прямо в глаза). Никакого ветра нет!
 Дюран. Загаси плиту! Если начнется пожар, не получим премии!.. Загаси плиту! Слышишь, загаси!
 А д е л ь. Не понимаю.
 Дюран (смотрит ей в глаза и берет ее руки). Только
слушайся!.. Делай, что я тебе говорю!
 Адель выходит в кухню, дверь оставляет открытой.
 Дюран обращается к Терезе и Анетте.
 Дюран. Подите, дети, заприте ваши окна, да осмотрите заслонки в печах. А раньше поцелуйте меня!..
Я собираюсь уехать... чтобы достать вам денег.
 Тереза. Ты можешь достать денег?
 Дюран. Я застрахован и собираюсь реализовать
полис.
 Тереза. Сколько же ты можешь получить?
Дюран. Если продам — шестьсот франков... А если
умру, пять тысяч! (Тереза смущена.) Говори, говори, дитя!
Нет, не будем жестоки без надобности! Скажи, Тереза,
ты так сильно любишь Антонио, что чувствовала бы
себя несчастной, если бы не вышла за него?
 385

Тереза. Конечно!
 Дюран. Ну, так можешь выходить за него, — конечно, если он тебя любит. Только не будь злой по отношению к нему, а то будешь несчастна. Будь счастлива, моя
милая, любимая девочка!
 Обнимает и целует ее в щеки.
 Тереза. Не умирай, отец! Не умирай!
 Дюран. Разве ты не желаешь мне покоя?
 Тереза. Конечно... если ты сам этого хочешь... Прости меня, отец... Я часто бывала несправедлива к тебе.
 Дюран. Пустяки, девочка!
 Тереза. Никто из нас не бывал такой злой по отношению к тебе, как я!
 Дюран. А в тебе это я меньше всего замечал, потому что любил тебя больше всех... За что — не знаю! Ну,
иди и закрой окна!
 Тереза. Вот спички, папа!.. А здесь твое молоко!
 Дюран (с улыбкой). Ах, ты... ребенок!
 Тереза. А что же мне сделать? Мне больше нечего
тебе дать.
 Дюран. Ты мне еще ребенком дала столько радости, что долгов за тобой нет! Ну, иди и взгляни на меня
поласковее... Как раньше. (Тереза идет, оборачивается
и бросается ему на шею.) Ну, вот, моя девочка... Вот и хорошо!
 Тереза убегает.
 ДЕВЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Дюран. Анетта. Потом Адель.
 Дюран. Ну, будь счастлива, Анетта!
 Анетта. Я не пойму, ты в самом деле уезжаешь?
Дюран. Уезжаю.
 386

Анетта. Но ведь ты вернешься, папа?
 Дюран. Никто не может поручиться за один день
вперед. Во всяком случае, мы можем пожелать друг другу счастья!
 Анетта. Прощай, отец!.. Счастливого пути!.. И ты
ведь не забудешь, как бывало раньше, купить нам чего-
нибудь?
 Уходит.
 Дюран. Ты помнишь еще, хотя я уже давно ничего
не покупал вам! Прощай, Анетта! (Поет про себя.)
 Слезами пашню поливал,
 Своею кровью удобрял.
 А жатву соберет другой!
 Таков уж жребий наш людской!
 Входит Адель.
 Адель?! Теперь выслушай меня!.. И пойми! И, если
мой способ выражения туманен, то это значит только то, что я не хочу обременять твою совесть слишком
большими сведениями. Не беспокойся... Девочек я отослал в их комнату. Теперь прежде всего тебе следовало
бы спросить, застрахована ли моя жизнь... Ну!
 А д е л ь (нерешительно спрашивает). Застрахована
твоя жизнь?
 Дюран. Нет, я был застрахован, но полис свой я уже
давно продал, потому что заметил, что некоторые лица
слишком нетерпеливо ждали получения этой страховой суммы. Но зато у меня застраховано имущество. Видишь это письмо? Припрячь его хорошенько! А теперь
я задам тебе один вопрос! Ты знаешь, сколько свечей полагается на фунт в семьдесят пять сантимов?
 Адель. Шесть.
 Дюран (показывает на пачку свечей). Сколько там
свечей?
 Адель. Только пять!
 387

Дюран. Потому что шестая — наверху... И совсем
близко...
 Адель. Господи!
 Дюран (вынимает свои часы). Приблизительно минут через пять она догорит!
 А д е л ь. Не может быть!
 Дюран. Her, может. Ты видишь еще какой-нибудь
выход из нашего положения? Нет! Следовательно... Это
о делах... Теперь еще одно!.. Что господин Дюран уходит
из жизни (Шепчет.) поджигателем, это довольно безразлично... Но что в течение всей своей жизни он был
честным человеком, это дети его должны знать... Родился я, правда, во Франции, но говорить об этом первому
встречному я не считал нужным. Непосредственно перед воинской повинностью я влюбился в твою мать. Чтобы иметь возможность жениться, пришлось уехать сюда
и здесь натурализоваться! Когда разразилась последняя
война и казалось, что мне придется идти против моей
родины, я поступил в партизанский отряд и действовал
против немцев. Я никогда не дезертировал, как видишь,
и всю эту басню выдумала твоя мать.
 А д е л ь. Мать никогда не лгала.
 Дюран. Ну, вот... Опять встает между нами этот
труп. Я не хочу обвинять покойницу, но клянусь тебе,
я говорю правду. Слышишь?.. Относительно вашего
приданого, то есть наследства матери, дело обстоит так:
сначала мать мотовством и глупыми спекуляциями растратила мои наследственные средства, так что мне пришлось бросить службу и открыть этот пансион. После
этого часть материнских денег пошла на ваше воспитание... Растратой, надеюсь, это назвать нельзя... Итак,
это тоже неправда.
 Адель. А мать говорила на смертном одре...
 Дюран. В таком случае, мать твоя лгала и на смертном одре, как лгала всю свою жизнь. И это проклятие,
 388

как злой дух, преследовало меня всю жизнь. Как вы
мучили меня ни в чем не повинного — этими ложными обвинениями! Я не хотел сеять смуту в ваши юные
сердца и поколебать в вас веру в вашу мать — и потому молчал! Я нес крест в течение всей совместной жизни с женой. Все ошибки ее я выносил на собственной
спине, брал на себя последствия ее неправильных поступков... Пока наконец не начал сам думать, что виноват действительно я. А ее совести хватало на то, чтобы
вначале чувствовать себя только невиновной, а впоследствии даже какой-то жертвой. Когда она запутывалась
в какую-нибудь историю, я обыкновенно говорил ей:
свали вину на меня! И она сваливала!.. А я принимал!..
И чем больше ее вины принимал я на себя, тем сильнее она ненавидела меня с безграничной ненавистью человека, обязанного благодарностью другому. В конце
концов, чтобы подкрепить себя в убеждении, будто она
одурачила меня, она стала относиться ко мне с презрением и наконец научила и вас презирать меня... потому что, чувствуя свою слабость, хотела хоть чем-нибудь
подкрепить ее... Я думал и надеялся, что слабость эта
и зло умрут вместе с ней, но зло, как и болезнь, умеет
только расти и развиваться. И когда я хотел изменить
обычаи нашего дома, то натолкнулся на вас. Мать... Так
говорила мать, и, значит, это правда... И для вас я был
простаком, когда бывал добр, собачонкой, когда бывал
ласков, и бесчестным, когда вы предъявляли свои требования и вели дело к гибели.
 А д е л ь. Конечно, бесчестно обвинять мертвую, которая не может защититься!
 Дюран (говорит быстро и взволнованно). Я еще не
умер, но скоро умру! Ты возьмешь на себя мою защиту? Нет, не стоит... Но сестер своих защищай! Подумай
о детях, Адель! Прояви свое материнское сердце по отношению к Терезе! Она моложе всех и больше всех хочет
 389

жить! Она бесхарактерна и бессознательно склонна и к
злу и к добру! Постарайся, если возможно, выдать поскорее ее замуж. Вот уж и запах горящей соломы!
 А д е л ь. Господи, защити нас!
 Дюран (пьет из стакана). Защитит!.. А для Анетты отыщи место учительницы. Она выберется в люди...
в хорошее общество. Когда выдадут деньги, распоряжайся ими ты! Не скупись и сделай сестрам все, чтобы
они могли показываться в обществе. Не спасай ничего, кроме семейных документов — в среднем ящике...
Вот ключ!.. Полис у тебя... Сквозь, крышу пробивается
дыме. Скоро все исполнится!.. Сейчас зазвонят у Святого Франциска!.. Обещай мне только одно. Ничего не говори сестрам! Это только нарушит спокойствие их жизни. И потом еще одно: ни одного дурного слова о матери. Портрет ее — в шифоньерке... Вы этого не знали...
Мне казалось достаточным вечное присутствие ее призрака здесь. Поцелуй Терезу и скажи ей, чтобы она простила меня. И не забудь... когда будешь покупать платья, покупай ей самые лучшие... Ты знаешь, как она любит все это... и куда может завести эта любовь! Скажи
Анетте...
 Раздается глухой удар колокола. Дым идет сильнее.
 Дюран кладет руки на стол и опускает голову.
 Адель. Пожар! Пожар! Отец!.. Что с тобой?.. Ты
сгоришь здесь!
 Дюран поднимает голову и, как бы объясняющим жестом,
отодвигает стакан.
 Адель. Ты... принял яд?..
 Дюран (утвердительно кивает головой). Полис
у тебя?.. Скажи Терезе и Анетте...
 Голова его бессильно опускается. Новый удар колокола.
 Снаружи доносится шум.
 Занавес.

УЗЫ
 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
 Окружной судья, 27лет.
 Пастор, бол.
 Барон, 42 года.
 Баронесса, 40 лет.
 Двенадцать присяжных.
 Нотариус.
 Экзекутор.
 Судебный пристав.
 Адвокат.
 Александерсон — фермер.
 Альма Джонсон — служанка.
 Скотница.
 Молотильщик.
 Народ.
 ДЕКОРАЦИЯ
 Зала суда. В глубине сцены дверь и окно, из которого видны пасторский дом и церковная колокольня. Направо дверь. Налево, на возвышении, место для судьи в виде кафедры, украшенной золочеными
орнаментами, изображающими весы и меч. По обеим сторонам кафедры столы и стулья для присяжных. Посередине зала скамейки для
публики. Вдоль стен тянутся большие шкафы с наклеенными на дверцах объявлениями.
 ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Экзекутор. Судебный пристав.
 Экзекутор. Видел ты когда-нибудь столько народу во время летней сессии?
 Судебный пристав. Ни разу еще с тех пор,
как разбиралось знаменитое убийство Альсоёра, пятнадцать лет тому назад!
 391

Экзекутор. Да, ведь нынешняя- то история стоит
двойного отцеубийства! И то беда, что барон и баронесса хотят разводиться... Ну, а уж если сюда вмешаются
их семьи да начнут спор об имуществе и землях, то-то
разгорится пожар! Недостает только, чтобы они начали
ссориться из-за своего единственного ребенка, — тут уж
сам царь Соломон их не разберет!
 Судебный пристав. В чем же дело? Одни говорят так, другие этак... Ведь кто-нибудь да виноват?..
 Экзекутор. Ну, это еще как сказать! Часто никто
и не виноват, когда ссорятся двое, а иногда виноват только один, а ссорятся все-таки двое! К тому же здесь дело
вовсе не в простой ссоре, а в целом преступлении, где
есть истец, то есть обиженная сторона, и ответчик —
сторона обвиняемая. Да, нелегко разобрать, кто виноват в этом деле. Верно то, что обе стороны в одно время
и истцы и ответчики!
 Судебный пристав. Да, да, удивительные настали времена! Точно все бабы с ума сошли! Вот и у моей
старухи случаются припадки, когда она вдруг начнет
уверять, что я бы тоже должен родить детей, что это будет вполне справедливо... Точно Господь Бог без нее не
знал, как сотворить людей... Извольте-ка выслушивать
длиннейшие разговоры о том, что она тоже «человек»,
будто я этого и сам не знал или говорил когда-нибудь
обратное!.. Говорит, что ей надоело быть моей служанкой, хотя, на самом деле, ведь слугой-то выхожу я!
 Экзекутор. А! так и у тебя та же история! Моя вот
усердно читает газету, которую ей дают иногда на барском дворе, и вот начинаются россказни, точно о чем-то
удивительном, — о том, как однажды принялась за ка-
менщицкую работу, как старуха набросилась на своего
больного мужа и прибила его... Не понимаю, с чего это
она! Только мне кажется, что она злится на меня за то,
что я мужчина!
 392

Судебный пристав. Удивительно,право! (Предлагает ему понюхать табаку.) Погода хороша! Хлеб стоит в поле густой, как шерсть, а утренники любезно миновали нас!
 Экзекутор. У меня нет земли... Мне туго приходится в урожайные годы! Ни купить, ни продать... Ты
знаешь нового судью, который будет председательствовать сегодня?
 Судебный пристав. Нет. Говорят, что еще совсем молодой человек, он только что сдал экзамены
и сегодня председательствует в первый раз.
 Экзекутор. Я слышал, будто он ужасный святоша...
 Судебный пристав. Проповедь что-то сегодня
бесконечная!
 Экзекутор. Кладет на место нотариуса большую
библию и 12 маленьких шариков на места присяжных.
Ну, теперь наверно скоро и конец! Они сидят там уже
больше часа.
 Судебный пристав. Да, уж наш пастор, если
захочет — молодчина в проповедях! (Пауза.) А что, супруги лично будут присутствовать?
 Экзекутор. Да, оба. Вот будет у нас народу сегодня! Снаружи слышен звонок. А вот и конец! Сотри-ка
поскорей пыль со столов! Можно сейчас же начать!
 Судебный пристав. Есть ли чернила в чернильницах?
 ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Барон. Баронесса.
 Барон (вполголоса баронессе). Итак, прежде чем расстаться на целый год, проверим, согласны ли мы с тобой
во всех пунктах. Во-первых, не надо взаимных обвинений перед судьей!
 393

Баронесса. Неужели ты думаешь, что мне приятно раскрывать перед этой толпой мужиков все подробности нашей интимной жизни?
 Барон. Хорошо! Хорошо! Дальше: в течение этого
года ты оставляешь ребенка у себя, с условием, что он
будет навещать меня, когда я захочу. Кроме того — он
будет воспитан согласно с теми принципами, которые
я изложил тебе и которые ты одобрила!
 Баронесса. Разумеется!
 Барон. И, наконец, в течение года я буду выдавать
тебе и ребенку содержание в 3000 крон, взятых из доходов с имения.
 Баронесса. Решено!
 Барон. Теперь мне ничего не остается прибавить...
Позволь только сказать тебе — до свиданья! Мы одни
знаем истинные причины развода. Щадя нашего сына,
мы должны скрывать их от всех! Но я заклинаю тебя
в последний раз — ради него, не начинай ссоры, чтобы
имя его родителей не было втоптано в грязь. Позже все
равно, суровая жизненная правда откроет ему, что его
отец и мать были разведены!
 Баронесса. Я не начну ссоры, пока буду уверена
в том, что ребенок останется у меня!
 Барон. Сосредоточим все наши заботы на том, чтобы сохранить счастье нашему ребенку! Забудем все, что
произошло между нами! И вот обдумай еще... Если
каждый из нас будет отстаивать свои права на ребенка,
или мы оба будем доказывать свои способности в деле
воспитания, судья имеет право отнять его у обоих и отдать в руки чужим, лицемерным людям, которые воспитают его в ненависти и презрении к родителям!
 Баронесса. Это немыслимо!
 Барон. Уверяю тебя, друг мой, — это закон!
 Баронесса. Ну, так этот закон глуп!
 Барон. Возможно! Но он еще в силе и может быть
применен к тебе!
 394

Баронесса. Это противно природе! Я никогда не
подчинюсь подобному закону!
 Барон. Да ведь это и не нужно! Мы решили не противоречить друг другу. Мы ни в чем не могли с тобой
поладить, это единственный случай, где мы согласны...
Постараемся расстаться без ссоры! (Экзекутору.) Может
ли баронесса поджидать в той комнате?
 Экзекутор. Пожалуйста, войдите.
 Барон провожает баронессу до двери, ведущей направо, потом выходит в среднюю дверь.
 ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ
 Экзекутор. Судебный пристав. Адвокат. Скотница.
 Альма Джонсон. Молотильщик.
 Адвокат (Альме Джонсон). Слушай меня хорошенько, голубушка! Я ни минуты не сомневаюсь в том,
что ты украла... но, так как у твоего хозяина нет свидетелей, — ты невинна! А так как твой хозяин назвал тебя
в присутствии двух свидетелей воровкой, он виновен перед тобой в оскорблении личности! Итак, значит, ты —
истица, он — обвиняемый... Теперь запомни хорошенько это правило: главная забота каждого подсудимого —
это запирательство!
 Альма Джонсон. Хорошо... но господин судья
уже сказал, что виновата не я, а мой хозяин.
 Адвокат. Ты виновата, потому что украла! Но так
как ты взяла себе защитника, то мой долг выгородить
тебя и добиться обвинения твоего хозяина. Повторяю
тебе в последний раз — запирайся во всем. (Свидетелям.) Что же касается свидетелей, что они должны показывать? Слушайте — хороший свидетель должен придерживаться сути, исключительно сути дела! Помните
же, что нам вовсе не требуется знать, виновата ли Альма
 395

Джонсон в краже; нам важно только, назвал ли ее Алек-
сандерсон воровкой, так как знайте еще, что закон воспрещает Александерсону доказывать правоту своей жалобы, это право принадлежит нам... а почему — сам
черт не знает! Итак — придерживайте языки и смело
кладите руку на Библию.
 Скотница. Господи боже! Я так боюсь, что уж и не
знаю, что надо говорить!
 Молотильщик. Повторяй за мной, наверно не
соврешь!
 ЧЕТВЕРТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Судья. Пастор.
 С у д ь я. Благодарю вас за вашу проповедь, господин
пастор!
 Пастор. Что вы! Не за что, господин судья!
 Судья. Нет, нет... Вы знаете, что сегодня мое первое заседание! Я боюсь карьеры, на которую меня толкнули почти против воли! Да, господин пастор, наши
законы еще так несовершенны, сама юриспруденция
так сомнительна, а природа человека так полна лжи
и притворства, что я иногда удивляюсь смелости, с которой судья должен произнести решающее слово... Сегодня вы разбудили мои сомнение!
 Пастор. Конечно, совесть есть первое условие вашего звания, но нельзя же ради этого быть таким боязливым! Все несовершенно в этом мире, а потому мы не
можем считать совершенными как судью, так и его решение
 С у д ь я. Все это так... а все-таки я чувствую, как давит меня ужасная ответственность за судьбу людей, тем
более, что мое решение может влиять и на будущие поколения... В эту минуту я озабочен больше всего разводом барона и баронессы... Я хотел бы вас спросить...
 396

Ведь вы предварительно допрашивали уже мужа в церковном совете... Каково ваше мнение относительно виновности одной из сторон?
 Пастор. Другими словами, вы, судья, хотите меня
сделать судьей в этом деле, или основать ваше решение
на моем показании? Я могу вам только указать на протокол, подписанный церковным советом.
 С у д ь я. Ах, видел я этот протокол! Мне необходимо
знать скрытые причины, а их-то в протоколе — и нет.
 Пастор. То, в чем супруги упрекали друг друга
во время допроса, должно остаться тайной... Да и потом — как вы хотите, чтобы я разобрал, кто из них сказал правду, кто солгал... Отвечу вам так же, как я ответил им: я не смею верить одному больше, чем другому.
 С у д ь я. Однако в течение допроса вы могли составить свое личное мнение?
 Пастор. Я составил мнение после объяснения
одной стороны и изменил его, услыхав объяснения другой. Одним словом, у меня нет твердо установленного
мнение в этом деле!
 С у д ь я. Но ведь я то должен его иметь! А между тем
я ничего не знаю!
 Пастор. Да, в этом и состоит трудность задачи судьи! Я никогда не мог бы ее выполнить!
 С у д ь я. Будут ли допрошены свидетели? Ведь можно получить доказательства!
 Пастор. Нет, супруги не желают обвинять друг
друга публично... К тому же два лжесвидетеля служат
достаточным доказательством! Да неужели вы думаете,
что можно основывать свое мнение на болтовне прислуги, на сплетнях завистливых соседей или на злобе родственников?
 С у д ь я. Вы опасный скептик, господин пастор!
 Пастор. Легко быть скептиком в 60 лет, из которых
сорок был духовником! Ложь живет в человеке, как первородный грех, и я думаю, что все люди лжецы... Ребенок
 397

лжет в первый раз из боязни, он вырастает и продолжает лгать по необходимости, по расчету, или из чувства
самосохранения... Я знаю даже таких, которые лгут из
милосердие. В данном деле вам будет крайне трудно
узнать, кто из супругов говорит правду! Постарайтесь,
чтобы предвзятое мнение не повлияло на вас! Вы сами
только недавно женились и, вероятно, находитесь еще
под обаянием молодой жены. Смотрите же! Вас может
легко увлечь сочувствие к милой, молодой женщине, несчастной жене и матери! Вы недавно стали отцом, и вам
будет трудно побороть в себе чувство жалости при мысли о разлуке отца с единственным сыном! Прежде всего, старайтесь избегать жалости... Показать состраданье
одному — равносильно жестокости к другому!
 Судья. К счастью, мою задачу упрощает то, что
супруги согласны между собой относительно главных
пунктов.
 Пастор. Гм!.. Не очень-то этому доверяйтесь! Они
все говорят так, но, как только встанут лицом к лицу
с судьей, решенье их ослабевает, и страсти разгораются,
как могучий пожар... Достаточно одной искры, чтобы
огонь прорвался... Но вот и присяжные! До свиданья!..
Я останусь здесь, но не хочу показываться.
 ПЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Нотариус. Двенадцать присяжных.
 Судебный пристав у средней двери звонит в колокол. Присяжные
усаживаются на своих местах. Толпа наполняет зал.
 С у д ь я. На основании главы второй, параграфа шестого и восьмого устава судопроизводства, объявляю заседание открытым. (Говорит тихо несколько слов нотариусу, затем громко.) Господа присяжные, прошу вас принят присягу.
 398

Присяжные (встают и, кладя руку на Библию, произносят каждый отдельно свое имя и фамилию; все остальное говорят вместе):
 Я, Александр Эклунд,
 я, Эммануил Викберг,
 я, Карл Иоганн Своберг,
 я, Эрик Отто Боман,
 я, Эренфрид Содерберг,
 я, Олаф Андерсон из Вика,
 я, Карл Петер Андерсон Изверта,
 я, Аксель Валлин,
 я, Андерс Эрик Рут,
 я, Свен Оскар Эрлин,
 я, Август Александр Вас,
 я, Людвиг Эстман (все вместе вполголоса) обещаю
и клянусь перед Господом и святым Его Евангелием
праведно судить по душе и совести, быть справедливым как к богатому, так и к бедному и судить по законам Господа и моего отечества. (Громче, возвышая голос.)
Клянусь, что не искажу закона и не совершу несправедливости ни по родству, ни по дружбе, ни из мести, ни
из страха, ни из злобы. А также из-за подкупа или другой какой-нибудь выгоды не оправдаю виновного и не
обвиню невинного. (Еще громче.) Клянусь также, что ни
до, ни после произнесения вердикта, ни ищущим правосудия и никаким другим лицам не открою решений,
принятых судом при закрытых дверях. Обещаю честно
исполнить свой долг, без злобы и притворства, как честный и справедливый судья! (Пауза.) И да поможет мне
в этом Господь!
 Присяжные садятся.
 Судья (судебному приставу). Потребуйте к слушанию дела Альмы Джонсон против фермера Алексан-
дерсона.
 399

ШЕСТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Адвокат. Альма Джонсон. Александерсон.
 Скотница. Молотильщики.
 Судебный пристав (громко вызывая). Служанка
Альма Джонсон! Фермер Александерсон!
 Адвокат. Я имею полную доверенность от лица истицы Альмы Джонсон... Не желает ли господин председатель с ней ознакомиться?
 С у д ь я (просматривая доверенность). «Служанка
Альма Джонсон привлекает к ответственности своего
бывшего хозяина Александерсона, основывая свою жалобу на статье шестнадцатой, параграфе восьмом Уложения о наказаниях, карающей обвиняемого шестимесячным заключением или денежным штрафом, ввиду
того, что Александерсон назвал истицу воровкой, не доказывая правоты своего оскорбления и не жалуясь на
нее в суд». Обвиняемый Александерсон, что вы можете
сказать в свое оправдание?
 Александерсон. Я назвал ее воровкой, потому
что видел, как она крала.
 Судья. Имеете ли вы свидетелей, видевших, как
она совершила эту кражу?
 Александерсон. Нет, господин судья, к несчастью, у меня нет свидетелей. Я всегда выхожу из дому
один.
 С у д ь я. Почему же вы не предъявили к ней иск?
 Александерсон. Потому что я не терплю всякого рода тяжбы! Да к тому же у нас, фермеров, вошло
в обычай умалчивать о кражах, происходящих в хозяйстве; отчасти потому, что это случается очень часто, отчасти же потому, что мы не хотим портить навсегда репутацию служащих.
 Судья. Имеете ли вы что-нибудь сказать, Альма
Джонсон?
 400

Альма Джонсон. Да-а-а...
 Адвокат. Молчи! Альма Джонсон, которая в настоящем деле является истицей, а не обвиняемой, просит перейти к допросу свидетелей, чтобы они могли
подтвердить оскорбление, нанесенное ей Александер-
соном.
 С у д ь я. Ввиду сознания Александерсона, считаю излишним допрос свидетелей. Мне важно знать, действительно ли виновна Альма Джонсон? Если Александерсон имеет уважительные причины для своего обвинения, мы могли бы принять во внимание это смягчающее
вину обстоятельство.
 Адвокат. К сожалению, я принужден не согласиться с господином председателем! Опираясь на главу 16, параграф 13 Уложения о наказаниях, считаю
возможным напомнить, что обвиняемому не дано
права приводить доказательств правоты своего оскорбления.
 С у д ь я. Прошу удалиться присутствующие стороны, свидетелей и публику. Суд будет совещаться.
 Все выходят.
 СЕДЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ
 С у д ь я. Честный ли человек Александерсон? Можно ли ему доверять?
 Аксель Валлин. Он вполне достоин доверия.
 С у д ь я. А какова репутация Альмы Джонсон? Слывет ли она честной служанкой?
 Эрик Отто Боман. Я рассчитал ее в прошлом
году за грубость.
 Судья. Несмотря на это, я должен присудить Александерсона к штрафу... Ничего не поделаешь... Он беден?
 401

Людвиг Эстман. Он еще не уплатил податей,
а в прошлом году у него был неурожай, — думаю, что
он не в силах уплатить штрафа.
 Судья. А все-таки я не могу отменить решение!
Дело ясно, так как Александерсон не имеет права доказывать... Кто желает возразить или добавить что-
нибудь?
 Александр Эклунд. Я хотел бы высказать одно
соображение: подобные дела, где не только невинный,
но прямо-таки обиженный человек подвергается штрафу, тогда как вор восстанавливает свою так называемую
честь, могут повести к печальным последствиям. Снисхождения к ближним будет в людях все меньше, так как
процессы умножатся!
 С у д ь я. Весьма вероятно, но замечания подобного
рода не могут быть внесены в протокол. Нам надо формулировать приговор. Итак, я спрашиваю присяжных:
виновен ли Александерсон? Подлежит ли он наказанию
по статье 13, главы 16 Уложения о наказаниях?
 Присяжные. Да.
 Судья (судебному приставу). Попросите стороны
и свидетелей войти.
 ВОСЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ
Все входят.
 С у д ь я. По делу служанки Альмы Джонсон против
фермера Александерсона. Обвиняемый Александерсон
присуждается к штрафу в сто крон за оскорбление личности.
 Александерсон. Ведь я же сам видел, как она
крала!
 Адвокат (служанке). Вот видишь! Стоит только отрицать! Все идет прекрасно... Александерсон дурак, что
 402

не отрицал со своей стороны! Если бы я был его поверенным, он бы отверг твое обвинение, и я бы тотчас же
отвел свидетелей, а ты бы попалась! Ну, пойдем, сосчитаемся.
 Уходит вместе со свидетелями ис Альмой Джонсон.
 Александерсон (судебному приставу). Мне еще,
может быть, надо выдать этой Альме свидетельство
в честности?
 Судебный пристав. Это меня не касается!
 Александерсон (экзекутору). Из-за этой истории изволь убираться со двора! Вот так правосудие!
Вору — уважение, а потерпевшему — штраф! Приходи
потом выпить стакан кофе, Оман!
 Экзекутор. Приду, приду! Только не кричи ты
так!
 Александерсон. А вот буду кричать! Хотя бы
три месяца в тюрьме пришлось отсидеть!
 Экзекутор. Не кричи! Не кричи!
 ДЕВЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ
Те же. Потом барон и баронесса.
 С у д ь я. Пригласите стороны по делу о разводе барона Шпренгеля против его жены, рожденной Мальм-
берг.
 Судебный пристав. Дело о разводе барона
Шпренгеля против его жены, рожденной Мальмберг!
 Барон и баронесса входят.
 С у д ь я. В своей жалобе барон Шпренгель заявляет
о желании расторгнуть брак. Попытки к примирению,
испробованные церковным советом, не привели к желаемым результатам, и барон требует развода на год. Желаете ли что-нибудь возразить, баронесса?
 403

Баронесса. Я не возражаю против развода, если
мне будет дано право оставить у себя ребенка. Это мое
единственное условие.
 С у д ь я. Закон не допускает условий в данном случае. Решение вопроса, касающегося ребенка, предоставлено суду.
 Баронесса. Вот это интересно!
 С у д ь я. Вот почему суду крайне важно знать, которая из сторон виновна в несогласии, выставленном поводом к разводу. При чтении протокола церковного совета мы усматриваем, что жена призналась в своем дурном, неуживчивом характере, тогда как против мужа не
существует обвинения. Итак, баронесса, по-видимому,
признает...
 Баронесса. Это ложь!
 С у д ь я. Я не допускаю, чтобы протокол церковного
совета, подписанный господином пастором и восемью
уважаемыми гражданами, мог быть не точен!
 Баронесса. Он ложно составлен!
 Судья. Сударыня! Подобные инсинуации на суде
не могут быть допустимы безнаказанно!
 Барон. Извините! Прошу вас заметить, что я добровольно отдаю баронессе ребенка!
 Судья. Я повторю вам то, что уже сказал... Решение этого вопроса — дело суда, а не присутствующих
сторон. Итак, баронесса, вы не признаете себя причиной несогласия?
 Баронесса. Нет, не признаю... Разве виноват только один, когда двое ссорятся между собой?
 Судья. Здесь не ссора, а преступление! Впрочем,
баронесса обнаруживает, кажется, очень сварливый характер и дурные манеры!
 Баронесса. О, вы не знаете моего мужа!
 Судья. Благоволите же объясниться! Я не могу
основать решение по одним инсинуациям!
 404

Барон. В таком случае, я прошу разрешить мне
взять свою жалобу обратно, чтобы добиться развода
другими путями.
 Судья. Раз дело заслушано, — оно должно быть
окончено. Итак, баронесса заявляет, что причиной несогласия является поведение барона. Можете ли вы представить доказательства?
 Баронесса. Могу.
 С у д ь я. Потрудитесь же это сделать, но я должен
предупредить вас, что таким образом некоторым личным правам барона, равно как и отцовским правам грозит опасность.
 Баронесса. Он часто бывал недостоин пользоваться этими правами... Когда, например, лишал меня
пищи и сна!
 Барон. Ради истины я должен заявить, что никогда не лишал баронессу сна! Я просил только не лежать
целое утро в постели, так как хозяйство и ребенок оставались без присмотра... Что же касается «пищи», то
я всегда предоставлял ее на усмотрение хозяйки дома!
Мои замечание касались лишь нескольких званых обедов, которые давала баронесса и которые, казалось мне,
обременяли наш бюджет излишними тратами.
 Баронесса. Он отказался позвать врача, когда
я была больна!
 Барон. Баронесса имела привычку заболевать всякий раз, когда не исполнялись ее желания... Но эти болезни скоро проходили! Один раз я выписал из города профессора, который подтвердил, что болезнь была
притворством, а потому, когда в следующий раз баронесса заболела оттого, что новое трюмо стоило на
50 крон дешевле, чем она ожидала, я счел медицинскую
помощь излишней!
 С у д ь я. В таком важном вопросе нельзя принимать
во внимание эти мелочи! Здесь должны быть другие, более глубокие мотивы!
 405

Баронесса. Надеюсь, вы сочтете серьезным мотивом то, что отец запрещает матери воспитывать ребенка?
 Барон. Во-первых, баронесса поручила воспитание
ребенка няньке, так как не умела с ним справиться. Во-
вторых, она пыталась сделать из своего сына какую-то
девчонку, вместо того чтобы воспитывать в нем мужчину. До четырех лет она одевала его, как девочку, и теперь
еще, несмотря на свои восемь лет, он носит длинные волосы, его заставляют шить, вышивать... Он играет в куклы... Все это мне кажется вредным для нормального
развития мальчика! В то же время она забавляется, переодевая наших крестьянских девочек, стрижет им волосы и заставляет работать за мальчиков! Одним словом, я решил взять в свои руки воспитание сына только после того, как заметил эти болезненные проявления
души, последствия которых привели нас к столкновению с восемнадцатой главой Уложения о наказаниях!
 С у д ь я. Несмотря на это, вы согласны оставить ребенка у матери?
 Барон. Да, потому что у меня никогда не было бесчеловечной мысли оторвать ребенка от матери; кроме
того, мать обещала мне исправиться... К тому же я связал себя обещанием под давлением известных обстоятельств, не предполагая, что закон вмешается в это дело!
Теперь, когда мы коснулись обвинения, я меняю свое решение, потому что из истца я превратился в обвиняемого!
 Баронесса. Вот так всегда держит он свои обещания!
 Барон. Мои обещания, как и обещания других,
были даны только на известных условиях! Пока эти
условия соблюдались, я держал обещание!
 Баронесса. Вот так же он мне обещал личную свободу в нашем супружестве!
 406

Барон. Да, предполагая, разумеется, что вы сумеете держать себя прилично, но, так как вы перешли границы, и свобода перешла в своеволие, — я счел свое обещание недействительным!
 Баронесса. А потому он измучил меня чудовищной ревностью. Одной этой ревности было бы достаточно, чтобы сделать невозможной совместную жизнь! Он
доходил даже до смешного, ревнуя меня к врачу.
 Барон. Ревность выражалась в том, что я запретил
жене лечиться у болтливого и невежественного массажиста, так как ее болезнь требовала женских услуг...
Если только баронесса не намекает вам на случай с инспектором, которого я выгнал вон из дома, увидав, как
он нахально курит в моей гостиной, да еще угощает баронессу сигарами!
 Баронесса. Уж раз мы дошли до такого бесстыдства, будем лучше говорить правду... Барон виновен —
в прелюбодеянии. Я думаю, этого достаточно, чтобы навсегда лишить его прав на воспитание ребенка!
 С у д ь я. Можете ли вы доказать это?
 Баронесса. Да, я могу доказать. Вот письма!
 С у д ь я (берет письма). От какого они времени?
 Баронесса. Приблизительно, год тому назад.
 Судья. Обвинение, направленное против вашего
мужа, очень важно, хотя, собственно, юридическая давность уже прошла. Оно может лишить его прав на ребенка и на законную часть состояние. Признаете ли вы
себя виновным, барон?
 Барон. Да, признаю со стыдом и раскаянием, но
положение, в котором я тогда находился, может мне послужит смягчающим вину обстоятельством. Рассчитанная холодность баронессы принуждала меня к оскорбительному безбрачию, хотя я мягко и осторожно просил
у нее как милости того, что закон признает за мной по
праву! Мне надоело, наконец, покупать ее любовь! Она
 407

низвела наш брак на степень проституции, продавая
свои ласки за деньги и за подарки. И, наконец, я увидел себя вынужденным взять любовницу с формального
разрешение баронессы!
 С у д ь я. Давали вы свое согласие, баронесса?
 Баронесса. Никогда! Это ложь! Где доказательства?
 Барон. Это правда, но я не могу ее доказать, так как
мой единственный свидетель — баронесса — это отрицает!
 Судья. Недоказанный факт не есть ложь! Но подобный договор, заключенный вопреки всякому существующему закону, есть pactum turpe, а потому он недействителен. Все говорит против вас, барон!
 Баронесса. Так как барон со стыдом и раскаянием
признает свою вину, то я в качестве истицы прошу, чтобы суд произнес свое решение, так как дальнейшие подробности излишни.
 С у д ь я. В качестве председателя суда я желаю, чтобы сперва были выслушаны объяснения или извинения
барона!
 Барон. Я признался сейчас в прелюбодеянии, указав на смягчающие вину обстоятельства, принудившие меня после десятилетнего брака вести холостую
жизнь... Кроме того, я имел согласие самой баронессы... Но, так как я имею все основания думать, что это
была лишь ловушка, в которую меня хотели поймать,
чтобы свалить на меня вину, считаю своим долгом ради
сына идти дальше...
 Баронесса (невольно). Аксель!
 Барон. И прибавить, что причиной моего прелюбодеяния была неверность баронессы!
 Судья. Можете ли вы доказать неверность баронессы?
 Барон. Нет, так как для сохранения чести семьи
я уничтожил все доказательства, бывшие в моих руках...
 408

Смею, однако, думать, что баронесса не откажется повторить здесь свое признание!
 С у д ь я. Признаете ли вы себя виновной в прелюбодеянии до проступка барона? Так как, в таком случае,
его вина является лишь результатом вашей.
 Баронесса. Нет!
 Судья. Готовы ли поклясться в этом под присягой?
 Баронесса. Да!
 Барон. Ради Бога! Нет! Я не хочу, чтобы она сделалась из-за меня клятвопреступницей!
 С у д ь я. Я повторяю свой вопрос: согласны ли вы поклясться под присягой?
 Баронесса. Да.
 Барон. Я позволю себе заметить, что в данную минуту баронесса истица и не может обвинять под присягой.
 Судья. Вы обвиняете баронессу в преступлении,
следовательно, она обвиняемая. Что думают об этом господа присяжные?
 Эммануил Викберг. Так как баронесса представляет одну из сторон процесса, то, мне кажется, ей
будет затруднительно свидетельствовать в своем собственном деле.
 Свен Оскар Эрлин. Так как баронесса будет
показывать под присягой, то, мне кажется, надо было
бы обязать к тому же и барона! Но тогда показания взаимно уничтожатся, и дело для нас не станет ясным!
 Август Александр Вас. Здесь дело идет вовсе не о показании под присягой, — просто об оправдательной присяге.
 Андерс Эрик Рут. Этот вопрос следовало бы
предварительно разрешить.
 Аксель Валлин. Да, но в отсутствии сторон, так
как прения суда должны оставаться в тайне.
 409

Карл Иоганн Своберг. Почему? Совещание присяжных вовсе не должно неизбежно оставаться
в тайне!
 С у д ь я. Я лишен возможности решить вопрос, ввиду такого разногласия. Преступление барона может
быть доказано, тогда как против баронессы нет улик,
потому я считаю себя обязанным привести баронессу
к оправдательной присяге.
 Баронесса. Я готова.
 С у д ь я. Извините... можете ли вы, баронесса, в случае отсрочки, представить доказательства, подтверждающие ваши показания?
 Барон. Я не могу и не хочу этого, так как не желаю
выставлять публично свой позор!
 Судья. Объявляю заседание закрытым на время
моего совещания с господином председателем церковного совета.
 Встает и выходит в дверь направо.
 ДЕСЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Присяжные вполголоса совещаются между собой.
 Барон и баронесса в глубине сцены. Публика расходится
группами — везде разговоры.
 Барон. Ты не отступаешь даже перед ложной клятвой?
 Баронесса. Я ни перед чем не отступлю, когда
дело касается ребенка!
 Барон. А если у меня есть доказательства?
 Баронесса. У тебя их нет!
 Барон. Письма сожжены, но у меня остались копии!
 Баронесса. Ты лжешь, чтобы испугать меня!
 Барон. Чтобы доказать тебе, как я люблю ребенка,
а также, чтобы спасти ему мать, раз гибну я, вот, возьми
 410

эти доказательства... и будь благодарна! Протягивает ей
пачку писем.
 Баронесса. Я всегда знала, что ты способен обманывать, но все-таки не думала, что ты, как мошенник,
станешь переписывать письма!
 Барон. Так вот твоя благодарность! Ну, уж теперь
погибнем мы оба!
 Баронесса. Пусть мы погибнем вместе; по крайней мере, конец борьбе!
 Барон. Так неужели лучше, чтобы наш мальчик
остался в мире одиноким, потеряв родителей?
 Баронесса. Этого никогда не случится!
 Барон. Безумная самоуверенность заставляла тебя
считать себя выше всех законов, выше твоих ближних...
Она толкнула тебя на борьбу, в результате которой потерпевшим окажется наш сын! О чем ты думала, начиная наступление, которое неизбежно влекло за собой
мою самозащиту? Ты меньше всего думала о ребенке.
Месть и только месть руководила тобой. А за что? За то,
что я проник в твою тайну?
 Баронесса. Ребенок? Думал ли ты о нем, обливая
меня грязью перед этой толпой?
 Барон. Эллен! Мы рвали друг друга на части, как
дикие звери! Мы обнажили свой позор перед людьми,
которые смеются над нами, так как в этой зале у нас
нет ни одного друга! С этого дня наш сын уже не может с уважением говорить о родителях... Вступая в свет,
он не может искать поддержки у отца или матери! Он
увидит, как опустеет наш дом, покинутый всеми, увидит нас, одиноких стариков, и сам убежит от нас!
 Баронесса. Чего же ты хочешь?
 Барон. Продадим все и уедем за границу!
 Баронесса. Чтобы вновь начать ссору? Я предвижу, что случится: ты будешь любезен в течение недели,
а потом жизнь станет снова невыносимой!
 411

Барон. Подумай, в эту минуту в соседней комнате решается наша судьба! Ты не можешь рассчитывать
на сочувствие пастора, ты только что назвала его лжецом! Я тоже не Moiy на него положиться, так как меня
считают неверующим... О, как хотел бы я скрыться где-
нибудь в лесной чаще, запрятать свою голову под большой камень! Мне так стыдно!
 Баронесса. Я знаю, что пастор ненавидит нас обоих. Ты сказал правду... Поговори с ним.
 Барон. О чем? О примирении?
 Баронесса. Все равно — только бы не опоздать...
Подумай, может быть, теперь уже слишком поздно!..
Чего хочет от нас этот Александерсон? Он все время вертится около нас... я боюсь!
 Барон. Он честный человек.
 Баронесса. Да, для тебя, но не для меня! Я уже видела где-то этот взгляд! Пойди к пастору... только прежде дай мне руку... я боюсь!
 Барон. Чего же ты боишься, мой друг?
 Баронесса. Сама не знаю, всего и всех!
 Барон. Надеюсь, только не меня!
 Баронесса. Нет, нет, тебя я теперь не боюсь! Мне
кажется, будто мы стоим на мельнице, наше платье попало в колеса, которые рвут его! А все эти злобные люди
смотрят на нас и смеются! Подумай, как должны они радоваться — барон и баронесса дерутся друг с другом перед всеми... У меня такое чувство, будто я голая! Застегивает свое пальто.
 Барон. Успокойся, друг мой! Правда, место выбрано не совсем удачно, чтобы повторить тебе то, что я уже
сказал! Человек привязывается только раз в жизни... Мы
могли бы еще начать новую жизнь! Но нет, нет... клянусь
Богом! Теперь это уже невозможно! Мы зашли слишком далеко... Все кончено! Это последнее испытание будет концом. Это неизбежное следствие нашей прежней
 412

жизни... теперь мы враги на всю жизнь! О, если я теперь
уступлю тебе ребенка, ты можешь выйти замуж... я это
вижу! Дать ему другого отца... И я должен ждать, как
другой пойдет вместе с моей женой и ребенком... или
сам я должен предложить руку любовнице другого?
Нет... один из нас должен погибнуть! Ты или я!
 Баронесса. Так гибни ты! Ведь если я тебе отдам
ребенка, ты тоже можешь жениться, и я увижу возле моего сына чужую женщину! Одна эта мысль может толкнуть меня на преступление!
 Барон. Ты могла бы подумать об этом раньше! Но
ты видела, как крепка та любовная цепь, которая приковала меня к тебе... и ты вообразила, что я не в состоянии
полюбить другую женщину!
 Баронесса. Ты, может быть, думаешь, что я любила тебя когда-нибудь?
 Барон. Один раз, по крайней мере, безусловно!
Твоя любовь была великолепна... когда я изменил тебе!
Внешнее презрение, которое ты старалась показать, делало тебя неотразимой! Ты стала уважать меня после
моего проступка! Не знаю, кем любовалась ты — мужчиной или виновником? Я думаю — обоими, так как ты
ведь женщина до мозга костей... Вот сейчас ты уже ревнуешь меня к женщине, о которой я и не думаю! Какое
несчастье, что я женился на тебе! Если бы ты была только моей любовницей, победа осталась бы бесспорно за
тобой, а твоя измена придала бы только тонкий букет
молодому вину.
 Баронесса. Твоя любовь была всегда только чувственная!
 Барон. Чувственная, как все бесплотное и бесплотная, как все чувственное! Моя слабость к тебе, бывшая
силой моего чувства, дала тебе уверенность в превосходстве твоей силы, тогда как на деле ты была лишь более
порочной, более грубой и более безжалостной, чем я!
 413

