Хлеб и воля. Современная наука и анархия - Кропоткин П.А.

Предисловие к первому русскому изданию «
Предисловие Элизе Реклю к первому французскому изданию
Наемный труд в коллективистском обществе
IV. Позитивная, т. е. положительная, философия Конта .
VIII. Положение учения об анархии в современной науке
II. Государственный коммунизм.— Коммунистические общины
III. Маленькие коммунистические общины.— Причины их неуспеха
IV. Ведет ли коммунизм к умалению личности?
III. Налог — средство создания могущества государства
VII. Монополии в конституционной Англии.— В Германии.— Короли эпохи
X. Существенные характерные черты государства
XI. Может ли государство служить освобождению рабочих?
XII. Современное конституционное государство
XIII. Разумно ли усиливать современное государство?
Автор: Кропоткин П.А.
Теги: философия социализм анархизм приложение к журналу левые идеологии
Год: 1990
Похожие
Кропоткин П.А. Избранные труды
Анархия, ее философия, ее идеал
Вопросы философии №7
Вопросы философии №12
Текст
                    ПРИЛОЖЕНИЕ К ЖУРНАЛУ «ВОПРОСЫ ФИЛОСОФИИ»
Π А КРОПОТКИН
ХЛЕБ И ВОЛЯ
СОВРЕМЕННАЯ
НАУКА
И АНАРХИЯ
МОСКВА
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРАВДА»
1990

ЖУРНАЛ «ВОПРОСЫ ФИЛОСОФИИ»
ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ АН СССР
ФИЛОСОФСКОЕ ОБЩЕСТВО СССР
РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ
СЕРИИ «ИЗ ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ФИЛОСОФСКОЙ МЫСЛИ»
В. С. Степин (председатель), С. С. Аверинцев, Г. А. Ашуров,
А. И. Володин, В. А. Лекторский, Д. С. Лихачев, Н. В. Мотро-
Шилова, Б. В. Раушенбах, Ю. П. Сенокосов, \ Η. Ф. Уткина, |
И. Т. Фролов, Н. 3. Чавчавадзе, В. И. Шинкарук,
А. А. Яковлев
Вступительная статья,
составление, подготовка текста
и примечания
С. А. МНДОЯНЦА
Рецензент
В. А. ТВАРДОВСКАЯ
На фронтисписе: П. А. Кропоткин
0301000000 — Без объявл.
Без объявл. — 90. Подписное
080(02)— <
© Издательство «Правда».
«Вопросы философии». 1ΘΘ0 г.
Вступительная статья, составление«
примечания.

П. А. КРОПОТКИН
Петр Алексеевич Кропоткин был уникальной и во многом
символичной фигурой в русской истории рубежа веков. Князь-рюрикович
и один из наиболее' радикальных левых теоретиков своего времени;
бунтарь, атеист, сторонник насильственной анархической революции —
и человек, всей своей судьбой доказывавший возможность жизни на
основах самых высоких принципов нравственности и христианской
морали; апостол разрушения и ученый, стремящийся к
гармоническому синтезу биологии, социологии, науки и этики.
П. А. Кропоткин родился в 1842 году в Москве ь, его детские и
юношеские годы менее всего предвещали бурную судьбу
революционера-анархиста. Пожалуй, только «вселенская совестливость»,
«чувство вины» за страдания многомиллионного народа и воспитанное
чтением Плутарха в тиши семейной библиотеки ощущение «призван-
ности историей» — эти идейные мотивы, столь характерные для
«русских мальчиков» XIX века,— позволяют понять побуждения,
которые впоследствии приведут его в Петропавловскую крепость,
эмиграцию и, наконец, в революционный Петроград.
В 1857 году Кропоткин поступает в высшее привилегированное
военное учебное заведение Российской империи — Пажеский
корпус, где благодаря своим блестящим способностям быстро
выдвигается в число лучших воспитанников. В 1861 году как первый
ученик старшего класса он производится в фельдфебели и, согласно
уставу корпуса, становится камер-пажем Александра И. Атмосфера
эпохи «Великих реформ», а затем разочарование в действиях
правительства сильно повлияли на становление личности Кропоткина. Если
бы преобразования продолжались, все более и более проникая в
российскую действительность, то, может быть, будущего анархиста
ждала бы иная участь — государственного деятеля, законодателя и
1 Кропоткин оставил замечательные мемуары, позволяющие
подробно познакомиться с его жизненным путем (см.: Записки
революционера. Предисловие и комментарии В. А. Твардовской. М..
1988). Наиболее полная его биография принадлежит Η. М. Пиру-
мовой (см.: Π иру мо в а Н. М. Петр Алексеевич Кропоткин. М.,

A
С, А. Мндоянц
реформатора. После окончания в 1862 году корпуса перед ним, осе-
не^ным высоким родством и расположением самого императора,
открывалась блестящая карьера, возможность службы в одном из
петербургских гвардейских полков. Но Кропоткин выбирает иной путь.
Оставив свет, он уезжает в Сибирь, в Амурское казачье воинство.
Столица Восточной Сибири Иркутск была в это время местом, где
по инициативе выдающегося государственного деятеля Η. Н.
Муравьева-Амурского группа молодых прогрессивных чиновников и
интеллектуалов задумывала обширные планы перестройки
существующих структур и институтов. В должности чиновника по особым
поручениям при преемнике Η. Н. Муравьева на посту
генерал-губернатора края М. С. Корсакове Кропоткин начинает свою недолгую
государственную службу. Он активно включается в реформаторскую
деятельность, составляет в 1863 году проекты изменения системы
ссылки и тюрем, развития местного самоуправления. В эти годы
Кропоткин совершает ряд путешествий по Амурскому краю и
Маньчжурии и становится первым русским исследователем, составившим
географическое описание этого региона.
В середине 60-х годов общественная обстановка в Сибири
начинает меняться. Задуманные реформы парализуются центральной
властью и общей неповоротливостью государственного механизма
и постепенно сходят на нет. Резкое ухудшение наступает после
подавления в 1866 году Кругобайкальского восстания ссыльных
поляков.
Эти причины наряду с тягой к серьезной научной деятельности
побуждают Кропоткина выйти в отставку. В 1867 году он
возвращается в Петербург и сочетает учебу на физико-математическом
факультете университета с большой исследовательской работой в
области географии. Он выдвигается в число виднейших
ученых-географов России этого периода; в 1868 году избирается членом
Географического общества и вскоре становится секретарем Отделения
физической географии.
Еще в Сибири Кропоткин начинает интересоваться
социалистическими и революционными идеями. В 1872 году во время путешествия
в Европу он знакомится со взглядами М. А. Бакунина и
деятельностью Юрской федерации I Интернационала. Антиавторитаризм и
революционность анархизма производят на Кропоткина большое
впечатление. По возвращении в Россию он активно включается в
деятельность русского революционного подполья, примыкает к группе
«иайковдев», ведет пропагандистскую работу среди рабочих. В
марте ,11574 года его арестовывают и заключают в Петропавловскую креп

Π Α. Кропоткин
5
пость. После двух лет заключения ему удается бежать из Никол аеъм
ского военного госпиталя и скрыться за границей. Начинаются дол*
гие (более сорока лет) годы жизни вне России.
В этот период Кропоткин продолжает активно участвовать в
русском и европейском революционном движении. Он сотрудничаем
в ряде анархистских изданий, выступает на социалистических и
рабочих митингах и собраниях, ведет большую переписку с российским
революционным подпольем. За революционную деятельность Кро--
поткин арестовывается вторично, на этот раз уже французскими
властями, и заключается в тюрьму Клерво. В кампании за
освобождение Кропоткина принимали участие многие видные представители'
европейской науки и культуры: В. Гюго, Э. Ренан, Э. Реклю, Г. CriéH-
сер, К. Фламмарион и др.
Годы эмиграции стали периодом интенсивной научной и публ'и*'
цистической деятельности Кропоткина. Он сотрудничает с
крупнейшими европейскими научными изданиями: ведет научное обозреййе'
в журнале «The Nineteenth Century», пишет статьи для «Geographical
Journal», «Британской энциклопедии» и т. д. Участвует в работе
Лондонского географического общества, а в 1893 году избирается'членом
Британской научной ассоциации. В это время Кропоткин пишет свои'
основные сочинения: «Речи бунтовщика» (1885), «Хлеб и Воля*'
(1892), «Современная паука и анархия» (1892), «Поля, фабрики и
мастерские» (1898), «Взаимная помощь как фактор эволюции» (1902),
«Великая Французская революция» (1909) и др. '
Только Февральская революция открыла 74-летнему Кропоткину
путь па родину, куда он возвращается 12 июня 1917 года. В тгосле'дУ
иие годы жизни старый революционер становится свидетелем
«Великой русской революции», в неизбежность и необходимость которой'
он верил всю свою жизнь. В эти трудные годы ему пришлось
пережить эйфорию Февраля и первых послеоктябрьских месяцев, крах'
надежд на мирное, добровольное самопреобразование общества' на
основах «безгосударственного коммунизма»; гражданскую войну и'
тревогу по поводу складывающейся новой государственности.
Однако все это не смогло поколебать его веру в человека, торжество'
разума, справедливости и добра, в будущее России.
Именно в это время Кропоткин несколько раз встречался с
Лениным, обращался к нему с серией писем, в которых он во
многом пророчески предупреждал о неизбежности тотальной
бюрократизации всех сторон жизни общества, неэффективности ставки
только на крупное государственное машинное производство,
необходимости развития кооперации и гибких способов регулирований

6
С. А. Мндоянц
экономической жизни общества!. По имеющимся свидетельствам,
письма Кропоткина вызывали большой интерес и живую реакцию
адресата 2.
Умер Кропоткин в 1921 году. Похоронен на Новодевичьем
кладбище в Москве.
* * *
Кропоткин никогда не был чисто академическим исследователем;
все его сочинения были подчинены одной цели — выработке
мировоззрения, помогающего строить жизнь на основах анархизма и
коммунизма. В обосновании и пропаганде этих идей он видел смысл своего
существования как ученого и революционера.
Стержнем всех философских построений Кропоткина является
идея «анархии», которую он пытается применить не только в
политике, но и как определенный методологический и этический ключ
к пониманию сути развития естественного и социального бытия.
Происходящий от греческого αναρχία («безначалие», «безвластие») тер-
к ми «анархизм» стал в XIX веке обозначать широкое интеллектуала
мое, а затем и политическое течение. О своей приверженности
анархизму как социально-философскому учению заявляли такие
отличающиеся друг от друга мыслители, как В. Годвин, П. Ж. Прудон,
М. Штирнер, М. Бакунин, В. Тэккер, Л. Толстой и др. Их концепции
были построены на различных философских и нравственных
основаниях, они по-разному понимали истоки и смысл общественного
развития, средства и цели социальных изменений. И в то же время в них
существовало нечто общее: все эти мыслители считали главной
причиной социального угнетения, эксплуатации и несправедливости
государство и его политические и правовые институты. В эпоху
нового времени, пронизанную этатистским пафосом просветительской
идеологии, они утверждали, что причинами общественного зла
являются не столько абсолютистское государство, феодальное право и
1 Письма П. А. Кропоткина В. И. Ленину 1918—20 годов, к
сожалению, до сих пор не опубликованы. По силе и образности они
могут сравниться со знаменитыми письмами В. Г. Короленко
А. В. Луначарскому, относящимися к этому же периоду (см.:
Новый мир. 1988. № 10. С. 198—218). Частично о их содержанием
можно познакомиться по публикациям Е. В. Старостина и H. М. Пиру-
мовой (см.: Старостин Е. В. О встречах В. И. Ленина . и
П. А. Кропоткина (к вопросу о датировке) // Археографический
ежегодник за 1968 год. М., 1970. С. 225—229; Пирумова H. М.
Письма и встречи / / Родина. 1989. № 1. С. 26—31).
2 См. Бонч-Бруевич В. Д. Памяти Д .£,, £ропрткина //
Воспоминания о Ленине. М., 1969. С. 446—452.

П. А. Кропоткин
7
вотчинный тип собственности, сколько сами принципы
государственности, законоправия и собственности как таковые. Анархисты
одинаково негативно относились ко всем типам государственного
устройства: монархии, парламентской демократии, революционной
диктатуре и т. д., и главное — к самой идее организации общества «сверху
вниз».
Сформировавшись в Европе, анархизм имел вместе с тем не
чисто европейские, но и российские истоки. Теоретические взгляды
М. А. Бакунина и П. А. Кропоткина, оказавшие большое влияние на
развитие европейской левой мысли, формировались, естественно, пад
воздействием прежде всего реалий российской государственности;
Традиция Антиэтатизма в русской общественно-политической,
мысли — одна из многих не исследованных пока страниц нашей исто*
рии. Наиболее полно выраженная в творчестве теоретиков
анархизма, она находилась в контексте широких идейных поисков. О
коренной противоположности внешней правды «государства» правде «зем*
ли» или, в другой формулировке, «правительства» и «народа» писали
ранние славянофилы (И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, К. С и
И. С. Аксаковы). Исторические корни отечественного
антицентрализма исследовали члены кирилло-мефодиевского братства (Н, И.
Костомаров и др.); Страстную проповедь против государственности и
ее институтов: церкви, армии, права, постоянно вел Л. Н. Толстой.
Наконец, близкое к идеям анархизма неприятие государственности
во всех ее проявлениях встречается в религиозных сектах, народных
утопиях.
П. А. Кропоткин, разумеется, прекрасно знал историю
анархической мысли, ощущал генетическую связь своих идей с этими,
подчас существенно отличающимися друг от друга, вариантами
неприятия политического властвования. В центре его мировоззрения был
анализ сущности и исторической роли государства. Кропоткин
продолжает и во многом развивает традиционные анархистские способы
подхода к пониманию феномена государственности. Государство
предстает «абсолютным злом», «полной темнотой», неспособной к
совершенствованию на собственной основе. В таком понимании любая
попытка создать механизмы и структуры, ограничивающие
исполнительную власть *— разделение властей, парламентаризм, право,
свободная экономическая деятельность и т. д.,— на самом деле лишь
формы укрепления государственности, а следовательно, и насилия.
Характерными чертами государства представляются: абсолютное
противостояние обществу и репрессивное отношение, «почти война»
с1 ниw; постоянное и неуклонное усложнение бюрократического аппа-

θ , .&.·.. А-, МндоянЦ
рата, опутывающего все сферы социальной жизни; нолиое искажение
всех высших социальных ценностей:
Кропоткин создавал свою систему в конце XIX века. Сегодня,
в веке XX, нам известны трагические последствия отношения к
государству как единственному субъекту всей экономической,
общественной и интеллектуальной жизни. Но обладаем мы и знанием того,
к чему ведут попытки устроить социальную жизнь на анархистских
основах. Не только ГУЛаг и Освенцим, но и кровавая драма Гуляй-
Поля и Арагонской коммуны стали вехами политического сознания
нашего века. Этот оплаченный дорогой ценой опыт показывает, что,
с каких бы позиций ни уничтожались демократические механизмы
регуляции общественных отношений, это всегда приводит к одинаково
негативным, нередко катастрофическим результатам.
Тем не менее теоретики анархизма внесли весьма существенный
вклад в развитие общественной мысли. Их критика государственно-
бюрократического централизма, отчуждения административного
аппарата от гражданского общества, отрицательных последствий
огосударствления науки и культуры оказала существенное влияние на
становление многих философских, социологических и
культурологических концепций, выходящих далеко за рамки анархизма.
Представление государства в качестве источника всех несчастий
человечества приводило анархистов к убеждению в необходимости
его уничтожить. Народный бунт, по их мнению, должен смести до
основания все государства, и освобожденное от бюрократического
гнета человечество само построит свою жизнь на основах разума и
справедливости.
Однако уже к концу XIX века призывы к «тотальному
отрицанию», характерные, например, для творчества Бакунина, все более
и более обнаруживают свою неплодотворность. Анархизм остро
нуждался в позитивной, созидательной программе. Кропоткин одним из
первых среди анархистов почувствовал это. Практически только
первая его работа, «Речи бунтовщика», посвящена изложению того,
что, с точки зрения анархизма, подлежит отрицанию. В своих
последующих работах он стремился создать концепцию, включающую
исследование закономерностей развития природы и общества и
обосновывающую возможность создания безгосударственного
общественного устройства.
Говоря о своей приверженности традициям просветителей —
Гольбаха, Гельвеция, Дидро, Ламетри и др.— и мыслителей века
XIX —Конта, Бакунина, Дарвина, Гексли, Спенсера и
др.,—Кропоткин ставил своей целью создание «сиНгтедическоД.теории», онисьь

П. А. Кропоткин
J 9
вающей все многообразие естественного и социального мира. С его
точки зрения, такая философия должна основываться на следующих
принципах: во-первых, избавления от «ложного наследия
гегельянства» и замены диалектики «строго научным индуктивным методом»;
во-вторых, эволюционистских идеях, объясняющих развитие >как
природы, так и общества; в-третьих, анархизма, открывающего
дорогу к социальной свободе. Исходя из этой задачи, он рассматривает
широкий круг вопросов: специфику новых научных открытий конца
XIX века; сущность человеческой личности и ее способность к
познанию и общению; результаты развития философской мысли нового
времени; опыт социалистических проектов и планов; истоки, смысл
и цель истории; закономерности функционирования политических
систем и государственных механизмов и т. д.
Философские работы Кропоткина по-своему отражали наиболее
значительные тенденции общественного развития рубежа XIX и
XX веков. А их глобальность порождала общественную потребность
создания всеобъемлющих «синтетических» концепций, сводящих
воедино разламывающиеся традиционные структуры и ценности; новые
научные данные и историософические представления, технические
изобретения и стереотипы социального поведения. Этот процесс
обусловливал соединение в европейской культуре конца XIX — начала XX
века «нового эсхатологизма», ощущения «кризиса цивилизации»,
«заката Европы» и т. п., впервые формирующихся в своей светской
форме,— с безудержным оптимизмом индустриального прогресса,
с идеей о возникающем на развалинах старой цивилизации «новом
общественном строе». Почти все классические концепции левого толка
XIX века предусматривали возможность разрешения социальных
противоречий эпохи в отрицании некоторых цивилизованных черт
новоевропейского развития (индивидуализма, рыночной экономики,
представительной демократии, правового государства и т. д.) как
кризисных, неспособных обеспечить реализацию ценностей «справедливости»
и «свободы», и соединении достижений научно-технического
прогресса с радикальным перераспределением существующих общественных
благ.
Кропоткин, ощутивший общественную потребность в создании
историософии, по-новому интерпретирующей истоки, смысл и цель
истории, возвращается к встречающемуся еще в античности
циклическому видению истории. «Египет, Азия, берега Средиземного моря,
Центральная Европа поочередно пребывали очагами исторического
развития,— пишет он.— И каждый раз развитие начиналось с
первобытного племени, затем оно переходило к сельской общине, затем

10
С. А. Мндоянц
наступил период вольных городов и наконец период государства, во
время которого все замирало*1. Такой круг, по мнению
Кропоткина, уже прошли цивилизация Древнего Египта, Ассиро-Вави-
лонская культура, зародившийся в архаической Греции и погибший
вместе с Римской империей античный мир. В настоящее время,
заключал он, к своему краху приближается и европейская цивилизация.
Но в отличие от пессимистического и трагического предощущения
гибели культуры, характерного для представителей консервативной
мысли, не принимавших смены патриархальных ценностей
индустриальными, рыночными и парламентскими, Кропоткин с оптимизмом
смотрел на предстоящую гибель «буржуазной» и «бюрократической*
европейской цивилизации, воспринимал ее как прелюдию к
созданию идеального анархо-коммунистического строя. В соответствии
с традицией и духом «классических утопий» XVIII — XIX веков он
создавал детально разработанный план общественного устройства,
в котором человек должен чувствовать себя счастливым и
свободным. Правда, в противоречии с циклической логикой его философии
истории он понимался скорее как «счастливый конец истории».
Кропоткин оставил после себя огромное, во многом еще не
исследованное теоретическое наследие, неполный перечень его работ
насчитывает почти две тысячи наименований. Существует и большой
архивный фонд, который еще ждет своего досконального описания
и изучения2.
С. А. Мндоянц
1 Кропоткин П. А. Современная наука и анархия. Наст. изд.
С. 452.
2 Большую работу по систематизации изданий и архивных
материалов Кропоткина проделал Е. В. Старостин. (См.:
Старостин Е. В. П. А. Кропоткин (1842—1921). Библиографический
указатель: В 2 вып. М., 1980).

ХЛЕБ И ВОЛЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ
К НОВОМУ ИЗДАНИЮ
Более двадцати пяти лет прошло с тех пор, как я
писал эту книгу, главным образом имея в виду социальный
переворот во Франции. Поколение, принявшее участие в
основании Первого, Рабочего Интернационала, и
деятели Парижской Коммуны, уцелевшие после разгрома,
доживали тогда свой век; и видя кругом себя полное
торжество реакции, они теряли веру в возможность
социалистического революционного движения.
Мысль о социальной революции продолжала жить
лишь среди бланкистов — сторонников
централизованного, государственного коммунизма — и среди горсти
анархистов из Первого Интернационала, которые твердо
держались основных начал безгосударственного
анархического коммунизма, или коллективизма. Эти мысли — т. е.
наше понимание мер, которые сможет принять община,
освобождающаяся от цепей капитала и государства,—
я постарался оформить и изложить в этой книге.
Конечно, я не воображал, чтобы было возможно
набросать точный план общественной перестройки. Но я
думал, что необходимо изложить такой план в общих
чертах, чтобы революционеры могли задуматься над
громадными задачами, которые возникнут перед
социальною революциею.
В Испании мысли, изложенные в этой книге, сразу
приобрели сочувствие рабочих. «Завоевание хлеба» (так
была озаглавлена эта книга)*1 стало ходячим
изречением среди рабочих — преимущественно анархистов. В
стране, где централизованное государство всегда
считалось великим злом, проведение социальной революции
через вольные коммуны было встречено с полным
сочувствием.
Но реакция в Европе все усиливалась.
Социал-демократы всех стран учили рабочих, что отныне, при высоком
развитии государственных сил, революция
невозможна — пока «концентрация капитала» не уменьшит в гро-
1 Цифровые сноски принадлежат автору и приводятся
подстрочно. Звездочки отсылают к комментарию.— Ред.

14
/7. А Кропоткин
мадной мере числа капиталистов и не уничтожит мелкой
промышленности и мелкой торговли. Эти учения брали
верх. Вера в близость социальной революции все более
угасала, и дело дошло до того, что даже среди наших
друзей начали говорить, что бесполезно рассуждать о
формах, которые может принять социальная революция.
«Когда она еще придет? Быть может, через двести
лет!» — говорили некоторые.
Между тем мировая война последних пяти лет пока*
зала, как ошибочны были такие безнадежные воззрения.
С одной стороны, как у союзников, так и в Германии
война выдвинула государственный социализм, вводимый
по необходимости без всякой революции. В Англии
государство стало за эти годы войны главным поставщиком
хлеба, мяса, сахара для всей торговли, оптовой и
мелочной. Оно же приняло на себя заведование железными
дорогами и угольными копями; оно стало и главным по-
ощрителем усиленного выращивания пищевых продуктов.
С другой стороны, во Франции и в Италии, городские
управления начали брать на себя заготовку пищи и ее
распределение.
Первая общественная невзгода в Европе, стало быть,
действительно привела к коммунизму и распределению
продуктов по потребностям. Высказанная в этой книге
догадка подтвердилась, таким образом, в жизни в
громадных размерах.
Подтвердилось и другое требование рабочих: они
решили сами принять участие в заведовании фабриками и
заводами и в организаций производства, и это
требование, считавшееся до войны утопичным, т. е.
неосуществимым, не только признано в Англии, но даже
правительственная комиссия признала необходимость нового
«рабочего парламента», представляющего
производительные интересы всех промышленных рабочих.
Наконец, у нас в России вот уже второй год
происходит попытка в великих размерах перестроить всю
хозяйственную жизнь полуторастамиллионного народа на
коммунистических началах. И крупные ошибки, сделанные в
этой попытке, вследствие государственного, централиза-
ционного, чиновничьего характера, приданного
перестройке,—сами эти ошибки показывают, как необходимо
было давно заняться изучением условий, при которых
возможен был бы действительный, живучий переход от
капиталистического производства и потребления к
общественному*. .......!:,-.{.;,■·>. Λ.Ϊ.Ν:·.··!: <-::!,<-..г.,:у \iV н*

Предисловие к новому изданию
15
А так как жизнь не остановится на первой, неудачной
попытке; так как за нею неизбежно последуют во всех
странах более или менее глубокие преобразования в том
же направлении (многие уже начаты в разных странах),
то естественно, что на каждом социалисте лежит долг,
обязанность перед человечеством и самим собою
приложить силы своего ума и энергии к изучению условий, при
которых переход к лучшему, некапиталистическому
строю мог бы совершиться без той разрухи страдании,
болезней, безумной траты сил, развития худших
инстинктов наживы и т. д., которые мы переживаем теперь.
Первый, Рабочий Интернационал, основанный в 1864
году французскими и английскими рабочими, имел в
виду именно изучение условий перехода от
капиталистического строя к коммунистическому.
Но буржуазия и внутренние интриги разрушили эту
грозную силу; и вместо него создался Второй
Интернационал—не рабочих союзов, как Первый, а
социал-демократических партий; и он поставил себе целью — сперва
«завоевание власти» и тогда только социалистический
переворот при помощи этой власти. Тех же из нас, кто
говорил о перестройке общества снизу, на местах, не по
указам центральной власти, а народным строительством,
стали обзывать пустыми мечтателями.
Но в прошлом мы невластны, а потому оставим эти
споры и будем помнить одно. Всем нам, кому дорого
будущее и кто в будущем хочет увидать социальную
революцию— удачную, живучую,— всем нам предстоит
серьезно задуматься над условиями, при которых такая
революция может совершиться — и удаться. Науке предстоит
изучить действительные наличные силы общества и
возможности перестройки; но мы должны изучать условия
жизни — не по книжкам и брошюркам, а принимая в ней
живое участие,— в деревне, в мастерской, на фабрике,
на железной дороге, в рудниках и т. д. Мы должны
узнать силу сопротивления старого порядка, выяснить
причины его стойкости и пробудить новые, строительные
силы нового порядка.
Одно из возможных направлений перестройки
указано в этой книге; и нет сомнения, что в латинских странах
коммунальное производство и потребление будут широко
применяться, вместе с федерациею коммун для вопросов
областных и всенародных.
Другое возможное направление, тоже анархическое,
было указано нашим товарищем, синдикалистом Пуже

1β" г - fî. А У Кропоткин
(Pouget) в книге «Как мы сделаем революцию». Он
изложил в ней, как многие синдикалисты понимают
социальный переворот с точки зрения профессиональных
союзов— синдикатов; и я надеюсь, что эту книгу скоро
издадут в русском переводе *.
Надеюсь также, что 6 России издадут наконец
изложение того, как понимали социальную революцию Пру-
дон ** (хотя бы в кратком изложении его системы Гильо-
мом***) и его последователь в Соединенных Штатах
Беллами в книге «Равенство» ****. Будем еще надеяться,
что вообще теперь ослабится в России идолопоклонство
перед немецкою социал-демократиею и зародится
желание ознакомиться с тем, что делается в Англии в
направлении муниципального и гильдейского социализма *****,
а в латинских странах — в направлении «коммунализма»,
т. е. общинного обобществления потребления.
Общего ознакомления с этими вопросами,
поставленными жизнью на очередь в обобществлении
землепользования, промышленности и торговли,— недостаточно.
Жизнь теперь будет требовать глубоких перемен. И если
мы все будем жить в прежнем неведении жизни, то
всякая новая попытка неизбежно приведет к неудаче.
Всякий поймет, с каким чувством я должен был
перечитывать теперь эту книгу. Пусть послужит она одним
из очень многих камней, которые необходимо обтесать,
чтобы из них возвести прочное здание новой
общественности на основах не слепого повиновения власти, а
вольного сотрудничества всех.
П. Кропоткин
г. Дмитров
июнь 19Î9 г:

ПРЕДИСЛОВИЕ
К ПЕРВОМУ РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
В предлагаемой теперь в русском переводе книге —
«La Conquête du Pain» —я постарался набросать идеал
того, как могла бы совершиться социальная революция
на началах анархического коммунизма.
Критикой существующего строя, с точки зрения
хозяйственной и политической, и вместе с тем разбором
ходячих предрассудков насчет представительного
правления, а также закона и власти вообще, которые я
стараюсь подорвать,— я занялся раньше, в «Paroles d'un
Révolté» (в русском переводе — «Распадение
современного строя», или «Речи бунтовщика»).* Выводом из
этого критического разбора была необходимость
экспроприации, т. е. необходимость захвата обществом земли
и всего накопленного богатства, нужных человечеству
для производства и жизни, но находящихся ныне в
частном владении... На этом моя работа — она печаталась в
виде передовых статей в газете «Le Révolté» — была
прервана арестом во Франции и тюрьмою.
Выйдя через три года из тюрьмы, я взялся за
продолжение той же работы, в той же нашей газете «Le
Révolté», перенесенной тем временем в Париж и
впоследствии вынужденной судебным преследованием
переменить свое имя в «La Révolte» **.
Приступая к изложению того, как, по нашему
мнению, могла бы и должна была бы совершиться
социальная революция, я думал, что лучше будет не описывать
идеал вообще, а взять вещественный пример и показать
на нем, как, смело и разумно действуя во время
революции, можно было бы перейти от теперешнего строя к
коммунизму — безначальному, анархическому; как сами
обстоятельства будут толкать в этом направлении, и как
от нас самих будет зависеть: осуществить ли
стремления, уже намечающиеся в современном обществе, или
же — платя дань укоренившимся и далеко еще не
искорененным предрассудкам —пойти по старым дорогам
холопского прошлого, не водворивши ничего
существенного в направлении к коммунизму.

18
П. А. Кропоткин
Как вещественный пример я взял Париж и поступил
так по следующим причинам.
Всякая нация, хотя бы и самая цивилизованная и
самая передовая, представляет собою вовсе не одно целое,
подведенное под один общий уровень. Напротив того,
различные ее части стоят всегда на весьма различных
ступенях развития.
Даже Франция, несмотря на ее две большие
революции, 1789—1793 и 1848 года, несмотря на громадный
материальный внутренний прогресс, который совершился β
стране в течение девятнадцатого века (не внешний, как
в Англии, которая богатела наполовину грабежом
Индии и других колоний), несмотря на громадную работу
умов, вызванную во всех классах населения ее бурною
политическою жизнью за последние сто лет,—несмотря
на все это, Франция представляет собою по-прежнему
агломерат, т. е. бессвязное сожительство самых
разнообразных частей. Ее северо-запад даже в настоящее
время отстает по крайней мере на полстолетия от ее
восточных частей. Великая Революция, т. е. великое
крестьянское движение, во время которого был уничтожен
выкуп крепостных обязательств и крестьяне отобрали
назад земли, захваченные у них за предыдущие двести
или триста лет помещиками и монастырями, а также
городские бунты, имевшие целью уничтожение
городской, полукрепостной зависимости мастеровых и
освобождение от почти самодержавной королевской
власти,— это народное восстание распространилось по
преимуществу в юго-восточных, восточных и
северо-восточных частях Франции; тогда как северо-запад и запад
остались оплотом дворян и короля и даже взялись зз
оружие в вандейском восстании против якобинской
республики. Но то же самое разделение страны на восток
и запад существует и по сию пору; и когда, в начале
обоснования теперешней республики, выборы в палату
должны были решить, чего хочет Франция —
республики или возврата к монархии,— карта республиканских
выборов (выбор 363-х республиканских депутатов)
совпала с поразительною точностью с картою, на которой
я как-то нанес все известные мне крестьянские и
городские восстания в 1788—1792 годах. Только со времени
утверждения теперешней республики республиканские
идеалы начали проникать среди крестьян
северо-западной и западной Франции. ; ! i('M!l« (V

Предисловие к первому русскому изданию Щ
Запад и восток Франции, ее юго-запад и
северо-восток, ее центральное плато и долина Роны остаются
отдельными мирами. И это различие резко выступает не
только среди сельского населения этих областей
(сельский полупромышленный кустарь французской Юры и
бретонский крестьянин — две разные народности), но и
среди городского населения. Сравните только Марсель
или Сент-Этьен и Руан —с Ренном, где власть попов и
вера в короля удержались еще поныне!
Франция, несмотря на целые века государственной
централизации, а тем более Италия, и еще более того
Испания,—г страны местной, самостоятельной и
обособленной жизни, объединенной только поверхностно
столичным чиновничеством. В сущности, латинские страны,
и даже Франция в том числе,— страны глубоко федера-
листические, чего, между прочим, совершенно
неспособны понять государственники-немцы и немецкие якобин:
цы, которые вечно смешивают ненавистный им
«партикуляризм» (выросший вокруг Саксен-Кобург-Ангальт-
ских и тому подобных дворов) с федерализмом, т. е.
стремлением к независимости у населения отдельных
областей и городов.
В силу этого, для меня нет ни малейшего сомнения,
что социальная революция во Франции — какой бы она
ни приняла ход — будет иметь характер местный,
общинный, а отнюдь не якобинский, не всегосударствен
ный. Всякий передовой француз, знающий свою страну
и не помешанный на якобинской централизации,
отлично понимает (как понимал это Пи-и-Маргаль в
Испании), что всякая революция проявится во Франции в
виде провозглашения независимых коммун — как это было
в 1871 году, когда коммуны были провозглашены в
Париже и Сент-Этьене и попытки провозглашения
коммуны были сделаны «бакунистами» в Лионе и Марселе.
Какой бы ни заседал во Франции национальный
парламент или конвент, не в нем будут вырабатываться
начала социальной революции, а в отдельных городах,
которые так же мало будут слушаться парламента, как
Париж в 1792-м и 1793-м годах мало слушался грозного
Конвента.
Весьма вероятно также, что развитие революции
будет различное в различных городах и что, смотря по
местным условиям и потребностям, в каждой восстав^
щей и провозгласившей свою независимость коммуне
люди попытаются по-своему разрешить великий вопрос

20
П. А. Кропоткин
двадцатого века — социальный вопрос. Другими
словами— если в латинских странах начнется социальная
революция, то эта революция примет, без всякого
сомнения, такой живой, многообразный, местный характер,
какой приняла «революция городов» в двенадцатом
веке, которую так прекрасно описал, в ее зарождении, Огю-
стен Тьерри *. То же самое произойдет, несомненно, в
Англии, а также и в большинстве городов Бельгии и
Голландии. И для меня нет никакого сомнения также,
что никаких шагов в социалистическом направлении
(в смысле обобществления орудий производства) не
будет сделано в России, покуда в отдельных частях нашего
громадного отечества при почине городов не начнутся
попытки обобществления земли прежде всего, и отчасти
фабрик, и организации земледелия, а также, может быть,
и фабричного производства на общественно-артельных
началах.
Так как я писал в «Révolté» для французских
рабочих, то я взял, конечно, Францию, и именно Париж, как
самый передовой город Франции, и я постарался
показать, как даже такой большой город, как Париж, мог бы
совершить у себя и в своих окрестностях социальную
революцию и как он мог бы дать ей укорениться, даже
если бы ему пришлось — как пришлось республиканской
Франции в 1793 году — выдержать нападение всех
защитников гнилой старины.
В конце этой книги я был приведен к изучению
вопроса «что и как производить?». И я рассмотрел его, по
мере сил, в следующей книге, озаглавленной
по-английски «Fields, Factories and Workshops» (в русском
переводе— «Поля, фабрики и мастерские») **.
Январь 1902 г.
П. Кропоткин

ПРЕДИСЛОВИЕ
К ПЕРВОМУ ФРАНЦУЗСКОМУ ИЗДАНИЮ
Петр Кропоткин просит меня написать несколько
слов предисловия к его книге, и я исполню его желание,
хотя и чувствую при этом некоторую неловкость. Я
ничего не могу прибавить к его связным доводам и тем
самым рискую ослабить силу его слов. Но дружба пусть
послужит мне извинением, В настоящую минуту, когда
французские «республиканцы» считают высшим
проявлением изящного вкуса валяться в ногах у русского
царя, мне особенно приятно дружить с свободными
людьми, которых этот царь охотно велел бы либо засечь,
либо замуровать в какой-нибудь крепости, либо повесить
в каком-нибудь безвестном углу своего царства. С
этими друзьями я забываю на минуту всю гнусность
ренегатов, которые в молодости до хрипоты кричали
«Свобода! Свобода!», а теперь упражняются над
согласованием «Марсельезы» с песнью «Боже, царя храни!».
Предыдущая книга Кропоткина, «Paroles d'un
Révolté» («Распадение современного строя» в русском
переводе), была посвящена, главным образом, горячей
критике развратного и злого буржуазного общества и
призывала энергию революционеров к борьбе против
государства и капиталистического строя. Эта новая книга —
продолжение предыдущей — более мирного характера.
Она обращается ко всем честным людям, искренно
желающим приложить свои силы к перестройке общества,
и излагает им, в крупных чертах, те фазисы историй
ближайшего будущего, которые позволяют нам наконец
построить истинную человеческую семью на развалинах
банков и государств.
Заглавие книги «La Conquête du Pain» (в русском
переводе— «Завоевание хлеба») нужно, конечно, понимать
в самом широком смысле, так как «не о хлебе едином
сыт будет человек».
В настоящее время, когда смелые и великодушные
люди стремятся уже осуществить в действительной
жизни свой идеал общественной справедливости, мы, ко-

22
Элизе Реклю
нечно, не думаем довольствоваться завоеванием одного
только хлеба,— даже с солью и вином в придачу.
Нужно завоевать все, что необходимо или даже просто
полезно для разумно устроенной жизни; нужно, чтобы мы
могли всем обеспечить и удовлетворение их
потребностей, и наслаждение в жизни. Но покуда мы не
совершим этого первого «завоевания», покуда «с нами будут
нищие»,— называть «обществом» это сборище друг
друга ненавидящих и друг друга истребляющих людей,
подобных диким зверям, вместе запертым в клетке,—
называть это «обществом» будет оставаться только
насмешкою.
В первой главе своей книги автор перечисляет
громаднейшие богатства, которыми уже владеет
человечество, и могучий строй машин, уже созданных трудами
всех. Продуктов, получаемых теперь, уже хватило бы,
чтобы всем людям обеспечить хлеб; а если бы
громадный капитал, представляемый городами, домами,
возделанными землями, фабриками, перевозочными
средствами и школами, стал общим достоянием — вместо
того, чтобы оставаться частною собственностью,— то уже
легко было бы завоевать настоящее довольство для всех.
Силы, которыми мы располагаем, шли бы тогда не на
ненужные и друг другу противоречащие работы, а на
производство всего того, что нужно человеку для
продовольствия, жилища, одежды, комфорта, для изучения
наук и для разработки искусств.
Вернуться, однако, к общественному обладанию
всеми богатствами — совершить экспроприацию — можно
будет только путем анархического коммунизма: нужно
разрушить правительство, нужно порвать его законы,
отвергнуть его нравственность, игнорировать его органы
и самим взяться за дело, руководясь своею собственною
инициативою и группируясь согласно личным
наклонностям, интересам, идеалу и характеру начатой работы.
Разбором вопроса об экспроприации — самого главного
в этом сочинении — автор и занялся всего подробнее:
сжато и без резких слов, со спокойствием и ясностью
взгляда, которых требует изучение близкой, отныне
неизбежной революции. Только после низвержения
государства группы свободных рабочих, не вынужденных
более трудиться на пользу грабителей и тунеядцев,
смогут предаться привлекательному, свободно избранному
труду и приступить научно к обработке почвы и
промышленному труду, вперемежку с учением й удовольс1^-

Предисловие к первому французскому изданию 23
виями. Страницы этой книги, посвященные разбору
земледельческого труда, имеют особенно серьезное
значение, так как они излагают факты, уже проверенные
практикою, которые легко было бы приложить
повсеместно, на пользу всем, а не для обогащения немногих,
Остроумные люди, желая осмеять пороки и страннот
сти элегантной молодежи, говорят нам о людях «конца
века» — fin de siècle. Но мы переживаем теперь нечто
несравненно более важное, чем конец века; мы подошли
к концу эпохи —к концу целой эры в истории. Мы ВИг
дим завершение всей античной цивилизации. Право
силы и каприз власти, жестокое еврейское предание и
жестокое римское правосудие потеряли для нас свое былое
значение. Мы исповедуем новую веру; и когда эта
вера— которая и есть наука — станет верою всех ищущих
истины, она начнет переходить в свое воплощение, nor
тому что основной закон истории тот, что общество
всегда формуется сообразно своему идеалу. Тогда
защитники отжившего строя вынуждены будут сдаться.
Они утратили свою веру. Без вожака, без знамени они
уже сражаются как попало, наугад. Против новаторов
у них есть, конечно, законы и ружья, полицейские с шашт
ками и артиллерийские парки, но всего этого
недостаточно, чтобы пересилить идею,— и весь старый порядок,
основанный на фантазии правителей и на притеснении,
вынужден будет быстро перейти в предание о далеком
прошлом.
Конечно, неизбежно подступающая теперь
революция, как бы глубоко ни было ее значение в развитии
человечества, будет похожа на предыдущие революции в
том, что она не представит собою быстрого скачка: в
природе их не бывает. Но можно смело сказать, что
тысячами передовых явлений, тысячами глубоких
совершающихся уже изменений анархическое общество уже
давно начало развиваться. Оно проявляется всюду, где
свободная мысль сбрасывает с себя путы буквы и
догмата, везде, где гений исследователя отрывается от
устарелых формул, где воля человека проявляется в
независимых поступках,— везде, где люди искренние, воз^
мутившиеся против всякой наложенной на них
дисциплины, сходятся по доброй воле, чтобы учиться друг у
друга, и без всякого начальства стремятся завоевать
свою долю жизни, свое право на удовлетворение своих
нужд. Все это-—уже анархия, даже тогда, когда она
бессознательна причем, однако, все более и более paar

24
Элиэе Реклю
вивается и сознание. Как же может она не
восторжествовать, когда у нее есть свой идеал и смелость воли,
тогда как толпа ее противников, уже утратившая веру,
дает себя нести судьбе, восклицая: «Ничего не
поделаешь: конец века!»
Революция, которая уже намечается, несомненно,
наступит, и наш друг Кропоткин пользуется своим правом
историка, когда берет за исходную точку день революции
и излагает свои воззрения на то, как может общество
вновь вступить в обладание коллективным богатством,
созданным трудом всех, и когда он обращается к робким
людям, вполне сознающим несправедливость
существующего, но боящимся вступить в открытый бунт против
общества, от которого они зависят и материально, и в силу
преданий. Все знают, что закон — гнусен и лжив, что
судьи — прислужники богатых и притеснители бедных,
что честная трудовая жизнь не всегда вознаграждается
даже уверенностью в куске хлеба и что при теперешних
условиях лучшими средствами для «завоевания хлеба» и
благосостояния бывает наглый цинизм биржевика и
неумолимая жестокость ростовщика. Но вместо того чтобы
настроить свои мысли, свои желания, свои предприятия
и поступки согласно своему разумному пониманию
справедливости, большинство из них находит выход куда-
нибудь в сторону, лишь бы избежать последствий
прямого и откровенного выражения своих взглядов. Таковы,
например, «нововеры», которые, не будучи в силах
исповедовать «истинную веру» своих отцов, бросаются в
какую-нибудь более оригинальную мистагогию, без
определенных догматов, и теряются в тумане неясных чувств:
становятся спиритами, розенкрейцерами *, буддистами,
чудотворцами. Воображая себя последователями Сакья-
Муни, но не давая, однако, себе труда освоиться с его
учениями, эти меланхолические господа и эфирные дамы
делают вид, будто ищут умиротворения в уничтожении
нирваны.
Но так как эти «прекраснодушные» вечно толкуют нам
об идеале, то поспешим же их успокоить. Мы настолько
материалисты, что мы, действительно, имеем слабость
думать о пище, потому что нередко и ее нам недоставало;
и недостает ее теперь миллионам наших славянских
братьев — подданных русского царя — и многим другим
миллионам людей. Но, кроме хлеба и кроме
благосостояния и коллективного богатства, которое могла бы нам
дать разумная обработка наших полей, мы видим еще,

Предисловие к первому .французскому изданию : 25
вслед за этим, возникновение целого нового мира — мира,
где мы вполне сможем любить друг друга и
удовлетворять наши благородные стремления к идеалу, который
страстные поклонники красоты, пренебрегающие
материальною жизнью, выставляют как неугасаемую жажду
их эфирных душ! Когда не будет более богатых и бедных,
когда голодному не придется более с завистью взирать
на сытого,— тогда настоящая прирожденная дружба
сможет вновь развиться между людьми; и тогда религия
взаимности, солидарности — которую всячески
заглушают теперь — заступит место той неопределенной религии,
которая рисует свои расплывающиеся образы на туманах
небесного свода.
Революция не только сдержит свои обещания, но она
сделает больше того. Она обновит самые источники
жизни, очистивши нас от грязного соприкосновения со
всякими видами полиции и избавляя нас от подлой заботы о
деньгах, отравляющей наше существование. Тогда —
каждый сможет свободно идти по своему собственному
пути. Работник будет трудиться над тем, что ему будет
сподручнее; изобретатель будет вести свои исследования
без всякой задней мысли, художник не будет опошливать
свой идеал красоты ради денег; и — ставши друзьями —
мы сможем трудиться, все сообща, над осуществлением
великих деяний, которые провидели поэты.
Тогда, наверное, будут изредка вспоминать имена тех,
которые своею преданною пропагандою, несмотря на
изгнание и на тюрьму, подготовляли новое общество. Об них
мы думаем теперь, издавая «Хлеб и Волю»: они
почувствуют себя, может быть, немного сильнее, когда получат
этот привет общей нашей мысли сквозь решетки своих
тюрем или в изгнании. Автор наверное одобрит меня,
если я посвящу эту книгу всем тем, кто страдает за общее
дело, и в особенности одному другу, которого вся жизнь
была долгою борьбою за правду. Мне незачем называть
его имя: читая эти слова своего брата, он узнает себя по
тому, как забьется его сердце.
Î892 г.
Элизе Реклю

НАШИ БОГАТСТВА
I
Много времени прошло с тех пор, когда первобытный
человек, выбивая из кремня свои первобытные орудия,
перебивался кое-как случайными продуктами охоты и,
уйирая, оставлял своим детям лишь какое-нибудь
убежище под нависшею скалою да несколько грубой посуды, да
еще безграничную природу — непонятную, ужасную, с
которой им предстояло вести тяжелую борьбу, чтобы
поддержать свое жалкое существование.
Но в течение долгого пути, пройденного с тех пор и
длившегося целые тысячелетия, человек успел накопить
несметные сокровища. Он расчистил почву, осушил
болота, прорезал леса, проложил дороги; он строил,
изобретал, наблюдал, рассуждал; он создал множество сложных
орудий, вырвал у природы ее тайны, завладел паром,—
так что в настоящее время ребенок, родящийся в
цивилизованной стране, имеет с самого появления на свет в
своем распоряжении целый огромный капитал, накопленный
теми, кто жил и работал до него. И этот капитал дает ему
возможность произвести при помощи своего труда,
соединенного с трудом других, богатства, перед которыми
бледнеют все сокровища Востока в сказках «Тысячи и
одной ночи».
Расчищенная уже почва только ждет, чтобы к ней
приложили разумный труд и бросили в нее хорошие семена,
чтобы покрыться роскошной жатвой, более обильной, чем
нужно для удовлетворения потребностей человечества.
Усовершенствованные орудия земледельческого труда
уже изобретены. На девственной почве американских
степей сто человек при помощи машин производят в
несколько месяцев количество хлеба, достаточное для
прокормления в течение целого года десяти тысяч человек. А там,
где человек хочет удвоить свой урожай, утроить,
увеличить его в сто раз, он сам делает себе нужную почву,
окружает каждое растение соответственным ему уходом и

Хлеб и Воля
27
получает с самого маленького клочка земли невероятнее
урожаи. В то время как охотнику нужно было прежде
иметь в своем распоряжении сотни квадратных верст,
чтобы добыть пропитание своей семье, образованный
человек нынче выращивает все, что ему нужно для себя и
семьи, на одной десятитысячной доле этого пространства,
и притом с несравненно меньшим трудом и риском.
Климат ему не помеха. Если солнечного тепла не
хватает, он заменяет его искусственной теплотой, а когда-
нибудь начнет производить и свет, нужный для ускорения
роста. При помощи стеклянных рам и чугунных труб с
проведенной горячей водой он получает с данного куска
земли в десять раз больше, чем получал прежде на
открытом воздухе.
Еще поразительнее успехи, достигнутые в области
промышленности. При помощи современных машин —
разумных существ, представляющих собою плод усилий
трех или четырех поколений по большей части
неизвестных изобретателей,— сто человек производят теперь
такое количество одежды, что его хватает для десяти тысяч
семей на два, три года. В хорошо устроенных угольных
копях сто человек добывают в год столько топлива, что
его достаточно для десяти тысяч семей, даже в суровом
климате. А недавно мы видели на выставке 1889 года,
как целый удивительный город вырос в несколько
месяцев на Марсовом поле Парижа *, не внося при этом
никакого нарушения в обычный ход работ французского
народа.
И хотя в промышленности, в земледелии и вообще во
всем нашем общественном устройстве плодами трудов
наших предков до сих пор пользуется главным образом
очень небольшое меньшинство, но мы тем не менее можем
с уверенностью сказать, что при помощи имеющихся в
нашем распоряжении железных и стальных помощников
человечество могло бы теперь же создать себе
существование, в котором все пользовались бы и богатством,
и роскошью.
Да, мы богаты, гораздо богаче, чем думаем; богаты
тем, что уже имеем, и еще более тем, что мы можем
произвести с помощью современной науки и техники. И
несравненно еще богаче тем, что мы могли бы получить из
земли, от наших мануфактур, от нашей науки и наших
технических знаний, если бы они были приложены к
достижению благосостояния для всех.

28
Π. ΆКропоткин
II
Бесспорно, наши образованные общества очень
богаты.— Почему же вокруг нас столько нищеты? Откуда
этот тяжелый труд, отупляющий народные массы?
Откуда даже у рабочего, имеющего порядочный заработок,
эта неуверенность в завтрашнем дне, когда кругом накоп*
лено столько богатств, унаследованных от прошлого, и
имеются такие могущественные орудия производства,
способные дать довольство каждому взамен нескольких
часов ежедневного труда?
Социалисты давно уже объяснили это противоречие
и повторяют свое объяснение каждый день, опираясь на
доказательства, почерпнутые из всех отраслей науки.
Происходит это странное противоречие оттого, что все,
что нужно для производства,— земля, угольные копи,
машины, пути сообщения, пищевые продукты, дома,
воспитание, знание,— все было захвачено в свою пользу
небольшой горстью людей в течение той долгой истории,
составившейся из грабежей, переселений, войн,
невежества и насилий, которую человечество пережило с тех пор,
как стало учиться побеждать силы природы.
Происходит оно оттого, что, ссылаясь на права,
якобы приобретенные ею в прошлом, эта кучка людей
присваивает себе по крайней мере две трети продуктов
человеческого труда, а затем расточает их самым
бессмысленным, самым возмутительным образом; оттого, что они
довели народ до такого состояния, когда крестьянину и
рабочему нечем бывает прожить даже месяц — часто
даже неделю,— если эти господа не позволят ему работать
на их земле, копях, заводах, под условием, чтобы
львиная доля того, что он выработает, шла бы им, господам;
оттого, наконец, что они мешают рабочему производить
то, что нужно всем, и заставляют производить не то, что
нужно другим, а то, что дает наибольший барыш
хозяину. Именно в объяснении этих фактов и состоит весь
социализм.
В самом деле, вот перед нами цивилизованная страна.
Леса, покрывавшие ее в прежние времена, расчищены,
болота осушены, климат стал более здоровым, в стране
сделалось возможно жить. Земля, на которой росли
прежде одни дикие травы, дает теперь богатые урожаи.
Южные склоны скал вырезаны террасами, по которым вьются
лозы с золотистыми плодами. Дикие растекия. Дававшие
прежде несъедобные плоды и корни,;-hpfeBp'aftifJiitéi»v: бла-

Хлеб и Воля
29
годаря непрерывной обработке, во вкусные овощи, в
деревья, ломящиеся под прекрасными фруктами.
Тысячи шоссейных и железных дорог изрезывают
страну, прорезают горы; в диких ущельях Альп, Кавказа,
Гималаев свистит уже локомотив. Реки сделались
судоходными; берега морей исследованы, сняты на карты и
легко доступны мореплавателям; искусственные гавани,
устроенные с большим трудом и защищенные от
сердитого океана, дают убежище кораблям. Глубокие ходы
прорыты в скалах; целые лабиринты подземных галерей
тянутся повсюду, где можно добывать каменный уголь
или руду. Везде, где дороги перекрещиваются между
собой, возникли и разрослись города, заключающие в своих
стенах всевозможные сокровища промышленности,
искусства и науки.
Целые поколения людей, родившихся и умерших в
нищете, униженных и оскорбленных господствующими
классами, истомленных трудом, завещали девятнадцатому
веку это огромное наследство.
В течение целых тысячелетий миллионы людей
работали, расчищая леса, осушая болота, прокладывая
дороги, устраивая плотины на реках. Всякий клочок земли,
который мы обрабатываем в Европе, орошен потом
многих поколений, каждая дорога имеет свою длинную
историю барщинного труда, непосильной работы, народных
страданий. Каждая верста железной дороги, каждый
аршин туннеля получил свою долю человеческой крови.
На стенах шахт мы еще видим свежие следы ударов
заступа в окружающие каменные глыбы, а подземные
галереи могли бы быть отмечены от одного столба до
другого могилами углекопов, погибших в расцвете своих сил
от взрывов рудничного газа, обвалов и наводнений; и мы
знаем, скольких слез, лишений и всяких страданий стоила
каждая из этих могил семье, жившей на скудный
заработок своего кормильца.
Города, связанные между собою железными дорогами
и пароходами, представляют собою организмы, имеющие
в прошлом целые века жизни. Разройте их почву,— и вы
найдете один над другим целые слои улиц, домов,
театров, арен, общественных зданий. Изучите их историю,—
и вы увидите, как цивилизация каждого города, его
промышленность, его дух медленно росли и развивались,
благодаря сотрудничеству всех жителей, прежде чем город
стал тем, что он .представляет теперь.,

30
П. А. Кропоткин
Но и в настоящую минуту ценность каждого дома,
каждого завода, каждой фабрики, каждого магазина
обусловлена трудом, положенным на эту точку земного
шара миллионами давно погребенных в землю рабочих;
и поддерживается она на известном уровне только
благодаря труду легионов людей, обитающих эту точку.
Каждая частица того, что мы называем богатством народов,
ценна лишь постольку, поскольку она составляет часть
этого огромного целого. Что представляли бы собою
лондонские доки или парижские большие магазины, если бы
они не находились в центрах международной торговли?
Чего стоили бы наши копи, фабрики, верфи и железные
дороги, если бы не существовало масс товаров,
ежедневно переправляемых по морю и по суше?
Миллионы человеческих существ потрудились для
создания цивилизации, которой мы так гордимся. Другие
миллионы, рассеянные по всем углам земного шара,
трудятся и теперь для ее поддержания. Без них от всего
этого через пятьдесят лет остались бы одни груды мусора.
Даже мысль, даже гений изобретателя — явления
коллективные, плод прошлого и настоящего. Тысячи
писателей, поэтов, ученых трудились целые века для того,
чтобы выработать знание, чтобы рассеять заблуждения,
чтобы создать ту атмосферу научной мысли, без которой
не могло бы явиться ни одно из чудес нашего века. Но и
эти тысячи философов, поэтов, ученых и изобретателей
были, в свою очередь, продуктом труда прошлых веков.
Разве в течение всей их жизни их не кормили и не
поддерживали как в физическом, так и в нравственном
отношении целые легионы всевозможных рабочих и
ремесленников? Разве они не черпали силы, дававшей им толчок,
из окружающей их среды?
Гений Сегена, Майера и Джоуля, открывших
механический эквивалент теплоты, несомненно сделал больше
для того, чтобы толкнуть промышленность на новый путь,
чем все капиталисты в мире. Но и сами эти гении
представляют собою продукты как промышленности, так и
науки: в самом деле, нужно было, чтобы тысячи паровых
машин из году в год превращали на глазах у всех
теплоту в механическую силу, а эту последнюю в звук, свет
или электричество, для того чтобы гениальные умы могли
провозгласить механическое происхождение теплоты и
единство физических сил. И если мы, дети девятнадцатого
века, поняли наконец эту идею и сумели ее приложить,
то это опять-таки благодаря, тому, что нас подготовил к

Хлеб и Воля
31
III
А между тем в течение ряда веков, прожитых
человечеством, случилось так, что все, что дает человеку
возможность производить и увеличивать свою
производительную силу, было захвачено небольшой горстью людей.
Мы расскажем, может быть, когда-нибудь, как именно
это произошло; теперь же для нас достаточно указать на
этот факт и обсудить его последствия.

Sä П. А. Кропоткин
В настоящее время земля, получающая свою ценность
именно от потребностей все растущего населения,
принадлежит меньшинству, которое может помешать, и в самом
деле мешает народу ее обрабатывать или же не дает ему
обрабатывать ее соответственно современным
требованиям. Копи, представляющие собою труд нескольких
поколений и потому только и имеющие ценность, что кругом
их кипит промышленность и ютится густое население,
точно так же принадлежат нескольким человекам; и эти
несколько человек ограничивают количество
добываемого угля или даже совершенно прекращают его
добывание, если они найдут нужным поднять продажную цену
угля или им встретится случай поместить свои капиталы
более выгодным образом. Машины точно так же
составляют собственность немногих, и даже тогда, когда
данная машина представляет собою бесспорно сумму
усовершенствований, внесенных в первобытный инструмент
тремя поколениями рабочих, она все-таки принадлежит
нескольким хозяевам. Если бы внуки изобретателя,
построившего сто лет тому назад паровую машину для
тканья кружев, явились теперь в Базель или Ноттингем
и предъявили свои права на нее, им бы ответили:
«Убирайтесь вон! Эта машина вам не принадлежит!» А если
бы они захотели взять ее силой, их разогнали бы
картечью.
Железные дороги, которые были бы не больше как
бесполезными массами железа, если бы не густота
европейского населения, его промышленность, его торговля,
его обмен, принадлежат теперь нескольким акционерам,
которые, может быть, даже не знают, где находятся эти
дорогн, часто приносящие им больше дохода, чем все
владения какого-нибудь средневекового короля. И если
бы дети тех людей, которые умирали тысячами, копая
выемки и туннели, собрались и пошли голодной и
оборванной толпой требовать хлеб у акционеров, их
разогнали бы штыками ради ограждения «приобретенных
прав».
В силу этого чудовищного устройства общества сын
рабочего не находит при своем вступлении в жизнь ни
поля, которое он мог бы возделывать, ни машины, около
которой он мог бы работать, иначе как под условием, что
он будет уступать какому-нибудь хозяину большую часть
того, что он наработает. Он должен продавать свою
рабочую силу за скудное и неверное пропитание. Его отец
и дед работали над осушением этого поля, над построй-

Хлеб и Воля
33
кой этого завода, над усовершенствованием его машин;
они рыли эту копь; они работали по мерс своих сил, а кто
может дать больше этого? Между тем сам он родился
на свет беднее последнего дикаря. Если ему позволят
заняться обработкой поля, то только под условием, чтобы
он отдал четверть жатвы хозяину, а другую четверть
правительству и всяким ненужным посредникам —
торговцам, акционерам железных дорог и т. д. И эта подать,
взимаемая с него государством, капиталистом,
собственником земли и посредниками, будет все расти из года
в год и только в редких случаях ему, пахарю,
удастся сберечь хоть что-нибудь, чтобы улучшать свое
хозяйство.
Если он займется промышленностью, ему позволят
работать — и то, впрочем, не всегда,— но под условием,
что он будет получать треть или четверть цены
продукта, так как остальное должно достаться тому, кого
закон признает собственником машины, завода,
магазина и т. п.
Мы гремим против средневекового барона, который
не позволял крестьянину обработывать землю иначе как
под условием отдать ему четверть жатвы. Мы называем
феодальную эпоху варварской, а между тем если внешние
формы и изменились, то сами отношения остались те же.
Рабочий по нужде соглашается на феодальные условия,
которые мы нынче называем «свободным договором»,
потому что жить ему нечем, а лучших условий он нигде не
найдет. Все стало собственностью того или другого
хозяина, и ему остается или принять такие условия, или
умирать с голоду.
Но этого мало. Такое положение вещей приводит к
тому, что все наше производство принимает ложное
направление. Промышленное предприятие не заботится о
потребностях общества: его единственная цель — увеличение
барышей предпринимателя. Отсюда постоянные
колебания в промышленности и хронические кризисы, из
которых каждый выбрасывает на улицу сотни тысяч
рабочих.
Так как рабочие не могут покупать на свою
заработную плату тех богатств, которые они производят, то
промышленность должна искать внешних рынков среди
эксплоатирующих классов других народов. Повсюду — на
Востоке, в Африке, в Египте, в Тонкине, в Конго —
европеец стремится ради этого увеличивать число своих
рабов. Но повсюду он встречает конкурентов, так как все

34
П. А. Кропоткин
народы развиваются в том же направлении, и из-за права
господствовать на рынках начинаются непрерывные
войны. Войны за преобладание на Востоке, войны за
господство на море, войны за возможность облагать ввозными
пошлинами своих соседей и предписывать им какие
угодно условия, войны против всех, кто протестует! Гром
пушек не перестает раздаваться в Европе; целые поколения
истребляются; европейские государства тратят на
вооружения треть своих доходов,— а мы знаем, что такое
налоги и чего они стоят бедному люду.
Образование становится привилегией ничтожного
меньшинства. Можно ли, в самом деле, говорить об
образовании для всех, если сын рабочего должен в тринадцать
лет уже спускаться в рудники или помогать отцу в
полевых работах! Можно ли говорить об учении рабочему,
который возвращается домой вечером, разбитый целым
днем каторжного, почти всегда отупляющего труда.
Общество делится, таким образом, на два
враждебных лагеря, и свобода становится пустым звуком.
Радикал, который требует большего расширения
политических вольностей, скоро замечает, что свободный дух ведет
к пробуждению рабочих; и тогда он обращается вспять,
бросает свои радикальные убеждения и заодно с
«охранителями» требует исключительных кар против рабочих
и — военной диктатуры.
Для поддержания существующих привилегий
требуется, наконец, целый обширный состав судей, прокуроров,
жандармов и тюремщиков, а все это становится в свою
очередь источником целой системы доносов, обманов,
подкупов и всевозможных подлостей.
Мало того: этот порядок вещей прямо-таки мешает
развитию среди людей общественных чувств. Каждый
понимает, что без прямоты в отношениях, без
самоуважения, без взаимного сочувствия и поддержки человеческий
род должен исчезнуть, как исчезают те немногие
животные виды, которые живут хищничеством и порабощением
друг друга. А между тем жизнь толкает каждого в
противоположную сторону.
Много хороших слов было сказано в разные времена
о том, что мы обязаны делиться с неимущими тем, что
мы имеем. Но каждой, кто начинает прилагать это
учение на практике, скоро отворачивается от него и говорит,
что все эти великодушные чувства хороши в поэтических
произведениях, но вовсе не в жизни. Лгать — это значит
не уважать себя, это значит унижаться,* говорим мы, а

Хлеб и Воля
35
вся наша цивилизованная жизнь представляет собою
сплошную ложь. Мы привыкаем, таким образом, сами и
приучаем наших детей к двуличности и к лицемерию.
А так как ум неохотно поддается этому, то мы стараемся
успокоить себя лживыми умствованиями — софизмами.
Лицемерие и софизмы становятся второй натурой
цивилизованного человека.
Но общество так жить не может: оно должно или
вернуться на правильный путь, или погибнуть.
Мы видим, таким образом, что простой факт захвата
богатств небольшим меньшинством отражается на всей
общественной жизни в ее целом. Человеческие общества
должны, под угрозою гибели, какая уже постигла немало
государств в древности, вернуться к основному принципу,
состоящему в том, что раз орудия производства
представляют собою продукт труда всего народа, то они должны
перейти в руки всего народа. Частное присвоение их и
несправедливо, и бесполезно. Все принадлежит всем, так
как все в нем нуждаются, все работали для него по мере
сил, и нет никакой физической возможности определить,
какая доля принадлежит каждому в производимых теперь
богатствах.
Все принадлежит всем! Вот перед нами огромная
масса орудий, созданная девятнадцатым веком, вот
миллионы железных рабов, которых мы называем машинами и
которые пилят и стругают, ткут и прядут за нас,
разлагают и вновь восстановляют сырой материал — одним
словом, создают все чудеса нашего времени. Никто не имеет
права завладеть хотя бы одной из этих машин и сказать:
«Она принадлежит мне, и, чтобы пользоваться ею, вы
должны платить мне дань с каждого из ваших
продуктов»,—так же как средневековый помещик не имел права
сказать крестьянину: «Этот холм или этот луг
принадлежат мне, и ты будешь платить мне дань с каждого
собранного снопа, с каждой копны сена».
Да, все принадлежит всем! И раз только мужчина или
женщина внесли в это целое свою долю труда, они
имеют право на свою долю всего, что производится общими
усилиями всех. А этой доли уже будет достаточно, чтобы
обеспечить довольство всем.
Довольно с нас неясных формул, вроде «права на
труд» или «каждому продукт его труда»! То, чего мы
требуем,— это права на довольство — довольство для
всех.

36
/7. А. Кропоткин
ДОВОЛЬСТВО ДЛЯ ВСЕХ
I
Довольство для всех — не мечта. С тех пор, как наши
предки положили столько труда, чтобы сделать работу
более производительной, оно стало возможным и
осуществимым.
Мы знаем, что уже теперь производительные рабочие,
составляющие в каждой образованной стране менее
трети населения, производят достаточно продуктов для того,
чтобы обеспечить некоторое довольство в каждой семье.
Мы знаем, кроме того, что, если бы все, кто расточает
теперь чужой труд, были вынуждены сами заниматься
каким-нибудь полезным трудом, наше богатство возросло
бы в несколько раз, больше даже, чем возросло бы число
рабочих рук. Мы знаем, наконец, что, вопреки теории
Мальтуса — этого жреца буржуазной науки,—
производительная сила человека увеличивается быстрее его
собственного размножения *. Чем больше скучены люди в
какой-нибудь стране, тем быстрее идет развитие их
производительных сил.
В самом деле, в то время как население Англии
возросло с 1844 года всего на 62%, ее производительные
силы увеличились по меньшей мере на 130%. Во Франции,
где население увеличилось меньше, рост
производительных сил тем не менее также шел очень быстро. Несмотря
на удручающие земледелие кризисы, на обирательстго
крестьян государством, на рекрутчину, на обирание
земледельцев банкирами, финансистами и промышленными
хозяевами, в течение последней четверти века
производство пшеницы учетверилось во Франции, а промышленное
производство удесятерилось. В Соединенных Штатах мы
находим еще более поразительный прогресс: несмотря на
эмиграцию — или, вернее, именно вследствие этого
притока рабочих из Европы,— Соединенные Штаты
увеличили свое производство в десятки раз.
Но эти цифры дают лишь слабое понятие о том, что
мы могли бы производить при более разумных условиях
жизни. В настоящее время по мере увеличения
производительной способности растет в ужасающих размерах и
армия тунеядцев и посредников. Вопреки царившему
прежде среди социалистов мнению, что капитал скоро
настолько сконцентрируется в немногих руках, что для
овладения общим имуществом достаточно будет экспро-

Хлеб и Воля
37
приировать нескольких миллионеров, оказывается, что
число лиц, живущих чужим трудом, становится в
действительности все более и более значительным.
Во Франции на тридцать человек жителей не
приходится и десяти непосредственных производителей. Все
земледельческое богатство страны есть дело семи
миллионов человек, а в двух главных отраслях ее
промышленности — в копях и в производстве тканей —
насчитывается меньше двух с половиною миллионов рабочих.
Сколько же оказывается в таком случае эксплоататоров
труда? В Англии (с Шотландией и Ирландией) всего
1 030000 рабочих заняты в фабрикации всевозможных
тканей — миткалей, сукон, шелков, джута, кружев и
т. под., и из них всего только 300 000 мужчин—остальное
же женщины, подростки и дети. Около полумиллиона
работают во всех копях и рудниках; в Англии и Шотландии
всего с небольшим миллион обрабатывают землю, и
статистикам приходится преувеличивать цифры для того,
чтобы установить максимум в 8 миллионов
производителей на 26 миллионов жителей Англии и Шотландии1.
В действительности же самое большее шесть или семь
миллионов рабочих создают все богатства, рассылаемые
Англией во все концы света. Сколько же после этого
окажется людей, живущих доходом с капитала, или
посредников-купцов, которые получают доход со всего мира и
заставляют потребителя платить себе в несколько раз (от
5 до 20 раз) больше, чем они сами платят производителю?
Мало того. Люди, в руках которых находится капитал,
беспрестанно умышленно сокращают производство, чтобы
поднять цены. Уже не говоря о целых бочках устриц и
рыбы, выбрасываемых в море для того, чтобы устрицы и
тонкая рыба не сделались едою, доступною народу, и не
перестали быть лакомством богатых; не говоря о
тысячах предметов роскоши — материй, пищевых продуктов
и т. д., которые постигает та же участь, что и устриц,—
напомним только о том, каким образом ограничивают
производство предметов, необходимых для всех. Целые
армии углекопов с удовольствием стали бы добывать
каждый день уголь и отсылать его тем, кто дрожит от
холода, но очень часто по крайней мере треть, а не то и
две трети этой армии не могут работать больше трех дней
в неделю, потому что хозяевам нужно поддерживать вы-
С 1892 г. цифры изменились, но общин вывод — тот же.

38
П. А. Кропоткин
сокие цены на уголь. Тысячи ткачей не могут работать на
своих станках, в то время как их жены и дети ходят в
лохмотьях по той же причине; а между тем три четверти
европейского населения не имеет одежды, достойной это*
го имени.
Сотни доменных печей, тысячи мануфактур остаются
постоянно в бездействии или работают лишь половину
времени, все ради того же повышения цен, и в каждой
образованной нации мы находим постоянно около
миллиона, а иногда и до двух миллионов людей, остающихся без
работы: ищущих работы, но лишенных возможности ее
получить.
Миллионы людей с радостью принялись бы
превращать невозделанные или плохо возделанные земли в
богатые поля, способные дать роскошные жатвы. Одного
года разумного труда было бы уже достаточно, чтобы
увеличить впятеро производительность земель, которые
теперь дают только жалкий урожай. Но смелые
начинатели, готовые взяться за это дело, осуждены на
бездействие, потому что те, кто владеет землей, копями,
мануфактурами, предпочитают помещать свои капиталы —
капиталы, украденные у общества,— в турецкие или
египетские займы или в акции золотых приисков в
Патагонии, так как им выгоднее заставлять работать на себя
египетских феллахов, итальянцев, вынужденных
покинуть свою страну, или китайских кули!
Во всем этом мы видим сознательное и
непосредственное ограничение производства. Но есть и другое
ограничение, косвенное и бессознательное, которое состоит
в том, чтобы тратить человеческий труд на производство
предметов совершенно бесполезных или служащих
исключительно для удовлетворения бессмысленного тщеславия
богачей.
До чего доходит это косвенное ограничение,
невозможно исчислить даже приблизительно. Но все мы
знаем и видим воочию, сколько сил человеческих тратятся
совершенно попусту, тогда как они могли бы послужить
для производства необходимых вещей, а в особенности —
для приготовления орудий, нужных для будущего
улучшенного производства. Достаточно будет указать на
миллиарды, растрачиваемые Европой на вооружения с
единственной целью завоевания новых рынков или для того,
чтобы покорять соседей своему экономическому влиянию
и облегчать эксплоатацию внутри страны; достаточно
будет указать на миллионы, выплачиваемые ежегодно

Хлеб и Воля
89
всевозможным чиновникам, роль которых заключается
в поддержании господства немногих над экономической
жизнью всего народа; миллионы, тратящиеся на судей,
на тюрьмы, на жандармов, на весь механизм,
называемый правосудием, в то время как известно, что стоит
только хоть немного облегчить бедность в больших
городах, чтобы преступность уже уменьшилась в
значительных размерах; наконец, миллионы,
употребляющиеся на распространение путем печати вредных идей и
ложных известий в интересах той или другой партии,
какого-нибудь политического деятеля или же компании
эксплоататоров.
Но и это еще не все. Подсчитайте только количество
труда, который каждогодно тратится совершенно
попусту: здесь — на содержание конюшни, псарни или
дворни богача, там — на удовлетворение капризов светских
барынь и стремления к роскоши развращенного
высшего общества, везде — на то, чтобы при помощи рекламы
заставить вас купить вещь совершенно ненужную и.пй
навязать покупателям товар дурного качества, или да>ие
на производство предметов положительно вредных для
предпринимателя. Потраченного таким образом
понапрасну труда несомненно хватило бы на то, чтобы
удвоить производство полезных предметов или же чтобы
снабдить машинами и орудиями много фабрик и заводов,
а эти последние скоро наводнили бы магазины
продуктами, в которых две трети населения нуждаются в
настоящее время.
Словом, несомненно, что даже из числа тех, кто в
каждой данной стране занимается производительным
трудом, четверть по крайней мере всегда остается без
работы в течение трех или четырех месяцев в году, а
труд второй четверти — если даже не половины — идет
не на что иное, как на развлечение богачей и на эксплоа-
тацию публики.
Таким образом, если мы примем во внимание, с одной
стороны, ту быстроту, с какою цивилизованные народы
увеличивают свои производительные силы, а с другой —
ограничение прямое или косвенное, которому
подвергается производство вследствие современных условий, то мы
должны заключить, что сколько-нибудь разумная
хозяйственная организация дала бы образованным народам
возможность накопить в течение нескольких лет столько
полезных продуктов, что им пришлось бы наконец сказать
себе: «Дрвольно! Довольно с нас угля, довольно хлебц,

40
/7. А. Кропоткин
довольно одежды! Отдохнем и подумаем, куда еще
приложить свои силы, как лучше употребить остающийся
у нас досуг!»
Нет, довольство для всех—не мечта. Оно, может
быть, было мечтой тогда, когда человеку едва удавалось
ценою страшного труда получить двадцать пудов ржи
с десятины, когда он выделывал собственными руками
нужные для земледелия и промышленности орудия. Но
оно перестало быть мечтой с тех пор, как человек изобрел
двигатель, который с помощью небольшого количества
железа и нескольких фунтов угля доставляет ему
послушную и удобную силу, способную привести в движение
самую сложную машину.
Но для того, чтобы это довольство перешло в
действительность, нужно, чтобы весь этот огромный
капитал— города, дома, распаханные поля, заводы, пути
сообщения, воспитание — перестал считаться частною
собственностью, которой захвативший ее распоряжается по
своему усмотрению.
Нужно, чтобы все это богатство орудий производства,
с таким трудом приобретенное, построенное, выделанное,
изобретенное нашими предками, стало общею
собственностью, чтобы общество, с помощью своего
коллективного ума, могло извлечь из него наибольшую выгоду для
всех.
Для этого нужна экспроприация. А потому
довольство для всех—наша цель; экспроприация—наше средство.
II
Экспроприация, т. е. возврат обществу того, что ему
принадлежит по праву,— такова задача, поставленная
историей перед нами, людьми конца девятнадцатого
века. Все то, что служит для обеспечения благосостояния
общества, должно быть возвращено обществу.
Но эта задача не может быть разрешена
законодательным путем. Никто в такое решение и не верит: как
бедный, так и богатый понимают, что ни современные
правительства, ни правительства, могущие явиться
вследствие какой-нибудь политической революции, не
окажутся способными найти нужный выход. Всеми чувствуется
необходимость социальной революции, и как богатые,
так и бедные не скрывают от себя, что эта революция
блиакач ята, рна можст оазпазитьсяхне *сеголня яавтра.

Хлеб и Воля
41
За последние полвека соответственная подготовка —
эволюция — уже совершилась в умах; но под давлением
меньшинства, т. е. имущих классов, она не могла
воплотиться в действительность; ей приходится поэтому
устранить препятствия силой и осуществиться в революции.
Откуда придет революция? Какими признаками
будет отмечено ее начало? На эти вопросы никто не можег
ответить; мы находимся здесь в полной неизвестности.
Но все, кто сколько-нибудь наблюдает и размышляет,
все — как рабочие, так и эксплоататоры, как
революционеры, так и охранители — чувствуют одно: что эта
революция близка.
Что же мы сделаем, когда она наконец разразится?
Мы все так много начитались о драматической
стороне прошлых революций и так мало знаем их
действительно революционную работу, что многие из нас видят
в этих движениях только внешнюю обстановку, борьбу
первых дней, баррикады. Но эта борьба на улице, эти
первые стычки длятся недолго и скоро заканчиваются
победой или поражением народа; и именно после победы
народа над его прежними правителями начинается
настоящая революционная работа.
Неспособные и бессильные, атакованные со всех
сторон, прежние правители уносятся вихрем восстания, если
восстание имеет действительно народный характер.
В 1848 году буржуазная монархия во Франции погибла
в несколько дней, и, когда Луи-Филипп уезжал в изво-
щичьей карете из Парижа, Париж забыл уже и думать
о бывшем короле. Правительство Тьера исчезло 18 марта
1871 года в несколько часов, оставляя Париж хозяином
своей собственной судьбы. А между тем движения 1848
и 1871 года были только городскими восстаниями; при
настоящей же народной революции разложение всего
государственного строя совершается с поразительной
быстротою во всей стране. Правители начинают с того,
что бегут, а затем уже начинают устраивать заговоры,
чтобы обеспечить себе возможность возврата.
Как только прежнее правительство расшаталось,
армия перестает, ввиду растущей волны народного
восстания, повиноваться своим вождям; эти последние,
впрочем, также благоразумно стушевываются. Войско стоит
сложа руки или же, подняв приклады вверх,
присоединяется к восставшим. Полиция не знает, что делать —
бросаться ли с кулаками на толпу или кричать: «Да
здравствует коммуна!»,— и расходится благоразумно по

42
П. А. Кропоткин
домам, «поджидая нового начальства». Крупные буржуа
укладывают свои пожитки и уезжают куда-нибудь в
безопасные места. Народ же остается. Таково бывает
начало всякой революции.
И вот, например, коммуна провозглашена в
нескольких больших городах. Тысячи людей толпятся на улицах
и собираются по вечерам в импровизованных клубах для
решения вопроса «что делать?», для горячего
обсуждения общественных дел. Ими интересуются теперь все,
даже те, кто еще вчера были совершенно равнодушны,
теперь оказываются чуть ли не самыми ретивыми.
Повсюду видно очень много усердия, много самого горячего
желания обеспечить за собою победу. Совершаются
деяния самого высокого самопожертвования. Народ рвется
вперед — куда бы то ни было, лишь бы вперед.
Все это прекрасно, все это очень возвышенно. Но это
еще не революция. Напротив, работа революционера
только теперь и начинается.
Нет сомнения, что будут при этом и акты мести.
Разные Ватрены и Тома поплатятся за свою непопулярность.
Но это будет только одна из случайностей борьбы, а
вовсе еще не революция К
Правительственные социалисты, радикалы,
непризнанные гении журнализма, напыщенные ораторы — как
буржуа, так и рабочие — бросятся, конечно, в Городскую
думу, чтобы занять опустевшие там места. Одни нацепят
на себя всяких побрякушек, будут смотреться в
министерские зеркала и учиться отдавать приказания с
величием, подобающим их новому сану: красный пояс,
военная фуражка и величественные движения руки
необходимы им, чтобы внушить к себе почтение со стороны
бывшего товарища по редакции или по мастерской. Другие
зароются в бумагах с самым искренним желанием
понять в них что-нибудь и примутся сочинять законы и
издавать указы, полные громких фраз, которых никто,
впрочем, не станет исполнять, именно потому что
теперь— время революции.
Чтобы придать себе недостающую им
представительность, они найдут себе подходящие чины в прежних
правительственных учреждениях и назовут себя «Времен-
1 Ватрен был надсмотрщик, ненавидимый рабочими и убитый
я восьмидесятых годах. Тома был генерал, убитый 18 марта 1871
года. Это была единственная казнь, совершенная народом в этот день
провозглашения Коммуны. *

Хлеб и Воля
43
ным правительством», или «Комитетом общественного
спасения», или Головою, Комендантом Городской думы,
Начальником Охраны и т. п. Других выберут или
провозгласят без выборов членами парламента или
Городского совета, и вот они соберутся с подобающей
торжественностью в палате или в думе. И тут окажутся
согнанными в кучу люди, принадлежащие по крайней мере к
десятку различных школ и направлений — направлений,
которые вовсе не обусловливаются, как это часто
говорят, одним личным соперничеством, а соответствуют
действительно различным способам понимания задач,
последствий, глубины предстоящей революции.
Поссибилисты («возможники»), коллективисты, радикалы,
якобинцы, бланкисты будут согнаны в одну кучу и неизбежно
должны будут проводить время в безвыходных,
неразрешимых, все обостряющихся спорах; с честными людьми
смешаются властолюбцы, которые мечтают только о
собственном господстве и глубоко презирают толпу, из
которой вышли сами. Все они придут с прямо
противоположными взглядами и будут вынуждены заключать между
собою якобы союзы для образования большинства много
на день или на два, спорить без конца, обзывать друг
друга реакционерами, деспотами и мошенниками. Им
нельзя будет согласиться ни на одной серьезной мере, им
придется страстно увлекаться спорами из-за мелочей, и
не смогут они создать ничего, кроме напыщенных
прокламаций. И все-то они при этом будут принимать себя
всерьез, тогда как настоящая сила движения была и
будет оставаться на улице, в толпе.
Все это, может быть, очень интересно для любителей
театральных представлений, но все это еще не
революция. При всем этом ничего еще не сделано!
Между тем народ страдает. Машины на фабриках не
работают, мастерские закрываются, капиталист прячется
в свою уютную норку; заказов нет, торговля не идет.
Рабочий теряет даже тот ничтожный заработок, какой имел
прежде, а цены на жизненные припасы растут и растут...
Но он ждет с геройским самоотвержением, которым
всегда отличается народ в решительные минуты, когда
он доходит до великого. «Мы отдаем на службу
республике три месяца нужды»,— заявили парижские рабочие
в феврале 1848 года, когда республика была
провозглашена во Франции,— в то время как господа
«представители народа» и члены временного правительства, все, до
последнего служителя, аккуратно получали свое жало*

44
П. А. Кропоткин
ванье! Народ страдает. Но со свойственною ему детскою
доверчивостью, с добродушием массы, верящей в своих
вождей, он ждет, чтобы им занялись там, наверху — в
палате, в думе, в Комитете общественного спасения.
Но там думают обо всем, кроме народных страданий.
Когда в 1793 году голод свирепствовал во Франции,
грозя судьбам революции; когда народ был доведен до
последней степени нищеты, в то время как по Елисейским
полям разъезжали в великолепных колясках барыни в
роскошных туалетах, Робеспьер настаивал в якобинском
Клубе на чем? — на обсуждении его мемуара об
английской конституции! Когда в 1848 году рабочий сидел без
куска хлеба, вследствие всеобщей остановки
промышленности, Временное правительство и палата препирались
о пенсиях военным офицерам и о работах в тюрьмах и
даже не подумали спросить себя, чем живет народ в
такую пору безработицы. И если можно упрекнуть в чем-
нибудь Парижскую Коммуну, родившуюся в таких
скверных условиях, под пушками пруссаков, и
просуществовавшую всего семьдесят дней, то и ее придется упрекнуть
в том, что она не поняла, что без сытых солдат нельзя
одержать победу и что на тридцать су в день (полтинник)
в осажденном Париже нельзя рабочему сражаться на
укреплениях и в то же время кормить свою семью.
Народ страдает и спрашивает: «Что делать, чтобы
выйти из этого положения?» *
III
Нам кажется, что на этот вопрос может быть только
один ответ.
Признать и заявить во всеуслышание, что всякий,
каков бы ни был в прошлом его ярлык, как бы он ни был
силен или слаб, способен или неспособен, имеет прежде
всего право на жизнь и что общество должно делить
между всеми те средства существования, которыми оно
располагает. Это нужно признать, провозгласить и
действовать соответственно этому.
Нужно сделать так, чтобы с первого же дня
революции народ понял, что для него наступила новая пора; что
с этого дня никому уже больше не придется ночевать
под мостами, когда рядом стоят пышные дворцы;
никому не придется голодать, покуда есть в городе съестные
припасы; никому не придется дрожать от холода, когда
рядом стоят меховые магазины. Пусть все принадлежит

Хлеб и Воля
45
всем как в принципе, так и в действительности, и пусть,
наконец, в истории произойдет хоть одна революция,
которая позаботилась о нуждах народа, прежде чем
отчитывать ему проповедь о его обязанностях.
Но указами этого сделать нельзя. Добиться этого
можно, только если народ на деле, непосредственно
завладеет всем, что нужно для жизни; это единственный
действительно научный способ действия и единственно
понятный народной массе и для нее желательный.
Нужно завладеть, во имя восставшего народа,
хлебными складами, магазинами платья, жилыми домами.
Ничего не надо тратить зря, а тотчас же следует
организоваться так, чтобы пополнять то, что будет
израсходовано. Словом, прежде всего сделать все возможное,
чтобы удовлетворить все потребности, и сейчас же начать
производство, но уже не ради барышей кому бы то ни
было, а для того, чтобы обеспечить жизнь и дальнейшее
развитие всего общества.
Не нужно нам больше этих двусмысленных фраз,
вроде «права на труд», которыми заманивали народ в 1848
году и хотят заманивать еще и теперь. Пора быть
посмелее и прямо заявить, что довольство для всех,
сделавшееся в наше время возможным, должно осуществиться во
что бы то ни стало.
Когда в 1848 году рабочие требовали права на труд,
правительство устраивало национальные мастерские и
заставляло людей работать в этих мастерских за два
франка в день! Когда они требовали организации труда,
им отвечали: «Подождите, друзья мои, правительство
займется этим, а пока — вот вам два франка. Отдохни,
суровый рабочий, трудившийся всю свою жизнь!» А пока
прицеливали пушки, собирали отовсюду войска и
дезорганизовывали самих рабочих тысячами средств, которые
буржуа знают очень хорошо. Затем в один прекрасный
день им заявили: «Отправляйтесь колонизировать
Африку или мы вас расстреляем!»
Совсем иной результат получится, если рабочие будут
требовать права на довольство. Они заявят тем самым о
своем праве завладеть всем общественным богатством,
домами и расположиться там сообразно потребностям
каждой семьи, захватить накопленные съестные припасы
и распорядиться ими так, чтобы после слишком долгого
голоданья узнать наконец довольство. Они заявят таким
образом о своем праве на все богатства — продукт труда
прошлых и настоящих покодецш т- и. распорядятся .ими

46
П. А. Кропоткин
так, чтобы познакомиться наконец с высшими
наслаждениями искусства и науки, слишком долго бывшими
достоянием одних буржуа.
И, заявляя о своем праве на довольство, они — это
еще важнее — провозгласят вместе с тем свое право
решать, что должно представлять собою это довольство,
какие продукты нужно производить для его обеспечения
и что можно оставить, как потерявшее всякую цену.
Право на довольство — это возможность жить
по-человечески и воспитывать детей так, чтобы сделать из них
равных членов общества, стоящего более высоко, чем
наше; тогда как право на труд — это право оставаться
всегда наемным рабом, управляемым и эксплоатируемым
завтрашним буржуа. Право на довольство — это
социальная революция; право на труд — это, самое большее,
промышленная каторга.
Уже давно пора рабочему провозгласить наконец
свое право на общее наследие и завладеть этим
наследием.
АНАРХИЧЕСКИЙ КОММУНИЗМ
I
Всякое общество, покончившее с частной
собственностью, должно будет, по нашему мнению, организоваться
на началах анархического коммунизма *. Анархизм
неизбежно ведет к коммунизму, а коммунизм — к анархизму,
причем и тот и другой представляют собой не что иное,
как выражение одного и того же стремления,
преобладающего в современных обществах,— стремления к
равенству **.
Было время, когда крестьянская семья могла считать
выращиваемый ею хлеб и выделываемую дома
шерстяную одежду плодами своего личного труда. Правда, да
же и тогда такой взгляд был не совсем верен: уже тогда
существовали мосты и дороги, устроенные сообща, были
луга, осушенные общими силами, общинные пастбища и
загороди, поддерживавшиеся общими усилиями. Всякое
усовершенствование в ткацком станке или в способе
окраски холста шло на пользу всем; и крестьянская
семья не могла существовать иначе как при условии,
что ей не в том так в другом будет оказана мирская
поддержка,

Хлеб и Воля
47
Но в настоящее время, когда все связано и все
переплетается между собою в промышленности, когда каждая
отрасль производства пользуется услугами всех
остальных,— искать долю каждого в современном
производстве оказывается совершенно невозможным. Если
обработка волокнистых веществ и ковка металлов достигли в
образованных странах такого удивительного
совершенства, то они обязаны этим одновременному развитию
тысячи других крупных и мелких отраслей
промышленности, распространению железных дорог и пароходов,
навыку и ловкости, приобретенными миллионами
рабочих, известному общему уровню развития всего рабочего
класса и, наконец, вообще всем работам, которые
производятся на всем земном шаре.
Итальянцы, умиравшие от холеры при прорытии
Суэзского канала или от одеревенелости сочленений в
Сэн-Готардском туннеле; американцы, погибавшие от
пушечных ядер в войне за отмену рабства, сделали для
развития хлопчатобумажной промышленности в России,
в Европе и в Америке не меньше, чем те девушки и дети,
которые чахнут на манчестерских или московских
фабриках, или тот инженер, который — большею частью на
основании догадки кого-нибудь из рабочих — вносит
улучшения в ткацкие станки.
Каким образом определить при таких условиях часть,
приходящуюся на долю каждого в тех богатствах,
созданию которых содействуем мы все?
Становясь на эту обобщающую точку зрения, мы не
можем поэтому согласиться с коллективистами и не
можем признать, чтобы вознаграждение, пропорциональное
числу часов, употребленных каждым на производство
этих богатств, представляло собою идеал или хотя бы
шаг вперед по направлению к идеалу. Не входя здесь в
обсуждение того, действительно ли меновая ценность
товаров измеряется в современном обществе количеством
необходимого для их производства труда, как
утверждали Адам Смит и Рикардо, а за ними и Маркс (мы
вернемся к этому впоследствии), заметим только, что в
таком обществе, где орудия производства считаются общею
собственностью, идеал коллективистов уже кажется
неосуществимым. Раз только общество примет за основание
принцип общественного владения, ему неизбежно
придется отказаться и от всякой формы наемного труда.
Мы твердо убеждены в том, что смягченный
индивидуализм коллективистов не сможет удержаться рядом с

48
П. А. Кропоткин
коммунизмом, хотя бы неполным, но уже выраженным в
общем владении землею и орудиями производства. Новая
форма владения собственностью потребует и новой
формы распределения того, что будет выработано на общей
земле общими орудиями труда. При новой форме
производства невозможна старая форма потребления, точно
так же как при ней невозможны и старые формы
политической организации.
Наемный труд есть результат присвоения земли и
орудий производства несколькими лицами. Он был
необходимым условием развития капиталистического
производства и должен умереть вместе с ним, даже если бы его
попытались замаскировать под именем «рабочих чеков».
Общая собственность на орудия производства неизбежно
приведет и к пользованию сообща продуктами общего
труда.
Мы думаем, кроме того, не только, что коммунизм
желателен, но что современные общества, основанные на
индивидуализме, сами неизбежно должны двигаться по
направлению к коммунизму.
Развитие индивидуализма в течение трех последних
веков — т. е. усиливающееся стремление каждой
отдельной личности обеспечить себя помимо всех остальных,
объясняется главным образом стремлением человека
оградить себя от власти капитала и государства.
Некоторое время большинство людей думало, а те, кто служил
выразителями мыслей большинства, проповедовали, что,
обеспечив себя, каждого порознь, человек сможет вполне
освободиться и от государства, и от капитала. «Деньги,—
думали люди,— дадут мне возможность купить все, что
мне нужно, в том числе и свободу». Но оказалось, что тут
крылась глубокая ошибка. Современная история застав
ляет каждого признать, что деньгами ни свободы, ни
даже личного, продолжительного и стойкого обеспечения
нельзя купить; что без сотрудничества всех отдельный
человек бессилен, как бы ни были его сундуки полны
золотом.
В самом деле, рядом с этим индивидуалистическим
течением мы 'находим во всей современной истории, с
одной стороны, стремление удержать остатки древнего
коммунизма, а с другой — восстановить
коммунистические начала в самых разнообразных проявлениях
общественной жизни.
Как только общинам десятого, одиннадцатого и
двенадцатого века удалось освободиться от власти свет-

Хлеб и Воля
49
ских или духовных владетелей, в них тотчас же стали
сильно развиваться начала общего труда и общего
потребления.
Город — именно город, а не частные лица
(«Господин Великий Новгород» в России)—снаряжал корабли
и посылал караваны для торговли с отдаленными
странами, и барыши от торговли доставались не отдельным
купцам, а опять-таки всем — городу; город же покупал
и нужные для жителей припасы. Следы этих
учреждений сохранились кое-где до самого девятнадцатого века
(до 1848 года), и везде народ свято сохраняет
воспоминание о них в своих преданиях.
Все это исчезло. Одна только сельская община еще
борется за сохранение последних следов этого
коммунизма, да и то удается ей только до тех пор, пока
государство не бросит на чашку весов свой тяжелый меч.
Но вместе с тем повсюду возникают в самых
разнообразных формах новые организации, основанные на том
же принципе: каждому по его потребностям, потому что
без известной доли коммунизма современные общества
вовсе не могли бы существовать. Несмотря на узко
эгоистический характер, который придает умам людей
нашего времени товарное производство, коммунистическое
направление обнаруживается постоянно и проникает в
наши отношения во всевозможных видах.
Не так давно еще, когда через реку строили мост, то
с каждого проезжего и прохожего взыскивали
«мостовое»; теперь же мосты — общественная собственность, и
каждый пользуется ими сколько ему нужно. Шоссейная
дорога, за которую платят столько-то с версты,
сохранилась только на Востоке. Музеи, общественные
библиотеки, даровые школы, общие обеды для детей, парки и
сады, открытые для всех, доступные для всех,
вымощенные и освещенные улицы, проведенная в дома вода
(причем заметно стремление вовсе не считать в точности,
сколько ее расходуется в каждом доме), все эти
учреждения основаны на принципе «берите сколько вам
нужно».
Конки и железные дороги уже вводят месячные и
годовые билеты, сколько бы раз в году или каждый день
вы ни ездили взад и вперед; а недавно в целой стране,
в Венгрии (а за нею и в России), ввели на железных
дорогах зонный тариф, дающий возможность проехать за
одну и ту же цену как пятьсот, так и семьсот верст. От
-«того недалеко и до установления одной общей платы

50
П. А. Кропоткин
за проезд в такой-то области, как в почтовом тарифе. Во
всех этих и во множестве других учреждений
(гостиницы, пансионы и т. дал.) господствующее направление
состоит в том, чтобы не измерять потребления. Одному
нужно проехать тысячу верст, другому только семьсот.
Один съедает три фунта хлеба, другой только два...
Это — чисто личные потребности, и нет никакого
основания заставлять первого платить в полтора раза
больше. И такое уравнивание обнаруживается даже в нашем
индивидуалистическом обществе.
Кроме того, замечается стремление, хотя еще и
слабое, поставить потребности личности выше оценки
услуг, которые она оказала или окажет когда-нибудь
обществу. Общество рассматривается, таким образом, как
целое, каждая часть которого так тесно связана со
всеми другими, что услуга, оказанная кому-нибудь, есть
вместе с тем услуга, оказанная всем.
Когда вы приходите в общественную библиотеку —
только не в парижскую, а, например, в лондонскую или
берлинскую,— библиотекарь не спрашивает вас, прежде
чем дать вам нужную книгу, или хотя бы даже
пятьдесят книг, какие услуги вы оказали обществу? Он просто
дает вам книги, а в случае надобности даже поможет
вам найти книгу в каталоге, если вы не умеете сделать
этого сами. Точно так же за известный вступительный
взнос — причем вклад в виде труда нередко даже
предпочитается денежному взносу — научные общества
открывают вам свои музеи, сады, библиотеки, лаборатории,
ежегодные празднества — каждому члену, безразлично,
будь он Дарвин или простой любитель.
В некоторых городах, если вы работаете над каким-
нибудь изобретением, вы сможете отправиться в особую
мастерскую, где вам отведут место, дадут столярный
верстак или станок и все необходимые инструменты, все
приборы — лишь бы только вы умели ими владеть —
и предоставят вам работать сколько хотите.— «Вот вам
нужные инструменты, привлеките к своему делу друзей,
если найдете нужным, соединитесь с товарищами других
ремесел — или работайте в одиночку, если вам это
больше нравится,— изобретайте воздухоплавательный снаряд
или не изобретайте ровно ничего — это ваше дело. У вас
есть своя идея, и этого достаточно».
Точно так же добровольцы, принадлежащие к обще-
ству спасения на водах, не спрашивают матросов
тонущего корабля об их звании и заслугах, они пускаются в

Хлеб и Воля
51
море во время бури, рискуют своею жизнью среди
разъяренных волн и нередко погибают сами ради спасения
людей, им совершенно неизвестных. Да и к чему им
знать их?—«В наших услугах нуждаются, там находятся
человеческие существа, взывающие о помощи,— этого
достаточно: в этом уже заключается их право на
спасение. Идем же спасать их!»
Таково направление— истинно коммунистическое,—
проявляющееся повсюду, во всевозможных формах, в
самой среде нашего общества, исповедующего
индивидуализм.
Но пусть завтра какое-нибудь бедствие, например,
осада города неприятелем, постигнет один из наших
больших городов, страшно эгоистичных в обыкновенное
время,— и этот самый город решит, что прежде всего
нужно удовлетворить потребности детей и стариков, не
справляясь с услугами, которые они оказали или окажут
обществу; что нужно накормить прежде всего именно
их и что нужно заботиться обо всех сражающихся,
независимо от ума или храбрости, которые проявит тот или
другой из них; а затем тысячи женщин и мужчин будут
наперерыв проявлять свое самопожертвование в уходе
за ранеными.
Итак, это стремление существует. Оно становится все
более заметным, по мере того как удовлетворяются
наиболее настоятельные потребности каждого, по мере
того как возрастает производительная сила человечества;
еще более делается оно заметным всякий раз, когда
наместо мелочных забот нашей ежедневной жизни
выступает какая-нибудь общая идея.
Можно ли после этого сомневаться в том, что когда
орудия производства перейдут в собственность всех,
когда работа будет производиться сообща, а труд, который
займет в обществе принадлежащее ему по праву
почетное место, будет давать гораздо больше продуктов, чем
требуется,— что коммунистское стремление (сильное
уже и теперь) расширит область своего приложения и
сделается основным началом общественной жизни?
В силу всех этих данных, а также и ввиду
практических соображений относительно экспроприации, о
которой будет речь в следующих главах, мы думаем, что как
только революция сломит силу, поддерживающую
современный порядок, нашею первою обязанностью будет не-
•бздленное осуществление коммунизма.

52
П. А. Кропоткин
Но наш коммунизм не есть коммунизм фаланстера
или коммунизм немецких теоретиков-государственников.
Это — коммунизм анархический, коммунизм без
правительства, коммунизм свободных людей. Это — синтез,
т. е. соединение в одно двух целей, преследовавшихся
человечеством во все времена: свободы экономической
и свободы политической.
II
Принимая «анархию» как идеал политической
организации, мы опять-таки лишь выражаем другое
очевидное стремление человечества. Всякий раз, когда
развитие европейских обществ давало им возможность
сбросить с себя ярмо власти, общества так и делали и
немедленно пытались установить такую систему взаимных
отношений, которая основывалась бы на началах личной
свободы. И мы видим в истории, что те времена, когда
сила правительства бывала расшатана, ослаблена или
доведена до наименьшей степени путем местных или
общих восстаний, были вместе с тем временами
неожиданно быстрого развития хозяйственного и политического.
Мы видим это во времена независимых городов,
настолько двинувших человечество вперед, в какие-нибудь
двести или триста лет, в науках, искусстве, ремеслах,
архитектуре, что раньше того времени за пять, десять веков
не совершалось таких успехов; видим на крестьянском
восстании, совершившем Реформацию и грозившем
уничтожить папскую власть; на свободном (в течение
некоторого времени) обществе, создавшемся по ту сторону
Атлантического океана, в Америке, недовольными
элементами старой Европы.
И если мы присмотримся к современному развитию
образованных народов, то мы ясно увидим, как в них все
более и более растет движение с целью ограничить
область действия правительства и предоставить личности
все большую и большую свободу. В этом именно
направлении совершается современное развитие, хотя ему и
мешает весь хлам унаследованных от прошлого
учреждений и предрассудков. Как всякая эволюция, она только
ждет революции, чтобы разрушить стоящие ей на пути
ветхие постройки и свободно проявиться в новом
возрожденном обществе.
Долго люди пытались разрешить неразрешимую
задачу: «найти такое правительство, которое могло бы заста-
îiiTb личность повиноваться, причем само.не выходило бы

Хлеб и Воля
53
из повиновения обществу>. Теперь же человечество
старается освободиться вовсе от правительства и
удовлетворять свои потребности путем свободного соглашения
между личностями и группами, стремящимися к одной цели.
Независимость каждой территориальной, земельной
единицы, т. е. деревни, города, области, страны, становится
настоятельною потребностью; взаимное соглашение
заменяет собою понемногу законодательство и направляет
отдельные частные интересы к одной общей цели,
независимо от государственных границ.
Все отправления, которые недавно еще считались
исключительною принадлежностью государства, теперь
оспариваются у него: без его вмешательства люди
устраиваются легче и удобнее. И, рассматривая успехи,
сделанные уже в этом направлении, мы неизбежно приходим к
заключению, что человечество стремится свести
деятельность правительства к нулю и уничтожить государство,
это олицетворение несправедливости, притеснения и
всевозможных монополий в руках капиталистов*.
Мы уже можем предвидеть такое общество, в котором
личность, не связанная законами, будет руководиться
исключительно привычками общественности, которая сама
есть следствие испытываемой каждым из нас
потребности искать поддержки, сотрудничества и сочувствия у
других людей.
Представление об обществе без государства вызовет,
конечно, по меньшей мере столько же возражений, как и
представление о таком хозяйственном строе, в котором
отсутствует частный капитал. Мы все выросли на целой
куче предрассудков относительно государства,
играющего роль Провидения в отношениях людей между собою.
Все наше воспитание, начиная с преподавания римских
преданий, известных под названием римской истории, и
кончая византийскими законами Юстиниана, которые
изучаются под названием римского права, а также
всевозможными науками «о праве», преподаваемыми в
наших университетах,— все приучает нас верить в
правительство и в достоинства вездесущего и всемогущего
государства.
Целые философские системы были выработаны и
стали предметом преподавания с целью поддержания этого
предрассудка. С тою же целью были созданы различные
теории права. Вся политика основана на этом начале, и
каждый политический деятель, к какой бы партии он ни
вринадлежал, всегда обращается к народу со словами:

54
П. А. Кропоткин
< Дайте нам в руки власть, и мы вас избавим от гнетущих
Lac бедствий: мы имеем возможность это сделать!»
От колыбели до могилы все наши действия
управляются этими же началами повиновения государству и
всемогущества правительств. Откройте любую книгу по
общественной науке (социологии) или по юриспруденции,—
и вы увидите, что правительство, его организация и его
действия всегда занимают в этих книгах такое важное
место, что мы, учащиеся по ним, привыкаем думать,
будто вне правительства и государственных людей ничего
не существует.
То же самое повторяется на все лады и в газетах.
Целые столбцы посвящаются парламентским прениям и
политическим козням, в то время как вся огромная
ежедневная жизнь народа, идущая своим путем вне
государственной рамки, едва затрагивается в нескольких
строках, и только по поводу какого-нибудь экономического
явления или по поводу какого-нибудь нового закона, или
же по случаю какого-нибудь происшествия, сообщенного
полицией. И когда вы читаете эти газеты, вы совершенно
забываете думать о бесчисленном множестве существ —
т. е., собственно говоря, обо всем человечестве,— которые
растут и умирают, страдают, трудятся и потребляют,
думают и творят помимо этих навязчивых людей, которых
мы до того возвеличили, что их тень, разросшаяся
благодаря нашему невежеству, заслонила собою все
человечество.
А между тем как только мы перейдем от печатной
бумаги к самой жизни, как только мы взглянем на
окружающее нас общество, мы будем поражены тем, что
правительство играет такую незначительную роль. Еще
Бальзак заметил, что миллионы крестьян живут всю свою
жизнь, не зная относительно государства ничего, кроме
того, что они вынуждены платить ему большие налоги.
Миллионы торговых и всяких других сделок
совершаются ежедневно без всякого вмешательства
правительства, и самые крупные из них — коммерческие и
биржевые сделки — заключаются так неформально, что
правительство и не могло бы вмешаться в них, если бы одна
из сторон возымела намерение не исполнять принятого
обязательства. Поговорите с любым человеком, сведущим
в коммерческих делах,— и он вам скажет, что торговые
операции, происходящие ежедневно между
коммерсантами, были бы совершенно невозможны, если бы
громадное большинство из них не основывалось на взаимном

Хлеб и Воля
55
доверии. Простая привычка держать слово, боязнь
потерять кредит оказываются более чем достаточными для
поддержания той относительной честности, которая
называется коммерческою честностью. Даже такие люди,
которые без всякого зазрения совести станут отравлять
своих покупателей негодным товаром, считают долгом
чести исполнять свои обязательства по отношению к
другим купцам. Но если эта относительная честность могла
развиться даже при теперешних условиях, когда
обогащение составляет единственный двигатель и
единственную цель, то можем ли мы сомневаться в том, что ее
развитие пойдет несравненно быстрее, как только
присвоение чужого труда перестанет служить основою
общественной жизни?
Другой поразительный факт, очень характерный для
современной жизни, еще красноречивее говорит в том
же направлении. Это — постоянное увеличение области
предприятий, основанных на частном почине, и
необычайное развитие свободных союзов для всевозможных
целей. Мы остановимся на этом подробнее в главах, по
священных свободному соглашению: здесь же
достаточно будет сказать, что этого рода факты так
многочисленны и так обычны, что самою существенною чертою вто
рой половины 19-го века следует признать развитие
вольных союзов, хотя социалистические и политические
писатели не замечают их и предпочитают постоянно
говорить нам о благодетельной роли правительства в
будущем.
Эти свободные, до бесконечности разнообразные ор
ганизации представляют собою настолько естественное
явление; они растут так быстро, группируются так легко
и составляют такой неизбежный результат постоянного
возрастания потребностей образованного человека; и на
конец, они так легко и выгодно заменяют собою прави
тельственное вмешательство, что мы неизбежно должны
признать в них явление, которого значение в жизни
обществ неизбежно должно расти с каждым годом.
, Если такие вольные союзы еще не распространились
на все общественные и жизненные явления, то это
зависит только от того, что они встречают непреодолимые
препятствия в бедности рабочих, в делении
современного общества на касты, в частной собственности и, в
особенности, в государстве. Уничтожьте эти препятствия,—и
вы увидите, что союзы быстро покроют все необозримое
поле деятельности образованных людей.

56
П. А. Кропоткин
История последнего пятидесятилетия служит также
живым доказательством того, что никакое
конституционное правительство не способно к исполнению тех
отправлений, которое государство захватило в свои руки. На
девятнадцатый век будут когда-нибудь указывать как на
эпоху крушения парламентаризма.
Это бессилие так очевидно для всех, ошибки
парламентаризма и прирожденные недостатки так
называемого представительного правления настолько бросаются в
глаза, что те немногие мыслители, которые занялись
критикой этой формы правления (Дж. Ст. Милль, Лавердэ),
были лишь выразителями общего недовольства. Не
нелепо ли, в самом деле, избрать нескольких человек и
сказать им: «Пишите для нас законы относительно всех
проявлений нашей жизни, даже если вы сами ничего не
знаете об этих проявлениях»? Люди начинают понимать, что
так называемое «правление большинства» значит на
деле— отдать все дела страны в руки тех немногих,
которыми составляется большинство во всякой палате, т. е.
в руки «болотных жаб», как их называли во времена
Французской революции, или людей, которые не имеют
никаких определенных воззрений, а пристают то к
«правой», то к «левой» партии, смотря по тому, откуда дует
ветер и с кого можно больше сорвать. Конституционное
правление, конечно, было шагом вперед против
неограниченного правления дворцовых партий, но человечество
не может закиснуть на нем; оно ищет уже новых
выходов — и находит их.*
Всемирный почтовый союз, общества железных дорог,
различные ученые общества представляют собою
примеры предприятий, основанных на свободном соглашении,
заменившем закон.
В настоящее время, когда какие-нибудь группы,
рассеянные в различных концах земного шара, хотят
организоваться с какою-нибудь целью, они уже не выбирают
интернационального парламента из «пригодных на
всякое дело депутатов» и не говорят им: «Дайте нам закон
и мы будем вам повиноваться». Если нет возможности
сговориться прямо или при помощи переписки, они
посылают на конгресс людей, специально изучивших
данный вопрос, и им говорят: «Постарайтесь сговориться
относительно того-то и того-то и возвращайтесь к нам —
не с готовыми законами в кармане, они нам не нужны,
а с проектом соглашения, которое мы можем принять,
но можем-и не принять »к

Хлеб и Воля
.57
Так делают, между прочим, вот уже полвека
английские рабочие союзы. Они ничего не привозят со своих
съездов, кроме предложений, которые рассматриваются
каждым союзом порознь и либо принимаются им, либо
отвергаются. Точно так же поступают и крупные
промышленные компании, ученые общества и всевозможные
союзы, покрывающие целою сетью Европу и
Соединенные Штаты. Так же станет поступать и общество,
освободившееся от государственной власти. Чтобы отнять
землю, фабрики и заводы у тех, кто ими владеет теперь,
парламенты окажутся совершенно негодными. Покуда
общество было основано на крепостном праве, оно могло
мириться с неограниченной монархией; а когда оно
основалось на наемном труде и эксплоатации масс
капиталистами, оно нашло лучший оплот эксплоатации в
парламентаризме. Но общество свободное, взявшее в свои
руки общее наследие — землю, фабрики, капиталы,—
должно будет искать новой политической организации,
соответствующей новой хозяйственной жизни,— организации,
основанной на свободном союзе и вольной федерации.
Каждому экономическому фазису соответствует в
истории свой политический фазис; нельзя разрушить
теперешнюю форму собственности, не введя вместе с тем
и нового строя политической жизни.
ЭКСПРОПРИАЦИЯ
I
Рассказывают, что в 1848 году, когда во время
революции Ротшильд дрожал за свое состояние, он выдумал
следующую шутку. «Хорошо,—сказал он,— допустим,
что мое богатство нажито на счет других. Но если его
разделить поровну между всеми жителями Европы, то
на каждого придется не больше одного пятифранковика
(двух рублей). Что ж, я согласен выдать каждому его
пятифранковик, если он его потребует».
Объявивши это и распубликовавши свои слова,
богач стал спокойно разгуливать по улицам Франкфурта.
Раза три или четыре к нему подходили люди и просили
вернуть им их пятифранковики, что он и делал с
дьявольски насмешливой улыбкой. Фокус, таким образом,
удался, и потомство миллионера продолжает до сих пор
владеть, своими миллионами.

58 П. А. Кропоткин
Почти так же рассуждают и те буржуазные
мудрецы, которые говорят нам: «А, экспроприация! Понимаю!
Это значит взять у каждого пальто, сложить их все в
кучу, а затем пусть каждый берет себе пальто из кучи и
дерется за самое лучшее со всеми остальными!» Но в
действительности эта болтовня — не более как глупая
шутка.
Мы вовсе не хотим складывать в кучу все пальто,
чтобы потом распределять их (хотя даже и при такой
системе те, которые дрожат теперь от холода без одежды,
все-таки остались бы в выигрыше). Точно так же мы
вовсе не хотим и делить деньги Ротшильда. Мы хотим
устроить так, чтобы каждому родящемуся на свет
человеческому существу было обеспечено, во-первых, то, что
оно выучится какому-нибудь производительному труду и
приобретет в нем навык, а во-вторых, то, что оно сможет
заниматься этим трудом, не спрашивая на то разрешения
у какого-нибудь собственника или хозяина и не отдавая
львиной доли всего своего труда людям, захватившим
землю и машины.
Что же касается до различных богатств, находящихся
во владении Ротшильдов и Вандербильтов, то они
только помогут нам лучше организовать наше производство
сообща.
Когда крестьянин сможет пахать землю, не отдавая
царю и помещику половину жатвы, когда все машины,
нужные для того, чтобы вспахать и удобрить землю,
будут в изобилии в распоряжении самого пахаря, когда
фабричный рабочий будет производить для общества, а
не для тех, кто пользуется его бедностью,— тогда
рабочие перестанут ходить впроголодь, в лохмотьях; и ни
Ротшильдов, ни других эксплоататоров больше не будет.
Раз никто не будет вынужден продавать свою рабочую
силу за такую плату, которая представляет лишь часть
того, что он выработал, тогда и Ротшильдам неоткуда
взяться.
«Ну, хорошо,— скажут нам.— Но ведь к вам могут;
явиться Ротшильды извне. Можете ли вы помешать чет
ловеку нажить миллионы где-нибудь в Китае, а затем
приехать и поселиться у вас? Можете ли вы помешать
ему окружить себя наемными слугами и рабочими,
эксплоатировать их и обогащаться на их счет?
Не можете же вы произвести революцию на всем
земном шаре в одно время. Что же тогда? Уж не станете
ли вы устраивать пограничные таможни и обыскивать

Хлеб и Воля
59
приезжающих, чтоб конфисковать ввозимые ими
деньги? Жандармы-анархисты, стреляющие по
путешественникам,— вот будет любопытное зрелище!»
В основе всех этих рассуждений лежит, однако,
крупная ошибка: люди не задаются вопросом о том, откуда
происходит состояние богачей? А между тем стоит
только немного подумать, чтобы увидать, что богатство
одних зависит исключительно от бедности других. Там,
где не будет бедных, не будет и эксплоатирующих их
богачей. Только из нищеты народа и создаются
богатства.
Возьмите, в самом деле, средние века в ту пору, когда
начали рождаться крупные состояния. Какой-нибудь
феодальный барон (а в России боярин или князь)
захватывал тогда целую плодородную, незаселенную область.
Но, пока эта земля не была заселена, он совсем не был
богат; земля ничего ему не приносила и имела для него
не больше цены, чем какие-нибудь поместья на Луне.—
Что же делал наш барон, чтоб обогатиться? — Он искал
крестьян, бедноту.
Но если бы у каждого крестьянина был клочок
земли, не обложенный никакими податями, если бы у него
были, кроме того, нужные орудия и скот, то кто же пошел
бы работать на земли барона? Каждый, несомненно,
остался бы работать у себя, и барон оставался бы ни
при чем. Но в действительности барон находил целые
селения бедняков, разоренных войнами, засухами,
чумой, падежами, не имевших ни лошади, ни плуга
(железо в средние века было дорого, дороги были и рабочие
лошади).
Везде были такие бедняки, искавшие возможности
устроиться где-нибудь получше и бродившие ради этого
по дорогам. И вот они видели где-нибудь на перекрестке,
на границе владений нашего барона, столб, на котором
обозначено было различными крестами и другими
понятными для них знаками, что крестьянин, который
поселится на этой земле, получит, кроме земли, соху, лес для
избы, лошадь и семена, никому ничего не платя столько-
то лет. Число этих годов — скажем, девять лет — и
бывало отмечено на столбе девятью крестами, и крестьянин
хорошо понимал, что значат эти кресты.
И вот беднота шла селиться на землях барона. Они
прокладывали дороги, осушали болота, строили деревни,
обзаводились скотом и сперва никаких податей не
платили. Затем, через девять лет, барон заставлял их за-

60
П. А. Кропоткин
ключить с ним арендный договор, а еще через пять лет —
заставлял платить себе оброк потяжелее, там опять
увеличивал его, покуда у крестьян хватало сил платить; и
крестьянин соглашался на новые условия, потому что
лучших он не мог найти нигде. И вот мало-помалу,
особенно при содействии законов, которые писались
баронами, нищета крестьянина становилась источником
обогащения помещика, и не одного только помещика, а еще
и целого роя ростовщиков, которые набрасывались на
деревню и все более плодились по мере того, как
крестьянину становилось тяжелее платить. А там, глядишь,
крестьянин становился и крепостным барона и уже
никуда не смел уйти с земли.
Так было в средние века. Но не происходит ли то же
самое и теперь? Если бы были свободные земли, которые
крестьянин мог бы свободно обрабатывать, разве он стал
бы платить барину по сто рублей за десятину в вечность?
Разве он стал бы платить непосильную арендную плату,
отнимающую у него треть, а не то и больше всей его
жатвы? Разве он согласился бы сделаться половником,
т. е. отдавать собственнику половину своего урожая?
Но у него ничего нет, а потому он и соглашается на
все, лишь бы ему позволили кормиться с земли; и своим
потом и кровью он обогащает помещика. Из мужичьей
бедности — из нищеты — растут княжеские, графские и
купеческие капиталы; в нашем двадцатом веке точно так
же, как и в средние века.
II
Помещик богатеет от мужичьей бедности; и точно так
же от чужой бедности богатеет хозяин фабрики и завода.
Вот, например, буржуй, который тем или иным
путем оказался обладателем суммы в двести тысяч
рублей. Он может, конечно, проживать их по двадцати
тысяч в год, что при нынешней безумной роскоши, в
сущности, не особенно много. Но тогда через десять лет у
него ничего не останется. Поэтому, в качестве человека
«практического», он предпочитает сохранить свой
капитал в целости и, кроме того, создать себе порядочный
ежегодный доходец.
Добиться этого в нашем теперешнем обществе очень
просто, именно потому что города и деревни кишат
рабочим людом, которому не на что прожить даже одного
месяца, даже и недели. И вот наш буржуа находит под-

Хлеб и Воля
61
ходящего инженера и строит завод. Банкиры охотно
дают ему взаймы еще двести тысяч рублей, особенно если
он пользуется репутацией продувного человека, и с
помощью этого капитала он уже получает возможность
заставить работать на себя ну хоть четыреста рабочих.
Но если бы кругом его, в каждом городе и деревне
люди имели обеспеченное существование, кто же пошел
бы работать к нашему буржуа? Никто не согласился бы
работать на него за рубль в день, когда всякий знает,
что, если продать товар, сработанный в один день, за
него можно получить три или даже пять рублей. К
несчастью, как нам всем хорошо известно, бедные кварталы
городов и соседние деревни полны голодающих семей, и
не успеет завод отстроиться, как рабочие уже сбегаются
со всех сторон. «Прими нас, батюшка, Христа ради; уж
мы рады на тебя стараться, а нам лишь бы подати
заплатить да ребятишек прокормить». Их было нужно,
может быть, триста, а явилась целая тысяча. И как только
завод начнет работать, хозяин, если он только не совер
шенный дурак, будет получать с каждого работающего
у него рабочего около двух или трех сот рублей
ежегодно. У него составится, таким образом, порядочный
доходец, и если он выбрал выгодную отрасль производства
и обладает при этом некоторою ловкостью, то он будет
расширять понемногу свой завод, удвоит число
обираемых им рабочих и еще увеличит свой доход.
Тогда он станет почтенным лицом в городе и сможет
принимать у себя других таких же почтенных — чинов
ников, а не то и губернатора; потом он постарается
соединить свое состояние с другим большим состоянием,
обвенчавшись с богатою невестою, выхлопочет выгодные
местишки для своих детей и, наконец, получит какой
нибудь заказ от государства: ну хоть поставку гнилых
сапог для войска или гнилой муки для местной тюрьмы.
Тут он уже совсем округлит свой капитал, а если на его
счастье случится война или пройдет просто слух о войне,
он уже не упустит случая; либо окажется подрядчиком,
либо совершит какое-нибудь крупное биржевое
мошенничество и станет тузом.
Девять десятых тех колоссальных богатств, которые
мы видим в Соединенных Штатах, обязаны своим
происхождением (как показал Генри Джордж в своей книге
«Социальные вопросы») какому-нибудь крупному
мошенничеству, совершенному с помощью государства.
В Европе, во всех наших монархиях и республиках, де-

62
П. А. Кропоткин
вять десятых состояний имеют то же происхождение:
сделаться миллионером можно только таким путем.
Вся наука обогащения сводится к этому: найти
бедняков, платить им треть или четверть того, что они
смогут сработать, и накопить таким образом состояние,
затем увеличить его посредством какой-нибудь крупной
операции при помощи государства.
Стоит ли говорить после этого о тех небольших
состояниях, которые экономисты приписывают
«сбережениям», тогда как в действительности «сбережения» сами
по себе не приносят ничего, если только сбереженные
деньги не употребляются на эксплоатацию бедняков.
Вот, например, сапожник. Допустим, что его труд
хорошо оплачивается, что у него всегда есть выгодные
заказы и что ценою ряда лишений ему удается откладывать
по рублю в день или двадцать пять рублей в месяц.
Допустим, что ему никогда не случается болеть, что,
несмотря на свою страсть к сбережению, он хорошо
питается, что он не женат или что у него нет детей, что он не
умрет в конце концов от чахотки,— допустим все что вам
угодно! Мечтать — так мечтать! И все-таки к пятидесяти
годам он не накопит даже десяти тысяч рублей, и с этим
запасом ему нечем будет прожить, когда он состарится и
больше не сможет работать. Нет, большие состояния,
очевидно, наживаются не так.
Но представим себе другой случай. Как только наш
сапожник накопит немного денег, он сейчас же снесет их
в сберегательную кассу, которая даст их взаймы какому-
нибудь буржуа — предпринимателю по эксплоатации
бедняков. Затем этот сапожник возьмет себе
ученика—сына какого-нибудь бедняка, который будет считать себя
счастливым, если мальчик выучится через пять лет
ремеслу и сможет зарабатывать свой хлеб.
Ученик будет доставлять нашему сапожнику доходец,
и, если только у него будут заказы, он возьмет еще и
второго, и третьего ученика. Позднее он наймет рабо:
чих — бедняков, которые будут очень рады получать
рубль или полтинник в день за работу, которая стоит
трех или четырех рублей. И если нашему сапожнику
«повезет», т. е. если он окажется достаточно ловким, его
рабочие и его ученики будут доставлять ему около
десяти рублей в день дохода помимо его собственного
труда. Тогда он сможет расширить свое предприятие,
начнет мало-помалу обогащаться и не будет вынужден эко-

Хлеб и Воля
63
номить на необходимой пище. И в конце концов он
оставит своему сыну маленькое наследство.
Вот что и называется «быть экономным, сделать
сбережения». В сущности, все это значит — уметь
наживаться трудом тех, кому есть нечего.
Торговля, на первый взгляд, кажется исключением из
этого правила.— «Вот, например,— скажут нам,—
человек, который покупает чай в Китае, привозит его во
Францию и таким образом получает тридцать процентов
прибыли на свой капитал; он никого не эксплоатирует».
А между тем, в сущности, и в торговле все то же. Если
бы наш торговец переносил чай на своей собственной
спине, тогда — другое дело! В былые времена, в начале
средних веков, торговля именно так и велась. Поэтому
таких чудовищных состояний, как в наше время, и
нельзя было нажить: после трудного и опасного путешествия
купцу едва-едва удавалось отложить небольшой барыш.
Люди занимались торговлей не столько ради барыша,
сколько ради любви к путешествиям и к приключениям
Теперь же дело происходит гораздо проще. Купец,
обладающий капиталом, может обогащаться, не трогаясь
с места. Он поручает по телеграфу комиссионеру купить
сто тонн чая, зафрахтовывает корабль и через несколько
недель — или через три месяца, если путешествие
совершается на парусном судне,— корабль привозит ему его
товар. Он не рискует даже возможными приключениями
в путешествии, так как и товар его, и корабль
застрахованы. Если он затратил пятьдесят тысяч рублей, он
получит теперь шестьдесят и, повторяя те же операции
раза три в год, будет жить себе барином. Риск, опасность
будет только тогда, когда он захочет спекулировать на
каком-нибудь новом товаре: тогда он может или сразу
удвоить свое состояние, или разом все потерять.
Но спрашивается, где же он нашел людей, которые
за ничтожный матросский заработок решились
пуститься в плавание, совершить путешествие в Китай и
обратно, решились столько работать, утомляться, рисковать
жизнью? Как мог он найти в доках разгрузчиков и
нагрузчиков, которые работали на него, как волы, и
которым он платил ровно столько, сколько нужно было,
чтобы они не умерли с голоду? Как это все ему удалось? —
Ответ прост. Только благодаря тому, что бедноты везде
не оберешься! Поедите в любую гавань, обойдите там
кабаки, посмотрите на босяков, которые приходят туда
наниматься и дерутся у ворот лондонских доков, осаж-

64
П. А. Кропоткин
дая их с раннего утра, чтобы только получить
возможность работать на кораблях. Посмотрите на этих
моряков, которые радуются, когда после целых недель и
месяцев ожидания им удается наняться в дальнее
плавание! Всю свою жизнь они провели, переходя с одного
корабля на другой, и будут путешествовать еще на
многих кораблях, пока наконец не погибнут где-нибудь в
море.
Войдите в их хижины, посмотрите на их жен и
детей, одетых в лохмотья, живущих неизвестно как в
ожидании возвращения отца,— и вы узнаете, как и почему
богатеет купец от заморских товаров.
Возьмите примеры откуда хотите и сколько хотите;
подумайте сами над накоплением всех состояний,
крупных и мелких — чему бы они пи были обязаны своим
происхождением: торговле, банковским операциям,
промышленности или владению землею,— и вы увидите, что
повсюду богатство одних основывается на бедности других.
Л раз оно так, то анархическому обществу нечего будет
бояться неизвестного Ротшильда, который явился бы
вдруг и поселился в его среде. Если каждый член
общества будет знать, что после нескольких часов
производительного труда он будет иметь право пользоваться
всеми наслаждениями, доставляемыми цивилизацией, всеми
удовольствиями, которые дает человеку наука и
искусство, он не станет продавать за ничтожную плату свою
рабочую силу. Для обогащения такого Ротшильда не
найдется нужной бедноты. Его деньги будут не больше как
куски металла, пригодные для разных поделок; но
плодиться и рожать новые золотые и серебряные кружки
они больше не смогут.
* * *
Этот ответ на возражение определяет вместе с тем и
пределы экспроприации. Экспроприировать — взять
назад в руки общества — нужно все то, что дает
возможность кому бы то ни было — банкиру, промышленнику
или землевладельцу—присвоивать себе чужой труд. Оно
просто и понятно.
Мы вовсе не хотим отнимать у каждого его пальто, но
мы хотим отдать в руки рабочих все— решительно все,
что дает возможность кому бы то ни было их эксплоати-
ровать. И мы сделаем все от нас зависящее, чтобы никто
не нуждался ни в чем и чтобы, вместе с тем, не было ни

Хлеб и Воля 65
одного человека, который был бы вынужден продавать
свою рабочую силу, чтобы обеспечить существование свое
и своих детей.
Вот что мы понимаем под экспроприацией и вот как
мы смотрим на наши обязанности во время революции —
революции, до которой мы надеемся дожить не через
сто лет, а в недалеком будущем.
III
Анархические идеи вообще и идея экспроприации в
частности встречают среди людей независимых и среди
людей, которые не считают праздность высшею целью
жизни, гораздо больше сочувствия, чем обыкновенно
думают. «Но берегитесь,— часто говорят нам такие
друзья,— не заходите слишком далеко; человечество не
меняется в один день, и не следует слишком торопиться
с вашими планами экспроприации и анархии. Вы
рискуете таким образом не добиться никаких прочных
результатов».
По отношению к экспроприации если мы чего боимся,
то уже во всяком случае не того, чтобы люди зашли
слишком далеко. Мы боимся, наоборот, что экспроприация
произойдет в слишком незначительных размерах для
того, чтобы быть прочною, что революционный порыв
остановится на полдороге, что он разменяется на мелочи, на
полумеры. Полумеры же никого не удовлетворят, а
только произведут в обществе очень сильное потрясение
и нарушат eft) обычное течение, но окажутся в сущности
мертворожденными, как все полумеры, и, не вызвав
ничего кроме всеобщего недовольства, приведут неизбежно
к торжеству реакции.
Дело в том, что в нашем обществе существуют
известные установившиеся отношения, которые совершенно
невозможно изменять по частям. Все части того механизма,
который представляет собою наше хозяйственное
устройство, так тесно связаны между собою, что невозможно
дотронуться до одной из них, не затронув вместе с тем
Всего остального. В этом убедятся революционеры
при первой же попытке экспроприировать что бы то
ни было.
Представим себе, что в какой-нибудь местности
происходит такая частичная, ограниченная экспроприация;
что экспроприируют, например, крупных земельных
собственников, не касаясь фабрик, как предлагал некогда
3. П. А. Кропоткин

66
П. А. Кропоткин
Генри Джордж;* или представим себе, что в
каком-нибудь городе экспроприируют дома, не обращая в то же
время в общую собственность съестных припасов; или
же что в какой-нибудь местности экспроприируют
фабрики, не трогая крупной поземельной собственности.
Результат будет всегда один и тот же: огромное
потрясение во всей хозяйственной жизни при отсутствии
возможности перестроить эту хозяйственную жизнь на
новых началах; приостановка в промышленности и обмене
без возвращения к принципам справедливости;
невозможность для общества восстановить гармонию целого.
Если крестьянин освободится от барина, а в то же
время промышленность не освободится от власти
капиталиста, купца и банкира, то результата не получится
никакого. Крестьянин страдает в настоящее время не
только оттого, что ему приходится платить аренду
собственнику земли, но и от всей совокупности современных
условий: от подати, которую с него взимает фабрикант,
продающий ему за рубль заступ, который
стоит—сравнительно с работой крестьянина — не больше полтинника;
от налогов, которые взимает с него государство,
существование которого невозможно без целой толпы
чиновников; страдает он от издержек на содержание войска,
которое нужно государству, потому что капиталисты всех
народов ведут между собой непрерывную войну за рынки
и что из-за права обирать ту или другую часть Азии или
Африки каждый день может вспыхнуть война.
Крестьянин страдает в Западной Европе от обезлюдения
деревень, из которых молодежь уходит в большие города,
куда ее привлекают временно более высокая заработная
плата, получаемая на производстве предметов роскоши,
или же удовольствия более живой жизни; он страдает,
кроме того, от искусственного поощрения
промышленности в ущерб сельскому хозяйству; от торговой эксплоата-
ции других стран; от биржевых спекуляций, от трудности
улучшить почву и усовершенствовать свои орудия и т. д.
и т. д. Словом, земледелие страдает не только от того, что
приходится платить аренду (постоянно повышаемую) за
землю, но от всей совокупности условий существования
наших обществ, основанных на эксплоатации. И если бы
даже экспроприация дала возможность каждому
обрабатывать землю и пользоваться ее плодами, не платя
никому земельной ренты, земледелие хотя и почувствовало
бы некоторое временное облегчение, но, во всяком
случае, быстро бы вернулось назад к тому же подавленно-

Хлеб и Воля
67
му состоянию, в каком находится теперь. Все пришлось
бы начинать сначала, только к прежним затруднениям
прибавились бы еще новые.
То же самое и с промышленностью. Попробуйте
завтра передать фабрики в руки рабочих, т. е. сделайте то,
что было сделано для некоторых крестьян, ставших
собственниками земли; попробуйте уничтожить
фабрикантов, но оставьте землю в собственности помещиков,
деньги — в собственности банкиров, биржу—в собственности
торгашей. Сохраните, одним словом, всю массу
тунеядцев, живущих sa счет труда рабочего, и всех
существующих посредников, живущих с чуждого труда, а также
сохраните государство с его бесчисленными
чиновниками,— и вы увидите, что положение промышленности
нисколько не улучшается. Не находя покупателей в массе
крестьян, оставшихся бедняками, не имея сырого
материала и не обладая возможностью вывозить свои
продукты, отчасти вследствие застоя в торговле, главное же
вследствие того, что все страны начинают сами
производить то, что им нужно, промышленность неизбежно
будет едва прозябать. Фабрики начнут закрываться, массы
рабочих будут выброшены на улицу, и голодные их
толпы будут готовы подчиниться первому встречному
политическому пройдохе, вроде Наполеона III, или даже
вернуться к старому порядку, лишь бы им обеспечили
правильную плату эа труд.
Или — попробуйте экспроприировать земельных
собственников и передать фабрики в руки рабочих, не
касаясь при этом толпы посредников, которые сбывают
продукты наших мануфактур и спекулируют в крупных
городах на муку, на хлеб, на мясо—на все! Обмен
тогда приостановится, продукты перестанут двигаться по
стране. Париж останется без хлеба, а Лион не будет
находить сбыта для своего шелка — и реакция воцарится
опять с ужасающей силой на трупах рабочих, опустошая
картечью города и деревни, среди оргий, казней и
ссылок, как это и было в 1815-м, 1848-м и 1871-м годах.
В нашем обществе все так тесно связано между
собой, что невозможно коснуться одной какой-нибудь
отрасли хозяйства, без того чтобы это не отозвалось на всех
остальных. Как только частная собственность будет
уничтожена в одной какой-нибудь форме — поземельной
или промышленной,— ее нужно будет уничтожить и во
всех остальных. Самый успех революции сделает это
необходимым.

68
/7. А. Кропоткин
Впрочем, мы не могли бы ограничиться частичной
экспроприацией, даже если бы хотели этого. Как только
самый принцип «священной собственности» будет
поколеблен, никакие теоретики не смогут помешать ее
исчезновению под ударами ее взбунтовавшихся рабов —
земледельческих, промышленных, железнодорожных,
торговых. Если какой-нибудь большой город, например,
Париж, возьмет в свою собственность дома или фабрики, то
он самою силою вещей будет вынужден отвергнуть и
права банкиров на взимание с Парижа пятидесяти
миллионов годового налога в виде процентов на прошлые займы.
Точно так же, вступивши в сношения с
земледельческими рабочими, ему придется побудить их
освободиться от поземельных собственников. Придется
экспроприировать землю, хотя бы в окрестностях Парижа. Чтобы
кормиться и работать, городу придется также
экспроприировать железные дороги; и наконец, чтобы пищевые
продукты не тратились зря и чтобы не оставаться во
власти спекулянтов на хлеб — как это случилось с коммуной
1793 года,— самим гражданам Парижа придется
заняться устройством запасных магазинов и распределением
хлеба и всякой пищи.
* * *
Некоторые специалисты, однако, попытались ввести
еще одно различие.— «Хорошо,— говорили они,— пусть
экспроприируют землю, угольные копи, фабрики и
заводы. Это—орудия производства, и они должны по
справедливости рассматриваться как общая собственность. Но
кроме этого существуют еще предметы потребления:
пища, одежда, жилище, которые должны остаться в
частной собственности».
Народный здравый смысл быстро порешил с этим
слишком тонким различием. Во-первых, мы не дикари и
не можем жить в лесу, в убежище из ветвей; для
работающего европейца нужна комната, нужен дом, нужна
кровать, нужна печка. Для того, кто ничего не
производит, кровать, комната, дом — это среда для безделья. Но
для человека работающего отопленная и освещенная
комната является таким же средством производства, как
какой-нибудь инструмент или машина. Это — место, где
восстанавливаются его мускулы и нервы, которые он
завтра будет тратить на работе. Отдых производителя —
это подготовление машины к действию.

Хлеб и Воля
69
По отношению же к пище это еще очевиднее. Тем
якобы экономистам, о которых мы говорим, никогда не йри-
ходило в голову утверждать, что уголь, сгорающий в
машине, не входит в число предметов, столь же
необходимых для производства, как и сырой хлопок или железная
руда. Почему же пища, без которой человеческая
машина не способна на малейшее усилие, исключается из
предметов, необходимых для производителя? Что это?
Остаток религиозной метафизики?
Обильный и утонченный обед богача, конечно,
представляет собою потребление предметов роскоши. Но
обед производителя есть такое же необходимое
условие производства, как и сжигаемый паровою машиной
уголь.
То же самое и по отношению к одежде. Если бы
экономисты, устанавливающие это различие между орудиями
производства и предметами потребления, ходили в
костюме новогвинейских дикарей, тогда это было бы еще
понятно. Но людям, которые сами не могут написать ли
строчки, не надевши рубашки, совсем непригоже
устанавливать такое резкое различие между рубашкой и
пером. И если богатые туалеты их жен действительно
предметы роскоши, то тем не менее существует известное
количество полотна, бумажной и шерстяной ткани, без
которых производитель не может производить. Блуза и
обувь, без которых рабочему нельзя идти на работу,
одежда, которую он наденет по окончании своего
рабочего дня, и фуражка, которая у него на голове, так же
необходимы ему, как молот или наковальня.
К счастью, народ понимает революцию именно так.
Как только ему удастся смести различные правительства,
он прежде всего постарается обеспечить себе здоровое
помещение, достаточное питание и достаточную одежду,
не платя никому за это никакой дани. И он будет прав.
Его способ действия будет несомненно более «научным»,
чем прием ученых экономистов, устанавливающих такие
тонкие различия между орудиями производства и
предметами потребления. Народ поймет, что революция должна
начаться именно с этого, и положит таким образом
основание единственной экономической науке, которая
действительно сможет претендовать на название науки и
которую можно будет определить как изучение
потребностей человечества и средств к их удовлетворению без
лишней траты сил.

70
П. А. Кропоткин
ЖИЗНЕННЫЕ ПРИПАСЫ
I
Если будущая революция будет действительно
революцией социальной, она будет отличаться от
предыдущих движений не только по своим целям, но и по своим
приемам. Новая цель потребует и новых средств.
Мы видели три крупных народных движения во
Франции в течение этого века; они различались между собою
во многих отношениях, но все три имели одну общую
черту. Всякий раз народ смело боролся ради свержения
старого порядка и проливал свою драгоценную кровь; но
затем, употребив на это все силы, отступал сам на
задний план. Тогда образовывалось правительство из людей
более или менее честных, которое и брало на себя задачу
или организовать республику, как в 1793 году, или
организовать труд, как в 1848, или организовать свободную
коммуну, как в 1871.
Проникнутое насквозь якобинскими идеями, это
правительство заботилось прежде всего о вопросах
политических: о перестройке правительственного механизма, об
улучшениях в составе чиновников, об отделении церкви
от государства, о политических правах и т. под. Правда,
рабочие клубы зорко следили за новыми правителями π
часто заставляли их действовать по-своему; но даже и в
этих клубах — все равно ораторствовали ли там буржуа
или рабочие — преобладало буржуазное направление:
в них говорилось очень много о политических вопросах
и оставлялся в стороне вопрос о хлебе.
Великие идеи, перевернувшие мир, были высказаны в
эти революционные эпохи; впервые произнесены были
слова, до сих пор еще, через сто лет, заставляющие
биться наши сердца. Но в рабочих кварталах народ
продолжал голодать! « .
Как только вспыхивала революция, работа неизбежно
приостанавливалась. Движение товаров прекращалось,
капиталы скрывались. Фабриканту это было не важно;
если он и не наживался с чужой бедности, то жил на свою
ренту; но рабочему приходилось перебиваться изо дня на
день. Голод закрадывался в его конуру.
Народ начинал бедствовать, и нужда, которую он
терпел, становилась даже сильнее, чем когда бы то ни было
при старых порядках.

Хлеб и Воля
71
«Это жирондисты морят нас с голоду»,— говорили в
1793 году рабочие в предместьях. Жирондистов
гильотинировали, и власть переходила в руки Горы, в руки
парижской коммуны — маратистов. Эти последние
действительно заботились о хлебе и употребляли героические
усилия, чтобы прокормить Париж. В Лионе, Руже и Кол-
ло д'Эрбуа устроили запасные магазины, но они
располагали слишком незначительными средствами, чтобы
наполнить их. Городские советы делали все возможное,
чтобы достать хлеба; торговцев, которые прятали муку,
вешали— а хлеба все-таки не было!
Тогда взваливали вину на королевских заговорщиков.
Их гильотинировали — по двенадцати, по пятнадцати
человек в день, служанок и герцогинь, особенно служанок,
так как герцогини были в Кобленце. Но если бы даже
гильотинировали по ста герцогов и графов в день, то и
это ничему бы не помогло.
Нужда все росла. Чем могла помочь лишняя тысяча
трупов, когда для того, чтобы жить, нужно было получать
плату за труд, а этой платы не было?
Тогда народ начинал разочаровываться.— «Хороша
ваша революция! — нашептывали рабочим господа
реакционеры.— Такой нищеты прежде никогда не было!»
И вот мало-помалу богачи приободрялись, выходили из
своих убежищ и еще более раздражали бедняков видом
своей роскоши. «Невозможные», т. е. богатые щеголи,
наряженные в самые невероятные наряды, появлялись на
улице, смело вызывая революционеров, и твердили
рабочим: «Полно, наконец, заниматься глупостями! Ну, что
вы выиграли от революции? Пора все это бросить!»
Сердце сжималось у революционеров.— «Опять
революция погибла!» — говорили они между собой и
уходили в свои норы, предоставляя событиям идти своим
чередом.
Тогда являлась реакция, открытая и высокомерная, и
совершала свой государственный переворот. Революция
была убита, оставалось только растоптать ее труп. И чего
только не делали с этим трупом! Кровь лилась ручьями,
белый террор рубил головы уже тысячами, наполнял
тюрьмы, а оргии богачей начинались еще более буйные и
вызывающие, чем когда-либо.
Таков был ход всех французских революций. В 1848-м
году парижский рабочий отдавал в распоряжение
республики «три месяца нужды», а когда через три месяца
ему уже не было возможности больше терпеть, он сделал

72
П. А. Кропоткин
последнее усилие — и это усилив было затоплено в
потоках крови.
В 1871 году Коммуна гибла от отсутствия борцов за
нее. Она не вабыла провозгласить отделение церкви от
государства, но слишком поздно позаботилась о том,
чтобы обеспечить для всех хлеб. В самый разгар борьбы
богатые господа в Париже потешались над коммунарами,
говоря им: «Что ж, идите, глупые вы люди, защищать
стены и рисковать жизнью за тридцать су (полтинник)
в день, пока мы будем себе кутить по модным
ресторанам!» Только в последние дни эта ошибка была понята
и начали устраивать вольные столовые на средства
Коммуны; но тогда уже было поздно: версальцы уже
вступали в парижские укрепления.
«Хлеба! Хлеба прежде всего! Революции нужен хлеб!»
Пусть занимается кто хочет рассылкой громких
циркуляров с трескучими фразами! Пусть кто хочет
надевает на себя сколько угодно галунов! Пусть кто хочет
рассуждает о политических правах!..
Наше дело <надо> будет устроить так, чтобы с
первых же дней революции и во все время, пока она будет
продолжаться, на пространстве, охваченном восстанием,
не было ни одного человека, страдающего от недостатка
хлеба, ни одной женщины, которой пришлось бы ждать
своей очереди у булочных, пока ей бросят, как
милостыню, кусок хлеба из отрубей, ни одного ребенка, у
которого бы не было того, чего требует его слабый организм.
Задачею буржуазии было рассуждать во время
революций о великих принципах или, вернее, о великих
обманах. Задача же народа будет в том, чтобы хлеб
обеспечить всем и каждому. В то время как буржуа и
обуржуазившиеся рабочие будут играть в великих людей в
своих говорильнях, пока «практические люди» будут вести
бесконечные рассуждения о формах правления,— нам,
«утопистам», придется позаботиться о хлебе насущном.
Да, мы имеем дерзость утверждать, что всякий
должен и может быть сытым и что революция победит
именно тем, что обеспечит хлеб для всех.
II
Что мы «утописты» — это всем известно. Мы
действительно настолько утописты, что решаемся утверждать,
что революция должна и может обеспечить каждому
помещение, одежду и хлеб,— и это, конечно, очень не нра-

Хлеб и Воля
73
вится всем — красным и синим — буржуа, которые
отлично знают, что если народ будет сыт, то справиться с ним
будет очень трудно.
Да, мы упорно настаиваем на этом: восставшему
народу нужно обеспечить хлеб, и вопрос о хлебе должен
быть поставлен прежде всего. Если он разрешится в
интересах народа, революция окажется на верном пути,
потому что для решения вопроса о пропитании
необходимо будет признать принцип равенства, помимо которого
никакого решения быть не может.
Нет сомнения, что будущая революция разразится —
как было с революцией 1848 года — во время
какого-нибудь крупного промышленного кризиса. За последние
тридцать лет промышленность все время перебивается
кое-как между тучных и голодных лет, и это положение
может только ухудшиться; все способствует этому:
конкуренция молодых стран, выступающих на сцену в
борьбе за старые рынки, войны, все растущие налоги и
государственные долги, неуверенность в будущем, крупные
предприятия в отдаленных странах...
Миллионы европейских рабочих постоянно находятся
без работы, и в тот момент, когда революция вспыхнет и
начнет распространяться, как огонь, вспыхнувший в
порохе, общее положение промышленности может только
ухудшиться. Как только в Европе или в Соединенных
Штатах появятся баррикады, число рабочих без работы
удвоится. Что же делать, чтобы прокормить всю эту
массу людей?
Не знаю, задавались ли когда-нибудь этим вопросом
во всей его неумолимости так называемые
«практические» люди? Но мы знаем наверное, что они хотят
сохранить наемный труду а потому, по всей вероятности, для
доставления хлеба безработным они станут
проповедовать какие-нибудь «национальные мастерские» или
«общественные работы».
Национальные мастерские открывали уже в 1789 и
1793 году; к тому же средству прибегли в 1848 году;
затем Наполеону III удалось в течение восемнадцати лет
сдерживать парижский пролетариат, занимая его
перестройкой Парижа,— чему Париж обязан своим
двухмиллионным долгом и городским налогом в 90 франков с
человека. Тем же прекрасным средством для «обуздания
зверя» пользовались еще в Риме и даже в Египте,
четыре тысячи лет тому назад; наконец, все деспоты, короли
и императоры во все времена отлично умели вовремя бро-

T4
Π. Α. Кропоткин
сить народу кусок хлеба, чтобы воспользоваться
передышкой и тем временем снова взяться за хлыст. Совершенно
естественно поэтому, что «практические» люди будут
проповедовать тот же самый излюбленный способ, лишь бы
сохранить наемный труд. Стоит ли, в самом деле, ломать
себе голову, когда под руками есть средство, которым
пользовались еще египетские фараоны!
Но если только революция вступит на этот путь — она
погибла.
Когда в 1848-м году открыли, 27 февраля,
национальные мастерские, в Париже было всего восемь тысяч
рабочих без работы. Через две недели их уже было 49 000,
и было бы, вероятно, скоро сто тысяч, не считая тех,
которые сбегались в Париж из провинции.
Но в 1848-м году промышленность и торговля не
занимали во Франции и половины того количества рабочих
рук, которое они занимают теперь. Известно, с другой
стороны, что во всякой революции страдают больше все-,
го именно обмен и промышленность. Подумайте только,
сколько рабочих работают, прямо или косвенно, для
вывоза, сколько рабочих рук занято в производстве
предметов роскоши, имеющих сбыт среди меньшинства
буржуазии.
Революция в Европе — это немедленное прекращение
работы по крайней мере половины всех фабрик и
заводов. Это миллионы рабочих, выброшенных на улицу
вместе со своими семьями.
И вот этому-то поистине ужасному положению хотят
помочь национальными мастерскими, т. е. созданием
новых промышленных предприятий для доставления
работы безработным.
Нет сомнения — и это говорил еще Прудон,— что
малейший захват частной собственности произведет полную
дезорганизацию всего нашего строя, основанного на
частной собственности, частных предприятиях и наемном
труде. Прятать голову, как страус, жить иллюзиями,
воображать, что во время революции фабрики будут рабо*
тать по-старому и что к ним будут приливать заказы по-
старому,— просто постыдно. Ничего этого не будет, и
общество будет вынуждено взять в свои руки все
производство в целом и перестроить его соответственно
потребностям всего населения. Но так как эта перестройка не
может совершиться в один день или даже в один месяц, а
потребует год или годы для приспособления к новым
условиям, а в это время миллионы людей будут лишены*

Хлеб и Воля
73
всяких средств к существованию, то является вопрос:
«Что делать?»
При таких условиях возможно только одно,
действительно практическое решение вопроса. Оно состоит в том,
чтобы признать всю трудность предстоящей задачи и,
вместо того чтобы поддерживать положение вещей,
которое сама революция сделает невозможным,—заняться
перестройкой производства на совершенно новых началах.
Чтобы поступить практически, нужно, следовательно,
по нашему мнению, чтобы народ немедленно же
завладел всеми продуктами, имеющимися в тех местностях,
где вспыхнула революция, составил им опись и чтобы он
устроился так, чтобы ничего не пропадало даром, но
чтобы все могли воспользоваться имеющимися
накопленными продуктами и таким образом пережить критический
период. И в это время, обеспечив существование всех на
несколько месяцев вперед, нужно фабричным рабочим
доставить сырой материал, которого у них нет в запасе,
обеспечить таким образом их существование в течение
нескольких месяцев и направить работу на производство
предметов, безусловно необходимых массе крестьян. Не
нужно, в самом деле, забывать, что хотя Франция
производит шелк для немецких банкиров и для императриц
Российских и Сандвичевых островов * и хотя Париж
выделывает всевозможные безделушки для богачей всего
мира, у двух третей французских крестьян нет ни
порядочной лампы для освещения их хижины, ни
усовершенствованных земледельческих орудий, без которых в
настоящее время путное земледелие невозможно.
« ■: Наконец, нужно будет сделать годными для обработки
те земли, которые теперь ничего не производят (а таких
земель еще очень много), и улучшить те, которые не
производят даже четверти, даже десятой доли того, что они
могли бы производить, если бы их отдать под усиленную
огородную и садовую обработку.
. Это — единственное практичное решение вопроса,
которое мы можем указать, решение, которое
волей-неволей придется принять — в силу самого хода вещей.
III
Выдающейся, отличительной чертою современного
капиталистического строя является наемный труд.
Лицо или группа лиц, владеющих нужным капиталом,
основывают промышленное предприятие, берут на себя

78 П. А. Кропоткин
заготовку сырого материала для фабрик или завода,
организацию производства, продажу продуктов и платят
рабочим известную определенную плату; сами же они
получают всю прибыль под тем предлогом, что она
представляет вознаграждение за их труд управления, за их
риск и за колебания рыночных цен на данный товар.
Такова, в немногих словах, вся система наемного
труда.
Чтобы сохранить ее, современные владельцы
капитала «готовы» пойти на некоторые уступки, готовы
поделить с рабочими часть прибыли или же устроить
подвижную шкалу заработной платы так, чтобы плата рабочего
поднималась, когда поднимается доход предприятия.
Одним словом, они готовы согласиться на некоторые
«жертвы», лишь бы только им оставили право управлять
промышленностью и получать с нее доход.
Коллективизм, как известно, вносит в этот порядок
существенные изменения, но сохраняет, однако, наемный
труд. Только на место частного хозяина становится
государство, т. е. выборное правительство —для всей
нации или городское. Во главе управления промышленное
стью становятся депутаты —* представители нации или
города и их уполномоченные — их чиновники. Они же
оставляют за собою и право расходовать в интересах
всех получаемую прибыль. Кроме того, в этой системе
коллективизма устанавливается очень тонкое различие
между трудом чернорабочего и трудом человека,
прошедшего через предварительное обучение: труд, первого
представляет собою, с точки зрения коллективиста, труд
простой, тогда как ремесленник, инженер, ученый и т. п.
занимаются трудом, который коллективисты называют
трудом сложным, и поэтому имеют право на более
высокую заработную плату. Но все они — чернорабочие и
инженеры, ткачи и ученые — наемники государства, «все
они чиновники», как сказал недавно один из
коллективистов, чтобы позолотить пилюлю.
Самая большая услуга, которую будущая революция
сможет оказать человечеству, будет заключаться именно
в том, чтобы создать такое положение вещей, где всякая
форма наемного труда станет невозможной и
неосуществимой и где единственным подходящим решением вопроса
явится коммунизм, т. е. именно отсутствие наемного
труда.
В самом деле, если мы даже допустим, что в
спокойный период.изменение в коллективистском направлении

Хлеб и Воля
77
возможно (в чем мы, впрочем, даже при этих условиях
сильно сомневаемся), то в период революционный оно
сделается невозможным, потому что после первой же
схватки возникнет тотчас же необходимость прокормить
миллионы человеческих существ. Революция
политическая может произойти, не внося нарушений в ход
промышленности; но революция, при которой народ
завладевает собственностью, неизбежно вызывает тотчас же
приостановку в обмене, в производстве, и никаких
миллионов государства не хватит для обеспечения
заработной платы миллионам оставшихся без работы рабочих.
Повторяем: преобразование промышленности на
новых началах (а как обширна ата задача — мы увидим
ниже) не может произойти в несколько дней, а
пролетариат не сможет предложить целые годы голодовки к
услугам теоретиков наемного труда. Чтобы пережить эпоху
кризиса, он потребует того, чего требовал всегда в
подобных случаях: обращения всех предметов потребления в
общую собственность, распределения их между всеми.
Сколько бы ни проповедовали народу терпение, он
терпеть не станет; я если все, что нужно для жизни —
и хлеб прежде всего,— не будет обращено в общую
собственность, он начнет грабить булочные. И тогда, если
народ будет не в силе, его начнут расстреливать.
Для того, чтобы коллективизм мог сделать попытку
практического осуществления, ему нужен прежде всего
порядок, дисциплина, повиновение. А так как
капиталисты быстро ааметят, что заставить стрелять в народ
людей, называющих себя революционерами, есть самое
лучшее средство возбудить в народе вражду к революции,
то они несомненно будут поддерживать защитников
«порядка»; даже если они — коллективисты. Они увидят в
этом средство уничтожить впоследствии и самих
коллективистов.
А раз «порядок восстановлен», дальнейшие
последствия предвидеть нетрудно. Расстреливать будут не одних
только «воров»: придется доискиваться и до «виновников
беспорядков», восстановить суд и гильотину, и самые
горячие революционеры погибнут на эшафоте. Совершится
повторение 1794 года.
Вспомним, каким образом восторжествовала реакция
в прошлом веке. Прежде всего гильотинировали эберти-
стов, самых ярых — тех, кого Минье, еще под свежим
впечатлением борьбы, называл «анархистами». За ними
скоро последовали сторонники Дантона, а когда робеспье-

78
Я. 4· Кропоткин
ровцы гильотинировали всех этих революционеров, то
и им самим пришла очередь всходить на эшафот. И
тогда, разочаровавшись во всем, видя, что революция
погибла, народ предоставил поле действия реакционерам.
И вот, раз «порядок» будет «восстановлен»,
коллективисты прежде всего гильотинируют анархистов, затем
поссибилисты гильотинируют коллективистов, которые в
свою очередь будут гильотинированы реакционерами..
Революцию придется начинать сначала. ,
* * *
Но есть основание думать, что влияние народа
окажется достаточно сильным и что к тому времени, когда
произойдет революция, идея анархического коммунизма
успеет распространиться. Эта идея — не праздное
измышление: ее подсказал нам сам народ, и число
коммунистов будет все расти по мере того, как невозможность
всякого другого выхода будет становиться все более
очевидною. Если же коммунистическое влияние окажется
достаточно сильным, дела примут совершенно иной
оборот. Вместо того, чтобы грабить булочные, а на другой
день опять голодать, восставший народ возьмет в свои
руки хлебные склады, бойни, магазины съестных
припасов — одним словом, все имеющиеся в наличности
пищевые запасы.
Сейчас же найдутся добровольцы, мужчины и
женщины, чтобы составить опись, инвентарь всего
находящегося в магазинах и хлебных складах, и через двадцать
четыре часа восставшая коммуна будет знать то, чего
Париж не знает до сих пор, несмотря на все статистические
комитеты, и чего он никогда не мог узнать во время
осады, а именно — сколько в нем находится съестных
припасов. А через сорок восемь часов уже будут изданы в
миллионах экземплярах точные списки всех имеющихся
продуктов, указаны места, где они находятся, и способы
их распределения.
В каждой группе домов, в каждой улице, в каждом
квартале организуются группы добровольцев для
заведования съестными припасами; и они, конечно, сумеют
столковаться между собою и сообщить друг
другу о результатах своей работы. Пусть только якобинские
штыки не вмешиваются в это дело, пусть только так
называемые «научные» теоретики не пытаются вносить свою
путаницу или, вернее, пусть себе запутывают мозги.

Хлеб и Воля
79
сколько угодно, лишь бы у них не было права
распоряжаться! Та удивительная способность к свободной
организации, которая свойственна в высокой степени
народу — особенно же народу французскому, во всех его
общественных слоях, и которой так редко дают
возможность проявиться,— создаст, даже в таком большом
городе, как Париж, и даже в самый разгар революционного
возбуждения, целую естественно выросшую организацию,
имеющую целью доставить каждому необходимые
припасы.
Пусть только предоставят народу свободу действия, и
через неделю распределение припасов будет происходить
с удивительною правильностью. Сомневаться в этом
может только тот, кто никогда не видел рабочего народа в
действии, кто провел всю жизнь, уткнувшись в бумаги.
Поговорите же об организаторском духе народа — этого
великого непризнанного гения — с тем, кто видел его в
Париже в дни баррикад, во время Коммуны или в
Лондоне во время большой стачки в гавани, когда
приходилось прокармливать полмиллиона голодных людей,—
и они скажут вам, насколько народ стоит в этом
отношении выше всех канцелярских чиновников!
Но если бы даже пришлось пострадать в течение
каких-нибудь двух недель или месяца от некоторого
относительного беспорядка — то что же из этого? Для массы
народа это будет во всяком случае лучше, чем то, что
существует теперь; да кроме того, во время революции —
лишь бы чувствовалось, что революция идет вперед, а не
топчется на месте,— люди обедают, не жалуясь на то,
куском черствого хлеба, в атмосфере ликования или,
вернее, в атмосфере горячих рассуждений! Во всяком
случае то, что создастся само собою под давлением
непосредственных потребностей, будет несравненно лучше того,
что выдумают где-нибудь в четырех стенах, за книгами
или в канцеляриях Городской думы.*
IV
Силою вещей, таким образом, население больших
городов вынуждено будет завладеть всеми припасами и,
переходя от более простого к более сложному,
вынуждено будет взять на себя удовлетворение потребностей всех
жителей. Чем скорее это сделается, тем лучше: тем
меньше будет нужды и внутренней борьбы.

80
/7. А. Кропоткин
Но затем совершенно естественно является вопрос: на
каких именно основаниях организуются люди для
пользования сообща этими продуктами?
Для того, чтобы распределение было справедливо,
существует только один способ — единственный
отвечающий чувствам справедливости и, вместе с тем,
действительно практичный. Это та система, которая принята и
теперь в поземельных общинах всей Европы.
Возьмите крестьянскую общину где бы то ни было,
даже во Франции, хотя бы в ней якобинцы сделали все
возможное, чтобы уничтожить общинные обычаи. Если,
например, община имеет в своем владении лес, то, пока
мелкого леса достаточно, всякий имеет право брать его
сколько хочет, без всякого другого учета, кроме
общественного мнения своих односельчан. Что же касается
крупного леса, которого никогда не бывает достаточно, то
право каждого жителя на крупные лесины ограничено,
т. е. в каждом отдельном случае мир должен решить,
сколько деревьев можно вырубить на каждый двор.
То же самое происходит и с общинными лугами. Пока
лугов достаточно для всей общины, никто не учитывает
того, сколько съели коровы каждого или сколько коров
пасется на лугу. К дележу или к ограничению прав
каждого жителя прибегают лишь тогда, когда луга
оказываются в недостаточном количестве. Эта система
практикуется во всей Швейцарии и во многих общинах
Франции и Германии — повсюду, где существуют общинные
луга.
Если же вы обратитесь к странам Восточной
Европы — например, к России, где и крупного леса
достаточно в лесных областях, и земли еще много (напр., в
Сибири), вы увидите, что крестьяне рубят и крупные
деревья в лесу в таком количестве, какое им нужно, и
обрабатывают столько земли, сколько для них необходимо,
не думая еще об ограничении прав на лес или о дележе
земли. Но как только леса или земли становится мало,
право каждого на лес бывает ограничено, а земля
делится по потребностям каждой семьи.
Одним словом, пусть каждый берет сколько угодно
всего, что имеется в изобилии, и получает ограниченное
количество всего того, что приходится считать и делить!
На 350 миллионов людей, населяющих Европу, двести
миллионов и по сию пору следуют этим двум вполне
естественным приемам.

Хлеб и Воля
81
Заметим еще одно. Та же самая система господствует
и в больших городах, по крайней мере по отношению к
одному продукту, который находится там в изобилии: к
проведенной в дома воде.
Пока воды в водопроводах достаточно для всех домов
и нечего бояться недостатка, никакой компании не
приходит в голову издавать законы насчет пользования
водою в каждой семье. Берите сколько вам угодно! Если
же является опасение, что воды в Париже не хватит, как
это бывает во время сильной жары, компании очень
хорошо знают, что достаточно выпустить предостережение
в нескольких строках в газетах, чтобы парижане тотчас
же, без всякого закона, сократили свое потребление
воды и не тратили ее попусту.
Но что сделали бы, если бы воды действительно не
хватило? Тогда прибегли бы к распределению ее в
ограниченных количествах. Это — такая естественная, такая
понятная мера, что во время двух осад Парижа в 1871-м
году два раза требовали ее применения ко всем
жизненным припасам.— «Le rationnement».— «Все по
порциям»,— требовал тогда рабочий Париж.
Стоит ли входить в подробности, описывать, каким
образом эта мера могла бы действовать, доказывать, что
она — справедлива, несравненно справедливее всего, что
существует теперь? Эти подробности и эти описания все
равно не убедят тех буржуа — и, к несчастью, не только
буржуа, но и обуржуазившихся рабочих,— которые
смотрят на народ, как на стадо дикарей, готовых тотчас
же перегрызться, как только правительство перестанет
охранять их своим бдительным оком. Но всякий, кто
хоть когда-нибудь видел, как народ решает свои
собственные дела, особенно когда над ним не тяготит палка
исправника и податного инспектора, ни минуты не
усомнится в том, что раз только народу будет
предоставлено распределение продуктов, он будет руководиться в
этом деле самым простым чувством справедливости.
Попробуйте сказать в каком-нибудь народном
собрании, что жареных рябчиков нужно предоставлять
избалованным бездельникам из аристократии, а черный хлеб
употребить на прокормление больных в больницах, и вы
увидите, что вас освищут. Но скажите в том же
собрании, проповедуйте на всех перекрестках, что лучшая
пища должна быть предоставлена слабым и прежде
всего больным; скажите, что, если бы во всем городе было
всего десять рябчиков и один ящик малаги, их следовало

82
Я. А. Кропоткин
бы отнести выздоравливающим больным, скажите это
только.
Скажите, что за больными следуют дети. Им пусть
пойдет коровье и козье молоко, если его не достает для
всех. Пусть ребенок и старик получат последний кусок
мяса, а взрослый, здоровый человек удовольствуется
сухим хлебом, если уж дело дойдет до такой крайности.
Скажите, одним словом, что если каких-нибудь
припасов не имеется в достаточном количестве и их
приходится распределять, то последние оставшиеся доли
должны быть отданы тем, кто в них более всего нуждается;
скажите это,— и вы увидите, что с вами все
согласятся.
То, чего не понимают сытые господа, отлично
понимает и всегда понимал народ; но и сами пресыщенные,
если они завтра окажутся на улице и придут в
соприкосновение с массой, поймут это так же хорошо.
Теоретики, для которых солдатская казарма и
солдатский котелок составляют последнее слово науки,
потребуют, вероятно, немедленного введения национальной
кухни и общей чечевичной похлебки, ссылаясь на то,
сколько топлива и провизии можно выгадать в огромной
казарменной кухне, откуда каждый будет получать свою
порцию похлебки и хлеба.
Мы, со своей стороны, и не отрицаем этих
преимуществ. Мы знаем, как много топлива и труда сберегло
человечество, отказавшись сначала от ручной мельницы,
а затем и от печи, где каждый пек свой хлеб. Мы
понимаем, что было бы экономнее сварить сразу щи на сто
семейств, чем разводить для этого сто отдельных огней.
Мы знаем точно так же, что хотя есть множество
различных способов приготовления картофеля, картофель
все-таки будет нисколько не хуже, если его сварить
предварительно в одном котле на сто семей.
Мы понимаем, наконец, что разнообразие кухни
состоит, главным образом, в личном характере
приготовления всякого блюда каждой хозяйкой и что, если вся
масса картофеля будет сварена вместе, это нисколько
не помешает хозяйкам приготовить его затем каждой по
своему вкусу. Точно так же из одного бульона можно
приготовить сто различных супов, на сто различных
вкусов.
Мы знаем все это и тем не менее утверждаем, что
никто не имеет права заставить хозяйку получать свой
картофель вареным, если она предпочитает сварить его в

Хлеб и Воля 83
своем котелке, на своем огне; и что лучше сжечь лишних
дров, чем заводить казарму, которая противна всякому
свободно мыслящему человеку. Главное же, мы хотим,
чтобы каждый мог съесть свой обед где и как хочет —
в своей семье, с приятелями или же в общей столовой,
если ему это лучше нравится.
Наместо ресторанов, в которых теперь отравляют
посетителей всякой дрянью, несомненно, возникнут
большие кухни. В Париже хозяйки уже и теперь привыкли
покупать бульон у мясника и затем приготовлять из него
какой хотят суп; точно так же в Лондоне хозяйка знает,
что она может дать важарить кусок мяса или свой пирог
с яблоками или ревенем в булочной, заплатив за это
несколько копеек, и сберечь таким образом и время, и
уголь. А когда общие кухни, которые будут в будущем
соответствовать существовавшим в былое время
«общественным печам> !, перестанут быть местом обмана, под·
делки и отравления посетителей, то выработается и
привычка брать из этих кухонь готовыми все существенные
части обеда, а затем уже только приготовлять их
окончательно по своему вкусу.
Но сделать из этого закон, вменить каждому в
обязанность получать пищу в готовом виде значило бы
навязать человеку девятнадцатого века порядки, столь же
противные ему, как и порядки казарм и монастырей.
Такие мысли родятся только в умах людей, в корне
испорченных правом командования над другими или духом
религиозного подчинения.
Но кто же будет иметь право пользоваться
принадлежащими общине продуктами? Все или только часть
граждан? Этот вопрос возникнет, конечно, на первых же
порах.— Пусть только каждый город ответит на это по-
своему, и, если народ, масса, сам решит этот вопрос, мы
убеждены, что его ответы будут внушены чувством
справедливости. Пока различные отрасли труда не
организованы, пока еще продолжается период волнений и нельзя
отличать ленивого бездельника от человека, не
работающего поневоле,— все имеющиеся в наличности продукты
должны принадлежать всем без исключения. Те, кто
сопротивлялся победе народа е оружием в руках или
1 Four banale. Во Франции до сих пор в деревнях, где
сохранились общинные порядки, встречается общественная печь, где хозяева
по очереди пекут хлеб, другая общественная печь для стирки,
общинный пресс для выдавливания вина из винограда и т. Д.

84
П. А. Кропоткин
устраивал против него тайные заговоры, сами поспешат
исчезнуть с восставшей территории. Но мы думаем, что
народ — всегда враг мести и всегда великодушный —
будет делиться хлебом со всеми теми, кто будет
находиться в его среде — будут ли то экспроприаторы или
экспроприированные. Революция от этого ничего
не потеряет; а когда работа вновь начнется, недавние
враги встретятся в одних и тех же мастерских.
Обществу, где труд будет свободен, нечего будет бояться
тунеядцев.
«Но таким образом все припасы истощатся в течение
месяца»,— слышатся уже нам возражения наших
критиков.
«И отлично!» — ответим мы. Это только послужит
доказательством, что пролетарий в первый раз в жизни ел
досыта. Что же касается способов пополнить
израсходованные припасы, то именно этим вопросом мы и
займемся теперь.
V
Каким образом, в самом деле, может обеспечить свое
продовольствие город, в котором социальная революция
находится в полном разгаре?
Мы постараемся ответить на этот вопрос, хотя
очевидно, что средства, к которым нужно будет прибегнуть,
будут зависеть от характера, который примет революция
в соседних местностях и соседних странах. Если бы вся
страна, или, еще лучше, вся Европа, могла произвести
социальную революцию одновременно и сразу перейти к
коммунизму, то вопрос решился бы таким-то образом.
Если же попытка установления коммунистического строя
будет сделана из всей Европы лишь несколькими
городами, тогда придется избрать иные пути. Средства будут
зависеть от обстоятельств.
Поэтому, прежде чем идти дальше, бросим общий
взгляд на Европу и посмотрим — вовсе не имея в виду
пророчествовать,— каков может быть, по крайней мере в
существенных чертах, ход революции.
Было бы, конечно, очень желательно, чтобы вся
Европа восстала одновременно, чтобы повсюду произошла
экспроприация, чтобы повсюду революционеры
руководились принципами коммунизма. Такое общее восстание
значительно облегчило бы задачу, стоящую перед нашим
веком.

Хлеб и Воля
85
Но, по всей вероятности, этого не будет. Что
революция охватит всю Европу — в этом мы не сомневаемся.
Если какая-нибудь из четырех главных континентальных
столиц — Париж, Вена, Брюссель или Берлин —
восстанет и свергнет свое правительство, то можно почти
наверное сказать, что через несколько недель то же самое
сделают и три остальные. Очень вероятно также, что
революция не заставит себя долго ждать и в Италии, и в
Испании, и даже в Лондоне и Петербурге. Но будет ли
она иметь повсюду один и тот же характер — в этом
можно сильно сомневаться.
Более чем вероятно, что повсюду будут происходить
экспроприации, в больших или меньших размерах, и что
то, что совершится в этом направлении в любой из
больших европейских стран, окажет влияние на все
остальные. Но начало революции будет очень различно в
различных местностях, точно так же как и ее дальнейшее
развитие не пойдет одинаково в различных странах.
В 1789—1793 годах потребовалось четыре года для того,
чтобы французские крестьяне могли окончательно
избавиться от выкупа феодальных прав, а буржуазия —
свергнуть королевскую власть. Будем помнить это и будем
готовы к тому, что социальная революция потребует для
своего развития некоторого времени, что она будет
развиваться не везде с одинаковой скоростью.
Что же касается того, примет ли она с самого же
начала во всех европейских странах действительно
социалистический характер, то в этом тоже можно
сомневаться. Вспомним, что Германия находится в самом разгаре
периода единой империи и что ее самые передовые
партии мечтают еще об якобинской республике 1848 года и
об «организации труда» Луи Блана, тогда как во
Франции народ требует по крайней мере свободных, если не
коммунистических коммун.
Что Германия пойдет в будущей революции дальше,
чем пошла Франция в 1848 году, это тоже очень
вероятно. Когда в восемнадцатом веке Франция сделала свою
буржуазную революцию, она пошла дальше, чем
Англия в семнадцатом веке, потому что вместе с
королевской властью она уничтожила и власть поземельной
аристократии, которая в Англии и теперь еще пользуется
громаднейшею силою. Но если даже Германия пойдет
несколько дальше, чем пошла Франция в 1848 году, и
осуществит больше, чем тогда удалось осуществить во
Франции, то в начале революции руководящие идеи все-

86
П. А. Кропоткин
таки будут идеями 1848 года, точно так же как идеи,
которые будут руководить русской революцией, будут
идеями 1789-го года, видоизмененными до известной
степени умственными течениями нашего века.
Не приписывая, впрочем, этим догадкам большего
значения, чем они заслуживают, мы можем тем не
менее сделать из них следующий вывод: революция
примет в различных европейских странах различный
характер, и уровень, которого она достигнет по отношению к
социализации продуктов, не будет везде одинаковым.
Следует ли из этого, что страны более передовые
должны приспособляться в своем движении к странам
более отсталым, как думают некоторые? Нужно ли
ждать, пока идея коммунистической революции созреет
у всех народов? — Конечно, нет! Если бы мы даже этого
хотели, это было бы невозможно: история не ждет
запоздавших.
С другой стороны, мы не думаем, чтобы даже в одной
и той же стране революция произошла с такой
стройностью, о какой мечтают некоторые немецкие и русские
социалисты. Очень вероятно, что если один или два из
больших городов Франции — Париж, Лион, Марсель,
Лйль, Сент-Этьен или Бордо — провозгласят коммуну,
то другие тотчас же последуют их примеру, и то же
самое произойдет еще в нескольких менее крупных горо*
дах. Некоторые каменноугольные и промышленные
центры точно так же, вероятно, не замедлят отпустить
своих хозяев и организоваться в свободные группы.
Но по деревням многие местности еще не дошли до
этой ступени развития; рядом с восставшими общинами
будут и такие, которые останутся в выжидательном
положении и будут продолжать жить при индивидуалисти*
ческих порядках. Но когда крестьяне увидят, что ни
судебный пристав, ни сборщик податей не будут
относиться к революционерам враждебно (как это было при
Республике в 1848 году), они не поднимутся против рево*
люции, а, напротив того, извлекут все что смогут из
нового положения и начнут сводить свои счеты с
местными эксплоататорами. Со свойственным всем
крестьянским восстаниям практическим смыслом (вспомним
только, с каким усердием крестьяне в 1792-м году
обрабатывали земли, отнятые ими у помещиков,
заграбивших мирские земли) они примутся за обработку
земли, своей и отнятой у местных богатей, монастырей
и т. д., которая станет им тем более дорога, что над

Хлеб и Воля
87
ней не будет тяготеть никаких налогов и закладных
процентов.
Что касается внешних сношений с другими странами,
то повсюду в Европе и Америке будет царить революция
в различных видах: в одном месте унитарная, в другом
федералистическая и повсюду более или менее
социалистическая. Единообразия, конечно, не будет и быть не
может.
VI
Но вернемся к нашему восставшему городу и
посмотрим, при каких условиях придется ему заботиться о
своем продовольствии.
Прежде всего является вопрос, где взять нужные
припасы, если вся нация еще не пришла к
коммунистическому строю?
Возьмем какой-нибудь большой французский город,
хотя бы столицу Франции. Париж потребляет ежегодно
миллионы пудов хлеба, 350 000 быков и коров, 200 000
телят, 300 000 свиней и больше 2 000 000 баранов, не
считая другой живности. Кроме того, ему требуется еще
около полумиллиона пудов масла и до двухсот
миллионов яиц и все остальное в соответственных количествах.
Мука и хлеб привозятся из Франции, из
Соединенных Штатов, из Египта, из Индии; скот — из Германии,
Италии, Испании, даже из Румынии и из России. Что
же касается до бакалейных товаров, то нет страны в
мире, которая не присылала бы в Париж свою дань.
Посмотрим, прежде всего, каким образом можно
будет устроить доставку в Париж или во всякий другой
большой город тех припасов, которые выращиваются в
французских деревнях и которые крестьяне с
величайшей охотой пустят в обращение.
Для государственников этот вопрос не представляет
никаких затруднений. Они прежде всего ввели бы
сильно централизованное правительство, вооруженное всеми
принудительными средствами: полицией, армией,
гильотиной. Это правительство распорядилось бы составить
список всего, что производится во Франции, разделило
бы всю страну на известное число продовольственных
округов и повелело бы, чтобы такой-то продукт, в таком-
то количестве был привезен в определенный день в
определенное место, на определенную станцию, был
принят таким-то чиновником, сложен в такой-то склад
и т. д.

88
П. А. Кропоткин
Мы же вполне убеждены в том, что такое решение
вопроса не только нежелательно, но и совершенно
неосуществимо, что оно не более как чистая фантазия,
утопия. Можно мечтать о таком порядке вещей, сидя у себя
дома, с пером в руках, но на практике он окажется
физически невозможным, так как он совершенно забывает
живущий в человеке дух независимости. Последствием
такого якобы порядка был бы всеобщий бунт: не только
одна Вандея, но целых три или четыре — война
деревень против городов, восстание всей Франции против
того города, который осмелился бы навязать ей подобные
приказы 1.
Довольно с нас якобинских утопий! Посмотрим,
нельзя ли устроиться как-нибудь иначе.
В 1793-м году деревня морила голодом большие
города и убила этим революцию. А между тем известно,
что урожай хлебов во Франции в 1792—93 годах не был
меньше обыкновенного, и есть основания думать (Миш-
ле), что он был даже больше. Но, завладев
значительною частью помещичьих земель и собрав с них урожай,
деревенская буржуазия не хотела продавать свой хлеб
за ассигнации, которые Революция пустила в
обращение, а держала его у себя в ожидании повышения цен
или появления золотой монеты. И никакие самые
строгие меры, принимавшиеся Конвентом с целью заставить
продавать хлеб, никакие казни не могли ничего
поделать с этой стачкой крестьян против городов. Между тем
комиссары Конвента, как известно, не церемонясь
гильотинировали спекуляторов, а народ вешал их на
фонарных столбах; и все-таки хлеб оставался в деревнях,
тогда как городское население голодало.
Но что предлагали в то время крестьянскому
населению в вознаграждение за его тяжелый труд?
Ассигнации! Клочки бумаги, цена на которые
падала с каждым днем, на которых стояла цифра в пятьсот
ливров, когда они в действительности не стоили и
десяти. За билет в 1000 ливров (франков) нельзя было ку-
1 Якобинские историки рассказывают, что вандейское
восстание было всецело делом попов и королевцев. Но правда насчет
этого далеко еще не выяснена. Несомненно, что вандейские
крестьяне поднялись, главным образом, против военных наборов,
против закона, в силу которого общинные, мирские земли, имевшиеся
в каждой деревне, должны были быть поделены поголовно между
одними «гражданами», лишая земли приселыциков,— вообще
против города, глупо распоряжавшегося деревней.

Хлеб и Воля
80
пить даже пару башмаков, и очень понятно, что
крестьянин не хотел отдавать труд целого года за кусок бумаги,
который не дал бы ему даже возможности купить
новую рубаху.
И до тех пор, пока крестьянину будут предлагать не
имеющие ценности клочки бумаги — будут ли это
ассигнации, или «трудовые чеки» *,— будет повторяться то же
самое. Припасы будут оставаться в деревнях, и город их
Н€ получит, сколько бы ни гильотинировали и ни топили
крестьян.
Крестьянину нужно предлагать не бумаги, а такие
предметы, в которых он непосредственно нуждается:
веялку и косилку, в которых он теперь отказывает себе
скрепя сердце; одежду, которая защитила бы его от
непогоды; лампу и керосин, чтобы заменить его лучину;
заступ, косу, плуг—одним словом, все то, чего он
лишен теперь, не потому чтобы он не чувствовал
потребности в этом, а потому что в его жизни, полной
лишений и тяжелого труда, множество предметов
недоступны для него по своей цене **.
Пусть город примется тотчас же за производство
того, что необходимо крестьянину, вместо того чтобы
выделывать разные безделушки для украшения дамских
туалетов. Пусть парижские швейные машины шьют,
вместо приданых для кукол, рабочие и праздничные
одежды для крестьянина; пусть ваводы займутся выделкой
земледельческих машин, заступов и грабель, вместо того
чтобы ждать, пока англичане пришлют эти вещи в
обмен на французское вино!
Пусть город пошлет в деревню не комиссара,
опоясанного красным или разноцветным шарфом, с
приказом везти припасы в такое-то место, а пусть пошлет
туда друзей, братьев, которые скажут крестьянам:
«Привозите нам свои продукты и берите из наших складов
все что хотите». Тогда жизненные припасы будут
стекаться в город со всех сторон. Крестьянин оставит себе
то, что ему нужно для собственного существования, а
остальное отошлет городским рабочим, в которых он —
в первый раз во всей истории — увидит не эксплоатато-
ров, а братьев.
Нам скажут, может быть, что это требует полного
переустройства общества. Для некоторых отраслей
несомненно так. Но есть множество таких отраслей,
которые смогут очень быстро приспособиться к тому,
чтобы доставлять крестьянину одежду, часы, мебель, ут-

90
П. А. Кропоткин
варь и простые машины, за которые теперь город
заставляет так дорого платить. Ткачи, портные, сапожники,
жестянники, столяры и многие другие могут без всякого
затруднения оставить производство предметов забавы и
роскоши ради труда полезного. Нужно только, чтобы
люди прониклись мыслью о необходимости такого
преобразования, чтобы они смотрели на него как на дело
справедливое и прогрессивное и перестали предаваться
любимым мечтаниям теоретиков о том, что «революция
должна ограничиться завладением прибавочною стой*
мостью, оставив в прежнем виде производство и
торговлю».
Именно в этом заключается, по нашему мнению, весь
вопрос — в том, чтобы предложить крестьянину в обмен
на его продукты не клочки бумаги — что бы ни было на
них написано,— а самые предметы потребления, в
которых он нуждается. Если это будет сделано, жизненные
припасы будут отовсюду стекаться в города. Если этого
не будет — мы будем иметь в городах голод со всеми его
последствиями: реакцией и подавлением
революционного движения.
VII
Мы уже видели, что все большие города получают
хлеб, муку, мясо не только из провинции, но и из-за гра·
ницы. В Париж из-за границы присылаются бакалейные
товары, пряности, рыба, различные продукты, составляв
ющие предмет роскоши, и значительное количество
хлеба и мяса.
Но во время революции на заграничный ввоз нельзя
будет рассчитывать или, по крайней мере, придется
полагаться как можно меньше. Если теперь русский хлеб,
итальянский или индийский рис, а также испанские и
венгерские вина наполняют западноевропейские рынки,
то это происходит не оттого, что в странах, вывозящих
их, этих продуктов слишком много или что они растут
там сами без труда, как сорная трава в поле. В России,
например, крестьянин работает по шестнадцати часов в
сутки и голодает от трех до шести месяцев в году, чтобы
продать свой хлеб на вывоз и заплатить подати
помещику и государству. Как только хлеб собран, полиция уже
является в русские села и продает у крестьянина
последнюю корову, последнюю лошадь в уплату недоимок и
выкупных платежей — если только крестьянин сам уже

Хлеб и Воля
Θ1
не продал своего урожая скупщику на вывоз за
границу. Таким образом крестьянин оставляет себе хлеба на
девять, на шесть месяцев, а остальное продает, чтобы его
корову не продали чиновники за три рубля. А затем,
чтобы прожить до нового урожая — в течение трех месяцев
в хороший год и полгода в плохой год,— он
примешивает лебеду в свой хлеб, в то время как в Лондоне
лакомятся бисквитами из его муки. Теперь хорошо известно
из самих казенных статистик, что если бы из
Европейской России не вывозили ни одного пуда ржи и
пшеницы, то их было бы ровно столько, сколько нужно на
прокормление населения.*
Но как только произойдет революция в России,
русский крестьянин оставит свой хлеб для себя и для своих
детей. Итальянские и венгерские крестьяне сделают то
же самое, и будем надеяться, что этому примеру
последуют и индусы. Даже в Америке производство пшеницы
сократится, если только и там начнется рабочее
движение. Следовательно, на привоз хлебов и кукурузы из-за
границы плохой будет расчет.
Вся наша буржуазная цивилизация основана на экс-
плоатации низших рас и стран с отсталою
промышленностью, и первым благодеянием революции будет то,
что она позволит освободиться этим так называемым
низшим расам от их якобы цивилизованных благодетелей.
Но это освобождение будет иметь последствием
значительное уменьшение притока жизненных припасов в
большие западноевропейские города.
# * *
Относительно внутренних дел предсказать что-нибудь
оказывается труднее.
С одной стороны, крестьянин, несомненно
воспользуется революцией, чтобы распрямить свою спину,
согнутую над землею. Вместо того чтобы работать по
четырнадцати и шестнадцати часов, как теперь, он
совершенно справедливо захочет отдыхать половину этого
времени, что может повести к уменьшению производства
главных жизненных продуктов — хлеба и мяса.
Но, с другой стороны, производство, наоборот,
усилится оттого, что крестьянину не придется больше
работать на тунеядцев. Будут расчищены новые земли,
будут пущены в ход новые, более совершенные машины.
«Никогда еще земля не была так хорошо вспахана, как

92
П. А. Кропоткин
в 1792 году, когда крестьянин получил всю землю,
которой так давно желал»,— говорит Мишле в своей
истории Великой Революции.
Через очень короткий промежуток времени, когда
усовершенствованные машины и химическое и всякое
другое удобрение станут доступны общинам, каждый
крестьянин сможет вести усовершенствованную,
усиленную, интенсивную культуру. Но вначале, есть
основание думать, что как во Франции, так и в других странах
произойдет уменьшение количества земледельческих
продуктов.
Благоразумнее поэтому предполагать, что привоз
продуктов как из местностей внутри страны, так и из-за
границы в общем уменьшится.
Как же пополнить этот недостаток?
Очень просто: заменить недостающее собственными
силами! Нечего искать в тумане разрешения вопроса,
когда оно так просто.
Большие города должны заняться обработкой земли,
подобно деревням. Нужно вернуться к тому, что
называется в биологии «интеграцией функций», т. е.
объединением разных работ. После того, как установлено
разделение труда, приходится «интегрировать», т. е.
соединять; таков ход вещей во всей природе.
Впрочем, помимо всякой философии, самое течение
событий несомненно приведет к этому. Если только Париж
узнает, что через несколько месяцев он должен остаться
без хлеба, он займется обработкой земли.
Но откуда взять землю? — В земле недостатка не
будет. Большие города, а Париж в особенности, окружены
парками богатых собственников, миллионами десятин,
которые только и ждут того, чтобы разумный труд
земледельца превратил их в плодородные поля, гораздо
более плодородные, чем южнорусские степи, покрытые
черноземом, но выжженные солнцем.
Рабочие руки? — Но чем же будут заниматься два
миллиона парижан, когда им не нужно будет больше
наряжать и занимать русских князей, румынских бояр и
жен берлинских финансистов?
Благодаря созданным нашим веком машинам,
благодаря уму и техническим знаниям рабочих, опытных в
пользовании усовершенствованными орудиями, имея к
своим услугам изобретателей, химиков, ботаников,
профессоров в Jardin des Plantes* и огородников из Gen-

Хлеб и Воля
93
nevilliers1 и пользуясь всеми средствами для увеличения
числа существующих машин и испробования новых.
Наконец, благодаря организаторскому духу, энергии и
предприимчивости парижского населения,
земледельческий труд парижской анархической коммуны будет
совершенно иной, чем работа современных крестьян где-
нибудь в Арденнах.
Пар, электричество, солнечная теплота и сила ветра
очень скоро будут пущены в дело. Паровые плуги,
машины для очистки земли от камней быстро выполнят
свою подготовительную работу, и земля, размягченная и
удобренная, будет только ждать разумного труда
человека, особенно женщины, чтобы покрыться тщательно
выращенными растениями, которых будут снимать по
три и по четыре жатвы в год.
Учась садоводству под руководством опытных
специалистов, имея возможность пробовать на специально
отведенных местах всевозможные способы обработки,
соперничая между собою для достижения наилучших
результатов и при этом черпая в физическом труде — не в
непосильном и чрезмерном труде — те силы, которых
так часто не хватает жителям больших городов,
мужчины, женщины и дети с радостью займутся полевыми
работами, которые перестанут быть каторжным трудом и
превратятся в удовольствие, в праздник, в обновление
человеческого существа.
«Бесплодных земель нет! Чего стоит человек, того
стоит земля!» — таково последнее слово современного
земледелия. Земля дает все, чего от нее потребуют,
нужно только требовать умеючи.
На практике даже такой небольшой территории, как
два округа — Сены и Сены с Уазой,— было бы
достаточно для того, чтобы пополнить недостачи, вызванные
революцией, даже в таком большом городе, как Париж.
Коммунистическая община, если она решительно
станет на путь экспроприации, несомненно приведет нас к
этому соединению земледелия с промышленностью, к
тому, что человек будет заниматься и тем и другим
одновременно или в различные месяцы года.
Пусть только революция вступит на этот путь: с
голоду она наверное не погибнет! Опасность лежит вовсе
1 Gennevilliers — громадные поля около Парижа, орошаемы·
сточными водами, где тысячи огородников разводят всевозможные
овощи, ранние и поздние, сбываемые в Париже и вывозимые даже
в Англию.

94
П. А. Кропоткин
не в этом: она лежит в умственной трусости, в
предрассудках, в полумерах.
Опасность там, где ее видел Дантон, когда говорил
Франции: «Смелости, смелости, больше смелости!» —
особенно смелости ума, ва которой не замедлит
последовать и смелость воли.
ЖИЛИЩА·
I
Всякий, кто внимательно присматривался к
настроению умов у рабочих, несомненно заметил, что есть один
важный вопрос, по которому во Франции мало-помалу
устанавливается общее соглашение. Это — вопрос о
жилых домах. В больших французских городах (и даже во
многих маленьких) рабочие приходят понемногу к
убеждению, что жилые дома в действительности нисколько
не составляют собственности тех, кого государство
признает их собственниками, а на деле должны бы
принадлежать всем жителям города. Такой поворот в умах
несомненно совершается, так что уверить народ в
справедливости права собственности на жилые дома теперь уже
трудно.
Не собственник строил дом; его строили, украшали и
отделывали сотни рабочих, которых голод толкал на
работу, а необходимость существовать заставляла
довольствоваться жалким заработком.
Деньги, затраченные этим якобы собственником,
точно так же не были продуктом его труда. Он накопил их
так, как накопляется всякое богатство, т. е. уплачивая
рабочим всего две трети или даже половину того, что
ими сработано.
Наконец — и здесь нелепость права собственника
всего очевиднее,— ценность дома зависит от дохода,
который получит с него хозяин дома; доход же зависит от
того, что данный дом выстроен в городе с мощеными
улицами, освещенном газом, имеющим правильные
сообщения с другими городами; что в этом городе
находятся различные промышленные заведения и
существуют учреждения, служащие науке и искусству; что в нем
есть мосты, набережные, конки, которые доставляют
жителям множество удобств, совершенно неизвестных в
деревне, есть театры, музеи, гулянья, которые служат ис-

Хлеб и Воля
95
точником удовольствия; одним словом, доход дома
зависит от того, что двадцать или тридцать поколений
работали над тем, чтобы сделать этот город обитаемым,
здоровым и красивым центром промышленной и
умственной жизни.
В некоторых кварталах Парижа каждый дом стоит
миллион или более рублей не потому, чтобы в его
стенах заключалось на миллион работы, а потому, что он
находится именно в Париже, что в течение целых веков
поколения рабочих, артистов, мыслителей, ученых и
литераторов содействовали тому, чтобы сделать Париж
тем, что он представляет теперь, т. е. промышленным,
торговым, политическим, артистическим и научным
центром; потому, что у этого города есть прошлое, что его
улицы известны, благодаря литературе, как в
провинции, так и за границей, что он — продукт труда
восемнадцати веков, пятидесяти поколений всей французской на*
ции. То же самое справедливо относительно всякой
другой столицы.
Кто же имеет право в таком случае присвоить себе
хотя бы малейший клочок этой земли или самую
ничтожную из этих построек, не совершая тем самым вопиющей
несправедливости? Кто имеет право продавать кому бы
то ни было хотя бы малейшую долю этого общего
наследия?
Как мы уже говорили, среди рабочих в этом
отношении; устанавливается мало-помалу соглашение, и идея
дарового жилища обнаружилась уже во время первой
осады Парижа (немцами в 1871-м году), когда
население требовало, чтобы с него были прямо сложены все
долги хозяевам квартир. Та же мысль проявилась и во
время Коммуны 1871 года, когда рабочие ждали от
Совета Коммуны решительных мер с целью упразднения
квартирной платы. И когда снова вспыхнет революция,
та. же самая мысль будет первой заботой бедняка.
В революционное ли, в мирное ли время — рабочему
всегда нужен кров, нужно жилище. Но как бы плохо и
как бы нездорово это жилище ни было, всегда есть
хозяин, который может его оттуда выгнать. Правда, во
время революции в распоряжении хозяина не будет су·
дебного пристава, не будет полицейских, которые
выбросят ваш скарб на улицу. Но кто знает, не вахочет ли
завтра новое правительство — каким бы революционным
оно себя ни заявляло — вновь восстановить эту силу и
вновь отдать ее в распоряжение домохозяина? Правда,

96
П. А. Кропоткин
Коммуна объявила уничтожение всех долгов за квартиры
по 1-ое апреля, но только по 1-ое апреля!] А затем опять-
таки пришлось бы платить, несмотря на то, что в
Париже все было перевернуто вверх дном, что
промышленность приостановилась и у революционера не было
ничего, кроме тридцати су (пятидесяти копеек) в день,
выплачиваемых ему Коммуной!
А между тем нужно, чтобы рабочий знал, что если он
не платит за квартиру, то не только из попущения.
Нужно, чтобы он знал, что даровое жилище признано за ним
как право, что оно установлено общим согласием как
право, открыто провозглашенное народом.
Неужели же мы будем ожидать, чтобы эта мера,
всецело отвечающая чувству справедливости всякого
честного человека, была принята теми социалистами,
которые войдут вместе с буржуа в новое временное
правительство? Долго прождали бы мы таким образом — до
самого возврата реакции!
Вот почему искренние революционеры, которые
откажутся от всяких официальных шарфов и фуражек
с галунами, от всяких знаков власти и подчинения и
останутся среди народа как часть его, будут вместе с
народом работать для того, чтобы экспроприация домов
стала совершившимся фактом. Они постараются создать
движение в этом направлении и применить эту меру на
практике; т. е., когда эти мысли созреют, народ
произведет экспроприацию домов наперекор всем теориям
вознаграждения собственников и тому подобной чепухе,
которою всякие охотники до теорий постараются
затормозить дело.
В тот день, когда экспроприация домов совершится,
рабочий поймет, что действительно настали новые
времена, что ему уже не придется склонять голову перед
богатыми и сильными, что равенство открыто
провозглашено, что Революция совершается на деле, а не
остается простою переменою государственных театральных
декораций, как это не раз бывало раньше.
II
Если только мысль о необходимости отобрать дома
созреет в народе, ее осуществление на практике вовсе не
1 Декрет от 30-го марта; в силу этого закона прощались
платежи, следовавшие с квартирантов в октябре 1870-го года, а также
с ί-го января и 1-го апреля 1871-го года.

Хлеб и Воля
97
встретит тех непреодолимых препятствий, которыми нас
обыкновенно пугают.
Правда, люди, которые нарядятся в мундиры и
займут вакантные места в министерствах и в Городской
думе, постараются увеличить число таких препятствий.
Они начнут толковать о вознаграждении собственников,
о необходимости точнейших статистических сведений и
начнут составлять длиннейшие доклады — такие
длинные, что дело могло бы протянуться до того времени,
пока подавленный нуждою и безработицею народ, не
видя ничего впереди и потеряв всякую веру в
революцию, не предоставит полной свободы действий
реакционерам.
Об этот подводный камень действительно может
разбиться вся живая сила. Но если народ не поддастся на
этого рода увещания, если он поймет, что новый строй
жизни требует новых средств, и возьмет дело в свои
руки,— тогда экспроприация сможет осуществиться без
особых затруднений.
«Но как именно? Каким образом можно ее
осуществить?»— спросят у нас.— Мы сейчас поговорим об этом,
но с одной предварительной оговоркой. Мы не хотим
рисовать планов экспроприации в их мельчайших
подробностях; мы знаем заранее, что жизнь опередит все, что
могут предложить в настоящее время личности или
группы. Она, как мы уже говорили, сделает дело лучше и
проще, чем все наши заранее написанные программы.
Поэтому, когда мы намечаем способ, которым можно
было бы осуществить экспроприацию без
государственного вмешательства, мы хотим только ответить тем, кто
заранее объявляет это невозможным. Но мы
предупреждаем, что ни в каком случае не имеем в виду
проповедовать тот или другой способ организации дела как
наилучший. Все, чего мы хотим,—это показать, что
экспроприация может быть делом народной инициативы
и не может быть ничем другим.
По всей вероятности, с самых первых шагов народной
экспроприации создадутся в каждом квартале, в каждой
улице, в каждой группе домов группы добровольцев,
которые предложат свои услуги для собирания нужных
справок о числе свободных квартир, с таких квартирах,
в которых теснятся болиние семьи, о квартирах
нездоровых и квартирах слишком просторных для живущих
в них, а следовательно, могущих быть занятыми теми,
кто теснится в лачугах. В несколько дней эти доброволь-

98
П. А. Кропоткин
цы составят для данной улицы или данного квартала
полные списки этих квартир, здоровых й нездоровых,
тесных и просторных, жилищ, которые служат
источниками заразы, и жилищ роскошных.
Они сообщат друг другу эти списки, и через короткий
промежуток времени составятся таким образом полные
статистические таблицы. Ложные статистические
сведения можно сочинять, сидя в канцелярии, но статистика
правдивая и полная может быть только делом каждой
отдельной личности; и в этом нужно, следовательно,
опять-таки идти от простого к сложному.
Ничего ниоткуда не ожидая, эти граждане
отправятся, вероятно, к товарищам, живущим по трущобам, и
скажут им: «Ну, на этот раз, товарищи,— настоящая
революция. Приходите сегодня вечером в такое-то место. Там
будет весь квартал: будут делить квартиры. Если вы не
хотите оставаться в своей лачуге, вы выберете себе одну
из квартир в четыре или пять комнат, которые окажутся
свободными. А когда вы переедете, это будет дело
конченое, и тот, кто вздумает вас оттуда выгонять, будет
иметь дело с вооруженным народом!»
«Но в таком случае каждый захочет иметь квартиру
в двадцать комнат!» — скажут нам.
Вовсе нет! Хотя бы уже по той простой причине, что
малой семье большая квартира не с руки. Чистить и
топить двадцать комнат можно только, когда есть куча
рабов. Но—помимо того—народ никогда не требовал
невозможного. Напротив, всякий раз, когда мы видим, что
делается попытка восстановить справедливость между
людьми, нам приходится удивляться здравому смыслу и
чувству справедливости народной массы. Слышали ли мы
когда-нибудь во время революции неисполнимые
требования народа? Случалось ли когда-нибудь, чтобы в Париже
во время выдержанных им осад люди дрались из-за
своей порции хлеба или дров? Наоборот, они ждали своей
очереди с терпением, которому не могли надивиться
корреспонденты иностранных газет; а между тем все знали,
что тот, кто придет последним, не получит в этот день ни
хлеба, ни топлива.
Конечно, в отдельных личностях в нашем обществе
живет предостаточное количество себялюбивых
наклонностей, и мы это отлично знаем. Но мы знаем точно так
же и то, что поручить квартирный вопрос какой-нибудь
канцелярии было бы лучшим средством пробудить и
усилить эту жадность. Тогда, действительно, все дурные

Хлеб и Воля
99
страсти получили бы полный простор, все стали бы
бороться за то, кому выпадет в канцелярии наибольшая
доля влияния. Малейшее неравенство вызвало бы крики
негодования, малейшее преимущество, отданное одному
перед другим, заставило бы — и не без основания —
кричать о взятках.
Но если сам народ возьмется, сгруппировавшись по
улицам, по кварталам, по округам, за переселение
обитателей трущоб в слишком просторные квартиры богатых
людей, мелкие неудобства или незначительные
неравенства будут приниматься очень легко. К хорошим
инстинктам масс обращались очень редко. Это случалось,
впрочем, иногда во время революций — когда нужно было
спасать тонущий корабль,— и никогда еще этот призыв
не оставался тщетным: рабочий всегда отзывался на него
с самоотвержением.
То же произойдет и в будущей революции.
Несмотря на все это, будут, однако, по всей
вероятности, и некоторые проявления несправедливости, и
избежать их невозможно. В нашем обществе есть такие
люди, которых никакое великое событие не может вывести
из эгоистической колеи. Но вопрос не в том, будут ли
случаи несправедливости или нет: вопрос в том — как
уменьшить по возможности их число?
И вот на этот вопрос вся история, весь опыт
человечества точно так же, как и вся психология обществ,
отвечают, что наилучшее средство — это поручить дело
самим заинтересованным лицам. Только они могут принять
во внимание и устроить тысячи различных подробностей,
неизбежно ускользающих от какой бы то ни было
бюрократической регламентации. Все мы знаем, как сельские
общины делят землю между тяглами. Несправедливости
бывают, но что было бы, если бы этот дележ
предоставлен был чиновникам? — Он просто стал бы невозможен.
III
К тому же речь идет вовсе не о том, чтобы квартиры
были распределены совершенно поровну. Но те мелкие
неудобства, которые еще придется терпеть некоторым
семьям, будут легко устранимы в обществе, где
происходит экспроприация.
Раз только каменщики, каменотесы и другие рабочие
строительного дела будут знать, что их существование
обеспечено, ойи с удовольствием согласятся приняться за

100
П. А. Кропоткин
привычную для них работу. Они переделают большие
квартиры, для которых требовалась целая армия
прислуги, и в несколько месяцев воздвигнут дома гораздо
более здоровые, чем те, которые существуют теперь. Тем
же, которые устроятся не вполне удобно, анархическая
община сможет сказать: «Потерпите, товарищи!
Здоровые, удобные, красивые дворцы, превосходящие все, что
строили когда-нибудь капиталисты, будут скоро
воздвигнуты на земле нашего свободного города. Они будут в
распоряжении тех, кто в них наиболее нуждается.
Анархическая община строит не с целью получать доходы;
здания, которые она воздвигает для своих граждан,
составляют продукт коллективного духа, они послужат об*
разцом всему человечеству, и они будут принадлежать
вам!»
Если восставший народ экспроприирует дома и
провозгласит принцип дарового жилища, общую
собственность на жилые помещения и право каждой семьи на
здоровую квартиру, это будет значить, что революция при*
няла с самого начала коммунистический характер и
вступила на такой путь, с которого ее свести будет нелегко.
Частной собственности будет нанесен навсегда
смертельный удар.
Экспроприация домов заключает, таким образом, в
зародыше всю социальную революцию. От того, как она
произойдет, будет зависеть дальнейший характер
событий. Или мы откроем широкий путь анархическому
коммунизму, или мы застрянем еще на полвека в
государственном индивидуализме.
Легко предвидеть многочисленные возражения,
которые нам станут делать,— одни теоретического
характера, другие — чисто практические.
Так как все эти возражения будут клониться к под*
держанию во что бы то ни стало несправедливого
порядка вещей, то нам, конечно, будут возражать во имя
справедливости.— «Не возмутительно ли,— скажут нам,—
что парижане захватят все хорошие дома, а крестьянам
предоставят одни лачуги?» Но не будем смущаться этим:
эти ярые сторонники «крайней» справедливости
забывают, благодаря особенному, свойственному им способу
рассуждения, о той вопиющей несправедливости,
защитниками которой они являются. Они забывают, что и в
самом Париже рабочий со своей семьей задыхается в
трущобе, из окна которой ему виден дворец богача. Они
забывают, что в слишком густонаселенных кварталах це-

Хлеб и Воля
Ю\
лые поколения гибнут от недостатка воздуха и солнца и
что устранение этой несправедливости должно быть
первою обязанностью Революции.
Но не будем останавливаться на этих не
бескорыстных возражениях. Мы знаем, что то неравенство,
которое еще будет продолжать существовать между
Парижем и деревней,— неравенство такого рода, что с
каждым днем оно будет уменьшаться. Как только
крестьянин перестанет быть вьючным животным фермера,
фабриканта, ростовщика и государства, деревня точно
так же не замедлит устроить себе более здоровые
помещения, чем существующие теперь. Неужели же для
избежания временной и поправимой несправедливости мы
удержим несправедливость целых веков?
Не более сильны и так называемые практические
возражения.
«Вот, например,— говорят нам,— какой-нибудь
бедняк, которому удалось ценою ряда лишений приобрести
дом, достаточно просторный для него и для его семьи.
Он вполне счастлив в нем; неужели же вы выгоните его
на улицу?»
«Конечно, нет! Если его дома хватает только для
помещения его семьи, пусть себе и живет в нем на
здоровье; пусть копается в своем садике! В случае
надобности наши же молодцы помогут ему. Но если в его доме
есть квартира, которую он сдает какому-нибудь жильцу,
то народ скажет этому жильцу: «Вы знаете, товарищ,
что вы больше ничего не должны вашему старику?
Живите в своей квартире и не платите больше ничего:
теперь нечего бояться, что полиция вышвырнет вас на
улицу; теперь — социальная революция!»».
И если хозяин дома занимает один двадцать комнат,
а в том же квартале есть мать с пятью детьми, живущая
в одной комнате, то народ пойдет и посмотрит, не
найдется ли среди этих двадцати комнат несколько таких,
из которых после некоторых переделок могла бы выйти
порядочная квартирка для этой матери. Разве это не
будет справедливее, чем оставить ее в трущобе, а
откормленного богача — в его дворце? Этот последний скоро,
впрочем, привыкнет к своему новому положению, а его
жена будет даже очень рада избавиться от половины
своей квартиры, когда у нее больше не будет служанок.
«Но ведь это будет полный хаос! — закричат
защитники порядка.— Зто значит переезды без конца! Уж
лучше прямо выгнать всех на улицу и затем брать квартиру

102
П. А. Кропоткин
по жребию!» — Мы уверены, однако, что если в это дело
не вмешается никакое правительство, а все будет
предоставлено группам, свободно образовавшимся с этой
целью, то число переездов с квартиры на квартиру будет
меньше, чем число людей, которые теперь переезжают
в течение одного года вследствие жадности
домовладельцев.
Во-первых, во всех больших городах есть столько
свободных квартир, что их, может быть, хватило бы для
помещения всех обитателей трущоб. Что касается дворцов
и роскошных квартир, то многие рабочие семьи даже
вовсе не захотят их, потому что ими можно пользоваться
только тогда, когда для их уборки существует
многочисленная прислуга. Их обладателям скоро пришлось бы
поэтому искать себе менее роскошных помещении, в
которых банкирши сами могли бы готовить себе кушанье.
Мало-помалу, таким образом, население разместится в
существующих квартирах совершенно мирно и по
возможности без лишних неприятностей, причем не будет
никакой надобности переселять банкира под конвоем на
чердак, а обитателя чердака — во дворец банкира.
Разве крестьянские общины не распределяют свои поля с
таким незначительным беспокойством для владетелей
отдельных делянок, что остается только удивляться
здравому смыслу и разумности употребляемых для этого
приемов? Русская община, как это доказывают целые
тома исследований, производит меньше перемещений
с одного участка земли на другой, чем частная
собственность с ее судебными разбирательствами. Отчего же
жители большого города должны непременно оказаться
глупее или неспособнее к организации, чем русские или
индийские крестьяне?
Всякая революция, впрочем, неизбежно предполагает
некоторое нарушение хода ежедневной жизни, и если
кто-нибудь надеется пережить крупный общественный
кризис, ни разу не нарушив своего обеда, то ему,
конечно, грозит разочарование. Форму правления можно
изменить так, чтобы буржуа ни разу не процустил час свое-
его обеда, но так не исправишь векового - преступления
общества по отношению к его кормильцам·
Что известное беспокойство будет, это несомненно;
нужно только, чтобы оно не было напрасным и чтобы оно
было доведено до возможного минимума. И
опять-таки— напомним об этом еще раз — для того чтобы сумма
неудобств оказалась наименьшей, нужно обратиться не

Хлеб и Воля
103
ко всяким канцеляриям, а к самим заинтересованным
яйцам.
Когда народу приходится подавать голоса за всяких
пройдох, добивающихся чести быть его представителями
и претендующих на то, что они все знают, все сделают и
все устроят, он, конечно, делает ошибку за ошибкою. Но
когда ему приходится организовать то, что он знает и
что его непосредственно касается, он исполняет это
лучше всяких чиновников. Разве мы не видели этого во
время Парижской Коммуны или во время недавней
лондонской стачки в доках? И не видим ли мы того же самого
ежедневно в каждой крестьянской общине?
ОДЕЖДА
Если дома станут общею собственностью города, а в
пользование пищевыми продуктами будет введено
распределение, то придется сделать еще один шаг вперед.
Неизбежно явится вопрос об одежде, и опять-таки
единственный способ разрешить его — это завладеть от
имени народа всеми магазинами одежды и открыть настежь
их двери, предоставив каждому брать все что нужно.
Общая собственность на одежду, право для каждого
брать из магазинов или из мастерских то, в чем он
нуждается, станет неизбежным последствием приложения
коммунистического принципа к домам и съестным припасам.
Само собою разумеется, что для этого нам не будет
надобности отбирать у всех граждан их пальто, а затем
складывать их в кучу и тянуть жребий, как уверяют
наши остроумные и изобретательные критики. Пусть у
каждого остается его пальто, если оно у него есть, и очень
вероятно, что, если даже у него их окажется десять,
никто не подумает отнять их у него. Каждый предпочтет
новую одежду той, которую буржуа уже обносил, и
новой одежды окажется столько, что не будет надобности
прибегать к поношенному платью.
Если бы мы собрали сведения о количестве одежды,
сложенной в магазинах больших городов, то мы,
вероятно, увидели бы, что в Париже, Лионе, Бордо и Марселе
ее находится достаточно для того, чтобы коммуна могла
доставить нужную одежду каждому из своих граждан и
гражданок. Но если бы готового платья не хватило или
если бы часть граждан не нашла подходящего для себя
платья, общинные мастерские быстро пополнили бы этот

104
Я. А. Кропоткин
пробел. Мы внаем, в самом деле, е какою невероятною
скоростью работают теперь мастерские, снабженные
усовершенствованными машинами и организованные для
производства в больших размерах.
«Но тогда все захотят иметь соболью шубу, и каждая
женщина потребует бархатного платья!» — воскликнут,
конечно, наши противники.
Искренно говоря, мы этого не думаем. Не всякий
любит бархат и не всякий мечтает о собольей шубе. Даже
если бы мы теперь предложили каждой из парижанок
выбрать себе платье, то наверное нашлось бы много
таких, которые предпочли бы простую одежду всем
необыкновенным украшениям модных барынь.
Притом же вкусы меняются соответственно данной
минуте, и несомненно, что в момент революций
господствовать будут вкусы простые. Общество, как и отдельная
личность, переживает времена полного упадка нравов,
но у него бывают также и минуты героизма. Как бы
низко оно ни падало в такие времена, когда оно погрязает,
как теперь, в преследовании мелких и ограниченных
личных интересов,— в великие эпохи оно меняет свою
физиономию. У него бывают минуты благородства,
минуты увлечения. Искренние люди приобретают тогда
влияние, которое теперь принадлежит плутам и ловким
дельцам. Совершаются акты самоотвержения; великие
примеры находят себе подражателей; даже эгоистам
бывает совестно оставаться позади других, и они волею-
неволею присоединяются к общему хору людей
великодушных и смелых.
Великая революция 1793 года изобилует примерами
этого рода. В такие-то именно кризисы нравственного
возрождения — настолько же естественные для
общества, как и для отдельных личностей — и обнаруживаются
те высокие порывы, которые двигают человечество
вперед на пути прогресса.
Мы вовсе не хотим преувеличивать вероятную роль
прекрасных чувств, и не на них мы основываем наш
общественный идеал. Но нисколько не будет
преувеличением, если сказать, что подъем этих чувств поможет нам
пережить первые, наиболее трудные моменты. Мы не
можем рассчитывать на продолжительность таких порывов
самоотвержения в ежедневной жизни, но мы можем
ожидать их в начале, а это — все, что нужно. Именно в ту
минуту, когда придется расчищать почву от навоза,
накопленного веками рабства и угнетения, имешю тогда

Хлеб и Воля
105
анархическому обществу понадобится этот подъем
братских чувств. Впоследствии оно сможет существовать, не
обращаясь ни к чьему самопожертвованию, потому что
оно уже успеет уничтожить угнетение и создать новое
общество, дающее простор всем чувствам солидарности
и приспособленное на удовлетворение потребностей всех.
Кроме того, если революция примет именно то
направление, о котором мы говорим, свободный личный
почин поможет нам избегнуть всяких помех со стороны
эгоистов. На каждой улице, в каждом квартале смогут
организоваться группы, которые возьмут на себя заботу
об одежде. Они составят инвентарь всего имеющегося
в восставшем городе и будут приблизительно знать,
какими запасами он в этом отношении располагает. И очень
вероятно, что граждане примут относительно одежды то
же правило, как и относительно пищевых продуктов,—
«право свободно брать все, что находится в изобилии, и
распределение того, что имеется лишь в ограниченном
количестве».
Не имея возможности доставить каждому
гражданину соболью шубу и каждой гражданке бархатное платье,
общество установит, вероятно, различие между
излишним и необходимым и зачислит — по крайней мере
временно— бархатные платья и соболий мех в число
предметов излишних, откладывая на будущее вопрос о том,
нельзя ли сделать предметом всеобщего потребления то,
что теперь составляет предмет роскоши. Обеспечив
каждому из жителей анархического города необходимое,
можно будет затем предоставить деятельности частных
лиц заботу о том, чтобы дать слабым и больным то, что
временно будет считаться предметом роскоши, доставить
менее крепким то, что не может быть предметом
ежедневного употребления всех К
1 Тут человечеству откроется невероятно широкое поприще для
изобретения. Возьмите, например, шелк. В продолжение
тысячелетий шелк (а следовательно, и бархат) считался предметом высокой
роскоши. Страны, где растет шелковица, ограничены известною
полосою; уход за шелковичным червем труден и т. д. Теперь делают
шелк из древесной массы на фабриках; необозримые канадские
леса дают шелк, и шелка, которые теперь делаются в Америке из
древесной массы, до того хороши, что не уступают лучшим
лионским шелкам ни в цветах, ни в упругости ткани. Их носят уже
самые отчаянные модницы. Ну а насчет бриллиантов,— есть тысячи и
тысячи женщин, которые, узнавши, как в Африке, в Мафекинге,
мучают негров, чтобы добывать их, навсегда закаялись носить
бриллианты. Но придет время — и бриллианты будут добывать в
мастерской.

ιοβ
Π. Α. Кропоткин
«Но ведь это вначит подвести всех под один уровень,
надеть на всех серую монашескую одежду! — скажут
нам.— Это — исчезновение всех предметов роскоши,
всего, что только украшает жизнь!»
Вовсе нет! Мы покажем ниже, опять-таки основыва·
ясь на том, что уже существует, что анархическое
общество сможет удовлетворить все артистические вкусы
своих граждан, не наделяя их для этого миллионными
состояниями.
ПУТИ И СРЕДСТВА
I
Если только какое-нибудь общество, город или
область твердо решится обеспечить своим членам все
необходимое (а мы увидим ниже, как понятие об этом
необходимом может расшириться до роскоши), ему
неизбежно придется завладеть всем, что служит для
производства, т. е. землею, машинами, заводами,
средствами передвижения и т. д. Оно непременно экспропри-
ирует современных собственников капитала, чтобы пере*
дать этот капитал в руки общества.
В самом деле, главное зло буржуазного строя заклюй-
чается не только в том, что капиталист получает с
каждого промышленного или коммерческого предприятия
вначительную часть барышей, доставляющих ему
возможность жить не работая; оно лежит, как мы уже
видели, в том, что все производство, взятое в целом, идет по
совершенно ложному пути, так как его цель — отнюдь
не обеспечение благосостояния для всех. Оно ведется
наудачу — ради барышей, а вовсе не ради общественных
нужд.
Мало того; капиталистическое производство не мо
жет быть в интересах всех. Стремиться к этому — значит
требовать от капиталиста, чтобы он вышел из своей роля
и исполнял такое отправление в обществе, которого он
не может принять на себя, не переставши быть самим
собою, т. t. частным предпринимателем, стремящимся к
собственному обогащению. Капиталистическая органи*
»ация, основанная на личном интересе каждого предпрн*
нимателя, дала обществу все, чего от нее можно было
•жядаты она увеличила производительную силу
рабочего. Воспользовавшись переворотом, произведенным в тгх*

Хлеб и Воля
107
нике паром, быстрым развитием химии и механики, а
также всеми открытиями нашего века, капиталист
постарался в своих собственных интересах усилить
производительность человеческого труда; и достиг он этого в
очень значительной степени. Но было бы вполне
неразумно возлагать на него какую-нибудь другую миссию.
Желать, например, чтобы он употребил эту увеличенную
производительность труда на пользу всего общества,
значило бы требовать от него благотворительности, а
капиталистическое предприятие не может быть основано на
благотворительности.
Дать полное распространение во всех отраслях этой
высокой производительности труда, существующей в
настоящее время лишь в некоторых отраслях
промышленности,— теперь уже дело общества. А для того, чтобы
общество могло> обеспечить благосостояние эсем своим
членам, оно, очевидно, должно завладеть всеми средствами
производства.
Политико-экономы ответят нам, может быть (как они
часто это делают), указывая на сравнительное
благосостояние некоторых категорий рабочих — молодых,
сильных и обладающих специальными знаниями в известных
отраслях промышленности. Нам всегда с гордостью
указывают на это меньшинство. Но может ли даже это
благосостояние— привилегия немногих—считаться за ними
обеспеченным? Завтра, благодаря беспечности,
непредусмотрительности или корыстолюбию хозяина, эти
привилегированные рабочие будут, может быть, выброшены
на улицу и заплатят целыми месяцами и годами нужды
и лишений за то временное довольство, которым они
пользовались раньше. Сколько раз мы видели, что даже
крупные отрасли промышленности (производство тканей,
железа, сахара и проч.), не говоря уже о производствах
более эфемерных отраслей, одна за другою
приостанавливались и едва влачили свое существование, то
вследствие различных спекуляций, то вследствие естественных
перемещений труда, то благодаря создаваемой самими
же капиталистами конкуренции. Все главные отрасли
ткацкого дела и механики пережили недавно (в 1886—
1889 годах) такой кризис. Что же сказать в таком случае
о тех производствах, для которых периодическая
приостановка работ является вообще необходимостью?
А чго сказать о цене, какою покупается
сравнительное благосостояние некоторых категорий рабочих? Ведь
оно достигается благодаря разорению земледелия, бес-

108
П. А. Кропоткин
совестной эксплоатации крестьянина и бедности
народных масс. А рядом с этим незначительным
меньшинством, пользующимся некоторым довольством, сколько
человеческих существ живут из дня в день без
обеспеченного заработка, готовые направиться всюду, где только
в них окажется надобность! Сколько крестьян работают
по четырнадцати часов в день из-за самого скудного
пропитания! Капитал вызывает обезлюдение деревень,
разоряет колонии и страны с малоразвитою
промышленностью, осуждает громадное большинство рабочих на
отсутствие всякого технического образования, на
невозможность получить даже плохонькое знание своего
ремесла. Цветущее состояние одной отрасли
промышленности постоянно покупается разорением десяти других.
И это не случайность: это — необходимое условие ка-
питалистического строя. Чтобы некоторые разряды
рабочих могли получать в настоящее время порядочное
жалованье, нужно, чтобы крестьянин был как бы вьючным
животным общества; нужно, чтобы население деревни
оставляло ее и уходило в города; нужно, чтобы мелкие
ремесла скоплялись в бедных предместьях больших
городов и выделывали там, почти за ничто, множество
предметов, за которые покупатель, получающий скудную
заработную плату, и не может платить больше. Для
того, чтобы плохое сукно находило себе сбыт у скудно
оплачиваемых рабочих, портной должен довольствоваться
заработком, едва дающим ему возможность не умереть
с голоду. Нужно точно так же, чтобы отсталые восточные
страны эксплоатировались западными, негры —
европейцами, итальянские землекопы — англичанами и т. д.,
чтобы в некоторых привилегированных отраслях
промышленности рабочий мог пользоваться при
капиталистическом строе некоторым, хотя бы ограниченным,
благосостоянием.
Зло современного строя заключается, следовательно,
не в том, что «прибавочная стоимость» производства идет
капиталисту, как говорили Родбертус и Маркс вслед за
Томпсоном, суживая таким образом социалистическую
идею и ее общее понимание капиталистического строя.
Сама прибавочная стоимость является следствием более
глубоких причин. Зло заключается в том, что вообще
может быть какая бы то ни было «прибавочная
стоимость» вместо простого излишка, не потребленного
данным поколением; потому что для существования §той
«прибавочной стоимости» нужно, чтобы мужчины, жен·

Хлеб и Воля
109
щины и дети были вынуждены потреблять меньше, чем
они производят; чтобы голод и невозможность найти
другое приложение своих сил вынуждали их продавать
овою рабочую силу за малую долю того, что она
производит, и особенно того, что она могла бы произвести.
И это зло будет существовать до тех пор, пока то,
что необходимо для производства, останется
собственностью немногих. Пока человек будет вынужден платить
дань собственнику, чтобы иметь право обрабатывать
землю или пустить в ход какую-нибудь машину,
собственник же будет производить не наибольшее количество
нужных для существования предметов, а то, что
обещает ему наибольшие барыши,— до тех пор
благосостояние будет обеспечено лишь ничтожному меньшинству, и
то лишь временно и всякий раз ценою разорения другой
части общества. В самом деле, вовсе не достаточно еще
разделить поровну прибыль, получаемую тем или
другим частным предприятием, если при этом для
получения прибыли нужно непременно эксплуатировать
тысячи других рабочих. То, к чему нужно стремиться,— это
производить с наименьшей возможной тратой человече-
ских сил наибольшую сумму продуктов, наиболее
необходимых для благосостояния всех.
Частный собственник не может решить этой задачи,
и вот почему все общество в целом будет вынуждено во
имя этой необходимости экспроприировать все то, что
составляет его богатство и что может обеспечить всем
довольство. Оно должно будет завладеть землей,
заводами, копями, путями сообщений, домами, магазинами и
т. д. и, кроме того, заняться изучением того, что именно
нужно производить в интересах всех, какими путями и
какими средствами для этого нужно пользоваться?
II
Сколько часов в день придется работать человеку для
того, чтобы обеспечить своей семье обильную пищу,
удобное жилище и необходимую одежду? Социалисты часто
задавались этим вопросом я приходили к заключению,
что для этого достаточно было бы четырех или пяти
часов в день — при условии, конечно, если все способные
к труду будут работать. В конце 18-го века Франклин
уже остановился иа пятичасовом рабочем дне, и если
потребности возросли i rex пор, то в еще большей
степени возросла производительность трупа.

по
П. А. Кропоткин
Ниже, говоря о земледелии, мы увидим, что может
дать человеку земля, если он будет обрабатывать ее
разумно, вместо того чтобы бросать семя наугад в плохо
распаханную землю, как это делается теперь. В больших
фермах американского Запада, устроенных на гораздо
менее плодородной земле, чем обработанная земля
цивилизованных стран, с десятины получается всего от
67г до 9!/2 четвертей пшеницы, т. е. половина того, что
дают фермы европейские и восточноамериканские. И все-
таки, благодаря машинам, которые дают возможность
двум человекам вспахать в день две с половиною
десятины, сто человек успевают производить в течение
нескольких месяцев все, что нужно для обеспечения
хлебом на год десяти тысяч человек.
Из этого видно, что каждому было бы достаточно при
таких условиях проработать в течение тридцати часов,
т. е. шести полудней по пяти часов каждый, чтобы иметь
хлеба на целый год, а тридцати полудней было бы
достаточно, чтобы обеспечить хлебом семью в пять
человек.
Эти данные, взятые из современной жизни,
доказывают, что при усиленной обработке земли меньше чем
шестидесяти полудней было бы довольно, чтобы
доставить целой семье нужный ей хлеб, овощи и даже
фрукты, ныне составляющие предмет роскоши.
Если, с другой стороны, мы посмотрим, во сколько
обходятся в настоящее время дома, выстраиваемые в
больших городах для рабочих, то мы увидим, что для
того, чтобы иметь в английском городе отдельный домик,
вроде тех, которые строят в Англии для рабочих,
потребовалось бы не больше чем от 1400 до 1800 пятичасовых
рабочих дней!. А так как подобный дом держится
в среднем около пятидесяти лет, то из этого следует, что
от 28 до 36 полудней в год достаточно было бы для того,
чтобы доставить семье здоровое помещение, довольно
красивое и снабженное всеми необходимыми
удобствами. Между тем, нанимая такую квартиру у хозяина,
рабочий отдает за нее теперь каждый год от 75 до 100
1 Теперь, когда в Англии начали отливать из бетона целые
части таких домов (итальянские окна и т. п.), а рамы и многие
другие части изготовляются машинами, причем вводится гуртовое
производство отдельных частей данного размера, и из таких частей
делаются домики разнообразного вида,— постройка удобного жилья,
с ванной и прочими удобствами, будет требовать еще меньшего
числа часов.

Хлеб и Воля
111
полных (10-часовых) рабочих дней в течение всей своей
жизни.
Заметим, что эти цифры представляют максимум
стоимости рабочего жилища в Англии, при всех недостатках
нашей общественной организации. В Бельгии, например,
дома для рабочих выстраивались по гораздо более
низким ценам. В общем выводе можно сказать, что в
хорошо устроенном обществе тридцати или сорока полудней
в год достаточно было бы для того, чтобы устроить
вполне удобные и красивые жилища.
Остается одежда. Здесь расчет сделать почти
невозможно, потому что барыш, получаемый при продаже
одежды целою кучею посредников, ускользает от всякой
оценки. Возьмите, например, сукно и подсчитайте все, что
получают на каждой штуке сукна собственник луга,
собственник баранов, продавец шерсти и различные
посредники между ними, затем компании железных
дорог, хозяева прядильных и суконных фабрик, хозяева
портняжных заведений и продавцы готового платья,—
и вы составите себе некоторое понятие о том, сколько
переплачивается с каждой одежды целой куче разных
буржуа. Вот почему совершенно невозможно определить,
сколько рабочих дней представляет собою пальто,
которое вы покупаете, скажем, sa двадцать пять рублей в
большом магазине.
Несомненно, во всяком случае, одно: ·το что
современные машины дают возможность производить
положительно невероятные количества материй. Чтобы показать
это, достаточно будет нескольких примеров. В
Соединенных Штатах на 751 хлопчатобумажной фабрике
(прядильной, ткацкой) 175 000 рабочих, мужчин и
женщин, производят в год 3 000 000 000 аршин бу*
мажных тканей и, кроме того, значительное
количество пряжи. В среднем бумажной материи
производят на фабриках около 14 500 аршин в 300
рабочих дней по 97г часов каждый, т. е. 52 аршина
б десять часов. Если мы примем, что каждая семья
потребляет в год 260 аршин миткалю и ситца (что будет
очень много), то это будет соответствовать пятидесяти
часам работы, т. е. десяти полудням по пяти часов
каждый. А кроме того, сюда входила бы и пряжа для
получения ниток для шитья, для тканья сукна и для выделки
шерстяных материй, перемешанных с бумагою.
Что касается результатов, достигаемых в одном
ткацком ремесле, то из официальной статистики Соединенных

112
П. А. Кропоткин
Штатов мы узнаем, что в то время как в 1870 году
рабочий работал по 13 и 14 часов в день и производил 12 350
аршин белой бумажной материи в год, шестнадцать лет
спустя (в 1886 г.) он вырабатывал уже 36 000 аршин,
работая по 55 часов в неделю. Даже цветных бумажных
тканей получалось в год, считая тканье и окраску, 37 900
аршин в 2669 часов труда, т. е. приблизительно 14 аршин
в час. Таким образом, для того чтобы получить нужные
260 аршин белой и цветной бумажной ткани, достаточно
было бы работать меньше двадцати часов в год.
Нужно заметить при этом, что сырой хлопок
доставляется на фабрику почти в том самом виде, в каком он
получается с поля, и что в эти же двадцать часов
совершаются все превращения, через которые хлопок должен
пройти, прежде чем сделаться материей. Но для того,
чтобы купить эти 260 аршин в лавке, хорошо
оплачиваемому рабочему пришлось бы отдать, по крайней мере,
от 10 до 15 рабочих дней, по 10 часов каждый, т. е. от 100
до 150 часов. Что же касается английского крестьянина,
то ему пришлось бы трудиться целый месяц, чтобы
доставить себе эту роскошь.
Уже из этого примера видно, что пятьдесят полудней
работы в год могли бы в хорошо организованном
обществе дать возможность всей семье одеваться лучше, чем
одевается теперь мелкая буржуазия.
Но таким образом понадобилось всего шесть — десять
полудней труда по 5 часов для того, чтобы получить
продукты земледельческого труда, сорок — для жилища и
пятьдесят — для одежды, что составляет только
половину года, так как за вычетом праздников год
представляет собою триста рабочих дней.
Остается еще полтораста рабочих полудней, которые
можно употребить для добывания других необходимых
предметов: вина, сахара, кофе или чаю, мебели, средств
передвижения и проч.
Все эти расчеты, конечно, сделаны приблизительно, но
их можно обосновать еще и иначе. Если мы сочтем,
сколько есть в каждой цивилизованной нации людей,
ничего не производящих, затем — людей, занятых в
производствах вредных, осужденных на исчезновение, и
наконец— бесполезных посредников, то мы увидим, что в
каждой такой нации число производителей в
собственном смысле слова легко могло бы быть вдвое больше.
А если бы вместо каждых десяти человек производством
необходимых предметов занимались бы двадцать и если

Хлеб и Воля
113
бы общество больше заботилось об экономии
человеческих сил, то эти двадцать человек могли бы работать по
пяти часов в день, нисколько не уменьшая этим размеров
производства. Если только уменьшить напрасную трату
человеческих сил на службе у богатых семей и на
государственной службе, где насчитывается один чиновник
на десять жителей, и употребить эти силы на увеличение
производства всей нации, то продолжительность работы
упала бы до четырех или даже трех часов в день — при
условии, конечно, если мы удовлетворимся
существующими размерами производства.
Вот почему, основываясь на всех рассмотренных
нами соображениях, мы можем сделать следующий вывод.
Вообразите себе общество, состоящее из нескольких
миллионов жителей, занимающихся как земледелием,
так и разнообразными отраслями промышленности,—
например, Париж с департаментом Сены и Уазы.
Представьте себе, что в этом обществе все дети выучиваются
как умственному, так и физическому труду. Допустим,
наконец, что все взрослые люди за исключением женщин,
занятых воспитанием детей, обязуются работать по пяти
часов в день% от двадцати или двадцати двух лет до
сорока пяти или пятидесяти, и что они занимаются делом по
своему выбору, в любой из тех отраслей человеческого
труда, которые считаются необходимыми. Такое
общество могло бы взамен обеспечить благосостояние всем
своим членам, т. е. доставить им довольство гораздо более
действительное, чем то, которым пользуется теперь
буржуазия. И каждый рабочий такого общества располагал
бы, кроме того, по крайней мере пятью свободными
часами в день, которые он мог бы посвящать науке,
искусству и тем личным потребностям, которые не вошли бы
в разряд необходимого; причем впоследствии, когда
производительность человеческого труда еще увеличилась
бы, в разряд необходимого можно было бы ввести и то,
что теперь считается недоступными предметами роскоши.
ПОТРЕБНОСТИ, СОСТАВЛЯЮЩИЕ РОСКОШЬ
I
Человек не может жить только для того, чтобы есть,
пить и иметь пристанище. Как только его насущные
потребности будут удовлетворены, в нем пробудятся еще
с большею силою те потребности, которые мы могли бы

114
П. А. Кропоткин
назвать художественными. Такие потребности в высшей
степени разнообразны у различных людей; и чем
образованнее общество, чем развитее в нем личность, тем
разнообразнее эти желания.
Да и теперь нам случается встречать людей,
отказывающих себе в необходимом ради того, чтобы
приобрести какой-нибудь пустяк и доставить себе какое-нибудь
удовольствие или же умственное или материальное
наслаждение. С христианской, аскетической точки зрения,
это стремление к роскоши можно осуждать, но в
действительности именно эти мелочи нарушают однообразие
жизни и делают ее привлекательной. Стоит ли жить и
переносить неизбежные жизненные горести, если человек
никогда не может доставить себе, помимо своей
ежедневной работы, ни одного удовольствия, никогда не
может удовлетворить свой личный вкус?
Конечно, теперь, когда мы стремимся к социальной
революции, мы хотим, прежде всего, обеспечить всем
хлеб; мы хотим изменить этот возмутительный порядок
Еещей, при котором нам каждый день приходится видеть
сильных и здоровых работников, сидящих без дела
только потому, что нет хозяина, желающего эксплоатировать
их,—«порядок», при котором миллионы семейств живут
еще в невозможных трущобах и вынуждены бывают
питаться одним хлебом. Такому «порядку», где люди,
готовые работать, мрут от недостатка пищи и ухода, такой
несправедливости прежде всего следует положить конец,
и ради этого мы стремимся к революции.
Но мы ждем от революции еще и другого. Мы видим,
что рабочий, обреченный на тяжелую борьбу за
существование, осужден навсегда оставаться чуждым всем
высшим наслаждениям, доступным человеку: науке и
искусству, особенно творчеству в искусстве и науке. Именно
для того, чтобы всем дать доступ к этим наслаждениям,
которые известны теперь лишь немногим, для того чтобы
доставить каждому досуг и возможность умственного
развития, революция и должна обеспечить каждому хлеб
насущный. Но после хлеба досуг является ее высшей
целью.
Конечно, теперь, когда сотни тысяч человеческих
существ нуждаются в хлебе, топливе, одежде ■ жилище,
роскошь есть преступление, потому что для того, чтобы
она могла существовать, дети рабочих должны умирать
с голоду. Но в обществе, где все будут сыты, стремление
к тому, что мы называем роскошью, проявится еще силь»

Хлеб и Воля
115
нее, чем теперь. А так как все люди не могут и не
должны быть похожи друг на друга (разнообразие вкусов и
потребностей есть главное условие человеческого
развития), то всегда найдутся люди — и это вполне
желательно,— потребности которых будут в том или другом
направлении подниматься выше среднего уровня.
Не всякому, например, может быть нужен телескоп,
потому что даже тогда, когда образование получит
широкое распространение, найдутся люди, которые
предпочтут работу с микроскопом изучению звездного неба.
Один любит статуи, другой — картины; одному страстно
хочется иметь хорошее пианино, тогда как другой
удовлетворяется шарманкой. Крестьянин теперь украшает
свою комнату лубочными картинками, но, если бы его
вкус развился, он захотел бы иметь хорошие гравюры,
Правда, в настоящее время человек не может
удовлетворить своих артистических потребностей, если он не
унаследовал большого состояния; но при усиленном труде
и если, кроме того, он приобрел такой запас знаний,
который дает ему возможность избрать какую-нибудь
свободную профессию,— он все-таки может надеяться хоть
когда-нибудь более или менее удовлетворить свои
художественные наклонности. Поэтому наш
коммунистический идеал часто обвиняют в том, что он заботится
только об удовлетворении материальных потребностей
человека и забывает его художественные склонности. «Вы,
может быть, доставите всем хлеб,— говорят нам,— но в
ваших общественных складах не будет ни хороших
картин, ни оптических инструментов, ни изящной мебели,
ни украшений — одним словом, ни одного из
бесчисленных предметов, служащих к удовлетворению
бесконечного разнообразия человеческих вкусов. Вы уничтожаете,
таким образом, всякую возможность приобрести что бы
то ни было помимо того хлеба и мяса, которые общество
сможет доставить всем, да того серого полотна, в
которое вы оденете всех ваших гражданок».
С этим возражением приходится встречаться всем
коммунистическим теориям, но справедливость его не
понимали основатели коммунистических общин,
устраивавшихся в американских степях. Они думали, что если
общине удастся запасти достаточно сукна, чтобы одеть всех
своих членов, да выстроить концертную залу, в которой
«братья» могут от времени до времени более или менее
плохо сыграть что-нибудь, или устроить доморощенный
театр, то этого совершенно достаточно. Они забывали,

11Θ
П. А. Кропоткин
что артистическое чувство существует как у буржуа, так
и у крестьянина, и что если форма его изменяется
соответственно культурному уровню, то сущность остается та
же. В результате выходило то, что, хотя эти общины и
доставляли всем пропитание, хотя они тщательно
устраняли из воспитания все то, что могло послужить к
развитию личности, а иные даже делали Библию
единственной позволенной книгой для чтения, личные вкусы
всегда обнаруживались, а с ними являлось и недовольство;
возникали мелкие ссоры по вопросу о покупке рояля или
физических инструментов, или мелких туалетных
украшений; а вместе с тем то, что позволило бы такому
обществу развиваться многосторонне, исчезало, так как
такое развитие невозможно, если подавляется всякий
личный вкус, всякое артистическое стремление, всякое
личное особое развитие.
Но—пойдет ли по этому пути и анархическая
община?
Конечно, нет! Она, наверное, поймет, что, кроме забот
об обеспечении того, что необходимо для материального
существования, нужно вместе с тем удовлетворять и
запросы человеческого ума и чувства.
II
Мы откровенно сознаемся, что, когда мы вспоминаем
об окружающих нас бесконечной нужде и бесконечных
страданиях, когда мы слышим раздирающие душу
голоса рабочих, идущих по улице с мольбой о работе,— нам
становится противно рассуждать о том, что сделает такое
общество, где все будут сыты, для того, чтобы
удовлетворить желания лиц, которым захочется иметь севрский
фарфор или бархатную одежду. У нас является желание
сказать тогда: «Убирайтесь вы с вашим фарфором!
Прежде всего обеспечим хлеб для всех; что же касается до
вашего фарфора и бархата, то это мы разберем потом!»
Но все-таки необходимо признать, что помимо
пропитания человек имеет еще и другие потребности, и сила
анархизма именно в том состоит, что он считается со
всеми человеческими способностями, со всеми
стремлениями, не оставляя без внимания ни одного из них. Поэтому
мы скажем в нескольких словах, как можно было бы
устроиться так, чтобы обеспечить удовлетворение
умственных и артистических запросов человека.
Мы уже видели, что, работая по четыре или по пяти
часов ι день до 45-ти или БО-тй лет, люди могут легко

Хлеб и Воля
117
производить все, что необходимо для доставления
обществу полного довольства.
Но в настоящее время рабочий день человека,
привыкшего работать, состоит не из пяти часов, а из десяти,
дней триста в году, и притом эта работа продолжается
всю жизнь. Его здоровье таким образом портится, а ум
притупляется. Между тем когда человек может
разнообразить свою работу, особенно если он может сделать
так, чтобы физический труд чередовался с умственным,
он охотно работает по десяти и по двенадцати часов, не
чувствуя усталости. Оно совершенно естественно. Мы
можем поэтому сказать, что, если человек будет занят в
течение четырех или пяти часов физическим трудом,
необходимым для жизни, ему останется еще пять или шесть
часов, которые он сможет употребить по своему вкусу; и
если он соединится с другими людьми, то эти пять или
шесть часов дадут ему возможность получить — помимо
того, что необходимо для всех,— еще и то, что
удовлетворяет его личным вкусам.
Прежде всего, он выполнит — в виде ли
земледельческого, в виде ли промышленного труда — тот труд,
который он должен отдать обществу как свою долю
участия в общем потреблении. Затем он употребит вторую
половику дня, недели или года на удовлетворение своих
артистических или научных потребностей.
Для удовлетворения этих различных вкусов и
стремлений возникнут тысячи различных обществ. Люди,
например, желающие посвящать свой досуг литературе,
образуют группы писателей, наборщиков, типографщиков,
граверов, чертежников, рисовальщиков, стремящихся к
одной общей цели: к распространению дорогих им идей.
В наше время писатель внает, что где-то есть
вьючное животное — рабочий, которому он может поручить за
ничтожную плату печатание своих произведений; но он
совершенно не интересуется тем, что такое типографское
дело. Если наборщика отразляют свинцовой пылью, а
ребенок, смотрящий за машиною, гибнет от малокровия,
то разве на их место не найдется других несчастных?
Но когда больше не будет бедняков, готовых
продавать свои руки sa ничтожное пропитание, когда
вчерашний рабочий будет сам получать полное образование и у
него будут свои собственные идеи, которые он захочет
передать бумаге и сообщить другим, тогда литераторам
и ученым поневоле придется соединяться между собою
для печатания своих прозы и стихов.

118
П. А. Кропоткин
До тех пор, пока писатель будет смотреть на рабочую
блузу и на ручной труд как на признак низшей породы,
ему будет казаться невозможным, чтобы автор сам
набирал свою книгу свинцовыми буквами. Сам он, если ему
захочется отдохнуть, отправляется теперь в
гимнастическую залу или занимается игрой в карты. Но когда
ручной труд потеряет свой унизительный характер, когда все
должны будут работать своими руками, так как им не
на кого будет свалить работу,— о, тогда господа
писатели, а равно и их почитатели и почитательницы быстро
выучатся наборному делу и узнают, какое наслаждение
собираться всем вместе, всем ценителям данного
произведения, набирать его и вынимать еще свежим и чистым
из-под типографского станка. Эти великолепные
машины, составляющие орудие пытки для ребенка, который
теперь с утра до ночи смотрит за ними, сделаются
источником наслаждения для тех, кто будет пользоваться ими
с целью распространять мысли любимого автора.
Потеряет ли от этого что-нибудь литература?
Перестанет ли поэт быть поэтом оттого, что он займется
полевыми работами или приложит руки к распространению
своих произведений? Потеряет ли романист свое знание
человеческого сердца оттого, что придет в
соприкосновение с другими людьми где-нибудь на фабрике, в лесу,
при проложении дороги или в мастерской? Уже сама
постановка этих вопросов дает ответ на них.— Конечно, нет!
Может быть, некоторые книги окажутся от этого
менее объемистыми, но зато на меньшем числе страниц
будет высказано больше мыслей. Может быть, печатать
будут меньше лишнего вздора; но то, что будет
печататься, будет лучше читаться и лучше оцениваться.
Книга будет иметь в виду более обширный круг читателей —
читателей более образованных и более способных о ней
судить.
Кроме того, печатное искусство, сделавшее так мало
успехов со времени Гутенберга, находится еще в
периоде детства. До сих пор еще требуется два часа, чтобы
набрать то, что было написано в десять минут. Поэтому
люди ищут более быстрых способов распространения
человеческой мысли и, конечно, найдут их К
1 С тех пор, как эти строки были написаны, уже выдумана
машина, позволяющая писателю самому делать набор. Для
писателя, привыкшего писать на писальной машине (а в Америке это
становится обычным делом), нет абсолютно никакого затруднения
самому набирать свое произведение.

Хлеб и Воля
119
И нет никакого сомнения, что если бы каждый
писатель уже должен был участвовать в печатании своих
сочинений, типографское дело сделало бы уже и теперь
огромные успехи и мы не удовлетворялись бы до сих пор
подвижными буквами XVII-ro века!
Можно ли сказать, что все это — одна мечта? Для
тех, кто наблюдает и думает, конечно, нет! Сама жизнь
толкает нас в этом направлении.
III
Можно ли назвать мечтою представление о таком
обществе, где все участвуют в производстве, все получают
образование, дающее им возможность заниматься
наукою или искусством, и где люди соединяются между
собою, чтобы издавать свои труды, вкладывая в это дело
свою долю физической работы?
Уже теперь научные, литературные и другие общества
насчитываются тысячами, и эти общества — не что иное,
как добровольные группы, образуемые людьми,
интересующимися той или иной областью знания и
соединяющимися для издания своих произведений. Авторам,
сотрудничающим в научных изданиях, не платят за работу;
самые издания не продаются, а рассылаются даром во все
страны света другим обществам, занимающимся теми же
самыми отраслями науки. Некоторые члены общества
печатают в этих изданиях всего одну страницу,
резюмирующую какое-нибудь одно наблюдение; другие
помещают в них целые объемистые труды — плоды работы
долгих лет; третьи, наконец, просто читают эти издания,
прежде чем начать новые исследования. Таким образом,
мы уже имеем соглашение между авторами и
читателями для издания интересующих их произведений.
Правда, в настоящее время ученое общество —
совершенно так же, как и газета, принадлежащая
какому-нибудь банкиру,— находит себе типографщика, который
нанимает рабочих для исполнения типографского труда:
Люди, занимающиеся свободными профессиями, преза*
рают ручной труд, который, действительно, выполняется
в настоящее время при самых притупляющих условиях.
Но человеческое общество, которое даст каждому из
своих членов широкое философское и научное образование,
сумеет организовать и этот труд так, чтобы он стал
гордостью человечества; ученое общество превратится тогда
в союз исследователей, любителей и рабочих,— в союз,

120 П. Л. Кропоткин
все члены которого будут знать какое-нибудь ручное
ремесло и все будут интересоваться наукою.
Если, например, их интересует геология, они будут все
помогать исследованию земных слоев, все внесут в это
дело свою лепту, и десять тысяч исследователей сделают
в год больше, чем теперь делают сто геологов в двадцать
лет. А когда нужно будет печатать эти труды, то
найдется десять тысяч мужчин и женщин, знакомых с
различными ремеслами, которые будут чертить карты,
гравировать рисунки, набирать и печатать текст. Они с радостью
будут все вместе отдавать свой досуг, летом — на
исследования, а зимой — на работу в мастерских. И когда их
труды появятся в свет, они найдут уже не сто, а десять
тысяч читателей, заинтересованных в общем деле.
Самый ход прогресса указывает нам этот путь. Когда
англичане захотели издать свой большой словарь (под
редакцией Murray*), они не стали ждать, пока явится
какой-нибудь новый Литтре, который посвятит этому
делу всю свою жизнь. Они стали искать желающих, и на
их призыв откликнулось несколько более тысячи человек,
которые изъявили готовность под общим руководством
редактора рыться в библиотеках, с целью закончить в
несколько лет такой труд, на который не хватило бы целой
жизни одного человека. Тот же дух обнаруживается и во
всех других отраслях умственного труда, и нужно очень
мало знать человечество, чтобы не видеть в этих
попытках начала совместного труда, который понемногу
заменит труд отдельного человека, и предвестников будущего.
Но для того, чтобы такого рода предприятия были
действительно коллективными, нужно было бы
организовать дело таким образом, чтобы пять тысяч
добровольцев— писателей, библиографов, наборщиков и
корректоров— работали сообща. Этот шаг вперед сделан уже
социалистической прессой, в которой мы находим примеры
такого соединения труда ручного и умственного. В наших
боевых газетах часто случается видеть, что автор сам
набирает свою статью. Правда, это еще лишь
незначительная — пожалуй, микроскопическая — попытка; но она
указывает путь, по которому, несомненно, пойдет
будущее.
Новый путь —путь свободы. Когда в будущем
человек захочет высказать какую-нибудь полезную мысль,
идущую дальше среднего уровня идей его времени, ему
не придется искать издателя, который согласился бы
положить в издание необходимый капитал. Он будет искать

Хлеб и Воля
121
товарищей для своей работы среди людей, внающих
соответственные ремесла и понимающих значение нового
дела. И вместе с ними он предпримет издание данной
книги или газеты.
Литература и журналистика перестанут тогда быть
средством обогащения, средством жить на чужой счет.—
Найдется ли среди людей, знающих положение
литературы и журналистики, хоть один, кто бы не мечтал о том
времени, когда литература освободится наконец как от
людей, которые прежде покровительствовали ей, а теперь
ее эксплуатируют, так и от «улицы», которая, за
немногими редкими исключениями, ценит литературу тем
выше, чем она пошлее и чем она легче приспособляется к
испорченному вкусу большинства?
И литература, и наука тогда только займут
надлежащее место в деле человеческого развития, когда
освободятся от денежного и чиновничьего рабства и будут
разрабатываться исключительно теми, кто их любит, для той
публики, которая их любит.
IV
Литература, наука и искусство должны быть в руках
желающих ими заниматься. Только на этом условии они
смогут освободиться от давящего их ига государства,
капитала и буржуазной посредственности.
Какими средствами обладает в настоящее время
ученый для того, чтобы заниматься интересующим его
вопросом? Он может только обратиться к помощи
государства, которая оказывается одному человеку из ста
желающих и которой нельзя добиться иначе, как
обязавшись не отступать от проторенного пути, от намеченной
колеи! Вспомним, что Французская академия осудила
Дарвина, что Петербургская академия не признала
Менделеева, а Лондонское королевское общество отказалось
напечатать, как «малонаучный», труд Джоуля, в котором
было сделано определение механического эквивалента
теплоты К
Потому-то все великие исследования, все
перевернувшие науку открытия были сделаны помимо академий и
университетов—или людьми достаточно богатыми,
чтобы быть независимыми, как Дарвин или Лайель, или
1 ©тот факт был обнародован известным ученым Плэйфером,
коте?ы?1 рассказал об этом после смерти Джоуля.

122
П. А. Кропоткин
людьми, которые надрывали свое здоровье, работая
среди лишений и часто среди нищеты, не имея лаборатории,
теряя массу времени из-за отсутствия инструментов и
книг,— людьми, которые упорно продолжали свое дело,
несмотря на его безнадежность, и часто платились за это
жизнью. Имя им — легион.
Кроме того, система государственных пособий так
вредна для истинного прогресса науки, что во все
времена истинные ученые старались избавиться от нее.
Именно с этою целью создались в Европе и Америке
тысячи ученых обществ, организованных и поддерживаемых
добровольцами. Некоторые из них разрослись так
широко, что для покупки их сокровищ не хватило бы всех
средств казенных учреждений, ни всех богатств
банкиров. Ни одно правительственное учреждение не обладает
такими богатствами, какие имеет Лондонское
зоологическое общество, создавшееся исключительно
добровольными взносами.
Оно не покупает всех тех животных, которые
тысячами наполняют его зоологический сад: множество присы^·
лают ему отовсюду другие общества, а также
коллекционеры всего мира. То оно получает слона — подарок
зоологического общества в Бомбее, то гиппопотама или
носорога, которого присылают ему египетские
естествоиспытатели, и эти постоянно возобновляющиеся подарки —
птицы, пресмыкающиеся, коллекции насекомых —
стекаются к нему ежедневно со всех концов света.
Некоторых из этих подарков нельзя было бы купить
ни за какие деньги в мире,— например, то животное,
которое какой-нибудь путешественник поймал с опасностью
жизни или к которому он привязался, как к ребенку, и
которое он отдает обществу в уверенности, что ему там
будет хорошо. И для содержания всего этого огромного
зверинца хватает тех сумм, которые платят за вход
бесчисленные посетители.
Единственное, чего не хватает как Лондонскому âoo^
логическому саду, так и другим подобным обществам,^
»то чтобы участие в общем деле выражалось в
добровольном труде: чтобы все сторожа и бесчисленные служащие
этого огромного учреждения считались членами общеет*
ва и чтобы не было таких членов, которые вступают в
общество исключительно для того, чтобы иметь
возможность поставить на своих визитных карточках
таинственные буквы «F, Z. S.» (Fellow <of> zoological Society —

Хлеб и Воля
ХйЗ
член зоологического общества). Одним словом, в нем
недостает духа братства и солидарности.
То, что мы говорим об ученых, можно сказать вообще
и об изобретателях. Кто не знает, ценою скольких
страданий явилось на свет большинство изобретений!
Бессонные ночи, недоедающая семья, недостаток инструментов
и материалов для опытов — такова история жизни
почти всех тех, кто доставил промышленности то, что
составляет гордость цивилизации, единственную справедливую
ее гордость — изобретения.
Что же предстоит сделать для того, чтобы выйти И8
этого положения, недостатки которого сознаются всеми?
Введена была ради этого система патентов, но известно,
какие она дала результаты. Голодный изобретатель
продает свой патент за несколько рублей, а тот, кто не дал
ничего, кроме капитала, получает все барыши с
изобретения — часто очень большие. Кроме того, патент
заставляет изобретателя работать в одиночку и скрывать свой
труд, который часто кончается вследствие этого
неудачею, тогда как самого простого совета со стороны какого-
нибудь другого человека, менее поглощенного одною
основною мыслью, было бы иногда достаточно для того,
чтобы сделать его изобретение плодотворным и
применимым. Как и всякое другое проявление власти, патент
только мешает развитию промышленности.
В теории он представляет собою возмутительную
несправедливость, так как на мысль нельзя взять
привилегии; на практике же он оказывается одним из крупных
препятствий быстрому развитию изобретений.
Для того, чтобы развить дух изобретательности,
нужно» во-первых, чтобы пробудилась мысль; нужна смелость
ума, которую все наше воспитание, наоборот, ослабляет;
затем нужно широкое распространение знаний, которое
увеличило бы во сто раз число изобретателей; нужно,
наконец, сознание, что благодаря данному изобретению
человечество сделает шаг вперед, потому *то именно
энтузиазм или иногда даже иллюзия будущего блага
вдохновляли всех великих благодетелей человечества.
Только социальная революция может дать этот
толчок мысли, эту смелость ума, это знание, это убеждение
в том, что работа послужит на общую пользу.
Тогда возникнут огромные мастерские, снабженные
всевозможными инструментами и двигателями, огромные
промышленные лаборатории, открытые для всех
изобретателей. Исполнив свои обязанности по отношению к об-

124
/7. А. Кропоткин
ществу, люди будут приходить сюда работать для
осуществления в машинах своих идей; здесь они будут
проводить свои свободные пять или шесть часов в день, здесь
будут производить свои опыты, здесь будут встречаться
с другими товарищами, специалистами в других отраслях
промышленности, также приходящими сюда для
разрешения своих вопросов; они смогут помогать друг другу,
сообщать друг другу сведения, смогут получать, наконец,
из столкновения различных мнений и соображений
желаемый результат. И это опять-таки не мечта! Соляной
Городок* в Петербурге уже пробовал однажды
осуществить это, по крайней мере по отношению к технике.
Здесь была одно время хорошо обставленная мастерская,
открытая для всех, где можно было располагать даром и
инструментами, и двигательной силой и только за дерево
и металл приходилось платить то, во что они обходились.
Но рабочие приходили туда только по вечерам, уже
истомленные целым днем работы в своих мастерских.
Кроме того, каждый изобретатель старательно скрывал свои
изобретения от посторонних взглядов из боязни патента
и капитализма — этого проклятия современного
общества, этого подводного камня, лежащего на пути ко
всякому умственному и нравственному прогрессу.
V
А искусство? Со всех сторон слышатся жалобы на
падение искусства, и мы действительно далеки от великих
художников эпохи Возрождения. Техника всех искусств
сделала за последнее время громадные успехи; тысячи
людей, обладающих известным талантом, разрабатывают
различные его отрасли, но искусство как будто бежит
из цивилизованного мира! Техника совершенствуется, но
вдохновение меньше чем когда бы то ни было посещает
мастерские художников.
И в самом деле, откуда ему взяться? Только великая
идея может вдохновлять искусство. Искусство есть
творчество, оно должно смотреть в будущее, а между тем*
за немногими, очень редкими исключениями,
профессиональный артист слишком невежествен, слишком
буржуазен для того, чтобы видеть какие-нибудь новые
горизонты.
Вдохновение не может быть почерпнуто из книг; оно
должно исходить из жизни, а современная жизнь дать
его не может.

Хлеб и Воля
126
Рафаэль и Мурильо писали в то время, когда искание
нового идеала еще могло уживаться с старыми
религиозными преданиями. Они работали для украшения
больших церквей—церквей, которые представляли собою дело
рук нескольких поколений верующих. И эти
таинственные, величавые здания, жившие жизнью окружающего
их города, могли вдохновлять художника. Он работал
для общенародного памятника; он обращался к толпе
и из нее же черпал свое вдохновение. Он говорил с ней
в том же духе, в каком говорило верующему все
церковное здание — его величавые пилястры, расцвеченные
окна, покрытые скульптурою двери. Теперь же самая
большая честь, к какой только стремится художник,— это
чтобы его картина была вставлена в золоченую рамку и
повешена в каком-нибудь музее. Но что представляет
современный музей? — Нечто вроде лавки старьевщика,
где, как, например, в Мадридском музее Прадо,
«Вознесение» Мурильо висит напротив «Нищего» Веласкеза и
наискосок от его же собак Филиппа II-го. Бедные Вела-
скез и Мурильо! Бедные греческие статуи, которые жили
в акрополях своих городов, а теперь задыхаются среди
красных суконных обоев Лувра!
Когда греческий скульптор резал свой кусок
мрамора, он старался вложить в него ум и сердце своей
общины, своего города, республики. В его произведении
воскресали все страсти, все славные предания прошлого. В
настоящее время город как целое перестал существовать.
Между его жителями нет никакого духовного общения.
Город — не более как случайное сборище людей, не
знающих друг друга, не имеющих между собою ничего
общего, кроме желания обогатиться на счет других; общей
родины, общей отчизны, которую представлял город в
древней Греции или средневековой, не существует...
Какую, в самом деле, могут иметь общую родину банкир,
занимающийся международными спекуляциями, и
фабричный рабочий?
Только тогда, когда данный город, данная местность,
данный народ или группа народов снова будут иметь
единую общественную жизнь,— только тогда искусство
сможет черпать свое вдохновение из общей идеи,
одухотворяющей данный город или данную федерацию. Тогда
архитектор сможет создать общественное здание —не
церковь, не тюрьму и не крепость; тогда художник,
скульптор, резчик, орнаменталист будут знать, куда
поместить свои картины, статуи или украшения, будут ^ер-

126
П. А. Кропоткин
пать силу из одного общего жизненного источника и
будут идти рука об руку к славному будущему.
А до тех пор искусство может только прозябать.
Из всех произведений современных художников
самые лучшие все-таки те, которые изображают природу-
деревню и ее мирные поля и долины, море с его
опасностями, горы с их величавыми видами. Но как может
художник выразить поэзию деревни и полевых работ, если
он только смотрел на эту поэзию, только создавал ее в
своем воображении и никогда не испытывал ее сам; если
он знает ее только так, как перелетная птица знает
страну, над которой пролетает; если в цвете своей
молодости он не ходил на заре за плугом, не знал наслаждения
косца, скашивающего траву широкими взмахами косы,
рядом с другими сильными товарищами-косцами,
состязающимися в работе, не шел с косьбы с девушками,
наполняющими воздух своим смехом и пением? Любовь к
земле и к тому, что на ней произрастает, не
приобретается, глядя на землю и нивы с кистью в руках; ее можно
•приобрести, только служа ей, а как изображать природу,
не любя ее? Вот почему все, сделанное в этой области
Даже нашими лучшими художниками, так несовершенно и
часто так неверно: в их произведениях почти всегда
преобладает сентиментализм, но нигде в них не видно
настоящей силы.
Чтобы пережить впечатление великолепного заката
солнца, нужно видеть его, возвращаясь с работы; нужно
жить с крестьянами так, как живут они. Для того, чтобы
понять всю поэзию рыбной ловли, нужно быть в море
вместе с рыбаком во всякие часы дня и ночи, бороться
с волнами, спорить с бурей, испытать наслаждение при
виде тяжело нагруженной сети и — разочарование, когда
приходится возвращаться домой с пустою лодкой. Для
того, чтобы знать, что такое сила человека и уметь
передать ее в произведении искусства, нужно побывать на
фабрике, испытать утомление и муки, но вместе с тем и
наслаждение творческой работы, нужно самому ковать
металл при ослепительном свете плавильной печи,
нужно самому почувствовать, как живет машина. Нужно,
наконец, погрузиться самому ■ народную жизнь, прежде
чем решиться ее изображать.
Произведения художников будущего, которые будут
мк же жить жизнью народа, как жили ею художники
прошлого, не будут, очевидно, предназначаться для про·
ä:ivii Они будут предназначаться для всякого рода об-

Хлеб и Воля
127
щественных, общинных зданий, где каждая картина вди
скульптура будет неотделимою частью живого целого, 1ф-
торое утратило бы свою целость без данной картины Цли
статуи, подобно тому как картина или статуя утратили
бы свой смысл, если выделить их из здания. Тогда-то и
будут приходить люди, чтобы любоваться ими, и там-то
их гордая и ясная красота будет производить свое
благодетельное воздействие на человеческие умы и сердца.
Для развития искусства нужно, чтобы оно было
связано с промышленностью тысячами промежуточных
ступеней, которые сливали бы их в одно целое, как
справедливо говорили Рескин и великий социалистический поэт
Моррис. Все, что окружает человека,— дома и их
внутренняя обстановка, улица, общественное здание внутри
и снаружи,— все должно обладать прекрасной
художественной формой.
Но это будет возможно только в таком обществе, где
все будут пользоваться довольством и досугом. Тогда
создадутся художественные общества, в которых каждый
сможет применить свои способности, так как искусство
не может обойтись без целого ряда побочных работ,
чисто ручных или технических. Эти художественные
общества возьмут на себя заботу об украшении жилищ сво^х
членов, как это сделали молодые эдинбургские
художники, добровольно взявшиеся за украшение стен и
потолков местной большой больницы для бедных.
Если художник или скульптор создаст произведение,
вытекающее из чисто личного чувства, он подарит его
любимой женщине или любимому другу. И не будет ли
такое произведение, созданное с любовью, несравненно
выше тех картин, которые пишутся, и статуй, которые
лепятся теперь для удовлетворения тщеславия всяких
буржуа и банкиров только потому, что они могут
заплатить за них много денег?
То же будет и со всеми другими удовольствиями>
которых человек ищет помимо необходимого. Тот, кому
захочется иметь рояль, войдет в общество людей,
фабрикующих музыкальные инструменты. Там он будет
отдавать этому делу часть остающейся у него свободной
половины дня. Какое бы ремесло он ни знал, лишь бы знал
его в совершенстве, он сумеет приложить свою руку к
фабрикации рояля,— и через несколько времени он
получит желанный рояль. Если его привлекает изучение
астрономии, он присоединится к обществу астрономов, в
которые будут входить и философы, и наблюдатели, и вы-

128
/7. А. Кропоткин
числители, и фотографы, и художники, выделывающие
астрономические инструменты, и ученые, и любители,—
и он получит нужный ему телескоп, а сам, в свою
очередь, внесет свою долю труда в общее дело, потому что
астрономическая обсерватория так же нуждается в
работе каменщика, столяра, литейщика, механика, как и
в работе мастера-художника, завершающего выделку
оптического инструмента нарезкою делений.
Одним словом, тех пяти или шести часов, которыми
будет располагать каждый после того, как он отдаст
несколько часов производству необходимого, будет более
чем достаточно для удовлетворения всех бесконечно
разнообразных потребностей, составляющих роскошь.
Тысячи обществ возьмут на себя эту обязанность. То, что
теперь является привилегией ничтожного меньшинства,
станет доступным для всех. Роскошь перестанет быть
глупым и кричащим удовлетворением тщеславного
буржуа и станет удовлетворением действительно
художественного вкуса.
Счастье всех от этого только увеличится. В труде
сообща, с легким сердцем, в виду достижений желанной
цели — книги, произведения искусства или предмета
роскоши,—человек найдет ту побудительную силу, тот
необходимый отдых, который делает жизнь приятной.
Когда мы работаем для уничтожения различия
между господами и их рабами, мы работаем, следовательно,
для счастья как тех, так и других — для счастья всего
человечества.
ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫЙ ТРУД
I
Когда социалисты говорят, что общество,
освободившееся от капитала, может сделать труд приятным и
уничтожить всякую работу, внушающую отвращение или
вредную для здоровья, над ними обыкновенно смеются.
А между тем мы уже теперь видим поразительные
успехи в этом направлении; причем везде, где были введены
такого рода улучшения, хозяевам оставалось только
радоваться происходящему вследствие этого
сбережению сил.
Завод и фабрику можно, несомненно, сделать такими
же здоровыми и привлекательными, как научную
лабораторию; и нет сомнения такж·» что сделать это бывает

Хлеб и Воля
129
выгодно во всех отношениях. В просторном помещении,
при хорошем воздухе работа идет лучше, и легче
находят себе применение различные мелкие усовершенствова*
ния, ведущие к сбережению времени и труда. И если в
наше время помещения большей части фабрик так
грязны и нездоровы, то это происходит оттого, что при
постройке их рабочий совершенно не принимался во
внимание и человеческие силы тратятся в них самым
нелепым образом.
Однако уже и теперь — хотя пока еще в виде редкого
исключения — можно видеть кое-где фабрики настолько
хорошо обставленные, что работать там было бы вполне
приятно, если бы только работа не продолжалась больше
четырех или пяти часов в день и если бы каждый мог
вносить в нее некоторое разнообразие сообразно своим
наклонностям.
Мы можем указать, например, на один завод — к
сожалению, занимающийся изготовлением военных
снарядов и орудий,— который в смысле разумной санитарной
организации не оставляет желать ничего лучшего. Он
занимает площадь в двадцать десятин, из которых
пятнадцать покрыты стеклянной крышей. Пол сделан из
огнеупорного кирпича и так же чист, как в домике какого-
нибудь рудокопа, а стеклянную крышу тщательно моют
специально занимающиеся этим рабочие. На этом
заводе выковывают стальные слитки весом до 1200 пудов, но
присутствие огромной печи, внутри которой температура
доходит до тысячи градусов, не чувствуется даже в
тридцати шагах от нее: вы замечаете ее только тогда,
когда раскаленная стальная масса выходит из пасти
чудовища. И этим чудовищем управляют всего трое или
четверо рабочих, которые открывают то один, то другой
кран, причем силою давления воды в трубах приводятся
в движение огромные рычаги.
Вы входите в этот завод, ожидая, что вас сейчас же
оглушит стук молотов, и видите, что молотов вовсе нет:
огромнейшие пушки весом в 6000 пудов и оси больших
пароходов выковываются просто давлением молотов,
приводимых в движение давлением воды в трубах. Для
сдавливания металлической массы рабочий, вместо того
чтобы ковать, просто повертывает кран. И при такой
гидравлической ковке металлическая масса становится более
ровною и без изломов, какова бы ни была ее толщина.
Вы ждете ужасного лязга и грохота машин, а между
тем видите, что машины разрезывают металлические мае-

130
П. А. Кропоткин
сы ι пять сажень длиною так же беззвучно, κικ будто
они резали кусок сыра. А когда мы поделились нашим
впечатлением с сопровождавшим нас инженером, он
спокойно ответил:
«Для нас это вопрос экономии. Вот эта машина,
например, строгающая сталь, служит нам уже сорок два
года; если же ее части были бы плохо подобраны или
слишком слабы и оттого трещали и скрипели бы при
каждом движении, она не прослужила бы и десяти лет1
Вас удивляют плавильные печи? К чему же терять
теплоту, вместо того чтобы ею пользоваться для самой
же печи? Это был бы совершенно лишний расход. В
самом деле, вачем заставлять кочегаров жариться, когда
теряемая путем лучеиспускания теплота представляет
собою целые тонны угля?
Такою же лишнею тратою были бы и молоты,
заставлявшие прежде дрожать все здания на двадцать верст
в окружности. Ковка давлением гораздо лучше, чем
ударом, и стоит она дешевле, потому что потери меньше·
Просторное помещение вокруг станков? хорошее
освещение? чистота? —все это чистейший расчет. Человек
работает лучше, когда он хорошо видит и когда ему не
тесно. Вот в нашем прежнем помещении, в городе, у нас
действительно все было очень скверно. Теснота —
ужасная. Вы знаете, как страшно дорого стоит там вемля из-
за жадности землевладельцев».
То же самое можно сказать и об угольных копях.
Всякий знает, хотя бы из романа Золя или из газет, что
представляют собою теперь угольные копи. Между тем
η будущем, когда копи будут хорошо проветриваться,
температура в них будет такая же ровная, как теперь в
рабочей комнате; не будет в них лошадей, осужденных
всю жизнь прожить и умереть под землей, так как ваго-
неты с углем будут передвигаться либо по бесконечному
стальному канату, приводимому в движение у входа
в копь, либо электричеством; везде будут вентиляторы,
и взрывы станут невозможными. И это также не мечта:
в Англии уже существуют несколько таких копей, и одну
из них, где все устроено именно так, мне удалось
осмотреть. И здесь так же, как на заводе, хорошее санитарное
устройство привело к громадной экономии в расходах.
Несмотря на свою большую глубину (210 сажень), эта
копь дает тысячу тонн угля в день всего с двумястами
рабочих, т. е. пять тонн (300 пудов) в день на каждого
рабочего, между тем как во всех двух тысячах копей Ане·

Хлеб и Воля
131
лии среднее количество добываемого каждым рабочим
угля едва доходит до 300 тонн в год, т. е. всего 60 пудов
в день.
Можно было бы привести еще много других
примеров в доказательство того, что по крайней мере по
отношению к устройству материальной обстановки мысль
Фурье о «привлекательном труде» далеко не составляет
неосуществимую мечту. Но социалисты так много уже
писали об этом, что в настоящее время все признают, что
заводы, фабрики или копи возможно сделать такими же
чистыми, как лучшие лаборатории современных
университетов, и что чем лучше они будут устроены в этом
отношении, тем производительнее будет человеческий труд.
Неужели же после этого можно сомневаться в том,
что в обществе равных, в обществе, где «рабочие руки»
не будут продаваться из-за куска хлеба,— труд станет
на самом деле отдыхом и удовольствием? Всякая
нездоровая или противная работа исчезнет, потому что при
этих новых условиях она несомненно окажется вредной
для всего общества в целом. Такой работой могут
заниматься рабы; свободный же человек создаст новые
условия труда — труда привлекательного и несравненно
более производительного.
То же будет и с домашними работами, которые
теперь общество взваливает на женщину — этого
страдальца за все человечество.
Π
Общество, возрожденное революцией, сумеет
уничтожить и домашнее рабство — последнюю форму рабства,
которая вместе с тем, может быть, и самая упорная,
потому что она самая старинная. Но освобожденное
общество примется за это иначе, чем это думали
государственные коммунисты — обожатели суровой власти с их
аракчеевскими «армиями труда».
Миллионы человеческих существ никогда не
согласятся жить в фаланстере. Правда, даже наименее
общительный человек испытывает по временам потребность
встречаться с другими людьми для общего труда —
труда, который становится более привлекательным, если
человек чувствует себя при этом частью одного огромного
целого. Но часы досуга, посвящаемые отдыху и близким
людям,— дело гораздо более личное. А между тем
фаланстеры, и даже фамилистеры * не считаются с этой по-

132
П. А. Кропоткин
требностью или если и считаются, то пытаются
удовлетворить ей искусственным образом.
Фаланстер, который, в сущности, представляет не что
иное, как огромную гостиницу, может нравиться
некоторым, или даже всем в известные периоды их жизни; но
огромное большинство людей все-таки предпочитает
жизнь семейную (конечно, семейную жизнь будущего).
Люди больше любят отдельные квартиры, а норманская
и англосаксонская раса предпочитают даже отдельные
домики из четырех, пяти или более комнат, в которых
можно жить своей семьей или в тесном кружке друзей.
Фаланстер может быть хорош иногда, но он оказался
бы очень плох, если бы стал общим правилом.
Человеческая природа требует, чтобы часы, проводимые в
обществе, чередовались с часами одиночества. Одно из
самых ужасных мучений в тюрьме состоит именно в
невозможности остаться одному, точно так же как одиночное
заключение становится, в свою очередь, пыткой, когда
оно не чередуется с временами, проводимыми в
обществе других.
Нам говорят иногда, что жизнь в фаланстере
экономнее, но это— самая мелочная и пустая экономия.
Настоящая, единственно разумная экономия состоит в том,
чтобы сделать жизнь приятной для всех, потому что, когда
человек доволен жизнью, он производит неизмеримо
больше, чем когда он проклинает все окружающее 1.
Другие социалисты отрицают фаланстеры, но когда
их спрашивают, как устроить домашние работы, они
отвечают: «Всякий будет делать свою работу сам.
Управляется же моя жена с домашней работой, ну и барыни
будут делать то же самое». А если вы имеете дело с
играющим в социализм буржуа, то он обращается с
приятной улыбкой к жене и говорит: «Не правда ли,
душечка, ты отлично обошлась бы без прислуги в
социалистическом обществе? Ты, конечно, стала бы работать, как
жена нашего приятеля Павла Иваныча или бравого сто-
1 Коммунисты Молодой Икарии поняли, по-видимому, как
важно предоставить людям свободу выбора в ежедневном общении их
между собою помимо работы. Идеал религиозных коммунистов
был всегда связан с общей трапезой; первые христиане именно
в общей трапезе выражали свое присоединение к христианству, и
следы этого до сих пор сохранились в причастии. Молодые Икарий-
цы порвали с этой религиозной традицией. Они обедают все в одной
комнате, но sa отдельными столиками, где люди усаживаются,
смотря по своим личным симпатиям. Коммунисты, живущие в Анаме,
имеют свои отдельные домики и обедают у себя, хотя всю нужную
им провизию берут в общинных магазинах — сколько кто хочет.

Хлеб и Воля
133
ляра Ивана Петровича?» На что жена отвечает с кисло-
сладкой улыбкой: «Конечно, дружок»,— а про себя
думает в то же время, что, к счастью, это будет еще не так
скоро.
Будь то служанка или жена, мужчина всегда
рассчитывает взвалить домашние работы на женщину. Но
женщина, с своей стороны, тоже начинает требовать
наконец своей доли в освобождении человечества. Она
больше не хочет быть вьючным животным своего дома;
довольно с нее и того, что она столько лет своей жизни
отдает на воспитание детей. Она не хочет быть в доме
кухаркой, судомойкой, горничной! Впереди всех других
идут в своих требованиях американки, и в Соединенных
Штатах слышатся повсюду жалобы на недостаток
женщин, готовых заниматься домашними работами. Барыни
предпочитают искусство, политику, литературу или
какие-нибудь забавы; работницы, с своей стороны, делают
то же самое, и повсюду слышатся охи да вздохи насчет
невозможности найти «прислугу». В Соединенных
Штатах мало встречаешь американок, которые согласились
бы на рабство домашней прислуги.
Решение вопроса подсказывается, впрочем, самою
жизнью, и 8ТО решение, как водится, очень просто.
Машина берет на себя три четверти всех хозяйственных
работ.
Вы чистите сами свою обувь и знаете, какое это
нелепое занятие. Водить двадцать или тридцать раз
щеткой по сапогу,— что может быть глупее этого? Только
потому, что миллионы европейцев, мужчин и женщин,
вынуждены продавать себя для исполнения этой работы
за какое-нибудь логовище и скудное пропитание, только
потому, что женщина чувствует себя рабою, возможно,
чтобы целые миллионы рук проделывали каждодневно
эту глупейшую операцию.
А между тем у парикмахеров уже имеются
машинные круглые щетки для приглаживания как ровных, так
и взъерошенных волос. Почему же, в таком случае, не
приложить того же приема и к другой оконечности
человеческого тела? Отчего же нет? И действительно, так и
делают. В больших американских и европейских
гостиницах уже входит в употребление такая машина для
чистки сапог, и эта машина распространяется и помимо
гостиниц. Так, например, в Англии в некоторых больших
школах, где мальчики живут по пятидесяти и даже по
двести человек у учителей, начальники этих пансионов

134
П. А. Кропоткин
сдают чистку сапог особому предпринимателю, который
берет на себя вычистить каждое утро на машине тысячу
пар сапог. И это оказывается, конечно, выгоднее, чем
держать сотни служанок специально для этого
глупейшего ванятия. Один знакомый мне бывший сапожник
собирает с вечера всю эту груду сапог, а утром рассылает
их вычищенными на машине.
А возьмите мытье посуды. Есть ли где-нибудь такая
хозяйка, которая любила бы эту работу — скучную и
грязную, которая только потому исполняется руками, что
труд домашней рабыни считается ни во что?
В Америке и этот рабский труд начинает понемногу
заменяться более осмысленным трудом. Есть города, где
горячая вода так же проведена в дома, как у нас
холодная, и это уже облегчает решение вопроса. А одна
женщина, г-жа Кокрэн, разрешила его наполовину:
изобретенная ею машина моет, вытирает и сушит двадцать
дюжин тарелок или блюд меньше чем в три минуты. Такие
машины производятся в Иллинойсе и продаются по
ценам, доступным для более многочисленных семейств. Что
же касается маленьких семей, то они со временем будут
отдавать свою посуду в мойку так же, как теперь
отдаются уже башмаки для чистки,— причем, вероятно, обе
эти функции будет брать на себя одно и то же
учреждение.
Женщины чистят ножи, сдирают себе кожу α рук,
выжимая белье, метут полы и чистят ковры, поднимая
облака пыли, которую потом нужно о большим трудом
удалять из всех щелей, куда она садится, но все это
делается так по сию пору только потому, что женщина
продолжает быть рабыней. Между тем вся эта работа
уже могла бы выполняться гораздо лучше машиной.
А когда во все дома будет проведена двигательная сила,
тогда всевозможные машины, упрощенные так, чтобы они
занимали немного места, вступят в свои права.
Машина, высасывающая пыль, впрочем, уже выдумана.
Заметим, что сами по себе все такие машины стоят
очень недорого, и если теперь мы платим за них так
много, то это зависит от того, что они мало
распространены, а главное — что всевозможные господа,
спекулирующие на земле, на сыром материале, на фабрикации,
на продаже, на налогах и т. д., берут с нас по крайней
мере в три или четыре раз дороже действительной
стоимости, наживаясь каждый на всякой вновь возникающей
потребности.

Хлеб и Воля
135
Но маленькие машины, которые можно иметь в
каждом доме ■ квартире, не есть еще последнее слово в
освобождении домашнего труда. Семья должна выйти из
своей теперешней обособленности, соединиться в артель
β другими семьями, чтобы сообща делать ту работу,
которая теперь делается в каждой семье порознь.
В самом деле, будущее вовсе не в том, чтобы в
каждой семье была одна машина для чистки сапог, другая
для мытья тарелок, третья для стирки белья и т. д.
Будущее принадлежит одной общей печи, которая
отапливает все комнаты целого квартала и таким образом
избавляет от необходимости разводить сотни огней. Так и
делается уже в некоторых американских городах; из
общей печи проводится по трубам во все дома и во все
комнаты горячая вода, и чтобы изменить температуру
комнаты, достаточно повернуть кран. Если же вы хотите
развести в какой-нибудь комнате огонь, то вы может
зажечь газ или электрическую печь в вашем камине, Вся
огромная работа чистки каминов и поддерживания I них
огня, которая поглощает миллионы рабочих рук S
Англии, таким образом понемногу исчезает, а женщины
хорошо знают, сколько времени теперешние камины
отнимают у них.
Свеча, лампа и даже газ уже отживают свой век.
Существуют целые города, где достаточно нажать
пуговку, чтобы получить свет, и весь вопрос об
электрическом освещении сводится теперь на то, как отделаться
от целой армии монополистов, повсеместно захвативших
(при помощи государства) влектрическов освещение в
свои руки.
Наконец,— опять-таки в Америке — идет уже речь об
образовании таких обществ, которые по^ти вполйе
могли бы устранить домашнюю работу. Для втого
достаточно было бы одного такого учреждения для каждой
группы домов. Особая повозка приезжала бы за корзинами
подлежащих чистке сапог, ва грязной посудой, за
бельем, за мелкими вещами, которые нужно чистить (если
вто стоит того), 8а коврами — и на другой день
привозила бы уже исполненную, и хорошо исполненную,
работу. А в час утреннего завтрака на вашем столе мог бы
появиться горячий чай или кофе и весь завтрак.
В самом же деле, посмотрите, что делается теперь.
Между двенадцатью и двумя часами дня миллионов
тридцать американцев и миллионов двадцать англичан

136
/7. А. Кропоткин
съедают кусок жареной говядины или баранины или
вареной свинины — изредка курицы или рыбы — ж порцию
картофеля я тех или других овощей, смотря по времени
года. И так делают они изо дня в день и из года в год,
нередка разнообразя чем-нибудь свой обед. Для того
чтобы сжарить это мясо и сварить эти овощи, по
крайней мере десять миллионов огней горят в течение двух
или трех часов и десять миллионов женщин тратят
время на приготовление этих обедов, в которые, в общем,
входит не больше десяти различных кушаний.
«Пятьдесят огней,— пишет одна американка,— там,
где достаточно было бы одного!» Завтракайте, если
хотите, у себя дома, в семье, со своими детьми; но зачем,
скажите пожалуйста, этим пятидесяти женщинам терять
каждое утро два-три часа на приготовление такого
немудреного обеда? Выбирайте себе сами кусок говядины
или баранины, если уж вы такой лакомка,
приправляйте себе сами овощи, если вы предпочитаете тот или
другой соус. Но пусть будет всего одна большая кухня и
одна хорошо устроенная плита, чтобы сжарить мясо и
сварить эти овощи на пятьдесят семей!
Жить, как мы теперь живем, конечно, бессмысленно;
но происходит это оттого, что труд женщины никогда ни
во что не ставился; оттого, что до сих пор, даже люди,
стремящиеся к освобождению «человечества», никогда в
своих освободительных мечтаниях не принимали во
внимание женщину; оттого, что они считают несовместимым
со своим мужским достоинством думать «об этих
кухонных делах», которые поэтому и взваливают, как на вьюч·
ное животное, на женщину.
Освободить женщину не значит открывать ей двери
университета, суда или парламента, потому что
освобожденная женщина всегда взваливает домашний труд на
какую-нибудь другую женщину. Освободить женщину —
значит избавить ее от отупляющего труда кухни и
прачечной; это значит устроиться так, чтобы дать ей
возможность, кормя и выращивая своих детей, вместе с тем,
иметь достаточно свободного времени, чтобы принимать
участие в общественной жизни.
И это осуществится, это уже начинает
осуществляться. Мы же должны помнить, что революция, которая
будет только наслаждаться красивыми фразами о
Свободе, Равенстве и Братстве, но сохранит домашнее
рабство женщины, не будет настоящей революцией. Целой по-

Хлеб и Воля
137
ловине человечества, находящейся в кухонном рабстве,
пришлось бы впоследствии начать свою революцию,
чтобы освободить себя от другой половины.
СВОБОДНОЕ СОГЛАШЕНИЕ
I
Унаследованные нами предрассудки и все наше
совершенно ложно поставленное воспитание и
образование так приучили нас видеть повсюду правительство, ва-
кон и суд, что в конце концов мы начинаем думать, что
если бы не постоянная бдительность полиции и властей,
то люди перегрызлись бы, как дикие звери, и что если
бы государственная власть вдруг рухнула, то на земле
водворился бы полный хаос. Так нас учили; а мы, как
добрые школяры, так и твердим вослед за «большими».
А между тем мы проходим, совершенно не замечая того,
мимо тысяч различных учреждений, созданных людьми
без всякого вмешательства закона,— учреждений,
которые достигают гораздо более значительных результатов,
чем все то, что происходит под правительственной опекой.
Откройте любую ежедневную газету. Ее страницы
посвящены почти исключительно действиям правительства
и политическим соображениям. Прочти ее какой-нибудь
китаец,— и он подумает, что в Европе ничего не
делается без приказания свыше. Но попробуйте найти в такой
газете что-нибудь, касающееся тех учреждений, которые
возникают, растут и развиваются помимо
правительственных предписаний,— и вы не найдете ничего или
почти ничего. Если в ней и есть отдел «Разных
происшествий», то только потому, что они имеют касательство к
полиции. О какой-нибудь семейной драме или о каком-
нибудь акте протеста упоминается только в том случае,
если в дело вмешалась полиция.
Триста пятьдесят миллионов европейцев живут изо
дня в день, любя или ненавидя друг друга, работают
или прокучивают свои «доходы», страдают или
наслаждаются жизнью, но их жизнь (если не считать
литературы, театра и спорта) остается совершенно неизвестной
для газет, покуда в нее так или иначе не вмешается
правительство.
То же самое можно сказать и об истории. Мы знаем
до мельчайших подробностей жизнь какого-нибудь коро-

138
/7. Л. Кропоткин
ля или парламента; история сохранила для нас »се
хорошие или дурные речи, произносившиеся в разных
говорильнях и—как заметил мне один старый
парламентарный английский политик,— никогда еще не
повлиявшие при голосовании ни на один «голос». Визит,
сделанный одним королем другому, хорошее или дурное
расположение духа того или иного министра, его остроты
и его «интрижки» — все это тщательно сохраняется
историею для потомства. Но попробуйте восстановить
повседневную жизнь средневекового города или
познакомиться с механизмом того громадного обмена
товаров, который происходил между ганзейскими
городами, или узнать, как город Руан строил свой собор, не
имея на то казенных миллионов,— и вы увидите, как это
трудно. Истории известно, в какие дни у такого-то
великого короля был насморк, но созидательною
деятельностью народа, вне ратуши и парламента, она не любит
заниматься. Если даже какой-нибудь ученый посвящает
свою жизнь этим вопросам, то его труды остаются
неизвестными, между тем как истории политические,
которые неверны уже потому, что говорят только об
одной стороне жизни обществ, «плодятся год от году»,
читаются и преподаются в школах.
И, устремив все свое внимание на парламенты,
министров и королей, мы даже не замечаем той
громадной работы, которая совершается ежедневно повсюду
свободными группами людей,— работы, которая именно
и составляет заслугу нашего века.
Вот почему мы постараемся отметить хоть некоторые
из наиболее ярких проявлений этой созидательной
работы и показать, что без всяких правительств люди
отлично умеют — если только их интересы не совершенно
противоположны — приходить к соглашению для
совместного действия, даже в очень сложных вопросах.
Конечно, в современном обществе, основанном на
частной собственности, т. е. на грабеже и на узком,
следовательно, бессмысленном индивидуализме, этого рода
явления должны быть очень ограничены. Соглашение
между людьми не всегда бывает совершенно свободно
и часто имеет в виду мелочную или даже вредную цель.
Но мы ищем не примеров для слепого подражания,
которых современное общество и не могло бы нам дать:
мы хотим показать, что несмотря на гнетущий нас
индивидуализм, в нашей жизни все-таки находится обширное
поле для свободного соглашения и что обойтись без пра-

Хлеб и Воля
139
вительства гораздо легче, чем кажется. Если люди,
которых основное начало жизни выражается словами:
«каждый— для себя», могут вступать в соглашения и вести
крупные дела, не назначая над собою капрала, то не
легче ли согласиться людям, имеющим общую,
общественную цель?
Мы уже раз указывали на пример железных дорог,
но остановимся несколько на нем. Как известно, Европа
покрыта сетью железных дорог около 300 000 верст
длиною, и по этой сети можно путешествовать теперь с
севера на юг и от Кале до Константинополя без всякой
остановки, часто даже не пересаживаясь из вагона в
вагон (если ехать со скорым поездом). Мало того:
посылка, сданная на каком бы то ни было вокзале, дойдет до
человека, которому она предназначается, где бы он ни
был, в Турции или в Азии; отправителю достаточно
написать место назначения на клочке бумаги.
Этих результатов можно было достигнуть двояким
путем. Какой-нибудь Наполеон, Бисмарк или другой
воитель мог завоевать всю Европу, и, сидя где-нибудь в
Париже или Берлине, он мог бы начертить на карте
линии железных дорог и распорядиться порядком движения
поездов. Коронованный идиот, Николай I, мечтал
поступить именно так. Когда ему представили различные
проекты железной дороги между Москвою и
Петербургом, он взял линейку, провел по карте России прямую
линию между обеими столицами и сказал: «Вот вам
линия железной дороги». Дорогу так и построили — по
прямой линии, засыпая овраги и воздвигая мосты, которые
через несколько лет пришлось бросить, потратив таким
образом неистовые деньги на каждую версту пути.
Это один из возможных способов; но на деле
железные дороги почти везде создались совершенно иначе.
Они строились по частям; затем эти части связывались
между собою, и наконец многочисленные компании,
которым принадлежали эти части, сговаривались
относительно того, как согласовать часы прихода и отхода
поездов так, чтобы можно было перевозить товары по
всевозможным направлениям, не выгружая их каждый раз,
когда приходится переезжать с одной сети дорог на
другую.
И все это было устроено путем свободного
соглашения,— путем обмена писем и предложений, путем
съездов, на которые представители являлись не для того, что-

140
/7. Л. Кропоткин
бы написать 8акон, обязательный для всех, а для того,
чтобы, обсудивши разные вопросы, вернуться затем
каждый к своей компании с проектом соглашения, которое
можно было принять или отвергнуть.
Конечно, были и затруднения; встречались упорные
люди, которых трудно было убедить. Но общий интерес
в конце концов примирил всех, прцчем для покорения
упорствующих не оказалось никакой надобности
призывать на помощь начальство и солдат.
Эта гигантская железнодорожная сеть и
происходящее по ней огромное движение товаров представляют
собою, несомненно, самую характерную черту нашего
века, и все это — дело свободного соглашения. Если бы
кто-нибудь предсказал пятьдесят лет тому назад, что
объединение совершится этим путем, наши деды приняли бы
его за помешанного.— «Никогда,— воскликнули бы
они,— вам це удастся привести к соглашению сто
акционерных компаний! Это — сказка, утопия! Установить
единство действия можно только при помощи
центрального управления, с директором, умеющим заставить себе
повиноваться!»
Й вот, всего интереснее в этом деле именно то, что
для европейских железных дорог не существует ничего
подобного центральному управлению: ни министра
европейских железных дорог, ни диктатора, ни европейского
парламента, ни даже управляющего комитета! Все
делается путем договора.
Когда какой-нибудь государственник говорит нам, что
«никогда нельзя будет обойтись без центрального
правительства, хотя бы для управления движением
товаров», мы можем, поэтому, спросить его:
«А как же обходятся без него европейские железные
дрроги? Каким образом им удается перевозить по всей
Европе миллионы путешественников и целые горы
товаров? Если железнодорожные компании могли
столковаться меж^ду собою, то почему же не смогут
столковаться такидо же образом и рабочие, когда они
завладеют железнодорожными линиями? И если петербургско-
варшавская и парижско-бельфорская компании могут
действовать с необходимым единством без всякого
начальства над ними, то почему же такое начальство
непременно должно существовать в обществе, состоящем
из групп свободных работников? Неужели, по-вашему,
мошенникам легче вступить в соглашение, чем честным
людям?»

Хлеб и Воля
141
II
Когда мы стараемся показать на примерах, что даже
и теперь, несмотря на несправедливость, лежащую в
основе современного общественного устройства, люди
отлично могут — если только их интересы не прямо
противоположны— прийти к соглашению без всякого
вмешательства власти, то мы заранее знаем, какие нам
выставят возражения.
Все эти примеры, конечно, имеют один общий
недостаток, потому что теперь нельзя указать ни одной
организации, которая не основывалась бы на эксплоатации
слабого сильным, бедного богатым. Вот почему
государственники не преминут возразить нам, со свойственной
им логичностью: «Вы видите, что для того, чтобы
положить конец этой эксплоатации, необходимо
государственное вмешательство!»
Но они забывают уроки истории; они не говорят о
том, насколько само государство содействовало
ухудшению положения, создавая пролетариат и отдавая этот
пролетариат во власть эксплоататоров. Они забывают
также решить вопрос о том, возможно ли прекратить
эксплоатацию, пока не исчезнут ее основные причины:
частное владение капиталом и бедность, на две трети
созданная государством?
Мы легко можем предвидеть поэтому, что по поводу
согласия между железнодорожными компаниями нам
скажут: «Разве вы не видите, как эти компании грабят
пассажиров, как они угнетают своих служащих? Должно
же государство вмешаться и взять под свою защиту
публику!»
Но мы уже много раз повторяли, что все эти
злоупотребления будут существовать до тех пор, пока
существуют капиталисты. Между тем это якобы благодетельное
государство само дало в руки компаниям ту страшную
силу, которой они теперь пользуются. Не оно ли давало
им концессии и гарантии? Не оно ли посылало войска
против начинавших стачку железнодорожных рабочих?
А вначале (в России это бывает еще и до сих пор) разве
оно не доводило железнодорожную монополию до того,
что запрещало говорить в печати о несчастных случаях
на железных дорогах, чтобы не понижать цену на
гарантированные им акции? Разве не оно содействовало той
монополии, которая сделала разных Вандербильтов,
Поляковых и директоров Парижской — Лионской — Среди-

142
П. А. Кропоткин
вемной дороги и дороги Сен-Готардской «королями
нашего времени»?
Поэтому, когда мы приводим в пример соглашение,
молчаливо установившееся между железнодорожными
компаниями, мы вовсе не считаем его экономическим
идеалом или хотя бы даже идеалом промышленным. Мы
этим хотим только показать, что если капиталисты, не
имеющие никакой другой цели, кроме увеличения своих
личных доходов на чужой счет, могут эксплоатировать
железные дороги, не создавая для этого никакого
международного начальства, то почему же общества,
состоящие из рабочих, не смогут сделать того же самого, и
даже устроиться лучше, не прибегая к назначению
министра европейских железных дорог?
Существует еще одно возражение, по-видимому,
более серьезное. Нам могут сказать, что соглашение, о
котором мы говорим, нельзя назвать вполне свободным,
потому что крупные компании всегда навязывают свою
волю мелким. Можно, например, указать на одну из
богатых компаний, которая заставляет пассажиров,
направляющихся из Парижа в Базель, ехать через Кельн
вместо Лейпцига или отправляет товары так, что им
приходится делать круг в сто или двести верст (при
больших расстояниях) ради выгоды могущественных
акционеров; или же, наконец, прямо разоряет другие,
второстепенные линии. В Соединенных Штатах как
пассажирам, так и товарам приходилось иногда следовать самым
невероятным маршрутом ради того, чтобы доллары
попадали в карманы какого-нибудь Вандербильта.
Но ответ на это возражение — тот же самый. До тех
цор, пока существует капитал, крупный капитал всегда
будет подавлять мелкий. Однако следует помнить, что
это угнетение происходит не только благодаря капиталу:
в действительности крупные компании могут угнетать
мелкие главным образом вследствие поддержки со
стороны государства, создающего монополии в их пользу.
Половина, если не две трети власти крупного капитала
состоит в настоящее время в его власти над
правительствами, не только у нас в России, но и в Соединенных
Штатах и Канаде.
Маркс очень хорошо показал, как английское
законодательство сделало все возможное для того, чтобы
разорить мелкое производство, довести до нищеты
крестьянина и предоставить в распоряжение крупных
промышленников целые армии бедняков, вынужденных работать

Хлеб и Воля 143
за какую угодно плату. Совершенно то же можно
сказать и о законодательстве, касающемся железных дорог.
Стратегические линии, линий, получающие субсидии,
линии, имеющие монополию перевозки международной
корреспонденции,— все было пущено в интересах крупных
финансистов. Когда Ротшильд — которому должны все
европейские государства — вкладывает свои капиталы в
ту или другую железную дорогу, то его
верноподданные— министры, короли и президенты республик —
немедленно делают все, чтобы доставить этой линии
возможно большие барыши. Без этой прислуги Ротшильд
потерял бы девять десятых своей силы.
В Соединенных Штатах (в этой демократической
стране, которую социалисты-государствеййци иногда
выставляют нам как идеал) во всем, что касается
железных дорог, царствует самое наглое мошенничество.
Беспрестанно приходится читать, что та или другая
компания убивает своих конкурентов очёйь низкими
тарифами, потому что она получает, с другой стороны, выгоды
от земель, которые она при помощи взяток получила от
государства. Недавно изданные сведения относительно
перевозки американской пшеницы показывают воочию,
насколько велико в этой эксплоатации слабого сильным
участие государства.
Государство и здесь увеличило в десять, во сто раз
силу крупного капитала. И когда мы видим, что
синдикатам железнодорожных компаний (опять-таки
представляющим собою результат свободного соглашения)
удается иногда защитить мелкие компании от крупных,
то мы можем только удивляться, какой внутренней
силой должно обладать само по себе это свободное
соглашение, чтобы достигнуть таких результатов, несмотря на
всемогущество крупного капитала, которому при этом
помогает государство.
В самом деле, мелким компаниям постоянно удается
существовать, несмотря на пристрастное отношение со
стороны государства к крупным компаниям. Во Франции
мы находим, благодаря ее централизации, всего пять или
шесть крупных компаний, но в Великобритании
существует более 110 компаний, которые, несомненно, гораздо
быстрее перевозят товары и пассажиров, чем
французские и немецкие железные дороги.
Кроме того, вопрос вовсе не в том. Крупный капитал
всегда может — с помощью государства — подавить
мелкий, если только ему это выгодно; но нас интересует в

144
П. А. Кропоткин
этом самый факт соглашения между сотнями компаний,
владеющих европейскими железными дорогами,—
соглашения, которое установилось непосредственно, помимо
всякого вмешательства центрального правительства, без
законов, изданных для различных обществ. Оно
создалось посредством съездов, на которые собирались
представители компаний, где они обсуждали между собою
дело и откуда возвращались к своим доверителям не с
законами, а с проектами соглашений. Это совершенно
новый принцип, противоположный принципу
правительственному— и монархическому, и республиканскому, и
самодержавному, н представительному.
Это—нововведение, которое пока еще робко проникает в европейские
нравы, но уже имеет sa собою великое будущее.
III
Сколько раз нам случалось встречаться в
произведениях социалистов-государственников с такого рода
восклицаниями: «А кто же возьмет в будущем обществе
регулирование движения товаров по каналам? Что если
кому-нибудь из ваших анархистов придет в голову
поставить свою баржу поперек канала и преградить
дорогу целой тысяче пароходов? Кто же его образумит?»
Нужно сознаться, что это — предположение довольно
фантастическое. Но нам могут сказать еще вот что!
«А что если какая-нибудь обшина или группа захочет,
чтобы ее баржа шла впереди всех остальных? Эти люди
займут в таком случае весь канал, причем они, может
быть, везут камни, в то время как какой-нибудь хлебный
груз, предназначающийся для другой общины, не
сможет двигаться? Кто же как не правительство внесет
порядок в движение судов?»
Действительная жизнь показала, однако, опять-таки,
что и здесь, как и в других случаях, вполне возможно
обойтись без правительства. Свободное соглашение,
свободная организация отлично заменяют дорогостоящий и
вредный государственный механизм и выполняют ту же
задачу лучше его.
Известно, какое большое значение имеют каналы для
Голландии: они заменяют для нее дороги. Известно
также, какое количество товаров перевозится по ним: все
то, что у нас перевозится по железным или шоссейным
дорогам, перевозится там по каналам. Вот уж где люди
могли бы драться между собою из-за того, чья баржа

Хлеб и Воля 145
пройдет первая! Вот где правительство должно бы
непременно вмешаться для внесения в дело порядка!
Однако это не так. Практические голландцы давно
уже нашли способ устроиться иначе, образовав ряд гиль-
ций или синдикатов перевозчиков,— ряд свободных
союзов, создавшихся под влиянием потребностей
судоходства. Суда записываются в известном порядке и идут одно
за другим поочередно. Ни одно из них не должно
перегонять остальные под угрозой исключения из общества. Ни
одно из них не имеет права останавливаться в гаванях
больше чем на известное число часов в день; и если за
это время όηο не найдет себе грува — все равно оно
должно сняться пустым и уступить свое место
следующим. Таким образом устраняется слишком большое
скопление судов. Заметим при этом, что состязание
между предпринимателями— неизбежное последствие
частной собственности — остается в полной силе ■ что если
это состояние устранить, то соглашение сделается еще
более дружественным, еще более основанным на
справедливости.
Само собою разумеется, что всякий собственник
парохода имеет право пристать или не пристать к артели
судохозяев: это — его дело. Большинство, однако,
предпочло присоединиться. И такого рода артели
представляют столько выгод, что они распространились теперь и
на Рейне, на Везере, на Одере, до самого Берлина.
Перевозчики не стали ждать, пока какой-нибудь Бисмарк
присоединит Голландию к Германии π назначит
своего Ober-Haupt-General-Staats-Kanal-Navfgations-Rath'a *
с соответственным количеством нашивок на мундире.
Они предпочли прибегнуть к международному
соглашению. Мало того: многие из собственников кораблей,
путешествующих между немецкими, скандинавскими н
русскими портами, также пристали к этим синдикатам,
чтобы урегулировать перевозку товаров по Балтийскому
морю и внести некоторую гармонию в движение кораблей.
И все эти артели, свободно возникшие и принимающие
лишь добровольно присоединяющихся к ним членов, не
имеют ничего общего ни с каким правительством.
Возможно, и даже очень вероятно, что и здесь
крупный капитал угнетает мелкий. Возможно также, что у
самого синдиката существует стремление обратиться в
монополию — особенно при благосклонном
покровительстве государства, которое не замедлит вмешаться в это
дело. Но не нужно забывать, что в настоящее время чле-

146 П. А. Кропоткин
» -•--*л> - · —
ны этих синдикатов не имеют никаких других интересов,
кроме чисто личных. Если же каждый перевозчик будет
вынужден, в силу обобществления производства,
потребления и обмена, состоять членом целой сотни других
союзов, необходимых для удовлетворения его потребностей?
если сами суда будут принадлежать целым общинам,
городам и союзам,— то дело будет обстоять совершенно
иначе. Группа перевозчиков, сильная, пока речь идет
о водных сообщениях, почувствует себя слабой на суше
и должна будет умерить свои требования, чтобы войти
в сношения с железными дорогами, а также с
производительными, потребительными и всякими другими
группами.
Как бы то ни было, даже не заглядывая в будущее,
мы видим здесь еще один пример добровольно
возникшего объединения, обходящегося без правителя. Возьмем
еще несколько примеров.
Раз мы уже говорим о судах, то укажем и на одну
из самых лучших организаций, создавшихся в наш век,—
одну из тех, которыми по справедливости мы можем
гордиться, а именно на английское общество для спасения
на водах (Lifeboat Association).
Как известно, больше тысячи судов ежегодно
оказываются разбитыми бурей у английских берегов. В
открытом море хорошее судно мало боится бури; главные же
опасности ждут его, когда оно подходит к берегам:
быстрые течения, которые лишают возможности управлять
судном, туманы, подводные камни, мели.
Даже в те времена, когда прибрежные жители
нарочно зажигали огни с целью завлечь корабли на подводные
камни, а затем завладеть их грузом,— даже тогда они
делали все возможное, чтобы спасти людей. Заметивши
гибнущий корабль, они пускались в море на своих лодках
на помощь потерпевшим крушение, часто сами погибая
в волнах. У каждой прибрежной деревушки есть свои
предания о героических усилиях мужчин и женщин,
рисковавших жизнью для спасения погибающих.
Конечно, государство и ученые также сделали кое-что
для уменьшения числа кораблекрушений. Маяки,
сигналы, карты, метеорологические предсказания — все это,
несомненно, уменьшило число крушений. Но все-таки и
теперь каждый год приходится спасать около тысячи
кораблей, следовательно, несколько тысяч человеческих
жизней.

Хлеб и Воля
147
И вот несколько человек, добровольцев, взялись за
дело. Будучи сами хорошими моряками, они изобрели
такие лодки для спасения погибающих, которые могут
бороться с бурей, не опрокидываясь и не будучи залиты
волнами; а затем они начали вести агитацию, чтобы
заинтересовать в своем предприятии публику: найти
нужные деньги, построить спасательные лодки и
распределить их по тем береговым пунктам, где они всего нужнее.
, Эти люди были люди дела, а потому не были
якобинцами и, следовательно, не обратились к правительству.
Они поняли, что для успеха предприятия им нужно
содействие местных моряков, рыболовов; нужно их знание
местности, а в особенности — их самоотвержение. А для
того, чтобы нашлись люди, готовые по первому сигналу
пуститься среди ночи в бушующее море, не
останавливаясь ни перед темнотой, ни перед волнами, готовые
бороться в течение пяти, шести, десяти часов, прежде чем
им удастся подойти к тонущему кораблю,— люди,
готовые рисковать своею жизнью для спасения жизни
других,— для этого нужно чувство человеческого братства,
нужно самопожертвование, которые не покупаются ни
чинами, ни «приказами по армии».
Все это дело создалось, таким образом,
добровольцами, исключительно путем свободного соглашения и
личного почина. В прибрежных местностях возникла сотни
местных групп, причем начинатели дела обнаружили
настолько здравого смысла, что не вообразили себя
непогрешимыми, а стали искать совета у местных рыбаков.
Какой-нибудь богач посылал, например, в одну из
прибрежных деревень 10000 рублей для постройки
спасательной лодки. Его пожертвование принимали, но выбор
места, где поставить лодку, и какого типа ло^ку
построить в данном месте, предоставлялся местным рыбакам и
морякам.
Планы новых судов не были составлены в
адмиралтействе.— «Ввиду того,— читаем мы в докладе
Общества,— что необходимо, чтобы люди, пускающиеся в море,
вполне доверяли своей лодке, Комитет особенно
стремится к тому, чтобы в каждом пункте строили лодку того
типа и той оснастки, которые будут выбраны или
выработаны самою местною группою». Потому-то в это дело
каждый год вносятся какие-нибудь новые
усовершенствования.
И все это деластся добровольцами, организующимися
в местные комитеты и группы; все происходит на началах

148
П. А. Кропоткин
взаимной поддержки и взаимного соглашения!
Настоящие анархисты! И делается все это громадное дело, не
взимая никаких налогов, что не помешало, между
прочим, Спасательной Ассоциации получить в прошлом году
430 040 рублей добровольных взносов.
Что касается достигнутых результатов, то вот они.
Ассоциация имела в 1891 году 293 судна; она спасла
в этот год 601 человека и 33 корабля, а в общем со
времени основания ею были спасены 32 671 человеческая
жизнь.
В 1886 году, когда три судна Ассоциации погибли в
волнах со всеми находящимися на них людьми, в нее
записались сотни новых добровольцев, образовавших
местные группы, и результатом этой агитации была
постройка более двадцати новых лодок и основание двадцати
новых спасательных станций.
Заметим мимоходом, что та же Ассоциация посылает
ежегодно рыбакам и морякам прекрасные барометры по
низким ценам, чтобы местные жители могли предвидеть
погоду. Она распространяет метеорологические знания и
сообщает заинтересованным лицам о приближении бурь,
предсказываемых учеными.
И опять-таки, повторяем, в организации этих сотен
мелких комитетов и местных групп нет абсолютно
никакой иерархии, никакого начальства; они состоят
исключительно из добровольцев, берущих на себя
обязательство выходить в море по данному сигналу, который почти
всегда дается на берегу с общего согласия самих гребцов
и часто — собравшегося на берег населения, и из людей,
интересующихся этим делом. Центральный комитет,
представляющий собою центр для переписки,
совершенно в это не вмешивается.
Едва ли нужно прибавлять, что когда в рыбачьей
деревне, где держат спасательную лодку, происходит
голосование— например, по вопросу о школах или о местных
налогах,— то местные лодочные комитеты не принимают
участия в нем как таковые,— скромность, которой не
отличаются, к несчастью, члены городских дум. Но зато,
с другой стороны, люди, входящие в эти комитеты, не
допускают также, чтобы ими распоряжались в их деле
спасения погибающих те, кто сам в жизни никогда не
боролся с бурей. По первому сигналу об опасности они
являются, сговариваются друг с другом, куда и как держать
курс, и отправляются в путь. У них нет ни мундиров, ни

Хлеб и Воля
149
петличек; но есть зато полная готовность рисковать
жизнью для общего дела.
Возьмем другое подобное же общество—Красный
Крест. Оставим в стороне его название и посмотрим, что
оно собою представляет.
Представьте себе, что было бы, если бы лет
пятьдесят тому назад кто-нибудь сказал следующее:
«Государство очень хорошо знает, как убивать людей. Убить
двадцать тысяч в один день и ранить пятьдесят тысяч — ему
нипочем. Но оно совершенно неспособно оказать помощь
своим собственным жертвам. Поэтому — раз уж
существуют войны — в это дело должен вмешаться частный
почин. Нужно, чтобы добровольцы взялись за дело и
создали для этой гуманной цели международное общество».
Сколько насмешек посыпалось бы на голову того, кто
осмелился бы полвека тому назад сказать нечто
подобное! Его прежде всего назвали бы утопистом, а затем
если бы его удостоили ответом, то наверное сказали бы:
«Глупый вы человек! Именно там, где помощь будет всего
нужнее, добровольцев-то не окажется! Ваши свободные
госпитали сосредоточатся все в безопасных местах, а на
перевязочных пунктах, на поле битвы, никого не будет.
Кроме того, подумайте о соперничестве между
различными национальностями! Дело кончится тем, что
несчастные солдаты будут умирать без всякой помощи». И у
каждого нашлось бы свое разочаровывающее
возражение. Кто из нас не слыхал подобного рода речей!
И вот мы теперь знаем, что из этого вышло. Везде, в
каждой стране, в тысячах местностей организовались
общества Красного Креста, и, когда вспыхнула война
1870—71 г., его добровольцы могли приняться за
работу. Явились во множестве люди, мужчины и женщины,
которые предложили свои услуги; госпитали и
перевязочные пункты организовались сотнями; целые поезда
перевозили все нужное для госпиталей: жизненные
припасы, белье, лекарства для раненых. Английские комитеты
посылали даже целые транспорты припасов, одежды,
лопат, семян для обсеменения полей, рабочий скот, даже
паровые плуги с работавшими при них людьми, чтобы
помочь обрабатывать землю в местностях, разоренных
войною. Загляните только в сочинение Густава Моннье
«Красный Крест» — и вы будете поражены размерами
того, что было сделано.
Что же касается до пророков, всегда готовых отрицать
в других людях всякий здравый смысл и всякий ум и

150
П. А. Кропоткин
считающих только самих себя способными управлять
миром по своему произволу, то ни одно из их пророчеств не
сбылось.
Самоотвержение добровольцев Красного Креста
оказалось выше всяких похвал. Они стремились занять
именно самые опасные пункты, и в то время как
французские врачи, находившиеся на службе у государства,
убегали при приближении пруссаков со всем своим
штатом,— добровольцы Красного Креста продолжали свое
дело под пулями, вынося все грубости как бисмарков-
ских, так и наполеоновских офицеров и ухаживая
одинаково за ранеными, к какой бы национальности они ни
принадлежали. Голландцы и итальянцы, шведы и
бельгийцы, даже японцы и китайцы отлично уживались
между собою. Они размещали свои госпитали и амбулатории,
смотря по надобности данной минуты, и если в чем
соперничали, то в гигиеничности своих больниц. Сколько
французов до сих пор еще вспоминают с чувством
глубокой благодарности о той заботливости, с которою
ухаживала за ними в амбулаториях Красного Креста
какая-нибудь сестра милосердия, голландка или немка!
Но для сторонников распространения
государственной власти все это не имеет никакого значения! Их
идеал — это полковой военный врач, состоящий на
службе у государства. И пусть пропадает весь Красный Крест
со всеми его гигиеничными госпиталями, раз только его
доктора — добровольцы, а не чиновники!
Вот, следовательно, перед нами организация,
недавно только возникшая* (писано в 1891-м году) и уже
насчитывающая своих членов сотнями тысяч,—
организация, которая имеет свои амбулатории, свои больницы,
свои поезда, вырабатывает новые приемы для лечения
ран и которая зародилась благодаря инициативе
нескольких человеческих личностей.
Нам возразят, может быть, что и государства во
всяком случае тоже приняли в этом деле некоторое участие.
Это правда. К сожалению, государство уже наложило
свою руку на Красный Крест, чтобы завладеть им,
сделать из него чиновничий департамент. Центральные
комитеты Красного Креста состоят уже под
председательством тех, кого лакеи зовут «принцами крови», а местные
комитеты теперь уже пользуются покровительством
различных губернаторов и генеральш. Но разве от этого
покровительства зависел успех организации во время
франко-прусской войны? Он зависел от тысячи местных ко-

Хлеб и Воля
151
митетов в каждой стране, от деятельности отдельных
личностей, от самоотвержения десятков тысяч мужчин и
женщин. И »то самоотвержение было бы еще сильнее,
если бы государства вовсе не вмешивались в дело. С тех
пор государства только портили дело.
Во всяком случае, не от распоряжений какого-нибудь
центрального международного комитета зависело то, что
в 1871 году англичане и японцы, шведы и китайцы
поспешили на помощь к раненым. Не распоряжения какого-
нибудь интернационального министерства заставляли
выстраивать госпиталь на занятой войсками территории
к устраивать перевязочные пункты на полях сражения.
Все это сделалось благодаря почину добровольцев из
каждой страны, которые, явившись на место войны,
вовсе не сцепились между собою, как предсказывали
якобинцы, а принялись sa работу без различия
национальностей.
Мы можем, конечно, сожалеть о том, что столько
усилий употреблено на такое дело, и спросить, как
спрашивает ребенок в стихотворении Виктора Гюго: «Зачем же
их ранят, если потом их лечат?» Стремясь уничтожить
силу капитала и власть буржуазии, мы тем самым
работаем для прекращения этих убийств, и нам, конечно,
было бы гораздо приятнее, если бы добровольцы Красного
Креста употребили свои силы вместе с нами на то, чтобы
уничтожить войны вообще.
Но мы должны тем более указать на эту огромную
организацию как на одно из доказательств
плодотворных результатов, достигаемых свободным соглашением
и свободною взаимопомощью,— даже теперь!
Если бы мы захотели искать примеров даже в
искусстве истребления людей, то и тут мы нашли бы их.
Достаточно будет указать на те многочисленные общества,
которым немецкая армия обязана главным образом
своей силой — силой, которая вовсе не зависит, как
обыкновенно думают, от одной дисциплины. Общества,
имеющие целью распространение военных знаний, чрезвычайно
распространены в Германии, и на один из последних
конгрессов немецкого военного союза (Kriegsbund)
явились делегаты от 2452 обществ, насчитывавших в общем
151712 членов и связанных между собою в одну
федерацию.
Технические знания немецкой армии
вырабатываются вовсе не в казармах, а в бесчисленных обществах
стрелков, обществах для военных и стратегических игр,

152
П. А. Кропоткин
для топографических занятий и т. д. Это целая
огромная сеть всевозможных обществ, охватывающих
военных и штатских, географов и гимнастов, охотников и
техников,— обществ, самостоятельно возникающих,
организующихся, соединяющихся в федерации, обсуждающих
интересующие их вопросы, устраивающих экскурсии,
съемки и исследование. Именно этим добровольным,
свободным обществам обязана немецкая армия своею
умственною силою.
Эти общества преследуют очень скверную цель —
поддержание и усиление своей военной империи. Но в
настоящую минуту нам нужно лишь отметить то, что само
государство, для которого организация военного дела
составляет самую высшую цель, поняло, что это дело
разовьется лучше, если оно будет предоставлено свободному
соглашению групп и вольному почину отдельных людей.
В настоящее время к свободному соглашению
обращаются даже ■ деле войны: укажем, в подтверждение
этого, на триста тысяч английских волонтеров, на
английскую национальную артиллерийскую ассоциацию и на об>
разующееся теперь общество для защиты английских
берегов,—общество, которое, если оно создастся, окажется
наверное гораздо более деятельным, чем морское
министерство с его постоянно взлетающими на воздух
броненосцами и гнущимися, как свинец, штыками.
Повсюду государство отказывается от своей
привилегии и уступает свои «священные» функции частным
лицам. Повсюду в его область вторгается свободная
организация. Между тем указанные нами факты
представляют собою лишь ничтожную долю того, что готовит нам
свободное соглашение в будущем, когда государство
перестанет существовать.
Все, что сказано здесь об английском обществе
спасания на водах и о Красном Кресте, вполне
подтвердилось с тех пор, и оба союза продолжали все более и
более развиваться. А тем временем зарождались и
развивались сотни других, таких же добровольческих союзов.
Достаточно назвать, например, бесчисленные,
громадные союзы кооператоров с их миллионами членов, клубы
велосипедистов и, наконец, всевозможные союзы,
создавшиеся во всех странах во время последней ужасной
войны * для облегчения страдания населения, и особенно
страдания жен и детей, сражавшихся в войсках, для
усиления земледельческого производства — и так далее, без
конца.

Хлеб и Воля
153
НЕКОТОРЫЕ ВОЗРАЖЕНИЯ
I
Разберем теперь главные возражения против
коммунизма. Большинство из них зависит от простого
недоразумения, но некоторые затрагивают очень важные
вопросы и поэтому заслуживают нашего полного внимания.
Мы не будем разбирать возражения, направленные
против государственного коммунизма! мы сами признаем
их справедливость. Цивилизованным нациям пришлось
слишком много выстрадать в борьбе за освобождение
личности, чтобы они могли отречься от своего прошлого
и примирились бы е правительством, вмешивающимся в
малейшие подробности жизни граждан,— даже если бы
»то правительство не руководилось никакой другой
целью, кроме общего блага. Если бы общество,
основанное на государственном коммунизме, когда-нибудь
возникло, оно не могло бы продержаться и должно было
бы под влиянием всеобщего недовольства или
распасться, или перестроиться на началах свободы.
Мы займемся здесь анархическим коммунистическим
обществом, т, е. обществом, которое признает полную
свободу личности, не создает никакой власти и не
прибегает ни н какому принуждению для того, чтобы
заставить человека работать. Посмотрим же, ограничиваясь
экономической стороной вопроса, может ли развиться и
продержаться такое общество, состоящее из людей
таких, какими мы видим их теперь: не лучших и не
худших, не более и не менее трудолюбивых?
Мы знаем, что на это возражают: «Если
существование каждого будет обеспечено и необходимость
зарабатывать себе хлеб не будет вынуждать человека
работать, то работать никто не станет. Всякий постарается
взвалить работу на другого, если она не будет для него
обязательна». Заметим, во-первых, как необдуманно это
возражение: в нем совершенно упускается из виду, что
весь вопрос сводится здесь на сравнение. А именно:
действительно ли наемный труд дает такие плодотворные
результаты н не бывает ли уже и теперь добровольный
труд более производителен, чем труд из-за задельной
платы? Это вопрос, который требует внимательного
изучения; но в то время, как в точных науках даже гораздо
менее важные и сложные вопросы решаются лишь после
серьезного исследования фактов и их взаимных отноше-

154
П. А. Кропоткин
ний,— здесь, для того чтобы высказать
безапелляционное решение, люди довольствуются одним каким-нибудь
фактом, например, неудачей какого-нибудь
коммунистического общежития в Америке, не изучая даже
действительных причин неудачи. Они поступают, как адвокат,
который видит в защитнике противной стороны — не
представителя других интересов или взглядов, а просто
соперника в ораторском состязании. Если удастся найти
удачный ответ на возражение, то ему решительно все
равно, прав ли он по существу дела или нет. Вот почему
так медленно подвигается изучение того, что составляет
самую основу политической экономии, т. е. условий,
наиболее благоприятных тому, чтобы общество получало
наибольшее количество полезных продуктов с
наименьшей 8атратой сил. Люди ограничиваются повторением
общих мест или же просто отделываются молчанием на
этот основной вопрос.
Такое легкомыслие тем поразительнее, что даже в
капиталистической политической экономии уже можно
встречать людей, высказывающих под влиянием силы
фактов некоторое сомнение в той установленной
основателями их науки аксиоме, что боязнь голода составляет
лучшее средство, чтобы понудить людей к
производительному труду. Они начинают замечать, что в производстве
играет роль коллективный элемент — работа сообща,—
которою слишком пренебрегали до сих пор, но которая
играет, может быть, гораздо большую роль, чем
перспектива задельной платы. Низкое качество наемного труда,
огромная трата человеческих сил во всем современном
земледелии и во всей промышленности, быстро растущее
число тунеядцев, старающихся в настоящее время
взвалить свою работу на плечи других, все яснее и яснее
обнаруживающееся отсутствие жизни в производстве —
все это наводит раздумье даже на экономистов
«классической» школы. Некоторые из них начинают
подумывать о том, не ошиблись ли они, построив свои
рассуждения на воображаемом существе, преувеличенно
дурном, которое руководится исключительно жаждой
наживы или заработка? Эта ересь проникает даже в
университеты и изредка пробивается даже на страницах
сочинений правоверных политико-экономов. Но все вто
не мешает очень многим социалистическим
реформаторам оставаться сторонниками личного вознаграждения за
труд — задельной платы,— и они продолжают защищать

Хлеб и Воля
155
старую крепость наемного труда, хотя даже сами
защитники уже сдают свою крепость камень за камнем.
Итак, эти господа боятся, что народ не будет
работать, если только он не будет к этому вынужден голодом.
Но разве мы не слышали тех же опасений уже два раза
в продолжение жизни нашего поколения: от
американских рабовладельцев перед освобождением негров и от
русских помещиков перед освобождением крестьян?
«Если над негром не стоять с кнутом, он не будет
работать»,— говорили рабовладельцы. «Если за
крестьянином не смотреть, он оставит поля необработанными»,—
говорили русские крепостники. Эту старую песню
французских дворян 1789 года, песню средневековых
помещиков, песню старую как мир (ее пели уже при фараонах)
мы слышим всякий раз, когда дело идет об уничтожении
какой-нибудь несправедливости в человечестве. И всякий
раз действительность блистательно опровергает ее.
Освобожденный крестьянин 1792 года работал с такой
энергией, какой не знали его предки; освобожденные негры
работают больше, чем их отцы, едва только они могут
заполучить кусок земли; а русский крестьянин,
ознаменовавши медовый месяц своего освобождения
празднованием Святой Пятницы наравне с воскресеньем *,
принялся следующим же летом за работу с тем большим
усердием, чем полнее было его освобождение. Там, где
у него нет недостатка в земле, он работает буквально с
остервенением. Рабовладельческая песня может только
показаться разумной самим рабовладельцам; что же
касается бывших рабов, то они отлично знают ей цену и
ради чего она поется.
Кроме того, кто же как не сами экономисты учили
нас, что, если наемный рабочий исполняет с грехом
пополам свою работу, то действительно напряженного и
производительного труда можно ждать только от
человека, который видит, что его собственное благосостояние
возрастает по мере его усилий? Ведь все хвалебные
гимны в честь частной собственности сводятся именно к этой
аксиоме. В самом деле: когда экономисты, стремясь
доказать благодетельность собственности, показывают нам,
как невозделанная земля — какое-нибудь болото или
какая-нибудь каменистая почва — покрывается богатыми
жатвами, если она орошается потом собственника, они
доказывают как раз противное своему
вышеприведенному взгляду. Когда они утверждают — что совершенно
верно,— что единственный способ для экономной затраты

156
П. А. Кропоткин
труда — это если производитель владеет орудиями
труда, то не доказывают ли они этим самым, что труд
бывает наиболее производителен тогда, когда человек
работает совершенно свободно; когда он сам может, до
известной степени, выбирать себе занятие; когда за ним
нет стеснительного надзора; и, наконец, когда он знает,
что его трудом воспользуются он сам и другие подобно
ему трудящиеся люди, а не какой-нибудь тунеядец. Это
единственный вывод, который можно сделать ив их
слов,— и с этим выводом согласны и мы.
Что касается формы владения орудиями труда, то в
рассуждениях экономистов собственность представляется
только как лучший путь, чтобы обеспечить земледельцу
продукты труда и результаты его улучшений. Чтобы
доказать, однако, преимущество личной частной
собственности перед всякой другой формой владения, экономисты
должны были бы показать нам, что при общинном
землевладении и труде земля никогда не дает таких
обильных урожаев, как при частном. В действительности же
вто не так; опыт показывает противное.
Возьмите, например, какую-нибудь общину Ваадт-
ского кантона в Швейцарии зимой, когда все жители
деревни отправляются рубить лес, принадлежащий им всем
в силу общинного владения. Именно в вти-то «праздники
труда» и проявляется наибольшее рвение к работе,
наибольшее напряжение человеческих сил. Никакой
наемный труд, точно так же как и никакие личные усилия
собственника не могут сравниться с ним.
Или возьмите русскую деревню, когда все выходят
косить луг, принадлежащий общине или же взятый
миром в аренду,— и вы увидите, что может сделать человек,
когда он работает сообща для общего дела. Косцы
стараются друг перед другом захватить своей косой как
можно больший круг, женщины поспевают за ними,
спеша перетряхнуть накошенную траву. Это — настоящий
праздник труда, во время которого сто человек успевают
в несколько часов больше, чем они сделали бы в
несколько дней, если бы каждый работал отдельно. И какое
печальное зрелище представляет рядом g этим труд
одинокого собственника!
Можно было бы указать, наконец, на тысячи других
примеров из жизни американских пионеров,
швейцарских, немецких и русских деревень, русских артелей
каменщиков, плотников, перевозчиков, рыболовов, которые
прямо делят между собою получаемые продукты или воз-

Хлеб и Воля
157
награждение, не прибегая к посредничеству подрядчиков.
Можно было бы указать еще и на общую охоту кочевых
племен и на бесчисленное множество других, вполне
успешных общинных предприятий; повсюду мы увидали бы
одно и то же: бесспорное превосходство общинного труда
над трудом наемным или над трудом единичного
собственника.
Лучшим побуждением к труду всегда было
благосостояние, т. е. удовлетворение физических, нравственных
и художественных потребностей человека, и уверенность
в возможности этого удовлетворения. И в то время как
наемник едва производит то, что ему существенно
необходимо произвести, свободный рабочий, если он видит, что
по мере его усилий возможность благосостояния и
роскоши растет и для него самого и для других,— он прилагает
гораздо больше ума и энергии и получает прекрасные
продукты в несравненно большем изобилии. Один
чувствует себя навеки прикованным к нужде; другой же может
рассчитывать в будущем на досуг и на все связанные с
ним удовольствия.
В этом лежит весь секрет. И вот почему общество,
которое поставит себе целью общее благосостояние и
возможность для всех пользоваться жизнью во всех ее
проявлениях, получит с помощью добровольного труда
несравненно лучшие и гораздо более обильные продукты,
чем все те, которые получались до сих пор в
производстве, основанном на рабстве, барщине и наемном труде.
II
В настоящее время всякий, кто только может взвалить
на другого необходимый для жизни труд, спешит это
сделать; поэтому многие господа думают, что так будет
продолжаться вечно. Самый необходимый труд есть
главным образом труд ручной. Кто бы мы ни были —
художники ли, ученые ли,— никто из нас не может обойтись
без предметов, добытых этим трудом: хлеба, одежды,
дорог, пароходов, освещения, тепла и т. д. Мало того:
какой бы высокохудожественный или утонченно
метафизический характер ни носили наши наслаждения, все они
без исключения основаны на ручном труде. И вот от
этого-то труда, лежащего в основе всей жизни, и
старается всякий избавиться.
Это вполне понятно, и в наше время так и быть
должно. Заниматься физическим трудом значит теперь быть

158
П. А. Кропоткин
запертым в течение десяти или двенадцати часов в день
в нездоровой мастерской и быть прикованным к одной
и той же работе десять, тридцать лет, всю жизнь. Это
значит осудить себя на ничтожный заработок, на
неуверенность в завтрашнем дне, на безработицу, очень
часто— на нужду, еще чаще — на смерть в больнице; и все
это после того, как человек в течение сорока или более
лет работал для прокормления, одевания, развлечения и
обучения не себя самого или своих детей, а других. Это
значит нести на себе всю жизнь в глазах людей печать
более низкого уровня и самому сознавать, что стоишь
ниже других, потому что, что бы ни говорили господа,
восхваляющие в застольных своих речах «мозолистую
руку» рабочего, занимающегося ручным трудом, они
всегда ставят его ниже ученого, писателя, художника —
хоть плохоньких. И действительно, человек,
проработавший десять часов в мастерской, не имеет ни времени, ни
возможности доставлять себе высшие научные и
художественные наслаждения; мало того, он не может и подго-
виться к тому, чтобы ценить многие из них, требующие
подготовки; поневоле ему приходится, таким образом,
довольствоваться крохами, падающими со стола
привилегированных сословий.
Мы вполне понимаем поэтому, что физический труд
при таких условиях считается проклятием судьбы; мы
вполне понимаем, что все мечтают только об одном:
выйти самим или вывести своих детей из этого униженного
состояния и создать себе «независимое» положение, т. е.,
иными словами,— жить самим на счет труда других!
И это будет так до тех пор, пока будет существовать
класс людей, обреченных на ручной труд, а рядом с ним
другой класс, именующий себя «работниками мысли»,
избавленный от такого труда,— класс чернорабочих
и класс белоручек.
Какой, в самом деле, интерес может представлять
этот отупляющий труд для рабочего, который заранее
внает, что от колыбели до могилы проживет он среди
лишений, бедности и неуверенности в завтрашнем дне?
Когда видишь, что каждое утро громадное большинство
людей принимается вновь за свой печальный труд, то
остается только удивляться их силе воли, их верности
своей работе, их привычке, которая позволяет им,
подобно пущенной в ход машине, вести изо дня в день эту
нищенскую жизнь — жизнь без всякой надежды на
завтрашний день, даже без всякого, хотя бы смутного пред-

Хлеб и Воля
169
видения, что если не они, то по крайней мере их дети
войдут когда-нибудь в состав мыслящего человечества;
что хоть они насладятся сокровищами природы, всею
прелестью знания и творчества, научного и
художественного, доступного* теперь лишь ничтожному
привилегированному меньшинству.
Именно для того, чтобы положить конец этому
разделению между умственным и физическим трудом, мы и
хотим уничтожения наемного труда. Ради этого мы и
стремимся к социальной революции. Труд перестанет тогда
быть проклятием судьбы и сделается тем, чем он должен
быть, т. е. свободным проявлением всех человеческих
способностей.
Пора, наконец, подвергнуть серьезной критике эту
старую басню, будто бы труд лучшего качества
получается из-под палки, из-за боязни потерять свой
заработок. Стоит только посмотреть на любую фабрику или
завод — не на те образцовые заводы, которые можно
изредка встретить кое-где, а на завод обыкновенный, такой
как все,— чтобы увидеть ту страшную, невероятную
трату человеческих сил, которой отличается вся
современная промышленность. На одну более или менее разумна
организованную фабрику приходится сто или даже боль·
ше таких, которые тратят драгоценную силу
человеческого труда из-за того только, чтобы доставить хозяину
на несколько копеек больше прибыли в день —
буквально на несколько копеек.
Вот, например, передо мною молодые парни лет
двадцати, двадцати пяти, сидящие целые дни на скамье
согнувшись и лихорадочно встряхивающие головой и всем
телом, чтобы связывать с быстротой фокусников концы
остатков бумажных нитей, возвращающихся к ним со
станков, на которых ткут кружева. Я просто с ужасом
отшатнулся, когда увидал эту ужасную картину на одной
из больших фабрик в Ноттингеме. За что губится так
человеческая жизнь? За что люди, молодые, полные сил,
доводятся до этого позорного состояния? — Буквально
из-за грошей? Какое потомство оставят после себя эти
дрожащие, отощалые, полупризрачные люди? Но... «они
занимают на фабрике так мало места, а между тем
каждый из них приносит мне около двадцати копеек чистых
в день,— отвечает хозяин —Они с детства стоят на
этом».
В других местах, например, в одной из громадных
лондонских спичечных фабрик, которая и патриотизм экспло-

160
П. А. Кропоткин
атирует в своих объявлениях — «мы, дескать,
покровители национального труда>,— вы видите молодых
девушек, ставших лысыми в семнадцать лет оттого, что они
на голове носят из одной залы в другую подносы со
спичками, между тем как самая простая машина могла бы
подвозить эти спички к их столам. Но... «труд женщин,
не имеющих определенного ремесла, так дешев! К чему
тут машина! Когда эти женщины не смогут больше
работать, их так легко будет заменить, их столько толчется
на улице!»
На крыльце богатого дома в Брайтоне, в Ньюкастле
вы увидите в холодную зимнюю ночь ребенка, уснувшего
с пакетом газет в руках. Снег и слякоть бьют на его
рубище... В Ньюкастле он ходит босоногий.— Но... «детский
труд так дешев! Ведь если он продаст две дюжины
номеров, он принесет мне шиллинг (полтинник) и сам
заработает восемь копеек,— говорят вам.— У них в семье
и восемь копеек деньги».— Восемь копеек, вместо того
чтобы обучить его полезному ремеслу!..
Или вот здоровый и крепкий человек ходит без
дела — никому он не нужен,— а его дочь чахнет и гибнет в
аппретурной, где держат температуру русской бани,
чтобы покрывать бумажную реднину густою смазкой и
продавать ее потом за плотную материю, а сын
накладывает ваксу в жестянки, тогда как самая пустяшная
машина сделала бы это в десять раз лучше и в сто раз
быстрее...
И так оно идет повсюду, от Сан-Франциско до Москвы
и от Неаполя до Стокгольма. Бесполезная, ненужная,
глупая трата человеческих сил составляет
преобладающую, отличительную черту нашей промышленности, не
говоря уже о торговле, где она достигает еще более
колоссальных размеров.
Какая горькая насмешка звучит в самом названии
политической экономии! Ведь это — наука о бесполезной
трате сил при системе наемного труда!
И это еще не все. Поговорите с директором
какой-нибудь благоустроенной фабрики. Он непременно начнет
плакаться перед вами, самым наивным образом, о том,
как трудно найти в настоящее время умелого и
энергичного рабочего, который отдавался бы своей работе с
увлечением. сЕсли бы среди тех двадцати или тридцати
человек, которые приходят к нам каждый понедельник
просить работы, нашелся бы хоть один такой,— скажет он
вам,— то он был бы наверное принят, даже если бы вооб*

Хлеб и Воля
161
ще мы в »то время уменьшали число своих рабочих.
Такого рабочего всегда можно узнать с первого взгляда,
и его везде примут; впоследствии всегда можно будет
отделаться от лишнего рабочего — какого-нибудь
старика или человека менее умелого». И вот человек, лишив
шийся таким обраэом работы,— как и все другие,
которые завтра окажутся в таком же положении,— ступает
в огромную вапасную армию капитала: в ряды «рабочих
без работы», которых призывают к машинам и станкам
только в моменты спешных заказов или в случае, если
нужно сломить сопротивление стачечников. Или же он
попадает в ту громадную армию пожилых или
посредственных рабочих, которая околачивается около
второстепенных, плохоньких фабрик и заводов,— тех, которые
едва-едва покрывают свои расходы и держатся только
всевозможными урезываниями рабочей платы и обманом
покупателей, особенно в далеких странах.
Если затем вы поговорите с рабочим, то вы узнаете,
что в английских мастерских и фабриках принято
рабочими за правило — никогда не производить всей той
работы, на которую они способны. Горе тому рабочему,
который не послушается этого совета своих товарищей,
получаемого при поступлении! В самом деле, рабочие
отлично знают, что если они в момент великодушия уступят
настояниям хозяина и согласятся работать более
энергично, ради исполнения каких-нибудь спешных заказов,
то эта напряженная работа будет впоследствии всегда
требоваться с них при установлении размеров задельной
платы. В силу этого, на девяти фабриках из десяти, они
предпочитают никогда не производить столько, сколько
они способны произвести. В некоторых отраслях
промышленности рабочие ограничивают производство,
чтобы удержать цену на производимый ими товар на
известной высоте; в других же прямо передают друг другу
пароль: «go canny» («полегоньку») I «За плохую плату —
плохая работа».
Наемный труд — труд подневольный, который не
может и не должен давать всего того, на что он способен.
Пора уже покончить с этой сказкой о заработной плате
как лучшем средстве для получения производительного
труда. Если промышленность дает в наше время во сто
раз больше, чем во времена наших дедов, то мы обязаны
этим быстрому расцвету физики и химии в конце
прошлого века; это произошло не благодаря
капиталистической системе наемного труда, а несмотря на нее.