Баронесса. Ты сильнее меня? Ты, чьи мысли меняются каждую минуту, ты, который никогда не знает,
чего хочет!
 Барон. Я хорошо знаю, чего хочу! Но в моем сердце
хватит места и для ненависти и для любви... В эту минуту я тебя ненавижу, а в следующую люблю... Но сейчас
я тебя ненавижу!
 Баронесса. Ты тоже думаешь о ребенке?
 Барон. Да, я о нем думаю сейчас, как и всегда!
А знаешь ли, почему? Потому что он живое воплоще-
нье нашей любви... воспоминанье о чудных часах...
связь, которая соединяет наши души! Это место свиданья, где мы всегда встречаемся против воли! И вот почему мы никогда не в силах будем расстаться, даже разлученные разводом! О, если бы я мог тебя ненавидеть так,
как хочу!
 ОДИННАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Судья и пастор входят, разговаривая, и остаются
на авансцене.
 Судья. Я потерял всякую надежду быть справедливым, или открыть истину! Мне кажется, что наши законы отстали лет на двести от нашего понятия о справедливости! Вот, например, я был принужден осудить
невинного Александерсона и тем самым вернул честь
воровке... Что же касается этого бракоразводного дела,
то в эту минуту я ничего в нем не понимаю... У меня не
хватает духу постановить решение!
 Пастор. Но ведь вы обязаны решить что-нибудь!
 С у д ь я. Пусть решают другие! Я пойду в отставку
и изберу другую карьеру!
 Пастор. Но такой скандал сделает вас смешным
и отрежет вам все пути! Подождите хоть несколько
 414

лет... судите, и вы увидите, что коверкать жизнь людей
легче, чем бить яйца! А уж если вы не хотите нести ответственности, — заставьте высказаться присяжных!
 С у д ь я. Это верно! Я так и сделаю. Я уверен в том,
что все они будут против меня, так как мое мнение в этом
деле основано исключительно на чувстве... Потому-то
я и боюсь ему довериться! Благодарю вас за добрый совет!
 Экзекутор, поговорив с Александерсоном, подходит
к судье.
 Экзекутор. Заявляю, что фермер Александерсон
желает свидетельствовать против баронессы Шпрен-
гель.
 С у д ь я. Относительно прелюбодеяния?
 Экзекутор. Да, господин судья.
 С у д ь я (пастору). Вот новый путь к истине.
 Пастор. Путей несколько, надо суметь найти их!
 С у д ь я. Все-таки ужасно тяжело видеть, как борются насмерть два человека, любившие когда-то друг друга. Точно вы смотрите на кровавую битву!
 Пастор. Такова уж любовь, господин судья!
 С у д ь я. Что же тогда называть ненавистью!
 Пастор. Эх, Господи! Это изнанка платья.
 Судья идет к присяжным и разговаривает с ними.
 Баронесса (пастору). Спасите нас, господин пастор! Спасите нас!
 Пастор. Я не могу, сударыня... я, как духовное
лицо, не имею на это права... Ведь я предупреждал, что
нельзя так играть с серьезными вещами! Вам казалось
так просто развестись... разводитесь же, закон вам не
мешает, но уж теперь нечего сваливать на него вину!
 415

ДВЕНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Судья.
 С у д ь я. Заседание суда продолжается. Согласно заявлению экзекутора Викберга, объявляю, что против баронессы выступает новый свидетель, желающий удостоверить ее прелюбодеяние. Фермер Александерсон!
 Александерсон. Здесь!
 Судья. Как можете вы удостоверить свое показание?
 Александерсон. Я был свидетелем прелюбодеяния!
 Баронесса. Он лжет! Пусть он докажет!
 Александерсон. Доказывать? Но ведь я свидетельствую!
 Баронесса. Ваше показание еще не доказательство! Даже если вы случайно попали в свидетели!
 Александерсон. Тогда нужно каждому свидетелю найти двух свидетелей, а тем еще двух других!
 Баронесса. Да, это было бы необходимо, и то еще,
как узнать, не лгут ли они все сообща!
 Барон. Свидетельство Александерсона бесполезно!
Я желаю представить на суд всю переписку баронессы,
вполне доказывающую ее прелюбодеяние! Вот подлинники. Копии находятся у обвиняемой.
 Баронесса вскрикивает, но сейчас же сдерживается.
 Судья. И вы хотели показывать под присягой, баронесса!
 Баронесса. Да, но я этого не сделала. Теперь, по
крайней мере, барон и я — квиты!
 Судья. Одно преступление не исключает другого, — мы должны судить каждого отдельно!
 Баронесса. В таком случае, я сейчас же предъявляю к барону иск о растрате моего приданого!
 416

С у д ь я. Если барон действительно растратил приданое баронессы, то это достаточный повод для окончания дела!
 Барон. Баронесса принесла в приданое шесть тысяч крон в безвалютных акциях! До нашей свадьбы она
служила на телеграфе, и так как она изъявила нежелание жить на средства мужа, то в брачном контракте мы
обязались лично заботиться о своих нуждах! После замужества баронесса потеряла место, и с тех пор я содержу ее! Конечно, я не заикнулся бы об этом, если бы она
не предъявила своего счета. Позвольте же и мне подать
свой — он заключается в тридцати пяти тысячах крон,
что составляет одну треть нашего бюджета со времени
свадьбы... Две трети я принимаю на себя!
 С у д ь я. Был ли этот договор изложен на бумаге?
 Барон. Нет, господин судья!
 С у д ь я. Баронесса, есть ли у вас бумага, доказывающая растрату вашего приданого!
 Баронесса. Я не думала, что нужны какие-нибудь
письменные доказательства. Я предполагала, что имею
дело с честными людьми!
 Суд ья. В таком случае, я не могу дать хода вашей
жалобе. Господа присяжные могут удалится для совещания и окончательного постановления приговора!
 ТРИНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же, кроме судьи и присяжных, которые выходят направо.
 Александерсон (экзекутору). Вот уж не наберешься ума от такого правосудия!
 Экзекутор. Знаете что? Идите-ка лучше домой,
а то с вами может случиться то же, что с крестьянином.
Вы не слыхали об этом?
 Александерсон. Нет!
 417

Экзекутор. Он пришел в суд простым зрителем,
потом был допрошен, как свидетель, оказался вдруг обвиняемым и попал в тюрьму!
 Александерсон. Ах, черт возьми! Очень просто,
они, ведь, на все способны!
 Уходит.
 Барон подходит к баронессе, стоящей на авансцене.
 Баронесса. Не легко тебе отделаться от меня?
 Барон. Эллен! Я оскорбил тебя и сам теперь истекаю кровью, так как твоя кровь — это и моя кровь!
 Баронесса. Ты хорошо умеешь писать счета!
 Барон. Это только встречный иск! Ведь твоя храбрость — это отчаяние человека, приговоренного к смерти! Выходя из залы, ты упадешь обессиленная; а меня
уже не будет с тобой, для того чтобы ты могла, как прежде, взвалить на меня все невзгоды! Тогда-то проснется
твоя совесть! Знаешь ли ты, почему я не убил себя?
 Баронесса. Потому что у тебя не хватает мужества!
 Барон. Нет, я не боюсь вечных мучений, так как не
верю в них... Но я вспомнил, что даже если ребенка отдадут тебе, — ты умрешь через пять лет, мне сказал это
доктор, и ребенок останется без отца и матери! Подумай, совсем один на свете!
 Баронесса. Я умру через пять лет? Ложь!
 Барон. Через пять лет! И тогда, хочешь ты или нет,
а ребенок будет у меня!
 Баронесса. Нет, нет — когда моя семья будет спорить из за него... Я не умру даже после смерти!
 Барон. Зло не умирает — ты права! Но объясни,
почему ты не хочешь отдать мне ребенка, а ребенку отдать меня? Ведь я ему необходим. Неужели это только
бесконечная злоба и месть, которыми ты хочешь наказать сына!
 Баронесса молчит.
 418

Барон. Знаешь, что я сказал пастору? Мне кажется, что в ней шевелится сомненье относительно отца ребенка, вот отчего она не хочет его уступить, боясь, что
моя честь может покоиться на ложном основании! Но
пастор ответил: «Я не моху предположить у нее такой
деликатности!» Я думаю, ты сама не объяснишь своей нетерпимости в этом вопросе... У сына твоя внешность, но моя душа. Ты не можешь отнять ее у него, и ты
найдешь меня в нем, когда меньше всего будешь этого
ждать! Ты найдешь в нем мои мысли, мои вкусы, мои
страсти — тогда ты возненавидишь его, как ненавидела
меня... Я боюсь этого!
 Баронесса. Ты, кажется, боишься того, что он будет моим!
 Барон. Как у жены и матери, у тебя есть преимущества перед этими господами судьями! Правда, что правосудие бросает кости с закрытыми глазами, но кости-
то всегда меченые!
 Баронесса. Даже в минуту разлуки ты находишь
для меня любезности! Ты, может быть, больше притворяешься в своей ненависти ко мне?
 Барон. Сказать тебе правду: я думаю, что сильнее
всего я ненавижу свой позор, хотя это не мешает мне ненавидеть и тебя! Отчего эта страшная ненависть? Может
быть, я забыл, что ты приближаешься к сорока годам,
что в тебе стало проглядывать что-то мужское... Может быть, я почувствовал этот элемент мужчины в твоих объятиях и поцелуях, а потому они стали мне так
противны?
 Баронесса. Может быть! Ты не знал, что величайшим несчастьем моей жизни было то, что я не родилась
мужчиной!
 Барон. А может быть, это было тоже несчастьем
и моей жизни? Теперь ты мстишь природе, воспитывая
сына, как женщину? Послушай — обещай мне!..
 419

Баронесса. Нет, лучше обещай ты мне!
 Барон. Какая в этом польза? Все равно мы не исполним своих обещаний.
 Баронесса. Хорошо! Не будем больше ничего
обещать.
 Барон. Ответишь ты мне откровенно на один вопрос?
 Баронесса. Ведь если я скажу даже святую истину, ты будешь думать, что это ложь!
 Барон. Это верно!
 Баронесса. Теперь ты видишь — все кончено и навсегда!
 Барон. Да, навсегда! Навсегда, как мы когда-то клялись любить друг друга!
 Баронесса. Надо с ума сойти, чтобы давать такие
клятвы!
 Барон. Почему? Это все-таки связывает.
 Баронесса. Я не выношу цепей!
 Барон. Ты думаешь, было бы лучше, если бы мы не
связали себя?
 Баронесса. Для меня — да!
 Барон. Сомневаюсь! Тогда ты не могла бы привязать меня!
 Баронесса. А ты меня!
 Барон. Тогда все было бы гораздо проще! Итак, закон не виноват, не виноваты ни мы, ни другие, а все-таки
мы должны нести тягость вины! (К ним подходит судебный
пристав.) Наш приговор постановили! Прощай Эллен!
 Баронесса. Прошей, Аксель!
 Барон. И расставаться тяжело, и жить вместе невозможно! Что делать!.. По крайней мере, — конец
борьбе!
 Баронесса. О, если бы она кончилась! Я боюсь,
что это только начало!
 Судебный пристав. Прошу удалиться присутствующие стороны на время совещания суда.
 420

Баронесса. Аксель!., одно слово! Пока еще не
поздно... Возможно, что ребенка отнимут у обоих... Поезжай домой, отвези его к своей матери... Мы убежим
далеко-далеко!
 Барон. Кажется, ты хочешь еще раз посмеяться
надо мной?
 Баронесса. Нет, нет!.. Я не думаю ни о тебе, ни
о себе самой! Я забыла о мести! Только бы спасти ребенка! Слышишь... Спаси его!
 Барон. Хорошо... Но если ты меня обманываешь!
Все равно... я иду!
 Барон быстро уходит. Баронесса выходит в среднюю дверь.
 ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
Судья и присяжные усаживаются на свои места.
 С у д ь я. Дело рассмотрено, но я попрошу господь
присяжных высказать свое мнение, прежде чем постановить приговор; с своей стороны, я нахожу, что ребенок должен остаться у матери, так как супруги виновны
в равной степени, но мать кажется мне более способной
дать воспитание ребенку.
 Молчание.
 Александр Эклун. Согласно действующему
закону, жена должна делить положение и состояние
мужа, а не муж положение и состояние жены!
 Эммануил Виклерг. Муж естественный опекун жены!
 Карл Иоганн Своберг. В обряде венчания,
освящающем союз, говорится, что жена обязана повиноваться мужу, и это дает мужчине перевес над женщиной.
 Эрик Отто Боман. Дети должны воспитываться в религии отца...
 421

Эренфрид Содерберг. И это доказывает, что
дети должны следовать за отцом, а не за матерью!
 Олаф Андерсон из Вика. Но, так как в этом
деле виновны оба супруга и по данным дела выясняется,
что оба они неспособны к воспитанию ребенка, я нахожу, что надо отнять его у обоих.
 Карл Петер Андерсон Изверта. Присоединяюсь к мнению Олифа Андерсона и напоминаю,
что в таком случае суд должен назначить двух уважаемых людей, которые возьмут на себя воспитание ребенка и управление имуществом, доходами которого они
должны содержать отца, мать, а также и ребенка.
 Аксель Валлин. Я предложил бы в качестве опекунов Александра Эклунда и Эренфрида Содерберга,
известных своей честностью и христианским образом
мыслей!
 Андерс Эрик Рут. Присоединяюсь к Олифу
Андерсону относительно разлучения ребенка с отцом
и матерью; я одобряю также мнение Акселя Валлина
относительно опекунов, которые своей благочестивой
жизнью заслуживают особенного доверия, как воспитатели ребенка.
 Свен Оскар Эрлин. Присоединяюсь к предыдущим мнениям.
 Август Александр Вас. Присоединяюсь.
 Людвик Эстман. Присоединяюсь!
 С у д ь я. Так как мнение присяжных противоречит
моему мнению, то я прошу голосовать предложение
Олифа Андерсона о разлучении ребенка с отцом и матерью и о назначении двух опекунов. Это единогласное
решение присяжных?
 Присяжные. Да.
 С у д ь я. Пусть тот, кто имеет что-либо против, поднимет руку! (Молчание.) Мнение присяжных одержало
верх! Я приложу к протоколу особое мнение, так как на¬
 422

хожу этот приговор излишне суровым. Итак, супруги
разлучаются на год. Если в течение этого времени они
возобновят совместную жизнь, то присуждаются к тюремному заключению. (Судебному приставу.) Пригласите присутствующие стороны войти.
 ПЯТНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Баронесса. Народ. Потом барон.
 С у д ь я. Барон Шпренгель не являлся?
 Баронесса. Барон сейчас вернется.
 Судья. Кто не является вовремя, теряет свои права. Суд постановил: развести супругов Шпренгель на
год, отнять у родителей ребенка и поручить его воспитание двум опекунам в лице присяжных — Александра
Эклунда и Эренфрида Содерберга.
 Баронесса вскрикивает и падает без чувств. Экзекутор и судебный
пристав поднимают ее и усаживают на стул.
 Барон входит.
 Барон. Я уже слышал приговор суда и прошу позволить мне отвести присяжных, которых считаю своими личными врагами, а также Эренфрида Содерберга и Александра Эклунда, как неспособных управлять
моими имениями... Кроме того, я возбуждаю жалобу
против судьи за его невежество при отправлении обязанностей, так как он не сумел понять, что тот, кто первый совершает прелюбодеяние, является нравственной
причиной второго преступления, следовательно — проступки сторон не равны.
 С у д ь я. Тот, кто недоволен приговором, может ап-
пелировать в палату. Господа присяжные, прошу вас сопровождать меня на церковный двор для осмотра зданий и рассмотреть дело против таксаторов общины.
 423

ШЕСТНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Барон. Баронесса. Толпа понемногу выходит из залы.
 Баронесса (вставая). Где Эмиль?
 Барон. Его уже там не было.
 Баронесса. Ты лжешь.
 Барон. Да, я не отвез его к матери, так как не могу
ей доверить ребенка. Он в церковном доме.
 Баронесса. У пастора?
 Барон. Да, у единственного врага, на которого можно положиться! Кому же я мог его доверить? Я сделал
так, потому что прочел в твоих глазах, что ты способна
убить и себя и ребенка!
 Баронесса. Будто ты это увидал? О, как могла
я допустить, чтобы ты еще раз обманул меня!
 Барон. Ну, что же ты теперь скажешь?
 Баронесса. Не знаю, я так измучена, что уже не
чувствую ударов! Мне точно легче после этого смертельного удара!
 Барон. Ты не думаешь о последствиях! Твой сын
будет воспитан двумя мужиками... Их необразованность, их грубые привычки будут медленно отравлять
его! Их узкий умственный кругозор поработит его разум, а предрассудки задушат его духовное развитие! Его
научат презирать отца и мать.
 Баронесса. Молчи, молчи!.. Или я с ума сойду!
Мой Эмиль — в руках грязных мужичек, которые никогда не моются; постели их кишат насекомыми! Они
не умеют отличить грязной гребенки от чистой... Мой
Эмиль! Нет, нет! Это невозможно!
 Барон. Это — неоспоримая истина, и ты одна в ней
виновата!
 Баронесса. Я? Да разве я сама создала себя такой?
Сама я разве вложила в себя дурные наклонности? Сама
посеяла в душе жгучие страсти? Нет! А кто отказался
 424

дать мне силу и волю, чтобы побороть их? Когда я думаю в эту минуту о своей судьбе — мне бесконечно себя
жаль?
 Барон. Ты права, мне безумно жаль нас обоих... Мы
попробовали избегнуть тяжести супружества и жили
вне брака, но какую борьбу против света пришлось нам
выдержать!? Мы были лишены одной из лучших радостей жизни — уважения людей... Чтобы добиться его,
мы поженились, но мы хотели переделать по-своему законы общества и поженились гражданским браком, отбросив церковное венчание. Мы не хотели зависеть друг
от друга, не хотели иметь общую кассу... Жизнь пошла
по старой колее! И все разбилось... Я прощал тебе измены, и ради ребенка мы жили под одной кровлей, но
чужие друг другу... Свобода! Наконец я устал представлять всем в качестве жены любовницу моего друга, и мы
должны были разойтись... Понимаешь ли ты, против
кого мы боролись? Ты зовешь его Богом — а я зову природой! И вот этот всемогущий повелитель пробудил
в нас ненависть так же, как он внезапно пробуждает любовь в сердцах людей! Мы осуждены ненавидеть друг
друга, пока в нас будет тлеть хоть искра жизни! Все новые и новые процессы в суде, пересмотры дела, слушание дела в консистории, суд в высшей инстанции — вот
наша судьба! Потом последует моя жалоба министру,
требование опеки, твои возражения! Встречные процессы. Мы будем переходить от эшафота к эшафоту, не находя нигде сострадательного палача! Земли наши останутся необработанными, сын будет дурно воспитан...
А знаешь ты, почему мы не покончим эту ужасную
жизнь? Потому что нас связывает ребенок... Ты плачешь? Я уже не в состоянии плакать, даже когда думаю
о ночах, которые буду проводить в нашем опустевшем
доме! А ты, моя бедная Эллен? Вернешься к матери, которую оставляла когда-то с таким радостным чувством,
 425

чтобы войти в свой собственный дом! Быть снова дочерью под крылышком мамаши... Это, кажется, еще невыносимей, чем быть моей женой! Год! два! Много лет
пройдет... Долго ли мы будем еще страдать?
 Баронесса. Я не вернусь к матери! Я пойду бродить по дорогам, я спрячусь в лес и до изнеможения
буду проклинать Бога, который создал эту адскую любовь и подарил ее миру на мучения человечеству! А когда стемнеет, я приду на церковный двор и лягу на гумне,
чтобы спать вблизи моего ребенка!
 Барон. И ты еще думаешь, что будешь спать сегодня ночью!
 Занавес.

ИГРА С ОГНЕМ
 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
 Отец — 60 лет, рантье.
 Мать — 58 лет.
 Сын — 27 лет, художник.
 Жена сына — 24 года.
 Друг — 26 лет.
 Кузина — девушка, 20 лет.
 ДЕКОРАЦИЯ
 Веранда, заменяющая гостиную. Двери в сад и по бокам.
 Действие происходит на водах в наши дни.
 ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ
Сын пишет, сидя с мольбертом. Жена входит в капоте.
 С ы н. Он уже встал?
 Жена. Аксель? А почем я знаю?
 Сын. Я думал... ты посмотрела!
 Жена. Стыдись! Ты был бы у меня на подозрении,
если бы я не считала тебя неспособным к ревности!..
 Сын. А я навострил бы теперь уши, если бы не был
уверен в тебе...
 Жена. Почему... именно теперь!?
 Сын. Ты слышала, я сказал «если бы»... Впрочем,
что касается Акселя, то ведь ты знаешь, что я предпочитаю его общество всякому другому, и так как ты, к счастью, разделяешь мои симпатии к этой бедной, истерзанной душе, — то все прекрасно!
 427

Жена. Ты прав, — это несчастный, но в то же время
странный человек. Знаешь ли, почему прошлым летом
он уехал от нас так внезапно, даже не простясь, и бросил
все свои вещи?
 Сын. Это была загадочная история! Мне показалось, что он влюбился в кузину Адель!..
 Жена. Тебе показалось?
 Сын. Да... Но теперь я этого уже не думаю... Мама,
я помню, вообразила, что он вернулся к жене и ребенку.
 Жена. Как, разве они не развелись?
 С ы н. Формально — нет еще, но он со дня на день
ждет приговора суда.
 Жена. Так ты считал его влюбленным в Адель,
а мне — ни звука... Что если бы их поженить? Ведь было
бы недурно?!
 С ы н. Как знать! Адель такая мечтательница!
 Жена. Ну, так ты плохо ее знаешь!
 Сын. Она великолепно сложена, это я признаю...
что же касается ее страстности, не берусь утверждать!
 Жена. Не берешься утверждать?
 Сын. А ты так уверена?
 Жена. Дай ей только прорваться!..
 С ы н. Да ну? В самом деле?
 Жена. Однако, это тебя, кажется, интересует?..
 Сын. С известной точки зрения...
 Жена. С какой это?
 С ы н. Ты же знаешь, что она служила моделью для
моей купальщицы...
 Жена. Прекрасно знаю... Впрочем, кто только не
служил тебе моделью! Да, пожалуйста, не показывай
своих этюдов всем и каждому... Старуха идет!
 428

ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Мать, одета очень плохо, в большой японской шляпе
и с корзиной в руке.
 С ы н. Ну, право, мама, ты сегодня похожа на черта!..
 Мать. Удивительно любезно...
 Жена. Кнут невыносим!.. Что ты купила нам хорошенького?
 Мать. О, я раздобыла редкостную рыбу!
 Сын (шарит в корзине). Черт возьми! Это что такое?
Молодые утки?
 Жена. Не мешало бы им быть пожирнее! Пощупай-
ка грудку!
 С ы н. Что же, грудки прелестные!
 Жена. Фу, бесстыдник!
 Мать. Вчера вечером вернулся ваш друг?
 С ы н. Наш друг? Скажи лучше друг Кристины, она
положительно без ума от него... Честное слово! Вчера
вечером на пристани я думал, что они бросятся друг
другу на шею!..
 Мать. Напрасно ты этим шутишь! Никогда не нужно играть с огнем...
 С ьг н. Знаю... знаю, но я уж слишком стар, чтобы переделать себя... Да неужели у меня вид ревнивца?
 Мать. Наружность обманчива, не так ли, Кристина?
 Жена. Я не понимаю, что вы хотите сказать!
 Мать. Ничего, ничего... только берегись!
 Сын. Кристина страшно наивна! Ты, старуха, не
смей ее портить!
 Жена. У вас такая странная манера шутить, что никогда не знаешь, говорите ли вы серьезно или смеетесь?
 Сын. Я всегда говорю серьезно...
 Жена. Действительно, это можно подумать, ты
даже не улыбнешься, говоря свои глупости.
 429 .

Мать. Что с вами? Вы, кажется, встали с левой ноги
или плохо спали сегодня?
 С ы н. Мы совсем не спали...
 Мать. Фу, какой стыд!.. Ну, я бегу, а то мне от отца
достанется...
 С ьг н. Да, а где же отец?
 Мать. Гуляет с Аделью.
 С ы н. Ты не ревнуешь?
 Мать. Ой!
 С ы н. Ну, как знаешь, а я так ревную.
 Мать. К кому это, смею вас спросить?
 С ьг н. Да к старику, конечно.
 Мать. Ты слышишь, Кристина? Ну, миленькая семейка тебе досталась!
 Жена. Хорошо, что я знаю Кнута и давно уже решила, что артисты народ особенный, иначе, пожалуй,
совсем бы потерялась.
 С ы н. Да, я-то артист, зато отец и мать уж настоящие мелкие копеечники.
 Мать (без злобы). В твои годы ты еще не способен заработать кусок хлеба. Вспомни, что твой отец выстроил
этот дом для тебя, бездельника, и тогда ты согласишься,
что он вовсе уж не такой копеечник, как ты говоришь!
 С ьг н. Ну, так я ведь не на шутку ваш единственный
сын! А теперь беги, я вовсе не желаю слушать, как тебя
будут распекать! Торопись! Старик идет!
 Мать. Бегу, бегу...
 Уходит.
 С ы н. Что за беготня в этом доме! Точно мы на вокзале!
 Жена. Да, твои родители могли бы нас оставить
хотя бы немного в покое. Достаточно того, что мы обедаем вместе и не имеем даже права завести отдельного
хозяйства.
 430

С ы н. Совсем как воробьи, которым бросают за окно
крошки, чтобы полюбоваться, как они их клюют!
 Жена (прислушиваясь). Молчи! Попробуй развлечь
старика, чтобы избежать его утренних нравоучений!
 С ы н. Если бы я только мог! Он не всегда ценит мое
остроумие и шутки...
 ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. О т е ц — в легком пиджаке и белом жилете, с розой
в петлице. Кузина — ходит сначала в глубине сцены,
потом стирает с мебели пыль.
 Отец (в шляпе). Что за холод сегодня.
 С ы н. Это и видно!
 Отец. Как ты можешь это видеть?
 Сын. Я заметил, что твоя голова зябнет!
 Отец бросает ему презрительный взгляд.
 Жена. Ты становишься дерзким, Кнут!
 Отец. Глупец по1убит себя сам, и отец глупца никогда не узнает радости!
 Сын. Где ты черпаешь сокровище своих изречений?
 Жена (кузине). Сегодня уже стирали пыль, моя милая!
 Отец. «Мудрые женщины поддерживают семью,
безумные же разбивают ее».
 С ы н. Ты слышишь, Адель?
 Кузина. Я?
 С ы н. Да! А вот послушай-ка еще одну пословицу:
«Прекрасная женщина без стыда подобна свинье, которой надели на нос золотое кольцо».
 Жена. Довольно, Кнут!
 Отец. У вас вчера поздно вечером были гости?
 С ы н. Ты, может быть, находишь, что это было слишком поздно?
 431

Отец. Ничего я не нахожу... Мне кажется только,
что молодой человек мог бы выбрать для своих посещений более уместный час!
 С ы н. Так, значит, это все-таки твое мнение?
 Отец. Да, если только вы его не пригласили заранее!
 С ы н. Это настоящая инквизиция! Нет ли у тебя с собой орудия пытки?
 Отец. Ну, стоит ли после этого заботиться о вас!
Достаточно мне заикнуться о каком-нибудь пустяке,
как мне грозят уйти... Ведь я выстроил этот дом только для того, чтобы жить вместе хоть летом... Когда состаришься, как я, является потребность жить для других!
 С ы н. Ну, положим, ты уж не так стар. С этой розой
у тебя вид настоящего победителя!
 Отец. Всему есть мера... даже шуткам! Не правда
ли, Кристина?
 Жена. Конечно... Кнут невыносим! Если бы я не
знала, что в глубине души он думает иначе...
 Отец. Он совсем не думает о том, что говорит... Это
какой-то идиот! (Смотрит на неоконченный портрет друга.) Кто это здесь изображен?
 С ы н. Разве ты не видишь? Это друг... (Жена знаком
просит его замолчать.) ...друг нашей семьи!
 Отец. Что за пошлое выражение лица! У него вид
дурного человека... По крайней мере, на полотне!
 С ы н. Но не в действительности!
 Отец. Человек без религии — дурной человек, как
равно и тот, кто нарушил брак, — дурной человек.
 Жена. Во-первых, он не нарушил брака, он развелся юридически!
 Отец. Было время, когда Кнут без устали бранил
этого самого друга! Как случилось, что он так полюбил
его?
 432

С ы н. Просто я мало знал его, а теперь научился ценить... Скажи, ты скоро покончишь с своими вечными
поученьями?
 Отец. Ты знаешь пословицу?
 Сын. Я давно уже знаю все твои пословицы и все
анекдоты!
 Отец (продолжая) «Для любви есть в жизни свое время, а для ненависти — свое». До свидания!
 Уходит.
 ЧЕТВЕРТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же, кроме отца.
 Жена (кузине, которая хочет полить цветы). Цветы
уже политы, моя дорогая!
 Кузина. Не называй меня, пожалуйста, «моя дорогая»: я прекрасно знаю, что ты меня ненавидишь!
 Жена. И не думаю... хотя ты вечно вносишь раздор
в нашу семью!
 С ы н. Ну, вот! Теперь начали эти две!
 Жена. Если бы я верила, что Адель интересуется нашими домашними мелочами из дружбы... Но в ее услугах всегда мелькает упрек или выговор...
 Кузина. Это воображаешь только ты... ты ведь совершенно забросила и ребенка и хозяйство... У меня же
только одна мысль — быть полезной хоть в чем-нибудь,
чтобы не есть даром чужой хлеб...
 Сын (подходит к ней и с любопытством следит за ней).
О! Да ты с душком! Уж не водятся ли у тебя и страсти?
 Жена. Что это тебя так интересуют ее страсти.
 Кузина. Ну, конечно! Раз ты бедный, то тебе запрещается иметь свои вкусы, мнения, свою волю, страсти...
Но если ты составишь богатую партию, найдешь законного супруга... О, тогда ты можешь делать все, что тебе
 433

вздумается! Можешь пользоваться роскошным столом,
можешь жить как тебе угодно... Старая история!
 Жена. Стыдись!
 Кузина. Но берегись! У меня есть глаза, которые
видят, и уши, которые слышат...
 Уходит.
 ПЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же, кроме кузины.
 С ы н. Кажется, сегодня сам черт вмешался в наши
дела!..
 Жена. Пока еще нет, но погоди — все может быть!
Берегись этой девчонки! Ты никогда не думал о возможности смерти твоей матери?
 С ы н. Ну... а дальше?
 Жена. Дальше?.. Дальше твой отец может жениться вторично...
 С ы н. На Адели?
 Жена. Разумеется!
 С ы н. Так надо помешать этому! Ведь, другими словами, она может быть нашей belle mere, может иметь
детей, которые будут участниками в наследстве...
 Жена. Очень возможно, что он уже сделал завещание в пользу Адели!
 С ы н. Что ты думаешь об их отношениях?
 Жена. Все — и ничего... Ясно только, что он в нее
влюблен!
 С ын. Влюблен — пожалуй... но ничего больше!
 Жена. Он так ею очарован, что еще в прошлом году
ревновал ее к Акселю!
 Сын. Тогда... не поженить ли нам молодых людей?..
 Жена. Ну, Аксель не так-то легко сдастся.
 С ы н. Аксель? Да он воспламенится с первой же минуты, как и все вдовцы!
 434

Жена. Мне будет за него обидно... он слишком
добр для этого демона!
 С ы н. Не понимаю, что здесь творится в этом году...
атмосфера мне кажется страшно напряженной... точно
над нами собирается разразиться гроза!.. У меня является безумное желание уехать куда-нибудь!
 Жена. Да, но картины твои не продаются, а раз мы
уедем, отец перестанет нас содержать... Самое лучшее
было бы переговорить с Акселем! Правда, он не умел
устроить свою личную жизнь, но зато у него удивительная способность улаживать чужие дела.
 С ы н. Не знаю, благоразумно ли вмешивать постороннее лицо в свои семейные дела?
 Жена. Ты называешь нашего единственного друга
посторонним лицом?
 Сын. Прекрасно... но семья прежде всего! И потом... я право не знаю... старик говорит всегда: «Смотри на твоих друзей так, как будто они должны сделаться
твоими врагами»... Быть может, он и прав?
 Жена. О, если ты примешься цитировать все мудрые изречения твоего отца, то вспомни, что он также говорит: «Бойся того, кого любишь»... Прелестно.
 С ы н. Да, он несносен, когда начинает...
 Жена (видя входящего Акселя). А, наконец-то! Идет
ему навстречу. Здравствуйте, неисправимый соня!
 ШЕСТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Д р у г — в светлом летнем костюме, в синем галстуке и белых
туфлях для лаун-тенниса.
 Сын. Здравствуй!
 Друг. Здравствуйте, дорогие друзья! Надеюсь, меня
не ждали?
 Жена. Как знать?
 435

С ы н. Жена была в отчаянии оттого, что тебе не удалось заснуть сегодня!
 Друг (смущенно). То есть, как это?.. Почему?..
 Сын (жене). Посмотри! Он сконфузился, как барышня!
 Жена пристально и с любопытством разглядывает друга.
 Друг. Что за чудное утро! Жизнь еще может улыбаться, после того как проведешь ночь под крышей
счастливца!
 С ы н. Это мы тебе кажемся счастливцами?
 Друг. Конечно; но кто вдвойне счастлив, так это
твой отец... Немногим выпадает такая счастливая старость!
 С ы н. Никому не завидуй.
 Друг. Это не в моих привычках... Напротив, я всегда радуюсь, когда вижу, что жизнь еще хороша для многих... Это позволяет надеяться, что когда-нибудь она
и для меня станет ласковей. Особенно как подумаешь
о том, что перенес твой отец... потеря состояния... изгнание... борьба с семьей...
 Жена. Зато теперь он восстановил состояние, владеет домом и прекрасно женил сына... Не правда ли?
 Друг. В этом нет сомненья!
 С ы н. Послушай-ка, мне кажется, что прошлым летом ты был чуточку влюблен в жену?
 Друг. Влюблен? Нет... хотя признаюсь, немножко
мечтал о ней... Теперь это все кончено...
 Жена. Ваши настроения так изменчивы?
 Друг. Да, в любви... к счастью для меня.
 Сын. А почему ты так внезапно тогда уехал? Не из-
за другой ли женщины? Не была ли здесь причиной
Адель?
 Друг. До чего ты скучен с своими вопросами!
 С ы н. Ну, конечно, это Адель! Ты слышишь, Кристина?
 436

Жена. Но чем же могла напугать его Адель?
 Друг. Меня пугают вовсе не женщины, но те чувства, которые я к ним питаю!
 С ы н. Удивительный талант выпутываться! Тебя не
поймешь!
 Друг. А почему меня надо больше понимать, чем
других?..
 С ы н. Знаешь, что сказал отец о твоем портрете?
 Жена. Кнут!
 С ы н. Он сказал, что это голова дурного человека!
 Друг. Значит, большое сходство с оригиналом! Есть
минуты, когда я действительно чувствую себя дурным
человеком!
 Жена. Вы везде хвастаетесь своими пороками!
 Друг. Чтобы их лучше скрыть!
 Жена. Нет, вы — хороший... Вы лучше, чем стараетесь казаться... Не отпугивайте только от себя друзей!
 Друг. Вы меня боитесь?
 Жена. Да, когда я не могу вас понять!
 С ы н. Тебе бы нужно опять жениться! В этом весь вопрос!
 Друг. На ком?
 С ы н. Да, например... на Адели!
 Друг. Прошу тебя, не будем говорить об этом!
 С ьг н. А, вот оно — чувствительное место! Значит,
Адель была причиной?
 Друг. Скажите, друзья мои, не надеть ли мне к завтраку сюртук?
 Жена. Не надо, прекрасно и так! Этот костюм к вам
очень идет, и, поверьте, Адель будет в восторге!
 С ы н. Слышишь? Жена находит тебя очаровательным!
 Жена. Неужели так предосудительно сказать человеку, что он хорошо одет?
 437

С ы н. Положим, не везде принято говорить так откровенно комплименты мужчинам!.. Но мы ведь здесь
особенные люди!..
 Друг. А потом вы пойдете со мной посмотреть комнату?
 Жена. Какой вздор! Разве вы не останетесь у нас?
 Друг. Да нет, я не собирался!
 Сын. В самом деле?
 Жена. Послушайте! Почему вы не хотите остаться
у нас?
 Друг. Право, не знаю... Я боюсь вас беспокоить...
и потом, в конце концов, люди всегда надоедают друг
 Другу...
 Жена. Мы уже надоели вам? Слушайте, если вы остановитесь не у нас, то через два дня начнутся сплетни!
 Друг. Но по какому же поводу!
 Жена. Ах, точно вы не знаете, как возникают сплетни!.. Без всякого повода!
 Сын (решительно). Ты останешься здесь! Пусть
сплетничают сколько угодно... Если ты останешься
у нас, то не замедлят сделать тебя любовником жены.
Если же ты будешь жить в городе, сделают естественный вывод, что мы поссорились и я вышвырнул тебя за
дверь... Думаю, что для тебя же почетнее прослыть любовником? Не так ли?
 Друг. Ты выражаешься довольно пикантно! Но
в данном случае следует подумать о том, что лучше для
вас.
 Жена. У вас есть какая-то скрытая причина, которую вы не хотите высказать?
 Друг. Сказать откровенно, я не смею с вами жить...
да, да, да! Так легко привыкаешь жить жизнью других,
радоваться счастью других, так легко переплетаешь свои
чувства с чувствами окружающих, что потом приходит
день, когда нет уже сил расстаться!..
 438

С ы н. Кто же нам велит расставаться? Ты останешься здесь! Предложи руку жене, и пойдемте гулять...
 Друг с легким замешательством предлагает руку жене.
 Жена (подавая руку). У вас дрожит рука! Посмотри,
Кнут, он дрожит!
 С ы н. Вот славная парочка! Да ты правда дрожишь?
Оставайся дома, если ты мерзнешь!
 Друг. Если вы позволите, я лучше останусь... почитаю газеты...
 Жена. Пожалуйста, не стесняйтесь! Я позову Адель,
чтобы составить вам компанию! Нам с Кнутом надо кое-
что купить. (Зовет.) Адель! Адель! Иди сюда скорей!
 СЕДЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ
Те же. Адель.
 Друг. Вы согласны составить мне компанию, фрёкен?
 Кузина. Составить вам компанию? Вы боитесь темноты и одиночества?
 Друг. Ужасно боюсь!
 Сын и жена уходят.
 Друг (убедясъ, что они одни). Я не могу пропустить
удобного случая и не поговорить с вами откровенно, как
с родственницей этой семьи... Вы позволите?
 Кузина. Прошу вас.
 Друг. Вы знаете, как я люблю нашу милую парочку... Смеетесь? Я знаю, что вы думаете! Сознаюсь, что
фру Кристина производит на меня впечатление, как интересная, молодая женщина, но, уверяю вас, я настолько
владею собой, что ни минуты не боюсь увлечься...
 Кузина. Меня нисколько не удивляет, что вы увлечены Кристиной. Я знаю, у нее настоящий дар пленять...
 439

Но мне кажется странным, что вас также привлекает общество Кнута! Этого я понять не могу! Ведь Кнут ничтожество, он ниже вас во всех отношениях — и по таланту
и по уму!
 Друг. Вы хотите сказать, что он еще совсем ребенок,
но этим-то он мне и нравится! Проведя всю зиму в обществе резонеров, я нахожу успокоение в его несправедливости.
 Кузина. Да, возня с детьми — это успокоенье, которое, однако, скоро утомляет. Вы же никогда с ним не
скучаете! Как объяснить это?
 Друг. Признаюсь, никогда не задумывался над этим
вопросом... Вы же, по-видимому, философствовали на
эту тему! И что же вы решили?
 Кузина. Что вы, сами того не сознавая, влюблены
в Кристину!
 Друг. Ну, а я думаю иначе, так как люблю их гораздо больше вместе, чем врознь... Я почувствовал бы
к ним обоим равнодушие, если бы они разошлись... Но
предположим, что вы правы и я влюблен в фру Кристину — кому это вредит, пока мои чувства скрыты?
 Кузина. Наши чувства имеют свойство разгораться, как огонь!
 Друг. Положим... но опасности все-таки нет. Кто
испытал, как я, всю горечь разлуки, тому, верьте, нет никакой охоты испытать ее вторично или быть ее виновником... К тому же фру Кристина обожает своего мужа!
 Кузина. Вы думаете? Никогда она его не любила. У нее это просто известная спокойная привычка,
но Кнут со своей страстной натурой пресытится когда-
нибудь этим приторным блюдом... вечной земляникой
со сливками!
 Друг. Я уверен, что вы уже были невестой, фрёкен
Адель?
 Кузина. Почему?
 440

Друг. Потому что вы все это слишком хорошо знаете... и вот почему мне хотелось бы заглянуть еще глубже... я чувствую, что за последний год в этом доме произошло столько перемен...
 Кузина. Каких?
 Друг. Все настроение иное! Здесь стали иначе думать, говорить... я ощущаю что-то непонятное, и это
меня смущает!
 Кузина. И вы это заметили? Да, странная семья:
отец — праздный рантье, в течение десяти лет режет
свои купоны, сын — бездельник, рожденный для того,
чтобы резать купоны. Пьют, едят целый день и самым
приятным образом ждут минуты, когда их успокоит
смерть... Цели в жизни никакой, ни тени самолюбия,
полное отсутствие страстей, но зато изобилие изречений Соломоновых... и заметьте, — часа не пройдет, чтобы не сказали про кого-нибудь: «мерзавец», «скверный
человек» — это их хлеб насущный!
 Друг. Удивительно много прелести в том, что вы говорите! Ваши замечания так остры и проницательны...
 Кузина. Как и моя ненависть!
 Друг. Кто умеет ненавидеть с такой силой, тому
знакома также сильная любовь?
 Кузина. Гм...
 Друг. Фрёкен Адель, позлословив относительно наших друзей, мы должны подружиться с вами во что бы
то ни стало!?
 Кузина. Во что бы то ни стало?
 Друг. Дайте мне вашу руку и обещайте не питать
ко мне ненависти!
 Кузина (беря руки, которые он ей протягивает). Какие у вас холодные руки!
 Друг. Тем горячее кажутся ваши.
 Кузина. Шш!.. Кристина!
 Друг. Мы продолжим разговор в другой раз...
 441

ВОСЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Друг. Кузина. Жена. Молчание.
 Жена. Что за молчание? Я мешаю?
 Кузина. Нисколько... Скорей это я...
 Жена (подавая другу письмо). Вот вам письмо... и,
как я вижу — от женщины!
 Друг смотрит на письмо и бледнеет.
 Жена. Как вы бледны! Вы все еще мерзнете? Вот вам
мой платок! Набрасывает ему на плечи платок.
 Друг. Благодарю, теперь тепло!..
 Кузина. Вот вам подушка под ноги!
 Жена. Распорядись лучше, чтобы наверху затопили камин, а то в комнате чувствуется сырость после нескольких дней дождя...
 Кузина. Да, правда.
 Друг. Зачем столько хлопот из-за меня! Нет... пожалуйста...
 Кузина. Что вы? Какие же хлопоты...
 Уходит.
 ДЕВЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Друг. Жена. Молчание.
 Друг. Какое молчание вдруг!
 Жена. Такое же, как и тогда... Что за секрет у вас
с ней?.
 Друг. Я должен был облегчить свое сердце...
Жена. Облегчите его со мной... Вы несчастны?
Друг. Особенно, когда я не могу работать
Жена. Вы не можете работать... Почему?
 Друг. Почему?
 Жена. Вы все еще привязаны к своей жене?
 Друг. Нет, не к ней, но к тем воспоминаниям; которые с ней связаны!
 442

Жена. Воскресите эти воспоминания.
 Друг. О нет! Никогда!
 Жена. Скажите... Вы к ней сбежали в прошлом
году?
 Друг. Нет, не к ней... к другим... если вам так интересно знать. Жена. Фу!
 Друг. Когда вас жалят слепни, то можно с удовольствием поваляться в грязи!
 Жена. О!
 Друг. К тому же я не вижу разницы между законной и незаконной грязью!
 Жена. Что вы хотите сказать?
 Друг. Вы замужняя женщина, и вам не шестнадцать лет, так слушайте же: в супружестве мы покоимся, на священной земле, вне брака — на земле грешной.
Но как в том, так и в другом случае это только земля!
 Жена. Вы же не можете сравнивать!
 Друг. Именно... я сравниваю!
 Жена. На ком вы были женаты?
 Друг. На приличной молодой девушке из хорошей
семьи...
 Жена. И вы любили ее?
 Друг. К несчастью, слишком!
 Жена. А потом?
 Друг. Мы возненавидели друг друга.
 Жена. Но почему же? Почему?
 Друг. Это одна из неразрешимых загадок жизни!
 Жена. Но ведь должна же быть какая-нибудь причина?
 Друг. Ия так думал, но вскоре выяснилось, что причины были просто следствием нашей ненависти. Ведь не
разлад заставил нас порвать... Когда умерла наша любовь, начался разлад... Вот почему я считаю счастливейшими браками те, которые открыто признают у себя отсутствие любви.
 443

Жена. Правда, у нас с Кнутом никогда не было серьезных ссор.
 Друг. Вы были сейчас слишком откровенны, фру
Кристина!
 Жена. А что я сказала?
 Друг. Да просто, что вы никогда не любили вашего мужа!
 Жена. Не любила? А что такое «любовь»?
 Друг (вставая). Прекрасный вопрос в устах замужней женщины! Любовь!.. Она принадлежит к числу вещей, которые можно чувствовать, но не определять словами...
 Жена. Ваша жена была красива?
 Друг. С моей точки зрения — да. Она похожа на
вас.
 Жена. Значит, вы меня находите красивой?
 Друг. Да.
 Жена. Мой муж заметил это только в тот день,
когда вы ему высказали свое мнение... Но самое забавное в том, что он действительно влюблен в меня только пока вы здесь, точно ваше присутствие его воспламеняет!
 Друг. Ну, ну... так вот почему он так любит видеть
меня у себя... А вы?
 Жена. Я?
 Друг. Может быть, мы благоразумно остановимся
здесь из боязни пойти слишком далеко...
 Жена (сердясь). Что вы хотите сказать? За кого вы
меня принимаете?
 Друг. О, ничего дурного, фру Кристина. Простите
если я вас обидел...
 Жена. Да, обидели... и глубоко! Ведь я хорошо понимаю, как вы смотрите на женщин!
 Друг. Не на вас... Вы для меня...
 Жена. Что?
 444