162
П. А. Кропоткин
III
Те, кто серьезно занимался изучением этого вопроса,
не отрицают всех преимуществ коммунизма — при
условии, конечно, если это будет коммунизм совершенно
свободный, т. е. анархический. Они признают, что труд,
оплачиваемый деньгами — даже если эти деньги облекутся
в форму «рабочих чеков» — и производимый в рабочих
ассоциациях, находящихся под руководством
государства, будет все-таки нести на себе печать труда наемного
и сохранит все его недостатки. Они признают, что в конце
концов это дурно отзовется и на всем порядке вещей,
даже в том случае, если общество станет обладателем
средств производства. Они соглашаются и с тем, что при
всестороннем образовании, которое станет доступным для
всех детей, при привычке к труду, существующей в ци·
вилизованных обществах, при свободе в выборе и
перемене рода занятий и при той привлекательности, которою
обладает труд сообща равных между собою людей на
общую пользу, коммунистическое общество не будет
чувствовать недостатка в производителях, и что эти
производители скоро увеличат вдвое и втрое плодородие
почвы и дадут промышленности сильный толчок.
В этом наши противники с нами согласны; «но вся
опасность,— говорят они,— лежит в том меньшинстве
лентяев, которые не захотят работать, несмотря на
прекрасные условия, которые сделают труд приятным, или
же будут работать неправильно и беспорядочно. В
настоящее время перспектива голода заставляет даже
самых упорных не отставать от других: рабочий, не
приходящий на работу вовремя, скоро теряет место. Но
паршивая овца все стадо портит—и достаточно трех или
четырех небрежных или упрямых рабочих, чтобы
совратить всех остальных и внести в их среду дух беспорядка
и возмущения, который сделает работу невозможной; в
конце концов придется, таким образом, прибегнуть к
системе принуждения, которая заставила бы таких
зачинщиков стушеваться. И тогда окажется, что единственная
система, которая дает возможность оказывать такое
давление, не оскорбляя в то же время чувств рабочего, есть
система вознаграждения сообразно исполненному труду.
Всякое другое средство потребовало бы постоянного
вмешательства власти, которое для свободного человека
быстро сделалось бы нестерпимым».

Хлеб и Воля
163
Таково противопоставляемое нам возражение, как мы
думаем, во всей его силе.
Оно, как читатель видит, входит в разряд тех же
доводов, которыми стараются оправдать существование
государства, уголовного закона, судей и тюремщиков.
«Ввиду того, что есть люди — незначительное
меньшинство, которые не хотят подчиняться привычкам
общежития,— говорят нам сторонники существования
власти,— приходится сохранить государство, как бы дорого
оно нам ни обходилось, приходится сохранить и власть,
и суд, и тюрьму, несмотря на то, что эти учреждения
становятся сами источниками всевозможных новых зол».
Мы могли бы ограничиться тем ответом, который мы
много раз уже давали на вопрос о власти вообще:
«чтобы избегнуть возможного зла,— говорим мы,— вы
прибегаете к средству, которое само по себе составляет зло
еще большее и становится источником тех самых
злоупотреблений, которые вы хотите устранить. Не
забывайте, что именно существование наемного труда, т. е.
невозможность жить иначе как продавая свою рабочую
силу, создало современный капиталистический строй,
недостатки которого вы начинаете признавать».
Мы могли бы заметить, кроме того, что рассуждение
наших противников есть в сущности не что иное, как
защита существующего порядка. Современный наемный
труд вовсе не был создан ради устранения неудобств
коммунизма. Его происхождение, как и происхождение
государства и собственности, совершенно иное. Этого же
рода аргументы имеют поэтому не больше значения, чем
те, которыми стараются оправдать существование
собственности и государства. Мы разберем, тем не менее, это
возражение и посмотрим, в какой мере оно может быть
справедливо.
Во-первых, если бы даже обществу, основанному на
принципе свободного труда, действительно угрожала
опасность со стороны тунеядцев, оно могло бы,
несомненно, защититься от них, не прибегая ни к власти, ни
к наемному труду. Представим себе группу нескольких
добровольцев, соединившихся для какого-нибудь общего
дела и ревностно работающих для него за исключением
одного члена, часто пренебрегающего своими
обязанностями. Неужели они из-за него распустят всю группу или
выберут какого-нибудь председателя, который будет
налагать штрафы, или, наконец, заведут, как в
Французской академии наук, жетоны для раздачи присутствую-

164
П. А. Кропоткин
щим членам, по которым потом получают плату? Нет
сомнения, что они не сделают ни того, ни другого, а
просто скажут как-нибудь тому товарищу, поведение
которого грозит благополучному ходу дела: «Друг мой, мы
очень охотно работали бы с тобою вместе, но так как ты
часто не исполняешь своих обязанностей и относишься к
делу йебрежно, то нам приходится расстаться. Ищи себе
других товарищей, которые примирились бы с твоей
небрежностью!»
Это — такое естественное средство, что к нему и
теперь прибегают повсюду, и во всех отраслях
промышленности оно успешно соперничает с всевозможными
штрафами, вычетами и мерами надзора. Рабочий может
являться на работу в положенный час, но если он работает
плохо, если своею небрежностью или другими
недостатками он мешает товарищам, если он с ними ссорится,—
его выживают из мастерской. Обыкновенно люди, мало
знакомые с делом, думают, что доброкачественность
труда на фабриках поддерживается всеведущим хозяином
и его надсмотрщиками; в действительности же во всяком
более или менее сложном учреждении, везде, где товар
должен, прежде чем быть законченным, пройти через
несколько рук, необходимые условия труда
поддерживаются самими рабочими. Вот почему на лучших
английских частных заводах так мало надсмотрщиков —
несравненно меньше, в общем, чем на заводах французских,
и несравненно меньше, чем на тех английских заводах,
которые принадлежат государству.
Здесь происходит то же самое, что и в деле
поддержания в обществе известного нравственного уровня.
Обыкновенно думают, что он поддерживается благодаря
судьям и полиции, тогда как в действительности он
существует, несмотря на их присутствие. «Чем больше законов,
тем больше преступлений»,— говорили люди еще задолго
до нас.
И такой прием практикуется не только в
промышленных учреждениях, но повсюду и постоянно, и в таких
широких размерах, что только одни книгоеды могут
выражать сомнения на этот счет. Когда какая-нибудь
железнодорожная компания, входящая в союз нескольких
компаний, нарушает свои обязательства, когда она
опаздывает со своими поездами и допускает, чтобы товары
залеживались на станциях,—остальные компании грозят
порвать с нею контракт, и этой угрозы почти всегда
бывает достаточно. Обыкновенно думают — или, по край-

Хлеб и Воля
165
ней мере, говорят,—что если в торговых делах люди
большею частью исполняют свои обязательства, то это
только благодаря боязни суда; но в действительности
это вовсе не так. В девяти случаях из десяти коммерсант,
который нарушает данное им слово, вовсе не рискует
попасть под суд. В особенно деятельных торговых центрах,
как, например, в Лондоне, уже одного факта, что
приходится обращаться в суд, достаточно для огромного
большинства купцов, чтобы не иметь больше никаких деловых
отношений с человеком, который их принудил к этому.
Почему же то, что делается в настоящее время
между товарищами по работе, между купцами и между
железнодорожными компаниями, оказалось бы
невозможным в обществе, основанном на добровольном
труде?
Коммунистическая община смело могла бы
поставить своим членам хотя бы следующее условие: «Мы
готовы обеспечить вам пользование нашими домами,
магазинами, улицами, средствами передвижения,
школами, музеями и т. д. с условием, чтобы от двадцати до
сорока пяти или пятидесяти лет вы посвящали четыре
или пять часов в день труду, необходимому для жизни.
Выберите сами, если хотите, те группы, к которым вы
желали бы присоединиться, или составьте какую-нибудь
новую группу, лишь бы только она взяла на себя
производство предметов, признанных нами необходимыми.
Что же касается остального времени, то соединяйтесь
с кем угодно, для каких угодно удовольствий, для каких
угодно наслаждений искусством или наукой.
Все, чего мы требуем от вас, это тысячу двести или
тысячу пятьсот часов в год работы в одной из групп,
производящих пищевые продукты, одежду, жилища или
занимающихся общественной гигиеной, средствами
передвижения и проч., взамен чего мы обеспечиваем вам
пользование всем, что производится или уже
произведено этими группами. Но если, по каким бы то ни было
причинам, йй одна из тысяч групп нашей общины не
захочет вас принять, если вы совершенно неспособны ни к
какому полезному труду или же отказываетесь от
него,— тогда вам остается только жить особняком или так,
как живут у нас больные, т. е. на счет общины. Если мы
окажемся настолько богатыми, чтобы дать вам все
необходимое, то мы с удовольствием сделаем это: вы —
человек и имеете право на существование. Но раз вы
сами ставите себя в исключительное положение и выхо-

16β
Π. Α. Кропоткин
дите из рядов своих сограждан, то это, по всей
вероятности, отзовется и на ваших отношениях с ними. На вас
будут смотреть, как на пришельца из другого мира —
из буржуазного общества; разве только какие-нибудь
друвья, которые признают вас гением, поспешат снять с
вас всякое нравственное обязательство, взяв на себя
исполнение вашей доли необходимого для жизни труда.
Если, наконец, вам все это не нравится, ищите себе
где-нибудь в другом месте иных условий жизни или
найдите себе товарищей и создайте новую общину,
основанную на новых началах. Что же касается до нас, то мы
предпочитаем наши».
Вот как могло бы поступить коммунистическое
общество, если бы число тунеядцев сделалось в нем так
велико, что от них пришлось бы защищаться.
IV
Но мы сильно сомневаемся, чтобы эта опасность
грозила обществу, действительно основанному на полной
свободе личности. В самом деле, несмотря на то
поощрение лености, которое создается теперь частной
собственностью, действительно ленивые люди, если только
они не больные, встречаются сравнительно редко.
В рабочей среде очень часто говорится, что буржуа —
бездельники; такие действительно бывают, но, в
сущности, они являются исключением. Напротив, в каждом
промышленном предприятии всегда можно найти
одного или нескольких буржуа, которые очень много
работают. Правда, что они в большинстве случаев пользуются
своим привилегированным положением для того, чтобы
взять на себя наименее тяжелую работу, и окружают
себя такими благоприятными условиями ■ отношении
питания, хорошего воздуха и т. д., что работа не
является для них особенно утомительной. Но ведь это —
именно те условия труда, которые мы требуем для всех
рабочих без исключения. Правда, что благодаря их
привилегированному положению богатые часто занимаются
трудом совершенно бесполезным или даже вредным для
общества. Императоры, министры, директора
департаментов, директора различных фабрик, купцы, банкиры
и проч.— все они принуждают себя проделывать в
течение нескольких часов в день работу, которую они
находят более или менее неприятной; каждый из них
предпочитает свои часы досуга этому обязательному делу.

Хлеб и BpAfi
167
И если в большинстве случаев эта работа оказывается
вредной, то ведь для них она не делается от этого менее
утомительной. Если буржуазии удалось победить
помещичье дворянство, если ей до сих пор удается
владычествовать над массою народа, то этим она обязана именно
той энергии, с которой она делает (сознательно или
бессознательно) свое вредное дело и защищает свое
привилегированное положение. Если бы буржуа были
действительно бездельниками, то они давно уже перестали
бы существовать, давно исчезли бы, как исчезли
дворянчики в камзолах и на красных каблуках.
В обществе, которое требовало бы от них всего
четыре или пять часов в день полезнрго, приютного и
гигиенично обставленного труда, они, теперешние буржуа,
несомненно, исполнили бы эти и уже наверно не стали
бы работать в таких ужасных условиях, в которых,
благодаря им, происходит работа теперь. Если бы Пастеру
или Тиндалю довелось провести хотя бы пять часов на
теперешней чистке водосточных труб, то они наверное
нашли бы способ изменить обстановку этой работы так,
чтобы она была нисколько не неприятнее работы в
химической или бактериологической лаборатории.
Что же касается лености огромного большинства
рабочих, то об этом могут говорить только политико-эконо-
мы или филантропы. Поговорите об этом с каким-нибудь
умным предпринимателем,— и он вам скажет, что если
бы рабочие забрали себе в голову лениться, то
оставалось бы только закрыть все фабрики. Никакие строгие
меры, никакая система шпионства и штрафов не могли
бы помочь делу. Нужно было видеть, в какой ужас
пришли английские промышленники, когда некоторые
агитаторы начали проповедовать теорию «go canny», т. е.—
«за плохую плату — плохой труд» работайте себе
полегоньку, не утруждайте себя и портите все, что только
возможно». «Это—деморализация рабочего,
это—убийство нашей промышленности!» — кричали те самые люди,
которые раньше гремели против безнравственности
рабочих и дурного качества их труда. Если бы рабочий в
самом деле был тем, чем изображают его экономисты,
т. е. лентяем, которому нужно постоянно грозить
лишением работы, то какой смысл имело бы это самое слово
«деморализация»?
Итак, когда говорят о возможности тунеядства,
нужно всегда иметь в виду, что речь идет лишь о
меньшинстве, о незначительном меньшинстве всего общества.

168
Л. А. Кропоткин
И, прежде чем заниматься изданием законов для этого
меньшинства, не лучше ли выяснить себе самое его при-
исхождение?
Всякий человек, умеющий наблюдать, очень хорошо
знает, что часто ребенок, которого в школе считают
ленивым, просто плохо понимает то, что ему плохо
объясняют. Очень часто также это зависит от анемии мозга —
результата бедности или скверного воспитания. Иной
мальчик, ленивый в изучении латыни и греческого языка,
работал бы, может быть, как вол, если бы его учили
естественным наукам, в особенности при посредстве
ручного труда. Иная девочка, считающаяся неспособной к
математике, становится самой лучшей ученицей по
математике в своем классе, если ей удастся напасть на
кого-нибудь, кто сумел схватить и объяснить ей то, что
казалось ей непонятным в основах арифметики. Говорю
это по опыту. Иной рабочий, небрежный к своему
фабричному труду, копает свой садик с самого рассвета до
поздних сумерек, когда он может работать на воле, па
открытом воздухе.
Кто-то сказал, что пыль — это не что иное, как
частицы вещества, попавшие не на свое место. То же
определение приложимо в девяти случаях из десяти и к тем
людям, которых называют ленивыми. Это — люди,
попавшие на такой путь, который не соответствует ни их
характеру, ни их способностям. Читая биографии
великих людей, положительно удивляешься, сколько среди
них оказывается «лентяев». Они были «лентяями», пока
не напали на свой настоящий путь, и, наоборот,
сделались крайне трудолюбивыми с тех пор. Дарвин, Стефен-
сон и многие другие принадлежали к числу таких
«лентяев».
Очень часто лентяем является человек, которому
противно выделывать всю жизнь какую-нибудь
восемнадцатую долю булавки или сотую долю карманных часов, в
то время как он чувствует в себе избыток сил, которые
хотел бы приложить в иной области. Часто бывает
также, что это человек, которого возмущает мысль, что
он должен оставаться на всю жизнь прикованным к
своему станку и работать для того, чтобы его хозяин мог
пользоваться всевозможными удовольствиями, когда он
знает, что он нисколько не глупее его и что единственная
его вина заключается в том, что он родился на свет но
в замке, а в хижине.

Хлеб и Воля
169
Очень значительное число «лентяев», наконец,
потому лентяи, что не знают хорошо того ремесла, которым
они Должны зарабатывать себе пропитание. Они видят
все несовершенство выходящей из их рук работы,
тщетно стараются сделать ее лучше и, убедившись, что им это
никогда не удастся, благодаря приобретенным уже
раньше плохим приемам в работе, начинают ненавидеть свое
ремесло; а так как они не знают никакого другого,— то
с ним вместе и всякий труд вообще. Множество рабочих
и неудачников артистов находится именно в таком
положении.
Напротив того, человек, который с детства привык
хорошо играть на рояли, хорошо владеть рубанком,
резцом, кистью или напильником, так, чтобы чувствовать,
что то, что выходит из его рук, красиво, никогда не
бросит ни рояли, ни резца, ни напильника. Он будет
находить в своей работе удовольствие, и она не будет
казаться ему утомительной, если, конечно, не будут заставлять
его работать до полного утомления.
Таким образом, под общим названием лени
обозначают, в сущности, целый ряд последствий разнообразных
причин, из которых каждая могла бы сделаться
источником пользы для общества, вместо того чтобы быть
источником зла. Как и в вопросе о преступности, как
вообще во всех вопросах, касающихся человеческих
способностей, здесь сваливают в кучу явления, не имеющие
между собою ничего общего. Люди употребляют слова
«лень» и «преступление», не давши себе труда
разобраться в их причинах, а затем спешат наказывать, не
задав себе вопроса о том, не составляет ли самое
наказание именно поощрения этой «лени» или этого
«преступления» 1.
Вот почему если бы в свободном обществе начало
возрастать число тунеядцев, то общество, вероятно,
постаралось бы прежде всего отыскать причины их лени и
попыталось бы их устранить, прежде чем прибегать к
каким бы то ни было карательным мерам. Вот перед
нами, например, простой случай малокровия, как тот, о
котором мы говорили выше. Прежде чем набивать
голову ребенка знаниями, дайте ему крови; укрепите его, а
чтобы он не терял времени, отправьтесь с ним в
деревню или куда-нибудь на берег моря. Там начните учить
его геометрии на открытом воздухе — не по книжкам, а
1 См. яашу брошюру о тюрьмах (cLes prisons». Париж, 1889) ·.

170
П. А. Кропоткин
измеряя с ним вместе расстояние до ближайшей скалы;
учите естественной истории, собирая цветы и ловя рыбу,
физике — помогая строить ту лодку, на которой он
поедет на рыбную ловлю. Но прежде всего — не
набивайте его мозг пустыми фразами и древними языками: не
делайте из него «лентяя»!
Другой ребенок, например, не привык к порядку и
правильности в работе; против этого есть одно
средство— чтобы дети сами вырабатывали друг в друге эти
привычки; чтобы сама жизнь школы помогала этому.
Впоследствии, когда этому ребенку придется работать в
лаборатории или в мастерской — вообще в тесном
пространстве, где нужно иметь дело с разнообразными
приборами и инструментами,— это приучит его к известным
приемам порядка. Только сами не делайте вы из него
беспорядочного человека вашей школой, в которой
порядок выражается лишь в правильном расположении
скамеек, а самое преподавание представляет собою
настоящий хаос, который никому не может внушить
любви к гармонии, последовательности и методичности
в труде.
Неужели вы не видите, что с вашими методами
преподавания, выработанными министерством сразу для
миллионов учеников, представляющих собою столько же
миллионов различных способностей, вы только
навязываете им всем систему, годную для посредственностей и
созданную посредственностями. Ваша школа становится
школой лени, точно так же как ваши тюрьмы
представляют школы преступности. Сделайте же школу
свободной, уничтожьте все ваши ученые степени, обратитесь к
добровольцам в деле преподавания — сделайте все это,
прежде чем изобретать против лени законы, которые
послужат только к тому, чтобы заключить лень в
установленные рамки.
Дайте рабочему, которому противно выделывать всю
свою жизнь ничтожную часть какой-нибудь булавки,
которого тоска берет около своей машины и в конце
концов становится ненавистью,— дайте ему возможность
обрабатывать землю, рубить деревья в лесу, бороться с
бурей на море, нестись в пространстве на локомотиве.
Но не делайте сами из него лентяя, заставляя его всю
жизнь наблюдать за машиной, оттачивающей
какой-нибудь кончик винта или прорезающей ушко в иголке!
Уничтожьте сперва причины, которые создают
лентяев,— и поверьте, что людей, действительно ненавидящих

Хлеб и Воля 171
труд, особенно труд добровольный, почти не останется
и что для решений вопроса о них совершенно не нужно
будет ни вашего арсенала законов, ни вашей заделЬной
платы с угрозою голода.
НАЕМНЫЙ ТРУД
В КОЛЛЕКТИВИСТСКОМ ОБЩЕСТВЕ
I
В своих планах перестройки общества коллективисты
впадакУг, по нашему мнению, в двоякую oiûHÔlfy: они
хотят уничтожения капиталистического строя и вместе с
тем стремятся сохранить те два учреждения, которые
составляют самую его подкладку: представительное
правление и наемный труд.
Что касается так называемого представительного
правления, то нам часто приходилось уже говорить о
нем *. Для нас остается совершенно непонятным, как
могут умные люди — а в таковых нет недостатка в
коллективистской партии — оставаться сторонниками
национальных и городских парламентов после всех тех
уроков, которые нам дала в этом отношении история — и во
Франции, и в Англии, и в Германии, и в Швейцарии, и
в Соединенных Штатах.
Мы видим, что повсюду парламентаризм приходит в
упадок и что повсюду поднимается критика — не только
применений этой системы, но и самых основных ее
положений; каким же образом могут социалистц-^еволк^ци-
онеры защищать этот осужденный на сМерть образ
правления?
Выработанное буржуазией, с одной стороны, для
противодействия королевской власти, а с другой, с целью
расширения и упрочнения своего господства над
рабочими, представительное правление является в истории
политическою формою по преимуществу буржуазйого
строя. Защитники этой системы никогда и не
утверждали серьезно, чтобы парламент или городской совет
действительно представлял собою нацию или город:
наиболее умные из них знают, что это — невозмо$кйо.
Представительное правление просто послужило буржуазии
См., между прочим, сРаспадение современного строя»*

17fi
П. А. Кропоткин
для того, чтобы воздвигнуть плотину против захватов
королевской власти—не давая вместе с тем свободы
народу. Но по мере того как народ все лучше сознает свои
интересы, а вместе с тем растет и разнообразие самих
интересов, эта система оказывается негодной. Потому-то
демократы всех стран и занимаются теперь тщетными
поисками за различными поправками: пробуют в
Швейцарии всенародное голосование законов (referendum)
и находят, что оно тоже никуда не годится; говорят
в Бельгии о пропорциональном представительстве или
о представительстве меньшинства, т. е. опять-таки о
разных парламентских утопиях,— одним словом, ищут того,
чего найти нельзя. В конце концов им приходится все-
таки признаться, что они пошли по ложному пути, и
вера в представительное правление все более и более
подрывается в народе.
То же самое происходит и с наемным трудом. Можно
ли, в самом деле, после того, как мы провозгласили
необходимость уничтожения частной собственности и
коллективное владение орудиями труда, требовать, в той
или иной форме, сохранения системы наемного труда?
А между тем, проповедуя рабочие чеки, коллективисты
поступают именно так.
Что эту систему предлагали английские социалисты в
начале века (Роберт Оуэн) —вполне понятно: они в то
время хотели примирить труд с капиталом и
отказывались от всякой мысли нарушить насильственным путем
собственность капиталистов. Понятно и то, что эту мысль
принял впоследствии Прудон: в своей системе взаимного
кредита он стремился сделать капитал менее вредным
при сохранении частной собственности, которую он
ненавидел в душе, но считал необходимой гарантией для
личности против государства.
Что рабочие чеки признают и более или менее
буржуазные экономисты — это также не удивительно. Для
них безразлично, будет ли получать рабочий свою плату
в этой форме или в форме денег с изображением
республики или империи. Им нужно спасти от грозящего им
погрома частную собственность на жилые дома, на
землю, на фабрики, во всяком случае — собственность на
жилые домд и на капитал, нужный для фабричного
производства. А для этой цели введение рабочих чеков
оказалось бы как нельзя более подходящим.
Лишь бы только такой чек можно было обменять на
всякие драгоценности,— и всякий хозяин дома охотно

Хлеб и Воля
173
примет его в уплату за квартиру. А до тех пор, пока
жилые дома, земля и заводы будут принадлежать
отдельным собственникам, рабочему поневоле придется так или
иначе платить им, чтобы иметь возможность работать
в их полях или на их заводах и жить в их домах.
Но как можно защищать рабочие чеки — эту новую
форму наемного труда,— раз мы установили, что дома,
поля и заводы не составляют больше частной
собственности, а принадлежат общине или всей нации? Этого мы
не понимаем.
II
Присмотримся ближе к этому способу
вознаграждения труда, проповедуемому французскими, немецкими,
английскими и итальянскими коллективистами1.
Он сводится приблизительно к следующему: «все
работают— в полях, на заводах, в школах, в больницах и
т. д. Продолжительность рабочего дня устанавливается
государством, которому принадлежат земля, заводы,
пути сообщения и проч. Каждый рабочий день
вознаграждается рабочим чеком, на котором значится, скажем,—
«восемь часов труда». За этот чек рабочий может
приобрести в магазинах, принадлежащих государству или
различным корпорациям, всевозможные товары. Этот чек
может также дробиться, как деньги, так что, например,
можно купить на рабочий час мяса, на десять минут
спичек или на полчаса табаку. Вместо того, чтобы
говорить: «Дайте мне на пять копеек мыла»,— после
коллективистской революции станут говорить: «Дайте мне на
пять минут мыла».
Большинство коллективистов, кроме того, остаются
верными разделению, установленному буржуазными
экономистами (и Марксом), между трудом сложным,
требующим предварительного обучения, и трудом простым;
они говорят* что труд сложный, т. е. профессиональный,
должен оплачиваться в несколько раз больше, чем труд
простой. Так, например, один час труда врача будет
считаться соответствующим двум или трем часам труда
больничной сиделки или трем часам труда землекопа.
1 Испанские анархисты, еще продолжающие называться
коллективистами, иначе понимают это слово. Они подразумевают под ним
общее владение орудиями труда, а затем — предоставление каждой
группе свободы распределять продукты как она хочет — на
основании ли коммунистических принципов или каких бы то ни было
других.

174
/7. А. Кропоткин
«Профессиональный, или квалифицированный труд
будет иметь ценность в несколько раз большую, чем труд
простой»,— говорит коллективист Гренлунд, потому что
этот род труда требует более или менее долгого
обучения 1.
Другие коллективисты — например, французские
вдорксисты — не признают этого различия и
провозглашают «равенство заработной платы». Врач, учитель,
профессор будут получать (в виде рабочих чеков) такое же
вознаграждение, как и землекоп. Восемь часов,
проведенные за осмотром больных в больнице, будут стоить
столько же, сколько восемь часов работы землекопа или
работы на фабрике.
Некоторые делают еще одну уступку и допускают,
что работа неприятная или вредная для здоровья —
например, работа в сточных трубах — должна оцениваться
выше, чем труд приятный. Час работы в сточных трубах
соответствовал бы, например, двум часам работы
профессора.
Прибавим, наконец, что некоторые коллективисты
принимают также вознаграждение по группам, по
корпорациям. Артель литейщиков сказала бы, например:
«Вот сто тонн стали. Когда мы работали над ней, чтобы
добыть руду, выливать железо и т. д., нас было сто
рабочих и мы употребили на это десять дней. А так как
каждый рабочий день заключает в себе восемь часов, то
это составляет восемь тысяч рабочих часов для
получения ста тонн стали, т. е. восемьдесят часов на тонну».
Тогда государство выдало бы им восемь тысяч рабочих
чеков, по одному часу каждый, и эти восемь тысяч чеков
были бы затем распределены, по их усмотрению, между
всеми работающими на данном заводе.
С своей стороны, сто углекопов употребили,
например, двадцать дней на добывание восьми тысяч тонн
угля; поэтому тонна угля стоила бы два часа, и шестна-
1 Против этой фразы мне возражал кто-то из немецких социал-
демократов, ссылаясь на одно длинное примечание Маркса в конце
VI главы «Капитала> (французский текст; стр. 143 русского
перевода, изд. 1872 года) *. Между тем, в этом примечании Маркс
говорит только, что часто (souvent) различие между сложным и
простым трудом на практике бывает неосновательно. Оно ни чем
не опровергает теории, развитой раньше в VI главе (стр. 115
русск. перевода), rf замечания насчет коллективизма в 1-ой главе,
а только указывает, что в практике различие нередко
устанавливается совершенно произвольно. Так же, как мною, Маркс был
понят многими из своих последователей.

Хлеб и Воля
175
дцать тысяч чеков по часу каждый, полученные всей
артелью, были бы распределены между ее членами по их
собственной оценке.
Если бы углекопы стали протестовать и сказали бы,
что тонна сТалй должна стоить всего шестьдесят часов
труда вместо восьмидесяти, или если бы врач захотел,
чтобы за час его труда платили, как за два <iàca труда
сиделки, то тогда в дело вмешалось бы государство и
разрешило бы их разногласия.
Такова, в немногих словах, организация, которую
коллективисты хотели бы установить после социальйой
революции. Как видно из сказанного, их принцип —
коллективная собственность на орудия труда и личное
вознаграждение каждого, сообразно потраченному им на
производство времени, принимая вместе с тем во
внимание и производительность его труда. Что касается до
политического cf роя, рекомендуемого коллективистами, они
принимают парламентаризм, видоизмененный введением
определенного, обязательного полномочия депутатам
(mandat impératif) и referendum'a, т. е. всенародного
голосования (плебисцита), в котором каждый отвечает на
поставленный вопрос да или нет.
Заметим, прежде всего, что этот порядок кажется нам
совершенно неосуществимым.
Коллективисты начинают с признания
революционного принципа — уничтожения частной собственности, а
затем сейчас же отрицают его, оставляя без изменения
такой способ организации производства и потребления,
который сложился именно вследствие существования
частной собственности на орудия производства.
Они провозглашают революционный принцип —
и вместе с тем не замечают последствий, к которым он
неизбежно должен привести. Они забывают, что уже
самый факт уничтожения частной собственности на орудия
труда (землю, фабрики, пути сообщения, капиталы и
проч.) должен заставить общество вступить на
совершенно новый путь; что он должен вызвать полный
переворот во всем производстве — как в его целях, так
и в его средствах; что как только земля, машины и все
остальное станет считаться общей собственностью, все
ежедневные отношения между людьми должны будут
подвергнуться глубокому, существенному изменению.
«Пусть не будет частной собственности,— говорят они
и тотчас же стараются удержать частную собственность
в ее ежедневных проявлениях.— В отношений производ-

176
П. А. Кропоткин
ства вы будете составлять Коммунистическую общину;
поля, орудия, машины, все, что произведено было до сих
пор: фабрики, железные дороги, гавани, копи и т. д.,—
все это будет ваше общее. Относительно доли участия
каждого в этой общей собственности не будет
подниматься никакого вопроса.
Но лишь только дело дойдет до вознаграждения за
труд, вы на другой же день начнете оспаривать друг у
д£уга долю участия каждого из вас в производстве новых
машин, в разработке новых копей. Старайтесь в
точности взвесить часть, приходящуюся на долю каждого.
Считайте минуты и ревниво следите за тем, чтобы минута
труда вашего соседа не могла купить большее
количество продуктов, чем ваша минута.
А так как часами ничего измерить нельзя, потому что
на одной фабрике рабочий может смотреть одновременно
за шестью ткацкими станками, тогда как на другой он
может смотреть только за двумя, то вы начните
взвешивать также потраченную каждым из вас мышечную силу
и умственную и нервную энергию. В точности
высчитайте годы, употребленные на обучение каждого работника,
чтобы определить долю каждого в будущем
производстве, и все это — после того, как вы сами же заявите, что
в производстве прежних лет вы совершенно не намерены
принимать во внимание, каково было участие того или
другого из вас!»
Нам кажется очевидным, что никакое общество не
может сложиться на основании двух совершенно
противоположных, постоянно противоречащих друг другу
начал. Страна или община, которая ввела бы у себя
подобную организацию, очень скоро была бы вынуждена или
вернуться к частной собственности, или превратиться в
общество коммунистическое.
Ill
Мы уже видели, что некоторые коллективисты
требуют установления различия между трудом сложным и
трудом простым* Они считают, что час труда инженера,
архитектора или врача должен считаться за два часа
труда кузнеца, каменщика или больничной сиделки и что
то же различие должно быть установлено, с одной
стороны— между всеми ремеслами, требующими более или
менее долгого обучения, а с другой — трудом простых
поденщиков.

Хлеб и Воля
177
Но установить такое различие значит (^хранить
целиком неравенство, существующее в современном обществе.
Это значит провести заранее черту между рабрчими и
теми, которые претендуют на управление Ими. Вто вна-
чит разделить общество на два ясно обособленные
класса— аристократию 8нания и стоящую под нею толпу
с мозолистыми руками — два класса, из которых ©дин
будет служить другому, будет работать для того, чтобы
кормить и одевать людей, которые, конечно,
воспользуются полученным таким образом досугом, чтобы учиться
господствовать над теми, кто его кормит. Мало того: это
значит взять одну из самых характерных черт
современно^ буржуазного общества ι усилить ее авторитетом
социальной революции; это вначит возвести в основное
начало то зло, на которое мы нападаем в старом,
разрушающемся обществе.
Мы заранее знаем, что нам ответят. Нам станут
говорить о «научном социализме», будут ссылаться на
буржуазных экономистов — а также и на Маркса, чтобы
доказать, что установленная градация ааработноЙ платы
имеет разумные причины, потому что «рабочая оила»
инженера стоила обществу больше, чем «рабочая сила»
землекопа. И в самом деле, разве экономисты не
старались доказать нам, что если инженеру платят в двадцать
раз больше, чем землекопу, то это происходит только
потому, что издержки, «необходимые» для
подготовления инженера, больше тех, которые требуются для
подготовления землекопа? И разве Маркс не говорил, что
то же самое различие должно логически существовать
и между различными отраслями ручного труда — раз
труд становится товаром? Он должен был неизбежно
прийти к этому выводу, раз только он принял теорию
ценности Рикардо и утверждал, вслед за ним, что товары
обмениваются пропорционально общественно
необходимому для производства их труду *.
1 В этом отношении весьма поучительно у Маркса начало
XXIV главы французского, пересмотренного им текста
«Капитала» (в русском переводе Лопатина *, стран. 504-5, а следовательно,
и в немецком издании, с которого он переводил, ничего этого нет),
где доказывается, что при капиталистическом обмене рабочая сила
покупается «по своей действительной цене» (à son juste prix). «Все,
что последний (т. е. рабочий) требует, и вправе требовать,,— это
чтобы капиталист уплатил ему ценность его рабочей силы». Это он
и получает. Замечу мимоходом, что без этого допущения (Hyndman
отлично это понял) нельзя было Ьы обосновать теорию прибавочной
стоимости.

178
П. А. Кропоткин
Но мы знаем, что если в настоящее время инженер,
ученый или врач получают в десять или в сто раз больше,
чем рабочий, и чЪо если ткач получает втрое больше, чем
крестьянин, и в десять раз больше, чем работница на
спичечной фабрике, то это зависит вовсе не от «издер-
жек на их производство», а от монополии на знание или
в пользу промышленности. Инженер, ученый и врач
просто эксплуатируют известный капитал — свой диплом,—
подобно тому как заводчик эксплуатирует свой завод или
как помещик-дворянин эксплуатирует свой дворянокий
титул.
Что же касается собственника завода, который платит
инженеру в двадцать раз больше, чем рабочему, то он
поступает так вовсе не ради оценки «издержек
производства», а из простого расчета. Если инженер может
сберечь ему на производстве тридцать тысяч рублей в год,
он платит ему пять тысяч: если он найдет такого
надсмотрщика за рабочими, который ловко сумеет
прижимать их и поможет сэкономить три тысячи рублей на
плате за труд, хозяин охотно даст надсмотрщику
восемьсот рублей в год. Он охотно затратит лишних несколько
сот рублей, чтобы выгадать себе тысячи, и в этом
существенная черта капиталистического строя. То же самое
можно сказать и о различиях между разными ручными
ремеслами.
Как же можно говорить в таком случае об
«издержках производства», будто бы определяющих стоимость
рабочей силы? Неужели студент, весело проведший свою
молодость в университете, имеет право на плату в десять
раз большую, чем сын углекопа, который с одиннадцати
лет чахнул в угольной шахте? И неужели ткач имеет
право на заработок в три или четыре раза больший, чем
заработок крестьянина и крестьянки? Издержки,
необходимые на производство ткача, вовсе не в три или
четыре раза больше издержек на производство
крестьянина; ткач просто пользуется теми выгодными условиями,
в которые поставлена европейская промышленность по
отношению к странам земледельческим, в которых
промышленность еще не развита *.
Никто никогда еще не вычислял этих издержек про-
изводства; и если, вообще говоря, тунеядец стоит
обществу больше, чем рабочий, то, когда мы сравним
сильного поденщика с ремесленником, то еще вопрос, не
окажется ли, если принять во внимание все условия
(смертность детей рабочих, изнуряющее их малокровие и преж-

Хлеб и Воля
179
девременную смерть), что первый обходится обществу
дороже, чем второй.
Можно ли, например, допустить, что те пятьдесят
копеек, которые получает в день парижская работница,
или шесть пенсов (двадцать четыре копейки),
зарабатываемых в день лондонскою швеею, или тот рубль,
который платят в день крестьянину, представляют собою
«издержки производства работницы, швеи и
крестьянина^ Мы отлично знаем, что человеку часто приходится
работать и за еще меньшую плату, но мы знаем также,
что это происходит исключительно оттого, что при
нашем великолепном общественном устройстве без этой
ничтожной платы работник и работница умерли бы
с голоду.
Мы думаем поэтому, что различные ступени в
заработной плате представляют собою сложный результат
целого ряда условий: налогов, государственной опеки,
капиталистического захвата, монополии — одним словом,
государства и капитала. Потому-то мы и говорим, что
все теории относительно этой шкалы в заработной плате
изобретены были уже после ее установления, чтобы
оправдать существующую несправедливость, и что поэтому
нам совершенно не нужно принимать в расчет те тонкие
теории, которыми ее стараются оправдать.
Нам заметят, вероятно, что коллективистская
лестница в заработной плате будет, как бы то ни было,
некоторым шагом вперед. «Пусть лучше некоторые разряды
рабочих,— скажут нам,— получают плату вдвое или
втрое больше других разрядов, чем чтобы министры
получали в один день столько, сколько рабочий не
заработает и в год. Это, во всяком случае, шаг вперед в смысле
равенствам
Мы думаем, что это будет, наоборот, шаг назад.
Ввести в новое общество различие между трудом простым
и трудом профессиональным значило бы, как мы уже
говорили, узаконить революцию и возвести в основное
начало тот грубый факт, которому мы подчиняемся
теперь, но который мы тем не менее находим
несправедливым. Это значило бы поступить подобно тем, которые
4-го августа 1789 года провозгласили с громкими
фразами отмену феодальных прав, а 8-го августа узаконили
эти самые права, заставив крестьян выкупать их у
помещиков и поставив последних под охрану Революции.
Это значило бы поступить так, как поступило русское
правительство, которое в день освобождения крестьян

180
П. А. Кропоткин
объявило, что земля принадлежит помещикам, тогда как
раньше считалось злоупотреблением распознаться
наделами крепостных крестьян.
Или же возьмем другой известный пример. Когда в
1871 году Парижская Коммуна решила плавить членам
своего Совета по пятнадцати франков (около пяти
рублей) в день, тогда как рабочие, дравшиеся на
укреплениях, получали всего тридцать су (около пятидесяти
копеек), это решение приветствовали как высшее
проявление демократического равенства. В действительности же
Коммуна только подтвердила старое неравенство между
чиновником и солдатом, между управляющим и
управляемым. Со стороны какого-нибудь парламента такая
мера могла бы показаться очень прекрасною, но для
Коммуны это было изменой своему революционному
принципу, а следовательно, осуждением его. Не наемную
плату, на которую, между прочим, и прожить было
невозможно даже рабочей семье, должна была платить
Коммуна тем рабочим, которые сражались за нее. Она
должна была счесть своим первым, святым долгом
обеспечить существование своих борцов и их семей.
В современном обществе, когда мы видим, что
министр заставляет платить себе по тридцати тысяч
рублей в год, тогда как рабочий должен довольствоваться
трямястами рублями или даже меньше; когда мы видим,
что надсмотрщику над рабочими платят вдвое или втрое
больше, чем рабочему, и что даже среди самих рабочих
существуют разные платы — от трех или четырех рублей
в день до двенадцати копеек, зарабатываемых
крестьянкой,— мы негодуем. И негодуем мы не только на высокое
жалование министра, но и на такое различие в заработке
рабочего и крестьянки. Мы говорим: «Пусть привилегии,
связанные с образованием, исчезнут так же, как и
привилегии, связанные с происхождением!» Рабочие потому
■менно и становятся революционерами, что всякие
привилегии их возмущают.
Но если они возмущают нас в современном обществе,
то как же сможем мы терпеть их в обществе, которое
начнет свое существование с провозглашения равенства?
Вот почему некоторые коллективисты, понимающие,
что ступени в заработной плате не смогут удержаться
в обществе, проникнутом духом революции, спешат
провозгласить, что заработная плата будет для всех
одинакова. Но здесь они наталкиваются на новое затруднение,
которое делает из их равенства заработной платы такую

Хлеб и Воля
181
же неосуществимую утопию, как и ступенчатая плата,
предлагаемая другими.
Общество, которое овладеет всем общественным
богатством и громко провозгласит, что все имеют на него
право, какова бы ни была в прошлом доля участия
каждого в создании этого богатства,— такое общество
должно будет отказаться от всякой мысли о наемной плате,
в какой бы форме она ни представлялась: в виде ли
денег, или в виде рабочих чеков.
IV
«Каждому — сообразно его труду»,— говорят
коллективисты, т. е., другими словами,— сообразно его доле в
услугах, оказываемых обществу. И этот принцип нам
предлагают приложить на практике, после того как
революция обратит в общую собственность орудия труда
и все необходимое для производства!
Если бы социальная революция действительно
провозгласила это начало, она этим самым поставила бы
преграду дальнейшему развитию человечества и оставила
бы нерешенной ту громаднейшую общественную задачу,
которую мы получили в наследство от прежних веков.
В самом деле, в таком обществе, как наше, где мы
видим, что чем больше человек работает, тем меньше он
получает,— такое начало может казаться, с первого
взгляда, выражением справедливости. В
действительности же оно только освящает всю несправедливость
прошлых времен. Наемный труд начал свое существование
именно с этого принципа — «каждому по его трудам» —
и привел он нас понемногу к самому явному
неравенству и ко всем возмутительным явлениям современного
общества. С того дня, когда люди начали мерить услуги,
оказываемые обществу, платя за них деньгами или какой
бы то ни было другой формой заработной платы,— с
того дня, когда было заявлено, что каждый будет получать
столько, сколько он сможет заставить себе платить sa
свои услуги,— с этого дня вся история
капиталистического общества была (при содействии государства)
написана заранее. Она вся целиком находилась в зародыше
в этом основном начале.
Неужели же мы должны теперь опять вернуться к
этому исходному пункту и вновь пройти через то же
развитие? Наши теоретики стремятся к этому, но, к счастью,
это невозможно. Как мы уже видели, революция долж-

182
П. А. Кропоткин
на будрг обратиться к коммунизму; иначе она будет
потоплена в крови и ее придется начинать сызнова.
Услуги, оказываемые обществу—будь то работа на
фабрике или в поле или услуги нравственного
характера,— не могут быть оценены в монетных единицах. Беря
мануфактурное производство, точной меры ценности —
ни того, что неправильно называют меновою ценностью,
ни ценности, рассматриваемой с точки зрения
полезности,— нет возможности установить. Если мы видим двух
человек, которые в течение целого ряда лет работают по
пяти часов в день на общую пользу в различных,
одинаково им нравящихся областях, то мы можем сказать, что
их труд приблизительно равноценен; но дробить этого
труда нельзя; нельзя сказать, что продукт каждого дня,
каждого часа, каждой минуты труда одного из них
равноценен продукту минуты, часа или дня другого.
Можно сказать, в общем, что человек, который всю
свою жизнь лишал себя досуга в течение десяти часов в
день, дал обществу больше, чем тот, который отнимал
у себя всего пять часов или не отнимал вовсе ничего. Но
нельзя взять продукт, который он произвел в течение
двух часов, и сказать, что этот продукт стоит вдвое
больше, чем продукт одного часа труда другого человека,
и вознаграждать труд обоих соответственно этому
расчету. Это значило бы закрыть глаза на всю сложность
промышленности, земледелия и вообще всей жизни
современного общества; это значило бы не замечать, до
какой степени всякий труд каждой отдельной личности
является результатом всего прошедшего и настоящего
труда всего общества. Это значило бы думать, что мы
живем в каменном веке, тогда как на самом деле мы
живем в веке стали.
Войдите, например, в угольную копь и посмотрите на
рабочего, стоящего возле огромной машины,
заставляющей ходить вверх и вниз клетку, в которой поднимают
из шахты уголь. В руках у него рычаг, который
останавливает машину или заставляет ее действовать в
обратную сторону; стоит ему только двинуть рычаг, и клетка
мгновенно изменяет направление своего движения,
взлетая вверх или опускаясь вглубь с головокружительной
быстротой. Весь внимание, он с напряжением следит
глазами за указателем, который показывает ему, в каком
месте находится в каждую данную минуту шахтовая
клетка; и как только указатель достиг известного
уровня, он мгновенно останавливает движение машины,— ни

Хлеб и Воля
183
на один аршин ниже или выше требуемого уровня. А как
только из клетки выкатят вагонеты, полные угля, и
втолкнут на их место пустые, он вновь повертывает
рычаг, не теряя ни секунды,— и вновь клетка летит в глубь
шахты.
В течение восьми или десяти часов он находится в
этом состоянии усиленно напряженного внимания. Если
бы ум его отвлекся на полминуты от указателя, клетка
влетела бы в потолок, дробя колеса и давя людей, и вся
работа в руднике была бы остановлена. Стоит ему
потерять три секунды при каждом повороте рычага — и
количество добываемого угля сократится (в
усовершенствованных современных копях) на двадцать пять или на
пятьдесят тонн в день.
В таком случае признаем ли мы его самым полезным
человеком в руднике? Или, может быть, того, кто подает
ему снизу сигнал к поднятию клетки? Или же того
углекопа, который ежеминутно рискует своей жизнью в
глубине копи и рано или поздно будет убит рудничным
газом? Или, может быть, инженера, который вследствие
простой ошибки в сложении при своих вычислениях мог
бы потерять угольный пласт и повести штольню в пустом
камне? Или, наконец, хозяина, который вложил в это
дело все свое имущество и, может быть, вопреки всем
советам, говорил, когда рыли шахту: «Ройте здесь,
ройте глубже, и мы найдем прекрасный уголь»? Или —
какого-нибудь старика углекопа, который уговаривал
хозяина продолжать дело?
Все работающие в этой копи содействуют, по мере
своих сил, своей энергии, своих знаний, своего ума,
своего уменья, добыванию угля; и мы, действительно,
можем сказать, что все они имеют право жить и
удовлетворять свои потребности (и даже свои фантазии, как
только необходимое для всех будет обеспечено). Но каким
образом можем мы оценить деньгами, платой участие
каждого из них?
Да и самый уголь, который они добывают,— разве это
их продукт, добытый ими одними? Разве он не продукт
также и тех людей, которые построили железную
дорогу, ведущую к копи, и те другие дороги, которые, как
лучи, расходятся от нее ко всем станциям? Разве он также
не дело тех, хто пахал и засеивал поля, рубил деревья
з лесу, сгроил машины, в которых будет гореть этот
уголь/ И гак далее без конца!

184 П. А. Кропоткин
Между делом одного и делом другого не может быть
установлено никакого различия. Если мы будем мерить
их заслуги по их результатам, то это приведёт нас к
нелепости, и то же самое получится, если мы станем
дробить их заслуги и мерить их часами труда.
Остается только одно: поставить потребности людей
выше их дел и признать сначала право на жизнь, а 8а-
тем и право на довольство за всеми теми, кто принимает
какое бы то ни было участие в производстве.
Возьмите какую хотите другую отрасль человеческой
деятельности, возьмите всю совокупность жизненных
проявлений и скажите — кто из нас имеет право
претендовать на большее вознаграждение: врач, который угадал
болезнь, или сиделка, которая обеспечила
выздоровление своим тщательным уходом? Изобретатель ли первой
паровой машины или тот мальчик, которому в один
прекрасный день надоело тянуть веревку, служившую
прежде для открывания клапана, выпускавшего пар под
поршень, и которую он догадался раз привязать известным
образом к коромыслу машины, а сам побежал играть
с товарищами, не подозревая, что он открыл этим самым
необходимую часть всякой современной паровой
машины— механический клапан? Изобретатель ли
локомотива или тот ньюкастльский рабочий, который подал мысль
заменить деревянными шпалами те камни, на которые
раньше клали рельсы и которые, вследствие отсутствия
в них упругости, заставляли поезда все время сходить
с рельсов? Машинист ли на локомотиве или тот человек,
который подает сигнал, чтобы остановить поезд, или же
стрелочник, открывающий путь?
Кому мы обязаны существованием телеграфного
сообщения через Атлантический океан? Тому ли инженеру,
который упорно утверждал, что проволочный канат
будет передавать депеши, в то время как почти все, самые
ученые специалисты по электричеству заявляли, что это
невозможно? Тому ли ученому, Мори, который
посоветовал заменить толстые канаты тонкими, не толще
обыкновенной трости? Или, наконец, тем неизвестно откуда
явившимся добровольцам, которые проводили дни и ночи
на палубе «Грэт Истерна»* и тщательно рассматривали
каждый фут каната, вынимая из него гвозди, которые
втыкались кем-то (говорят—акционерами морских
компаний) в изолирующий слой с целью сделать канат
негодным к употреблению?

Хлеб и Воля
185
А в боле« широкой области — в области настоящей
человеческой жизни, с ее радостями, ее горестями и ее
случайностями,— разве каждому из нас не случалось
встретиться с человеком, который оказал ему в жизни
такую услугу, что самая мысль о денежной ее оценке
показалась бы оскорбительной? Иногда эта услуга была
не что иное, как слово, сказанное вовремя, иногда же
это были месяцы и годы самоотверженной преданности.
Неужели же и эти «неоценимые» услуги мы тоже станем
расценивать в рабочих чеках?
«Каждому—по его делам!» — говорят они. Но
человеческие общества не могли бы просуществовать и двух
поколений подряд, если бы каждый не давал иногда
другим гораздо больше, чем он надеется получить от них
в виде денег или рабочих чеков. Человечеству пришел
бы конец, если бы мать не давала свою жизнь для
сохранения жизни своих детей, если бы каждый человек
не давал хоть иногда не считая, если бы он не давал в
особенности именно тогда, когда он не ждет никакого
вознаграждения.
И если буржуазное общество гибнет, если мы
находимся в настоящую минуту в тупике, из которого не
можем выйти иначе, как разрушая топором и огнем
учреждения прошлого, то это происходит именно оттого, что
мы слишком много считали; оттого, что мы приучили себя
давать только с целью получить; оттого, что мы
захотели сделать из общества коммерческую компанию,
основанную на приходе и расходе.
Коллективисты, впрочем, знают это и сами. Они
смутно понимают, что никакое общество не могло бы
просуществовать, если бы оно строго провело до конца свое
правило «каждому по его делам»; они тоже понимают,
что потребности личности — мы не говорим о капризах —
не всегда совпадают β ее делами. Так, например, Де
Пап пишет:
«Этот чисто индивидуалистический принцип будет,
впрочем, смягчаться общественным вмешательством в
дело воспитания детей и молодых людей (включая сюда
пищу и все их содержание) и в дело общественной
организации помощи калекам и больным, пенсий для старых
рабочих и т. под.».*
Они понимают, по-видимому, что у сорокалетнего
человека, отца троих детей, больше потребностей, чем у
двадцатилетнего юноши; что женщина, которая кормит
ребенка и проводит около него бессонные ночи, не мо-

186
П. А. Кропоткин
окет делать столько же дел, как человек спокойно
выспавшийся. Они понимают, по-видимому, что люди —
мужчины или женщины — изнуренные, может быть, на
службе обществу, могут оказаться неспособными сделать
столько же «дел», как те, которые получали свои «чеки»,
ванимая привилегированное положение государственных
статистиков.
Поэтому они спешат смягчить свой принцип.
«Конечно,— говорят они,— общество возьмется кормить и
воспитывать детей, будет помогать старикам и больным!
Конечно, потребности послужат в данном случае мерилом
издержек, которые возьмет на себя общество, чтобы
смягчить свое основное правило «каждому по его
делам».
Одним словом, получается опять-таки
благотворительность! Все та же христианская благотворительность,
но на этот раз организованная государством. Стоит
только усовершенствовать воспитательные дома и организо'
вать страхование от старости и болезни — и основной
принцип смягчен! Все та же система: «Сначала ранить, а
потом лечить!»
Таким образом, начав с отрицания коммунизма и с
насмешливого отношения к принципу «каждому по его
потребностям», они, эти великие экономисты, в конце
концов замечают, что забыли-таки одну вещь, а именно —
потребности производителей. Они спешат их признать.
Но только оценивать эти потребности должно
государство; государство должно проверять, соразмерны ли они
с делами каждого? Подать ли милостыню или нет?
Государство, стало быть, возьмет на себя
благотворительность— призрение хромых и слепых нищих, а от
этого до английского закона о бедных и до английских
рабочих домов, т. е. тюрем для неимущих,— всего один
шаг. Ведь и то безжалостное современное общество,
против которого мы возмущаемся, тоже оказалось
вынужденным смягчить свой индивидуализм; оно тоже должно
было сделать некоторые уступки в направлении
коммунизма и точно так же в форме благотворительности: оно
так же завело воспитательные и «рабочие дома»!
Оно точно так же раздает дешевые обеды — из
боязни, как бы голодные не разграбили его лавок. Оно так
ж€ устраивает больницы, очень часто плохие, но иногда
и великолепные, чтобы помешать распространению sa«
разных болезней: неравно и сам заразишься! Оно так же
оплачивает сначала часы труда, а затем берет на себя

Хлеб и Воля
187
воспитание детей тех, кого довело до крайней нищеты.
Оно так же принимает во внимание потребности и делает
это в форме Казенного Попечительства о Бедных.
Бедность послужила, как мы видели, первым
источником обогащения; она создала первого Капиталиста.
В самом деле, ведь прежде чем явилась та «прибавочная
стоимость», о которой так любят говорить экономисты,
нужно было, чтобы существовали голодные бедняки,
которые согласились бы продавать свою рабочую силу. Их
бедность сделала возможным существование богатых.
И если нищета так сильно развилась к концу средних
веков, то это благодаря тому, что завоевания и войны,
последовавшие за образованием государств и
обогащением вследствие эксплоатации Востока, порвали связи,
существовавшие раньше между городом и деревней, и
выбросили из города деревенскую нищету, которую экс-
плоататоры могли запрячь в наемный труд.
Неужели же это самое начало должно явиться теперь
результатом революции? И неужели мы назовем этот
жалкий результат именем «социальной революции»,—
этим именем, дорогим для всех голодных, приниженных ■
оскорбленных?
Нет, этого не будет! В тот день, когда старые
учреждения начнут падать под ударами пролетариев,
раздадутся голоса, требующие «хлеба», убежища и довольства
для всех!
И эти голоса будут услышаны. Народ скажет:
«Удовлетворим прежде всего ту жажду жизни, радости и
свободы, которой никогда мы еще не могли утолить! А ког>
да мы испытаем это счастье, тогда мы примемся за дело!
за уничтожение последних следов буржуазного общества,
его нравственности, почерпнутой из бухгалтерских книг,
его философии «прихода и расхода», его учреждений,
устанавливающих различие между «твоим и моим».
И, «разрушая, мы будем создавать»,— как говорил
Прудон,— будем создавать во имя коммунизма и
анархизма» \
1 Изречение «разрушая, создам» Прудон взял из Моисеева
«Пятикнижия». Теперь, когда мы видим из опыта, как трудно бывает
«создавать», заранее не обдумавши весьма тщательно на основании
изучения общественной жизни, что и как мы хотим создать,—
приходится отказаться от изречения предполагаемого творца и
хозяина природы, и сказать — «создавая, разрушу!» *

188
П. А. Кропоткин
ПОТРЕБЛЕНИЕ И ПРОИЗВОДСТВО
I
Исходя из понятия о свободной личности и переходя
аатем к свободному обществу— вместо того чтобы
начинать с государства, а затем спускаться к личности,—
рассматривая, следовательно, общество и его
политическую организацию с совершенно иной точки зрения, чем
школы сторонников государственной власти, мы и в
вопросах экономических следуем тому же методу. Мы
изучаем потребности личности и средства, которыми она
пользуется для их удовлетворения, а затем уже
обсуждаем вопросы производства, обмена, налогов,
правительства и т. п.
С первого взгляда это различие может показаться
неважным, но в действительности оно перевертывает все
понятия официальной политической экономии.
Откроит· сочинения любого из экономистов. Вы
увидите, что он начинает с производства: разбирает
средства, употребляемые в настоящее время для создания
богатств: разделение труда, мануфактуры, роль машин,
накопление капитала. Начиная с Адама Смита и кончая
Марксом, все экономисты поступали именно так. Только
во второй или третьей части своего труда начинает
экономист говорить о потреблении, т. е. об удовлетворении
потребностей личности; да и то ограничивается он
описанием того, как распределяются теперь богатства между
всеми теми, кто предъявляет на них права.
Мне, может быть, скажут, что это вполне логично, что
прежде чем удовлетворять потребности, нужно еоздать
то, что требуется для этого удовлетворения; что прежде
чем потреблять, нужно произвести. Ко прежде чем
произвести что бы то ни было, разве не нужно почувствовать
потребность в данном предмете? Что, как не
необходимость, заставило прежде всего человека охотиться,
разводить скот, обрабатывать землю, выделывать орудия, t
позднее — изобретать и строить машины? И чем, как не
изучением потребностей, должно было бы
руководствоваться производство? Было бы поэтому по меньшей мере
одинаково логично начать именно с того, что
побуждает человека работать, а затем уже перейти к
рассмотрению средства удовлетворения потребностей посредством
производства.

Хлеб и Воля
J89
Именно так мы и делаем. Но оказывается, что как
только мы посмотрим на политическую экономию с этой
точки зрения, она принимает совершенно иной вид. Из
простого описания фактов она превращается в
настоящую науку, стоящую наравне с физиологией,— науку,
которую можно определить как изучение потребностей
человечества и средств удовлетворения их с наименьшей
бесполезной потерей человеческих сил. Ее следовало бы
назвать физиологией общества. Она является параллелью
физиологии животных и растений, которая точно так же
рассматривает потребности растения или животного и
наиболее выгодные способы их удовлетворения. В ряду
общественных наук экономия человеческих обществ
занимает, таким образом, место, на котором в ряду наук о
жизни (биологических) стоит физиология живых существ.
Мы говорим: «Вот перед нами люди, соединившиеся
в общество. Хижина дикаря перестала их удовлетворять,
и они требуют прочного и более или менее удобного дома.
И вот мы хотим знать, может ли при данном состоянии
производительности человеческого труда каждый из
них иметь свой дом? А если нет, то что именно мешает
этому?»
Но раз мы поставим такой вопрос, мы сейчас же
увидим, что всякая европейская семья вполне могла бы
обладать небольшим удобным домом вроде тех, которые
строятся для рабочих в Англии, в Бельгии, в Америке,
или же соответственной квартирой. Известного и
сравнительно небольшого числа рабочих дней было бы
вполне достаточно для того, чтобы построить для семьи в семь
или восемь человек хорошенький домик, где было бы
много воздуха и света, удобно расположенный, здоровый и
освещенный газом.
Между тем девять десятых европейцев никогда не
жили в здоровом помещении, потому что всегда человек из
народа работал изо дня в день и почти без перерыва, и
все — для удовлетворения потребностей правящих
классов. Никогда не имел он ни времени, ни денег, чтобы
выстроить или заказать себе этот желанный домик. И до тех
пор пока современные условия не изменятся, у него
никогда не будет дома, и всегда он будет жить в
какой-нибудь трущобе.
Мы принимаем, таким образом, метод рассуждения,
совершенно обратный тем экономистам, которые
устанавливают якобы вечные законы производства, затем
подводят счет всем домам, которые строят теперь ежегодно,

190
Я. А. Кропоткин
Ш доказывают посредством статистических данных, что
так как этих новых домов не хватает для удовлетворения
всех требований, то 9/10 европейского населения должны
жить в трущобах.
Или же возьмем вопрос о пище. Перечислив все
благодеяния разделения труда, экономисты приходят к
заключению, что оно требует, чтобы одни люди занимались
земледелием, а другие — фабричной промышленностью.
Земледельцы производят столько-то, фабрики — столько-
то, обмен происходит так-то. Затем экономисты
рассматривают продажу, прибыль, чистый доход или
прибавочную стоимость, заработную плату, налоги, банки и т. д.
Но, изучив все это по их книгам, мы все-таки
нисколько не подвинулись вперед, и если мы спросим у них:
«Каким же образом существует столько семей, не имеющих
хлеба, когда каждая семья могла бы производить
достаточно хлеба, чтобы накормить десять, двадцать или даже
сто человек в год?» — то они, в ответ, заговорят сызнова,
как в сказке о белом бычке, о разделении труда,
заработной плате, прибавочной стоимости, капитале и т. п. и
придут к тому заключению, что произведенных
продуктов недостаточно для удовлетворения всех потребностей.
Но это — заключение, которое, если бы даже оно было
справедливо, все-таки не дает никакого ответа на вопрос:
«Может ли или не может человек произвести при
помощи свого труда нужный для него хлеб? А если не может,
то что ему мешает в этом?»
Вот перед нами триста пятьдесят миллионов
европейцев. Ежегодно им требуется столько-то хлеба,
столько-то мяса, столько-то вина, столько-то молока, яиц и
масла. Им нужно столько-то домов, столько-то одежды.
Это — минимум их потребностей. Могут ли они
произвести все это или нет? И если да, то останется ли у них
еще свободное время для того, чтобы пользоваться
некоторою роскошью, т. е. произведениями искусства, наукой
и развлечениями. Одним словом, останется ли время для
всего того, что не входит в разряд существенно
необходимого? Если ответ на этот вопрос будет
утвердительный, то что же в таком случае мешает им? Как
устранить существующие препятствия? Если же для того,
чтобы достигнуть такой производительности, при
теперешней организации промышленности не хватало бы
нремени, то не следует ли преобразовать
промышленность, завести лучшие машины? В таком случае дадим
■а это сколько окажется нужным времени; но, во всяком

Хлеб и Воля
191
случае, не будем терять из виду, что цель всякого
производства — удовлетворение потребностей.
Если самые существенные потребности человека
остаются неудовлетворенными вследствие малой
производительности труда, то посмотрим, что нужно сделать,
чтобы увеличить эту производительность? Но нет ли
этому также и других причин? Не происходит ли это,
между прочим, оттого, что производство совершенно
потеряло из виду потребности и приняло ложное направление?
И если мы увидим, что именно в этом лежит причина
наших недостач, то поищем же средства преобразовать
производство так, чтобы оно на самом деле удовлетворяло
потребностям.*
Такова — единственная верная, по нашему мнению,
точка зрения; она одна дает возможность
политической экономии действительно стать наукой — наукой
общественной физиологии,— наукой экономии
общественных сил.
Разумеется, когда этой науке придется описать те
формы производства, которые существуют в настоящее
время в цивилизованных нациях, или формы,
встречающиеся в индусской общине или у дикарей, то она будет
излагать факты так же, как это делают современные
экономисты. Это будет отдел описательный, подобный
описательным отделам зоологии или ботаники, где
описывают формы, краски, обычаи животных и цветов. Но
заметим, что если бы и эта часть науки разрабатывалась с
точки зрения экономии сил в удовлетворении
потребностей, то и она много выиграла бы и в ясности, и в
научной ценности. Она с очевидностью показала бы, к какой
ужасающей трате человеческих сил приводит
современный порядок, и она доказала бы то, что мы
утверждаем,— то есть, что пока этот убийственный порядок будет
существовать, человеческие потребности никогда не бу-
д, τ удовлетворены.
В политической экономии, построенной на таких
началах, точка зрения на хозяйственные явления оказалась
бы, таким образом, совершенно иной. За станком,
производящим столько-то аршин миткаля, за машиной,
пробивающею столько-то стальных досок, за сундуком,
в который стекаются такие-то барыши, мы увидали бы
человека—производителя,—по большей части
исключенного из того пиршества, которое он подготовляет для
других. Мы поняли бы также, что так называемые
«законы» ценности, обмена и т. п., излагаемые теперь в по-

19j
Л. А. Кропоткин
II
Нет ни одного принципа в политической экономии,
который бы не принял совершенно другого вида, если
стать на нашу точку зрения.
Возьмем хотя бы так называемое
«перепроизводство». Вот слово, которым нам уже прожужжали уши!
Есть ли хоть один экономист, хоть один академик или
кандидат в таковые, который бы не утверждал, что
экономические кризисы происходят от перепроизводства,
что в известный момент производится больше ситца,
сукна или часов, чем требуется! При этом капиталистов,
упорно стремящихся производить свыше возможного
потребления, обыкновенно обвиняют в излишней
«жадности».
Но все это при ближайшем изучении вопроса
оказывается совершенным вздором. Действительно, назовите
хоть один товар (из числа общеупотребляемых),
который бы производился в количестве, превышающем
потребность в нем. Переберите все предметы, вывозимые
странами, ведущими большую внешнюю торговлю,—
и вы увидите, что почти все эти товары производятся
в количествах, не достаточных даже для жителей той
самой страны, которая их вывозит.
Тот хлеб, например, который русский крестьянин
отсылает в Европу, вовсе не составляет излишка: даже
самые лучшие урожаи ржи и пшеницы в Европейской
России едва-едва дают столько, сколько нужно для ее
населения. Вообще, когда крестьянин продает свой хлеб,
чтобы уплатить налоги и выкупные платежи или аренду на
землю, он лишает себя и детей самого необходимого.
Точно так же не излишек угля посылает Англия во
вс· страны света, ей остается для домашнего
потребления всего 47 пудов в год на каждого жителя, и
миллионы англича« оказываются зимою лишенными огня или
зажигают огонек лишь постольку, поскольку это
необходимо, чтобы сварить немного овощей. В сущности (если
оставить в стороне некоторые предметы роскоши), в

Хлеб и Воля
193
Англии — этой стране наибольшего вывоза — существует
один только общеупотребляемый товар, производимый в
количестве, может быть, превышающем потребности:
это—бумажные ткани. Но когда мы вспомним, какие
лохмотья носит на себе по крайней мере одна треть
населения Соединенного Королевства, то мы склонны
думать, что, по всей вероятности, все количество
производимых в Англии бумажных тканей соответствовало бы
как раз действительным потребностям населения.
Излишек оказался бы самый ничтожный, если бы все стали
носить нужное белье и одежду.
Вообще «вывоз» обыкновенно представляет из себя
вовсе не «излишек» — даже если вначале вывозная
торговля и имела действительно такое происхождение.
Басня о босом сапожнике и оборванном портном так же
справедлива по отношению к народам, как была когда-то
справедлива по отношению к ремесленнику. Вывозят
вообще необходимое, нужное самой стране, и происходит
это оттого, что рабочие не могут купить на свою
заработную плату того, что они произвели, раз им приходится,
покупая товар, платить и ренту, и прибыль, и проценты
капиталисту и банкиру К
Неудовлетворенной остается не только все растущая
потребность благосостояния; но очень часто и
потребность в самом необходимом. А поэтому и
перепроизводства (по крайней мере, в этом смысле) не существует:
оно есть не что иное, как изобретение теоретиков
политической экономии.
Экономисты единогласно уверяют нас, что из всех
экономических «законов» наиболее твердо установленный—
это тот, что «человек производит больше, чем
потребляет», т. е. что после того, как он потратит на свою жизнь
продукты своего труда, у него остается еще некоторый
излишек. Одна семья земледельцев, например,
производит достаточно, чтобы прокормить несколько семей.
Эта часто повторяемая фраза кажется нам тоже
лишенной всякого смысла. Если бы она означала, что каж-
1 С тех пор, как это было написано, Соединенные Штаты стали
действительно производить излишек пшеницы и особенно маиса.
Но зато целой массы других продуктов земледелия еще
производится недостаточно. Хлеб в Соединенных Штатах и несколько
миллионов аршин миткаля в Англии — вот все, чего производится
излишек, свыше местных потребностей. Так обстоит дело теперь. Но
когда американский фермер увидит, что основные его потребности
в предметах первой необходимости удовлетворены, он сократит
свои полевые работы и займется другим.

194
Я. А. Кропоткин
дое поколение оставляет что-нибудь последующим
поколениям, то она была бы справедлива. В самом деле,
крестьянин сажает дерево, которое проживет тридцать,
сорок или сто лет и с которого его внуки все еще будут
рвать плоды. Если он расчистил клочок нови, он
увеличил этим наследство грядущих поколений. Дорога, мост,
канал, дом и находящаяся в нем мебель — все это
богатства, завещанные следующим поколениям.
Но речь идет не об этом. Нам говорят, что крестьянин
производит больше хлеба, чем потребляет. Вернее было
бы сказать, что так как государство всегда брало с него
значительную долю его жатвы в виде налогов,
духовенство— в виде десятины, а барин — в виде оброка или
арендной платы, то создался целый класс людей, которые
в былые времена потребляли то, что производили (за
исключением того, что оставлялось ими в запас, или того,
что они делали впрок, для своих же детей и внуков), но
которые теперь принуждены кормиться с грехом пополам
и недоедать, потому что львиную долю того, что они
выращивают, берут у них государство, землевладелец,
священник и ростовщик.
Мы предпочитаем поэтому сказать, что крестьянин
потребляет меньше, чем производит, потому что его
заставляют продавать все, что у него есть лучшего, а себе
оставлять ровно столько, сколько крайне необходимо на
скудное пропитание. И всякий поймет, что так сказать
несравненно вернее, а вместе с тем и полезнее, потому
что заставляет задуматься над причиною крестьянской
нищеты.
Заметим также, что если принять за исходную точку
потребности людей, то мы неизбежно должны прийти к
коммунизму, т. е. к тому общественному устройству,
которое наиболее полным и наиболее экономным образом
обеспечивает удовлетворение людских потребностей.
Напротив того, если исходить из современного
производства, иметь в виду только прибыль и прибавочную
стоимость, оставляя в стороне вопрос о том, насколько
производство дает удовлетворение потребностям, экономист
неизбежно приходит к капитализму или, самое большее, к
коллективизму,— во всяком случае, к той или другой
форме наемного труда.
В самом деле, если мы обратим внимание на
потребности личности и общества и на те средства, которыми
человек пользовался на различных ступенях своего
развития для их удовлетворения, то мы убедимся в необхо-

Хлеб и Воля
195
димости согласовать единичные усилия людей и
направлять их к общей цели — удовлетворению нужд всех
членов общества,— а не предоставлять удовлетворение этих
нужд всем случайностям разрозненного производства,
как это происходит теперь. Мы поймем, что присвоение
небольшим меньшинством всех богатств, которые
остались непотребленными в одном поколении и должны
были бы перейти к следующему поколению, отнюдь
не соответствует интересам общества. Потребности трех
четвертей общества остаются в таком случае
неудовлетворенными, а бесполезная трата человеческих сил
становится еще более бессмысленной и еще более жестокой.
Мы поймем, наконец, что самое выгодное
употребление продуктов — это удовлетворение, прежде всего,
наиболее настоятельных потребностей и что ценность
предмета, по отношению к его полезности, зависит не от
простого каприза, как часто говорят экономисты, а от той
степени, в которой он нужен для удовлетворения
действительных и наиболее настоятельных нужд.
Коммунизм — т. е. общественный взгляд на
потребление, производство и обмен — и общественный строй,
соответствующий этому взгляду, являются, таким
образом, прямым выводом из такого способа понимания
вещей— единственного, по нашему мнению,
действительно научного понимания жизни обществ.
Общество, которое удовлетворит потребности всех и
сумеет устроить ради этого свое производство, должно
будет, кроме того, покончить и с некоторыми
предрассудками, установившимися относительно промышленности,
и прежде всего— с прославленной экономистами теорией
разделения труда, которою мы и займемся в следующей
главе.
РАЗДЕЛЕНИЕ ТРУДА
Политическая экономия всегда ограничивалась тем,
что перечисляла факты, происходящие в обществе, а
затем истолковывала их в интересах господствующих
классов. Точно так же поступила она и с разделением труда
в промышленности; она нашла его выгодным для
капиталистов и потому возвела его в принцип, в закон.
Посмотрите на этого деревенского кузнеца, говорил
Адам Смит — основатель современной политической
экономии. Если он не привык делать гвозди, то он с трудом

196
/7. Л. Кропоткин
сделает их двести или триста в день, и то они будут
плохие. Но если тот же кузнец будет делать всю свою жизнь
одни только гвозди, то он легко сможет произвести их
до двух тысяч трехсот в течение одного дня. И Смит
спешил вывести из этого заключение, что надо подразделять
труд и все специализировать. В конце концов у нас будут
кузнецы, не умеющие делать ничего, кроме шляпки или
острия гвоздя, и мы таким образом произведем гораздо
больше и обогатимся.
Что же касается того, не потеряет ли кузнец,
осужденный всю свою жизнь делать только шляпки гвоздей,
всякий интерес к работе? не окажется ли он, зная только
одну эту частицу своего ремесла, целиком во власти
хозяина? не придется ли ему сидеть без работы по четыре
месяца в году? не падет ли его заработная плата, когда
окажется, что его легко можно заменить
мальчиком-учеником,— об этом Адам Смит не думал, когда восклицал:
«Да здравствует разделение труда! Вот где золотая
россыпь, обогащающая нацию!» И все стали восклицать
вслед за ним то же самое.
Даже впоследствии, когда Сисмонди и Ж. Б. Сэй под
влиянием социалистов стали замечать, что, вместо того
чтобы обогащать нацию, разделение труда обогащает
только богатых, а рабочий, вынужденный всю свою
жизнь выделывать какую-нибудь восемнадцатую долю
булавки, тупеет и доходит до нищеты,— даже тогда —
предложили ли официальные политико-экономы какие-
нибудь меры против этих последствий разделения труда?
Никаких. Им и не приходило в голову, что, занимаясь
всю свою жизнь одною и тою же машинальною работою,
рабочий потеряет ум и изобретательность и что
производительность нации падет вследствие этого, тогда как
разнообразие занятий, наоборот, сильно увеличило бы
производительность данного народа и развило бы в нем
изобретательность. И вот теперь перед нами восстает
именно этот вопрос.
Если бы разделение труда— постоянное разделение,
на всю жизнь, а иногда и передающееся даже по
наследству от отца к сыну — проповедовали одни только
экономисты, то мы бы предоставили им говорить что хотят. Но
дело в том, что идеи этих ученых мужей проникают в умы
публики и извращают их. Слыша постоянно о разделении
труда, о проценте, о ренте, о кредите и т. п. как о давно
решенных вопросах, все— в том числе и сами рабочие —

Хлеб и Воля
197
начинают рассуждать так же, как и экономисты и
преклоняться перед теми же идолами.
Мы видим, например, что многие социалисты, даже те,
которые не побоялись напасть на заблуждения
буржуазной науки, относятся с уважением к принципу
разделения труда. Если вы заговорите с ними о том, как бы
следовало обществу организоваться во время революции,
они скажут вам, что разделение труда нужно, конечно,
сохранить; что если вы делали булавочные головки до
революции, то вы будете делать те же головки и после.
Правда, вы будете заниматься этим всего пять часов в
день, но все-таки всю свою жизнь вы будете делать одни
только булавочные головки; другие будут изобретать
машины или проекты машин, которые дадут вам
возможность удесятерить ваше производство булавочных
головок; третьи, наконец, специализируются в высоких
сферах литературного, научного и художественного труда.
Вы же родились выделывателем булавочных головок,—
все равно как Пастер родился прививателем бешенства,
и революция оставит обоих вас на ваших теперешних
местах: его — в лаборатории, вас — за выделкой
булавочных головок.
Вот этот-то принцип, бесконечно вредный для
общества и притупляющий для личности,— этот источник целого
ряда зол мы и хотим разобрать теперь в некоторых его
проявлениях.
Последствия разделения труда известны. В
современном обществе мы разделены на два класса: с одной
стороны— производители, которые потребляют очень мало
и избавлены от труда думать, потому что им нужно
работать, и в то же время работают плохо, потому что их
мозг бездействует, с другой стороны — потребители,
которые производят мало или не производят вовсе ничего,
но пользуются привилегией думать за других, и думают;
но думают плохо, потому что существует целый мир —
мир работников физического труда,— который остается
им неизвестным. Работники земледельческого труда не
имеют никакого понятия о машине, а те, которые
работают у машин, не знают ничего о работах полевых. Идеал
капиталистической промышленности — это ребенок,
смотрящий за машиной, в которой он ничего не понимает и
не должен понимать; а рядом с ним — надсмотрщик,
налагающий на него штрафы, если его внимание хоть на
минуту ослабеет, а над ними обоими — инженер, который
выдумывает машину, за которой человеку останется

198
П. А. Кропоткин
только подкладывать, подталкивать и смазывать.
Земледельческого рабочего стремятся даже совсем
уничтожить: идеал капиталистического сельского хозяйства —
это работник, нанятый на три месяца и управляющий
паровым плугом или молотилкой и отпускаемый, как
только он вспахал или обмолотил. Разделение труда—это
значит, что на человека наклеивается на всю жизнь
известный ярлык, который делает из него завязчика узелков на
фабрике, подталкивателя тачки в таком-то месте
штольни, но не имеющего ни малейшего понятия ни о машине
в ее целом, ни о данной отрасли промышленности, ни о
добыче угля,— человека, который вследствие этого теряет
ту самую охоту к труду и ту самую изобретательность,
которые создали в начале развития современной
промышленности все машины, которыми мы так гордимся *.
То же разделение труда, которое установили между
людьми, хотели установить и между народами.
Человечество полагалось разделить, так сказать, на
национальные фабрики, имеющие каждая свою особую
специальность. Россия, говорили нам, предназначена природой
выращивать хлеб; Англия — выделывать бумажные
ткани; Бельгия — производить сукна, а Швейцария —
поставлять нянек. Затем внутри каждой нации должна
произойти новая специализация; Лион будет
производить шелк, Овернь — кружева; Париж — различные
мелкие вещи; Вознесенск будет делать миткали; Харьков —
сукна; а Петербург — чиновников. Если верить экономи*
стам, то такое «разделение труда» должно было открыть
человечеству безграничное поле как для производства,
так и для потребления,— целую новую эру труда и
громаднейшего богатства для всех.
Но все эти обширные надежды рушатся ныне, по мере
того как технические знания начинают распространяться
повсеместно. Пока Англия одна производила бумажные
ткани и обрабатывала в больших размерах металлы, а
Париж один производил артистические мелочи и модные
вещи — все шло хорошо и о благодеяниях того, что
называли разделением труда, можно было говорить, не боясь
опровержения.
Но вот начинает нарождаться новое течение, под
влиянием которого все образованные нации пытаются
завести, каждая у себя, всевозможные отрасли
промышленности. Они находят, что им выгоднее производить
самим то, что они раньше покупали по очень дорогой цене
от других, платя им дань за свое невежество; даже коло-

Хлеб и Воля
199
нии, как Индия, Канада, Австралия, стремятся
освободиться от своих метрополий. Наука распространяет
повсюду технику всех производств, и люди замечают, что
им совсем незачем платить непомерно высокие цены за
английское железо, за французский шелк, когда они
сами могут производить у себя — в Германии, в России, в
Австрии, в Соединенных Штатах — то же железо и те же
шелка.
Создать у себя промышленность обрабатывающую,
во всевозможных ее отраслях, становится стремлением
решительно всех народов. И является вопрос: если
разделение труда между различными народами, которое
еще недавно выставлялось нам экономическою
необходимостью, законом,— исчезает, то не так же ли ложен был
закон о необходимости разделения труда,
специализации, между отдельными личностями К
ДЕЦЕНТРАЛИЗАЦИЯ ПРОМЫШЛЕННОСТИ ·
I
К концу наполеоновских войн Англии почти вполне
удалось разорить крупную промышленность,
народившуюся во Франции в конце восемнадцатого века. Она
стала владычицей морей и не имела серьезных
конкурентов. Пользуясь этим положением, чтобы
монополизировать обрабатывающую промышленность, и заставляя
своих соседей покупать по какой ей угодно было цене
товары, производившиеся ею одною, Англия стала
накоплять богатства за богатствами и сумела извлечь из
своего привилегированного положения и связанных с ним
премуществ большую выгоду.
Но когда буржуазная революция в конце
восемнадцатого века уничтожила крепостное право и создала во
Франции пролетариат, крупная промышленность,
временно приостановленная в своем росте, начала развиваться
с новой силой, и уже со второй половины девятнадцатого
века Франция перестала зависеть от Англии в отношении
продуктов фабричного производства. В настоящее время
1 Подробнее этот вопрос разобран в книге tf ields, Factories and
Workshops», 1-ое издание в 1900 году. По-русски см. книгу сПоля,
фабрики и мастерские» и ее сокращение в бройюре «К чему и как
прилагать труд ручной и умственный».

200
П. А. Кропоткин
она в свою очередь сама ведет вывозную торговлю,
продавая за границу больше чем на полтора миллиарда
товаров, из которых две трети состоят из материй. Число
французов, работающих на вывоз или живущих внешнею
торговлею, определяется приблизительно в три миллиона.
Таким образом, Франция перестала быть зависимой
от Англии и в свою очередь начала стремиться
монополизировать некоторые отрасли внешней торговли, как,
напр., торговлю шелковыми материями и готовым
платьем. Она получила от этого огромную выгоду, но в наг.
стоящее время ей уже грозит опасность утратить
навсегда эту монополию, подобно тому как Англия теряет
монополию производства бумажных тканей и даже
бумажной пряжи.
В своем движении по направлению к востоку про-,
мышленность развилась затем в Германии. До войны
1870—71 года Германия получала большую часть
продуктов крупной промышленности из Англии и из Франции,
Теперь дело стоит совершенно иначе: в течение
последних пятидесяти лет Германия совершенно
преобразовала свою промышленность. Фабрики ее снабжены самыми
лучшими машинами и дают самые новые произведения
промышленного искусства — манчестерские бумажные
ткани и лионские шелка. Тогда как для изобретения и
усовершенствования какой-нибудь современной машины
в Лионе или в Манчестере потребовалось бы два или три
поколения рабочих, Германия берет эту машину уже
готовою. Технические школы, приспособленные к
потребностям промышленности, доставляют для ее фабрик целую
армию знающих рабочих, инженеров-практиков,
умеющих работать как руками, так и теоретически. Немецкая
промышленность начинает свое развитие с той точки,
до которой Манчестер и Лион дошли после
пятидесятилетних усилий, опытов и исканий, а потому быстро
развивается.
В результате, имея возможность производить то же
самое у себя дома, Германия с каждым годом уменьшает
свой ввоз товаров из Франции и Англии. Она уже
соперничает с ними в вывозе в Азию и Африку и даже более
того: на самом парижском и лондонском рынках.
Близорукие люди могут, конечно, возмущаться Франкфуртским
договором, заключенным между Франциею и Германиею
после поражения Франции, могут объяснять немецкую
конкуренцию маленькой разницей в железнодорожных
тарифах или тем, что немец работает «задаром»,— т. е.

Хлеб и Воля
201
останавливаться на второстепенных сторонах вопроса;
но при этом они упускают из виду великие исторические
факты. Несомненным остается то, что крупная
промышленность, составлявшая когда-то привилегию Англии и
Франции, подвинулась по направлению к востоку. В
Германии она встретила молодой и полный сил народ и
буржуазию, умную и жаждущую обогатиться в свою очередь
путем внешней торговли.
В то время как Германия освобождалась от
французской и английской опеки и начинала сама выделывать и
бумажные и другие ткани, и машины — одним словом,
все продукты фабричного производства,— крупная
промышленность пускала корни также и в России, где мы
видим развитие фабрик тем более быстрое, что оно
началось очень недавно.
В 1861 году, в момент уничтожения крепостного
права, промышленности в России почти не существовало.
Все нужные машины, рельсы, локомотивы, дорогие
материи — все это получалось с запада. Двадцать лет спустя
в ней было уже больше 85 000 фабрик, и общая
стоимость товаров, выходивших из этих фабрик, возросла
в четыре раза. Старые машины целиком заменялись
новыми. Почти вся сталь, три четверти железа, две трети
угля, потребляемых теперь, все локомотивы, все вагоны,
все рельсы, почти все пароходы изготовляются уже в
самой России.
Из страны, предназначенной, по словам экономистов,
всегда оставаться земледельческою, Россия уже
превращается в промышленную. Она уже весьма мало
фабрикатов получает из Англии и не особенно много из
Германии — тем менее, что немцы заводят свои фабрики
в самой России.
Экономисты объясняют эти факты
покровительственными пошлинами, но дело не в них. Капитал не имеет
родины: немецкие и английские капиталисты привозят
своих инженеров и надсмотрщиков за работами и
устраивают в России и в Польше фабрики, нисколько не
уступающие по качеству своих продуктов лучшим
фабрикам Англии. Если завтра ввозные пошлины будут
уничтожены, фабрики от этого не погибнут, а только
выиграют. В настоящую минуту английские инженеры сами
наносят последний удар ввозу сукна и шерсти с запада:
они устраивают на юге России громадные шерстяные
фабрики, снабженные самыми усовершенствованными
брадфордскими машинами *, и через десять лет Россия

202
П. А. Кропоткин
будет ввозить лишь очень небольшое количество
английских сукон и французских шерстяных тканей, и то
только в качестве образчиков. То же самое сделали
бельгийцы в южной России для производства железа.
Крупная промышленность распространяется не
только на восток, но и на юг. Туринская выставка 1884 года
показала, какие успехи сделала итальянская
промышленность, и ненависть между французской и итальянской
буржуазией имеет единственным источником
промышленное соперничество между ними. Италия освобождается
от французской опеки и конкурирует с французскими
купцами в бассейне Средиземного моря и на востоке.
И вот почему рано или поздно на границе между
Францией и Италией произойдет кровопролитие, если только
трата этой драгоценной крови не будет предотвращена
революцией.
Мы могли бы указать также на быстрые успехи
Испании в развитии крупной промышленности. Но возьмем
лучше Бразилию. Политико-экономы осудили ее на то,
чтобы вечно выращивать хлопок, вывозить его в сыром
виде, а затем получать из Европы бумажные ткани; и
действительно, сорок лет тому назад в Бразилии было
всего девять несчастных маленьких бумагопрядильных
фабрик с 385 веретенами. В 1890-м году их уже было
сорок шесть; в пяти из них имелось 40 000 веретен и они
выносили на рынок тридцать миллионов метров
бумажной ткани в год. За последние годы успехи были еще
быстрее.
Даже в Мексике начали выделывать бумажные
ткани у себя, вместо того чтобы привозить их из Европы, и
в 1894 году английский консул доносил, что в Оризабе
выделывают ситцы, которым едва ли есть равные среди
привозных. Что касается Соединенных Штатов, то они
уже освободились от европейской опеки. Крупная
промышленность торжествует там вполне. Они уже ищут
рынков.
Но страна, которая ярче всех опровергает теорию
сторонников специализации национальных промышлен-
ностей, это — Индия. Мы знаем, что нам всегда говорят
в учебниках: «Крупным европейским нациям нужны
колонии. Эти колонии будут посылать в метрополии сырые
продукты: хлопок, шерсть, пряности и т. д. За то
метрополия будет посылать им продукты своих фабрик:
материи (дрянные, не находящие сбыта дома), железо (т. е.
железное старье в виде отсталых уже машин) — одним

Хлеб и Воля
203
словом, все тч>, что ей самой не нужно, чтс ей стоит
мало, Йо в колонии может быть продано по высокой
цене».
Такова была теория и такова же была, в течение
долгого времени, практика. В Лондоне и Манчестере
наживались громаднейшие состояния, а Индия разорялась.
Пройдите только по Индийскому Музею в Лондоне,
й вы увидите, какие неслыханные, невероятные
богатства накопляли в Калькутте и Бомбее английские
торговцы.
Но вот другим, также английским, торговцам и
капиталистам пришла в голову совершенно естественная
мысль, что гораздо выгоднее эксплуатировать жителей
Индии непосредственно и выделывать бумажные ткани
в самой Индии, вместо того чтобы ввозить их на двести
с лишком миллионов рублей в год из Англии.
Вначале им пришлось потерпеть ряд неудач.
Индийские ткачи, артисты своего ремесла, не могли
примириться с фабричными порядками. Машины, присланные из
Ливерпуля, оказались негодным старьем; кроме того
нужно было принять во внимание условия климата,
приспособиться к новым условиям. В настоящее время все
это уже пережито, и английская Индия становится все
более опасной соперницей для мануфактур метрополии.
В ней существовало в 1895-м году 147 больших
хлопчатобумажных фабрик, на которых работало около 146 000
рабочих. Каждый год Индия вывозит в Китай, в
голландскую Индию и в Африку больше чем на 50 миллионов
рублей той самой белой бумажной материи, которую
считали прежде специальностью Англии, а в 1897 году
бумажных тканей уже вывезено было из Индии на 140
миллионов рублей. И в то время как английские рабочие
сидят без работы, индусские женщины, получающие по
24 копейки в день, выделывают на машине те бумажные
ткани, которыми ныне начинают наводнять портовые
города Крайнего Востока. Джутовое же дело развивается
еще быстрее К
Одним словом, недалек день—и умные фабриканты
отлично это знают (ради этого и Африку решили
завоевать),— когда в Англии не будут знать, куда девать те
«рабочие руки», которые раньше занимались тканьем
1 О дальнейшем развитии промышленности в Индии см. «Поля,
фабрики н мастерские», новое Падание в 1919 году.

204
П. А. Кропоткин
бумажных материй на вывоз. Мало того, есть очень
серьезные основания думать, что через двадцать лет
Индия не будет покупать у Англии ни одной тонны
железа. Первые препятствия, которые встречала эксплоа-
тация угля и железа в Индии, уже успели преодолеть,
и на берегах Индийского океана уже возвышаются
заводы, соперничающие с английскими.
Колонии, конкурирующие с метрополиями
продуктами своих фабрик,— вот поразительное явление
экономической жизни девятнадцатого века.
И почему бы им не конкурировать? Чего им не
хватает? Капитала? Но капитал пойдет всюду, где только есть
несчастные, которых можно эксплуатировать. Знаний?
Но знание не признает национальных границ.
Технических знаний у рабочих? Но чем индусский рабочий хуже
тех 92 000 мальчиков и девочек моложе пятнадцати лет,
которые заняты были в Англии в обработке волокнистых
веществ не далее как в 1900-м году?
II
Мы бросили беглый взгляд на промышленность
отдельных стран; теперь было бы интересно сделать такой
же обзор некоторых специальных отраслей
промышленности.
Возьмем, например, шелк, который в первой половине
19-го века был чисто французским продуктом. Известно,
что Лион стал одно время центром обработки шелка,
который сначала собирали в долине Роны, а затем
стали покупать в Италии, Испании, Австрии, на Кавказе и
в Японии. На десять миллионов фунтов шелка-сырца,
превращенного в 1875 году в материю в Лионе и
окрестностях, французского шелка приходилось менее одного
миллиона (всего 800 000 фунтов).
Но раз Лион стал обрабатывать привозной шелк, то
почему было не делать того же самого Швейцарии,
Германии, России? Мало-помалу тканье шелковых материй
развилось в деревнях цюрихского кантона. Базель
сделался крупным центром шелкового производства.
Кавказская администрация обратилась к марсельским
работницам и лионским рабочим с приглашением приехать
на Кавказ обучать грузин усовершенствованным
приемам разведения шелковичного червя, а кавказских
крестьян — искусству превращать шелк в материи. Этому
же примеру последовала и Австрия. Германия устроила,

Хлеб и Валя 205
il ΓΙ ι
при содействии самих же лионских рабочих, огромные
шелковые фабрики. Соединенные Штаты сделали то же
самое в Патерсоне...
И вот теперь шелковое производство уже перестало
быть специальностью Франции. Шелковые материи вы-
делываются и в Германии, и в Австрии, и в
Соединенных Штатах, и в Англии, и в России. Кавказские
крестьяне ткут по зимам фуляры за такую плату, при которой
лионскому ткачу пришлось бы умирать с голоду. Италия
посылает свои шелка во Францию, а Лион, вывозивший
в период времени за 1870—74 года на 150 миллионов
рублей шелка, вывозил тридцать лет спустя всего на 75
миллионов. Скоро он будет посылать за границу
исключительно материи высших сортов или же какие-нибудь
новые ткани, которые могут послужить образцом для
англичан, немцев, русских и японцев.
То же самое происходит и в других отраслях
промышленности. Бельгия вполне утратила уже монополию
выделки сукон, которые производятся теперь и в Германии,
н в России, и в Австрии, и в Соединенных Штатах.
Швейцария и французская Юра потеряли монополию
производства часов: часы теперь делают повсюду. Шотландия
уже не рафинирует сахара для России, а русский
рафинад ввозится в Англию; Италия, несмотря на то, что у
нее нет ни железа, ни угля, сама строит свои
броненосцы и паровые машины для своих пароходов;
производство химических веществ перестало быть монополией
Англии: серную кислоту и соду приготовляют повсюду.
На Парижской выставке 1889 года обращали на себя
особое внимание всевозможные машины, построенные
в окрестностях Цюриха, и оказалось, что Швейцария,
удаленная от морей, не имеющая ни угля, ни железа —
ничего, кроме прекрасных технических школ,—
производит теперь паровые машины лучше и дешевле, чем
Англия. Вот как сошла на нет старая теория
специализации наций для обмена.
Таким образом, в промышленности, как и по всем
остальном, наблюдается то же стремление, т. е.
стремление к децентрализации.
Каждая нация находит более выгодным соединить у
себя земледелие с возможно более разнообразными
фабриками и заводами. Та специализация, о которой нам
говорили политико-экономы, годилась, может быть, для
обогащения нескольких капиталистов, но она
совершенно бесполезна вообще; гораздо выгоднее, наоборот, что-

206
П. А. Кропоткин
бы каждая страна, каждая географическая область
могла возделывать у себя нужные ей хлеб и овощи и
производить сама большую часть предметов, которые она
потребляет. Это разнообразие — лучший залог развития
промышленности посредством взаимодействия различных
ее отраслей, залог развития и распространения
технических знаний и вообще движения вперед; тогда как
специализация— это, наоборот, остановка прогресса.
Земледелие может процветать только рядом с
промышленностью. Едва где-нибудь появляется хоть один
завод, вокруг него обязательно должны вырасти другие
заводы, которые поддерживают и поощряют друг друга
своими изобретениями и развиваются параллельно.
III
В самом деле, вывозить хлеб — и ввозить муку,
вывозить шерсть — и ввозить сукна, вывозить железо —
и ввозить машины бессмысленно не только потому, что
с перевозкой связаны ненужные расходы, но еще в
особенности потому, что страна, в которой отсутствует
промышленность, неизбежно окажется отсталой и в земледелии
Страна, в которой нет больших заводов для обработки
стали, останется позади и во всех других отраслях
промышленности; и наконец, потому, что таким образом
значительное число промышленных и технических
способностей, существующих среди народа, остается без
употребления.
è мире производства все в настоящее время начинает
связываться одно с другим. Обработка земли стала
невозможной без машин, без сильной поливки, без
железных дорог, без искусственного удобрения. А для того
чтобы иметь приспособленные к местным условиям
машины, железные дороги, снаряды для поливки, фабрики,
изготовляющие искусственное удобрение и тр п.,
требуется известная изобретательность, известное техническое
умение, которые даже не могут проявиться, пока
единственными земледельческими орудиями остаются заступ
и соха.
Для того чтобы поле могло быть хорошо обработано,
для того чтобы оно давало те роскошные урожаи, которых
человек вправе от него требовать, вблизи его должны
находиться фабрики и заводы — много фабрик и
заводов, точно так же как рядом с фабриками и заводами
должно жить зажиточное крестьянское население, кото-

Хлеб и Воля
207
рое потребляло бы фабричные продукты. Иначе страна
должна захиреть, как хиреет теперь Англия,
вынужденная пускаться в очень дорогостоящие завоевания, чтобы
сбывать свои товары и отставать от других во всех
отраслях промышленности, так как главный ее доход стал
теперь — отрезание купонов у акций и банковое дело,
т. е. ростовщичество.
Не в специализации, а в разнообразии занятий, в
разнообразии способностей, соединяющихся ради одной
общей цели, лежит главная сила экономического
прогресса.
Представим себе теперь территорию — крупную или
мелкую, делающую первые шаги на пути к социальной
революции.
«Никакого изменения не произойдет,— говорят нам
иногда коллективисты в своих утопиях.— Фабрики,
заводы и мастерские экспроприируют и провозгласят их
национальною или общинною собственностью, а затем
каждый вернется к своему обычному труду. Социальная
революция будет произведена».
Но этого, конечно, не будет. Социальная революция
гак просто не совершится. Мы уже говорили, что, если
завтра где бы то ни было: в Париже, в Лионе или в
каком-нибудь другом городе вспыхнет революция, если
завтра, в Париже или где бы то ни было, народ
завладеет заводами, домами и банками —все современное
производство должно будет совершенно изменить весь оЬой
вид в силу одного этого факта.
Внешняя торговля и подвоз хлеба из-за границы
прекратятся; движение товаров и съестных припасов будет
приостановлено. Чтобы иметь все необходимое,
восставшему народу или восставшей территории придется
поэтому преобразовать все свое производство. Если они не
сумеют этого сделать — они должны будут погибнуть.
Если же они восторжествуют, то это значит, что они
совершат полную революцию во всей экономической жизни
страны, во всем производстве и распределении.
Подвоз жизненных припасов приостановится, а
потребление, между тем, возрастет; три миллиона
французов, работающих на вывоз, останутся без работы;
множества предметов, которые Франция привыкла получать
из дальних или соседних стран, не будет; производство
предметов роскоши временно Яриостановится,— что же
делать тогда жителям, чтобы обеспечить себе
возможность жизни хоть на год?

208
ПА. Кропоткин
По нашему мнению, ответ ясен и неизбежен. Когда
запасы начнут истощаться, большинство вынуждено
будет обратиться за пищей к земле. Придется возделывать
землю, придется соединить в самом Париже и в его
окрестностях земледелие с промышленностью и оставить
пока многие мелкие ремесла, занимающиеся предметами
роскоши, чтобы позаботиться о самом насущном —
о хлебе.
Горожанам придется заняться земледелием, но
очевидно не таким, которое теперь выпало на долю
крестьян, изнуряющих себя за плугом и едва получающих чем
себя прокормить, а земледелием, опирающимся на
усиленную садово-огородную обработку земли, примененную
в широких размерах и пользующуюся всеми машинами,
какие уже изобрел и изобретет человек. Они будут
обрабатывать землю, но не так, как подобный вьючному
животному крестьянин, на что, между прочим,
парижский ювелир и не пойдет. Нет, они преобразуют
земледелие и сделают это не через десять лет, а сейчас же, в
разгаре революционной борьбы, потому что иначе им не
устоять перед врагом.
Они должны будут заняться землею, как люди
сознательные, вооружившись знанием и собираясь для
привлекательного труда в веселые группы, подобные тем,
которые во время первой Великой Революции работали на
Марсовом поле, приготовляя его к празднику
Федерации *. И действительно, труд земледельческий
доставляет множество наслаждений, когда он не продолжается
свыше меры, когда он организован научно, когда
человек улучшает и изобретает орудия, когда он сознает себя
полезным членом общества.
Итак, нужно будет заняться обработкой земли. Но
нужно будет, вместе с тем, производить и множество
вещей, которые мы вообще привыкли получать из-за
границы; а не следует забывать, что для жителей
восставшей территории «за границей» будет все то, что не
последует за ним в их революционном движении. В 1793 и
1871 году «заграница» начиналась для восставшего
Парижа у самых ворот города. Спекулятор на хлеб,
живший в соседнем городе, уже морил с голоду парижских
санкюлотов («оборванцев») точно так же и даже
больше, чем немецкие войска, приведенные на французскую
территорию версальскими заговорщиками. Нужно будет
суметь обойтись без этой «заграницы» — и без нее
обойдутся. Когда, вследствие континентальной блокады,

Хлеб и Воля
209
Франция оказалась лишенной тростникового сахара, она
выдумала свекловичный. Когда неоткуда было взять се¬
литры для пороха, Париж нашел ее у себя в погребах.
Неужели же мы, вооруженные современным знанием,
окажемся ниже наших дедов, которые еще только зна¬
комились с первыми начатками науки?
Дело в том, что революция есть нечто большее, чем
уничтожение того или другого строя. Она является так¬
же пробуждением человеческого ума, она представляет
развитие изобретательности; она — заря новой науки,
науки Лапласов, Ламарков, Лавуазье, созданной револю¬
цией 1789—1793 года. Она — революция в умах, еще бо¬
лее значительная, чем революция в учреждениях.
А нам говорят, чтобы мы вернулись в свои мастер¬
ские, точно речь идет о том, чтобы прийти к себе домой
после прогулки в каком-нибудь загородном лесу или к
избирательным урнам!
Уже один факт разрушения буржуазной собственно¬
сти предполагает неизбежно полное переустройство всей
экономической жизни — и в мастерской, и в домах, и на
заводах.
И революция совершит это переустройство! Пусть
только Париж, охваченный социальной Революцией, ока¬
жется на год или на два отрезанным от остального мира
усилиями царей — лакеев буржуазного порядка; и пари¬
жане, еще не забитые, к счастью, на крупных фабриках,
а привыкшие изощрять свою изобретательность на все¬
возможных мелких ремеслах, покажут миру, чего может
достигнуть человеческий ум, не требуя ниоткуда ничего,
кроме двигательной силы освещающего нас солнца и уно¬
сящего наши нечистоты ветра да тех сил, которые ра¬
ботают в недрах попираемой нами земли!
Люди увидят, что может сделать скопление на одном
пункте земного шара этих бесконечно разнообразных и
взаимно дополняющих друг друга ремесел, вместе
с оживляющим духом революции,—для того, чтобы про¬
кормить, одеть, поместить и окружить всею возможною
роскошью два миллиона разумных существ.
И это вовсе не фантастический вымысел: для осу¬
ществления его достаточно будет того, что уже известно,
испробовано и найдено пригодным. Пусть только это,
известное нам, оживится и оплодотворится смелым ду¬
новением революции и самостоятельным порывом на¬
родных масс.

210
П. А. Кропоткин
СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО
I
Политической экономии часто ставили в упрек, что
она выводит все свои заключения из того, несомненно
ложного, положения, что единственным двигателем,
заставляющим человека увеличивать свою
производительную силу, является узко понятая личная выгода.
Упрек этот вполне справедлив. Эпохи самых великих
промышленных открытий и настоящих успехов
промышленности всегда были, наоборот, эпохами, когда люди
мечтали о всеобщем счастье и всего менее заботились
о личном обогащении. Великие исследователи и
изобретатели думали главным образом об освобождении
человечества, и если бы Уатт, Стефенсон или Жаккар
(изобретатели паровой машины, паровоза и ткацкого станка)
могли предвидеть, до какой нужды доведут рабочего
результаты их бессонных ночей, они, вероятно, сожгли
все свои планы и изломали бы свои модели.
Также ложен и другой существенный принцип
политической экономии, а именно молчаливо
подразумеваемая мысль, что если в некоторых отраслях
промышленности и бывает часто перепроизводство, то, вообще
говоря, общество никогда не будет обладать
достаточным количеством продуктов, чтобы удовлетворить
потребности всех; что поэтому никогда не придет такое
время, когда никто не будет вынужден продавать свою
рабочую силу за заработную плату. Молчаливое
признание этого лежит в основе всех теорий, всех так
называемых «законов», которым нас учат экономисты.
А между тем нет сомнения, что как только какое-
нибудь образованное общество поставит себе вопрос о
том, каковы потребности всех и каковы средства для их
удовлетворения, оно увидит, что как в промышленности,
так и в земледелии есть полная возможность
удовлетворить все потребности, если только умело приложить
выработанные уже средства к удовлетворению
потребностей, действительно существующих.
Что это верно по отношению к промышленности,
никто не станет этого отрицать. Достаточно
присмотреться к способам производства в крупных промышленных
предприятиях для извлечения угля и руды, для
получения и обработки стали, для производства различных
частей одежды и т. п., чтобы убедиться, Сто по
отношению к продуктам мануфактур, заводов и угольных

Хлеб и Воля
211
копей никакого сомнения быть не может. Мы могли бы
уже теперь увеличить наше производство в несколько
раз и притом сберечь еще на сумме потраченного труда.
Но мы идем еще дальше. Мы утверждаем, что в том
же положении находится и земледелие; что земледелец,
как и промышленник, уже имеет в руках средства,
чтобы увеличить свое производство пищевых продуктов
вчетверо, если не вдесятеро; и что он сможет это
сделать сейчас же, как только почувствует в этом
надобность. Учетверить производство хлеба, овощей, фруктов
можно в год или в два, как только труд станет
общественным вместо капиталистического.
Когда говорят о земледелии, то при этом всегда
представляют себе крестьянина, согнувшегося над
плугом, наугад бросающего в землю зерно плохого
качества и с тревогой ожидающего, что даст ему хороший или
плохой год; думают всегда о крестьянской семье,
работающей с утра до вечера и получающей в виде
вознаграждения лишь плохую избу или хижину, хлеб да
квас,— одним словом, представляют себе все того же
«дикого зверя», которого Ла-Брюер описал в прошлом
столетии *.
Самое большее, чего желают для этого забитого
нуждой человека,— это некоторое облегчение платимых
им налогов или уменьшение аренды, которую он плати г
за землю. Никто даже не решается себе представить
такого крестьянина, который выпрямил бы наконец свою
спину, пользовался бы досугом и производил бы в
несколько часов в день все, что нужно для прокормления
не только его семьи, но по крайней мере еще сотни
человек. Даже в самых смелых своих мечтах социалисты
не решаются идти дальше американского крупного
фермерства, которое в действительности представляет лишь
детское развитие настоящего земледелия; или же —
повторяя устарелые утопии Бабефа и Консидерана —
воображают «армии труда», согнанные начальством на
теперешние же поля.
А между тем у современного земледельца, особенно
в некоторых частях Франции, уже зарождаются более
широкие понятия, более грандиозные представления.
Чтобы вырастить всю растительную пищу, нужную для
целой семьи, оказывается достаточным, на деле,
меньше десятины. Для прокормления двадцати пяти голов
рогатого скота нужно, в действительности, не больше
земли, чем прежде требовалось для одного быка или

212 П. А. Кропоткин
■ * f ■*■ I ЦП Ш
коровы, т. е. трех десятин. Современный земледелец уже
стремится теперь сам сделать себе почву и но зависеть
ни от засух, ни даже, до некоторой степени, от климата,
так как можно согревать вокруг молодого растения и
воздух и почву. Одним словом, идеал современного
земледелия— это принять приемы садовода и огородника
и выращивать на пространстве одной десятины столько,
сколько не собирали прежде и с двадцати десятин; и при
этом не истощать себя чрезмерной работой, а наоборот,
значительно сократить сумму труда. Одним словом,
в отдельных благоприятно поставленных местностях,
а также среди огородников возле больших городов уже
вырабатываются такие приемы земледелия, что,
отдавая обработке земли ровно столько труда, сколько
каждый из нас может отдать с полным удовольствием, мы
уже имеем полную возможность доставить всем
обильную пищу. Вот куда идет, чего добивается современное
земледелие*.
В то время как ученые, во главе с Либихом —
создателем химической теории земледелия,— увлекаясь
теориями, часто впадали в очень серьезные ошибки,
неграмотные земледельцы открыли совершенно новые пути
для обеспечения благосостояния в обществе.
Огородники из-под Парижа, Труа и Руана, английские
садовники, фламандские фермеры, джерзейские и гернзейские
крестьяне и огородники островков Силли открыли нам
такие широкие возможности, которых взор даже не в
силах сразу охватить.
Прежде крестьянской семье, чтобы прожить одними
только продуктами земли — а известно, как живут
крестьяне,— требовалось не меньше семи или восьми
десятин. Теперь же невозможно даже сказать, как мало
земли нужно для того, чтобы доставить семье все —
и необходимое, и то, что теперь считается роскошью.
Земля может дать так много, если только ее обрабатывать
согласно правилам усиленного земледелия, что прежде
этого не могли вообразить. Десять лет тому назад мы
сказали бы, что двух десятин любой земли достаточно,
чтобы вырастить хлеб, картофель, овощи, превосходные
фрукты в изобилии для семьи в пять или шесть душ.
Теперь же можно уже смело сказать, что для этого и
двух десятин — много. Пределы необходимого
пространства с каждым днем суживаются, и если бы нас
спросили, сколько человек может прожить в полном
довольстве на пространстве одной квадратной версты, не

Хлеб и Воля
213
получая никаких земледельческих продуктов извне, мы
бы затруднились ответом, так как по мере успехов
земледелия число это на наших глазах быстро растет за
последние годы.
Уже в конце 19-го века можно было с уверенностью
сказать, что продуктами одной только французской
почвы могло бы свободно прокормиться, не ввозя ничего,
население в сто миллионов человек. Теперь же во
Франции, в Бельгии, в Голландии, на островах Джерзее и
Гернзее, а также и в восточных штатах Америки
земледелие сделало за последние годы такие громадные
успехи, и перед нами открываются каждый год такие
новые горизонты, что мы можем сказать, что и для ста
миллионов населения территории Франции было
бы слишком много. Если бы земля обрабатывалась
так, как она уже обрабатывается в многих местах
Франции, даже при самой неплодородной почве, то сто
миллионов людей на пространстве в пятьдесят миллионов
десятин французской территории составило бы лишь
малую долю того населения, которое эта почва могла бы
прокормить.
Возможность прокормить данное население с
данного пространства земли растет по мере того, как сам
человек требует от земли все больше и больше плодов.
Как бы то ни было, можно считать вполне
доказанным — мы увидим это ниже,— что, если бы Париж и
два департамента (Сены и Сены с Уазой)
организовались завтра же в анархическую общину, где все
занимались бы физическим трудом, и если бы весь мир
решил не посылать им ни одной меры зерна, ни одной
головы скота, ни одной корзины плодов, и притом не
оставил бы им никакой другой земли, кроме территории
этих двух департаментов,— то и тогда они могли бы
сами производить не только необходимый им для всего
городского и сельского населения этих двух
департаментов хлеб, мясо и овощи, но и все плоды, составляющие
теперь предмет роскоши. Спросите парижских
огородников, и они подтвердят это утверждение.
Мы утверждаем, кроме того, что общее количество
затраченного человеческого труда было бы при этом
гораздо меньше, чем сколько его тратится теперь, когда
это население кормится хлебом, привезенным из Оверни
или из России, овощами, выращиваемыми в различных
местностях при помощи полевого хозяйства, и
фруктами, привозимыми с юга.

214
П. А. Кропоткин
Мы, конечно, не хотим этим сказать, что нужно
устранить всякий обмен и что каждая местность должна
стараться производить все, и именно то, что при данных
условиях ее климата может расти только благодаря
более или менее искусственной культуре. Мы хотим только
показать, что теория обмена в том виде, в каком она
проповедуется теперь, сильно преувеличена и что многие
из ныне совершающихся «обменов» бесполезны и даже
вредны. Мы думаем, кроме того, что до сих пор
совершенно не принимался в расчет тот труд, который
употребляют, например, южане, чтобы возделывать виноград,
или русские и венгерские крестьяне, возделывающие
хлеб, как бы ни были плодородны их степи. При их
теперешних приемах хозяйства, большею частью ручного,
они, конечно, тратят на это несравненно больше усилий,
чем потребовалось бы для получения тех же продуктов
при хозяйстве усиленном, даже в менее благоприятном
климате и с менее плодородною от природы почвою.
II
Мы не можем привести здесь всех многочисленных
фактов, на которых мы основываемся, и для более
подробных сведений нам придется отослать читателя
к упомянутой уже книге «Поля, фабрики и мастерские»1,
а главным образом — посоветовать тем, кто серьезно
интересуется этим вопросом, прочесть некоторые очень
хорошие сочинения, вышедшие во Франции и в Англии,
список которых мы здесь даем 2,
1 Замечу, что когда я впервые напечатал эти взгляды в Англии
в 1888-м году в журнале «Nineteenth Century», они не только не
встретили никаких возражений, но получили подтверждение со
стороны редактора «Журнала садоводства» — практического садовода,
который пошел еще дальше меня, доказывая, что «где уголь дешев,
там и виноград дешев». Я уверен также, что со мною вполне
согласятся и французские огородники. Данные о дешевизне тепличного
винограда в Лондоне, привозимого с о-ва Джерзея и из Бельгии,
читатель найдет в сейчас названной книге.
2 См. «Répartition métrique des impôts» A. Toubeau (2 тома,
изданные у Guillaumin в 1880-м году). Мы нисколько не разделяем
заключений автора, но его книга — настоящая энциклопедия, с
указанием источников, откуда можно узнать, что способна дать земля.
Затем: Ponce. La culture maraîchère (1869), Le Potager Gressent
(Париж, 1885 г.)—прекрасное, вполне практическое руководство,
которое я смело рекомендую всякому практическому огороднику;
Risler. Physiologie et culture du blé (Париж, 1886); Lccouteux. Le
blé, sa culture intensive et extensive (Париж, 1883 г.); Eugène Simon.
La cite chinoise; Dictionnaite d'agriculture; Wm. Fream. The Rotham-
stead experiments (Лондон, 1888) (обработка без унавоживания).

Хлеб и Воля
215
Что же касается жителей больших городов, которые
еще не имеют никакого действительного представления
о том, что такое земледелие, то мы советуем им походить
пешком по окрестностям своего города и изучить
хозяйство подгородных огородников. Пусть они
присмотрятся и потолкуют с огородниками,— и перед ними
откроется целый новый мир. Они увидят до известной степени,
чем будет европейское земледелие в двадцатом веке, и
поймут, какая сила окажется в руках у социальной
революции, когда люди научатся получать из земли все
то, чего они от нее потребуют.
Нескольких фактов достаточно будет, чтобы
показать, что мы нисколько не преувеличиваем. Мы должны
сделать только одно предварительное замечание.
Всем известно, в каком жалком положении
находится теперь европейское земледелие. Если крестьянина
не грабит земельный собственник, то его разоряет
государство. Если последнее делает это в скромных
размерах, то крестьянина порабощает ростовщик и своими
векселями и залоговыми свидетельствами делает из него
простого арендатора земли, которая на деле
принадлежит уже банкирам-закладчикам. Таким образом,
крестьянина разоряют и земельный собственник, и
государство, и банкир: один — арендной платой, другой —
налогами, третий — процентами. Сумма всего этого
грабежа различна в разных странах, но нигде она не бывает
меньше четверти, а очень часто достигает и половины
всего того, что вырастит крестьянин. Во Франции
земледелие недавно платило государству до сорока четырех
сотых валового продукта. В Италии бывает и того хуже.
Мало того, доля земельного собственника и
государства постоянно возрастает. Как только, ценою
невероятных усилий, изобретательности и предприимчивости,
крестьянину удастся получить несколько больший уро
жай,— сейчас же дань, которую он платит собственнику,
государству и банкам, увеличивается соответственно.
Если он удвоит число четвертей, получаемых им с
десятины, то сейчас же возрастет арендная плата, а следо
вательно — обязательно,— и налоги, которые
государство будет повышать и дальше, если только крестьянин
ухитрится получать еще лучшую жатву. «Платежная
способность» везде, во всем мире — единственный
предел грабежу государством и землевладельцем. Повею
ду, одним словом, крестьянин работает по 12-и, по 16-и
часов в день; и повсюду эти три коршуна отнимают у

216 Π, А. Кропоткин
него все то, что он мор бы сберечь и употребить на
дальнейшие улучшения. Повсюду они лишают его
именно того, что могло бы послужить для улучшения его
хозяйства. В »том лежит причина застоя в земледелии.
Лишь при случайных, совершенно исключительных
условиях — например, если эти три пиявки перессорятся
между собою, или же при особенных усилиях
изобретательности и особенно напряженном труде, может
удаться крестьянину, на время, незамеченно грабителями;
сделать шаг вперед. При этом мы еще не имели в виду
той дани, которую всякий земледелец платит
промышленнику: каждую машину, каждый заступ, каждую
бочку химического удобрения ему продают втрое или
вчетверо дороже, чем они стоят. Не нужно забывать также
и целой тучи посредников, которые берут α продуктов
земли львиную долю,— особенно, например, в Англии,
где при продаже земледельческих продуктов грабеж
фермеров железными дорогами и посредниками
доходит просто до колоссальных размеров (сплошь да
рядом английский фермер недополучает трети, а на
овощах и более того, что платят покупатели). Вот почему
в течение всего девятнадцатого века — века прогресса
и изобретений — земледелие могло развиваться лишь
в очень небольшом числе отдельных местностей и то —
только случайно и временно.
К счастью, кое-где оказывались всегда маленькие
оазисы, которые господа коршуны временно оставляли
без внимания, и вот на этих-то клочках мы узнаем, что
может дать человечеству усиленное хозяйство. Возьмем
несколько примеров.
В американских степях (которые, между прочим,
дают лишь очень небольшие урожаи, в З'/г до 6-и четвертей
с десятины, причем им часто вредят также засухи)
пятьсот человек производят, работая всего восемь месяцев в
году, все, что нужно для прокормления в течение года
пятидесяти тысяч человек. Результат этот достигается
здесь благодаря большой экономии труда. На этих
обширных равнинах распахивание, жатва и молотьба
бывают организованы на очень больших фермах почти по-
военному: нет ни напрасного хождения взад и вперед, ни
напрасной траты времени — все происходит с
правильностью военного парада.
Это — крупное неусиленное хозяйство,
практикующееся там, где землю берут в таком виде, как она
вышла из рук природы, не стремясь ее улучшить. Когда

Хлеб и Воля
217
она даст все что может, ее оставляют и уходят дальше,
искать девственной земли, которую истощают таким же
образом. Но уже в настоящую минуту это хищническое
хозяйство исчезает и в Америке. Громадные
«мамонтовые» фермы в Огайо и в Канадской Манитобе закрыты;
земля их разбита на участки по 200, 100 и даже 50
десятин и продана фермерам, которые пашут лошадьми, и
только складываются, обыкновенно вчетвером, чтобы
купить в долг жнею-вязалку; молотьба же, паровая,
производится предпринимателем, который ездит со своею
машиною с фермы на ферму, по очереди, чтобы в одно
утро или в один день обмолотить весь хлеб. Но и при
этой обработке так же оказывается, что благодаря
разным мелким улучшениям (дренаж, ссыпка хлеба в
элеваторы и т. д.) работа десяти человек дает в Чикаго
муку, нужную для годового потребления ста человек.
Рядом с этим растет все больше и больше усиленное
хозяйство, которому помогают, и все больше будут
помогать, машины: оно стремится главным образом
хорошо обработать ограниченное пространство земли,
удобрить его, сосредоточить весь труд на нем одном и
получить таким образом возможно больший продукт. Этот
род хозяйства распространяется с каждым годом во
всем мире — в том числе и в восточных и даже западных
штатах Америки; и в то время как в крупных
хозяйствах южной Франции и на плодородных степях
американского Запада довольствуются средним урожаем от
пяти до шести четвертей с десятины, на севере Франции
мелкие фермеры получают постоянно от 15-ти до 19-ти и
даже до 26-ти четвертей, а иногда и до 28-и четвертей,
to, что нужно для годового, сытого прокормления
одного человека, получается, таким образом, с пространства
в одну двенадцатую часть десятины.
Что касается до пахоты, то за последнее время
начали вводить так называемые тракторы, с бензинными
двигателями, которые приводят в действие три, шесть и
девять лемехов. При помощи трактора с тремя
лемехами один человек, сидя спокойно на козлах, вспахивает в
день три десятины. Громадное будущее предстоит
трактору. Наконец найдено орудие обработки, которое в
громадной мере облегчит общественную обработку и
сделает земледельческий труд общедоступным.
И что поразительно — это то, что чем усиленнее
хозяйство, тем меньше приходится тратить труда для полу-
чения каждой четверти пшеницы. Машина, в таком слу-

218
/7. Л. Кропоткин
чае, заменяет человека во многих предварительных
работах, а некоторые улучшения, дающие возможность
удвоить урожаи в будущем — например, осушение
(дренирование) почвы или очистка ее от камней,—
производится раз навсегда. Иногда одно то, что земля глубоко
распахивается, дает возможность получать без всякого
удобрения, даже при посредственной почве, из года в
год прекрасные урожаи. Так делалось в течение
двадцати лет в Ротхамстэде в Англии. Того же результата
стали достигать недавно, то же в Англии (в Southend
on Sea), при помощи парового разрыхлителя, который
работает, подражая работе крота, копающего лапами
землю.
Но не станем уходить в область земледельческого
романа: остановимся на урожае в 21 четверть с десятины,
не требующем никакой исключительной почвы и
никаких необыкновенных машин, а только — разумной
обработки. Посмотрим, что означает такой урожай. Те
3 600 000 жителей, которые населяют два
департамента — Сены и Сены с Уазой,— т. е. Париж и его
окрестности, потребляют в пищу ежегодно около четырех
миллионов четвертей всякого зерна, главным образом
пшеницы. При упомянутом сейчас урожае, чтобы получить
это количество, им нужно было бы, следовательно,
обработать около 180 000 десятин из тех 555 000 десятин
«удобной» земли, которые находятся в их распоряжении.
Несомненно, они не будут обрабатывать их заступом:
для этого потребовалось бы слишком много времени
(260 дней по пяти часов каждый на десятину). Они
предпочтут улучшить почву раз навсегда: осушить то,
что требует осушения, сравнять то, что нужно сравнять,
очистить землю от камней — хотя бы для этой
предварительной работы потребовалось, скажем, пять миллионов
пятичасовых дней, т. е. в среднем 26—27 дней на
десятину. Затем они вспашут землю или, по крайней мере,
большую ее часть паровым плугом, что возьмет 4 дня на
десятину, и посвятят еще 4 дня на вторую перепашку и
боронование1. Семян не будут, конечно, брать наугад, а
предварительно рассортируют их паровой сортировочной
машиной. Семена эти также не станут бросать на ветер,
а посеют рядами, как это уже делается везде. И все это
не возьмет у них даже 25-ти дней, по 5 часов каждый, на
1 При помощи тракторов на вспашку 180000 десятин
потребуется не более 120 000 рабочих дней по пяти часов каждый.

Хлеб и Воля
119
десятину, если только работа будет производиться
обдуманно и при надлежащих условиях. Если же в течение
трех или четырех лет они решатся посвятить хорошему
ведению земледельческого хозяйства около 10
миллионов дней, то впоследствии они смогут легко получать
урожаи в 25 и 30 четвертей с десятины, отдавая этому
делу всего половину упомянутого сейчас времени.
Таким образом, для того, чтобы доставить хлеб
всему населению в 3 600 000 человек, потребовалось бы не
больше пятнадцати миллионов рабочих дней. И все эти
работы будут таковы, что заниматься ими сможет
всякий, даже если обладает лишь слабыми мускулами и
раньше никогда не работал на земле. Инициатива и
общее распределение работ будет принадлежать тем, кто
знает, чего требует земля; что же касается самой
работы, то нет такого слабого парижанина или такой
захирелой парижанки, которые бы не могли выучиться в
течение нескольких часов управлять машиною, отгребать
солому или вообще выполнять так или иначе свою долю
земледельческого труда.
Если же мы вспомним, что при теперешнем
безобразном общественном строе насчитывается, постоянно, в
Париже и окрестностях — даже оставляя в стороне
записных бездельников высшего общества — до ста тысяч
человек разных ремесел, сидящих временно без работы,
то мы увидим, что одних тех сил, которые теряются
попусту при нашей современной общественной
организации, было бы достаточно, чтобы произвести, при
разумной обработке, всю пищу, необходимую для трех или
четырех миллионов жителей обоих департаментов. И это,
повторяем мы, не сказка. О действительно усиленном
хозяйстве, дающем гораздо более поразительные
результаты, мы еще не ведем речь. Мы не упоминали, например,
до сих пор об опытах Галлета (в Брайтоне), который,
проработав над этим три года, стал получать такой
хлеб, что одно зерно дает куст пшеницы, на котором
родится до 600 и до 1000 зерен (а иногда и гораздо
больше), так что весь хлеб, необходимый для семьи в пять
человек, можно было бы вырастить на пространстве в
несколько сот квадратных сажень. Мы основываем
свои расчеты не на галлетовской обработке хлеба, а
только на том, что уже существует у очень многих
фермеров во Франции, в Англии, в Бельгии, во Фландрии, в
Ломбардии и т. д. и что можно осуществить во всякое
время при том опыте и знании, которые уже выработаны

220
П. А. Кропоткин
и проверены, не на саженных участках, а в крупных
полевых хозяйствах.
Но без революции ничего этого не будет еще много
лет спустя, потому что это совершенно невыгодно для
тех, кто владеет землею и капиталом; крестьяне же, для
которых это было бы действительно выгодно — если бы
не вышеназванные три коршуна,— не обладают для
этого ни необходимыми знаниями, ни деньгами, ни
временем.
Современное общество еще не дошло до этого. Но
пусть только парижане провозгласят у себя
анархическую коммуну,— и они будут вынуждены силою
обстоятельств дойти до этого, потому что не окажутся же они,
в самом деле, настолько глупыми, чтобы продолжать
выделывать всякие мелочи для украшения комнат
(которые, между прочим, так же хорошо делают и в Вене, и
в Варшаве, и в Берлине), а тем временем сидеть без
хлеба.
Кроме того, земледельческий труд с помощью машин
стал бы скоро самым привлекательным и самым
веселым из всех видов труда.
«Довольно с нас ювелирной дряни, выделываемой в
Париже, довольно костюмов для кукол! — скажут себе
парижские рабочие.— Идем в поле — набираться там
свежих сил, свежих впечатлений природы и той
«радости жизни», которую люди забыли в своих мрачных
мастерских, в рабочих кварталах».
В средние века альпийские пастбища лучше
помогли швейцарцам избавиться от помещиков и королей, чем
копья и пищали. Современное земледелие даст точно
так же возможность восставшему городу отстоять свою
свободу против буржуазии всех стран, которая
несомненно ополчится против Коммунистической коммуны.
Ill
Мы увидели, каким образом три с половиной
миллиона жителей двух департаментов (Сены и Сены с Уазой)
могли бы доставить себе в изобилии необходимый хлеб,
возделавши под хлеб всего треть своей земли. Перейдем
теперь к скотоводству.
Англичане, которые вообще едят много мяса,
потребляют в среднем немного меньше 200 фунтов мяса в год
на каждого взрослого человека. Если считать, что все
это — бычачье мясо, то выйдет немного менее трети бы-

Хлеб и Воля
221
ка. Таким образом, если взять одного быка в год на
пятерых (считая в том числе детей), то получится уже
предостаточная порция. На три с половиной миллиона
жителей это составит ежегодное потребление около 700 000
голов скота.
При теперешней системе пастбищ для прокормления
700 000 голов скота требуется по крайней мере два
миллиона десятин. Но даже при очень скромном орошении
лугов водой из источников (какое практикуется с
недавнего времени в широких размерах в юго-западной
Франции) было бы достаточно уже 500 000 десятин, а при
усиленном хозяйстве, при употреблении на корм свеклы,
брюквы и т. п. и при травосеянии требуется не более
четверти этого пространства, т. е. 125 000 десятин. Если
же употреблять в дело кукурузу и практиковать
«силосование» (свежесрезанный корм укладывается в особые
ямы и прессуется), то весь необходимый корм можно
получить с площади в 85 000 десятин.
В окрестностях Милана, где для орошения лугов
пользуются сточными водами, на пространстве 8 100
орошаемых таким образом десятин получается с каждой
десятины достаточно корма для 4—6 голов рогатого скота,
а на некоторых особенно благоприятно поставленных
лугах удавалось собирать до 49 тонн (около 3100 пудов)
сухого сена с десятины, т. е. ежегодный корм для десяти
дойных коров. Три десятины земли на каждую голову
пасущегося рогатого скота, с одной стороны, а с
другой стороны — десять быков или коров, кормящихся
с десятины,— таковы крайние точки современного
земледелия.
На острове Джерзее из 3600 десятин удобной и
обрабатываемой земли около половины (1730 десятин)
покрыты пашнями и огородами, и всего 1910 десятин
остаются для лугов. Но на них кормится: 1480 лошадей,
7260 голов скота, 900 баранов и 4200 свиней, что
составляет больше трех голов рогатого скота на
десятину, не считая еще лошадей, баранов и свиней. Нечего и
говорить о том, что плодородие этой почвы развивают
искусственно, удобряя ее водорослями и особенно
химическим удобрением.
Если мы теперь вернемся к нашим трем с половиною
миллионам жителей Парижа с окрестностями, то мы
увидим, что площадь, необходимая для выращивания
скота, который им нужен для пищи, сводится с двух мил-

222
П. А. Кропоткин
лионов десятин на 80 000. Но не станем брать самой
низкой цифры: возьмем цифру, которую дает обыкновенное
хорошо веденное хозяйство, и прибавим даже больше,
чем нужно, земли для мелкого скота. Положим, таким
образом, на выращивание скота 160000, пожалуй, даже
180 000 десятин, из тех 400 000, которые остались у нас
после того, как мы снабдили хлебом все население.
Будем щедры и положим на обработку этого пространства
пять миллионов рабочих дней.
Таким образом, употребив в течение года двадцать
миллионов рабочих дней — из которых половина
приходится на постоянные улучшения,— мы будем
обеспечены хлебом и мясом, не включая сюда всей той
добавочной мясной пищи, которую можно получить от птицы,
откормленных свиней, кроликов и проч., и не принимая во
внимание того, что население, имеющее в своем
распоряжении прекрасные овощи и фрукты, будет потреблять
гораздо меньше мяса, чем англичане, которые пополняют
животной пищей недостаток растительной.
Двадцать миллионов дней по пяти часов в день,
сколько же это составит на каждого жителя? В сущности,
очень немного. Население в три с половиной миллиона
должно заключать в себе по крайней мере 1 200 000
взрослых мужчин и столько же женщин, способных
работать; следовательно, для доставления всем хлеба и
мяса потребуется всего — считая одних только мужчин —
17 рабочих дней в год. Прибавим еще три миллиона
дней для того, чтобы иметь молоко, затем накинем еще
столько же на всякий случай,— и мы все-таки еще не
получим даже 25-ти дней по пяти часов каждый, т. е.
просто несколько дней в году, приятно проведенных в
деревне, для получения трех главных продуктов: хлеба,
мяса и молока. А между тем эти продукты, после
квартиры, составляют главную и неустанную заботу девяти
десятых человечества.
Повторяем, однако, еще раз — мы нигде еще не
заходили в область фантазии; мы только рассказывали о
том, что существует, что уже широко практикуется и
подтверждено в крупных размерах опытом. Чтобы
достигнуть только этого, земледелие можно было бы
преобразовать хоть завтра, если бы только этому не
мешали законы о собственности и общее невежество.
В тот день, однако, когда Париж поймет, что для всех
обязательно знать, чем кормятся люди и как
производятся нужные пищевые продукты, и когда парижане сообра*

Хлеб и Воля
223
зят наконец, что вопрос о хлебе несравненно важнее
всех возможных прений в парламенте или в
муниципальном совете,— в тот день революция совершится. Париж
возьмет тогда в свои руки земли обоих департаментов и
начнет их обрабатывать. Парижанин, отдававший в
продолжении всей своей жизни треть своего существования
на то, чтобы заработать на что купить недостаточную по
количеству и плохую по качеству пищу, будет теперь
производить ее сам, под самыми стенами города, внутри
черты своих фортов (если только они уже не будут
срыты) и будет получать ее ценою всего нескольких дней
здорового и привлекательного труда.
Перейдем теперь к фруктам и овощам. Выйдем из
пределов Парижа и осмотрим одно из тех
огороднических заведений, которые в нескольких верстах от разных
академий проделывают чудеса, не известные ученым по-
литико-экономам. Остановимся, например, у г. Понса,
автора известного сочинения об огороднической культуре
(culture maraîchère), огородника, не скрывающего,
сколько приносит ему земля и подробно рассказавшего про
свое хозяйство и свои приходы и расходы. Нужно
сказать, что г. Понс, а в особенности его рабочие, работают,
как волы. Их восемь человек, и они обрабатывают
немногим больше одного гектара — т. е. ровно десятину
земли. Работают они по двенадцати и по пятнадцати
часов в день, т. е. втрое больше, чем нужно; так что если
бы их было двадцать четыре человека вместо восьми, то
не было бы ни одного лишнего. Конечно, ΠοΗν, вероятно,
скажет нам на это, что за свои 11 000 квадратных метров
земли (десятину) он платит ежегодно, в виде аренды
собственнику земли и налогов милому государству,
чудовищную сумму в 2500 франков, т. е. тысячу рублей (вот
они, коршуны, о которых говорилось выше); затем навоз,
покупаемый им в казармах, обходится ему около 2500
франков, т. е. тоже около 1000 рублей. «Таким образом,—
скажет он,— мне поневоле приходится быть
эксплуататором; меня эксплуатируют и я эксплуатирую в свою
очередь». Обзаведение стоило ему тоже 30000 франков, из
которых, несомненно, больше половины пошло разным
тунеядствующим промышленным баронам и добрая
доля спекуляторам на деньги. В общем, его
обзаведение представляет, однако, наверно, не больше 3000
рабочих дней, а по всей вероятности, даже гораздо
меньше.

224
/7. А. Кропоткин
Посмотрим же теперь на его урожай. Он получает в
год 670 пудов моркови, 610 пудов лука, редиски и других
мелких овощей, 6000 кочанов капусты, 3000 кочанов
цветной капусты, 5000 корзин томат (помидоров), 5000
дюжин отборных фруктов, 154 000 корней салата
—одним словом, в общем 7625 пудов овощей и фруктов на
пространстве почти одной десятины: 50 сажен в длину и
46 сажен в ширину. Это составляет больше 125 тонн с
десятины!
Но человек не съедает больше 600 фунтов овощей и
фруктов в год; а следовательно, каждая десятина такого
огорода дает в изобилии все, что нужно по части
фруктов и овощей для стола 380 взрослых людей в течение
целого года. Таким образом, 24 человека, работая целый
год над обработкой десятины земли, но посвящая на это
всего по пяти часов в день, произвели бы количество
овощей, достаточное для 380 взрослых людей, что
соответствует по крайней мере 500 душам населения.
Иначе говоря, при такой обработке, как у Понса —
а в других местах пошли уже гораздо дальше,— 380
взрослых людей должны были бы отдать каждый немно-
гр больше 100 часов в год (103 часа), чтобы получить все
овощи и фрукты, нужные для 500 душ населения.
Заметим при этом, что такая обработка — вовсе не
исключение: 5000 огородников занимаются в предместьях
Парижа на пространстве 800 десятин точь-в-точь таким
же огородничеством. Дело только в том, что эти
огородники доведены до состояния вьючных животных
благодаря необходимости платить аренду средним числом
в две тысячи франков с гектара, г. е. 880 рублей с
десятины.
Не доказывают ли, однако, эти факты (которые
каждый может сам проверить), что 6400 десятин (из тех
190000 десятин, которые у нас оставались) было бы
достаточно для того, чтобы дать нашим трем с половиною
миллионам жителей всевозможные овощи и значительное
количество фруктов?
Что же касается до количества труда, необходимого
для получения этих фруктов и овощей, то оно составит
(если мы примем за мерило труд этих огородников) 50
миллионов пятичасовых рабочих дней, т. е. около
пятидесяти рабочих дней на каждого взрослого мужчину. Но
мы увидим сейчас, что этот труд можно значительно
сократить, если прибегнуть к приемам, обычным на остро-

Хлеб и Воля
225
вах Джерзее и Гернзее. Мы напомним только, что если
огороднику приходится теперь так много работать, то
это зависит от того, что он выращивает главным образом
ранние овощи и фрукты — землянику в январе, персики
в начале лета и т. п., продажа которых по высоким
ценам дает ему возможность выплачивать баснословно
высокую арендную плату за землю. Кроме того, самые
его приемы хозяйства заставляют его работать больше,
чем нужно в действительности. Не имея возможности
затратить крупных сумм на первоначальное устройство
(при котором он платит очень дорого и за стекло, и за
дерево, и за железо, и за уголь), он вынужден получать
нужную ему искусственную теплоту при помощи навоза,
тогда как ту же теплоту можно получить гораздо
дешевле с помощью угля и теплиц.
IV
Для таких баснословных урожаев огородникам
приходится обращаться в машины и отказываться от всех
радостей жизни, но во всяком случае эти труженики
оказали человечеству громадную, неоценимую услугу тем,
что они научили нас делать самим себе нужную почву.
Они получают ее при помощи навоза, уже отслужившего
для доставления нужной теплоты растениям в парниках;
и количество легкой садовой земли, получаемой ими, так
велико, что часть ее им приходится продавать каждый
год, иначе уровень их огородов повышался бы
каждогодно на один дюйм или больше. Вследствие этого за
последнее время в контракты, заключаемые огородниками
с землевладельцами, стал вводиться пункт, в силу
которого огородник имеет право увезти с собою свою землю.
когда он оставит обрабатываемый им участок (этот факт
упоминается, между прочим, в статье «maraîchers»
«Земледельческого словаря» Барраля). Земля, увозимая на
телегах вместе с мебелью и тепличными рамами,— вот
ответ земледельцев-практиков на соображения
экономиста Рикардо, который представил земельную ренту
как средство уравнять последствия природных
преимуществ той или другой почвы. У французских же
огородников идет поговорка: «Чего стоит человек, того стоит
земля».
И при всем этом парижские и руанские огородники
работают для получения тех же результатов втрое
больше, чем их гернзейские собратья. Эти последние прила-

226
П. А. Кропоткин
гают к земледелию промышленные приемы и делают
искусственно не только почву, но также и климат.
В самом деле, все огородническое хозяйство сводится
к следующим двум началам.
I. Сеять под стеклом; пересадить и выращивать
молодые отсадки в богатой почве, на ограниченном
пространстве, где за ними можно тщательно ухаживать. Затем,
когда их корни хорошо разрастутся в пышные пучки,
пересадить их туда, где растение должно достигнуть
полного роста. Одним словом, поступать с ними так, как
поступают с молодыми животными, т. е. окружать их
заботами с самого раннего возраста.
II. Чтобы урожаи поспевали вовремя — нагревать
почву и воздух, покрывая растения рамами со стеклом
или стеклянными колпаками и развивая в земле
теплоту брожением навоза.
Пересадка и температура, более высокая, чем
температура окружающего воздуха,— вот вся сущность
огородничества, раз приготовлена почва. Первое из этих
условий, как мы видели, уже осуществляется и требует
лишь некоторых мелких усовершенствований. Для
осуществления же второго нужно нагревать землю и воздух,
заменяя навоз теплой водой, проходящей по трубам,
проведенным или в земле, под рамами, или же отоплением
теплиц.
И это уже делается. Многие парижские огородники
уже получают при помощи термо-сифона ту теплоту,
которую раньше им давал навоз, а английские, т. е. джер-
зеевские и гернзеевские, а также бельгийские огородники
прибегают к постройке теплиц.
Теплица была прежде роскошью, доступною лишь
богатому человеку, который пользовался ею для
выращивания тропических или вообще составляющих предмет
роскоши растений. Но теперь она становится
общераспространенной: на островах Джерзее и Гернзее целые
десятины земли покрыты стеклом, не говоря уже о тех
маленьких теплицах, которые можно встретить на
Гернзее в каждой ферме, в каждом огороде. В окрестностях
Лондона, а также в Уорзинге и других местах начинают
так же покрывать стеклом целые поля и е каждым
годом в Англии воздвигаются тысячи новых маленьких
теплиц. Эти теплицы бывают самые разнообразные,
начиная от роскошного здания с гранитными стенами и
кончая скромной дощатой постройкой с стеклянною крышею,
которая даже при всех существующих капиталистических

Хлеб и Воля
227
пиявках стоит не больше 7—9 рублей за квадратную
сажень. Их отопляют (или даже не отопляют, потому что
если только не стремиться получать очень ранние
продукты, то достаточно уже просто закрытого
пространства) и выращивают там уже не виноград и не тропические
растения, а картофель, морковь, горох или бобы.
Таким образом огородник избавляется от влияния
климата. Вместе с тем он избегает тяжелой работы
накладывания слоев навоза и не имеет нужды покупать
много навоза, который заметно дорожает. Часть
человеческого труда таким образом устраняется: для того
чтобы обработать десятину земли под стеклом и получить
те же результаты, что у Понса, требуется уже не больше
семи или восьми человек. Действительно, на Джерзее
семь человек, работая по 60 часов в неделю, получают с
десятины такие урожаи, для которых прежде нужны
были десятки десятин земли. Мы могли бы указать на
многие замечательные примеры, но ограничимся одним из
них. Вот что получают на Джерзее из года в год 34
человека рабочих под руководством одного огородника,
обрабатывающие тепличным способом немного больше трех
с половиною десятин (будем считать, что, если бы они
работали всего по пяти часов в день, на это
потребовалось бы 70 человек): 1525 пудов винограда, который
собирают уже в начале мая, 4880 пудов томат, 1830 пудов
картофеля (в апреле), 366 пудов горошка и 122 пуда
фасоли, собираемых в мае,— т. е. в общем 8723 пуда
фруктов и овощей, не считая получаемого в некоторых
теплицах второго, очень значительного урожая, не считая ни
огромной теплицы для растений, составляющих предмет
роскоши, ни сбора с различных растений, посаженных
на открытом воздухе между теплицами.
Восемь тысяч семьсот двадцать три пуда овощей и
фруктов! Этого достаточно, чтобы обеспечить обильной
пищей на целый год больше чем 1500 человек, а для
получения ее потребовалось бы всего 21 000 рабочих
полудней. Если этой работой займутся всего 500 человек из
1500 потребителей, то нам достаточно будет отдать
огороду всего по 210 часов в год. Прибавьте к этому
приблизительно 1000 тонн угля (ежегодный расход на
отопление таких теплиц для пространства около 4-х десятин),
которые составят для этих пятисот человек добавочный
труд в 6—7 часов в год на каждого, так как в Англии
один рабочий легко добывает в течение десятичасового
рабочего дня 3 тонны.

228
П. А. Кропоткин
Таким образом, если бы половина всего взрослого
населения посвящала выращиванию фруктов и овощей, вне
обычного рабочего времени, ежегодно около пятидесяти
полудней, то все могли бы иметь в изобилии круглый год
продукты, составляющие теперь предмет роскоши, хотя
их и пришлось бы выращивать в теплицах. При этом
второй урожай в тех же самых теплицах давал бы еще
значительное количество обыкновенных овощей, которые в
таких заведениях, как у Понса, требуют, как мы видели,
пятидесяти рабочих дней.
Все это — нам заметят, может быть,— продукты,
составляющие предмет роскоши. Это так, но теплица уже
все больше и больше превращается в простой огород под
стеклом, и самой несложной стеклянной постройки,
слегка отапливаемой в течение трех месяцев, оказывается
достаточно для получения баснословных урожаев овощей:
в конце апреля получают, например, около 300 четвертей
картофеля с десятины; затем землю удобряют, и с мая до
конца октября собирают с нее, благодаря высокой, почти
тропической температуре под стеклянной крышей, ряд
новых урожаев.
Теперь для получения тех же 300 четвертей
картофеля приходится ежегодно вспахивать около 20 десятин,
или даже больше, сажать и впоследствии окапывать
молодые растения, полоть сорные травы и т. д. Все это
стоит очень много труда. Между тем при существовании
теплиц для начала придется, может быть, употребить
приблизительно по два дня работы на квадратную сажень,
но зато, когда эта предварительная работа будет
окончена, в будущем можно будет сберечь по крайней мере
половину, если не три четверти труда.
Все это — факты; все это — уже достигнутые,
установленные, хорошо известные результаты, в которых
каждый может сам удостовериться, если только потрудится
осмотреть огороднические хозяйства. И этого нам уже
достаточно для того, чтобы составить себе некоторое
понятие о том, что может дать человеку земля, если только
он будет умело с нею обращаться.
V
Мы говорили до сих пор исключительно о методах,
уж· принятых и отчасти осуществленных на практике.
И усиленная обработка полей, и орошение их из сточных
труб, и огородническое хозяйство, и огородные тепли·

Хлеб и Воля
229
цы — все это уже существует в действительности. Леоне
де Лавернь был совершенно прав, когда еще пятьдесят
лет тому назад предсказал, что земледелие будет
стремиться все больше и больше уменьшать обрабатываемую
площадь земли, создавать искусственно нужную почву и
нужный климат, сосредоточивать на данном
пространстве все больше и больше труда и таким образом
осуществлять все условия, благоприятные для жизни
растений.
Первоначальный толчок к этому дан был
стремлением выручить как можно больше денег из продажи
ранних овощей и фруктов. Но с тех пор как найдены приемы
усиленной обработки земли, они распространяются
все шире и шире и применяются теперь даже к самым
обыкновенным овощам, потому что они дают
возможность получать большой урожай с меньшим трудом
и риском.
В самом деле, в дешевых дощатых оранжереях,
устраиваемых на Гернзее, мы видим, что в общем требуется
гораздо меньше труда для того, чтобы вырастить
картофель под стеклом к апрелю, чем чтобы получить его
тремя месяцами позднее, с открытого поля в пять раз
больших размеров, которое нужно вспахивать, полоть и т. д.
Это совершенно то же самое, что происходит с орудиями
и машинами: более совершенное орудие дает нам
возможность выиграть на сберегаемом труде, хотя бы для
покупки этого орудия потребовался значительный
предварительный расход.
У нас нет еще пока достаточных данных
относительно разведения под стеклом обыкновенных овощей; этот
род хозяйства введен еще очень недавно и практикуется
лишь на небольших пространствах. Но у нас есть цифры,
относящиеся к разведению (практикующемуся уже в
течение тридцати лет) одного предмета роскоши, и именно
винограда, и эти цифры очень красноречивы.
На севере Англии, на шотландской границе, где уголь
стоил до войны, вблизи самих каменноугольных копей,
всего два рубля тонна, уже давно выращивают виноград
в теплицах. Пятьдесят лет тому назад этот виноград,
созревавший в январе, продавался огородниками по 10
рублей фунт, а затем перепродавался для стола
Наполеона III по 20 рублей фунт. Теперь же тот же самый
огородник продает его всего по рублю двадцати копеек
фунт, как он сам недавно сообщил в статье, помещенной

230
П. А. Кропоткин
в одном специальном огородническом журнале. Зависит
это от того, что другие конкуренты также посылают в
Лондон и Париж целые тонны винограда. Благодаря
дешевизне угля и умелой обработке, виноград выращивают
зимою на севере и, в противоположность другим
фруктам, посылают с севера на юг. В мае английские и джер-
зейские огородники продают фунт винограда по 80
копеек, и то эта цена — как и цена в двадцать рублей
пятьдесят лет тому назад — держится только благодаря
редкости продукта. В октябре виноград, выращиваемый в
огромных количествах в Англии и на Джерзее— под
стеклом и при небольшом искусственном отоплении,—
продается немногим дороже, чем виноград, купленный где-
нибудь в швейцарских или рейнских виноградниках, т. е.
по 6 пенсов (25 коп.) за фунт. И эта цена еще по крайней
мере на две трети выше, чем следовало бы; она
устанавливается только потому, что тот, кто разводит виноград,
платит слишком большую арендную плату, и, кроме того,
торговцы и посредники берут с него слишком
большой процент со всех расходов по устройству и
отоплению.
Можно поэтому сказать, что получать виноград
осенью, даже под широтою Лондона и под лондонским
туманным небом, можно почти даром. Так, в одном из
городских предместий, в Харроу, ничтожная постройка
из стекла и цемента, длиною немногим больше чем 4
аршина и шириною около трех, прислоненная к нашему
домику, давала нам возможность получать, в продолжение
семи лет каждый октябрь, больше 50 фунтов прекрасного
винограда от шестилетней виноградной лозы !. А между
тем постройка так плоха, что дождь льет через крышу.
Ночью в ней всегда такая же температура, как снаружи,
и ее, конечно, не отопляют, это было бы все равно что
отоплять улицу. Уход ограничивается тем, что раз в год
растение подстригают (это берет полчаса), а затем
привозят тачку навоза, которым обкладывают корень,
посаженный вне постройки, в глинистой почве.
Припомним, с другой стороны, сколько труда
кладется на виноградники на берегах Рейна или Женевского
1 Само· растение представляет собою продук? терпеливого тру-
*а целых двух или трех поколений садовников. Это гамбургская
разновидность, очень хорошо приспособленная к вимним холодам.
Чтобы ее дерезо созрело, ей нужны морозы зимою.

Хлеб и Воля
231
озера, где на склонах гор приходится строить камень за
камнем террасы, а навоз и иногда землю носят на
плечах на высоту двухсот или трехсот футов,— и мы поймем,
что в общем требуется больше труда для разведения
виноградников в Швейцарии или на берегах Рейна, чем
под стеклом в лондонских предместьях.
С первого взгляда это может показаться невероятным,
потому что мы привыкли думать, что на юге виноград
растет сам собою и что труд возделывающих его людей
ничего не стоит. Но специалисты, садовники и
огородники, наоборот, подтверждают наше заключение. «В
Англии самый выгодный род земледелия — это разведение
винограда»,— говорит один садовод-практик, издатель
английского садоводного журнала. То же самое можно
вывести, впрочем, и из сравнения цен.
Переводя это на коммунистический язык, мы
можем сказать, что посвящая каких-нибудь двадцать часов
в год из своего досуга на уход— в сущности очень
приятный — за несколькими виноградными лозами,
посаженными под стеклом, в любом европейском климате,
каждый из нас мог бы получать столько винограда, сколько
он может съесть в своей семье или с друзьями. И то же
можно сказать не только о винограде, но и обо всех
плодах, растущих в нашем климате.
Если бы поэтому какая-нибудь община применила
приемы мелкого огородничества и плодоводства в
крупных размерах, она могла бы получать в изобилии
всевозможные овощи и всевозможные туземные и
иностранные фрукты, причем каждый из ее членов посвящал бы
на это не больше нескольких десятков часов в год.
Все это можно проверить когда угодно на опыте. Для
этого стоило бы только небольшой группе рабочих
прекратить на время производство тех или иных предметов
роскоши и посвятить свой труд хотя бы превращению
равнины Женневилье (в окрестностях Парижа) в ряд
огородов, с отопляемыми стеклянными постройками для
защиты всходов и молодых растений, и кроме того
устроить на пространстве десятин в пятьдесят ряд экономно
построенных теплиц для фруктов — предоставив,
конечно, подробности организации опытным садовникам и
огородникам.
На основании средних данных, которые дает нам
Джерзей, т. е. принимая, что для ухода за растениями
под стеклом нужно 7—8 человек на десятину, т. е. меньше
240 000 рабочих часов в год, мы увидим, что для обработ-

232
/7. А. Кропоткин
ки 135 десятин понадобилось бы в год приблизительно
3 500 000 часов труда. Сто знающих огородников могли
бы отдавать этому делу по пяти часов в день; все
остальное делали бы не профессиональные огородники, а просто
люди, умеющие обращаться с заступом, граблями или
поливальной кишкой или смотреть за печкой.
Эта работа дала бы — как мы уже видели в одной из
предыдущих глав — по меньшей мере все необходимые
овощи и фрукты и даже всю возможную в этом
отношении роскошь для 75 000 или 100 000 человек. Допустим,
что из них 36 000 изъявили бы желание заниматься
огородничеством. Каждому из них пришлось бы тогда
посвятить на это 100 часов в год, распределенных на
протяжении всего года; и это время явилось бы для них
временем отдыха в кругу друзей и детей, в прекрасных
садах— лучших, по всей вероятности, чем сказочные сады
Семирамиды К
1 Резюмируя данные, относящиеся к земледелию и
показывающие, что жители двух департаментов — Сены и Сены с Уазой —
вполне могут существовать на своей территории, отдавая ежегодно
на свое пропитание очень незначительное количество времени, мы
получим следующие цифры:
Департаменты Сены и Сены с Уазой:
Число жителей в 1886 году 3 600 000
Площадь в десятинах 549000
Среднее число жителей на десятину 654
Пространство, обрабатываемое для доставления пищи
жителям (в десятинах):
Хлебные растения 180000
Естественные и искусственные луга 180000
Овощи и фрукты « , от 6 300
до 90Ö0
Все остальное (дома, пути сообщения, парки, леса) .· , · 180 000
Количество труда, необходимое для улучшения и обра- · '
ботки этих площадей (в 5-ти часовых рабочих днях):
Хлеб (уход и сбор) . , . . 15 000 000
Луга, молоко, разведение скота · 10 000 000
Огородничество, фрукты, составляющие предмет
роскоши и т. д. . 33 000 000
Непредвиденные работы ..·... 12000000
В общем, 5-Ти часовых полудней % % , # · , , 70 000000
Если предположить, что земледелием захочет заниматься
только половина всех взрослых людей (мужчин и женщин), то эти
70 миллионов полудней придется распределить между 1 200 000
человек, что составит на каждого из работающих 68 рабочих дней
по 5-ти часов.

Хлеб и Воля
233
Мы видим, таким образом, какое небольшое
количество труда нужно для того, чтобы получить в изобилии
и фрукты, которых мы должны лишать себя теперь, и
овощи, которые стольким матерям приходится
осторожно делить между членами своей семьи, чтобы выгадать
гроши, служащие для обогащения капиталистов и
вампиров-домохозяев.
Пусть бы только человечество сознало, что оно может
сделать, и пусть бы это сознание дало ему силу захотеть
этого! Пусть бы только оно поняло, что тот подводный
камень, о который разбивались до сих пор все
революции — это умственная трусость!
VI
Нетрудно видеть, какое будущее откроется тогда
перед социальной революцией.
Всякий раз, когда мы говорим о социальной
революции с серьезным рабочим, которому приходилось видеть
в своей жизни голодающих детей, он нахмуривается и
упорно ставит нам вопрос: «А откуда взять хлеб? Хватит
ли его всем, если каждый будет есть досыта? А что если
невежественная деревня, настроенная реакционерами,
захочет морить голодом горожан, как она морила их в
1793 году?»
Но пусть только деревня попробует? Тогда большие
города сумеют обойтись без нее.
Куда, в самом деле, употребят свободное время те
сотни тысяч рабочих, которые задыхаются теперь на
фабриках или в мастерских? Неужели они и после
революции будут продолжать сидеть взаперти? Неужели они
будут продолжать выделывать разные мелкие предметы
роскоши на вывоз, даже когда они увидят, что хлеб на
исходе, что мяса становится мало, что овощи исчезают
н заменить всего этого нечем?
Конечно, нет! Они несомненно выйдут из города в
поле; а там машины даже самым слабым из них дадут
возможность принять участие в общем труде; они внесут
таким образом в старое земледельческое хозяйство ту
же революцию, которая уже будет совершена в
учреждениях и идеях.
В одном месте сотни десятин покроются стеклянными
кровлями, и как мужчины, так и женщины с нежными
руками будут ухаживать там за молодыми растениями.

234
П. А. Кропоткин
В другом вспашут сотни десятин трактором1, улучшат
почву при помощи удобрения или размельченного графи*
та и известняка. И под руками этой веселой толпы
случайных хлебопашцев поля покроются богатыми
жатвами; руководить работой будут, конечно, люди, знающие
земледелие, главным же образом — великий
практический ум народа, пробудившегося от долгого сна и
идущего вперед по пути, освещенному ярким светом
всеобщего счастья.
И вот уже через два-три месяца первая жатва
удовлетворит насущным потребностям и обеспечит пищу
народу; после стольких веков ожидания он сможет
впервые наесться досыта.
В то же время народный гений — гений народа,
восставшего и сознавшего свои потребности,— будет
работать над введением новых приемов земледелия —
приемов, которые мы предчувствуем уже и теперь, но которые
еще требуют проверки на опыте. Тогда будут
произведены опыты над влиянием света — этой неоцененной еще в
земледелии силой, которая дает возможность ячменю
созревать в 45 дней в якутском климате;
сконцентрированный солнечный свет или искусственный свет будет
соперничать с теплотой в деле ускорения роста молодых
растений. Какой-нибудь будущий Муше изобретет
машину, которая сможет направлять и заставлять работать
солнечные лучи, вместо того чтобы добывать из недр
земли солнечную теплоту, заложенную там в виде угля.
Будут сделаны опыты над орошением земли культурами
микроорганизмов — мысль вполне рацональная, но еще
новая, осуществление которой даст, вероятно, возмож:
ность разводить в земле живые клеточки, необходимые
растениям как для питания их корешков, так и для
разложения составных частей почвы.
Испробуют... но нет, лучше не будем вдаваться в
область фантазии. Останемся на почве установленных
фактов. Уже те приемы земледелия, которые существуют
теперь, которые прилагаются в крупных размерах и
успешно выдерживают торговую конкуренцию, могут нам дать
и довольство, и роскошь, требуя взамен лишь небольшое
количество приятного труда. Недалекое будущее пока
жет нам, какие практические применения, которые мы
1 В прежних изданиях я писал «паровым плугом». Теперь (1919)
уже изобретен трактор, который скоро заменит лошадь в
земледелии.

Хлеб и Воля
235
отчасти угадываем и теперь, скрыты в недавних научных
открытиях.
Пока мы ограничимся тем, что наметили новый
путь — путь изучения потребностей и средств к их
удовлетворению.
Единственное, чего может не хватить революции,
это — смелого почина. Забитые с самой школы, рабы
прошлого в зрелом возрасте и до самой смерти, мы
почти не смеем думать. Когда появляется какая-нибудь
новая идея, мы, прежде чем выработать себе собственное
мнение о ней, справляемся с книгами, писанными сто лет
тому назад, чтобы узнать, что думали об этом старые
мудрецы.
Но если у революции хватит смелости мысли и
смелости почина, то в жизненных припасах она нужды
терпеть не будет.
Из всех великих дней Революции 1789—93 гг. самым
прекрасным, самым великим днем, который навсегда
запечатлелся в умах, был день, когда собравшиеся со всех
сторон участники праздника Федерации работали, как
землекопы на Марсовом поле, приготовляя его к
празднеству. В этот день Франция действительно была единой:
одухотворенная новыми веяниями, она как бы провидела
будущность, открывавшуюся перед нею, в общем труде
над обработкой земли. Этот же общий труд на земле
объединит и возродившееся общество, изглаживая в нем
все следы вражды и угнетения, разбивающих его теперь
на части.
Новое общество поймет, что такое солидарность, этот
великий двигатель, увеличивающий во сто раз энергию
и творческую силу человека, и пойдет со всею энергией
молодости на завоевание будущего. Оно перестанет
производить на неизвестных покупателей и обратится к
потребностям и вкусам, существующим в его собственной
среде; оно обеспечит всем своим членам и существование,
и довольство, и то нравственное удовлетворение, которое
дает свободно избранный и свободно выполняемый труд,
и наслаждение жить, не мешая жить другим. Полные
смелости, вдохновляемые чувством взаимности, люди все
вместе двинутся вперед, на завоевание тех высоких
наслаждений, которые дает научное знание и
художественное творчество.
Обществу, проникнутому таким духом, нечего будет
бояться ни внутренних раздоров, ни вйеШних врагов.

236
П. А. Кропоткин
Всем силам прошлого оно противопоставит свою
привязанность к новому порядку вещей и смелую инициативу
ка* каждой личности в отдельности, так и всех вместе,—
ту геркулесову силу, которую придаст ему пробуждение
его гения.
И против этой непреодолимой силы никакие
«соединенные короли» не смогут сделать ничего. Им останется
только преклониться перед нею и впрячься, в свою
очередь, в общую колесницу человечества, уносящую его к
новым горизонтам, открытым социальною революциею.