Друг. Жена друга... а потому...
 Жена. А если бы я ею не была?
 Друг. Поставим здесь точку. Мне кажется, фру Кристина, вы не привыкли, чтобы за вами ухаживали мужчины.
 Жена. Это верно... я не привыкла. Вот почему я стараюсь понравиться хоть немножко.
 Друг. Только немножко? У вас все задатки сделаться счастливой женщиной с теми несложными требованиями, которые вы предъявляете к жизни.
 Жена. Почему вы знаете мои требования?
 Друг. Есть ли у вас честолюбие, стремление, желание стать чем-нибудь?
 Жена. Это верно... ничего подобного, но эта монотонная, скучная жизнь, жизнь без волнений, полная
лени, невыносима. Знаете ли, подчас я бешусь до того,
что начинаю желать себе горя, тяжелого несчастья! Безразлично какого... эпидемия... пожар... Тише. Я желаю
смерти своего ребенка... своей собственной смерти...
 Друг. Знаете ли вы, что это такое? Безделье... слишком царит у вас, праздность... если это только не что-
нибудь иное!
 Жена. Что же?
 Друг. Распущенность!
 Жена. Как вы сказали?
 Друг. Мне бы не хотелось повторять, тем более, что
вы прекрасно поняли. Надеюсь, вы не обиделись: у меня
не было злого умысла!
 Жена. Право, вы созданы как-то иначе... Вы можете
свободно давать вашим друзьям пощечины, и они этого
даже не заметят!
 Друг. Есть женщины, которые желают, чтобы их
били.
 Жена. Теперь я вас боюсь!
 445

Друг. Ну что ж! Бойтесь!
 Жена. Кто вы? Что вы? Что вы хотите?
 Друг. Не интересуйтесь мною слишком, фру Кристина.
 Жена. Еще дерзость?
 Друг. Нет, просто дружеский совет. Замечаете ли
вы, что мы ссоримся каждый раз, как вашего мужа нет.
Это хороший знак!
 Жена. Хороший знак!
 Друг. Да, знак прочной дружбы. В подобном случае всегда ощущаешь потребность громоотвода!
 Жена. Иногда мне кажется, что я могла бы вас возненавидеть!
 Друг. Прекрасный знак! А вам не кажется, что вы
могли бы полюбить меня?
 Жена. Да... иногда.
 Друг. Когда же, скажите мне?
 Жена. У меня адское желание быть такой же откровенной, как вы! Так вот... когда вы говорите с Аделью!..
 Друг. Это удивительно напоминает порыв вашего
мужа, который пылает к вам только при мне. Итак, значит, фрёкен Адель и я исполняем роль кузнечных мехов?
 Жена. Все, что вы говорите, так забавно, что я даже
не успеваю сердиться.
 Друг. Никогда не сердитесь!.. Вам это не идет!.. А не
переменить ли нам разговор... Где же ваш муж?
 Встает, подходит к окну. Жена также смотрит в окно. Молчание.
 Друг. Поверьте, что я вовсе не хотел показать вам
то, что делается в саду!
 Жена. До сих пор я не знала, что Кнут целуется
с Аделью...
 Друг. Удивительно! Но фрёкен Адель не удается воспламенить вас по отношению к мужу... Да, здесь
 446

вообще много удивительного! В этом доме чувствуется
что-то гнилое...
 Жена. Ну, полно, ведь это только игра!..
 Друг. Люди часто играют огнем и порохом, не сознавая опасности!
 ДЕСЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Отец, в шляпе.
 Отец. Кнута здесь нет?
 Жена. Он вышел. Ты хотел его видеть?
 Отец. Очевидно, если спрашиваю о нем! Ты не видала Адель?
 Жена. Она ушла.
 Отец (заметив друга). Ах, извините! Я вас не заметил.. . Как поживаете?
 Друг. Благодарю, ничего. А вы?
 Жена. Могу я тебе услужить в чем-нибудь?
 Отец. Да, но я не хочу вам мешать!.. Это не к спеху... я вернусь еще!
 Жена. Как можешь ты нам мешать?
 Отец. Видишь ли, меня до того кусают внизу комары, что я хотел перебраться в верхнюю комнату...
 Жена. Как досадно! Мы ее уж отдали гостю...
 Отец. Ах, да! Ведь он ночует здесь! Я забыл... иначе,
конечно, не стал бы беспокоить тебя...
 Друг. То есть, я не принял бы гостеприимства Кнута, если бы мог думать, что вы...
 Отец. Помилуйте... я не могу никого стеснять...
«Никогда не нужно совать пальцы между корой и деревом»... (Молчание.) Кнут взялся за свою картину?
 Жена. Он не расположен!
 Отец. Это вечная история, когда дело касается работы... тем более теперь!..
 447

Жена. Тебе ничего больше не надо?
 Отец. Нет, нет!.. Ведь все равно!.. Послушай... насчет комнаты ни слова Кнуту!..
 Жена. Ни слова — будь покоен.
 Отец. Ты понимаешь! Досадно потревожить из-за
пустяка... Конечно, если бы комната была свободна...
другое дело... я мог бы в ней поселиться... но так как
она занята... Вообще не будем говорить об этом... До
свидания!
 Уходит.
 ОДИННАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
Друг. Жена.
 Друг. Извините, фру, я вас оставлю на минуту!
 Жена. Куда вы бежите?
 Друг. Я предпочитаю вам этого не говорить.
 Жена. Вы хотите снять комнату?
 Друг. А вы думаете, что я способен оставаться
в доме, когда меня гонят?
 Жена. Останьтесь... Никто вас не гонит... и чтобы
помешать вам...
 Берет его шляпу.
 ДВЕНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
Те же. Сын.
 С ы н. Что это, драка или объяснение в любви?
 Жена. Это только легкий флирт! Подумай, Кнут,
эта горячка Аксель хочет опять бежать из дому только
потому, что папа пожелал поселиться наверху...
 С ы н. Ах, да? Отличный способ наблюдать за нами...
(Другу.) И ты хочешь сбежать?.. Ну, живо на колени перед женой... проси же прощенья. (Друг становится на
 448

колени.) Целуй же ножку мадам! Кстати у нее прелестные ножки... Можешь поверить!..
 Друг (целует ногу и встает). Ну, я теперь испросил
прощенья... прощайте! Я бегу снять комнату и моментально вернусь...
 Быстро уходит.
 Жена (раздраженно). Аксель!
 ТРИНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
Сын. Жена.
 Жена. Это невыносимо, что старик мешается во
все!.. Только портит нам настроение... Скоро, кажется,
у нас не будет свободной минуты ни днем, ни ночью!
 С ьг н. Что же делать? Надо покориться! Но ты тоже
могла бы постараться хоть немножко скрывать свой чувства.
 Жена. Какие чувства? Что ты говоришь? Уж не ревнуешь ли ты?
 Сын. Ну, теперь я ничего не понимаю! Я говорю
о твоей неприязни к отцу...
 Жена (меняя разговор). Лучше совсем не говорить
о чувствах! (Вынимает сверток из кармана.) Надень этот
галстук...
 Повязывает ему галстук.
 С ьг н. Опять галстук! Да еще синий! Как вам это нравится!
 Жена. Не ходить же тебе вечно растрепой! Подкрути-ка усы... вот так!
 Сын. Гм!.. Довольно определенно!..
 Жена. Что?
 С ьг н. Теперь мне только недостает серого костюма?
и туфель для лаун-тенниса?
 449

Жена. Ну, что ж! Было бы отлично, а то ты распустился и толстеешь.
 С ы н. Может быть, прикажешь мне лечиться от полноты и приобрести разочарованный вид? Или просто
развестись?
 Жена. Кнут... ты ревнуешь?
 Сын. Всему есть пределы... Но странно! Я ревную
без злобы, без ненависти... Я так люблю этого человека, что ни в чем не сумею ему отказать... Решительно
ни в чем!
 Жена. Ну, это сильно сказано!
 С ы н. Уверяю тебя... может быть, ты найдешь чудовищным то, что я скажу, может быть, это безумно, преступно... Но если он попросит уступить тебя — пусть
берет!
 Жена. Да, это чудовищно! Я многое от тебя выслушивала, многое переносила, но это... это...
 Сын. Я говорю то, что чувствую! Знаешь... часто
во сне, а иногда и наяву, меня преследуют видения...
я вижу вас вместе... И это зрелище не только не терзает
меня, но напротив... дает мне наслаждение! Мне кажется, будто я вижу что-то прекрасное...
 Жена. Это ужасно!
 С ы н. Случай действительно невероятный! Но согласись, все это чертовски интересно!
 Жена. Знаешь, я часто думаю, что ты был бы рад отделаться от меня!
 Сын. Ты этого не думаешь!
 Жена. Уверяю тебя... иногда! Мне кажется, что ты
зовешь Акселя, желая толкнуть меня в его объятия, чтобы иметь повод к разводу.
 С ы н. Неправдоподобно!.. Скажи правду, Кристина,
вы никогда не целовались?
 Жена. Клянусь тебе, никогда!
 С ы н. Так обещай мне признаться во всем, когда этот
день настанет!
 450

Жена. Нет, Кнут, я положительно начинаю бояться
за твой рассудок!
 С ы н. Вот потому-то я и прошу тебя! Видишь, обманутым я быть не хочу... Уступлю неохотно... Но предпочту все-таки уступить!
 Жена. Надеюсь, ты кончил, а потому я начинаю:
скажи, пожалуйста, что у тебя за отношения с Аделью?
 Сын. Отношения, которые ты знаешь и признаешь...
 Жена. Я никогда не признавала адюльтера!
 Сын. Кажется, ветер переменился! То, что вчера
представлялось невинным, сегодня кажется адюльтером!
 Жена. Как и мои отношения к Акселю! Ты считал
их тоже невинными?
 С ы н. Да, до сих пор... но завтра, кто знает?
 Жена. Подожди, чтобы это завтра настало.
 Сын. Я не хочу ждать... Может быть, будет поздно!..
 Жена. Чего ты хочешь?
 С ы н. Не знаю... Только бы конец всему!.. Если только существует конец... Запутавшись в своих сетях, мы
стали пленниками!.. О, как я его ненавижу... когда его
нет! Но стоит мне увидать взгляд его больших глаз, и я
снова люблю его... Люблю его, как брата, как сестру, как
жену... Я понимаю теперь, что ты могла подпасть под
его влияние... Но я не понимаю себя! Благодаря этой
жизни среди одних женщин... я стал женоподобным...
Мне кажется, что твоя любовь, все разрастаясь и разрастаясь, заразила и меня... Ты должна его безумно любить... Может быть, даже бессознательно!..
 Жена. Это ложь! Ты все это придумал, чтобы оправдать себя...
 С ы н. Как и ты?
 Жена. Нет, это ты.
 С ы н. Нет, как ты! Как ты! О, я с ума сойду!
 451

Жена. Не удивительно!
 Сын. И ты не жалеешь меня?
 Жена. Могу ли я жалеть, когда ты мучаешь меня?
 С ьг н. Ты никогда меня не любила!
 Жена. Нет, это ты меня не любил!
 С ьг н. Мы можем так ссориться до самой смерти!
Жена. Не лучше ли прекратить это сейчас же. Прими душ — это тебя успокоит!
 С ы н. Понимаю! Ты хочешь остаться одна!
 ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
Те же. Друг.
 Друг (весело). Ну и везет же мне! Представьте, уходя
отсюда, я встречаю фрёкен Адель, и она мне предлагает комнату!
 Жена. Ах, она сдает комнаты?
 Друг. Нет, она слышала об одной комнате.
 Жена. Эта девица все знает...
 Друг (протягивая Кнуту портсигар). Папироску!
Сын (сердито). Нет, благодарю.
 Друг. Черт возьми! Что за галстук! Прелесть!
 С ьг н. Ты находишь?
 Друг. Вы что-нибудь дурное говорили обо мне?
Признайтесь? Я вижу по лицам!
 С ы н. Извиняюсь! Мне надо принять ванну! Быстро
уходить.
 ПЯТНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
Те же, кроме сына.
 Друг. Что это?
 Жена. Ревность!
 Друг. Так... Но ведь у него нет повода!
 452

Жена. Кнут утверждает, что есть. Где комната, которую вам нашла Адель?
 Друг (рассеянно). Адель? Да... как раз напротив,
у лоцмана.
 Жена. Ловко придумано!.. Из вашего окна вы можете смотреть прямо к ней в комнату... Что за интриганка!
 Друг. Не думаю, чтобы Адель имела это в виду.
 Жена. Адель!.. Адель!.. Вы стали уж так близки?
 Друг. Прошу вас, фру Кристина, не вызывайте призраков, способных разбудить во мне чувства, невидимые
при свете дня!.. Не делайте этого, иначе...
 Жена. Ну так уходите... Нет, теперь вы не смеете
уйти! У вас нет на это права...
 Друг (закуривая). Но, может быть, есть долг?..
 Жена. Если вы друг, не покидайте меня беззащитной в этом доме, где честь моя в опасности, где мой
преступный муж, под защитой родителей, может позволить себе какую угодно низость! Можете себе представить, что он так далеко зашел в своей пошлости, что
хотел, в случае надобности, уступить меня вам!
 Друг. Любезная форма ревности! А что же вы ответили?
 Жена (истерично). Вы играете мной, как кошка своей добычей... Вы видите, что я запуталась в ваших сетях. .. что я страдаю, борюсь, хочу вырваться... и не могу!
Сжальтесь надо мной! Подкрепите меня дружеским
участием! Не оставайтесь неподвижным и холодным,
как статуя божества, которая ждет обожанья и требует
жертв! (Падает на колени.) Вы сильны, вы можете повелевать своими страстями! У вас есть и гордость и честь;
но все это только потому, что вы никогда не любили;
слышите ли, никогда не любили так, как я люблю вас!
 Друг. Я не любил? Встаньте, фру Кристина! Подите и сядьте вон в то кресло... там, совсем в глубине...
 453

Так вот! Теперь я буду говорить. (Он остается па прежнем месте с папироской в руках.) Я полюбил вас — что называется — с первого взгляда! Помните ли вы тот закат
в прошлом году, когда мы познакомились? Ваш муж
стоял внизу, в долине, и что-то писал, когда я проходил
мимо... Я был вам представлен, и мы долго говорили,
пока вы не устали и не опустились на траву, пригласив
и меня сесть рядом... Была сильная роса, и я боялся сырости. .. тогда вы расстегнули ваше манто и предложили
мне сесть на край его... Мне казалось, что это ваши руки
протянулись ко мне, чтобы обнять меня и успокоить на
ваших коленях! Я был очень несчастен, усталый и покинутый... Ваше манто казалось таким мягким и теплым,
что я, правда, хотел бы в него завернуться и спрятаться
на вашей молодой девичьей груди... но я сконфузился,
заметив в ваших глазах легкую улыбку над смущением
такого взрослого мужчины, как я! Мы часто встречались
с тех пор... Ваш муж был очень доволен моим восхищением перед вами... Казалось, будто я открыл ему жену...
Я попался к вам в плен, и вы стали мной играть. Ваш муж
не стеснялся открыто смеяться надо мной даже в большом обществе! Как оскорбляли меня иногда его самоуверенность и эгоизм!.. Бывали минуты, когда я чувствовал искушенье столкнуть его и занять его место! Помните то утро, когда я пригласил вас обоих на день своего
рождения? Вы хотели прийти позднее... и, наконец, после того, как мы прождали целый час, вы вошли в залу...
Помню в юбке цвета pensne и в светлой блузке с цветами... На вас была шляпа желтой соломы золотистого
цвета. Отблеск ее пронизывал вас светом и казался лучом солнца... Когда вы с робким задором четырнадцатилетней девочки протянули мне букет роз, вы показались
мне так нечеловечески прекрасны, что у меня не хватило
сил приветствовать вас и поблагодарить за цветы! Я убежал к себе в комнату и плакал там, как ребенок!
 454

Жена. Вы, по крайней мере, прекрасно умеете скрывать свои чувства.
 Друг. А помните?.. Позже... Тот вечер после ужина? Долгие часы, полные нежного обмена мыслей, в которых сливались наши души... Тогда Кнут, с вашего
согласия, торжественно пригласил меня к себе на всю
зиму. Помните ли вы мой ответ?
 Жена. Вы ответили: «Я не смею!»
 Друг. На другой день я уехал.
 Жена. А я весь день плакала! И Кнут тоже плакал.
 Друг. Подумайте, сколько слез придется нам пролить теперь!
 Жена. Теперь?
 Друг. Сидите спокойно! Теперь, когда все сказано,
нам остается только расстаться!
 Жена. Нет, нет! Только не расставаться! Почему
все не может остаться по-старому? Вы владеете собой,
я, вовсе не волнуюсь... Кнуту нет дела до наших чувств,
раз мы умеем владеть собой... Смотрите, мы так мирно
здесь сидим и рассуждаем о прошлом, как старые супруги, которые говорят о своей молодой любви!
 Друг. Ах, вы — дитя. Не понимаю, как вы, замужняя женщина, можете еще думать о дружбе после объяснения в любви! Я спокоен! Да... приблизительно так
же, как бочка пороху, у которой уже зажжен фитиль...
Я холоден, как паровая машина на своей поверхности.
Да, я долго боролся, страдал, но теперь я не отвечаю за
себя!
 Жена. Зато я отвечаю за себя!
 Друг. Вы! Еще бы! Вы всегда можете затушить разгорающийся пожар, а я живу один. О, какие адские
мысли! И вы думаете, что после всего этого я останусь
здесь, соглашусь, как нищий, питаться крохами со стола
богача... вдыхать упоительный запах цветов, но тотчас
же с упреком бежать прочь.
 455

Жена. Зачем упрекать себя, когда он не стесняется
иметь в доме любовницу, которую целует!
 Друг. Не будем сваливать свою вину на других! Не
будем так делать! Мы идем по крутизне и рискуем свалиться в бездну... Будем хоть раз оригинальны и покажем свету пример честных людей! Как только Кнут войдет сюда, мы сейчас же скажем ему вот что: «Мы любим
друг друга. Подай нам добрый совет, как себя вести!»
 Жена. Это прекрасно!.. Благородно!.. Да, мы поступим именно так! Будь что будет!.. И мы можем это сделать, смотря ему прямо в глаза, так как не совершили
еще преступления!
 Друг. А потом? Он, конечно, попросит меня удалиться. ..
 Жена. А может быть остаться!
 Друг. На каких условиях? Ведь все остается по-
прежнему. .. Нет, нет, я не могу! Можете ли вы думать, что
после этой минуты я могу видеть ваши нежности, слышать, как по вечерам захлопывается дверь вашей комнаты?.. Нет! Я не вижу выхода! Но он должен все знать, иначе я не смогу смотреть ему в глаза, не смогу пожать его
руку! Мы должны ему все сказать, а дальше посмотрим.
 Жена. О, как хотела бы я, чтобы эта минута была
уже пережита! Скажите вы ему, что любите меня, —
у меня не хватит духу вонзить нож! Скажите вы, что любите меня!
 Друг (iоставаясь так же, как и она, на прежнем месте).
Да, я люблю тебя всем существом, всей душой моей!
Люблю твои маленькие ножки, которые видны из-под
платья; люблю твои маленькие белые зубы, твой рот,
созданный для поцелуев; твои уши и твои глаза, полные
неги и любви... Люблю весь твой воздушный, легкий облик, который я мог бы поднять к себе на плечи, чтобы
умчать его потихоньку в Гест. Когда я был молод, как-то
раз поднял я на руки уличную девицу и взбежал с ней
 456

на четвертый этаж... Я был тогда молод, подумайте, теперь я зрелый человек!
 Жена. Люби также и мою душу.
 Друг. Я люблю также и душу твою, потому что она
слабей моей, но такая же пламенная, такая же вероломная, как и моя...
 Жена. Позволь мне подойти к тебе...
 Друг. Нет, не смей;
 Жена. Вот Кнут, я слышу его шаги... У меня не хватит мужества, если я тебя не поцелую в лоб...
 Друг. Он идет?
 Жена. Молчи!
 ШЕСТНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Отец входит в шляпе, идет прямо к другу, который вздрагивает и поднимается.
 Отец (берет газету со стола, стоящего возле друга).
Простите, я вам мешаю! Я хотел только взять газету.
(Жене.) Ты не видела Адель?
 Жена. Ты спрашиваешь ее сегодня в пятый раз!
Отец. Ты считала? Разве ты не будешь принимать
ванну перед завтраком?
 Жена. Сегодня нет.
 Отец. Напрасно ты пропускаешь ванны, твое здоровье так нежно.
 Молчание. Отец уходит.
 СЕМНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
Друг. Жена.
 Друг. Нет, я больше не могу здесь оставаться! Я не
выдержу!
 457

Жена (подходит и смотрит на него страстными глазами). Бежим вместе! Хочешь?
 Друг. Нет, но я убегу...
 Жена. Так и я убегу с тобой, и мы умрем вместе...
 Друг (сжимает ее в объятиях и целует). Теперь мы
пропали! Зачем я это сделал? Прощай, честь! Простите
вера, дружба!.. Прощай, душевный мир!.. Адский огонь
сжег все, что цвело и зеленело!
 Они расходятся и садятся на прежние места.
 ВОСЕМНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Сын быстро входит.
 Сын. Почему вы сидите так далеко друг от друга?
 Жена. Потому что...
 С ьг н. Почему вы так возбуждены?
 Жена. Потому что... (длинная пауза) Мы любим друг
друга!..
 Сын (некоторое время смотрит на обоих, потом другу). Это правда?
 Друг. Это правда.
 Сын (садится на стул,, подавленный). Зачем говорите
вы это мне сами?
 Жена. Затем, что мы честные люди!
 С ьг н. Правда, это оригинально, но это цинично!
 Жена. Ты сам просил меня, когда настанет минута...
 С ьг н. Правда! И минута настала! Мне кажется, что
я давно все знаю, и в то же время это так ново для меня,
что я все еще не могу понять... Кто виноват? Никто и все!
Что теперь будет с нами?!
 Друг. Можешь ли ты в чем-нибудь упрекнуть меня?
 С ьг н. Решительно ни в чем! Ты скрылся, как только заметил опасность. Ты отклонил предложение жить
 458

с нами! Ты так хорошо скрывал свои чувства, что Кристина думала, будто ты ее ненавидишь... Но зачем ты
вернулся?
 Друг. Я думал, что мои чувства умерли.
 С ы н. Это возможно. Я тебе верю. Мы стоим лицом
к лицу с фактом, которого не призывали, но которому
не сумели помешать! Напускной искренностью мы хотели избежать опасности, шутили с ней, а она все приближалась и приближалась, и наконец гроза разразилась
над нами... Что делать? Постараемся говорить спокойно, оставаясь друзьями до конца! Что делать? (Молчание.) Ответа нет? Однако, мы не можем спокойно сидеть
и смотреть, как над нами горит крыша... (Встает.) Надо
думать о последствиях!
 Друг. Самое лучшее было бы мне уехать!
 Сын. Ия так думаю!
 Жена (дико). Нет, ты не смеешь уезжать... или
я уеду вместе с тобой!..
 С ы н. Это называется спокойным разговором?
 Жена. Любовь не знает спокойствия!
 Подходит к другу.
 С ы н. Избавьте меня, по крайней мере, от лицезрения вашей страсти! Пощадите немного мои чувства!
Ведь я наименее виновная и, во всяком случае, страдательная сторона!
 Жена (бросается другу на шею). Слышишь? Ты не
смеешь уезжать!
 Сын (хватает ее за руку и отталкивает от друга). Ведите же себя, как приличные люди; подождите, пока
я уйду! (Другу). Слушай, друг мой! Надо предпринять
что-нибудь решительное, так как через несколько минут позвонят к завтраку! Я вижу, что ваша любовь непреодолима и мое одинокое чувство не в силах ее побороть! Продолжать совместную жизнь с женщиной, которая любит другого, и не могу! Мне всегда это будет
 459

казаться какой-то полиандрией... А потому я удалюсь,
но не прежде, чем получу гарантию, что ты на ней женишься!
 Друг. Веришь ли, твое великодушие унижает меня
больше, чем унизило бы сознание сделанного преступления, если бы я украл у тебя жену!
 Сын. Охотно верю... Но мне приятнее уступить,
чем думать, что меня обкрадывают. У вас остается пять
минут на решение этого вопроса. Итак, до свиданья! Через несколько минут!..
 Уходит.
 ДЕВЯТНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
Друг. Жена.
 Жена. Ну, что ж?
 Друг. Вы не замечаете, что я смешон?
 Жена. Я не считаю правдивость смешной!
 Друг. Не всегда... Но в данном случае ваш муж мне
кажется наименее смешным из всех нас! Придет день,
когда вы станете меня презирать!
 Жена. И это все, что ты мне нашел сказать в такую
минуту? Теперь, когда между нами нет никого и ты можешь с чистой совестью обнять меня, ты начинаешь
медлить!
 Друг. Да, я медлю, так как эта правдивость похожа
на наглость, а ваша честность кажется мне простым бессердечием!..
 Жена. Так! Так!
 Друг. Я сильно боюсь, что запах тления, который
мне слышится в вашем доме, исходит от вас!
 Жена. Вернее, от вас! Вы соблазнили меня вашими
скромными взглядами, вашей рассчитанной холодностью, вашими грубостями, которые раздражали меня,
 460

как удары кнута! И вот соблазнитель играет теперь роль
добродетели! Ах!..
 Друг. Нет, это были вы...
 Жена. Нет, это вы... вы... вы!.. (Бросается на диван
и кричит.) Помогите же мне! Я умираю! Я умираю!
 Друг стоит неподвижно.
 Жена. Неужели вы не хотите мне помочь! Разве вы
не видите, что я больна? Помогите мне! Помогите!
 Друг стоит по-прежнему неподвижно.
 Жена. Пошлите ко мне врача и окажите мне, по
крайней мере, услугу которую вы оказали бы любому
постороннему человеку... Позовите Адель!
 Друг уходит.
 ДВАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Жена. Сын.
 Сын (жене). Ну? Что же? Вы решили?
 Жена. Молчи! Ни слова об этом!
 С ьг н. Почему он так бежал через сад? Я думал, он
опрокинет по дороге все деревья! Точно у него горит
в заднем кармане!..
 ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ
 Те же. Мать, кузина. Позднее отец.
 Мать. Ну, что же, идемте завтракать!
 С ьг н. Благодарю, с великим удовольствием.
 Мать. А где же господин Аксель? Будем мы его
ждать или нет?
 С ьг н. Ждать его мы не будем!.. Его и след простыл!
 Мать. Вот чудак-то! А я приготовила его любимую
рыбу!
 461

Входит отец.
 С ы н. Можешь занять комнату, если хочешь!
 Отец. Благодарю, она мне больше не нужна!
 С ы н. Ты удивительно изменчив!
 Отец. Что ж, не я один так делаю! «Кто вовремя думает, тот счастливее, чем баловни судьбы!»
 Сын. И вот еще: «Никогда не говори другу откровенно: убирайся, а потом приходи!»
 Отец. Прекрасно! Откуда это?
 С ы н. Это Кристина меня научила.
 Отец. Да, Кристина! А приняла ты сегодня ванну,
дитя мое?
 Сын. Нет, сегодня она заменила ее холодным душем.
 Слышен гонг.
 Мать. Скорей к столу!
 Сын (отцу). Предложи руку моей жене, а я возьму
твою.
 Отец. Нет, благодарю. Береги Кристину для себя!
 Занавес.

Приложения

НАТУРАЛИСТИЧЕСКАЯ ДРАМА
 Предисловие к пьесе «Фрёкен Юлия»
 Театр, как и искусство вообще, давно представлялся мне своего рода Biblia pauperum, наглядной Библией для неграмотных, а драматург — проповедником-
мирянином, излагающим мысли своего времени в общедоступной форме, настолько общедоступной, что
средние классы, которые главным образом и стекаются
в театр, могут без большой головоломки понять, в чем
дело. Поэтому театр всегда был народной школой для
молодежи, для людей полуобразованных, для женщин,
у которых еще сохранилась способность обманываться
и позволять себя обманывать, питать иллюзии, находиться под гипнозом внушения писателя. В наше время,
когда примитивное неразвитое мышление, разбуженное фантазией очевидно тяготеет к рефлексии, пробам,
экспериментам, мне кажется, театр, как и религия, — на
пути к краху, на стадии вымирания, и, чтобы возродить
чувство наслаждения театром, требуются определенные усилия. В пользу моего предположения свидетельствует нынешний кризис театра и в не меньшей степени
то обстоятельство, что в культурных странах, где вспыхнул гений самых великих мыслителей современности,
а именно в Англии и Германии, драматургия мертва, так же, как, впрочем, и почти все другие изящные
искусства.
 465

В других странах еще верили в возможность создания новой драмы, — надеясь сохранить старые формы
драматического искусства, наполнив их новым содержанием. Правда, новые идеи еще не настолько проверены временем, чтобы их можно было облечь в популярную форму, доступную широкой публике. Политические страсти так накалили чувства, что не может быть
и речи о чистом наслаждении искусством театра, ведь
человек так заблудился в своих внутренних противоречиях, что аплодирующая или освистывающая публика навязывает свое впечатление и делает это настолько
открыто, насколько это возможно в зрительном зале.
С другой стороны, еще не возникли новые формы для
нового содержания, и поэтому позволю себе сравнение:
молодое вино взорвало старые мехи.
 В этой драме я и не пытался создать нечто новое —
ибо это невозможно, — единственное, мне хотелось
осовременить форму в соответствии с теми требованиями, которые, по-моему, люди нового времени должны предъявлять к этой форме искусства. И к тому же
я выбрал или позволил себе выбрать мотив, который
в общем-то далек от современных политических конфликтов, хотя и тема социального восхождения или
падения, конфликт высокого или низкого, лучшего
или худшего, конфликт между мужчиной и женщиной
были, суть и будут представлять неизменный интерес.
Я взял сюжет из жизни, мне его рассказали несколько
лет назад, тогда он произвел на меня сильное впечатление, и я счел его подходящим для драмы, ведь поис-
тине трагичен крах счастливого человека, тем более гибель целого рода. Но возможно, наступит время, когда
мы станем столь утонченными, столь просвещенными,
что равнодушно будем наблюдать за грубой, циничной,
бессердечной пьесой, которую играет сама жизнь, когда мы сумеем избавиться от своих примитивных, нена¬
 466

дежных аппаратов, которые именуются чувствами, —
они будут лишними, — когда мы станем восприимчивее.
 Героиня вызывает сочувствие, и оно продиктовано
нашей слабостью — мы не в силах преодолеть чувство
страха перед участью, которая может постичь и нас.
Слишком эмоциональному зрителю, наверное, все-
таки недостаточно сострадания, а человек с передовыми убеждениями, возможно, потребует каких-либо позитивных рецептов устранения зла, словом, своего рода
программы. Но, во-первых, абсолютного зла не существует, ведь гибель одного рода — счастье для другого, который получает возможность выплыть на поверхность, и смена восхождений и падений — одна из самых притягательных черт жизни, ибо счастье познается
только в сравнениях.
 Человека, выдвигающего программу устранения
досадных жизненных обстоятельств, например, когда
хищная птица поедает голубя, а вошь поедает хищную
птицу, я бы спросил: какой смысл? Жизнь не настолько
рациональна, примитивна, что только великие поглощают малых, нередко пчела умерщвляет льва или, по
крайней мере, доводит его до бешенства.
 Если моя пьеса многим кажется трагедией, то, значит, многие заблуждаются. Когда мы станем несокрушимыми, как первые французские революционеры, мы
испытаем безграничную радость, наблюдая, как вырубают дряхлые обезжизненные деревья в королевском парке, которые слишком долго преграждали доро1у юным
и сильным, цепляясь за свое прозябание, ведь исцеление от неизлечимой болезни — смерть.
 Мою трагедию «Отец» упрекали в том, что она слишком мрачна; не правда ли, парадоксально, что зритель
ждет веселых трагедий. Людям необходим оптимизм,
и театральные деятели заказывают примитивные фарсы,
 467

словно издевки и насмешки над бесноватыми или идиотами могут кого-то развеселить.
 А я считаю, что радость жизни — именно в ее сильных жестоких проявлениях, противоречиях, и я счастлив, когда что-либо открываю, постигаю, показываю.
Именно поэтому я и выбрал столь необычный, но весьма поучительный случай, исключительный, одним словом, а ведь самые невероятные исключения лишь подтверждают правила, и это ранит тех, кто любит банальное. Примитивное сознание оскорблено тем, что я не
просто однозначно мотивирую события, но и тем, что
точек зрения на это событие может быть множество!
 Каждое событие в жизни — и это почти открытие! —
обусловлено обычно целым рядом более или менее значительных обстоятельств, но зритель выбирает, как правило, те, которые ему наиболее доступны или наиболее
подходящи для его убеждений. В драме совершается
самоубийство. «Банкротство», — скажет буржуа. «Неразделенная любовь!» — скажут женщины. «Недуг!» —
решит больной. «Разбитые надежды!» — скажет неудачник. Возможно, все это верно, а может, причина заключается совершенно в ином, и, наконец, подлинный
мотив самоубийства может быть скрыт самим самоубийцей. Трагическую судьбу фрёкен Юлии я мотивировал рядом обстоятельств: изначально материнские инстинкты; неправильное воспитание отца; пробудившаяся природа; влияние жениха на слабый выродившийся
мозг. И уже точнее — праздничное настроение в канун
Иванова дня, отъезд отца; ее месячные; игры с животными; будоражащее воздействие танцев; ночные сумерки,
пьянящий аромат цветов; и наконец, случайность, столкнувшая героев в одной комнате, плюс накаленная отвага соблазнителя.
 Я попытался избежать односторонней физиологичности и не возводить в культ психологические причины,
 468

возлагая вину не только на наследственность матери, не
только на роль месячных, не только подчеркивать «безнравственность», не поучать, не морализировать, я — не
пастор, и моя аудитория — не кухарки.
 Это многообразие мотивов — не могу не похвалить
себя — очень современно! Я не первый, и другие делали это до меня, так что еще раз хвалю себя — я отнюдь
не одинок в своих парадоксах, как обычно называют все
открытия.
 Что касается характерности, я представил своих персонажей почти «бесхарактерными» по следующим соображениям. Слово «характер» со временем обрело множество значений. Оно означает, вероятно, изначально доминирующие черты в душевном комплексе, и переплетается
с темпераментом. Позднее средний класс подразумевал
под словом «характер» автомат, который раз и навсегда
сохранил свои врожденные склонности или приспособился к определенной роли в жизни, одним словом, личность, прекратившую свое развитие и застывшую на этой
стадии. Опытные же навигаторы, лавирующие в океане
жизни, плавающие без снастей, уносимые ветром, начинающие тонуть и все-таки выплывающие на поверхность,
называются бесхарактерными. Причем, как правило, этому определению придается уничижительный оттенок,
ведь бесхарактерное не поддается пониманию, оно зыбко
и неуправляемо. Это буржуазное представление о душевной неподвижности переносится на сцену, а уж на сцене
всегда господствует буржуазное. Характер царит здесь, он
готов, зафиксирован, герой либо всегда пьян, либо всегда смешон, либо всегда мрачен. Требуются физические
признаки характера: например, какое-нибудь телесное
увечье, неуклюжесть, деревянная нога, красный нос. Или
характер должен выражать себя в определенных клише
типа «Ах, какая прелесть!», «С удовольствием» и все в таком духе. Эта однолинейность характера существует на
 469

сцене еще со времен великого Мольера. Гарпагон скуп,
хотя Гарпагон может быть в то же время выдающимся финансистом, прекрасным отцом, образцовым гражданином, и, что самое парадоксальное, его «уродство»
крайне выгодно именно для его зятя и дочери, которые
унаследуют его состояние и потому не должны порицать
его, и к тому же им недолго осталось ждать своего часа.
Вот почему я не верю в простые театральные характеры.
И поверхностные оценки писателя — этот глуп, этот жесток, этот ревнив, этот скуп — должны быть пропущены
через призму натуралиста, который чувствует, насколько
сложен душевный комплекс, и который знает, что порок
имеет оборотную сторону, которая очень часто похожа
на добродетель.
 Мои герои современны, они живут в переходное время, время эклектичное, истерическое, по крайней мере
по сравнению с предыдущим, поэтому персонажи охвачены сомнением, расколоты, в них черты старого и нового, и я не считаю это неправдоподобным, ведь современные идеи через газеты и дискуссии проникают в самые
социальные низы. Поэтому и у лакея есть определенные
сдвиги в сознании, несмотря на его генетически рабский
комплекс.
 И тем, кто не признает современную драму за то, что
в ней мы позволяем героям говорить на языке Дарвина,
ссылаясь на образец Шекспира, я советовал бы вспомнить могильщика в «Гамлете», говорящего на языке современной ему отважной философии Джордано Бруно (Бэкона), а ведь это было в эпоху, когда возможности
распространения идей были гораздо более заторможены, чем сейчас. И между прочим, «дарвинизм» существовал во все времена, начиная с моисеевых скрижалей,
с описаний самых низших видов животных существ до
человека, а мы, оказывается, обнаружили и сформулировали это только теперь!
 470

Мои души (характеры) хранят следы прошлых уровней культуры и одновременно подвержены влиянию
современной, в них — обрывки книг и газет, лоскутки
праздничных нарядов, превратившихся в жалкое тряпье, совершенно как залатанная душа. И к тому же я пытаюсь проникнуть к источнику этого явления, когда позволяю слабому герою заимствовать и репетировать выражения сильного, «брать» у него идеи, воспринимать
так называемые внушения; от других, от среды, я заимствую метод «Gedankenübertragung»1, использую символы (сапоги барона, бой часов) и наконец прибегаю
к помощи «внушения во время бодрствования», воздействия на спящего, все это сейчас настолько просто и общепризнано, что не может вызвать насмешек или недоверия, как это было бы во времена Месмера.
 Фрёкен Юлия — современный характер не только
потому, что она мужененавистница, такие типажи существовали всегда, но потому, что сейчас она открылась, объявила о себе и наделала шуму. Жертва заблуждения, охватившего и передовые умы, что женщина,
эта недоразвитая форма человеческого существа, вершина которой — мужчина, творец и созидатель культуры, должна быть или может быть наравне с ним, она
стремится к недостижимому и погибает. Невероятно,
потому что недоразвитая форма, несмотря на социальный уровень, всегда рождается недоразвитой и не может прыгнуть выше себя. Приведем пример: предположим, по формуле А (мужчина) и В (женщина) выходят из пункта С; А (мужчина) со скоростью, например,
100 и В (женщина) со скоростью 60. Вопрос: когда В догонит А? Ответ: никогда! И ни равная степень образованности, ни право участия в выборах, ни разоружение,
ни трезвость ничего не меняют — все равно две парал¬
 1«Передача идей, внушение» (нем.).
 471

лельные линии не смогут пересечься. Полуженгци-
на — тип, возникший сейчас, который продается отныне за власть, ордена, знаки отличия, дипломы, так же
как раньше за деньги, и, таким образом, мы наблюдаем
процесс вырождения женщины. Вырождается не лучший тип, но, как ни прискорбно, он плодится и обнажает собственное уродство, и вырождающиеся мужчины, кажется, вслепую выбирают их, так что они воссоздают себе подобных, существ неопределенного пола,
которые не могут не страдать и, к счастью, либо погибают, не выдерживая дисгармонии с жизнью, от неизбежного взрыва подавленных стремлений, либо остаются с разбитыми иллюзиями, пытаясь дотянуться до
мужчины. Тип трагический, вынужденный разыгрывать спектакль перед природой, вопреки ей, трагический, как романтическое наследство, которое сейчас
натурализм проматывает в погоне за счастьем, во имя
сильных и полноценных существ.
 Но фрёкен Юлия — уцелевший осколок старой военной аристократии, не выдержавшей натиска новой, эмоционально и интеллектуально развитой элиты; жертва «преступления» матери, семейного разлада; жертва заблуждений эпохи, обстоятельств, своих
собственных недостатков, и все это вместе равносильно
старомодному «року» или вселенскому закону. Натуралист замолил грех перед Богом, но следствия поступков, наказание, тюрьму или страх он не может замолить по той простой причине, что они остаются, независимо от него, ибо оскорбляющая часть человечества
не столь кротка, как оскорбляемая. Если даже отец, вынуждаемый обстоятельствами, отказывается от мести,
то дочь должна отомстить сама за себя, как она делает это в пьесе, из врожденного или приобретенного понятия чести, которое аристократы получили в наследство — откуда?
 472

От варварства, от арийской первобытности, от средневекового рыцарства, все это прекрасно, но сейчас неуместно для существования рода как такового. Эта аристократическая иерархия, японский закон совести, который позволяет человеку вспороть себе живот, когда
кто-то оскорбляет его, закон, который продолжает существовать в более современной форме — дуэли —
привилегии аристократов. Поэтому жив лакей Жан,
но фрёкен Юлия не может позволить себе жить, будучи обесчещенной. Преимущество раба перед ярлом
в том-то и заключается, что он лишен этого смертельно опасного предрассудка — чести; во всех нас, арийцах, есть нечто от аристократа или Дон-Кихота, это они
в нас сочувствуют самоубийцам, которые совершают
бесчестный поступок, и раскаиваются, а мы достаточно аристократичны, чтобы страдать, созерцая зрелище павшего величия и потом, когда оно, уже обезжиз-
ненное, восстает и отстаивает свою честь и побеждает.
Лакей Жан создаст новый вид, в котором будут явственны социальные контрасты. Он — сын статара, получил достаточное самообразование, чтобы стать господином. Он восприимчив, развит и тонок — обоняние, вкус, взгляды, наделен чуткостью к красоте. Он уже
пробрался наверх и достаточно силен, чтобы роль лакея его не ранила. Он уже чужак для своей среды, которую презирает как пройденный для себя этап. Он боится и избегает ее, ведь она знает его тайны, разгадывает его замыслы, с завистью взирает на его карабканье
вверх и с вожделением предвкушает миг его паденья.
Отсюда его двойственный нерешительный характер,
его симпатия к привилегированным и ненависть к тем,
кто уже наверху социальной лестницы. Он — аристократ, по собственному мнению, он посвящен в светские тайны, не лишен внешнего лоска, но неотесан
изнутри.
 473

Он питает почтение к фрёкен, но боится Кристины, ведь она знает его опасные тайны; он достаточно
бесчувствен, чтобы позволить ночным приключениям
разрушить его планы на будущее. С грубостью раба
и кровожадностью господина он созерцает кровь, он
может пренебречь своим поражением; поэтому он выходит целым и невредимым из схватки и в конце концов
становится хозяином гостиницы, и хоть румынским графом ему стать не удастся, но, по крайней мере, сын его
получит университетское образование и, возможно, будет королевским фогтом.
 Кстати, он очень точно подмечает важные особенности жизненной философии низов (все это он увидел изнутри), когда он откровенен, а это редко с ним случается; чаще он говорит то, что ему выгодно, чем то, что он
действительно думает. Когда фрёкен Юлия высказывает
предположение, что низшие классы страдают от угнетения, то Жан, конечно, с ней соглашается, тем самым
добиваясь ее симпатии, но тотчас внешне преображается, имитируя стиль одежды и манеры поведения господина, когда понимает, что ему выгодно отделиться
от толпы.
 Жан не только карабкается вверх, он возвышается
и над фрёкен Юлией — ведь он мужчина. Принадлежность его к мужскому полу делает его аристократом, он
наделен мужской силой, чувственно развит, инициативен. Его комплекс неполноценности возникает оттого,
что он ощущает случайность своего пребывания в социальной среде, из которой он может вырваться, сняв
с себя ливрею. Лакейство проявляется в нем, когда он
служит графу (чистит его сапоги); и к тому же он суеверен, как может быть суеверен только раб, но, служа графу, он прежде всего служит его титулу, о котором сам
мечтает; эта мечта не оставляет его и после того, как он
овладевает дочерью графа и обнаруживает пустоту за
 474

красивой оболочкой. По-моему, подлинные любовные
чувства не могут связывать двух людей со столь разными душевными свойствами, и поэтому любовь фрёкен
Юлии несколько покровительственная или как бы само-
оправдательная, а у Жана она могла бы возникнуть, будь
он в иных социальных обстоятельствах. Мне эта любовь
напоминает гиацинт: чтобы расцвел цветок, нужно подрезать корни в темноте. А в драме он вырастает мгновенно, превращается в цветок, однажды дает семя и поэтому столь стремительно гибнет.
 Кристина — рабыня, она совершенно несамостоятельна, неуклюжа, она нанята лишь для того, чтобы топить камин, в ней есть животно-инстинктивное лицемерие, ее мораль и вера полны ханжества, ей нужны
козлы отпущения — а ведь сильной личности они не
нужны, она сама может нести свой грех или замолить
его! Она ходит в церковь, чтобы быстро и безболезненно получить отпущение своих мелких домашних грешков и снова зарядиться ощущением собственной невинности.
 А вообще, она — второстепенный персонаж, я ее ввел
в пьесу, так же как в «Отце» ввел пастора и врача, типичных провинциальных пастора и врача.
 Мои второстепенные персонажи несколько абстрактны, и это обусловлено тем, что люди в повседневной
жизни, исполняющие свои служебные функции, вообще несколько абстрактны, несамостоятельны, они
как бы раскрываются с одной стороны, и до тех пор,
пока зрителю неинтересно увидеть их с разных сторон,
я очерчиваю их приблизительно, пунктирно, и мой
пунктир верен. Наконец, что касается диалога, то тут
я отступил от традиций, я попытался избавиться от
персонажей-схем, например, от персонажей, которые
специально задают идиотские вопросы, чтобы в ответ
последовала смешная реплика. Я избегал всяческой
 475