СОВРЕМЕННАЯ
НАУКА
И АНАРХИЯ

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ
ФРАНЦУЗСКОМУ ИЗДАНИЮ
Когда мы рассматриваем какую-нибудь социальную
теорию, Мы окоро замечаем, что она не tojfbKo
представляет собой программу какой-либо партии и известный
идеал перестройки общества, но что обыкновенно она
также присоединяется к какой-нибудь определенной
системе философии, к общему представлению о природе
и человеческом обществе. Эту мысль я уже пытался
развить в своих двух лекциях об анархии, где я указал на
отношение, существующее между нашими идеями и
стремлением, столь ясно выявившимся в настоящее
время в естественных науках, объяснять важнейшие
явления природы действием бесконечно малых частиц, тогда
как раньше в этом видели лишь действие больших масс;
в науках социальных то же стремление приводит к
признанию прав личности там, где раньше признавали лишь
интересы государства.
Теперь я пытаюсь показать в этой книге, что наше
понятие об анархии представляет собой также
необходимое следствие общего большого подъема в
естественных науках, который произошел в XIX столетии. Именно
изучение этого подъема, а также замечательных
завоеваний науки, сделанных в течение последних десяти или
двенадцати лет минувшего века, и побудило меня
приступить к настоящей работе.
Известно, что последние годы девятнадцатого века
были отмечены замечательным прогрессом в
естественных науках, которому мы обязаны открытием
беспроволочного телеграфа, новых, до сих пор неизвестных
явлений лучеиспускания, группы инертных газов, не
укладывающихся в химические формулы, новых форм живой
материи и так далее. И мне пришлось заняться основа·
тельным изучением этих новых завоеваний науки.
В 1891 году, в то время, когда эти открытия так
быстро следовали одно за другим, издатель «Nineteenth
Century», Джемс Ноульз (James Knowles) предложил
мне продолжать в его журнале серию статей о Современ·

240
П. А. Кропоткин
ной науке, которые до того писал Гэксли и которые этот
известный сотрудник Дарвина был принужден оставить
вследствие слабого здоровья. Понятно, что я колебался
принять это предложение. Гэксли писал не легкие,
элегантные статьи на научные темы, а статьи, в каждой из
которых разбирал серьезно и основательно два или три
крупных научных вопроса, стоящих на очереди, и давал
читателю в доступной форме обоснованный критический
анализ новейших открытий по данным вопросам. Но
Ноульз настаивал, и, чтобы облегчить мою задачу,
Королевское общество прислало мне приглашение
присутствовать на его заседаниях. В конце концов я принял
предложение и в течение десяти лет, начиная с 1892 г.,
писал целый ряд статей для «Nineteenth Century» под
общим заглавием «Новейшая наука» (Recent Science) до
тек пор, пока сердечный удар не заставил меня в свою
очередь бросить эту трудную работу.
Принужденный, таким образом, заняться серьезным
изучением последних научных открытий за это время,
я пришел к двойному результату. С одной стороны, я
видел, как новые открытия громадной важности,
сделанные благодаря индуктивному методу, присоединялись к
прежним открытиям, сделанным в 1856—1862 гг., и как,
с другой стороны, более глубокое изучение великих
открытий, сделанных в середине столетия Майером, Гро-
вом, Вюрцем, Дарвином и другими, выдвигая новые
вопросы громадного философского значения, бросало
новый свет на предыдущие открытия и открывало новые
научные горизонты. И там, где некоторые ученые,
слишком нетерпеливые или находящиеся под слишком
сильным влиянием их первоначального воспитания, желали
видеть «падение науки» *, я видел только нормальное
явление, хорошо знакомое математикам,— именно
явление «первого приближения».
В самом деле, мы постоянно видим, как астроном или
физик доказывает нам существование известных
соотношений между различными явлениями; эти соотношения
мы называем «физическим законом». После этого
многие ученые начинают изучать детально, как прилагается
этот закон на практике. Но скоро, по мере того как в
результате их исследований накопляются факты, они
видят, что закон, который они изучают, есть только
«первое приближение», что факты, которые нужно
объяснить, оказываются гораздо сложнее, чем они казались
вначале. Так, возьмем очень известный пример «законов

Предисловие к первому французскому изданию 241
Кеплера» относительно движения планет вокруг
Солнца. Детальное изучение движения сначала подтвердило
эти законы и доказало, что действительно спутники
Солнца движутся в общем по линии эллипса, один из
центров коего занимает Солнце. Но в то же время было
замечено, что эллипс в данном случае есть только «первое
приближение». В действительности планеты в своем
продвижении по эллипсу делают различные отклонения ог
него. И когда стали изучать эти отклонения,
являющиеся результатом взаимного влияния планет друг на друга,
то астрономы смогли установить «второе» и «третье
приближение», которые гораздо точнее соответствовали
действительному движению планет, чем «первое
приближение».
Именно это явление наблюдается теперь в
естественных науках. Сделав великие открытия о неуничтожаемо-
сти материи, единстве физических сил, действующих как
в одушевленной, так и в неодушевленной материи,
установив изменяемость видов и т. д., науки, изучающие
детально последствия этих открытий, ищут в настоящий
момент «вторые приближения», которые будут более
точно соответствовать реальным явлениям жизни природы.
Воображаемое «падение науки», о котором так
много говорят теперь модные философы, есть не что иное,
как искание этого «второго» и «третьего приближения»,
которому наука отдается всегда после каждой эпохи
великих открытий.
Однако я не собираюсь обсуждать здесь труды этих
блестящих, но поверхностных философов, которые
стараются воспользоваться неизбежными задержками на
пути науки, затем, чтобы проповедовать мистическую
интуицию и унизить науку вообще в глазах тех, кто не в
состоянии проверить их критику. Я должен был бы
повторить здесь все, что говорится в самой книге, о
злоупотреблениях и передержках, которые допускают
метафизики диалектического метода. Но мне достаточно будет
отослать читателя, интересующегося такими вопросами,
к работе Хью С. Р. Эллиота «Современная наука и
иллюзии профессора Бергсона», которая недавно
появилась в печати в Англии с великолепным предисловием
сэра Рэя Ланкастера К
1 Hugh S. R. Elliot. Modern Science and the illusion of Professor
Bergson. London, 1912. Longman and Green Publishers.

242
П. А. Кропоткин
В этой книге можно видеть, посредством каких
произвольных и чисто диалектических способов и благодаря
какому извращению слов этот модный представитель
модной философии приходит к своим выводам...
С другой стороны, изучая последний прогресс
естественных наук и признавая в каждом новом открытии
новое приложение индуктивного метода, я видел в то же
время, что анархические идеи, формулированные
Годвином * и Прудоном и развитые их продолжателями,
представляют также приложение того же самого метода к
наукам, изучающим жизнь человеческих обществ. Я хотел
показать в первой части этой книги, до какого пункта
развитие анархической идеи шло рука об руку с
прогрессом естественных наук. И я постарался указать, как
и почему философия анархизма находит себе
совершенно определенное место в последних попытках
выработать синтетическую философию, то есть в понятии о
вселенной во всем ее целом.
Что же касается до второй части книги, которая
является необходимым дополнением первой, то в ней я
говорю о государстве. Сначала я ввожу сюда очерк
исторической роли государства, который был уже издан
несколько лет назад в виде брошюры. За ним я помещаю
этюд о современном государстве и о его роли создателя
монополий в пользу привилегированного меньшинства.
Здесь я останавливаюсь на том, какую роль играют
войны в накоплении богатств в руках привилегированного
меньшинства и в параллельном ему неизбежном
обеднении народных масс. Разбирая обширный вопрос о
государстве как создателе монополий, я должен был,
однако, ограничиться тем, что я только наметил
существенные черты. И это я делал тем охотнее, что, несомненно,
кто-нибудь другой в скором времени займется этим
вопросом, воспользовавшись массой документов,
опубликованных недавно во Франции, Германии и Соединенных
Штатах, и обрисует вполне эту монополистскую роль
государства, которая с каждым днем превращается в
общественную опасность, все более и более грозную и
страшную.
В конце книги я позволил себе приложить под
названием «Объяснительные заметки» заметки об авторах,
упоминаемых в этой книге, и о некоторых научных
терминах. Обратив внимание на большое количество имен
на страницах моей книги,—имен, большая часть кото-

Предисловие к первому французскому изданию 243
рых мало известна моим читателям рабочим,— я
подумал, что эти заметки доставят им удовольствие.
В то же время спешу выразить мою глубочайшую
благодарность моему другу, доктору Максу Неттлау,*
который любезно помог мне, благодаря своим обширным
познаниям в социалистической и анархической литературе,
в работах над историческими главами этой книги и
«Объяснительными заметками».
Брайтон, февраль Î913 г.
/7. Кропоткин

I
СОВРЕМЕННАЯ НАУКА
И АНАРХИЯ
ι
ПРОИСХОЖДЕНИЕ АНАРХИИ
Два основных течения в обществе: народное и начальническое.—
Сродство анархизма с народно-созидательным течением.
Анархия, конечно, ведет свое происхождение не от
какого-нибудь научного открытия и не от какой-нибудь
системы философии. Общественные науки еще очень
далеки от того момента, когда они получат ту же степень
точности, как физика или химия. И если мы в изучении
климата и погоды не достигли еще того, чтобы
предсказывать предстоящую погоду за месяц или даже неделю
вперед, то было бы нелепо претендовать, что в
общественных науках, имеющих дело с явлениями гораздо более
сложными, чем ветер и дождь, мы могли бы уже
предсказывать научно грядущие события. Не надо забывать
тем более, что ученые — такие же люди, как и все другие,
и что в большинстве они принадлежат к зажиточным
классам и поэтому разделяют все предрассудки этих
классов; многие из них даже находятся прямо на
службе у государства. Понятно, что не из университетов идет
к нам анархизм.
Как и социализм вообще и как всякое другое
общественное движение, анархизм родился среди народа, и он
сохранит свою жизненность и творческую силу только
до тех пор, пока он будет оставаться народным.
Во все времена в человеческих обществах
сталкивались в борьбе два враждебных течения. С одной
стороны, народ, народные массы вырабатывали в форме
обычая множество учреждений, необходимых для того,
чтобы вделать жизнь в обществах возможной,— чтобы
поддержать мир, улаживать ссоры и оказывать друг другу

Современная наука и анархия
245
помощь во всем, что требует соединенных усилий.
Родовой быт у дикарей, затем, позднее, сельская община и,
еще позднее, промышленная гильдия и средневековые
вольные города — республики вечевого строя, которые
положили первые основания международного права,—
все эти и многие другие учреждения были выработаны
не законодателями, а творческим духом самих народных
масс.
С другой стороны, во все времена существовали
колдуны, маги, вызыватели дождя, оракулы, жрецы. Они
были первыми обладателями знания природы и первыми
основателями различных религиозных культов (культ
солнца, сил природы, предков и т. д.), так же как
различных обрядностей, помогавших поддерживать единство
союзов между отдельными племенами.
В эти времена первые зачатки изучения природы
(астрономия, предсказание погоды, изучение болезней
и т. д.) были тесно связаны с различными суевериями,
выраженными в различных обрядностях и культах. Все
искусства и ремесла имели такое же происхождение и
вытекали из изучения и суеверий. И кажлое из них
имело свои мистические формулы, которые сообщались
только посвященным и оставались старательно
скрытыми от народных масс.
Рядом с этими первыми представителями науки и
религии мы находим также людей, которые, как барды,
ирландские брегоны, сказители законов у скандинавских
народностей и т. д., рассматривались как знатоки и
хранители преданий и старых обычаев, к которым все дол ж
ны были обращаться в случае несогласия и ссор. Они
хранили законы в своей памяти (иногда при помощи знаков,
которые были зачатками письма), и в случае разногласий
к ним обращались как к посредникам.
Наконец, были также временные начальники боевых
дружин, владевшие, как предполагалось, колдовскими
чарами, при помощи которых они могли обеспечить
победу; они владели также тайнами отравления оружия и
другими военными секретами.
Эти три категории людей всегда, с незапамятных
времен составляли между собой тайные общества,
чтобы сохранять и передавать следующему поколению
(после долгого и тяжелого периода посвящения) тайны их
специальностей; и если иногда они боролись друг с
другом, они всегда кончали тем, что приходили к
взаимному соглашению. Тогда они сплачивались между собой,

246
/7. А. Кропоткин
вступали в союз и поддерживали друг друга, чтобы
господствовать над народом, держать его в повиновении,
ynpaBjftîb им-*·и заставлять его работать на них.
Очевидно, что анархизм представляет собой первое
из этих двух течений — то есть творческую
созидательную силу самого народа, выработьгвавшего учреждения
обычного права, чтобы лучше защититься от
желающего господствовать над ним меньшинства. Именно силою
народного творчества и народной созидательной
деятельности, опирающейся на всю мощь современной
науки и техники, анархизм и стремится теперь выработать
учреждения, необходимые для обеспечения свободного
развития общества,— в противоположность тем, кто
возлагает всю свою надежду на законодательство,
выработанное правительством, состоящим из меньшинства и
захватившим власть над народными массами при
помощи суровой жестокой дисциплины.
В этом смысле анархисты и государственники
существовали во все времена истории.
Затем во все времена происходило также то, что все
учреждения, даже самые лучшие, которые были
выработаны первоначально для поддержания равенства, мира
и взаимной помощи, со временем застывали,
окаменевали по мере того, как они старели и дряхлели. Они
теряли свой первоначальный смысл, подпадали под
владычество небольшого, властолюбивого меньшинства и
кончали тем, что становились препятствием для дальнейшего
развития общества. Тогда отдельные личности
восставали против этих учреждений. Но, тогда как одни из этих
недовольных, восставая против учреждения, которое,
устарев, стало стеснительным, старались видоизменить
его в интересах всех, и в особенности низвергнуть
чуждую ему власть, которая в конце концов завладела этим
учреждением,— другие стремились освободиться от
того или иного общественного установления (род, сельская
коммуна, гильдия и т. д.) исключительно для того,
чтобы стать вне этого учреждения и над ним,— чтобы
господствовать над другими членами общества и
обогащаться на их счет.
Все реформаторы, политические, религиозные и
экономические, принадлежали к первой из этих категорий.
И среди них всегда находились такие личности, которые,
не дожидаясь Tofo, чтобы все их сограждане или даже

Современная наука и анархия
347
меньшинство среди них прониклись теми же взглядами,
шли сами вперед и восставали против угнетения — или
более-менее многочисленными группами, или совсем
одни, если за ними никто не следовал. Таких
революционеров мы встречаем во все эпохи истории.
Однако сами революционеры были также двух
совершенно различных родов. Одни из них, вполне восставая
против власти, выросшей внутри общества, вовсе не
стремились уничтожить ее, а желали только завладеть
ею сами. На место власти, устаревшей и ставшей стесни
тельной, они стремились образовать новую власть,
обладателями которой они должны были стать сами, и они
обещали, часто вполне чистосердечно, что новая власть
будет держать близко к сердцу интересы народа,
истинной представительницей которого она явится,— но это
обещание позднее неизбежно ими забывалось или нару
шалось. Таким образом, между прочим, создалась импе
раторская власть цезарей в Риме, церковная власть в
первые века христианства, власть диктаторов в эпоху
упадка средневековых городов-республик и так далее. То
же течение было использовано для образования в Европе
королевской власти в конце феодального периода. Вера
в императора-«народника», Цезаря, не угасла еще даже
и в наши дни.
Но рядом с этим государственным течением
утверждалось также другое течение в такие эпохи пересмотра
установленных учреждений. Во все времена, начиная с
древней Греции и до наших дней, появлялись личности
и течения мысли и действия, стремившиеся не к замене
одной власти другой, а к полному уничтожению власти,
завладевшей общественными учреждениями, не создавая
вместо нее никакой другой власти. Они провозглашали
верховные права личности и народа и стремились
освободить народные учреждения от государственных
наростов, чтобы иметь возможность дать коллективному
народному творчеству полную свободу, чтобы народный
гений мог свободно перестроить учреждения взаимной
помощи и защиты, согласно новым потребностям и
новым условиям существования. В городах Древней
Греции и особенно в средневековых городах (Флоренция,
Псков и т. д.) мы находим много примеров борьбы этого
рода.
Мы можем, следовательно, сказать, что всегда
существовали якобинцы и анархисты между реформаторами
и революционерами.

248
П. А. Кропоткин
В прошлые века происходили даже громадные
народные движения, запечатленные анархическим
характером. Многие тысячи людей в селах и городах
поднимались тогда против государственного принципа, против
органов государства и его орудий — судов и законов —
и провозглашали верховные права человека. Они
отрицали все писаные законы и утверждали, что каждый
должен повиноваться лишь голосу своей собственной
совести. Они стремились создать, таким образом,
общество, основанное на принципах равенства, полной
свободы и труда. В христианском движении, начавшемся в
Иудее в правление Августа против римского закона,
против римского государства и римской тогдашней
нравственности (или вернее безнравственности), было, без
сомнения, много серьезных анархических элементов. Но
понемногу оно выродилось в церковное движение,
построенное по образцу древнееврейской церкви и самого
императорского Рима,— и это очевидно убило то, что
христианство имело в себе анархического в начале
своего существования; оно придало ему римские формы и
сделало из него в скором времени главный оплот и
поддержку власти, государства, рабства и угнетения.
Первые зародыши «оппортунизма», которые были введены
в христианство, уже заметны в Евангелиях и в
Посланиях Апостолов или, по крайней мере, в тех редакциях этих
писаний, которые составляют Новый Завет.
Точно так же в движении анабаптистов
шестнадцатого века, которое начало и произвело Реформацию, было
очень много анархического. Но раздавленное теми из
реформаторов, которые под руководством Лютера
соединились с принцами ■ князьями против восставших
крестьян, это движение было задавлено ужасными
кровавыми расправами над крестьянами и
«простонародьем» городов. Тогда правое крыло реформаторов
выродилось понемногу и превратилось в тот компромисс со
своею совестью и государством, который существует теперь
под именем протестантизма.
Итак, подводя вкратце итог сказанному,— анархизм
родился из того же протеста, критического и
революционного, из которого родился вообще весь социализм.
Только некоторые социалисты, дойдя до отрицания
капитала и общественного строя, основанного на
порабощении труда капиталом, остановились на этом. Они не
восстали против того, что составляет, по нашему мнению,
истинную силу капитала,— государства и его главных

Современная наука и анархия
249
оплотов: централизации власти, закона (составленного
всегда меньшинством и в пользу меньшинства) и суда,
созданных главным образом ради защиты власти и
капитала.
Что касается анархизма, то он не останавливается на
одной критике этих учреждений. Он поднимает свою
святотатственную руку не только против капитала, но также
против его оплотов: государства, централизации и
установленных государством законов и суда.
II
УМСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ 18-го ВЕКА
Его основные черты: исследования всех явлений научным методом.
Но если анархизм, подобно всем другим
революционным направлениям, зародился среди народов, в шуме
борьбы, а не в кабинете ученого, то тем не менее важно
знать, какое место он занимает среди различных научных
и философских течений мысли, существующих в
настоящее время? Как относится анархизм к этим различным
течениям? На которое из них он преимущественно
опирается? Каким методом исследования он пользуется,
чтобы обосновать и подкрепить свои выводы и
заключения? Иначе говоря, к какой школе философии права при
надлежит анархизм? И с каким из ныне существующих
направлений в науке он выказывает наибольшее
сходство?
Ввиду того непомерного увлечения экономической
метафизикой *, которое мы видели в последнее время в
социалистических кругах, этот вопрос представляет
известный интерес. Поэтому я постараюсь ответить на него
кратко и возможно просто, избегая мудреных слов там,
где их можно избежать1.
Умственное движение девятнадцатого века ведет свое
происхождение от работ английских и французских
философов середины и начала предыдущего столетия.
. Всеобщий подъем мысли, начавшийся в ту пору,
воодушевил этих мыслителей желанием охватить все че-
1 В конце книги читатель найдет объяснительные заметки, в
которых дано объяснение различных научных терминов понятным
языком и указаны в нескольких словах труды различных авторов.

260
П. А. Кропоткин
ловеческив знания в одной общей системе — системе
природы. Отбросив окончательно средневековую схоластику
и метафизику, они имели смелость взглянуть на эсю
природу— на зоездный мир, на нашу солнечную систему \)
на наш земной шар, на развитие растений, животных и
человеческих существ на поверхности земли — как на
ряд фактов, могущих быть изученными по такому же
методу, по какому изучают естественные науки.
Широко пользуясь истинно научным,
индуктивно-дедуктивным методом, они приступили к изучению всех
групп явлений, какие мы наблюдаем в природе,— будь
то явления из мира звезд или мира животных или из
мира человеческих верований и учреждений — совершенно
так же, как если бы это были вопросы физики, изучаемые
натуралистом.
Они сначала тщательно собирали факты, и когда они
затем строили свои обобщения, то они делали это путем
наведения (индукции). Они строили известные предпо:
ложения (гипотезы), но этим предположениям они
приписывали не больше значения, чем Дарвин своей
гипотезе о происхождении новых видов путем борьбы за
существование или Менделеев своему «периодическому
закону». Они видели в них лишь предположения, которые
представляют возможное и вероятное объяснение и
облегчают группировку фактов и их дальнейшее изучение;
но они не забывали, что эти предположения должны быть
подтверждены приложением к множеству фактов и об>-
яснены также дедуктивным путем и что они могут стать
законами, т. е. доказанными обобщениями, не раньше
чем они выдержат эту проверку и после того, как
причины постоянных соотношений и закономерности между
ними будут выяснены. : ,
Когда центр философского движения восемнадцатого
века был перенесен из Англии и Шотландии во
Францию, то французские философы, с присущим им
чувством стройности и системы, принялись строить по одному
общему плану и на тех же началах все человеческие
знания: естественные и исторические. Они сделали попытку
построить обобщенное знание — философию всего мира
и всей его жизни в строго научной форме, отбрасывая
всякие метафизические построения предыдущих
философов и объясняя все явления тех же физических (то есть
механических) сил, которые оказались для них
достаточными для объяснения проиехождения и развития
земного шара.

Современная наука и анархия 251
Говорят, что когда Наполеон I сделал Лапласу
замечание, что в его «Изложении системы мира» нигде не
упоминается имя Бога, то Лаплас ответил: «Я не
нуждался в этой гипотезе». Но Лаплас сделал лучше. Ему
не только не понадобилась такая гипотеза, но более
того, он не чувствовал надобности вообще прибегать к
мудреным словам метафизики, за которыми прячется
туманное непонимание и полунепонимание явлений и
неспособность представить их себе в конкретной, вещественной
форме в виде измеримых величин. Лаплас обошелся без
метафизики так же хорошо, как без гипотезы о творце
мира. И хотя его «Изложение системы мира» не
содержит в себе никаких математических вычислений и
написано оно языком, понятным для всякого образованного
читателя, математики смогли впоследствии выразить
каждую отдельную мысль этой книги в виде точных
математических уравнений, то есть в отношениях
измеримых величин,— до того точно и ясно мыслил и
выражался Лаплас!
Что Лаплас сделал для небесной механики, то
французские философы XVIII века пытались сделать, в
границах тогдашней науки, для изучения жизненных
явлений (физиологии), а также явлений человеческого
познания и чувства (психологии). Они отвергли те
метафизические утверждения, которые встречались у их
предшественников и которые мы видим позднее у
немецкого философа Канта. В самом деле, известно, что Кант,
например, старался объяснить нравственное чувство в
человеке, говоря, что это есть «категорический
императив» и что известное правило поведения обязательно,
«если мы можем принять его как закон, способный к
всеобщему приложению». Но каждое слово в этом
определении представляет что-то туманное и непонятное
(«императив», «категорический», «закон», «всеобщий»)
вместо того вещественного, всем нам известного факта,
который требовалось объяснить.
Французские энциклопедисты не могли
удовольствоваться подобными «объяснениями» при помощи
«громких слов». Как их английские и шотландские
предшественники, они не могли для объяснения того, откуда в
человеке является понятие о доброте и зле, вставлять, как
выражается Гете, «словечко там, где не хватает идеи».
Они изучали этот вопрос и —так же, как сделал Гэтче-
сон в 1725 г. и позже Адам Смит з своем лучшем
произведении «Происхождение нравственных чувств»,— наш-

252
П. А. Кропоткин
ли, что нравственные понятия в человеке развились из
чувства сожаления и симпатии, которое мы чувствуем
по отношению к тому, кто страдает, причем они
происходят от способности, которой мы одарены,
отождествлять себя с другими настолько, что мы чувствуем почти
физическую боль, если в нашем присутствии бьют
ребенка, и мы возмущаемся этим.
Исходя из такого рода наблюдений и всем известных
фактов, энциклопедисты приходили к самым широким
обобщениям. Таким образом они действительно
объясняли нравственное понятие, являющееся сложным
явлением/более простыми фактами. Но они не подставляли
вместо известных и понятных фактов непонятные, туманные
слова, ничего не объяснявшие, вроде «категорического
императива> или «всеобщего закона».
Преимущество метода, принятого энциклопедистами,
очевидно. Вместо «вдохновения свыше», вместо
неестественного и сверхъестественного объяснения
нравственных чувств они говорили человеку: «Вот чувство жалости,
симпатии, имевшееся у человека всегда со времени его
появления на свет, использованное им в его первых
наблюдениях над себе подобными и постепенно
усовершенствованное, благодаря опыту общественной жизни. Из
этого чувства происходят у нас наши нравственные
понятия».
Таким образом, мы видим, что мыслители XVIII века
не меняли своего метода, переходя от мира звезд к миру
химических реакций или даже от физического и
химического мира к жизни растений и животных или к
развитию экономических и политических, форм общества, к
эволюции религий и т. п. Метод оставался всегда тот же
самый. Во всех отраслях науки они прилагали всегда
индуктивный метод. И так как ни в изучении религий, ни
в анализе нравственных понятий, ни в анализе
мышления вообще они не встречали ни одного пункта, где бы
этот метод оказался недостаточным и где был бы
приложим другой метод, и так как нигде они не видели себя
принужденными прибегать ни к метафизическим
понятиям (Бог, бессмертная душа, жизненная сила,
категорический императив, внушенный высшим существом и т. п.),
ни к диалектическому методу, то они стремились
объяснять Вселенную и все явления мира при помощи того же
естественнонаучного метода.

Современная наука и анархия
253
В течение этих лет замечательного умственного
развития энциклопедисты составили свою монументальную
Энциклопедию; Лаплас опубликовал свою «Систему
мира» и Гольбах — «Систему природы»; Лавуазье
утверждал неуничтожаемость материи и, следовательно,
энергии, движения. Ломоносов в России, вдохновленный,
вероятно, Бейлем, набрасывал уже в это время
механическую теорию теплоты; Ламарк объяснял появление
бесконечного разнообразия видов растений и животных при
помощи их приспособления к различной среде; Дидро
давал объяснения нравственности, обычаев, первобытных
учреждений и религий, не прибегая пи к каким
внушениям свыше; Руссо старался объяснить зарождение
политических учреждений путем общественного договора,
то есть акта человеческой воли. Словом, не было ни
одной области, изучение которой не было бы начато на
почве фактов, при помощи того же естественнонаучного
метода индукции и дедукции, проверенного наблюдением
фактов и опытом.
Конечно, были сделаны ошибки в этой огромной и
смелой попытке. Там, где в то время не хватало знаний,
высказывались предположения, иногда поспешные, а
иногда совершенно ошибочные. Но новый метод был
приложен к разработке всех отраслей знания, и благодаря
ему самые ошибки впоследствии были легко открыты и
исправлены. Таким образом, 19-й век получил в
наследство могучее орудие исследования, которое дало нам
возможность построить наше миросозерцание на научных
началах и освободить его, наконец, от затемнявших его
предрассудков и от туманных, ничего не говоривших слов,
которые были введены благодаря дурной привычке
отделываться таким образом от трудных вопросов.
III
РЕАКЦИЯ В НАЧАЛЕ 19-го ВЕКА
Застой научной мысли.— Пробуждение социализыа; «г· влкянпе ira
развитие науки.— Пятидесятые годы.
После поражения Великой Французской революции
Европа, как известно, пережила период всеобщей
реакции: в области политики, науки и философии. Белый
террор Бурбонов, Священный Союз» заключенный в 1815

254
П. А. Кропоткин
году между монархами Австрии, Пруссии и России для
борьбы против либеральных идей, мистицизм и «нaбoжJ
ность» высшего европейского общества и
государственная полиция повсюду торжествовали по всей линий.
Однако основные принципы революции не должны
были погибнуть. Освобождение крестьян и городских
рабочих, вышедших из полурабского состояния, в котором
они до тех пор пребывали, равенство перед законом и
представительное правление — эти три принципа,
провозглашенные революцией и пронесенные
революционными армиями по всей Европе вплоть до Польши, прола-
гали себе путь в Европе, как во Франции. После
революции, провозгласившей великие принципы свободы,
равенства и братства, началась медленная эволюция, то
есть медленное преобразование учреждений: приложение
в повседневной жизни общих принципов,
провозглашенных в 1789—1793 годах*. Заметим, кстати, что такое
осуществление эволюциею начал, выставленных преды
дущей революционной бурей, может быть признано как
общий закон общественного развития.
Хотя церковь, государство и даже наука начали
топтать в грязь то знамя, на котором революция начертала
свой клич: «Свобода, Равенство и Братство», и хотя
приспособление к существующему стало тогда всеобщим
лозунгом, даже в философии, тем не менее великие
принципы свободы проникали всюду в жизнь. Правда,
крепостные обязательства крестьян, так же как и инквизиция,
уничтоженные революционными армиями в Италии и
Испании, были восстановлены. Но им был уже нанесен
смертельный удар, от которого они никогда не
оправились.
Волна освобождения дошла сначала до Западной
Германии, потом она докатилась до Пруссии и Австрии
и распространилась по полуостровам — Испании,
Италии и Греции; идя на восток, она достигла в 1861 г. до
России и в 1878 г. до Балкан. Рабство исчезло в
Америке в 1863 году. В то же время идеи равенства всех перед
законом и представительного правления
распространились также с запада на восток, и к концу столетия одна
только Россия и Турция оставались еще под игом
самодержавия, впрочем, уже весьма ослабевшего1.
1 См. в моей книге «Великая Французская революция* главу
«Заключение».

Современная наука и анархия
255
Более того, на рубеже двух столетий, 18-го и 19-го,
мы встречаем уже громко провозглашенные идеи
экономического освобождения. Сейчас же после низложения
королевской власти населением Парижа 10 августа 1792
года, и в особенности после свержения жирондистов 2
июня 1793 года, мы видим в Париже и по всей стране
подъем коммунистических настроений *; революционные
ссекции» больших городов и многих муниципалитетов
маленьких городов во Франции действуют в этом
направлении.
Интеллигентные люди нации заявляли, что равенство
должно перестать быть пустым словом — оно должно
претвориться в факт. А так как тяжесть войны, которую
революция должна была вести против
«королей-заговорщиков», падала прежде всего на бедных, то народ
заставлял комиссаров Конвента проводить
коммунистические меры в смысле уравнения всех граждан.
Сам Конвент принужден был действовать в
коммунистическом направлении и принял несколько мер,
имевших целью «уничтожение бедности» и «уравнение
состояний». После того как жирондисты были изгнаны из
правительства во время восстания 31 мая — 2 июня 1793
года,** Конвент был даже принужден провести законы,
имевшие в виду национализацию не только земли, но
также и торговли, по крайней мере, торговли
предметами первой необходимости.
Это движение, очень глубокое, продолжалось вплоть
до июля 1793 года, когда буржуазная реакция
жирондистов, войдя в сношение с монархистами, взяла верх 9-го
термидора. Но несмотря на короткий срок, оно придало
XIX веку свой явный отпечаток — коммунистическое и
социалистическое направление наиболее передовых
элементов.
Пока движение 1793—94 гг. продолжалось, оно
находило для своего выражения народных ораторов. Но
среди писателей того времени не было во Франции никого,
кто мог бы дать литературное выражение этим идеям
(которые называли тогда «дальше Марата») и произвести
длительное впечатление на умы.
И только в Англии, уже в 1793 году, выступил Год-
зин, опубликовав свой поистине замечательный труд
«Исследование политической справедливости и ее
влияния на общественную нравственность» (Enquiry сопсег·
ning Political Justice and its influence on general virtue
and happiness), где он явился первым теоретиком соци-

256
П. А. Кропоткин
ализма без правительства, то есть анархизма, а с другой
стороны Бабвф, под влиянием по-видимому Буонарроти,
выступил в 1795 году во Франции в качестве первого
теоретика централизованного социализма, т. е.
государственного коммунизма, который почему-то в Германии и
России приписывают теперь Марксу.
Затем, разрабатывая принципы, уже намеченные,
таким образом, в конце 18-го века, появляются в 19-м веке
Фурье, Сен-Симон и Роберт Оуэн — три основателя
современного социализма в его трех главных школах; а
еще позднее, в 40-х годах, явился Прудон, который, не
вная работ Годвина, положил сызнова основы анархизма.
Научные основы социализма как государственного,
так и безгосударственного, были таким образом
разработаны еще в начале XIX века с полнотою, к сожалению,
неизвестной нашим современникам. Современный же со-
Йиализм, считающий свое существование со времени
[нтернационала, пошел дальше этих основателей
только в двух пунктах, правда, очень важных: он стал
революционным, и он порвал с идеей о «социалисте и
революционере Христе», которую любили выставлять до 1848
года *.
Современный социализм понял, что для того чтобы
осуществить его идеалы, нужна социальная революция,
не в том смысле, в котором употребляют иногда слово
среволюция», говоря о «революции промышленной» или
«революции в науках», но в тонном» ясном смысле этого
слова,— в смысле всеобщей и немедленной
перестройки самых основ общества. С другой стороны,
современный социализм перестал смешивать свои воззрения с
весьма неглубокими и сентиментальными реформами, о
которых говорили некоторые христианские реформаторы.
Но это последнее — это нужно помнить — уже было
сделано Годвином, Фурье и Робертом Оуэном. Что же
касается до администрации, централизации и культа власти
и дисциплины, которыми человечество обязано особенно
духовенству и римскому императорскому закону, то эти
«пережитки» темного прошлого, как их прекрасно
охарактеризовал П. Л. Лавров, до сих пор еще удержались
полностью среди многих социалистов, которые, таким
обрааом, еще не достигли уровня своих французских и
английских предшественников.

Современная наука и анархия
257
Было бы трудно говорить здесь о том влиянии,
которое оказала на развитие наук реакция, господствовавшая
после Великой Революции К Достаточно будет сказать,
Что все, чем так гордится в настоящее время
современная наука, было уже намечено, и часто более чем наме-
qerio—иногда высказано,— в точной научной форме еще
в конце восемнадцатого века. Механическая теория
теплоты, неуничтожаемость движения (сохранение энергии),
изменяемость видов под непосредственным влиянием
окружающей среды, физиологическая психология,
понимание истории, религии и законодательства как
естественных последствий жизни людей в тех или других
условиях, законы развития мышления — одним словом, все
естественнонаучное миросозерцание, так же как
синтетическая философия (т. е. философия, охватывающая все
физические, химические, жизненные и общественные
явления как одно целое), были уже намечены и отчасти
разработаны в восемнадцатом веке.
Но с реакцией, воцарившейся после конца Великой
Революции в течение целого полустолетия, началось
течение, стремившееся подавить эти открытия.
Ученые-реакционеры обзывали их «малонаучными». Под
предлогом изучения сначала «фактов» и собирания «научного
материала» ученые общества отвергали даже такие
исследования, которые сводились к точным измерениям,—
как, например, определение Сегеном-старшим (Séguin)
и затем Джоулем (Joule) механического эквивалента
теплоты (т. е. количества механического трения,
необходимого для получения данного количества теплоты);
«Королевское общество» в Англии, которое является
английской Академией Наук, отказалось даже напечатать труд
Джоуля по этому вопросу, найдя его «ненаучным». Что
же касается замечательной работы Грова (Grove) о
единстве всех физических сил, написанной им в 1843 году, то
она была оставлена без внимания до 1856 года!
Только знакомясь с историей научного развития в
первой половине девятнадцатого века, понимаешь ту
густоту мрака, которая охватила Европу после поражения
французской революции...
Завеса была порвана сразу, к концу 50-х годов, когда
на Западе началось либеральное движение, которое при-
1 Кое-что дано было в этом направлении в моей английской
лекции «О научном развитии в XIX веке», которую я приготовляю
к печати.

258
П. А. Кропоткин
вело к восстанию Гарибальди, освобождению Италии,
уничтожению рабства в Америке, либеральным
реформам в Англии и т. д. То же движение вызвало в России
уничтожение крепостного права, кнута и шпицрутенов,
опрокинуло в нашей философии авторитеты Шеллинга и
Гегеля и дало начало смелому отрицанию умственного
рабства и преклонения перед всякого рода
авторитетами, известному под именем нигилизма.
Теперь, когда мы можем проследить историю
умственного развития этих годов, для нас очевидно, что
именно пропаганда республиканских и социалистических
идей, которая велась в 30-х и 40-х годах, и революция
1848 года помогли науке разорвать душившие ее узы.
Действительно, не вдаваясь в детали, здесь
достаточно будет заметить, что Сеген, имя которого мы уже
упомянули, Огюстен Тьерри (историк, который первый
положил основы изучения вечевого строя коммун и идей
федерализма в средних веках) и Сисмонди (историк
свободных городов в Италии) были учениками
Сен-Симона, одного из трех основателей социализма в первой
половине XIX века. Альфред Р. Уоллес, пришедший
одновременно с Дарвином к теории происхождения видов
при помощи естественного подбора, был в юности
убежденным последователем Роберта Оуэна; Огюст Конт был
сен-симонист; Рикардо, так же как Бентам, были оуэни-
сты; материалисты Карл Фохт и Д. Люис, так же как
Гров, Милль, Герберт Спенсер и многие другие,
находились под влиянием радикально-социалистического
движения в Англии 30-х и 40-х годов. В этом движении они
почерпнули свое мужество для научных работ !.
Появление на коротком протяжении пяти или шести
лет, с 1856 г. по 1862 г., работ Грова, Джоуля, Вертело,
Гельмгольца и Менделеева в физических науках;
Дарвина, Клода Бернара, Спенсера, Молешотта и Фохта в
науках естественных; Лайеля о происхождении человека;
Бэна и Милля в науках политических; и Бюрнуфа в
происхождении религий,— одновременное появление всех
этих работ произвело полную революцию в основных
воззрениях ученых того времени — наука сразу рвану-
1 Обо всех этих именах, так же как и о следующих,— смотри
объяснительные заметки в конце книги

Современная наука и анархия
259
лась вперед на новый путь. Целые отрасли знания были
созданы с поразительной быстротой.
Наука о жизни (биология), о человеческих
учреждениях (антропология и этнология), о разуме, воле и
чувствах (физическая психология), история права и религий
и т. д. образовались на наших глазах, поражая ум
смелостью своих обобщений и революционным характером
своих выводов. То, что в прошлом веке было только
неопределенными предположениями, часто даже догадкой,
явилось теперь доказанным на весах и под микроскопом
и проверенным тысячью наблюдений и в приложениях
на практике. Самая манера писать совершенно
изменилась, и ученые, которых мы только что назвали, все
вернулись к простоте, точности и красоте стиля, которые так
характерны для индуктивного метода и которыми
обладали в такой степени те из писателей восемнадцатого
века, которые порвали с метафизикой.
Предсказать, по какому направлению пойдет в
будущем наука, конечно, невозможно. Пока ученые будут
зависеть от богатых людей и от правительств, их наука
будет неизбежно носить известный отпечаток и они смогут
всегда задерживать развитие знаний, как они это
сделали в первой половине девятнадцатого века. Но одно
ясно. Это то, что в науке, как она складывается теперь,
нет более надобности ни в гипотезе, без которой мог
обойтись Лаплас, ни в метафизических «словечках», над
которыми смеялся Гете. Мы можем уже читать книгу при*
роды, понимая под этим развитие органической жизни и
человечества, не прибегая ни к творцу, ни к мистической
сжизненной сило, ни к бессмертной душе, ни к
гегелевской триаде* и не скрывая нашего незнания под
какими-либо метафизическими символами, которым мы сами
приписали реальное существование. Механические
явления, становясь вое более и более сложными по мере
того, как мы переходим от физики к явлениям жизни, но
оставаясь всегда теми же механическими явлениями,
достаточны нам для объяснения всей природы и жизни
органической, умственной и общественной.
Без сомнения, остается еще много неизвестного,
темного и непонятного в мире; без сомнения, всегда будут
открываться новые пробелы в нашем знании по мере
того, как прежние пробелы будут заполняться. Но мы не
видим области, в которой нам будет невозможно найти
объяснения явлениям при помощи тех же простейших
физических фактов, наблюдаемых нами вокруг, как, на-

260
П. А. Кропоткин
пример, при столкновении двух шаров на биллиарде или
при падении камня, или при химических реакциях. Этих
механических фактов нам пока достаточно для
объяснения всей жизни природы. Нигде они нам не изменили, и
мы не видим даже возможности открыть такую область,
где механические факты будут недостаточны. И пока, до
сих пор, ничто не позволяет нам даже подозревать
существование такой области.
IV
ПОЗИТИВНАЯ, Т. Е. ПОЛОЖИТЕЛЬНАЯ
ФИЛОСОФИЯ КОНТА
Попытка Опоста Конта построить синтетическую философию,—
Причины неполной его удачи: религиозное объяснение*
нравственности в человеке.
Очевидно, что как только наука начала достигать
таких результатов, должна была быть сделана попытка
построения синтетической философии, которая
охватывала бы все эти результаты. Были естественны попытки
построить философию, которая являлась бы
систематической, объединенной, обоснованной сводкой всего нашего
знания, причем эта философия не должна была больше
останавливаться на плодах нашего воображения,
которыми философы угощали когда-то наших отцов и дедов,
вроде различных «сущностей», «мировых идей»,
«назначения жизни» и тому подобных символических
выражений; не должна была она также прибегать и к
антропоморфизму, т. е. придавать природе и физическим силам
человеческие свойства и намерения. Поднимаясь
постепенно от простого к сложному, эта философия должна
была бы изложить основные начала жизни Вселенной и
дать ключ к пониманию природы во всем ее целом. Этим
она дала бы нам могучее орудие исследования, которое
помогло бы открыть новые отношения между
различными явлениями, т. е. новые законы природы, и внушило
бы нам в то же время уверенность в справедливости
наших заключений, как бы они ни противоречили
установившимся ходячим воззрениям.
Много попыток подобного рода было действительно
сделано в девятнадцатом веке, и попытки Огюста Конта

Современная наука и анархия
261
и Герберта Спенсера заслуживают особенно нашего
внимания.
Необходимость синтетической философии была,
правда, понята даже в восемнадцатом веке энциклопедистами
в их «Энциклопедии», Вольтером в его превосходном
«Философском словаре», который до сих пор остается
монументальным трудом, а также экономистом Тюрго и
позднее, в еще более ясной форме, Сен-Симоном. Но в
первой половине девятнадцатого века Огюст Конт
предпринял тот же труд в строго научной форме,
отвечающей последнему прогрессу естественных наук.
Известно, что, насколько дело касается математики
и точных наук вообще, Конт выполнил свою задачу
замечательным образом. Всеми также признается, что он
был вполне прав, введя науку о жизни (биологию) и
науку о человеческих обществах (социологию) в круг
наук положительных. Наконец, известно, какое
громадное влияние позитивная философия Конта имела на
большинство мыслителей и ученых второй половины
девятнадцатого века.
Но почему, спрашивают себя поклонники великого
философа, почему Конт оказался так слаб, когда он
принялся в своей «Позитивной политике» за изучение
современных учреждений и в особенности за изучение
этики, т. е. науки о нравственных понятиях?
Каким образом такой широкий позитивный ум мог
дойти до того, чтобы сделаться основателем религии и
культа, как это сделал Конт в конце своей жизни?
Многие из его учеников стараются примирить эту
религию и этот культ с его предыдущими работами и
утверждают, против всякой очевидности, что философ
следовал одному и тому же методу в обеих своих работах:
сПозитивной философии» и «Позитивной политике». Но
два столь выдающихся позитивистских философа, как
Дж. С. Милль и Литтре, сходятся на том, что они не
признают «Позитивной политики» частью философии
Конта. Они не видят в ней ничего другого как продукт
ослабевшего уже ума.
И, однако, противоречие, существующее между
обоими произведениями Конта — «Философией» и
«Политикой»,— в высшей степени характерно и бросает яркий
свет на самые важные вопросы нашего времени.
Когда Конт кончил свой «Курс позитивной
философии», он должен был, конечно, заметить, что его
философия не коснулась еще самого главного — происхождения'

262
П. А. Кропоткин
нравственного чувства в человеке и влияния этого
чувства на человеческую жизнь и общестео. Он должен бЫл,
конечно, показать, откуда явилось это чувство в человеке,
и объяснить его влиянием тех же причин, которыми он
объяснял жизнь вообще. Он должен был показать,
почему человек чувствует потребность повиноваться этому
чувству или по крайней мере считаться с ним.
В высшей степени замечательно, что Конт был на
правильной дороге,— по той же дороге шел впоследствии
Дарвин, когда этот великий английский натуралист
пытался объяснить в своем труде «Происхождение
человека» происхождение нравственного чувства.
Действительно, Конт написал в «Позитивной политике» много
замечательных страниц, показывающих общение и
взаимопомощь у животных, и этическая важность этого явления
не ускользнула от его внимания *.*
Но, чтобы извлечь из этих фактов надлежащие
позитивные заключения, знания по биологии в то время были
еще недостаточны, и Конту не хватало смелости. Тогда
он отвергнул Бога, божество позитивных религий,
которому человек должен был поклоняться и молиться,
чтобы быть нравственным, и на его место поставил
Человечество с прописной буквой. Перед этим новым идолом он
нам велит поклоняться и обращать к нему наши
молитвы, чтобы развить в нас нравственное чувство.
Но раз этот шаг был сделан, раз было признано
необходимым поклоняться чему-то, стоящему вне и выше
личности, чтобы удержать зверя в человеке на пути
добродетели, то все остальное вытекло само собою. Даже
обрядность религии Конта сложилась вполне
естественно по образцу старых религий, пришедших с Востока.
В самом деле, Конт был приведен к этому невольно,
раз он не признал, что нравственное чувство в человеке,
так же как общительность и даже само общество, были
явлениями дочеловеческого происхождения; раз он не
усмотрел в этом дальнейшего развития той же общитель-
1 Я не принял во внимание этих мест Конта, когда писал
настоящую работу для первого издания. Я обязан одному
другу-позитивисту из Бразилии тем, что он обратил на это мое внимание и
в то же время прислал мне прекрасное издание «Позитивной
политики» Конта. Пользуюсь случаем выразить ему за это мою самую
глубокую благодарность. В этом произведении Конта, так же как и
в его «Позитивной философии», есть много страниц, написанных
гениально. И перечитывать его при свете всех знаний, накопленных
:в жизни,—по приглашению друга — было большим наслаждением.

Современная наука и анархия
263
ности, которая наблюдается у животных и которая
укрепилась в человеке, благодаря его наблюдению природы
и жизни человеческих обществ.
Конт не понял, что нравственное чувство человека
зависит от его природы в той же степени, как и его
физический организм; что и то и другое являются наследством
от весьма долгого процесса развития эволюции, которая
длилась десятки тысяч лет. Конт прекрасно заметил
чувства общительности и взаимной симпатии у животных;
но, находясь под влиянием крупного зоолога, Кювье,
который в то время считался высшим авторитетом, он не
признал того, на что Бюффон и Ламарк уже пролили
свет,— именно изменяемость видов. Он не признал
эволюции, переходящей от животного к человеку. Поэтому
он не видел того, что понял Дарвин,— что нравственное
чувство человека есть не что иное, как развитие
инстинктов, привычек взаимопомощи, существовавших во всех
животных обществах задолго до появления на земле
первых человекоподобных существ. *
В результате, Конт не видел, как мы это видим
теперь, что, каковы бы ни были безнравственные поступки
отдельных личностей, нравственное начало необходимо
будет жить в человечестве как инстинкт,— пока род
человеческий не начнет склоняться к упадку; что поступки,
противные происходящему отсюда нравственному
чувству, должны неизбежно вызывать реакцию со стороны
других людей,— точно так же, как механическое действие
вызывает реакцию в физическом мире. И он не заметил,
что в этой способности реагировать на
противообщественные поступки отдельных лиц коренится естественная
сила, которая неизбежно поддерживает нравственное
чувство и привычки общительности в человеческих
обществах,— точно так же, как она поддерживает их в
животных обществах без всякого вмешательства извне;
причем эта сила бесконечно более могуча, чем повеления
какой бы то ни было религии или каких бы то ни было
законодателей. Но раз Конт этого не признал, он должен
был невольно изобрести новое божество —
Человечество — и новый культ, новое поклонение, для того чтобы эта
религия приводила человека на путь нравственной жизни.
Как Сен-Симон, как Фурье, он таким образом
заплатил также дань своему христианскому воспитанию. Если
не допустить борьбу между началом Зла и началом
Добра, которые по силе равны друг другу, и если не
допускать, что человек обращается к представителю начала

264
П. А. Кропоткин
Добра, чтобы укрепить себя в борьбе против
представителя Зла, то без этого христианство не может
существовать. И Конт, проникнутый этой христианской идеей,
вернулся к ней, как только он встретился на своем пути с
вопросом о нравственности и о средствах укрепления
нравственного в наших чувствах и понятиях. Поклонение
человечеству должно было служить ему орудием для
избавления человека от губительного влияния Зла.
V
ПРОБУЖДЕНИЕ В 1856—1862 ГОДАХ
Расцвет точных наук в 1856—62 годах.— Выработка механического
миросозерцания, охватывающего также развитие человеческих
понятий и учреждении.
Если Огюсту Конту не удались его исследования
человеческих учреждений — ив особенности нравственных
понятий,— то не следует забывать, что он написал свою
«Философию» и «Политику» задолго до упомянутых уже
нами 1856—62 годов, которые так внезапно расширили
горизонт науки и подняли уровень миросозерцания
каждого образованного человека.
Появившиеся за эти пять-шесть лет работы в
различных отраслях науки произвели такой полный переворот
в наших взглядах на природу, на жизнь вообще и в
частности на жизнь человеческих обществ, что подобную
ей нельзя найти во всей истории наук за время свыше
20 столетий.
То, что энциклопедисты только предвидели или,
скорее, предчувствовали, то, что лучшие умы XIX столетия
выясняли с таким трудом до тех пор,— выявилось теперь
внезапно во всеоружии знания. И все это было
разработано так полно и так всесторонне, благодаря
индуктивно-дедуктивному методу естественных наук, что всякий
другой метод исследования сразу оказался
несовершенным, ложным и бесполезным.
Остановимся, однако, на одно мгновенье на
результатах, достигнутых наукой за это время, чтобы быть в
состоянии лучше оценить последующую попытку
построения синтетической философии, сделанную Гербертом
Спенсером.

Современная наука и анархия 265
В течение этих шести лет Гров, Клаузиус, Гельмгольц,
Джоуль и целый ряд физиков и астрономов (включая
сюда Кирхгофа, который, благодаря своему открытию
химического спектрального анализа, дал нам возможность
узнать химический состав звезд, то есть самых
отдаленных от нас солнц) совершенно разбили те рамки,
которые не позволяли ученым в течение более половины 19-го
века пускаться в смелые и широкие обобщения в
области физики. В течение нескольких лет они доказали и
установили единство природы во всем неорганическом
мире. С тех пор говорить о каких-то таинственных
«жидкостях», теплородных, магнетических, электрических или
других, к которым физики прибегали раньше для
объяснения различных физических сил, стало совершенно
невозможным.
Было доказано, что механические движения частиц,
вроде тех движений, которые дают нам волны в морях
или которые мы открываем в дрожании колокола или
металлической пластинки, вполне достаточны для
объяснения всех физических явлений: теплоты, света, звука,
электричества, магнетизма.
Более того. Мы научились измерять эти невидимые
движения, эти дрожания частиц — взвешивать, так
сказать, их энергию — таким же образом, как мы измеряем
энергию падающего камня или двигающегося поезда.
Физика, таким образом, стала отраслью механики.
Кроме того, в течение все тех же нескольких лет было
доказано, что в самых отдаленных от нас небесных
телах, включая бесчисленные солнца, которые мы видим
в неизмеримом количестве в Млечном Пути,
наблюдаются абсолютно те же простые химические тела или
элементы, которые известны нам на нашей Земле, и что
абсолютно те же дрожания частиц происходят там, с
теми же физическими и химическими результатами, что
и на нашей планете. Даже массовые движения небесных
тел, звезд, несущихся в пространстве по закону
всемирного тяготения, являются по всему вероятию не чем
иным, как результатом всех этих колебаний,
передающихся на биллионы и триллионы верст в междузвездном
пространстве Вселенной.
Те же тепловые и электрические колебания
достаточны для объяснения химических явлений. Химия—есть
лишь глава молекулярной механики. И даже жизнь
растений и животных, во всех ее бесчисленных проявлениях,

266
П. А. Кропоткин
есть не что иное, как обмен частиц или, скорее, атомов во
всем этом обширном ряду очень сложных и поэтому
очень неустойчивых химических тел, из которых
слагаются живые ткани всех живых существ. Жизнь есть не
что иное, как ряд химических разложений и вновь
возникающих соединений из очень сложных молекул — ряд
«брожений», возникающих под влиянием ферментов
(бродил) химических, неорганических.
Кроме того, в то же время было понято, а в течение
1890—1900 годов признано и доказано, как жизнь
клеточек нервной системы и способность их передавать
каждое раздражение от одной к другой дают механическое
объяснение передачи раздражения в растениях и в
нервной жизни животных. В результате этих исследований
мы можем теперь, не выходя из области чисто физических
наблюдений, понять, как образы и вообще впечатления
запечатлеваются в нашем мозгу, как они действуют одно
на другое и как от них происходят понятия, идеи.
Мы также можем теперь понять «ассоциацию идей» —
то есть каким образом каждое впечатление вызывает
накопленные раньше впечатления. Мы схватываем,
следовательно, самый механизм мышления.
Конечно, мы остаемся еще бесконечно далеко от
открытия «всего» в этом направлении; мы сделали только
первые шаги, и нам остается открывать бесконечно
многое. Наука, едва освободившаяся от душившей ее
метафизики, только приступает к исследованию этой
громадной области — физической психологии. Но солидная база
уже заложена для дальнейших исследований. Старое
деление на две совершенно отдельные области, которые
пытался установить немецкий философ Кант,— область
явлений, которую мы исследуем, по его словам, «во
времени и пространстве» (физическая область), и другая,
которая может быть исследована только «во времени»
(область явлений духа),— это деление ныне отпадает.
И на вопрос, который однажды был поставлен русским
профессором материалистом Сеченовым: «Куда отнести
и как изучать психологию?», ответ уже дан: «К
физиологии, физиологическим методам». В самом деле, новейшие
исследования физиологов уже пролили более света
относительно механизма мышления, происхождения
впечатлений, их закрепления в памяти и передачи, чем все
изящные рассуждения, которые подносили нам до сих пор
метафизики.

Современная наука и анархия
2Θ7
Таким образом, даже в этой крепости, которая
принадлежала без всяких споров метафизике, она теперь
побеждена. Область психологии захвачена
естественными науками и материалистической философией, которые
двигают наши знания относительно механизма
мышления в этой области с невиданной дотоле быстротой.
Однако среди работ, которые появились в
продолжение тех же пяти-шести лет, есть одна, затмившая собой
все остальные. Это книга Чарльза Дарвина
«Происхождение видов».
Уже в прошлом столетии Бюффон и на рубеже двух
столетий Ламарк решились утверждать, что различные
виды растений и животных, которые мы встречаем На
земле, не представляют собой неподвижных форм: они
изменчивы и постоянно изменяются под влиянием среды.
Разве самое семейное сходство, наблюдающееся между
различными видами, принадлежащими к той или иной
группе, не доказывает, говорили они, что эти виды
происходят от общих предков? Так, различные виды лютиков,
которые мы находим в наших лугах и в болотах, должны
быть потомками одного вида общих предков,—
потомками, которые видоизменились в зависимости от изменений
и приспособлений, которым они подвергались в
различных условиях существования. Точно так же теперешние
породы волка, собаки, шакала, лисицы не существовали
раньше; но вместо них существовала порода животных,
которая в течение столетий постепенно дала
происхождение волкам и собакам, шакалам и лисицам.
Относительно лошади, осла, зебры и т. п. уже доподлинно
известно, что у них существовал общий предок, скелет
которого открыт в древних геологических пластах.
Но в восемнадцатом веке рискованно было
высказывать такие ереси. За гораздо меньшее, чем это, Бюффону
даже угрожало преследование перед церковным
трибуналом, и он был принужден напечатать в своей «Естествен*
ной истории» отречение от своих слов. Церковь в это
время была еще очень сильна, и натуралисту,
осмеливавшемуся поддерживать такие неприятные для епископов
ереси, грозила тюрьма, пытка или сумасшедший дом.
Вот почему «еретики» высказывались тогда очень осто*
рожно.

268
П. А. Кропоткин
Но теперь, после революций 1848 года, Дарвин и
Уоллес осмелились утверждать ту же ересь, а Дарвин даже
имел мужество прибавить, что человек также развивался
путем медленной физиологической эволюции; что он
произошел от породы обезьяноподобных животных; что
«бессмертный дух» и «нравственная душа» человека
развивалась тем же путем, как ум и общественные привычки
у обезьяны или муравья.
Известно, какие громы были обрушены тогда
стариками на голову Дарвина и в особенности на голову его
смелого, ученого и интеллигентного апостола Гэксли за
то, что он резко подчеркивал те из заключений
дарвинизма, которые более всего приводили в ужас духовенство
всех религий.
Борьба была жестокая, но дарвинисты вышли из нее
победителями. И с тех пор перед нашими глазами
выросла совершенно новая наука, биология — наука о жизни
во всех ее проявлениях.
Работа Дарвина дала в то же время новый метод
исследования для понимания явлений всякого рода: в
жизни физической материи, в жизни организмов и в жизни
обществ. Идея «непрерывного развития», то есть
эволюции и постепенного приспособления особей и обществ к
новым условиям по мере того, как изменяются эти
условия,— эта мысль нашла себе гораздо более широкое
приложение, чем одно объяснение происхождения новых
видов. Когда она была введена в изучение природы
вообще, а также людей, их способностей и их общественных
учреждений, она открыла новые горизонты и дала
возможность объяснять самые непонятные факты в области
всех отраслей знания. Основываясь на этом начале, столь
богатом последствиями, возможно было перестроить не
только историю организмов, но также историю
человеческих учреждений.
В руках Спенсера биология показала нам, как все
виды растений и животных, обитающих на земном шаре,
могли развиваться, происходя от нескольких простейших
организмов, населявших землю вначале; и Геккель мог
начертить правдоподобный набросок родословного
дерева различных видов животных, включая сюда человека.
Это было уже огромно. Но стало также возможно
заложить некоторые первые научные основания для истории

Современная наука и анархия
269
нравов, обычаев, верований и человеческих учреждений,
чего совершенно не хватало восемнадцатому веку и Огю-
сту Конту. Эту историю мы можем писать теперь, не
прибегая к метафизическим формулам Гегеля и не
останавливаясь ни на «врожденных идеях», ни на «субстанциях»
Канта, ни на вдохновении свыше. Вообще мы можем
проследить ее, не имея нужды в формулах, которые
убивали дух исследования и за которыми, как за облаками,
скрывалось всегда все то же невежество, то же старое
суеверие, та же слепая вера.
Благодаря, с одной стороны, трудам натуралистов и,
с другой стороны, работе Генри Мэна и его
последователей, в том числе M. М. Ковалевского, которые приложили
тот же индуктивный метод к изучению первобытных
учреждений и вытекавших из них законов, история
развития человеческих учреждений могла быть поставлена, в
течение этих последних пятидесяти лет, на столь же
твердое основание, как и история развития любого вида
растений или животных.
Без сомнения, было бы несправедливо забывать о
работе, проделанной уже в 30-ых годах девятнадцатого
столетия школой Огюстена Тьерри во Франции и школой
Маурера и «германистов» в Германии, продолжателями
которых в России были Костомаров*, Беляев** и
многие другие. Метод эволюции прилагался, конечно, уже
раньше, со времени энциклопедистов, к изучению нравов
и учреждений, а также языков. Но получить правильные
научные результаты стало возможным лишь после того,
как научились смотреть на собранные исторические
факты так же, как натуралист смотрит на постепенное
развитие органов растения или нового вида.
Метафизические формулы помогали, конечно, в свое
время делать некоторые приблизительные обобщения.
Они будили сонную мысль, они волновали ее своими
неопределенными намеками на единство и вечную жизнь
природы. В эпоху реакции, подобную той, которая
царила в первые десятилетия 19-го века, когда индуктивные
обобщения энциклопедистов и их английских и
шотландских предшественников стали забываться, особенно в
эпоху, когда требовалось нравственное мужество, чтобы
осмелиться говорить перед лицом торжествующего
мистицизма о единстве физической и «духовной» природы

270
П. А. Кропоткин
(а этого мужества не хватало философам), туманная
метафизика немцев, без сомненья, поддерживала вкус к
обобщениям.
Но обобщения того времени, установленные либо
диалектическим методом, либо полусознательною индук-
циею, отличались поэтому отчаянною неопределенностью.
Первые из них основывались, в сущности, на весьма
наивных умозаключениях, подобно тому как некоторые греки
древности доказывали, что планеты должны двигаться в
пространстве по кругам, так как круг — самая
совершенная кривая. Только наивность этих утверждений и
отсутствие доказательств прикрывались неопределенными
рассуждениями, туманными словами, а также неясным
ш до смешного тяжелым стилем. Что же касается до
обобщений, вытекавших из полусознательной индукции, то
они всегда основывались на крайне ограниченном
количестве наблюдений — как, например, весьма широкие и
мало обоснованные обобщения Вейсмана, которые
недавно наделали столько шума *. Так как индукция была
в этом случае несознательная, то ценность ее догадочных
заключений легко преувеличивалась и их выставляли как
бесспорные законы, между тем как они, в сущности,
были лишь предположениями, гипотезами, зачатками
обобщений, которые нужно было еще подвергнуть
элементарной проверке, сравнив полученные результаты с
фактами, наблюденными в действительности.
Наконец, все эти обобщения были выражены в столь
отвлеченной н столь туманной форме — как, например,
«тезис, антитезис и синтезис» Гегеля,— что они давали
полный произвол мыслителям, когда они желали вывести
практические заключения. Таким образом, из них можно
было выводить (и это делалось на самом деле) и
революционный дух Бакунина вместе с Дрезденской
революцией, и революционный якобинизм Маркса, и
«разумность существующего» Гегеля, которая привела многих
к «примирению с действительностью» **, то есть с
самодержавием. Даже в наши дни достаточно вспомнить о
многочисленных экономических ошибках, в которые на
наших глазах впали недавно социалисты вследствие их
пристрастной склонности к диалектическому методу и
метафизике в экономической науке, к которым они
прибегли вместо того, чтобы обратиться к изучению
реальных фактов экономической жизни народов.

Современная наука и анархия
271
VI
СИНТЕТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ СПЕНСЕРА
Возможность новой синтетической философии.— Попытка
Спенсера.— Почему она не вполне удалась.— Метод не выдержан.—
Неверное понимание «борьбы за существование*.
С тех пор как антропологию — то есть
физиологическое развитие человека и историю его религий и его
учреждений — стали изучать таким же путем, как изучают
и все другие естественные науки, стало, наконец,
возможным понять главные существенные черты истории
человечества. Так же стало возможно отделаться навсегда
от метафизики, мешавшей изучению истории, как
библейские предания мешали когда-то изучению геологии.
Казалось бы поэтому, что когда Гербеот Спенсер, в
свою очередь, принялся за построение «Синтетической
философии» во второй половине девятнадцатого века, он
мог бы сделать это, не впадая в ошибки, которые
встречаешь в «Позитивной политике» Конта. И, однако,
«Синтетическая философия» Спенсера, представляя собой шаг
вперед (в этой философии нет места для религии и
религиозных обрядов), содержит еще в своей
социологической части столь же крупные ошибки, как и работа
Конта.
Дело в том, что, дойдя до психологии обществ,
Спенсер не сумел остаться верным своему строго научному
методу при изучении этой отрасли знания и не решился
признать всех выводов, к которым его приводил этот
метод. Так, например, Спенсер признавал, что земля не
должна быть частною собственностью. Землевладелец,
пользуясь своим правом повышать по своему
усмотрению арендную плату за землю, может мешать тем, кто
работает на земле, извлекать из нее все то, что они могли
бы извлечь посредством усиленной обработки; или даже
он может оставить землю без всякой обработки, ожидая
того времени, когда цена за десятину его земли
поднимется достаточно высоко вследствие того только, что
другие земледельцы будут трудиться вокруг на своей земле.
Подобная система — Спенсер поспешил признать это —
вредна для общества и полна опасностей. Но, признавая
это зло относительно земли, он не решился сделать то же
заключение относительно других накопленных богатств—
ни даже относительно рудников и доков, не говоря уже
о фабриках и заводах.

272
П. А. Кропоткин
Или также он поднял голос против вмешательства
государства в жизнь общества и даже придал одной из
своих книг заглавие, представлявшее целую
революционную программу,— «Личность против государства». Но
мало-помалу, под предлогом сохранения охранительной
деятельности государства, он кончил тем, что
восстановил государство полностью, как оно есть теперь,
поставив ему только несколько робких ограничений.
Можно объяснить, без сомнения, эти и другие
противоречия того же рода тем, что Спенсер построил
социологическую часть своей философии под влиянием
английского радикального движения гораздо раньше, чел
он написал естественнонаучную часть. Действительно,
он напечатал свою «Статику» в 1851 году, то есть в
эпоху, когда антропологическое изучение человеческих
учреждении было еще в зародыше. Но во всяком случае
результат был тот, что так же, как Конт, Спенсер не
изучал человеческие учреждения самих по себе, без
предвзятых идей, заимствованных из чуждой науке области.
Кроме того, как только Спенсер дошел до философии
общественной, он начал пользоваться новым, самым
обманчивым методом — именно методом сходств (аналогий),
которым он, конечно, не пользовался при изучении
физических фактов. Этот метод позволил ему оправдать
целую массу предвзятых идей. В результате мы до сих пор
не имеем еще настоящей синтетической философии,
построенной по одному и тому же методу в обеих своих
частях: естественнонаучной и социологической.
Нужно сказать, что Спенсер был наименее
подходящим человеком для изучения первобытных учреждений
дикарей. В этом отношении он даже преувеличивал
обычную для большинства англичан ошибку — именно
неспособность понимать правы и обычаи других народов.
«Мы — люди римского права, а ирландцы—люди
обычного права; вот почему мы не понимаем друг друга»,—
сказал мне однажды Джемс Ноульз, очень умный и очень
проницательный англичанин *. Но эта неспособность
понимать другую цивилизацию становится еще более
очевидной, когда дело идет о тех, кого англичане называют
«низшими расами». Так было со Спенсером. Он был
совершенно неспособен понять дикаря с его почитанием
своего племени, «с его кровной местью», которая
считалась долгом у героев исландских саг, и он так же был
неспособен понять бурную, полную борьбы и гораздо
более близкую нам жизнь средневековых городов. Понятия

Современная наука и анархия
273
права, встречающиеся в эти эпохи, были совершенно
чужды Спенсеру. Он видел в них только дикость,
варварство, жестокость, и в этом отношении он делал
решительно шаг назад по сравнению с Огюстом Контом, который
понимал важную роль средних веков в прогрессивном
развитии учреждений,— идея с тех пор слишком
забываемая во Франции.
Мало того — и это была самая важная ошибка,—
Спенсер, подобно Гэксли и многим другим, понял идею
«борьбы за существование» совершенно неправильным
образом. Он представлял ее себе не только как борьбу
между различными видами животных (волки поедают
зайцев, многие птицы питаются насекомыми и так
далее), но и как ожесточенную борьбу за средства
существования и место на земле внутри каждого вида, между
особями одного и того же вида. Между тем подобная
борьба не существует, конечно, в тех размерах, в каких
воображали ее себе Спенсер и другие дарвинисты.
Насколько сам Дарвин виноват в таком
неправильном понимании борьбы за существование, мы не будем
разбирать вдесь!. Но достоверно, что, когда двенадцать
лет спустя после появления «Происхождения видов»
Дарвин напечатал «Происхождение человека», он понимал
уже борьбу за существование в гораздо более широком ■
метафорическом смысле, чем как отчаянную борьбу
внутри каждого вида. Так, в своем втором сочинении он писал,
что «те животные виды, в которых наиболее развиты
чувства взаимной симпатии и общественности, имеют более
шансов сохранить свое существование и оставить после
себя многочисленное потомство». И он развивал даже ту
идею, что социальный инстинкт у каждой особи более
силен и более постоянен и активен, чем инстинкт
самосохранения. А это уже совсем не то, что говорят нам
некоторые «дарвинисты».
Вообще главы, посвященные Дарвином этому вопросу
в «Происхождении человека», могли бы стать
основанием для разработки чрезвычайно богатого выводами
представления о природе и развитии человеческих обществ
(Гете уже догадывался об этом на основании одного или
1 Смотрю мою работу сВзанмопомощь как фактор эволюции».
Относительно того, как Дарвин пришел к перемене своих взглядов
на этот вопрос и стал все более и более допускать прямое
воздействие среды на развитие новых видов, смотри мои статьи о
естественном подборе и прямом воздействии в журнале cNineteenth
Century», июль, ноябрь и декабрь 1910 года и март 1912 года*.

274
П. А. Кропоткин
двух фактов) *. Но эти главы прошли незамеченными.
И только в 1879 году в речи русского зоолога Кесслера
мы находим ясное понимание существующих в природе
отношений между борьбой за существование и взаимной
помощью. «Для прогрессивного развития вида,— сказал
он, приводя несколько примеров,— закон взаимной
помощи имеет гораздо большее значение, чем закон взаимной
борьбы» **.
Год спустя Ланессан выступил со своей лекцией
«Борьба за существование и ассоциация в борьбе», и в
то же время Бюхнер напечатал свой труд «Любовь», в
котором он показал важность симпатии между
животными для развития первых нравственных понятий; но
только опираясь главным образом на семейную любовь и
взаимное сочувствие, он напрасно ограничил круг своих
изысканий.
Мне легко было доказать и развить в 1890 году в моей
книге «Взаимная помощь» идею Кесслера и
распространить ее на человека, опираясь на точные наблюдения
природы и на последние исследования по истории
человеческих учреждений. Взаимная помощь действительно
есть не только самое могучее орудие для каждого
животного вида в его борьбе за существование против
враждебных сил природы и других враждующих видов, но она
есть также главное орудие прогрессивного развития.
Даже самым слабым животным она дает долголетие (и,
следовательно, накопление опыта), обеспечивает их
потомство и умственное развитие. В результате те животные
виды, которые больше практикуют взаимопомощь, не
только выживают лучше других, но они занимают первое
место каждый во главе своего класса (насекомые, птицы,
млекопитающие), благодаря превосходству своего
физического строения и умственного развития.
Этого основного факта природы Спенсер не вамечал.
Борьбу sa существование внутри каждого вида, борьбу
отчаянную, «клювом и когтями», из-за каждого куска
пищи он принял как принцип, не требующий
доказательств, как аксиому. Природа, «обагренная кровью
гладиаторов», как ее рисует английский поэт Теннисон,—
таково было его представление животного мира. И
только в 1890 году в статье в журнале «Nineteenth Century»
он начал понимать до некоторой степени важность
взаимной помощи (или, скорее, чувства симпатии) в
животном мире и начал собирать факты и производить
наблюдения в этом направлении. Но до самой его смерти пер-

Современная наука и анархия
275
вобытный человек остался для него воображаемым
диким зверем, который только и выжил благодаря тому,
что рвал «зубами и когтями» последний кусок у своего
ближнего.
Очевидно, что, усвоив в качестве основания для своих
выводов такую ложную посылку, Спенсер не мог
построить своей синтетической философии без того чтобы не
впасть в целый ряд ошибок и заблуждений *.
VII
О РОЛИ ЗАКОНА В ОБЩЕСТВЕ
Ложное учение смир во еле лежит».— Государственное насаждение
того же взгляда на «коренную испорченность человека».— Взгляды
современной науки.—Выработка форм общественной жизни
«массами» и saKOH.— Его двойственный характер.
Спенсер, впадая в »ти ошибки, был, однако, не один.
Верная Гоббсу, вся философия девятнадцатого века
продолжала рассматривать первобытных людей как стадо
диких зверей, которые жили отдельными маленькими
семьями и дрались между собой из-за пищи и из-за своих
жен до тех пор, пока не появилось благодетельное
начальство, которое водворило среди них мир. Даже такой
натуралист, как Гэксли, продолжал повторять все то же
фантастическое утверждение Гоббса и заявил (в 1885 г.),
что вначале люди жили, борясь «каждый против всех»,
до тех пор пока благодаря нескольким передовым людям
эпохи не было «основано первое общество» (см. его
статью «Борьба за существование — закон природы»1).
Таким образом, даже ученый дарвинист, как Гэксли, не
догадывался, что общество вместо того, чтобы быть
созданным человеком, существовало задолго до появления
человека среди животных. Такова сила укоренившегося
предрассудка.
Если проследить историю этого предрассудка, то
легко можно заметить, то он черпает свое происхождение
в религиях, в церквах. Тайные общества колдунов, вы-
зывателей дождя, шаманов, а позднее ассирийских и
египетских жрецов, а еще позднее христианских священ-
1 «Nineteenth Century» 1885 г.; перепечатано в «Essays and
Addresses», т. е. «Очерки и лекции».

276
П. А. Кропоткин
ников всегда стремились убедить людей, что «мир погряз
в грехе»; что только благодетельное вмешательство
шамана, колдуна, святого или священника мешает силе зла
овладеть человеком; что только они могут умолить злое
божество, чтобы оно не насылало на человека всякие
иесчастия в наказание за его грехи.
Первобытное христианство, несомненно, стремилось
ослабить этот предрассудок относительно священника;
но христианская церковь, опираясь на слова самих
евангелий о «вечном огне», только усилила его. Самая идея
о Боге Сыне, пришедшем умереть на земле, чтобы
искупить грехи мира, также подтверждает этот взгляд.
Именно это-то и позволило впоследствии «святой инквизиции»
предавать свои жертвы самым жестоким пыткам и
сжиганию на медленном огне,— этим она давала им
возможность раскаяться, чтобы спастись от вечных мук на том
свете. Кроме того, не одна католическая церковь
действовала таким образом; все христианские церкви, верные
тому же принципу, соперничали между собой в
изобретении новых мук или ужасов, чтобы исправить людей,
погрязших в «пороке». До сих пор 999 человек из тысячи
еще верят, что разные естественные невзгоды — засухи,
землетрясения и заразные болезни — посылаются свыше
неким божеством, чтобы привести грешное человечество
на стезю добродетели.
В то же время государство в своих школах и своих
университетах поддерживало и продолжает
поддерживать ту же веру в естественную испорченность человека.
Доказать необходимость какой-то силы, находящейся
выше общества и работающей над тем, чтобы вдохнуть
нравственный элемент в общество посредством
наказаний, налагаемых за нарушение «нравственного закона»
(который посредством ловкой передержки
отождествляется с писаным законом), убедить людей, что эта власть
необходима,— все это вопрос жизни или смерти для
государства. Потому что, если люди начнут сомневаться
в необходимости насаждения нравственных начал силою
власти, они скоро потеряют веру в высокую миссию своих
правителей.
Таким образом, все наше воспитание — религиозное,
историческое, юридическое и социальное — проникнуто
мыслью, что человек, предоставленный самому себе,
становится диким зверем. При отсутствии власти люди
грызлись бы между собой; от «толпы» нельзя ожидать ничего
другого, кроме животности и войны каждого против всех.

Современная наука и анархия
277
Эта человеческая толпа погибла бы, если бы над ней не
были избранники — священник, законодатель и судья с
своими помощниками: полицейским и палачом. Именно
они не допускают всеобщей драки всех против всех; это
именно они воспитывают людей в уважении к закону,
учат их дисциплине и ведут их твердой рукой к тем
грядущим дням, когда лучшие понятия созреют в
«ожесточенных сердцах» людей и сделают кнут, тюрьму и
виселицу менее необходимыми, чем теперь.
Мы смеемся над тем королем, который, уезжая в
изгнание в 1848 году, говорил: «Бедные мои подданные!
они погибнут без меня!» Мы потешаемся над
английским купцом, который убежден, что его
соотечественники происходят от потерявшегося колена Израилева и что
на основании этого судьба предназначила им дать
хорошее правительство «низшим расам».
Но разве не то же преувеличенное мнение о себе мы
находим в любом другом народе у громадного
большинства людей, которые учились «чему-нибудь и как-
нибудь»?
Между тем научное изучение развития человеческих
обществ и учреждений приводит нас к совершенно
другим выводам. Оно нам показывает, что обычаи и приемы,
созданные человечеством в целях взаимной помощи,
защиты и мира вообще, были выработаны именно «толпой»
без имени. И именно эти обычаи позволили человеку, как
и существующим в наше время животным видам, выжить
в борьбе за существование. Наука показывает нам, что
так называемые руководители, герои и законодатели
человечества ничего не внесли в течение истории, кроме
того, что было уже выработано в обществе обычным
правом. Лучшие среди них только дали форму и санкцию
этим учреждениям. Но очень многие из этих мнимых
благодетелей человечества стремились все время либо
уничтожить те из учреждений обычного права, которые
мешали образованию личной власти, либо преобразовать
их в своих личных интересах или в интересах своей
касты.
Уже в самой глубокой древности, теряющейся во
мраке ледникового периода, люди жили обществами. И в
этих обществах был выработан целый ряд свято
соблюдавшихся обычаев и учреждений, чтобы сделать
возможной жизнь сообща. Позднее, в течение дальнейшего раз-

278
П. Л. Кропоткин
вития человечества, та же творческая сила безыменной
толпы всегда помогала вырабатывать новые формы
общественной жизни, взаимной помощи и охраны мира, по
мере того, как создавались новые условия.
С другой стороны, современная наука показывает с
полной очевидностью, что всякий закон, каково бы ни
было его предполагаемое происхождение—говорят ли
нам, что он исходит от Бога или мудрого
законодателя,— никогда не делал ничего иного, как только
закреплял, кристаллизовывал в постоянную форму или
распространял обычаи, уже существовавшие раньше. Все своды
ваконов древности были только собранием обычаев и
преданий, записанных или нацарапанных на камне, чтобы
сохранить их для следующих поколений. Только делая
это, свод законов прибавлял всегда к обычаям, уже
принятым всеми, несколько новых правил, сделанных в
интересах богатых, вооруженных и воинов,— и этими
правилами закреплялись нарождавшиеся обычаи неравенства
в порабощения, выгодные для меньшинства.
«Не убий,— гласил, например, закон Моисеев,— не
укради, не лжесвидетельствуй». Но к этим прекрасным
правилам поведения он прибавлял также: «Не пожелай
жены ближнего твоего, ни раба его, ни осла его»,— и этим
самым узаконял надолго рабство и ставил женщину на
один уровень с рабом или вьючным животным. «Люби
ближнего твоего»,— говорило позднее христианство и
тут же спешило прибавить устами апостола Павла:
«Рабы да повинуются господам своим» и «Несть власти аще
не от Бога»,— узаконяя таким образом, обожествляя
разделение на господ и рабов и освящая власть негодяев,
царивших тогда в Риме.
Самые евангелия, проповедуя высшую идею
прощения, которая является главною сутью христианства,
говорят, однако, все время о боге-мстителе и проповедуют
этим месть.
То же самое было в сводах законов так называемых
варваров — галлов, лангобардов, германцев, саксонцев,
славян — после падения Римской империи. Они узаконя-
ли, несомненно, хороший обычай, распространившийся в
это время: обычай платить вознаграждение за нанесение
раны и убийство вместо того, чтобы практиковать бывший
раньше в ходу закон возмездия (око за око, зуб за зуб,
рана за рану, смерть за смерть). Таким образом,
варварские законы представляли собой прогресс по сравнению
с законом возмездия, господствовавшим в родовом быту.

Современная наука и анархия
279
Но в то же время они установили также деление
свободных людей на классы, которое в эту эпоху
намечалось.
Такое-то вознаграждение, говорили эти своды
законов, следует платить за раба (оно платилось его
господину), такое-то за свободного человека и такое-то за
начальника —в этом случае вознаграждение было так
велико, что для убийцы обозначало рабство до самой
смерти. Первоначальной мыслью этих различий было,
без сомненья, то, что семья князя, убитого в драке, теряла
в нем гораздо больше, чем семья простого свободного
человека в случае смерти своего главы; поэтому она имела
право, по тогдашним взглядам, на большее
вознаграждение, чем последняя. Но обращая этот обычай в закон,
узаконялось этим навсегда деление людей на классы и
узаконялось так прочно, что до сих пор мы не можем
отделаться от этого.
То же самое мы встречаем в законодательствах всех
времен, вплоть до наших дней: притеснение предыдущей
эпохи всегда переносится посредством закона на
последующие эпохи. Несправедливость Персидской империи
передалась Греции; несправедливость Македонии
перешла к Риму; насилие и жестокость Римской империи и
восточных тираний передались молодым зарождавшимся
варварским государствам и христианской церкви. Так
налагает прошедшее, посредством закона, свои цепи на
будущее.
Все необходимые гарантии для жизни в обществах,
все формы общественной жизни в родовом быту, в
сельской общине и средневековом городе, все формы
отношений между отдельными племенами и позднее между
республиками-городами, послужившие впоследствии
основанием для международного права,— одним словом,
все формы взаимной поддержки и защиты мира,
включая сюда суд присяжных, были созданы творческим
гением безымянной народной толпы.— Между тем как все
законы, от самых древних до наших дней, состояли
всегда из следующих двух элементов: первый утверждал и
закреплял известные обычные формы жизни, признанные
всеми полезными, а второй являлся приставкой, часто
даже простой, но хитрой манерой выразить словами
существующий уже обычай; но эта приставка всегда имела
целью насадить или укрепить зарождающуюся власть
господина, воина, царька и священника, укрепить и
освятить их власть, их авторитет.

280
П. А. Кропоткин
Именно к этому нас приводит научное изучение
развития обществ—изучение, проделанное в течение
последних сорока лет многими добросовестными учеными.
Правда, очень часто ученые сами не осмеливались
формулировать столь еретические заключения, как
приведенные выше. Но вдумчивый читатель придет неизбежно к
тому же, читая их работы.
VIII
ПОЛОЖЕНИЕ УЧЕНИЯ ОБ АНАРХИИ
В СОВРЕМЕННОЙ НАУКЕ
Его стремление выработать синтетическое (объемлющее) понимание
всего мира.— Его цель.
Какое положение занимает анархия в великом
умственном движении 19-го века?
Ответ на этот вопрос намечается уже тем, что было
сказано в предыдущих главах. Анархия есть
миросозерцание, основанное на механическом понимании явлений ',
охватывающее всю природу, включая сюда и жизнь
человеческих обществ. Ее метод исследования — метод
естественных наук; этим методом должно быть проверено
каждое научное положение. Ее тенденция — основать
синтетическую философию, т. е. философию, которая
охватывала бы все явления природы, включая сюда и
жизнь человеческих обществ и их экономические,
политические и нравственные вопросы, но не впадая, однако,
в ошибки, сделанные Контом и Спенсером вследствие
вышеуказанных причин.
Очевидно, что анархия поэтому необходимо должна
дать на все вопросы, поставленные современной жизнью,
другие ответы и занять иную позицию, чем все
политические, а также, до известной степени, и социалистические
партии, которые еще не отделались от старых
метафизических верований.
Конечно, выработка полного механического понятия
природы и человеческих обществ едва началась в его
социологической части, изучающей жизнь и развитие об-
1 Лучше было бы сказать кинетическом, так как этим
выразилось бы постоянное движение частиц вещества; но это выражение
менее известно.

Современная наука и анархия
281
ществ. Однако то немногое, что было сделано, носит уже—
иногда, впрочем, бессознательно —характер, который
мы только что указали. В философии права, в теории
нравственности, в политической экономии и в изучении
истории народов и учреждений анархисты уже доказали,
что они не будут довольствоваться метафизическими
заключениями, а будут искать естественнонаучное
обоснование для своих заключений.
Они отказываются подчиняться метафизике Гегеля,
Шеллинга или Канта, считаться с комментаторами
римского права и церковного права, с учеными
профессорами государственного права и с политической экономией
метафизиков,— и они стараются отдать себе ясный отчет
во всех вопросах, поднятых в этих областях знания,
основываясь на массе работ, сделанных в течение этих
последних сорока или пятидесяти лет, с точки зрения
натуралиста.
Подобно тому, как метафизические понятия о
«всемирном духе», «созидательной силе природы»,
«любовном притяжении материи», «воплощении идеи», «цели
природы и смысле ее существования», о
«непознаваемом», «человечестве», понимаемом в смысле существа,
одухотворенного «дуновением духа», и тому подобные
понятия отброшены ныне философией материалистической
(механической или, скорее, кинетической), а зачатки
обобщений, скрывающихся позади этих слов,
переводятся на конкретный язык фактов,— так точно мы пробуем
поступать, когда обращаемся к фактам общественной
жизни.
Когда метафизики желают убедить натуралиста, что
умственная и чувственная жизнь человека развивается
согласно «имманентным законам духа», натуралист
пожимает плечами и продолжает терпеливо заниматься
своим изучением жизненных, умственных и чувственных
явлений, чтобы доказать, что все они могут быть сведены
к физическим и химическим явлениям. Он старается
открыть их естественные законы.
Точно так же, когда анархисту говорят, что согласно
Гегелю всякая эволюция представляет собой «тезис,
антитезис и синтезис», или что «право имеет целью
водворение справедливости, которая является материальным
овеществлением высшей идеи», или когда у него
спрашивают, какова, по его мнению, «цель жизни», анархист
тоже пожимает плечами и спрашивает себя: «Как это

282
П. А. Кропоткин
возможно, что, несмотря на современное развитие
естественных наук, находятся еще старики, продолжающие
верить в эти «жупелы», и отсталые люди, говорящие
языком примитивного дикаря, который «очеловечивал»
природу и представлял ее себе как нечто, управляемое
существами человеческого вида?» *
Анархисты не поддаются таким «звучным словам»,
цотому что энают, что эти слова служат всегда
прикрытием или незнания — то есть незаконченного
исследования,— или, что еще хуже, суеверия. Поэтому, когда им
говорят такие слова, они проходят мимо, не
останавливаясь; они продолжают свое изучение общественных
понятий и учреждений прошлого и настоящего, следуя
естественнонаучному методу. И они находят, очевидно, что
развитие жизни человеческих обществ в действительности
бесконечно сложнее (и интереснее для практических
целей), чем можно было бы думать, если судить по этим
формулам«
Мы много слышали за последнее время о
диалектическом методе, который рекомендуют нам
социал-демократы для выработки социалистического идеала. Мы
совершенно не признаем этого метода, который также не
признается ни одной из естественных наук. Для
современного натуралиста этот «диалектический метод»
напоминает что-то давно прошедшее, пережитое и, к счастью,
давно уже забытое наукой. Ни одно из открытий
девятнадцатого века — в механике, астрономии, физике, химии,
биологии, психологии, антропологии — не было сделано
диалектическим методом. Все они были сделаны
единственно научным индуктивным методом. И так как
человек есть часть природы, а его личная и общественная
жизнь есть так же явление природы, как и рост цветка
или развитие общественной жизни у муравьев и пчел,
то нет основания, переходя от цветка к человеку или от
поселения бобров к человеческому городу, оставлять
метод, который до сих пор так хорошо служил нам, и
искать другой в арсенале метафизики.
Индуктивный метод, употребляемый нами в
естественных науках, так хорошо доказал свою силу, что
девятнадцатый век мог двинуть науки в течение ста лет
больше, чем они подвинулись в течение двух
предыдущих тысячелетий. И когда, во второй половине 19-го
века, его начали прилагать к изучению человеческих об-

Современная наука и анархия
283
ществ, то нигде не встретилось ни одного пункта, где
было бы необходимо отбросить его и вернуться к
средневековой схоластике, возрожденной Гегелем. Более того.
Когда натуралисты, платя дань своему буржуазному
воспитанию, желали учить нас, основываясь якобы на
научном методе дарвинизма, и говорили: «Дави всякого, кто
слабее тебя: таков закон природы»,— то нам было легко
доказать при помощи того же научного метода, что эти
ученые шли по ложному пути; что такого закона не
существует; что природа учит нас совершенно другому и
что подобные заключения ни с какой стороны не научны.
То же самое можно сказать про утверждение, которое
желало бы заставить нас поверить, что неравенство иму-
ществ есть «закон природы» и что капиталистическая
эксплуатация представляет собой самую выгодную
форму общественной организации. Именно приложение
метода естественных наук к экономическим фактам и
позволяет нам доказать, что так называемые «законы» бур
жуазных общественных наук — включая сюда и
политическую экономию — вовсе не законы, а простые
утверждения или даже предположения, которые никогда не
проверялись на практике.
Прибавим еще несколько слов. Научное исследование
бывает плодотворно только при условии, что оно имеет
определенную цель, и только тогда, когда оно предпри
нято с намерением найти ответ на определенный, точно
поставленный вопрос. Каждое исследование тем более
плодотворно, чем яснее понимаются отношения,
существующие между поставленным к разрешению вопросом
и основными линиями нашего миросозерцания. Чем
лучше этот вопрос входит в наше миросозерцание, тем легче
его разрешить.
И вот вопрос, который ставит себе анархия, мог бы
быть выражен следующими словами: «Какие
общественные формы лучше обеспечивают в данном обществе и,
следовательно, в человечестве вообще наибольшую
сумму счастья, а потому и наибольшую сумму
жизненности?»— «Какие формы общества позволяют лучше этой
сумме счастья расти и развиваться качественно и
количественно; то есть позволяют счастью стать более полным
и более общим?» Это, между прочим, дает нам и
формулу прогресса. Желание помочь эволюции в этом
направлении определяет характер общественной, научной,
артистической и т. д. деятельности анархиста.

284
П. А. Кропоткин
IX
АНАРХИЧЕСКИЙ ИДЕАЛ
Его происхождение.— Предшествующие революции.— Как он
вырабатывается естественнонаучным методом.
Анархия, как мы уже сказали, родилась из указаний
практической жизни.
Годвин, современник Великой Революции 1789—93 гг.,
видел своими собственными глазами, как
правительственная власть, созданная во время Революции и
силами Революции, сделалась в свою очередь
препятствием к развитию революционного движения. Он знал
также то, что происходило в Англии под прикрытием
парламента: грабеж общинных земель, продажа выгодных
правительственных должностей, охота на детей
бедняков, которые отнимались специальными агентами,
разъезжавшими для этого по Англии, и посылались на
фабрики в Ланкашир, где они гибли массами; и так далее.
Годвин понял, что правительство, будь это даже
правительство «Единой и Нераздельной Республики»
якобинцев, никогда не сможет совершить необходимую
революцию— социальную, коммунистическую революцию; что
даже революционное правительство уже по одному тому,
что оно является охранителем государства и привилегий,
которое всякое правительство должно защищать, само
становится скоро препятствием для революции. Он
понял и высказал основную анархическую мысль, что для
торжества революции люди должны, прежде всего,
отделаться от своих верований в закон, власть, порядок,
собственность и другие суеверия, унаследованные ими от
рабского прошлого.
Второй теоретик анархии, пришедший после
Годвина,— Прудон, пережил неудавшуюся революцию 1848
года. Он также видел своими глазами преступления,
совершенные республиканским правительством, и в то же
время он мог убедиться в бессилии государственного
социализма Луи Блана. Под свежим еще впечатлением того,
что он пережил во время движения 1848 года, он написал
свою «Общую идею революции», где смело провозгласил
уничтожение государства и анархию.
Наконец, в Интернационале анархическая идея
созрела также после революции, то есть после Парижской
Коммуны 1871 года. Полное революционное бессилие со-

Со&ременная наука и анархия
28S
вета Коммуны, который имел, однако, в своей среде в
справедливой пропорции представителей всех
революционных фракций того времени (якобинцев, бланкисЙ&в и
интернационалистов), а также неспособность
Генерального совета Интернационала, заседавшего в Лондоне, и
его столь же нелепые, сколько вредные претензии
управлять парижским движением посредством приказов,
посылаемых из Англии,— эти два урока открыли глаза
многим. Они заставили многих членов Интернационала,
считая в том числе Бакунина, задуматься над злом
всякой власти, даже если она избрана свободно, как это
было в Коммуне и в рабочем Интернационале.
Несколько месяцев спустя решение Генерального
совета Интернационала, принятое на тайной конференции,
созванной в Лондоне в 1871 году вместо ежегодного
конгресса, сделало еще более очевидным неудобство
правительства в Международном союзе рабочих *. После этой
несчастной резолюции силы рабочего союза, до сих пор
направлявшиеся на экономически-революционную
борьбу, на прямую, открытую борьбу рабочих союзов против
капитализма хозяев, были брошены в политическое,
избирательное и парламентарное движение, где они могли
только обесцветиться, распылиться и погибнуть.
Это решение вызвало открытое восстание латинских
федераций — Испанской, Итальянской, Юрской и
отчасти Бельгийской — против Генерального Лондонского
совета (во Франции Интернационал был строго запрещен);
и с этого восстания начинается анархическое движение,
которое продолжается до наших дней.
Таким образом, анархическое движение начиналось
каждый раз под впечатлением какого-нибудь большого
практического урока. Оно зарождалось из уроков самой
жизни. Но раз начавшись, оно стремилось также
немедленно найти свое теоретическое, научное выражение и
обоснование,— научное не в том смысле, чтобы усвоить
себе непонятный большинству язык, и не в смысле
обращения к отвлеченной метафизике, а в том смысле, что
оно находило свое обоснование в естественных науках
данного времени и само становилось одной из отраслей
естественных наук.
В то же время анархисты работали над развитием
своего идеала: своего понимания будущего строя жизни.
Никакая борьба не может иметь успеха, если она
остается бессознательной, если она не отдает себе
конкретного, реального отчета в своих целях. Никакое раз-

S86
П. А. Кропоткин
рушение существующего невозможно без того, чтобы
уже в момент*]Газрушения и борьбы, ведущей к
разрушению, люди не представляли себе в уме, что займет место
того, что желают разрушить. Невозможно даже
теоретически критиковать существующее, не рисуя уже себе в
уме более или менее определенный образ того, что
желают видеть на месте существующего. Сознательно или
бессознательно идеал — понятие о лучшем — рисуется в уме
каждого, кто критикует существующие учреждения.
Это особенно относится к человеку действия. Сказать
людям: «Давайте сначала разрушим капитализм или
самодержавие, а потом мы увидим, что поставить на их
место>,— значило бы просто обманывать себя и других.
Но силы нельзя создать обманом. И действительно,
даже тот, кто говорит таким образом, имеет какое-нибудь
представление о том, что он желал бы увидеть на месте
того, на что он нападает. Так, например, работая над
разрушением в России самодержавия, одни рисуют себе
в близком будущем конституцию на английский или
немецкий лад. Другие мечтают о республике, подчиненной,
может быть, могучей диктатуре их партии, о
монархической республике, как во Франции, или о федеративной
республике, как в Соединенных Штатах Америки.
Наконец, другие думают об еще большем ограничении власти
государства — о еще большей свободе городов, коммун,
рабочих союзов и всяких групп, соединившихся между
собой федеральными узами.
Точно так же каждый, кто нападает на капитализм,
имеет какое-нибудь определенное или неясное
представление о том, что он желал бы видеть на месте
существующего буржуазного капитализма: государственный
капитализм или какой-нибудь род государственного
коммунизма по плану Бабефа, или, наконец, федерацию
более или менее коммунистических ассоциаций для
производства, обмена и потребления того, что они доставляют
из земли, или того, что они производят в
промышленности.
Каждая партия имеет, таким образом, свое
представление о будущем, свой идеал, который помогает ей
судить обо всех фактах политической и экономической
жизни народов, а также и находить способы действия*
которые подходят к ее идеалу и позволят ей лучше идти
к своей цели.
Вполне естественно, что хотя анархия родилась среди
каждодневной борьбы, она также работала над выработ»

Современная наука и анархия
287
кой своего идеала; и этот идеал, эта цель, эти
стремления скоро отделили анархистов в их способах действия
от всех других политических партий, а также, в
большинстве случаев, от социалистических партий, которые
верили в возможность удержать старинный римско-цер-
ковный идеал государства и перенести его в будущее
общество своих мечтаний.
X
АНАРХИЯ
Краткий обзор ее основных начал.— Закон.— Нравственность.—·
Экономические понятия.— Государство.
В силу различных исторических, политических и
экономических данных, а также в силу уроков новейшей
истории, у анархистов сложился, как мы уже сказали, свой
взгляд на общество, совершенно иной, чем у всех
политических партий, стремящихся к захвату
государственной власти в свои руки.
Мы представляем себе общество в виде организма, в
котором отношения между отдельными его членами
определяются не законами, наследием исторического
гнета и прошлого варварства, не какими бы то ни было
властителями, избранными или же получившими власть
по наследию, а взаимными соглашениями, свободно
состоявшимися, равно как и привычками и обычаями,
также свободно признанными. Эти обычаи, однако, не
должны застывать в своих формах и превращаться в нечто
незыблемое под влиянием законов или суеверий. Они
должны постоянно развиваться, применяясь к новым
требованиям жизни, к прогрессу науки и изобретений й к
развитию общественного идеала, все более разумного,
все более возвышенного.
Таким образом — никаких властей, которые
навязывают другим свою волю, никакого владычества человека
над человеком, никакой неподвижности в жизни, а
вместо того — постоянное движение вперед, то более
скорое, то замедленное, как бывает в жизни самой
природы. Каждому отдельному лицу предоставляется, таким
образом, свобода действий, чтобы оно могло развить все
свои естественные способности, свою индивидуальность,
т. е. все то, что в нем может быть своего, личного,
особенного. Другими словами — никакого навязывания от·

£88
П. А. Кропоткин
дельному лицу каких бы то ни было действий под
угрозой общественного наказания или же
сверхъестественного мистического возмездия: общество ничего не
требует от отдельного лица, чего это лицо само не согласно
добровольно в данное время исполнить. Наряду с этим—
полнейшее равенство в правах для всех.
Мы представляем себе общество равных, не
допускающих в своей среде никакого принуждения; и, несмотря
на такое отсутствие принуждения, мы нисколько не
боимся, чтобы в обществе равных вредные обществу
поступки отдельных его членов могли бы принять
угрожающие размеры. Общество людей свободных и равных
сумеет лучше защитить себя от таких поступков, чем
наши современные государства, которые поручают защиту
общественной нравственности полиции, сыщикам,
тюрьмам— т. е. университетам преступности,— тюремщикам,
палачам и судам. В особенности сумеет оно
предупреждать самую возможность противообщественных
поступков путем воспитания и более тесного общения между
людьми.
Ясно, что до сих пор нигде еще не существовало
общества, которое применяло бы на деле эти основные
положения. Но во все времена в человечестве было
стремление к их осуществлению. Каждый раз, когда некоторой
части человечества удавалось хоть на время свергнуть
угнетавшую его власть или же уничтожить
укоренившиеся неравенства (рабство, крепостное право,
самодержавие, владычество известных каст или классов), всякий
раз, когда новый луч свободы и равенства проникал в
общество, всегда народ, всегда угнетенные старались
хотя бы отчасти провести в жизнь только что указанные
основные положения.
Поэтому мы вправе сказать, что анархия
представляет собой известный общественный идеал, существенно
отличающийся от всего того, что до сих пор восхвалялось
большинством философов, ученых и политиков, которые
псе хотели управлять людьми и давать им законы.
Идеалом господствующих классов анархия никогда не была.
Но зато она часто являлась более или менее сознанным
идеалом масс.
Однако было бы ошибочно сказать, что анархический
идеал общества представляет собою утопию. Всякий
идеал представляет стремление к тому, что еще не осущест-

Современная наука и анархия
289
влено, тогда как слову «утопия» в обыденной речи
придается значение чего-то неосуществимого.
В сущности, слово «утопия» должно было бы
применяться только к таким представлениям об обществе,
которые основаны лишь на том, что писателю
представляется теоретически желательным, и никогда не должно
прилагаться к представлениям, основанным на
наблюдении того, что уже совершается в обществе. Таким
образом, в число утопий должны быть включены: Республика
Платона, Всемирная Церковь, о которой мечтали папы,
наполеоновская Империя, мечтания Бисмарка,
мессианизм поэтов, ожидающих появления Спасителя, который
возвестит миру великие идеи обновления. Но совершенно
ошибочно применять слово «утопия» к предвидениям,
которые, подобно анархии, основаны на изучении
направлений, уже обозначающихся в обществе в его
теперешнем развитии. Здесь мы выходим из области утопических
мечтаний и вступаем в область положительного знания —
научного предвидения.
В данном случае тем более ошибочно говорить об
утопии, что отмеченные нами стремления играли уже не раз
чрезвычайно важную роль в истории человечества,
потому что именно они послужили основанием для так
называемого обычного права — права, господствовавшего в
Европе среди миллионов людей с пятого по шестнадцатое
столетие. Эти стремления стали теперь вновь
проявляться в образованных обществах, после того как в течение
трех столетий Европа производила у себя опыты с
государственною формою общежития. И на этом
наблюдении, важность которого не ускользнет от внимания
всякого, кто изучал историю цивилизации, основывается
наша уверенность в том, что анархия представляет собою
идеал возможный, осуществимый.
Нам, конечно, говорят, что от идеала далеко до его
осуществления. Несомненно так. Но не мешает помнить,
что в конце 18-го столетия, в то самое время, когда
созидались Соединенные Штаты Северной Америки, среди
очень умных людей в Европе желание создать известной
величины общество с республиканским строем
правления считалось бессмыслицей: республика, говорили
тогда, может существовать только маленькая, как
Швейцария или Штаты Голландии !. А между тем республики
1 Это мнение было распространено даже средни французских
республиканцев в 1792 году, во время Великой Революции.

290
П. А. Кропоткин
Северной и Южной Америки, а затем Франция
доказали, что «утописты» были не со стороны республиканцев,
а со стороны монархистов.
«Утопистами» были всегда те, кто в силу своих
личных желаний не хотел принимать во внимание новые,
уже намечавшиеся тенденции, новые направления; те,
кто приписывал слишком большую устойчивость тому,
что уже стало достоянием прошлого, не замечая, что это
прошлое было последствием преходящих исторических
условий, заменившихся новыми условиями жизни.
Мы уже сказали в начале настоящего очерка, что,
изучая происхождение анархического течения мысли, мы
всегда наталкиваемся на два главных его источника: с
одной стороны, критика государственных, иерархических
организаций и представлений о власти вообще, а с
другой стороны, разбор тех направлений, которые постоянно
намечались и намечаются в поступательном движении
человечества в прошлом и особенно в настоящее время.
С самых отдаленных времен каменного века дикари
должны были видеть, какие происходят плачевные
последствия, как только люди позволяют завладеть
властью кому-нибудь из своей среды, хотя бы то был самый
умный, самый храбрый, самый мудрый из них. Вот
почему наши предки уже в самые отдаленные времена
старались выработать такие учреждения, которые мешали
бы отдельным лицам захватывать власть. Их племена,
их роды, а в более поздний период — деревенская
община, средневековые цехи (цехи доброго соседства, цехи
ремесел и искусств, купцов, охотников и т. п.) и,
наконец, вольные города или «народоправства» (как их
совершенно верно называл Костомаров) с двенадцатого
по шестнадцатый век — все это были учреждения,
возникшие среди народа. Они установлены были не
предводителями и не вожаками, а самим народом, чтобы
противодействовать захвату власти иноземными
завоевателями или отдельными членами своего же рода, племени
или города.
То же направление народной мысли проявилось в
религиозных движениях народных масс во всей Европе во
время движения гуситов в Богемии и анабаптистов в
западной части Европы. Эти движения, носившие в себе
зачатки анархической противугосударственной мысли,
послужили, как известно, предтечами, подготовлением

Современная наука и анархия
291
протестантской Реформации и крестьянских восстаний
шестнадцатого века.
Гораздо позже, в 1793—1794 годах, во Франции мы
снова видим проявление такого же народного творчества
и такой же независимо народный образ действий в
удивительно плодотворной деятельности «секций», т. е.
«отделов» города Парижа и других больших городов, равно
как и целого ряда маленьких общин во время Великой
Революции (см. подробно об этом в моей книге о
Французской революции).
И, наконец, еще позже мы встречаем тот же дух в
рабочих союзах, образовавшихся в Англии и Франции,
как только стала развиваться в этих странах
современная промышленность, причем эти союзы слагались и
действовали, несмотря на драконовские законы,
направленные против них. И здесь мы снова наталкиваемся на тот
же народный дух, который старается защитить себя —
на этот раз от насилия капиталистов и их пособников —
церкви и государства.
Понятия анархизма у древних; в средние века; в конце 18-го и в
середине 19-го века: Годвин.— Прудон.— Штирнер.
Народные движения — плод народного творчества —
не могли не отразиться в литературе. Действительно, мы
встречаем анархические мысли уже у древних
философов, а именно у Лао-тзе в Китае и у некоторых
древнейших греческих философов, каковы Аристипп и циники, а
также у Зенона и некоторых стоиков. Впрочем, так как
анархическая мысль рождалась главным образом среди
масс, а не среди немногочисленной аристократии ученых,
и эти последние чувствовали мало симпатии к народным
движениям, то мыслители обыкновенно и не старались
выяснить ту глубокую мысль, которой всегда
вдохновлялись народные движения. Во все времена философы и
ученые предпочитали покровительствовать
государственному направлению мысли и духу иерархической
подчиненности. Еще в те времена, когда только занималась
заря науки, их любимым предметом изучения было
искусство управления людьми, а потому нечего
удивляться, что так редки были философы с анархическим
направлением мысли *.
Однако одним из таковых был греческий стоик Зенон.
Он проповедовал свободную общину без правительства

292
/7. А. Кропоткин
и противопоставлял ее утопии государственного
направления— Республике Платона. Зенон уже указывал на
инстинкт общественности в человеке, который, по его
словам, природа развила как противовес эгоистическому
инстинкту самосохранения. Он предвидел то время,
когда люди соединятся невзирая на границы и составят
«Космос», Вселенную, не нуждаясь больше ни в законах,
ни в судах, ни в храмах, ни в деньгах, чтобы
обмениваться взаимными услугами. Даже его выражения,
по-видимому, поразительно сходны с выражениями,
употребляемыми теперь анархистами К
Епископ Альбский, Марк Джироламо Вида,
исповедовал в 1553 году подобные же взгляды против
государства, против его законов и его «высшей
несправедливости»2. Те же мысли мы встречаем также у гуситов
(особенно у Хоецкого в пятнадцатом столетии) и у первых
анабаптистов, так же как и у их предшественников
девятого века, армянских рационалистов.
Рабле в первой половине шестнадцатого века, Фене-
лон к концу семнадцатого столетия и, главным образом,
энциклопедист Дидро во второй половине
восемнадцатого века развивали те же мысли, которые, как мы уже
сказали, начали применяться до некоторой степени в
независимой деятельности отделов (секций) и коммун
(общин) во время Великой Французской революции.
Но первым изложил политические и экономические
положения анархизма англичанин Уильям Годвин в
1793 г. в своем «Исследовании относительно
Политической Правды и ее влияния на общую нравственность и
счастье». Он не употреблял слова «анархия», но очень
хорошо излагал ее основные положения, нападая на
законы, доказывая ненужность государства и говоря, что
только с уничтожением судов будет достигнуто
настоящее правосудие — единственное настоящее основание
всякого общества. Что касается собственности, то он
прямо требовал коммунизма 3.
1 См. о Зеноне в труде профессора Андлера о социализме: Ge^
schichte des Socialismus und Kommunismus von Plato bis zur
Gegenwart. T. 1. 1899. По истории анархии см. мою статью «Анархия» в
Британской энциклопедии, одиннадцатое издание *.
2 Dr. Nys. Recherches sur l'histoire de l'économie politique. Paris
(Fontemoing). 1898. (Исследование по истории политической
экономии.)
3 Это место находится в первом издании 1793-го года в двух
томах in 4°. Во втором издании, сделанном в 1796 году в двух то-

Современная наука и анархия 293
Прудон первый употребил слово «анархия» в смысле
общественного строя без правительства и первый
подверг строгой критике тщетные усилия людей дать себе
правительство, которое мешало бы богатым угнетать
бедных и вместе с тем оставалось бы под контролем
управляемых*. Тщетные попытки, делавшиеся во
Франции начиная с 1793-го года, чтобы дать себе
конституцию, которая отвечала бы этой двойственной цели, и
неудача революции 1848-го года доставили ему, конечно,
богатый материал для такой критики.
Прудон был врагом всяких форм государственного
социализма; коммунисты же того времени (тридцатые и
сороковые годы девятнадцатого века) являлись одною
из разновидностей государственного социализма; а
потому Прудон беспощадно разбирал и отрицал все планы
подобной революции. Принимая за основание «чеки
труда» 1, предложенные Робертом Оуэном, он развивал
понятие о взаимности (мютюэлизме), которое сделало бы
излишним всякое политическое правительство.
Так как, говорил Прудон, меновая ценность всех
товаров может быть измеряема только количеством труда,
необходимого в данное время в обществе для
производства каждого товара, то весь обмен товаров в обществе
может производиться при посредстве Национального
банка, который принимал бы в уплату за товары «чеки
труда». Clearing House, т. е. особая счетная контора, как
это теперь делается банками, определял бы каждый день
разницу между приходом и следуемыми платежами всех
отделений Национального банка2.**
мах in 8° после тех преследований, которые английское
правительство направило против друзей и республиканских
единомышленников Годвина, он выкинул из своей книги свои коммунистические
взгляды и смягчил то, что писал в первом издании против
государства и против правительства.
1 Чеки труда — по-английски labour cheques, по-французски, bons
du travail — это чеки, или ассигнации, обозначающие один, два, три,
десять и т. д. часов труда (с их подразделением на минуты),
которые выдавались бы рабочему в уплату за его труд. Банк мог бы
принимать их совершенно так же, как теперь принимаются чеки или
денежные знаки (звонкая монета или ассигнации).
2 В Англии и вообще в странах с развитою торговлею уплаты
производятся чеками в частной жизни, как и в торговле. Вместо
того чтобы платить деньгами, платят чеком на свой банк. Банки же
и их отделения пересылают каждый день список всех полученных
за день чеков на разные другие банки, и Clearing House подводит
ежедневно баланс задолженности каждого банка, вместо того чтобы
пересылать друг другу чеки и по каждому чеку получать платежи.

294
П. А. Кропоткин
Услуги, которыми таким образом обменивались бы
различные лица, были бы равнозначащими, т. е.
представляли бы одинаковые ценности. Кроме того,
Национальный банк был бы в состоянии дать взаймы
производителям, объединенным в производительные союзы,
суммы, необходимые для их производства,— но не
деньгами, а чеками труда. В результате по этим займам не
приходилось бы платить процентов, так как вместо
частного капиталиста заимодателем являлась бы нация, весь
народ, оказывающий друг другу кредит при посредстве
Национального банка. А чтобы покрыть издержки по
управлению Банком, достаточно было бы платить один
процент в год с одолженной суммы или Даже меньше
полпроцента. При таких условиях беспроцентных займов
капитал потерял бы свой вредный характер; он перестал
бы быть средством эксплоатации. Прибавим, что Прудон
подробно развил свою систему взаимности, доказывая
фактами свои мысли о ненужности и вреде государства
и правительства. Вероятно, он не знал своих английских
предшественников, но факт тот, что экономическая часть
его программы была еще раньше, в 1829 году, развита в
Англии Уильямом Томпсоном, очень известным
экономистом, который проповедовал взаимность раньше, чем
сделался коммунистом. Ту же мысль развивали потом
английские продолжатели Томпсона — Джон Грэй (John
Gray, 1825—1831), Ходжскин (Hodgskin, 1825—1832) и
И. Т. Брэй (J. Т. Вгау, 1839). Хотя названные авторы не
формулировали анархии, как это сделал Прудон и его
продолжатели, тем не менее верно — как заметил
английский профессор Фоксвелл (FoxweH) в своем
введении к английскому переводу замечательной книги А.Мен-
гера «Право на цельный продукт труда» (Droit au
produit intégral du travail. Vienne, 1886),— что течение
анархической мысли дает себя чувствовать во всем
английском социализме этих годов.
В Соединенных Штатах то же направление было
представлено Джошуа Уорреном (Joshua Warren),
который, бывши сначала членом колонии Оуэна «Новая
Гармония», сделался противником коммунизма и основал
в 1826 году в Цинциннати «склад», где продукты
обменивались на основании ценности, измеряемой часами
труда и «чеками труда» (трудовыми марками).
Подобные учреждения существовали еще в 1865 году под на-

Современная наука и анархия
295
званием справедливых складов, справедливых домов и
справедливых деревень х.
Ту же мысль об обмене произведенных полезностей,
измеряя ценность каждой из них количеством труда,
потребного для ее производства, проповедовали в
Германии в 1843—1845 году Моисей Гесс и Карл Грюн, а в
Швейцарии — Вильгельм Марр. Они, таким образом,
боролись против учения о государственном коммунизме,
которое проповедовал Вейтлинг* в своих кружках,
очевидно, являвшихся преемниками французских
последователей Бабефа (бабувистов).
С другой стороны, в Германии, в противовес
государственному коммунизму Вейтлинга, находившему
довольно многочисленных сторонников среди рабочих, один
немецкий гегелианец, Макс Штирнер (его настоящее имя
было Иоанн Каспар Шмидт), опубликовал в 1845 году
свою работу «Единственный и его достояние», которая
несколько лет тому назад была, так сказать, вновь
открыта Маккаем (Mackay) ** и произвела большой шум в
наших анархических кругах, где некоторые смотрели на
нее как на своего рода манифест
анархистов-индивидуалистов 2.
Работа Штирнера представляет собой возмущение
против государства и новой тирании, которая
установилась бы, если бы государственному коммунизму удалось
восторжествовать. Рассуждая как истый
метафизик-гегельянец, Штирнер проповедовал возрождение
человеческого «Я» и «Главенство» отдельной личности. Таким
образом он приходил к проповеди «а-морали», т. е.
отсутствия нравственности, и «сообщества эгоистов».
Ясно, однако, как на это уже указывали писатели-
анархисты и еще недавно французский профессор В. Баш
(Basch) в своем интересном труде «Анархический
индивидуализм: Макс Штирнер» (Париж, 1904 г.), что этот
род индивидуализма, требуя «полного развития» — не
для всех членов общества, но только для тех, которые
будут признаны самыми способными, не заботясь о
развитии всех,— является скрытым возвратом к существующей
1 Equity Stores, Equity Villages and Equity Houses. Английское
слово Equity содержит, кроме понятия справедливость», также и
понятие «равенство».
2 Ома переведена на русский язык под заглавием
«Единственный и его собственность» и издана в 1907-м году издательством
«Светоч».

296
П. А. Кропоткин
теперь монополии досуга, обеспеченности и образования
в пользу небольшого количества людей под
покровительством государства. Это не что иное, как «право на
полное развитие» для привилегированного меньшинства,
т. е. право, которое только и может существовать при
условии обеспечения этого права государством.
Действительно, допустивши даже, что подобная
монополия желательна— что было бы совершенно
нелепо,— она не могла бы существовать без
покровительства подобающего законодательства, без власти,
организованной в государстве. Таким образом, требования
индивидуалистов вроде Штирнера обязательно приводят их
обратно к идее государства и власти, которую они сами
так хорошо критикуют. Их положение — подобно
положению Спенсера или школы буржуазных экономистов,
известной под именем манчестерской, которые также
начинают с суровой критики государства, но кончают
признанием его отправлений для поддержания монополии
собственности, которой лучшим покровителем всегда
было государство. Без государства монополия личной
собственности и всяких «Я», воображающих себя
«сверхчеловеками»,— невозможна.
XI
АНАРХИЯ (продолжение)
Дальнейшее ее развитие.— Способы действия.— Международный
союз рабочих (Интернационал).— Коммунисты-государственники и
мютюэлисты (прудонианцы).— Сен-симонизм.
Мы вкратце познакомились с развитием анархической
мысли начиная с Французской революции и Годвина до
Прудона. Ее дальнейшее развитие происходило в
Международном союзе рабочих, союзе, внушившем столько
надежд рабочим и столько страха буржуазии в 1868—
1870 годах, как раз перед началом франко-немецкой
войны.
Что этот союз не был основан Марксом, как это
любят утверждать марксисты,— это ясно. Известно, что он
был следствием встречи делегации французских
рабочих, приехавших в 1862 году в Лондон для осмотра
Второй Всемирной выставки, с представителями английских
профессиональных союзов (трэд-юнионов), которые вме-

Современная наука и анархия
297
сте с присоединившимися к ним несколькими
английскими радикалами встречали эту делегацию. Связь,
установившаяся с этого посещения, еще более окрепла по
случаю митинга сочувствия Польше в 1863 году, и в
сентябре следующего 1864-го года на митинге в Сент-Мартинс
Холле Союз был основан окончательно 1. Марксу
поручили составить воззвание Союза, которое было напечатано
в конце года особою брошюрою, вместе с Временным
Уставом Интернационала, выработанным особым
комитетом.
Уже в 1830 году, в то время, когда основывался в
Англии Великий Национальный Союз всех ремесел (Îhe
Great National Trades Union), Роберт Оуэн пытался
устроить Международный Союз всех ремесел.
1 Я нахожу в протоколах заседаний Совета Международного
рабочего союза в Лондоне от 13-го и 20-го марта 1878 года следы
интересных дебатов. Один из основателей Интернационала, Экка-
риус, желал, чтобы в воззвании Совета вычеркнули фразу о том,
что Интернационал возник со времени Всемирной выставки
1862 года, и чтобы заменили ее следующими словами: «Под
влиянием этой необходимости французские и английские рабочие,
объединенные их симпатиями к Польше в 1863 году, заключили
соглашение в целях общественных и политических, и результатом этого
соглашения было основание Международного союза рабочих в
сентябре 1864 года». Это дало повод на следующей неделе, 20-го
марта, к очень оживленным спорам, в течение которых Юнг, который
помогал основанию Интернационала и был деятельным членом и
секретарем его Генерального совета, подтвердил, что в
действительности Международный союз рабочих возник со времени
выставки 1862 года. Что затем, в 1864-м году, основание
Интернационала совершилось в Лондоне без участия Маркса, путем
прямого соглашения между французскими рабочими делегатами, в том
числе Толэном (рабочим кандидатом в Париже при выборах в
палату) и английскими рабочими, представленными сапожником Од-
жером, председателем Совета английских рабочих союзов (тред-
юнионов), и каменщиком Кримером, секретарем Союза
каменщиков,— причем переговоры начались уже со Всемирной выставки
1860-го года, это видно из очень интересного письма Маркса
Энгельсу от 4 ноября 1864-го года. Из англичан душою этого
соглашения был по-видимому портной Эккариус. Маркс был приглашен на
один митинг, где «я присутствовал, писал он, как немая фигура на
платформе». Устав Интернационала был составлен на заседаниях,
о которых Маркс писал, что он в них не участвовал. Когда же это
было сделано, Маркс, как видно из его письма Энгельсу, «написал
Обращение к рабочему классу (чего не было в первоначальном
плане): род обозрения пережитого рабочими массами с 1845 года;
переделав «Вступительное слово» (Préamble) и сократив устав,
сделал в нем 10 параграфов из сорока» (см. переписку между ф.
Энгельсом и Карлом Марксом 1844—1883 гг., изданную А. Бебелем
и Эд. Бернштейном, немецкий подлинник, издание 1913 г.; письмо
Маркса от 4 ноября 1864 года— т. III, стр. 188—191) *.

298
П. А. Кропоткин
Но скоро эту мысль пришлось оставить, так как
английское правительство стало яростно преследовать
Национальный Союз. Однако мысль Интернационала не
была потеряна; она тлела под пеплом в Англии, нашла
сторонников во Франции, и после поражения, которое
потерпела революция 1848 года, та же мысль была перенесена
французскими изгнанниками в Соединенные Штаты и
распространялась там французскою газетою
«Интернационала
Французские рабочие, посетившие Лондон в 1862
году, были большею частью прудонисты, т. е. мютюэли-
сты; английские же члены рабочих союзов
принадлежали, главным образом, к школе Роберта Оуэна.
Английский оуэнизм таким образом соединился с французским
мютюэлизмом, вне влияния политической буржуазии;
и следствием этого союза было основание сильной
международной организации рабочих с целью вести борьбу,
главным образом на экономической почве и раз навсегда
порвать со всякими радикальными, чисто политическими
партиями1.
Этот союз двух главных направлений среди рабочих-
социалистов того времени нашел поддержку в лице
Маркса и других — у остатков тайной политической
организации коммунистов; в нее входило тогда все, что еще
оставалось от тайных обществ Барбеса и Бланки,
которые, подобно немецким тайным коммунистическим
обществам Вейтлинга, вели свое начало из заговора
государственных коммунистов, организованного Бабефом в
1794—1795 годах.
В одной из предыдущих глав (гл. V) читатель видел,
что 1856—1862 годы были отмечены необыкновенным
подъемом естественных наук и философии. Это были
также годы почти всеобщего политического
пробуждения радикальных идей в Европе и Америке. Оба эти
движения пробуждали и рабочие массы, которые начали
понимать, что им самим предстоит задача подготовить
народную пролетарскую революцию. После поражения
политической революции 1848 года выступила мысль о
необходимости подготовления экономической революции
в среде самих рабочих. На Международную выставку
1 См.. Черкезов <В.>. Предтечи Интернационала <СПб.,
1907 >.

Современная наука и анархия
299
1862 года смотрели как на великий праздник мировой
промышленности, и она сделалась отправным пунктом
развития в борьбе труда за свое освобождение; и когда
Международный союз рабочих громко заявил о своем
разрыве со всеми старыми политическими партиями
и о решении рабочих взять в свои руки дело своего
освобождения, он повсеместно произвел глубокое
впечатление.
Действительно Интернационал начал быстро
распространяться в латинских странах. Его боевая сила скоро
достигла угрожающих размеров, тогда как конгрессы
его федераций и ежегодные конгрессы всего
Интернационала давали рабочим возможность самим обсуждать, в
чем должна состоять социальная революция, и как
могла бы она совершиться. Они, таким образом, побуждали
созидательные силы рабочих масс изыскивать новые
формы объединения для производства, потребления и
обмена.
В ту пору повсеместно думали, что в Европе скрро
разразится великая революция; а между тем
представления, более или менее ясного, относительно
политических форм, которые могла бы принять революция* и
относительно ее первых шагов — не существовало.
Напротив того, в самом Интернационале встречались и
сталкивались несколько совершенно противоположных
течений социализма.
Господствующей мыслью в союзе рабочих была
мысль о прямой, непосредственной борьбе труда против
капитала на экономической почве, т. е. освобождение
труда не при помощи законодательства, на которое
согласилась бы буржуазия, а самими рабочими, которые
силою будут вырывать уступки у капиталистов и в
конце концов заставят их сдаться вполне. «Освобождение
рабочих должно быть делом самих рабочих!» — гласило
основное правило Интернационала; и теперь это
основное начало снова возродилось в синдикалистском
движении, которое тоже принимает интернациональный
характер.
Но как, в какой форме совершится освобождение
труда из-под ига капиталистов? Какую новую форму могло
бы принять устройство производства и обмена? По
этому вопросу социалисты 1864—1870 годов были так же
несогласны между собой, как и в 1848 году, когда
представители различных социалистических учений встрети-

300
П. Л. Кропоткин
лись в Париже, в Учредительном собрании
провозглашенной в феврале 1848 года Республики.
Подобно своим французским предшественникам 1848
года, которых стремления так хорошо изложил Консиде-
ран в своей книге «Социализм перед лицом Старого
Света», социалисты Интернационала точно так же не могли
сойтись под одним знаменем. Они колебались в выборе
между различными решениями, и ни одно из них не
было ни достаточно правильно, ни достаточно очевидно,
чтобы объединить умы; причем объединение было тем
более трудно, что сами социалисты еще не расстались
со своим уважением к капиталу и государственной
власти.
бросим же беглый взгляд на эти различные течения.
В Интернационале встречались, во-первых, прямые
наследники якобинства Великой Французской
революции— т. е. заговора Бабефа — в лице тайных обществ
французских «коммунистов» (бланкистов) и немецкого
Коммунистического Союза, основанного Вейтлингом.
И те и другие жили традициями ярого якобинства 1793
года. Известно, что в 1848 году они все еще мечтали
завладеть в один прекрасный день политической властью
в государстве посредством заговора — может быть,
также при помощи диктатора—и установить «диктатуру
пролетариата» по образцу якобинских обществ 1793
года, но на этот раз в пользу рабочих. Эта диктатура,
думали они, установит коммунизм посредством
законодательства.
Правительству, говорили они, достаточно будет
провести законодательством всевозможные стеснительные
законы и налоги, которые сделают существование
собственников настолько затруднительным, что они сами
скоро будут счастливы избавиться от собственности и
передать ее государству. Тогда государство будет посылать
«армии земледельцев», чтобы обрабатывать поля.
Промышленные заведения, устроенные по тому же
полувоенному образцу, будут тоже вестись
государством *.
Такие же взгляды были распространены среди
социалистов и во время основания Интернационала, и они
1 Интересно напомнить, что подобные же мысли, очень
распространенные в то время, о государственном землепашестве при
помощи «земледельческих армий» были восхваляемы в брошюре
«Уничтожение пролетариата» Наполеоном III*. который был тогда

Современная наука и анархия
301
продолжали находить сторонников позднее: во Франции
среди бланкистов и в Германии — у лассальянцев и у
социал-демократов.
С другой стороны, английские рабочие школы
Роберта Оуэна держались взглядов, прямо противоположных
этим якобинским воззрениям. Они положительно
отказывались рассчитывать на силу государства, как для
совершения революции, так и в деле созидания
социалистического строя. Они рассчитывали, главным образом,
на деятельность объединенных рабочих союзов (тред-
юнионов). При этом английские последователи Оуэна
не стремились к государственному коммунизму.
Подобно французским последователям Фурье, они придавали
большое значение свободно составленным и
объединенным между собой общинам и группам, которые сообща
владели бы землей и фабриками, но сами организовали
бы свое производство и сдавали бы то, что сработают, в
общественные склады для продажи.
Вообще, производители могли бы работать как
большими или малыми группами, так и в одиночку,
сообразно требованиям производства. Вознаграждение же за
работу в общинах и группах, так же как и обмен между
общинами, производились бы марками труда. Эти
марки, или чеки, означали бы количество рабочих часов,
проведенных в работе на общинных полях или на
фабриках и в мастерских, и каждая община оплачивала бы
такими марками продукты, произведенные индивидуально
и сданные каждым производством в общинные склады
для обмена.
Та же мысль вознаграждения марками труда была,
как мы уже видели, принята Прудоном и мютюэлистами
в их планах преобразования общества. Они так же
отрицали вмешательство государственной власти в
обществе, которое родилось бы из революции. Они говорили,
что социальная революция сделает хозяйственную
деятельность государства ненужной, так как весь обмен
может производиться Национальными банками и
расчетными конторами (Clearing House), а воспитание,
санитарные мероприятия, пути сообщения, промышленные
предприятия и т. д. были бы в руках независимых
общин.
претендентом на пост президента республики. Ставши императором,
он не прочь был применить те же мысли к орошению и облесению
некоторых частей Франции, именно Солоньи.

802
П. А. Кропоткин
Наконец, та же мысль о марках труда, заменяющих
деньги при обмене, но уже в государстве, ставшем
собственником всех земель, копей, железных дорог, заводов,
проводилась в 1848 году двумя замечательными
писателями, Пеккером и Видалем, которые называли свою
систему коллективизмом. Оба упорно замалчиваются
теперь социалистами, тем легче, что их труды, изданные в
конце сороковых годов, сохранились лишь в весьма
небольшом количестве экземпляров К Видаль был
секретарем Люксембургской Комиссии, а Пеккер * был
членом Учредительного собрания 1848 года и написал
тогда об этом предмете замечательный трактат. Он в нем
подробно изложил свою систему — даже в виде законов,,
которые собранию достаточно было бы, по его словам,
провести, чтобы совершить социальную революцию2.
Во время основания Интернационала имена Пеккера
и Видаля, по-видимому, были совершенно забыты даже
их современниками, но мысли их были очень
распространены, и скоро они стали еще более распространяться, в
особенности в Германии, под именами «научного
социализма», «марксизма» и «коллективизма»3.
Социалистические воззрения в Интернационале.— Сен-симонизм.
Наряду с только что упомянутыми школами
социализма была также, как известно, школа сен-симонистов.
Главной своей силы она достигла, правда, в тридцатых
годах 19-го века, но и гораздо позже продолжалось ее
1 Небольшое количество экземпляров Манифеста Консидера-
на ** (на который обратил внимание Черкезов как на источник
«Коммунистического Манифеста») и книг Pecqueur'a и Vidais одному
из наших товарищей удалось разыскать в складе — в Москве!
Замечательную книгу Buret о положении рабочего класса ***, очень
широко использованную Энгельсом, как это тоже указал Черкезов, мне
удалось достать также из Москвы; я купил в Париже экземпляр,
некогда принадлежавший профессору Лешкову!
* О том, насколько Энгельс и Маркс заимствовали у Пеккера
в их «Коммунистическом Манифесте» в его построительной части,
указал бельгийский профессор Андлер. См.: Шарль Андлер.
Введение и Комментарий к Коммунистическому Манифесту, перев<од>
с франц. под редакцией А. В. Киссина. Москва, 1906, изд.
Петровской библиотеки в Москве. Там же, стр. 43, указано на
заимствования Коммунистического Манифеста у Бабефа. Немецкий
Коммунизм — прямой слепок с Коммунизма Бабефа.
а Для общего ознакомления с взглядами Прудона лучше всего
брошюра Джемса Гильома, изданная бакунистами в Женеве
в 1874 году,— «Анархия по Прудопу» ****.

Современная наука и анархия 303
глубокое влияние на социалистические воззрения членов
Интернационала.
Многие блестящие писатели — мыслители, политики,
историки, романисты,— а также промышленники
развились в тридцатых и сороковых годах под влиянием
сенсимонизма. Достаточно назвать здесь Огюста Конта в
философии, Огюстена Тьерри между историками и Сис-
монди среди экономистов. Все социальные реформаторы
середины 19-го века испытали на себе влияние этой
школы.
Движение человечества вперед, говорили сен-симони-
сты, до сих пор состояло в том, что рабский труд прев*
ратился в крепостной труд, а крепостной — в наемный.
Но недалеко время, когда станет необходимо
уничтожить и денежную зависимость труда, а с этим вместе, в
свою очередь, должна будет исчезнуть и частная
собственность на все необходимое для производства. В этом,
прибавляли они, не надо видеть ничего невозможного,
потому что Собственность и Власть уже претерпели
немало изменений в исторические времена. Новые
изменения оказываются нужными, и они необходимо должны
совершиться.
Уничтожение частной собственности, говорили
сенсимонисты, могло бы произойти постепенно, при помощи
ряда мероприятий (напомним, что Великая Французская
революция уже положила им начало). Эти мероприятия
позволили бы, например, государству при помощи
больших налогов на наследство брать себе все большую и
большую часть собственности, передаваемой одним
поколением другому. Таким образом количество
собственности, переходящей в частные руки, постоянно
уменьшалось бы, и постепенно частная собственность исчезла бы,
так как сами богатые убедились бы, что им выгодно
отказаться от преимуществ, созданных в их пользу
исчезающею цивилизациею. Тогда добровольный отказ богатых
от собственности и уничтожение наследования
законодательным путем превратили бы сен-симонистское
государство в единственного собственника земли и
промышленности, в высшего распорядителя работами, никому
не подчиненного начальника и направителя искусств,
науки и промышленности !.
1 Ср.: Виктор Консидеран. «Социализм перед лицом старого
света», где прекрасно изложены социалистические учения первой
половины 19-го »ека; французск<ое> изд. 1848 года, стр. 35—36.

304,
П. А. Кропоткин
Каждый член общества работал бы в одной из этих
областей и был бы «чиновником» сен-симонистского
государства. Управление же представляло бы из себя
иерархию, т. е. лестничную организацию «лучших
людей»,— лучших в науках, искусствах и
промышленности.
Распределение продуктов происходило бы согласно
такому положению: «Каждому — сообразно его
способностям, каждому таланту — сообразно его
произведениям».
Кроме этих планов будущего, сен-симонистская школа
и получившая в ней свое начало позитивная философия
дали девятнадцатому веку ряд замечательнейших
исторических трудов, в которых происхождение власти,
частной собственности и государства, рассматривались с
действительно научной точки зрения. Эти работы и до
сих пор сохранили все свое значение.
В то же время сен-симонисты подвергли строгому
разбору политическую экономию так называемой
классической школы, т. е. школы Адама Смита и Рикардо,
которая позже стала известна под именем «Манчестерской
Школы» и проповедовала так называемое
«невмешательство государства».
Наконец, Огюст Конт, основатель «позитивной», т. е.
естественнонаучной философии, охватывающей все
явления как в жизни природы, так и в постепенном
развитии (эволюции) человечества, был сперва учеником и
последователем Сен-Симона.
Но, борясь против промышленного индивидуализма
и конкуренции, сен-симонисты впадали в ту же ошибку,
против которой они боролись вначале, когда выступили
против военного государства и его иерархических
ступеней. Они кончили признанием всемогущества
государства и основывали свой порядок — как это уже заметил
Консидеран — на неравенстве и власти: на
правительственной иерархии, которой они даже хотели придать
духовный характер.
Таким образом, сен-симонисты сороковых годов,
признавая верховную власть государства так же, как
признавали ее якобинские коммунисты, отличались от них
только той долей личного участия, которую они
предоставляли производителю в общем производстве товаров.
Несмотря на прекрасные работы по политической
экономии, сделанные многими из них, они еще не дошли до
представления, что богатства производятся общест-

Современная наука и анархия
305
вом — всеми вместе, а не отдельными лицами. Иначе
они поняли бы, что нет возможности справедливо
определить, какая часть из общего количества
произведенных богатств должна быть предоставлена каждому
отдельному производителю.
По этому пункту существовало глубокое разногласие
между коммунистами и сен-симонистами; но зато они
вполне сходились в том, что ни те, ни другие не
придавали значения отдельной личности, ее правам и желаниям.
Все, что предоставляли ей коммунисты, ограничивалось
правом избрания своих чиновников и правителей, и
сенсимонисты тоже нехотя признали это право после 1848
года. Раньше же они не признавали даже права
выборов. Но для коммунистов, как и для сен-симонистов,
равно как и для современных нам коллективистов и социал-
демократов, всякое отдельное лицо есть только чиновник
государства.
В лице Кабе, написавшего «Путешествие в Икарню»
и основавшего коммунистические колонии в Америке,
якобинский коммунизм и подавление личности нашли
полнейшее выражение.*
Действительно, в «Путешествии» Кабе мы везде
встречаем власть, государство — вплоть до кухни в
каждом хозяйстве. Не довольствуясь составлением
«поваренного руководства», которое будет получать каждая
семья, Икарийская Республика утверждает список
одобренных съестных продуктов, заставляет своих
земледельцев и рабочих производить их и раздает их своим
подданным. «А так как,— писал Кабе,— никто не может
иметь других съестных припасов, кроме раздаваемых
республикою, то ты понимаешь, что никто не может есть
ничего, что не было бы одобрено ею» («Путешествие в
Икарию», Б-ое французское издание, 1848-го года,
стр. 52).
Заботливость правительства доходит до того, что
Комитет определяет, сколько раз в день должно есть, в
какое время и как долго, и назначает количество
кушаний, их состав и порядок, в котором они должны
подаваться. Что же касается одежды, то она заказывается
Комитетом по определенным образцам, причем каждый
носит форму, соответствующую его общественному
положению. Рабочие, всегда делающие одну и ту же вещь,
составляют шолк.— «До такой степени господствуют

зов
П. А. Кропоткин
порядок и дисциплина!» — восклицает с восторгом
Кабе.
Нечего и говорить, что никто ничего не может
печатать, не получив на это разрешение Республики, и то
только после сдачи соответствующего экзамена и
полученного по всем правилам разрешения быть писателем.
Сомнительно, чтобы утопия Кабе, вся в целом, имела
многочисленных сторонников в Интернационале; но дух
ее оставался. Положительно верно—и мы сами очень
хорошо это чувствовали во время споров, которые вели
с государственниками, в особенности с немецкими
коммунистами,— что даже строгий регламент, о" котором мы
только что упоминали и который нам теперь кажется
таким бессмысленным, был тогда принимаем (в
семидесятые годы, особенно немцами) за выражение глубокой
мудрости. На наши возражения нам отвечали словами
Кабе:
«Конечно, коммуна непременным образом связывает
и лишает свободы действий, но это потому, что ее главная
обязанность дать богатство и счастье. Чтобы избегать
двойной затраты труда и напрасных убытков, чтобы
достигнуть возможно большей производительности в
земледелии и промышленности при возможно меньшей
затрате труда, необходимо, чтобы общество все имело в
своих руках, все бы направляло и всем бы
распоряжалось; надо, чтобы оно подчиняло своим правилам, своим
порядкам, своей дисциплине все воли, все действия».
Добрый гражданин должен даже «удерживаться от
всего, что не предписано» («Путешествие в Икарию», 5-ое
французское издание, стр. 403).
Хуже всего то, что у государственников оставалось
еще убеждение, что в конце концов, как сказал Кабе,
«коммунизм так же возможен при монархе, как при
президенте республики». Эта-то мысль и уготовила путь для
государственного переворота Наполеона III и затем,
много позже, позволяла социалистам-государственникам
относиться так легко к буржуазной реакции.
Наконец, мы должны также упомянуть о школе Луи
Блана, которая во время основания Интернационала
имела многочисленных сторонников во Франции и
Германии, где она была представлена сплоченною массою
лассальянцев. Эти социалисты, такие же сторонники
государства, как и предыдущие, считали, что переход
промышленной собственности из рук капитала в руки труда

Современная наука и анархия
307
может произойти, если правительство, порожденное
революцией и вдохновляемое социалистическими
воззрениями, поможет рабочим устроить обширные рабочие
производительные кооперативы, которым правительство же
даст взаймы необходимые средства. Эти кооперативы
были бы соединены в обширную систему национального
производства. Как временная мера могло бы быть
принято денежное вознаграждение, равное для всех; но
конечною целью было бы распределение продуктов
согласно потребностям каждого производителя.
В сущности, мы видим, что социализм Луи Блана
был, как говорит совершенно верно Консидеран,
«коммунистический сен-симонизм», управляемый
демократическим государством.
Опираясь на обширную систему национального
кредита, поддерживаемые государственными заказами,
рабочие кооперативы, которые хотел основать Луи Блан,
получая деньги взаймы от государства по очень низкому
проценту, были бы в состоянии конкурировать с
капиталистическою промышленностью. Они скоро вытеснили
бы капиталистов из производства и сами стали бы на
их место.
Они также могли бы развиваться и в земледелии. Что
же касается до рабочих, то они никогда не должны были
бы терять из виду этого экономического,
социалистического идеала и не должны были бы увлекаться просто
демократическим идеалом буржуазных политиков.
Все эти воззрения, выработавшиеся под влиянием
социалистической пропаганды в сороковые года, равно как
под влиянием февральского и июньского восстаний 1848
года, были, с различными изменениями в подробностях,
широко распространены в Международном союзе
рабочих. Различия в воззрениях были большие; но, как мы
уже видели, сторонники всех этих школ сходились в
одном: все они признавали, что в основании будущей
революции должно будет лежать сильное правительство,
которое будет держать в своих руках хозяйственную жизнь
страны. Все они признавали централизованное и
иерархическое устройство государства.
К счастью, наряду с этими якобинскими воззрениями,
в противовес им, существовало также и учение
фурьеристов, к разбору которого мы теперь перейдем.

308
П. А. Кропоткин
XII
АНАРХИЯ (продолжение)
Социалистические воззрения в Интернационале.— Фурьеризм.
Фурье, современник Великой Революции, уже не был
в живых, когда основывался Интернационал. Но его
мысли были так широко распространены его
последователями— в особенности Консидераном, который придал
им известный научный характер,— что сознательно или
бессознательно самые образованные члены
Интернационала находились под влиянием фурьеризма К
Чтобы понять влияние фурьеризма в те годы, надо
заметить, что господствующею мыслью Фурье не было
объединение капитала, труда и таланта для производства
богатств, как это обыкновенно утверждается в книгах по
истории социализма. Его главной целью было положить
конец частной торговле, которая ведется в целях наэюи-
вы и которая необходимо приводит к крупным,
недобросовестным спекуляциям. Чтобы достигнуть этого, он
предлагал создать свободную национальную
организацию для обмена всяких продуктов. Таким образом,
Фурье вновь поднял мысль, которую уже пыталась
осуществить Великая Революция в 1793—1794 годах, после
того как парижский народ изгнал жирондистов из
Конвента и Конвент принял закон о максимуме цен на
предметы первой необходимости.
Как говорил Консидеран в своей книге «Социализм
перед лицом старого света», Фурье видел средство для
прекращения всех безобразий современной эксплуатации
1 Из работы нашего друга Черкезова известно, что
экономические положения, изложенные Марксом и Энгельсом в
«Коммунистическом Манифесте», были ими взяты из Манифеста Консидера-
на, который носил название «Принципы социализма. Манифест
демократии XIX века» и был издан в 1848 году. Действительно,
достаточно прочесть оба манифеста, чтобы убедиться, что не только
экономические взгляды «Коммунистического Манифеста», но даже
и форма были заимствованы Марксом и Энгельсом у Консидерана,
Что же касается программы практических действий в
«Коммунистическом Манифесте», то, как это показал профессор Андлер,
образцом для нее послужила программа тайных коммунистических
обществ, французских и немецких, которые продолжали дело
тайных обществ Бабефа и Буонарроти. Изучение книги Консидерана
«Социализм перед лицом старого света» (Le Socialisme devant le
vieux monde) нельзя не порекомендовать серьезному вниманию
современных социалистов.

Современная наука и анархия 309
<гв установлении непосредственных сношений между
производителем и потребителем,—в устройстве общинных
посреднических агентур, являющихся складами, но не
владельцами продуктов, которые они получают
непосредственно с места их производства и передают
непосредственно потребителям».
В таких условиях цена товаров перестала бы служить
предметом спекуляции. Она могла бы повышаться
только на то, во что обойдутся «издержки по перевозке,
хранению и управлению, тяжесть которых почти
нечувствительна» (Консидеран, стр. 39).
Уже ребенком Фурье, помещенный родителями в
торговое заведение, принес клятву ненависти к торговле,
худые стороны которой он близко узнал из собственного
опыта. И с тех пор он дал себе слово бороться против
нее. Позже, во время Великой Революции, он был
свидетелем ужасающих спекуляций — сперва при продаже
и покупке национальных имений, отобранных у церкви
и дворян, а потом — в невероятном повышении цен на
все продукты во время войн Революции против
европейских монархий. Он также знал из опыта, что ни
якобинский Конвент, ни террор с его беспощадной гильотиной
не в силах были прекратить эти спекуляции. Тогда он
понял, что отсутствие национальной, общественной
организации обмена, по крайней мере для предметов,
необходимых для жизни, могло сделать недействительными для
народа все благодетельные последствия экономической
революции, произведенной отобранием земель у
духовенства и дворянства в пользу демократии. Тогда же он
должен был увидать необходимость национализации
торговли и оценить попытку, сделанную в этом
направлении народом, «санкюлотами», в 1793 и 1794 году. Он
сделался ее апостолом К
1 Мы этого не знали в Интернационале, ко теперь известно, что
житель Лиона Л'Анж, пораженный нищетою, царившею в Лионе во
время Великой Революции, издал тогда же план «Добровольного
Союза» (Association volontaire), который должен был охватить всю
Францию. Этот Союз должен был иметь 30 000 запасных хлебных
магазинов (по одному в каждой общине) и таким образом
положить конец частной собственности на предметы первой необходим
мости и частной торговле ими. * См. разбор брошюр Л'Анжа,
сделанный уже Мишле в его прекрасной «Истории Французской
революции», а потом Жоресом в «Histoire Socialiste» и недавно еще Бур-
женом в его книге «Фурье» (Henri Bourgin. Fourier. Париж, 1905).
Не план ли Л'Анжа вдохновил Фурье, который уже думал в этом
направлении? Мы этого не знаем. Но с чем Фурье несомненно был

310
П. А. Кропоткин
Свободная община — хранительница продуктов,
произведенных ее членами, даст, по его мнению, разрешение
великой задачи устройства обмена и распределения
предметов первой необходимости. Но община не должна
быть собственницей складочных магазинов, подобно
теперешним кооперативам. Она должна быть только
хранительницей— агентством, куда продукты сдаются
для их распределения, без всякого права взимать
подать с потребителей и без права спекуляции на
изменениях цен.
Мысль Фурье разрешить социальную задачу,
организуя потребление и обмен на общественном начале, уже
делает из него одного из самых глубоких
социалистических мыслителей.
Но он не остановился на этом. Он, кроме того,
предположил, что все члены земледельческой или
промышленной, или, вернее сказать, смешанной земледельческо-
промышленной общины, составят фалангу. Они соединят
в одно свои земли, рабочий скот, инструменты и машины
и будут обрабатывать земли или работать на фабриках,
считая, что земли, машины, фабрики и т. д. принадлежат
им всем сообща,— но ведя при этом строгий счет,
насколько каждое отдельное лицо увеличило общий
капитал.
Два главных правила, говорил он, должны быть
соблюдаемы в фаланге. Во-первых, не должно быть
неприятных работ. Всякая работа должна быть так
оборудована, так распределена и настолько разнообразна,
чтобы всегда быть привлекательной. Во-вторых, в
обществе, устроенном на основаниях свободного
сотрудничества, не должно быть допущено никакого принуждения, да
и не будет причин, делающих нужным принуждение.
При наличности сколько-нибудь внимательного,
вдумчивого отношения к личным нуждам каждого члена
фаланги и при некоторой снисходительности к
особенностям различных характеров, а также соединяя труд
земледельческий, промышленный, умственный и
художественный, члены фаланги скоро убедятся, что даже люд-
знаком,— это с планом революционных санкюлотов 1793—1794 года,
которые хотели национализации торговли. Этот план должен был
вдохновить его. Как это говорит Мишле в одной из своих
рукописных заметок, упоминаемых Жоресом,— «Кто сделал Фурье? — писал
он.— Ни Анж, ни Бабеф: Лион был истинным предшественником
Фурье». Теперь мы может сказать: «Лион и революция 1793^
1794 года*.

Современная наука и анархия
311
ские страсти, которые, при современном устройстве,
являются часто злом и опасностью (что в свою очередь
всегда приводится в оправдание применения силы),
могут быть источником дальнейшего развития прогресса.
Достаточно ближе узнать сущность этих страстей и
найти им общественное применение. Новые предприятия,
опасные приключения, общественное возбуждение,
жажда перемены и т. д. дадут этим страстям необходимый
выход. Действительно, всякий знает, насколько страсть
к азарту и непривычка к регулярному труду бывают
причинами воровства, грабежа и других поступков,
наказываемых теперь уголовными законами. В разумно
устроенном обществе самые эти страсти нашли бы себе
лучший исход.
Правда, что Фурье платил еще дань государственным
идеям. Таким образом он признавал, что для того,
чтобы сделать опыт с его сообществом, чтобы испытать
сперва «простую гармонию», которая будет предтечей
«настоящей гармонии, представитель верховной власти
мог бы сослужить службу».— «Можно было бы,
например, предоставить главе Франции честь вывести род
человеческий из социального хаоса, ставши основателем
гармонии и освободителем земного шара»,— говорил он
в своем первом сочинении; и ту же мысль он повторил
позже, в 1808 году, в своей «Теории четырех движений».
Впоследствии он даже обращался с этой целью к
королю Людовику-Филиппу (Ш. Пелларэн. «Фурье, его
жизнь и его учение»; 4-ое французское издание, стр.114).
Но все это относилось только к первому
подготовительному опыту.
Что же касается того общества, которое он называл
«настоящею гармониею» или всемирною гармониею, то
в ней он не давал места никакому правительству. Эта
гармония, говорил он, не может быть вводима «по
частям». Превращение должно произойти одновременно в
общественных, политических, хозяйственных и
нравственных отношениях людей. Когда Фурье начинал разбирать
идею государства, он был так же последователен в
своей критике, как и мы теперь.— «Политический
беспорядок,— говорил он,— является одновременно и
следствием, и выражением хозяйственного (социального)
беспорядка. Неравенство становится крайнею
несправедливостью. Государство, во имя которого действует власть, по
происхождению и по основным своим началам является

312
П. А. Кропоткин
несомненно слугою привилегированных классов и их
защитником против остального населения». И так далее.
Вообще в «Гармоническом обществе» Фурье, которое
будет создано полным проведением в жизнь его мыслей,
нет места принуждению 1.
Фурье писал непосредственно после поражения
Великой Революции и потому неизбежно склонялся к
мирным разрешениям социального вопроса. Он настаивал
на необходимости признать в принципе совместную
деятельность капитала, труда и таланта. Вследствие этого
ценность каждого продукта, произведенного фалангой,
должна была быть разделена на три части, из которых
одна часть (половина или же семь двенадцатых всей
суммы) служила бы вознаграждением труда, вторая
часть (три двенадцатых) поступала бы в пользу
капитала, а третья часть (две или три двенадцатых) —в
пользу таланта.
Однако большинство приверженцев Фурье в
Интернационале не придавало большого значения этой части
его системы. Они понимали, что тут сказывалось
влияние того времени, когда он писал. И наоборот, они
особенно помнили следующие основные положения учения
Фурье:
1) Свободная Община, т. е. небольшое земельное
пространство, вполне независимое, делается основанием,
единицей в новом социальном обществе.
2) Община является хранительницей всех
продуктов, произведенных внутри ее, и посредницей при
всякого рода обмене с другими общинами. Она также
представляет собой союз потребителей, и весьма возможно,
что в большинстве случаев она будет также единицей
1 Даже в тех случаях, когда Фурье делал исключения или
когда он с поразительной непоследовательностью говорил об
«отличиях» или «достижимых степенях», введенных для возбуждения
рвения к работе, или же о подчинении законам и правилам «во
время опытов, имеющих целью испытание его теории» (Пелларэн,
стр. 229), руководящею мыслью в его системе оставалась
полнейшая свобода отдельной личности в гармоническом обществе
будущего. «Свобода,— говорил он,— состоит в возможности делать то,
чего требуют наши стремления... Если существуют люди, которые
воображают, что могут подчинить человеческую природу
требованиям современного общества и изучают эту природу в виду
такой цели, то мы не принадлежим к их числу»,— говорил ученик
Фурье Пелларэн (стр. 222).

Современная наука и анархия
313
производства, которою, впрочем, может быть и
профессиональная группировка (т. е. рабочий союз) или же
союз нескольких производительных артелей.
3) Общины свободно объединяются между собой,
чтобы составить федерацию, область, народ.
4) Труд должен быть сделан привлекательным: без
этого он всегда ведет к рабству. И раньше, чем это будет
сделано, невозможно никакое решение социального
вопроса. Достигнуть же этого вполне возможно (две
глубокие истины, слишком легко забываемые теперь). Труд
должен и может быть гораздо производительнее, чем
теперь.
5) Для поддержания порядка в подобного рода
общинах не требуется никакого принуждения: вполне
достаточно влияния общественного мнения.
Что касается распределения произведенных
продуктов и потребления, то относительно этого мнения еще
очень разделялись.
После оонования Интернационала социалистические
идеи имели успех, прежде всего на конгрессах в
Брюсселе в 1868 году* и в Базеле в 1869 году**
Интернационал высказался громадным большинством за
коллективную собственность на землю, годную к обработке, на
леса, железные дороги, каналы, телеграфы и т. д.,
рудники, а также машины. Приняв коллективную
собственность и экспроприацию как средство ее достижения,
члены Интернационала противогосударственники приняли
название коллективистов, чтобы ясно отделить себя
от государственного и централизаторского коммунизма
Маркса и Энгельса и их сторонников и от такого же
направления французских коммунистов, державшихся
государственных традиций Бабефа и Кабе1.
1 В это время социал-демократы еще не выставили системы
государственного коллективизма,— многие среди них были еще
коммунисты-государственники. И, по-видимому, был совершенно забыт
смысл понятий государственный капитализм и распределение
сообразно часам труда,— смысл, который был придан слову
«коллективизм» перед революцией 1848 года и во время ее, сначала С. Пек-
кером в 1839 году («Социальная экономия: интересы торговли,
промышленности и земледелия, и цивилизации вообще под
влиянием пара») и в особенности в 1842 году («Новая теория
социальной и политической экономии: этюды по организации обществ») и
затем Ф. Видалем, секретарем рабочей Люксембургской Комиссии
в его замечательной работе «Жить работая! Проекты, перспективы

814
П. А. Кропоткин
В брошюре «Мысли о социальной организации»,
опубликованной в 1876 году Джемсом Гильомом, который
сам принимал активное участие в пропаганде
коллективизма, а также в его главном сочинении «Интернационал.
Документы и воспоминания» (4 тома, появившихся в
Париже в 1905—1910 годах) * и наконец в его статье
«Коллективизм в Интернационале», которую Гильом
написал недавно для «Синдикалистской энциклопедии»,
интересующиеся могут найти все детали о точном
смысле, который придавали слову «коллективизм» наиболее
деятельные члены федералистского Интернационала —
Варлен, Гильом, Де-Пап, Бакунин и их друзья. Они
объявили, что в противуположность государственному
коммунизму они подразумевают под словом
«коллективизм»— коммунизм негосударственный, федералистский,
или анархический. И называя себя коллективистами,
они прежде всего подчеркивали, что они противогосу-
дарственники **. Они не желали предрешать формы,
которую примет потребление в обществе, совершившем
экспроприацию. Для них было важно стремление не
замыкать общество в суровые рамки, они желали сохранить
для более передовых групп самую широкую свободу в
этом отношении.
К несчастью, идеи о коллективной собственности,
брошенные в Интернационале, не имели времени
распространиться в рабочих массах, когда разразилась
франко-немецкая война, десять месяцев спустя посыле
Базельского Конгресса,— так что ни одной серьезной
попытки в этом направлении не было сделано во время
Парижской Коммуны. А после того, как Франция и
Коммуна были раздавлены, федералистский Интернационал
должен был сосредоточить все свои силы на
поддержание главной своей идеи — противогосударственной
организации рабочих сил в целях непосредственной борьбы
труда против капитала, чтобы прийти к социальной
революции. Волей-неволей вопросы будущего должны
были остаться на втором плане, и если идеи
коллективизма, понимаемого в смысле анархического коммунизма,
продолжали распространяться некоторыми
приверженцами, то они наталкивались, с одной стороны, на
понятия государственного коллективизма, развитые
марксистами после того, как они начали пренебрегать идеями
■ средства социальных реформ», появившейся в Париже в конце
■юня 1848 года.

Современная наука и анархия 315
ti
«Коммунистического Манифеста», и с другой стороны —
на государственный коммунизм бланкистов и на весьма
распространенные предрассудки против коммунизма
вообще, укрепившиеся в рабочих массах латинских стран
после 1848 года под влиянием сильной критики
государственного коммунизма, выдвинутой Прудоном. Это
сопротивление было так сильно, что в Испании, например,
где федералистский Интернационал был в тесных
сношениях с широкой федерацией рабочих
профессиональных союзов, в то время и гораздо позже коллективизм
истолковывали как подтверждение коллективной
собственности, просто прибавляя к нему слова «и анархия»
(anarquia у collectivismo), чтобы только подкрепить
противогосударственную идею, не предрешая, каков будет
способ распределения — коммунистический или иной,—
который мог быть принят каждой отдельной группой
производителей и потребителей.
Наконец, что касается способа перехода от
современного общества к обществу социалистическому, то
деятели Интернационала не придавали большого значения
тому, что по этому поводу говорил Фурье. Они
чувствовали, что в Европе развивается положение дел, ведущее
к революции, и видели, что приближается революция
более глубокая и более общая, чем революция 1848 года.
И когда она начнется, говорили они, рабочие должны
сделать все от них зависящее, чтобы отнять у капитала
захваченные им монополии и передать их в руки самих
производителей, т. е. рабочих, не дожидаясь приказов
правительства.
Толчок, данный Парижской Коммуной.— Бакунин. À
Из короткого обзора, данного в предшествующих
главах, уже можно представить себе, на какой почве
развивались анархические идеи в Интернационале.
Мы видели, какую смесь централистического и
государственного якобинства с стремлением к местной
независимости и федерации представляли тогда понятия
деятелей Международного союза рабочих. И то и другое
течение мысли — мы теперь это знаем—имело своим
источником Великую Французскую революцию.
Централистические идеи происходили по прямой линии от
якобинства 1793 года, а идеи местной независимой деятель-

316
П. А. Кропоткин
ности были наследием крупной созидательной и
разрушительной революционной работы куммун (общин)
1793—1794 года и их отделов (секций) в больших
городах.
Надо сказать, однако, что из этих двух течений,
якобинское, без сомнения, преобладало. Почти все
буржуазные интеллигенты, вошедшие в Интернационал, мыслили
как государственники-якобинцы, а рабочие находились
под их влиянием.
Нужно было, чтобы совершилось событие такой
громадной важности, как провозглашение Парижской
Коммуны и геройская борьба парижского народа против
буржуазии, чтобы дать новое направление
революционной мысли, по крайней мере в латинских странах,
особенно в Испании, Италии и части французской Швейцарии.
В июле 1870 года началась ужасная франко-прусская
война, в которую бросились Наполеон III и его
советники, чтобы спасти Империю от неизбежной
республиканской революции. Война привела к жестокому разгрому
Франции, к гибели Империи, к временному
правительству Тьера и Гамбетты и к Парижской Коммуне, за
которою последовали подобные же попытки в Сент-Этье-
не, Нарбонне и других южных городах Франции и,
позднее, в Барселоне и Картагене в Испании.
Для Интернационала — по крайней мере, для тех его
членов, которые умели мыслить и извлекать пользу из
уроков жизни,— происшедшие события послужили
уроком. Общинные (коммунальные) восстания были
настоящим откровением. Социалисты видели, как отдельные
города объявили свою независимость от государства и
свое право самим начинать новую жизнь, не дожидаясь,
пока вся нация с ее отсталыми областями согласится
тоже выступить на новый путь; и они поняли, что,
совершаясь под красным знаменем социальной революции,
которое парижские рабочие ценой своей жизни отчаянно
защищали на баррикадах, восстания городов указали,
какою должна быть, какою, вероятно, будет
политическая форма будущей революции среди латинских
народностей.
Не демократическая республика, как то думали в
1848 г., а Община — свободная, независимая щ весьма
вероятно, коммунистическая.
Понятно, что спутанность мысли, царившая тогда в
умах относительно того, какие политические и
экономические меры нужно принять во время народной револю-

Современная наука и анархия
317
ции, чтобы обеспечить ей успех, дала себя почувствовать
и во время Парижской Коммуны. Там царила та же
умственная неопределенность, которую мы видели в
Интернационале.
Якобинцы, т. е. правительственные централисты, с
одной стороны, и коммунисты-федералисты, т. е.
общинники, с другой, были одинаково представлены в
парижском восстании, и очень скоро в Коммуне между ними
стали происходить несогласия. Самый воинствующий
элемент находился среди якобинцев и бланкистов. Но
Бланки сидел в тюрьме, а среди бланкистских
главарей — буржуа, по большей части — уже немного
осталось от коммунистических идей их предшественников,
последователей Бабефа. Для них экономический вопрос
был чем-то таким, чем надо будет заняться потом,
после того как восторжествует Коммуна; а так как это
мнение было с самого начала очень распространено, то
народные коммунистические стремления не успели
развиться настоящим образом. Тем более, что и сама
Коммуна, провозглашенная, когда немецкие армии стояли
вокруг Парижа, просуществовала всего 70 дней.
При таких условиях поражение не заставило себя
ждать, и беспощадная месть трусливой, напуганной и
злобной буржуазии еще раз доказала, что торжество
народной коммуны может быть достигнуто только в том
случае, если народные массы, побуждаемые
потребностью завоеваний на экономической почве, со страстью
вступят в движение.
Чтобы общинная политическая революция могла
восторжествовать, надо уметь провести одновременно
революцию экономическую.
Что Парижская Коммуна сделала невозможным
восстановление монархии, которого хотела буржуазия,—
в этом нет сомнения. Но в то же время она дала другой
важный урок — она сделала то, что революционный
пролетариат латинских стран стал яснее понимать с тех
пор истинное положение вещей. ty
«Свободная Община — такова политическая форма,
которую должна будет принять социальная
революция. Пускай вся страна, пускай все соседние страны
будут против такого образа действий, но раз жители
данной общины и данной местности решат ввести
обобществление потребления предметов, необходимых для
удовлетворения их потребностей, а также обобществление
обмена этих продуктов и их производства — они долж-

818
П. Л. Кропоткин
ны осуществить это сами, у себя, на деле, не
дожидаясь решений в этом смысле национального парламента.
И если они это сделают, если они направят свои силы на
это великое дело, то они найдут внутри своей общины
такую силу, которой они никогда бы не нашли, если б
захотели увлечь за собой всю страну со всеми ее
частями— отсталыми, враждебными или безразличными.
Лучше открыто бороться против них, чем тянуть их за собой,
как ядро, привязанное к ногам революции.
Больше того. Мы также считаем, что если не нужно
центральное правительство, чтобы приказывать
свободным общинам, если национальное правительство
уничтожается и единство страны достигается помощью
свободной федерации общин,— в таком случае таким же
лишним и вредным является и центральное городское
управление. Дела, которые приходится решать внутри
отдельной общины, даже в большом городе, в
действительности гораздо менее сложны, интересы граждан
менее разнообразны и противоположны, чем внутри
страны, хотя бы она была не больше Швейцарии или одного
из ее кантонов. Федеративный принцип, т. е. вольное
объединение кварталов, промышленных союзов потребления
и обмена и т. д., вполне достаточен, чтобы установить
внутри общины согласие между производителями,
потребителями и другими группами граждан.
Парижская Коммуна дала ответ еще на один вопрос,
который мучил каждого истинного революционера. Два
раза Франция делала попытку провести социальную
революцию, оба раза при помощи центрального
правительства: первый раз в 1793—1794 году, когда после изгнания
жирондистов из Конвента Франция попробовала ввести
сдействительное равенство», т. е. равенство настоящее,
экономическое — при помощи строгих законодательных
мер; и второй раз в 1848 году, когда она попробовала
дать себе через Национальное собрание
«социал-демократическую республику». И оба раза она потерпела
полнейшую кровавую неудачу.
Теперь сама жизнь нам подсказывала новое
решение— «Свободная Община». Община сама должна
произвести революцию в своих пределах в то же время,
когда она будет освобождаться от центрального
государства. И по мере того как выяснилось в умах это решение,
стал развиваться новый идеал: анархия.

Современная наука и анархия
319
Мы тогда поняли, что в книге Прудона «Общее
понятие о революции в девятнадцатом веке» заключалась
глубоко практичная мысль: идея анархии. И мысль
передовых людей латинских народностей начала работать
в этом направлении.
Увы, только в латинских странах — во Франции,
Испании, Италии, в романской Швейцарии и в валлонской
части Бельгии. Немцы, наоборот, вынесли из своей
победы над Францией совсем другое заключение: они
пришли к преклонению перед государственной
централизацией. Они еще остаются запутанными в робеспьеровской
фазе и преклоняются перед Клубом якобинцев, как сго
описывают (наперекор действительности) якобинские
историки.
Государство с сильно сосредоточенною в нем властью
и враждебное всякому намеку на национальную
независимость, сильная лестничная централизация
чиновничества и сильное правительство — вот к каким выводам
пришли немецкие социалисты и радикалы. Они не
хотели даже понять, что их победа над Францией была
победой многочисленной армии (свыше миллиона солдат),
возможной при всеобщей воинской повинности, над
малочисленной французской армией (420 000), собранной
при существовавшем тогда во Франции рекрутском
наборе; что победа была одержана главным образом над
разлагающеюся Второю империею, когда ей уже
угрожала революция,— революция, которая принесла бы
пользу всему человечеству, если бы ей не помешало
вторжение немцев во Францию.
Таким образом Парижская Коммуна дала толчок
идее анархизма среди латинских народов.
С другой стороны, государственные стремления в
Главном совете Интернационала, обозначаясь все
сильнее и угрожая всему Интернационалу, укрепили этим
анархические течения; независимость национальных
федераций была в нем основным началом, причем Главный
совет, существовавший только для облегчения сношений,
не должен был иметь никакой власти. Между тем в
1872 году, после поражения Франции и Коммуны,
Главный совет Интернационала под руководством Маркса и
Энгельса, которых поддержали в этом французские
бланкисты, эмигрировавшие в Лондон после Парижской
Коммуны, воспользовался данными ему правами, чтобы
произвести насильственный переворот*.