симметрии, математичности, свойственной диалогу, сконструированному на французский манер, и позволил своим персонажам высказываться и поступать
так, как они это делают в действительности, в жизни
ни один диалог не может исчерпать ни одной темы,
а все люди взаимосвязаны и взаимовтянуты друг в друга, как в лентопротяжном механизме. И поэтому диалог в пьесе блуждает, в первых сценах намечено то, что
потом получает развитие, репетируется, перекликается, звучит вновь, — диалог похож на тему музыкальной
композиции.
 Действие довольно С1ущено, сконцентрировано, построено на взаимоотношениях только двух героев, единственный второстепенный персонаж — кухарка, да еще
и отец, чья несчастная тень парит над всем происходящим. Мне хотелось выхватить именно самое примечательное в психическом облике человека нового времени, ведь наши любопытные души не довольствуются
тем, что видят что-то происходящее, но и хотят постичь,
как это происходит. Нам интересны именно нити, механизм, нам хочется обследовать шкатулку с двойным
дном, при помощи волшебного кольца найти швы, заглянуть в карты, убедиться, не краплены ли они. Образцом для меня служили монографические романы братьев Гонкур, которые я считаю самым значительным явлением современной литературы.
 Я пытался преодолеть традиционную технику композиции — устранить разделение на акты. Нашу оскудевающую фантазию ослабляют антракты между актами и сценами, во время которых зритель получает передышку — возможность поразмышлять — и тем самым
ускользает от магнетического воздействия писателя.
Моя пьеса длится полтора часа, и уж если можно слушать лекцию, проповедь или доклад на конгрессе столь
же долго или дольше, то я уверен в том, что полуторача¬
 476

совая пьеса не должна утомить. Еще в 1872 году, в одном
из моих первых драматических опусов, в пьесе «Изгнанник», я апробировал эту концентрированную форму, но моя попытка почти провалилась. Пьеса в пяти
актах была завершена, и я тогда заметил ее фрагментарность, да и слишком она показалась мне мрачной.
Я сжег ее, и из пепла ее возникла единая цельная одноактная пьеса объемом в пятьдесят напечатанных страниц, в час игрового времени. Эта форма была не нова,
и все-таки мне она показалась открытием и соответствовала изменившимся вкусам современного зрителя. Отныне мне нужен был зритель столь подготовленный,
чтобы он мог смотреть весь вечер непрерывный одноактный спектакль. Но, разумеется, при этом требуется
создать определенные условия. Зрителю нужны паузы
для отдыха, и актерам, кстати, тоже, и, чтобы соблюсти
эти условия, не выпуская при этом зрителя из магнетического поля, я использую три формы драматического
искусства — монолог, пантомиму и балет, первоначально принадлежавшие античной трагедии, ведь со временем монодия превратилась в монолог, а хор — в балет. Монолог сейчас отвергается реалистами как нечто
неправдоподобное, но, взвесив все за и против, я счел
его правдоподобным и, таким образом, использую его
с выигрышем для пьесы. Разве не правдоподобно, если
один из героев ходит в одиночестве по комнате и громко спорит сам с собой, не правдоподобно, когда актер
вслух учит свою роль, когда служанка разговаривает со
своей кошкой, мать лепечет со своим малышом, старая дева болтает со своим попугаем, спящий бормочет
во сне? И чтобы хоть раз предоставить актеру возможность самостоятельного творчества, чтобы он высвободился от диктата и указующего перста писателя, я не
расписывал монологи, а только наметил их пунктиром.
В общем-то, не так важно, что говорится во сне или что
 477

адресовано кошке, это не влияет на действие, но одаренный актер, войдя в определенную ситуацию и в определенное настроение, наверняка сымпровизирует это
лучше писателя, которому трудно предугадать и просчитать, сколько именно времени потребуется для той
или иной сцены, чтобы не выпустить публику из поля
зрения.
 Как известно, итальянский театр в определенных
сценах перешел к импровизации и тем самым выдвинул фигуру актера-творца, который дышит в унисон
с писателем. Актер-творец может иметь успех, открывать новые возможности, по контрасту со старыми, совершать открытия.
 Там, где монолог был бы неправдоподобным, я призываю на помощь пантомиму, и тут я предоставляю актеру еще большую свободу творчества. Все-таки при
этом, чтобы не испытывать терпение публики дольше, чем она способна выдержать, я подключаю музыку,
естественно соответствующую происходящему на сцене,
танцу летней ночи, и музыка усиливает атмосферу и дополняет немую сцену, и я прошу музыкального режиссера самому выбрать необходимый музыкальный фон,
чтобы он не вторгся чужеродным мотивом в спектакль,
не выявил ненужных ассоциаций, чтобы не было попурри из современных оперетт или танцев или из каких-то
этнографических народных мелодий.
 Балет, который я ввожу, невозможно заменить так
называемыми массовыми сценами, ведь массовые сцены исполняются, как правило, плохо, и при этом многие участники их переигрывают, нарушая равновесие спектакля. Они не только не импровизируют, но
и используют уже готовые трюки, которые могут быть
двойственно истолкованы. Я не сочинял шуточных куплетов, я использовал почти неизвестный шуточный
танец, который сам записал в окрестностях Стокголь¬
 478

ма. Диалоги порой приблизительны, а не точны, но
это сделано намеренно, ибо коварство (слабость) рабской психологии исключает прямоту высказываний.
Поэтому никаких остроумничающих клоунов, никаких грубых ухмылок, когда пьеса завершается гибелью
целого рода, когда крышка закрывает гроб. Что же касается декораций, я использовал приемы асимметрии,
разорванности, импрессионистской живописи, и мне
это показалось вполне оправданным для подключения
зрительской фантазии. Зритель не может увидеть всю
комнату и всю мебель, его фантазия приводится в движение и домысливает недостающее. К тому же я избегал утомительных выходов актеров через двери, все
сценические двери сделаны из холста и вибрируют от
малейшего дуновения. Тем самым я лишаю актеров
всяческой возможности переигрывать, а вынуждаю их
играть на нюансах. Я рассчитываю на единственную
декорацию, которая помогает персонажам слиться со
средой на сцене. Я вообще решил отказаться от декоративных излишеств. Но если уж на сцене всего одна
декорация, пусть она соответствует всему происходящему.
 Например, сделать комнату приблизительно похожей на комнату гораздо труднее, чем живописцу изобразить вулкан и водопад. Пусть стены будут из холста,
но рисовать полки и предметы кухонной утвари — нет
уж, увольте. Пора с этим покончить. У нас столько всяких других условностей на сцене, в которые мы обязаны поверить, что верить в измалеванные кастрюли —
это уже чересчур. Я решил разместить задник и стол
чуть наискосок, чтобы актеры сидя за столом друг против друга, играли лицом к публике или вполуоборот.
Я видел косой фон в «Аиде» — он раздвигает сценическую перспективу в отличие от утомительной прямой
линии.
 479

Следующим новшеством было бы устранение рампы Эта традиционная подсветка снизу имеет целью
укрупнить лица актеров — но, осмелюсь спросить,
зачем? Из-за этого света снизу «пропадают» прекрасные черты лица — особенно нижняя часть лица, искажается профиль, затеняются глаза. Зрение актеров
страдает от этого яркого нижнего света, и те сцены, которые построены на мимике, теряются. Свет рампы попадает на ту часть сетчатки, которая должна быть защищена (только моряки смотрят на солнце, отраженное в воде) от света. И поэтому нам почти недоступны
выражение глаз и мимика; только когда актер смотрит
в сторону или в зал, мы видим его расширенные белки,
ловим его усталый рассеянный взгляд. Обычно актер
смотрит на зрителя, если хочет сообщить ему что-либо
о себе. Молча, в неестественной позе актеры — он или
она — стоят непосредственно перед зрителем, и эта дурацкая привычка почему-то называется «приветствовать знакомых»!
 Разве недостаточно интенсивного бокового света
(с параболами и тому подобным), который откроет для
актера новые возможности: обнажит до предела его мимику, лицо, взгляд?
 Чтобы актер играл перед публикой, а не для нее, —
конечно, это из области фантазии, я мог бы только мечтать об этом, но к этому надо стремиться. Конечно, видеть актера только со спины, например, в течение какой-
то решающей сцены — тоже не интересно, но все-таки
я хотел бы, чтобы ключевые моменты спектакля были
сыграны изнутри, а не напоказ, у будки суфлера, словно дуэты, рассчитанные на аплодисменты; мне хотелось
бы, чтобы каждая сцена была обязательной и точно соответствовала ситуации.
 Итак, я не провел никаких реформ, просто несколько
все осовременил, ведь сцена — это комната, в которой
 480

отсутствует четвертая стена, а часть мебели развернута
от зала — это мешает восприятию.
 Что касается грима, я хотел бы, чтобы меня услышали актрисы, которым хочется быть прежде всего красивыми, а уж потом естественными. Актер не может не
знать, что грим часто обезличивает его, лицо превращается в маску. Представим себе актера, который должен
сыграть злого властелина и соответствующим гримом
резко подчеркивает глаза, а в одной реплике ему нужно
улыбнуться. Получается ужасная гримаса. И может ли
лоб, бледный как бильярдный шар, выразить, скажем,
гнев старого человека?
 В современной психологической драме, где самые
искренние движения души должны выражаться прежде
всего мимикой, а не жестами или голосом (криком), может быть, стоит рискнуть направить сильный боковой
свет на малую сцену и актера без грима или, по крайней
мере, с минимальным гримом.
 А раздражающий свет, направленный на оркестр, обращенный лицом к публике! Можно было бы поднять
партер настолько, чтобы взгляд зрителя был на уровне
взгляда актера. Можно было бы отказаться от авансцен,
от ухмыляющихся, обедающих и ужинающих персонажей, можно было бы затемнить зал на время всего спектакля — от первой до последней сцены, можно было бы
добиться малой сцены и малого зала. Вот когда возникла бы новая драматургия и театр стал бы, по крайней
мере, зрелищем и развлечением для образованной публики.
 И в ожидании рождения такого театра мы писали бы
пьесы и готовили бы будущий репертуар.
 Эта драма — всего лишь попытка! Если она не удастся, найдется время исправить промах!

О СОВРЕМЕННОЙ ДРАМЕ
И СОВРЕМЕННОМ ТЕАТРЕ
 Март 1889 г.
 Вопрос театра не есть, конечно, вопрос чрезвычайной государственной важности или мирового значения,
но и всегда способен всплывать, быть вечно новым и обращать на себя внимание.
 В больших культурных странах философов и купцов,
целый век не было национальной драмы, и все же люди
жили и даже выдвинули величайших мыслителей своего времени, государственных деятелей и изобретателей,
что опровергает старинный взгляд на драму, как на высшее выражение культурного состояния данного народа.
Из текущего театрального кризиса хотели, с одной стороны, сделать вывод, что театр — вымирающий вид искусства, с другой же, — что этот вид искусства только отстал и нуждается в преобразованиях в духе требований
современности, чтобы снова занять свое довольно-таки
непритязательное место, как образовательное учреждение. Нельзя отрицать, что в театре, как его продолжают строить, в этом громадном, как цирк, сооружении, открывающемся на сцену греческо-римской триумфальною аркой, украшенном эмблемами и масками,
напоминающем века до Рождества Христова, есть нечто архаичное. Красные драпировки, яркий занавес, сохранившееся от древности место для оркестра, ведущие
 482

к Харону люки, сложнейшие машины, которые должны низводить богов для заключения пятого действия, —
все это уводит память назад, к седой древности, когда
театр был местом религиозных и всенародных празднеств; и толпа все еще, по-видимому, является в театр
с потребностью увидеть отрывок из всемирной истории
или, по крайней мере, образы из событий своей собственной страны, которые оживляют великие воспоминания о замечательных деяниях. И государственным театрам нельзя ставить в вину то обстоятельство, что они
сохраняют за собою эту роль, открывая в одно и то же
время свои двери для торжеств воспоминания и являясь местом встречи, где главы государств сталкиваются
с представителями народа, чтобы выслушивать приветствия — или что-нибудь другое.
 Это упорное народное представление о театре, как
о месте для торжеств по преимуществу, как об арене,
где выступают массами нарядные воины, князья и дамы
и где совершаются таинственные, лучше всего, необъяснимые, происшествия в замках, дремучих лесах или
крепостных окопах, — это представление настолько непоколебимо, что, сплошь да рядом, рассчитанное на
успехи произведение должно быть именно в этом роде.
 Совсем недавно, отнюдь, впрочем, не из желания
смотреть пьесу, я был в Копенгагенском театре. Я занял
свое место в семь часов, чтобы присутствовать при выходе всех играющих, что бывает в первом действии. На
афише стояли фамилии двадцати четырех артистов, из
чего я заключил, что будет представлено действительно
богатое действием произведение.
 Поднимается занавес и разыгрывается маленькое галантное приключение с горничной, которое не могло
возбудить во мне никакого интереса. После этого появляется горсть бандитов, меньшая часть которых значится в афише под рубрикой учителей фехтования и кото¬
 483

рые хвастаются подвигами, без малейшей возможности
возбудить во мне участие, так как эти подвиги были из
ряда тех, за что в наше время платятся исправительной
тюрьмой. Приходит более нарядный господин и подговаривает их на убийство, плата за которое поднялась
до большой суммы; потом является какой-то вельможа и вступает в какую-то связь с бандитами. Мне положительно нельзя было уяснить себе содержание и цель
происходившего и, когда занавес опустился, я почувствовал истинное облегчение, что освободился от столь
запутанной интриги.
 Некоторое время спустя, весь театральный персонал
очутился вокруг тачки в волчьей яме; из боковых кулис
подкрадывается ребенок, замаскированное лицо — как
мне было известно, артист такой-то — в образе герцога из Мантуи, — украдкой бродит кругом и запутывает
действие так, что мне нужно было записывать происходившее карандашом, чтобы окончательно не потерять
всякую нить, в особенности, когда возникает суматоха,
где я не мог отличить друзей от врагов; и, когда один из
героев падает, я надеюсь освободиться от необходимости следить за его раздавленной судьбой, и после исчезновения многочисленного персонала занавес снова опускается.
 Спустя шестнадцать лет, занавес взвивается снова,
точь-в-точь как в Улиссе из Итаки, причем зуб времени не оставил ни малейшего уродливого следа на мужественной красоте артиста. Покупаются клинки на вес
золота, и к заговорщикам присоединяется несколько
женщин, — вводится несколько новых главных лиц, —
но уже восемь с четвертью, и мне пора на поезд в Гель-
сингёр. Благодаря этому, мне так и не удалось увидеть
Горбуна воочию, но я видел достаточно, чтобы по этому
представлению заключить, как мало я мог рассчитывать
на благосклонность большой публики в будущем.
 484

Эта народная комедия Поля Феваля, от 1852 г., потомка по нисходящей линии псевдоромантика Александра Дюма, еще могла привлечь слушателей, способных найти связь в этой неразрешимой для меня разбойничьей истории, найти зрителей, могущих удержать
в поле зрения двадцать четыре действующих лица, интересоваться тем, что лишено всякого насущного смысла. С самого начала я спрашивал себя: какое мне дело до
всего этого? Это трогает мое сердце и мой ум столь же
мало, как польские дела, и мне представлялось, что даровитые актеры, вынужденные воспроизводить все это
приключение, должны чувствовать себя очень мало настроенными играть ради одних костюмов и интриги.
 Такова была драма 1830 г., пережиток шекспировской и испанской драмы, возрожденной в Кромвель
и Эрнани Виктора Гюго, стало быть, уже и тогда — возврат к древнейшей стадии, в чем ведь и заключалась
основная задача романтизма на всех поприщах; с этих-
то пор, пожалуй и и начинается падение театра.
 Заимствовать художественную форму именно у Возрождения, ту форму которая была своевременна, когда
человеческое воображение было столь живо, что можно
было обойтись и без декораций, — делать это — значило несомненно ошибаться, пусть и меньше, чем в 30 гг.,
когда отчаяние ввиду реакции вызвало стремление удалиться от наличной действительности, или назад в прошедшее, или далеко вперед, в утопические мечты о совершенном общественном строе. Но то, что у Шекспира, при полном отсутствии обстановки, могло быть
главным, а именно психологическое развитие действия,
у романтиков должно было быть упущено, так как столько времени уходило на антракты и на устройство всего
аппарата. Поэтому приходилось основывать интерес на
интриге, по поводу которой действующие лица должны
были витийствовать до полного истощения сил.
 485

Романтическая драма, или высокая трагедия, в то же
время повлекла за собой и необходимость содержать
большой персонал актеров с его опасностью: возникновением театрального пролетариата, так как пьесы требовали всего трех или четырех артистов первого разряда, остальные же двадцать были осуждены на вторые
и третьи роли, может быть на всю жизнь, не говоря уже
о возникновении неисчислимых расходов на костюмы
и декорации с вытекающим отсюда истощением кассы.
 Наряду с этой выродившейся формой драмы все же
развилась и более высокая форма, коренившаяся в жизни текущего времени. Психологические анализы Расина и Мольера устарели не по формальным причинам,
но утратили свою жизненную силу под давлением заглушавшего всякий росток правления невежественного
деспота.
 В лице Мольера французская драма вступила в новую стадию, где вся обстановочная сторона была оставлена, а перемены в душевной жизни стали настолько
главным вопросом, что великолепная вивисекция Тартюфа развивается на подмостках с двумя табуретками. Уже теперь персонал сокращается, и главный интерес строго сосредоточивается на паре фигур первого
плана.
 Таким путем стиль современной комедии был установлен, с незначительными изменениями он подвигается вперед через Дидро, Бомарше, обновляется у Скриба
и Ожье, возвышается до высокого стиля у несправедливо забытого Понсара, чтобы снова упасть в ничтожный
у декадента Сарду.
 Сарду — представитель вымирающей императорской комедии конца эпохи, и, как таковой, должен
быть казнен, когда ворвется новое время. Поэтому-то
Сарду злоупотребил всеми театральными средствами,
лишь бы поддержать интерес к своим худосочным ти¬
 486

пам, к своим изношенным интригам. Всякий след человеческой жизни исчез из пьес Сарду, где все говорят,
как прирожденные редакторы юмористического листка
и где главный вопрос — тот же, какой задает себе народ,
когда читает уличный фельетон: откуда все это берется?
И раз такой представитель империи, как анахронизм,
продолжает жить при республике, когда пробивает
себе дорогу новое миросозерцание, то он должен быть
свидетелем того, как поиски за новыми формами драмы нового времени принимают характер состязания,
первый приз в котором еще не взят, несмотря на наличность многих удачных перебежек.
 Некоторые хотят вести летопись новой драмы от Генриетты Мерешаль братьев Гонкур, поставленной и освистанной в Theatre Francais еще в 1865 г. Но такое летосчисление не совсем обосновано, так как Гонкуры являются представителями христианско-физиологического
направления старого времени, а в смысле формы воспользовались всего несколькими смелыми приемами,
к которым и раньше умело прибегнуть реалистическое
направление любой эпохи.
 Вернее будет вести летопись натуралистической драмы, начиная с Терезы Ракэн Зола, как ее первой вехи,
пометив ее 1873 г.
 В наши дни, из демократического безрассудства, пожелали отменить всякую степень различия между произведениями искусства, чтобы при таком положении
вещей множество маленьких талантов могло чувствовать себя на одном уровне с большими; и на других
поприщах, кроме театрального, продиктовано постановление большинства, что все художественные произведения одинаково хороши, раз они одинаково хорошо исполнены, и даже утверждается, что скучные
и сентиментальные «Нищие» Бастиена Лепажа равноценны «Христу» Мункачи; одним словом, угодно было
 487

незначительное поставить на одну доску со значительным. Зола же, который, как и подобает натуралисту,
не может пренебречь бесконечно малым, как составной частью, никогда не принимал малого за великое по
христианскому представлению, но с полным сознанием оправдания в своей силе утверждал право сильного,
искал значительного, извлекал из ничтожной действительности ее сущность, обнаруживал правящий закон
природы и располагал детали в своей зависимости, как
соподчиненные части машины.
 Поэтому, когда он приближается к театру, чтобы серьезно испытать новые методы, то сейчас же хватается за
великие и могучие мотивы, в данном случае — за убийство одного из супругов, чтобы другой получил свободу
нового выбора. Но он не идет по следам Дюма и Ожье
и отчасти оправдывает убийство господствующим законом, не признающим развода; он ни оправдывает, ни
обвиняет, так как он отбросил это понятие, а ограничивается лишь изображением хода действия, установлением его мотива, указанием на его последствия; и в угрызениях совести у преступников он видит лишь выражение нарушенной социальной гармонии, последствия
привычных и унаследованных представлений.
 «Тереза Ракэн» новое явление, но, как заимствование
из романа, она еще несовершенна по форме. Все же у автора уже было чувство того, что его публика должна легче получить иллюзию от большого единства пространства, благодаря чему действие глубже запечатлевает
свои главные черты, что, при каждом поднятии занавеса, зрителя должны преследовать воспоминания предыдущего акта, и таким образом, благодаря повторному
влиянию среды, он должен быть увлечен действием. Но
из трудности изобразить предшествовавшее преступлению и следовавшее за ним, он впадает в ошибку, помещая год между первым и вторым актом. По-видимому,
 488

он не дерзнул отступить от действующего закона об обязательном годе вдовства, иначе между актами достаточно было бы одного дня, и впечатление от пьесы было бы
цельнее. Поэтому, предлагая однажды директору театра поставить «Терезу Ракэн», я советовал ему выкинуть
первый акт, что может быть сделано без всякого ущерба, и я видел недавно, как один покойный золаист в работе о натурализме предлагает то же самое.
 Со своим «Ренэ» Зола, очевидно, вернулся к устарелым формам парижской комедии, с более широким
применением пространства и времени, чем это соединимо с мнительностью современного скептического
ума, трудно поддающегося обману театральных условностей. Наряду с этим и психология в этой пьесе полна
упущений, изображение характеров слишком поверхностно, и вся мелодрама слишком эскизна в своем действии, что, может быть, является обычным следствием
переработки романа для сцены.
 С «Терезой Ракэн» возвышенный стиль, глубокое
проникновение в человеческую душу, на короткий срок,
обратило на себя внимание, но, по-видимому, не нашлось ни одного смелого последователя. Равно как после 1882 года хотели отметить в качестве пролагателя
новых путей Анри Бека с его «Воронами». Лично мне
эта пьеса кажется недоразумением. Если искусство,
по известному утверждению, должно являться осколком природы, рассматриваемой через темперамент, то
в «Воронах» Бека действительно есть осколок природы,
но темперамент отсутствует.
 В первом действии умирает фабрикант, после того
как, среди множества другого, в первом явлении, шутки ради, появляется его сын, надев его халат — решительно ни на что ненужная шуточка, значения которой
я не понимаю, но которая введена драматургом, очевидно, лишь потому, что так бывает в действительности,
 489