8Д0
П. Л. Кропоткин
Созвавши вместо всеобщего, международного
съезда небольшую «Конференцию» из своих приверженцев,
Совет заменил в программе действий Союза прямую
борьбу труда против капитала агитацией в буржуазных
парламентах. Этот переворот убил Интернационал, но
открыл многим глаза. Даже самые доверчивые увидали,
как глупо поручать ведение своих дел правительству,
хотя бы оно было избрано на таких демократических
началах, как это было при избрании Главного совета
Интернационала. Таким образом федерации Испанская,
Итальянская, Юрская, Валлонская и одна английская
секция восстали против власти Главного совета х.
В лице Бакунина анархическое направление,
начавшее развиваться в Интернационале, нашло могучего и
страстного защитника. Вокруг Бакунина и его юрских
друзей быстро сплотился небольшой круг молодых
швейцарцев, итальянцев и испанцев, который дал более
широкое развитие его мыслям *.
Пользуясь своими широкими познаниями в истории
и философии, Бакунин дал обоснование современному
анархизму в целом ряде сильных брошюр, статей и
писсда **.
Он храбро выступил с мыслью о совершенном
уничтожении государства со всем его устройством, его
идеалом и его целями. В свое время, в прошлом, государство
являлось историческою необходимостью. Это было
учреждение, роковым образом развивавшееся из влияния,
приобретенного религиозными кастами. Но теперь
полнейшее уничтожение государства является в свою
очередь исторически необходимым, потому что
государство— это отрицание свободы и равенства; потому что
оно только портит все, за что принимается, даже тогда,
когда хочет провести в жизнь то, что должно служить
на пользу всем ***.
Каждый народ, как бы мал он ни был, каждая
община, а в общине все профессиональные,
производительные и потребительные союзы должны иметь возможность
свободно устроиться, как они это понимают, поскольку
1 Чтобы познакомиться с подробностями этого переворота и
t его последствиями, надо прочесть прекрасную историческую
работу Джемса Гильома об Интернационале или же сокращенное
Ез/фженне 0Того труда, приготовляемое теперь д-ром Брупбахе-
ψού. ****

Современная наука и анархия
321
они не угрожают своим соседям. То, что на
политическом наречии называется «федерализмом» и
«автономией}», еще не достаточно; это только слова, которые
прикрывают власть централизованного государства К
Полнейшая независимость общины, союз свободных общин
и социальная революция внутри общины, т. е.
корпоративные группировки людей для производства, которые
заменят государственную организацию существующего
теперь общества,— вот идеал, который, как показал
Бакунин, встает теперь перед нашею общественностью по
мере того, как мы выходим из мрака прошедших веков.
Человек начинает понимать, что он не будет совершенно
свободен, пока в такой же степени не будет свободно все
вокруг него *.
В своих экономических взглядах Бакунин был
полнейшим коммунистом, но по уговору со своими
друзьями федералистами из Интернационала, он называл себя
анархическим коллективистом, отдавая дань недоверию,
которое вызвали к себе во Франции
коммунисты-государственники. Однако его коллективизм, конечно, не
был коллективизмом Видаля, Пеккера, ни их нынешних
последователей, которые стремятся просто к
государственному капитализму. Для него, как и для его друзей,
коллективизм означал общее владение всем, что служит
для производства, не определяя заранее, в какой
форме будет производиться вознаграждение труда среди
различных групп производителей: примут ли они
коммунистическое решение, или же предпочтут марки труда,
или равную для всех поденную заработную плату, или
какое-либо другое решение.
При своих анархических взглядах он был
одновременно горячим пропагандистом социальной революции,
скорое пришествие которой в то время предвидело
большинство социалистов и которую он горячо
проповедовал в своих письмах и сочинениях.
1 Так, напр., в Австрии существует «федерализм», т. е.
отдельные народности (чехи, венгерцы) имеют свои парламенты,
состоящие в союзном (федеральном) договоре между собою; но Богемия,
Венгрия представляют собою отдельные союзные государства.
Примеры значительной «автономии», т. е. значительной независимости,
мы имеем в городах Соединенных Штатов и Канаде. Но от
«автономии» Северо-Американских городов до полной независимости,
какою пользовались с 12-го по 16-ый и 17-ый век Амиен, Флоренция,
Нюренберг, Псков, Новгород и тысячи других европейских
городов, еще очень далеко.

322
Ц. А. Кропоткин
XIII
АНАРХИЯ (продолжение)
Анархическое учение в его современном виде.
Если накануне 1848 года и в последующие годы,
вплоть до Интернационала, возмущение против
государства принимало форму возмущения отдельной личности
против общества и его условной нравственности и
проявлялось главным образом среди молодого поколения
буржуазии, то теперь, в рабочей среде, оно приняло
более серьезный характер. Оно преобразилось в искание
новой формы общества, свободного от притеснений и
эксплуатации, которым теперь способствует государство.
Интернационал, по мысли основавших его рабочих,
должен был быть, как мы видели, обширным Союзом
(федерацией)) рабочих групп, которые являлись бы на-
чатком того, чем сможет стать общество, обновленное
социальною революциею; общество, в котором
современный правительственный механизм и капиталистическая
эксплуатация должны исчезнуть и уступить место новым
отношениям между федерациями производителей и
потребителей.
Йри этих условиях идеал анархизма не мог более
быть личным, как у Штирнера: он становился идеалом
общественным.
По мере того как рабочие обеих частей света ближе
знакомились между собою и вступали в
непосредственные сношения, невзирая на разделявшие их границы,
они начинали лучше разбираться в социальном вопросе
и с большим доверием относились к своим собственным
сил$м.
Они предвидели, что если бы землею стал владеть
народ и если бы промышленные рабочие, завладев
фабриками и мастерскими, стали бы сами управлять
промышленностью и направлять ее на производство всего
необходимого для жизни народа, то тогда нетрудно было
бы широко удовлетворять все основные потребности
общества. Недавние успехи науки и техники являлись
залогом успеха. И тогда производители различных наций
сумели бы установить международный обмен-на
справедливых основаниях. Для тех, кто был близко знаком
с фабриками, заводами, копями, земледелием и
торговлею, это не подлежало ни малейшему сомнению.

Современная наука и анархия
323
В то же время все больше росло число рабочих,
которые понимали, что государство, со своей чиновничьей
иерархией и с тяжестью лежащих на нем исторических
преданий, не может не быть тормозом нарождению
нового общества, свободного от монополий и
эксплуатации.
Само историческое развитие государства было
вызвано не чем иным, как возникновением земельной
собственности и желанием сохранить ее в руках одного
класса, который таким образом стал бы
господствующим. Какие же средства может доставить государство
для уничтожения этой монополии, если сами
трудящиеся не смогут найти этих средств в своих собственных
силах и в своем объединении? В течение девятнадцатого
века государство неимоверно усилилось в смысле
утверждения монополий промышленной собственности,
торговли и банков в руках вновь разбогатевших
классов, которым оно доставляло дешевые рабочие руки,
отнимая землю у деревенских общин и сокрушая
крестьян непосильными налогами. Какие преимущества
может доставить государство, чтобы уничтожить эти самые
привилегии, если у крестьян не будет сил объединиться
и добиться этого самим? Государственный механизм,
развиваясь, имел своей целью созидание и укрепление
привилегий — как же может он послужить их
уничтожению? Разве такая новая деятельность не потребует
новых исполнительных органов? И разве эти
исполнительные органы не должны быть созданы теперь самими
рабочими, внутри их союзов, их федераций, без всякого
отношения к государству?
Тогда, когда падут созданные и поддерживаемые
государством преимущества для отдельных лиц и классов,
существование государства потеряет всякий смысл.
Совершенно новые формы общежития должны будут
возникнуть, раз отношения между людьми перестанут быть
отношениями между эксплуатируемыми и
эксплуататорами. Жизнь упростится, когда станет излишним
механизм, существующий для того, чтобы помогать богатым
еще более богатеть за счет бедных.
Представляя себе мысленно свободные общины,
сельские и городские (т. е. земельные союзы людей,
связанных между собой по месту жительства), и обширные
профессиональные и ремесленные союзы (т. е. союзы
людей по роду их труда), причем общины и
профессиональные и ремесленные союзы тесно переплетаются между

324
П. А. Кропоткин
собою,— представляя себе такое устройство взаимных
отношений между людьми, анархисты могли уже
составить себе определенное конкретное представление о том,
как может быть организовано общество, освободившееся
от ига капитала и государства. К этому им оставалось
прибавить, что рядом с общинами и профессиональными
союзами будут появляться тысячами бесконечно
разнообразные общества и союзы: то прочные, то эфемерные,
возникающие среди людей в силу сходства их личных
наклонностей. Мало ли у людей общих интересов,
общественных, религиозных, художественных, ученых, в целях
воспитания, исследования или даже просто развлечения!
Такие союзы, вне всяких политических или
хозяйственных целей, создаются уже теперь во множестве; число
их несомненно должно расти, и они будут тесно
переплетаться с другими союзами как земельными, так и
союзами для производства, для потребления и для обмена
продуктов.
Эти три рода союзов, сетью покрывающих друг
друга, дали бы возможность удовлетворять всем
общественным потребностям: потребления, производства и обмена,
путей сообщения, санитарных мероприятий, воспитания,
взаимной защиты от нападений, взаимопомощи, защиты
территории; наконец — удовлетворения потребностей
художественных, литературных, театральных, а также
потребностей в развлечениях и т. п. Все это — полное
жизни и всегда готовое отвечать на новые запросы и на
новые влияния общественной и умственной среды и
приспособляться к ним.
Если бы общество такого рода развивалось на
достаточно обширной и достаточно населенной территории, где
самые различные вкусы и потребности могли бы
проявить себя, то всем скоро стала бы ясна ненужность
каких бы то ни было начальственных принуждений.
Бесполезные для поддержания экономической жизни
общества, эти принуждения были бы столь же бесполезны для
того, чтобы помешать большинству
противообщественных деяний.
И в самом деле, в современном государстве самой
большой помехой развитию и поддержанию
нравственного уровня, необходимого для жизни в обществе,
является отсутствие общественного равенства. Без
равенства— «без равенства на деле», как выражались в 1793
году,— чувство справедливости не может сделаться общим
достоянием. Справедливость должна быть одинакова

Современная наука и анархия
325
для всех; а в нашем обществе, расслоенном на классы,
чувство равенства терпит поражения каждую минуту, на
каждом шагу. Чтобы чувство справедливости по
отношению ко всем вошло в нравы и в привычки общества,
надо, чтобы равенство существовало на деле. Только в
обществе равных мы найдем справедливость.
Тогда потребность в принуждении или, вернее,
желание прибегать к принуждению перестало бы
проявляться. Всякому стало бы ясно, что нет нужды стеснять
личную свободу, как это делается теперь, то страхом
наказания, судебного или свыше, то подчинением людям,
признанным высшими, то преклонением перед
метафизическими существами, созданными страхом или
невежеством. Все это в современном обществе ведет только к
умственному рабству, к принижению личной
предприимчивости, к понижению нравственного уровня людей, к
остановке движения вперед.
В среде равных человек мог бы с полным доверием
предоставить собственному разуму направлять себя; ибо
разум, развиваясь в такой среде, необходимо должен был
бы нести на себе печать общительных привычек среды.
В таких условиях — и только в таких условиях — человек
мог бы достичь полного развития своей личности, между
тем как восхваляемый в наше время буржуазией
индивидуализм, якобы являющийся для «высших натур»
средством достижения полного развития человеческого
существа,— есть только самообман. Восхваляемый ими
индивидуализм, наоборот, является самой верной помехой
для развития всякой ярко выраженной личности.
В нашем обществе, которое преследует личное
обогащение и тем самым осуждено на всеобщую бедность
в своей среде, самый способный человек осужден на
жестокую борьбу ради приобретения средств, необходимых
для поддержки его существования. Как бы ни были
скромны его требования, он работает как вол шесть дней
из семи, только чтобы добыть себе кров и пищу. Что же
касается тех в сущности очень немногих лиц, которым
удается отвоевать, кроме того, известный досуг,
необходимый для свободного развития своей личности, то
современное общество разрешает им пользоваться этим
досугом только под одним условием: надеть на себя ярмо
законов и обычаев буржуазной посредственности и
никогда не потрясать основ этого царства
посредственности ни слишком едкою критикою, ни личным
возмущением.

326
Я. А. Кропоткин
«Полное развитие личности» разрешается только тем,
кто не угрожает никакою опасностью буржуазному
обществу,— тем, кто для него занимателен, но не
опасен.
Как мы уже сказали, анархисты основывают свои
предвидения будущего на данных, добытых путем
наблюдения.
В самом деле, если мы будем разбирать направления
мысли, преобладающие в образованных обществах с
конца восемнадцатого века, мы должны признать, что
направление централистское и государственное еще очень
сильно среди духовенства, буржуазии и тех рабочих,
которые получили буржуазное образование и сами
стремятся войти в буржуазию; тогда как направление
противогосударственное, противоцентралистское и противовоен-
ное, так же как и учение о свободном соглашении, имеет
многочисленных сторонников среди рабочих и среди
хорошо образованной, более или менее свободомыслящей
части интеллигентной буржуазии.
В самом деле, как я на это уже указывал в моих
работах («Хлеб и Воля», «Взаимопомощь»), в настоящее
время замечается сильное стремление к созиданию,
помимо государства и церкви, тысяч и тысяч небольших
союзов для удовлетворения всевозможных
потребностей: экономических (железнодорожные общества,
рабочие синдикаты и синдикаты предпринимателей,
кооперативы, товарищества земледельческие, для вывоза
продуктов и т. д.), политических, умственных,
художественных, воспитательных, для пропаганды и т. далее. То,
что прежде было неоспоримо обязанностью государства
и церкви, теперь составляет отрасль деятельности
свободных организаций. Это направление делается все
более и более видимым. Достаточно было, чтобы
дуновение свободы немного обуздало церковь и государство,
чтобы свободные организации начали появляться
тысячами. И можно предвидеть, что, как только права этих
двух вековых врагов свободы будут еще более
ограничены, сейчас же еще шире разовьют свою деятельность
свободные организации.
Будущее и прогресс лежат в этом направлении, а
анархия есть выражение того и другого.

Современная наука и анархия
327
Отрицание государства.
Надо, конечно, признать, что на экономических
понятиях анархистов сказалось влияние хаотического
состояния, в котором еще пребывает наука о политической
экономии. Среди них, как и среди
социалистов-государственников, мнения по этому предмету делятся.
Подобно всем тем членам социалистических партий,
которые остались социалистами, анархисты считают, что
существующая теперь частная собственность на землю
и на все необходимое для производства точно так же,
как теперешняя система производства, преследующая
цели наживы и являющаяся его следствием, есть зло;
что современные наши общества должны уничтожить
эту систему, если они не хотят погибнуть, как погибло
уже множество древних цивилизаций.
Что же касается тех средств, при помощи которых
могла бы произойти эта перемена, то тут анархисты
находятся в полном противоречии со всеми фракциями
социалистов-государственников. Они отрицают
возможность разрешить задачу при помощи государственного
капитализма, т. е. захвата государством всего
общественного производства или же его главных отраслей.
Передача почты, железных дорог, рудников, земли в руки
современного государства, т. е. в управление
назначаемых парламентом министров и их чиновничьих
канцелярий, не является для нас идеалом. Мы в этом видим
только новую форму закрепощения рабочих и
эксплуатации рабочего капиталистом. И мы, конечно, не верим,
чтобы государственный капитализм был путем к
уничтожению закрепощения и эксплуатации или же одной
из переходных ступеней на пути к этой цели.
Таким образом, пока социализм понимался в его
настоящем и широком смысле, как освобождение труда от
эксплуатации его капиталом, анархисты шли в согласии
с теми, кто тогда были социалистами. И те и другие
предвидели социальную революцию и желали ее
наступления; причем анархисты надеялись, что революция
породит новую безгосударственную форму общества,
тогда как социалисты, из которых весьма многие были
тогда еще коммунистами, не стремились точно определить,
в какой форме они представляли себе будущий
переворот, а многие из них согласились, что надо непременно
ослабить центральную власть.

328
П. А. Кропоткин
Но анархистам пришлось окончательно
отмежеваться, когда если не большинство, то очень сильная
фракция социалистов-государственников прониклась мыслью,
что совсем не требуется уничтожать капиталистическую
эксплуатацию, что для нашего поколения и для той
ступени экономического развития, на которой мы
находимся, не требуется ничего другого, как уменьшить
эксплуатацию, заставив капиталистов подчиниться известным
закс&нодательным ограничениям.
С этим анархисты не могли согласиться. Мы
утверждаем, что если мы в будущем хотим достичь
уничтожения капиталистической эксплуатации, то уже теперь, с
сегодняшнего же дня мы должны направлять наши
усилия к уничтожению этой эксплуатации. Уже теперь мы
должны стремиться к непосредственной передаче всего,
«1то служит для производства,—угольных копей,
рудников, заводов, фабрик, путей сообщения и в особенности
всего необходимого для жизни производителей — из рук
личного капитала в группы производителей,—
стремиться к этому и действовать соответственным образом.
Кроме того, мы должны очень беречься от передачи
средств существования и производства в руки
современного буржуазного государства. В то время как
социалистические партии во всей Европе требуют передачи
железных дорог, производства соли, рудников и угольных
копей, банков (в Швейцарии) и монополии спирта
буржуазному государству в современном его виде, мы
видим в этом захвате общественного достояния
буржуазным государством одно из самых больших препятствий,
какие только можно воздвигнуть, чтобы помешать
переходу этого достояния в руки трудящихся,
производителей и потребителей.
Мы в этом видим средство к усилению капиталиста,
к росту его сил, направленных на борьбу против
возмутившегося рабочего. Наиболее проницательные из среды
капиталистов прекрасно это понимают. Они понимают,
что их капиталы, например, будут гораздо сохраннее и
их дивиденды гораздо надежнее, если они будут
вложены в железные дороги, принадлежащие государству и
управляемые государством по военному образцу. Для
тех, кто привык задумываться над социальными
явлениями в их совокупности, нет ни тени сомнения
относительно следующего положения, которое может считаться
общественной аксиомой: «Нельзя готовить социальные
перемены, не делая никаких шагов в направлении ж ел а-

Современная наука и анархия
329
тельных перемен. Мы будем удаляться от нашей цели,
если пойдем этим путем*. И в самом деле, это значило
бы удаляться от момента, когда производители и
потребители станут сами хозяевами производства, если
начать с передачи производства и обмена в руки
парламентов, министерств, современных чиновников, которые
теперь не могут быть ничем иным, как орудиями крупного
капитала, так как все государство теперь зависит от
него.
Нельзя уничтожить созданные в прошлом
монополии, создавая новые монополии, всегда в пользу тех же
прежних монополистов.
Мы не можем также забыть, что церковь и
государство были той политической силой, к которой
привилегированные классы — в ту пору, когда они еще только
начинали утверждаться,— прибегали, чтобы сделаться
законными обладателями всяких привилегий и прав над
остальными людьми. Государство было именно тем
учреждением, которое укрепило уверенность с обеих
сторон в праве пользования этими привилегиями. Оно
было выработано, создано веками с тем, чтобы утвердить
господство привилегированных классов над крестьянами
и рабочими. И вследствие этого ни церковь, ни государг
ство не могут теперь сделаться тою силою, которая
послужила бы к уничтожению этих привилегий. Тем более
ни государство, ни церковь не могут быть той формой
общественного устройства, которая возникнет, когда
уничтожены будут эти привилегии. Наоборот, история
нас учит, что каждый раз, когда в недрах нации
зарождалась какая-нибудь новая хозяйственная форма
общежития (напр., замена рабства крепостным правом или
крепостного права — наемным трудом), всегда в таких
случаях приходилось вырабатывать новую форму
политического общежития.
Точно так же, как церковь никогда не может быть
использована, чтобы освободить человека из-под ига
старых суеверий или чтобы дать ему новую, свободно
признанную, высшую нравственность; точно так же, как
чувства равенства, тесной сплоченности и единения всех
людей хотя и проповедуются всеми религиями, но
широко распространятся в человечестве только тогда, когда
примут формы, совершенно различные от тех, которые
им давались церквями, потому что церкви завладевали
ими, чтобы использовать их в пользу духовенства,
точно так же и экономическое освобождение произойдет

830
П. А. Кропоткин
только тогда, когда будут разбиты старые политические
формы, нашедшие свое выражение в государстве.
Человек будет вынужден найти новые формы для всех
общественных отправлений, которые теперь государство
распределяет между своими чиновниками. Орудие
угнетения, порабощения, рабской подчиненности не может
стать орудием освобождения. Вольный человек сумеет
найти новые формы жизни взамен рабской иерархии
чиновников. Эти формы уже намечаются. И пока они
не выработаются самою жизнью освобождающихся
людей, самою освободительною революциею, до тех пор
ничего не будет сделано.
Анархия работает именно для того, чтобы этим
новым формам общественной жизни легче было пробить
себе путь, а пробьют они его себе, как это всегда
бывало в прошлом, в момент великих освободительных
движений. Их выработает созидательная сила народных
масс, при помощи современного знания.
рот почему анархисты отказываются от роли
законодателей и от всякой другой государственной
деятельности. Мы знаем, что социальную революцию нельзя
произвести законами. Потому что законы, если даже
оАи приняты Учредительным собранием под влиянием
улиц (хотя как могут быть они приняты, когда в палате
приходится согласовать представителей самых
разнообразных требований?), даже после того, как они
приняты палатой, законы суть не что иное, как просто
приглашение работать в известном направлении, как —
поощрение лицам, живущим среди народа, чтобы они
использовали свою энергию, свою изобретательность, свои
организаторские и созидательные таланты для
проведения в жизнь известных направлений. Но для этого
требуется, чтобы на местах были силы, готовые и
способные перевести формулы и пожелания закона в реальную
действительность К
В силу тех же причин, с самого возникновения
Интернационала вплоть до наших дней, многие анархисты
постоянно принимали деятельное участие в рабочих ор-
1 Что вышло бы, например, из Положения 19-го февраля
(уничтожившего крепостное право), если бы на месте не находились
л|6ди, имевшие смелость при всякой грубости и насилии помещика
давать ему подобающий ответ и способные заставить мировых
посредников обуздывать господ крепостников?

Современная наука и анархия
331
ганизациях, создавшихся для прямой борьбы труда
против капитала. Такая борьба, скорее чем всякая
косвенная, политическая агитация, помогает рабочим
достигнуть некоторых улучшений их участи; она открызает им
глаза на то зло, которое приносит обществу
капиталистическое устройство и поддерживающее его
государство; и в то же время она заставляет их задуматься над
вопросом о том, как организовать потребление,
производство и непосредственный обмен между
заинтересованными сторонами, не прибегая к помощи ни
капиталиста, ни государства.
Что касается до формы распределения труда в
обществе, освободившемся от вмешательства капитала и
государства, то тут, как мы это уже видели, мнения
анархистов расходятся.
Все сходятся в отрицании той новой формы
заработной платы, которая появилась бы, если б государство
взяло в свои руки орудия производства и обмен,
подобно тому как оно уже завладело железными дорогами,
почтой, образованием, взаимным страхованием и
защитой территории. Вновь приобретенное промышленное
могущество вместе с уже существующим (налоги, защита
территории, государственная церковь и т. п.) создало
бы новое могучее орудие власти на службе у тирании.
Поэтому большинство анархистов присоединяется в
настоящее время к тому решению вопроса, которое
дается анархистами-коммунистами. Постепенно среди
думающих об этом вопросе складывается убеждение, что
коммунизм — по крайней мере, по отношению к
предметам первой необходимости — представляет решение, к
которому идут современные общества, и что в
цивилизованном обществе единственно возможной формой
коммунизма является та, которую предлагают анархисты,
т. е. безначальный коммунизм. Всякий другой
коммунизм невозможен. Мы переросли его. Коммунизм, по
существу своему, предполагает равенство всех членов
коммуны и отрицает поэтому всякую власть. С другой
стороны, немыслимо никакое анархическое общество
известной величины, которое не начало бы с обеспечения
всем хотя бы некоторого уровня жизненных удобств,
добываемых всеми сообща.
Таким образом, понятия коммунизма и анархии
необходимо дополняют друг друга.
Но наряду с коммунистическими течениями
продолжает существовать также и другое направление, кото^

332
П. А. Кропоткин
рое видит в анархии осуществление полного
индивидуализма. Об этом течении мы скажем теперь несколько
слов.
Индивидуалистическое направление.
Индивидуалистическое направление в анархии
представляется пережитком давно прошедших времен, когда
средства производства не достигли еще такой степени
совершенства, какую придают им современная наука и
прогресс техники, и когда вследствие недостаточности
всего производства, в коммунистическом обществе
видели неизбежность общей нищеты и общего порабощения.
Индивидуалистическое направление в анархии
имеет, конечно, главным своим основанием желание
сохранить в полноте независимость личности. В этом оно идет
вполне рука об руку с коммунистическим направлением.
Оба стремятся к тому, чтобы никакие общественные
цепи— вроде тех, которые налагала старозаветная семья
или городская община, или цех (гильдия) в то время,
когда они уже вымирали,— не стесняли свободного
развития личности. В этом одинаково заинтересованы и
коммунист-анархист, и индивидуалист вообще.
Но индивидуалистский анархизм является также
противником коммунистского анархизма; и тогда
несогласие между ними бывает основано, по нашему мнению,
на недоразумении.
Всего каких-нибудь пятьдесят или шестьдесят лет
тому назад, самый скромный достаток и возможность
располагать частью своего свободного времени были
достоянием лишь весьма небольшого числа людей, экспло-
атировавших труд других и живших трудом рабочих,
крестьян или рабов. Поэтому те, кому дорога была
экономическая независимость, со страхом ждали дня,
когда им нельзя будет принадлежать к небольшой
привилегированной кучке людей. В личной собственности они
видели тогда единственное спасение для обеспечения
человеку достатка, досуга, свободы. Не надо забывать, что
в то время Прудон оценивал все производство Франции
всего в пять су, т. е. в 12 копеек в день на человека.
Однако теперь это затруднение перестало
существовать. При наличности огромной производительности
человеческого труда, которая достигнута нами в
земледелии и промышленности (см., например, мою работу «По-

Современная наука и анархия 333
ля, фабрики и мастерские»), не подлежит никакому
сомнению, что очень высокая степень достатка для всех
могла бы быть достигнута легко и в короткое время при
помощи умно организованного коммунистического
труда; причем от каждого отдельного лица потребрвалось
бы не более 4—5 часов работы в день; а это д^ло бы
возможность иметь по крайней мере пять совершенно
свободных часов в день после удовлетворения всех
главных потребностей: жилья, пищи и одежды.
Таким образом, возражение о всеобщей бедности при
коммунизме, а следовательно, и подавлении всех
тяжелою работою совершенно отпадает. Остается только
желание, совершенно справедливое желание, сохранить для
личности наибольшую свободу рядом с выгодами
общественной жизни, т. е. возможность каждой личности
в полности развивать свои личные таланты и
особенности.
Как бы то ни было, анархический индивидуализм,
т. е. направление, ставящее во главу своих желаний
полную независимость личности без всякой заботы о том,
как сложится общество,— это направление в настоящее
время подразделяется на две главные ветви. Во-первых,
ейть чистые индивидуалисты толка Штирнера, которые в
последнее время нашли подкрепление в художественной
красоте писаний Ницше. Но мы не станем долго на них
останавливаться, так как в одной из предыдущих глав
уже указали, насколько «утверждение личности»
метафизично и далеко от действительной жизни; насколько
оно оскорбляет чувство равенства — основу всякого
освобождения, т. к. нельзя освобождаться, желая
господствовать над другими; и насколько оно приближает тех,
кто зовет себя «индивидуалистами», к
привилегированному меньшинству: к духовенству, буржуа, чиновникам
и т. п., которые также считают себя стоящими выше
толпы и которым мы обязаны государством, церковью,
законами, полицией, военщиной и всевозможными
вековыми притеснениями.
Другая ветвь «анархистов-индивидуалистов» состоит
из «мютюэлистов» — т. е. последователей взаимности
Прудона. Эти анархисты ищут разрешения социальной
задачи в свободном, добровольном союзе тысяч мелких
союзов, который ввел бы обмен продуктами при помощи
«марок труда». Марки труда обозначали бы число
рабочих часов, необходимых для производства известного
предмета, или же число часов, которые были потрачены

G34
П. А. Кропоткин
отдельным лицом на производство общественно
необходимой работы.
Но в сущности, такое устройство общества вовсе не
индивидуализм, оно вовсе не является презрением
общественности и возвеличением личности в противность
обществу. Напротив того, оно является, подобно
коммунизму, одною из высших форм общественности, по
сравнению с теперешним строем. Его можно упрекнуть
только в том, что оно представляет сделку (компромисс)
между коммунизмом и индивидуализмом, так как
проповедует коммунизм — во владении всем, что служит для
производства, и индивидуализм, т. е. сохранение
теперешней заработной платы, личный расчет,— в
вознаграждении за труд.
Эта двойственность и является, по нашему мнению,
непреодолимом препятствием для введения такой формы
общежития. Невозможно обществу организоваться,
следуя двум противоположным началам: с одной стороны —
превращение в общую собственность всего, что было про
изведено до известного дня; а с другой — строгое
сохранение личной собственности на то, что будет сработано
личностью при помощи общественных орудий и запасов,
причем такое личное право было бы не только на
предметы роскоши, относительно которых вкусы и спрос раз
нятся до бесконечности, но также и на те предметы
необходимости, на которые в каждом обществе установилось
известное однообразие оценки.
Йе надо также упускать из виду огромного
разнообразия в машинах и в способах производства в
различных местностях, когда в большом обществе развивается
промышленность. Вследствие этого разнообразия мы
постоянно видим, что с такою-то машиною и с таким-то
оборудованием производства удается произвести, при той
же затрате труда и времени, вдвое или втрое больше, чем
когда работают более отсталыми машинами. Так,
например, в ткацком деле в настоящее время употребляются
такие разнообразные станки, что число станков,
которыми может управлять один человек, разнится от трех до
двенадцати и до двадцати (в Америке). Затем не следует
также упускать из виду разницу в мускульной и
мозговой силе, которую приходится расходовать отдельным
рабочим в различных отраслях производства. И если
принять во внимание все эти различия, то невольно
приходится спросить себя — сможет ли когда-нибудь рабо-

Современная наука и анархия 335
чин час служить мерилом для торгового обмена
продуктами?
Современный торговый обмен в капиталистическом
обществе понятен; но нельзя понять торгового обмена,
основанного на числе рабочих часов, потребных для
производства данного товара в обществе тогда, когда
рабочий час перестанет уже иметь торговую ценность; если
рабочая сила перестанет быть продажным товаром.
Рабочий час мог бы служить мерилом для установления
равноценности продуктов (или скорее для
приблизительной оценки) только в обществе, которое уже приняло бы
коммунистический принцип для большинства предметов
первой необходимости.
Если же в виде уступки идее личного вознаграждения
было бы введено, кроме вознаграждения за «простой»
рабочий час, еще особое вознаграждение за
«квалифицированный» труд, требующий предварительного
обучения, или же если бы люди вздумали принимать во
внимание «возможности повышения» в иерархии
промышленных служащих, то этим были бы восстановлены те самые
отличительные черты современной заработной платы со
всеми ее недостатками, которые нам хорошо известны и
которые заставляют нас искать средства, чтобы
избавиться от нее.
Нужно, впрочем, прибавить, что прудоновская идея
«взаимности» имела некоторый успех среди фермеров
в Соединенных Штатах, где эта система продолжает, по-
видимому, существовать среди нескольких довольно
больших фермерских организаций.
К мютюэлистам же приближаются и те американские
анархисты-индивидуалисты, которые в пятидесятых
годах девятнадцатого века были представлены С. П. Энд-
рьюсом (S. P. Andrews), В. Грином (W. Green) и в
особенности очень талантливым мыслителем, Лизандром
Спунером (Lysander Spooner), а в самое недавнее
время— Веньямином Тэккером (Tuoker), многолетним
издателем журнала «Liberty» (Свобода).*
Их учение идет от Прудона, но также (у Тэккера) и
от Герберта Спенсера. Они исходят из положения, что
для анархиста существует один только принудительный
закон, это — заниматься самому своими собственными
делами. Поэтому каждая отдельная личность и группа
имеют «право» поступать как им угодно — даже подчи-

336
П. А. Кропоткин
нить себе все человечество, если у них хватит на это сил.
Если бы эти начала, говорит Тэккер, нашли бы себе
всеобщее применение, они не представляли бы никакой
опасности, потому что могущество каждого отдельного
лица было бы ограничено равными «правами» всех
других.
Но рассуждать подобным образом, по нашему
мнению, значит отдавать слишком большую дань
метафизике и делать совершенно фантастические предположения.
Говорить, что кто-нибудь имеет «право» уничтожить все
человечество, если у него на то хватит сил, и вместе с
тем утверждать, что «права» каждого ограничены
такими же правами всех, представляется нам чистейшим
препирательством словами (диалектикою) господ
метафизиков, без применения к жизни. Для нас, правду
сказать, такие «словеса» лишены смысла.
Если оставаться в области действительной жизни
людей, то нет никакой возможности вообразить себе какое
бы то ни было общество или даже просто скопление
людей, имеющих какое бы то ни было общее дело, в
котором дела одного члена не касались бы многих других
членов, если не всех остальных. Еще менее возможно
представить себе общество, в котором постоянные
взаимные сношения между его членами не вызвали бы
интереса каждого (или почти каждого) ко всем остальным
и не сделали бы для него просто невозможным
действовать, не думая о последствиях его поступков для
общества.
Вот почему Тэккер, подобно Спенсеру, великолепно
раскритиковав государство и высказав очень важные
мысли в защиту прав отдельной личности, но признав
также личную собственность на землю, кончил тем, что
воссоздал в лице «организаций для защиты» других то
же государство, чтобы помешать
гражданам-индивидуалистам делать зло друг другу. Правда, что Тэккер
признает за таким государством только право защищать
своих членов, но это право и эти отправления приводят к
установлению государства с теми же правами, какими
оно пользуется в настоящее время. Действительно, если
вглядеться внимательно в историю развития государства,
видно, что оно создалось именно под предлогом защиты
прав отдельной личности. Его законы, его чиновники,
уполномоченные охранять интересы обиженной
личности; его лестничное чиноподчинение, установленное,
чтобы наблюдать за исполнением законов; его уннверсите-

Современная наука и анархия
337
ты, открытые для того, чтобы изучать источники
законов; и, наконец, церковь, долженствующая освятить идею
закона; его разделение общества на классы для
поддержания «порядка»; его обязательная военная служба,
созданные им монополии, наконец, все его пороки, его
тирания— все, все это вытекает из одного главного
положения: кто-то, вне самой общины, вне самого мира
или союза, берет на себя охранение прав личности на
тот случай, если их начнет попирать другая личность,
и понемногу этот охранитель становится владыкою,
тираном.
Эти беглые заметки объясняют, почему
индивидуалистические системы анархизма, если они и находят
сторонников среди буржуазной интеллигенции, не
распространяются, однако, среди рабочих масс. Но это не
мешает, конечно, признать большое значение критики,
которой анархисты-индивидуалисты подвергают своих
собратий коммунистов: они предостерегают нас от
увлечения центральной властью и чиновничеством и
заставляют нас постоянно обращать нашу мысль к свободной
личности как источнику всякого свободного общества.
Наклонность впадать в старые ошибки чиноначалия и
власти, как мы знаем, слишком распространена даже
среди передовых революционеров.
Таким образом, можно сказать, что в настоящее
время учение анархистов-коммунистов более других
решений завоевывает симпатии тех рабочих —
принадлежащих главным образом к латинской расе,— которые
задумываются о предстоящих им в ближайшем будущем
революционных выступлениях и вместе с тем потеряли веру
в «спасителей» и в благодеяния государства.
Рабочее движение, дающее возможность сплачиваться
боевым силам рабочих и удаляющее их от бесплодных
политических партийных столкновений, а также
позволяющее им измерить свои силы более верным способом,
чем путем выборов,— это движение сильно способствует
развитию анархо-коммунистического учения.
Поэтому можно без преувеличения надеяться, что
когда начнутся серьезные движения среди трудовых масс в
городах и селах, то, несомненно, будут сделаны попытки
в анархо-коммунистическом направлении, и что эти
попытки будут глубже и плодотворнее тех, которые былм
сделаны французским народом в 1793—1794 годах.

338
П. А. Кропоткин
XIV
НЕКОТОРЫЕ ВЫВОДЫ АНАРХИЗМА
Право и закон с точки зрения метафизики и естествознания.— сКа-
тегорический императив» Канта и экономические вопросы с тех же
двух точек зрения.— То же относительно понятия о государстве.
После того как мы изложили происхождение
анархизма и его принципы, мы теперь дадим несколько примеров,
взятых из жизни, которые позволят нам точнее
определить положение наших воззрений в современном научном
и общественном движении.
Когда, например, нам говорят о Праве, с прописной
начальной буквой, и заявляют, что «Право есть объек-
тивированье Истины», или что «законы развития Права
суть законы развития человеческого духа», или еще, что
«Право и Нравственность суть одно и то же и
различаются только формально», мы слушаем эти звучные
фразы с столь же малым уважением, как это делал
Мефистофель в «Фаусте» Гете. Мы знаем, что те, кто писали
эти фразы, считая их глубокими истинами, употребили
известное усилие мысли, чтобы до них додуматься. Но
мы знаем также, что эти мыслители шли ложной дорогой,
и видим в их звучных фразах лишь попытки
бессознательных обобщений, построенных на совершенно
недостаточной основе и кроме того, затененных таинственными
словами, чтобы гипнотизировать этим людей.
В прежнее время Праву старались придать
божественное происхождение; затем стали подыскивать
метафизическую основу; а теперь мы можем уже изучать
происхождение правовых понятий и их развитие точно так же,
как стали бы изучать развитие ткацкого искусства или
способ делать мед у пчел. И, пользуясь трудами,
сделанными антропологической школой в 19-м веке, мы
изучаем общественные обычаи и правовые понятия, начиная
с самых первобытных дикарей, переходя затем к
последовательному развитию права в сводах законов
различных исторических эпох, вплоть до наших дней.
Таким образом мы приходим к тому заключению,
которое уже было упомянуто на одной из предыдущих
страниц: все законы, говорим мы, имеют двоякое
происхождение, и это именно отличает их от установлявшихся
путем обычая привычек, которые представляют собой
правила нравственности, существующие в данном обще*

Современная наука и анархия
339
стве в данное время. Закон подтверждает эти обычаи,
кристаллизует их, но в то же время пользуется ими,
чтобы ввести, обыкновенно в скрытой, незаметной форме,
какое-нибудь новое учреждение в интересах правящего
меньшинства и военной касты. Например, закон,
подтверждая разные полезные обычаи, вводит или
утверждает рабство, деление на классы, власть главы семьи,
жреца или воина; он незаметно вводит крепостное право, а
позднее — порабощение государством. Таким образом,
на людей всегда умели наложить ярмо, так что они
этого даже не замечали,— ярмо, от которого впоследствии
они не могли освободиться иначе как путем кровавых
революций.
И так это идет все время вплоть до наших дней. То
же самое мы видим даже в современном, так называемом
рабочем законодательстве, которое рядом с
«покровительством труду», являющимся признанной целью этих
законов, проводит потихоньку идею обязательного
посредничества государства в случае стачек (посредничество —
обязательное!., какое противоречие!) или начало
обязательного рабочего дня с таким-то минимумом числа
часов. Этим открывается возможность для военной экс-
плоатации железных дорог во время стачек, дается
утверждение обезземеливанию крестьян в Ирландии, у
которых предыдущие законы отняли землю и т. п. Или,
например, вводят страхование против болезни, старости и
даже безработицы, и этим дают государству право и
обязанность контролировать каждый день рабочего и
возможность лишить его права иногда давать себе день
отдыха, не получив на это разрешения государства и
чиновника.
И это будет продолжаться, пока одна часть общества
будет издавать законы для всего общества, постоянно
увеличивая этим власть государства, являющегося
главной поддержкой капитализма. Это будет продолжаться,
пока вообще будут издаваться законы.
Вот почему анархисты, начиная с Годвина, всегда
отрицали все писаные законы, хотя каждый анархист,
более чем все законодатели взятые вместе, стремится к
справедливости, которая для него равноценна равенству
и невозможна, немыслима без равенства.
Когда нам возражают, что, отрицая закон, мы
отрицаем этим самым всякую нравственность, потому что не
признаем «категорический императив», о котором говорил
Кант, мы отвечаем, что самый язык этого возражения

340
П. Л. Кропоткин
нам непонятен и совершенно чужд1. Он нам чужд и
непонятен в той же степени, в какой он является чуждым
для натуралиста, изучающего нравственность. И
потому, прежде чем начать спор, мы поставим нашему
собеседнику следующий вопрос: «Но что же, скажите нам
наконец, хотите вы заявить с этими вашими
категорическими императивами? Не можете ли вы перевести ваши
изречения на простой понятный язык, как это делал,
например, Лаплас, когда он находил способы для
выражения формул высшей математики на понятном для всех
языке? Все великие ученые поступали таким образом,
почему вы этого не делаете?»
В самом деле, что собственно хотят сказать, когда
говорят нам о «всеобщем законе» или «категорическом
императиве»? Что у всех людей есть эта мысль: «Не делай
другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали
другие»? Если так, очень хорошо. Давайте изучать (как
уже это делали Гэтчесон и Адам Смит), откуда
появились у людей такие нравственные понятия и как они
развились.
Затем будем изучать, насколько идея справедливости
подразумевает идею равенства, бопрос очень важный,
потому что только тот, кто считает другого как равного
себе, может примениться к правилу «не делай другому
того, чего не хочешь, чтобы тебе делали другие». Владелец
крепостными душами и торговец рабами очевидно не
могли признать «всеобщего закона» и «категорического
императива» по отношению к крепостному и негру,
потому что они не признавали их равными себе. И если наше
замечание правильно, то посмотрим, не нелепо ли
насаждать нравственность, насаждая в то же время идеи
неравенства?
Продумаем, наконец, как это сделал Гюйо, что такое
«самопожертвование»? И посмотрим, что
способствовало в истории развитию нравственных чувств в
человеке,— хотя бы чувств, выраженных в фразе о равенстве по
отношению к ближнему. Только после того как мы
сделаем эти три различных исследования, мы сможем вы-
рести, какие общественные условия и какие учреждения
1 Я привожу здесь не выдуманное возражение, но заимствую
его из недавней переписки с одним немецким доктором. Кант
говорил, что нравственный закон сводится к следующей формуле:
«Относись всегда к другим таким образом, чтобы правило твоего
поведения могло стать всеобщим законом». Это, говорил он, и есть
«категорический императив» — т. е. закон, врожденный у человека.

Современная наука и анархия
341
обещают лучшие результаты для «будущего». Тогда мы
узнаем, насколько этому помогает религия,
экономическое и политическое неравенство, установленное законом,
а также закон, наказание, тюрьма, судья, тюремщик и
палач.
Исследуем все это подробно, каждое в отдельности,—
и тогда уже станем говорить с основанием о
нравственности и нравственном влиянии закона, суда и
полицейского. Громкие же слова, служащие только прикрытием
поверхности нашего полузнания, мы лучше оставим в
стороне. Может быть, они были неизбежны в известную
эпоху; но вряд ли они были полезны когда-либо; теперь же,
раз мы в состоянии начать изучение самых жгучих
общественных вопросов таким же способом, как садовник
и ботаник изучают наиболее благоприятные условия для
роста растений, давайте приступим к этому.
То же самое в экономических вопросах. Так, когда
экономист говорит нам: «В совершенно открытом рынке
ценность товаров измеряется количеством труда,
общественно необходимого для их производства (смотри Ри-
кардо, Прудона, Маркса и многих других), мы не
принимаем этого утверждения как абсолютно верного
потому только, что оно сказано такими авторитетами, или
потому, что нам кажется «чертовски социалистичным»
говорить, что труд есть истинное мерило ценности
товаров».— «Возможно,— скажем мы,— что это верно. Но не
замечаете ли вы, что, делая такое заявление, вы
утверждаете, что ценность и количество труда обязательно
пропорциональны друг другу,— точно так же, как скорость
падающего тела пропорциональна числу секунд, в
течение которых оно падало? Таким образом, вы
утверждаете, что есть известное количественное соотношение
между этими двумя величинами; и тогда — сделали вы
измерения и наблюдения, измеряемые количественно, которые
единственно могли бы подтвердить ваше заявление о
количествах?
Говорить же, что вообще меновая ценность
увеличивается, если количество необходимого труда больше, вы
можете. Такое заключение уже и сделал Адам Смит. Но
говорить, что вследствие этого две эти величины
пропорциональны, что одна является мерилом другой, значило
бы сделать грубую ошибку, как было бы грубой ошибкой
сказать, например, что количество дождя, который выпа-

342
П. А. Кропоткин
дет завтра, будет пропорционально количеству
миллиметров, на которое упадет барометр ниже среднего
уровня, установленного для данной местности в данное время
года. Тот, кто первый заметил, что есть известное
соотношение между низким стоянием барометра и количеством
выпадающего дождя, и кто понял, что камень, падая
с большой высоты, приобретает большую быстроту, чем
камень, падающий с высоты одной сажени,— эти люди
сделали научные открытия (как и Адам Смит по
отношению к ценности). Но человек, который будет после них
утверждать, что количество падающего дождя
измеряется количеством делений, на которое барометр опустился
ниже среднего уровня, или что расстояние, пройденное
падающим камнем, пропорционально времени падения и
измеряется им,— сказал бы глупость. Кроме того, он
показал бы этим, что метод научного исследования для
него абсолютно чужд, как бы он ни щеголял словами,
заимствованными из научного жаргона.»
Заметим кроме того, что если бы в виде оправдания
нам стали бы говорить об отсутствии точных данных для
установления, в точных измерениях, ценности товара
и количества необходимого для его производства труда,
то это оправдание было бы недостаточно. Мы знаем в
естественных науках тысячи подобных случаев
соотношений, в которых мы видим, что две величины зависят друг
от друга и что если одна из них увеличивается, то
увеличивается и другая. Так, например, быстрота роста
растения зависит, между прочим, от количества получаемого
им тепла и света; или откат пушки увеличивается,
если мы увеличим количество пороха, сжигаемого в
заряде.
Но какому ученому, достойному этого имени, придет
в голову дикая мысль утверждать (не измерив их
количественные соотношения), что вследствие этого быстрота
роста растения и количество полученного света или откат
пушки и заряд сожженного пороха суть величины
пропорциональные; что одна должна увеличиться в два, три,
десять раз, если другая увеличилась в той же пропорции:
иначе говоря, что они измеряются одна другою, как это
утверждают после Рикардо относительно ценности
товара и затраченного на него труда?
Кто, сделав гипотезу, предположение, что отношения
подобного рода существуют между двумя величинами,
осмелился бы выдавать эту гипотезу за закон? Только
экономисты или юристы, т. е. люди, которые не имеют ни

Современная наука и анархия 343
малейшего представления о том, что в естественных
науках понимаете^ под словом «закон», могут делать
подобные заявления.
Вообще отношения между двумя величинами — очень
сложная вещь, и это относится к ценности и труду.
Меновая ценность и количество труда именно не
пропорциональны друг другу: одна никогда не измеряет другую.
Это именно и заметил Адам Смит. Сказав, что меновая
ценность каждого предмета измеряется количеством
труда, необходимого для его производства, он вынужден
был прибавить (после изучения ценностей товаров), что
если так было при существовании первобытного обмена,
то это прекратилось при капиталистическом строе. И это
совершенно верно. Капиталистический режим
вынужденного труда и обмена ради наживы разрушил эти простые
отношения и ввел много новых причин, которые
изменили отношения между трудом и меновой ценностью. Не
обращать на это внимания — значит не разработывать
политическую экономию, а запутывать идеи и мешать
развитию экономической науки.
То же замечание, которое мы только что высказали
относительно ценности, относится почти ко всем
экономическим положениям, которые принимаются теперь как
незыблемые истины — особенно среди социалистов,
любящих называть себя научными социалистами,— и
выдаются с неподражаемой наивностью за естественные
законы. Между тем не только большинство из этих так
называемых законов не верно, но мы утверждаем еще, что
те, кто в них верит, скоро поймут это сами, если только
они придут к пониманию необходимости проверить свои
количественные утверждения путем количественных же
исследований.
Впрочем, вся политическая экономия представляется
нам, анархистам, в несколько ином виде, чем она
понимается экономистами как буржуазного лагеря, так и
социал-демократами. Так как научный, индуктивный метод
чужд как тем, так и другим, то они не отдают себе
отчета в том, что такое «закон природы», хотя очень любят
употреблять это выражение. Они не замечают, что
всякий закон природы имеет условный характер. Он
выражается всегда так: «£сли такие-то условия наблюдаются
в природе, то результат будет такой-то или такой-то;
если прямая линия пересекает другую прямую линию, об-

344
П. А. Кропоткин
разуя с ней равные углы по обе стороны пересечения, то
последствия этого будут такие-то; если на два тела
действуют одни только движения, существующие в
междузвездном пространстве, и если не находится других тел,
действующих на данные тела в расстоянии, которое не
является бесконечным, то центры тяжести этих двух тел
будут сближаться между собой с такою-то быстротой
(это закон всемирного тяготения)».
И так далее. Всегда есть какое-нибудь если, какое-ни-
буть условие.
Вследствие этого все так называемые законы и теории
политической экономии являются в действительности
ничем иным, как утверждениями, которые имеют
следующий характер: «Если допустить, что в данной стране
всегда имеется значительное количество людей, не могущих
прожить одного месяца, ни даже пятнадцати дней, без
того чтобы не принять условия труда, которые пожелает
наложить на них государство (под видом налогов) или
которые будут им предложены теми, кого государство
признает собственниками земли, фабрик, железных
дорог и т. д., то последствия этого будут такие-то и
такие-то».
До сих пор политическая экономия была всегда
перечислением того, что случается при таких условиях; но она
не перечисляла и не разбирала самых условий, и она не
рассматривала, как эти условия действуют в каждом
отдельном случае и что поддерживает эти условия. И даже
когда эти условия упоминались кое-где, то сейчас же
забывались.
Впрочем, экономисты не ограничивались этим
забвением. Они представляли факты, происходящие в
результате этих условий, как фатальные, незыблемые
законы.
Что же касается до социалистической политической
экономии, то она критикует, правда, некоторые из этих
заключений или же толкует другие несколько иначе; но
она также все время забывает их, и, во всяком случае,
она еще не проложила себе собственной дороги. Она
остается в старых рамках и следует по тем же путям.
Самое большое, что она сделала (с Марксом),— это взяла
определения политической экономии, метафизической
и буржуазной, и сказала: «Вы хорошо видите, что, даже
принимая ваши определения, приходится признать, что
капиталист эксплоатирует рабочего!» Это, может быть»

Современная наука и анархия 345
хорошо звучит в памфлете, но не имеет ничего общего
с наукой 1.
Вообще мы думаем, что наука политической
экономии должна быть построена совершенно иначе. Она
должна быть поставлена как естественная наука и должна
назначить себе новую цель. Она должна занимать по
отношению к человеческим обществам положение
аналогичное с тем, которое занимает физиология по отношению
к растениям и животным. Она должна стать
физиологией общества. Она должна поставить себе целью изучение
все растущих потребностей общества и различных
средств, употребляемых для их удовлетворения. Она
должна разобрать эти средства и посмотреть, насколько
они были раньше и теперь подходящи для этой цели;
и наконец, так как конечная цель всякой науки есть
предсказание, приложение к практической жизни (Бэкон
указал это уже давно), то она должна изучить способы
лучшего удовлетворения всех современных потребностей,
способы получить с наименьшей тратой энергии (с
экономией) лучшие результаты для человечества вообще.
Отсюда понятно, почему мы приходим к
заключениям столь отличным в некоторых отношениях от тех, к
которым приходит большинство экономистов как
буржуазных, так и социал-демократов; почему мы не признаем
«законами» некоторые соотношения, указанные ими;
почему наше изложение социализма отличается от ихнего;
и почему мы выводим из изучения направлений
развития, наблюдаемых нами действительно в экономической
жизни, заключения, столь отличные от их заключений
относительно того, что желательно и возможно; иначе гоео-
ря, почему мы приходим к свободному коммунизму,
между тем как они приходят к государственному
капитализму и коллективистскому наемному труду.
Возможно, что мы ошибаемся и что они правы.
Может быть. Но если желательно проверить, кто из нас прав
и кто ошибается, то этого нельзя сделать, ни прибегая к
византийским комментариям относительно того, что
писатель сказал или хотел сказать, ни говоря о триаде **
Гегеля, и в особенности — продолжая употреблять их
диалектический метод.
1 Первая попытка в этом направлении была сделана Ф. Вида-
лем в его сочинении «О разделении богатств, или О
справедливости распределения». Париж, 1846 г.*. Но почему-то именно этой
работы теперь никто не упоминает, а знают только тех, кто
пользовался ею.

846
П. А. Кропоткин
Это можно сделать, только принявшись sa изучение
экономических отношений, как изучают явления
естественных наук 1.
Пользуясь постоянно тем же методом, анархизм
приходит также к заключениям, характерным для него
относительно политических форм общества и особенно
государства. Анархист не может подчиниться
метафизическим положениям вроде следующих: «государство есть
утверждение идеи высшей справедливости в обществе»
или «государство есть орудие и носитель прогресса», или
1 Следующие выдержки из полученного мною письма от
одного видного биолога, профессора в Бельгии, помогут мне объяснить
лучше то, что было только что сказано: «По мере того, как я
читаю дальше вашу работу «Поля, фабрики и мастерские»,— пишет
мне профессор,— тем больше я проникаюсь убеждением, что
изучение экономических и общественных вопросов отныне возможно
только для тех, кто изучал естественные науки и кто проникся
духом этих наук. Те, кто получил так называемое классическое
образование, не способны более понимать современное движение идей и
также не способны изучать множество других, специальных
вопросов.
Мысль об интеграции труда и разделении труда во времени
(мысль, что для общества было бы полезно, чтобы каждый мог
работать в земледелии, в промышленности и заниматься умственным
трудом), чтобы разнообразить свой труд и развивать всесторонне
свою личность, должна стать одним из краеугольных камней
экономической науки. Есть множество биологических фактов,
совпадающих с только что подчеркнутою мною мыслью и показывающих,
что это есть закон природы, иначе говоря, что в природе экономия
сил часто достигается таким способом. Если исследовать
жизненные функции какого-нибудь существа в различные периоды его
жизни и даже в разные времена года, и в некоторых случаях в
отдельные моменты дня, то находишь приложение того же разделения
труда во времени, которое неразрывно связано с разделением труда
между различными органами (закон Адама Смита).
Люди науки, не знающие естественных наук, не способны
попять истинный смысл закона природы; они ослеплены словом
закон и воображают, что закон, подобный закону Адама Смита,
имеет фатальную силу, от которой невозможно освободиться. Когда
им показывают обратную сторону этого закона, результаты
плачевные с точки зрения развития и счастья человеческой личности, они
отвечают: *Таков неумолимый закон»,—w иногда этот ответ дается
в таком резком тоне, который доказывает их веру в свою
непогрешимость. Натуралист знает, что наука может уничтожить вредные
последствия закона, что часто человек, который желает осилить
природу, одерживает победу.
Сила тяжести заставляет тела падать; но та же сила тяжести
заставляет воздушный шар подниматься. Это кажется нам просто;
экономисты же классической школы, по-видимому, с большим
трудом понимают смысл такого замечания.
Закон разделения труда во времени станет поправкой к закону
Адама Смита и позволит интеграцию индивидуального труда».

Ъуеренрншя наука и анархия 347
ι i л
еще: «без государства нет общества». Верный своему
методу, анархист приступает к изучению государства с
совершенно тем же настроением, как естественник,
собирающийся изучать общества у муравьев, пчел или у птиц,
прилетающих вить гнезда на берегах озер в северных
странах. Мы уже видели по короткому изложению в X и
XII главах, к каким заключениям приводит такое
изучение относительно политических форм в прошлом и их
вероятного и возможного развития в будущем.
Прибавим только, что для нашей европейской
цивилизации (цивилизации последних пятнадцати столетий,
к которой мы принадлежим) государство есть форма
общественной жизни, которая развилась только в XVI
столетии,— и это произошло под влиянием целого ряда
причин, которые читатель найдет дальше в главе
«Государство и его роль в истории». Раньше этой эпохи, после
падения Римской империи, государство в его римской
форме не существовало. Если же оно существует,
несмотря на все, в учебниках истории, то это — продукт
воображения историков, которые желали проследить
родословное дерево французских королей до Меровингов, русских
царей до Рюрика и т. д. При свете истинной истории
оказывается, что современное государство образовалось
только на развалинах средневековых городов.
С другой стороны, государство как политическая и
военная власть, а также современный государственный
суд, церковь и капитализм являются в наших глазах
учреждениями, которые невозможно отделить одно от
другого. В истории эти четыре учреждения развивались,
поддерживая и укрепляя друг друга.
Они связаны между собой не по простому совпадению.
Между ними существует связь причины и следствия.
Государство в совокупности есть общество взаимного
страхования, заключенного между землевладельцем,
воином, судьей и священником, чтобы обеспечить каждому
из них власть над народом и эксплоатацию бедноты.
Таково было происхождение государства, такова
была его история, и таково его существо еще в наше время.
Мечтать об уничтожении капитализма, поддерживая
в то же время государство и получая поддержку от
государства, которое было создано затем, чтобы помогать
развитию капитализма, и росло всегда и укреплялось
вместе с ним, так же ошибочно, по нашему мнению, как
надеяться достичь освобождение рабочих при помощи
церкри или царской власти (цезаризма). Правда, в трид-

348
П. А. Кропоткин
цатых, сороковых и даже пятидесятых годах 19-го века
было много фантазеров, которые мечтали о
социалистическом цезаризме: традиции эти существуют со времени
Бабефа до наших дней. Но питаться подобными
иллюзиями в начале XX века — поистине слишком наивно.
Новой форме экономической организации должна
необходимо соответствовать новая форма политической
организации; и произойдет ли перемена резко, посредством
революции, или медленно, посредством постепенной
эволюции,— обе перемены, экономическая и политическая,
должны будут идти совместно, рука об руку. Каждый
шаг к экономическому освобождению, каждая истинная
победа над капиталом будет также победой над
государством, шагом в направлении освобождения
политического; это будет освобождением от ига государства
посредством свободного соглашения территориального и
профессионального, и соглашения относительно участия
в общей жизни страны всех заинтересованных членов
общества.
XV
СПОСОБЫ ДЕЙСТВИЯ
Усиливать подчинение личности государству -—■ противореволюцион-
но.-- Нужны новые отношения личности к государству.— Нужно
ослабление государственной власти.— Примеры предыдущих
революций.— Чем подготовляются реакционные диктатуры? — «Завоевание
власти» не может дать успешной революции.— Необходимость
местных восстаний и местного творчества.
Очевидно, что если анархизм так расходится и в своих
методах исследования, и в своих основных принципах с
академической наукой, и со своими собратьями социал-
демократами, он должен отличаться от них также и
своими способами действия.
С нашей точки зрения на право, закон и государство,
мы не можем видеть обеспеченного прогресса и еще
менее приближения к социальной революции во все
растущем подчинении личности государству. Сказать, как
часто говорят поверхностные критики общества, что
современный капитализм берет свое начало в «анархии
производства»—в «теории невмешательства государства»,
которое якобы проводило формулу «пусть делают, что хо-

Современная наука и анархия 349
тят» (laisser faire, laisser pa,sser), повторять этого мы не
можем, потому что знаем, что это неверно. Мы
прекрасно знаем, что правительство, давая полную свободу
капиталистам наживаться трудом доведенных до нищеты
рабочих, никогда в течение XIX века и нигде не давало
рабочим свободы «делать, что они хотят». Никогда и
нигде формула «laisser faire, laisser passer» не
применялась на практике. Зачем же говорить обратное?
Во Франции даже свирепый «революционный», то
есть якобинский, Конвент объявил смертную казнь за
стачку, за союзы — за «образование государства в
государстве»! Нужно ли говорить после этого об империи, о
восстановленной королевской власти и даже о
буржуазной республике?
В Англии в 1813 году вешали еще за стачку, а в
1831 году ссылали рабочих в Австралию за то, что они
осмелились образовать профессиональный союз Роберта
Оуэна. В 60-х годах еще посылали стачечников на
каторжные работы под хорошо известным предлогом
«защиты свободы труда». И даже в наши дни, в 1903 году,
в Англии одна компания добилась судебного приговора,
по которому профессиональный союз рабочих должен был
уплатить ей 1 275 000 франков убытков за отговаривание
рабочих идти на завод на работы во время стачки (за
так называемое Picketing). Что же сказать о Франции,
где разрешение основывать союзы было дано лишь в
1884 году, после анархического брожения в Лионе и
движения среди рабочих в Монсо (Monceau le Mines)! Что
сказать о Бельгии, Швейцарии (вспомните бойню в
Айроло!) и особенно о Германии и России?
С другой стороны, нужно ли напоминать, как
государство посредством своих налогов и создаваемых им
монополий приводит рабочих деревень и городов к ни
щете, передавая их со связанными руками и ногами во
власть фабриканта! Нужно ли рассказывать, как в
Англии разрушили и разрушают еще теперь общинное
владение землею, позволяя местному лорду (некогда он был
только судьей, но никогда не был землевладельцем)
огораживать общинные земли и завладевать ими в свою
пользу? Или нужно рассказывать, как земля, даже
теперь, в этот момент, отнимается у крестьянских общин
ö России правительством Николая II?

350
П. А. Кропоткин
Нужно ли, наконец, говорить, что даже теперь все
государства без исключения создают громадные
монополии всякого рода, не говоря уже о монополиях,
созданных в завоеванных странах, как Египет, Тонкий или
Трансвааль? Что уж тут говорить о первоначальном
накоплении, о котором Маркс говорил нам как о факте
прошлого, тогда как каждый год парламентами
создаются новые монополии в области железных дорог,
трамваев, газа, водопровода, электричества, школ и так
далее без конца!
Одним словом, никогда, ни в одном государстве, ни
на год, ни на один час не существовала система «laisser
faire». Государство всегда было и есть еще теперь опора
и поддержка и также создатель, прямой и косвенный,
капитала. А потому если буржуазным экономистам
позволительно утверждать, что система «невмешательства»
существует, так как они стремятся доказать, что нищета
масс есть закон природы,— то как же могут социалисты
говорить такие речи рабочим? Свободы сопротивляться
эксплоатации до сих пор не было никогда и нигде. Везде
ее нужно было завоевывать шаг за шагом, покрывая
поле битвы неслыханным количеством жертв.
«Невмешательство» и даже более чем «невмешательство» —
помощь, поддержка, покровительство существовали всегда
в пользу одних эксплоататоров.
Иначе быть не могло. Мы уже сказали, что какова
бы ни была форма, под которой социализм явится в
истории, чтобы приблизить коммунизм, он должен будет
найти свою форму политических отношений. Он не может
воспользоваться старыми политическими формами, как
он не может воспользоваться религиозной иерархией и
ее учением или императорской или диктаторской
формой правления и ее теорией. Так или иначе социализм
должен будет сделаться более народным, более
приблизиться к форуму (народному вечу), чем
представительное управление. Он должен будет менее зависеть от
представительства и подойти ближе к самоуправлению.
$то именно и пытался сделать в 1871 году пролетариат
Парижа; к этому и стремились в 1793—1794 годах
секции парижской коммуны и много других менее
значительных коммун.
Когда мы наблюдаем современную политическую
жизнь во Франции, Англии и Соединенных Штатах, мы
видим, что там зарождается действительно очень ясная
тенденция к образованию коммун, городских и сельских,

Современная наука и анархия
351
независимых, но объединенных между собой для
удовлетворения тысячи различных потребностей союзными
федеративными договорами, заключенными, каждый в
отдельности, для специальной, определенной цели. И эти
коммуны имеют тенденцию все более и более делаться
производителями необходимых продуктов для
удовлетворения потребностей всех своих жителей. К
коммунальным трамваям прибавилась коммунальная вода,
часто проводимая издалека несколькими
соединившимися для этого городами, газовое освещение, двигательная
энергия для заводов; есть даже коммунальные угольные
шахты и молочные фермы для получения чистого
молока, коммунальные стада коз для чахоточных (в Торки,
в Англии), проведение горячей воды, коммунальные
огороды и т. д.
Конечно, не германский кайзер и не якобинцы,
утвердившиеся у власти в Швейцарии, поведут нас к этой
цели. Они, наоборот, устремив взоры в прошлое,
стремятся все сосредоточить в руках государства и уничтожить
всякий след независимости территориальной и
независимого участия в общей жизни страны х.
Нам нужно обратиться к той части европейских и
американских обществ, где мы находим ясно
выраженное направление организоваться вне государства и
заменять его все более и более, захватывая, с одной стороны,
важные экономические функции, а с другой стороны —
функции, которые государство действительно
продолжает рассматривать как свои, но которые оно никогда не
могло выполнять надлежащим образом.
Церковь имеет своей целью удержать народ в
умственном рабстве. Цель государства — держать его в
полуголодном состоянии, в экономическом рабстве. Мы
стремимся теперь стряхнуть с себя оба эти ярма.
Зная это, мы не можем считать все растущее
подчинение государству гарантией прогресса. Учреждения не
меняют своего характера по желанию теоретиков.
Поэтому мы ищем прогресса в наиболее полном освобождении
1 Империалисты в Англии делают то же самое. Они
уничтожили в 1902 году так называемые School Boards, т. е. бюро,
избиравшиеся на основе всеобщего голосования, без различия пола,
которые существовали специально для организации начальных школ
в каждой местности. Введенные около 1870 года, эти бюро
оказали громадную услугу светскому нерелигиозному обучению.

352 П. А. Кропоткин
личности, в самом широком развитии инициативы
личности и общества, и в то же время — в ограничении
отправлений государства, а не в расширении их.
Мы представляем себе дальнейшее развитие как
движение прежде всего к уничтожению правительственной
власти, которая насела на общество, особенно начиная
с XVI века, и не переставала с тех пор увеличивать свои
отправления; во-вторых, к развитию, насколько
возможно широкому, элемента соглашения, временного
договора и в то же время независимости всех групп, которые
возникают для определенной цели и покроют своими
союзами все общество. Вместе с этим мы представляем себе
строение общества как нечто, никогда не принимающее
окончательной формы, но всегда полное жизни и потому
меняющее свою форму, сообразно потребностям каждого
момента.
Такое понимание прогресса, а также наше
представление о том, что желательно для будущего (все, что
способствует увеличению суммы счастья для всех);
необходимо приводит нас к выработке для борьбы своей
тактики; и состоит она в развитии наибольшей возможной
личной инициативы в каждой группе и в каждой
личности, причем единство действия достигается единством
цели и силой убеждения, которую имеет каждая идея, если
она свободно выражена, серьезно обсуждена и найдена
справедливой.
Это стремление кладет свою печать на всю тактику
анархистов и на внутреннюю жизнь каждой из их групп.
Мы утверждаем, что работать для пришествия
государственного капитализма, централизованного в руках
правительства и сделавшегося поэтому всемогущим,
значит работать против уже обозначившегося направления
современного прогресса, ищущего новых форм
организации общества вне государства.
В неспособности социалистов-государственников
понять истинную историческую задачу социализма мы
видим грубую ошибку мышления, пережиток
абсолютистских и религиозных предрассудков —и мы боремся
против этой ошибки. Сказать рабочим, что они смогут
ввести социалистический строй, совершенно сохраняя
государственную машину и только переменив людей у вла-
ctn, мешать, вместо того чтобы помогать уму рабочих
направляться на изыскание новых форм жизни,
подходящих для них,— это в наших глазах есть историческая
ошибка, граничащая с преступлением.

Современная наука и анархия
?53
·.. Наконец, так как мы являемся партией революцирн-
ной, мы особенно изучаем в истории происхождение а
развитие предыдущих революций, и мы стараемся
освободить историю от ложного государственного
толкования, которое до сих пор постоянно придавалось ей. В
историях различных революций, написанных до сего дня, мы
еще не видим народа и не узнаем ничего о
происхождении революции. Фразы, которые обычно повторяют в
введении, об отчаянном положении народа накануне
восстания, не говорят еще нам, как среди этого отчаянья
появилась надежда на возможное улучшение и мысль
о новых временах и откуда взялся и как
распространился революционный дух.
Поэтому, перечитав эти истории, мы обращаемся к
первоисточникам, чтобы найти там некоторые сведения
о ходе пробуждения в народе, а также и о роли народа
в революциях.
Таким образом, мы понимаем, например, Великую
Французскую революцию иначе, чем понимал ее Луи
Блан, который представил ее прежде всего как большое
политическое движение, руководимое Клубом якобинцев.
Мы же видим в ней прежде всего великое народное
движение и особенно указываем на роль крестьянского
движения в деревнях («Каждое селение имело своего
Робеспьера»,— как заметил историку Шлоссеру аббат Гре-
гуар, докладчик Комитета по делу о крестьянских
восстаниях*), движения, которое имело главной целью
уничтожение пережитков феодального крепостного права
и захват крестьянами земель, отнятых различными
кровопийцами у сельских общин, в чем, между прочим,
крестьяне добилась-таки своего, особенно на востоке
франции.
Благодаря революционному положению,
создавшемуся в результате крестьянских восстаний, которые
продолжались в течение четырех лет, развилось в то же время
в городах стремление к коммунистическому равенству;
с другой стороны, выросла сила буржуазии, умно
работавшей для установления своей власти вместо
королевской и дворянской власти, которую она уничтожала
систематично. Для этой цели буржуазия работала упорно и
ожесточенно, стремясь создать сильное,
централизованное государство, которое поглотило бы все и обеспечило
бы буржуазии право собственности (в том числе на
имущество, награбленное во время революции), а также
дало бы ей полную свободу эксплоатировать бедных и спе-

354
/7. А. Кропоткин
кулиррвать народными богатствами без всяких
законных ограничений.
Эту власть, это право эксплоатации, это
одностороннее «laisser faire» буржуазия действительно получила, и
для того чтобы удержать его, она создала свою
политическую форму—представительное правление в
централизованном государстве.
И в этой государственной централизации, созданной
якобинцами, Наполеон I нашел уже подготовленную
почву для империи.
Точно так же пятьдесят лет спустя Наполеон III
нашел, в свою очередь, в идеале демократической,
централизованной республики, который развился во Франции
около 1848 года, совершенно готовые элементы для
второй империи. И от этой централизованной силы,
убивавшей в течение семидесяти лет всю местную жизнь,
всякую инициативу как местную, в городах и деревнях, так
и вне рамок государства (профессиональное движение,
союзы, частные компании, общины и т. д.), Франция
страдает до сих пор. Первая попытка разбить это ярмо
государства — попытка, открывшая поэтому новую
историческую эру,— была сделана только в 1871 году
парижским пролетариатом.
Мы идем даже дальше. Мы утверждаем, что пока
социалисты-государственники не оставят своего идеала
социализации орудий труда в руках централизованного
государства, неизбежным результатом их попыток в
направлении государственного капитализма и
социалистического государства будет провал их мечтаний и военная
диктатура.
Не входя здесь в анализ различных революционных
движений, подтверждающих нашу точку зрения,
достаточно будет сказать, что мы понимаем будущую
социальную революцию не как якобинскую диктатуру, не как
изменение общественных учреждений, сделанное
Конвентом, парламентом или диктатором. Никогда революция
не делалась таким образом, и если рабочее восстание
действительно примет этот оборот, оно будет осуждено
на гибель, не дав никаких положительных результатов.
Мы, наоборот, понимаем революцию как народное
движение, которое примет широкие размеры и во время
которого в каждом городе и в каждой деревне той мест-

Современная наука и анархия
355
ности, где идет восстание, народные массы сами
примутся за работу перестройки общества. Народ—крестьяне
и городские рабочие — должен будет начать сам
строительную и воспитательную работу на более или менее
широких коммунистических началах, не ожидая
приказов и распоряжений сверху. Он должен будет прежде
всего устроить так, чтобы прокормить и разместить все
население и затем производить именно то, что будет
необходимо для питания, размещения и доставления
одежды всем.
Что же касается правительства, образовавшегося
силой или выбранного, то, будь то «диктатура
пролетариата», как говорили в 40-х годах во Франции и говорят еще
теперь в Германии, или будь то «временное
правительство», одобренное или выбранное, или «Конвент»,— мы не
возлагаем на него никакой надежды. Мы говорим, что
оно не сможет сделать ничего К
Не потому, что таковы наши симпатии, а потому, что
вся история нам говорит, что никогда еще люди,
выброшенные революционной волной в правительство, не
были на высоте положения. Да они и не могут быть на
высоте положения; потому что в деле перестройки общества
на новых началах отдельные люди, как бы умны и
преданны они ни были, должны во всяком случае быть
бессильны. Для этого требуется коллективный ум народных
масс, работающий над конкретными вещами: над
возделываемым полем, обитаемым домом, фабрикой на ходу,
железной дорогой, вагонами такой-то линии,
пароходами и т. д.2.
Отдельные люди могут найти законное выражение
или формулу для разрушения старых форм общежития,
когда это разрушение уже начало совершаться. Они
могут, самое большее, немного расширить эту
разрушительную работу и распространить на всю территорию то,
что происходит только в одной части страны. Но
навязать эту ломку законом — совершенно невозможно, как
это доказала, между прочим, вся история революции
1789—1794 годов.
Что же касается до новых форм жизни, которая
начнет зарождаться после революции на развалинах преды-
1 «Ничего живучего», следовало бы сказать. Но я оставляю эти
страницы так, как они были написаны в 1912 году, восемь лет тому
назад.
2 В большой стачке, вспыхнувшей β Сибири ва великом сябнр-

356
77. А. Кропоткин
дущих форм, то никакое правительство никогда не
сможет найти их выражения, пока эти формы не
определятся сами по себе в построительной работе народных
масс, в творческом процессе, в тысяче пунктов зараз. Кто
догадался, кто мог бы действительно догадаться до
1794 года о роли, какую будут играть муниципалитеты,
парижская коммуна и ее секции в революционных
событиях 1789—1793 годов? Будущее не поддается
законодательству. Все, что возможно,— это догадываться о его
главных течениях и очищать для них дорогу. Именно это
мы и стараемся делать.
Очевидно, что при таком понимании задач
социальной революции анархизм не может чувствовать
симпатии к программе, которая ставит себе цель «завоевание
власти в современном государстве».
Мы знаем, что мирным путем это завоевание
невозможно. Буржуазия не уступит своей власти без борьбы.
Она не позволит свалить себя без сопротивления. Но, по
мере того как социалисты станут частью правительства
и разделят власть с буржуазией, их социализм должен
будет неизбежно побледнеть; он уже побледнел. Без
этого буржуазия, которая гораздо сильнее численно
и интеллектуально, чем это говорится в
социалистической прессе, не признает их права разделить с нею ее
власть. :
С другой стороны, мы также знаем, что если бы вск>
стадие сумело .дать Франции, Англии или Германии вре:
медное социалистическое правительство, то оно, без по
ском пути сейчас же, после, японской войны, мы.имеям
поразительный пример того, что может дать коллективный ум масс,
подтолкнутый событиями, если он работает над теми самыми вещами, kow
Ρ be нужно перестраивать. Известно; что весь личный состав этой
огромной', линии от: Уральского хребта до Харбина, на протяжении
свыше 6500 верст, забастовал в 1905 году. Стачечники заявили об
этом главнокомандующему армией, старику Линевичу, прибавив,
что они сделают все, чтобы быстро переправить войска на родину,
если генерал будет условливаться каждый день с стачечным
комитетом о числе людей, лошадей, багажу, отправляемых в путь.
Генерал Линевич принял это._ И результатом этого было то, что в
течение десяти недель, пока стачка продолжалась, возвращение войск
на родину происходило с большим порядком, с меньшим
количеством несчастных случаев и с гораздо большей быстротой, чем когда-
либо раньше. Это было настоящее народное движение, рабочие и
солдаты, отбросив всякую дисциплину, работали вместе над этой
громадной переправкой сотен тысяч людей.

Современная наука и анархия 357
строительной деятельности самого народа, было бы
совершенно бессильно и скоро бы сделалось препятствием;
тормозом революции. Оно стало бы ступенькой для
диктатора, представителя реакции.
Изучая подготовительные периоды революций, мы
приходим к заключению, что ни одна революция не
вытекла из сопротивления или из нападения парламента,
или какого-либо другого представительного собрания.
Все революции начинались в народе. И никогда ни одна
революция не появлялась вооруженною с головы до ног,
как Минерва, выходящая из головы Юпитера. Все они
имели, кроме подготовительного периода, свой период
эволюции, в течение которого народные массы,
формулировав свои, вначале очень скромные требования,
проникались мало-помалу, очень медленно, все более и более
революционным духом. Они становились смелей,
дерзновенней, чувствовали более доверия к своим силам и,
выйдя из летаргии отчаянья, постепенно расширяли свою
программу. Требовалось время, пока их вначале
«смиренные представления» становились потом
революционными требованиями.
Действительно, во Франции потребовалось не мейее
четырех годов, с 1789 по 1793 год, чтобы создалось
республиканское меньшинство, достаточно сильное, чтобы
захватить в руки власть.
Что же касается до подготовительного периода, мы
его понимаем следующим образом. Сначала отдельные
личности, глубоко возмущенные тем, что они видели
вокруг себя, восставали поодиночке. Многие из них
погибали без всяких видимых результатов, но равнодушие
общества было уже поколеблено благодаря этим
отдельным героям.
Даже самые довольные и ограниченные люди были
вынуждены спросить себя, ради чего эти молодые,
честные, полные сил люди отдавали свою жизнь?
Равнодушным более нельзя было оставаться — нужно было
высказаться за или против. Мысль работала.
Мало-помалу небольшие группы людей также про-
йикались революционным духом. Они восставали —
иногда с надеждой на частичный успех, чтобы выиграть,
например, стачку и получить хлеба для своих детей или
чтобы отделаться от какого-нибудь ненавистного
чиновника,— но также часто и без всякой надежды на успех,
просто возмущенные, потому что невозможно было
дольше терпеть. Не одно, не два и не десять таких восстаний,

358
ПА. Кропоткин
но сотни бунтов предшествуют каждой революции. Есть
пределы всякому терпению. Это мы хорошо видим в
Соединенных Штатах в настоящий момент.
Часто указывают на мирное уничтожение
крепостного права в России. Но при этом забывают или не знают,
что освобождению крестьян предшествовал длинный ряд
крестьянских бунтов, которые и привели к уничтожению
крепостного права. Волнения начались еще в ЬО-х
годах— может быть, как отклик революции 1848 года или
крестьянских восстаний в Галиции в 1846 году, и
каждый год они распространялись все шире и шире в России,
становясь все серьезнее и принимая ожесточенный,
неслыханный дотоле характер. Это продолжалось до
1857 года, когда Александр II выпустил наконец свое
письмо к литовскому дворянству, содержавшее
обещание освободить крестьян*. Слова Герцена «Лучше дать
освобождение сверху, чем ждать, когда оно придет сни
зу»,— слова, повторенные Александром II перед
крепостническим дворянством Москвы, не были пустой угрозой:
они отвечали действительности.
То же самое происходило, еще в большей степени,
при приближении каждой революции. Можно сказать
как общее правило, что характер каждой революции
определялся характером и целью предшествовавших ей
восстаний. Даже больше. Можно установить как
исторический факт, что никогда ни одна серьезная политическая
революция не могла совершиться, если — после начала
революции — она не продолжалась в ряде местных
восстаний и если брожение не принимало характера именно
восстаний, вместо характера индивидуальной мести, как
это произошло в России в 1906 и 1907 годах.
Ждать поэтому, чтобы социальная революция
наступила без того, чтобы ей предшествовали восстаний,
определяющие характер грядущей революции, лелеять эту
надежду — детски нелепо. Стремиться помешать этим
восстаниям, говоря, что подготовляется всеобщее
восстание, уже преступно. Но стараться убедить рабочих, что
они получат все блага социальной революции, ограни
чиваясь избирательной агитацией, и изливать всю свою
злобу на акты частичных восстаний, когда они
происходят у народов исторически революционных, это значит
самим становиться препятствием для революции и
всякого прогресса,— препятствием столь же отвратительным,
каким всегда была христианская церковь.

Современная наука и анархия
359
XVI
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Не входя в дальнейшее обсуждение принципов
анархизма и анархической программы действий, сказанного
вероятно уже достаточно для того, чтобы определить
место, занимаемое анархией в ряду современных
человеческих знаний.
Анархия представляет собой попытку приложить
обобщения, полученные индуктивно-дедуктивным методом
естественных наук, к оценке человеческих учреждений.
Она является также попыткой угадать на основании этой
оценки, по каким путям пойдет человечество к свободе,
равенству и братству, чтобы получить наибольшую
возможную сумму счастья для каждой из единиц в
человеческих обществах.
Анархизм есть неизбежный результат того
умственного движения в естественных науках, которое началось
к концу восемнадцатого века, было замедлено
торжествующей реакцией в Европе после краха французской
революции и началось вновь в полном расцвете своих сил
в конце пятидесятых годов. Корни анархизма—в
естественнонаучной философии восемнадцатого века. Но он
мог получить свое полное обоснование лишь после
возрождения наук, имевшего место в начале второй
половины 19-го века и давшего новый толчок к изучению
человеческих учреждений и обществ на естественнонаучной
основе.
Так называемые «научные законы», которыми
довольствовались германские метафизики 1820 и 1830 годов,
не находят себе места в анархическом мировоззрении,
которое не признает никакого другого метода, кроме
естественнонаучного. И анархизм прилагает этот метод
ко всем наукам, известным вообще под именем
гуманитарных наук.
Пользуясь этим методом и всеми исследованиями,
сделанными за последнее время под его влиянием, анар
хизм старается построить совокупность всех наук, каса
ющихся человека, и пересмотреть все ходячие представ
ления о праве, справедливости и т. д. на основании дан
ных, уже полученных последними этнологическими
исследованиями, распространяя их далее. Опираясь на
труды своих предшественников восемнадцатого века,
анархизм лоит *а личность против государства, за об-

360
77. А. Кропоткин-*
щество против власти, которая в Силу иЭТорйчёских
условий господствует над ним. Пользуясь историческими
документами, собранными современной наукой, анархизм
показал, что власть государства, притеснения которой
растут в наше время все больше и больше, в
действительности есть не что иное, как вредная и бесполезная
надстройка, которая для нас, европейцев, начинается
только с пятнадцатого и шестнадцатого столетия,—
надстройка, сделанная в интересах капитализма и бывшая yjkë в
древности причиной падения Рима и Греции, а также
всех других центров цивилизации на Востоке и в Египте.
Власть, которая образовалась в течение истории для
объединения в одном общем интересе помещика, судьи",
солдата и попа и которая в течение истории была
препятствием для попыток человека создать себе жизнь
xotb немного обеспеченную и свободную,—эта власть
не может сделаться орудием освобождения так же, как
цезаризм, империализм или церковь не могут стать
орудием социальной революции.
В политической экономии анархизм пришел к
заключению, что действительное зло не в том, что капиталист
присваивает себе «прибавочную стоимость» или 4йстый
барыш, но в самом факте, что этот чистый барыш или
«прибавочная стоимость» возможны. «Прибавочная
стоимость» существует только потому, что миллионы людей
не имеют чем кормиться, если они не продадут свою
силу и свой ум за цену, которая сделает чистый барыш или
прибавочную стоимость возможными. Вот почему мы
думаем, что в политической экономии следует, прежде
всего, изучать главу о потреблении и что в революции
первым долгом ее будет перестройка потребления таким
образом, чтобы жилище, пища и одежда были обеспечены
для всех. Наши предки в 1793—1794 годах это хорошо
поняли.
Что же касается «производства», то оно должно быть
организовано так, чтобы, прежде всего, первые
потребности всего общества были как можно скорее удовлетво
рены. Поэтому анархия не может видеть в грядущей
революции простую замену денежных знаков «трудовыми
марками» или замену теперешних капиталистов
капиталистическим государством. Она видит в революции
первый шаг к свободному коммунизму, без государства.
Прав ли анархизм в своих заключениях? Это нам
покажет, с одной стороны, научная критика его основ, а
с другой — практическая жизнь. Но есть один пункт, вот-

Современная наука и анархия
301
ношении которого анархизм вне всякого сомнения совер
шенно прав, ото тот^ что он рассматривает изучение
общественных учреждений как один из отделов
естественных наук; что он распрощался навсегда с метафизикой
и взял себе в качестве метода мышления тот метод,
который послужил к созданию современной науки и материа
листической философии нашей эпохи. Вследствие чего,
если анархисты впадут в своих умозаключениях в какие-
либо ошибки,— им гораздо легче будет признать их. Но
те, кто желает проверить наши заключения, должны
помнить, что это возможно только при помощи научного,
индуктивно-дедуктивного метода, на котором
основывается каждая наука и развивается все научное
мировоззрение.
В последующих главах, посвященных анархическому
коммунизму, государству в его историческом развитии и
в его теперешней форме, читатель найдет, на чем мы
основываемся в нашем отрицательном отношении к
государству и <что> побуждает нас допускать возможности
общества, которое, принимая коммунизм за основу своей
экономической организации, откажется в то же время от
организации иерархической централизации, которая Hja-
зывается «государством»1.
1 Кроме указанных уже работ по истории развития анархизма,
смотри великолепную «Библиографию анархии», соч. М. Неттлау,
составляющую часть «Библиотеки Temps Nouveaux», изданную
Элизе Реклю в 1897 году. Читатель найдет там, кроме списка
сочинении, обоснованную библиографию различных работ и изданий по
анархии.

II
КОММУНИЗМ И АНАРХИЯ
I
АНАРХИЧЕСКИЙ КОММУНИЗМ
Когда на двух Конгрессах Интернационала,
созванных— один во Флоренции в 1876 году Итальянской
федерацией, а другой в <Ла->Шо-де-Фоне в 1880 году
Юрской Федерацией, итальянские и юрские анархисты
решили объявить себя «анархистами-коммунистами», то
это решение произвело некоторую сенсацию в
социалистическом мире. Одни видели в этой декларации
серьезный шаг вперед. Другие считали это нелепым, говоря, что
такое название заключает в себе явное противоречие.
В действительности, как мне заметил мой друг
Джемс Гильом, выражение «анархический или
негосударственный коммунизм» встречается уже в 1870 году^
в локльской газете «Прогресс», в одном письме Варлена,
цитированном и одобренном Гильомом. Действительно,
уже к концу 1869 года несколько анархистов условились
пропагандировать эту идею, и в 1876 году распределение
продуктов труда, основанное на идее
антигосударственного коммунизма, было признано возможным и
рекомендовалось s брошюре Джемса Гильома «Мысли о
социальной организации» (см. выше, стр. 314). Но по
причинам, изложенным уже выше, идея эта не получила
желательного распространения, и среди реформаторов
и революционеров, остававшихся под влиянием
якобинских идей, господствующее представление о коммунизме
было государственное, как его изложил Кабе в своем
«Путешествии в Икарию». Предполагалось, что
государство, представленное одним или несколькими
парламентами, берет на себя задачу организовать производство.
Затем оно передает, через посредство своих
административных органов, промышленным объединениям или
коммунам то, что приходится на их долю для жизни,
производства и удовольствия.

Современная наука и анархия
363
В отношении производства предполагалось нечто
подобное тому, что сейчас существует на сетях железных
дорог, принадлежащих государству, и на почте. То, что
делается сейчас для транспорта товаров и пассажиров,
говорили нам, будет сделано для производства всех
богатств и в отношении всех общеполезных предприятий.
Начнется это с социализации железных дорог, рудников
и копей, больших заводов, а затем эта система будет
мало-помалу распространена на всю обширную сеть
мануфактур, фабрик, мельниц, булочных, съестных
магазинов и так далее. Затем будут «отряды» работников для
обработки земли за счет государства, рудокопов для
работы в рудниках, ткачей для работы на фабриках,
булочников для печки хлеба и т. д.,— совершенно так же,
как теперь существуют толпы чиновников на почте и
железных дорогах. В литературе сороковых годов даже
любили употреблять это слово «отряды» (escouades),
которое немцы превратили в «армии», чтобы подчеркнуть
дисциплинированный характер работников,
употребляемых в промышленности и находящихся под
командованием иерархии «начальников работ».
Что же касается потребления, то его рисовали себе
почти в том виде, как оно сейчас существует в казармах.
Отдельные хозяйства уничтожаются; вводятся для
экономии расходов на кухне общие обеды и для экономии
расходов по постройке — фаланстеры или что-то вроде
гостиниц-отелей. Правда, в настоящее время солдат
плохо кормится и подвергается грубому обращению
начальства; но ничто не мешает, как говорили, хорошо кормить
граждан, запертых в казармы «домов-коммун» или
«коммунистических городов». А так как граждане свободно
выбирали бы себе начальников, экономов, чиновников,
то ничто не мешало бы им считать этих начальников —
начальников сегодня й солдат завтра — как слуг
республики. «Государство-слуга» было действительно
любимой формулой для Луи Блана и ненавистной для
Прудона, который неоднократно забавлял читателей
«Голоса народа» («La Voix du Peuple») своими
насмешками над этой новой демократической кличкою
государства 1,
1 Πрудон. Полное собрание сочинений. Смесь. Журнальные
статьи. Том III. Париж, 1861 г. Читатель найдет здесь
удивительные страницы о государстве и анархии, которые было бы очень
полезно перепечатать для широкого распространения.

364 П. А. Кропоткин
Коммунизм сороковых годов был проникнут
государственными идеями, против которых Прудон яростно
сражался до и после 1848 года; и критика, которой он
подвергал его в 1846 году в «Экономических
противоречиях» (2-й том — «Община»), и позднее в «Голосе
народа», и при всяком случае в своих последующих
писаниях, должна была, без сомнения, сильно содействовать
тому, что такой коммунизм имел мало последователей
во Франции. Действительно, в начале Интернационала
большинство французов, принявших участие в его
основании, были «мютюэлисты», которые абсолютно
отрицали коммунизм. Но государственный коммунизм был
воспринят немецкими социалистами, которые еще
подчеркнули сторону дисциплины. Он проповедовался ими как
«научное» открытие, сделанное ими, а на самом деле,
когда говорилось о коммунизме, то подразумевался под
этим почти всегда государственный коммунизм в том
виде, в каком он проповедовался немецкими
продолжателями французских коммунистов 1848 года.
А потому, когда две анархические федерации
Интернационала объявили себя «анархистами-коммунистами»,
то это заявление произвело — особенно будучи сделано
Юрскою федерациею, более известною во Франции,—
некоторое впечатление и рассматривалось многими из
наших друзей как серьезный шаг вперед. «Анархический
коммунизм», или «вольный коммунизм», как его
называли вначале во Франции, приобрел многих сторонников
и в силу некоторых благоприятных обстоятельств
именно с этой поры начинался успех анархических идей
среди французских рабочих.
Действительно, эти два слова — коммунизм и
анархизм,— взятые вместе, представляли собой целую
программу. Они провозглашали новое представление о
коммунизме, совершенно отличное от того, которое было
распространено до сих пор. Они в то же время
указывали на возможное решение широкой задачи — задачи,
можно сказать, человечества, которую человек всегда
старался разрешить, вырабатывая свои учреждения от
родового быта вплоть до наших дней.
В самом деле, что нужно сделать, чтобы, объединив
усилия всех, обеспечить всем наибольшую сумму
благосостояния и удержать в то же время приобретенные до-

Современная наука и анархия 3Ô6
селе завоевания личной свободы и даже расширить их
сколько возможно больше?
Как организовать общий труд и в то же время
предоставить всем полную свободу проявления личного
почина?
Такова была всегдашняя задача человечества с
самого начала. Проблема огромная, которая взывает ныне ко
всем умам, ко всем волям и ко всем характерам, чтобы
быть разрешенной не только на бумаге, но и в жизни,
жизнью самих обществ. Уже один факт произнесения
этих слов — «анархический коммунизм» —
подразумевает не только новую цель, но и новый способ решения
социальной задачи, посредством усилий снизу,
посредством самопроизвольного действия всего народа.
Это налагает на нас обязанность совершить большую
работу мысли и исследований, чтобы узнать, насколько
эта цель и этот анархический способ решения
социального вопроса,— новый для современных
революционеров, хотя он стар для человечества,— насколько они
осуществимы и практичны? Этим и занялись с тех пор
некоторые анархисты.
С другой стороны, декларация
анархистов-коммунистов вызвала также сильнейшие возражения. Прежде
всего, немецкие продолжатели Луи Блана, которые
вслед за ним уцепились за его формулу «Государство^·
слуга» и «Государство—инициатор прогресса»,
удвоили свои нападки на тех, кто отрицал государство во всех
возможных формах. Они начали с того, что отвергали
коммунизм как нечто старое и проповедовали под
именем «коллективизма» и «научного социализма»
«трудовые марки» Роберта Оуэна и Прудона и личное
вознаграждение производителям, которые становились «все
чиновниками», А нам они делали такое возражение, что
коммунизм и анархизм, запряженные вместе, «воют от
этого» (hurlent de se trouve ensemble). Так как под
коммунизмом они понимали государственный коммунизм
Кабе — единственный, который они могли понять,— то
очевидно, что их коммунизм, подразумевающий власть,
правительство (архе), и ан-архия, то есть отсутствие
власти и правительства, диаметрально противоположны
друг другу. Один есть отрицание другого, и никто не
думал запрягать их в одну телегу. Что же касается
вопроса, является ли государственный коммунизм единствен-

Βββ
/7. Λ. Кропоткин
ной формой возможного коммунизма, то он даже не был
затронут критиками этой школы. Это считалось у них
аксиомой.
Гораздо более серьезны были возражения, сделанные
в самом лагере анархистов. Здесь повторяли сначала,
не сомневаясь в том, возражения, выставленные Прудо-
ном против коммунизма во имя свободы личности. И эти
возражения, хотя им уже больше пятидесяти лет, не
потеряли ничего из своей ценности.
Прудон действительно говорил во имя личности,
ревностно оберегающей всю свою свободу, желающей
сохранить независимость своего уголка, своей работы,
своего почина, своих исследований тех удовольствий,
которые эта личность может позволить себе, не эксплоа-
тируя никого другого, борьбы, которую она захочет
предпринять,— вообще всей своей жизни. И этот вопрос
прав личности ставится теперь с тою же силой, как и во
времена «Экономических противоречий» Прудона.
Может быть, даже с большей силой, потому что
государство расширило с тех пор в громадной степени свои
посягательства на свободу личности, при посредстве
обязательной воинской повинности и своих армий, кото«
рые исчисляются миллионами людей и миллиардами
налогов, при помощи школы, «покровительства» наукам
и искусствам, усиленного полицейским и иезуитским
надзором, и, наконец, при помощи колоссального
развития чиновничества.
Анархист наших дней ставит все эти упреки
государству. Он говорит во имя личности, восстававшей на
протяжении веков против учреждений коммунизма, более
или менее частичного, но всегда государственного, на
которых человечество останавливалось несколько раз
в течение своей долгой и тяжелой истории. Легко
относиться к этим возражениям нельзя. Это уже не
адвокатские ухищрения. Кроме того, они сами должны были
явиться в той или иной форме у самого
анархиста-коммуниста, так же как и у индивидуалиста. Тем более что
вопрос, поднятый этими возражениями, входит в полном
виде в другой более широкий вопрос о том, является ли
жизнь в обществе средством освобождения личности или
средством порабощения? ведет ли она к расширению
личной свободы и к увеличению личности или же
к ее умалению? Это основной вопрос всей социологии
и как таковой он заслуживает самого глубокого
обсуждения.

Современнаяtнаука и анархия 367
Затем — это не только вопрос отвлеченной наук*|.
Завтра мы можем быть призваны к тому, чтобы
приложить свою руку к социальной революции. Сказать, что
нам нужно только произвести разрушение, оставив
другим — кому? — построительную работу, было бы нелепо.
Кто же будет каменщиками-постройщиками, если не
мы сами? Потому что если можно разрушить дом,
не строя на его месте другой, то этого нельзя делать
с учреждениями. Когда разрушают одно учреждение, то
в то же время закладывают основания того, что
разовьется позднее на его месте. Действительно, если народ
начнет прогонять собственников дома, земли, фабрики,
то это не для того, чтобы оставить дома, земли и
фабрики пустыми, а для того, чтобы так или иначе занять их
немедленно. А это значит — строить тем самым новое
общество.
Попробуем же указать некоторые существенные
черты этого громадного вопроса.
II
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОММУНИЗМ.—
КОММУНИСТИЧЕСКИЕ ОБЩИНЫ
Важность вопроса, который мы подняли, слишком
очевидна, чтобы ее можно было оспаривать. Многие
анархисты, включая сюда и коммунистов, и многие
мыслители вообще, вполне признавая все выгоды, которые
коммунистический строй может дать обществу, видят,
однако, в этой форме социальной организации
серьезную опасность для общественной свободы и для
свободного развития личности. Что такая опасность
действительно существует, в этом нет никакого сомнения.
Притом, коснувшись этого предмета, приходится разобрать
другой вопрос, еще более важный, поставленный во всю
свою широту нашим веком,— вопрос о взаимных
отношениях личности и общества вообще.
К несчастию, вопрос о коммунизме осложнился раз-
яыми ошибочными воззрениями на эту форму
общественной жизни, получившими довольно широкое
распространение. В большинстве случаев, когда говорили
о коммунизме, то подразумевали коммунизм более или
менее христианский и монастырский — и во всяком
случае государственный, подначальный, го есть
подчиненный строгой центральной власти. В таком виде он про-

две
./7. А. Кропоткин
поведовался в коммунистических утопиях 17-го века,
в заговоре Бабефа в 1775 году, а затем, в первой
половине девятнадцатого века, особенно Кабе и тайными
коммунистическими обществами, и в таком виде его
осуществляли на практике в некоторых общинах в
Америке. Принимая за образец семью, эти общины
стремились создать «великую коммунистическую семью» и ради
этого хотели прежде всего «переродить человека».
В этих целях помимо труда сообща они налагали на
своих членов тесное, семейное сожительство, удаление от
современной цивилизации, обособление коммуны,
вмешательство «братьев и сестер» во все малейшие
проявления внутренней жизни каждого из членов общины, и,
наконец, полное подчинение начальству коммуны или
(в заговоре Бабефа и у немецких коммунистов)
государственной власти.
Затем, в рассуждениях о коммунизме недостаточно
различают и часто смешивают мелкие единичные
общины, многократно создававшиеся за последние триста или
четыреста лет, и те коммуны, имеющие возникнуть
в большом числе и вступающие между собою в союзные
договоры, которые могут создаться в обществе,
выступившем на путь социальной революции,— коммуны,
основанные группами интеллигентов и городских рабочих,
не способные бороться против всех сложных трудностей
жизни земледельческого пионера на девственных землях
Америки, и — коммуны того же характера, основанные
также в Америке, но земледельцами: немецкими
крестьянами, как, например, в Анаме, или славянскими
крестьянами, как, например, духоборами.
Таким образом, для успешного обсуждения вопроса
о коммунизме и о возможности обеспечить личную
независимость в коммунистическом обществе необходимо
рассмотреть порознь следующие вопросы:
1) Производство и потребление сообща, его выгоды
и его неудобства, то есть — каким образом можно
устроить работу сообща и как пользоваться сообща всем,
что нужно для жизни?
2) Совместную жизнь, то есть необходимо ли
устраивать ее непременно по образцу большой семь»?
3) Единичные и разбросанные общины, общины
возникающие в настоящее время; и
4) общины будущего строя, вступающие между
собою в союзный договор (федерацию);
и, наконец, 5) влечет ли коммунизм общинной жизни

Современная* наука и анархия
369
sa собою неизменно подавление личности? Другими
словами— каково положение личности в коммунистическом
обществе при общинном строе?
Под именем социализма вообще в течение
девятнадцатого века совершилось громаднейшее умственное
движение. Началось оно с заговора Бабефа, с Фурье, Сен-
Симона, Роберта Оуэна и Прудона, которые
формулировали главнейшие течения социализма, и продолжалось
оно их многочисленными последователями:
французскими (Консидеран, Пьер Леру, Луи Блан), немецкими
(Маркс, Энгельс, Шефле), русскими (Бакунин, Черны-
шевский) и так далее, которые работали над
распространением в понятной форме воззрений основателей
современного социализма либо над утверждением их на
научном основании.
Мысли основателей социализма, по мере того как
они вырабатывались в более определенных формах, дали
начало двум главным социалистическим течениям:
коммунизму начальническому и коммунизму анархическому
(безначальному), а равно и нескольким промежуточным
формам, выискивающим компромиссы или сделки
между теперешним обществом и коммунистическим строем.
Таковы школы: государственного капитализма
(государство владеет всем необходимым для производства
и жизни вообще), коллективизма (всем выплачивается
задельная плата, по рабочим часам, бумажными
деньгами, в которых место рублей заняли рабочие часы),
кооперации (производительные и потребительные
артели), городского социализма (полусоциалистические
учреждения, вводимые городскою управою или
муниципалитетом) и многие другие.
« В то же время в чисто рабочей среде те же мысли
основателей социализма (особенно Роберта Оуэна)
помогли образованию громадного рабочего движения. Оно
стремится соединить всех рабочих в союзы по ремеслам
ради прямой, непосредственной борьбы против
капитала. Это движение породило в 1864—1879 годах
Интернационал, или Международный союз рабочих, который
стремился установить всенародную связь между
объединенными ремеслами, а затем его продолжения, но
с ограниченной программой: политической,
социал-демократической партии.
Три существенных пункта было установлено втим
громадным движением, умственным и революционным,

370 П. А. Кропоткин
и эти три пункта глубоко проникли за последние
тридцать лет в общественное сознание. Вот они:
1) уничтожение задельной платы, выдаваемой
капиталистом рабочему, так как представляет она собою
не что иное, как современную форму древнего рабства
и крепостного ига;
2) уничтожение личной собственности на то, что
необходимо обществу для производства и для
общественной организации обмена продуктов; и, наконец,
3) освобождение личности и общества от той формы
политического порабощения — государства,— которая
служит для поддержания и сохранения экономического
рабства.
По этим трем пунктам, можно сказать, уже
устанавливается некоторое соглашение между мыслящими
социалистами.
Действительно, даже коллективисты, которые
настаивают на необходимости «рабочих чеков», или платы по
часам работы, а равно и те, которые говорят, как
выразился поссибилист («возможник») Брусе: «Все должны
быть чиновниками!» (Tous — fonction naires), то есть,
что все рабочие должны быть на жалованье либо
у государства, либо у города, либо у сельской общины,—
даже они соглашаются, в сущности, с вышеупомянутыми
тремя пунктами. Они предлагают ту или другую
временную сделку только потому, что не предвидят возможно-
сти сразу перейти от теперешнего строя к
безгосударственному коммунизму. Они идут на сделки, потому что
считают их неизбежными, но их конечная цель все-таки
остается коммунизм.
Что же касается до государства, то даже те из них,
которые остаются ярыми защитниками государства
и сильной правительственной власти и даже диктатуры,
признают (как выразился однажды Энгельс), что когда
классы, существующие теперь, будут уничтожены, то
с ними исчезнет и надобность в государстве. Таково
было, по крайней мере, мнение некоторых вождей
марксистской школы.
Таким образом, нисколько не стремясь
преувеличивать значение анархической партии в
социалистическом движении из-за того только, что она — «наша»
партия, мы должны признать следующее.
Каковы бы ни были разногласия между различными
партиями общесоциалистического движения — причем
эти паяногласия обусловливаются в особенности разли-

Современном наука и анархия 371
чием в способах действия, более или менее
революционных, принятых тою или другою партиею,— все
мыслители социалистического движения, к какой бы партии они
ни принадлежали, признают, что конечной целью
социалистического развития должно быть развитие вольного
коммунизма. Все остальное — сами же они сознаются —
есть не что иное, как ряд переходов на пути к этой
цели.
Но нужно помнить, что всякое рассуждение о
переходах, которые придется сделать на пути к цели, будет
совершенно бесполезно, если оно не будет основано на
изучении тех направлений, тех зачаточных переходных
форм, которые теперь уже намечаются в современном
обществе; причем среди этих различных направлений
два особенно заслуживают нашего внимания.
Одно из них состоит в следующем. По мере того как
сложнее становится жизнь общества, все труднее и
труднее бывает определить, какая доля в производстве пищи,
одежды, машин, жилья и тому подобного по
справедливости должна приходиться на долю каждого отдельного
работника. Земледелие и промышленность теперь до
того осложняются и взаимно переплетаются, все отрасли
промышленности до того начинают зависеть друг от
друга, что система оплаты труда рабочего-производителя,
смотря по количеству добытых или выработанных им
продуктов, становится все более и более невозможной,
если стремиться к справедливости. Работая одинаково
усердно, два человека на разного сорта земле, в разные
годы или в двух разных угольных копях, или же на двух
разных ткацких фабриках при разных машинах, или
даже на той же машине, но при разном хлопке, произведут
различные количества хлеба, угля, тканей.
В прежнее время, когда существовал только один
способ делать башмаки, шить белье, ковать гвозди,
косить луг и так далее, можно было считать, что если
такой-то работник произведет более башмаков, белья,
гвоздей или если он выкосит более сена, чем другой, то
ему заплачено будет за его усердие или за уменье,
ловкость, если дать ему повышенную плату соответственно
результатам, которые он получил.
Но теперь, когда продуктивность труда зависит
особенно от машин и от организации труда в каждом
предприятии, становится все менее и менее возможным опре-

972 П. À. Кропоткин
делять плату соответственно результатам, полученным
каждым рабочим.
Поэтому мы видим, что чем развитее становится
данная промышленность, тем более исчезает в ней
поштучная заработная плата, тем охотнее заменяется она
поденною платою, по столько-то в день. С другой
стороны, сама поденная плата имеет некоторое стремление
к уравнению.
Теперешнее общество, конечно, продолжает делиться
на классы, и есть целый громаднейший класс «господ»
или буржуа, у которых жалованье тем выше, чем менее
они сработают в день. Затем, среди самих рабочих есть
также четыре крупных разряда, в которых рабочий день
оплачивается очень различно, а именно: женщины,
сельские рабочие, чернорабочие, делающие простую работу,
и рабочие, знающие какое-нибудь более или менее
специальное ремесло. Но эти четыре разряда различно
оплачиваемых рабочих представляют только четыре
разряда эксплоатации рабочего его хозяином и каждого
разряда самих рабочих—другими, высшими разрядами:
женщин — мужчинами, сельских рабочих —
фабричными. Таковы результаты буржуазной организации
производства.
Теперь оно так; но в обществе, в котором
установится равенство между людьми и все смогут научиться
какому-нибудь ремеслу и в котором хозяин не сможет
пользоваться подчиненным положением рабочего,
мужчина — подчиненным положением женщины, а городской
рабочий — подчиненным положением крестьянина,—
в таком обществе деление на класоы исчезнет. Даже
теперь уже в каждом из этих классов заработная плата
имеет стремление к уравнению. И поэтому совершенно
справедливо было замечено, что для правильно
устроенного общества рабочий день землекопа стоит столько же,
то есть имеет одинаковую ценность, что и.день ювелира
или учителя. В силу этого еще Роберт Оуэн, а за ним
Прудон предложили, и даже оба попробовали ввести
рабочие чеки; то есть каждый человек, проработавший,
скажем, пять часов в каком бы то ни было производстве,
признанном полезным и нужным, получает квитанцию
с означением «пять часов»; и с этою квитанциею он
может купить в общественном магазине любую вещь —
♦ду одежду, предмет роскоши—или же заплатить за
квартиру, за проезд по железной дороге и так далее,
представляющие то же количество часов работы других

Современная наука и анархия 373
людей. Эти самые рабочие чеки коллективисты и
предлагают ввести в будущем социалистическом обществе дли
оплаты всякого рода труда. В Парижской Коммуне
1871 года мы видели также, что администраторам и
правительству коммуны платилось одинаковое жалованье
в пятнадцать франков в день.
Если вдуматься, однако, во все то, что до сих пор
было сдела'но, чтобы установить общественное,
социалистическое пользование чем бы то ни было, мы не видим —
за исключением нескольких тысяч фермеров в Америке,
которые ввели между собою рабочие чеки,— мы не
видим, чтобы где-нибудь мысль Роберта Оуэна и Прудона,
проповедуемая теперь коллективистами, принялась
в сколько-нибудь значительных размерах. Со времени
попытки Оуэна, сделанной три четверти века тому
назад, рабочий чек не привился нигде. И я указал в
другом месте («Хлеб и Воля», глава о.задельной Плате*),
какое внутреннее противоречие мешает широкому
приложению этого проекта.
Зато мы замечаем, наоборот, множество
всевозможных попыток, сделанных именно в направлении
коммунизма, либо частного, ограниченного, неполного, либо
даже полного. Многие сотни коммунистических общин
были основаны в течение девятнадцатого века в Европе
и в Америке, и даже в настоящую минуту нам известно
несколько десятков общин, живущих более или менее на
началах коммунизма и более или менее процветающих,
так что если бы кто-нибудь занялся описанием
всевозможных, больших и малых, коммунистических и
полукоммунистических общин, рассеянных по белу свету (как
это сделал лет тридцать тому назад Нордхоф для
Америки) **, то картина получилась бы весьма поучительная.
Оставляя в стороне религиозный вопрос и его роль
в организации коммунистических обществ, достаточно
будет указать на пример духоборов в Канаде, чтобы
показать экономическое превосходство коммунистического
труда по сравнению с трудом личным. Прибыв в Канаду
без копейки, они были принуждены устроиться там в еще
необитаемой, холодной части провинции Альберты; за
отсутствием лошадей их женщины запрягались по 20 или
30 человек в соху, в то время как мужчины среднего
возраста работали на железной дороге и отдавали свои
жалованья на общие нужды в коммуну; и однако через
семь или восемь лет все 6000 или 7000 духоборов сумели
достигнуть благосостояния, организовав свое земледелие

374
П. А. Кропоткин
и свою жизнь при помощи всяких современных машин —?
американских косилок и вязалок, молотилок и паровых
мельниц па коммунальных началах 1.
Таким образом, мы имеем здесь союз около двадцати
коммунистических поселков, причем каждая семья
живет в своем доме, но полевые работы производятся
сообща, и каждая семья берет из общественных магазинов,
что ей нужно для жизни. Эта организация, которая в
течение нескольких лет поддерживалась религиозною иде-
ею общины, не является, конечно, нашим идеалом; но мы
должны признать, что, с точки зрения экономической
жизни, громадное превосходство коммунистического
труда над индивидуальным трудом и полная возможность
приспособить этот труд к современным потребностям
земледелия с помощью машин были превосходно
доказаны *.
Но, кроме этих попыток удачного коммунизма в
сельском хозяйстве, мы можем также указать на множество
примеров коммунизма частичного, имеющего целью одно
потребление, который проводится в многочисленных
попытках социализации, делающихся в буржуазном
обществе,— либо среди частных лиц, либо целыми городами
(так называемый муниципальный, или городской
социализм).
Что такое гостиница, пароход, швейцарский спанси-
он», если не попытки, делающиеся в этом направлении
среди буржуазного общества? В обмен на определенную
плату — столько-то рублей в день — вам представляется
выбирать что вам вздумается из десяти блюд или более
блюд, которые вам предлагаются на океанском пароходе
или в отеле; и никому в голову не приходит учитывать,
сколько вы чего съели. Такая организация теперь
установилась даже международная. Уезжая из Лондона или
Парижа, вы можете запастись билетами (по столько-то
рублей в день), и по этим билетам вы получаете
комнату, кровать и стол в сотнях гостиниц, рассеянных во
Франции, Германии, Швейцарии, Италии и
принадлежащих к международному союзу гостиниц.
Буржуа прекрасно поняли, какую громадную выгоду
представляет им этот вид ограниченного коммунизма
1 Кроме того, они купили себе земли на берегу Тихого океана,
■ провинции Канады, Британской Колумбии, где они организовали
свою фруктовую колонию, чего страшно не хватало этим вегетарьян-
цам в провинции Альберте, где ни яблони, ни груши, ни вишни
не дают плодов, так как ил цветы убиваются майскими морозами.

Современная наука и анархия
375
для потребления, соединенного с полного
независимостью личности; вследствие этого они устроились так, что
за определенную плату, по столько-то в день или в
месяц, все их потребности жилища и еды бывают вполне
удовлетворены без всяких дальнейших хлопот.
Предметы роскоши, конечно, не входят в этот договор: за
тонкие вина и за особенно роскошные комнаты приходится
платить особо; но за плату, одинаковую для всех,
основные потребности удовлетворены, не считая того, сколько
каждый отдельный путешественник съест или не доест
за общим столом.
Страхование от пожаров, особенно в селах, где
существует до некоторой степени приблизительное равенство
в достатках всех жителей и где поэтому страховая
премия взимается равная со всех; застрахование от
случайных увечий в экипаже или во время путешествий по
железным дорогам; застрахование от воровства, причем вы
платите в Англии немного более рубля в год
(полкроны), и компания выплачивает вам, по вашей собственной
оценке, за все, что бы у вас ни украли, ценою до тысячи
рублей — и делает это без всяких разбирательств и без
всякого обращения к полиции («С какой стати? —
говорил нам агент.— Обращаться к полиции! Все равно она
ничего не разыщет, а ваш рубль покрывает наши
платежи и другие расходы, еще с барышом») — все это формы
частного коммунизма или, вернее, артельной жизни,
возникающие чрезвычайно быстро за последние двадцать
пять лет. Прибавьте к этому еще ученые общества,
которые за такую-то плату в год дают вам библиотеку,
комнаты для ваших работ, музей или зоологический сад,
которые ни один миллионер не может купить на свои
миллионы. Прибавьте клубы, дающие вам комнату,
библиотеку, общество и всякие другие удобства, и общества
для оплаты доктора, столь распространенные среди
английских рабочих; возьмите общества застрахования на
случаи болезни; возьмите артельные путешествия,
устраиваемые не только частными агентами, но и
образовательными учреждениями (Polytechnie Tours в
Англии); или возьмите обычай, распространяющийся теперь
в Англии, что за рубль или даже за полтинник в неделю
вам доставляют на дом, прямо от рыболовов, столько
рыбы, сколько вы можете съесть в неделю в вашей
семье; возьмите клуб велосипедистов с его тысячами
мелких удобств и услуг, оказываемых членами и так далее
и так далее.

37β
Π. Α. Кропоткин.
Словом, мы имеем перед собою сотни учреждений,
возникших очень недавно и распространяющихся с не*
обыкновенною быстротою, основанных на началах
приближения к коммунистическому пользованию целыми
обширными отраслями потребления.
И, наконец, мы имеем еще тоже быстро
разрастающиеся городские учреждения коммунистического рода.
Город берется доставлять всем воду за столько-то в год,
не считая в точности, сколько вы израсходуете воды;
точно так же— газ и электричество для освещения и как
рабочую силу,— во всех этих городских предприятиях те
же попытки социализации потребления прилагаются
в масштабе, который расширяется с каждым днем.
И особенно важно то, что это потребление неизбежно
приводит города к муниципальной организации
производства (газа, электричества, городских молочных
и т. п.).
Затем, города имеют теперь свои гавани и доки, свои
сады, свои конки и трамваи, с одинаковою платою sa
большое или малое расстояние (начиная от нескольких
сот шагов до 30-ти верст вы платите в Америке все ту
же плату), свои общественные бани и прачечные, и,
наконец, города начинают строить свои общественные
дома; или же город держит своих овец, или, наконец,
заводит свою молочную ферму (Торки в Англии). Более того.
Мы увидим через несколько лет в Англии город,
имеющий сам свои угольные копи, чтобы получить
электричество для освещения и двигательной силы, без того чтобы
приходилось за это платить дань владельцам копей.
В Манчестере это было уже решено в принципе, когда
трест главных угольных компаний поднял на большую
цифру цену угля в течение бурской войны. И с каждым
годом эти попытки расширения городского хозяйства
в коммунистическом направлении растут, распространяя
также область их приложений.
Конечно, все это еще не коммунизм. Далеко не
коммунизм. Но основная мысль большинства этих
учреждений содержит в себе частицу коммунистического начала.
А именно: за известную плату, по столько-то в год или
в день, вы имеете право удовлетворить такой-то разряд
ваших потребностей — за исключением, конечно,
роскоши в этих потребностях. Теперь вы еще платите за
это деньгами; но близок день, когда платить можно
будет и трудом: начало уже положено.
Многого, конечно, еще недостает этим зачаткам ком·

Современная наука а анархия 377
мунизма, чтобы стать действительным коммунизмом:
во-первых, плата производится деньгами, а не трудом;
а во-вторых, потребители, по крайней мере в частных
предприятиях, не имеют голоса в заведывании делом.
Но нужно также заметить следующее. Если бы
основная мысль этих учреждений была правильно понята,
то нетрудно было бы уже теперь завести, даже по
частной или общественной инициативе, такую общину, в
которой первый пункт, то есть уплата трудом, был бы уже
введен.
Возьмите, например, участок земли, скажем, в 500
десятин. На этой земле строится двести домов, каждый
с садом или огородом в четверть десятины. Остальная
земля обращается в поля, огороды и общественные сады
Предприниматель берется либо представлять каждой
семье, занимающей эти дома, на выбор любые из пяти
десяти блюд, приготовляемых им каждый день (как
в американской гостинице), или же он доставляет
желающим готовый хлеб, сырое мясо, овощи и т. д.,—
сколько они потребуют,— чтобы готовить у себя на дому
(шаг в этом направлении уже делают рыбаки, доставляя
рыбу по абонементу). Отопление производится, конечно,
по-американски, из общей печи по трубам с горячей
водой. И за все это хозяин учреждения берет с вас — либо
плату деньгами, по столько-то в день, либо плату
работою, по столько-то часов в день по вашему выбору в лю
бой из отраслей, нужных для его села-гостиницы.
Работайте по вашему выбору, в полях или в огороде, на
скотном дворе или на кухне, или по уборке комнат,
столько-то часов в день, и ваша работа зачтется в уплату за
вашу жизнь. Такое учреждение можно было бы завести
хоть завтра, и приходится удивляться одному — что
этого давно уже не было сделано каким-нибудь
предприимчивым содержателем гостиницы !.
1 С тех пор как эти строки были написаны, я ездил в Америку.
Там в Кембридже (около Бостона) устроено при университете,
кроме громадной, роскошной столовой для богатых студентов, еще
громадное, не менее художественное здание — очень дешевая
столовая для более бедных студентов. А так как у многих студентов и
тут нечем платить, то их охотно берут, чтобы прислуживать за
столами в часы обеда-; и студенты в Америке, как известно, очень
охотно это делают. Они платят, таким образом, за свой стол
не деньгами, а трудом по известному расчету. Нет никакой
причины, почему при этих столовых не завести бы также свою
ферму: Бостон оказывается большим производителем земледельческих
и садовых продуктов — главный, по денежному обороту, садовый

378
П. А. Кропоткин
III
МАЛЕНЬКИЕ КОММУНИСТИЧЕСКИЕ ОБЩИНЫ.—
ПРИЧИНЫ ИХ НЕУСПЕХА.
По всей вероятности, некоторые читатели заметят,
что именно на этом пункте, то есть на работе сообща,
коммунисты наверно провалятся, так как на нем уже
провалились многие общины. Так, по крайней мере,
написано во многих книгах. А между тем это будет
совершенно неверно. Когда коммунистические общины
проваливались, то причины неудачи обыкновенно бывали
совсем не в общем труде.
Во-первых, заметим, что почти все такие общины
основывались в силу полурелигиозного увлечения.
Основатели решали стать «глашатаями человечества,
пионерами великих идей» и, следовательно, подчиняться
строжайшим правилам мелочно требовательной «высокой»
нравственности, «переродиться» благодаря общинной
жизни и, наконец, отдавать все свое время, во время
и вне работы, своей общине — жить исключительно для
нее.
Выставлять такие требования значило, однако,
поступать так, как делали в старину монахи и отшельники; то
есть требовать от людей — безо всякой нужды,— чтобы
они стали чем-то другим, чем они есть на самом деле.
И только недавно, совсем недавно, стали основываться
общины, преимущественно рабочими-анархистами, безо
всяких таких высоких стремлений, просто с чисто
экономической целью избавиться от обирания
хозяином-капиталистом.
Другая ошибка коммунистов состояла в том, что они
непременно желали устроиться по образцу семьи и
основать «великую семью братьев и сестер». Ради этого они
селились под одним кровом, где им приходилось всю
жизнь оставаться в обществе все тех же «братьев и
сестер». Но тесное сожительство под одним кровом —
вообще вещь нелегкая. Два родных брата, сыновья одних
и тех же родителей, и то не всегда уживаются в одной
избе или в одной квартире. Кроме того, семейная жизнь
я огородный центр ■ штате Массачусетс. Впрочем, л об этом уже
поднята была нами речь, и идея принята сочувственно. Школьные
фермы, наверно, скоро привьются, теперь в Америке заведут ферму
и при университете.

Современная παχμεα и анархия
379
не всем подходит. А потому было коренною ошибкою
налагать на всех членов жизнь «большою семьею» вместо
того, чтобы, напротив, обеспечить каждому наибольшую
свободу и наибольшее охранение внутренней жизни
каждой семьи. Уже то, что русские духоборы, например,
живут в отдельных избах,— гораздо лучше обеспечивает
сохранение их полукоммунистических общин, чем жизнь
в одном монастыре.
Первое условие успеха коммуны было бы — оставить
мысль о фаланстере и жить в отдельных домиках, как
это делают в Англии.
Затем, маленькая община не может долго
просуществовать. Известно, что люди, вынужденные жить очень
тесно, на пароходе или в тюрьме, и обреченные на то,
чтобы получать очень небольшое количество внешних
впечатлений, начинают просто не выносить друг друга
(вспомните собственный опыт или хоть Нансена с его
товарищами). А в маленькой общине довольно двум
человекам стать соперниками или во враждебные отношения,
чтобы, при бедности внешних впечатлений, общине
пришлось распасться. Удивительно еще, что иногда такие
общины могли существовать довольно долго; тем более
что все такие братства еще уединяются от других.
Поэтому, основывая общину в десять, двадцать или
сто человек, так и следовало бы знать заранее, что
больше трех или четырех лет она не проживет. Если бы она
прожила долее, то пришлось бы даже пожалеть об этом,
потому что это только доказывало бы, что ее члены или
дали себя поработить одним из них, или совершенно
обезличились.
Но так как можно заранее быть уверенным, что через
три, четыре или пять лет часть членов общины пожелает
отделиться, то следовало бы, по крайней мере, иметь
десяток или два таких общин, объединенных союзным
договором. В таком случае тот, кто по той или другой
причине захочет оставить свою общину, сможет, по крайней
мере, перейти в другую, а его место может занять кто-
нибудь со стороны. Иначе коммуна расходится или же
(как это бывает в большинстве случаев) попадает в руки
одного из членов — наиболее хитрого и ловкого «брата».
Эту мысль о необходимости союзного договора между
коммунами я настоятельно рекомендую тем, которые
продолжают основывать коммунистические общины. Она
родилась не из теории, а из опыта последних лет,
особенно в Англии, где несколько общин попало в руки от-

ββο
/7, Α. Кцояоткт
дельных «братьев» именно из-ßa отсутствия более ши?
рокой организации.
, Маленькие общины, основывавшиеся за последние
тридцать — сорок лет, гибли еще по одной весьмэ ражной
причине. Они уединялись «от мира сего». Но борьба
и жизнь, одушевленная борьбою, для человека
деятельного гораздо нужнее, необходимее, чсм оытный обед.
Потребность жить с людьми, окунуться в бурный
поток.общественной жизни, принять участие в борьбе, жить
жизнью других и страдать их страданиями особенно сильна
в молодом поколении. Поэтому, как это отлично заметил
мне Николай Чайковский, вынесший это из личного
опыта, молодежь, как только она подходит к восемнадцати
или двадцати годам, неизбежно покидает свою общину,
не составляющую часть всего общества; и молодежь
неизбежно будет покидать свои общины; если они не
слились с остальным миром и не живут его жизнью. Между
тем большинство коммун (за исключением двух,
основанных нашими друзьями в Англии возле больших
городов) до сих пор прежде всего считало нужным
удалиться в пустыню.
В самом деле, вообразите себя в возрасте от 16 до
20 лет, в заключении в небольшой коммунистической
общине где-нибудь в Техасе, Канаде или Бразилии. Книги,
газеты, журналы, гравюры говорят вам о больших
красивых городах, где интенсивная жизнь бьет ключом на
улицах, в театрах, на митингах, как бурный поток. «Вот
это — жизнь,— говорите вы,— а здесь смерть, хуже чем
смерть — медленное отупение! — Несчастье? Голод? Ну
что ж, я хочу испытать и несчастье, и голод; пусть
только это будет борьба, а не нравственное и умственное
отупение, которое хуже чем смерть!» И с этими словами вы
уходите из коммуны. И вы — правы.
Поэтому понятно, какую ошибку делали икарийцы
и другие коммунисты, основывая свои коммуны в
прериях Северной Америки. Беря даром или покупая за более
дешевую цену землю в местах еще мало заселенных, они
тем самым прибавляли ко всем трудностям новой для
них жизни еще все те трудности, с которыми приходится
бороться всякому поселенцу на новых местах, вдали от
городов и больших дорог. А трудности эти, как известно
по опыту, очень велики. Правда, что они получали землю
за дешевую плату; но опыт коммуны около Ньюкастля
доказал нам, что в матерьяльном отношении община
гораздо лучше и скорее обеспечивает свою жизнь, занима-

Современная наука а анархия 381
ясь огородничеством и садоводством (в значительной
мере в парниках и оранжереях), а не полеводством;
причем вблизи большого города ей обеспечены сбыт плодов
и овощей, которыми оплачивается даже высокая
арендная плата за землю. Самый труд огородника и
садовника несравненно доступнее городскому жителю, чем
полевое хозяйство, а тем более —расчистка нивы в
незаселенных пустынях.
Гораздо лучше платить арендную плату за землю
в Европе, чем удаляться в пустыню, а тем более —
мечтать, как это делали коммунисты Анамы и другие, об
основании новой религиозной империи. Общественным
реформаторам нужна борьба, близость умственных
центров, постоянное общение с обществом, которое они хотят
реформировать, вдохновение наукой, искусством,
прогрессом, которых нельзя получить из одних книг.
Бесполезно прибавлять, что правительство коммуны
было всегда самым серьезным препятствием для всех
практических коммунистов. В самом деле, достаточно
прочесть «Путешествие в Икарию» Кабе, чтобы понять,
как невозможно было удержаться коммунам,
основанным икарийцами. Они требовали полного уничтожения
человеческой личности перед великим
жрецом-основателем. Мы понимаем неприязнь, которую Прудон питал ко
всей этой секте!
Рядом с этим мы видим, что те из коммунистов,
которые низводили свое правительство до наименьшей
степени или вовсе не имели никакого, как, например, Молодая
Икария в Америке, еще преуспевали лучше и держались
дольше других (тридцать пить лет). Оно и понятно.
Самое большое ожесточение между людьми возникает
всегда на политической почве, из-за преобладания, из-за
власти; а в маленькой общине споры из-за власти
неизбежно ведут ее к распадению. В большом городе мы еше
можем жить бок о бок с нашими политическими
противниками, так как там мы не вынуждены сталкиваться
с ними беспрестанно. Но как жить с ними в маленькой
общине, где приходится сталкиваться каждый день,
каждую минуту? Политические споры и интриги из-за власти
переносятся здесь в мастерскую, в рабочую комнату,
в комнату, где люди собираются для отдыха,— и жизнь
становится невозможною.
Вот главные причины распадения основанных до сего
времени коммун.

882
П. А. Кропоткин
Что же касается до коммунистического труда сообща,
до общинного производства, то доказано вполне, что
именно оно всегда прекрасно удавалось. Ни в одном
коммерческом предприятии возрастание ценности
земли, приданной ей трудом человека, не было так велико,
как оно было в любой, в каждой из общин, основанных за
последние сто лет в Европе или в Америке. Редкая
отрасль промышленности давала такую прибыль, как
промышленные производства, основанные на
коммунистических началах,— будь то меннонитская мельница или
фабрикация сукон, или рубка леса, или выращивание
плодовых деревьев. Можно назвать сотни общин, в которых
несколько лет земля, не имевшая сначала никакой
ценности, получала ценность в десять или даже во сто раз
большую.
Мы уже видели, что в больших коммунах, как у 7000
духоборов в Канаде, экономический успех был полный
и быстрый. Но такой же экономический успех имел
место в маленькой коммуне из семи или восьми рабочих
анархистов около Ньюкастля. Они начали дело также
без копейки, наняв ферму в три десятины, нам пришлось
в Лондоне собирать деньги по подписке на покупку для
них коровы, чтобы давать молоко детям этой крошечной
коммуны. Тем не менее в три или четыре года они
смогли придать своему клочку земли очень большую
ценность благодаря интенсивной обработке земли,
соединенной с садоводством и парниковым огородничеством.
К ним приезжали из Ньюкастля смотреть на их работу
и удивлялись их замечательным успехам. Их
великолепные сборы томатов, полученных в парниках, заранее
покупались целиком Сэндерландским Кооперативом.
Если эта маленькая община должна была все-таки
разойтись через три или четыре года, то такова уже
била неизбежная судьба всякого маленького товарищества,
поддерживаемого энтузиазмом нескольких личностей. Во
всяком случае, не экономический провал заставил этих
коммунистов распустить общину. Это были личные
истории, неизбежные в такой маленькой компании,
вынужденной к постоянному совместному сожительству.
Заметьте также, что если бы мы имели три или
четыре анархических общины, объединенных союзным
договором, то уход основателя не повел бы к распадению
коммуны,— произошла бы только перемена в личном
составе

Современная,цаука и анархия 383
Ошибки в хозяйстве» конечно, случались в
коммунистических общинах так же, как и в капиталистических
предприятиях. Но известно, что в промышленном мире
число банкротов бывает, из года в год, от 60-ти до 80-ти
на каждые сто новых предприятий. Из каждых пяти
вновь основанных предприятий три или четыре
банкротятся в первые же пять лет после их основания. Но мы
должны признать, что ничего подобного не было с
коммунистическими общинами. Поэтому, когда буржуазные
газеты, желая быть остроумными, советуют дать
анархистам особый остров и предоставить им там основывать
свою коммуну, то, пользуясь опытом прошлого, мы
ничего не имеем против такого предложения. Мы только
предложим, чтобы этот остров был Остров Франции
(провинция Il-de-France, в которой лежит Париж)
и чтобы нам отделили нашу долю общественного
богатства, сколько его придется на человека. А так как нам не
дадут ни Иль-де-Франс, ни нашу долю общественного
капитала, то мы будем работать для того, чтобы народ
когда-нибудь сам взял и то и другое путем социальной
революции. И то сказать, Париж и Барцелона были не
так-то уже далеко от этого в 1871 году, а с тех пор
коммунистические взгляды успели-таки распространиться
среди рабочих.
Притом всего важнее то, что нынче рабочие
начинают понимать, что один какой-нибудь город, если бы он
ввел у себя коммунистический строй, не
распространивши его на соседние деревни, встретил бы на своем пути
большие трудности. Ввести коммунистическую жизнь
следовало бы сразу в известной области,— например,
в целом американском штате, Огайо или Айдахо, как
говорят наши американские друзья, социалисты. И они
правы. Сделать первые шаги к осуществлению
коммунизма надо будет в довольно большой
промышленной и земледельческой области, захватывающей и город,
и деревню, а отнюдь не в одном только городе. Город без
деревни не может жить.
Нам так часто приходилось уже доказывать, что
государственный коммунизм невозможен, что мы не
станем вновь перечислять наши доводы. Самое лучшее
доказательство то, что сами государственники, то есть
защитники социалистического государства, не верят в
возможность коммунизма, устроенного под палкой госу-

384
/?. Α. KpönotKuH
дарства. Никто из них не думает более о программе
якобинского коммунизма, как она изложена Кабе в его
«Путешествии в Икарию». «Коммунистический Манифест»
Маркса с Энгельсом — уже анахронизм для самих
марксистов.
Большинство социалистов-государственников ныне
так занято «завоеванием части власти» (conquête des
pouvoirs) в теперешнем, буржуазном государстве, что
они вовсе даже не стараются выяснить, что такое
подразумевают они под именем социалистического
государства, которое не было бы вместе с тем осуществлением
государственного капитализма; то есть такого строя, при
котором все граждане становятся работниками,
получающими задельную оплату от государства. Когда мы им
говорим, что они стремятся именно к этому, они
сердятся; но, несмотря на это, они вовсе не стараются
выяснить, какую другую форму общественных отношений
они желали бы осуществить. Причина этого понятна. Так
как они не верят в возможность близкой социальной
революции, они стремятся просто к тому, чтобы стать
частью правительства в теперешнем буржуазном
государстве, предоставляя будущему, чтобы оно само
определило свое направление.
Что касается до тех, которые пробовали набросать
картину будущего общества, то, когда мы им указывали,
что, придавая широкое развитие государственному
началу и сосредоточивая все производство в руках
государственных чиновников, они тем самым убивают ту
небольшую личную свободу, которую человечеству удалось уже
отвоевать, они обыкновенно отвечали, что вовсе не
хотят над собою власти, а только хотят завести
статистические комитеты. Но это простая игра словами. Теперь
достаточно уже известно, что единственная путная
статистика исходит от самой личности. Только сама
личность, каждая в отдельности, может дать точные
статистические сведения насчет своего возраста, занятий и
общественного положения и подвести итоги тому, что
каждый из нас произвел и потребил. Так и собирается
теперь статистика, когда составители действительно
хотят, чтобы их цифры заслуживали доверия. Так
делались, между прочим, и наши «подворные описи»
честными земскими статистиками из молодежи.
Вопросы, которые надо поставить каждому
обывателю при серьезных статистических обследованиях, в
последнее время вырабатываются обыкновенно доброволь·

Современная наука и анархия
885
цами или учеными, статистическими обществами, и роль
статистических комитетов сводится теперь на то, что они
раздают печатные листы с вопросами, а потом
сортируют карточки и подводят итоги при помощи
вычислительных машин. Поэтому утверждать, что социалист так
именно и понимает государство и что никакой другой
власти он ему и не хочет вручить, значит (если
сказано искренно) попросту «отступить с честью». Под
словом «государство» во все века, да и самими
государственниками-социалистами, понимался вовсе не
рассыльный, разносящий листы переписи, и не
счетчик, подводящий итоги переписи, а действительные
распорядители народной жизни. Но и то сказать, что
бывшие якобинцы порядком посбавили за последнее
время со своих восторгов перед диктатурой и
социалистической централизацией, которые они так
горячо проповедовали лет тридцать тому назад. Нынче
никто из них не решится утверждать, что потребление
и производство картофеля должно устанавливаться из
Берлина парламентом немецкого фолькштата
(народного государства), как это говорилось в немецких
социалистических газетах лет тридцать тому назад !.
IV
ВЕДЕТ ЛИ КОММУНИЗМ
К УМАЛЕНИЮ ЛИЧНОСТИ?
Так как коммунистическое государство есть утопия,
от которой начинают отказываться те самые, которые
прежде стояли за нее, то нам нечего над этим
останавливаться — и давно пора заняться другим, более серьез-
рым вопросом. А именно: анархический, то есть
свободный и безгосударственный коммунизм не представляет
ли также опасности для свободного развития личности?
Не повлечет ли он за собою то же уменьшение свободы
личности и подавление личного почина?
1 Писано в 1913-м году. С тех пор попытка перестройки
общества на началах государственного и централизованного коммунизма
диктатуры партии, сделанная в России, показала, что вера в
коммунизм Бабефа и Кабе никогда не умирала среди
социал-демократов и революционеров; и она вполне подтвердила вместе с тем
возражения, делавшиеся в латинской части Интернационала —
Франции, Испании и Италии — против такого коммунизма.

3ΘΘ
П. А. Кропоткин
Дело в том, что во всех рассуждениях о свободе наши
мысли затемняются пережитками старого, и нам
приходится считаться с целою кучею ложных представлений,
завещанных нам веками рабства и религиозного гнета.
Экономисты уверяют нас, что договор, заключаемый
рабочим, под угрозою голода, с его хозяином, именно
и есть сама свобода. Политиканы всяких партий
стараются, с своей стороны, убедить нас, что теперешнее поло«»
жение гражданина, попавшего в крепость ко всемогуще*
му государству, ставшего его рабом и плательщиком,
есть именно то, что следует называть свободою. Но
ложность этих утверждений очевидна. В самом деле — как
можно изображать положение гражданина в
современном государстве свободным, когда завтра же он может
быть призван и отправлен в Африку, чтобы там
расстреливать в упор безобидных кабилов * с единственною
целью— открыть новое поле для спекуляций банкиров и
дать на разграбление земли кабилов европейским
авантюристам? Как считать себя свободным, когда каждый
из нас принужден отдавать во всяком случае более чем
месяц труда каждый год, чтобы поддерживать целую
тучу всяких правительств и чиновников, единственная цель
которых — мешать тому, чтобы идеи социального
прогресса осуществлялись, чтобы эксплоатируемые начали
освобождаться от своих эксплоататоров, чтобы массы,
удерживаемые церковью и государством в невежестве,
начали понимать кое-что и разбираться в причинах их
порабощения?
Представлять это порабощение как свободу
становится все более и более трудным. Но и даже самые крайние
моралисты, Милль и его многочисленные последователи,
определяя понятие о свободе как право делать все, лишь
бы не нарушать такое же право всех остальных, не
дали правильного определения слова «свобода». Не
говоря уже о том, что слово «право», унаследованное нами
из смутных стародавних времен, ничего не говорит или
говорит слишком много; но определение Милля
позволило философу Спенсеру, очень многим писателям и даже
некоторым индивидуалистам-анархистам, как, например,
Тэккеру, оправдать и восстановить все права
государства, включая суд, наказание и даже смертную казнь.
Таким образом, они, в сущности, волей-неволей воссоздали
то самое государство, против которого выступили
сначала с такою силою. Притом, мысль о «свободной воле»
скрывается под всеми этими рассуждениями.

Современная наука и анархия 887
Посмотрим же, что такое свобода?
Оставляя в стороне полубессознательные поступки
человека и беря только сознательные (на них только
и стараются оказать влияние закон, религии и системы
наказания),— беря только сознательные поступки
человека, мы видим, что каждому из них предшествует
некоторое рассуждение в нашем мозгу. «Выйду-ка я
погулять»,— проносится у нас мысль...— «Нет, я назначил
свидание приятелю»,— проносится другая мысль. Или
же: «Я обещал кончить мою работу», или — «Жене и
детям скучно будет одним», или же наконец: «Я потеряю
свое место, если я не пойду на работу».
В этом последнем рассуждении сказался страх
наказания, между тем как в первых трех человек имел дело
только с самим собою, со своими привычками честности
или со своими личными привязанностями. И в этом
состоит вся разница между свободным и несвободным
состоянием. Человек, которому пришлось сказать себе:
«Я отказываюсь от такого-то удовольствия, чтобы
избежать наказания»,— человек несвободный.
И вот мы утверждаем, что человечество может и
должно освободиться от страха наказания, уничтожив само
наказание; и что оно может устроиться на
анархических началах, при которых исчезнет страх наказания
и даже страх порицания. К этому идеалу мы и
стремимся.
Мы прекрасно знаем, что человек не может и не
должен освободиться ни от привычек известной честности
(например, от привычки быть верным своему слову), ни
от своих привязанностей (нежелание причинить боль, ни
даже огорчение тем, кого мы любим или кого мы не
хотим обмануть в их ожидании). В этом смысле человек
никогда не может быть свободен. И «абсолютный»
индивидуализм, о котором нам столько говорили в последнее
время, особенно после Ницше, есть нелепость и
невозможность.
Даже Робинзон не был абсолютно свободен, в этом
смысле, на своем острове. Раз он начал долбить свою
лодку, обрабатывать огород или запасать провизию на
зиму, он уже был захвачен своим трудом. Если он
вставал ленивый и хотел поваляться в своей пещере, он
колебался минуту, а затем шел к своей начатой работе. С той
же минуты, как у него завелся товарищ-собака или
несколько коз, а в особенности с тех пор, как он встретился
с Пятницею, он уже не был вполне свободен, в том

388 П. А. Кропоткин
смысле, в каком это слово нередко употребляется в жару
спора и иногда на публичных собраниях.
У него уже были обязанности, он уже вынужден был
заботиться об интересах другого, он уже не был тем
«полным индивидуалистом», которого нам иногда
расписывают в спорах об анархии.
С той минуты, как человек любит жену и имеет
детей — кто бы их не воспитывал: сам ли он, или
«общество»,— у него возникают новые обязательства; но даже
с той минуты как у него завелось хоть одно домашнее
животное или огород, требующий поливки только в
известные часы дня,— он уже не может быть более тем
«знать ничего не хочу», «эгоистом», «индивидуалистом»
и тому подобное, которых нам иногда выставляют как
типы свободного человека. Ни на Робинзоновом острове,
ни, еще менее, в обществе, как бы оно ни было
устроено, такой тип не может быть преобладающим.
Он может появиться как исключение, и
действительно он появляется в качестве мятежника против
разлагающегося и лицемерного общества, как наше; но
никогда он не станет общим типом и ни даже желательным
типом.
Человек всегда принимал и всегда будет принимать
в расчет интересы хоть нескольких других людей,— и
будет принимать их все более и более, по мере того как
между людьми будут устанавливаться более и более
тесные взаимные отношения, а также и по мере того, как
эти другие сами будут определеннее заявлять свои
желания и свои чувства, свои права на равенство и
настаивать на их удовлетворении.
Вследствие этого мы не можем дать свободе никакого
другого определения, кроме следующего:
свобода есть возможность действовать, не вводя
в обсуждение своих поступков боязни общественного
наказания (телесного или страх голода, или даже боязни
порицания, если только оно не исходит от друга).
Понимая свободу в этом смысле — а я сомневаюсь,
чтобы можно было дать ей другое, более широкое и
вместе с тем более вещественное определение,— мы
должны признать, что коммунизм действительно может
уменьшить и даже убить личную свободу. Таким его
и проповедовали под предлогом, что это принесет
счастье человечеству, и во многих коммунистических общи-

Современная наука и анархия 389
нах это пробовали на деле. Но коммунизм также
может расширить эту свободу до ее последних пределов,
которых невозможно достигнуть при индивидуалистском
труде и еще менее при том строе, когда людей эксплоа-
тируют и рассматривают как низшие существа.
Все будет зависеть от того, с какими основными
воззрениями мы приступим к коммунизму. Сама
коммунистическая форма общежития отнюдь не обусловливает
подчинения личности. Больший же или меньший про-
стор, предоставленный личности в данной форме
общежития— если только жизнь не устроена заранее в
подначальной, пирамидальной форме,— определяется теми
воззрениями на необходимость личной свободы, которые
вносятся людьми в то или другое общественное
учреждение.
Сказанное справедливо по отношению ко всякой
форме общественной или совместной жизни. Когда два
человека селятся вместе в одной квартире, их совместная
жизнь может привести одинаково — либо к подчинению
одного из них другому, либо к установлению между
ними отношений равенства и свободы для обоих. То же
самое происходит в семье. То же самое будет, если мы
возьмемся вдвоем копать огород или издавать газету;
и то же самое относится ко всякому другому союзу,
большому или маленькому, к артели и ко всякой форме
общественной жизни. Таким образом в десятом,
одиннадцатом и двенадцатом веке в городах того времени
создавались общины вольных и равных и равно свободных
людей, причем эти общины ревностно охраняли свою
свободу и равенство; но в тех же самых общинах
четыреста лет спустя народ, под влиянием учений церкви
и римского права, требовал диктатуры какого-нибудь
монаха или короля. Учреждения городского суда,
цеховое устройство и прочее остались те же; но тем временем
в городах развились понятия римского права, верховной
церкви и государственного права, тогда как
первоначальные понятия о равенстве, третейском суде, о
свободном договоре и о личном почине притупились, исчезли;
и из этого родилась рабская приниженность
семнадцатого и начала восемнадцатого века во всей средней
Европе.
В современном обществе, где никому не
позволяется обрабатывать поле, работать на фабрике или
пользоваться орудием труда, без того чтобы не признать
себя существом, подчиненным какому-нибудь господину,

390
П. А. Кропоткин
рабство, подчинение и привычка к кнуту навязываются
самой формой общества. Наоборот, ö коммунистическом
обществе, которое признает право каждого на равных
условиях на все орудия труда и на все средства
существования, которые имеет общество, уже нет людей на
коленях перед другими, кроме разве тех, кто по своему
характеру являются добровольными рабами. Каждый
считается равным другому в том, что касается его права на
благополучное существование, лишь бы он не
преклонялся перед волей и высокомерием других и поддерживал
равенство во всех своих личных сношениях с
товарищами по коммуне.
В самом деле, если присмотреться внимательнее, то
нет никакого сомнения, что из всех учреждений, из всех
испробованных до сих пор форм общественной
организации коммунизм еще больше всех других может
обеспечить свободу личности, если только основною идеею
общины будет полная свобода, отсутствие власти —
анархия.
Коммунизм, как учреждение экономическое, может
принять все формы, начиная с полной свободы личности
и кончая полным порабощением всех,— между тем как
другие формы общественной жизни не могут
проявляться безразлично в том или другом виде: те из них,
например, которые не признают гражданского и
имущественного равенства, неизбежно влекут за собою
порабощение одних людей другими. Коммунизм же может
проявиться, например, в форме монастыря, в котором все
монахи безусловно подчиняются воле настоятеля; но он
может также выразиться и в форме вполне свободного
товарищества, в котором каждый член сохраняет
полнейшую независимость; причем само товарищество
существует только до тех пор, покуда его члены желают
оставаться вместе и, нисколько не стремясь накладывать
принуждение, стараются, наоборот, защищать свободу
каждого и увеличивать и расширять ее во всех
направлениях.
Коммунизм, конечно, может быть начальническим,
принудительным — и в этом случае, как показывает
опыт, община скоро гибнет,— или же он может быть
анархическим. Тогда как государство, будь оно основано
на крепостном праве или же на коллективизме и
коммунизме, роковым образом должно быть
принудительным. Иначе оно перестает быть государством!

Современная наука и анархия
891
Оно не мджет присвоить себе по желанию ту или
иную форму. Те, кто думает, что это возможно, придают
слову «государство» произвольный смысл,
противоречащий происхрждению и многовековой истории этого
учреждения. Государство есть ярко выраженный тип
иерархического учреждения, выработанного веками для
того, чтобы подчинять всех людей и все их возможные
группировки централизованной воле.
Государство по необходимости оснозано на принципе
иерархии, начальства, иначе оно перестает быть
государством К
Есть еще один весьма важный пункт, который должен
обратить на себя внимание каждого, кто дорожит
свободой. Теперь уже начинают понимать, что без
коммунизма человек никогда не достигнет полного развития
личности, которое составляет, может быть, самое пламенное
желание каждого мыслящего существа. Очень вероятно,
что этот существенный пункт был бы давно признан,
если бы люди не смешивали индивидуализации, то есть
полного развития личности, с индивидуализмом. А
последний — это давно пора признать — есть не что иное,
как буржуазный лозунг «каждый для себя и Вог для
всех», причем буржуазия думала найти в этом средство
освободиться от общества, налагая на рабочих
экономическое рабство под покровительством государства. Впро-
1 Когда Луи Блан противопоставил государство-хозяина еосу-
дарству-слугеа то Прудон отвегил ему следующими словайи,
которые кажутся написанными вчера: «Луи Блан говорит, что
государство было до сих пор хозяином и тираном граждан, но что
отныне оно должно быть их слугою. Отношения переменились; в этом
заключается вся революция. Как будто защитники монархии во все
времена не прикрывались такими же утверждениями, говоря, что
королевская власть была слугою народа; что короли созданы для
народов, а не народы для королей, и тому подобными рассказами,
которые теперь народ отлично понял. Теперь мы знаем, что зндчит
эта служба государства, эта преданность правительства свободе.
Бонапарт разве не говорил, что он слуга революции? Какие услуги
он оказал ей!.. Так и государство-слуга. Таков ответ Луи Блана на
мой первый вопрос. Что же касается вопроса о том, как
государство может стать действительно и на деле слугой, и как, будучи
слугой, оно может продолжать быть еще государством, Луи Блан
не объясняет, он благоразумно хранит на этот счет молчание»
(«Разные статьи. Газетные статьи». Том III. Стр. 43. Смотри также
дальше, стр. 53, то место, где Прудон говорил: «То, что называют в
политике властью, аналогично и равноценно тому, что в политической
экономии называют собственностью; эти две идеи равны друг другу
и тождественны; нападать на одну значит нападать на другую;
одна непонятна без другой; если вы уничтожите одну, то нужно
уничтожить и другую и обратно»).

393
П. А. Кропоткин
чем, теперь она уже замечает, что сама также стала
рабом государства.
Что коммунизм лучше всякой другой формы
общежития может обеспечить экономическую свободу — ясно из
того, что он лучше, чем всякая другая форма
производства, может обеспечить каждому члену общества
благосостояние и даже удовлетворение потребностей роскоши,
требуя взамен не более четырех или пяти часов работы
в день, вместо того чтобы требовать от него десять или
девять или хотя бы даже восемь часов в день. Дать
каждому досуг в течение десяти или одиннадцати часов из
тех шестнадцати часов в сутки, которые представляют
нашу сознательную жизнь (около восьми часов надо
положить на сон),— уже значит расширить свободу
личности настолько, что такого расширения человечество
добивается как идеала, вот уже сколько тысяч лет.
Раньше это было невозможно, так что всякое стремление
к комфорту, богатству и прогрессу должно было быть
исключено из коммунистического общества. Но в
настоящее время, при наших могучих способах машинного
производства, это вполне возможно. В коммунистическом
обществе человек легко сможет иметь каждый день
полных десять часов досуга и вместе с тем пользоваться
благосостоянием. А такой досуг уже представляет
освобождение от одной из самых тяжелых форм рабства,
существующих теперь в буржуазном строе. Досуг сам по
себе составляет громадное расширение личной свободы.
Затем, признать всех людей равными и отречься от
управления человека человеком опять-таки
представляет расширение свободы личности; причем мы не
знаем никакой другой формы общежития, при которой это
увеличение личной свободы могло бы быть достигнуто
в той же мере, даже в мечтах. Но достичь этого
возможно будет лишь тогда, когда первый шаг будет сделан:
когда каждому члену общества будет обеспечено
существование и когда никто не будет вынужден продавать
свою силу и свой ум тому, кто соблаговолит
воспользоваться этой силой ради собственной наживы.
Наконец, признать, как это делают коммунисты, что
первое основание всякого дальнейшего развития и
прогресса общества есть разнообразие занятий, опять-таки
представляет расширение свободы личности. Если мы
так организуем общество, что каждый его член будет
совершенно свободен и сможет отдаваться в часы досуга
всему, чему ему вздумается в области науки, искусства,

Современная наука и анархия
•93
творчества, общественной деятельности и изобретения;
и если в самые часы работы будет возможно работать
в разнообразных отраслях производства, воспитание
будет ведено сообразно этой цели — в коммунистическом
же обществе это вполне возможно,— то этим достигнет-
ся еще большее увеличение свободы, так как перед
каждым из нас широко раскроется возможность расширить
свои личные способности во всех направлениях 1.
Области, прежде недоступные, как наука, художество,
творчество, изобретения и так далее, откроются для
каждого.
В какой мере личная свобода осуществится в каждой
общине или в каждом союзе общин, будет зависеть
исключительно от основных воззрений, которые возьмут
верх при основании общин. Так, например, мы знаем
одну религиозную общину, в которой человеку
возбранялось даже выражать свое внутреннее состояние. Если он
чувствовал себя несчастным и горе выражалось на его
лице, к нему немедленно подходил один из «братьев»
и говорил: «Тебе грустно, брат? А ты все-таки сострой
веселое лицо: иначе огорчительно подействуешь на
других братьев и сестер». И мы знаем также одну
английскую общину, состоявшую из семи человек, в которой
один из членов — Кочкаревы водятся между
социалистами— требовал назначения председателя («с
правом бранить») и четырех комитетов: садоводства,
продовольствия, домашнего хозяйства и вывоза, с
абсолютными правами для председателя каждого из
комитетов.
Есть, конечно, общины, которые были основаны или
были переполнены впоследствии такими «преступными
фанатиками власти» (особый тип, рекомендуемый
ученикам доктора Ломброзо); и немало общин было
основано фанатиками «поглощения личности обществом». Но
такие коммуны произвел не коммунизм. Их породило
церковное христианство (глубоко начальническое в
своих основных началах) и римское право, то есть
государство и его учения. Таково государственное воспитание
людей, привыкших думать, что никакое общество не
может существовать без судьи и ликторов, вооруженных
розгами и секирою, и эта идея останется постоянной
угрозою и помехою коммунизму, пока люди не отделаются
Смотри мою работу «Поля, фабрики и мастерские».

894
П. А. Кропоткин
от нее. Но основное начало коммунизма — вовсе не
начальство, а то простое утверждение, что для общества
выгоднее и лучше овладеть всем, что нужно для
производства и жизни сообща, не высчитывая, что каждый из
нас произвел и потребил. Это основное понятие ведет
к освобождению, к свободе, а не к порабощению.
Мы можем, таким образом, высказать следующие за-,
ключения: до сих пор попытки коммунизма кончались
неудачею, потому что
они имели исходною точкою религиозный восторг,
тогда как в общине следовало просто видеть способ
экономического производства и потребления;
они отчуждались от общества, его жизни и его
борьбы;
они были пропитаны духом начальствования;
они оставались одиночными, вместо того чтобы
соединиться в союзы: общины были слишком малы;
они требовали от своих членов такого количества
труда, которое не оставляло им никакого досуга,
и стремились всецело поглотить их;
они были основаны как сколки с патриархальной
и подчиненной семьи, тогда как им следовало, наоборот,
поставить себе целью наивозможно полное освобождение
личности.
Коммунизм — учреждение хозяйственное; и как
таковое он отнюдь не предрешает, какая доля свободы будет
предоставлена в общине личности, почину личности и
отпору, который встретит в отдельных личностях
стремление к утверждению навеки однажды установленных
обычаев. Коммунизм может стать подначальным, и в таком
случае община неизбежно гибнет; и он может быть
вольным и привести в таком случае, как это случилось
даже при неполном коммунизме в городах двенадцатого
века, к зарождению новой цивилизации, полной сил
и обновившей тогда Европу.
Из этих двух форм коммунизма—вольного и
подначального — только тот и будет устойчивым и будет иметь
задатки прогресса в жизни, который, принимая во
внимание стесненность теперешней жизни, сделает все что
возможно, чтобы расширить свободу личности во всех
возможных направлениях.
В этом последнем случае свобода личности,
увеличенная приобретенным ею досугом, а также возможностью

Современная наука и анархий 998
обеспечить себе благосостояние и вольным трудом при
меньшем числе рабочих часов, так же мало пострадает
от коммунизма, как и от проводимого теперь в городах
газа и воды, от продуктов, посылаемых на дом
большими магазинами, от современной гостиницы или от того,
что мы теперь в часы работы вынуждены вести ее
сообща с тысячами других людей.
Имея анархию как цель и как средство, коммунизм
станет возможен, тогда как без этой цели и средства он
должен обратиться в закрепощение личности 2,
следовательно, привести к неудаче.

Ill
ГОСУДАРСТВО,
ЕГО РОЛЬ В ИСТОРИИ
I
избирая предметом этого очерка государство и ту
роль, которую оно играло в истории, я имел в виду
жиео ощущаемую теперь потребность в серьезном
исследовании самой идеи государства, его сущности, его роли
в прошлом и того значения, которое оно может иметь
в будущем К
Социалисты разных оттенков расходятся, главным
образом, по вопросу о государстве. Среди
многочисленных фракций, существующих между нами и отвечающих
разнице в темпераментах, в привычках мышления
и, особенно, в степени доверия к надвигающейся
революции, можно проследить два главных направления.
На одной стороне стоят все те, кто надеется
осуществить социальную революцию посредством государства,
сохраняя большую часть его отправлений и даже
расширяя их и пользуясь ими для революции. А на другой
стоят те, кто, подобно нам, видит в государстве —и не
только в современной или какой-нибудь другой его
форме, которую оно может принять, но в самой сущности
его — препятствие для социальной революции, самое
серьезное препятствие для развития общества на
началах равенства и овободы, так как государство
представляет историческую форму, выработавшуюся и
сложившуюся с целью помешать этому развитию. Люди,
стоящие на такой точке зрения, стремятся поэтому не
преобразовать, а совершенно уничтожить государство.
1 Первоначально этот очерк был написан как одна из лекций,
которые я должен был прочесть весною 1896 года в Париже.
Прочесть их мне, однако, не удалось, так как при въезде во Францию
меня заарестовали и изгнали из страны. Тогда я несколько
разработал эту лекцию и составил из нее предлагаемый очерк.

Современная наука и анархия
397
Различие, очевидно, очень глубокое. Ему
соответствуют два течения, которые борются теперь повсюду и
сталкиваются как в философии, так и в литературе и в
общественной деятельности нашего времени. И если
ходячие понятия о государстве останутся такими же
сбивчивыми, каковы они теперь, то именно вокруг них
и произойдет, без всякого сомнения, самая ожесточенная
борьба, едва только настанет то, надеюсь, близкое
время, когда коммунистические идеи попытаются
осуществить на практике, в жизни общества.
Поэтому мне кажется, что для нас, так часто
нападавших на современное государство, особенно важно
выяснить теперь причину его зарождения, исследовать,
какую роль оно играло в прошлом и сравнить его
с предшествовавшими ему учреждениями.
Условимся, прежде всего, в том, что мы разумеем
под словом «государство».
Известно, что в Германии существует целая школа
писателей, которые постоянно смешивают государство
с обществом. Такое смешение встречается даже у
серьезных немецких мыслителей, а также и у многих
французских писателей, которые не могут представить себе
общества без государственного подавления личной
и местной свободы. Отсюда и возникает обычно
обвинение анархистов в том, что они хотят «разрушить
общество» и проповедуют «возвращение к вечной войне
каждого со всеми».
А между тем такое смешение двух совершенно
разных понятий, «государство» и «общество», идет вразрез
со всеми приобретениями, сделанными в области
истории β течение последних пятидесяти лет; это значит
забывать, что люди жили обществами многие тысячи
лет, прежде чем создались государства, и что среди
современных европейских народностей государство есть
явление недавнего происхождения, развившееся лишь
с шестнадцатого столетия, причем самыми блестящими
эпохами в жизни человечества были именно те, когда
местные вольности и местная жизнь еще не были
задавлены государством и когда массы людей жили α
общинах и вольных городах.
Государство есть лишь одна из тех форм, которые
общество принимало β течение своей истории. Каким же
образом можно смешивать постоянное с случайным —
понятие об обществе с понятием о государстве?

8da
/7. Л. Кропоткин
С другой стороны, государство нередко смешивают
с правительством, И так как государство немыслимо без
правительства, то иногда говорят, что следует
стремиться к уничтожению правительства, а не к уничтожению
государства.
Мне кажется, однако, что β государстве и
правительстве мы имеем понятия совершенно различного характер
ра. Понятие о государстве подразумевает нечто
совершенно другое, чем понятие о правительстве,— оно
обнимает собою не только существование власти над
обществом, но и сосредоточение управления местною
жизнью в одном центре, т. е. территориальную
концентрацию, а также сосредоточение многих отправлений
общественной жизни в руках немногих. Оно
предполагает возникновение совершенно новых отношений между
различными членами общества. Весь механизм
законодательства и полиции выработан для того, чтобы
подчинить одни классы общества господству других
классов.
Это характерное различие, ускользающее, может
быть, на первый взгляд, яоно выступает при изучении
происхождения государства.
Из чего следует, что для того, чтобы понять
государство, есть один только способ: это определить его
историческое развитие; и это именно я попробую сделать
теперь.
Древняя Римская империя была государством в
точном смысле слова. До сих пор она остается идеалом
всех законников.
Ее органы как сетью покрывали ее обширные
владения. Все сосредоточивалось в Риме: экономическая
жизнь, военное управление, юридические отношения,
богатства, образованность и даже религия. Из Рима
шли законы, судьи, легионы для защиты территории,
губернаторы для управления провинциями, боги. Вся
жизнь империи восходила к Сенату, а позднее—к
кесарю, всемогущему, всеведающему богу империи. В
каждой провинции, в каждом округе был свой Капитолий
в миниатюре, своя частица римского самодержавия, от
которой вся местная жизнь получала свое направление.
Единый закон, закон, установленный Римом, управлял
империей, и эта империя была не союзом граждан,
а сборищем подданных.
Юристы и государственники даже и в наше время
восхищаются единством этой империи, единым духом ее

Современная наука и анархия 399
законов, красотой — говорят они — и гармонией ее
организации.
И несмотря на это, внутреннее разложение, с одной
стороны, и вторжение варваров извне — с другой, смерть
местной жизни, потерявшей способность противостоять
нападению извне, а также испорченность в самом
народе, распространявшаяся от центра, господство богатых,
завладевших землями, и бедность тех, кто обрабатывал
землю своими руками, привели к распадению империи,
на развалинах которой зародилась и развилась новая
цивилизация — наша цивилизация.
И если, оставляя в стороне древнюю историю
Востока, м»ы обратимся к изучению происхождения и роста
этой молодой, «варварской» цивилизации, вплоть до
периода, когда она породила в свою очередь наши
современные государства, то сущность государства станет нам
совершенно ясной. Мы не смогли бы яснее понять ее,
даже если бы мы погрузились в изучение Римской
империи, Македонского царства или деспотических монархий
Востока.
Беря за отправной пункт этих могучих варваров,
уничтоживших Римскую империю, мы сможем
проследить развитие всей нашей цивилизации, начиная с
самого ее зарождения вплоть до той ступени, когда началось
Государство.
II
Большинство философов прошлого столетия
объясняло происхождение человеческих обществ очень просто.
Вначале — говорили они — люди жили маленькими
отдельными семьями, и постоянная вражда между этими
семьями была обычным, нормальным состоянием. Но
в один прекрасный день люди, убедившись в
неудобствах этой бесконечной борьбы, решили образовать между
собою общество. Разъединенные семьи согласились
между собою, заключили общественный договор и
добровольно подчинились власти, которая — со школьйой
скамьи нас так учили — сделалась отныне источником
и началом всяческого прогресса в человечестве. Нужно
ли прибавлять, что наши теперешние правительства и до
сего дня олицетворяют эту благороднейшую роль соли
земли, роль умиротворителей и цивилизаторов рода
человеческого? Так значится, по крайней мере, во всех
учебниках и даже во многих философских трактатах.

400
П. А. Кропоткин
Возникнувши в эпоху, когда о происхождении
человека было известно еще очень мало, эта теория
господствовала в продолжение всего восемнадцатого века. И мы
должны прианать, что в руках энциклопедистов и Руссо
идея «общественного договора» была могучим орудием
в борьбе с божественным правом королей. Но тем не
менее какие бы услуги эта теория ни оказала в
прошедшем, в настоящее время она должна быть признана
ошибочной и отвергнута.
На самом деле все животные, за исключением лишь
некоторых хищников, хищных птиц и некоторых
вымирающих видов, живут обществами. В борьбе за
существование именно виды животных, живущих обществами,
имеют всегда преимущество перед необщественными
видами. В каждом классе животных они занимают
вершину лестницы, и теперь не может быть никакого
сомнения в том, что первые человекоподобные существа уже
жили обществами.
Общество не было выдумано человеком, оно
существовало раньше появления человекоподобных существ !.
Мы также знаем теперь — антропология вполне
доказала это,— что исходным пунктом для человечества
послужила не обособленная семья, а род или племя.
Патриархальная семья, в том виде, как она существует
у нас или как мы находим ее в древнееврейских
преданиях, явилась уже гораздо позднее. Раньше этого
десятки тысяч лет люди жили родами или племенами, и в
течение этого первоначального периода — будем, если
угодно, называть его периодом диких или первобытных
племен — в человечестве выработался уже целый ряд
учреждений, обычаев или общественных привычек,
задолго предшествовавших учреждениям патриархальной
семьи.
В таком первобытном племени обособленной семьи
не существовало, точно так же как ее не существует
среди многих других млекопитающих, живущих
обществами. Деление внутри племени производилось скорее по
поколениям и с самых дальних времен, теряющихся
в темной глубине до-истории человеческого рода,
возникали ограничения, не допускавшие брачных союзов меж-
1 Более полное изложение этих взглядов можно найти в моей
книге «Взаимная помощь> (Mutual Aid. 2-е изд. 1904; в немецком
переводе — Gegenseitige Hilfe. Leipzig, 1904; во французском
переводе — L'Entraide. Paris, 1905) *.

Современная наука и анархия 401
ду мужчинами и женщинами разных поколений и
дозволявшие их внутри одного и того же поколения. Следы
этого периода можно еще и теперь встретить среди
некоторых современных племен, а также их находят
в языках, правах и суевериях народов, стоящих даже на
гораздо более высоком уровне развития.
Племя сообща охотилось и собирало служившие
в пищу растения, а затем, утолив свой голод, дикари со
страстью предавались своим драматическим танцам. До
сих пор мы находим на окраинах наших материков
и в наименее доступных на земном шаре горных
областях племена, недалеко ушедшие от этой первобытной
ступени.
Накопление частной собственности в этот период
было невозможно, потому что все, принадлежавшее
лично отдельному члену племени, после его смерти
сжигалось или уничтожалось там, где хоронили его труп.
Это до сих пор практикуется, даже в Англии, среди
цыган; следы же этого обычая мы находим в похоронных
церемониях у всех так называемых цивилизованных
народов: китайцы сжигают сделанные из бумаги
изображения тех вещей, которыми владел умерший, а у нас за
умершим военным ведут его коня и несут его шпагу
и ордена. Смысл этих обычаев утрачен; сохранилась
одна форма.
Первобытные люди не только не проповедовали
презрения к человеческой жизни, а, напротив того,
испытывали отвращение к убийству и кровопролитию. Пролить
кровь — и не только кровь человека, но даже некоторых
животных, напр., медведя,— считалось таким большим
преступлением, что за каждую каплю пролитой крови
виновный в этом должен был поплатиться
соответственным количеством своей крови.
Убийство члена своего племени было, таким образом,
делом совершенно неизвестным; так, мы знаем наверное,
что, например, у инуитов или эскимосов, которые
представляют собою остатки людей каменного века, еще до
сих пор уцелевшие в полярных областях, также у
алеутов и т. д. не было ни одного убийства внутри племени
в течение 50-ти, 60-ти и более лет.
Но когда племенам, различным по происхождению,
по цвету и по языку, случалось во время своих
переселений сталкиваться между собою, то между ними действи-

402
П. А. Кропоткин
тельно нередко происходили войны. Правда, что уже
в те времена люди старались по возможности смягчить
эти столкновения, как показали исследования Мэна,
Поста, Э. Ниса и др.; уже и тогда обычай начинал
вырабатывать зародыши того, из чего впоследствии должно
было возникнуть международное право. Так, например,
нельзя было нападать на деревню, не предупредивши об
этом ее жителей; также никто никогда не смел убивать
на тропинках, по которым женщины ходили за водой/
А при заключении мира у некоторых племен излишек
убитых на одной из сторон вознаграждался
соответственной платой с другой.
Однако все эти предосторожности и многие другие
были недостаточны. Солидарность не распространялась
далее одного рода или племени. В результате
происходили ссоры, и эти ссоры доходили до поранений и убийства
между членами различных родов и племен.
С тех пор одно общее правило начало
распространяться между родами и племенами: «Ваши убили или
ранили одного из наших, поэтому мы вправе убить
одного из ваших или нанести ему совершенно такую же
рану» — все равно кому, потому что за всякий поступок
каждого из своих членов отвечало все племя. Известное
библейское изречение — «кровь за кровь, око за око, зуб
sa зуб, рану за рану и жизнь за жизнь» («но отнюдь
не более», как совершенно верно заметил Кенигсвартер),
произошло от этого же обычая. Таково было понятие
этих людей о справедливости, и нам нечего особенно
гордиться перед ними, потому что принцип «жизнь за
жизнь», до сих пор еще царящий в наших уголовных
законах, есть не что иное, как одно из многочисленных
переживаний.
Таким образом, уже в этот первобытный период
выработался целый ряд общественных учреждений (многие
из них я оставляю в стороне) и сложилось целое
уложение (конечно, устное) племенной нравственности. И для
поддержания этого ядра общественных привычек в силе
достаточно было влияния обычая, привычки и предания.
Никакой другой власти не существовало.
У первобытных людей были, конечно, свои временные
вожди. Колдуны и призыватели дождя — иначе, ученые
того времени — старались воспользоваться своим
действительным или кажущимся знанием природы для того,
чтобы управлять своими соплеменниками. Точно так же
приобретали влияние и силу те, кто лучше других умел

Современная наука и анархия
403
вапоминать поговорки, притчи и песни, в которых
воплощалось предание. Они рассказывали на народных
праздниках эти притчи и песни, в которых передавались
решения, принятые когда-либо народным собранием
в том или ином споре. У многих племен так делается
еще и теперь. Уже тогда «знающие» старались удержать
за собой право на управление людьми, не передавая
своих знаний никому, кроме избранных, посвященных.
Все религии и даже все искусства и все ремесла были,
как мы знаем, вначале окружены различными
«таинствами»; и современные исследования показывают нам,
какую важную роль играют секретные общества
посвященных в первобытных племенах, чтобы поддержать
в них известные предписанные преданием обычаи.
В этом уже заключаются зародыши ©ласти.
Таким же образом во время столкновений между
племенами и во время переселений наиболее храбрый,
смелый, а в особенности наиболее хитрый естественно
становился временным вождем. Но союза между
хранителем «закона» (т. е. тем, кто умел хранить предания
и древние решения), военным вождем и колдуном тогда
еще не было, а потому о существовании среди этих
первобытных племен государства так же не может
быть речи, как о существовании его в обществах пчел и
муравьев или у современных нам патагонцев и
эскимосов.
А между тем в этом состоянии люди жили многие
тысячи лет, его пережили и варвары, разорившие
Римскую империю; в то время они только что выходили из
этого быта.
В первые века нашего летоисчисления среди племен
и союзов племен, населявших среднюю и северную
Азию, произошло громадное передвижение. Целые
потоки народов, теснимые более или менее образованными
соседями, шли с азиатских плоскогорий—откуда их
гнало, вероятно, быстрое высыхание рек и озер!,—
устремляясь в равнины, на запад, на Бвропу, тесня друг
друга, смешиваясь и переплетаясь друг с другом в их
распространении к западу.
1 Соображения, которые привели меня к этой гипотезе, развиты
в статье «Высыхание Европо-Азии», написанной для Отдела
исследований Лондонского географического общества и напечатанной
в «Географическом журнале» этого общества в июне 1904 года *.

404
П. А. Кропоткин
Во время этих передвижений, когда столько племен,
различных по происхождению и по языку, смешивались
между собою, то первобытный племенной быт, который
существовал тогда у большинства диких туземцев
Европы, неизбежно должен был распасться. Первобытный
племенной союз был основан на общности
происхождения, на поклонении общим предкам. Но какая же могла
быть общность происхождения между группами,
образовавшимися в хаосе переселений, в войнах между
различными племенами, причем среди некоторых племен
кое-где зарождалась уже патриархальная семья,
образовавшаяся благодаря захвату несколькими лицами
женщин, отнятых или похищенных у соседних племен?
Старые связи были порваны, и, чтобы избегнуть
совершенной гибели (участь, которая в действительности
и постигла многие племена, с того времени совершенно
исчезнувшие для истории), приходилось создавать новые
связи. И они возникли. Их нашли в общинном владении
землей, т. е. тою областью, на которой каждое племя
наконец осело К
Владение сообща известной областью, той или другой
долиной, теми или другими холмами сделалось
основанием нового соглашения. Боги-предки потеряли всякое
значение; их место заняли новые, местные боги долин,
рек и лесов, которые и дали религиозное освящение
новым союзам, заменив собой богов первобытного
родового быта. Позднее христианство, всегда готовое
приноравливаться к остаткам язычества, создало из них
местных святых.
С этих пор сельская община, состоящая вполне или
отчасти из обособленных семей, соединенных, однако же,
общим владением землей, сделалась на все последующие
века необходимым связующим основанием народного
союза.
На громадных пространствах Восточной Европы,
Азии и Африки сельская община существует и до сих
пор. Под таким же строем жили и варвары,
разрушившие Римскую империю,— германцы, скандинавцы, сла-
1 Читатель, интересующийся этим предметом, а также
развитием общины и свободных городов, найдет гораздо больше
сведений и необходимых указаний о литературе предмета в моей работе
«Взаимная помощь>.

Современная наука и анархия
405
вяне и т. д. И благодаря изучению варварских законов !,
а также обычаев и законов, господствующих среди
современных нам союзов сельских общин у кабилов,
монголов, индусов, африканцев и других народов, стало
возможным восстановить во всей ее полноте ту форму
общества, которая послужила исходной точкой нашей
современной цивилизации.
Всмотримся же поближе в эти учреждения.
III
Сельская община состояла в прежние времена — как
состоит и теперь — из отдельных семей, которые, однако
же, б каждой деревне владели землею сообща. Они
смотрели на нее как на общее наследие и распределяли ее
между собою, смотря по величине семей, по их нуждам
и силам. Сотни миллионов людей и до сих пор еще
живут при таком порядке в Восточной Европе, в Индии,
на Я'ве и в других местах. Таким же образом устроились
и в наше время добровольно русские крестьяне в
Сибири, когда государство предоставило им свободу
населять, как они хотели, огромные сибирские пространства.
Теперь обработка земли в сельской общине
производится в каждом хозяйстве отдельно. Вся пахотная
земля делится между семьями (и переделяется, когда
нужно), и каждая обрабатывает свое поле как может. Но
вначале обработка земли также происходила сообща —
и во многих «местах этот обычай сохранился еще до сих
пор — по крайней мере при обработке некоторых
участков общинной земли. Точно так же овозка леса и
расчистка чащоб, постройка мостов, возведение укреплений
или «городков», или башей, которые служили убежищем
в случае нашествия,— все это делалось сообща, как и до
сих пор еще делается сотнями миллионов крестьян там,
где сельской общине удалось устоять против вторжения
государства. Но, выражаясь современным языком,
«потребление» происходило посемейно, каждая семья имела
1 Под этим названием обыкновенно разумеют уцелевшие
памятники древнего права лангобардов, баварцев и т. д., к которым
принадлежит и наша «Русская правда Ярослава».— Ради краткости
я пропускаю «неделеную семью», чрезвычайно распространенную
бытовую форму, встречающуюся в Индии, составляющую основу
жизни в Китае, а у нас встречающуюся среди «семейских
раскольников» в Забайкалье. Она стоит между родом и сельскою общиною.

40Θ
/7. А. Кропоткин
свой скот, свой огород и свои запасы, так что могла
уже накоплять и передавать накопленное по наследству«
Во всех делах мир имел верховную власть. Местный
обычай был законом; а общее собрание всех глав
семейств — мужчин и женщин — было судьей, и притом
единственным судьей и по гражданским и по уголовным
делам. Когда один из жителей, принося жалобу против
другого, втыкал свой нож в землю на том месте, где
мир по обыкновению собирался, то мир был обязан
«постановить приговор» на основании местного обычая,
после того как свидетели обеих сторон установят под
присягой факт и обстоятельства обиды.
Мне не хватило бы времени изложить вам все то, что
представляет интересного эта ступень развития
общественности, так что я должен отослать желающих к моей
книге «Взаимная помощь». Здесь же мне достаточно
сказать, что все учреждения, которыми различные
государства впоследствии завладели в интересах
меньшинства, все понятия о праве, которые мы находим в наших
законах (искаженные к выгоде опять-таки
меньшинства), и все формы судебной процедуры, насколько они
охраняют личность, получили свое начало в общинном
быте. Так что, когда мы воображаем, что сделали
большой шаг вперед, вводя у себя, например, суд
присяжных,— мы в действительности только возвращаемся
к учреждению так называемых «варваров»,
претерпевшему ряд изменений в пользу правящих классов.
Римское право было не чем иным, как надстройкою над
правом обычным.
Одновременно с этим, благодаря обширным
добровольным союзам сельских общин, развивалось и
сознание их национального единства.
Основанная на общем владении землею, а нередко
и на общей ее обработке, обладающая верховной
властью, и судебною, и законодательною — на основании
обычного права,— сельская община удовлетворяла
большей части общественных потребностей своих членов.
Однако не все нужды были удовлетворены; оставались
такие, которым нужно было искать удовлетворения. Но
дух того времени был таков, что человек не обращался
к правительству, как только возникала какая-нибудь
новая потребность, а наоборот, сам брал почин и
создавал, по соглашению с другими, союз, лигу, федерацию,

Современная наука и анархия
407
общество, больших или малых размеров, многочисленное
или малочисленное, чтобы удовлетворить эту вновь
народившуюся потребность. И действительно, общество того
времени было буквально покрыто сетью клятвенных
братств, союзов для взаимопомощи, задруг как внутри
сельской общины, так и вне ее, в союзе общин.
Мы можем наблюдать эту ступень развития и
проявление этого духа даже теперь, среди тех варваров, союзы
которых не были поглощены государствами,
сложившимися по римскому или, вернее, по византийскому типу.
Так, у кабилов, например, довольно хорошо
сохранилась сельская община со всеми только что упомянутыми
ее отправлениями: общинная земля, общинный суд и т. д.
Но у человека существует потребность действия,
потребность распространить свою деятельность и за тесные
пределы своей деревни. Одни отправляются
странствовать по свету, в поисках за приключениями в качестве
купцов; другие берутся за то или другое ремесло, за то
или другое искусство. Так вот, те и другие, купцы
и ремесленники соединяются между собою в «братства»,
даже если они принадлежат к различным деревням,
племенам или союзам общин. Союз необходим им для
взаимной защиты в далеких странствованиях, для передачи
друг другу секретов ремесла — и они соединяются. Они
приносят клятву в братстве и действительно практикуют
его — на удивление европейцам — на деле, а не только
на словах.
Помимо этого, с каждым может случиться несчастие.
Обыкновенно тихий и спокойный человек, быть может,
завтра в какой-нибудь ссоре переступит границы,
положенные правилами приличия и общежития, нанесет
кому-нибудь оскорбление действием, раны или увечье.
А в таком случае придется уплатить раненому или
обиженному очень тяжелое вознаграждение: обидчик
должен будет защищаться перед деревенским судом и
восстановить истину при помощи свидетельствующих под
присягой шести, десяти или двенадцати «соприсягате-
лей». Это — еще одна причина, почему ему важно
вступить в какое-нибудь братство.
Мало того, у людей является потребность
потолковать о политике, может быть, даже поинтриговать,
потребность распространять то или иное нравственное
убеждение, тот или другой обычай. Наконец, внешний
мир также требует охраны, приходится заключать союзы
с соседними племенами, устраивать обширные федера-

408
П. А. Кропоткин
ции, распространять понятия междуплеменного права.
И вот, для удовлетворения всех этих эмоциональных
и умственных потребностей кабилы, монголы, малайцы
и проч<ие> не обращаются ни к какому правительству,
да у них его и нет; они — люди обычного права и
личного почина, не испорченные на все готовыми
правительством и церковью. Они поэтому соединяются прямо;
они образуют братства, политические и религиозные
общества, союзы ремесел — гильдии, как их называли
в средние века в Европе, или софы, как их называют
теперь кабилы. И эти софы выходят далеко за пределы
своей деревни; они распространяются в далеких
пустынях и чужеземных городах; и в этих союзах
действительно практикуется братство. Отказать в помощи члену
своего софа, даже если бы для этого пришлось рискнуть
всем своим имуществом и самою жизнью,— значит стать
изменником «братству», с таким человеком обращаются
как с убийцей «брата».
То, что мы находим теперь среди кабилов, монголов,
малайцев и т. д., было существенной чертой
общественной жизни так называемых варваров в Европе, от
пятого до двенадцатого, и даже до пятнадцатого века. Под
именем гильдий, задруг*,братств, университетов (univer-
sitas) и т. п. повсюду существовало великое множество
союзов для самых разнообразных целей: для взаимной
защиты; для отмщения оскорблений, нанесенных какому-
нибудь члену союза, и для совместного наказания
обидчика; для замены мести «око за око» вознаграждением
за обиду, после чего обидчик обыкновенно принимался
в братство; для совместной работы в своем ремесле;
для взаимной помощи во время болезни; для защиты
территории; для сопротивления нарождавшейся внешней
власти; для торговли; для поддержания «доброго
соседства» и для распространения тех или других идей —
одним словом, для всего того, за чем современный
европеец, воспитавшийся на заветах кесарьского и папского
Рима, обыкновенно обращается к государству. Очень
сомнительно даже, можно ли было в те времена найти
хоть одного человека — свободного или крепостного,—
за исключением, конечно, поставленных самими
братствами вне закона, изгнанных из братств — изгоев,—
который не принадлежал бы к каким-нибудь союзам или
гильдиям помимо своей общины.

Современная наука и анархия
409
В скандинавских сагах воспеваются дела этих
братств: «беспредельная верность «побратимов»,
поклявшихся друг другу в дружбе, составляет предмет лучших
из этих эпических песен; между тем как церковь и
нарождающаяся королевская власть, представительницы
вновь всплывшего византийского или римского закона,
обрушиваются на них своими проклятиями, анафемой
и указами, которые, к счастью, остаются мертвой
буквой.
Вся история того времени теряет свой смысл и
делается совершенно непонятной, если не принимать в расчет
этих братств, этих союзов братьев и сестер, которые
возникали повсюду для удовлетворения самых
разнообразных нужд как экономической, так и духовной жизни
человека.
Чтобы понять громадный шаг вперед, сделанный во
время существования этих двух учреждений — сельской
общины и свободных клятвенных братств — вне всякого
влияния со стороны Рима, христианства или
государства, достаточно сравнить Европу, какою она была во
время нашествия варваров, с тем, чем она стала в десятом
или одиннадцатом веке. За эти пятьсот или шестьсот
лет человек успел покорить девственные леса и заселить
их: страна покрылась деревнями, окруженными полями
и изгородями и находящимися под защитой укрепленных
городков; между ними, через леса и болота, были
проложены тропы.
В этих деревнях мы находим уже зачатки различных
ремесел и целую сеть учреждений для поддержания
внутреннего и внешнего мира. За убийство или
нанесение ран сельчане уже не стремятся мстить убийством
обидчика или кого-нибудь из его родных и земляков или
нанести им соответственные раны, как это делалось в
былые времена в родовом быте. Бывшие дружинники —
бояре и дворяне — еще держатся этого устарелого правила
(и в этом причина их бесконечных войн), но у крестьян
уже вошло в обычай платить установленное судьями
вознаграждение за обиду, после чего мир
восстанавливается; и обидчик, если не всегда, то в большинстве
случаев, принимается в семью, которую он обидел своим
нападением.
Во всех спорах и тяжбах мы находим здесь
третейский суд, как глубоко укоренившееся учреждение,
вполне вошедшее в ежедневный обиход наперекор епископам
и нарождающимся князьям, которые требуют, чтобы

410
П. А. Кропоткин
каждая тяжба разбиралась ими или их ставленниками,
чтобы иметь, таким образом, возможность взимать
в свою польау пеню, которую раньше мир налагал на
нарушителей общественного спокойствия и которой
теперь завладевают князья и епископы.
Наконец, сотни сел объединяются уже в могучие
союзы — зачатки будущих европейских наций,— которые
κляtвoю обязуются поддерживать внутренний мир,
считают занимаемую ими землю общим наследием и
заключают между собою договоры для взаимной защиты.
Такие союзы мы встречаем еще и до сих пор у
монгольских, тюрко-финских и малайских племен.
Тем не менее черные тучи* мало-помалу начинают
собираться на горизонте. Рядом с этими союзами
возникают другие союзы — союзы правящего меньшинства,
которые пытаются превратить свободных людей в крепо-
стйых или подданных. Рим погиб, но его предания
оживают. С другой стороны, и христианская «церковь»,
мечтающая о восточных всемогущих церковных
государствах, охотно оказывает свою могучую поддержку
нарождающейся гражданской и военной власти.
Человек далеко не такой кровожадный зверь, каким
его обыкновенно представляют, чтобы доказать
необходимость господства над ним; он, наоборот, всегда любил
спокойствие и мир. Иногда он, может быть, и не прочь
подраться, но он не кровожаден по природе и во все
времена предпочитал скотоводство и обработку земли
военным похождениям. Вот почему, как только крупные
передвижения варваров начали ослабевать, как только
толпы пришельцев осели более или менее на занятых
ими землях, мы видим, что забота о защите страны от
новых пришельцев и воителей поручается одному
человеку, который набирает себе небольшую дружину из
искателей приключений, привыкших к войнам, или прямо
разбойников, тогда как остальная масса народа
занимается разведением скота или обработкой земли. Затем
мало-помалу «защитник» начинает уже накоплять
богатства: бедному дружиннику он дает лошадь и оружие
(стоившее тогда очень дорого) и таким образом
порабощает его; он начинает приобретать первые зачатки
военной власти.
С другой стороны, большинство начинает
мало-помалу забывать предания, служившие ему законом; изредка

Современная наука и йнархия
.411
лишь найдется ι каждом селе какой-нибудь старрк,
удержавший в памяти рассказы о прежних случаях
решения, из которых складывается обычное право, он
поет о них песни или рассказывает былины народу во
время больших общинных праздников. Тогда
мало-помалу обособляются семьи, которые делают как бы своим
ремеслом, переходящим от отца к сыну, запоминание
этих стихов и песен, т. е. сохранение «закона» во всей
его чистоте. К ним обращаются сельчане за
разрешением запутанных споров и тяжб, особенно когда две
деревни или два союза деревень отказываются признать
решение третейских судей, выбранных из их среды.
В этих семьях гнездятся уже зачатки княжеской или
королевской власти, и чем больше изучаешь учреждения
того времени, тем более убеждаешься в том, что знайие
обычного права способствовало больше приобретению
этой власти, чем сила оружия. Люди дали себя покорить
гораздо больше из-за желания «наказать» обидчика
«по закону», чем вследствие прямого покорения
оружием.
Таким образом создается первое «объединение
властей», первое общество для взаимного обеспечения
совместного господства, то есть союз между судьей и
военачальником как сила, враждебная сельской общине.
Обе эти должности соединяются в одном лице, которое
окружает себя вооруженными людьми, чтобы приводить
в исполнение судебные приговоры; укрепляется в своей
крепости; начинает накоплять и сохранять за своей
семьей богатства того времени, т. е. хлеб, скот, оружие,
и мало-помалу утверждает свое господство над
соседними крестьянами.
Ученые люди этого времени, т. е. знахари, волхвы
и попы, оказывают ему поддержку и получают свою
долю власти; или же, присоединяя силу меча и значение
обычного права к грозному могуществу колдуна, попы
завладевают властью в своих интересах. Отсюда
вытекает светская власть епископов в девятом, десятом и
одиннадцатом веках.
Не одну главу, а целый ряд книг нужно было бы
написать, чтобы изложить подробно этот в высшей степени
важный предмет и рассказать обстоятельно, как
свободные люди превратились постепенно в крепостных рабов,
обязанных работать на своих светских иЛи духовных
господ, живших в замках; как понемногу и как бы
ощупью создавалась власть над деревнями и городами;

412
П. А. Кропоткин
как соединялись и восставали крестьяне, пытаясь
бороться против этого растущего господства, и как они
были побеждаемы в борьбе против крепких стен замков
и против охраняющих их с головы до ног вооруженных
людей.
Довольно будет сказать, что около десятого и
одиннадцатого века Европа видимо шла полным ходом по
пути к образованию варварских монархий, подобных
тем, какие мы находим теперь в средней Африке, или
к образованию церковных государств (теократии) вроде
тех, которые встречаются в истории Востока. Это не
могло, конечно, произойти сразу, в один день; но во
всяком случае, зачатки таких мелких деспотических
королевств и теократии уже были налицо, и им
оставалось только развиваться все больше и больше.
К счастью, однако, тот «варварский» дух
скандинавов, саксов, кельтов, германцев и славян, который
в течение семи или восьми веков заставлял их искать
удовлетворения своих нужд в личном почине и путем
свободного соглашения братств и гильдий,— этот дух
еще жил в деревнях и городах. Варвары, правда,
позволили поработить себя и уже работали на господ; но дух
свободного почина и свободного соглашения еще не был
в них убит окончательно. Их союзы оказались в высшей
степени живучими, а крестовые походы только
способствовали их пробуждению и развитию в Западной
Европе.
И вот, в одиннадцатом и двенадцатом столетиях по
всей Европе вспыхивает с замечательным единодушием
восстание городских общин, задолго до того
подготовленное этим федеративным духом эпохи и выросшее на
почве соединения ремесленных гильдий с сельскими
общинами и клятвенных братств ремесленников и
купцов. В итальянских общинах восстание началось еще
в десятом веке.
Это восстание, которое большая часть официальных
историков предпочитают замалчивать или преуменьшать,
спасло Европу от грозившей ей опасности. Оно
остановило развитие теократических монархий, в которых
наша цивилизация, вероятно, погибла бы после нескольких
веков пышного показного могущества, как погибли
цивилизации Месопотамии, Ассирии и Вавилона. Этой
революцией началась новая полоса жизни — полоса
свободных городских общин.

Современная наука и анархия 413
* ■л '·*■■ ■·· . . .
IV
Неудивительно, что современные историки,
воспитанные в духе римского права и привыкшие смотреть на
Рим как на источник всех учреждений, не могут понять
духа общинного движения в одиннадцатом и
двенадцатом веке. Это смелое признание прав личности и
образование общества путем свободного соединения людей
в деревни, города и союзы — были решительным
отрицанием того духа единства и централизации, которым
отличался древний Рим и которым проникнуты все
исторические представления современной официальной
науки.
Восстания двенадцатого столетия нельзя приписать
ни какой-нибудь выдающейся личности, ни какому-
нибудь центральному учреждению. Они представляют
собою естественное явление роста человечества,
подобное родовому строю и деревенской общине; они
принадлежат не какому-нибудь одному народу или
какой-нибудь области, а известной ступени человеческого
развития.
Вот почему официальная наука не может понять
смысла этого движения и почему историки Огюстен
Тьерри и Сисмонди, оба писавшие в начале 19-го
столетия и действительно понимавшие этот период, до
настоящего времени не имели последователей во Франции.
Только теперь Люшер попытался — и то очень
несмело — следовать по пути, указанному великим историком
меровингского и коммуналистического периода (Ог.
Тьерри) *. По той же причине и в Германии исследования
этого периода и смутное понимание его духа только
теперь выдвигаются вперед. В Англии верную оценку
этих веков можно найти только у поэта Уильяма
Мориса, а не у историков, за исключением разве Грина,
который, однако, только под конец жизни начал
понимать его. В России же, где, как известно, влияние
римского права менее глубоко, Беляев, Костомаров,
Сергеевич и некоторые другие превосходно поняли дух
вечевого периода.
Средневековые вольные города-общины составились,
с одной стороны, из сельских общин, а с другой — из
множества союзов и гильдий, существовабШих в эту
эпоху вне территориальных границ. Они образовались из

414
Я. А- Кропоткин
федераций этих двух родов союзов, под защитой город,
ских стен и башен.
Во многих местах средневековая община явилась к^к
результат мирного, медленного роста. В других же.—
как во всей Западной Европе — она была результатом
революции. Когда жители того или другого местечка,
чувствовали себя в достаточной безопасности за своими
стенами, они составляли «со-присягательство» (con-jura-
tin). Члены его клялись взаимно забыть все прежние
дела об обидах, драках или увечиях, а в будущем — не
прибегать в случае ссоры ни к какому другому судье,
кроме выбранных ими самими гильдейских или
городских синдиков. Во всяком ремесленном союзе, во всякой
добрососедской гильдии, во всякой задруге этот обычай
существовал издавна. То же было и в сельской общине,
пока епископу или князю не удалось ввести в нее,
а впоследствии навязать силою своих судей.
Теперь все слободы и приходы, вошедшие в состав
города, вместе с братствами и гильдиями, создавшимися
в нем, составляли amitas («дружбу»), выбирали своих
судей и клялись быть верными возникшему постоянному
союзу между всеми этими группами.
Наскоро составлялась и принималась хартия. Иногда
посылали для образца за хартией в какой-нибудь
соседний город (мы знаем теперь сотни таких хартий) —
и новая община была готова. Епископу или князю,
которые до сих пор вершили суд среди общинников и часто
делались их господами, теперь оставалось только
признать совершившийся факт или же бороться против
молодого союза оружием. Нередко король, т. е. такой
князь, который старался добиться главенства над
другими князьями и казна которого была всегда пуста,
«жаловал» хартию за деньги. Он отказывался этим от
назначения общине своего судьи, но вместе с тем
возвышался, приобретал больше значения перед другими
феодальными баронами, как покровитель таких-то городов. Но
это далеко не было общим правилом; сотни вольных
городов жили без всякого другого права, кроме
собственной воли, под защитой своих стен и копий.
В течение одного столетия это движение
распространилось (нужно заметить, путем подражания) с
замечательным единодушием по всей Европе. Оно охватило
Шотландию, Францию, Нидерланды, Скандинавию,
Германию, Италию, Испанию, Польшу и Россию. И когда
мы сравниваем теперь хартии и внутреннее устройство

Современная наука и анархия
415
вольных городов французских, английских,
шотландских, нидерландских, скандинавских, германских,
богемских, русских, швейцарских, итальянских или
испанских,— нас поражает почти буквальное сходство этих
хартий и республик, выросших под сенью такого рода
общественных договоров. Какой знаменательный урок
всем поклонникам Рима и гегельянцам, которые не
могут себе представить другого способа достигнуть
однообразия учреждений, кроме рабства перед законом!
От Атлантического океана до среднего течения Волги
и от Норвегии до Сицилии вся Европа была покрыта
подобными же вольными городами, из которых одни,
как Флоренция, Венеция, Нюренберг или Новгород,
сделались многолюдными центрами, другие же
оставались небольшими городами, состоявшими всего из сотни,
иногда даже двадцати семейств; причем они все-таки
считались равными в глазах других, более цветущих
городов.
Развитие этих, полных жизни и силы организмов
шло, конечно, не везде одним и тем же путем.
Географическое положение и характер внешних торговых
сношений, препятствия, которые приходилось преодолевать,—
все это создавало для каждой из этих общин свою
историю. Но в основе всех их лежало одно и то же начало.
Как Псков в России, так и Брюгге в Нидерландах, как
какое-нибудь шотландское местечко с тремястами
жителей, так и цветущая богатая Венеция со своими
людными островами, как любой городок в северной Франции
или Польше, так и красавица Флоренция,— все они
составляли те же amitas, те же союзы сельских общин
и соединенных гильдий, защищенных городскими
стенами. В общих чертах их внутреннее устройство было везде
одно и то же.
По мере роста городского населения стены города
раздвигались, становились толще, и к ним прибавлялись
новые и все более высокие башни; каждая из этих
башен воздвигалась тем или другим кварталом городаг
той или другой гильдией и носила свой особый характер.
Город делился обыкновенно на несколько кварталов или
концов — четыре, пять или шесть, ограниченных
улицами, которые расходились по радиусам от центрального
кремля или собора к стенам города. Эти концы были
обыкновенно заселены, каждый, особым ремеслом или

'416 П. А. Кропоткин
мастерством; новые ремесла — молодые цехи — занимали
слободы, которые со временем также вносились в черту
города и городских стен.
Каждая улица и приход представляли особую
земельную единицу, соответствующую старинной сельской
общине; они имели своего уличанского или приходского
старосту, свое уличанское вече, свое народное судилище,
своего избранного священника, свою милицию, свое
знамя и часто свою печать — символ государственной
независимости. Эту независимость они сохраняли и при
вступлении в союз с другими улицами и приходами *.
Профессиональной единицей, часто совпадавшей, или
почти совпадавшей, с улицей или приходом, являлась
гильдия — ремесленный союз. Этот союз точно так же
сохранял своих святых, свои уставы, свое вече, своих
судей. У него была своя касса, своя земля, свое
ополчение, свое знамя. Оно точно так же имело свою печать
в качестве эмблемы полной независимости. В случае
войны, если гильдия считала нужным, ее милиция шла
рядом с милициями других гильдий и ее знамя
водружалось рядом с большим знаменем, или carosse, всего
города.
Наконец, город представлял собою союз этих концов,
улиц, приходов и гильдий; он имел свое общенародное
собрание всех жителей в главном вече, свою главную
ратушу, выборных судей и свое знамя, вокруг которого
собирались знамена всех гильдий и улиц. Он вступал
в переговоры с другими городами как вполне
равноправная единица, соединялся с кем угодно и заключал
с кем хотел национальные и международные союзы. Так,
английские «Cinque Ports», т. е. Пять Портов,
расположенные около Дувра, образовали союз с французскими
и нидерландскими портовыми городами по другую
сторону пролива; и точно так же русский Новгород соединялся
с скандинаво-германской Ганзой и т. д. Во внешних
сношениях каждый город имел все права современного
государства. Именно в это время и создалась, благодаря
добровольному соглашению, та сеть договоров, которая
потом стала известна под именем международного
права} эти договоры находились под охраной общественного
мнения всех городов и соблюдались лучше, чем теперь
соблюдается международное право государствами.
1 Для России см. в особенности Беляева: «Рассказы из
русской истории».

Современная наука и анархия
417
Часто, в случае неуменья решить какой-нибудь
запутанный спор, город «посылал искать решение» к
соседнему городу. Дух того времени — стремление
обращаться Скорее к третейскому суду, чем к власти,—
беспрестанно проявлялся в таком обращении двух спорящих
общин к третьей как посреднице!
То же представляли и ремесленные союзы. Они вели
свои торговые сношения и союзные дела совершенно
независимо от городов и вступали в договоры помимо
всяких национальных делений. И когда мы теперь
гордимся международными конгрессами рабочих, мы в
своем невежестве совершенно забываем, что
международные съезды ремесленников и даже подмастерьев
собирались уже в пятнадцатом столетии.
В случае нападения средневековый город или
защищался сам и вел ожесточенные войны с окрестными
феодальными баронами, ежегодно назначая одного или
двух человек для команды над своими милициями; или
же он принимал к себе особого «военного защитника» —
какого-нибудь князя или герцога, избираемого городом
на один год и с правом дать ему отставку, когда город
найдет нужным. На содержание дружины ему
обыкновенно давали деньги, собираемые в виде судебных
взысканий и штрафов, но вмешиваться во внутренние дела
города ему запрещалось !.
Иногда, когда город был слишком слаб, чтобы
вполне освободиться от окружающих феодальных хищников,
он обращался как к более или менее постоянному
«военному защитнику» к епископу или князю той или
другой фамилии — гольфов или гибеллинов в Италии,
Рюриковичей в России или ольгердовичей — в Литве; но
при этом город зорко следил, чтобы власть епископа
или князя никоим образом не распространялась дальше
дружинников, живущих в замке. Ему даже запрещалось
въезжать в город без особого разрешения. Известно, что
английская королева и до сих пор не может въехать
в Лондон без разрешения лорда-мэра, т. е. городского
головы.
Мне очень хотелось бы подробно остановиться на
экономической стороне жизни средневековых городов,
1 В России мы знаем сотни таких договоров, которые
заключались ежегодно между городами (их вечем) и князьями.

418
П. А. Кропоткин
но она была так разнообразна, что о ней нужно было бы
говорить довольно долго, чтобы дать о ней верное
понятие. Я принужден, поэтому, отослать читателя к тому,
что говорил по этому поводу в книге «Взаимная
помощь», основываясь на массе новейших исторических
исследований. Достаточно будет заметить, что
внутренняя торговля всегда делалась гильдиями, а не
отдельными ремесленниками, и что цены назначались по
взаимному соглашению. Кроме того, внешняя торговля
велась вначале исключительно самими городами: ее вел
«Господин Великий Новгород», Генуя и т. д.; и только
впоследствии она сделалась монополией купеческих
гильдий, а еще позднее — отдельных личностей. По
воскресеньям и по субботам после обеда (это считалось
временем для бани) никто не работал. Закупкой
главных предметов необходимых потребностей, как хлеб,
уголь, и т. п., заведывал город, который потом и
доставлял их своим жителям по своей цене. В Швейцарии
закупка зерна целым городом сохранялась в некоторых
городах до середины 19-го столетия.
Вообще, мы можем сказать, на основании множества
всевозможных исторических документов, что никогда
человечество, ни прежде, ни после этого периода, не
знало такого сравнительного благосостояния,
обеспеченного для всех, каким пользовались средневековые
города. Теперешняя нищета, неуверенность в будущем и
чрезмерный труд в средневековом городе были
совершенно неизвестны.
V
Благодаря всем этим элементам — свободе,
организации от простого к сложному, тому, что производство
и внутренний обмен велись ремесленными союзами
(гильдиями), а внешняя торговля велась всем городом
как таковым, а закупка главных предметов потребления
также производилась самим городом, который
распределял их между гражданами по себестоимости,—
благодаря также духу предприимчивости, развитому такими
учреждениями, средневековые города в течение первых
двух столетий своего свободного существования
сделались центрами благосостояния для всего своего
населения, центрами богатства, высокого развития и
образованности, невиданных до тех пор.

Современная наука и анархия
419
Когда рассматриваешь документы, дающие
возможность установить размер заработной платы в вольных
городах сравнительно со стоимостью предметов
потребления (Т. Роджерс * сделал это для Англии, а многие
немецкие писатели — для Германии), то ясно видно, что
труд ремесленника и даже простого поденщика того
времени оплачивался лучше, чем оплачивается в наше
время труд наиболее искусного рабочего. Счетные книги
Оксфордского университета, которые имеются за семь
столетий, начиная с двенадцатого века, и некоторых
имений в Англии, а также некоторых немецких и
швейцарских городов ясно доказывают это.
С другой стороны, обратите внимание на
художественную отделку, на количество орнаментов, которыми
работник того времени украшал не только настоящие
произведения искусства, как, например, городскую
ратушу или собор, но даже самую простую домашнюю
утварь, какую-нибудь решетку, какой-нибудь
подсвечник, чашку или горшок—и вы сейчас же поймете, что
он не знал ни торопливости, ни спешности, ни
переутомления нашего времени; он мог ковать, лепить, ткать,
вышивать, не спеша,— что теперь могут делать лишь
очень немногие работники-артисты.
Если же мы взглянем на работы, делавшиеся
рабочими бесплатно для украшения церквей и общественных
зданий, принадлежавших приходам, гильдиям или всему
городу, а также на их приношения этим зданиям — будь
то произведения искусства, как художественные панели,
скульптурные произведения, изделия из кованого
железа, чугуна или даже серебра или же простая работа
столяра или каменщика, то мы сразу увидим, какого
благосостояния сумели достигнуть тогдашние города. Мы
увидим также на всем, что бы ни делалось в то время,
отпечаток духа изобретательности и искания нового:
дух свободы, вдохновлявший весь их труд, и чувство
братской взаимности. Она не могла не развиться
в гильдиях, где люди одного и того же ремесла
объединялись не только ради практических нужд или
технической стороны своего ремесла, но и связаны были узами
братства и общественности. Гильдейскими правилами
предписывалось, например, чтобы два «брата» всегда
присутствовали у постели каждого «брата» в случае
болезни, что в те времена чумы и повальных зараз
требовало немало самоотвержения. В случае же смерти
гильдия брала на себя все хлопоты и расходы по похо-

420
П. А. Кропоткин
ронам умершего, брата или сестры, и считала своим
долгом проводить до могилы его тело и позаботиться
об его вдове и детях.
Ни отчаянной нищеты, ни подавленности, ни
неуверенности в завтрашнем дне, ни оторванности в бедности,
которые висят над большинством населения
современных городов, в этих «оазисах, возникших в двенадцатом
веке среди феодальных лесов»,— совершенно не было
известно.
Под защитой своих вольностей, выросших на почве
свободного соглашения и свободного почина, в этих
городах возникла и развилась новая цивилизация,
с такой быстротой, что ничего подобного этой быстроте
не встречается в истории ни раньше, ни позже.
Вся современная промышленность ведет свое начало
от этих городов. В течение трех столетий ремесла и
искусства достигли в них такого совершенства, что наш
век превзошел их разве только в быстроте производства,
редко — в качестве и почти никогда в художественности
изделий. Несмотря на все наши усилия оживить
искусство, разве мы можем сравняться в живописи по красоте
с Рафаэлем? по силе и смелости — с Микель Анжело?
в науке и искусстве — с Леонардо да Винчи? в поэзии
и красоте языка — с Данте? или в архитектуре —
с творцами соборов в Лионе, Реймсе, Кельне, Пизе,
Флоренции, которых «строителями», по прекрасному
выражению Виктора Гюго, «был ca*i народ»? И где же
найти такие сокровища красоты, как во Флоренции
и Венеции, как ратуши в Бремене и Праге, как башни
Нюренберга и Пизы и т. д. до бесконечности? Все эти
памятники искусства — творения того периода вольных
городов.
Если вы захотите одним взглядом измерить все, что
было внесено нового этою цивилизациею, сравните
купола собора Св. Марка в Венеции — с неумелыми норман·
скими сводами; или картины Рафаэля — с наивными
вышивками и коврами Байё*; нюренбергские
математические и физические инструменты и часы —с песочными
часами предыдущих столетий; звучный язык Данте —
с варварской латынью десятого века... Между этими
двумя эпохами вырос целый новый мир!
За исключением еще одной славной эпохи — опять-
таки эпохи вольных городов в древней Греции,— челове-

Современная наука и анархия
421
чество никогда еще не шло так быстро вперед, как в
этот период. Никогда еще человек в течение двух или
трех веков не переживал такого глубокого изменения,
никогда еще ему не удавалось развить до такой степени
свое могущество над силами природы.
Вы, может быть, подумаете о нашей современной
цивилизации, успехами которой мы так гордимся. Но
она, во всех своих проявлениях, есть лишь дитя той
цивилизации, которая выросла среди вольных
средневековых городов. Все великие открытия, создавшие
современную науку, как компас, часы, печатный станок,
открытие новых частей света, порох, закон тяготения,
закон атмосферного давления, развитием которого
явилась паровая машина, основания химии, научный
метод, указанный Роджерсом Бэконом и прилагавшийся
в итальянских университетах,— что все это, как не
наследие вольных городов и той цивилизации, которая
развилась в них под охраной общинных вольностей?
Мне, может быть, скажут, что я забываю внутреннюю
борьбу пг; тнй, которой полна история этих общин,
забываю уличные схватки, отчаянную борьбу с феодальными
владельцами, восстания «молодых ремесел» против
«старых ремесел», кровопролития и репрессалии этой
борьбы...
Нет, я вовсе не забываю этого, Но, вместе с Лео
и Ботта, двумя историками средневековой Италии *,
с Сисмонди, с Феррари, Джино Каппони и многими
другими, я вижу в этих столкновениях партий залог вольной
жизни этих городов. Я вижу, как после каждого из таких
столкновений жизнь города делала новый и новый шаг
вперед. Лео и Ботта заканчивают свой подробный обзор
этой борьбы, этих кровавых уличных столкновений,
происходивших в средневековых итальянских городах,
и совершавшегося одновременно с ними громадного
движения вперед (обеспечение благосостояния для всех
жителей, возрождение новой цивилизации) следующею
очень верною мыслью, которая часто мне приходит в
голову; я желал бы, чтобы каждый революционер нашего
времени запомнил ее. «Коммуна только тогда и
представляет,— говорят они,— картину нравственного
целого, только тогда и носит общественный характер, когда
она, подобно самому человеческому уму, допускает
в своей среде противоречия и столкновения».

422
П. А. Кропоткин
Да, столкновения, но разрешающиеся свободно, без
вмешательства какой-то внешней силы, без
вмешательства государства, давящего своею громадною тяжестью
на одну из чашек весов, в пользу той или другой из
борющихся сил.
Подобно этим двум писателям, я также думаю, что
«навязывание» мира часто причиняет гораздо больше
вреда, чем пользы, потому что таким образом
противоположные вещи насильно связываются ради
установления однообразного порядка; отдельные личности и
мелкие организмы приносятся в жертву одному огромному,
поглощающему их телу — бесцветному и безжизненному.
Вот почему вольные города до тех пор, пока они не
стремились сделаться государствами и распространять
свое господство над деревнями и пригородами, т. е.
создать «огромное тело, бесцветное и безжизненное»,—
росли и выходили из этих внутренних столкновений
с каждым разом моложе и сильнее. Они процветали,
хотя на их улицах гремело оружие, тогда как двести
лет спустя та же самая цивилизация рушилась под
шум войн, которые стали вести между собою
государства.
Дело в том, что в вольных городах борьба шла для
завоевания и сохранения свободы личности, за принцип
федерации, за право свободного союза и совместного
действия; тогда как государства воевали из-за
уничтожения всех этих свобод, из-за подавления личности, за
отмену свободного соглашения, за объединение всех своих
подданных в одном общем рабстве перед королем,
судьей и попом, т. е. перед государством.
В этом вся разница. Есть борьба, есть столкновения,
которые убивают, и есть такие, которые двигают
человечество вперед.
VI
В течение пятнадцатого века явились новые,
современные варвары и разрушили всю эту цивилизацию
средневековых вольных городов. Им, конечно, не удалось
уничтожить ее совершенно; но, во всяком случае, они
задержали ее рост по крайней мере на два или на три
столетия и дали ей другое направление, заведя
человечество в тупик, в котором оно бьется теперь, не зная,
как из него выйти на свободу.

Современная наука и анархия
423
Они сковали по рукам и по ногам личность, отняли
у нее все вольности; они потребовал^, чтобы люди
забыли свои союзы, строившиеся на свободном почине и
свободном соглашении. Они требовали, чтобы все общество
подчинилось решительно во всем единому повелителю.
Все непосредственные связи между людьми были
разрушены на том основании, что отныне только государству
и церкви должно принадлежать право объединять
людей; что только они призваны ведать промышленные,
торговые, правовые, художественные, общественные
и личные интересы, ради которых люди двенадцатого
века обыкновенно соединялись между собой
непосредственно.
И кто же были эти варвары? — Не кто иной, как
государство— вновь возникший тройственный союз между
военным вождем, судьей (наследником римских
традиций) и священником, тремя силами, соединившимися
ради взаимного обеспечения своего господства и
образовавшими единую власть, которая стала повелевать
обществом во имя интересов общества и в конце концов
раздавила его.
Естественно является вопрос — каким образом новые
варвары могли одолеть такие могущественные
организмы, как средневековые вольные города? Откуда
почерпнули они силу для этого?
Эту силу прежде всего дала им деревня. Как
древнегреческие города не сумели освободить рабов и погибли
от этого, так и средневековые города, освобождая
горожан, не сумели в то же время освободить от крепостного
рабства крестьян.
Правда, почти везде во время освобождения городов
горожане, сами соединявшие ремесло с земледелием,
пытались привлечь деревенское население к делу своего
освобождения. В течение двух столетий горожане
Италии, Испании и Германии вели упорную войну с
феодальными баронами и проявили в этой борьбе чудеса
героизма и настойчивости. Они отдавали последние силы
на то, чтобы победить господские замки и разрушить
окружавший их феодальный строй.
Но успех, которого они достигли, был неполный,
и, утомившись борьбой, они заключили с баронами мир,
■ котором пожертвовали интересами крестьянина. Вне
пределов той территории, которую города отбили для
себя, они предали крестьянина в руки барона—только
чтобы прекратить войну ш обеспечить мир, В Италии

424 П. А. Кропоткин
—■·—— —·
и Германии города даже признали барона гражданином,
с условием, 4тобы ой )#йл в самом городе. В других
местах они разделили с ним господство над крестьянами,
и горожане сами стали владеть крепостными.
И зато же бароны отомстили горожанам, которых
они и презирали и ненавидели, как «черный народ». Они
начали заливать кровью улицы городов из-за вражды
и мести между своими дворянскими родами, которые не
отдавали, конечно, своих раздоров на суд Презираемых
ими общинных судей и городских синдиков, а
предпочитали разрешать их на улицах, с оружием в руках,
натравливая одну часть горожан на другую.
Кроме того, дворяне стали развращать горожан
своею расточительностью, своими интригами, своей
роскошной жизнью, своим образованием, полученным при
королевских или епископских дворах. Они втягивали
граждан в свои бесконечные ссоры. И граждане, в конце
концов, начали подражать дворянам; они сделались
в свою очередь господами и стали обогащаться внешней
торговлей и на счет труда крепостных, живших в
деревнях, вне городских стен.
При таких условиях короли, императоры, цари и
паны нашли поддержку в крестьянстве, когда они начали
собирать свои царства и подчинять себе города. Там,
где крестьяне не шли прямо за ними, они во всяком
случае предоставляли им делать что хотят. Они не
защищали городов.
Королевская власть постепенно складывалась именно
в деревне, в укрепленном замке, окруженном сельским
населением. В двенадцатом веке она существовала лишь
по имени; мы знаем теперь, что такое были те
предводители мелких разбойничьих шаек, которые присвоива-
ли себе титул короля, не имевший тогда — как доказал
Огюстен Тьерри — почти никакого значения.
Скандинавские рыбаки имели своих «королей над неводом», даже
у нищих были свои «короли»: король, князь, конунг,
был просто временный предводитель.
Медленно и постепенно, то тут, то там, какому-
нибудь более сильному или более хитрому князю или
тому, у кого был лучше расположен в данной местности
замок, удайалось возвыситься над остальными. Церковь,
конечно, была всегда готова поддержать его. Путем
насилия, интриг, подкупа, а где нужно и кинжала и яда

Современная наука и анархия
425
он достигал господства над другими феодалами. Так
складывалось, между прочим, Московское царство1. Но
местом возникновения королевской власти никогда не
были вольные города с их шумным вечем, с их Тарпей-
ской скалой или рекой для тиранов; эта власть всегда
зарождалась в провинции, в деревнях.
Во Франции, после нескольких неудачных попыток
основаться в Реймсе или Лионе, будущие короли
избрали для этого Париж, который был собранием деревень
и маленьких городков, окруженных богатыми деревнями,
но где не было вольного вечевого города. В Англии
королевская власть основалась в Вестминстере—у
ворот многолюдного Лондона; в России —в Кремле,
построенном среди богатых деревень на берегу Москвы-
реки, после неудачных попыток в Суздале и Владимире;
но она никогда не могла укрепиться в Новгороде или во
Пскове, в Нюренберге или во Флоренции.
Соседние крестьяне снабжали королей зерном,
лошадьми и людьми; кроме того, нарождающиеся тираны
обогащались и торговлей — уже не общинной, а
королевской. Церковь окружала их своими заботами, защищала
их, поддерживала их своей казной; наконец, изобретала
для королевского города особого святого и особые
чудеса. Она окружала благоговением Парижскую
Богоматерь и Московскую Иверскую. В то время как
вольные города, освободившись из-под власти епископов,
с юношеским пылом стремились вперед, церковь упорно
работала над восстановлением своей власти через
посредство нарождающихся королей; она окружала в
особенности нежными заботами, фимиамом и золотом
фамильную колыбель того, кого она в конце концов
избирала, чтобы в союзе с ним восстановить свою силу
и влияние. Повсюду — в Париже, в Москве, в Мадриде,
в Вестминстере, мы видим, как церковь заботливо
охраняет колыбель королевской или царской власти с
горящим факелом для костров в руках, и рядом с ней всегда
находится палач.
Упорная в работе, сильная своим образованием в
государственном духе, опираясь в своей деятельности на
людей с твердой волей и хитрым умом, которых она
умело отыскивала во всех классах общества; искушен-
1 См. Костомарова: «Начало единодержавия на Руси»,
особенно статью в «Вестнике Европы» *. Для издания в его «Материалах»
Костомаров ослабил эту статью — вероятно, по требованию
цензуры.

426
П. А. Кропоткин
ная опытом в интригах и сведущая в римском и
византийском праве, церковь неустанно работала над
достижением своего идеала — утверждением сильного короля
в библейском духе, т. е. неограниченного в своей власти,
но послушного первосвященнику: короля, который был
бы простым гражданским орудием в руках церкви.
В шестнадцатом веке совместная работа этих двух
заговорщиков — короля и церкви — была в полном ходу.
Король уже господствовал над своими соперниками
баронами, и его рука уже была занесена над вольными
городами, чтобы раздавить в свою очередь и их.
Впрочем, и города шестнадцатого столетия были уже
не тем, чем мы их видели в двенадцатом, тринадцатом
и четырнадцатом.
Родились они из освободительной революции
двенадцатого века; но у них недостало смелости
распространить свои идеи равенства ни на окружающее
деревенское население, ни даже на тех горожан, которые
позднее поселились в черте городских стен как в
убежище свободы и которые создавали там новые ремесла.
Во всех городах явилось различие между старыми
родами, сделавшими революцию двенадцатого века,—
иначе, просто «родами»—и молодыми, которые
поселились в городах позднее. Старая «торговая гильдия» не
выказывала желания принимать в свою среду новых
пришельцев и отказывалась допустить к участию в
своей торговле «молодые ремесла». Из простого торгового
агента города, который прежде продавал товары за счет
города, она превратилась в маклера и посредника,
который сам богател на счет внешней торговли и вносил
в городскую жизнь восточную пышность. Позднее
«торговая гильдия» стала ростовщиком, дававшим деньги
городу, и соединилась с землевладельцами и
духовенством против «простого народа»; или же она искала опо*
ры для своей монополии, для своего права на
обогащение в ближайшем короле, давая ему денежные пособия
для борьбы с его соперниками или даже с городами.
Переставши быть общинной и сделавшись личной,
торговля наконец убивала вольный город.
Кроме того, старые ремесленные гильдии, которые
вначале составляли город и его вече, сперва не хотели
признавать за юными гильдиями более молодых ремесел
те же права, какими пользовались сами. Молодым реме-

Современная наука и анархия
427
слам приходилось добиваться равноправия путем
революции; и о каждом из городов, которого история нам
известна, мы узнаем, что в нем происходила такая
революция. Но если в большинстве случаев она вела к
обновлению жизни, ремесел и искусств — что очень ясно
заметно во Флоренции,— то в других городах она иногда
кончалась победой богатых (popolo grasso) над бедными
(popolo basso), подавлением движения, бесчисленными
ссылками и казнями, особенно в тех случаях, где в
борьбу вмешивались бароны и духовенство.
Нечего и говорить, что впоследствии, когда короли,
прошедшие через школу макиавеллизма, стали
вмешиваться во внутреннюю жизнь вольных городов, они
избрали предлогом для вмешательства «защиту бедных
от притеснения богатых»,— чтобы покорить себе и тех
и других, когда король станет господином города. То,
что происходило в России, когда московские великие
князья, а впоследствие цари, шли покорять Новгород
и Псков под предлогом защиты «черных сотен» и
«мелких людишек» от богатых, случилось также повсеместно;
в Германии, во Франции, в Италии, в Испании и т. д.
Кроме того, города должны были погибнуть еще
потому, что самые понятия людей изменились. Учения
канонического и римского права * совершенно извратилм
их умы.
Европеец двенадцатого столетия был по существу
федералистом. Он стоял за свободный почин, за
свободное соглашение, за добровольный союз и видел в собст·
венной личности исходный пункт общества. Он не искал
спасения в повиновении, не ждал пришествия спасителя
общества. Понятие христианской или римской дисципли·
ны было ему совершенно чуждо.
Но под влиянием, с одной стороны, христианской
церкви, всегда стремившейся к господству, всегда
старавшейся наложить свою власть на души, и в
особенности на труд верующих; а с другой, под влиянием
римского права, которое уже начиная с двенадцатого века
проникало ко дворам сильных баронов, королей и пап
и скоро сделалось любимым предметом изучения в
университетах — под влиянием этих двух так хорошо
отвечающих друг другу, хотя и яро враждовавших вначале
учений умы людей постепенно развращались, по мере
того как поп и юрист приобретали больше и больше
влияния.

428
П. А. Кропоткин
Человек начинал любить власть. Если в городе
происходило восстание низших ремесел, он звал к себе на
помощь какого-нибудь спасителя: выбирал диктатора
или городского царька и наделял его неограниченной
властью для уничтожения противной партии. И диктатор
пользовался ею со всей утонченной жестокостью,
заимствованной от церкви и от восточных деспотий.
Церковь оказывала ему поддержку: ведь ее мечта
была — библейский король, преклоняющий колена перед
первосвященником и становящийся его послушным
орудием! Кроме того, она ненавидела всем сердцем и тот
дух светской науки, который царствовал в вольных
городах в эпоху первого возрождения — т. е. возрождения
двенадцатого века !; она проклинала «языческие идеи»,
которые, под влиянием вновь открытой древнегреческой
цивилизации, звали человека назад к природе; и в конце
концов церковь подавила впоследствии движение,
выливавшееся в восстание против папы, духовенства и церкви
вообще. Костер, пытки и виселица — излюбленное оружие
церкви — были пущены в ход против еретиков. Для
церкви в этом случае было безразлично, кто бы ни был
ее орудием — папа, король или диктатор, лишь бы
костер, дыбы и виселица делали свое дело против
еретиков.
Под давлением этих двух влияний —римского юриста
η духовенства — старый федералистский дух, создавший
свободную общину, дух свободного почина и свободного
соглашения, вымирал и уступил место духу дисциплины,
духу правительственной и пирамидальной организации.
И богатые классы, и народ одинаково требовали
спасителя себе извне.
И когда этот спаситель явился, когда король,
разбогатевший вдали от шумного городского веча, в им самим
созданных городах, поддерживаемый церковью со всеми
ее богатствами и окруженный подчиненными ему
дворянами и крестьянами, постучался в городские вороту
с обещанием «бедным» своей мощной защиты от бога:
тых, а «богатым» — защиты от мятежных бедных,
города, уже носившие в себе самих яд власти, не были в
силах ему сопротивляться. Они отперли королю свои
ворота.
Кроме того, уже с тринадцатого века монголы
покоряли и опустошали восточную Европу, и теперь в Моск-
1 См. Костомарова; сРусские рационалисты двенадцатого века»,

Современная наука и анархия
429
ве возникало под покровительством татарских ханов
и православной церкви новое царство. Затем турки втор-
гнулись в Европу и основали свое государство,
опустошая все на своем пути и дойдя в 1453 году до самой
Вены. И, чтобы дать им отпор, в Польше, в Богемии,
в Венгрии — в центре Европы — возникали сильные
государства. В то же время на другом конце Европы,
в Испании, жестокая война против мавров и их изгнание
дали возможность основаться в Кастилии и Арагоне
новой могущественной державе — испанской монархии,
опиравшейся на римскую церковь и инквизицию, на меч
и застенок.
Эти набеги и войны вели неизбежно к вступлению
Европы в новый период жизни — в период военных
государств, которые стремились «объединить», т. е.
подчинить все другие города одному королевскому или
великокняжескому городу.
А раз сами города превращались уже в мелкие
государства, то последние были неизбежно обречены на
поглощение крупными...
VII
Победа государства над вольными общинами и феде-
ралистическими учреждениями средних веков не
совершилась, однако, беспрепятственно. Было даже время,
когда можно было сомневаться в его окончательной
победе.
В городах и обширных сельских областях в средней
Европе возникло громадное народное движение,
религиозное по своей форме и внешним проявлениям, но чисто
коммунистическое и проникнутое стремлением к
равенству по своему содержанию.
Еще в четырнадцатом веке мы видим два таких
крестьянских движения: во Франции (около 1358 года)
и в Англии (около 1380 года); первое известно в истории
под названием Жакерии, а второе носит имя одного из
своих крестьянских вождей — Уата Тэйлора*. Оба они
потрясли тогдашнее общество до основания. Оба были
направлены, впрочем, главным образом, против
феодальных помещиков. И хотя оба были разбиты, они
разбили феодальное могущество. В Англии народное
восстание решительно положило конец крепостному
праву; а во Франции Жакерия Настолько остановила его
развитие, что дальнейшее его существование было ско-

430
/7. А. Кропоткин
рее прозябанием, и оно никогда не могло достигнуть
такого развития, какого достигло впоследствии в
Германии и восточной Европе.
И вот, в шестнадцатом веке подобное же движение
вспыхнуло и в центральной Европе под именем
движения «гуситов» в Богемии и «анабаптистов» в Германии,
Швейцарии и Нидерландах. В Западной Европе это
было восстание не только против феодальных баронов
и помещиков, но полное восстание против церкви и
государства, против канонического и римского права, во имя
первобытного христианства 1.
В течение многих и многих лет смысл этого движения
совершенно искажался казенными и церковными
историками, и только теперь его до некоторой степени
начинают понимать.
Лозунгами этого движения были, с одной стороны,
полная свобода личности, не обязанной повиноваться
ничему, кроме предписаний своей совести, а с другой —
коммунизм. И только уже гораздо позднее, когда
государству и церкви удалось истребить самых горячих
защитников движения, а самое движение ловко повернуть
в свою пользу, восстание лишилось своего
революционного характера и выродилось в реформацию Лютера.
С Лютером оно было принято и князьями, но
началось оно с проповеди безгосударственного анархизма,
а в некоторых местах и с практического его
применения,— к сожалению, однако, с примесью религиозных
форм. Но если откинуть религиозные формулы,
составлявшие неизбежную дань тому времени, то мы увидим,
что это движение по существу подходило к тому
направлению, представителями которого являемся теперь мы.
В основе его было: отрицание всяких законов, как
государственных, так и якобы божественных, на том
основании, что собственная совесть человека должна быть
единственным его законом; а затем — признание общины
единственною распорядительницею своей судьбы;
причем она должна отобрать свои земли от феодальных
владельцев, и, вступая в вольные союзы с другими
общинами, она переставала нести какую бы то ни было
денежную или личную службу государству. Одним
словом, выражалось стремление осуществить на практике
коммунизм и равенство. Так, когда Денка, одного из
1 «Смутное времяэ в России, в начале XVII века, представляет
аналогичное движение, направленное против крепостного права и
государства, но без религиозного оттенка»

Современная наука и анархия
431
философов анабаптистского движения, спросили,
признает ли он авторитет Библии, он ответил, что
единственными обязательными для поведения человека он
признает только два правила, которые он сам находит для
себя в Библии. Но эти самые неопределенные
выражения, заимствованные из церковного языка, этот самый
авторитет «книги», в которой легко найти доводы за
и против коммунизма, за и против власти, эта особая
неясность, когда речь заходит о решительном
провозглашении свободы, эта самая религиозная окраска
движения уже заключала в себе зародыши его поражения.
Возникши в городах, движение скоро распространи-,
лось и на деревни. Крестьяне отказывались
повиноваться кому бы то ни было и, надевши старый сапог или
лапоть на копье вместо знамени, отбирали у помещиков
захваченные ими общинные земли, разрывали цепи
крепостного рабства, прогоняли попов и судей и
организовывались в вольные общины. И только при помощи
костра, пытки и виселицы, только вырезавши в течение
нескольких лет больше 100 000 крестьян королевской
или императорской власти, при поддержке папства
и реформированной церкви —Лютер толкал на убийства
даже больше, чем сам папа,— удалось положить конец
этим восстаниям, которые одно время угрожали самому
существованию зарождавшихся государств.
Лютеранская реформация, сама родившаяся из
анабаптизма, но потом поддержанная государством,
помогала истреблению народа и подавлению того самого
движения, которому она была обязана в начале своего
существования всей своей силой. Остатки этого
громадного умственного течения укрылись в общинах
«моравских братьев» *, которые в свою очередь были
раздавлены сто лет спустя церковью и государством. И только
небольшие уцелевшие группы их спаслись,
переселившись, кто в юго-восточную Россию (меннонитские
общины *, позднее переселившиеся в Канаду), кто в
Гренландию, где они и до сих пор еще живут общинами
и отказываются нести какую бы то ни было службу
государству.
С тех пор существование государства было
обеспечено. Законовед, поп, помещик и солдат, сомкнувшись
в дружный союз вокруг трона, Morjîtt теперь снова
продолжать свою гибельную работу.

432
П. А. Кропоткин
И сколько лжи было нагромождено
историками-государственниками, находившимися на службе у
государства, об этом периоде! Всех нас учили в школе, что
государство сослужило человечеству огромную службу,
создавши национальные союзы на развалинах
феодального общества; что такие союзы оказывались прежде
неосуществимыми, вследствие соперничества городов,
и только государства сумели объединить народы! Все
мы учились этому в школьные годы и почти все верили
этому и в зрелом возрасте.
И вот теперь мы узнаем, что, несмотря на все свое
соперничество, средневековые города в течение
четырехсот лет работали над сплочением этих союзов путем
федерации, основанной на добровольном соглашении, и что
они вполне успели в этом.
Ломбардский союз, например, охватывал все города
северной Италии и имел свою федеральную казну
в Милане. Другие федерации, как Тосканский союз,
Рейнский союз (включавший 60 городов), федерация
вестфальских, богемских, сербских, польских и русских
городов, покрывали собою всю Европу. Торговый
Ганзейский союз одно время обнимал города Скандинавии,
северной Германии, Польши и России вокруг
Балтийского моря. Все элементы, нужные для образования
добровольных союзов, и даже само практическое
осуществление их здесь налицо.
До сих пор можно еще видеть живые примеры таких
союзов. Посмотрите на Швейцарию. Там союз возник
прежде всего между сельскими общинами (так
наз<ываемые> «старые кантоны»), и такой же союз
возник вто же время во Франции, в области Лана (Laon).
Затем, так как в Швейцарии города никогда не
отделялись вполне от деревень (как это было в других странах,
где города вели обширную внешнюю торговлю), то
швейцарские города помогли деревням во время
восстания крестьян в шестнадцатом веке; а потому
швейцарскому союзу удалось объединить и те и другие в одну
федерацию и уцелеть до сих пор.
Но государство, по самой сущности своей, не может
терпеть вольного союза; для государственного законника
он составляет пугало: «государство в государстве»!
Государство не хочет терпеть внутри себя добровольного
союза людей, существующего самого по себе. Оно
признает только подданных. Только государство и его
сестра церковь присвоили себе исключительное право

Современная наука и анархия
433
быть соединительным «веном между отдельными
личностями.
Понятно поэтому, что государство непременно
должно было стремиться уничтожить города, основанные на
прямой связи между гражданами. Оно обязано было
уничтожить всякую внутреннюю связь в таком городе,
уничтожить самый город, уничтожить всякую прямую
связь между городами. На место федеративного
принципа оно должно поставить подчинение и дисциплину,
В этом — самое основное его начало. Без него оно
перестанет быть государством и превращается в федерацию.
И вот весь шестнадцатый век — век резни и войн —
вполне поглощается этой борьбой на жизнь и смерть,
которую нарождающееся государство объявило по
городам и их союзам. Города осаждаются, берутся приступом
и разграбляются; их население избивается и ссылается,
и в конце концов государство одерживает победу по
всей линии! И вот каковы последствия этой победы.
В пятнадцатом веке вся Европа была покрыта
богатыми городами; их ремесленники, каменщики, ткачи
и резчики производили чудеса искусства; их
университеты клали основания современной опытной науке; их
караваны пересекали материки, а корабли бороздили моря
и реки.
И что же осталось от всего этого через двести лет? —
Города с 50 000 и 100 000 жителей, как Флоренция, где
было больше школ и больше постелей в госпиталях на
каждого жителя, чем теперь в наилучше обставленных
в этом отношении столицах, превратились в захудалые
местечки. Их жители были либо перебиты, либо сосланы,
либо разбежались. Их богатства присвоены
государством или церковью. Промышленность увядала под
мелочной.опекой чиновников; торговля умерла. Самые дороги,
которые соединяли между собой города, в семнадцатом
веке сделались непроходимыми.
Государство и война — нераздельны; и войны
опустошали Европу и доканчивали разорение тех городов,
которых государство не успело разорить
непосредственно.
Если города были раздавлены, то, может быть, хоть
деревни выиграли от государственной централизации?
Нисколько! Посмотрите, что говорят историки о жизни
в деревнях Шотландии, Тосканы и Германии в четыр-

434 /7. Α. Кропоткин
надцатом веке, и сравните это с описанием деревенской
нищеты в Англии в 1648-м году, во Франции при
«короле-солнце» Людовике XIV, в Германии, в Италии —
одним словом, повсюду после столетнего господства
государства.
В России это было нарождающееся государство
Романовых, которые ввели крепостное право и придали
ему скоро формы рабства.
Везде нищета, которую единогласно признают и
отмечают все. Там, где крепостное право было уже
уничтожено, оно под самыми разнообразными формами
было восстановлено, а где еще не было уничтожено, оно
оформилось, под покровом государства, в свирепое
учреждение, обладавшее всеми характерными
особенностями древнего рабства, и даже хуже того.
Но разве можно было ожидать чего-нибудь другого
от государства, раз главной его заботой было
уничтожить, вслед за вольными городами, сельскую общину,
разрушить все связи, существовавшие между
крестьянами, отдать их земли на разграбление богатым и
подчинить их, каждого в отдельности, власти чиновника,
попа и помещика?
VIII
Уничтожить независимость городов: разграбить
богатые торговые и ремесленные гильдии; сосредоточить
в своих руках всю внешнюю торговлю городов и убить
ее; забрать в свои руки внутреннее управление гильдий
и подчинить внутреннюю торговлю и все производство,
все ремесла, во всех мельчайших подробноЙях, стаду
чиновников и тем самым убить и промышленность, и
искусства; задушить местное управление; уничтожить
местное ополчение; задавить слабых налогами в пользу
сильных и разорить страну войной — такова была роль
нарождающегося государства в шестнадцатом и
семнадцатом столетиях по отношению к городским союзам.
То же самое, конечно, происходило и в деревнях,
среди крестьян. Как только государство почувствовало
себя достаточно сильным, оно поспешило уничтожить
сельскую общину, разорить крестьян, вполне
предоставленных его произволу, и разграбить общинные земли.
Правда, историки и политико-экономы, состоящие на
жалованье у государства, учили нас все(*д&, что сельч

Современная наука и анархия
435
екая община представляет собою устарелую форму
землевладения, мешающую развитию земледелия, и что
потому она осуждена была на исчезновение под
«влиянием естественных экономических сил». Политики и
буржуазные экономисты продолжают говорить это и до
сих пор, и, к сожалению, есть даже революционеры
и социалисты (претендующие на название «научных»
социалистов), которые повторяют эту заученную ими
в школе басню.
А между тем это самая возмутительная ложь,
которую только можно встретить в науке. История кишит
документами, несомненно доказывающими всякому, кто
только желает знать истину (относительно Франции для
этого достаточно хотя бы одного сборника законов Дал*
лоза *), что государство сперва лишило сельскую
общину независимости, всяких судебных, законодательных
и административных прав, а затем ее земли были или
просто разграблены богатыми, под покровительством
государства, или же конфискованы непосредственно
самим государством.
Во Франции грабеж этот начался еще в
шестнадцатом столетии и продолжался еще более деятельно
в семнадцатом. Еще в 1659-м году государство взяло
общины под свое особое покровительство, и достаточно
прочесть указ Людовика XIV (1667-го года), чтобы
понять, что грабеж общинных земель начался с этого
времени. «Люди присваивали себе земли, когда им
вздумается... земли делились... чтобы оправдать грабеж,
выдумывались долги, якобы числившиеся за общинами»,—
говорит король в этом указе... а два года спустя он кон-
фискует в свою собственную пользу все доходы общин.
Вот что называется «естественной смертью» на якобы
научном языке.
В течение следующего столетия половина, по
крайней мере, всех общинных земель была просто-напросто
присвоена аристократией и духовенством под
покровительством государства. И несмотря на это, общины все-
таки продолжали существовать до 1787-го года.
Общинники все еще собирались где-нибудь под вязом,
распределяли земли, назначали налоги; сведения об этом вы
можете найти у Бабо — «Община при старом режиме»
|(Babeau. Le village sous l'ancien régime) **. Тюрго
нашел, однако, что общинные советы «слишком шумны»,
и уничтожил их в той провинции, которой он управлял;
на место их он поставил собрания выборных из состоя-

436
П. А. Кропоткин
тельной части населения. В 1787-м году, т. е. накануне
революции, государство распространило эту меру на
всю Францию. Мир был уничтожен, и управление
делами общин перешло в руки немногих синдиков,
избранных наиболее зажиточными буржуа и крестьянами.
Учредительное собрание поспешило подтвердить этот
закон в декабре 1789 года; после чего буржуазия,
занявшая место дворян, стала грабить остатки общинных
земель. И потребовался целый ряд крестьянских бунтов,
чтобы заставить Конвент в 1793 году утвердить то, что
было уже сделано восставшими крестьянами в
восточной Франции, т. е. он издал распоряжение о
возвращении крестьянам общинных земель. Но это случилось
только тогда, когда крестьяне своим восстанием и так
уже отбили землю, и проведено это было только там,
где они сами совершили это на деле.
Такова, пора бы это знать, судьба всех
революционных законов: они осуществляются на практике только
тогда, когда уже являются совершившимся фактом.
Тем не менее, признавая право общин на землю,
которая была у них отнята после 1669 года,
Законодательное собрание не упустило случая подпустить в этот
закон буржуазного яда. В нем сказано, что земли,
отнятые у дворян, должны быть разделены поровну
только между «гражданами»—то есть между деревенской
буржуазией. Одним росчерком пера Конвент лишил,
таким образом, права на землю «приселыциков», т. е.
массу обедневших крестьян, которые больше всего
и нуждались в общинных угодьях. К счастью, в ответ на
это крестьяне опять стали бунтоваться в 1793-м году,
и тогда только Конвент издал новый закон,
предписывавший разделение земель между всеми крестьянами.
Но это распоряжение никогда не было приведено в
исполнение и послужило лишь предлогом для новых
захватов общинных земель.
Всех этих мер, казалось, было бы достаточно, чтобы
заставить общины «умереть естественной смертью», как
выражаются эти господа. И, однако, общины
продолжали существовать. 24-го августа 1794 года
господствовавшая тогда реакционная власть нанесла им новый удар.
Государство конфисковало все общинные земли,
сделало из них запасный фонд, обеспечивающий
национальный долг, и начало продавать их с аукциона крестья-

Современная наука и анархия
437
нам, а больше всего сторонникам буржуазного
переворота, кончившегося казнью якобинцев, т. е. «термидор-
цам».
К счастью, 2-го прериаля пятого года этот закон был
отменен, после трехлетнего существования. Но в то же
время были уничтожены и общины, на место которых
были учреждены «кантональные советы», чтобы
государство легко могло наполнять их своими чиновниками.
Так продолжалось до 1801 года, когда сельские
общины опять были восстановлены; но зато правительство
присвоило себе право назначать мэров и синдиков во
всех 36000 общинах Франции! Эта нелепость
продолжала существовать до революции 1830-го года, после
которой был возобновлен закон 1784 года. В
промежутках между этими мерами общинные земли подверглись
опять конфискации государством в 1813 году; затем
в течение трех лет предавались разграблению. Остатки
земель были возвращены только в 1816 году.
Но и это еще был не конец. Каждое новое
правительство видело в общинных землях источник, из
которого можно было черпать награды для людей, которые
служили правительству поддержкой. После 1830 года
три раза— <в> первый в 1837 году и в последний уже
при Наполеоне III издавались законы,
предписывавшие крестьянам разделить общинные леса и пастбища по-
дворно; и все три раза правительства были вынуждены
отменять эти законы ввиду сопротивления крестьян. Тем
не менее Наполеон III умел все-таки воспользоваться
этим и утянуть для своих любимцев несколько крупных
имений.
Таковы факты, и таковы на «научном» языке
«экономические законы», под ведением которых общинное
землевладение во Франции умерло «естественною
смертью». После этого, может быть, и смерть на поле
сражения ста тысяч солдат есть также «естественная
смерть»?
То, что произошло во Франции, случилось также
8 Бельгии, в Англии, в Германии, в Австрии; короче
говоря, во всей Европе, за исключением славянских
стран !.
Страннее всего то, что и периоды разграбления об-
1 Это произошло теперь и в России, где правительство
разрешило захват общинных земель по закону 1906 года и поощряло
этот захват через своих чиновников *.

438
П. А. Кропоткин
щин во всех странах Западной Европы также
совпадают. Разница была только в приемах. Так, в Англии не
решались проводить общих мер, а предпочли издать
несколько тысяч отдельных актов об обгораживании,
которыми дворянско-буржуазный парламент в каждом
отдельном случае утверждал конфискацию земли, облекая
помещика правом удерживать за собой обгороженную
им землю. И парламент делает это до сих пор.
Несмотря на то, что в Англии до сих пор еще видны следы
тех борозд, которые служили для временных переделов
общинных земель на участки, по столько-то на семью,
и что мы находим в сочинениях Маршаля ясное
описание этого рода землевладения, существовавшего еще
в начале 19-го века, и что общинное хозяйство
сохранилось еще в некоторых коммунах 1, до сих пор еще
находятся ученые люди (вроде Сибома, достойного ученика
Фюстель де Куланжа), которые утверждают, что в
Англии сельских общин никогда не существовало, помимо
крепостного права!
Те же приемы мы видим и в Бельгии, и в Германии,
и в Италии, и в Испании. Присвоение в личную
собственность прежних общинных земель было таким
образом почти завершено к пятидесятым годам 19-го
столетия. Крестьяне удержали за собой лишь жалкие клочки
своих общинных земель.
Вот к чему привел союз взаимного страхования
между помещиком, попом, солдатом и судьей — т. е.
государство— в отношении к крестьянам, которых он
лишил последнего средства обеспечения от нищеты и
экономического рабства.
Теперь спрашивается — организуя и покрывая
таким образом грабеж общинных земель, могло ли
государство допустить существование общины как органов
местной жизни?
Очевидно, нет.
Допустить, чтобы граждане образовали в своей
среде союз, которому были бы присвоены обязанности
государства, было бы противоречием государственному
принципу. Государство требует прямого н личного под-
1 Смотри статью Д. Слэтера «Обгораживани· общинных аемелъ>
■ «Географическом журнале» Лондонского географического
общества, € картами и планами, январь 1907 г. С тех пор вышла книгой \

Современная наука и анархия
439
чинения себе подданных, без посредствующих групп:
оно требует равенства в рабстве; оно не может терпеть
«государства в государстве».
Поэтому в шестнадцатом столетии, как только
государство начало складываться, оно приступило к
разрушению связей, существовавших между гражданами
в городах и в деревнях. Если оно иногда и мирилось
с некоторой тенью самоуправления в городских
учреждениях— но никогда с независимостью,— то это
делалось исключительно ради формальных целей, ради
возможно большего облегчения общего государственного
бюджета; или же для того, чтобы дать возможность
состоятельным людям в городах обогащаться на счет
народа; это происходило, например, в Англии до самого
последнего времени и отражается до сих пор в ее
учреждениях и обычаях: все городское хозяйство, вплоть
до самого последнего времени, было в руках нескольких
богатых лавочников.
И это вполне понятно. Местная жизнь развивается
из обычного права, тогда как римский закон ведет к
сосредоточению власти в немногих руках. Одновременное
существование того и другого невозможно; одно из двух
должно исчезнуть.
Вот почему, напр., в Алжире, при французском
управлении, когда кабильская джемма, или сельская
община, ведет какой-нибудь процесс о своих землях,
каждый член общины должен обратиться к суду с
отдельной просьбой, так как суд скорее выслушает
пятьдесят или двести просителей, чем одно коллективное
ходатайство целой джеммы. Якобинский устав Конвента
(известный под именем Кодекса Наполеона) не признал
обычного права: для него существует только римское
или, скорее, византийское право.
Вот почему если где-нибудь во Франции буря
сломает дерево на большой дороге или если какой-нибудь
крестьянин пожелает заплатить камнелому два или три
франка вместо того, чтобы самому набить щебня для
починки его участка общинной дороги, то для этого
должны засесть и царапать перьями целых пятнадцать
чиновников министерства внутренних дел и
государственного казначейства; эти великие дельцы должны
обменяться более чем пятьюдесятью бумагами и
отношениями, раньше чем дерево будет продано и крестьянин
получит разрешение внести свои два-три франка в
общинную кассу·

440
П. А. Кропоткин
Вам это, может быть, покажется невероятным?
Посмотрите в «Journal des Economistes» (апрель 1893 г.)
статью Трикоша, который составил подробный список
всех этих пятидесяти бумаг.
И это, не забудьте, происходит при третьей
республике! Я говорю здесь не о «варварских» приемах
старого порядка, который ограничивался всего пятью или
шестью бумагами. Понятно, почему ученые говорят, что
в то варварское время контроль государства был
только номинальный.
Но если бы дело было только в этом! Что значили
бы, в конце концов, лишних 20 000 чиновников и
несколько сот лишних миллионов рублей в бюджете! Ведь
это сущие пустяки для любителей «порядка» и
единообразия!
Но важно то, что в основании всего этого лежит
нечто гораздо худшее: самый принцип, убивающий все
живое.
У крестьян одной и той же деревни всегда есть
тысячи общих интересов: интересы хозяйственные,
отношения между соседями, постоянное взаимное общение; им
по необходимости приходится соединяться между собою
ради всевозможнейших целей. Но такого соединения
государство не любит — оно не желает и не может
позволить, чтобы они соединялись. Оно дает им школу, попа,
полицейского и судью; чего же им больше? И если
у них явятся еще какие-нибудь нужды, они должны
в установленном порядке обращаться к церкви и к
государству.
Так, вплоть до 1883 года во Франции строго
запрещалось крестьянам составлять между собою какие бы
то ни было союзы, хотя бы для того, напр., чтобы
покупать вместе химическое удобрение или осушать свои
поля. Республика решилась, наконец, даровать
крестьянам эти права только в 1883—86 годах, когда был
издан закон о синдикатах, хотя и урезанный
всевозможными ограничениями и мерами предосторожности.
Раньше этого во Франции всякое общество, имевшее более
19-ти членов, считалось противозаконным.
И наш ум так извращен полученным нами
государственным образованием, что мы способны радоваться,
например, даже тому, что земледельческие синдикаты
начали с тех пор быстро распространяться во Франции;
мы даже не подозреваем того, что право союзов,
которого крестьяне были лишены целые столетия, составля-

Современная наука и анархия
441
ло их естественное достояние в средние века, что это
было бесспорное достояние всякого и каждого,
свободного или крепостного. А мы настолько пропитались
рабским духом, что воображаем, будто это право
составляет одно из «завоеваний демократии».
Вот до какого невежества довели нас наше
исковерканное и извращенное государством образование и
наши государственные предрассудки!
IX
«Если у вас есть какие-нибудь общие нужды в
городе или в деревне, обращайтесь с ними к церкви и к
государству. Но вам строго ооспрещается соединяться
вместе непосредственно и заботиться о них самим». Эти
слова раздаются по всей Европе, начиная с
шестнадцатого столетия.
Уже в указе английского короля Эдуарда III,
обнародованном в конце 14-го столетия, сказано, что «все
союзы, товарищества, собрания, организованные
общества, статуты и присяги, уже установленные или
имеющие быть установленными среди плотников и
каменщиков, отныне будут считаться недействительными и
упраздненными». Но когда восстания городов и другие
народные движения, о которых говорилось выше, были
подавлены и государство почувствовало себя полным
хозяином, оно решилось наложить руку на все, без
исключения, народные учреждения (гильдии, братства
и т. д.), которые соединяли до тех пор и ремесленников,
и крестьян. Оно прямо уничтожило их и конфисковало
их имущество.
Особенно ясно это видно в Англии, где существует
масса документов, отмечающих каждый шаг этого
уничтожения. Мало-помалу государство накладывает руку
на гильдии и братства, оно давит их все сильнее и
сильнее. Оно постепенно отменяет сначала их союзы, потом
их празднества, их суды, их старшин, которых оно
заменило своими собственными чиновниками и судьями.
Затем, в начале шестнадцатого века, при Генрихе VIII,
государство уже прямо и без всяких церемоний
конфискует имущества гильдий. Наследник «великого»
протестантского короля Эдуард VI докончил работу своего
отца !.
1 См. работы Toulmln Smith'a о гильдиях ·.

442
П. А. Кропоткин
Это был настоящий дневной грабеж, «без всякого
оправдания», как совершенно верно говорит Торольд
Роджерс. И этот самый грабеж так называемые
«научные» экономисты выдают нам теперь за «естественную»
смерть гильдий в силу «экономических законов».
И в самом деле, могло ли государство терпеть
ремесленные гильдии или корпорации, с их торговлей,
с их собственным судом, собственной милицией, казной
и организацией, скрепленной присягой? Для
государственных людей они были «государством в государстве»!
Настоящее государство было обязано раздавить их;
и оно, действительно, раздавило их повсюду — в
Англии, во Франции, в Германии, в Богемии, в России,
сохранивши от них лишь внешнюю форму, удобную для
его фискальных целей и составляющую просто часть
огромной административной машины.
Удивительно ли после этого, что гильдии и
ремесленные союзы, лишенные всего того, что прежде
составляло их жизнь, и подчиненные королевским чиновникам,
ставши при этом частью администрации, превратились
в 18-м столетии лишь в бремя, в препятствие для
промышленного развития — вместо того, чтобы быть самой
сущностью его, какой они были за четыреста лет до
того? Государство убило их.
В самом деле, оно не только уничтожило ту
независимость и самобытность, которые были необходимы для
жизни гильдий и для защиты их от вторжения
государства; оно не только конфисковало все богатства и
имущества гильдий: оно вместе с тем присвоило себе и всю
их экономическую жизнь.
Когда внутри средневекового города случалось
столкновение промышленных интересов или когда две
гильдии не могли прийти к обоюдному соглашению,—
за разрешением спора не к кому было больше
обращаться, как ко всему городу. Спорящие стороны бывали
принуждены сойтись на чем-нибудь, найти какой-нибудь
компромисс, потому что все гильдии города были
заинтересованы в этом. И такую сделку находили; иногда,
в случае нужды, в качестве третейского судьи
приглашался соседний город.
Отныне единственным судьей являлось государство.
По поводу каждого мельчайшего спора в каком-нибудь
ничтожном городке в несколько сот жителей в
королевских и парламентских канцеляриях скоплялись
вороха бесполезных бумаг и кляуз. Английский парламент,

Современная наука и анархия 443
например, был буквально завален тысячами таких
мелких местных дрязг. Пришлось держать в столице тьГея-
чи чиновников (большею частью продажных), чтобы
сортировать, читать, разбирать все эти бумаги и
постановлять по ним решения; чтобы регулировать и
упорядочивать ковку лошадей, беление полотна, соление
селедок, деланье бочек и т, д. до бесконечности... а кучи
дел все росли и росли!
Но и это было еще не все. Скоро государство
наложило свою руку и на внешнюю торговлю. Оно увидело
в ней средство к обогащению и поспешило захватить
ее. Прежде, когда между двумя городами возникало
какое-нибудь разногласие по поводу стоимости
вывозимого сукна, чистоты шерсти или вместимости бочонков для
селедок, города сносились по этому поводу между
собою. Если спор затягивался, они обращались к третье·
му городу и призывали его в третейские судьи (это
случалось сплошь да рядом); или же созывался особый
съезд гильдий ткачей или бочаров, чтобы прийти
к международному соглашению насчет качества и
стоимости сукна или вместимости бочек.
Теперь явилось государство, которое взялось решать
все эти споры из одного центра, из Парижа или из
Лондона. Оно начало предпиоывать через своих чиновников
объем бочек, качество сукна; оно учитывало число
ниток и их толщину в основе и утке; оно начало
вмешиваться своими распоряжениями в подробности каждого
ремесла.
Результаты вам известны. Задавленная этим
контролем промышленность в 18-м столетии вымирала. Куда,
в самом деле, девалось искусство Бенвенуто Челлйни
под опекой государства? — Оно умерло! — А что
сталось с архитектурой тех гильдий каменщиков и
плотников, произведениям которых мы удивляемся до сих
fiop? — Стоит лишь взглянуть на уродливые памятники
государственного периода, чтобы сразу ответить, что
архитектура замерла, замерла настолько, что и до сих
пор еще не может оправиться от удара, нанесенного ей
государством.
Что стало с брюжскими полотнами, с голландскими
сукнами? Куда девались те кузнецы, которые умели так
искусно обращаться с железом, что чуть ли не во
всяком европейском городке из-под их рук выходили изящ-

444
П. А. Кропоткин
нейшие украшения из этого неблагородного металла?
Куда девались токари, часовщики, те мастера, которые
создали в средние века славу Нюренберга своими
точными инструментами? Вспомните хотя бы Джемса Уат-
та, который в конце восемнадцатого века напрасно
искал в продолжение тридцати лет работника,
умеющего выточить точные цилиндры для его паровой
машины; его мировое изобретение в течение тридцати лет
оставалось грубой моделью за неимением мастеров,
которые могли бы сделать по ней машину.
Таковы были результаты вмешательства
государства в промышленность. Все, что оно умело сделать,—
это придавить, принизить работника, обезлюдить
страну, посеять нищету в городах, довести миллионы людей
в деревнях до голодания — выработать систему
промышленного рабства!
И вот эти-то жалкие остатки старых гильдий, эти-то
организмы, раздавленные и задушенные государством,
эти-то бесполезные части государственной
администрации «научные» экономисты смешивают в своем
невежестве со средневековыми гильдиями! То, что было
уничтожено Великой Революцией, как помеха
промышленности, были уже не гильдии и даже не рабочие союзы;
это были бесполезные и даже вредные части
государственной машины.
Французская революция смела много мусора. Но
что якобинцы, вынесенные революциею ко власти,
тщательно сохранили — это власть государства над
промышленностью, над промышленным рабом — рабочим.
Вспомните, что говорилось в Конвенте — в страшном
террористическом Конвенте — по поводу одной стачки.
На требование стачечников Конвент ответил:
«Одно государство имеет право блюсти интересы
граждан. Вступая в стачку, вы составляете коалицию,
вы создаете государство в государстве. А потому —
смертная казнь за стачку!»
Обыкновенно в этом ответе видят только
буржуазный характер Французской революции. Но нет ли в нем
еще и другого, более глубокого смысла? Не указывает
ли он на отношение государства ко всему обществу
вообще,— отношение, нашедшее себе самое яркое
выражение в якобинстве 1793 года?
«Если вы чем-нибудь недовольны, обращайтесь к
государству! Оно одно имеет право удовлетворять ; лобы
своих подданных. Но соединяться вместе для самоза-

Современная наука и анархия
445
щиты — этого нельзя!» Вот в каком смысле республика
называла себя «единой и нераздельной».
И разве не так же думает и современный
социалист-якобинец? Разве Конвент, с присущей ему свирепой
логикой, не выразил сущности его мыслей?
В этом ответе Конвента выразилось отношение
всякого государства ко всем сообществам, ко всем
частным организациям, каковы бы ни были их цели.
Что касается стачки в России, она и теперь еще
считается преступлением против государства. В
значительной степени то же можно сказать и о Германии, где
император Вильгельм еще недавно говорил углекопам:
«Обращайтесь ко мне; но если вы когда-нибудь
посмеете действовать в своих интересах сами, вы скоро
познакомитесь со штыками моих солдат!»
То же самое почти всегда происходит и во
Франции. И даже в Англии только после столетней борьбы
путем тайтых обществ, путем кинжала, пускаемого
в ход против предателя и хозяина, путем
подкладывания пороха под машины (не дальше как в 1860-м г.),
наждака в подшипники и т. п. английским рабочим
почти удалось добиться права стачек. Они скоро
добьются его окончательно, если только не попадутся в
ловушку, уже расставленную им государством, которое хочет
навязать им обязательное посредничество в
столкновениях с хозяевами в обмен на закон о восьмичасовом
рабочем дне.
Больше ста лет ужасной борьбы! И сколько
страданий, сколько рабочих умерло в тюрьмах, сколько
сослано в Австралию, убито, повешено! И все это для того,
чтобы возвратить себе то право соединяться в союзы,
которое — повторяю опять — составляло достояние
каждого человека, свободного или крепостного, в те
времена, когда государство еще не успело наложить свою
тяжелую руку на общество 1.
1 Даже и теперь, не далее как ■ 1903-м году, при
консервативном министерстве, право стачек снова было подорвано. Палата
лордов, действуя как высшая судебная инстанция, постановила
следующее: в случае стачки, если будет доказано, что рабочий союз
отговаривал — просто отговаривал через своих подчасков, без
устрашения силою — рабочих, собиравшихся заступить места
забастовавших рабочих, то весь рабочий союз отвечает всею своею кассой за
убытки, понесенные хозяевами. В известной Taff-Vale забастовке
рабочий союз должен был уплатить хозяевам свыше 50 000 фунтов,
т. е. более полумиллиона рублей. Второй такой же случай был
поднят иедавно, н рабочий союз кончил дело, признав себя
должным МО 000 рублей.

44Θ
П. А. Кропоткин
Но разве только одни рабочие подверглись этой
участи? Вспомните о той борьбе, которую пришлось
выдержать с государством буржуазии, чтобы добиться права
образовывать торговые общества,— права, которое
государство предоставило ей только тогда, когда увидело
в таких обществах способ создавать монополии в
пользу своих служителей и пополнять свою казну. А борьба
за то, чтобы сметь говорить, писать или даже думать не
так, как велит государство посредством своих академий,
университетов и церкви! А борьба, которую пришлось
выдержать за то, чтобы иметь право учить детей хотя
бы только грамоте,— право, которое государство
оставляет за собой и которым оно не пользуется! А право
даже веселиться сообща? Я уже не говорю о выборных
судьях или о том, что в средние века человеку очень
часто предоставлялось самому выбирать, у какого судьи
он желает судиться и по какому закону. И я не говорю
также о той борьбе, которая еще предстоит нам,
прежде чем наступит день, когда будет сожжена книга
возмутительных наказаний, порожденных духом
инквизиции и восточных деспотий,— книга, известная под
названием Уголовного Закона!
Или посмотрите на систему налогов — учреждение
чисто государственного происхождения, являющееся
могучим орудием в руках государства, которое пользуется
им как во всей Европе, так и в молодых республиках
Соединенных Штатов Америки, для того чтобы держать
под своей пятою массы населения, доставлять выгоды
своим сторонникам, разорять большинство в угоду
правящему меньшинству и поддерживать старые
общественные деления, старые касты.
Подумайте затем о войнах, без которых государство
не может ни образоваться, ни существовать,— войны,
которые делаются фатальными, неизбежными, как
только мы допустим, что известная местность (только
потому, что она составляет одно государство) может иметь
интересы, противоположные интересам соседних
местностей, составляющих часть другого государства.
Подумайте только о прошлых войнах и будущих, которые
грозят нам и которые покоренные народы принуждены
будут вести, чтобы завоевать себе право дышать
свободно; о войнах за торговые рынки, о войнах для
создания колониальных империй. А мы все знаем слишком
хорошо во Франции, какое рабство несет с собой война,
все равно, кончается ли она победой или поражением.

Современная наука и анархия
447
Но из всех перечисленных мною зол едва ли не
самое худшее — это воспитание, которое нам дает
государство как в школе, так и в последующей жизни.
Государственное воспитание так извращает наш мозг, что
само понятие о свободе в нас исчезает и заменяется
понятиями рабскими.
Грустно видеть, как глубоко многие из тех, которые
считают себя революционерами, глубоко ненавидят
анархистов только потому, что анархическое понятие
о свободе не укладывается в то узкое и мелкое
представление о ней, которое они почерпнули из своего
проникнутого государственным духом воспитания. А между
тем нам приходится встречаться с этим на каждом
шагу.
Зависит это от того, что в молодых умах всегда
искусно развивали, и до сих пор развивают, дух
добровольного рабства, с целью упрочить навеки подчинение
подданного государству. Философию, проникнутую
любовью к свободе, всячески стараются задушить ложною
религиозно-государственною философией. Историю
извращают, начиная уже с самой первой страницы, где
рассказывают басни о меровингских, каролингских
и рюриковских династиях, и до самой последней, где
воспевается якобинство, а народ и его роль в создании
общественных учреждений обходятся молчанием. Даже
естествознание ухитряются извратить в пользу двуголо-
вого идола, церкви и государства; а психологию
личности, и еще больше общества, искажают на каждом
шагу, чтобы оправдать тройственный союз — из солдата,
попа и палача. Даже теория нравственности, которая
в течение целых столетий проповедовала повиновение
церкви или той или другой якобы священной книге,
освобождается теперь от этих пут только затем, чтобы
проповедовать повиновение государству. «У вас нет
никаких прямых обязанностей по отношению к вашему
ближнему, в вас нет даже чувства взаимности; все
ваши обязанности — обязанности по отношению к госу·
дарству; без государства вы перегрызли бы друг другу
горло,— учит нас эта новая религия, называющая себя
«научною», в то время как она молится все тому же
престарому римскому и кесарскому божеству.— Сосед,
друг, общинник, согражданин, ты должен забыть все
это! ты должен сноситься с другими не иначе как через
посредство одного из органов твоего государства. И все

448
П. А. Кропоткин
вы должны упражняться в одной добродетели: учиться
быть рабами государства. Государство — твой бог!»
И это прославление государства и дисциплины, над
которыми трудятся и церковь, и университет, и печать,
и политические партии, производится с таким успехом,
что даже революционер« не смеют смотреть этому
новому идолу прямо в глаза.
Современный радикал — централист,
государственник и якобинец до мозга костей. По его же стопам идут
и социалисты. Подобно флорентинцам конца
пятнадцатого столетия, которые отдались в руки диктатуры
государства, чтобы спастись от деспотизма патрициев *,
современные социалисты не находят ничего лучшего,
как призвать тех же богов — ту же диктатуру, то же
государство, чтобы спастись от гнусностей
экономической системы, созданной тем же государством!
X
Если вы вникнете глубже во все разнообразные
факты, которых мы могли лишь поверхностно коснуться
в этом кратком очерке; если вы посмотрите на
государство, каким оно явилось в истории и каким, по
существу своему, оно продолжает быть и теперь; если вы
убедитесь, как убедились мы, что общественное учреждение
не может служить безразлично всем желаемым целям,
потому что, как всякий орган, оно развивается
посредством того, что оно выполняет ради одной известной
цели, а не ради всех возможных целей — вы поймете,
почему мы неизбежно приходим к заключению о
необходимости уничтожения государства.
Мы видим в нем учреждение, которое, развиваясь
в течение всей истории человеческих обществ, служило
для того, чтобы мешать всякому прямому союзу людей
между собою, чтобы препятствовать развитию местного
почина и личной предприимчивости, душить уже
существующие вольности и мешать возникновению новых,
и все это — чтобы подчинить народные массы
ничтожному меньшинству. И мы знаем, что учреждение, которое
прожило уже несколько столетий и прочно сложилось
в известную форму ради того, чтобы выполнить такую
роль в истории, уже не может быть приноровлено к
роли противоположной.

Современная кадка и анархия '440
Что ж« нам говорят в ответ на этот довод,
неопровержимый для всякого, кто только задумывался над
историей?
Нам противопоставляют возражение почти детское:
«Государство уже есть; оно существует и представляет
готовую и сильную организацию. Зачем же разрушать
ее, если можно ею воспользоваться? Правда, теперь она
вредна, но это потому, что она находится в руках
эксплуататоров. А раз она попадет в руки народа, почему
же ей не послужить для благой цели, для народного
блага?»
Это — все та же мечта маркиза Позы в драме
Шиллера, пытавшегося превратить самодержавие в орудие
освобождения, или мечта аббата Фромана в романе
Золя «Рим», пытающегося сделать из католической
церкви рычаг социализма!..
Не грустно ли, что приходится отвечать на такие
доводы? Ведь те, кто рассуждает таким образом, или не
имеют ни малейшего понятия об истинной исторической
роли государства, или же представляют себе
социальную революцию в таком жалком и ничтожном виде, что
она не имеет ничего общего с социалистическими
стремлениями.
Возьмем как живой пример Францию.
Всем нам, мыслящим людям, известен тот
поразительный факт, что третья республика во Франции,
несмотря на свою республиканскую форму, остается по
существу монархической. Все мы упрекаем ее за то, что
она оказалась неспособной сделать Францию
республиканской; я уже не говорю о том, что она ничего не
сделала для социальной революции: я хочу только
сказать, что она даже не внесла республиканских нравов
и республиканского духа. В самом деле, ведь все то не
многое, что действительно было сделано в течение по
следних двадцати пяти лет для демократизации нравов
или для распространения просвещения, делалось
повсюду, даже и в европейских монархиях, под давлением
духа того времени, которое мы переживаем.
Откуда же явился во Франции этот странный
государственный строй — республиканская монархия?
Происходит он оттого, что Франция была и осталась
государством в той же мере, в какой она была сорок
лет тому назад. Держатели власти переменили свое
имя, но все это огромное чиновничье здание, созданное
во Франции по образцу императорского Рима, осталось.

450
П. А. Кропоткин
Вся эта ужасная централизованная организация,
созданная для того, чтобы обеспечить и увеличить
эксплуатацию народных масс в пользу нескольких
привилегированных масс, и составляющая самую сущность
государства, осталась; колеса этого громадного механизма
продолжают по-прежнему обмениваться пятьюдесятью
бумагами каждый раз, когда ветром снесет дерево на
большой дороге, и миллионы, собранные с народа,
продолжают сыпаться в карманы привилегированных.
Штемпель на бумагах изменился; но государство, его дух,
его органы, его территориальная централизация и
централизация действий, его фаворитизм, т. е.
покровительство «своим», его роль создателя монополий — остались
без перемены. Мало того: как всякие паразиты, ойи
день ото дня все больше и больше расползаются по всей
стране.
Республиканцы — по крайней мере искренние —
долго льстили себя надеждой, что им «удастся»
воспользоваться государственной организацией для того, чтобы
произвести перемену, в республиканском смысле; мы
видим теперь, как они ошиблись в расчетах.
Вместо того чтобы уничтожить старую организацию,
уничтожить государство и создать новые формы
объединения, исходя из самых основных единиц каждого
общества — из сельской общины, свободного союза
рабочих и т. д.,— они захотели «воспользоваться старой, уже
существующей организацией». И за это непонимание той
истины, что историческое учреждение нельзя заставить
по произволу работать то в том, то в другом
направлении, что оно имеет свой собственный путь развития,
которым оно шло в течение веков,— они поплатились тем,
что были сами поглощены этим учреждением.
А между тем здесь дело еще не шло об изменении
всех экономических отношений общества, как это
ставим мы: их вопрос был лишь в изменении некоторых
политических отношений между людьми! И это даже
оказалось невозможно!
И несмотря на эту полную неудачу, несмотря на
такой жалкий результат, нам все еще с упорством
продолжают повторять, что завоевание государственной власти
народом будет достаточно для совершения социальной
революции! Нас хотят уверить, несмотря на все
неудачи, что старая машина, старый организм, медленно
выработавшийся в течение хода истории с целью убивать
свободу, порабощать личность, подыскивать для прйтес-

Современная наука и. анархия 451
нения законное основание, создавать монополии,
отуманивать человеческие умы, постепенно приучая их к
рабству мысли,— вдруг окажется пригодным для новой роли,
вдруг явится и орудием, и рамками, в которых каким-то
чудом создастся новая жизнь... водворится свобода и
равенство на экономическом основании, исчезнут
монополии, наступит пробуждение общества и завоевание им
лучшего будущего! — Какая печальная, трагическая
ошибка!..
Какая нелепость! Какое непонимание истории!
Чтобы дать простор широкому росту социализма,
нужно вполне перестроить все современное общество,
основанное на узком лавочническом индивидуализме.
Вопрос не только в том, чтобы, как иногда любили
выражаться на метафизическом языке, «возвратить рабочему
целиком весь продукт его труда», но в том, чтобы
изменить самый характер всех отношений между людьми,
начиная с отношений отдельного обывателя к какому-
нибудь церковному старосте или начальнику станции
и кончая отношениями между различными ремеслами,
деревнями, городами и областями. На каждой улице, во
всякой деревушке, в каждой группе людей,
сгруппировавшихся около фабрики или железной дороги, должен
проснуться творческий, созидательный и
организационный дух,— для того чтобы и на фабрике, и на железной
дороге, и в деревне, и в лавке, и в складе продуктов,
и в потреблении, и в производстве, и в распределении
все перестроилось по-новому. Все отношения между
личностями и человеческими группами должны будут
подвергнуться перестройке с того самого часа, когда мы
решимся дотронуться впервые до современной
общественной организации, до ее коммерческих или
административных учреждений.
И вот эту-то гигантскую работу, требующую
свободной деятельности народного творчества, хотят втиснуть
в рамки государства, хотят ограничить пределами
пирамидальной организации, составляющей сущность
государства! Из государства, самый смысл существования
которого заключается, как мы видели, в подавлении
личности, в уничтожении всякой свободной группировки,
всякого свободного творчества, в ненависти ко всякому
личному почину и в торжестве одной идеи, которая по
необходимости должна быть идеей посредственности,—
из этого-то механизма хотят сделать орудие для
выполнения гигантского превращения!.. Целым общественным

452 , Π. Α. Кропоткин .
обновлением хотят управлять путем указов и
избирательного большинства!.. Какое ребячество!
Через всю историю нашей цивилизации проходят два
течения, две враждебные традиции: римская и народная,
императорская и федералистская, традиция власти
и традиция свободы.
И теперь, накануне великой социальной революции,
эти две традиции опять стоят лицом к лицу.
Которое нам выбрать из этих двух всегда борющихся
в человечестве течений — течение народное или течение
правительственного меньшинства, стремящегося к
политическому и религиозному господству,— сомнения быть
не может. Наш выбор сделан.
Мы присоединяемся к тому течению, которое еще
в двенадцатом веке приводило людей к организации,
построенной на свободном соглашении, на свободном
почине личности, на вольной федерации тех, кто
нуждается в ней. Пусть другие стараются, если хотят,
цепляться за традиции канонического if императорского
Рима!
История не представляет одной непрерывной линии
развития. По временам развитие останавливалось в
одной части света, а затем возобновлялось в другой.
Египет, Азия, берега Средиземного моря, Центральная
Европа поочередно пребывали очагами исторического
развития. И каждый раз развитие начиналось с
первобытного племени; затем оно переходило к сельской общине;
затем наступал период вольных городов и наконец
период государства, во время которого развитие
продолжалось некоторое время, но затем вскоре замирало.
В Египте цивилизация началась в среде
первобытного племени, достигла ступени сельской общины; потом
пережила период вольных городов и позднее приняла
форму государства, которое, после временного
процветания, привело к смерти страны.
Развитие снова началось в Ассирии, в Персии, в
Палестине. Снова оно прошло через те же ступени —
первобытного племени, сельской общины, вольного города,
всесильного государства, и затем опять наступила —
смерть!
Новая цивилизация возникла в Греции. Опять
начавшись с первобытного племени, медленно пережив
сельскую общину, она вступила в период республиканских

Современник наука и анархия 453
городов. В этой форме греческая цивилизация достигла
своего полного расцвета. Но вот с Востока на нее
повеяло ядовитым дыханием восточных деспотических
традиций. Войны и победы создали Македонскую империю
Александра. Водворилось государство и начало сосать
жизненные соки из цивилизации, пока не настал тот же
конец — смерть!
Образованность перенеслась тогда в Рим. Здесь мы
опять видим зарождение ее из первобытного племени;
потом сельскую общину, и затем вольный город. Опять
в этой форме Римская цивилизация достигла своей
высшей точки Но затем явилось государство, империя
и с нею конец — смерть!
На развалинах Римской империи цивилизация
возродилась среди кельтских, германских, славянских и
скандинавских племен. Медленно вырабатывало
первобытное племя свои учреждения, пока они не приняли
формы сельской общины. На этой ступени они дожили до
двенадцатого столетия. Тогда возникли республиканские
вольные города, породившие тот славный расцвет
человеческого ума, о котором свидетельствуют нам
памятники архитектуры, широкое развитие искусств и открытия,
положившие основания нашему естествознанию. Но
затем, в 16-м веке, явилось на сцену государство и...
неужели опять смерть?
Да, смерть—или возрождение! Смерть, если мы не
сумеем перестроить общество на свободном,
противогосударственном фундаменте.
Одно из двух. Или государство раздавит личность
и местную жизнь; завладеет всеми областями
человеческой деятельности, принесет с собою войны и
внутреннюю борьбу из-за обладания властью, поверхностные
революции, лишь сменяющие тиранов, и как
неизбежный конец — смерть!
Или государство должно быть разрушено, и в таком
случае новая жизнь возникнет в тысяче и тысяче
центров, на почве энергической, личной и групповой
инициативы, на почве вольного соглашения.
Выбирайте сами!

IV
СОВРЕМЕННОЕ ГОСУДАРСТВО
I
главный принцип современных обществ
Для нас особенно важно разобраться в
отличительных чертах современного общества и государства, чтобы
определить, куда мы идем, что нами уже гариобретено
теперь н что мы надеемся завоевать в будущем.
Общество, в настоящем его виде, конечно^ не
является результатом какого-нибудь основного начала,
логически развитого и приложенного ко всем потребностям
жизни. Как всякий живой организм, общество
представляет собой, наоборот, очень сложный результат тысячи
столкновений и тысячи соглашений, вольных и
невольных, множества пережитков старого и молодых
стремлений к лучшему будущему.
Подчиненный язычеству и духовенству дух
древности, рабство, империализм, крепостничество,
средневековая община, старые предрассудки и современный дух —
все это представлено в теперешнем обществе, более или
менее, со всеми оттенками, под всеми формами
всевозможных оттенков. Тени прошлого и облики будущего,
обычаи и понятия, сохранившиеся еще от каменного
века, и стремления к будущему, еле обрисовывающемуся
на горизонте,— все это существует в нем в состоянии
постоянной борьбы в каждом человеке, в каждом
общественном слое и в каждом поколении, как и во всем
обществе, взятом в целом.
Однако если мы посмотрим на крупные столкновения
и великие народные революции, совершившиеся в
Европе начиная с двенадцатого столетия, мы увидим, что
в них выражается одно стремление. Все эти восстания
были направлены на разрушение того, что осталось
в виде пережитка от древнего рабства в более мягкой
форме — против крепостного права. Все они имели
целью освобождение или крестьян, или горожан, или

Современная наука и анархия
455
тех и других от принудительного труда, который был
навязан им силой закона в пользу тех или других
господ. Признать за человеком право располагать своею
личностью и работать над тем, что он хочет и сколько
он хочет, без того чтобы кто-либо имел право
принуждать его к этому,— иначе говоря, освободить личность
крестьянина и ремесленника, такова была цель всех
народных революций: великого восстания коммун
двенадцатого века, крестьянских войн в пятнадцатом и
шестнадцатом веках, в Богемии, Германии и Голландии,
революций 1381 и 1648 годов в Англии и, наконец,
Великой Революции во Франции.
Правда, что эта цель была достигнута только
отчасти. По мере того как человек освобождался и
завоевывал себе личную свободу, новые экономические условия
навязывались ему, чтобы урезать его свободу, выковать
для него новые цепи и угрозой голода подвести его под
ярмо. Мы видели недавно пример в наши дни, когда
русские крепостные, освобожденные в 1861 году,
очутились в положении, при котором им пришлось дорогой
ценой выкупать земли, которые они обрабатывали
руками в течение многих веков, что привело их к упадку
и нищете, и таким образом их порабощение было
восстановлено. То, что происходило в России в наше
время, было также и прежде в том или ином виде везде
в Западной Европе. Когда физическое принуждение
исчезало вследствие восстания или революции, то
устанавливались новые формы того же принуждения.
Личное рабство было уничтожено, но порабощение
возникало в новой форме — экономической форме.
И однако, несмотря на все, господствующее начало
современного общества есть начало личной свободы,
провозглашенное— по крайней мере в теории — для
каждого члена общества. Согласно букве закона, труд не
является более принудительным ни для кого. Нет более
класса рабов, принужденных работать для своих господ;
и в Европе, по крайней мере, нет более крепостных,
обязанных отдавать своему господину три дня работы в
неделю в обмен на кусок земли, к которому они
оставались прикованными всю их жизнь. Каждый волен
работать, если он хочет, сколько хочет и что он хочет,—
таков — по крайней мере в теории — основной принцип
современного общества.
Мы знаем, однако,— и социалисты всех оттенков не
перестают доказывать это каждый день,— насколько эта

456
fl·. А. Кропоткин
свобода кажущаяся. Миллионы и миллионы людей,
женщин и детей постоянно принуждаются под угрозой голо^
да продать свою свободу, отдать свой труд хозяину на
тех условиях, на которых он пожелает заставить их
работать. Мы знаем — и мы стараемся ясно показать это
народным массам,— что под формой аренды, найма
и процента, платимых капиталисту, рабочий и
крестьянин продолжают отдавать нескольким господам вместо
одного господина те же три дня работы в неделю;
очень часто даже больше, чем три дня в неделю,
только бы получить право обрабатывать землю или даже
жить хоть где-нибудь под защитой крова.
Мы знаем также, что если господа экономисты дадут
себе труд заняться, однажды, случайно, политической
экономией и вычислят все, что различные господа
(хозяин, капиталист, посредники, землевладелец и так
далее, не говоря о государстве) берут прямо или
косвенно из заработной платы рабочего, то мы будем
поражены скудной долей, которая остается рабочему для
оплаты труда тех других работников, которых продукты
труда он потребляет: для уплаты крестьянину,
выращивающему хлеб, который он ест; каменщику, строющему
дом, в котором он живет; тем, кто сделал его мебель,
платье и так далее. Мы были бы поражены, видя, как
мало возвращается всем этим работникам, которые
производят все, что потребляет рабочий, по сравнению
с громадной долей, которая идет баронам современного
феодализма.
Заметьте, что это ограбление рабочего не делается
более одним господином, сидящим законно на шее
у каждого работника. Для этого существует механизм,
чрезвычайно сложный, безличный и неответственный.
Как и в прежнее время, рабочий отдает значительную
часть своего труда привилегированным; но он более не
делает этого под кнутом господина. Принуждение
перестало быть телесным. Его выбросят на мостовую, его
заставят жить в конуре, умирать с голоду, видеть, как
его дети гибнут от истощения, побираться милостыней
в старости; но его не разложат в полицейском участке
на скамье, чтобы высечь за скверно сшитое платье или
плохо обработанное поле, как это делалось еще при
нашей жизни в Восточной Европе, а раньше
практиковалось везде в Европе.

Современная наука и шнархия
457
При теперешнем режиме, часто более жестоком и бот
лее неумолимом, чем старый режим, человек сохраняет,
однако, чувство личной свободы. Мы знаем, что это
чувство— почти иллюзия, самообман для пролетария. Но
мы должны признать, что весь современный прогресс
и все наши надежды на будущее еще основываются на
этом чувстве свободы, как бы ограничена они ни была
в действительности.
Самый несчастный из босоногих нищих в самый
черный момент его несчастий не согласится поменять своем
постели из камней под сводом моста на тарелку супа,
которая давалась бы ему каждый день, но с цепью
рабства на шее. Более того. Это чувство, это требование
личной свободы так дороги современному человеку, что
мы постоянно видим, как целые массы рабочих терпят
голод месяцами и идут с голыми руками на штыки
государства, чтобы только удержать известные
завоеванные права.
В самом деле, самые упорные стачки и самые
отчаянные восстания происходили из-за вопросов о свободе,
о завоеванных правах,— более чем из-за вопросов о
заработной плате.
Таким образом, право работать над тем, чего хочет
человек и сколько хочет, остается принципом
современного общества. И самое сильное обвинение, которое мы
выдвигаем против современного общества, состоит
в том, что эта свобода, столь дорогая сердцу рабочего,
остается все время воображаемой и призрачной
благодаря тому, что он вынужден продавать свою силу
капиталисту; так что современное государство есть могучее
орудие для удержания рабочего в таком вынужденном
положении; и достигает оно этого при помощи
привилегий и монополий, которые оно постоянно дает одному
классу граждан, к невыгоде и в ущерб рабочему. В
самом деле, теперь начинают понимать, что принцип
личной свободы, который так дорог всем завоевавшим ее
и на котором все пришли к соглашению, ловко
обходится благодаря целому ряду монополий; что те, кто ничем
не владеет, делаются рабами тех, кто владеет, раз они
вынуждены принимать условия владельца земли или
фабрики, чтобы иметь возможность работать; что таким
образом они платят богачам — всем богачам — громад
ную дань, благодаря монополиям, созданным в пользу
богатых. Народ нападает на монополии не затем, чтобы
помешать праздности, какую они дают привилегирован

458
/7. Л. Кропоткин
ным классам, но вследствие того господства над
рабочим классом, которое они обеспечивают.
Серьезный упрек, который мы ставим современному
обществу, состоит не в том, что оно пошло по ложной
дороге, провозглашая, что отныне каждый будет
работать над тем, что он хочет и сколько хочет. Мы его
упрекаем в том, что оно создало такие условия
собственности, которые не позволяют рабочему работать над
тем, что он хочет и сколько хочет. Мы считаем это
общество ненормальным и несправедливым, потому что,
провозгласив начало личной свободы, оно поместило
работника полей и фабрик в такие условия, которые
уничтожают это начало; потому что оно низводит рабочего
до состояния замаскированного рабства, до состояния
человека, которого нищета заставляет работать для
обогащения хозяев и для увековечения самому своего
рабского состояния,— заставляет самого ковать себе свои
цепи.
Но если так — если право «работать над тем, что
хочешь и сколько хочешь» действительно дорого
современному человеку; если всякая форма принудительного
и рабского труда ему противна; если личная свобода
для него важнее всего,— то ясно, что должен делать
революционер.
Он отбросит всякие формы скрытого и
замаскированного рабства. Он будет стремиться к тому, чтобы эта
свобода не была пустым словом. Он постарается узнать,
что мешает рабочему быть действительно единственным
господином своих способностей и своих рук; и он будет
работать над тем, чтобы разбить эти препятствия ~
если нужно, силой. Но он будет остерегаться в те же
время ввести новые препятствия, которые, увеличивая,
может быть, его благосостояние, снова доведут человека
до того, что он потеряет свою свободу.
Посмотрим же, что это за препятствия, которые
в современном обществе обрезали свободу рабочего
и сделали его рабом.
II
РАБЫ ГОСУДАРСТВА
Никто не может быть принужден по закону работать
на другого. Такова, сказали мы, основа современного
общества, завоеванная рядом революций. И те среди нас,

Современная наука а анархия
459
кто знал крепостное право в первой половине
последнего века или только видели его следы ', те из нас, кто
знал отпечаток, оставленный этим учреждением на
физиономии всего общества,— те поймут с одного слова
важность перемены, произведенной окончательной
отменой легального крепостного права. Но если законной
обязанности работать для другого более не существует
среди частных лиц, то государство сохраняет за собой
до сего времени право налагать на своих подданных
обязательный труд. Более того. По мере того как
отношения господина и раба исчезают в обществе,
государство расширяет все более и более свое право на
принудительный труд граждан; так что права современного
государства заставили бы покраснеть от зависти
законников пятнадцатого и шестнадцатого века, которые
старались тогда обосновать королевскую власть.
Теперь государство налагает, например, на всех
граждан обязательное обучение. Вещь в сущности
прекрасная, если смотреть на нее с точки зрения права
ребенка идти в школу, когда родители хотят удержать его
дома для работы, посылают работать на фабрику или
даже учиться у невежественной монахини. Но в
действительности—во что превратилось теперь обучение,
даваемое в первоначальной школе? Ребенку набивают
голову целой кучей учений, сочиненных именно для того,
чтобы обеспечить право государства над гражданином;
чтобы оправдать монополии, даваемые государством над
целыми классами граждан; чтобы провозгласить как
святую святых права богатого эксплуатировать бедного
и делаться богатым благодаря этой бедности; чтобы
внушить детям, что судебное преследование, производимое
обществом, есть высшая справедливость и что
завоеватели были величайшие люди человечества. Но что
говорить! Государственное обучение, достойное наследие
иезуитского воспитания, есть усовершенствованный
способ убить всякий дух личного почина и независимости
и научить ребенка рабству мысли и действия.
А когда ребенок вырастет, государство явится за тем,
чтобы принудить его к обязательной воинской повинно-
1 В Англии, например, следы »ти сохранялись до 1848 года
в виде принудительного труда детей; их отбирали по закону у
бедных родителей, если последние были в Работном доме, и их
перевозили на север работать на хлопчатобумажных фабриках.

460
77; А. Кропоткин
сти, и предпишет ему, кроме того, различные работы
для коммуны и для государства, в случае нужды.
Наконец, при помощи налогов оно заставит каждого
гражданина произвести громадную массу работы для
государства, а также для фаворитов государства, все время
заставляя его думать, что это он сам добровольно
подчиняется государству, что это он сам распоряжается
через своих представителей деньгами, поступающими
в государственную казну.
Таким образом, здесь провозглашен новый принцип.
Личного рабства более не существует. Нет более рабов
государства, как было раньше в течение прошедших
веков, даже во Франции и Англии. Король не может более
приказывать десяти или двадцати тысячам своих
подданных являться к нему для постройки крепостей или
для разбивки садов и возведения дворцов в Версале,
несмотря на «чудовищную смертность среди рабочих,
которых каждую ночь увозят, навалив полные телеги
трупов», как писала мадам де Севинье. Дворцы в
Виндзоре, Версале и Петергофе не строются более путем
принудительных работ. Теперь государство требует всех
этих услуг от подданных путем налогов под предлогом
производства полезных работ, охраны свободы граждан
π увеличения их богатств.
Мы готовы первые радоваться уничтожению былого
рабства и засвидетельствовать, насколько это важно для
общего прогресса освободительных идей. Быть
притащенным из Нанси или Лиона в Версаль, чтобы строить
там дворцы, предназначенные для увеселения фаворитов
короля, было гораздо тяжелее, чем платить такую-то
сумму налогов, представляющую столько-то дней
работы, хотя бы даже эти налоги были потрачены на
бесполезные или даже вредные для народа работы. Мы более
чем признательны деятелям 1793 года за то, что они
освободили Европу от принудительного труда.
Но тем не менее верно, что по мере того как
освобождение от личных обязательств человека по
отношению к человеку завершалось в течение девятнадцатого
века, обязательства по отношению к государству все
продолжали расти. Каждые десять лет они
увеличивались в числе, разнообразии и количестве труда,
требуемого государством от каждого гражданина. К концу
девятнадцатого века мы видим даже, что государство
вновь берет себе право на принудительный труд. Оно
налагает, например, на железнодорожных рабочих (не-

Современная наука и анархия
461
давний закон в Италии) обязательный труд в случае
стачки; и это — не что иное, как прежний
принудительный труд в пользу больших акционерных компаний,
владеющих железными дорогами. А от железной дороги до
рудника и от рудника до фабрики — не более чем один
шаг. И раз будет признан предлог общественного блага
или даже только общественной необходимости или
общественной полезности, то нет более границ для власти
государства.
Если с углекопами или со служащими железных
дорог еще не обращаются, как с уличенными в
государственной измене, каждый раз, как они начинают
забастовку, и если их не вешают направо и налево, то это
единственно потому, что необходимость в этом еще не
чувствуется. Считают более удобным воспользоваться
угрожающими жестами нескольких стачечников, чтобы
расстрелять толпу в упор и послать вожаков на каторгу.
Это делается теперь постоянно и в республиках, и в
монархиях.
До сих пор довольствовались «добровольным
подчинением». Но в тот день, когда почувствовали в Италии
необходимость в этом или, вернее, страх такой
необходимости, парламент не поколебался ни одной минуты
голосовать карательный закон, хотя железные дороги
в Италии остаются еще в руках частных компаний. Для
«себя», во имя «общественного блага» государство,
конечно, не поколеблется сделать даже с большей
суровостью то, что оно уже сделало для своих любимцев, для
акционерных компаний. Оно уже сделало это в России.
А в Испании оно доходит даже до пыток, чтобы
охранять монополистов. Действительно, после ужасных
пыток, применявшихся в 1907 году в Монтжуйской
тюрьме, пытка стала снова в Испании учреждением на
пользу нынешних любимцев государства—владетельных
финансистов.
Мы идем так быстро в этом направлении, и вторая
половина девятнадцатого века, воодушевленная тем, что
подсказывали привилегированные фавориты
правительства, так далеко зашла в направлении централизации,
что если мы не примем мер предосторожности, то в
скором времени мы увидим, что стачечников и
забастовщиков и всех недовольных не только будут расстреливать
как мятежников и грабителей, но будут гильотинировать
или ссылать в болотистые, вредные для здоровья места

462
П. А. Кропоткин
в какой-нибудь колонии только за то, что они не
выполнили общественной службы.
Так делают в армии и так будут делать в рудниках.
Консерваторы уже громко требовали этого в Англии.
Вообще, не надо обманываться. Два великих
движения, два больших течения мысли и действия
характеризовали девятнадцатый век. С одной стороны, мы видели
борьбу против всех следов древнего рабства. Мало того,
что армии первой французской республики прошли через
всю Европу, уничтожая крепостное право, но когда эти
армии были изгнаны из стран, которые они освободили,
и когда там было восстановлено крепостное право, то
оно не могло продержаться долго. Веянье революции
1848 года унесло его окончательно из Западной Европы;
а в 1861 году оно, как мы знаем, было уничтожено
в России и 17 лет спустя на Балканах.
Более того. В каждой нации человек работал для
утверждения своих прав на личную свободу. Он
освободился от предрассудков относительно дворянства,
королевской власти и высших классов: и путем тысячи и
тысячи маленьких восстаний, произведенных в каждом
углу Европы, человек утвердил, посредством созданных
им же обычаев, свое право считаться свободным.
С другой стороны, все умственное движение века:
поэзия, роман, драма, как только они перестали быть
простой забавой для праздных, носили тот же характер.
Беря Францию, вспомним о Викторе Гюго, о Евгении
Сю в его «Тайнах народа» («Mystères du peuple»),
Александре Дюма (отце, конечно) в его истории
Франции, написанной в романах, о Жорж Занде и т. д.;
далее, о великих конспираторах Барбесе и Бланки, об
историках, как Огюстен Тьерри, Сисмонди, Мишле,
о публицистах, как П. Л. Куррье; наконец, о
реформаторах-социалистах: Сен-Симоне, Фурье, Консидеране,
Луи Блане и Прудоне и, наконец, об основателе
позитивной философии Огюсте Конте. Все они выразили
в литературе движение мысли, которое происходило
в каждом углу Франции, в каждой семье, в каждом
мыслящем человеке, чтобы освободить человека от
нравов и обычаев, оставшихся от эпохи личной власти
человека над человеком. И что происходило во Франции,
происходило везде, более или менее, чтобы освободить
человека, женщину, ребенка от обычаев и идей,
установленных веками рабства.

Современная наука и анархия 4Θ3
Но рядом с этим великим освободительным
движением развивалось в то же время и другое, которое,
к несчастью, также вело свое происхождение от
Великой Революции. Оно имело своею целью — развить
всемогущество государства во имя неопределенного,
двусмысленного выражения, которое открывало дверь не
только всем лучшим намерениям, но также и тщеславию
и вероломству — во имя общественного блаж.
Происходя от эпохи, когда церковь етремилась
завоевать души человеческие, чтобы вести их к спасению,
и перейдя в наследие нашей цивилизации от Римской
империи и римского права, идея всемогущества
государства молча усиливалась и прошла громадный путь в
течение последней половины 19-го века.
Сравните только обязанность военной службы в той
форме, как она существует сейчас, в наши дни, с тем,
что она была в прошедшие века,— и вы будете
поражены тем, насколько выросла эта обязанность по
отношению к государству, под предлогом равенства.
Никогда крепостной в средние века не позволял
лишать себя человеческих прав до такой степени, как
современный человек, который отказывается от них
добровольно, просто по духу добровольного рабства. В
двадцать лет, то есть в возрасте, когда человек жаждет
свободы и склонен даже «злоупотреблять» этой
свободой, молодой человек смиренно позволяет запереть себя
на два или три года в казарму, где он разрушает свое
физическое, умственное и моральное здоровье. Почему?
Зачем?.. Затем, чтобы изучить ремесло, которое
швейцарцы изучают в шесть недель, а буры изучили лучше,
чем европейские армии, в процессе работы по расчистке
девственной земли, объезжая свои прерии верхом.
Он не только рискует своею жизнью, но в своем
добровольном рабстве он идет дальше, чем раб. Он
позволяет своим начальникам контролировать его любовные
дела, он бросает свою любимую женщину, дает обет
целомудрия и гордится тем, что повинуется, как автомат,
своим начальникам, хотя он не может ни судить, ни
знать их военные таланты, ни даже их честность. Какой
крепостной в средние века, кроме разве прислуги,
следовавшей за военными сзади с обозом, согласился бы
идти на войну на таких условиях, которым современный
крепостной, одурелый от идеи дисциплины,
подчиняется по своей доброй воле? Да что говорить! Крепостные

464
П. А. Кропоткин
рабы двадцатого века подчиняются даже ужасам и
безобразиям исправительного батальона в Африке (Бири-
би) без всякого протеста с своей стороны!
Когда же крепостные — крестьяне и ремесленники —
отказывались от права противопоставлять свои тайные
общества таким же обществам своих господ и защищать
силой оружия свое право соединяться в союзы и
общества? Было ли в средние века такое черное время, когда
народ городов отказался бы от своего права судить
своих судей и бросить их в реку, когда он не одобрял бы
их приговоров? И когда, даже в самые темные времена
притеснений в древности, видно было, чтобы
государство имело полную возможность развращать своей
школьной системой все народное образование, от
первоначального обучения и до университета? Макиавелли
страстно желал этого, но вплоть до девятнадцатого века его
мечтания не были осуществлены!
Одним словом, в первой половине 19-го века имелось
громадное прогрессивное движение, стремившееся к
освобождению личности и мысли; и такое же громадное
регрессивное движение взяло верх над предыдущим во
второй половине века и теперь стремится восстановить
старую зависимость, но уже по отношению к
государству: увеличить ее, расширить и сделать ее добровольной!
Такова характерная черта нашего времени.
Но это относится только к прямым обязанностям. Что
>:<е касается обязанностей непрямых, вводимых
посредством налогов и капиталистических монополий, то хотя
они не сразу бросаются в глаза, тем не менее они все
время растут и становятся столь угрожающими, что
настало уже время заняться серьезным их изучением.
III
НАЛОГ — СРЕДСТВО СОЗДАНИЯ
МОГУЩЕСТВА ГОСУДАРСТВА
Если государство при помощи воинской повинности,
народного образования, которым оно управляет в
интересах богатых классов, при помощи церкви и тысячи
своих чиновников обладает уже колоссальной властью
над своими подданными, то эта власть еще усиливается
при помощи налогов.

Современная наука и анархия
465
Безвредный вначале, даже может быть благославляе-
мый самими плательщиками, когда он заменил
принудительные работы, налог становится ныне зсе более и
более тяжелым бременем. Теперь налог—могучее орудие,
обладающее тем большей силой, что он скрывается под
тысячью форм и что правители сознают его силу и
способность управлять всею экономической и политической
жизнью общества в интересах правящих и богатых
классов. Ибо те, кто стоят у власти, пользуются теперь
налогами не только затем, чтобы получать свои
жалованья, но в особенности затем, чтобы создавать и
разрушать состояния, накоплять громадные богатства в
руках немногих привилегированных, чтобы создавать
монополии, разорять народ и порабощать его богатым;
и все это происходит так, что плательщики и не
догадываются даже о той власти, которую они дали в руки
своему правительству.
— Но что же может быть более справедливо, чем
налог,— скажут нам, конечно, защитники государства.
— Вот, например,— скажут нам,— мост,
построенный жителями такой-то общины. Река, вздувшаяся от
дождей, готова унести этот мост, если его сейчас же не
перестроят. Разве не естественно и не справедливо
призвать всех жителей общины к работам по перестройке
моста? А так как у большинства жителей есть свои
дела, то разве не разумно заменить личную работу
каждого, то есть неопытный, вынужденный труд, налогом,
который позволит призвать рабочих и
инженеров-специалистов?
Или вот ручей, который в половодье становится непе-
реходимым. Почему жители соседних общин не
возьмутся за постройку моста через него? Почему им не
заплатить по стольку-то с головы вместо того, чтобы
приходить самим и работать лопатами для исправления
канавы или для мощения дороги? Или — зачем строить самим
хлебный магазин, куда каждый житель должен
будет сложить по стольку-то хлеба в год на случай
недорода, когда вместо этого можно предоставить
государству заботиться о прокормлении во время голода, платя
ему за то небольшой налог?
Все это кажется столь естественным, справедливым
и разумным, что самый упрямый индивидуалист не
имеет ничего возразить против этого — при том условии,
конечно, что известное равенство условий существует
в общине.

466
П. А. Кропоткин
И, приводя все больше и больше подобных примеров,
экономисты и защитники государства вообще спешат
сделать заключение, что налог справедлив, желателен со
всех точек зрения и... «Да здравствует налог!»
И все-таки все эти рассуждения ложны и неверны.
Ибо если некоторые общинные налоги действительно
ведут свое происхождение из общинного труда,
произведенного сообща, то вообще налог или, скорее,
многочисленные и громадные налоги, которые мы платим
государству, имеют своим источником совсем другое
происхождение, а именно завоевание.
Восточные монархии и позднее императорский Рим
налагали принудительные работы именно на
завоеванные народы. Римский гражданин был освобожден от
этой обязанности и перелагал ее на народы,
подчиненные его владычеству. И вплоть до Великой Революции
(а отчасти и до наших дней) предполагаемые потомки
расы завоевателей (римской, германской, нормандской),
то есть «так называемые благородные дворяне», были
избавлены от налогов. Мужики, черная кость,
завоеванные белою костью, фигурировали одни на месте тех, кто
подлежит принудительному труду и обложению
налогами. Во Франции земли благородных или «тех, кто был
возведен в благородное состояние», не платили ничего
до 1789 года. И до сих пор самые богатые
землевладельцы в Англии не платят почти ничего за свои
громадные владения и оставляют их необработанными
в ожидании того, когда их стоимость удвоится
вследствие недостатка земли.
Не из общинного труда, произведенного с свободного
общего согласия, а именно из завоевания, из
крепостного права происходят налоги, которые мы платим теперь
государству. Действительно, когда государство
заставляло подданных производить принудительные работы
в шестнадцатом, семнадцатом и восемнадцатом веках,
то дело шло вовсе не о тех работах, которые села и
деревни предпринимали на основании свободного
соглашения своих жителей. Общинные работы продолжали
производиться жителями общин. Но рядом с этими
работами, кроме них, сотни тысяч крестьян приводились под
военным конвоем из отдаленных сел для постройки
национальной дороги или крепости, для перевозки
провизии, необходимой для питания армии, для следования

Современна* паука η шнаржия
467
на своих голодных лошадях sa богатыми, отправлявши-
мися для завоевания новых замков. Другие работали
в рудниках и на фабриках государства; третьи,
подгоняемые хлыстами управляющих, должны были
повиноваться преступным фантазиям своих господ, занимаясь
рытьем прудов у дворянских замков или строя дворцы
для королей, для господ и их содержанок, тогда как
жены и дети этих крепостных должны были питаться
лебедой или просить милостыню по дорогам, а их отцы
бросались голодные под пули солдат, чтобы отнять у
конвоиров увозимый ими награбленный хлеб.
Принудительный труд, налагаемый сначала силой на
покоренные народы (как это теперь еще делают и
французы, и англичане, и германцы с неграми в Африке),
а потом на всех «неблагородных», на «черную кость»,—
таково было истинное происхождение налога, который
мы платим теперь государству. Нужно ли удивляться,
что налог сохранил до наших дней отпечаток своего
происхождения?
Для деревень было большим облегчением, когда
с приближением Великой Революции начали заменять
принудительные работы на государство своего рода
выкупом — налогом, платимым в виде денег. Когда
Революция принесла, наконец, с собой луч света в
крестьянские хижины и уничтожила часть акцизных сборов и
налогов, ложившихся тяжелым бременем на беднейшие
классы, и когда идея более справедливого (и также
более выгодного для государства) налога начала
осуществляться, это вызвало, говорят нам, всеобщую радость
в деревнях — особенно среди тех крестьян, кто
наживался торговлей и ростовщичеством.
Но по сию пору налог остался верен своему
первоначальному происхождению. В руках буржуазии,
завладевшей властью, он не переставал расти, и его рост
шел особенно на пользу буржуазии. Посредством
налога, которого тягость не сразу чувствуется, клика
правящих, то есть государство, которое представляет
четверной союз короля, церкви, судьи и военачальника, не
переставало расширять свои дела и обращалось с народом,
как с завоеванной расой. Налог поражает так хорошо,
что ныне благодаря этому драгоценному орудию мы
почти так же порабощены государством, как наши отцы
когда-то были порабощены «во им и господами и барами.

468
П. А. Кропоткин
Какое количество труда каждый из нас дает
государству? Ни один экономист не попытался оценить
число трудовых дней, которые рабочий на полях и на
заводах отдает каждый год этому вавилонскому идолу,
так что мы напрасно стали бы искать в трактатах
политической экономии хотя бы приблизительной оценки
того, что человек, производящий богатства, отдает
государству из своего труда. Простая оценка, основанная на
бюджетах государства, губерний, волостей и общин
(которые также участвуют в расходах государства), ничего
бы не сказала нам, потому что необходимо оценить не
то, что входит в кассы казначейства, но то, что уплата
каждого рубля, внесенного в казначейство, представляет
собой из фактических расходов, произведенных
плательщиком. Все, что мы можем сказать, это то, что
количество труда, отдаваемого каждый год производителем
государству, огромно. Это количество должно
достигнуть— и для некоторых классов намного превзойти —
три дня работы в неделю, которые крепостной раб
отдавал некогда своему господину.
И заметьте, что как бы мы ни старались перестроить
систему налогов, главная их тяжесть в конечном счете
всегда падает на рабочего. Каждая копейка,
уплаченная в казну, платится в конце концов работником,
производителем.
Государство может накладывать руку, более или
менее, на доходы богачей. Но для этого еще требуется,
чтобы богатые имели доходы, чтобы эти доходы были
сделаны, произведены кем-нибудь; а они могут быть
произведены только тем, кто производит что-нибудь своим
трудом. Государство требует у богатого своей части его
добычи, но откуда происходит эта добыча,
представляющая собой в конечном счете определенное количество
хлеба, железа, фарфора или проданных тканей —
вообще всех результатов труда рабочего-производителя?
Оставляя в стороне богатства, привозимые из-за
границы и представляющие собой результат эксплуатации
других работников, живущих в России, на Востоке,
в Аргентине, в Африке, работники самой страны
должны отдать государству такое-то количество дней своего
труда, не только чтобы уплатить свой налог, а также
чтобы обогатить богатых.
Если налог, взимаемый государством, кажется
в сравнении с его громадными расходами не столь
тяжелым в Англии, как у других народов Европы, то это

Современная наука ш анархия
469
происходит по двум причинам. Прежде всего парламент,
состоящий наполовину из лордов землевладельцев,
покровительствует им и позволяет брать громадные
деньги с жителей городов и деревень, в то время как сами
землевладельцы платят всего лишь ничтожный налог.
Во-вторых — и это самое главное,— Англия больше всех
европейских стран облагает налогами труд рабочих
других народов !.
Нам говорят иногда о прогрессивном налоге на
доходы, который, по словам наших правителей, ударяет по
карману богачей к выгоде бедняков. Такова была,
действительно, идея Великой Революции, когда она ввела эту
форму налога. Но теперь все, что мы получаем от
налога, который только слегка прогрессивен, это то, что он
слегка задевает доходы богачей: т. е. у них берется
немного больше, чем ранее, из того, что они выжали из
рабочих. Но это все. И все-таки всегда платит
рабочий—и платит он обыкновенно больше, чем
государство берет у богатого.
Таким образом мы сами видели в городе Бромлей,
что когда налог на жилые дома был увеличен нашей
ратушей приблизительно на два рубля в год на каждую
квартиру рабочего (полудомик, как говорят в Англии),
сейчас же плата за эти квартиры повысилась на
двенадцать рублей в год. Таким образом домовладелец не-
1 Оценивают различно суммы, получаемые Англией на те кали-
талы, которые она дала в долг другим народам. Известно только,
что сумма свыше 100 миллионов фунтов стерлингов, т. е. 1000
миллионов золотых рублей, представляет доход англичан на деньги,
которые они ссудили различным государствам и железнодорожным
компаниям. Если к этому прибавить проценты, получаемые каждый
год на те деньги, которые англичане ссудили иностранным
городам, затем различным компаниям морского и речного судоходства
(везде, особенно в Америке), на маяки, подводные кабели,
телеграфы, банки в Азии, Африке, Америке и Австралии (эти доходы
огромны), и, наконец, те суммы, которые были помещены в тысячи
производств всех стран мира, то английские статистики приходят
к минимальной цифре втрое большей только что названной. Между
тем чистый доход, реализованный Англией на всем ее вывозе
(менее полумиллиарда рублей), так мал по сравнению с доходом,
получаемым от обрезания ножницами купонов на акциях, что можно
сказать, что главная промышленность Англии состоит в торговле
капиталами. Она сделалась тем, чем была Голландия в начале
XVII века — именно главным ростовщиком мира. За ней следует
Франция, потом Бельгия (пропорционально количеству ее
населения). Действительно, согласно оценке Альфреда Неймарка, Франция
имеет от 26 до 30 миллиардов иностранных ценностей, что дает
ежегодный доход от одного миллиарда до миллиарда с половиной,
не говоря о ценностях, котируемых официально на парижской Бирже.

470
/7. А. Кропоткин
медленно перекладывал на своих квартирантов
увеличение налога и одновременно пользовался этим для
увеличения своего дохода и эксплоатации.
Что же касается до косвенных налогов« мы знаем
не только, что особенно задеваются этим налогом
предметы, потребляемые всеми (другие — меньше), но также
что всякое увеличение на несколько копеек налога fia
напитки, на кофе или хлеб отражается гораздо большим
увеличением на ценах, платимых потребителем.
Кроме того, вполне очевидно, что единственно гот.
кто производит, кто создает богатства своим трудом,
может платить налог. Остальное есть не что иное, как
дележка добычи, полученной предпринимателем того, кто
производит,— дележка, которая всегда сказывается для
работника лишь увеличением эксплоатации.
Таким образом, мы можем сказать, что, оставляя
в стороне налоги, взимаемые с богатств, производимых
за границей, миллиарды, вносимые каждый год в казну
(в любой стране), ложатся почти всецело на труд
миллионов работников, имеющихся в стране. Тут рабочий
платит как потребитель напитков, сахара, спичек,
керосина; там, платя за свою квартиру, он выплачивает
налог, накладываемый государством на владельца дома.
Здесь, покупая свой хлеб, он платит земельные налоги,
земельную ренту, квартирную плату и налоги
булочника, оплачивает инспекцию, министерство финансов
и т. д. Там, наконец, покупая себе платье, он
оплачивает свои права на ввезенный из-за границы хлопок
и монополию, созданную протекционизмом. Покупая
уголь, путешествуя в вагоне железной дороги, он
оплачивает монополию на угольные рудники и железные
дороги, созданную государством к выгоде для
капиталистов, владельцев этих рудников и железных дорог.
Коротко говоря, всегда он платит всю кучу налогов,
налагаемых государством, округом, общиной на землю и ее
продукты, на сырье, на мануфактуру, на доход хозяина,
на привилегии образования — на все, что стекается
в кассы коммуны, округа и государства.
Сколько же дней труда в год представляют собой
все эти налоги? Разве не вполне вероятно, что,
подсчитав итог, мы увидим, что современный рабочий работает
более для государства, чем даже крепостной раб
некогда работал на своего господина?
Но если бы только было это!
В действительности же налог дает правительству не

Современная паука и анархия 471
только средство сделать эксплоатацию более усиленной,
но также средство удерживать народ в бедности и
создавать легально, не говоря о воровстве и о панамских
мошенничествах, такие состояния, которых капитал один
никогда не смог бы создать.
IV
НАЛОГ — СРЕДСТВО ОБОГАЩАТЬ
БОГАТЫХ
Налог так удобен! Наивные люди — «дорогие
граждане», как их именуют во время выборов,— привыкли
видеть в налоге средство для совершения великих дел
цивилизации, полезных для народа. Но правительства
великолепно внают, что налог представляет им самый
удобный способ создавать большие состояния за счет
малых, делать народ бедным и обогащать некоторых,
отдавать с большими удобствами крестьянина и
рабочего во власть фабриканта и спекулянта, поощрять одну
промышленность за счет другой и все вообще
промышленности — за счет земледелия и в особенности за счет
крестьянина или же всего народа.
Если бы эавтра в палате депутатов решили
ассигновать 20 миллионов рублей в пользу крупных
землевладельцев (как лорд Сольсбюри сделал в Англии в 1900
году, чтобы вознаградить своих
избирателей-консерваторов), то вся страна завопила бы как один человек;
министерство было бы немедленно низвергнуто. А при
помощи налога правительство перекачивает те же
миллионы из карманов бедняков в карманы богачей, так
что бедные даже не замечают этой проделки. Никто не
кричит, и та же цель достигается удивительным
образом — настолько ловко, что это назначение налогов
проходит незамеченным даже теми, кто делает своей
специальностью изучение налогов.
Это так просто! Достаточно, например, увеличить на
несколько копеек налоги, платимые крестьянином за
каждую лошадь, телегу, корову и т. д., чтобы сразу
разорить десятки тысяч земледельческих хозяйств. Те,
кто уже с большим трудом едва-едва сводят концы
с концами и кого малейший удар может окончательно
разорить и отправить в ряды пролетариата, гибнут на
этот раз от самого ничтожного увеличения налогов. Они
продают свои участки земли и уходят в города, предла-

472
.·- П. А. Кропоткин
гая свой труд владельцам фабрик и заводов* Другие
продают лошадь н с удвоенным усердием начинают
работать лопатой, надеясь еще поправить свое положение.
Но новое увеличение налогов, неизбежно вводимое через
несколько лет, добивает их до конца, и они становятся
также пролетариями.
Эта пролетаризация слабых государством,
правительством производится постоянно из года в год, и
никто не кричит об этом, кроме самих разоренных, голос
которых не доходит до широких кругов публики. Мы
видели, как это производилось в грандиозном масштабе
в течение последних сорока лет в России, особенно
в центральной России, где мечты крупных
промышленников о создании пролетариата осуществлялись
потихоньку при помощи налогов, между тем как если бы
был издан закон, который стремился бы одним почерком
пера разорить несколько миллионов крестьян, го это
вызвало бы протесты всего мира, даже в России при
самодержавном правительстве. Налог, таким образом,
мягко достигает того, что правительство не смеет делать
открыто.
И экономисты, присваивающие себе название
«научных», говорят нам об «установленных» законах
экономического развития, о «капиталистическом фатализме»
и о «самоотрицании», между тем как простое изучение
налогов легко объяснило бы добрую половину того, что
они приписывают предполагаемой фатальности
экономических законов. Таким образом, разорение и
экспроприация крестьянина, которое происходило в семнадцатом
веке и которое Маркс назвал «первоначальным
накоплением капитала», продолжается до наших дней из года
в год при помощи такого удобного орудия — налога.
Вместо того чтобы увеличиваться согласно
неизбежным законам, сила капитала была бы значительно
парализована в своем распространении, если бы она не
имела к своим услугам государства, которое, с одной
стороны, создает все время новые монополии (рудники,
железные дороги, вода для жилых помещений,
телефоны, меры против рабочих союзов, судебное
преследование забастовщиков и т. д.), а с другой стороны, создает
состояния и разоряет массы рабочих посредством
налога.
Если капитализм помог создать современное
государство, то так же — не будем забывать этого —
современное государство создает и питает капитализм.

Современная наука и анархия 473
Адам Смит в прошедшем столетии уже подчеркнул
эту силу налога и наметил главные линии, по которым
должно было идти изучение налога; но после Смита
такое изучение не продолжалось, и чтобы показать теперь
эту мощь налога, нам приходится собирать там и сям
соответствующие случаи и примеры.
Так, возьмем земельный налог, являющийся одним из
самых могучих орудий в руках государства. Восьмой
отчет Бюро труда штата Иллинойса дает массу
примеров, доказывающих, как — даже в демократическом
государстве— создаются состояния миллионеров, просто
при помощи того, как государство облагает земельную
собственность в городе Чикаго.
Этот громадный город рос очень быстро, достигнув
в течение пятидесяти лет 1500 000 жителей. Облагая
налогами застроенные земли, в то время как
незастроенные земли, даже на самых центральных улицах,
облагались лишь слегка, государство создало состояния
миллионеров. Участки земли на одной такой большой улице,
которые стоили пятьдесят лет тому назад 2400 рублей
за одну десятую часть десятины, ныне стоят от двух до
двух с половиною миллионов.
Притом вполне очевидно, что если бы налог был по
стольку-то за каждую квадратную сажень застроенной
или незастроенной земли или если бы земля была муни-
ципализована, то никогда подобные состояния не могли
бы накапливаться. Город воспользовался бы ростом
своего населения, чтобы понизить налоги на дома,
населяемые рабочими. Теперь же наоборот; так как именно
дома в шесть или десять этажей, населенные рабочими,
выносят главную тяжесть налога, то, следовательно,
рабочий должен работать, чтобы позволять богатым
сделаться еще более богатыми. В вознаграждение за это он
должен жить в нездоровых, плохих помещениях, что,
как известно, останавливает духовный и умственный
рост того класса, который живет в этих помещениях,
и вместе с тем отдает всецело во власть фабриканта
Восьмой двугодичный отчет Бюро рабочей статистики
Иллинойса 1894 года полон поразительных сведений на
эту тему.
Или возьмем английский арсенал в Вуличе. Некогда
земли, на которых вырос Вулич, представляли из себя
дикие луга, обитаемые только кроликами. Но с тех пор

474
П. А. Кропоткин
как государство построило там свой большой арсенал,
Вулич и соседние деревни сделались большим городом
с значительным населением, где 20 000 человек
работают на фабриках государства, изготовляя орудия
разрушения.
Однажды в июне 1890 года один депутат потребовал
от правительства увеличения заработной платы
рабочим.— «Зачем? — ответил министр-экономист Гошен.—
Это все равно будет отобрано у них домовладельцами!..
В течение последних лет заработная плата увеличилась
на 20 процентов, но плата за квартиры рабочих
увеличилась за это время на 50%. Увеличение заработной
платы (цитирую дословно) вело, таким образом, только
к тому, что в карманы домовладельцев (уже
миллионеров) поступала гораздо большая сумма денег».
Рассуждение министра, очевидно, верно, и факт, что
миллионеры отбирают большую часть увеличения заработной
платы, заслуживает того, чтобы его хорошенько
запомнили. Он совершенно точен.
С другой стороны, все время жители Вулича, как
жители всякого другого большого города, были
принуждены платить двойные и тройные налоги для устройства
канализации, дренирования, мощения улиц, и город,
таким образом, из полного всяких болезней превратился
теперь в здоровый город. Благодаря же существующей
системе земельного налога и земельной собственности,
вся эта масса денег пошла на то, чтобы обогатить уже
богатых земледельцев и домовладельцев. «Они
перепродают плательщикам налогов по частям те выгоды,
которые они получили благодаря санитарным улучшениям
и которые были уже оплачены этими самыми
плательщиками»,— замечает совершенно верно газета вуличских
кооператоров «Comradeship» («Товарищество»).
Или еще: в Вуличе завели паровой паром для
переезда через Темзу и сообщения с Лондоном. Сначала это
была монополия, которую парламент создал в пользу
одного капиталиста, поручив ему установить сообщение
с паровым паромом. Затем, по прошествии некоторого
времени, так как монополист ввел слишком высокие
цены за переезд, муниципалитет выкупил у него право
держания парома. Все это стоило плательщикам более
2 000 000 руб. налогов в течение восьми лет! И вот
маленький кусок земли, расположенный у парома,
поднялся в цене на 30 000 рублей, которые, конечно, были
положены в карман землевладельцем. И так как этот ку-

Современная наука и анархия
475
сок земли будет продолжать всегда возрастать в цене,
то вот вам новый монополист, новый капиталист в
добавление к легионам других, уже созданных английским
государством.
Но этого мало! Рабочие государственных заводов Ву-
лича кончили тем, что основали профессиональный союз
и в результате долгой борьбы удерживали свою
заработную плату на более высоком уровне, чем на других
заводах подобного рода. Они основали также кооператив
и уменьшили этим на одну четверть свои расходы на
существование. Но «лучшая часть жатвы» все-таки идет
в карманы господ! Когда кто-нибудь из этих господ
решается продать кусочек своих земель, то его агент
помещает в местных газетах следующее объявление
(цитирую дословно):
«Высокая заработная плата, платимая арсеналом
рабочим, благодаря их профессиональному союзу, и
существование в Вуличе прекрасного кооператива делают эту
местность в высшей степени подходящей для постройки
домов с рабочими квартирами». Иными словами, это
значит: «Вы можете дорого заплатить за этот кусок,
господа строители домов с рабочими квартирами. Вы
получите все это назад очень легко с рабочих
квартирантов». И строители платят, строят и затем с излишком
собирают затраченные деньги с рабочего.
Но это еще не все. Вот несколько энтузиастов
сумели после ужасных затруднений и колоссального труда
основать в самом Вуличе род кооперативного городка
с домиками для рабочих. Земля была куплена
кооперативом, дренирована, канализована; были проведены
улицы; затем участки земли продавались рабочим, которые
благодаря кооперативу могли на хороших условиях
выстроить себе свои домики. Основатели радовались и
торжествовали. Успех был полный, и они захотели узнать,
на каких условиях им можно будет купить соседний
кусок земли, чтобы увеличить кооперативный городок. Они
платили раньше за свой участок 15 000 рублей за
десятину, теперь же с них спросили тридцать тысяч...
Почему?..
— Но, господа, ваш городок идет очень хорошо,
и поэтому стоимость нашей земли
удвоилась,—говорили им.
— Великолепно! Значит, так как государство
создало и поддерживало земельную монополию в пользу
какого-нибудь капиталиста, то кооператоры работали толь-

476
П. А. Кропоткин
ко затем, чтобы еще обогатить этого капиталиста и
чтобы сделать дальнейшее распространение их рабочего
городка невозможным!
— Да здравствует государство!
— Работай для нас, бедное животное, раз ты веришь,
что можешь улучшить свою судьбу кооперативами, не
осмеливаясь затрогивать в то же время собственность,
налог и государство!
Но оставим Чикаго и Вулич,— разве мы не видим
в каждом большом городе, как государство, воздвигая
дом в шесть этажей, гораздо больший, чем частный
особняк богача, создает этим самым новую привилегию
в пользу богача? Оно позволяет ему забирать себе
в карман излишек стоимости, приданной его земле
увеличением и украшением города, особенно домом в шесть
этажей, в котором гнездится беднота, работающая за
нищенскую плату над украшением города!
Удивляются тому, что города растут так быстро за
счет деревни, и не желают видеть, что вся финансовая
политика девятнадцатого столетия направлена к тому,
чтобы обложить как можно больше налогами
земледельца— истинного производителя, так как он умеет
добыть из земли в три, четыре, в десять раз больше
продуктов, чем раньше, в пользу городов; то есть в
пользу банкиров, адвокатов, торговцев и всей банды
прожигателей жизни и правителей.
И пусть нам не говорят, что создание монополий
в пользу богатых не есть самая главная суть
современного государства и симпатий, которые оно встречает
среди богатых и образованных людей, прошедших через
школы государства. Вот последний великолепный
пример того, как употребляли налоги в Африке.
Всем известно, что главной целью войны Англии
против буров было уничтожение бурского закона, не
позволявшего принуждать негров работать в золотых
копях. Английские компании, основанные для эксплоата-
ции этих мин, не давали тех доходов, на которые они
рассчитывали. Вот что недавно заявил по этому поводу
в парламенте лорд Грей: «Вы должны оставить
навсегда идею о возможности разрабатывать ваши копи при
помощи труда белых. Нужно найти средства, как
притянуть к этому негров... Это можно было бы сделать,
например, при помощи налога в один фунт на каждую хи-

Современная наукл и анархия
477
жину негров, как мы »то уже делаем в Басутоланде,
а также при помощи небольшого налога (12 шиллингов),
который будет взиматься с тех негров, которые не
смогут предъявить удостоверения о том, что они четыре
месяца в году работали у белых» (Гобсон. «Война в
Южной Африке».— Hobson. The War in South-Africa. P. 234 *).
Вот вам крепостное право, которое не осмеливались
вводить открыто, но которое ввели при помощи налога.
Представьте себе каждую жалкую хижину, обложенную
налогом в десять рублей, и вы имеете перед собой
крепостное рабство! И Рэдд, агент известного Родса,
пояснил это предложение, написав следующее:
«Если, под предлогом цивилизации, мы истребили от
10 000 до 20 000 дервишей нашими пушками Максима,
то, конечно, не будет насилием заставить туземцев
Южной Африки отдавать три месяца в году честному
труду». Всегда те же два, три дня в неделю! Больше этого
не нужно. Что же касается оплаты «честного труда», то
Рэдд высказался по этому поводу очень определенно:
от 24 до 30 рублей в месяц — это «болезненный
сентиментализм». Четверти этого хватит за глаза (там же.
Стр. 235). При таких условиях негр не разбогатеет
и останется рабом. Нужно отобрать у него назад при
помощи налога то, что он заработает как жалованье;
нужно помешать ему давать себе отдых!
Действительно, с тех пор, как англичане сделались
господами Трансвааля и «черных», добыча золота
поднялась с 125 миллионов рублей до 350 миллионов. Около
200000 «черных» принуждены теперь работать в
золотых копях, чтобы обогащать компании, которые были
главной причиной возникновения войны.
Но то, что англичане сделали в Африке, чтобы
довести черных до нищеты и навязать им силой работу
в рудниках, государство делало в течение трех веков
в Европе по отношению к крестьянам; и оно еще делает
это теперь, чтобы навязать тот же принудительный труд
рабочим городов.
А универсанты нам еще толкуют о «незыблемых
законах» политической экономии!
Оставаясь все время в области новейшей истории,
мм могли бы привести другой пример ловкой операции,
проведенной при помощи налога. Это можно было бы
назвать — «Как британское правительство взяло с наро-

478
П. А. Кропоткин
да 2 000 000 рублей, чтобы отдать их крупным
чаеторговцам— водевиль в одном акте». В субботу 3 марта
1900 года в Лондоне разнеслось известие, что
правительство собирается увеличить ввозные пошлины на чай на
два пенса (8 копеек) на фунт. Немедленно после этого
в субботу и понедельник 22 000 000 фунтов чаю, который
лежал на лондонской таможне, ожидая уплаты пошлин,
были взяты коммерсантами, уплатившими пока пошлину
по старой ставке; а во вторник цена чая в лондонских
магазинах была повсюду увеличена на два пенса. Если
будем считать только 22 000 000 фунтов, взятых в
субботу и понедельник, это составляет уже чистую прибыль
в 44 000 000 пенса (около 4 600 000 франков или почти
2 000 000 рублей), взятых из карманов плательщиков
и переложенных в карманы чаеторговцев. Но то же
самое было проделано и в других таможнях—в
Ливерпуле, в Шотландии и т. д., не считая чая, вышедшего из
таможен раньше, чем узнали о предстоящем увеличении
пошлины. Это, без сомнения, выразится в сумме около
пяти миллионов рублей, подаренных государством
купцам.
То же самое с табаком, пивом, водкой, винами,-—
и вот вам, богатые обогатились приблизительно на
десяток миллионов, взятых из карманов бедных. А посему:
«Да здравствует налог! и да здравствует государство!»
И вас, детей бедных, учат в первоначальной школе
(дети богатых узнают совсем другое в университетах),
что налог был создан для того, чтобы дать возможность
бедным жителям деревень не отбывать более
принудительных работ, заменив их небольшим ежегодным
взносом в кассу государства. И скажите вашей матери,
согнувшейся под бременем многих лет труда и домашней
экономии, что вас учат там великой и прекрасной
науке — политической экономии!..
Возьмемте на самом деле образование. Мы прошли
длинный путь с тех пор, когда коммуна находила сама
дом для своей школы и для учителя, где мудрец, физик
и философ окружали себя добровольными учениками,
чтобы передать им секреты своей науки или своей
философии. Теперь мы имеем так называемое бесплатное
обучение, доставляемое государством за наш же счет;
мы имеем гимназии, университеты, академии, научные
общества, существующие на субсидии от государства,
научные миссии и так далее.

Современная наука и анархия
479
Так как государство всегда чрезвычайно радо
расширять сферу своих отправлений, а граждане не желают
ничего лучшего, как избавляться от обязанности думать
о делах общего интереса и — «освободиться» от своих
сограждан, предоставляя общие дела кому-нибудь
третьему, все устраивается удивительным образом.—
«Образование? — говорит государство.— Прекрасно,
милостивые государыни и милостивые государи, мы очень рады
дать его вашим детям! Чтобы облегчить вам заботы, мы
даже запретим вам вмешиваться в образование. Мы
составим программы,— и, пожалуйста, чтобы не было
никакой критики! Сначала мы забьем головы вашим
детям изучением мертвых языков и прелестей римского
права. Это сделает их податливыми и покорными.
Затем, чтобы отнять у них всякую наклонность к
непокорности, мы расскажем им о добродетелях государств
и правительств и научим презирать управляемых. Мы
внушим им, что они, выучив латынь, сделались солью
земли, дрожжами прогресса, что без них человечество
погибло бы. Это вам будет льстить, а что же касается
до них, то они проглотят это с величайшим
удовольствием и станут донельзя тщеславными. Это именно то, что
нам нужно. Мы научим их, что нищета народных масс
есть «закон природы»,— и они будут рады узнать это
и повторять. Видоизменяя, однако, народное обучение
сообразно изменяющемуся вкусу времени, мы также
скажем им, что такова воля Божия, что таков
«незыблемый закон», согласно которому рабочий должен впасть
в нищету, как только он начнет немного богатеть,
потому что в своем благосостоянии он забывается до того,
что хочет иметь детей. Все обучение будет иметь целью
заставить ваших детей поверить, что вне государства,
ниспосланного провидением, нет спасения! А вы будете
нас хвалить за это, не правда ли?
После того, заставив народ заплатить расходы на
народное образование всех ступеней—первоначальное,
второй ступени, университеты, академии,— мы устроим
дела таким образом, чтобы сохранить наиболее жирные,
лучшие части бюджетного пирога для сыновей
буржуазии. А этот большой добродушный богатырь, народ,
гордясь своими университетами и своими учеными, даже не
заметит, как из правительства мы устроим монополию
для тех, кто сможет платить за роскошь гимназий
и университетов для своих детей. Если бы мы сказали
всем прямо и открыто о нашей цели, «что мол вами бу-

480
77. А. Кропоткин
дут управлять, вас будут судить, защищать, учить и
дурачить богатые в интересах богатых», то они, конечно,
возмутились бы и восстали. Это ясно. Но с помощью
налога и нескольких хороших и очень «либеральных»
законов— например, заявив народу, что для того, чтобы
занять высокий пост судьи или министра, нужно пройти
и выдержать по крайней мере двадцать различных
экзаменов,— добродушный богатырь найдет, что все идет
очень хорошо!
Вот каким образом, потихоньку и постепенно,
управление народа аристократиею и богатыми буржуа —
против которых народ некогда бунтовал, когда он
встречался с ними лицом к лицу,— теперь устраивается с
согласия и даже одобрения народа — под маской налога!
О налоге военном мы не станем говорить, так как все
должны бы уже знать, что думать о нем. Когда же
постоянная армия не была средством держать народ
в рабстве? И когда регулярная армия могла завоевать
страну, если ее встречал вооруженный народ?
Но возьмите какой угодно налог, прямой или
косвенный: на землю, на доходы или на потребление, чтобы
заключать государственные долги или под предлогом
уплаты их (потому что они ведь никогда не
выплачиваются, а все растут да растут); возьмите налог для
войны или для народного образования — рассмотрите
его, разберите, к чему он нас ведет в конечном счете,
и вас поразит громадная сила, могущество, которое мы
передали нашим правителям.
Налог—самая удобная для богатых форма, чтобы
держать народ в нищете. Он дает средство для разорения
целых классов землевладельцев и промышленных
рабочих, когда они, после ряда неслыханных усилий,
добиваются небольшого улучшения своего благосостояния.
В то же время он есть сам!ый удобный способ для того,
чтобы сделать правительство вечною монополиею
богатых. Наконец, он позволяет под благовидными
предлогами подготовлять оружие, которое в один прекрасный
день послужит для подавления народа, если он
восстанет.
Как морское чудовище старинных сказок, он дает
возможность опутывать все общество и направлять все
усилия отдельных личностей к обогащению
привилегированных классов и правительственной монополии.