откуда и взято это скучное и довольно-таки бессмысленное действие. После смерти фабриканта являются
адвокаты, компаньоны и неоплаченные или оплаченные кредиторы и расхищают наследство, так что семья
разорена. Вот и все.
 Здесь мы имеем пред собою этот столь вожделенный
заурядный случай, правило, общее всем людям, которое столь пошло, столь бессодержательно, столь скучно, что после четырех мучительных часов предлагаешь
себе старый вопрос: какое мне дело до всего этого? Это
же — то самое объективное, столь любезное тем, кто лишен субъективного, — людям без темперамента, бездушным, как их следовало бы называть!
 Это — фотография, снимающая все, до пылинки на
стекле своей камеры включительно; это — реализм, метод работы, возведенный в вид искусства, или то маленькое искусство, что из-за деревьев леса не замечает.
Это — дурно понятый натурализм, полагавший, что искусство состоит исключительно в том, чтобы изобразить
отрывок природы в натуральном виде, а не тот великий
натурализм, который отыскивает точки, где совершается великое, который любит зрелища, каких нельзя видеть каждый день, который радуется борьбе природных сил, навлекут ли эти силы любовь или ненависть,
инстинкты ли разлада или же единения, который одинаково воспринимает и прекрасное и уродливое, лишь
бы оно было величаво. Ведь именно это грандиозное искусство мы встречали в Жерминале и в Земле, оно же
ненадолго мелькнуло в Терезе Ракэн; и мы ждали возникновения этого искусства в театре, но оно не пришло
ни с «Воронами» Бека, ни с «Ренэ» Зола, а мало-помалу
должно было появиться с открытием новой сцены, действующей в самом сердце Парижа.
 Театр, в особенности парижский, долгое время оставался своего рода торгово-промышленным предприя¬
 490

тием, где первою двигательною силою был капиталист.
Потом набирали штаб любимых артистов, заказывали
авторам роли, играли на дивах, и вот возникла драматургия для див, с Дюма и Пальероном во главе.
 Таким ложным путем старались основать театр
и драматическое творчество, потому что пьесы не принимались на сцену, если не было ролей для знаменитостей, и во многих современных пьесах, написанных
для Theatre Francais, за главными фигурами чувствуется Коклэн и Рейшамбер, характер этих фигур сплошь
да рядом искажается, чтобы они подошли к средствам
излюбленных артистов. И весь репертуар, выросший на
Саре Бернар и Ристори, совершенно никуда негоден.
 Но всякий раз, когда театр предоставлялся в распоряжение автора, возникало и истинное драматическое
творчество, включая сюда Шекспира и Мольера, а с репертуаром вырос и актер, в чем ведь и состоял правильный путь от главного к второстепенному.
 Когда Антуан в Париже, в зале у площади Пигаль,
открыл свои представления по подписке, у него не было
ни капитала, ни артистов, ни театра, и сам он не был
ни автором, ни артистом, но у него был репертуар, и он
знал, что дело должно иметь успех и без рекламы.
 Он был простым служащим в газовом обществе, но
он проникся верою, что, раз имеется репертуар, не будет недостатка и в артистах. Поэтому он начал собирать таких же дилетантов, как он сам, которые собирались по вечерам по окончании занятий и репетировали
до полуночи и даже дольше. На гримасы не скупились, пока не увидели вселяющего страх «любительского спектакля», так как в то время боялись представлений с дилетантами, может быть главным образом потому, что любители по непонятной наивности выбирают
маленькие, заигранные и ничтожные вещи, которые не
могут воодушевить ни их самих, ни публику.
 491

Лессинг же, напротив, был другого мнения о дилетантской игре, на которую он и обращает внимание
гг. директоров театра в Гамбургской драматургии; и его
больше пугают знаменитые артисты с их заученным
и окаменелым способом выражения, когда им приходилось вступить в новый репертуар, чем эти любители,
еще непосвященные в тайны ремесла.
 В своем шестнадцатом письме о драматургии он рассказывает следующее о нескольких удачных попытках
в этом направлении:
 «Английские актеры, говорит он, во времена юности
Вольтера были слишком неестественны; в особенности
их трагическая игра была крайне дика и преувеличенна;
и, когда приходилось выражать сильные страсти, они
вели себя, как бесноватые; и всю остальную часть содержания они убивали резко раздутою торжественностью,
которая на каждом слоге выдавала комедианта.
 Когда известный английский театральный директор Хилл решил ставить «Заиру» Вольтера, то главную
роль он поручил молодой девушке, никогда еще не выступавшей в трагедии. Он так рассуждал: у этой молодой девушки есть чувство, голосовые средства, фигура
и отменные движения; она еще не впала в ложный театральный тон и поэтому ей ненужно отучаться от укоренившегося недостатка; и если только она может внушить себе в течение нескольких часов быть тем, что она
должна представлять, то ей нужно только говорить, как
Бог на душу положит, и все будет прекрасно.
 «Так и вышло, и театральные педанты, настаивавшие
вопреки Хиллю, что с ролью может справиться лишь
опытное, много пережившее лицо, были пристыжены.
Эта молодая актриса была жена артиста Коллея Сиббера, и ее первый опыт в эти ее девятнадцать лет был поразителен. Замечательно, что и французские артистки,
впервые бравшиеся за роль Заиры, были новичками.
 492

Молодая прелестная m-lle Госсен стала при этом сразу знаменитостью, а сам Вольтер был так восхищен, что
стал жаловаться на свой возраст.
 Роль же Османа взял родственник Хилла, который
не был актером по профессии. Он играл как любитель
и не имел ни малейшего намерения обнаружить талант
с тем же искусством, как кто-нибудь другой.
 В Англии, где высокопоставленные лица играли
ради удовольствия, подобные артисты не так уж необычны. Все, чему приходится удивляться при этом, говорит Вольтер, это то, что это удивляет нас. Мы должны
прийти к заключению, что все в мире зависит от обычая и мнения. Французский двор в старину выступал
в оперном балете; и при этом не нашлось другого замечания, кроме того, что такого рода увеселение вышло
из моды».
 Между тем, чтобы вернуться к Антуану, у него было
живое чувство, что новый репертуар нельзя играть при
участии старых актеров, и поэтому он начал сначала. Но
в то же время он был убежден, что новая психологическая драма, возникновение которой он предугадал и несколько примеров которой у него было под рукой, не
должна представляться на большой сцене, где происходили турниры, а потому и начал свою деятельность
в зале и с любителями, и вот после шестимесячной работы Свободный Театр приветствовали, как передовое
явление, когда осмеиваемая в то время, поруганная, гонимая «Сестра Филомена» братьев Гонкур из романа
перешла на сцену.
 Об этом историческом представлении Эмиль Блавэ,
в консервативном «Фигаро», писал следующий отчет,
который я позволяю себе привести целиком:
 «Вчера имело место полное огромного интереса событие, когда наверху, на самом верху Монмартра, Свободный Театр снова открыл свои двери для публики.
 493

Много званых, мало избранных; Свободный Театр
носит свое название не потому, что туда может войти
всякий кто может заплатить за свое место.
 Наоборот, это дается лишь как милость и получить
туда доступ можно лишь по приглашению. Поэтому собравшихся было не больше, чем у Сократа в те дни, когда для какого-нибудь философского чтения он собирал
у себя всех своих друзей.
 Какая изысканность! Пригласительные билеты — на
веленевой бумаге, как извещение о свадьбе, были составлены так:
 Свободный Театр.
 9-го окт. 1887 г. Граф Вилье де Лиль-Адан, г. Жюль Видал, г. Артур Биль имеют честь просить вас присутствовать на представлении Свободного Театра — во вторник
11-го текущего месяца, в половине 9-го.
 Бегство. Пьеса в 1-м акте, в прозе.
 Сестра Филомена. Пьеса в 2-х актах, в прозе.
 Я воспроизвожу текст этого приглашения, потому
что, при всей своей простоте, оно оттеняет характер явления.
 В театрах, в большинстве случаев, авторы, в особенности молодые, были едва терпимы и встречали там гостеприимство, которое сплошь да рядом не лишено своей горечи.
 В Свободном Театре артисты у себя дома и сами являются хозяевами, как по отношению к публике, к своему дому, так и к своему таланту.
 Импрессарио учтиво держится в стороне и, когда
приглашенные переступают порог, становится как бы
их гостем.
 Это — новость, обнаруживающая большую оригинальность у этой маленькой эксцентрической сцены.
И она не единственная. Мало театров, где драматические
 494

произведения воплощаются во всей своей естественной
свежести, своей девственной искренности, иными словами, во всей своей первозданности. Прежде всего они
должны пройти сквозь цензурное сито и, значит, подвергнуться рутинному, систематическому и, что еще
хуже, может быть, невежественному сотрудничеству директора. В Свободном Театре они выступают по своему
наивному усмотрению, в своей самостоятельности, без
всяких прикрас и без детских сокращений. При посредственном успехе автор получает строгий, но полезный
урок; при блестящем же успехе на долю автора выпадает честь пользоваться им безраздельно. Двойная выгода!
 И насколько ценнее и честь и урок, если они ничем
не обязаны обольстительной инсценировке.
 Здесь нет тех волшебных декораций, которые ослепляют глаза и способствуют прикрытию пустоты действия; и ни одного из этих пресловутых ухищрений, которыми, как плащом из пурпура, скрашивают нищету
формы.
 Здесь только самая простая обстановка, исполнители же состоят из горсти молодых учеников, которые соединяют всю наивность неопытности с убежденностью
и энтузиазмом молодости.
 Шекспира истолковывали не лучше, когда он писал
свои лучшие произведения.
 Антуан — душа Свободного Театра, он сделал его
своей карьерой, я хотел сказать, задачей своей жизни.
 Одинокому, предоставленному своим собственным
средствам и с этой единственной целью искусства ради
искусства, ему все же удалось осуществить задачу, решение которой лучшие головы считали химерой и которая
все еще — тревожит несчастного Лафоре во сне и на яву.
Уже в предыдущем году я набросал портрет Мейстера
Жака этого театра, одновременно и директора, и актера, и художника, и костюмера и машиниста.
 495

Чтобы помериться с Мольером, ему остается только
написать «Тартюфа» или «Скапэна». Но его скромность
вполне довольствуется простою ролью толкователя их.
 В предыдущий раз я описывал своеобразное и живописное помещение, где развивается деятельность этого
прозорливца. К этой картине нельзя прибавить больше
ни одной черточки. Полномочия пожарного комитета
кончаются у порога этого вольного города, что не мешает мне в двадцатый раз защищать пользу железного занавеса, пожарных и главного прохода.
 Мне кажется, что обстановка в Свободном Театре
сделала шаг вперед, после того как были поставлены
«Семья» и «Ночь в Бергаме». Первый акт «Сестры Фило-
мены», извлеченной Видалем и Билем, двумя молодыми авторами, из романа братьев Гонкур, производит на
нас захватывающее впечатление аудитории в госпитале.
Здесь есть все, до маленького медного умывального таза,
где умываются кандидаты, закончив вскрытие нескольких человеческих тел. Когда входит дежурная сиделка
и прерывает ужин этих юношей, говоря: «г-н Барнье, вас
зовут, на помощь к роженице в двадцатом номере», мне
почудилось, что я слышу ясно первые жалобные крики
первых схваток при родах.
 Второй акт еще более реалистичен. Здесь мы попадаем прямо в больничную палату, с двумя рядами коек,
из-за белых, как саван, занавесок которых определенно
чувствуется веяние смерти.
 Госпиталь в Свободном Театре еще не опошлен.
И в этом счастье, потому что, проникни туда наши эдилы, мы бы лишились очаровательного откровения г-жи
Денейи, чрезвычайно изысканной в белом августинском
головном уборе. Очень умная ученица консерватории,
г-жа Сильвиак, играла в «Сестре Филомене» пациентку,
у которой отрезали правую грудь.
 496

Вы обманули нас т-11е! И по некоторой заметной
округлости покровов можно было хорошо видеть, что,
будь вы амазонка, вы были бы ею по крайней мере не
в собственном значении старинного слова.
 Свободный Театр разборчив. После Гонкуров, Вилье
де Лиля «Адан»; после «Сестры Филомены», «Бегство».
 «Бегство» было готово у Вилье уже двадцать лет тому
назад. Она ровесница «Восстанию», короткому акту,
который ранее играли в Водевиле, где Фаргейль был
прямо-таки поразителен, но эта вещица не имела заслуженного успеха.
 Хотя «Бегство» играет десять человек, но это главным
образом монолог, в котором г. Мевисто — запомните это
имя, имя артиста — заставляет дрожать все струны страха
с тем же искусством, как в прошлом году в «Семье».
 Г. Мевисто, несравненный в создании характеров, довел точность до того, что играл галерного раба Паньоля,
босым и с кровавым клеймом раскаленного железа на
ногах.
 Свободный Театр был до сих пор только общественным театром. Теперь же это — артистический театр
первого разряда!
 * * *
 Репертуар разросся так быстро, что в течение одного года было сыграно до двадцати вещей, и натурализм,
который теоретики и другие трусы считали невозможным на сцене, совершил свое блестящее вступление на
нее. Уже теперь заметны признаки поисков за формой,
которая, по-видимому, ведет новую драму в направлении, несколько отличном от первых попыток в «Терезе
Ракэн», и решительно порывает с «Ловушкой» и «Жерминалем» Зола с их сложностью и громоздкостью.
 Пьеса, занимающая весь вечер, смотрится с трудом,
и сам Зола дебютирует с одноактным произведением;
а когда появились трехактные пьесы, замечалась сильная
 497

наклонность к единству времени и пространства. Вместе
с тем, всякие поиски за интригой, по-видимому, оставлены, и главный интерес стал сосредоточиваться на психологическом развитии. В этих симптомах есть указание на то, что мало-помалу стали замечать всю ложность произведений интриги.
 Драма на древнегреческом языке, может быть, означала событие, а не действие, или то, что мы называем
сознательной интригой. Жизнь проходит, собственно,
отнюдь не столь закономерно, как построенная драма,
и сознательным интриганам в столь крайне редких случаях удается выполнить свои планы в мелочах, что мы
утратили веру в этих лукавых крючкотворцев, которые
беспрепятственно управляют человеческой судьбой,
и театральный фокусник этой своей сознательной ложью только вызывает у нас улыбку, как всякий лжец.
 В новой натуралистической драме скоро стало замечаться стремление к исканию многозначительного мотива. Поэтому она вращалась охотнее всего вокруг двух
полюсов жизни, вокруг жизни и смерти, — акта рождения и акта смерти, борьбы за женщину, за существование, вокруг чести, вокруг всей этой борьбы с ее полем
сражения, криками боли, ранеными и убитыми, где
слышалось, как новое миропонимание жизни, как борьбы, вздымало свои благодатные южные ветры.
 То были трагедии, каких раньше не видели; но молодые авторы того поколения, чья школа была до сих
пор школой страдания, самого чудовищного из всех,
какие бывают, тяжелого духовного гнета, подавленного
роста, да, до столь грубой формы, как гонения с тюрьмою и голодом, эти авторы, по-видимому, сами избегали навязывать свое страдание другим больше, чем
было нужно, и поэтому делали пытку как можно короче, заставляли муку развернуться в одном действии,
порою в единственной сцене. Таким маленьким шедев¬
 498

ром была, например, пьеса Биша и Лаведана Между
братьями. Она так коротка, что разыгрывается в пятнадцать минут.
 Действие, если это можно называть действием, состоит в следующем. В постели лежит при смерти старая
женщина, и возле нее стоят трое сыновей. Умирающая
делает знак, что хочет говорить, и открывает тайну своей жизни: что один из сыновей прижит вне брака; после
этого она снова впадает в бессознательное состояние и,
казалось, умерла, так и не успев сказать, который из сыновей незаконнорожденный.
 И вот они спорят и на некотором основании полагают, что незаконнорожденный — младший. Маркиз, глава семьи, предлагает хранить тайну, но с тем, чтобы незаконный наследник удалился.
 В это самое мгновение мать возвращается к жизни
и успевает сказать только одно слово: это — маркиз! Конец!
 Это — драма, доведенная до одной сцены, почему
бы и не так? Кому приходилось читать переданные директору театра пьесы, тот мог скоро заметить, что, по-
видимому, каждая вещь была собственно написана для
одной сцены и что вся творческая радость автора вращалась вокруг этой сцены, которая поддерживала
в нем мужество среди чудовищных пыток изложения,
характеристики, интриги, развития, перелома и катастрофы. Ради личного удовольствия написать большую
пьесу, он должен мучить публику, стараясь пробудить
любопытство к тому, что заранее известно, мучить директора театра необходимостью содержать большую
труппу, отравлять жизнь несчастным актерам, исполняющим второстепенные роли всадников, наперсников,
резонеров, без которых длинные спектакли с интригою
не могут обойтись и в которые ему самому трудно вложить характеры.
 499

Поэтому отделанные пятиактные пьесы крайне редки, и приходится мириться с таким большим количеством старья и шелухи, прежде чем доберешься до зерна. Недавно я прочел целых двадцать пять пьес, из которых одна на четырехстах страницах с семнадцатью
действующими лицами, и известное подозрение истинных причин недостатка хорошей драмы подтвердилось.
Любой начинающий, как мне кажется, может написать
один хороший акт; тогда он правдив, каждое слово искренне и действие безупречно. Как только он переходит
к большим вещам, все становится напыщенно, рассчитано, деланно и фальшиво. Двухактные пьесы образуют свой собственный класс произведений, не слишком
удачный. Есть голова и хвост, но не хватает туловища;
здесь есть все, что совершается до и после катастрофы;
обыкновенно с перерывом в один год; второй акт чаще
всего является лабораторией морали; так-то, мол, кончают, если поступают так-то и так-то; последнее выведено в первом акте. Удачнее по построению трехактные
пьесы с сохранением единства времени и места, — если
только само содержание величественно; например,
«Привидения» Ибсена, которые могут быть сравниваемы с «Росмерсхольмом», считающимся очень растянутым. Вкус времени, слишком торопливого, лихорадочного времени, по-видимому, склоняется к краткости
и к полноте выражения, и мучительная «Власть Тьмы»
Толстого, как оказалось, не могла поддержать живого
интереса и пришлось прибегнуть к помощи франкорусского союза.
 Одна сцена очевидно хочет стать типом современного театрального произведения и у нее — древние предки. Она же может вести свое происхождение — а почему бы и не так от греческой трагедии, все действие которой сосредоточено в одном акте, раз мы будем считать
трилогию за три отдельных произведения. Но, если мы
 500

не захотим уходить назад к временам рая, то еще в XVII
веке мы найдем господина, которого звали Кармонтелем
и который первый стал создавать подобного рода произведения в большом масштабе, наименовав их Драматическими Притчами; из них он напечатал десять томов и,
говорят, оставил еще 100 (?) томов в рукописи. В таком
своем виде драма развивается у Леклерка, достигает высшего совершенства в известных шедеврах Мюссе и Фёл-
лье, чтобы в последнее время в «Челноке» Анри Бека образовать переход к законченной одноактной пьесе, которая, может быть, станет формулой будущей драмы.
 В Притчах давалось зерно произведения, все развитие, душевная борьба, которая у Мюссе иногда приближалась к трагедии, причем не нужно было развлекаться
ни лязгом оружия, ни шествиями статистов. При помощи одного стола и двух стульев можно было бы представить самые резкие конфликты, какие только знает
жизнь; и к этому роду искусства прежде всего могли
быть применены в общедоступном извлечении все открытия современной психологии.
 Притча, как известно, в наши дни вошла в широкое русло, стала употребляться до злоупотребления, стала легкой пищей, и ею пресытились. Притча
оказалась зерном для возникающей формы, где авторы
и большинство защищали одно и то же, но она пала,
была похоронена и осмеяна, потому что никто не дерзал воспользоваться ею для высших задач, как это делал
Мюссе, хотя и неудачно.
 Этим я отнюдь не утверждаю, что так оно и должно
быть; и Свободный Театр вовсе не начинал своей деятельности составлением какой бы то ни было программы, не провозгласил никакой эстетики, не имел в виду
создать ту или иную школу. Авторам была предоставлена полная свобода, и театральная афиша отмечала самые различные формы; новое и старое поочередно, до
 501

таких старых вещей, как трагические шествия, мистерии и пантомимы; и из уложения современной эстетики было вычеркнуто даже предписание, будто бы нельзя переносить действие в далекие исторические времена; все ограничительные законы отменены, и только
вкус и потребности современного духа должны определять художественную форму.
 Здесь возобновили знакомство с Пьеро, но с Пьеро
XIX века, изучавшего Шарко; здесь Христос — и именно библейский — выступил в качестве возлюбленного;
здесь можно видеть театральные подмостки комика Та-
барэна из красочного века Людовика XIII; там совершается душевное убийство по всем правилам психопатологической психологии; там же, играется феерия, — в том
же одном акте, — там дается трагедия — в стихах — подумать только, в стихах, которые недавно изгонялись со
сцены! Это — свобода, свобода в высшем проявлении —
можно было бы сказать: анархия!
 Может быть, это и есть освобождение искусства, возрождение, разрыв с чудовищной эстетикой, старающейся сделать людей несчастными, желающей превратить театр в политический манеж, в воскресную школу,
в молельню? Может быть!
 И пусть у нас будет такой театр, где можно ужасаться самому ужасному, смеяться над смешным, играть
с игрушками; где можно видеть все и не оскорбляться,
хотя бы пришлось увидеть то, что до сих пор было скрыто за богословскими и эстетическими ширмами, хотя
бы даже пришлось преступить старые условные законы; пусть у нас будет свободный театр, где дана свобода
ко всему, лишь бы не было недостатка в таланте, лишь
бы не было лицемеров и глупцов!
 А если у нас и не будет никакого театра, то все же нам
нужно будет жить!

СОДЕРЖАНИЕ
 ЖИТЕЛИ ОСТРОВА ХЕМСЁ
 Роман. Перевод Л. Владимировой 5
 ПЬЕСЫ
 Отец. Перевод В. Саблина 177
 Фрёкен Юлия. Перевод М. С-ва 237
 Кредиторы. Перевод В. Саблина 285
 Кто сильней. Перевод Т. Д-вой 335
 Пария. Перевод М. Сомова 341
 Самум. Перевод В. Саблина 363
 Перед смертью. Перевод В. Саблина 373
 Узы. Перевод В. Саблина 391
 Игра с огнем. Перевод В. Саблина 427
 ПРИЛОЖЕНИЯ
 Натуралистическая драма. Предисловие к пьесе
 «Фрёкен Юлия». Перевод Ю. Балтрушайтиса 465
 О современной драме и современном театре.
 Перевод Ю. Балтрушайтиса 482

Юхан Август Стриндберг
 Собрание сочинений в пяти томах
том ВТОРОЙ
 Редактор £. Тюкалова
Художественный редактор А. Балашова
Корректоры С. Лифанова, Л. Мельникова
Компьютерная верстка А. Филиппов
 Подписано в печать 15.01.09 г.
 Формат 84 XIO8V32. Бумага офсетная.
 Гарнитура «Palatino». Печать офсетная.
 Уел. печ. л. 26,46. Уч.-изд. л. 22,09.
 Заказ № 0925850.
 Книжный Клуб Книговек.
 127206, Москва, Чуксин тупик, 9.
www.terra.su
 Отпечатано в полном соответствии с качеством
предоставленного электронного оригинал-макета
К в ОАО «Ярославский полиграфкомбинат»
arvato 150049, Ярославль, ул. Свободы, 97

Юхан Август