Современная наука и анархия
481
И пока государство, вооруженное налогом, будет
существовать, освобождение пролетариата не сможет
совершиться никаким образом — ни путем реформ, ни
путем революции. Потому что если революция не раздавит
это чудище, то она сама будет им задушена; и в таком
случае она сама очутится на службе у монополии, как
это случилось с революцией 1793 года.
V
МОНОПОЛИИ
Рассмотрим теперь, как современное государство,
установившееся в Европе после шестнадцатого века,
а впоследствии и в молодых республиках Америки,
работало над тем, чтобы поработить личность. Признав
освобождение нескольких слоев общества, которые
разбили в свободных городах крепостное рабство,
государство, как мы видели, постаралось удержать рабство как
можно дольше для крестьян и восстановило
экономическое рабство для всех в новой форме, поставив всех
своих подданных под иго чиновников и целого класса
привилегированных: бюрократии, церкви, земельных
собственников, купцов и капиталистов. И мы только что
видели, как государство воспользовалось для этой цели
налогом.
Теперь мы бросим взгляд на другое орудие, которым
государство умело так хорошо пользоваться,— создание
привилегий и монополий в пользу некоторых из своих
подданных и к невыгоде остальных. Здесь мы видим
государство в его настоящей работе: оно выполняет своё
настоящее назначение. Оно начало это делать с самого
своего возникновения — именно это и дало ему
возможность сорганизоваться и сгруппировать под своей
защитой барина, солдата, священника и судью. За эту
защиту и был признан король. Этому назначению он
остается верен до наших дней; и если иногда он не выполнял
этого, если он переставал охранять права
привилегированных сословий, то смерть грозила этому
историческому учреждению, которое приняло определенную форму
для определенной цели и которое мы зовем
государством.
Поразительно, в самом деле, до какой степени
созидание различных преимуществ в пользу тех, кто уже
имел их по рождению или в силу церковной или воен·

482
П. А. Кропоткин
ной власти, является самой существенной чертой
организации, которая начала развиваться в Европе в
шестнадцатом веке и заменять собой вольные города средних
веков.
Мы можем взять какую угодно нацию: Францию,
Англию, германские государства, итальянские или
славянские— везде мы встречаем у зарождающегося
государства тот же характер. Поэтому нам будет достаточно
бросить взгляд на развитие монополий у одного
народа— Англии, например, где это развитие лучше
изучено,— чтобы понять существенную роль государства
у современных народов 1. Ни один из них не
представляет в этом отношении исключения.
Мы видим совершенно ясно, как образование
современного государства, зародившегося в Англии после
конца шестнадцатого столетия, и образование монополий
в пользу привилегированных шло рука об руку 2.
Уже перед царствованием Елизаветы, когда
английское государство только что начиналось, короли Тюдор-
ской династии создавали все время монополии для
своих фаворитов. При Елизавете, когда морская торговля
начала развиваться и ряд новых отраслей
промышленности вырастал в Англии, это стремление еще более
усилилось. Каждая новая промышленность обращалась
в монополию — или в пользу иностранцев, плативших
королеве, или в пользу царедворцев, которых желали
вознаградить.
Эксплоатация залежей квасцов в Йоркшире, соли,
свинцовых и угольных копей в Ньюкастле, стеклянная
промышленность, усовершенствованная выделка мыла,
булавок и так далее — все это было превращено в
монополии, которые мешали развитию промышленности
и убивали мелкие промыслы. Чтобы защитить интересы
царедворцев, которым была пожалована мыльная моно-
1 Для Англии мы имеем труд профессора Германа Леви
«Монополия, картели и тресты», напечатанный в 1909 году и
переведенный на английский язык под заглавием «Монополия и
конкуренция» (Лондон, 1914 г.). Эта работа представляет то удобство, что
автор даже не интересуется ролью государства — его занимают
экономические причины монополий. У него нет предвзятого мнения
против государства.
2 Смотри Д. Энвин «Промышленная организация» (G. Uewln.
Industrial Organisation). Оксфорд, 1904 г.; Г. Прайс «Английские
монопольные патенты». Бостон, 1906 г. (Н. Price. English Patents of
Monopoluge); У. Кэннингам «Рост английской промышленности»
(W. Cunningham. The Growth oî English Industry) и в особенности
работы Германа Леви и Макрос™

Современная наука и анархия
483
полия, доходили, например, до того, что частным лицам
было запрещено выделывать мыло на дому при их
собственном щелоке.
При короле Джемсе I создание концессий и
распределение патентов шло, все увеличиваясь, до 1624 года,
когда наконец, при приближении революции, был издан
закон против монополий. Но этот закон был двуличный:
с одной стороны, он осуждал монополии, а в то же
время не только поддерживал существующие уже
монополии, но и утверждал новые и очень важные. Кроме
того, едва лишь он был издан, как его сейчас же стали
нарушать. Для этого воспользовались одним из его
параграфов, который был в пользу старых городских
корпораций, и стали сначала устанавливать монополии в
отдельных городах, а потом распространяли их на целые
области. С 1630-го по 1650-й год правительство
воспользовалось также «патентами», чтобы учредить новые
монополии.
Потребовалась революция 1688 года, чтобы наложить
узду на эту оргию монополий.
И только в 1689 году, когда новый парламент
(представлявший собой союз между торговой буржуазией
и промышленностью и земельной аристократией, против
королевского самодержавия и придворных) начал
действовать, были приняты новые меры против создания
монополий королем. Историки-экономисты говорят даже,
что в течение почти целого века после 1689 года
английский парламент ревностно охранял свое право не
позволять создания промышленных монополий, которые
могли покровительствовать некоторым промышленникам во
вред другим. ι
Нужно действительно признать, что революция и
усиление власти буржуазии дали этот результат и что
крупные отрасли промышленности, как хлопок, шерсть,
железо, уголь и т. п., могли развиваться без помех со
стороны монополий. Они могли даже развиться настоль-
KOi что стали национальными отраслями, в которых
участвовала масса мелких предпринимателей. А это
позволило тысячам рабочих вносить в небольшие мастерские
много всяких улучшений, без которых производство
никогда не могло бы совершенствоваться.
Но тем временем сорганизовывалась и укреплялась
государственная буржуазия. Правительственная
централизация, которая есть суть всякого государства, шла

4β4
Π. Α. Кропоткин
вперед, и скоро снова началось образование новых
монополий, но уже в новых областях и на этот раз в совсем
другом масштабе, чем при Тюдорах. Тогда это был
только детский период искусства. Теперь же
государство достигло зрелого периода.
Если парламент сдерживался до некоторой степени
представителями местной буржуазии и не мог
вмешиваться в самой Англии в нарождавшиеся отрасли и
покровительствовать одним за счет других, то он перенес
свою монополистскую деятельность на колонии. Там он
действовал на широкую ногу. Индийская компания,
Канадская компания Гудзонова залива сделались своего
рода богатейшими государствами, отданными
нескольким группам частных лиц. Позднее концессии на земли
в Америке, на золотоносные россыпи в Австралии,
привилегии на судоходство и захват новых отраслей
промышленности сделались в руках государства
средствами для жалованья своих любимцев баснословными
доходами. Колоссальные состояния были накоплены таким
путем.
Верный своей природе английский парламент,
состоявший из двух частей: буржуазии в палате общин и
земельной аристократии в палате лордов, занялся в
течение всего 18-го века обращением крестьян в
пролетариев крестьянства и передачей их, со связанными
руками и ногами, во власть земельных собственников. При
помощи законов об «огораживании» (Inclosure Acts),
посредством которых парламент объявил общинные
земли личной собственностью господина-лорда, если
последний огородил их. какой-нибудь изгородью, около
3 000 000 десятин общинных земель перешли из рук
общин в руки господ между 1709 и 1869 годами К Вообще
результат монополистского законодательства
английского парламента был тот, что одна треть земли,
годной для обработки в Англии, принадлежит теперь
только 523 семьям.
Огораживанье было актом открытого грабежа; но
в 18-ом веке государство, обновленное революцией, уже
1 Относительно бедствий, причиненных огораживанием, читатель
найдет великолепные сведенья, с картами, подтверждающими их,
в последней английской работе на эту тему доктора Джильберта
Слетерв «Английские крестьяне и огораживание общинных земель»
(The English Peasantry and the Inclosure of Common Field. London,
1897) Относительно земельного вопроса вообще и ограбления наро-
и? законодателями см. книгу Альфрела Расселя Уоллеса
«Национализация земли, ее необходимость и ее цели»

Современная наука и анархия
485
чувствовало себя достаточно сильным, чтобы не
обращать внимания на недовольство и случайные восстания
крестьян. Притом его в этом поддерживала буржуазия.
Действительно, одаривая таким образом лордов
земельной собственностью, парламент покровительствовал
также промышленной буржуазии. Изгоняя крестьян из
деревень в города, он давал промышленникам дешевые
«рабочие руки» голодных людей. А вследствие
толкования, данного парламентом закону о бедных, агенты
хлопчатобумажных фабрикантов объезжали Работные
дома (workhouses), то есть собственно тюрьмы, куда
запирали безработных пролетариев с их семьями; и из
этих тюрем агенты увозили фургоны, полные детей,
которые под именем «учеников Работных домов», должны
были работать четырнадцать и шестнадцать часов в день
на хлопчатобумажных фабриках. Города Ланкаширской
провинции носят до сих пор на своем народонаселении
отпечаток своего происхождения. Худосочная кровь
голодных детей, которые были привезены из Рабочих
домов южных провинций для обогащения буржуазии и
которых заставляли работать из-под кнута
надсмотрщиков, очень часто с семи лет, видна еще теперь в хилом
малокровном населении этих городов. Это продолжалось
вплоть до 19-го века.
Наконец, чтобы помочь новым рождающимся про-
мышленностям, парламент уничтожал своим
законодательством местную промышленность в колониях. Так
было убито ткацкое производство, которое достигло
было высокой степени артистического совершенства в
Индии. Таким образом этот богатейший рынок был отдан
в распоряжение английских коммерсантов. Выделка
холста в Ирландии была таким же образом убита, к
выгоде хлопчатобумажников Манчестера.
Мы видим, следовательно, что если буржуазный
парламент, заботившийся об обогащении своих избирателей
путем развития национальной промышленности,
противился в течение 18-го века тому, чтобы отдельные
промышленники или отрасли английской промышленности
обогащались в ущерб другим, то он все свое внимание
отдал пролетаризации масс земледельческого населения
Англии и колоний, которых он отдал на самую низкую
эксплоатацию могущественных монополистов. В то же
время, по мере сил, он поддерживал и
покровительствовал ε Англии даже горнопромышленные монополии,
установленные еше в предыдущем веке, как монополия

486
П. А. Кропоткин
угольных промышленников Ньюкастля, которая
продержалась до 1844 года, и медная монополия,
продолжавшаяся до 1820 года.
VI
МОНОПОЛИИ В 19-м ВЕКЕ
С первой половины 19-го века начали возникать, под
покровительством закона, новые монополии, перед
которыми старые были детской игрой.
Сначала внимание дельцов устремилось на железные
дороги и на океанские пароходные линии,
субсидируемые государством. Колоссальные состояния были
созданы в течение немногих десятков лет в Англии и во
Франции с помощью «концессий», полученных частными
лицами и компаниями на постройку железных дорог,
обыкновенно с гарантией известного дохода.
К этому прибавились большие металлургические
и горнопромышленные общества для поставки железным
дорогам железа на рельсы, железных или стальных
мостов, подвижного состава и топлива — все эти общества
умели получать баснословные доходы и страшно
спекулировали приобретенными землями. За ними следовали
крупные общества для постройки железных морских
судов и для выделки железа, стали, меди для военного
снаряжения и самого снаряжения: брони, пушек, ружей,
холодного оружия и т. д.; затем предприятия для
постройки каналов (Суэц, Панама и т. д.); и, наконец, то,
что называют «развитием» запоздалых в индустрии
стран, т. е. попросту грабежом их, при помощи субсидий
от своего государства. Миллионеры фабриковались
тогда быстро, как грибы, наполовину — голодными
рабочими, которых расстреливали без всякой пощады или
ссылали на принудительные работы, как только они делали
малейшую попытку мятежа.
Постройка широкой сети железных дорог в Россив
(.начатая в шестидесятых годах), на полуостровах
Европы, в Соединенных Штатах, в Мексике, в республиках
Южной Америки — все это было источником
неслыханны* богатств, собранных посредством настоящего грабе
жа. под покровительством государства. Какое жалкое
зрелище представлял, бывало, феодальный барон, когда
)н грабил купеческий караван, проходивший близ его

Современная наука и анархия
487
замка! Теперь биржевые дельцы грабили сразу
миллионы человеческих существ при открытом содействии
государства и его правительств, самодержавных,
парламентарных и республиканских.
Но это было не все. Скоро к этому присоединились
еще: постройка судов для торгового флота,
субсидируемая различными государствами; пароходные линии,
также субсидируемые; затем подводные кабели и
телеграфы; постройка туннелей и пересечение перешейков;
украшение городов, начатое в грандиозном масштабе при
Наполеоне III; и, наконец, возвышаясь над всем этим,
как Эйфелева башня над соседними домами, царили
государственные займы и субсидированные банки!
Весь этот танец миллиардов совершался при помощи
«концессий». Финансы, торговля, война, вооружение,
образование— все было использовано для создания
монополий, для фабрикации уже не миллионеров, а
миллиардеров— владельцев миллиардов.
H пусть не стараются оправдать эти монополии
и концессии, говоря, что таким путем люди все-таки
выполнили и завершили многие полезные предприятия.
Потому что на каждый полезно затраченный миллион
капитала для этих предприятий учредители компаний
обременяли государственные долги тремя, четырьмя, пятью,
иногда десятью миллионами. Стоит вспомнить только
Панаму, где миллионы были выброшены, чтобы «пустить
в ход» компании, и только десятая часть денег,
внесенных акционерами, пошла на действительные работы по
пересечению перешейка. Но что происходило с Панамой,
происходит со всеми компаниями без исключения в
Америке, в Республике Соединенных Штатов так же, как
и в европейских монархиях. «Почти все наши компании,
железнодорожные и другие,— сказал Генри Джордж
в своей работе «Прогресс и бедность»,— перегружены
таким образом. Там, где действительно пущен в дело
доллар, выпускают облигации на два, три, четыре, пять
и даже десять долларов; проценты же и дивиденды
уплачиваются именно на эти фиктивные суммы».
И если бы только было это! Когда сформированы
большие компании, то их власть над человеческими
обществами такова, что ее можно сравнить только с
властью разбойников, захватывавших некогда дороги
и бравших дань с каждого путешественника, будь он

488
П. А. Кропоткин
пешеход или начальник торгового каравана К И с
каждым миллиардером, появляющимся с помощью
государства, в министерства сыплются дождем миллионы.
Грабеж народного богатства, который производился
и производится с согласия и с помощью государства —
особенно там, где еще остались естественные богатства
для захвата,— просто ужасен и отвратителен. Нужно
видеть, например, великую Транс-Канадскую железную
дорогу, чтобы иметь представление о грабеже,
одобренном государством. Все, что есть лучшего в плодоносных
землях великих озер Северной Америки или в больших
городах на берегу рек, принадлежит компании,
получившей привилегию на постройку этой линии. Полоса
земли в семь с половиной верст шириной, по обеим
сторонам дороги на всем ее протяжении, была отдана
капиталистам, взявшим на себя постройку линии; и когда
эта линия, подвигаясь к западу, достигла до
малоплодородных равнин, то вместо полосы земли вдоль дороги
столько же десятин было отведено в местах
плодородных, где земля скоро достигла очень высокой стоимости.
Там, где государство еще раздавало землю бесплатно
новым колонистам, земли, отданные Транс-Канадской
дороге, были разделены на участки в одну квадратную
милю, расположенные, как черные квадраты на шах·
1 Генри Джордж в своей работе «Протекционизм и свободный
обмен» * привел следующий пример железного рудника в штате
Мичигане. Собственники купили его, заплатив за землю по 15
франков за десятину. Они уступили право добычи руды некоему Кольби,
выговорив себе плату в 2 франка с тонны добытой руды. Кольби
уступил это право акционерной компании «Морз и К0» за 2 фр<ан-
ка> 62 сант<има> за тонну» а «Морз» переуступил это Сельвуду
за 4 фр<анка> 37 сант<имов> с тонны. Сельвуд не занимался
сам разработкой рудника, но организовал это при помощи
подрядчика, которому он платил 627$ сант<има> с тонны и которому
добыча одной тонны руды стоила, считая все вместе (заработную
плату, машины, надсмотр, администрацию), 50 сант<имов>, что
давало чистой прибыли \2]/2 сант<има>. Так как добыча
достигала 1200 тонн в день, то это давало чистого дохода: 150 франков
■ день подрядчику, который сам добывал руду; 450 франков
Сельвуду; 8 40С франков «Морз и К°»; 750 франков Кольби и 2400
франков собственникам земли. Всего чистого дохода Г2 150 франком
• день сверх стоимости труда и прибыли, которую извлекал гюд-
рядчи! и? оаботы Такова была цена монополии, гарантированном
государством т. е. излишек, который потребитель уплатил за то,
«ην э» да/ государству право создавать монополии. Этот пример
•»ст* »альт. 1ример того, что в большом масштабе делается во всех
сонцессил^ нг железные дороги, каналы, морские суда, подвижной
петая *ол зудения и т. д

Современная наука и анархия 489
матной доске, среди земель, отданных государством
колонистам. В результате теперь квадраты,
принадлежащие государству и отданные эмигрантам, все заселены,
а земли, отданные капиталистам Транс-Канадской
дороги, получили громадную ценность. Что же касается
капитала, который, как предполагалось, компания
затратила на постройку линии, то он представляет собой, по
общему мнению, сумму, раздутую в три или четыре раза
по сравнению с действительно затраченным капиталом.
Куда мм ни посмотрим, везде мы находим одно и то
же настолько, что становится трудно указать хоть одно
крупное богатство, обязанное своим возникновением
только промышленности, без помощи какой-нибудь
монополии правительственного происхождения. В
Соединенных Штатах, как уже заметил Генри Джордж, найти
такое богатство совершенно невозможно.
Точно так же громадное состояние Ротшильдов
обязано всецело своим происхождением займам, сделанным
королями у банкира-основателя этого рода, чтобы
сражаться против других королей или против своих
собственных подданных.
Не менее колоссальное состояние герцогов
Вестминстерских обязано своим происхождением всецело тому,
что их предки получили по простому капризу королей, те
земли, на которых теперь построена большая часть
Лондона; и это состояние поддерживается единственно
потому, что английский парламент, вопреки всякой
справедливости, не желает поднимать вопроса о вопиющем
присвоении лордами земель, принадлежащих английскому
народу.
Что касается до богатств крупных американских мил,-
лиардеров — Астора, Вандербильта, Гульда; до королей
трестов нефти, стали, рудников, железных дорог, даже
спичек и т. д.,— то все они ведут свое происхождение от
монополий, созданных государством.
Одним словом, если бы кто-нибудь составил список
богатств, которые были присвоены финансистами и
дельцами с помощью привилегий и монополий, созданных
государством; если бы кто-нибудь сумел оценить
богатства, которые были урезаны из общественного достояния
всеми правительствами — парламентарными,
монархическими или республиканскими, чтобы отдать их частным
лицам в обмен за более или менее замаскированную
взятку,— то рабочие везде 5ыли бы глубоко поражены
и возмущены Получились бы неслыханные цифры, с тру-

490
П. А. Кропоткин
дом понимаемые теми, кто живет на свою скудную
заработную плату.
Рядом с этими цифрами, которые являются
продуктом узаконенного грабежа, те, о которых нам
красноречиво говорят трактаты политической экономии,— просто
пустяки, выеденное яйцо. Когда буржуазные экономисты
желают нас уверить, что в происхождении капитала мы
находим несчастные копейки, накопленные, с лишениями
для себя, хозяевами промышленных предприятий из
доходов с этих предприятий, то или эти господа
невежды, или сознательно говорят то, что неправда. Грабеж
присвоение и расхищение народных богатств с помощью
государства, заинтересовывая в этом «сильных мира
сего»,— вот истинный источник происхождения
колоссальных богатств и состояний, накопляемых каждый год
землевладельцами и буржуазией.
— Но вы нам говорите,— возразят нам, может
быть,— о захвате богатств в девственных странах,
только недавно завоеванных для промышленной
цивилизации 19-го века. Дело обстоит совсем иначе в странах
более зрелых в политической жизни, как Англия
и Франция.
Между тем в странах передовых, с более развитой
политической жизнью, происходит совершенно то же
самое. Правительства этих государств находят
постоянно новые предлоги для ограбления граждан в пользу
своих любимцев. Разве «Панама», которая обогатила
стольких финансовых дельцов, не была чисто
французским делом? Разве она не была приложением
знаменитой фразы «Обогащайтесь!», произнесенной Гизо; и
рядом с «Панамой», которая окончилась скандалом, разве
не было сотен подобных ей, которые процветают вплоть
до наших дней? Нам стоит только вспомнить о Марокко,
о Триполитанской авантюре, об авантюре на реке Ялу
в Корее, о разграблении Персии и т. д. Эти акты
высокого мошенничества происходят все время, и они
прекратятся только после социальной революции.
Капитал и государство — два параллельно растущих
организма, которые невозможны один без другого и
против которых поэтому нужно всегда бороться вместе —
зараз против того и другого. Никогда государство не
смогло бы организоваться и приобрести силу и мощь, ко·
τορνκ? оно теперь ямеет *и ааже ту которую онс имело

Современная наука и анархия
491
в Риме императоров, в Египте фараонов, в Ассирии
и т. д., если бы оно не покровительствовало росту
земельного и промышленного капитала и эксплоатации —
сначала племен пастушеских народов, потом
земледельческих крестьян и еще позднее промышленных рабочих.
Таким образом, эта страшная, колоссальная
организация, известная под именем государства, образовалась
постепенно, мало-помалу, покровительствуя своим
кнутом и мечом тем, кому она давала возможность
захватить себе землю и обзавестись (сначала посредством
грабежа, позднее при помощи принудительной работы
побежденных) некоторыми орудиями для обработки
земли или для производства промышленных
фабрикатов. Тех, у кого нечем было работать, государство
заставляло работать для тех, кто владел землями,
железом, рабами.
И если капитализм никогда не достиг бы своей
настоящей формы без обдуманной и последовательной
поддержки государством, то государство, с своей стороны,
никогда не достигло бы своей страшной силы, своей
всепоглощающей мощи и возможности держать в своих
руках всю жизнь каждого гражданина, какую оно имеет
теперь, если бы оно не работало сознательно, терпеливо
и последовательно над тем, чтобы образовался капитал.
Без помощи капитала королевская власть никогда даже
не смогла бы освободиться от церкви; и без помощи
капиталиста она никогда не могла бы наложить свою руку
на все существование современного человека, с первых
дней его школьного возраста до могилы.
Вот почему, когда говорят, что капитализм
начинается с 15-го или 16-го века, то это утверждение может
рассматриваться как имеющее некоторую полезность
постольку, поскольку оно служит к утверждению
параллелизма развития государства и капитала. Но факт
состоит в том, что эксплоатация капиталиста
существовала уже там, где были первые зародыши индивидуальной
собственности на землю, там, где было установлено
право таких-то людей пускать скот пастись на такой-то
земле и, позднее, возможность обрабатывать такую-то
землю при помощи принудительного или наемного труда.
Даже теперь мы сами можем видеть, как капитал ведет
уже свою зловредную работу у пастушеских монгодь?
ских народностей (монголы, буряты), которые едва
выходят из стадии родового быта. Действительно,
достаточно, чтобы торговля вышла из правил родового быга

492
П. Л. Кропоткин
(в силу которых ничто не может быть продано одним
членом рода другому того же рода); достаточно, чтобы
торговля стала личной, чтобы уже появился капитализм.
И когда государство (приходя извне или развиваясь
в данном племени) накладывает свою руку на племя
посредством налога и своих чиновников, как это оно уже
делает с монгольскими племенами, то пролетариат и
капитализм уже появились и неизбежно начинают
совершать свое развитие. И именно для того, чтобы отдать
кабилов, марокканцев, триполитанских арабов,
египетских феллахов, персов и т. д. во власть капиталистов,
привезенных из Европы, а также и местных эксплоата-
торов,— европейские государства делают теперь свои
завоевания в Африке и Азии. В странах, недавно
завоеванных, можно видеть своими глазами, как государство
и капитал тесно связаны между собой, как одно
порождает другое, как они определяют взаимно свое
параллельное развитие.
VII
МОНОПОЛИИ В КОНСТИТУЦИОННОЙ АНГЛИИ.—
В ГЕРМАНИИ.- КОРОЛИ ЭПОХИ
Экономисты, изучавшие в последнее время развитие
монополий в различных государствах, отметили, что
в Англии —не только в 18-ом веке, как это мы видели
сейчас, но также ив 19-м веке — созидание монополий
в народной промышленности, а также созидание
договоров между хозяевами для поднятия цен на их продукты,
которые называют картелями или трестами, не
достигало такой степени, какой оно достигло за последнее
время в Германии.
Однако этот факт объясняется не превосходством
политической организации английского государства —
оно так же создает монополии, как и все другие,— но,
как указывают эти самые экономисты, островным
положением Англии, которое позволяет привозить по
дешевым ценам товары (даже малой стоимости сравнительно
с их количеством) и держаться свободной торговли.
С другой стороны, завоевав такие богатые колонии,
как Индия, и колонизировав (также благодаря
морскому положению) территории, как Северная Америка
и Австралия, английское государство нашло в этих
странах столь многочисленные возможности для монополии

Современная наука и анархия
493
колоссального масштаба, что оно направило на это свою
главную деятельность...
Без этих двух причин положение в Англии было бы
совершенно такое же, как везде.
Действительно, уже Адам Смит отметил, что
никогда трое хозяев не встречаются без того, чтобы не
конспирировать против своих рабочих — и, очевидно,
против потребителей. Стремление к созиданию картелей
и трестов всегда существовало в Англии, и читатель
найдет в работе Макрости множество фактов,
показывающих, как хозяева устраивают заговоры против
потребителей.
Английский парламент, как и все другие
правительства, покровительствовал этим конспирациям хозяев;
закон карал только соглашения среди рабочих, которые
считались конспирацией против безопасности
государства.
Но рядом с этим существовали беспошлинный ввоз
товаров, начиная с сороковых годов, и дешевизна
подвозки их по морю, что часто расстраивало конспирации
хозяев. Но, так как Англия первая сумела создать у себя
крупную промышленность, мало боявшуюся
иностранной конкуренции и требовавшую свободного ввоза
сырых материалов, и так как Англия в то же время отдала
две трети своих земель кучке лордов, которые выгнали
крестьян из своих имений, и так как она поэтому была
вынуждена существовать на привозимые извне рожь,
пшеницу, овес, мясо, то Англия была принуждена
ввести и поддерживать у себя свободную торговлю !.
Но свободная торговля позволяла гакже ввозить
изделия мануфактурной промышленности. А потому -^- это
очень хорошо рассказано в книге Германа Леви —
каждый раз, когда хозяева устраивали между собой заговор
для поднятия цен на нитки, или цемент, или стеклянные
изделия, эти товары ввозились из-за границы. Хотя
низшие по качеству в большинстве случаев, они тем не
менее составляли конкуренцию там, где низшее качество
продукта уже принималось в расчет. Таким образом
планы хозяев, задумывавших устроить картель или своего
1 В Англию ввозят даже аищу для скота, хотя его разводят
не очень много, а также мясо, сено, различные сорта муки, отруби.
Что касается мяса, то английские крестьяне начали есть говядину
и баранмну лишь после того, как в шестидесятых годах начали
ввозить мясо из Америки, а позднее из Австралии и Новой Зеландии.
До »того мясо Зыло недоступной роскошью для крестьян.

494
П. А. Кропоткин
рода трест, расстраивались. Но — сколько пришлось
потратить борьбы на то, чтобы удержать свободную
торговлю, которая была совсем не по вкусу крупным
лордам-землевладельцам и их фермерам!
Однако, начиная приблизительно с 1886—1895 годов,
создание больших картелей или трестов хозяев,
монополизировавших некоторые отрасли, начало происходить
в Англии, как и в других странах. И причиной этого —
как мы теперь знаем — было то, что синдикаты хозяев
начали организовываться интернационально, чтобы
включать предпринимателей одних и тех же отраслей,
как в Англии, так и в странах, удержавших у себя
ввозные пошлины !.
Таким образом привилегия, установленная
где-нибудь в Германии или России в пользу немецких или
русских фабрикантов, распространяется на страны
свободной торговли, и влияние этих международных синди
катов начинает чувствоваться уже повсюду. Они
поднимают— это нужно хорошенько заметить— не только
цены на те специальные товары, которыми интересуется
синдикат, но и на все товары.
Нужно ли прибавлять, что эти синдикаты или тресты
пользуются высоким покровительством государства под
тысячью разнообразных видов (банки и т. д.), тогда как
международные синдикаты рабочих ставятся теми же
правительствами под запрет. Так, французское правй
тельство запрещает Интернационал, а бельгийское и
германское правительства изгоняют немедленно агитатора,
приехавшего из Англии, чтобы пропагандировать
организацию рабочего международного союза. Но мы
никогда не видим, чтобы откуда-нибудь выгнали агента
трестов 2.
1 Эти синдикаты, которые, например, включают в себя, сверд
английских фабрикантов, более всего фабрикантов ниток, стекла,
цемента и т. д. в протекционистских странах, мешают тому, чтобы
иностранная конкуренция понижала цены в Англии. Некогда
германские или русские фабриканты тех же товаров, продав известное
количество этих товаров у себя дома по высокой цене (благодаря
таможенному тарифу), могли посылать часто их в Англию, когда
английские фабриканты этих товаров сговаривались между собой и
образовывали синдикат для того, чтобы поднять на них цену.
Теперь же, войдя в международный синдикат хозяев, большие
германские и русские фабриканты обязываются больше не делать того
и не мешать сбыту по приподнятым ценам.
2 Говоря об этом современном росте международных картелей,
я позволю себе резюмировать здесь то, что Андре Морйзэ
рассказал нам β газете «Guerre Sociale» от б февраля 1912 года о меж-

Современная наука и анархия
495
Возвращаемся к английскому парламенту. Он
никогда не упускал из виду миссию всех правительств,
древних и современных государств: покровительствовать
эксплоатации бедных богатыми. В девятнадцатом
столетии, как и раньше, он никогда не пропускал создавать
монополии, если к тому представлялся удобный случай.
Так, профессор Леви, который желает показать,
насколько Англия выше в этом отношении Германии,
принужден тем не менее признать, что, поскольку условия
ввоза этому не препятствовали, английский парламент
не пропускал случая воспользоваться этим для
покровительства монополиям.
Так, монополия угольных промышленников Ньюкаст-
ля в отношении лондонского рынка поддерживалась
законом до 1830 года, и картель этих промышленников
была распущена только в 1844 г. после сильной
чартистской агитации. А в 1870—1880 годах образовались
коалиции судоходных компаний (Shipping Rings), о
которых столько говорили в последнее время. Они, конечно,
пользуются покровительством государства.
Но если бы только это! Все, что можно было
монополизировать, было отдано парламентом монополистам.
С тех пор, как начали освещать города газом,
проводить в города чистую воду, устраивать канализацию для
отвода нечистот, строить трамваи и, наконец, в самое
ду на родном соглашении» существующем относительно поставки
необходимого снаряжение для бронировки. Это соглашение включало
в себя вначале десять участников — Круппа, Шнейдера, Максима»
Карнеджи и т. д., которые были разделены на четыре группы:
английскую, германскую, французскую и американскую. Эти десять
участников условились между собой относительно дележа заказов,
делаемых правительствами, так, чтобы не составлять друг другу
конкуренции. Тот из участников, которому предлагали какой-нибудь
заказ, представлял известную, условленную уже цену, а другие
участники картеля представляли цены, немного более высокие..
Кроме того, был устроен pool, то есть особый фонд, составленный из
взносов определенного количества процентов с каждого заказа и
служащий для уравнения прибылей с различных заказов. Начиная
с 1899 года, три новых больших компании были приняты в число
участников картели, чтобы избежать конкуренции с их стороны.
Понятна та огромная сила, которой обладает этот синдикат. Он
не только дает средство для ограбления казны в государствах и
для накопления колоссальных богатств, но он заинтересован в том,
чтобы толкать все государства, большие и маленькие, к усилению
вооружений. Вот почему мы видим теперь такую настоящую
лихорадку в постройке дреднотов и сверх-дреднотов. Банкиры,
заинтересованные в этом синдикате, не желают ничего лучшего как
давать необходимые деньги государствам, каковы бы ни были их
долги. Итак — «да здравствует государство!»

496
П. А. Кропоткин
последнее время проводить телефоны, английский
парламент никогда не упускал случая обращать эти
общеполезные предприятия в монополии, в пользу
привилегированных компаний. Так что теперь, например, жители
городов в провинции Кент и во многих других графствах
должны платить нелепые цены за воду, и им
невозможно даже провести самим и распределять необходимую
воду, потому что парламент уже отдал эту привилегию
компаниям. То же было с газом и трамваями, и везде,
до 1 января 1912 года, существовала монополия на
телефоны.
Первые телефоны были введены в Англии
несколькими частными компаниями. И государство, парламент
поспешил уступить им монополию на постройку телефонов
в городах и в округах сроком на тридцать один год.
Скоро большинство этих компаний объединилось в одну
могущественную Национальную компанию, и получилась
скандальная монополия. Благодаря своим магистралям
и «концессиям», Национальная компания заставила
англичан платить за телефон в пять и десять раз больше,
чем где-либо в Европе. А так как компания, пользуясь
своей монополией, при ежегодных расходах в 75
миллионов получала чистого доходу 27 миллионов (согласно
официальным цифрам), то она и не старалась, конечно,
увеличивать число своих станций, предпочитая платить
жирные дивиденды своим акционерам и увеличивать
свой резервный фонд (который уже в течение 15 лет
достиг цифры свыше 100 миллионов). Это повышало
«стоимость» компании и, следовательно, сумму, которую
государство должно было уплатить ей, чтобы выкупить
назад привилегию, если бы оно увидело себя
вынужденным сделать это до истечения тридцати одного года.
В результате получилось то, что частный телефон,
ставший обычным явлением на континенте, существовал
в Англии только у коммерсантов и богатых людей.
И только 1 января 1912 года вся сеть телефонов этой
монопольной компании была выкуплена министерством
почт и телеграфов, после того как монополисты
обогатились от нее на много сотен миллионов.
Вот каким образом создают все растущую и
баснословно богатую буржуазию в стране, где половина
взрослых мужчин, живущих на заработок, то есть свыше
4 000 000 человек, получают менее 14-ти рублей в неде*
лю, и свыше 3 000000 человек менее 10-и- рублей. Но
14 рублей в неделю, в Англии, при существующих ценах

Современная наука и анархия
497
на продукты, едва составляют тот необходимый
минимум, на который семья, состоящая из двух взрослых
и двух детей, может жить и оплачивать комнату,
стоящую два рубля в неделю! Подробные исследования
профессора Боуэйя и Раунтри в Йорке, дополненные
работами Киоцца-Моней, устанавливают это с полной
ясностью.
Если так создавались монополии в стране свободной
торговли, то что же сказать о протекционистских
странах, где не только невозможна конкуренция
иностранных товаров, но большие индустрии железа, выделки
рельсов, сахара и т. д. всегда испытывают затруднения
в приискании денег и постоянно субсидируются
государством? Германия, Франция, Россия, Америка являются
настоящими рассадницами монополий и синдикатов
хозяев, покровительствуемых государством. И эти
организации, очень многочисленные и часто очень
могущественные, имеют возможность поднимать цены на свои
товары в ужасающей пропорции.
Почти все минералы, металлы, сырой сахар и
рафинад, спирт для промышленности и множество
производств (гвозди, фаянсовые изделия, табак, очистка
нефти и т. п.) — все это обращено в монополии, в картели
или тресты, всегда благодаря вмешательству
государства и очень часто под его покровительством.
Один из ярких примеров этого рода мы находим
β германских синдикатах сахара. Так как производство
сахара здесь подчинено надзору государства и до
известной степени его управлению, то 450 сахарных
заводов объединились под покровительством государства,
чтобы эксплоатировать публику. Эта эксплоатация
продолжалась до Брюссельской конференции, которая
немного ограничила заинтересованное покровительство
сахарной промышленности германским и русским
правительствами, чтобы «поддержать» английских сахаропро-
мышленников.
То же самое происходит в Германии по отношению
к другим производствам, каковы, например, водочный
синдикат, вестфальский угольный синдикат,
покровительствуемый синдикат фарфоровых фабрик, союз
фабрикантов гвоздей, делаемых из германского железа
и т. д., не говоря уже о судоходных линиях, железных
дорогах, заводах военного снаряжения и т. д. и не
считая монополистские синдикаты для разработки
минералов в Бразилии и множество других.

498
П. Л. Кропоткин
Мы напрасно стали 6ibi искать другого в Америке:
там та же картина. Не только во времена колонизации
и в начале современной промышленности, но даже и
теперь еще, каждый день, в каждом американском городе
образуются скандальные монополии. Везде то же
стремление поддержать и укрепить под покровительством
государства эксплоатацию бедных богатыми и
бесчестными. Каждый новый шаг прогресса цивилизации вызывает
HOBibie монополии и новые акты эксплоатацни под
покровительством государства,— в Америке точно так же, как
и в старых государствах Европы.
Аристократия и демократия, поставленные в рамки
государства, действуют совершенно одинаково. И та
и другая, достигнув власти, являются одинаковыми
врагами самой простой справедливости по отношению к
производителю всех богатств — работнику !,
И если бы это была только бесчестная эксплоатация,
какой отдаются государствами целые народы, чтобы
дать разбогатеть известному количеству ггромышленни-
ков, компаний или банкиров! Если бы только было это!
Но зло бесконечно более глубоко. Дело в том, что
большие компании железных дорог, стали, угля, нефти, меди
и т. д., крупные компании банков и больших
финансистов становятся колоссальной политической силой во
всех современных государствах. Стоит только подумать
о том, как банкиры и крупные финансисты господствуют
над правительствами в вопросах войны. Известно,
например, что личные симпатии не только Александра II,
но и королевы Виктории к Германии влияли на русскую
и английскую политику в 1870 году и способствовали
разгрому Франции. Известно также, насколько личные
симпатии короля Эдуарда III содействовали
образованию франко-английского соглашения. Но ке будет ника*
1 Делэзи привел замечательный пример Сент-Обенского
синдиката, появившегося еще при Людовике XV и сумевшего с тех пор
всегда процветать, беря себе акционеров в высших
правительственных сферах. Приобретая себе защитников и акционеров сначала
при королевском дворе, потом среди императорской знати
Наполеона I, затем среди высшей аристократии времен реставрации и,
наконец, в республиканской буржуазии и изменяя сферу
эксплуатации сообразно времени, этот синдикат процветает еще, под
высоким покровительством легитимистов, бонапартистов и
республиканцев, соединившихся для эксплуатации. Форма государства
меняется, но так как сущность его остается та же, то мюнополия и
тресты всегда остаются в нем, и эксплуатация бедных в пользу
богатых продолжается.

Современная наука и анархия
499
кого преувеличения, если ты скажем, что симпатии
и предпочтения семьи Ротшильда, интересы высоких
банковских кругов в Париже и Католического банка
в Риме гораздо более сильны и могущественны, чем
предпочтения и интересы королей и королев. Мы знаем,
например, что отношения Соединенных Штатов к Кубе
и Испании зависели гораздо больше от сенаторов,
имевших монополии сахарной промышленности, чем от
симпатий государственных деятелей Америки по отношению
к повстанцам Кубы *.
VIII
ВОЙНА
ПРОМЫШЛЕННОЕ СОПЕРНИЧЕСТВО
Уже в 1883 году, когда Англия, Германия, Австрия
и Румыния, воспользовавшись изолированием Франции,
заключили союз против России и когда ужасная
европейская война была готова вспыхнуть, мы указывали
в газете «Le Révolté», каковы были истинные причины
соперничества между государствами и вытекавших
отсюда войн.
Причина современных войн всегда одна и та же: это
соперничество из-за рынков и из-за права эксплоатиро-
вать отсталые в промышленности нации. В Европе уже
не сражаются больше из-за чести королей. Теперь
бросают армии против других ради неприкосновенности
доходов Всемогущих Господ Ротшильда или Шнейдера,
Почтенной Анзенской компании или Святейшего
Католического банка в Риме. Короли — более не в счет.
В самом деле, все войны, какие происходили в
Европе за последние полтораста лет, были войнами ради
интересов торговли, ради права эксплоатации.
К концу восемнадцатого столетия крупная
промышленность и мировая торговля, опираясь на военный флот
и на колонии в Америке (Канада) и в Азии (Индия),
начали развиваться во Франции. Тогда Англия, которая
уже раздавила своих соперников в Испании и
Голландии, желая удержать для себя одной монополию
морской торговли, владычества над морями и колониальной

500
П. А. Кропоткин
империи, воспользовалась революцией во Франции,
чтобы начать против нее целый ряд войн. Она уже тогда
поняла, что ей может принести монополия на сбыт
продуктов ее зарождавшейся промышленности.
Видя себя достаточно богатой, чтобы оплачивать
армии Пруссии, Австрии и России, Англия вела против
Франции в течение четверти века целый ряд ужасных,
разорительных войн. Франция должна была истекать
кровью, чтобы выдержать эти войны. И только этой
ценою она смогла удержать свое право остаться
«великой державой». Иначе говоря, она удержала за собой
право не подчиняться всем условиям, которые
английские монополисты хотели ей навязать в интересах своей
торговли. Она удержала за собой право иметь флот
и военные порты. Потерпев неудачу в своих планах
колониального распространения в Северной Америке (она
потеряла Канаду) и в Индии (она должна была
покинуть здесь свои колонии), она получила вместо этого
разрешение создать себе колониальную империю в
Африке— под условием не трогать Египта — и обогащать
своих монополистов, грабя арабов и кабилов в Алжире.
Позже, во второй половине девятнадцатого века,
наступила очередь для Германии. Когда крепостное право
было там уничтожено вследствие восстаний 1848 года *
и когда уничтожение общинного землевладения
вынудило молодых крестьян массами покидать деревни и идти
в города, где они за голодную плату предлагали свои
«незанятые руки» промышленным предпринимателям,—
крупная промышленность быстро развилась в различных
немецких государствах. Немецкие промышленники
скоро поняли, что если дать народу хорошее, реальное
воспитание, то они смогли бы быстро нагнать страны
крупной промышленности, как Франция и Англия, при
условии, конечно, если Германия получит выгодный сбыт за
границей. Они знали то, что так хорошо доказал Пру-
дон, а именно что промышленник может серьезно
обогатиться лишь в том случае, если большая часть его
продуктов вывозится в страны, где они могут быть
продаваемы по ценам, каких они никогда не могут достигнуть
ъ стране их производства.
И тогда во всех социальных слоях Германии — в экс-
ллоатируемых так же, как и в эксплоатирующих,—
явилось страстное желание объединить Германию: во

Современная наука и анархия
501
что бы то пи стало сделать из нее могущественную
империю, способную поддерживать колоссальную армию,
морской флот и могущую завоевать порты в Северном
море, в Адриатике и когда-нибудь — в Африке и на
Востоке; словом, империю, которая могла бы диктовать
экономические законы в Европе.
Для этого нужно было, очевидно, разбить силу
Франции, которая воспротивилась бы этому и которая тогда
имела, или казалось, что имела, достаточную силу,
чтобы помешать этому.
Отсюда — ужасная война 1870 года, со всеми ее
печальными последствиями для мирового прогресса,
которые мы терпим еще до сих пор.
Вследствие этой войны и вследствие победы,
одержанной над Францией, германская империя — эта
мечта, лелеемая еще с 1848 г. немецкими радикалами и
социалистами, а также и консерваторами,— была наконец
создана, и скоро она заставила почувствовать и признать
свое политическое могущество и свое право диктовать
законы Европе.
Затем Германия, вступившая в поразительный период
кипучей деятельности, сумела действительно удвоить,
утроить, удесятерить свое промышленное производство;
и теперь немецкий буржуа с жадностью смотрит на
новые источники обогащения — всюду понемногу: на
равнинах Польши, в степях Венгрии, на плоскогорьях
Африки и, особенно, вокруг Багдадской железной дороги,
в богатых долинах Малой Азии, где капиталисты найдут
для эксплоатации трудолюбивое население под самым
прекрасным небом. А там Германии удастся, может
быть, захватить когда-нибудь и Египет.
Словом, немецкие дельцы желают завоевать
вывозные порты и особенно военные порты в Адриатике
Средиземного моря и в Адриатике Индийского океана, т. е.
в Персидском заливе, а также на африканском берегу,
в Бейре, а затем в Тихом океане. Их верный слуга,
германская империя,— к их услугам для этой цели, со
всеми своими армиями и крейсерами.
Но повсюду эти новые завоеватели встречают
чудовищного соперника, Англию, которая преграждает им
дорогу.
Ревниво охраняя свое первенство на морях, особенно
ревниво стремясь удержать свои колонии для эксплоата-

502
П. А. Кропоткин
ции их своими монополистами, напуганная успехами
колониальной политики германской империи и быстрым
развитием ее военного флота, Англия удваивает усилия,
чтобы обладать флотом, способным сразу раздавить
германского соперника. Она ищет также повсюду союз-
пиков, чтобы ослабить военное могущество Германии на
суше. И когда английская пресса бьет тревогу и пугает
английскую нацию, притворяясь, будто она опасается
немецкого нашествия, она прекрасно знает, что
опасность совсем не там. То, что ей нужно,— это быть в
состоянии бросить регулярную английскую армию туда,
где Германия, в согласии с Турцией, атаковала бы
какую-либо колонию Британской империи (Египет,
например). И для этого ей нужно иметь возможность
обладать сильной «территориальной» армией, которая может
в случае надобности потопить в крови всякий рабочий
бунт. Для этого главным образом и обучают военному
искусству буржуазную молодежь, сгруппированную в
отряды «разведчиков» (бой-скауты).
Английская буржуазия желает теперь проделать
с Германией то, что она сделала, в два приема, чтобы
остановить на пятьдесят или больше лет развитие
морского могущества России: в первый раз — в 1885 году
с помощью Турции, Франции и Пьемонта и во второй
раз — в 1904 г., напустив Японию на русский флот в на
русский военный порт в Тихом океане.
В результате этого мы живем, вот уже в течение
двух лет начеку, в предвидении колоссальной
европейской войны, которая может разразиться со дня на день.
Кроме того, не следует забывать, что промышленная
волна, катясь с запада на восток, захватила также
Италию, Австрию и Россию, И эти государства в свою
очередь утверждают свое «право» — право их монополистов
на добычу в Африке и Азии.
Русский разбой в Персии, итальянский разбой против
арабов Триполитанской пустыни и французский разбой
в Марокко суть последствия того же желания припасти
новых рабов — «производителей сырья» — в Азии ■ в
Африке.
«Консорциум» разбойников, состоящий на службе
у европейских монополистов, «позволил» Франции
овладеть Марокко, как он позволил англичанам захватить
Египет. Он «позволил» итальянцам завладеть частью
Оттоманской империи, чтобы помешать захватить ее
Германии; н он «позволил» России захватить северную

Современная наука и анархия
503
Персию, чтобы англичане могли овладеть хорошим
куском на берегах Персидского залива раньше, чем
немецкая железная дорога достигла его!
И для этого итальянцы подлым образом избивают
безобидных арабов, французы избивают марокканцев
и царские опричники вешают персидских патриотов,
которые хотели возродить свое отечество, добившись для
него некоторой политической свободы. Золя имел полное
право сказать: «Какие негодяи эти честные люди!»
ВЫСШИЕ ФИНАНСЫ
Все государства, сказали мы, как только крупная
промышленность начинает развиваться в стране,
приходят к тому, что ищут войны. Их толкают к этому
промышленники и, увы, даже рабочие, чтобы завоевать
новые рынки — новые источники легкого обогащения.
Но более того. Ныне существует в каждом
государстве особый класс или, точнее,— шайка, бесконечно более
могущественная, чем промышленные предприниматели,
и эта клика также толкает к войне. Это — высшие
финансисты, крупные банкиры. Они вмешиваются в
международные отношения и подготовляют войны.
В наше время это делается очень просто.
К концу средних веков большая часть крупных
городов-республик Италии запутались β долгах. Когда эти
города вступили в период упадка, особенно вследствие
бесконечных войн, которые они вели между собою, тзк
как все стремились овладеть богатыми рынками
Востока, тогда города стали заключать колоссальные займы
у своих собственных гильдий крупных торговцев.
Такое же точно явление происходит и теперь с
государствами, которым синдикаты банкиров очень охотно
дают взаймы деньги, чтобы в один прекрасный день
взять все их доходы под залог.
Конечно, это практикуется, главным образом, с
маленькими государствами. Банкиры дают взаймы из 7, 8,
10 процентов, зная, что заем «осуществится» лишь с
большою скидкою: т. е. заемщик получит только четыре
пятых, а не то и меньше той суммы, за которую он будет
платить проценты. В результате этого, за вычетом
«комиссионных» банкам и посредникам, государство не
получает даже и двух третей суммы, вписанной в его
долговую книгу

504
П. А. Кропоткин .
На эти суммы, преувеличенные таким путем,
задолжавшее государство должно отныне платить проценты
и погашение. И если оно не уплачивает их в
назначенный срок, банкиры ничего лучшего не желают, так как
присоединяют просроченные проценты и погашение к
основному долгу. Чем хуже идут финансовые дела госу-.
дарства-должника, чем более безрассудны издержки его
правителей, тем охотнее предлагают ему новые займы.
После этого банкиры устраивают в один прекрасный
день «консорциум», чтобы наложить руку на такие-то
налоги, на такие-то таможенные пошлины, на такие-то
железные дороги.
Таким путем крупные финансисты разорили Египет
и позже привели его к тому, что он был аннексирован,
т. е. присвоен Англией. Чем более безумны были
расходы хедива *, тем более его к этому поощряли. Это было
аннексией, завоеванием по частям.
Таким же путем разорили Турцию, чтобы отнять
у ней понемногу ее провинции. И то же самое
произошло, говорят нам, с Грецией, которую группа
финансистов толкнула на войну против Турции, чтобы потом
завладеть частью доходов побежденной Греции.
Таким же манером крупные финансисты Англии
и Соединенных Штатов эксплоатировали Японию, до
и во время ее двух войн: с Китаем и с Россией.
Что же касается Китая, то уже в течение многих лет
он стрижется синдикатом, представляющим крупные
банки Англии, Франции, Германии и Соединенных
Штагов. И со времени революции в Китае, Россия и Япония
требуют, чтобы их допустили участвовать в этом
синдикате. Они хотят воспользоваться этим, чтобы расширить
не только сферы своей эксплоатации, но и свои
территории. Раздел Китая, подготовленный банкирами, стоит на
очереди.
Короче, у государств, дающих взаймы, существует
целая организация, в которой правящие, банкиры,
дельцы по организации компаний, финансовые маклера
и весь сомнительный люд, который Золя так хорошо
описал в романе «Деньги», подают друг другу руку, чтобы
•ксплоатировать целые государства.
Там, где наивные люди думают открыть глубокие
политические причины или национальную вражду, нет
ничего, кроме заговоров, созданных пиратами финансов.
Они эксплоатируют все: политические н экономические

Современная наука и анархия
505
соперничества, национальную вражду, дипломатические
традиции и религиозные столкновения.
Во всех войнах последней четверти века видна рука
крупных финансов. Завоевание Египта и Трансвааля,
захват Триполи, занятие Марокко, раздел Персии,
избиения в Маньчжурии и избиение и международный гра
беж в Китае во время восстания боксеров *, войны
Японии— повсюду мы находим работу крупных банков.
Повсюду «высшие финансы» имеют решающий голос.
И если до сего дня великая европейская война еще не
разразилась,— это потому, что «высшие финансы»
колеблются. Они не знают, в какую сторону склонятся ве
сы, на чашки которых будут брошены пущенные в ход
миллиарды; они не знают, на какую лошадь поставить
свои капиталы.
Что же касается сотен тысяч человеческих жизней,
которых будет стоить война,— какое дело до них
финансам? Ум финансиста мыслит столбцами цифр, которые
покрывают друг друга. Остальное его не касается: у
него нет даже необходимого воображения, чтобы вводить
человеческие жизни в свои расчеты.
Какой гнусный мир пришлось бы разоблачить, если
бы кто-нибудь взял только на себя труд изучить кулисы
«высших финансов»! Об этом можно уже догадываться
хотя бы по приподнятому Лизисом маленькому уголку
завесы, в его статьях в «Le Revue» (появились в 1908
году отдельным изданием, под заглавием «Contre
l'oligarchie financière en France» — «Против финансовой
олигархии во Франции» **).
Из этого сочинения видно, в самом деле, как четыре
или пять крупных банков — Лионский Кредит,
Генеральное Общество (Société Générale), Национальная
Контора Учета и Промышленный и Торговый Кредит —
владеют во Франции полной монополией на крупные
финансовые операции.
Большая часть—почти восемь десятых —
французских сбережений, которые ежегодно достигают суммы
около двух миллиардов франков, вложена в эти банки;
и когда иностранные государства, крупные или мелкие
железнодорожные компании, города, промышленные
компании пяти частей света являются в Париж, чтобы
заключить *>лем, jhh обращаются к одному из этих че-

506
П. А. Кропоткин
тырех или пяти банков, которые обладают монополией
иностранных займов и располагают необходимым
механизмом, чтобы их провести.
Очевидно, что не талант директоров этих банков
создал для них такое выгодное положение. Нет, это
государство— прежде всего французское правительство —
покровительствовало и содействовало этим банкам
и создало для них привилегированное положение,
сделавшееся скоро монополией. А затем другие
государства, государства, делающие займы, усилили эту
монополию. Так, Лионский Кредит, монополизировавший
русские займы, обязан своим привилегированным
положением финансовым агентам русского правительства
и царским министрам финансов.
Аферы, устраиваемые этими четырьмя или пятью
обществами, исчисляются миллиардами. Так, в два года —
1906 и 1907 — они распределили в различных займах
семь с половиной миллиардов—7 500 000 000 фр<анков>,
из которых 5 500 000 000 в иностранных займах (Lysis.
Стр..101). И когда мы узнаем, что «комиссионные» этих
компаний за организацию иностранных займов
равняются пяти процентам для «синдиката приносящих» (тех,
кто «приносит», доставляет новые займы), пять
процентов для синдиката гарантирующего и от семи до десяти
процентов для синдиката или, скорее, для треста
четырех или пяти названных банков, то можно себе
представить, какие колоссальные суммы достаются этим
монополистам.
Так, один «посредник», который «доставил» заем
в 1 250 миллионов, заключенный русским
правительством в 1906 году, чтобы раздавить русскую революцию,
получил за это — по словам Лизиса — комиссию в
двенадцать миллионов!
Легко понять, какое закулисное влияние оказывают
великие директора этих финансовых обществ на
международную политику, со своим таинственным
счетоводством, со своими полномочиями, которых некоторые
директора требуют и получают от акционеров, ибо нужна
большая конспиративность, когда приходится
выплачивать 12 миллионов франков господину такому-то,
250 000 министру такому-то и столько-то миллионов, не
считая орденов, представителям печати! Нет ни одной
крупной газеты во Франции, говорит Лизис, которая не
была бы подкуплена банками. Это понятно. Легко
можно догадаться, сколько нужно было раздать денег газз-

Современная наука и анархия 507
там, когда подготовлялся в 1906—1907 годах ряд
русских займов (государственный, железнодорожный,
земельных банков). Сколько писак жирно покушали
благодаря этим займам — видно из книги Лизиса. Какое
счастье, в самом деле! Правительство великой державы
на краю гибели! Надо раздавить революцию! Не
каждый день встречается подобный случай!
И вот, все знают это, более или менее. Нет ни
одного политического деятеля, который не знал бы
подоплеки этих мошенничеств и не слыхал бы в Париже имен
женщин и мужчин, «получивших» крупные суммы после
каждого займа — крупного или малого, русского или
бразильского.
И каждый, если он хоть что-нибудь смыслит в делах,
прекрасно знает, в какой мере вся эта организация
«высших финансов» есть создание государства,
необходимая принадлежность государства.
И именно это государство, которого власть весьма
боятся уменьшить,— это государство, в умах
реформаторов-государственников, должно стать орудием
освобождения масс?! Умно, нечего сказать!
Глупость ли, невежество или мошенничество
руководит людьми, когда они это проповедуют,— оно
одинаково непростительно людям, считающим себя
призванными располагать судьбами народов.
IX
ВОИНА И ПРОМЫШЛЕННОСТЬ
Спустимся теперь одной ступенью ниже и посмотрим,
как государство создало в современной промышленности
целый класс людей, непосредственно заинтересованных
8 том, чтобы превратить народы в военные лагери, гото-
зые броситься друг на друга.
В самом деле, в данный момент громадные отрасли
промышленности, занимающие миллионы людей,
существуют исключительно для приготовления военного
материала; вследствие чего владельцы этих заводов и пх
пайщики вполне заинтересованы в том, чтобы подготоп
пять войны и поддерживать страх перед войнами,
могущими вспыхнуть.
Здесь мы говорим не о мелкотравчатых фабрикантах
никуда не годного огнестрельного оружия, игрушечных

Γ,08
П. Л. Кропоткин
сабель и револьверов, дающих постоянно осечку, какие
имеются в Бирмингеме, Льеже и т. п.
Их почти нечего считать, хотя торговля этим
оружием, производимая экспортерами, спекулирующими на
колониальных» войнах, уже имеет некоторое значение.
Пзвестно, в самом деле, что английские торговцы
снабжали оружием матабёлов *, в то йремя как они
приготовлялись восстать против поработивших их англичан.
Λ несколько позже французские фабриканты и даже
весьма известные английские фабриканты составили се-
Яе состояния, посылая оружие, пушки и снаряды бурам.
Π настоящий момент даже говорят о больших
количествах оружия, ввезенного английскими торговцами в Ара-
кию, что приведет к восстанию этих племен, к грабежу
нескольких купцов и к английскому вмешательству, что-
fibi «восстановить порядок» и сделать какую-нибудь но-
аую «аннексию» х.
Эти мелкие факты уже в счет не идут. Теперь мы
хорошо уже знаем «патриотизм» буржуазии, и за
последнее время мы видели гораздо более важные факты. Так,
по время последней войны между Россией и Японией
английское золото помогало японцам, чтобы они
разрушили нарождающееся морское могущество России на
Тихом океане, которое не нравилось Англии. Но, с
другой стороны, английские угольные компании продали
России по очень высокой цене 300 000 тонн угля, чтобы
дать ей возможность послать на Восток флот Рожествен-
ского. Одним выстрелом убивали двух зайцев: угольные
компании Уэльса делали выгодную аферу, а финансисты
Lombard Street (центр финансовых операций в
Лондоне) помещали свои деньги из девяти или десяти
процентов в японский заем и накладывали свою руку на
большую часть доходов их «дорогих союзников»!
Но все это лишь несколько мелких фактов из тысячи
других в том же роде. Замечу только, что много можно
было бы узнать интересного об этом мире наших
правителей, если бы буржуа не умели хорошо хранить свои
тайны! Перейдем же к другой категории фактов.
Известно, что все крупные государства
покровительствовали созданию, наряду с их казенными арсеналами,
колоссальных частных заводов, фабрикующих пушки,
к' ' Если не ошибаюсь, оно уже началось.—/7. К., 1920 К

Современная наука и анархия
509
брони для броненосцев, военные суда меньших размеров,
снаряды, порох, патроны и т. д. Громадные суммы были
затрачены всеми государствами, чтобы иметь эти
вспомогательные заводы, где в настоящее время собраны
опытные рабочие и инженеры.
Вполне очевидно, что в прямых интересах
капиталистов, которые поместили свои капиталы в эти
предприятия, постоянно поддерживать слухи о войне,
беспрерывно толкать к вооружению; сеять, если нужно, панику.
Так они и делают.
И если возможности европейской войны
уменьшаются в известные моменты, если господа правители, хотя
сами заинтересованные, как акционеры крупных
военных заводов (Анзен, Крупп, Армстронг и т.д.), крупных
железнодорожных и каменноугольных компаний и т. д.,
иногда с трудом решаются заговорить в воинственном
гоне, то их принуждают к этому, фабрикуя при помощи
газет шовинистское общественное мнение или даже
подготовляя восстания.
Разве не существует, в самом деле, эта проститутка—
ежедневная пресса,— чтобы подготовлять умы к новым
войнам, ускорять те, которые вероятны, или, по меньшей
мере, заставлять правительства удваивать вооружения?
Так, разве в Англии мы не видели, как в течение десяти
лет, предшествовавших войне с бурами, большая пресса
и особенно ее помощники — иллюстрированные
журналы—искусно подготовляли умы к необходимости войны,
чтобы «пробудить патриотизм»? В этих видах не
останавливались ни перед чем. Печатали с большим шумом
романы о предстоящей войне, в которых рассказывали,
как англичане, сначала побитые, делали
сверхчеловеческое усилие и кончали тем, что уничтожали немецкий
флот и занимали Роттердам. Один лорд затратил
безумные деньги, чтобы заставить играть по всей Англии
одну патриотическую пьесу. Она была слишком глупа,
чтобы делать хорошие сборы; но она была необходима для
этих господ, которые мошенничали с Сесиль Родсом
в Африке, чтобы завладеть золотыми россыпями в
Трансваале и заставить негров работать на себя.
Забывая все, они дошли даже до того, что возродили
культ — да, культ — заклятого врага Англии Наполеона
Первого. И с тех пор работа в этом направлении не
прекращалась никогда. В 1905 г. почти даже совсем
удалось втянуть Францию, управлявшуюся тогда Клемансо
и Делькассе, в войну с Германией, так как министр ино-

510
П. А. Кропоткин
странных дел консервативного правительства, лорд
Ландсдоун, дал обещание поддержать французскую
армию корпусом английских войск, посланных на
континент!.. Нужно было очень немного в тот момент, чтобы
Делькассе, который придавал этому обещанию значение,
какого оно, конечно, не имело, не впутал Францию в
гибельную войну.
Вообще, чем дальше мы подвигаемся в нашей
буржуазной государственнической цивилизации, тем больше
пресса, переставая быть выражением того, что называют
общественным мнением, прилагает все усилия к тому,
чтобы самой фабриковать общественное мнение самыми
бесчестными способами. Крупная пресса во всех
крупных государствах есть уже не что иное, как два или три
синдиката финансовых дельцов, которые формируют
нужное им, в интересах их предприятий,
общественное мнение. Большие газеты принадлежат им, а все
остальное в счет не идет: их можно купить почти за
ничто!
Но это еще не все: язва вросла еще глубже.
Современные войны это уже не только избиение сотен
тысяч человек в каждом сражении,— избиение, о
котором те, кто не следил за подробностями крупных битв
во время Маньчжурской войны с ужасными
подробностями осады и защиты Порт-Артура, не имеют
абсолютно никакого представления. И, однако, три величайших
исторических битвы — Гравелот, Потомак * и Бородино,
которые длились каждая три дня и в которых было от
девяноста до ста тысяч раненых и убитых с обеих
сторон, были детскими игрушками по сравнению с
современными войнами!
Крупные битвы происходят теперь на фронте в
пятьдесят, шестьдесят верст длины; они длятся не по три,
а по семи дней (Ляо-Ян), по десяти дней (Мукдэн),
и потери доходят до ста, ста пятидесяти тысяч человек
с каждой стороны.
Опустошения, сделанные снарядами, пущенными с
величайшей точностью батареями, расположенными
в пяти, шести, семи верстах и позицию которых нельзя
даже открыть, благодаря бездымному пороху,—
неслыханны. Уже больше не стреляют наудачу. На чертеже
разделяют на квадраты позиции, занятые неприятелем,
и последовательно сосредоточивают огонь всех батарей
на каждом квадрате, чтобы уничтожить все, что там
находится.

Современная наука и анархия
511
Когда огонь многих сотен орудий сосредоточен на
квадратной версте, как это делают теперь, не остается
пространства в десять квадратных сажень, на которое не
упал бы снаряд; ни одного куста, который не был бы
вырван с корнем ревущими чудовищами, посланными
неизвестно откуда. Безумие овладевает солдатами после
семи или восьми дней этого ужасного огня; и когда
колонны нападающих — после восьми, десяти отраженных
атак, но подвигаясь каждый раз на несколько метров,
достигают наконец неприятельских траншей, начинается
рукопашная битва. Забросав друг друга ручными
гранатами и кусками пироксилина (два куска пироксилина,
связанных между собой веревкой, метались японцами из
пращи), русские и японские солдаты катались в
траншеях Порт-Артура, как дикие звери, колотя друг друга
прикладами, ножами, вырывая куски мяса зубами...
Западноевропейские рабочие и не подозревают даже
об этом ужасном возврате к самому чудовищному,
дикому состоянию, какое представляет собой современная
война, а буржуа, которые знают это, весьма
остерегаются говорить им об этом.
Но современные войны не только избиение, безумие
избиения, возврат к дикому состоянию. Они также —
разрушение в колоссальном масштабе человеческого
труда; и результаты этого разрушения мы чувствуем
среди нас постоянно, во время мира, в виде возрастания
нищеты среди бедных, которое развивается параллельно
обогащению богатых.
Каждая война есть чудовищное разрушение
материала, который включает не только собственно военный
материал, но также вещи, самые необходимые для
повседневной жизни всего общества: хлеб, мясо, овощи,
всякого рода продукты, молочный скот, кожа, уголь,
металлы, платье. Все это представляет полезную работу
миллионов людей в течение десятков лет, и все это будет
расхищено, сожжено или брошено в воду в течение
нескольких месяцев. Впрочем, оно растрачивается уже
теперь, в предвидении войн.
И так как этот военный материал, эти металлы, эти
припасы должны быть приготовлены заранее, то простая
близкая возможность новой войны производит во всех
наших промышленностях потрясения и кризисы, которые
задевают нас всех. Вы, я, все мы испытываем действие
их в малейших подробностях жизни. Хлеб, который мы
едим, дрова, которыми мы топим, билет железной доро-

512
П. Л. Кропоткин
ги, который мы покупаем, цена каждой вещи зависит от
слухов о возможности войны в близком будущем,
распространяемых спекулянтами.
ПРОМЫШЛЕННЫЕ КРИЗИСЫ,
ВЫТЕКАЮЩИЕ ИЗ ПРЕДВИДЕНИЯ ВОИН.
Необходимость заготовить заранее чудовищный
военный материал и массу провизии всех родов производит
неизбежно во всех промышленностях потрясения и
кризисы, которые отражаются ужасным образом на всех,
и особенно на рабочих. Действительно, совсем недавно
это можно было наблюдать в Соединенных Штатах.
Читатели, без сомнения, помнят ужасный
промышленный кризис, свирепствовавший в Соединенных
Штатах в течение последних трех или четырех лет. Отчасти
он продолжается еще и теперь. Происхождение этого
кризиса, что бы нам ни говорили «ученые> экономисты,
знающие писания своих предшественников, но не
знающие действительной жизни,— истинное происхождение
этого кризиса было вызвано чрезмерной
производительностью в главнейших отраслях, которая была вызвана
в течение нескольких лет в предвидении большой войны
в Европе и другой войны, между Соединенными
Штатами и Японией. Те, кто толкал на эти войны, знали очень
хорошо влияние, какое окажет на американскую
промышленность предвидение этих войн. Результатом его,
на самом деле, была лихорадочная деятельность в
течение двух или трех лет в металлургии, в производстве
угля, в производстве материалов для железных дорог,
материалов для платья и питательных консервов.
Извлечение железной руды и производство стали
в Соединенных Штатах достигли за эти годы
совершенно неожиданных размеров. Сталь особенно потребляется
во время современных войн, и Соединенные Штаты
сделали фантастические запасы ее, равно как и других
металлов, как никеля и марганца, требующихся для
фабрикации особых сортов стали, необходимых для военных
материалов. Шла скачка вперегонку между теми, кто
спекулировал на запасах чугуна, стали, меди, свинца
и никеля.
Точно так же обстояло дело с запасами ржи, мясных
консервов, рыбы, овощей. Почти то же самое было с
хлопчатобумажным! тканями, сукнами и кожами. А так

Современная наука и анархия 513
как всякое крупное предприятие вызывает к жизни
рядом с собой целый ряд мелких, то горячка производства,
намного превосходившего спрос, распространялась все
больше и больше. Те, кто давал деньги (или, скорее,
кредит) и поддерживал это производство, наживались, само
собой разумеется, благодаря этой горячке еще больше,
чем хозяева предприятий.
И вдруг — сразу все остановилось, хотя нельзя было
указать ни одной причины из тех, которым приписывали
предыдущие кризисы. Дело в том, что как только
высшие европейские финансовые круги убедились, что
Япония, разоренная войной в Маньчжурии, не посмеет
атаковать Соединенные Штаты и что ни одна из
европейских наций не чувствует еще себя достаточно уверенной
в победе, чтобы обнажить меч, европейские капиталисты
отказали в новых кредитах как американским
финансистам, дававшим деньги на займы и поддерживавшим
перепроизводство, так и японским «националистам».
«В близком будущем не будет войны!» — и вот
сталелитейные заводы, медные рудники, домны, доки, коже-
в.енные заводы и спекулянты продовольственными
продуктами—все внезапно замедлили свои операции,
заказы и покупки.
И тогда произошло нечто большее, чем кризис,—
народное бедствие! Миллионы рабочих и работниц были
выброшены на мостовую, в самую ужасную нищету.
Большие и маленькие заводы закрывались, зараза
распространялась, как во время чумы, сея ужас везде
кругом.
Кто опишет когда-либо страдания миллионов
мужчин, женщин и детей, разбитые жизни, в течение этого
кризиса, в то время, когда составлялись колоссальные
состояния в предвидении изорванного человеческого
мяса и гор человеческих трупов, которые будут расти после
каждой крупной битвы!
Вот что такое война! Вот как государство обогащает
богатых, держит бедняков в нищете и из года в год все
более порабощает их богатым!
Теперь, по всей вероятности, в Европе, и особенно
в Англии, наступит кризис, подобный американскому
и вследствие тех же причин.
Весь мир был удивлен около середины 1911 года
внезапным и совершенно непредвиденным увеличением

514
П. А. Кропоткин
английского вывоза. Ничто в экономическом мире не
давало оснований предвидеть его. Никакого объяснения не
было дано, именно потому что единственное возможное
объяснение было то, что громадные заказы приходили
с континента в предвидении войны между Англией и
Германией. Эта война, как известно, едва не вспыхнула
в июле 1911 г., и если бы она вспыхнула, Франция и
Россия, Австрия и Италия были бы принуждены принять
в ней участие К
Очевидно, что крупные финансисты, которые
снабжают своим кредитом спекулянтов металлами, пищевыми
продуктами, сукном, кожей и т. д., были уведомлены об
угрожающем повороте, который принимали отношения
между двумя морскими соперниками. Они знали, как
оба правительства устраивали свои военные
приготовления, и поэтому торопились сделать заказы, которые
увеличили сверх всякой меры английский вывоз в
1911 году2.
По той же самой причине мы обязаны недавним
чрезвычайным поднятием цен на все без исключения
пищевые продукты, между тем как ни результаты урожаев
минувшего года, ни количества всех сортов товаров,
собранных в складах, не оправдывают этого
вздорожания. Факт тот, впрочем, что вздорожание не касается
одних только пищевых продуктов: все товары были
задеты им, а спрос все возрастал, между тем как ничто не
объясняло этого преувеличенного спроса, если не
предвидение войны.
1 Эти строки писались в 1911-м году. Французский подлинник
этой книги вышел в Париже, в феврале 1913-го года.
2 Несколько цифр лучше покажут эти скачки. Между 1900 и
1904 гг. вывоз из Англии был нормален. Он составлял для
продуктов английского происхождения цифру между семью и семью с
половиною миллиардами франков. Но в 1904 г. начали говорить
о большой войне: Соединенные Штаты усилили свое производство,
и английский вывоз поднялся за четыре года с 7525 до 10 650
миллионов. Это продолжалось два года. Но столь желанная война
не наступала, и произошла внезапная остановка: кризис, о котором
мы говорили, разразился в Соединенных Штатах, и вывоз
английских продуктов упал до 9425 миллионов. Однако наступает
1910 год, и предвидение большой европейской войны готово
осуществиться. И в 1911 г. английский вывоз поднимается до
совершенно непредвиденной высоты, до какой он раньше никогда не мог
приблизиться даже издали и какую никто не мог объяснить. Он
доходит до 11 350 миллионов! Уголь, сталь, скороходные корабли,
крейсеры, патроны, сукна, ткань, обувь — на все есть спрос, все
вывозится в изобилии. Состояния составляются в одно мгновенье.
Люди начали убивать друг друга — какое счастье для спекулянтов!

Современная наука и анархия
515
И теперь достаточно будет, чтобы крупные
колониальные спекуляторы Англии и Германии пришли к
соглашению относительно их долей в разделе восточной
Африки и чтобы они сговорились относительно «сфер
влияния» в Азии, т. е. относительно ближайших
завоеваний, чтобы в Европе произошла такая же внезапная
остановка промышленности, какая случилась в
Соединенных Штатах.
В сущности, эта остановка началась чувствоваться
уже в начале 1912 года. Вот почему в Англии угольные
компании и лорды хлопка держали себя так независимо
с рабочими и толкали их к забастовке. Они предвидели
уменьшение спроса, они имели уже слишком много
товаров на складах, слишком много угля, наваленного
около копей.
Когда вдумываешься внимательно в эти факты о
деятельности современных государств, то понимаешь, до
какой степени вся жизнь наших цивилизованных обществ
зависит—не столько от фактов экономического
развития народов, сколько от того способа, которым
реагируют на эти факты различные привилегированные слои,
более или менее покровительствуемые государствами.
Действительно, очевидно, что вступление на
экономическую арену такого могущественного производителя,
как современная Германия, с ее школами и с
техническим образованием, так сильно распространенным в
народе, с ее молодым порывом и с организационными
способностями ее народа, должно было изменить отношение
между нациями. Новое приспособление сил должно было
произойти. Но в силу сословной организации в
современных государствах согласование экономических сил
задерживается другим явлением, политического
происхождения: привилегиями, монополиями, созданными и
поддерживаемыми государством.
В сущности, в современных государствах, созданных
специально ради установления привилегий в пользу
богатых и за счет бедных,— всегда высшие финансовые
круги решают дела в силу своих политических
соображений.— «Что скажет барон Ротшильд?» — или, скорее:
«Что скажет синдикат крупных банкиров Парижа,
Вены, Лондона?» — сделалось преобладающею силою в
политических вопросах и в отношениях между народами.
Одобрение финансистов составляет министерства и
проваливает их повсюду в Европе. (В Англии, кроме того,
приходится считаться с одобрением официальной церк-

516
Д. А. Кропоткин
ви и кабатчиков; но церковь и кабатчики действуют
всегда в согласии с высшими финансовыми кругами,
которые весьма остерегаются затронуть их доходы.) И так
как всякий министр, в конце концов, есть человек,
держащийся за свой пост, за свою власть и за возможности
обогащения, которые она ему представляет, то из этого
следует, что вопросы международных отношений
сводятся ныне, в конце концов, к знанию того, как фавориты-
монополисты одного государства отнесутся к фаворитам
другого государства.
Таким образом, состояние сил, пускаемых в ход,
определяется степенью технического развития различных
народов в данный исторический момент. Но
употребление, которое будет сделано из этих сил, зависит всецело
от степени подчиненности народа правительству и от
формы государственной организации, до какой население
позволило себя довести. Силы, которые могли бы дать
гармонию, благосостояние и новый расцвет свободной
цивилизации, если бы они развивались свободно в
обществе, раз попав в рамки государства, то есть
организации, специально развившейся ради обогащения богатых
и захвата всякого прогресса в пользу
привилегированных классов,— эти самые силы делаются орудием
угнетения, привилегий и беспрестанных войн. Они ускоряют
обогащение привилегированных, они увеличивают
нищету и порабощение бедных.
Вот почему экономисты, которые продолжают
рассматривать экономические силы без анализа
государственных рамок, в которых они действуют в настоящее
время, и не принимая во внимание ни государственной
идеологии, ни тех сил, которые каждое государство
неизбежно предоставляет к услугам богатых, чтобы их
еще более обогатить в ущерб бедным,— вот почему эти
экономисты остаются всецело за пределами
действительности экономического строя.
X
СУЩЕСТВЕННЫЕ ХАРАКТЕРНЫЕ ЧЕРТЫ
ГОСУДАРСТВА
Мы рассмотрели в общих чертах, не останавливаясь
на подробностях, некоторые существенные функции
государства: его законодательство относительно собствен-

Современная наука и анархия 517
ности, налог, образование монополий и, наконец, защиту
территории — иначе говоря, право войны.
И мы отметили тот в высшей степени
многозначительный факт, что в каждой из этих отраслей
государство всегда преследовало и еще преследует одну и ту же
цель, а именно отдать массу управляемого им народа во
власть нескольких групп эксплоататоров, обеспечить им
право эксплоатации и продлить его. Для этой цели,
в сущности, и было создано само государство; и это
составляет до наших дней его главную задачу.
Законодательство государств относительно права
собственности никогда и нигде не имело своей целью
обеспечить каждому пользование плодами своего труда,
как это говорится в университетской науке прав.
Наоборот, закон государства всегда имел и еще имеет целью
лишить широкие массы народа большей части плодов
его труда в пользу некоторых привилегированных.
Держать массы в состоянии, близком к нищете, и отдавать
их в древние времена господину и жрецу, в средние
века — господину, священнику и купцу и, наконец,
теперь— промышленному предпринимателю и финансисту
еще в большей степени, чем всем прежним,— такова
была главная задача всех государств теократических,
олигархических или демократических, т. е. церковных,
привилегированного класса или якобы народных.
Налог, как мы это видели, представляет огромной
силы орудие, которое государство употребляет для той же
цели. Он позволяет правителям производить
экспроприацию бедных в пользу богатых,— экспроприацию
усовершенствованную, которая не бьет в глаза, хотя
прекрасно достигает своей цели. Налог позволяет им
поддерживать искусственно бедность, несмотря на
колоссальный рост производительности человеческого
труда, не прибегая для этого к грубым формам открытого
присвоения, которые практиковались в прежние времена.
То, что делал феодальный барон, выжимая последние
соки из своих рабов под защитой государства, то теперь
делает государство в «корректной» форме, посредством
налога и всегда в пользу какого-нибудь богача и деля
часть добычи между богачом и своими многочисленными
чиновниками.
Мы видели затем, как государство употребляло и еще
употребляет монополию, промышленную, торговую,
финансовую, и как оно позволяет группам
предпринимателей и финансовых дельцов быстро накоплять громадные

518
П. А. Кропоткин
богатства, присваивая себе продукты труда подданных
государства. И мы показали, как происходит то, что все
новые источники обогащения, открывающиеся
цивилизованным народам или вследствие прогресса науки и
техники, или вследствие завоевания отсталых в
промышленности стран,— все захватываются небольшим
меньшинством привилегированных. Это позволяет
государству, с своей стороны, набивать свою казну деньгами
и расширять постоянно свои отправления и свою власть.
Наконец, мы видели, какое ужасное орудие для
поддержания социального неравенства, монополий и
привилегий всякого рода представляет из себя другая
обязанность государства: содержание армий и право войны.
Под предлогом патриотизма и защиты отечества
государство заставляло служить себе армии и войны все
для той же цели. Во все времена, начиная с древности
и до наших дней, завоевания производились всегда
только для того, чтобы отдавать новые народы на экс-
плоатацию классов, покровительствуемых государством.
То же самое происходит теперь — все войны делаются
в пользу банкиров, спекуляторов и привилегированных.
И во время мира баснословные суммы, ассигнуемые на
вооружение, и государственные займы позволяют
правительствам создавать колоссальные богатства и новых
эксплоататоров, избранных среди своих любимцев и
фаворитов.
В этом нестареющем, неуклонном стремлении к
обогащению некоторых групп граждан за счет труда всего
народа и его жертв заключается самая суть той
политической централизованной организации, которая
называется государством и которая развилась в Европе среди
народов, разрушивших Римскую империю, только после
периода вольных городов, то есть в шестнадцатом и
семнадцатом столетиях.
Заметим, что речь идет вовсе не о так называемых
«злоупотреблениях властью», каковы жестокости,
совершаемые всеми правительствами над своими подданными
или над завоеванными народами, когда дело касается
защиты интересов привилегированного класса. Мы не
говорим также о грабеже чиновников, о незаконных
вымогательствах, которые совершают все правительства;
об оскорблениях и страданиях, которыми они
награждают управляемых, ни о национальной вражде, которую

Современная наука и анархия
519
они проповедуют и поддерживают. В этом отношении
достаточно вспомнить, что «власть» и «злоупотребление
властью» идут невольно рука об руку и что между
чиновниками неизбежно устанавливается род круговой
поруки, которая состоит в том, что они поддерживают
друг друга и смотрят сквозь пальцы на то, что они
любят называть «печальною необходимостью пользования
властью».
На этих «печальных необходимостях» мы не
останавливаемся и ограничиваемся тем, что рассматриваем
самую суть организации, которая несколько раз
формировалась в человеческих обществах, и каждый раз, когда
она вновь организовывалась, она всегда носила один
и тот же характер взаимной поддержки между
церковью, солдатом и господином за счет труда народных
масс. Новейшее время явило нам в этом отношении
только одну новую черту: к прежней святой троице
присоединились богатые буржуа, коммерсанты,
промышленники, капиталисты, дающие денег взаймы, и целая туча
чиновников.
Так, в интересах привилегированных — но не
народа— государство отняло землю у крестьян, чтобы отдать
ее группам захватчиков, и выгнало из сел немало
землеробов. А когда масса безработных пролетариев начала
скопляться в городах, законодательство государства
отдало этих голодных людей во власть любимчикам
государства — буржуазным промышленникам, финансовым
дельцам и крупным капиталистам. Вся эта роящаяся
масса бедноты была закабалена любимцами
правительства.
Позднее же, когда привилегированные классы,
выработавшие с большим искусством и умом эту
политическую форму — государство,— начали замечать, что
эксплоатируемые массы стараются стряхнуть с себя
ярмо, они сумели найти новое средство для расширения
базы своей эксплоатации.
Завоевание было всегда и во все времена средством
обогащения не для завоевывающих народов (им
предоставляли «славу»), а для правящих классов этих
народов: стоит только вспомнить о богатствах, оставленных
Наполеоном I своим генералам и «военной знати»! Так
же, когда открытия техники и прогресс судоходства
позволили государствам содержать большие постоянные
армии и могущественный военный флот, правящие
классы сумели использовать этот флот и армии для завоева-

520
П. А- Кропоткин
ния «колонн»». И буржуазии голландская, английская,
французская, бельгийская, германская и даже русская
принялись по очереди завоевывать отсталые в
промышленности нации, что приводит их теперь к разделу между
ними Африки и Азии и к войнам из-за лакомых кусков*
Эти государства, то есть эти буржуазии — так как
рабочие не получают ничего, кроме нескольких крошек,
упавших со стола богатых,— становятся таким образом
одновременно хозяевами и эксплоататорами широких
масс населения, гораздо больших, чем их «дорогие
сограждане». Что же касается рабочих, то они с своей
стороны позволяют обманывать себя обещаниями легкой
наживы, которые им делают их хозяева. Они требуют,
между прочим, покровительственных таможенных
пошлин для защиты от иностранной конкуренции, и,
должным образом подготовленные преступною печатью,
оплачиваемою капиталистами, они готовы броситься на
своих соседей, чтобы оспаривать у них добычу, вместо того
чтобы восстать против своих сограждан-эксплоататоров
и их всемогущего орудия — государства.
XI
МОЖЕТ ЛИ ГОСУДАРСТВО СЛУЖИТЬ
ОСВОБОЖДЕНИЮ РАБОЧИХ?
Вот что нам говорит древняя и новая история. И
несмотря на то, в силу ошибки мышления, поистине
трагической, в то время как государство представляет самое
ужасное орудие для обнищания крестьянина и рабочего
и для обогащения их трудом господина, священника,
буржуа, финансиста и всей привилегированной своры
правителей, именно к этому буржуазному государству,
эксплоататору бедных и защитнику эксплоататоров,
обращаются демократы, и радикалы, и социалисты, требуя
защиты их от монополистов-эксплоататоров! И когда мы
говорим, что нужно стремиться к уничтожению
государства, нам отвечают: «Уничтожим сначала классы, и
когда это будет сделано, тогда мы сможем отправить
государство в музей древностей вместе с каменным топором
и прялкой!» *
Таким несерьезным возражением обходили в
пятидесятых годах прошлого столетия обсуждение, которое
Прудон старался вызвать, говоря о необходимости унич-

Современная наука и анархия
521
тожить самое учреждение государства и указывая
способы достичь этого. То же самое повторяют и теперь,
в наше время: «Давайте завладеем властью в
государстве,— говорят рабочим, причем под этим подразумевается
современное буржуазное государство,— и тогда мы
сделаем социальную революцию!» — таков теперешний
лозунг.
Мысль Прудона была, чтобы рабочие сами поставили
себе следующий вопрос: «Как могло бы организоваться
общество, не прибегая к помощи учреждения,
развившегося в самые темные периоды истории человечества,
чтобы удерживать народные массы в экономической и
умственной нищете и эксплоатировать их труд, т. е.
государства?» И ему отвечали на это парадоксом, софизмом.
В самом деле, разве можно говорить об уничтожении
классов, не касаясь учреждения, которое было орудием
для их основания и которое остается орудием для их
увековечения? Но вместо того, чтобы глубже разобрать
этот вопрос, поставленный перед нами всем
современным развитием,— что делают люди?
Первый вопрос, который должен был бы поставить
себе социал-демократ, реформатор,— следующий:
«Может ли государство, которое выработалось в истории
цивилизаций, чтобы придать законный характер эксплоа-
тации масс привилегированными классами, быть
орудием их освобождения?»
С другой стороны, не нарождаются ли уже в
развитии современных обществ другие группировки, кроме
государства, которые могут внести в общество стройность,
гармонию отдельных усилий и сделаться орудием
освобождения народа, не прибегая к подчинению всех
пирами дообразной власти государства? Коммуна, например,
т. е. община, объединенная по ремеслам и профессиям,
рядом с союзами по кварталам и улицам, которые
предшествовали государству в вольных городах; тысячи
обществ, возникающих теперь для удовлетворения тысячей
общественных потребностей; федеративное начало,
которое мы видим в приложении в современных
объединениях,— разве эти формы организации общества не
представляют собой поле деятельности, обещающее гораздо
более для наших освободительных целей, чем усилия,
потраченные на то, чтобы сделать государство и его
централизацию еще более могущественными, чем теперь?
Не правда ли, что это вопрос первостепенной
важности, который социальному реформатору следовало

522 П. А. Кропоткин
поставить себе раньше, чем выбрать свою линию по«
ведения?
À между тем вместо того, чтобы углубить этот вопрос,
демократы-радикалы так же, как и социалисты, не зна-
ïot и не желают знать ничего другого, кроме
государства! И не государство будущего, не «народное
государство» их прежних мечтаний, а современное государство, со
вбеми его прелестями, одно слово — государство! Оно
Должно завладеть, говорят они, всею жизнью общества:
деятельностью экономическою, воспитательною,
умственною и организаторскою; промышленностью, обменом,
образованием, судом, администрацией, управлением —
всем, что наполняет общественную жизнь!
Рабочим, которые добиваются своего освобождения,
говорят: «Дайте только нам добраться до власти в
современной форме управления, выработанной господами,
буржуями, капиталистами для вашей эксплоатации!»
ато говорится в то время, когда из всех уроков истории
мы очень хорошо знаем, что новая форма экономической
жизни никогда не могла развиться без того, чтобы новая
политическая форма, развившаяся в то же время, не
была выработана теми, кто стремится к освобождению.
Крепостное право — и абсолютная королевская
власть; корпоративная организация — и вольные города,
республики от XII до XV века; господство торгового
класса — и те же республики под властью правителя
и солдат; империализм — и военные государства XVII
и XVIII веков; царство буржуазии — и
представительное правление; все эти формы идут рука об руку, не
есть ли это поразительное доказательство?
Для того чтобы быть в состоянии развиться до
теперешней своей силы и удержаться у власти, несмотря на
все успехи науки и демократических веяний, буржуазия
выработала с большой ловкостью, в течение
девятнадцатого века, представительное правление.
И лозунги современного пролетариата так робки, так
мелки, что они даже не пытаются разрешить задачу,
поставленную революцией 1848 года, а именно: какую
новую политическую форму современный пролетариат
должен и может развить, чтобы добиться своего
освобождения? Как постарается он организовать две важнейшие
потребности всякого общества: общественное
производство необходимого для жизни и общественное
потребление произведенных продуктов? Как он обеспечит
каждому— не только на словах, но и на деле — весь продукт

Современная наука и анархия 5?3
его труда, обеспечив ему благосостояние в обмен на его
труд? Какую форму примет «организация труда»,
которая не может быть совершена государством, но должна
быть выполнена самими рабочими?
Вот что французские пролетарии, наученные опытом
прошлого, с 1793 по 1848 год, требовали от своих
умственных вождей.
Но какой им дали ответ? Им умели только
повторить эти старые, ничего не говорящие слова, избегающие
определенного ответа: «Завладейте властью в
буржуазном государстве, употребите ее на то, чтобы расширить
права современного государства,— и задача вашего
освобождения будет разрешена!»
Еще раз пролетариат получил камень вместо хлеба!
и на этот раз — со стороны тех, кому он отдал свое
доверие... и свою кровь)
Требовать от учреждения, которое представляет
исторически выросший организм, чтобы оно служило
разрушению тех привилегий, которые оно старалось раз*
вить,— это значит признать себя неспособным понять,
что такое в жизни обществ исторически выросшее
явление. Это значит—не знать того общего правила всей
органической природы, что новые отправления требуют
новых органов и что эти отправления сами должны
выработать эти органы. Это значит признать себя слишком
ленивым и слишком трусливым духом, чтобы мыслить
в новом направлении, которое требуется новым
развитием.
Вся история наглядно доказывает ту истину, что
каждый раз, когда новые общественные слои начинали
проявлять деятельность и понимание, отвечавшие их
собственным потребностям, каждый раз, когда они
стремились развить творческую силу в области экономического
производства, преследуя свои интересы, вместе с
интересами общества,— они находили новые формы
политической организации; и эти новые политические формы
давали возможность новым общественным слоям отметить
своими особенностями эпоху, которую они открывали.
Разве социальная революция может быть исключением
из этого правила? Разве она может обойтись без этой
творческой деятельности?
Так, восстание коммун в 12-м веке (в Италии в
одиннадцатом веке) и уничтожение крепостного рабства

524
П. А. Кропоткин
в этих коммунах, которые освободились от епископов,
феодальных баронов и короля, отмечает собой
выступление в истории нового класса. И этот класс — мы видели
это в предыдущем очерке,— работая над своим
освобождением, создает скоро новую цивилизацию и в то же
время учреждения, которые позволили развить ее.
Ремесленник занимает место крепостного. Он
становится свободным человеком, и под защитой стен своей
коммуны он дает оживляющий толчок техническим
искусствам и науке, которая, начиная с Галилея,
открывает новую эру для освобожденного человеческого духа.
С помощью мыслителей и художников, которые широко
пользуются зародившеюся свободой, чтобы развивать
свои способности по новым путям умственной свободы,
человек вновь открывает точные науки и философию
Древней Греции, забытые и потерянные во тьме Римской
империи и варварской эпохи, завершившей дело
разложения империи. Он создает грандиозную архитектуру,
которую мы еще не превзошли до сих пор; он
открывает способы и приобретает необходимую смелость для
развития дальних морских плаваний. Он открывает
эпоху Возрождения с ее гуманитарными,
высокочеловеческими стремлениями.
Так подумайте: разве наши предки могли бы
совершить все эти чудеса, если бы они робко цеплялись за
учреждения, существовавшие в Европе с пятого по
двенадцатый век? Остатки самодержавия Римской империи,
смешанные с умирающими учреждениями прошлого
рабства, задушили бы живящий федеративный дух,
уважающий индивидуальность, который принесли с собой так
называемые «варвары» — скандинавы, галлы, саксонцы
и славяне. И неужели человек, стремившийся
освободиться, должен был цепляться за эту гниль, как это
делают теперь глашатаи народных масс?
Конечно, нет! А потому граждане освободившихся
городов стремились немедленно, с первого же дня,
создать своими «соприсягательствами», то есть взаимной
присягой, новые учреждения внутри стен своих
укрепленных городов. Они организовали различные элементы
городского населения по приходам, признанным тогда
независимыми, суверенными «державными» единицами;
по улицам, «кварталам» или «концам» (то есть по
федерациям улиц), а с другой стороны — по гильдиям или,
говоря теперешним языком, по профессиональным
союзам так же совершенно независимым,— по «искусствам»,

Современная, наука ц анархия 525
как тогда говорили, организованным и суверенным
(имеющим поэтому каждое свой «суд», свое знамя
и свою милицию); и, наконец, посредством форума,
веча, народного собрания, представлявшего федерацию,
союз приходов, улиц, ремесел и гильдий. Целый ряд
учреждений, совершенно противных духу Римской империи
и теократической империи Востока, был развит таким
образом на протяжении трех или четырех последующих
веков.
Этими учреждениями и создалась сила независимых
городов и их громадное значение в умственном развитии
человечества.
Кто же может, если только он не предпочитает ни*
чего не знать о жизни свободных общин того времени
(как это делают наши государственники, достойные
ученики и воспитанники одуряющих государственных
школ),— кто же может сомневаться хоть на минуту, что
именно эти новые учреждения, вышедшие из
федеративного начала и уважавшие личность, дали возможность
средневековым общинам развить среди мрака эпохи
богатую цивилизацию, новые искусства и новую науку,
которые проявились в Европе в пятнадцатом веке?
XII
СОВРЕМЕННОЕ КОНСТИТУЦИОННОЕ
ГОСУДАРСТВО
То же самое можно сказать о промышленной и
торговой буржуазии. Вследствие причин, которые мы указали
в очерке об исторической роли государства (вторжение
монголов, турок и мавров и причины внутреннего
разложения в коммунах), военное королевское государство
успело утвердиться в Европе в течение 16-го, 17-го
и 18-го веков на развалинах вольных общин. Но после
двух с лишним столетий государственного строя
промышленная и интеллектуальная буржуазия — сначала
в Англии около 1648 года и сто сорок лет спустя во
Франции — сделали новый шаг вперед. Они поняли, что
невозможно будет достигнуть промышленного,
торгового и умственного развития — мирового развития,
которое они уже предвидели,— если народные массы
останутся под управлением бюрократии, выросшей вокруг
дворца, где какой-нибудь Людовик XIV мог говорить

526
П. А. Кропоткин
«Государство — это я!», и если еще продержится власть
церкви, становившейся поперек всякого умственного
развития.
Выдающиеся люди поняли, что промышленность,
торговля, воспитание, наука, техника, искусства,
общественная мораль не смогут достигнуть развития, на
которое они способны, и что никогда народные массы не
войдут из ужасной нищеты, в которой они погрязли,
пока судьба народов останется в руках придворных
холопов камарильи и духовенства, пока государство —
властитель прошедших и будущих привилегий —
управляется церковью и двором, с их фаворитами и
фаворитками.
Что же сделали английская и французская
буржуазия, когда почувствовали свою силу? Ограничились ли
они простой переменой династии и правительства?
Удовольствовались ли они заменой короля в государстве,
которое было создано королями?— Очевидно, нет!
Их деятели предпочли вовлечь народные массы
в глубокие экономические революции, чем держать эти
массы в гнилом болоте самодержавной королевской
власти! И благодаря этим революциям были изменены
сверху донизу политические учреждения, развившиеся
при королевском самодержавии.
Революционеры сначала думали, что достаточно
будет уничтожить власть короля и окружавших его и
передать власть из рук людей королевского дворца и
церкви в руки представителей того, что они называли
третьим сословием. Но они скоро увидели, что этого
недостаточно, что необходимо уничтожить весь старый
строй, переменить сверху донизу строение общества.
И когда они увидели, что перед ними вновь встают
огромные силы королевского самодержавия, которое
вовсе не желало признать себя побежденным, то они не
поколебались разнуздать страсть и бешенство народа
против господ и священников и отнять у них их
имения — главный источник их могущества.
— Однако,— наверное скажут нам,— они не
пытались уничтожить государство. Они воспротивились со
всей силой, когда поняли, что народ желает идти
дальше и разрушить государство, чтобы установить на его
месте федерацию коммун, секций и совершенно новую
экономическую организацию!
Совершенно верно. Но английская и французская
буржуазии вовсе не желали разрушать учреждения, ко-

Современная наука и анархия 527
торые должны были дать им возможность использовать
привилегии в свою пользу. Они желали только занять
место дворянства и духовенства и воспользоваться их
привилегиями. А потому буржуазия, конечно, не могла
стремиться к разрушению государства. Учреждение,
которое служило для обогащения церкви и дворянства,
должно было остаться; только теперь оно должно было
помочь буржуазии разбогатеть в свою очередь,
открывая, правда, новые пути обогащения благодаря
развитию промышленности и наук, распространяя знание
и вводя освобожденный труд,— но всегда пользуясь
народным трудом для обогащения прежде всего самих
себя, подобно тому как дворяне и церковь обогащались
до тех пор.
Сделавшись наследницей установленных
привилегий, буржуазия очевидно не стремилась к уничтожению
государства. Наоборот, она работала, чтобы увеличить
его могущество и расширить его деятельность, зная,
что в конце концов именно она и ее дети будут
главным образом поставлять чиновников и пользоваться
отныне их привилегиями.
И только сам народ или, скорее, часть его — те,
кого Демулен называл «дальше Марата»,— желали
освобождения, не стремясь подчинить своему управлению
и своей эксплоатации какой-либо слой или класс
общества. Они действительно начали было закладывать
основы новой политической организации, которая
должна была заменить собой государство. Это была
коммуна— независимый город, независимая община. И так
как эта децентрализация была недостаточна в больших
городах, то она пошла дальше и дошла до секций, т. е.
до независимых союзов в различных частях города.
Мы видим, действительно, как во время революции
1789 года совершалось поразительное явление. Так как
Национальное собрание неизбежно было составлено из
представителей прошлого, противившихся тому, чтобы
революция расширялась и росла в глубину, и особенно
тому, чтобы народные массы могли действительно
завоевать себе свободу, то коммуны стали двигать дальше
революцию. В 1789 году, как правильно указали Миш-
ле и Олар, совершилась муниципальная революция.
И так как революция не делается декретами; так как
именно на местах должно было опрокинуть и
распределение власти, то на долю тысячей сельских и городских
«муниципалитетов» пала обязанность совершить на ме-

528
П. А. Кропоткин
стах уничтожение феодальных прав. Прежде чем
Национальное собрание решилось заявить это в принципе
4 августа 1789 года и задолго до того, как оно
объявило это на деле четыре года спустя, после изгнания
жирондистов из Конвента, муниципалитеты в
некоторых частях Франции уже действовали в этом смысле.
Но муниципалитеты и в особенности передовые
секции больших городов не ограничивались этим. Когда
Национальное собрание решило объявить конфискацию
земель духовенства и их продажу, государство не имело
никакого механизма для приведения этого решения
в исполнение. И тогда именно коммуны, а в больших
городах секции предложили себя, чтобы провести
в жизнь этот громадный революционный переход
земельной собственности. Только они и могли серьезно
заняться этим переходом,— и они его выполнили на
деле.
Но творческий дух народа вне государства
проявился еще лучше, когда началась война в 1792 году.
Когда вооруженная борьба сделалась вопросом жизни или
смерти для революции, когда во Францию вторглись
иностранцы, призванные королевскою властью, и когда
нужно было сделать невозможное: изгнать этих
иностранцев из французской территории, не имея для
этого ни армии, ни республиканских офицеров, то именно
секции и коммуны взялись за выполнение этого
огромного дела, для которого государство не имело даже
необходимого механизма. Нужно было набрать
добровольцев, то есть выбрать людей, решить, кому из тех,
кто являлись, нужно было дать сапоги, хлеб, ружье,
пуль и пороха, потому что в этот решительный момент
все отсутствовало: ничего не хватало у республиканца:
хлеба, пуль, ружей, сапог, платья.
Действительно, кто сумеет отобрать подходящих
людей среди тех, кто приходит в качестве добровольцев?
Кто может быть убежден, что доброволец, получив
«железо, свинец и хлеб», не бросит ружья на первом же
этапе и не пойдет присоединиться к роялистским
бандам? Кто займется тем, что найдет сукно и кожи? Кто
будет шить платье, добывать селитру? Кто скажет,
наконец, добровольцу, когда он будет около границы, всю
правду о движении революции в его родном городе
и об интригах контрреволюционеров? Кто внушит ему
священный огонь, без которого нельзя сделать
невозможного и добиться победы? И вот секции и коммуны

Современная наука и анархия
529
выполнили все это громадное дело.
Историки-государственники могут это игнорировать, но французский
народ сохранил об этом воспоминание, и он учит нас
правде!
Разве Бастилия и Тюильри были бы когда-нибудь
взяты без этого усилия народа, неизвестных героев
народа? разве республиканцы изгнали бы врага и
уничтожили бы королевскую власть и феодализм *, если бы
они не поняли (не выражая этого, может быть, в тех
словах, которые выходят из-под нашего пера), что
для новой фазы общественной жизни необходим
организм, который служит тому, чтобы она могла вполне
выявиться? И разве они могли бы все это сделать, если
бы они не нашли такой организм в коммуне, в
преданности и деятельности революционных секций, которые
были почти независимы от коммуны и связывались
между собой временными комитетами, создаваемыми
каждый раз, когда события показывали их
необходимость?
XIII
РАЗУМНО ЛИ УСИЛИВАТЬ
СОВРЕМЕННОЕ ГОСУДАРСТВО?
Итак, для освобождения народа безусловно
необходимо, чтобы народные массы — которые производят все,
но которых не допускают к распределению между
потребителями того, что они производят,— нашли
средства, которые дали бы им возможность развернуть свои
творческие силы и выработать самим новые
уравнительные формы потребления и производства.
Государство и национальное представительное
правление не могут найти эти формы. И только сама жизнь
потребителя и производителя, его ум и его
организаторский дух могут найти эти формы и усовершенствовать
их для приложения к повседневным потребностям
жизни.
То же самое относится и до форм организации
политической. Чтобы освободиться от эксплоатации,
которой они подвергаются под опекой государства,
народные массы не могут оставаться под господством
политических форм, мешающих проявлению и развитию
народного почина. Эти формы были выработаны
правительствами с целью увековечения рабства народа,— чтобы

530
П. А. Кропоткин
мешать развитию его творческой силы и выработки
учреждений уравнительной взаимопомощи. А потому
должны быть найдены новые формы, чтобы слухнйъ
противоположным целям.
Но если мы признаем, что для того, чтобы
преобразовать формы потребления и производства, класс
производителей должен преобразовать политические формы
организации общества, то мы, следовательно, видим,
насколько ложно вооружать современное буржуазное
государство тою огромною силою, которую ему дает
управление громадными экономическими монополиями —
промышленными и торговыми,— не говоря уже о
политических монополиях, которыми обладает государство.
Не будем говорить о воображаемом государстве,
в котором правительство, состоящее из ангелов,—
сошедших, должно быть, с неба, чтобы доказать правильность
суждений господ государственников,— было бы врагом
тех видов власти, которыми его теперь вооружают.
Развивать такие утопии есть не что иное, как вести
революцию на скалы и подводные камни, о которые она
неизбежно разобьется. Нужно брать современное
буржуазное государство так, как оно есть, и спросить себя,
разумно ли вооружать это учреждение властью и силой,
все более и более огромной?
Разумно ли давать учреждению, которое существует
в данный момент для удержания рабочего в рабстве,—
ибо кто станет сомневаться, что такова ныне главная
функция государства,— разумно ли укреплять его,
давая ему обладание над громадной сетью железных
дорог? Разумно ли оставлять за ним монополию на
спиртные напитки, на табак, сахар и т. д., также кредит и
банки, не говоря уже о суде, народном образовании, защите
территории и эксплоатации колоний?
Надеяться, что механизм, созданный для угнетения
и вновь усиленный таким образом, станет орудием
революции— не значит ли закрыть глаза на все, чему учит
нас история о рутинном духе всякой бюрократии и о
силе сопротивления учреждений? Не значит ли это именно
впадать в ошибку, в которой упрекают
революционеров,— воображать, что достаточно сослать короля,
чтобы иметь республику, или назначить
диктатора-социалиста, чтобы иметь коллективизм?
Кроме того, разве не видели мы совсем недавно —
в 1905 и 1906 годах в России — опасность, проистекаю-

Современная наука и анархия
531
щую от вооружения реакционного государства силой,
которую ему дают железные дороги и разные монополии?
Тогда как правительство Людовика XVI, видя, что
ему угрожает банкротство, должно было сдатьй! перед
буржуазией, желавшей конституции; тогда как
Маньчжурская династия, царившая столько столетий в Китае,
должна была отречься от престола, не найдя
возможности сделать миллионный заем, чтобы бороться с
республиканцами,— династия Романовых, припертая к стене
революцией, торжествовавшей в 1905 году, могла легко
занять в 1906 году 1200 миллионов во Франции. И когда
члены русской думы выпустили Манифест, в котором
говорилось иностранным финансистам: «Не давайте денег
взаймы, русское государство будет банкротом»,— то эти
финансисты, лучше осведомленные, ответили: «Но так
как вы отдали вашему государству 60 000 верст
железных дорог, выкупленных у компаний, которые их
строили, и так как вы отдали ему громадную монополию на
водку, то мы не боимся банкротства. Это не монархия
Людовика XVI, которая не имела ничего!»
И они дали России тысячу двести миллионов.
Между тем, что делают радикалы и социалисты? Они
работают над тем, чтобы увеличить капитал, которым
обладают современные буржуазные государства. Они
даже не дают себе труда обсудить — как меня однажды
запросили английские кооператоры,— нет ли способа
передать железные дороги прямо и непосредственно
профессиональным железнодорожным союзам, чтобы
избавить предприятие от капиталистического ярма, вместо
того чтобы создавать нового капиталиста, еще более
опасного, чем буржуазные компании,— именно государство?
Но нет! Эти так называемые
интеллигенты-государственники ничему не научились в школе, кроме веры в
государство-спасителя, в государство-всемогущее! И они
никогда не желали даже послушать тех, кто кричал им:
«Берегитесь, сломаете себе шею», когда они шли,
загипнотизированные капиталистическим государственниче-
ским коллективизмом Видаля \ который они воскресили
под именем «научного социализма».
Результаты этого можно видеть не только в
критические моменты, как в России, но каждый день в Европе.
Там, где железные дороги принадлежат государству,
1 Французский социалист-фурьерист сороковых годов, писавший
во время революции 1848-го года и которого мысли были широко
использованы позднейшими социалистами.

6?2
/7. А. Кропоткин
правительству достаточно, если ему грозит стачка,
выпустить декрет в две строчки, чтобы «мобилизовать» всех
железнодорожных рабочих. Тогда стачка сразу
становится мятежническим актом. Расстреливать
забастовавших железнодорожников уже не будет уступкой по
отношению к плутократии, а «долгом» по отношению к
государству. То же самое с угольными копями и крупными
заводами, выделывающими военное снабжение,
сталелитейными заводами и даже фабриками пищевых
продуктов.
Таким образом в обществе слагается целое новое
умственное движение, не только среди буржуазии, но и
среди рабочих. Эксплоатация труда вместо того, чтобы быть
ограниченной, поступает под покровительство закона.
Она становится учреждением, с теми же правами, как
само государство. Она становится частью конституции
так же, как было крепостное право во Франции перед
Великой Революцией или разделение, которое мы видим
в России, на классы крестьян, мещан, купцов, с их
обязанностями по отношению к двум другим классам:
дворянству и духовенству.
«Право быть эксплоатируемым!» — вот куда мы идем
с этой идеей о государстве-капиталисте.
XIV
ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Мы видим из всего предыдущего, как ошибочно
видеть в государстве что-либо другое, кроме лестничной
организации чиновников, избранных или назначенных
для управления различными отраслями общественной
жизни и для согласования их действий. Мы видели, как
ошибочно думать, что достаточно переменить их
персонал, чтобы заставить машину идти в каком угодно
направлении.
Если бы историческая— политическая и
социальная—функция государства была бы ограничена только
этим, то оно бы не уничтожило, как оно это сделало на
самом деле, всю свободу местных учреждений; оно не
централизировало бы в своих министерствах все: суд,
образование, религию, искусства, науки, армию и т. д.; оно
не стало бы употреблять налог, как оно это сделало
в интересах богатых, чтобы держать бедных постоянно
ниже уровня «линии бедноты», как выражаются моло-

Современная наука и анархия
533
дые английские экономисты; оно не употребило бы, как
оно это сделало, монополию, чтобы дать возможность
богатым присвоить себе весь прирост богатств,
являющийся в результате успехов техники и науки.
Дело в том, что государство — нечто гораздо
большее, чем организация администрации в целях
водворения «гармонии» в обществе, как это говорят в
университетах. Это — организация, выработанная и
усовершенствованная медленным путем на протяжении трех
столетий, чтобы поддерживать права, приобретенные
известными классами, и пользоваться трудом рабочих масс;
чтобы расширить эти права и создать новые, которые
ведут к новому закрепощению обездоленных
законодательством граждан по отношению к группе лиц, осыпанных
милостями правительственной иерархии. Такова
истинная сущность государства. Все остальное — лишь слова,
которые государство само велит внушать народу и
которые повторяются по привычке, не разбирая их более
внимательно,— слова столь же ложные, как и те, которым
учит церковь, чтобы прикрыть свою жажду власти,
богатства и опять-таки власти!
Однако давно уже пора подвергнуть эти слова
серьезной критике и спросить себя, откуда происходит
пристрастие радикалов девятнадцатого столетия и их
продолжателей-социалистов к всемогущему государству?
Тогда увидели бы, что пристрастие вытекает, прежде
всего, из ложного представления, которое делали себе
вообще якобинцы Великой Революции: из легенды,
которая родилась или была сочинена вокруг Клуба
якобинцев, потому что именно этому Клубу и его отделениям
в провинции буржуазные историки Революции (кроме
Мишле) приписывали всю славу великих принципов,
провозглашенных Революцией, и страшной борьбы,
которую она должна была выдержать против королевской
власти и ее приверженцев — роялистов.
Давно пора, однако, сбыть эту легенду в архивы,
среди других легенд церквей и государств. Люди теперь
начинают уже понемногу узнавать правду о Революции
и понимать, что Клуб якобинцев был клубом не народа,
а буржуазии, пришедшей к власти и богатству, не
Революции, а тех, кто сумел ею воспользоваться. Ни в один
из великих моментов смуты этот Клуб не был
авангардом Революции. Наоборот, он всегда ограничивался тем,
что вводил в берега угрожающие волны, заставляя их
войти в рамки государства, и сводил их на нет, уничто-

534
П. А. Кропоткин
жая гильотиною тех, кто шел дальше его буржуазных
взглядов.
Будучи рассадником чиновников, которых он
поставлял в большом количестве после каждого шага вперед,
сделанного Революцией (10 августа, 31 мая*), Клуб
якобинцев был укрепленным лагерем буржуазии, при-
шедшей ко власти, против уравнительных стремлений
народа. Именно за это — за то, что он сумел помешать
народу идти по пути уравнения и коммунизма, его и
прославляет большинство историков.
Нужно сказать, что этот Клуб имел очень
неопределенный идеал, а именно всемогущее государство, не
терпевшее в своей среде никакой местной власти, как,
например, независимых суверенных коммун, никакой
профессиональной силы, как, например, рабочих союзов,
и ничьей воли, кроме воли якобинцев Конвента, что
привело неизбежно, фатально, к диктатуре полицейского
Комитета общественной безопасности и, так же
неизбежно, к Консульской диктатуре и к Империи. Вот почему
якобинцы разбили силу коммун, и в особенности
парижской коммуны и ее секций (преобразовав их сначала
в простые полицейские участки, поставленные под
надзор Комитета безопасности). Вот почему они начали
войну против церкви, стараясь, однако, поддержать
духовенство и церковное служение; и вот почему они не
допускали ни тени провинциальной независимости и ни
тени профессиональной независимости в организации
ремесел, в народном образовании и даже в научных
исследованиях, в искусстве.
Фраза Людовика XIV «Государство — это я!» была
игрушкой в сравнении со словами якобинцев
«Государство— это мы». Это было поглощение всей националь·
ной жизни пирамидою чиновников. И все это должно
было служить для обогащения известного класса граждан
и в то же время для удержания в бедности всех
остальных, то есть всего народа, кроме этих
привилегированных. Но такой бедности, которая не есть полное лишение
всего, нищенство, как это было при старом режиме,
потому что голодные нищие не становятся рабочими, в
которых нуждается буржуазия; но бедности, которая
заставляет человека продавать свою рабочую силу кому бы то
ни было, кто желает эксплоатировать его, и продавать ее
по цене, которая позволит человеку лишь в виде
исключения выйти из состояния пролетария,
перебивающегося заработком.

Современная наука и анархия
585
Вот в чем состоял идеал якобинцев. Прочтите всю
литературу эпохи, кроме писаний тех, кого называли
бешеными, анархистами,* и кого поэтому гильотинировали
или устраняли другим образом,— и вы увидите, что
таков именно был идеал якобинцев.
Но тогда напрашивается вопрос: каким образом
произошло, что социалисты второй половины
девятнадцатого века признали своим идеалом якобинское
государство, тогда как этот идеал был построен с буржуазной
точки зрения, в прямую противоположность уравнительным
и коммунистическим стремлениям народа,
проявившимся во время Революции? — Вот объяснение, к которому
меня привело мое изучение этого вопроса и которое,
если не ошибаюсь, верно.
Объединяющим звеном между Клубом якобинцев
1793 года и выдающимися
социалистами-государственниками был, по моему мнению, заговор Бабефа.
Недаром этот заговор, так сказать, канонизирован
социалистами-государственниками.
Бабеф, прямой и чистый потомок якобинского Клуба
1793 года, выступил с мыслью, что внезапный удар
революционной руки, подготовленный заговором, может дать
Франции коммунистическую диктатуру. Но раз он, как
истый якобинец, решил, что коммунистическая
революция может быть произведена декретами, то он пришел
еще к двум другим заключениям: демократия сначала
подготовит коммунизм,— думал он,— и тогда один
человек, диктатор, лишь бы только он имел сильную волю
и желание спасти мир, может ввести коммунизм!1
В этом представлении, которое передавалось как
священное предание тайными обществами в течение всего
19-го века, кроется то загадочное слово, которое
позволяет социалистам, вплоть до наших дней, работать над
созданием всемогущего государства. Вера (потому что
в конце концов это не что иное, как член мессианской
веры), вера в то, что явится наконец человек, который
будет иметь «сильную волю и желание спасти мир»
коммунизмом и который, достигнув «диктатуры
пролетариата», осуществит коммунизм своими декретами,— эта
вера упорно жила в течение всего девятнадцатого века.
Мы видим, в самом деле, веру французских рабочих
в «цезаризм» Наполеона III в 1848 году и двадцать пять
лет спустя видим, что вождь революционных немецких
См. мою работу сВеликая французская революция»; Гл. VIII.

636 П. А. Кропоткин. . .·-,
социалистов Лассаль, после своих разговоров с
Бисмарком на тему об объединенной Германии, пишет, что
социализм будет введен в Германии королевскою
династией), но, вероятно, не династией Гогенцоллернов.
Всегда все та же вера в Мессию! Вера, создавшая
популярность Луи Наполеону после побоищ в июне
1848 года,— это все та же вера во всемогущество
диктатуры, соединенная с боязнью великих народных
восстаний, в чем заключается объяснение того трагического
противоречия, которое являет нам современное развитие
государственнического социализма !.
Если представители этого учения требуют, с одной
стороны, освобождения рабочего от буржуазной эксплоа-
тации и если, с другой стороны, они работают над
укреплением государства, которое является истинным
создателем и защитником буржуазии, то очевидно, что они
всегда верят в то, что они найдут своего Наполеона,
своего Бисмарка, своего лорда Биконсфильда, который
в один прекрасный день использует объединенную силу
государства на то, чтобы заставить его идти против
своей миссии, против своего механизма, против своих
традиций.
Тот, кто спокойно обдумает мои мысли об
исторической роли государства и о современном государстве,
набросанные в двух предыдущих очерках,— тот поймет
одно из главнейших положений анархии. Он поймет,
почему анархисты отказываются поддерживать каким бы то
ни было образом государство и становиться самим
частью государственного механизма. Он увидит, почему,
пользуясь явным стремлением нашего времени к
основанию тысяч групп, стремящихся заменить собой
государство во всех отправлениях, которыми оно завладело,
анархисты скорее работают над тем, чтобы массы
работников земли и фабрик старались создать полные жизни
организмы в этом направлении, чем над укреплением
государства, созданного буржуазиею.
Он поймет также, почему и как анархисты стремятся
к разрушению государства, подрывая всюду где они мо-
1 Прочитывая теперь, в 1920-м году, русские корректуры этих
очерков, я оставляю их совершенно в том же виде, в каком они
были написаны в конце 1912 года, хотя все время является желание
проводить сравнения с тем, что произошло с тех пор и происходит
теперь.— П. К.

Современная наука- и анархия
537
гут идею централизации земельной и централизации
всех проявлений общественной жизни, противопоставляя
им независимость каждой местности и каждой
группировки, образовавшейся для выполнения какой-нибудь
общественной службы; и почему они ищут объединения
в действии: не в иерархической пирамиде, не в
приказаниях центрального комитета тайной организации,
а в свободной, федеративной группировке от простого
к сложному.
И он поймет тогда, какие зародыши новой жизни
заключаются в свободных объединениях, относящихся
с уважением к проявлениям человеческой личности,
когда дух добровольного рабства и мессианской веры
уступит место духу независимости и добровольной круговой
поруки, а также вольного разбора исторических и
общественных фактов,— духу, освобожденному наконец от
государственнических и полурелигиозных
предрассудков, которые нам вдолблены школой и государствен-
нической буржуазной литературой.
Он увидит также, в тумане не очень отдаленного
будущего, очертания того, чего человек сможет достигнуть
тогда, когда, устав от своего рабства, он будет искать
своего освобождения в свободном действии свободных
людей, которые сплотятся, объединятся в одной общей
цели—в обеспечении друг другу своим коллективным
трудом, известного необходимого благосостояния, чтобы
дать возможность человеку работать над полным
развитием своих способностей, своей индивидуальности
и достигнуть, таким образом, своей индивидуации, о
которой нам столько говорили в последнее время.
И он поймет наконец, что индивидуация, то есть
насколько возможно полное развитие индивидуальности,
вовсе не состоит в том (как этому учат представители
буржуазии и их посредственности), чтобы урезывать
у творческой деятельности человека его общественные
наклонности и инстинкты взаимности, оставляя ему
только узкий, нелепый индивидуализм буржуазии.
Глупые люди могут советовать забвение общества и мечтать
об изолированной личности. Но человек мыслящий
поймет, наоборот, что именно общественные наклонности
и общественное творчество, когда им дан свободный
выход дадут возможность человеку достигнуть своего
полного развития и подняться до высот, куда до сих пор
только одни великие гении умели возвыситься в
некоторых прекраснейших произведениях своего искусства.

ν
ПРИЛОЖЕНИЕ
1
ОБЪЯСНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕТКИ
НЕСКОЛЬКО БИОГРАФИЙ АВТОРОВ
И НЕКОТОРЫЕ ТЕХНИЧЕСКИЕ ТЕРМИНЫ,
УПОТРЕБЛЕННЫЕ В НАСТОЯЩЕЙ КНИГЕ
АНАБАПТИЗМ — религиозное движение времен Реформации.
Оно было направлено против власти католической церкви, но шло
также гораздо дальше. Анабаптисты требовали полной свободы
личности в религиозном и нравственном отношениях, а в области
общественной они проповедовали равенство и отсутствие частной
собственности. Они отвергали всякую форму принуждения, то есть
присягу, суд господина, военную службу и повиновение
правительству, что они считали противным принципам христианства.
Историки вообще обращают внимание на это движение только с того
момента, когда оно становится предметом преследований в Цвик-
кау *, в 1520 году. Однако оно берет свое начало уже от движения
Виклифа и лоллардов** в Англии (в 14-м веке) и от движения
гуситов в Богемии (в конце 14-го века). Задолго до того, как
Лютер прибил свои «Тезисы» реформы на дверь церкви в Виттен·
берге ***, возмущение накоплялось в умах городских
ремесленников и крестьян, которые уже сжигали комментарии к Библии; и это
возмущение направлялось против церкви, государства и закона,
которые были всегда милостивы к господину. Анабаптисты были
левым крылом движения, между тем как лютеране представляли
умеренную фракцию, покровительствуемую принцами, князьями и
господами. Во время Великой Крестьянской войны (в 1525 году) и
в городе Мюнстере анабаптисты подняли открытое восстание с
Иоанном Лейденским и Томасом Мюнцером. Эти два движения были
задавлены массовыми избиениями, и считают, что десятки тысяч
анабаптистов (до 100 000, по мнению некоторых историков) были
перебиты или сожжены. Позднее движение перекинулось в Англию,
где приняло более мирные формы. Оно продолжалось также в Ав-

Современная наука и анархия
539
стрии (моравские братья), в России — меннонитами и даже в
Гренландии, принимая всегда более или менее коммунистические формы
(см. германские работы Келлера, Газе и Корнелиуса и
великолепную сводку, по-английски, Ричарда Heat'h-a «Анабаптизм»; 1895) *.
АНТРОПОЛОГИЯ —наука, изучающая человека, физическое
строение его тела в различных климатах, его расы, его физическое
развитие и развитие его учреждений и его воззрений социальных,
нравственных и религиозных. Учреждения и общественные,
нравственные и религиозные понятия часто рассматриваются как часть
этнологии. Под антропологической школой подразумевают
совокупность работ, произведенных во второй половине девятнадцатого
века для изучения происхождения и развития понятий и
общественных учреждений с точки зрения естественных наук.
БАБЕФ Франсуа Ноэль (1764—1797)—французский
коммунист; принимал участие в Великой Революции; издавал газету
«Народный трибун», в которой проповедовал социальную революцию.
Основал вместе с Буонарроти, Сильвеном Марешалем, Дарте и
другими тайное общество, имевшее целью завладеть властью и
образовать Директорию, которая ввела бы коммунизм в
национальном масштабе. Заговор был раскрыт, и Бабеф, так же как Дарте,
был расстрелян (см. «Заговор Равенства, называемый заговором
Бабефа», соч. Буонарроти. 2 тома. Брюссель, 1828 г.**).
БАКУНИН Михаил (1814—1876) — политический русский
писатель, революционер и неутомимый агитатор. Принимал участие
в революционных движениях своего времени в Германии, в
Швейцарии, Франции, Италии, Австрии и в Польше, также в революции
в Дрездене в 1849 году. Присужденный за это к смертной казни,
он был выдан Саксонией Австрии, а этой последней — Николаю I
в 1852 году. После двух лет заключения в австрийской крепости,
где он был закован в цепи и прикован к стене, и шести лет в
крепости в Петербурге он был выпущен лишь в 1860 году после
смерти Николая ***. Сосланный после того в Сибирь, он бежал в 1861
году и добрался до Лондона, где присоединился к своему близкому
другу Александру Герцену. Сделался членом Интернационала, где
был в течение известного времени душою Юрской федерации,
которая состояла главным образом из социалистов романской
Швейцарии и которая в согласии с федерациями Испанской, Итальянской,
восточной Бельгии и Центра представляла в противоположность
Генеральному совету Интернационала (руководимому Марксом)
идеи федерализма, отрицательного отношения к государству и
прямого действия в борьбе против капитала, что привело затем к
разрыву этих федераций с Генеральным советом, перенесенным марк-

540
Я. Л. Кропоткин
систами в 1872 году в Нью-Йорк и там кончившим свое
существование *.
Латинские федерации, заключившие между собой федеральный
договор, продолжали поддерживать жизнь Интернационала до
1678 года, после чего Интернационал, преследуемый с
ожесточением правительствами, должен был исчезнуть, но латинские
федерации дали начало, с одной стороны, современному анархическому
движению, а с другой стороны, синдикалистскому движению.
Главные работы Бакунина: «Бог и государство», «Государственность и
анархия» и многочисленные памфлеты. Шесть томов его сочинений
были изданы в Париже ** его другом Джемсом Гильомом!. Его
подробная биография была написана Максом Неттлау в трех
больших рукописных томах, разосланных по главнейшим библиотекам;
автор составил короткое изложение2.
БЕЛЯЕВ <Иван> (1810—1873) — русский историк; описал
лучше всех других историков, в четырех томах, под заглавием
«Очерки русской истории», внутреннюю жизнь городов—Новгорода и
Пскова — русских средневековых республик. Написал незадолго до
освобождения крепостных прекрасную «Историю крестьян в России» ***
и напечатал также большую работу о русских летописях.
БЕНТАМ Иеремия (1748—1832)—английский публицист,
признанный Конвентом французским гражданином за свои труды по
реформе законодательства ****. Основатель философской английской
школы утилитаризма, признававшей, что благосостояние
большинства должно быть целью общества и что нравственность должна
иметь целью доказать индивидууму, что общественный интерес
совпадает с личным интересом.
БЕРНАР Клод — французский физиолог (1813—1878),
замечателен не только своими открытиями в физиологии, но главным
образом материалистическим духом, в котором написаны его труды,
в которых он старается истолковать весь процесс жизни,
физиологической и психической, процессами физическими и химическими.
Его «Уроки экспериментальной физиологии» (1855 г.) и его работы
о действиях ядовитых веществ (1857 г.), и в особенности о
физиологии нервной системы (1858 г.) *****, составили эпоху в науке.
ВЕРТЕЛО Марселей (1827—1907)—французский химик,
открыл новые пути в химии своими замечательными синтезами орга«
1 Книгоиздательством анархо-синдикалистов «Голос труда»
изданы в России избранные сочинения Бакунина в пяти томах ******.
2 М. Неттлау. Жизнь и деятельность Михаила Бакунина.
Москва, 1920. Книгоиздательство «Голос труда».

Современная наука и анархия 541
нических тел, получив в лаборатории, комбинируя в различных
пропорциях водород, кислород, азот, углерод и т. д., различные
вещества, входящие в состав живых существ или производимые их
органами (углеродистые соединения водорода, сахар, алкоголь, масла,
эфиры, жиры и т. д.). Весь его труд был прекрасной
иллюстрацией единства физических сил, которое представляет собой самое
великое завоевание науки 19-го века и также другого
замечательного завоевания той же эпохи — трансформации теплоты в
движение. Таким образом Вертело мог питать безграничные надежды
относительно силы науки и возможности обеспечить счастье
человечества и мог оставаться в своей философии и применении ее к
жизни верным самым лучшим традициям энциклопедистов. Он
опубликовал около 1 200 работ. Его главные труды: «Органическая химия,
основанная на синтезе» (1860 г.), «Лекции об общих методах
синтеза» (1864 г.), «Лекции по изомерии» (1865 г.), «Химический
синтез» (1875 г.).
БЛАН Луи (1811—1882)—французский социалист, публицист
и историк. В 1870 году напечатал свою работу «Организация
труда», которая сделала его главой социалистической школы. Так как
нищета народных масс имела своей причиной индивидуализм
современного общества и буржуазную конкуренцию, то он требовал
организацию труда на основе солидарности и равных заработков, что
дало бы каждому удовлетворение всех его потребностей и работу
сообразно способностям. Назначенный членом временного
правительства революцией 24 февраля 1848 года, он основал «Комиссию
для работников», которая заседала в Люксембургском дворце.
Преследуемый за попытку восстания 16-го мая, он должен был
покинуть Францию и остался с тех пор, вплоть до 1870-го года, в
изгнании. Главные труды: «Организация труда» (1870 г.), «История
Французской революции» в .12 томах (1847—1862 гг.), «История
десяти лет. 1830—1840» *.
БРЕГОНЫ. У всех свободных племен, которые не были
завоеваны Римской империей и не имели никакого писаного закона в
течение первых веков христианской эры — у галлов, кельтов, саксов,
скандинавских народов, славян, финнов и т. д.,—традиционные
законы, то есть решения, принятые раньше народными собраниями,
сохранялись в памяти преимущественно некоторыми семьями или
некоторыми братствами и специальными гильдиями. Их
обязанностью было рассказать, объяснить традиционный закон перед
народом во время празднеств, сопровождавших большие союзные
собрания большинства этих племен. Чтобы лучше сохраняться в памяти,
закон часто перелагался в ритмованные фразы или в триады. Этот
обычай еще продолжает существовать у кочующих племен Азии.

542
П. А. Кропоткин
В Ирландии те, на коих лежала обязанность хранить таким
образом закон, назывались брегоны, и они соединяли эту функцию
с обязанностью жрецов. Собрание ирландских законов,
компилированное в пятом веке и известное под именем «Senchus Мог»
(Великая Древность), является одним из самых замечательных
документов среди подобных собраний. Некоторые современные историки
представляют брегонов и других сказителей таких законов как
законодателей, но это неверно. Законодателями были народные
собрания, которые создавали прецеденты законов своими решениями,
тогда как ирландские брегоны, скандинавские кнунги, русские князья
были только те, кому было доверено блюсти текст закона в его
старинных формах.
БУОНАРРОТИ Филиппо (1761 —1837) — итальянский юрист.
Под влиянием Руссо вел революционную пропаганду и был изгнан
из Тосканы, Корсики и Сардинии. Присоединился в 1796 году в
Париже к государственнической коммунистической конспирации Бабе-
фа, которую он после описал в работе «Заговор Бабефа» (1828 г.);
в тридцатых и сороковых годах был один из главных организаторов
тайных политических обществ коммунистов.
БЮРНУФ Эмиль (1821—1907)—французский эллинист.
Написал в 1872 году важную работу о науке религий, основанную на
рационалистической базе.
БЮФФОН Жорж-Луи (1707—1788)—французский натуралист,
основатель сравнительной анатомии, сделал первую попытку
построить систему всей природы, в которой теологии не было места,
и написал полный курс зоологии. Главная работа: «Естественная
история» (1749—1788 гг.), первые томы которой содержат общий
обзор природы (была преследуема церковью) *.
БЮХНЕР Людвиг (1824—1901) —немецкий натуралист и
философ-материалист; был главным образом известен своей популярной
работой «Сила и материя» (1855 г.), которая представляет этюд
атомистическо-материалистической философии, основанной на
завоеваниях современной науки. Он сделался страстным защитником
дарвинизма, который он популяризовал в своих работах, и напечатал,
кроме того, следующие труды: «Человек согласно науке», «Любовь
и любовные отношения животного мира» (1881 г.)—опыт об
общественной жизни и социальных инстинктах среди животных; им
было написано еще множество этюдов, популяризующих науку.
Всеми своими трудами в сильнейшей степени содействовал
пропаганде динамического представления о природе **. t

Современная наука и анархия
543
БЭКОН Франсис (1561 —1626)—великий английский философ;
считается отцом индуктивного метода, потому что перед лицом
схоластики и метафизики, господствовавших до сих пор, он показал,
что открытия и изобретения будут прогрессировать только тогда,
когда человеческий ум приучится понимать, что наблюдение и
свободное методическое опытное исследование представляют
единственное средство к открытию естественных законов, пониманию
истинных причин явлений и умению предсказывать их. Схоластическая
эрудиция, жонглирующая словами, должна быть оставлена, и
истинное знание могло быть получено только путем индукции, то есть
путем усердного изучения отдельных фактов, на которых можно
было строить обобщения, основываясь на большом числе сравнений
и исключений и находя таким образом то, что есть общего у этих
наблюдаемых фактов; с другой стороны, эти индукции можно
потом проверить всей массой новых фактов, полученных из
наблюдения и опыта. Такова была основная мысль всех произведений
Бэкона, давшая возможность считать его отцом естественных наук в том
виде, как они развились в течение девятнадцатого века. Этому
методу современная наука обязана всеми своими великими
открытиями.
БЭН Александр (1818—1903) — один из главных английских
представителей системы философии, ищущей свои основы не в
отвлеченных метафизических рассуждениях, но в явлениях
естественных наук, и изучающей силу человеческого ума и степень точности
наших суждений, основываясь главным образом на физиологии и
физической психологии. Главные работы: «Душа и тело», «Чувство
и ум», «Логика дедуктивная и индуктивная». *
ГЕГЕЛЬ Георг-Вильгельм (1770—1831) — немецкий философ,
метафизик, пользовавшийся громадным влиянием в Германии в
первой трети девятнадцатого века. Для него идея есть всеобщий
принцип, проявляющийся в различных формах бытия. Его система
состояла из трех больших главных частей; первая содержала
логику— науку «чистой идеи»; вторая — философия природы —
говорила об идее, выявившейся в явлениях природы; и в третьей части —
философии духа — Гегель показал, как чистая идея, выявившись
во вне в природе, возвращалась к самой себе как дух и достигала
таким образом совершенной реализации (тезис, антитезис и синте-
зис). Главные работы: «Феноменология духа» (1807 г.), «Логика»
(1812 г.), «Философия права, истории, природы» (1821 г.).**
ГЕЛЬМГОЛЬЦ Герман Людвиг (1821—1894)—немецкий
физиолог. Опубликовал в 1847 году свою замечательную работу «О
сохранении силы», которая была одним из оснований материали-

544
77; А. Кропоткин
стической научной философии девятнадцатого века, а в, L856—1866
годах — «Оптическую физиологию». *
ГЕККЕЛЬ Эрнст (1834—1919)—немецкий зоолог и философ.
Стал преданным сторонником Дарвина и напечатал три
замечательных работы: «Общая морфология» (1868г.) **, «История
естественного творения» (1868 г.), «Происхождение и генеалогия
человека». *** Позднее стал защитником «монизма» как
связующего начала между религией и наукой и опубликовал на эту тему
две работы, которые произвели много шуму, но не соответствовали
тем заключениям, которые можно было ожидать от него.
ГЕРЦЕН Александр (1812—1870) — русский политический
писатель. После преследований в России за свои мнения
отправился в Париж, где помог Прудону основать журнал «Le Peuple»
(«Народ»).**** Был изгнан из Франции после 13 июля 1849 года.
После поражения европейской революции 1848 года написал
произведение, полное высокой красоты — «С того берега»,— содержавшее
критику революции с точки зрения социализма. Поселившись затем
в Лондоне, основал там первую свободную русскую типографию и
журнал «Колокол», ***** в котором участвовал его близкий друг
Огарев, а также Тургенев, и который оказал громадное влияние в
России в деле освобождения крестьян. Нападал с яростью на
крепостное право и самодержавие. Его главные сочинения, переведенные
на французский и немецкий языки: «С того берега», «Письма из
Франции и Италии» и его автобиография «Былое и думы», которая,
кроме своего политического значения, отличается необыкновенной
красотой языка.
ГОББС Томас (1588—1679) — английский философ и
политический писатель. Явный роялист, он при приближении революции
1648 года был принужден бежать во Францию. Его главные труды:
«De Cive» («О гражданине»; 1642 г.), «Левиафан, или О власти
духовной и гражданской» (1651 г.), «О политическом теле» (1658—
1659 г.).****** Право, говорил он, есть сила: ничто само по себе ни
справедливо, ни несправедливо. Он представлял первобытных
людей как существа, находящиеся в постоянной войне друг против
друга, а главную причину происхождения государства он видел в
страхе, который люди испытывали друг от друга, и в их общей
жалкой участи. Необходима сильная власть для обеспечения мира и
улучшения условий существования людей. Поэтому он был
решительным сторонником абсолютных неограниченных прав короля и в
то же время врагом церкви как политической силы. Он был
первым среди крупных философов, который проповедовал
материалистические понятия без всякой примеси религии.

Современная наука и анархия
545
ГОДВИН Вильям (1756—1836) — английский политический
писатель и историк. Его главное сочинение «Исследование
политической справедливости и ее влияния на общую добродетель ,м
счастье», 2 тома (1793 г.) *. Под «политической» справедливостью
Годйин Подразумевал состояние, в котором жизнь общества
находится Под влиянием принципов нравственности и истины. Он
показывает в своем произведении, что всякое правительство самым
фактом своего существования, самой своей природой мешает развитию
общественной нравственности, и он предвидит наступление, дня,
'когда каждый человек, свободный от всякого принуждения и
действуя в силу Своего собственного желания, будет работать для бл#-
га общества, потому что ^будет руководиться разумными
принципами; Едва избежав1 ссылки на каторгу с своими друзьями по
обвинению в якобинском республиканстве, Годвин выпустил во
втором.«изданий своего сочинения в 1798 году страницы, содержавшие;
коммунистические идеи, которые были β первом издании.
ГОЛЬБАХ Поль:Анри (1723—1789) —французский философ,
работал вместе с энциклопедистами над выработкой изложения ину-
кй на определенно материалистической основе. Он сделал этолв
своем фундаментальном труде «Система природы» {1770 г.). В
своих последующих работах он доказывал, что религия не только
бесполезна, но и вредйа для нравственности И счастья народа. -Ом:*
также его «Разоблаченное христианство» (1756 г.), «Всеобщая мораль»
(1776 г.), «Естественная политика»**.
ГРОВЕ — английский физик (1811—1896), напечатал в 1842
году замечательней, этюд о «Соотношении физических сил» и в 18&6
году книгу на эту тему ***, чтобы доказать, что звук, теплота, св,ет,
электричество д магнетизм не суть «субстанции» или отдельные
сущности, как говорили до тех пор, а лишь различные формы
вибрирующего движения молекул, которые могут переходить одна в
другую. Движение механическое может быть преобразовано в звук,
свет, теплоту, электричество и магнетизм; и наоборот — свет,
электричество, могут быть преобразованы в теплоту, магнетизм, звук и
механическое движение. Он осмелился также поставить научный
вопрос, не есть ли тяготение результат этих различных видов
вибрирования? Весь прогресс механики, совершенный в течение второй
половины девятнадцатого века, был рядом приложений этого
основного принципа физики, именно трансформации различных
физических сил.
ГЭКСЛИ Томас Генри (1825—1895) — английский биолог,
автор прекрасного сочинения по сравнительной анатомии животных.

546
П. А. Кропоткин
Сделался другом и страстным сторонником Дарвина и выдвинулся
особенно своими смелыми теориями об эволюции и животном
происхождении человека («О месте человека в природе», 1863 г.).
ГЭТЧЕСОН Франсис (1694—1747)—один из самых видных
представителей философской школы, известной под именем
«Шотландская философия» *. Он доказывал, что если мы можем
разделить мотивы наших действий на мотивы эгоистические и
альтруистические, то именно последние встречают наше одобрение, так же
как и вытекающие из них действия. Это потому, что мы имеем
«нравственное чувство», вытекающее из самой нашей природы.
Главная работа: «Исследование о происхождении наших идей о красоте
и добродетели» (1725 г.) **.
ДАРВИН Чарльз (1809—1882) — английский натуралист,
совершивший настоящую революцию в идеях своей работой
«Происхождение видов путем естественного подбора в борьбе за
существование», опубликованной в 1859 году; за ней следовали:
«Происхождение человека и половой отбор» (1871 г.); «Изменения у
животных и домашних растений» (1868 г.) и т. д. Трансмутация или
трансформация видов под влиянием среды и употребления или
неупотребления органов в новых условиях существования была
указана еще Бюффоном. Она была также провозглашена и
защищалась Жаном Ламарком в 1809 году, а позднее это учение нашло
себе сторонника в Исидоре Жоффруа Сент-Илере. Дарвин объяснил
естественное происхождение видов естественным отбором, который
совершается в борьбе за существование каждого вида против
неблагоприятных условий климата и т. д., против других враждебных
или конкурирующих видов и даже внутри самого вида. Все виды
растений и животных, населяющих ныне землю, происходят от
нескольких главнейших форм, в высшей степени простых, путем эво-
люции, вытекающей из естественного отбора. Труд Дарвина,
опиравшийся на тридцатилетние исследования, разнообразные
наблюдения и опыт, сразу приковал к себе внимание ученых и быстро за-
вое.вал признание образованных людей, несмотря на оппозицию а
сопротивление академий, университетов и церквей. При этом
«борьба за существование» была принята легче современным обществом,
чем прямое действие среды и образование видов под влиянием
среды, о чем говорил Ламарк. С другой стороны, Дарвин сам, по мере
того как он подвигался в своих исследованиях, поспешил признать
важность ламарковского фактора (в «Изменении у животных и
растений») и старался смягчить (в «Происхождении человека»)
преувеличенное понятие, которое было придано его вульгаризаторами
«борьбе за существованием.

Современная наука и анархия 547
ДЖОУЛЬ Джемс (1818—1889) —английский физик, первый на:
шел точное измерение механического эквивалента теплоты (см.
«Механическую теорию теплоты» Майера) *.
ДИДРО Денис (1713—1784)—французский философ.
Подвергнувшись преследованиям за свои «Философские мысли» (1746 г.) и
тюремному заключению за «Письма о слепых» (1749 г.)**, он
создал проект «Энциклопедии», громадного труда для того времени,
который успел, однако, довести до благополучного конца в течение
двадцати одного года (1751—1772 гг.) *** с помощью Д'Аламбера,
Гольбаха, и др., несмотря на оппозицию и интриги духовенства и
гражданских властей.
ИНДУКЦИЯ, ИНДУКТИВНО-ДЕДУКТИВНЫЙ МЕТОД —
метод естественных наук, которому мы обязаны громадным
прогрессом наук вообще в 19-м веке. Он состоит в следующем:
1. Посредством наблюдения и опыта стараются приобрести
знание фактов, относящихся к изучаемому предмету.
2. Обсуждают эти факты и исследуют, ведут ли они (латинское
слово inducere) к обобщению (то есть общему утверждению,
относящемуся к большому числу или широкому разряду фактов) или
предположению, гипотезе, позволяющей объединить или обобщить
наблюдаемые факты. (Например, после наблюдения большого числа
фактов, относящихся к движению планет, Кеплер сделал обобщение
и гипотезу, что все планеты движутся вокруг Солнца по линии
эллипсов, в которых Солнце занимает один из фокусов.)
3. Из допущенной гипотезы (или гипотез) выводят (латинское
слово deduceré) следствие, позволяющее предсказывать, предвидеть
новые факты. Если гипотеза правильна, то предсказанные факты
должны быть верны.
4. Сравнивают эти выводы, эти следствия с наблюдаемыми
фактами, упомянутыми в параграфе 1. Если необходимо, делают
новые наблюдения или новые опыты, чтобы констатировать,
совпадает ли гипотеза с наблюдаемыми или полученными фактами при
опытах. И отбрасывают или изменяют свою гипотезу до тех пор,
пока не найдут такую, которая совпадает с действительными
известными нам фактами. (Так, из гипотезы Кеплера выводят положения,
которые каждая из планет должна занимать в любой момент в
своем движении вокруг Солнца, и сравнивают вычисленные
положения с существующими на самом деле. Так как они совпадают, то
гипотеза подтверждается. Затем вычисляют скорости движения
планет, вытекающие из гипотезы, чтобы так же сравнить их с
фактами.) Что же касается небольших неточностей, которые приходится
констатировать, для их объяснения вновь исследуют причины тем
все индуктивным методом.

548
Π: Α. Кропоткин
5. Наконец, гипотеза считается законом, когда она
подтверждается в массе случаев и когда находит причину, то есть'явление еще
более общее, чем факт, установленный индукцией. (Для планет
гипотеза Кеплера принята как закон — постоянное отношение, когда
она подтвердилась в течение веков и когда еще более общее
явление всемирного тяготения дало ей первое объяснение.)
Этот метод есть метод всех точных наук.
КАБЕ Этьен ( 1788— 1856) — французский коммунист, развивав*
шйй свои идей В сйоей газете'«Là Populaire» и Напечатавший в
1840 году без'Имени автора свою главную работу «Путешествие в
Икарию» *, в которой он развил свой коммунистический
государствШйййческйЙ " й'Дёая: Переиздана во многих "изданиях, из которых
издание 1842'го'Да и1 последующие ёоДтержат разбор7
ученей.социалистов, ;йредшес?венников Кебе.4 В 1848 году он' пробовал -'гф'йя'о·
жить свои идейна практике в Техасе, после в штате Иллинойсе, но'
потерпев неудачУ: ''Однако1 колойия-* Молодая Икарияν существовала
еще в девяностых годах 19-го столетия (см. об этом fe: работе Жк5-
ля ПрюдоМма).
* :-■■ ι s· !
:'КАЙТ Шшкуил : (1724—Î804) — йёмецКий философ, который
имел и еще имеет большое влияние. В своих первых произведениях
он Занимался, ГлавньТм образом, естественными науками; но его
главная слава Основывается" на системе' критической философии,
которую он изложил в «Критике чистого разума» ( 1781 г.). Он
поставил себе задачу исследовать принципы и границы человеческого
познания и шел следующим путем. Есть, говорил он, два мира:
1) мир физических явлений, происходящих во времени и
пространстве, которое мы познаем толбко при помощи наших чувств. Ойи
(согласно его системе «критического трансцендентального
идеализма») суть только явления, не имеющие реального существования «в
cede»; 2) мир внутренних идей ;— «вещей в себе»,-^ имеющих
существование только во времени (Не в пространстве). Иначе
говоря, мы имеем материю, данную нашими чувствами, и форму,
данную нашим познанием, которое не может дать нам постижения
абсолютной истины. Чтобы прийти к познанию мира «вещей в себе»,
скрывающегося за явлениями, познаваемыми нашими чувствами, он
изучает' происхождение нравственных идей («Критика практического
разума», 1788 г.). В зтой работе он показывает, что наш разум
обладает способностью ставить законы самому себе. Таков долг
человека, обладающего нравственным чувством,— повиноваться
категорическому императиву (императиву, вытекающему из самой
сущности нашего духа), который нам предписывает обращаться с
другими людьми таким образов, чтобы наше поведение могло стать
всеобщим законом. Из этой идеи врожденного нравственного чувства

Современная наука и анархия
549
он выводил при помощи своей метафизики идеи свободы воли,
бессмертия и Бога. В своей философии права он показывал, что
абсолютное уважение нравственной свободы должно быть основой всей
жизни в обществе и государстве, и как цель будущего
исторического развития он указывал на утверждение этого идеала свободы.
КЛАУЗИУС Рудольф (1822—1888)—немецкий физик,
известный своими трудами по оптике, упругости и особенно механической
теорией теплоты, рассматриваемой им как состояние материи в
движении; он открыл один из ее основных законов. Главное
произведение; «Трактат механической теории теплоты», 2 тома *.
КОНТ Огюст (1798—1857) —основатель позитивизма. Его
главные труды: «Курс позитивной философии» (1830—1842)—6 томов,
монументальное сочинение, представляющее попытку построить
синтетическую философию знаний с чисто научной точки зрения. Его
вторая большая работа: «Система позитивной политики, или
Трактат социологии» (1851—1856 г.)**, 4 тома, является приложением
позитивной философии к человеческим отношениям в обществе; но,
противно самой сущности позитивной философии, она имеет также
целью создать религию, предметом культа которой будет
«Человечество».
Слово «позитивный» имело вначале для Конта следующий
смысл: он утверждал, что всякое человеческое знание начинается
с понятий теологических (та*, человек видит в громе голос
раздраженного божества); затем знание состоит из понятий
метафизических, которые видят во всех физических фактах отвлеченную,
воображаемую силу, стоящую вне естественных явлений («жизненная
сила», «душа природы» и т. д.); и наконец наука приходит к
положительному позитивному знанию, которое не занимается ни
«основными началами», ни «субстанциями», но ищет установления
законов, сообразно которым известные факты неизменно
сопровождаются известными следствиями,— иначе говоря установления
отношений между явлениями и их необходимыми следствиями.
Утверждения позитивной философии основываются единственно на опыте;
нужно отказаться от познания того, что находится вне опыта.
Позитивная философия есть синтез шести основных наук: математики,
астрономии, физики, химии, биологии, социологии. Она отбрасывает
все сверхъестественные верования. Труды Конта оказали глубокое
влияние на всю науку и философию второй половины 19-го века.
Главными продолжателями Конта были Литтре и Джон Стюарт
Милль (см. эти два слова).
КОНСИДЕРАН Виктор (1802—1893) — французский
социалистический писатель, ученик и продолжатель Фурье. Был редакто-

550
П. А. Кропоткин
ром «La Phalange» в 1836 году и «La Démocratie Pacifique» в 1845
году *. Пытался основать фаланстеру в Техасе. Развил идеи Фурье
в ряде очень ценных работ. Из них важнейшие: «Социальное
назначение» (1834 г.), «Теория воспитания, основанного на естественном
влечении» (1835 г.), «Основы позитивной политики. Манифест
общественной школы, основанной Фурье» (1841 г.), «Принципы
социализма. Манифест мирной демократии», появившийся сначала в 1843
году, преследуемый и вышедший вторым изданием в 1847 г.**;
последний послужил, как доказал В. Черкезов, основанием для
«Коммунистического Манифеста» Энгельса и Маркса *; «Социализм перед
Старым миром» (1848 г.), обзор различных социалистических школ.
КОСТОМАРОВ Николай (1817—1885) — русский историк,
основатель федералистской школы в истории России ***.
ЛАМАРК Жан-Батист (1744—1829)—французский
натуралист. Положил основы новой классификации растений и животных,
«Французская флора» (1778 г.) и «Естественная история '
беспозвоночных животных» (1815—1822 гг.). В своей «Зоологической
философии» (1809 г.) он формулировал идею трансформизма, то есть
постоянного изменения растительных и животных видов и
вытекающего отсюда их постепенного развития под влиянием среды и
пользования или отказа от пользования тем или другим органом. Эта
идея встретила сильную оппозицию со стороны официальной
университетской науки, особенно со стороны Кювье, так что в
академиях и университетах продолжали учить неизменяемости видов (за
которую высказался также Конт) до момента, когда общественное
мнение, под влиянием работ Дарвина и общего пробуждения
естественных наук в 1855—1862 г., заставило ученых и университеты
переменить свое мнение.
ЛАПЛАС Пьер (1749—1827)—один из величайших
астрономов и математиков всех времен. Его главные труды: «Изложение
системы мира» (1796 г.), в котором он дает механическое
объяснение происхождения системы планет, обращающихся вокруг Солнца;
«Небесная механика» в 5 томах (1798—1825 г.), его лучшее
произведение, в котором он дает материалистическое объяснение системы
мира посредством всемирного тяготения; «Аналитическая теория
вероятностей» (1812 г.) и множество отдельных статей и мемуаров.
Все его большие труды — образец точной мысли и ясности.
ЛАВУАЗЬЕ Антуан (1743—1794) —великий французский химик,
первый открывший, что вода состоит из двух газов — водорода и
кислорода. Много работал над выработкой теории явлений горения,
теплоты и брожения и создал в 1786 г. новую систему химической

Современная наука и анархия
551
номенклатуры, которая в огромной степени содействовала развитию
химии. Главное сочинение: «Элементарный трактат химии»
(1789 г.) ·.
ЛИТТРЕ Максимильен-Эмиль (1801—1884) — французский
позитивист, медик и публицист, который позже отдался глубокому
изучению языков и литературы. Один из главных представителей
философии Конта, популяризации идей которого он много
способствовал журналом «La Revue Positive» и рядом статей и работ по
этому вопросу. Автор большого «Словаря французского языка»,
монументального труда, которому он посвятил 30 лет работы **.
ЛОМОНОСОВ Михаил (1711 — 1765)—русский писатель, о
котором с полным основанием было сказано, что он один сам по себе
представлял Университет; один из создателей русской науки и
литературы. Писал оды в стихах, составил русскую грамматику (до
него не существовавшую) и физическую географию полярных стран,
где он уже объяснил механическую теорию теплоты, а также
множество научных статей.
ЛЮИС Джордж-Генри (1817—1878) — английский физиолог,
горячий последователь Конта; один из основоположников
психологии, базирующейся на физиологическом исследовании мозга и
нервных центров. Главные труды: «Физиология обычной жизни»
(1870 г.), «Проблемы жизни и духа» (1877 г.). Он написал также
«Биографическую (популярную) историю философии» (1845 г.),
«Жизнь Гете» и «Изложение принципов философии Конта» (1853 г.).
ЛАЙЕЛЬ Чарльз (1797—1875)—английский геолог. Его
работа «Принципы геологии» (1838 г.)***, удивительно написанная,
значительно увеличенная в последующих изданиях и переведенная на
все языки, представляет эпоху в геологии. Он в ней показывает,
что изменения земной поверхности — которые в начале 19-го века
приписывались (Кювье, Л. фон Бух) внезапным переворотам,
уничтожавшим растения и животных, живших на земле, после чего
якобы совершалось новое «создание» живых существ,— происходили
благодаря совокупности влияний медленных физических изменений,
совершающихся повсюду на земной поверхности на самых наших
глазах. Когда Дарвин опубликовал в 1859 году свое сочинение
«Происхождение видов», то его друг Лайель поспешил присоединиться
к нему и выпустил свою вторую замечательную работу «Древность
человека» (1863 г.), в ней он принял факт ледникового периода,
который ученые до тех пор упорно отвергали (приписывая глетчеры
этого периода спотопу*, упоминаемому в библейских преданиях). Он
подтвердил также идею, высказанную во Франции несколькими пио-

552
77. А. Кропоткин
нерами (Буше-де-Перт), что человек существовал на земле в период;
когда Европа имела еще ледниковый климат и была населена
мамонтами, северными оленями, пещерными медведями и другими
крупными животными, привыкшими к очень холодному климату.
Эта работа, смелая для его времени и в особенности для Англии,
оказала глубокое влияние на развитие современной науки и
способствовала освобождению ее от препятствий, которые были
навязаны ей церковью.
МАРКС Карл (1818—1883) —немецкий экономист, глава школы
современной социал-демократии. Бежав во Францию в сороковых
годах, он издавал в Париже вместе с Руге обозрение (вышло два
номера), где его статьи по социализму были замечены в
радикальных и социалистических кругах*. Изгнанный из Франции в 1844 году
и из Бельгии в 1848 году, он сначала вернулся в Германию (1848—^
1859), где издавал «Rheinische Zeitung» **. Это был главный период
его деятельности. В скором времени реакция взяла верх повсюду,
он должен был снова покинуть Германию и, соединившись с
Энгельсом, поселился в Лондоне. Со времени основания Интернационала
в сентябре 1864 года он был приглашен принять участие в
редакции Статутов и был назначен членом временного Центрального
Комитета. Он скоро сделался самым влиятельным членом
Генерального совета Ассоциации, заседавшего тогда в Лондоне. Его главные
труды: «Нищета философии» (1847 г.) — ответ на «Философию
нищеты» («Экономические противоречия») Прудона;
«Коммунистический Манифест» (1848 г.) (относительно его происхождения см.
Черкезова «Доктрины марксизма» и профессора Андлера
«Историческое введение и комментарии <Ск Коммунистическому Ma-
нифесту>». Париж, 1901 г.); «Критика политической экономии»
(1857 г.) *** и главным образом «Капитал», первый том которого
появился в 1867 году, за ним последовали два других тома, из
которых второй был уже посмертный. Первый том «Капитала»,
содержавший хорошо известный анализ происхождения капитала, стал
основанием идей социал-демократии.
МАУРЕР Георг (1790—1872)—основатель в Германии школы,
которая старательно изучала сельскую и городскую коммуну и
дала много серьезных трудов на эту тему. Главные работы:
«Введение в историю учреждения марки (общинной собственности на
землю), очага, селения и города» (1854 г.), «История организации
марки» (1856 г.)****; кроме этих работ, им было написано много других
о деревне и городе.
МЕХАНИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ТЕПЛОТЫ. Эта теория объясняет
различные явления теплоты, показывая, что все они суть результат

Современная наука и анархия 553
вибрации молекул в. телах с повышающейся температурой, Когда
сумма этих вибраций, невидимых для глаза, увеличивается в куске
железа, в жидкости или в каком-нибудь газе, мы видим, что
температура этого газа, этой жидкости или этого твердого тела
повышается. Теплота есть не что иное, как вид движения. Вот почему
всякое трение производит нагревание. Когда сильные тормоза
останавливают вращение колес поезда, то движение их переходит в
трение по рельсам и проявляется уже в виде теплоты в
нагревании рельсов и колес и в виде искр, которые суть частички железа,
нагретые и оторвавшиеся от рельсов.
Точное количество необходимого движения для поднятия тем*
пературы одного литра. воды на один градус Цельзия называется
«механическим эквивалентом теплоты».
Механическую теорию теплоты предчувствовали уже в 18-м
веке, и частью ее тогда формулировали.. Позже, в двадцатых годах
19-го века, она была изложена инженером Сегеном-старшим,
человеком большого таланта, идеи которого не были оценены его
современниками1. Немецкий доктор Р. Майер (1845 г.) формулировал
точным и.полным образом механическую теорию теплоты, но и он
не сумел заставить ученых принять ее. Джоуль произвел уже в
1856 году точные опыты для измерения механического
эквивалента теплоты *. И только в 1860 году эта теория, представляющая
самое большое завоевание науки в 19-м веке, была наконец понята
и принята всеми. Она находит себе бесчисленное количество
приложений в науке и промышленности.
МИЛЛЬ Джон Стюарт (1806—1873)—английский экономист и
философ. Один из самых выдающихся представителей «эмпиризма»
(то есть исследования, основанного на наблюдении и опыте) в его
«Системе логики», где он прекрасно развил теорию индукции (см.
это слово). Автор сочинений: «Принципы политической экономии»
(1848 г.); «Свобода» (1859 г.); «Представительное правление» ** и
«Система логики» (1843 г.).
МОЛЕШОТТ Якоб (1822—1893)—голландский
физиолог-материалист. Написал по-немецки много популярных сочинений в целях
распространения материалистической философии, среди которых
«Круговорот жизни» (1852 г.) имела шумный успех.
МЭН Генри Сэмнер (1822—1888) — английский юрист и иссле*
дователь жизни и обычного права в сельской общине. Его работа
1 В примечании к французскому переводу «Соотношения
физических сил» Грова Марк Сеген-старший заметил, что его дядя,
«гражданин Монгольфьер» («Journale des Mines». Τ XIII. № 73),
заявил еще в 1800 году, что «движение не может быть ни
уничтожено, ни создано, что сила и теплота суть проявления под
разными формами одной общей причины».

554
П. А. Кропоткин
«Древнее право и первобытный обычай», появившаяся в 1861 году,
произвела сенсацию в Западной Европе, где под влиянием
римского права не интересовались этим предметом. Другие работы:
«Сельские коммуны на Востоке и на Западе», «Лекции по
первоначальной истории учреждений» *. Университетская Франция, к
сожалению, продолжает игнорировать труды школы права, созданной
Мэном.
ОУЭН Роберт (1771—1858)—главный основатель английского
социализма и один из виднейших пионеров кооперативного и
профессионального рабочего движения, которые он пытался в 1830—
1841 г. пропагандировать в национальном и даже международном
масштабе. Пробовал приложить свои принципы на фабрике и в
деревне и издал множество работ пропагандистского характера и
популярных журналов. Его главные труды: «Очерки рациональной
системы» (1812 г.); «Книга нового нравственного мира»;
«Революция в духе и практика жизни человеческого рода» **. Таким образом,
вместе с Фурье и Сен-Симоном он был одним из главных
основателей современного социализма, л ибер ι арного в отличие от
государственного, и пользовался глубоким влиянием на умы, особенно β
Англии, где его идеями были проникнуты вплоть до наших дней
многие радикалы.
ПРУДОН Пьер Жозеф (1809—1865)— французский социалист,
самый сильный критик системы капитализма и государства, а
также государственнических и авторитарных теорий коммунизма и
социализма. О его «мютюэлистской» системе см. главу X, стр. 293.
Главные произведения: «Что такое собственность?» (1840 г.);
«Система экономических противоречии» (1846 г.); «Признания
революционера» (1849 г.); «Общая идея революции в 19-м веке» (1849 г.);
«О справедливости в революции и церкви» (1858 г.); «О
политической способности рабочих классов» (1864 г.) ***.
РИКАРДО Давид (1772—1823) — английский экономист,
принадлежащий к школе, считающейся университетской наукой
«классической». Развил вслед за Адамом Смитом теорию измерения
ценности необходимым количеством труда и теорию земельной ренты,
которым университетские экономисты приписывают научную
важность. Главное сочинение: «Принципы политической экономии и
налога» (1817 г.).
РУССО Жан-Жак (1712—1778)—французский философ и
социалистический писатель. Один из предшественников Великой
Революции; его демократические и религиозные идеи оказали
громадное влияние на умы наиболее выдающихся людей этого
времени (особенно Робеспьера), а также на радикальных мыслителей

Современная наука и анархия 565
19-го века. Главные произведения: «О происхождении неравенства
среди людей» (1753 г.); «Эмиль» (1762 г.); «Общественный
договор» (1762 г.); роман «Новая Элоиза» (1759 г.); «Моя исповедь» *t
напечатанная после его смерти.
СЕГЕН Марк (1786—1875)—французский инженер,
изобретатель трубчатого котла и автор своеобразной теории физических
сил, подтверждаемой теперь отчасти изучением вибраций эфира.
См. Механическую теорию теплоты.
СЕН-СИМОН Анри Клод (1760—1825)—французский
социалист, один из основателей современного социализма. Его критика
экономической системы капитализма была столь проницательна и
столь научна, что называющиеся ныне «научными социалистами» в
сущности ничего нового к ней не прибавили. Во Франции к «сен-си-
монистской школе» примыкали лучшие умы эпохи. О реформах,
которые он предлагал, см. главу XIII. Его главные работы:
«Промышленная система» (1821 —1822 г.); «Катехизис индустриалистов»
(1823 г.); «Литературные, философские и индустриальные мнения»
(1825 г.).
СМИТ Адам (1723—1790)—шотландский экономист и философ,
ученик Гэтчесона, известный главным образом как основатель поли·
тической экономии на научных основах. В своей «Теории
нравственных чувств» (1759 г.), замечательном труде, бойкотируемом до сих
пор религиозными моралистами, он установил, что первоначальное
происхождение нравственных чувств коренится в симпатии к себе
подобным, которая естественна в человеке. В своих «Исследованиях
с природе и причинах богатства народов», появившихся в 1778 г.,
он смотрел на богатство как на результат труда и на капитал как
на накопленный труд; он возражал против многочисленных
препятствий, которые ставили тогда правительства развитию
промышленности и торговли, а также обогащению народов. Этим
сочинением он стал основателем либеральной школы в политической
экономии.
СПЕНСЕР Герберт (1820—1903) — английский философ.
Работал над выработкой общей системы синтетической философии на
материалистической основе, изложенной в ряде следующих работ:
«Первоначальные основы» (1862 г.); «Принципы биологии» (1864г.);
«Принципы психологии» (1885 г.); «Принципы социологии» (первый
этюд которой, гораздо более смелый, чем его последующие труды,
появился в 1851 году под названием «Социальной статики», а
остальные появились в различные сроки); «Данные нравственности»**
(1879 г.); «Личность против государства» (1884 г.).

55Θ
77. А. Кропоткин
ТЬЕРРИ Огюстен (1795—1873) — знаменитый французский
историк, сен-симонист, первый начавший изучать истинную историю
первобытных учреждений вне государственнических и
династических принципов, которыми законники и историки, воспитанные на
идеях римского права, стараются «украсить» первобытные времена
обществ галльских, германских, скандинавских, славянских, так
называемых варварских, до и после падения Римской империи. Его
«Письма об истории Франции» (1820 г.) *, «Рассказы из эпохи Ме-
ровингов» (1840 г.) и его «История образования и успехов третьего
сословия» (1853 г.) открыли новый путь для истории Франции и
вообще Европы; к сожалению, университетская наука не пошла по
этому пути.
С верными историческими взглядами и громадной эрудицией
он соединял описательный и драматический талант. Кроме
названных сочинений, он опубликовал также в 1821 году историю
завоевания Англии норманнами ** и собрание высокоценных документов по
истории третьего сословия.
УОЛЛЕС Альфред Рэссель (1823—1917)—английский
натуралист. Послал в 1857 году (из Азии, где он собирал коллекции по
естественной истории) в Линнеевское общество в Лондоне,
независимо от Дарвина, мемуар, в котором он защищал изменяемость
видов путем естественного подбора в борьбе за существование. Этот
мемуар был сообщен Линнеевскому обществу одновременно с ме-
муаром Дарвина, который в 1844 г. пришел к той же самой идее.
Главные работы: «Доказательства для теорий естественного
подбора» (1855—1870); «Малайский Архипелаг» (1869 г.); «Дарвинизм»
(1889 г.). Вернувшись к идеям Роберта Оуэна, которые он
проповедовал в юности, он в последние годы своей жизни вел серьезную
кампанию за национализацию земли.
ФЕХНЕР Густав (1801—1887)—немецкий физиолог и философ.
Хотя метафизик и ученик Шеллинга, он тем не менее начал
изучать психологию на чисто физиологической экспериментальной
почве. Для него материя и дух одной природы н представляют лишь
два различных вида, под которыми человеческое познание
воспринимает одни и те же явления. Законы их общие. «Элементы
психофизики» Фехнера, появившиеся в 1860 году, создали целую эпоху
в психологии.
ФОХТ Карл (1817—1895) — швейцарский натуралист,
профессор геологии, зоологии и политический деятель. Принимал участие
в революции 1848 года. Его материалистические работы, особенно
памфлет «Вера горнорабочего и наука», напечатанный в 1854 или

Современная наука μ анархия
557
)8ЬЪ г., «Старое и новое в жизни животных и человека»,
«Зоологические письма»* и т. д. произвели много шума.
ФУРЬЕ Франсуа Шарль (1772—1837) — вместе с Сен-Симоном
и .Робертом Оуэном один из трех главных основателей социализма.
Сущность его теории сводится к тому, что полное и свободное
развитие природы человека есть первое условие для достижения
счастья и добродетели; между тем как нищета и преступление
суть два неизбежных результата принуждения и тех противных
природе препятствий, которые наше общество навязывает., ради
удовлетворения .потребностей. Отсюда воздикает необходимость
полной перестройки общества на новых основах сотрудничества (6,q-
лее подробное развитие см. в главе XII настоящей книги). Главные
труды: «Теория четырех движений» (1808 г.); «Трактат о
домашней'земледельческой ассоциации» (1822 г.); «Йовый цромышленный
мир» (1829 г.). Община, осуществившая некоторые идеи Фурье,
была основана в Гизе Годеном Лемэром. Он оставил значительную
школу, насчитывавшую в своих рядах Консидерана, Пьера Леру ■
многих других талантливых писателей.
ШЕЛЛИНР'Фридрих (1775-^1854) — немецкий философ. ГГы-
fitiéù построить систему фйлоёофии природы, представлявигую
собой отождествление природы иг духа, и ТфиДать более реальное енй-
ч*ение метафизическим «словам» его предшественников^ но не ДоСтгйг
этого.
ЭНЦИКЛОПЕДИСТЫ — инициаторы и сотрудники ёелйкой
французской Энциклопедии (см. Дидро): Д'Аламбер, Бюффон, Кон-
дйльяк, Гельвёциус, Гольбах, Мабли, Тюрго и др. Важность этого
труда 'заключается главным образом в том, что он не только
представляет собой попытку резюмировать все знания того времени и
трактовать естественные и математические науки, историю,
искусство и литературу е одинаковой объективностью, но и в том, что
Энциклопедия стала органом для всей нерелигиозной мысли
Франции 18-го века. Вот почему имя энциклопедистов часто дается тем,
вто.разделял философские идеи Энциклопедии,
ЯКОБИНЦЫ — имя, данное членам политического клуба
{Друзья Конституции), пользовавшегося большим влиянием во
время революции 1789—1793 года. В этот клуб входили передовые
элементы, республиканцы и революционеры буржуазии. Он смело
боролся против королевской власти и, позднее, поддерживал
Робеспьера, боролся против клуба кордельеров ** (к которому
принадлежал Дантон, « также » гораздо более передовые элементы, как
Эбер, Шометт и видные члены парижской коммуны). Он был закрыт

558
П. А. Кропоткин, ,
во время реакции после 9 термидора. Имя якобинцев часто дается
теперь сторонникам революционного крайне централизованного
правительства.
II
ГЕРБЕРТ СПЕНСЕР: ЕГО ФИЛОСОФИЯ
Герберт Спенсер, родившийся в 1820 году и умерший 8
декабря 1903 года, был членом блестящей группы ученых, к которой
принадлежали в Англии: Дарвин, Лайэль, Джон Стюарт Милль,
Бэн, Гэксли и др., и которая содействовала так сильно славному
пробуждению естественных наук и торжеству индуктивного метода
в шестидесятых годах девятнадцатого века. С другой стороны
Спенсер соединяется с радикалами, как Карлейль, Рэскин, Джордж
Элиот, которые под двойным влиянием Роберта Оуэна,
фурьеристов и сен-симонистов, а также политического радикализма
«чартистов» запечатлели радикальный, слегка окрашенный
социализмом характер на умственном движении Англии в течение тех же
1860—1870 годов.
Спенсер начал свою карьеру как железнодорожный инженер;
затем как писатель по экономическим вопросам; и в этот период
(1848—1852) он подружился с физиологом Джорджем Люисом и
его подругой, авторшей романов «Felix Holt» и «Adam Bede» и
других радикальных романов, писавшей под псевдонимом Джордж
Элиот. Эта замечательная женщина, которой английское
лицемерие не может до сих пор простить того, что она открыто жила
с Люисом, не обращаясь за санкцией ни к церкви, ни к
государству, оказала глубокое влияние на Спенсера.
Он написал тогда (1850) свое лучшее произведение:
«Социальная статистика, или Указание и исследование некоторых
существенных условий человеческого счастья».
В это время он не имел еще того мелкого уважения к
буржуазной собственности и презрения к побежденным в борьбе за
существование, которое наблюдается в его последующих
произведениях, и он определенно высказывался за национализацию земли.
В «Социальной статике» есть веяние идеализма.
Совершенно верно, что Спенсер никогда не принимал
государственного социализма Луи Блана или государственного
коллективизма Видаля и Пеккера и их немецких продолжателей Маркса и
Энгельса. Он уже развил свои антиправительственные идеи в 1842
году под заглавием «Собственная сфера правительства». Но он
признавал, что земля должна принадлежать народу, и в «Статике»
есть страницы, где чувствуется дыхание коммунизма.

Современная наука и анархия 559
Позднее он пересмотрел эту работу и смягчил эти страницы.
Однако в нем оставался всегда до самых его последних дней
протест против захватчиков земли и против всякого притеснения
экономического, политического, умственного или религиозного. Он
протестовал всегда против реакционной политики «без принципов». Во
время бурской войны он открыто высказался против нападения
англичан, и за несколько месяцев до смерти он говорил против
протекционизма авантюриста Чемберлена. Всю свою жизнь он
отказывался от благородных титулов и орденов, которые ему
предлагали, и если какой-нибудь университет посылал ему почетный
титул, то он не принимал его.
Вот почему высокие круги всегда молчали о Спенсере. Однако
главная заслуга Спенсера заключается не в его «Социальной
статике», а в выработке «синтетической философии», которая может
рассматриваться, после работ Огюста Конта, как главное
философское произведение девятнадцатого века.
Философы восемнадцатого века, и в особенности
энциклопедисты, уже пытались построить синтетическую философию
вселенной— сводку всего того, что существенно в наших знаниях о
природе и человеке: о планетах и звездах, о физических η химических
силах (или, скорее, физических и химических движениях молекул),
о явлениях растительной и животной жизни, о психологии, о жизни
человеческих обществ, развитии их идей, их нравственных
идеалов — одним словом, картину природы, как это пытался сделать
Гольбах, начиная с какого-нибудь падающего камня и кончая
мечтою поэта,^- и все это в плане чисто материальных явлений.
Позднее Огюст Конт предпринял вновь ту же работу. Он
пытался построить позитивную философию, которая должна
резюмировать главнейшие факты наших знаний природы без какого бы то
ни было вмешательства богов, оккультных сил или метафизических
слов, заключающих скрытые намеки на сверхъестественные силы.
Позитивная философия Конта, что бы ни говорили о ней
немцы и англичане, которые воображают или претендуют, что они
не подверглись ее влиянию,— наследница философии Франсиса
Бэкона — наложила свою печать на всю научную мысль
девятнадцатого века. Она вызвала большое пробуждение среди естественных
наук шестидесятых годов, о чем мы говорим в этой книге (глава
IV). Именно она воодушевляла Милля, Гэксли, Люиса, Бэна и
многих других, и она внушила Спенсеру идею построить самому
синтетическую философию. Она дала ему метод для ее построения.
Но философия Конта, не говоря об основной ошибке, которую
мы уже указывали, имеет еще один гигантский, громадный
недостаток. Конт не был натуралистом. Зоология и геология были ему

560
П. А. Кропоткин
неизвестны. Доверяясь в этом отношении Кювье, он отрицал
изменяемость видов. И это явно помешало ему воспринять эволюцию,
развитие, как мы их понимаем теперь.
Уже в 1801 году великий натуралист Ламарк, делая шаг вперед
сравнительно с идеями Бюффона, утверждал, что различные виды
растений и животных, населяющих теперь землю, развивались
постепенно, что они происходили от других видов растений и
животных, которые; под влиянием изменений в среде, в которой они жили,
приобретали все Новые и новые формы. В очень сухом климате, где
испарение очень сильно, кожа, поверхность листьев изменяется;
самый лист даже исчезает, чтобы дать место твердому и сухому
шипу. Животное* которое принуждено пробегать через пустыни,
приобретает постепенно более легкие пропорции, чем животное,
которое живет, забравшись в тину и грязь болот. Лютик, растущий йа
лугу,1 покрытом водой, имеет листья, не похожие на лист*я лютика,
растущего на * сухо^ лугу. И так далее во всей одушевленной
природе;
Все изменяется постоянно а природе; формы не являются
постоянными-^растения и животные, которые мы' находим теперь;
суть* $>езультат ■ долгого приспособления к условиям; которые также
постоянно изменяются.
Однако реакция, которая возобладала в Европе после Великой
Революции, была такова, что эти идеи Ламарка были
бойкотированы и забыты. Немецкая метафизика тогда господствовала, и,
одновременно с культом королевской-власти, она постановила
иудейского бога, который останавливает солнца по своему желанию
и следит за тем, чтобы ни один волос не упал с головы
человеческой без божественного соизволения; она восстановила культ
бессмертной души вселенной, частицы этого бога.
Однако идея естественного развития, эволюции шла своим
путем. Если наша система планет и наше солнце являются
продуктом медленного1 развития, как это уже доказали Лаплас и Кант,
то разве те массы туманной материи, которые мы видим в звездном
небе, не представляют собой мириады миров в процессе формации?
Разт Вселенная не есть "мир солнечных систем, в постоянном
процессе развития, которое постоянно начинается сызнова, к так до
бесконечности?
Если уже Бюффон и Ламарк догадались, что лев, тигр, жираф
так хорошо приспособились к среде, в которой они живут, именно
потому что среда сделала их такими, какие они есть, то факты,
накоплявшиеся со всех сторон в начале века благодаря далеким
путешествиям, приносили каждый день новые доказательства в
пользу этой идеи. Изменяемость видов становилась доказанным фактом.

Современная наука и анархия 561
Трансформизм и, следовательно, развитие, постоянно
возобновляющееся, новых видов выдвигалось на первый план.
В то же время геология утверждала, что протекли тысячи
веков, раньше чем первые рыбы, затем первые пресмыкающиеся,
затем первые птицы, млекопитающие и, наконец, человек появились
на земле, Эти идеи были достаточно распространены еще в первой
половине этого века, только о них еще не смели говорить открыто
Даже в 1840 году, когда Чемберс привел их в систему в своей иат
делавшей столько шуму книге «Следы, творения», он не посмел
поставить на ней свое имя и скрыл свое авторство-так,ловко, что
в течение сорока лет не; могли открыть, кто же автор этой книги.
И когда метафизики говорят нам теперь, что Гегель открыл
или только популязировал идею изменяемости, эволюции^ то,эти
господа доказывают только, что история естественных наук
остается ям столь, же неизвестной, как сам алфавит этих наук и .их
метод,
Идея .эволюции стала обязательной во всех областях.
Особенно важно было приложить,ее к ^толкованию, всей-системы природы,,
а также к человеческим учреждениям, религиям, нравственным
идеям. Нужно было — сохраняя всецело основную идею поз и тканой
философия Огюета Конта -г- распространить ее таким образом,
чтобы она охватила собой совокупность всего, что живет я развит
вается на земле.
Этому и посвятил себя: Спенсер*
Как Дарвин» он был человек слабого здоровья. Но, строго
подчинив себя известной физической и умственной гигиене, экономи-
зируясвои силы, он достиг того, что совершил колоссальную работу.
Он написал, в самом деле, полную систему синтетической
философии, которая охватывала прежде всего силы физические и
химические; затем жизнь бесчисленных солнц, находящихся в
процессе формации или в процессе распадения и населяющих Вселенную;
затем эволюцию нащей солнечной системы и нашей планеты. Это
составляет «Основные принципы».
Затем идет эволюция . живых существ на нашей земле, о чем
говорится в «Принципах биологии». Это очень специальный труд,
в котором Спенсер, следуя линиям, уже предуказанным или
намеченным гением Конта, положил много оригинального труда я
показал, как должна была появиться под действием химических сил
жизнь на нашем земном шаре, как она началась о маленьких
соединений микроскопических клеточек в как постепенно развилось
все огромное разнообразие растений и животных от самых простых
до самых сложных V Здесь Спенсер отчасти опередил Дарвина; я
1 Как coKpau;eHHOt изложение этой прекрасной книги можно

562
П. А. Кропоткин
если он далеко не обладал теми знаниями, которые имел Дарвин,
и не углублял каждый вопрос, как это делал Дарвин, то, с другой
стороны, он иногда доходил к более широким и более верным
выводам из целого, чем те, которые исходили от его великого
современника и учителя.
Согласно Спенсеру, новые виды растений и животных берут
свое начало прежде всего, как сказал Ламарк, в прямом
воздействии среды на индивидуумов. Он называл это прямым
приспособлением. Затем эти новые изменения, происшедшие под влиянием
или сухости, или влажности, или холода климата, или жары, или
под влиянием рода пищи и т. д.,— если они достаточно серьезны,
чтобы быть полезными в борьбе за существование,— позволят ин·
дивидуумам, которые обладают ими и поэтому являются лучше
приспособленными к окружающей их среде, выживать и оставлять
более здоровое потомство. Это выживание «лучше
приспособленных» есть естественный подбор в борьбе за существование,
указанный Дарвином. Спенсер назвал его косвенным приспособлением.
Это двойное происхождение видов есть также точка зрения,
которая ныне господствует в науке. Сам Дарвин поспешил
принять ее.
Следующая часть философии Спенсера — «Принципы
психологии». Здесь он стоит всецело на материалистической точке зрения.
Он не произносит слова материализм. Но, как Бэн, решительно
разрывает с метафизикой и вырабатывает основы
материалистической психологии.
Далее он дает нам «Принципы социологии» — основы науки
об обществе, основывающейся, как предвидел Конт, на
постепенном развитии обычаев и учреждений.
И, наконец, он дает нам «Принципы этики», то есть
нравственности. Две части этого последнего отдела — «Эволюционистская
мораль» и «Справедливость»—достаточно хорошо известны во Франции.
Таким образом, мы имеем полную систему эволюционистской
философии.
Во всех своих частях философия Спенсера, включая сюда и
«Принципы этики»,— абсолютно свободна от всякого религиозного
влияния. Это уже много. И когда думаешь, насколько то, что
пишется даже в наши дни о философии, и в особенности о вопросах
нравственности, проникнуто еще влиянием христианства, то
особенно ценишь услуги, оказанные Спенсером.
До него никто не сумел дать системы Вселенной, организмов,
человека, чёлопеческих обществ и их нравственных понятий абсо-
взять маленькую книжку Эд. Перье «Животные колонии»,
написанную в очень простом стиле.

Современная нацка и анархия 5(33
лютно агностической, нехристианской. Для Спенсера христианство
есть религия, как все остальные имеющая то же происхождение из
тех же страхов и тех же настроений,— религия, которая, без
сомнения, оказала громадное влияние на человечество, но которая для
философа является лишь фактом из истории обществ, фактом того
же разряда, как наши юридические понятия и наши учреждения.
Также Спенсер изучал ее естественное происхождение и эволюцию.
Даже тогда, когда он говорит о морали, он интересуется более
происхождением и развитием того или иного обычая, того или
иного нравственного принципа, чем основателями той или иной
религии или нравственного учения. Что, однако, недостает Спенсеру —
это боевого духа, нападающего темперамента. Он строит свою
систему Вселенной, рассматриваемой как результат физических сил,
но хотелось бы также видеть, чтобы он разрушил те предрассудки
и суеверия, которые давят души людей и мешают им принять эту
систему. Спенсер, однако, проходит мимо них в молчании или
только бросает им мимоходом слово презрения.
Стиль Спенсера иногда тяжел. Очень часто его доказательства
недостаточны, чтобы убедить вас. (Дарвин уже отметил это.)
Кроме того, у него чувствуется отсутствие поэта, артиста. Но когда вы
прочли его сочинения — хотя бы в сокращении,— вы чувствуете, что
получили полное представление о Вселенной, о природе во всем ее
целом, в котором не остается больше места для мистического,
сверхъестественного. Вы понимаете, что вы можете изменить ее во
многих деталях, но что в ней есть очень важный завоеванный пункт.
«Абсолют», «субстанция», представляемые как «божественный дух»,
кажутся вам столь маленькими, мелкими, столь придуманными,
изобретенными, когда вы сможете составить себе действительную,
реальную, конкретную идею о том, как живут миры, солнечные
системы, планеты и эти маленькие столь претенциозные существа —
люди!
Спенсер не возвышается до того, чтобы открыть вам большие
и прекрасные горизонты Вселенной. Всегда слишком на земле, он
не отзывается на поэтическую экзальтацию, которую внушает нам
созерцание Вселенной во всей ее совокупности. Поэзия природы,
Вселенной, к несчастью, для него не существует. Но он дает нам
понять, как, благодаря действию одних химических и физических
сил, жизнь природы должна была зародиться на нашей планете;
как, благодаря действию тех же сил, должны были появиться
более простые растения и как вследствие все более и более сложных
приспособлений должны были развиться более сложные растения.
Он вам показывает, как другая ветвь — животные — также должны
были появиться, как эта ветвь должна была развиваться и дойти

£64
П. А. Кропоткин
до человека, чтобы и его, в свою очередь, усовершенствовать и
превзойти в будущем. Спенсер заставляет вас понять, почему эволюция
до сих пор была прогрессом и почему человечество может и
должно идти к все более и более высоким целям, пока продолжается
эта эволюция.
В своих «Принципах социологии» Спенсер развертывает снова
ряд человеческих учреждений,, верований, общих идей, цивилизаций,
от самых простых до самых, сложных. В деталях,он, очевидно, мо-
ж.ет ошибаться, он ошибается даж,е, часто. Наше понятие об эво-
лк)цди обществ отличается очень, многим, от его понятия.
^о Спенсер знакомит „нас с. правильным методом ^объяснения
общественных фактов,—методом, индуктивных .цаук, крторы?.
состоит в нахождении объяснения всех, социальных явлений^
естественны^ причинах, с.амьдх. близких прежде всего и самых простых,, до
не в сверхъестественных силах или метафизических, гипотезах,
зародившихся в словесных анализах. Когда привыкнешь к этому
методу, тр действительно видишь, что все наши учреждения, наши
экономические отношения, наши языки, религии, музыка,
нравственные идеи, поэзия и т. &. объясняются теми же изменениями
естественных явлений, которые объясняют движения солнц и движение
пыли, носящейся в пространстве, цвета радуги и цвета бабочек,
формы цветов и формы животных, обычаи муравьев и обычаи
слонов и людей.
Совершенно верно, что Спенсер не дает нам чувствовать,
осязать это единство природы, не заставляет нас чувствовать красоту,
поэзию этого синтетического объяснения Вселенной. Для этого ему
не хватает гения Лапласа, поэтического чувства Гумбольдта,
красоты формы, которой обладал Элизе Реклю. Этих и многих других
качеств у него нет. Но он заставляет нас понять, как мыслит
натуралист, когда он освобождается от религиозного И схоластического
учения, которым пытались парализовать его дух.
Но, позволительно спросить, освободился ли сам. Спенсер
совершенно, от этой мертвой тяжести?.—Да, почти, но не.вполне. В
каждой- лауке, когда мы начинаем изучать ее основательно, мы доходим
до известного предела, дальше которого, $ данный цомент, мы
ие можелг идти дальше. Это именно и делает науку вечно юной,
вечно привлекательной. Какой экстаз й какой восторг охватывал
*&* 4 середине девятнадцатого века, когда были сделаны такие
прекрасные открытия я астрономии, в физических науках, в биоло-
'frift * * лауке жизни, и в психологии. Какие прекрасные горизонты
открывались перед нашими глазами в это время» когда границы

Современная наука а анархия
565
науки так внезапно были раздвинуты. Раздвинуты; но "не уничтö-
'жены,'потому что сейчас же установились новые границы и со всех
сторон возникли новые проблемы, требовавшие разрешения.
Наука постоянно раздвигает таким образом свои пределы: Там,
где двадцать лет тому назад она останавливалась, теперь уже
завоеванная область. Граница отступила. Но, сделав большие шаги
вперед, наука снова останавливается, чтобы пересмотреть свои
победы во всем их целом, прозондировать новые открывающиеся перед
ней горизонты и собрать новые факты, прежде чем сделать
дальнейшие шаги и идти к новым завоеваниям.
Так, пятьдесят лет тому назад мы говорили: „Вот группа
явлений — притяжения и отталкивания,— которые имеют что-то общее.
Назовем их «электрическими явлениями» и будем называть
«электричеством» неизвестную до сих пор причину этих фактов, какая бы
она ни была". И когда нетерпеливые спрашивали нас: «А что такое
это электричество?» — то мы имели честность ответить им, что пока,
в данный момент, мы не знаем.
Теперь сделан еще один шаг вперед. Мы нашли пункт
сходства между звуком, теплотой, светом и — электричеством.
Действительно, когда колокол звонит, он производит воздушные волны,
попеременно сжатые и разреженные, которые следуют друг за другом,
как волны по поверхности пруда.
В воздухе звуковые волны идут с быстротой около 300 метров
β секунду, и они распространяются столь хорошо известным нам
образом, что мы можем подвергнуть их математическому
вычислению. Это мы знали уже давно. Но теперь открыли, что теплота,
свет, а также электричество распространяются совершенно таким
же образом, только с быстротою 300 000 километров в секунду.
Конечно, то, что вибрирует в электрических явлениях, есть материя
бесконечно более разреженная, чем воздух; но электричество, как
и теплота и свет, обязано этим вибрациям, абсолютно сходным с
теми, которые производит колокол в воздухе, и мы можем
подвергнуть их тому же математическому изучению.
Без сомнения, это еще далеко не все, что можно знать об
электричестве, неизвестное окружает нас со всех сторон; но это первое
приближение. Зная это, мы придем ко второму приближению,
которое объяснит факты еще более точно. А между тем мы уже можем
говорить с одного континента на другой, даже не прибегая к
подводному кабелю, и вам сообщают новости дня на борт корабля,
несущегося на всех парах через океан.
«Но что это такое за материя, которая вибрирует?» — как
спросите, может быть, вы.— «Я не знаю пока, в данный момент,
я не знал ничего об электричестве и теплоте пятьдесят лет тому
назад»,—таков будет ответ. И если вы будете настаивать и
спросите: «А будем ли мы знать об этом больше через пятьдесят лет?»—

566
П. А. Кропоткин
никто не сможет ответить вам по этому поводу. Все, что можно
сказать, это что в один прекрасный день люди будут знать гораздо
больше, чем мы '. Как могли мы, например, предсказать в 1860
году, что к концу столетия мы будем посылать электрические волны
из Ирландии в Нью-Йорк, когда мы не знали, что электричество
есть вибрации, сходные с световыми вибрациями? Постараемся
учить поменьше глупостей в наших школах, постараемся лучше
изучать естественные науки, так, чтобы развить смелость и еще
смелость в молодых умах, и тогда увидим!
Это все, что может сказать вам наука.
Спенсер же сказал больше, и это большее было напрасно.
Он утверждал, что дальше известного предела находится не
неизвестное, которое, может быть, будет узнано через сто лет,
а непознаваемое, которое не может быть познано нашим разумом.
На это английский позитивист Фредерик Гаррисон совершенно
справедливо заметил ему: «Ах так! скажите пожалуйста, но вы
претендуете знать очень много об этом неизвестном, которое, по вашим
словам, непознаваемо, раз вы говорите, что оно не может быть
узнано».
Действительно, чтобы сказать, что то, что находится «за
пределами» современной науки, непознаваемо, нужно быть уверенным,
что оно существенно отличается от того, что мы научились знать
до сих пор. Но тогда это уже является громадным знанием об этом
неизвестном. Это значит утверждать, что оно отличается настолько
от всех механических, химических, умственных и чувственных
явлений, о которых мы знаем хоть что-нибудь, что оно никогда не будет
подведено ни под одну из этих рубрик. Делать подобное
утверждение о том, что самим утверждающим признается за непознаваемое,
есть очевидно вопиющее противоречие. Это значит сказать
одновременно «я ничего об этом не знаю» и «я знаю об этом настолько,
что могу сказать, что это совсем не похоже даже издалека на то,
что я знаю!»
Если мы знаем что-либо о Вселенной, о ее прошлом
существовании и о законах ее развития; если мы к состоянии определить
1 Действительно, изучение вновь открытых газов: аргона, неон«
и т. д., атомы которых находятся в столь быстрой вибрации, что их
крайне трудно ввести в химические комбинации, дало уже
Менделееву мысль, что зфир есть не что иное, как вещество, атомы
которого находятся еще в более быстрой вибрации, чем аргон и неон,—
столь быстрой, что они не могут войти ни в какую химическую
комбинацию, и что они носятся свободно в междузвездном
пространстве посреди сгущенных атомов, из которых образованы солнца и
планеты -с облаками окружающих их газов и пыли.

Современная наука и анархия 567
отношения, которые существуют, скажем, между расстояниями,
отделяющими нас от Млечного Пути и от движений солнц, а также
молекул, вибрирующих в этом пространстве; если, одним словом,
наука о Вселенной возможна,— это значит, что между этой
Вселенной и нашим мозгом, нашей нервной системой и нашим организмом
вообще существует сходство структуры.
Если бы наш мозг состоял из веществ, существенно
отличающихся от тех, которые образуют мир солнц, звезд, растений и
других животных; если бы законы молекулярных вибраций и
химических преобразований в нашем мозгу и нашем спинном хребте
отличались бы от тех законов, которые существуют вне нашей планеты;
если бы, наконец, свет, проходя через пространство между
звездами и нашим глазом, подчинялся бы во время этого пробега
законам, отличным от тех, которые существуют в нашем глазу, в наших
зрительных нервах, через которые он проходит, чтобы достичь до
нашего мозга, и в нашем мозгу,— то никогда мы не могли бы знать
ничего верного о Вселенной и законах, о постоянных существующих
в ней отношениях; тогда как теперь мы знаем достаточно, чтобы
предсказать массу вещей и знать, что сами законы, которые дают
нам возможность предсказывать, есть не что иное, как отношения,
усвоенные нашим мозгом.
Вот почему не только является противоречием называть
непознаваемым то, что известно, но все заставляет нас, наоборот,
верить, что 6 природе нет ничего, что не находит себе эквивалента
в нашем мозгу — частичке той же самой природы, состоящей из тех
же физических я химических элементов,— ничего, следовательно, что
должно навсегда оставаться неизвестным, то есть не может найти
своего представления в нашем мозгу.
В сущности, говорить о непознаваемом значит всегда
возвращаться, не замечая того, к громким словесам религий, и так как
религиозные люди не упустят использовать эту ошибку Спенсера,
то мы и позволяем себе войти в слишком подробные детали по
этому поводу, Допустить непознаваемое Спенсера значит постоянно
предполагать силу, бесконечно более высшую по сравнению с теми,
которые действуют в нашем разуме и которые проявляются в
действии нашегс мозга, тогда как ничто, абсолютно ничто, не дает
нам права предполагать эту силу. Для натуралиста отвлеченное,
абсолют, непознаваемое есть всегда одна и та же гипотеза, в
которой Лаплас не нуждался в своей системе мира и в которой не
нуждаемся мы, чтобы объяснить себе не только Вселенную, мир, но и
жизнь нашей планеты со всеми ее проявлениями. Это—роскошь,
бесполезная надстройка, пережиток.
Оставляя в стороне ошибку о непознаваемом, философия
Спенсера позволяет нам, таким образом, отдать себе отчет во всем ряде
физических, биологических, психических, исторических и нравствен-

568
/7. А. Кропоткин.
ных явлений, пользуясь, все время тем же научным индуктивным
методом. . .. ,
Читая его произведения, вы видите, как все эти явления, столь
разнообразные и входящие в столь различные науки, связаны
между собой; как все они суть проявление тех же физических сил;
и как надо их понимать и анализировать, если следовать всегда тем
же методам мышления, как если бы они были физическими
явлениями.
Следует ли из этого, что все выводы, сделанные Спенсером
согласно этому методу, верны, правильны? что он сам всегда
прилагал безошибочно этот метод? Конечно, нет! Написана ли книга
Спенсером, или каким-либо другим мыслителем, на нас самих, на
нашем разуме, лежит долг смотреть, сделал ли автор правильное
заключение, остался ли он верен своему методу, не вводят ли
новые факты, которые, как мы знаем, собраны после издания данной
книги, .некоторые изменения в его заключения. В этом-то и
проявляется научный метод. Он заставляет автора излагать свои факты
и свои рассуждения таким образом, чтобы вы могли судить их сами,
Перед вами говорит не бог, а равный вам человек, который
рассуждает и приглашает вас делать то же самое.
Прка Спенсер рассуждал относительно физики, химии, биологии
и даже психологии (то есть о наших эмоциях, способах
чувствовать, мыслить и действовать), его заключения дочти всегда
правильны. Но когда он доходит до социологии и социальной морали
(этики), получается совсем другое — для некоторых из его выводов.
До.сих пор он ищет и — находит. Здесь же (это чувствуется
с первых шагов) он имеет уже совершенна .сотовые идеи: идеи
буржуазного радикализма, развитые им еще в 1850 году в его
«Социальной статике», раньше чем он начал разрабатывать свою
философию природы. И он пересмотрел и развил эти идеи в еще более
буржуазном смысле.
Очевидно, что при каждом научном исследовании каждый
ученый имеет уже с самого начала некоторые предположения,
гипотезы, которые он хочет проверить, чтобы или доказать их, или
отвергнуть срвсем. И даже в естественных науках случается, что человек
относится пристрастно к своей гипотезе, в то время как другие
хорошо видят ее недостатки.
Но хуже всего это проявляется во всем, что касается жизни
обществ. Берясь за работу в этой области, каждый имеет уже свой
общественный идеал. Он уже почерпнул из своей жизни и опыта
известную манеру судить привилегии богатства и рождения,
которые он признает или отрицает; он имеет свое мерило для делений
общества; он подвергается тысяче влияний своей среды. И так как
науки, трактующие общественные явления, находятся еще в
состояли« младенчества, и так как Спенсер, после Конта, стал первым

Современная паука и анархия
569
применять Действительно научный метод к общественный явлениям,
то вполне естественно, что он не сумел стряхнуть с себя влияния
буржуазных идей своей среды.
Поэтому часто случается, что читатели бывают просто
шокированы заключениями Спенсера. Насколько они восхищаются его
мыслями в «Принципах биологии», настолько они чувствуют узость его
взглядов, когда он говорит, например, об отношениях между
трудом и капиталом в обществе.
Укажем хоть один пример, кстати, очень важный. Спенсер
воспитался на буржуазной и религиозной идее справедливого воздаяния.
Вы плохо поступили — и вы будете наказаны; вы были очень
прилежным инженером—-и ваш хозяин прибавит вам один шиллинг
в неделю жалованья. По крайней мере, Спенсер верил в это. И этот
принцип «справедливого» воздаяния сделался для него законом
природы.
Во всем, что1 касается детей и подростков, раньше чем они
научатся кормить самих себя, воздаяние в животном мире, говорит
Спенсер, не пропорционально усилиям; это неизбежно. Но «между
взрослыми должна быть сообразность с законом, согласно
которому полученные блага будут пропорциональны достоинствам
каждого, а достоинства измеряются способностями человека
поддерживать самому свое существование».
И дальше: «таковы суть законы поддержания видов; и если
мы допускаем, что сохранение данного вида желательно, то отсюда
вытекает обязанность сообразоваться с этими законами, которые
мы можем в каждом случае назвать полуэтическими или
этическими» («Справедливость»),
Как мы видим, весь этот язык, с его идеей воздаяния, закона,
обязанности не есть язык натуралиста. Это говорит не
наблюдатель природы, а писатель по юридическим вопросам или
политической экономии, читающий вам нотацию.
Объяснение этого следующее: Спенсер знает социализм. Но он
отрицает его, говоря, что если каждый человек не вознаграждается
точно и строго по его делам и заслугам, то это — смерть общества.
И чтобы доказать этот принцип, бесспорный в его глазах, он
старается сделать его законом природы, что заставляет философа
оставлять в стороне, при таком способе мышления, научный метод.
В результате мы сейчас же видим его ошибку.
Современная наука об обществах — социология — не
довольствуется более одним лишь произвольным изложением «законов
духа», как это делали гегельянцы. После Конта она изучает
различные законы, пройденные человечеством, начиная от дикарей
каменного века и кончая нашими днями, и она открывает также в на-

670
П. А. Кропоткин
шйх современных учреждениях массу пережитков старого,—
учреждений, которые остались еще от каменного века. Наши
религии, наши своды законов, наши обычаи относительно мертвых,
различные годовые празднества, наши обряды и церемонии — все это
полно старины. И изучая эволюцию, постепенное развитие
учреждений, суеверий и предрассудков, начинаешь понимать и — скажем
открыто — презирать наши учреждения юридические, государственные,
обрядовые и другие, и догадываться, каково будет дальнейшее
развитие наших обществ.
Спенсер сделал эту работу, но с тем отсутствием понимания
учреждений, непохожих на встречающиеся в Англии, которое так
характерно для огромного большинства англичан. Кроме того, он
не знал людей. Он не путешествовал (он был только один раз в
Соединенных Штатах и один раз в Италии, где он чувствовал себя
совсем несчастным в среде, которая не была его привычной
английской средой), и он никогда не понимал духа учреждений
нецивилизованных народов.
Bot почему мы постоянно встречаем в его «Социологии»
совершенно ложные утверждения, когда вопрос идет о толковании
древних обычаев или попытке приподнять завесу будущего.
Если мы имеем право делать Спенсеру упреки, которые мы
только что формулировали, то нужно тем не менее сказать, что
его социологические и этические понятия (общественная мораль)
гораздо более передовые, чем те, которые встречаешь в государ-
ственнических теориях, сочиняемых доселе всеми писателями
буржуазного лагеря.
Из своего научного анализа он выводит, что цивилизованные
общества идут к полному освобождению от всех пережитков
теократических, правительственных и военных, существующих до сих
пор среди нас.
Насколько можно предвидеть будущее, изучая прошедшее,
человеческие общества, говорит Спенсер, идут к такому состоянию,
при котором воинственный боевой дух и военная структура,
характеризующие младенчество общества, уступят место
промышленному духу и организации, основанной на взаимности и добровольном
сотрудничестве. А последнее, с своей стороны, по мере того как
старые воинствующие учреждения — королевская власть,
дворянство, армия, государство — будут исчезать все более и более, даст
толчок росту альтруистического общинного духа, и настолько (здесь
Спенсер встречается с анархистами), что общество придет к
состоянию, в котором без всякого давления извне и лишь вследствие
установившихся общественных привычек действия каждого не будут
более иметь своею целью порабощение других, а, наоборот, будут

Современная наука и анархия
571
содействовать росту всеобщего счастья и обеспечению
независимости каждого.
Там, где все теоретики-государственники проповедуют
дисциплину, подчинение, государственную централизацию, Спенсер
предвидит уничтожение государства, освобождение личности, полную
свободу. И хотя он сам буржуа-индивидуалист, он не останавливается
на этой стадии индивидуализма, являющегося идеалом
современной буржуазии,— он видит свободную кооперацию, сотрудничество
(то, что мы называем свободным коммунистическим соглашением),
которое распространится на все отрасли человеческой деятельности
и приведет общество к совершенному развитию человеческой
личности со всеми ее личными индивидуальными чертами — к и н д и-
видуации, как говорит Спенсер.
Раз земля будет общественной собственностью и все доходы,
приносимые ею, будут идти обществу, а не личности, то не будет
нужды, думает Спенсер (и в этом он очевидно обманывается),
трогать личную собственность в области промышленности. Достаточно
будет разумное сотрудничество, кооперация. Нужно заметить
только, что под кооперацией Спенсер не подразумевает здесь те
акционерные компании четвертого сословия, которые теперь называют
кооперативами. Он имеет в виду все соединенные,
скомбинированные усилив индивидуумов для производства сообща или для
потребления, оставляя в стороне те цели наживы и эксплоатации
акционеров, которые составляют главную суть современных
кооперативных обществ. Он имеет в виду то, что среди анархистов
называется «свободной средой».
Это будет общество, говорит он, «в котором личная жизнь
будет, таким образом, доведена до наибольшего возможного для нее
развития, совместимого с общественною жизнью, и общественная
жизнь не будет иметь другой цели, кроме поддержания самого
полного объема индивидуальной жизни». Он доходит, таким образом,
до свободного коммунистического соглашения, целью которого
является самое широкое развитие индивидуальной жизни,— самая
высокая индивидуация, как он говорил в противоположность
индивидуализму, понимая под индивидуацией самое полное развитие всех
способностей каждого, а не глупый индивидуализм буржуазии,
который проповедует: «Каждый для себя, и Бог для всех>.
Только как истому буржуа Спенсеру мерещилось в каждом
углу видение «лентяя», который не станет работать, если его
существование будет обеспечено в коммунистическом обществе; он видел
везде loafer (бродягу), который дрожит от холода у двери клуба,
ожидая буржуа, которому он поможет влезть в карету и у которого
он потребует (о, бездельник!) монету в два су! Так, невольно иной
раз трешь себе глаза, читая Спенсера: неужто это он, столь умный

672
П. А. Кропоткин
человек, позволяет себе подобные выходки против нищих или
ворчит против бесплатного обучения, против обязательства давать по
одному экземпляру своих сочинений бесплатно в публичную
библиотеку при Британском музее.
Ограниченный, узкий дух буржуа проявляется, таким образом,
среди самых высоких рассуждений, и в этом Спенсер имеет
поразительную черту сходства с Фурье, который, также будучи
гениальным человеком, вдруг превращается в лавочника среди своих
мыслей. Не забудемте, однако же, коллективистов, которые так же
боятся «лентяев», хотя это у них прикрыто разными фразами и
формулами!
Но видоизмените заключения Спенсера там, где он слишком
очевидно грешит против всего того, чему нас учит изучение людей.
Углубите его самую буржуазную мысль, чтобы найти в ней
истинный его мотив, и это всегда будет ненависть всякого ограничения
полной и безусловной свободы человека, желание вызвать
наибольшее напряжение инициативы, свободы и веры в свои силы; исправь«
те его систему, где Спенсер недостаточно углубил последствия
современного капитализма; ищите истинный мотив его уважения
собственности, который всегда сводится, как у Прудона, к ненависти
государства и боязни монастыря и казармы. Сделайте эти поправки
(в этом-то и состоит красота и выгода всякого индуктивного
научного исследования, что его ошибки могут быть исправлены, не
нарушая всей системы), и вы найдете у Спенсера социальную
систему, которая в очень большой степени сходна с системой анархо-
коммунистов.
Если анархисты-индивидуалисты, как Тэккер, приняли Спенсера
таковым, каков он есть, с его буржуазным индивидуализмом в
отношении к промышленной собственности и буржуазного
«воздаяния», то они приняли скорее букву его системы, чем дух.
Достаточно было бы сделать в ней поправки, на которые нас
уполномочивает сам Спенсер, вводя в свою систему добровольное
сотрудничество и протест против индивидуального захвата земли, и тогда
можно было, через эту систему, прийти к нашим заключениям. Это
констатировали, конечно, с сожалением, многие большие
английские журналы в своих некрологах по поводу смерти Спенсера.
Спенсер, говорили они, подошел слишком близко к анархическому
коммунизму. Именно по этой причине к нему относились с таким
отрицанием в Англии.
До сих пор во всех теориях общества, которые преподносились
нам философами, личность приносилась в жертву государству.
После Канта Конт, а за ним другие впадали в ту же ошибку, и не-

Современная наука а анархия 573
мецкие метафизики увеличивали ее своей яростною преданностью
идее-государств». > " :
Система Спенсера была первая, которая, с одной стороны,.-осво*
бождалась от религиозного предрассудка и, с другой стороны; πря«·
мо и »твердо утвердила верховенство личности. Государство более
не ' главенствует как «цель человеческого развития* (гегельянский
стиль). На первый план- наоборот, Доставлена личность» и она мо*
жет выбирать себе общество, которое она хочет, и решить, до ка<
кой степени она желает отдать себя этому обществу. -
Спенсер нас учит, что нужно бороться в; человеке против» дула
подчинения своему обществу, но ни в коем случае против духа!
независимости; между тем как все религии, все предыдущие
социальные системы·· боролись .именно против духа независимости, из-за
боЯЗНИ МЯТеЖСЙ* И ВОССТаНИЙ*, ч .< , г <-. у;Г-<:> < · = -1\гк .··■! ·.·.
:. К неечастью,чадесь еще раз,,Спенсер не остается, верен сам#м#
себе; Он ставит -революционное- положение, и п- спеши?- *;смягчидь
егол^предлагая: компромисс» И раз он пошел по этой дорога, он· додь
жен> .«дти дальше,.- от одной уступки к . другой,^- так - что и в конце,
концов .компрометирует всю.свою работу. » ·,■>„. ,.·..· ·..-;
π Придав смелое., заглавие-г-«Личность против государства^ *г~
одной части своей* «Социологии*, он, однако* доцускает отрицтнрт
ную-рояь государства, как -охранителя. Так,,государство #ег должно
употреблять общественны« средств на создание национальной, биОп
лнотеки или ^основывать университеты,— это не его дсдох Но оно
будет бодрствовать над охраной индивидуумов -*- одних прот#в;. дру.-ι
гих*.Оно будет охранять.их права собственности,, . 1М . ;: ,,;.
Но так как нужны народные представители для издания
законов, судьи для рбъяснения этих законов и университеты для
обучения искусству,создания и толкования законов, то, исходя из одного
этого», Спенсер : приходит назад к тому, что восстанавливает гоеу*
дарстэо( в· самых, его .злостных функциях, вплоть до тюрьмы, и усог
вершенствованной гильотины, , .........;· с.
Здесь опять тгт и здесь в особенности — ему не хватает смелости*
«Золотая середина» .удерживает, его. Может,быть, он был, стес#ен:
недостатком; знаний,- потому что он набросал свою философию вто
время, когда его звания были?еще ограниченны, и всю свою жизнь,
он, страдал от незнания, других языков, «роме английского.;. Иди,
может быть, весь его характер и воспитание не позволяли ему
подняться на высоту, на которую должен был бы додняться? философ:
с такими громадными познаниями?.. Или это было влияние
английской среды — всегда «левого центра» и никогда «Горы»?..
Вот, в кратком очерке, отличительные черты Спенсера.
Создать синтетическую философию, представляющую собой
сводку всей совокупности человеческих знаний и дающую материа1·

574
/7. А. Кропоткин
листическое объяснение всех явлений природы и умственной жизни
человека и жизни обществ,— это есть колоссальный труд. Спенсер
выполнил его лишь отчасти.
Но, вполне признавая оказанные им услуги, было бы
неправильно дать себя увлечь нашим перед ним преклонением до того,
чтобы поверить, что его работа действительно содержит в себе
последние результаты наук и индуктивного метода в приложении
к человеку. Основная идея этой работы верна. Но в отдельных
случаях она была много раз искажена благодаря различным
причинам. Одни из них нами были только что указаны. Другие, как,
например, ошибочный метод аналогий, и в особенности
преувеличение борьбы за существование между индивидуумами одного и того
же рода, и слишком малое внимание, отданное другому закону
природы — взаимной помощи,— были упомянуты в тексте настоящей
книги.
Мы не можем принять всех заключений Спенсера. Мы должны
даже внести поправки в большинство заключений его «Социологии»,
как это сделал Михайловский в очень важном пункте — теории
прогресса. Здесь мы должны в одном месте оставаться более верными
научному методу, в другом месте — отделаться от некоторых
предрассудков и в третьем месте еще раз проделать более глубокое
исследование той или иной группы явлений.
Но над всем этим и вне этого остается один факт самой
высокой важности, доказанный Спенсером.
С того момента, как мы начинаем стремиться создать
синтетическую мировую философию, включая сюда жизнь общества, мы
неизбежно приходим не только к отрицанию силы, которая
управляет Вселенной, не только к отрицанию бессмертной души или осо
бой жизненной силы, но мы приходим также к тому, что мы
должны низвергнуть третий фетиш — государство, власть человека над
человеком. Мы приходим к предвидению неизбежности анархии для
будущего цивилизованных обществ.
В этом смысле Герберт Спенсер, несомненно, способствовал
тому, чтобы философия того века, в которой мы вступаем, стала
анархической.

ПРИМЕЧАНИЯ
Предлагаемое издание знакомит читателя с
социально-политическими и философскими взглядами П. А. Кропоткина. Разносторонне
одаренный человек, активный участник русского и европейского
революционного движения, Кропоткин всю жизнь вел интенсивную
научную и публицистическую деятельность. Его перу принадлежат
работы по географии, биологии, физике, истории, философии, политике
и т. д. Разнообразны и жанры, в которых выступал Кропоткин: от
академических монографий, научных статей, эссе до
пропагандистских и агитационных материалов.
Перед издателями сочинений Кропоткина встает целый ряд
концептуальных и текстологических сложностей. Многие сочинения
писались и издавались первоначально на иностранных языках, их
последующий перевод на русский не всегда отличался корректностью
и нередко приводил к искажению авторского текста. К тому же во
многих работах Кропоткин использовал части ранее публиковавшихся
сочинений, компонуя и адаптируя их в соответствии с целями
готовившегося издания. Существует и большое количество изданий работ
Кропоткина, которые осуществлялись различными анархистскими
группами без ведома автора и без соответствующей редакционной
подготовки. На сегодняшний день наибольшую достоверность и фун-
дированность имеют издания, осуществленные в 18—22-х годах анар-
хо-синдикалистским издательством «Голос труда». Сам Кропоткин
принимал участие в подготовке данной серии. Им были просмотрены,
исправлены и частично дополнены тексты публиковавшихся работ.
Держал он в руках и корректуру большинства изданий.
В 20—30-х годах большую работу по изучению творчества
П. А. Кропоткина вела группа энтузиастов, объединившихся вокруг
Музея П. А. Кропоткина и Комитета по увековечению его памяти.
В этот период трижды (в 1926, 1929 и 1933 годах) издаются
«Записки революционера», в 1923-м — «Дневник П. А. Кропоткина», в
1932-м — «Переписка Петра и Александра Кропоткиных». «3 мая
1933 г. Кропоткинский комитет, который возглавляла В. Н. Фигнер,
рекомендовал выпуск собрания сочинений Петра Алексеевича в
27 томах. Спустя четыре года, в апреле 1937 г., на заседании
президиума редакционно-издательского совета АН СССР была образо«

576
Примечания
в а на комиссия по подготовке издания объемом 1500 печатных
листов, начать которое предполагалось в 1942 году, в год столетнего
юбилея Кропоткина» (Маркин В. А. Петр Алексеевич Кропоткин.
М., 1985. G. 180).
После расформирования в 1939 г. Музея Кропоткина эта
работа надолго прерывается. (О деятельности музея и комитета по
увековечению памяти'Кропоткина см.: К 80-летию со; дня
рождения П. А. Кропоткина 1842 9 дек./27 ноября. М., Всероссийский
общественный комитет по увековечению памяти Кропоткина П. Α.,
1922; Музей П. А. Кропоткина, Краткое описание и пл^ны музея.
Всероссийский общественный комитет по увековечению памяти
ТТ. А." Кропоткина.' 1928; см: также: Ста ρ о с.т и и Е. В. О
встречах В. И. Ленина и П: А. Кропоткина (к ёопросу о· датировке) < //
Археографический ежегодник за 1968 т. Мм 1970,)
'х Только '6о второй Г|Оловинь1 60-х годов публикация работ
Кропоткина возобновляется·. В 1966; году выходит его автобиография
«Записки революционера» с вступительной статьей и примечаниями
В.^Ä, Твардрвск^й (Β,τοροβΛ издание-^- 193β г.), β 1979 <г<< публикуется
работа «Великая Французская революция. 1789т—1793» примечания
А* В. Гордона, VE. В,; Старостина, статьи В, М. Дадина, Е. В.,Старо-
*/г<гаа)« В «этот период начинаете^ и исследование, творчества
Кропоткина {См.: ;:Бдю м Р.ν: Α.: йзг/лядр Кропоткина на,, революцию //
Ученые загшеки. ТГУ> 241 вып., Ht JCIIL Тарту/ ,1969;, Пирумо-
о а^ Ην M. Гуманизм Кропоткина ;// 0Р9метеА. Т. 3. М-,, 1967;
te же: Петр Алексеевич Кропоткиным., 1972; Ρ акутов А. И.
Нравственная концепция П. А. Кропоткина // Вестник МГУ.
Сер. 7. Философия №5, М., 1975; Полянский Ф. Я.
Критика экономических теории анархизма. М., 1976;
Петропавловск к и и P. Ь. Этика П. А. Кропоткина //, Очерки этической мысл4 в
России конца XIX— начала XX века. М., 1985; С. Ф. Ударцев.
Кропоткин. M., ÎÔ89 и др. (Из зарубежных исследований необходимо
указать на содержательную работу М. А. Миллера — M ill er Μ. Α.
Kropotkin. Chicago; L.: Univ. Chicago press. 1976.)
В крайне ограниченные сроки подготовки данного тома не могло
идти речи о сличении текстов работ с их первыми изданиями,
вышедшими соответственно на французском и английском языках, и с
имеющимися архивными материалами, которые носят фрагментарный
характер. Тексты публикуются по последним прижизненным
изданиям этих сочинений, осуществленных издательством «Голос труда».
Орфография и пунктуация Кропоткина приведены в соответствие с
современной нормой, однако сохранены некоторые особенности
авторского написания, несущие смысловую нагрузку или отражающие
речевую структуру конца XIX — начала XX веков (в частности,
сохранена вариативность в написании некоторых слов, например, «эксплоа-
тацпя // эксплуатация» и пр.). Не исправлялось и написание топо-

Примечания
577
нимов, подчас отличающееся от общепринятого. Иснрав/
видных опечаток не оговаривается; более сложные случаи отражены
в примечаниях. Редакторские конъектуры даются в угловых скоб
ках. Выходные данные упоминаемых в тексте книг, как правило,
уточняются. Однако иногда такие пояснения необходимы, так как
дают дополнительный исторический комментарий. В этих случаях
они приводятся в тексте в угловых скобках или оговариваются а
примечаниях.
СПИСОК ПРИНЯТЫХ СОКРАЩЕНИИ
Великая Французская революция — Кропоткин П. А. Великая
Французская революция. 1789—1793. М., 1979.
Взаимная помощь — Кропоткин П. А. Взаимная помощь как фактор
эволюции. Харьков, 1919.
К.— Кропоткин.
РО ГБЛ — Рукописное отделение Государственной библиотеки СССР
имени В. И. Ленина.
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и
искусства.
ДГАОР-г- Центральный государственный архив Октябрьской.,
революции»,
ХЛЕБ П ВОЛЯ
В основу книги положены статьи, написанные К.- для <.раз%т
«"«lie Révolté» и «La Révolte». Впервые опубликована в 1692 г. на
французском языке под названием «La Conquête du pain»
(Завоевание хлеба ).'№ русском языке работа впервые выходит в 1902 г.
-(Лондон; СПб.). В 1919 г. в издательстве «Голос труда» выходит
последнее прижизненное издание работы, осуществленное под
редакцией самого К., с его новым предисловием и дополнением к
тексту (Обл.—Пб.; М., 1920).
С. 13.* La conquista del pan. Barcelona, 1900.
С. 14.* Предисловие написано в июне 1919 г. β Дмитрове, куда
семья Кропоткиных перебирается весной 1918 г. После возвращения
в Россию К. не участвовал в активной политической деятельности.
Причины, заставившие его поступить таким образом, изложены в
рукописи, названной С. Г. Кропоткиной «Ответ тем, кто спрашивал,
почему П. А. Кропоткин не принимал участия в ходе русской
революции» (ЦГАОР СССР Ф. 1129. Оп. 3. Ед. хр. 292).
Вернувшись на родину после Февральской революции, К.
быстро понял, что Россия не остановится на этом историческом

578
Примечания
рубеже. Опыт изучения истории подсказывал ему, что. каждая
«Великая революция» обладает собственной внутренней логикой разни-
гия. Накануне революции всегда «бывает минута, когда реформа еще
возможна. Но если этой минутой не воспользоваться <...> —тогда
начинается революция. И раз началась революция, т. е. не простой
политический переворот, а нечто более глубокое,— революция
неизбежно развивается до своих крайних последствий, то есть до той
точки, которой она может достигнуть хотя бы на короткое время
при данном состоянии умов, в данный исторический момент» (Вели
кая Французская революция, с. 444). Октябрьский переворот и
приход к власти большевиков были, по мнению К., закономерными
стадиями развития революции. Он принял Октябрьскую революцию и
до конца своих дней был убежден в ее исторической закономерности
(см,: Лебедев Н. К. П. А. Кропоткин. Биографический очерк.
М., 1925. С. 73—75; Бон ч-Б ρ у е в и ч В. Д. Памяти П. А.
Кропоткина // Воспоминания о В. И. Ленине. М., 1969. С. 441). Основную
опасность в развитии событий 18—20-х годов К. видел в
формирующейся в тени народного восстания новой пирамидальной системе
централизованного государственного управления. В идеологии и
политике большевиков ему импонировало го, что в отличие от
традиционной социал-демократии ими ставилась задача скорейшего
достижения коммунизма, основанного на всеобщем равенстве и
коллективном труде. Б, Ф. Лебедев, зять К., вспоминал: «Я часто
слышал от него фразу: — На каждом шагу чувствую свою родственную
связь с большевиками» (РО ГБЛ. Ф. 41Q. Ед. хр. 59. К. 5. Л. 20).
В то же время, будучи убежденным анархистом, К. негативно
относился к идее создания государства диктатуры пролетариата и
государственной собственности на средства производства. Резкий протест
вызвало у него и принятие, после убийства М. С, Урицкого и
покушения на В. И. Ленина, в августе 1918 г., тактики «красного
террора» (см.: ЦГАОР СССР. Ф. 1129. Оп. 2. Ед> хр. 105. Л. 16;
Пирумова Η. М. Письма я встречи // Родина. 1989. № 1.
С, 26-31).
С. 16.* Работа французских синдикалистов Э. Пуже и Э. Пато
«Как мы совершим революцию» была опубликована издательством
«Голос труда» в 1920 г. с предисловием К. Она представляет собой
классический вариант утопии, в которой рассказывается, как под воз
действием социальной революции, совершившейся в 19.. году во
Франции, общество начинает самоорганизовываться на
синдикалистской основе. Профсоюзы, возникшие как средство борьбы с
предпринимателями, постепенно преобразуются в производительнее
корпорации, берущие под свой контроль все общественное производство а
потребление, а на месте государства вырастают «коммуналистиче«
ские», «общинные> и «кооператив«ые» объединения, реализующие
функцию удовлетворения всех социальных потребностей.

Примечания
579
** В работах П. Ж. Прудона впервые в истории анархистской
мысли антиэтатизм соединился с идеей коллективного отношения к
труду и принципом федерализма. В отличие от Бакунина,
связывавшего социальное освбождение с широкой народной революцией, Пру-
дон полагал, что достижение безгосударственного строя должно идти
путем распространения социалистических идей и
социально-экономических преобразований внутри старого общества. «Я хочу мирной
революции,— писал он.— Осуществление моих требований должно
предоставить в ваше (народа.— С. М.) распоряжение те учреждения,
отмены которых я требую, а также и те правовые основоположения,
восстановление которых лежит на ваших плечах. Поэтому новое
общество должно быть свободным, естественным и необходимым
развитием старого, и революция означает не только уничтожение
прежнего порядка, но и его усовершенствование» (цит. по: Э л ь ц-
бахер П. Анархизм. СПб., 1906. С. 87). К. не случайно в 1919 г.
обращает внимание на эту, ранее наименее близкую ему сторону
творчества Прудона. Революция и гражданская война в России
вынуждают его во многом по-новому смотреть на соотношение
созидания и разрушения в ходе социальных революций (см. относящиеся
к тому же периоду примечания К. к с. 187).
В основе социалистических взглядов Прудона лежала критика
частной собственности. Утверждая, что «собственность — это
кража», Прудон в то же время видел опасность в огосударствлении
экономической деятельности и лишении человека непосредственной
заинтересованности в труде. Он резко негативно относился к
принципам коммунизма и общественной собственности, усматривая в них
источник угнетения и рабства. «То, чего я хотел еще в 1840 году,
определяя понятие собственности,— писал он в 1858 году,— и чего
я хочу еще и теперь, есть не разрушение собственности — мне уже
надоело повторять это, да это кроме того означало бы, что вместе
с Руссо, Платоном, также Луи Бланом и всеми другими
противниками собственности я впадаю в коммунизм, от которого я себя охраняю
со всей строгостью; то, чего я требую по отношению к
собственности,— есть равновесие...» (Там же. С. 80). В обществе будущего
Прудон считал необходимым сохранить законы товарного
производства, но предлагал изменить характер распределения общественных
благ. Для этого он предлагал ввести «чеки труда» — бумажные
знаки, в которых непосредственно выражалось бы рабочее время,
затраченное на производство товаров.
*** Имеется в виду написанная Д. Гильомом книга «Анархия по
Прудону» (Лондон, 1874). По свидетельству Армана Росса, замысел
Гильома создать краткое, систематизированное изложение идей
Прудона был горячо поддержан М. Бакуниным (С а ж и н М. П. (Арман
Росс). Воспоминания 1860—1880. М., 1925. С. 97).
**** Беллами Эдвард — автор известной утопии «Взгляд назад»

580
Примечания
(1887) (Loocking backward 2000—1887; русск. перевод — «Через сто
лет». СПб., 1890) и книги «Равенство» (Equality, 1897; русск.
перевод— М., 1907). Работы Беллами получили в конце XIX века
мировую известность и переводились на все европейские языки. В них
резко критиковалась капиталистическая система за индивидуализм
и неравенство, обусловленные существованием частной собственности.
По мнению Беллами, человечеству необходимо «равенство жизненных
условий», предполагающих «одинаковое богатство и одинаковую
возможность культуры» (Через сто лет. С. 168). Достигнуть этого можно
с помощью «общественного капитализма», системы, сохраняющей
структуру американской экономики, но заменяющей частную
собственность общественной. Общество, созданное воображением
Беллами, чрезвычайно регламентированно, коллективизм и имущественное
уравнение доведены до предела. Беллами резко осуждал
революционную борьбу пролетариата. Рабочий класс, по его мнению, не может
один совершить каких-нибудь более или менее длительных и
широких социальных изменений в силу узости своей классовой'
программы'и взглядов; переустройство1 общества на основе высшей этики
требует участия всех Классов, всей нации. (Об отношений К. к идеям
Беллами см.: Kropofkin P. Edward Bellamy. Freedom. L., 1898. Völ. 12.
July. № 128). ' " ■■'-'
"'***** Муниципальный социализм — одно из направлений
социализма, получившее' широкое распространение в конце XIX — начале
XX века; еОсреДоточивал внимание на проблемах "Местного
самоуправления; рассматривая ассигнования на школы и больницы, обра-
(цение в собственность муниципалитетов городского транспорта,
электростанций, газоснабжения и т. Д.: как путь «вра'стания» социализма
в капитализм. Разновидностьюι мунйцйпальйого социализма был
поддержанный меньшевиками, впротивовес большевистской программе
национализации, проект муййцйпализацйи земли: ' ' *;
' : Гильдейский социализм получил широкое распространение в
социалистическом ' и рабочем движений Англии первой четверти
XX века. На формирование взглядоо создателей этой теорий —
А. Пенти, А. Р. Орейджа, Д'ж. Коула и др.—большое влияйие
оказала близкая К. медиевистская историческая школа и
прежде всего Т. Карлейль и Дж. Рескин. Теоретики гильдейского
движения, не принимающие идеал «государственного социализма»,
разрабатывали модель социализма, основанного на добровольном
объединении трудящихся в производственные гильдии, являющиеся
главным субъектом экономических отношений. В рамках концепции
гильдейского социализма существовало два основных направления. Во-
первых, медиевистское, отстаивающее идеи самоуправления,
основанного на «отказе от логики промышленного развития, машинной
цивилизации, разделения труда и возврате к локальным автономным
единицам, основанным на ремесленном производстве». Во-вторых,

Примечания
581
«модернистское», создающее концепцию самоуправления «в
сочетании с. промышленным и социальным прогрессом путем создания
общественных структур, отвечающих принципам свободы и
справедливости, с одной стороны, и способных действовать в современном
сплошном и централизованном мире,— с другой» (Галкина Л. А.
Гильдейский социализм. М., 1988. С. 4; см. также примеч. к с. 127).
С 17.* Работа «Речи бунтовщика» (Paroles d'un Révolté) вышла
в. Париже на французском языке в 1890 г.. В основу книги
легли статьи в газетах «Le Révolté» и «La Révolte». Впервые
по-русски: Речи бунтовщика. Пер. с франц. Н. и С. Тамашевых.
СПб., 1906.
*■* Газета «Le Révolté» (Бунтовщик) издавалась с 22 февраля
1879 г. по 10 сентября 1887 г. сначала в Женеве, а после 1881 года
в Париже; редактором и автором большинства статей (до ареста
в 1883 г.) был К. С 17 сентября 1887 по 10 марта 1894 г. она
выходит под названием «La Révolte» (Бунт), редактирует ее в этот период
известный анархист Жан Грав (Об истории создания «Le Révolté»
см.: Kropotkin P. Comment fut fondé Le Révolté // Les Temps
Nouveaux. P., 1904. № 43, 44; Пирумова H. M. Кропоткин в
газете «Le Révolté» 1879—1882 гг. // Вторая революционная ситуация
в России. Отклики на страницах прессы. М., 1981).
С. 20.* Тьерри од«им из первых в европейской историографии
«нового времени» пытался создать «историю общества» —
бесконечного процесса взаимовлияния и борьбы различных социальных слоев.
Большое место в творчестве Тьерри занимал анализ европейской
истории XI—XII столетий (так называемая «революция городов»,
или «движение городских коммун»). В широком политическом
движении этого периода, освободившем города и создавшем
коммунальное самоуправление, он видел одну из первых попыток в
европейской истории заложить основы свободного и справедливого
общественного устройства. Субъектом этого процесса для Тьерри является
tiers-étâs, толкуемое шире, чем «буржуазия», охватывающее все
население городской и сельской Франции, за исключением светской и
духовной знати. Раскрытие Тьерри созидательной роли «простого
народа». «Жана-простака» и его внимание к догосударственному
периоду во французской истории чрезвычайно импонировали К.
** Fields, Factories and VVores hops. L., 1898; русск. перевод —
Пг.; M, 1921.
С. 24.* Розенкрейцеры (от имени легендарного основателя
общества X. Розенкрейца) — члены тайных религиозно-мистических
обществ, ставившие своей целью всестороннее духовное улучшение
церкви и общества. Для их философии было характерно презрение
к социальной активности, как греховной.
С. 27.* Речь идет о Всемирной выставке, посвященной столетию
Великой Французской революции.

582
Примечания
С. 36.* В работе, получившей широкое распространение, «Опыт
о законе населения» (1798) Мальтус пытался доказать, что причину
перенаселения и нищеты трудящихся следует искать не в
экономических условиях капитализма, а в природе, в абсолютном недостатке
средств существования. Мальтус подчеркивал определяющее
значение биологических факторов в воспроизводстве населения, считая,
что население растет в геометрической прогрессии, в то время как
средства существования могут увеличиваться лишь в
арифметической прогрессии. Соответствие между численностью населения и
количеством средств существования должно регулироваться
эпидемиями, войнами и т. п. «Проблема перенаселения» чрезвычайно
волновала теоретиков коммунистической мысли XIX века. В контексте
формирующихся в этот период идеологий возникал вопрос: либо
законы «убывающего плодородия почвы» и «перенаселения» верны,
тогда человек навечно обречен бороться за свое существование, а
следовательно, ставится под сомнение возможность создания
общества «всеобщего изобилия, равенства и гармонии»; либо
коммунистический идеал достижим, и тогда теория Мальтуса не имеет под собой
никаких научных оснований. (См.: Оуэн Р. Избранные сочинения.
М.; Л., 1950. Т. 2. С. 191—192; В е и τ л и н г В. Гарантии гармонии
и свободы. М.; Л., 1962. С. 110—112; Маркс К., Энгельс Ф. Соч.
Т. 35. С. 123—124.)
К., как и все сторонники коммунизма, критикует Мальтуса. Его
критика во многом пересекается со взглядами Р. Оуэна и Ф.
Энгельса на эту проблему. На этой критике основываются его главные
теоретические постулаты: достижимость «довольства для всех» и
наличие «взаимной помощи» как главного фактора социального
прогресса, обосновывающие возможность моментального установления
«полного коммунизма».
С. 42.* К. неточен. 18 марта 1871 г. вместе с генералом Тома был
расстрелян и генерал К. Леконт.
С. 44.* Содержащееся в работах /(. представление о «народе» как
о некоторой единой, неразделенной по классовому, групповому,
этническому, корпоративному, конфессиональному признакам социальной
субстанции, которая является главной движущей силой революции,
характерно для большинства леворадикальных концепций. Для /<.
такой подход во многом обусловливался обобщением реалий Великом
Французской революции. В этот период расслоение общественных
сил, противостоящих феодальному государству и связанным с ним
социальным группам, было незначительно. Крестьянство, городские
наемные рабочие, мелкая и средняя буржуазия еще только начинали
свое становление как социальные группы «в себе». В этом случае
употребление термина «народ» для обозначения социальной альтео-
иативы старому социально-экономическому и политическому порядку
имело свое эвристическое значение. Оно отражало и завепшенне па-

Примечания
583
радигмы европейской политической культуры, заключающееся в
маргинализации традиционных «аристократических» ценностей и их
замещении начинающими доминировать в европейском общественном
сознании ценностями «третьего сословия». Однако К. не видел
никаких различий между эпохой буржуазных революций и концом XIX
века и как следствие этого не пытался скорректировать свое понимание
категории «народ» с точки зрения раскрытия его внутреннего
содержания. Этот период характеризовался, с одной стороны,
поляризацией и идентификацией различных социальных групп: пролетариата,
средней и мелкой буржуазии, крестьянства, интеллигенции и т. д.,
а с другой — их увеличивающейся интеграцией в единое гражданское
общество, постепенно охватывающими все более широкие группы
людей парламентским механизмом и структурами местного
самоуправления, правовым государством и т. д. В новых условиях
категория «народ», употребляемая без уточнения его социально-классового
состава, в применении к европейским обществам теряла свое
первоначальное значение. Несколько иначе обстояло дело в России.
Великие реформы 60—70-х годов XIX века с большим трудом втягивали
страну в капиталистические общественные отношения. Однако речь
шла не только о формировании нового способа производства, но и
об определенном цивилизационном сдвиге, затрагивающем все
стороны общественного бытия дореформенной России. Развитие рыночных
отношений, индустриализация и рост городов, ликвидация
крепостного нрава и начало разложения общины, судебная и земская
реформы, зарождение политического плюрализма и т. д.— все эти
проводящиеся «сверху» преобразования обусловливали трансформацию
общества и его традиционной политической культуры.
Непоследовательность в проведении реформ, их торможение, политический и
экономический кризис накануне революции 1905 года создавали условия
для того, чтобы в политическом пространстве России на полюсе,
противоположном достаточно узким социальным группам, связанным с
самодержавным государством, начала скапливаться широкая, с
трудом идентифицируемая с точки зрения аутентичных
социально-классовых интересов критическая масса общественного протеста,
которая вполне могла быть охарактеризована как народ.
С. 46*. В эпоху Великой Французской революции было
распространено понятие «communauté des biens» — общность имуществ, которое
понималось как экономическая альтернатива частной собственности.
На его основе в 40-е годы XIX века впервые возникает термин
коммунизм (от лат. communis — общий). В широкое обращение вводится
Э. Кабе.
** Знакомство со взглядами /С. на проблему идеала
общественного устройства неизбежно ставит следующий вопрос: в чем сходство
и в чем отличие марксистского и анархо-коммунистического
общественного идеала? Бакунин и К., так же как и Маркс и Энгельс, счита-

584
Примечания
ли, что в коммунистическом обществе основу социальных отношений
будет составлять единая общественная собственность на средства
производства. Они так же, как и марксисты, полагали, что коммуниз^
му будет соответствовать способ распределения по потребностям,
полное исчезновение государства, права, различий между классами,
городом и деревней, умственным и физическим трудом. Таким образом,
можно констатировать, что во всех сущностных моментах понимание
коммунизма марксистами и анархо-коммунистами совпадало.
Противоречия наступали только тогда, когда речь заходила о путях и
средствах достижения этого идеала. «Основные положения и цели-—-
две разные вещи,— писал В. И. Ленин,— в целях с нами будут
согласны и анархисты. <...> Мне подчас удавалось сговориться с
ними насчет целей, но никогда по части принципов <...>. Что
отличает нас от анархистов в смысле принципов? Принципы коммунизма
(здесь: политического движения.— С. М.) заключаются в
установлении диктатуры пролетариата и в применении государственного
принуждения в переходный период» (Ленин В. И. Поли. собр. соч.
Т. 44. С. 24). В отличие от марксистов, анархо-коммунисты считали
возможным «внедрение коммунизма» сразу же после победы
социалистической революции.
С. 53.* Необходимость ограничения централизованной
государственной власти в XIX веке признавалась не только анархистами, но
и рядом либеральных идеологов периода раннего капитализма:
Т. Джефферсоном, А. Гамильтоном, Б. Франклином и др.,
настаивавших на разделении в сферах деятельности гражданского
общества и государства. Для нарождающегося третьего сословия Свобода
личности понималась прежде всего как право на неограниченную
экономическую инициативу и неприкосновенность частной
собственности со стороны государства; осуществление прав человека таким
образом оказывалось невозможным без существования государства,
обязанности которого, однако, не превышали бы обязанностей
«ночного сторожа» социальной жизни.
С. 66.* Весь XIX век система представительной демократии
являлась объектом резкой критики со стороны анархистских теорий. По
мнению Бакунина, если народоправие институционализируется, то
оно неизбежно отчуждается от гражданского общества и становится
еще более изощренной формой классового господства. Парламентская
республика представляет собой, таким образом, мнимое государство
«мнимой народной воли, будто бы выраженной мнимыми
представителями в мнимо-народных собраниях» (Бакунин М. А. Избр.
соч. Пг.; М.» 1919. Т. 1. С. 68). Исходя из такого понимания парла*
хментаризма, анархисты в 1-м Интернационале выступали за «отказ
от политики»: поскольку парламентаризм скрывает истинную
эксплуататорскую природу государства, постольку любое участие
трудящихся в легальной политической деятельности является компромис-

Примечания
585
сом, ослабляющим революционное движение. Бакунин критиковал
Маркса и Энгельса з.а «оппортунизм» и «реформизм». «Вот
существенный пункт,—писал он,— в котором мы расходимся решительным
образом с политическими партиями и буржуазно-радикальными
социалистами (под последними имелись в виду марксисты.— С. М.).
Их политика состоит в использовании, в реформе, преобразовании
политики и государства; тогда как наша политика, единственная,
которую мы признаем, это полное уничтожение господства и политики,
являющейся необходимым ее проявлением» (Там же. Т. 3. С. 20).
Принцип отказа от легальной политической деятельности вызвал
критику со стороны Маркса и Энгельса. По их мнению, возложение всех
надежд исключительно на насильственную революцию приводит лишь
к ослаблению рабочего движения. «Политические свободы,
право.собраний и союзов, свобода печати,— писал Энгельс,— вот наше
оружие; разве мы можем сложить руки и воздерживаться от полигики,
если это оружие у нас хотят отнять» (Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Т. 17. С. 424).
С. 66.* Теоретик так называемого «аграрного социализма»
Г. Джордж считал основной причиной противоречий
капиталистической экономики возрастающую земельную ренту. Признавая
необходимость частной собственности и свободной конкуренции в
промышленности и торговле, он выступал за «национализацию земли»,
превращение ее в собственность государства. В 80—90-е годы XIX в. его
взгляды пользовались широкой популярностью в США. Осн. соч.:
«Progress and Poverty» (1879), «Social Problems» (1884), «Protection
and free trade» (1886).
С 75.* Российские острова (правильно: Острова Россиян;
название дано Ф.Ф. Беллинсгаузеном) находятся в Тихом океане, в
архипелаге Туамоту. Сандвичевы острова — второе название Гавайских
островов.
С. 79.* Взгляды К. на характер перераспределения благ после
социальной революции вызывали сомнение в среде русской
революционной эмиграции (см.: Дейч Л. Г. Русская революционная
эмиграция 70-х гг. Пг., 1920. С. 14). Опыт социальных революций XX века
показал, что идеализация социалистической и даже
коммунистической самоорганизации общества способна привести к совершенно
противоположным результатам. В условиях дефицита и
дестабилизации экономической жизни оказываются необходимыми
определенные принципы распределения товаров и административные
институты, следящие за их соблюдением. Этим, в противоречие с взглядами
К., объективно обусловливается необходимость государства. Чем
шире разливается море народного перераспределения, тем жестче и
репрессивнее бывает это нарождающееся государство и тем большей
отчужденностью от общества оно будет характеризоваться
впоследствии.

586
Примечания
С. 89.* См. примеч. к с. 293.
** К. высказывает чрезвычайно популярную в коммунистических
теориях идею введения прямого продуктообмена сразу же после
победы социалистической революции. Поскольку товарно-денежные,
рыночные отношения идентифицировались только с капитализмом,
постольку, с помощью достаточно простого способа рассуждения —
прямого противопоставления,— идеальный способ ведения хозяйства
виделся в непосредственном обмене продукцией между городом и
деревней.
С. 91.* Действительная динамика сельскохозяйственного
производства в России в пореформенный период перечеркивала
оптимистический прогноз К. о возможности обеспечения «жизненных
припасов» для всех. В 80-х годах XIX века потребление хлеба на душу
населения в центральных и восточных губерниях России было равно
13 пудам, во Франции — 22,3 пуда, в Германии—19,45,
Великобритании—18,39 (Сборник документов по истории СССР.
Период империализма. М., 1977. С. 52). Рост урожайности явно
отставал от роста населения. К началу XX века в 42 губерниях
Европейской России крестьянство со своей надельной земли собирало 14
пудов хлеба на душу. Прожиточный минимум (казенный счет)
официально определялся в 20 пудов на душу (Там же. С. 52; см. также:
Пивоваров Ю. С. Пореформенная Россия: проблема
целостности политико-правовой культуры // Современные зарубежные
исследования политико-правовой культуры России. М, 1988. С. ПО—111)1
Парадокс заключался в том, что именно нехватка продовольствия, а
не его избыток приближала столь желанную для анархистов
революцию. (О взглядах К. на аграрную проблему см. его работы:
Аграрный вопрос. СПб., 1906; Земельный вопрос в Думе // Листки «Хлеб
и Воля». 1907. 26 апр. № 13.)
С. 92.* Jardin des Plants основан в Париже в 1626 г. как
ботанический сад, в 1794 г. преобразован в зоологический сад, в котором
работали Кювье, Жоффруа Сент-Илер, Ламарк и др. В 1860 г. в
Булонском лесу был устроен акклиматизационный зоологический сад.
С. 94.* Сохранилась записка К. к предисловию 1919 г. с
невыполненным намерением «непременно оговорить то, что сказано в главах
Жилище и Одежда. Вкусы в одежде (стр. 121) и Квартире. Понятие
благородства. От чего этого не случилось в русской революции?»
(РО ГБЛ. Ф. 410. К. 3. Ед. хр. 15).
С. 120.* Президент английского Филологического общества
(1878—1880; 1882—1884) Дж. Мюрей был организатором издания
«Нового английского словаря», впоследствии известного как
«Оксфордский словарь» (New English Dictionary of Historical Principles.
Oxford, 1884).
C. 124.* Соляной Городок—место в Литейной части
С.-Петербурга, получившее название от соляных складов, размещавшихся здесь

Примечания
587
в XVIII —первой половине XIX века. К. мог иметь в виду как
мастерские при Училище технического рисования барона Штиглица или
при Педагогическом музее военно-технических заведений, так и
мастерские при Музее прикладных знаний.
С. 127.* Речь идет о поэтизации ремесленного уклада средних
веков, сближавшей Рескина и Морриса с прерафаэлитами. В
соответствии с историософской концепцией Рескина средние века
представлялись «золотым веком» человечества, а капиталистическая
«цивилизация», основанная на «централизме», «индустриализме»,
«разделении труда», критиковалась как отчуждающая человека и
уничтожающая творческий, свободный характер труда. Глубоко религиозней
мыслитель Рескин считал, что машинное производство и
меркантилизм, связанные с развитием капитализма, разрывают естественные
связи человека с Богом и способствуют исчезновению человеческого
достоинства. Фабричному труду он противопоставлял идеал
свободного ремесленного труда, объединяющего духовные (религиозные)
и физические силы человека. Способствуя возрождению в Англии
многих ремесленных и кустарных производств, Рескин основал
Working Men College (одно из первых ремесленных училищ) и
преподавал в нем. Своими популярными работами об искусстве он
старался пробудить вкус к красоте в домашнем обиходе, одежде и т, д.
Под влиянием Рескина Моррис в конце 50-х гг. основал фабрику
художественных изделий и общество «Arts and Crafts Society»,
члены которого довели до совершенства искусство книгопечатания и
переплетное мастерство.
С. 131.* Фамилистер был основан в 1859 году в г. Гизе учеником
Фурье Годеном. Цель его создания — организовать совместную жизнь
рабочих для облегчения быта, воспитания детей и проведения
досуга. Система взаимного страхования предполагала облегчение участи
больных, стариков, сирот и т. д. Распался в 1877 г.
..С, 145.* Старший генеральный государственный канало-навигаци-
онный советник («ел*,).—-Иронически обыгрывается сложный,
характер традиционной немецкой титулатуры.
С. 150.* Красный крест — добровольное общество помощи
военнопленным, больным и раненым воинам, возникло в 60-е годы XIX века.
В 1863 году в Женеве состоялась конференция 14 стран, которая
сформулировала основные принципы деятельности общества и
приняла его эмблему — красный крест на белом фоне.
С. 152.* Франко-прусская война 1870—1871 гг.
С. 155.* Имеется в виду время между о марта (день
обнародования Манифеста 1861 г.) и 23 апреля (празднование Пасхи; Святая
(Страстная) Пятница — 21 апреля). Ср. также русскую пословицу:
«По пятницам мужики не пашут, бабы не прядут».
С. 169.* Les prisons. P., 1898.
С. 171,* См, примеч. к с. 56.

588
Примечания
С. 174.* К. неточен, данное примечание находится в конце 5-й, а
не 6-й главы 1-го тома «Капитала» (см.: Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Т. 23. С. 209. Гл. 5 «Процесс труда и процесс увеличения
стоимости»).
.С 176.* Ср. у Маркса о соотношении простого и сложного труда
(Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 17; Т. 23. С. 53, 209).
С. 177.* Маркс К. Капитал. Критика политической экономии.
СПб., 1872. Т. 1. Процесс производства капитала (перевод Г.
Лопатина).
С. 178.* Установка К. типична для утопических концепций,
игнорирующих реалии общественного развития. «Эгалитаризм» (полное
социальное равенство), «равенство возможностей» и «социальная
справедливость» оказываются здесь синонимичными понятиями.
Такое отождествление было характерно для коммунистических теорий
XVIII — первой половины XIX века и получило новый импульс в
широких народных революциях начала XX века. Во второй половине
XIX века под воздействием социал-демократических идей они
начинают различаться. Термин «эгалитаризм» приобретает негативное
значение и отождествляется с «казарменно-коммунистическими»
теориями Кабе, Вейтлинга и др. Под «равенством возможностей»
понимается изначальное равенство условий, для получения образования
и работы, и обеспечение единой правовой основы для поддержания
этих условий. Под «социальной справедливостью» — оплата в
соответствии с затраченным трудом и обеспечением социальных гаран-
гкй в рамках государства.
С. 184.* Грет Истерн (первоначально —«Левиафан»),
построенный близ Лондона в 1853—1859 гг., был в свое время самым
большим кораблем в мире.
С. 185.* О взглядах Де Папа см. подробнее: Коротеева А. Е.
Сезар Де Пап и Карл Маркс (1865—-1875) // Маркс и некоторые
вопросы международного рабочего движения XIX века. М., 1970.
С. 187.* К. неточен: «Destruam et aedificabo» — «Разрушу и
воздвигну» (Я разрушу храм сей рукотворный, и за три дня воздвигну
другой, нерукотворный.— Марк: 14.58). Это изречение использовалось
Прудоном в качестве эпиграфа к работе «Система экономических
противоречий, или Философия нищеты» (1846).
С. 191.* Представления /Со путях и средствах полного
удовлетворения человеческих потребностей продиктованы уверенностью в
столь высоком уровне современного производства, что равное
распределение производимых товаров способно полностью удовлетворить
потребности всего общества (достичь «довольства для всех»).
Утопизм подобной точки зрения вытекает из упрощенного понимания
природы человеческих потребностей и в конечном счете самого
человека: потребности вычленяются из конкретного исторического
политического, экономического, социального и духовного контекста и

Примечания
589
определяются как некоторая адекватно соответствующая
человеческой сущности константа качества жизни. Вместе с этим
игнорируется то обстоятельство, что в зависимости от социализации человека л
его индивидуальности реальные потребности различных людей могут
существенно отличаться друг от друга. Абсолютно равные
потребности могут существовать только в идеальном обществе одномерных
людей, что, к счастью для человечества, является невозможным.
С. 198.* Разделение труда, первое социальное противоречие,
возникающее после выхода человечества из «золотого века»
первобытного коммунизма, воспринималось в качестве одной из главных
причин воспроизводства частной собственности и социально-классового
неравенства. Для уничтожения следствий считалось необходимым
уничтожить и причины (см.: Маркс К-, Энгельс Ф. Соч. Т. 20.
С. 301, 307; Т. 23. С. 498—499; Фурье Ш. Избр. соч. М; Л., 1953.
Т. 3. С. 126—127, 151—156, 166—170; К а бе Э. Путешествие в Ика-
рию. М., 1948. T. i. С. 272). Таким образом, К. придерживался
традиционного для коммунистических концепций XVIII—XIX веков
взгляда на эту проблему. Очевидно, что говорить об уничтожении
разделения труда между отдельными работниками бессмысленно,
если будет оставаться -различие1 между трудом городским и деревенским,
промышленным ri сельскохозяйственным. К. придавал
большое'значение соединению функций города и деревни (см.: с. 218—220). Тезис о
необходимости уничтожения различий между ними подкреплялся не
только внутренней логикой ид'еи коммунизма, но и основывался на
определенном отражении конкретной исторической ситуации.
Бурный, : значительна опережающий темпы развития сельского хозяйства
рост промышленного'производствав'· конце XVIII ^— первой половине
XIX века порождал представление об индустриализации,
механизации' и т. д. как наиболее эффективных средствах решения'аграрной
проблемы; -Структуры? характерные для промышленности, нередко
переносились и на представление о форме1 сельского хозяйства (см.
примеч.* к С: 212). Только успехи фермерского хозяйства в конце
XIX— начале XX бека изменили подход к решению этой
проблемы. В то же время представления о необходимости и неизбежности
сохранения аутентичности города и деревни и индивидуального
крестьянского способа ведения хозяйства встречали серьезное
неприятие, ибо «взрывали концепцию» — отодвигали достижение
коммунизма на неопределенное время.
С. 199.* Идея децентрализации промышленности ключевая для
кропоткинской концепции идеального общественного устройства. Еще
в работе «Речи бунтовщика» (1890) он писал, что основой
экономической организации коммунистического строя станут отдельные
мелкие коммуны, вступающие на основе «соглашения» во
взаимовыгодные связи друг с другом (Речи бунтовщика. Пб.; М., 1921. С. 116—»
117). Его точка зрения диаметрально противоположна взглядам

590
Примечания
Маркса и Энгельса, связывавших переход к коммунизму с развитием
крупной промышленности, способной за счет своей концентрации и
централизации создать «избыток производства». Подробно эти
проблемы рассматриваются К. в работе «Поля, фабрики и мастерские»
и в ее кратком изложения «Труд ручной и умственный» (М., 1919).
Отмечая объективный процесс «заметной концентрации
фабрик, со всей очевидностью проявившийся во второй половине
этого столетия», он считал, что «эта концентрация не препятствует
существованию множества мелких предприятий, средняя величина
которых возрастает весьма медленно» (Труд ручной и умственный.
С. 173). Это утверждение обосновывалось многочисленными
статистическими данными, показывающими, что процесс развития
производства на рубеже XIX и XX веков сопровождался бурным ростом
мелких и средних предприятий, обусловленным прежде всего
экономическими и технологическими выгодами. Говоря об эффективности!
небольшого промышленного или сельскохозяйственного предприятия,
К. справедливо отмечает в этой работе его экономические и
социальные преимущества перед крупным централизованным
производством: способность значительно мобильнее перестраиваться в
соответствии с изменением общественных потребностей, быстрее реагировать
на новейшие достижения науки и техники, легче преодолевать
отчуждение процесса производства и продуктов труда от их
непосредственных производителей и т. д.
С. 201.* Имеются в виду ткацкие станки, названные так по имени
г. Брадфорда, крупного центра шерстяной промышленности и
текстильного машиностроения.
С. 208.* См.: Великая Французская революция. Гл. XXI!I.
С. 137—141.
С. 211.* См.: Лабрюйер Ж. Характеры или нравы этого века
(глава «О человеке»), СПб., 1890. С. 255.
С. 212.* В 70—80-х годах XX века К. придерживался
распространенной в социалистической среде точки зрения, что «будущее
принадлежит не частной собственности, не крестьянину,
применившемуся к клочку земли, едва питающему его, а коммунистической
обработке земли». Под «коммунистической обработкой» он имел в виду
создание крупных предприятий, «основанных на соединении
промышленности и сельского хозяйства», оснащенных современной техникой
и объединяющих большое число работников (См.: Речи бунтовщика.
С. 325). Для успеха подобной обработки земли предполагалось
регулярное сезонное массовое привлечение жителей городов к участию
в сборе урожая и других сельскохозяйственных работах. В 90-е годы
взгляды /(. на преимущества «коммунистической обработки»
земли начинают меняться. Находясь под впечатлением быстрого
развития фермерского хозяйства в США, он постепенно приходит к
выводу, что, с точки зрения экономической эффективности, наиболее

Примечания
591
выгодными являются небольшие крестьянские хозяйства. Наилучшим
способом социализации различных хозяйств К. считал кооперацию.
Особое внимание аграрному вопросу он начинает уделять после
Октябрьской революции. В условиях краха сельскохозяйственной
политики большевиков во время «военного коммунизма» он одним
из первых начинает говорить о том, что наиболее эффективным
способом перехода крестьянства на социалистические рельсы в
условиях России будет путь постепенного кооперирования хозяйств
(см.: Поля, фабрики и мастерские. С. 125, 127—128 и др.;. Речь
П. А. Кропоткина о кооперации // Промысловая кооперация. М-, 1919.
Август. № 2; Речь на XI собрании уполномоченных Дмитровского
Союза кооперативов // Протоколы XI собрания уполномоченных
Дмитровского Союза кооперативов (очередного, 12—13 июля 1919 г.).
Дмитров. ДСК- 1919. С. 14—15; Речь на собрании Дмитровского
Союза кооперативов // Вестник Моск. обл. Союза кооперативных
объединений. 1919. 16 авг. № 9. С. 26—27; О мелких промыслах и кустарных
артелях // Вестник промысловой кооперации. 1920. Март — апр.
№ 3—4. Ч. 2. С. 17—20; Письмо в Артель-Союз (Дмитров, 12 июня
1920 г.) // Вестник промысловой кооперации. 1920. Июль —авг.
№6—7. С. 58—59).
СОВРЕМЕННАЯ НАУКА И АНАРХИЯ
Впервые полностью опубликована на английском языке в 1912 г.
(Modern science and anarchism (with glossary). L., Freedom press,
1912). В основу работы легли статьи, написанные К. в 1892 г. для
английского научного журнала «Nineteenth Century» (См.: Recent
science. I spectral analysis of strars. .11 light and electrocity (Hertz).
Ill Protoplasm // Nineteenth Century. L., 1892. Vol. 31. May. P. 743—
761; Recent science. I solutions, II Missing Links (ameghino's fossils).
Ill Phagocytes // Ibid. Vol. 32. Aug. P. 224—242; Recent science.
I the planets. II, III Heredity, Weismann, De Vries. IV Muscles, Meat
Food (Mosso, Pfluger) // Ibid. Vol. 32. Dec. P. 1002—1020). Во
французском издании 1913 г. К. включил в книгу очерк «Государство
и его роль в истории», ранее публиковавшийся отдельно
(Государство и его роль в истории. Женева, 1909), а также главу о
современном государстве и приложения. На русском языке работа была
впервые-опубликована в 1920 г. К этому изданию К. было сделано
несколько новых примечаний. Части I—III в различной редакции
выходили в России и ранее отдельными изданиями (см.: Современная
наука и анархизм. М., 1906; Коммунизм и анархия. М., Группа полит,
освобожденных, 1917; Анархия и ее место в социалистической
революции. М., Моск. федерация..-а н-ар-х. групп, 1917 н др.).

592
Примечания
В PO ГБЛ хранятся фрагменты наборной рукописи издания
1920 г. (разд. I: гл. XIV—XVI; разд. II: гл. I; разд. IV: гл. I (без
начала) —VII— РО ГБЛ. Ф. 410. К. I. Ед. хр. 7—8). Гранки этого
же издания с авторской правкой (разд. III: гл. VII (без начала) —
X; разд. IV: гл. I (без конца) —там же. К. I. Ед. хр. 9). В наборной
рукописи имеются незначительные разночтения с текстом книги,
видимо, в процессе подготовки к публикации в издательстве «Голос
труда» были внесены уточнения перевода, не вызвавшие возражения
автора.
С. 240.* /(. имеет в виду Э. Маха и Р. Авенариуса, которые,
критически анализируя классическую механику Ньютона, поставили под
сомнение научность понятий «субстанция», «материя».
С. 242.* Годвин первым в истории общественной мысли нового
времени разработал положения, которые впоследствии получили раз·
витие в различных анархистских теориях. Возможность построения
справедливого общества связывалась Годвином с
совершенствованием человеческого разума. «Рациональной» организации
общественной жизни на основе добра и справедливости, по его мнению,
противостоят «антирациональные» общественные институты — право,
государство, собственность. Только когда они будут полностью
уничтожены, человечество сможет организовать свою жизнь на основе
принципа «всеобщего блага», который понимался как главный принцип
свободного разума. Основное сочинение Годвина: «An Enquiry
concerning political justice and the influence on general Virtue and
happiness». L., 1793. Во время подготовки второго издания в 1798 г.
Годвин значительно ослабил антигосударственный и коммунистический
пафос своего сочинения.
С. 243.* Автор фундаментальных работ по истории анархизму и
библиографии анархистских изданий (Bibliographie (Je. l'anarchie. Р.,
1897; Der Anarchismus von Proudhon zu Krppotkin (1859—1880),
В., 1927), Неттлау оказывал историографическую помощь Дж. Гиль-
ому и /С. в освещении ими истории анархистского движения и 1
Интернационала. В то же время между ними возникали серьезные
противоречия концептуального характера (см.:. Далин В. М.
Бакунист в двадцатом столетии // Французский ежегодник. 1971.
М., 1973. С. 183—187). После смерти Неттлау его архив,
содержащий наиболее полную коллекцию по истории анархизма,
поступил на хранение в Амстердамский институт социальной истории
(см.: Rocker R. Мах Nettlau. El Herodoto de la Anarquia. Mexico,
1950; A. L. (Lehning). Max Nettlau. Bulletin of the International
Institut of social History. Amsterdam, 1950. P. 25—29).
С 249.* Под экономической метафизикой К., вслед за Бакуниным,
.■меет в виду марксизм (см.: Материалы для биографии

Примечания
503
M. А. Бакунина. M., 1928. T. 4. С. 397—398). В 70-е—80-е голы
XIX века историческим материализм по многом воспринимался кик
экономический детерминизм. Не случайно писем 90-х голов
Энгельс был вынужден специально обратиться к этой проблеме.
С. 254.* Великая Французская буржуазная революция 1789—
1793 годов занимала особое место в творчестве К. Ее анализу
посвящена изданная в 1909 г. его знаменитая работа «Великая
Французская революция. 1789—1793» (La grande revolution. P., 1909). К.
рассматривал Французскую революцию в широком историческом
контексте. Она являлась для него не только крупнейшим событием,
завершающим долгую трансформацию социальных ценностей;
«результаты Французской революции не ограничиваются одним тем, что она
дала Франции, они состоят также в основных началах политической
жизни, завещанных ею всему XIX веку — в ее заветах будущему для
всех стран образованного мира...» (Великая Французская революция.
С. 445). Двумя наиболее крупными последствиями Французской
революции, по его мнению, являлись уничтожение крепостного права
и ограничение самодержавной королевской власти (См. подробнее:
там же. С. 446).
С. 255.* Подробнее см.: Великая Французская революция. Глава
XXXIII. С. 210—220 и глава XLV1. С. 311—316.
** Подробнее см.: там же. Глава ^XVIII. С. 434—442.
В разное время это сочинение /С. получило самые высокие отзывы
со стороны таких выдающихся историков французской революций,
как А. Олар, Н. И. Кареев, H M. Лукин, А. 3. Манфред и др. (йод-
робный анализ этой работы см.: Далин В. М. Кропоткин —
историк Великой Французской революции // Там же. С. 467-^-495;
Старостин Е. В. К истории издания книги // Там же. С. 495—503;
Гордон А. В., Старостин Е. В. Примечания // Там же.
С. 504—555).
С. 256.* В начале XIX в. развитие социалистических идей шло на
общем фоне секуляризации культуры западноевропейских обществ.
В большинстве сочинений этого периода социализм еще не
приобрел материалистической и атеистической формы. Неприятие
имущественного расслоения и ценностей буржуазного общества выражалось
в обращении к идеалам «истинного, раннего христианства» и
«христианской общности имущества.
С. 259.* В издании 1920 г.— «трилогии». Правим по смыслу.
С. 260.* В издании 1920 г.—«объединение». Правим по смыслу.
'С. 262.* Эти идеи Конта перекликаются с созданной К.
концепцией «взаимной помощи как фактора эволюции», представляющей
интересную попытку синтеза теории эволюции с философией
истории. Обращение К. к теме «взаимной помощи» было вызвано
прежде всего реакцией на широкое распространение в конце XIX века
идей социал-дарвинизма. Распространяя биологические законы на по-

5 94
Примечания
питание общественного развития, социал-дарвинисты считали
главной движущей силой истории «борьбу за существование» и «естест-
I · о 1111 ы й отбор». На основе этого утверждалась принципиальная
невозможность осуществления идеального общественного устройства.
Социализм и коммунизм представлялись ложными утопиями, проти-
горечащими объективным законам развития и природы человека.
По мнению К. движущей силой эволюции является прежде всего
естественный отбор, осуществляемый как в природе, так и в
обществе на принципах «взаимной помощи», «взаимной поддержки»,
«социальности» и «коллективизма». Концепция «взаимной помощи»
создается К. в 1890—1894 годах. В 1890 г. в «Nineteenth Century»
публикуются две его статьи «Взаимная помощь среди животных» и
«Взаимная помощь среди дикарей», в 1891 г.— «Взаимная помощь
среди варваров»; в 1892 г.— «Взаимная помощь в средневековом
городе»; в 1894 г.— «Взаимная помощь в настоящее время». В 1902 г.
с>та работа выходит отдельным изданием в Англии, на английском
языке (Русск. перевод—Взаимная помощь как фактор эволюции.
Харьков, 1919).
Работа К. содержит анализ огромного фактического материала,
касающегося различных форм взаимопомощи, существующих, по его
мнению, на всех этапах живой природы, начиная от простейших и
заканчивая высшими млекопитающими. Этот материал позволил ему
одному из первых обратить внимание на ту важную роль, которую
коллективность играет в развитии. Сам К. полагал, что открытый им
закон взаимопомощи носит универсальный характер и проявляется
также в антропологической и социальной среде (См.: Взаимная
помощь. С. 70). Такая постановка вопроса подводила к проблеме
определения роли факторов «естественно-человеческой взаимопомощи» а
процессе антропогенеза. К. высказывал чрезвычайно плодотворную
идою о том, что по мере становления и развития вида homo sapiens
элементы взаимной помощи, способствующие социализации каждого
индивида, играли важную роль в формировании человеческого
общества. Забытая в течение десятилетий, эта идея находит свое про*
должен не в работах известного советского генетика В. П. Эфронм-
«оиа (см.: Эфрон м сон В. П. Эволюционно-генетическое
происхождение альтруистических эмоций // Научная мысль. Вестник АПН:
Вып. II. М„ 1968; Генетика человека, ее философские и социально-
этические проблемы // Вопросы философии. 1970. № 8; Эфронм
сон В. П. Родословная альтруизма. Этика с позиций
эволюционной генетики человека //Новый мир. 1971. № 10).
С. 263.* См.: Дарвин Ч. Происхождение человека. Глава IV.
Сравнение душевных способностей человека и низших животных;
глава V О развитии интеллектуальных и нравственных качеств в
гюоытное время и в эпоху цивилизации// Дарвин Ч. Собр. соч.
' ;■?■.> 1909. Τ I. С. 181—238.

Примечания
595
С. 269.* Костомаров, во многом полемизируя с государственной
школой, главным в раскрытии истории народа считал исследование
его духовной жизни, «народной психологии», народного быта,
привычек, обрядов, фольклора. Такое понимание истории чрезвычайно
импонировало К. Большое влияние на формирование его взглядов
оказали такие работы Костомарова, как: «Богдан Хмельницкий и
возвращение Южной Руси к России» (1857), «Бунт Стеньки Разина»
(1858), «Северорусские народоправства» (1863), «Мысли о
федеративном начале древней Руси» (1872), «Начало единодержавия на Руси»
(1872).
** Беляев был автором первого систематического труда по
истории русского крестьянства со времен Киевской Руси до XVIII в. (см.
его: Крестьяне на Руси//Русская беседа. 1859. Кн. 3—6; Рассказы из
русской истории. Кн. 1—4. М., 1861—1872; Лекции по истории
русского законодательства. М., 1879; Судьбы земщины и выборные
начала на Руси. М., 1905.
С. 270.* /С. отрицательно относился к генетической теории. В
журнале «Nineteenth Century» дважды, в 1912 и 1914 гг., возвращался
к взглядам Вейсмана, которого критиковал за «антидарвинизм» и
«спиритуализм» (Inheritance of acquired characters. Theoretical
difficulties // Nineteenth Century. L., 1912. Vol. 71. March. P. 510—531;
Inherited variation in animals // Nineteenth Century. L., 1915. Vol. 78.
Nov. P. 1124—1144).
** Тезис Гегеля «все действительное разумно, все разумное
действительно» был в центре внимания московских интеллектуальных
кружков конца 30-х годов XIX века. В своем «предисловии
переводчика» к «Гимназическим речам» Гегеля, опубликованным в марте
1838 года в редактируемом В. Г. Белинским журнале «Московский
наблюдатель», М. А. Бакунин, отражая общую для членов кружка
Н. В. Станкевича в этот период точку зрения, писал: «...Восставать
против действительности и убивать в себе всякий живой источник
жизни — одно и то же; примирение с действительностью, во всех
отношениях и во всех сферах жизни, есть великая задача нашего
времени <...> Будем надеяться, что новое поколение сроднится
наконец с нашей прекрасною русскою действительностью и что,
оставив все пустые претензии на гениальность, оно ощутит наконец в
себе законную потребность быть действительно русскими людьми»
(Бакунин М. А. Избранные философские сочинения и письма.
М., 1987. С. 126). Абсолютизация примирения с действительностью,
проповедуемая в этот период Бакуниным, встретила возражение у
таких различных мыслителей, как А. И Герцен и П. Я. Чаадаев.
О влиянии Герцена на отказ Бакунина от этого тезиса (см. Π и ρ у-
мова Н. М. Бакунин. М. 1970. С. 32—33). Не менее значительным
было и гораздо реже упоминаемое в литературе влияние П. Я.
Чаадаева (см.: Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература.

596
Примечания
1826—1855 гг. СПб., 1909. С. 375 Лебедев А. Чаадаев. М., 1965.
С. 196). Знакомство Бакунина с Чаадаевым состоялось в доме Ле-
вашевых на Новой Басманной, где с 1831 года жил Чаадаев.
В 1836 г. в этом же доме снимал флигель Бакунин. (Напомним, что
1836 год — год опубликования в 15 номере «Телескопа» знаменитого
«Философического письма».) Чаадаев считал, что в кружке Н. В.
Станкевича и среди «ранних славянофилов» с помощью гегельянства
мистифицируется прошлое и настоящее России (см. его письмо
Шеллингу от 20 мая 1842 года // Ч а а д а ев П. Я. Сочинения. М., 1989.
С. 422—424). Аргументация Герцена и Чаадаева, обнаружение в
реальной жизни множества «неразумного» приводят Бакунина к
выводу о невозможности примирения с пошлой действительностью
(подробнее см. Π у с τ а ρ н а к о в В. Ф. М. А. Бакунин как философ .//
Бакунин М. А. Указ. соч. С. 13—15). С начала 40-х годов в Берлине
начинается идейное сближение Бакунина с теоретиками левогегель-
я.нцами: Д. Штраусом, Б. Бауэром, А. Руге, Л. Фейербахом, К.
Марксом и др. А опубликованная А. Руге в 1842 году в «Немецком
.ежегоднике» статья Бакунина «Реакция в Германии» заканчивается уже
революционным призывом: «Страсть к разрушению, есть.вместе с тем
и творческая страсть». (Там же,...С, ,226), Име.нцо в рамках,
младогегельянства у Бакунина выработалась .методология подхода: к
социальным явлениям,: характерная, и для его ан.архистексгр .периода.
Абсолютизируя второй компонент гегелевской тр.цады -тг отрицайие,.-—
он полностью отказывается от синтеза старого..{отмщаемого,), и. н.о-
β,ογ,ο (отрицающего), которое возникает в его теории, не как.
результат диалектического снятия^ а ка^г .последствие^ дат.астрофНческого
распада, Т. е., сделав о начале.4Qχ годов мстре^ите.ль.нь1Йгпереход
ст абсолютизации примирения с •действительностью ;к ее.
радикальному отрицанию, Бакунин оставался верным самому методу
гегелевской философии. С этого времени он активно участвует в европеД-
ском и русском революционном движении. В мае 184? года является
одним из вождей Дрезденского восстания (о поведении Бакунина во
время Дрезденского восстания см.: Вагнер Р. Воспоминания.
СПб., 1911. Т: II. С. 170—189). ..■<■■»■
С. 272.* Римское право — сформировавшаяся б Древнем Риме
детально разработанная правовая система. В её основе лежало четкое
определение частных и гражданских прав отдельной личности.
Утверждение системы римского права в Европе представляет собой
долгий исторический процесс, во время которого оно видоизменялось
и модифицировалось вместе с развитием европейских обществ. В
основе этого процесса лежало развитие рыночных отношений,
требующих четкой правовой регламентации. В той или иной степени идеи
римского права находятся в основе правовых систем большинства
современных государств. Место, которое оно заняло в истории чело-
«ечества, определяется его точностью, логичностью аргументации, си-

Примечания
597
стёмпостыо, способностью поставить па единую основу
правовое'регулирование обществ, основанных па товарных отношениях (см.:
Муромцев С. А. Рецепция римского права на Западе. ДА, 1886;
Мазер м ан В. Рецепция римского права. Пер. с нем. СПб., 1888;
Виноградов П. Г. Римское право в средневековой Европе. М.,
1910). Обычное право — правовая система, в отличие от римского
права, опирающаяся не на «закон», а на «обычай» и «традицию».
Обычное право не знало четкой регламентации правовых норм,
ограничиваясь их толкованием и реализацией. В раннем средневековье
многие общества, входившие в ореал христианской цивилизации,
основывались не на римском, а на обычном праве (Англо-Саксонские
правды, Варварские правды, Русская правда и др.). В тех областях,
где после падения Римской империи оказывалось смешанное галло-
римское и варварское население, первые продолжали пользоваться
нормами римского, а Вторые обычного права. Начиная с VI в.
наблюдается процесс соединения римско-правовых норм и обычного
права. В европейских обществах обычное право постепенно исчезало под
влиянием развития товарно-денежных отношений и формирующегося
на их основе гражданского общества. В то же время в отдельных
автономных структурах (средневековых марках, корпорациях,
гильдиях, общинах и т. д.) обычное право сохраниялось достаточно долго
(см.: Ковалевский M. М. Современный обычай и древний
закон. Т. 1—2. М., 1886; Пахман С. В. Обычное гражданское
право в России. СПб., 1887; Якушкин Е. И. Обычное право.
Материалы для библиографии обычного права. Ярославль, 1875—1909.
Вып. 1—4). Идеализация обычного права и неприятие права
римского, пронизывающая всю работу ft., органично следует из его
историософской концепции, стремящейся найти подтверждение своему
видению будущего — в прошлом, человеческой истории, и таким
образом превратить анархию из «утопии» в «область положительного
знания — научного предвидения» (см. с. 289).
С. 273.* The Direct action of environment of Plants // Nineteenth
Century. U 1910. Vol. 68. July. P. 58—77; The response of the animals
to their environment // Ibid. Vol. 69. Nov. P. 856—867; Dec. P. 1047—
1Q59; Inheritance of acquired characters. Theoretical Difficulties // Ibid.
1912. Vol. 71. March. P. 510—531. На ту же тему в 1910 г.
была.опубликована статья «The theory of the evolution and mutual aid» (ibid.
1910. Vol. 67. Jan. P. 86—10.7).
C. 274.* В работе «Взаимная помощь как фактор эволюции»·, ft.,
ссылается на запись от 8 октября 1827 г., приводимую Эккерманом
(см.: Эккерман И. П.. Разговоры с Гете в последние годы его
жизни. Ереван, 1988. С. 545—547).
** Речь «О законе взаимной помощи» была прочитана Кесслером
на съезде русских естествоиспытателей 28 декабря 1879 года (см.:

598
Примечания
К е с с л е ρ К. Ф. О законе взаимной помощи // Труды С.гП.етер,-
бургского общества естествоиспытателей. 1880. Т. XI. Вып. I).
С. 275.* Высоко отзываясь о созданной Ч. Дарвином теории
эволюции, (см. также с. 39—41 наст, изд.), К. полагал, что
абсолютизация борьбы за существование в качестве движущей силы эволюции
страдает явной односторонностью (см.: Взаимная помощь. С. 58).
В отличие от многих дарвинистов конца XIX века он считал, что
«как фактор эволюции, то есть как условие развития вообще, она
(взаимная помощь.— С. Л1.), по всей вероятности, имеет гораздо
большее значение, чем взаимная борьба» (там же. С. 7). При этом
К справедливо указывал, что в работах Дарвина термин «взаимная
борьба» имеет не столько прямое, сколько переносное значение. «Мне
необходимо предупредить,— писал сам Дарвин,— что я употребляю
этрт термин в широком и метафорическом смысле, подразумевая
зависимость одного существа от другого и подразумевая (что особенно
важно) не только жизнь особи, но и успешное размножение... (Д а р-
в и н Ч. Собр. соч. Пб., 1910. Т. 1. С. 79). «Борьба за существование»
при этом понимании—это совокупность сложных взаимоотношений
между организмом и окружающей его средой, заключающаяся. во
взаимоотношениях с неживой природой, в межвидовой и
внутривидовой борьбе. С точки зрения /(., такой взгляд все же не совсем
корректно отражает, истинный характер эволюции природы. По поводу
влияния окружающей среды на развитие организмов у него не
возникало теоретических разногласий с Дарвином, он только
решительно возражал против употребления в данном случае, термина «бррь-
ба». Межвидовая состязательность, по мнению К., имеет место, в
природе, хотя и играет ограниченную роль в детерминации развития.
Абсолютно ошибочным, с его точки зрения, является представление
о существовании внутривидовой борьбы.
Ç. 282.* В своей оценке гегелевской философии К. расходится с
взглядами М. А. Бакунина, β конце 30-х годов XIX в, Бакунин одним
и^ первых начинает популяризировать в России идеи Гегеля (см.;
Богатое В. В., Моисеев П. И. Молодой М. А. Бакунин
и диалектика: К вопросу о генезисе диалектических идей в России
//Вестник МГУ. Серия — Философия. 1977. № 2). В середине 40-х
годов Бакунин принимает активное участие в левогегельянском
движении, а его статья «Реакция в Германии», опубликованная А. Руге
в «Немецком ежегоднике» в 1842 году под псевдонимом Жюль Элизар,
стала одним из наиболее ярких манифестов этого идейного течения
(см.: А г ν о π H. Bakounine ei la gauche hégélienne // Bakounine.
Combats et débats. P., 1979; M н д о я н ц С. А. Бакунин и левое
гегельянство // Вестник. МГУ. Серия — Философия. 1986. № 6).
В.60— 70-е годы влияние,хегелевской диалектики также сказывается
s работах Бакунина. Особенно сильно — в его основном философском
сочинении «Философские размышления о божественном призраке,

Примечания
599
о реальном мире и о человеке» (1871 г.) (Бакунин М. А. Указ.
соч. С. 344—445).
С. 285.* Лондонская конференция Первого Интернационала
проходила с 17 по 23 сентября 1871 г. Согласно постановлению Базель-
ского конгресса (1869) очередной съезд Международного
Товарищества Рабочих должен был состояться в Париже. Однако
преследования секций Интернационала со стороны французского правительства,
франко-прусская война, подавление Парижской Коммуны отодвигали
на неопределенное время дату проведения конгресса. В этот период
резко обостряется идейная борьба внутри Интернационала. После
поражения на Базельском конгрессе сторонники анархизма
продолжали критиковать линию Генерального Совета (см.:
Бакунин М. А. Политика Интернационала // Бакунин М. А. Избр. соч.
Пг., 1920. Т. 4. С. 5—22). В апреле 1870 г. состоявшийся в Ла-Шо-де-
Фоне съезд Романской федерации высказался в пользу бакунистской
программы. Представители Женевской секции этой федерации,
поддерживающие линию Генерального Совета, отказались подчиниться
решениям съезда. В результате раскола образовались два
федеральных союза, находящихся в антагонизме друг с другом. Генеральный
Совет высказался против стремлений бакунистов представить
возникшую в результате этого анархистскую Юрскую федерацию в
качестве руководящего органа Интернационала в Швейцарии. В
результате этой критики 6 августа 1871 г. руководство бакунистского Альянса
социалистической демократии объявило о его роспуске. Между тем
отношения сторонников Генерального Совета и Юрской федерации
продолжали оставаться напряженными. На заседании
Генерального Совета 25 июля 1871 г. было принято предложение Энгельса
провести закрытую конференцию Международного Товарищества
Рабочих в Лондоне в сентябре того же года. Конференция была
достаточно узкой по своему составу: в ее работе участвовало
22 делегата с решающим голосом и 10 с совещательным. Страны,
представители которых не смогли участвовать в конференции,
представлялись секретарями-корреспондентами. Отчеты о ее работе не
должны были публиковаться (протоколы и материалы конференции
впервые опубликованы в 1936 г.: Лондонская конференция
Первого Интернационала. М., 1936). В центре внимания
конференции был вопрос о «воздержании от политики». Сторонники
анархизма, развивая свою ультрареволюционную аргументацию,
высказывались против участия рабочих организаций в парламентской
деятельности (см. примеч. к с. 61). Маркс и Энгельс подвергли эту
точку зрения резкой критике, как способствующую ослаблению
рабочего движения (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 17.
С. 646—647, 421—422, 427 и др.). Конференция на основе доклада
Маркса приняла резолюцию о расколе β Романской федерации (см.:
Лондонская конференция... С. 131—135; Маркс К., Энгельс Ф.

600
Примечания
Соч. Т. 17. С. 432—435). Она подтверждала право Генерального
совета принимать в Товарищество новые секции или отказывать им в
приеме. Запрещалось создавать в рамке χ Интернационала
организации, «претендующие на выполнение особых задач, отличных от
общих целей Товарищества» (Лондонская конференция... С. 130). Также
Генеральный Совет выступил с осуждением действий С. Г. Нечаева
и обратил внимание на причастность к ним Бакунина. В ответ на
решения Лондонской конференции 12 ноября 1871 гг. в Сонвиле
открылся съезд Юрской федерации, которая потребовала созыва
внеочередного конгресса Интернационала и выборов нового состава
Генерального Совета (см.: Энгельс Ф. Съезд в Сонвиле и
Интернационал //Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 17. С. 480—486;
Михайлов М. И. Борьба против бакунизма в I Интернационале.
М, 1976. С. 97—104).
С. 291.* Мнение К. о том, что близкие анархизму идеи можно
найти во всех этапах человеческой истории, разделяют и современные
исследователи анархизма. «Несмотря на то, что анархистское
движение явилось феноменом минувших полутора столетий,— считает
Дж. Джоул,:— оно представляет собой тот тип протеста, который мы
находим гораздо раньше <...> у Зеиона и стоиков, еретиков и
анабаптистов, явившихся предшественниками современного
анархистского движения» (Joli J. The anarchists. L., 1964. P. 13; см. также:
Комин В. В. Анархизм в России. Калинин, 1969. С. 10—11;
Волгин В. П. Очерки истории социалистических идей. М., 1975.
С. 191 — 193).
С. 292.* Encyclopedia Britannica. L., 1910. V. 1.
P. 914—916.
С. 293.* Π·. Ж. Прудон под анархией имел в виду ту форму
общественного устройства, которая может установиться после полного
уничтожения государства. В ряде случаев этот термин заменяется
термином «федерация». Для Прудона эти два понятия идентичны.
Говоря об «анархии», он имеет в виду «федеративное устройство»
общества на основе «общественного договора». «Действительно, когда
я договариваюсь о каком-либо .предмете с одним или многими из
моих граждан,— писал Прудон,—ясно, что в этом случае
существенным законом для меня является моя воля <...> Если бы,
однако, договор, заключенный мною с несколькими лицами, мог быгь
распространен на всех <...>—то это было бы бесспорное повто^
рение моей воли до бесконечности <.,.> Порядок договорный,
сменив собой порядок законодательный, создает истинное управление
человека и гражданина...» (Proudhon P. J, Idee générale de la
révolution au ΧΙΧ-e sciecle. P., 1851. P. 235—236). Только таким
образом, по его мнению, может быть достигнута социальная свобода.
«В республике всякий гражданин, действуя так, как ему хочется

Примечания
601
<...>, непосредственно участвует в законодательстве и в правлении
<„> Республика есть положительная анархия. Это не свобода,
подчиненная порядку... Это взаимная свобода, а не свобода
ограниченная, свобода не дочь, а мать порядка» (Proud ho π P. I. Solution
du problème social. P., 1848. P. 119),
** Рабочие деньги («чеки труда») — бумажные знаки, которые
должны были непосредственно выражать рабочее время,
заключенное в товарах, и полностью заменить деньги. Идея «рабочих денег»
была выдвинута в Великобритании Р. Оуэном, Д. Греем, во
Франции— П. Прудоном. По мнению Грея, у которого концепция
«рабочих денег» получила наиболее полное выражение, общество
нуждается не в реформе производства, а в реформе обмена (см.: Грей Д
Социальная система. Трактат о принципах обмена // Д. Грей. Соч.
М., 1955). Его план предполагает существование лишь мелкого
производства и сохранение собственности мелких производителей,
развитие сбытовой кооперации, упразднение денежной системы. Грей
предлагал учредить Национальный Банк, выпускающий «рабочие
деньги», которые, свободно обмениваясь на товар по их стоимости,
способны обеспечить эквивалентный обмен и право трудящихся на
полный продукт своего труда. Сторонники этой теории, проектируя
замену денег «чеками труда», тем самым предлагали заранее
объявить частный труд непосредственно общественным, а всякую
затрату частного труда общественно необходимой. Критика К. концепции
«рабочих денег» малообоснованна, поскольку он не видел главного
ее порока (отрыва денег от товара, обмена от производства,—
пренебрежение сущностью товарного производства). /С. предлагал
немедленное осуществление коммунистического принципа
распределения по потребностям: каждый человек, отдающий обществу свою
долю труда; имеет право на часть продукции других. Сохранение
принципа распределения по труду, по его мнению, сохраняет
капиталистическую систему наемного труда.
С. 295.* Вейтлинг — один из "активных деятелей «Союза
справедливых», наиболее радикально настроенной коммунистической
организаций конца 30-х годов XIX века. По заданию «Союза» в 1838 году
написал сочинение «Человечество как оно есть и каким оно должно
было бы быть». В 1842 г. создает самое значительное свое
произведение—«Гарантии гармонии и свободы» (русск. перевод —М., 1962).
В 1843 г. публикуется его новое произведение «Евангелие бедного
грешника», где он пытается связать идею коммунизма с
раннехристианскими ценностями. В его работах развивались, две темы, которые
оказали существенное влияние на Бакунина и опосредованно на всю
анархистскую идейную традицию: гиперболизирование
«бескомпромиссности» по отношению к существующему обществу и трактовка
разрушения как основной цели и ценности в деятельности
революционеров.

602
Примечания
** Д. Г. Маккай собрал и издал в 1898 г. в Берлине мелкие
статьи Штирнера и тогда же опубликовал его биографию, составленную
на основе собранных им документов. Упомянутое К. сочинение
Штирнера— «Единственный и его собственность» (1844)—вышло с
приложением статьи Маккая «М. Штирнер, его учение и творчество»;
ему же принадлежит книга «Макс Штирнер, его жизнь и учение»
(русск. перевод — СПб., 1907).
Философия Штирнера может в какой-то степени рассматриваться
как возврат к взглядам Фихте. Сам Штирнер подчеркивал, что «ког-
да Фихте говорит «Я — это все», то слова его, по-видимому,
совпадают с моими взглядами» (Ш τ и ρ н е ρ M. Единственный и его
собственность. Ч. 2. СПб., 1907—1909. С. 34). Но если Фихте говорит
«Я — это все» (Ich ist alles) об абсолютном «Я», то Штирнер
понимает это как абсолютизацию индивидуального «Я» — «Все — это «Я»
(Ich bin alles). Таким образом «Я» оказывается единственной реальт
ностью, бросающей вызов всему остальному — Богу, абсолютной
идее, самосознанию, человечеству, государству, праву и т. д.
как мнимо субстанциональным ценностям. Теория
индивидуалистического бунта «Единственного» оказала большое влияние на
концепции анархизма (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37.
С. 246).
С. 297* 28 сентября 1864 г. в Сент-Мартинс-Холле в Лондоне
состоялось международное собрание рабочих, организованное
руководителями английских тред-юнионов и группой французских
прудонистов. Собрание приняло резолюцию об основании Международного
Товарищества Рабочих и избрало руководящий орган — Временный
комитет в составе 32 человек, который с конца 1866 г. станет
называться Генеральным Советом I Интернационала. В состав
Временного комитета вошли представители английских тред-юнионов:
Дж. Оджер, У. Р. Кример, Б. Лекрафт и др., представители
английской революционной демократической интеллигенции У. Делл,
Дж. У. Уилер, Дж. Осборн, У. Уорли, итальянского рабочего
движения Л. Вольф и Д. Лама, французской социалистической эмиграции
В. Ле Любе, Ж. Б. Бокке, Ж. Денуаль; К. Маркс и И. Эккариус
были избраны как представители немецкого пролетариата. Маркс
был избран также в состав Подкомитета-комиссии, избранного на
первом заседании Временного комитета (5 октября) для выработки
программных документов Товарищества. После завершения этой
работы Подкомитет превратился в исполнительный орган Генерального
совета, а с лета 1865 г. стал называться Постоянным комитетом.
На первых заседаниях подкомитета был подготовлен документ,
написанный оуэнистом Уэстоном и отредактированный французским
социалистом Ле Любе, а также переведенный на английский язык
Л. Вольфом «Акт братства рабочих обществ», принятый в октябре
1864 г. на съезде находящихся под влиянием Мадзиии итальянских

Примечания
603
рабочих обществ (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1.
С. 537—544; Т. 31. С. 12).
Эти документы были обсуждены и в целом одобрены на
заседании Временного комитета 18 октября. Однако под воздействием
критики Маркса, по предложению Эккариуса были отправлены на
доработку в Подкомитет. 20 октября эта работа была поручена
Марксу. «Я увидел,— писал К. Маркс в упоминаемом /С письме к
Энгельсу от 4 ноября 1864 г.,— что нет никакой возможности сделать
что-нибудь из этой чепухи. Чтобы несколько оправдать тот в
высшей степени своеобразный способ, каким я собрался поредактиро·
вать уже вотированные «sentiments», я написал Манифест к
рабочему классу <Учредительный манифест
Международного Товарищества Рабочих // Маркс К., Энгельс Ф.
Соч. Т. 16. С. 3—11.— С. М.> (чего в первоначальном плане не
было; нечто вроде обзора судеб рабочего класса с 1845 года). Под
предлогом того, что в этот «Манифест» вошел уже весь фактический
материал и что не стоит повторять трижды одно и то же, я изменил
все введение, выкинув «декларацию принципов», и наконец вместо
40 пунктов устава оставил 10 <...> Подкомитет принял все мои
предложения. Меня только обязали во введении к «Уставу» вставить
две фразы об «обязанностях» и «праве» ditto об «истине,
нравственности и справедливости» <СВ ременный устав товарище-
ст в а //Там же. С. 12—15.— С. М>, но они вставлены таким
образом, что это не может принести никакого вреда.
Па заседании Центрального Совета мой «Манифест», и т. д. был
принят с большим энтузиазмом (единогласно)» (Маркс К.,
Энгельс Ф.Соч. Т. 31. С. 13).
С. 300.* L о u i s-N apolépn Bonapart. Extinction du
paupérisme. P., 1844. См. об этой работе: Французские
конституции XIX столетия и Наполеон III. Ч. 2. СПб., 1871.
С. 236—241.
С. 302.* Революция 23—24 февраля 1848 г. привела к падению
Июньской монархии и к установлению во Франции республиканского
строя. Решением сформировавшегося в ходе революции временного
правительства было установлено всеобщее избирательное право и
назначены выборы Учредительного собрания. 28 февраля рабочие
выступили с требованием создания особого ведомства для решения
проблем занятости и условий труда. Созданная на основе этого,
требования Люксембургская комиссия (Commission du Luxemburg),
заседала с 1 марта по 13 мая 1848 г. в Люксембургском дворце
(отсюда ее название). В комиссию входили предприниматели,
представители рабочих союзов и ряд известных экономистов. Руководил
комиссией Л. Блан, а генеральным секретарем был Ф. Видаль. В
основном практическая деятельность комиссии заключалась в
посредничестве между предпринимателями и рабочими, в улаживании конф-

вол
Примечания
лнк-гов путем, переговоров (см.: Блан Л. История революции
(1848). СПб., 1907). Как секретарь Люксембургской комиссии, Ви-
лаль, совместно с Пеккером, составил упоминаемый К. отчет о ее
деятельности (L'Exposé générale de Ja Commission du Gouvernement
pour les travailleurs. P., 1848). Последователь Фурье Видаль
предлагал заменить принцип свободной конкуренции принципом
ассоциации,* для чего обобществить промышленный капитал и превратить
яемлю в коллективную собственность. Решение экономических
проблем, стоящих перед французским обществом середины XIX века,
Видаль возлагал на государство, которое, по его мнению, должно
создавать трудовые ассоциации, сельскохозяйственные колонии для
безработных, пенсионные и кредитные кассы и т. д. В этом он видел
путь постепенного мирного перехода к социализму. Пеккер считал,
что прогресс человечества связан с постепенной ассоциацией
различных производственных единиц, создающей в итоге единый
социализированный экономический организм. При этом, по его мнению,
прогресс должен носить последовательный характер, нарушение
которого— революция — имеет, как правило, негативные последствия и
отбрасывает общество назад. В ходе прогресса социальные
конфликты должны решаться с помощью компромиссов, ведущих к
всеобщему «согласию». Регулятором такого процесса, по мнению Пеккера,
может выступать только государство. Редактируемый в 1849—50 гг.
Пеккером журнал «Salut du peuple» уделял большое внимание
критике анархизма, прежде всего широко распространенных в то
время взглядов Прудона.
** Автор одного из наиболее систематизированных изложений
взглядов Фурье (Destinée sociale. Y. 1—3. P., 1834—1845), a также
работ по социализму (Bases de la politique positive. Manifeste de
l'école sociétaire. P., 1846; Principes du socialisme. Manifeste de la
démocratie du XIX siècle. P., 1847), Консидеран принимал активное
участие в революции 1848 года, был избран в Учредительное и
Законодательное собрание. В своих работах, написанных ρ 40-е годы,
Консидеран, исследуя развитие капиталистической экономики, высказал
предположение, что оно пойдет по пути вытеснения мелких
производителей и создания крупных монополий. Этот процесс, по его мнению,
облегчит создание крупных ассоциаций социалистических
производителей. В 1843 году К. Маркс упоминает его как одного из «одаренных
писателей» фурьеристского направления, но, как и всех фурьеристов,
критикует за неспособность отказаться от идеи частной собственности
(см.: Маркс К-, Энгельс Ф. Соч. Т. I. С. 529). Критиковал
Маркс и взгляды Консидераиа на возможность смягчения
противоречий между пролетариатом и буржуазией (Там же. Т. 27. С. 269).
Анархисты, стремясь снизить теоретический авторитет Маркса в
рабочем движении, пытались представить его «плагиатором» идей
Консидераиа (см.: Черкезов В. Предтечи Интернационала. СПб.,

Примечания
605
1907. С. 5—6; его же: Значение Бакунина в интернациональном
революционном движении // М. А. Бакунин. Избр. соч. Лондон, 1915.
Т. I. С 1-Х).
*** Buret А. Е. De la Misère les classes laborieuses en
France et en Angleterre. V. 1—2. P., 1841.
**** См. примеч. к с. 16.
С. 305.* Кабе — автор известного утопического романа
«Путешествие в Икарию» (1840) (Кабе Э. Путешествие в Икарию. M.; Л.,
1935). «Икария»— вымышленная страна, жители которой решили
организовать свою жизнь на основе «общности имущества, разума
и справедливости. Субъектом регуляции и жесткой регламентации
всей социальной жизни, организации производства и потребления и
«Икарии» является государство. Книга Кабе, чрезвычайно
популярная в 40—50-е годы XIX века, привела к возникновению кружкой,
в которых обсуждались ее идеи. В 1847 г. Кабе была сделана
попытка проверить на практике свои идеи: Им организовывается коМмуна
«Молодая Икария» в Америке, объединяющая первоначально околь
500 человек. Судьба йкарийцёв была традиционна для коммун этого
периода. Первый раскол произошел еще при жизни Кабе в 1856 Году.
Последующая история — это, с одной · стороны, серия расколов и
разочаровании, а с другой—самоотверженных попыток
«убежденных' йкарийцев» осуществить свои идеалы. Последняя ' йкарийская
коммуна прекратила свое существование в 90-х годах XIX века {СМ.:
Ге π н е ρ А. Икарийцы в Северной Америке·. СПб:, 1906; Но 11 о-
w а у М. Hearens on Earth. Utopian Communities in America (1680*-
1880): N.-Y, 1966); ---^
С 309.* О ЛаНже см. подробнее*: Великая Французскаяг
революция. С. 384—385, 542, 545. '" ! ■
С. 313.* Брюссельский конгресса Интерйационала проводил
ΟΙ 3 сентября 1868 г. На конгрессе развернулась острая полемика по
проблеме собственности, прежде всего на землю. Правые
прудонисты— Толен, Лонге, Мюра и др.— решительно выступали против?
общественной собственности, критикуя неэффективность «полного
коммунизма». Прудонисты-коллективисты öö главе с Де Папом считали,
что необходима общественная собственность на землю, поскольку
концентрация земельной собственности в одних руках приведет к
разорению мелких хозяйств. При этом они полагали, что идти к ней
необходимо двумя путями: с помощью «социализации земли», то есть
передачи ее в руки сельскохозяйственных ассоциаций (причем даже
ассоциаций в составе одной семьи) и — «национализации», то есть
передачи ее в руки государства с тем, чтобы оно брало налог с
сельскохозяйственного производства в зависимости от качества
земли. Конгресс принял постановление о необходимости передачи земли,
кедр, лесов, железных дорог в общественную коллективную
собственность. (Отчет о работе конгресса см.: The International Working Men's

606
Примечания
Association, Resolution of the Congress of Jeneva 1866, and the
Congress of Brussels 1868. U 1868.)
** Базельский конгресс I Интернационала проходил с 6 по 11
сентября 1869 г. В центре внимания был поставленный бакунистами
вопрос о «праве наследования». По их мнению, отказ от
наследования будет способствовать скорейшему переходу собственности из
частного владения в общественное. Маркс, сам не присутствовавший
на съезде, подверг критике эту идею. «Если такое требование будет
провозглашено в момент революции,— писал он,— едва ли общий
уровень сознания сможет обеспечить ему поддержку. С одной
стороны, если бы рабочий класс обладал достаточной властью, чтобы
отменить право наследования, он был бы достаточно силен, чтобы
провести экспроприацию, которая явилась бы мероприятием гораздо
более простым и эффективным» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч.
Т. 16. С. 593). На конгрессе было подтверждено принятое в Брюсселе
решение о необходимости обобществления земли. (Отчет о работе
конгресса см.: Базельский конгресс Первого
Интернационала, 6—11 сентября 1869. М., 1934.)
С. 314.* Гильом Джемс — один из активных деятелей
анархистского движения второй половины XIX века, историк, публицист.
Исключен вместе с Бакуниным на Гаагском конгрессе 1872 г. из
Первого Интернационала. В 1872—1878 гг. являлся одним из
руководителей Юрской федерации. В 1878 г. из-за преследования
властями переезжает из Швейцарии в Париж. На протяжении 20 лет Гильом
не занимается революционной деятельностью. В этот период он
изучает реалии Французской революции 1789—1793 гг. По поручению
выдающегося историка А. Олара издает протоколы комитета
народного просвещения при Законодательном собрании и протоколы того
же комитета при Конвенте (Procès-Verbaux du Comité de l'instruction
publique de l'Assamblée législative. P., 1889; Procès-Verbaux du
Comité de l'instruction publique de la Convention. V, 1—6. P., 1891 —
1907). В начале XX века Гильом вновь возвращается к политической
деятельности. На этот раз он связывает свои надежды с развитием
синдикалистского движения. В 1902 г. он приступает к написанию
своего монументального труда, посвященного интерпретации истории
1 Интернационала с чисто бакунистской точки зрения (G u i 11 а и-
me J. L'Internationale. Documents et souvenirs. V. I—IV. P., 1905—
1910; русск. перевод — Гильом Джемс. Интернационал.
Воспоминания и материалы 1864—1878 гг. Пб,; М.; 1922. Т. I—И; с
предисловием П. А. Кропоткина). Эта работа содержит большой
фактический материал, однако предвзятость многих его положений
отмечалась даже противниками марксизма. Крупнейший знаток этой эпохи,
сторонник анархизма, М. Неттлау, помогавший Гильому в сборе
необходимых материалов и документов к его труду, из-за явной
тенденциозности работы прерывает с ним свои отношения (см.: Д а·

Примечания
607
лин В. М. Бакунист в двадцатом столетии // Французский
ежегодник, 1971. М., 1973. С. 158—188).
** В РО ГБЛ (Ф. 410) хранятся материалы К. и Гильома по
вопросам истории социализма в XIX вгке. В их переписке, относящейся
к 1912 году, идет достаточно острая полемика о развитии идей
коллективизма в Интернационале (обзор фонда К. в ГБЛ см.: Га
ломко А. В., Старостин Е. В. Архив П. А. и А. А. Кропоткиных.
Записки РО ГБЛ. Вып. 34. М., 1973. С, 5—70).
С. 319.* См. примеч. к с. 285.
С. 320.** Юрская федерация 1 Интернационала была основанз
в 1871 году. Ее название происходит от Юрских гор в Швейцарии,
где проходила ее деятельность. В состав Юрской федерации входили-
секции Невшателя, Ла-Шо-де-Фона, Сент-Имье, Женевы и др. «lii-e
руководителями были Бакунин, Гильом, Швицгебель, Шпихигер, Ле-'
Франсе и др. известные анархисты (см.: Записки революционера. М.,
1988. С. 271—280, 375—396).
*** О жизни и творчестве М. А. Бакунина см.: Графе кий В. Г.
Бакунин. М., 1985; Джангирян В. Г. Критика
англо-американской буржуазной историографии М. А. Бакунина и бакунизма. М.,
1978; Моисеев П. И. Критика философии М. Бакунина и
современность. Иркутск, 1981; Пирумова H. M Михаил Бакунин.·
Жизнь и деятельность. М., 1966 (2-е издание—1970);
Полонский Вяч. Михаил Александрович Бакунин. Жизнь, деятельность/
мышление. М., 1926; Стеклов Ю. M Михаил
Александрович-Бакунин. Жизнь и деятельность (1814—1876). М.; Л., 1920—1927.
Г. 1—4; Ar von H. Michel Bakounine, ou La vie contre la science. P.,
1966; A ν rich P. The Russian anarchists. Princeton, 1967; Bakounine
et le panslavisme révolutkmaire. Cinq essais sur l'histoire des idées en
Russie et en Europe. P., 1950; Carr E. H. Michael Bakunine. L,
!937; Bakounine. Combats et débats. P., 1979.
**** В литературе неоднократно подчеркивалась близость
анархистской критики государства идеям ранних славянофилов (см.:
Теория государства у славянофилов. Сборник статей
И. С. Аксакова, К. С. Аксакова, А В. Васильева, А. Д. Градовского,
Ю. Ф. Самарина и С. Ф. Шарапова. Пб., 1898). «Сама идея царя у
славянофилов — не государственная и даже антигосударственная
<...Х>,—писал Н. А. Бердяев.—Славянофилы были своеобразными
анархистами, анархистский мотив у них очень силен»
(Бердяев H А. А. С. Хомяков. М:, 1912 С. 185—186). Н. Рязановскии.
вслед за Бердяевым, называет славянофилов «анархистами
специфического типа» · (R i a s a η о ν s k у N. Russia and the West in the
teaching the Slavophiles //A study of romantic ideology. Cambridge
(Mass.), 1952. P. 149). Отмечалась и «анархистская позиция» К. С.
Аксакова (Галактионов Α. Α., Никандров П. Ф. Исторм-
ко-социологические взгляды К. С. Аксакова // Вестник ЛГУ. Серия —

608
Примечания
Экономика, философия, право. 1965. Вып. 3. № 17. С. 72. Сам Бакунин
подчеркивал некоторое совпадение своих концепций с
антигосударственными идеями славянофилов. «Константин Сергеевич (Аксаков.—
С М.) вместе со своими друзьями <...> был уже тогда (в середине
30-х годов.— С. М.) врагом петербургского государства и вообще
государственности, и в этом отношении он опередил пас» (Письма
М. А. Бакунина А. И. Герцену и H П. Огареву. СПб.,
1906. С. 310). В то же время в отличие от анархистов славянофилы
[•олагали, что общество не может существовать без государственной
власти. «Государство» противостоит «земле», но «земля» не можег
полностью избавиться от «государства», ибо, отказавшись от этого
зла «вовне себя», она породит государственность «внутри себя» и
тем самым разрушит собственную духовную и нравственную
гармонию, (см.; Ранние славянофилы А. С... Хомяков, И. В. К и-
реевский, К. С и И. С. Аксаковы. М., 1910. С. 36, 69, 72,
76, 85 и др.; Цимбаев Н. И. Славянофильство. М.« 1986. С. 120).
С.другой, стороны, ряд .исследователей, считали философию
славянофилов одним из мировоззренческих истоков народничества.
К). М. Стеклов представлял М. А. Бакунина как идеолога «левого
славянофильства» и продолжателя взглядов К. С. Аксакова (Стек-
лов Ю. М. Михаил Александрович Бакунин. М., 1926. Т. I. С. 282—
ИЗ). Ô «социальной славянофильстве» теореЛикоё анархизма писал
и М. П. Драгоманов (Драгоманов M П. Михаил
Александрович Бакунин. Казань, 1905. С. 3—5).
***** Brupbacher. F. ί Ма/х imd Bakunine. В., 1922. Анализ
книги Ф. Брупбахера и полемики вокруг нее см.: Рязанов Д.
Анархистский товар под флагом марксизма «(Маркс и,Бакунин. ;в
шестидесятых- годах) // Очерки по истории марксизма. М;; 1923
С. 199—279.
С. 321;* В отличие-от ;/(. Бакунин» говоря о возможности
существования безгосударственного общества, считал, ; что .нужно
ограничиться только утверждением наиболее принципиальных норм
социальной жизни: федералистской организации
«снизу-в^ерх»,.установлением общественной собственности и коллективного характера, труда.
Более детальная конкретизация коммунистического идеала, по его
мнению, может привести к созданию «произвольной^.-
«схоластической» социальной модели, которая будет насильственно навязываться
обществу и станет основой новой деспотии (см.:
Революционное народничество семидесятых годов XIX века.
М., 1964. С. 38—39).
С. 335.* О взглядах В. Тэккера подробнее см.: Эльцбахер П.
Анархизм. СПб., 1906. С. 223—256.
С. 345.* Vidal F. De la réparation des richesses ou de la justice
dislibutive en économie sociale. P., 1846.
** В издании 1920 г.— «трилогия». Правим по смыслу.

Примечания
609
С. 353. Ср.: Великая Французская революция. С. 457.
С. 358. Речь Александра II перед предводителями дворянства,
собранными в Москве (названная К выступлением перед
крепостническим дворянством), была произнесена 20 марта 1856 г. В писили·
к литовскому дворянству (так называемом Рескрипте Назимову)
император, приветствуя проявленную инициативу в деле освобожде
ния крестьян, подтверждал свое намерение провести реформу
С. 373.* См.: «Хлеб и Воля». Глава «Наемный труд в коллек!и-
вистском обществе» (с. 171 — 187) **.
** Nord hoff С. The Communistic Societies of the United
States (1874).
С 374.* Духоборчество — еретическое течение в России с ярко
выраженным антигосударственным и коммунистическим характером
своего учения. Возникнув в конце XVIII — начале XIX веков,
духоборчество являлось одной из наиболее преследуемых за свои
взгляды религиозных сект. В 1817 г. M. М. Сперанский писал: «Учение
духоборцев столь смешано с духом вольности и гражданскою
равенства, что малейшая кривизна или уклонение влево от этой липни,
где- они еще стоят, может произвести и самое сильное в народе
потрясение» (ЦГАЛИ. Ф. 277. Он. 1. Ед. хр. 301 П). К., познакомил
ся с жизнью духоборческих общин еще во время путешествий по
Амуру (см.: Записки Революционера. Указ. изд. С. 217). В 1898 году
он публикует в журнале «Nineteenth Century» статью, в которой
высказывает мысль, что местом, где духоборцы могли бы свободно
исповедовать свою веру, не испытывая давления со стороны властей,
является северо-западная часть Канады (Some of the resources of
Canada // Nineteenth Century. 1898. Vol. 43. March. P. 494—514).
Прочтя статью, к К. обратился Л. Н. Толстой с просьбой помочь
духоборцам переселиться на искомую ими «землю обетованную». К. взял на
себя инициативу обратиться к канадскому правительству с просьбой
о переселении. После полученного разрешения в 1899 году около
8 тысяч духоборцев переезжает в Канаду (см.: Пирумова H. M
Петр Алексеевич Кропоткин. Указ. изд. С. 157—158).
С. 386.* Имеется в виду колониальная поли гика Франции в
Африке, в частности — жестокое подавление восстания в Оресе (1879).
Кабилы населяли горную цепь Ореса (Сев. Алжир).
С. 400.* Mutual aid. A factor of evolution. L., 1904; Gegerseitige
Hilfe in der Entwickelung. Leipzig, 1904; L'entraide, un facteur de
l'évolution. P., 1906.
C. 403.* The disiccation Eur-Asia // Geographical journal. L., 1904
June. P. 722—741 (wilh maps). (См Лебедев H. П. A.
Кропоткин как геолог и географ // Петр Кропоткин. Сборник статей памяти
П. А. Кропоткина. П.; М., 1922. С. 92—98); Маркин В. А. Петр
Алексеевич Кропоткин (1842—1921). М., 1985.

βίο
Примечания
С. 408.* Задруга (Zadruga, Zadruzna ku£a) —маленькое
общество, состоящее из нескольких семей, связанных экономически и
территориально; особенно распространена среди южных славян (Сербо-
хорватия). Основной ее принцип — поглощение отдельных лиц
коллективным лицом задруги, представителем которой является
старейшина.
С. 410.* В издании 1920 г.— «точки». Правим по смыслу.
С. 413.* См. примеч. к с. 20.
С. 420.* В музее французского города Вайе (Вауеих) хранится
-знаменитая Tapisserie de la reine Mathilde — вышитая на полотне
картина, изображающая сцены из завоевания Англии норманнами.
Предполагают, что она вышита руками жены Вильгельма Завоевателя
королевы Матильды.
С. 421.* Botta С, Leo H. Histoire d'Italia dépuis les premiers temps
jusqu'à nos jours... P., 1856.
C. 425.* Костомаров H. И. Начало единодержавия в
древней Руси // Вестник Европы. 1870. Кн. 11. С. 5—54; Кн. 12. С. 495—563.
С. 427.* Каноническое право — нормы права, содержащиеся в
канонах— главных правилах церкви. Начиная с IV в. на Вселенских и
Местных Соборах, наряду с догматами, принимаются и каноны —
правила поведения мирян и клира. После разделения церкви в 1054
на западный и восточный обряды, история развития канонического
нрава пошла различными путями. В восточной церкви, подчиненной
императорской власти, соборные каноны дополнялись по
преимуществу императорскими постановлениями, а влияние норм римского
права было незначительным. В условиях специфического для Европы
дуализма светской и духовной власти развитие канонического права
западной церкви пошло путем интеграции с римско-правовыми
нормами. С середины XII века в Болонском и других университетах
начинается кодификация канонического права. Yuris utriusque doctor —
ученый двух прав: светского (римского) и церковного
(канонического) — уже обычное явление для университетской жизни этого
периода (См.: Tardif A. Histoire des source du droit canonique. P.,
1887; Vi oil et P. Précis de l'histoire du droit français, accompagné
des notions de droit canonique. P., 1886).
С 429.* Восстание Уота Тайлера относится к 1381 г.
С. 431.* Моравские братья — религиозная секта, возникшая в
середине XV века, после разгрома таборитов, в Чехии. После поражения
антигабсбургского Чешского восстания 1618—20 годов были
изгнаны из Чехии. Расселялись по многим европейским странам. Активно
занимались просветительской деятельностью — основывали школы,
библиотеки и т. д. В школе при общине «моравских братьев» в
городе Нейвид в Германии учился, а затем и преподавал Элизе Реклю.
** Меннонитская община — протестантская секта, возникшая на

Примечания
611
рубеже 30—40-х годов XVI века в Нидерландах. Название связано
с именем Менно Симонса. Из Нидерландов мениониты расселились
по многим странам, в том числе с середины XVIII века жили и в
России (См.: Клибанов А. И. Мениониты. М.; Л., 1931; К ρ е-
стьянинов В. Ф. Мениониты. М., 1967).
С. 435.* Dalloz M. D. Yurisprudence générale du royaume.
Répertoire méthodique et alphabétique... V. 1—44. P., 1845—1870.
** В a beau A. A. Le village sous Tancicu régime. P., 1878.
C. 437.* К. имеет в виду подготовленный под руководством
П, А. .Столыпина указ Совета Министров от 9 ноября 1906 г. о
порядке выхода крестьян из общины и закрепления в личную
собственность надельной земли. После утверждения с некоторыми
изменениями Думой и Государственным советом этот указ получил
название Закона от 14 июня 1910 г.
С. 438.* Slater G. The English peasantry an the enclosure of
common fields. L., 1907.
С 441.* Smith T. Englisch Guilds. L., 1870.
С 448.* Флорентийское восстание 1494 г. привело к падению
дома Медичи и восстановлению республики. Ср.: Взаимная помощь.
С. 174—175.
С. 477.* H о b s о η J. The War in South Africa; its causes and
effects. L., 1900.
С 482.* Cunningham W. The growth of English industry and
commerce. Cambridge, 1882.
С 488.* George H. Protection and free trade. N.-Y., 1886.
С 499.* Восстания кубинского (1895) и филиппинского (1896)
народов против испанской метрополии явились формальной причиной
испано-американской войны 1898 г.
С. 500.* В то время как личная свобода была гарантирована
крестьянину конституционно с 1808 г., общее урегулирование
отношений между помещиком и крестьянином произведено было законом
4 июня 1848 г.
С. 504.* Хедив (перс.— господин)—титул правителей Египта в
1867—1914 гг.
С. 505.* Ихэтуаньское восстание в Сев. Китае в 1899—1901 гг.,
начатое тайным обществом Ихэцуань («Кулак во имя
справедливости и согласия»), было подавлено войсками Германии, Японии,
Великобритании, США, Франции, России, Италии и Австро-Венгрии.
Иностранцы назвали восстание боксерским.
** L е t a i 11 е и г Е, (Lysis) Contre d'oligarchie financière en
France, P., 1908.
С 508.* Матабелы (правильно — матабеле)—народ в Зимбабве.
С. 510.* Гравелот—местечко во Франции, недалеко от Мсца, где
в августе 1870 г, произошло одно из самых решительных сражений
франко-прусской войны. Потомак — река Сев. Америки, место по-

612
Примечания
стояниых стычек между армиями Севера и Юга во время
Гражданской войны (1861 — 1865).
С. 520.* «Общество, которое по-новому организует производство
па основе свободной и равной ассоциации производителей,— писал
Ф. Энгельс,— отправит свою государственную машину туда, где ей
будет тогда настоящее место: в музей древностей, рядом с прялкой
и бронзовым топором» (Энгельс Ф. Происхождение семьи,
частной собственности и государства //Маркс К., Энгельс Ф. Соч.
Т. 21. С. 173).
С. 529.* В издании 1920 г.— «федерализм». Правим по смыслу.
С. 534.* См.: Великая французская революция. Глава XXXIII
(С. 210—220); глава XLVI (С. 311, 315).
С. 535.* См.: Там же. Глава XLI (С. 276—281 и примеч. к ней;
С. 291—294; 537).
ПРИЛОЖЕНИЕ
Работы, на которые ссылается К., уточняются в примечаниях
только, когда в тексте дается их неточное название или неверный год
первого издания. Названия их уточняются по первому изданию на
языке оригинала. Каждая уточняющаяся работа отмечена
звездочкой. Если работы с неточным названием или выходными данными
идут в перечислении, то звездочка стоит над последней работой, а
в примечаниях уточняются все наименования.
С. 538.* Цвиккау — город в Германии, где с 1520 г. проповедовал
T. M юнце р.
** Виклиф требовал секуляризации церковных земель, отвергал
необходимость папства, ряда обрядов и таинств. Идеи Виклнфа
оказали влияние на Я. Гуса, М. Лютера и лоллардов — народных
проповедников, участников антикатолического крестьянско-плебейского
движения в Англии и других странах Западной Европы. Лолларды
сыграли важную роль в подготовке восстания У. Тайлера, а также
Реформации.
*** 31 октября 1517 г. Лютер вывесил на дверях замковой
церкви в Виттепберге 95 тезисов против торговли индульгенциями и
других злоупотреблений католического духовенства. Эти тезисы
положили начало Реформации в Германии.
"С. 539.* Keller L. Geschichte der Wiedertäufer und ihres Reichs
zu Münster (1880); Hase K. Lehrbuch der evangelischen Dogrnatik
(1870), Gnosis (1870), Geschichte Yesu (1876); Cornelius С
Geschichte der Münsterischen Aufruhrs (1855—1860); Heath R.
Anabaptism, from Its' Rise at Zwickau to Its Fall at Munster
<s. a., s. l.>.

Примечания
613
** Conspiration pour lVgalitè dite de Babeuf suivie du procès.au
quel elle donna lien etc. V. 1—2. (1828).
*** К. неточен: M A. Бакунин выдан австрийскими властями
России в 1851 г., заключен в Петропавловскую, затем в Шлиссель-
бургскую крепость. V» 1857 г.— отправлен на поселение в Сибирь.
С. 540.* 1-й Интернационал был распущен в 1876 г.
** Bakou ni ne M. Oeuvres. V. 1—6 (1907—1913).
*** См. примеч. к с. 269.
**** французское гражданство было дано Бентаму декретом
от 26 августа 1792 г.
***** Leçons de physiologie expérimentale appliquée à la médecine.
V. 1 — 2. (1854—1855); Leçons sur les effets des substances toxiques
et médicamenteuses (1857); Leçons sur la pathologie du système
nerveux (1857).
****** Бакунин M. A. Избр. соч. T. 1—5. П.; M. (1819—1921).
С. 541.* Dix ans de l'histoire de l'Angleterre. V. 1 — 10 (1879—1881).
C. 542.* Histoire naturelle générale et particalière. V. 1—36 (1749—
1788).
** Kraft und Stoff. Empirisch—naturphilosophische studen (1855).
Der Mensch und seine Stellung in der Natur in Vergangenheit (1872).
Ans dem geistesleben der thiere; oder Statten und thaten der Kleinen.
(1876).
С 543.* Mind and body. The theories of their relations (1873),
Thè' sehces and the intellect (1885), Logic inductive and deductive
(1871).
** Phänomenologie des Geistes (1807), Wissenschaft der Logik
(1812—1816); Grundlinien der philosophie des Rechts (1821).
С 544.*** Handbuch der Psysiologishen Optik (1859—1866).
! *'* Generelle morphologie d. Organismen (1866).
**** Authrdpogenie (1874).
**** А. И. Герцен уехал в Париж в январе 1847 г., откуда после
участия в июльской демонстрации 1849 г. был вынужден переехать η
Швейцарию. В Женеве он получил письмо от Прудона с просьбой
помочь ему в издании газеты «La voix du peuple» (Голос народа)
Герцен послал Прудону необходимые для внесения издательского
залога 24 000 франков (подробнее см.: Переписка с П. Ж
Π ρ у д о н о м // Литературное наследство. Т. 96. Герцен и Запад
С. 306—323).
***** Вольная русская типография основана в 1853 г. «Колокол»
издавался с 1857 г. по 1865 г. в Лондоне, с 1865 г. по 1867 г.—
в Женеве.
****** «Elementa philosophial» в трех частях: De cive (1642),
De corpore (1655), De homine (1658); Leviathan or the matter, form
and authority of governement (1651).

614
Примечания
С. 545.* Enquiry concerning political justice and its influence on
general virtue and tappiness. V. 1—2 (1792—1793).
** Cristianisme dévoilé (1767); La morale universale, ou Les
devoirs de l'homme fondé sur la nature. V. 1—3 (1776); La politique
naturelle ou discours sur les vrais principes du gouvernement. V. 1—2
(1773).
*** On carrelation ot physical forces (1846). В основу книги был
положен курс, который Гров читал в 1843 г. в одном из лондонских
институтов.
С. 546.* Шотландская школа «здравого смысла».
** Enquiring in to the origin of our ideas of beauty and virtue
(1720).
С 547.* См. примеч. к с. 553.
** La lettre sur les aveugles à l'usage de ceux qui vaient (1749).
*** Encyclopédie, ou Dictionnaire raisonné des sciences des arts et
des métiers (mis en ordre, publ. par m. Diderot; 1751—1772).
C. 548.* Впервые появилась в Париже под названием
«Путешествие и приключения лорда Уильяма Керисдолла в Икарии, пер.
Т. Дюфрюи» (Voyage et aventures de lord William Carrisdoll en Yca·
rie, traduits de l'auglais en français par Th. Dufruit). Во втором
издании (Париж, 1842) указано авторство Э. Кабе и изменено название:
«Путешествие в Икарию. Философский и социальный роман» (Voyage
en Icarie, roman philosophique et social).
C. 549.* Abhandlung über die mechanische närme théorie. T. 1—3
(1876—1891).
** Système de politique positive, ou Traité de sociologie. V. 1—4
(1851 — 1854).
C. 550.* В. Консидеран — редактор «La phalange» с 1836 по 1849,
редактор «La Démocratie Pacifique» до 1851.
** Destinée sociale. V. 1—3 (1834—1844); Théorie de l'éducation
naturelle et attrayante dédiée aux mères (1844); Bases de la politique
positive. Manifeste de l'école sociétaire (1841); Exposition abrégée du
système phalanstérien de Fourier (1846); Principes du socialisme.
Manifeste de la démocratie du XIX siècle (1847).
*** В своих работах «Pages d'histoire socialiste» (1896),
«Précurseurs de l'Internationale» (1899) B. H. Черкезов доказывал, что
К. Маркс и Ф. Энгельс заимствовали «Коммунистический манифест»
из брошюры В. Консидерана. Обе статьи в несколько переработанном
виде были изданы по-русски под названием «Доктрины марксизма»
(1905).
**** См. примеч. к с. 269.
С. 551.* Traité élémentaire de chimie, présenté dans un ordre nou-
vean et d'après les découverts moderne (1789).
** Dictionnaire de la langue française (1863—1869).
*** Principles of geology, being an attempt to explain the former

Примечания
615
changes of the earth's surface, by reference to causes now in operation.
V. 1—3 (1830—1833).
C. 552.* «Deutsch-Fransösische Jahrbücher»
(«Немецко-французский ежегодник») издавался на немецком языке в Париже под
редакцией К. Маркса и А. Руге. Вышел в свет только первый,
сдвоенный выпуск в феврале 1844 года. В нем были опубликованы статьи
К. Маркса: «К еврейскому вопросу» и «К критике гегелевской
философии права. Введение».
** К. Маркс был выслан из Парижа в феврале 1845 года; нахо«
дился в Германии с 1848 по 1849 год. «Neue Rheinische,Zeitung. Organ
der Demokratie» («Новая Рейнская газета. Орган демократии») —
выходила ежедневно в Кельне под его редакцией с 1 июня 1848 по
19 мая 1849 года.
**** К критике политической экономии (1859).
***** Einleitung zur Geschichte der Markt-Hof-Dorfund Stadtverf
assung und der offentl gewalt (1854), Geschichte der Markenver
fassung (1856).
C. 553.* Майер одним из первых в своей работе «Berner Kungen
über die kfafte der unbelebten natur» ((Ziebig) «Annalen» XLII, 1842)
указал на соответствие затрачиваемой работы и производимого тепла
и т. о. обосновал первый закон термодинамики. Он же впервые
рассчитал механический эквивалент тепла. Его работа долго оставалась
незамеченной, и лишь в 1862 г. Клаузиус и Тиндаль обратили
внимание научной общественности на эго исследование Майера. Джоуль
нашел численное соотношение между работой и количеством
произведенного ею тепла — «механический эквивалент тепла» в 1843 г.
** Consideration on Representative Convernement (1861).
С. 554.* Ancient law, its connection with early history of souety
and its relation to modern ideas (1861); Village communities in the
East and West (1871); The early history of Institions (1875).
** The book of the new maral world containing the rational system
of society (1849); The revolution in the mind and practicy of human
reen (1850).
*** Qu'est ce que la propriété, ou recherches sur le principe du droit
et gouvernement (1840); Système des contradiction économiques, ou
Philosophie de la misère (1846); Les confessions d'un révolutionnaire
(1849); L'idée générale de la révolution au ΧΙΧ-e siècle (1851); De la
justice dans la révolution et dans l'Eglise, nouveaux principes de
philosophie pratique (1858); De la capacité politique des classes ouvrières
(1865).
C. 555.* Discours sur l'origine et les fondement de l'inégalité parmi
les hommes (1755); Emile, ou De l'éducation (1762); Du contrat
social, ou Principes du droit politique (1762); Julie, ou La nouvelle He-
loïse (1761); Les confessions de J. J. Rousseau, suivies des rêveries
du promeneur solitaire (1782—1789).

616
Примечания
** First Principles (A system of philosophy) (1862); Principles of
Biology (1864); The principles of psychology (1855); Principles of
sociology (1864—1867); Social Statics: or the conditions essential to
human happiness specified, and the first of them developed (1851);
The principles of ethics. V. 1—2 (1872).
C. 556.* Lettres sur l'histoire de France (1827).
** Histoire de la conquête de l'Angleterre par les Normands (1825).
С 557.* Köhlerglanbe und Wissenschaft (1855); Altes und neues
aus Thier (1859); Zoologische briefe: Naturgeschichte der lebenden und
untergegangenen thiere. V. 1—2 (1851).
** Кордельеры — члены французского политического клуба
(1790—1794). Официальное название: «Общество прав человека и
гражданина». Назывались кордельеры по месту своих заседаний —
в здании монастыря кордельеров (францисканцев).

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Август Цезарь (Октавиан) (63 до н. э.— 14 н. э.), римск.
император с 27 до н. э — 248.
Авенариус Рихард (1843—1896), швейц. философ-идеалист.— 592.
Аксаков Иван Сергеевич (1823—1886), публицист и обществ,
деятель.— 7, 607, 608.
Аксаков Константин Сергеевич (1817—1860), публицист, историк,
лингвист и поэт.— 7, 607, 608.
Александр II Николаевич (1818—1881), рос. император с 1855.— 3,
358, 498, 609.
Александр Македонский (356—323 до н. э.).—453.
Андлер Шарль (1866—1933), франц. профессор, публицист.— 292,
302, 308, 552.
Анзен, крупный промышленник.— 509.
Аристнпп (2-я пол. V в.— нач. IV в. до и. э.), др.-греч. философ,
ученик Сократа.—291.
Армстронг Уильям .Джордж (1810—1900), англ. инженер.—509.
Астор Джон Якоб (1864—1912), крупный амер. капиталист.—489.
Бабеф Гракх (наст, имя: Франсуа Ноэль; 1760—1797), демократ,
противник Директории; казнен.—211, 256, 286, 295, 298, 300, 302,
308, 310, 313, 317, 348, 368, 369, 385, 535, 539, 542.
Бабо Альбер Арсен (1835—1914), франц. историк.— 435, 611.
Бакунин Михаил Александрович (1814—1876).—4, 6—9, 270, 285,
314, 320—321, 369, 539—540, 579, 580, 583, 584—585, 592-593.
595—596. 598, 599—600, 601, 604, 605, 606, 607, 608, 612—613.
Бальзак Оноре де (1799—1850).—54.
Барбес Арман (1809—1870), франц. революционер; в 30-х гг.
вместе с Л. О. Бланки участвовал в создании тайных
республиканских обществ.—298, 462.
Барраль Жан-Августин (1819—1879), франц. химик и агроном.—225.
Бауэр Бруно (1809—1882), нем. философ-младогегельянец.— 596.
Баш Виктор (1863—1944), франц. философ.— 295.
Бебель Август (1840—1913), один из основателей и руководителей
герм, социал-демократической партии и II Интернационала.—
297.

618 Указатель имен
Бейль Пьер (1647—1706), франц. публицист и философ, ранний
предст. Просвещения.—253.
Белинский Виссарион Григорьевич (1811 —1848).— 595.
Беллами Эдуард (1850—1898), амер. писатель.—16, 579—580.
Беллинсгаузен Фадей Фадеевич (1778—1852), мореплаватель,
адмирал.— 585.
Беляев Иван Дмитриевич (1810—1873).—269, 413, 416, 540, 595, 613.
Бентам Иеремия (1748—1832).—258, 540, 613.
Бергсон Анрн (1859—1941), франц философ-идеалист.—241.
Бердяев Николай Александрович (1877—1948).— 607.
Берн ар Клод (1813—1878) —258, 540, 613.
Бернштейн Эдуард (1850—1932), один из лидеров
социал-демократии и II Интернационала, идеолог реформизма.— 297.
Вертело Марселин (1827—1907).—258, 540—541.
Биконсфилд — см. Дизраэли Б.
Бисмарк Отто фон Шёихаузен (1815—1898), 1-й рейхсканцлер
Германской империи в 1871 —1890.—139, 289, 536.
Блан Луи (4811 —1882).-85, 284, 306, 307, 353, 363, 365, 369, 391,
462, 541, 558, 579, 603, 604, 613.
Бланки Луи Огюст (1805—1881), франц. коммунист-утопист,
участник революций 1830 и 1848.—298, 317, 462.
Блюм (Блюм-Русак) Рем Наумович, сов. историк обществ,
мысли.— 576.
Богатое Виталий Васильевич, сов. философ.— 593.
Бокке Жан Батист, франц. социалист.— 602.
Бонапарт — см. Наполеон 1.
Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич (1873—1955), сов. гос. и парт.
деятель; доктор истор. наук.— 578.
Ботта Карло (1766—1837), итал. историк.—421, 610.
Боуэй, англ. экономист.— 497.
Брей Джон Френсис (1809—1895), англ. писатель, публицист.— 294.
Брупбахер Фриц, нем. социалист, историк.— 320, 608.
Брусе Поль Луи (1854—1912), франц. анархист, участник
Парижской Коммуны, позднее один из лидеров оппортунизма в
рабочем движении.— 370.
Буонарроти Филиппо Микеле (1761 —1837).—256, 308, 539, 542, 613.
Бурбоны, королевская династия во Франции в 1589—1792, 1814—15,
1815—1830.—253.
Буржен Губерт (1873 — не ранее 1958), франц. историк,
писатель.—309.
Бух Кристиан Леопольд фон (1774—1853), нем. геолог.—551.
Буше-де-Перт Жак (1788—1868), франц. натуралист.— 552.
Бэкон Роджер (ок. 1214—1292), англ. философ и
естествоиспытатель; монах-францисканец.—421.

Указатель имен
619
Бэкон Френсис (1561 —1626).—345, 543, 559.
Бэн Александер (1818—1903).—258, 543, 559, 562, 613.
Бюрнуф Эмиль (1821 —1907).—258, 542.
Бфюффон Жорж Луи Леклерк де (1707—1788).—263, 267, 642, 557,
660.
Бюхнер Людвиг (1824—1899).—274, 542, 613.
Вагнер Рихард (1813—1883), нем. композитор.— 596.
Вандербильт, известная фамилия амер. миллионеров,—53, 141, 142,
489.
Варлен Луи Эжен (1839—1871), член I Интернационала,
Парижской Коммуны; расстрелян роялистами.—314, 362.
Васильев Афанасий Васильевич (1851—1917), публицист, поэт,
издатель.— 607.
Ватрен.—42.
Вейсман Август (1834—1914), нем. зоолог и эволюционист.— 270, 595.
Вейтлинг Вильгельм (1808—1871), нем. рабочий, член «Союза
справедливых», затем член Брюссельского коммунистического
корреспондентского комитета.—295, 298, 300, 582, 588, 601.
Веласкес (Родригес де Сильва Веласкес) Диего (1599—1660), исп.
живописец.— 125.
Вида Марк Джироламо (ок. 1480—1566), новолат. поэт, епископ
Альбскии — 292.
Видаль Франсуа (1812—1872), франц. экономист, полит, деятель.—
302, 313, 321, 345, 531, 558, 603, 604, 608.
Виклиф (Уиклнф) Джон (между 1320 и 1330—1384), англ.
религиозный мыслитель, объявлен еретиком.— 538, 612.
Виктория (1819—1901), королева Великобритании с 1837.—498.
Вильгельм 1 Гогенцоллерн (1797—1888), прус король о 1861 и
герм, император с 1871.—445.
Вильгельм I Завоеватель (ок. 1027—1087), англ. король β 1066; на
Нормандской династии.— 610.
Виноградов Петр Гаврилович (1854—1925), историк.— 597,
Волгин Вячеслав Петрович (1879—1962), сов. историк.—600.
Вольтер (паст, имя: Мари Франсуа Аруэ; 1694—1778).—261,
Вольф Луиджи, участник итал. рабочего движения.— 602.
Вюрц Шарль Адольф (1817—1884), франц. химик.— 240.
Газе Карл Август (1800—1890), нем. историк, теолог.— 539, 612.
Галактионов Анатолий Андрианович, сов. философ.— 6Ô7.
Галилей Галилео (1564—1642), итал, ученый, один из основателей
точного естествознания.—524.

620
Указатель имен
Галкина Лидия Александровна, сов. историк.— 581.
Галлет, англ. сельский хозяин-практик, вывел несколько сортов
зерновых хлебов.—219.
Гамбетта Леон (1838—1882), премьер-министр и министр
иностранных дел Франции в 1881 —1882; лидер левых буржуазных
республиканцев.—316.
Гамильтон Александр (1757—1804), лидер партии федералистов
(США).— 584.
Гапочко Людмила Владимировна, сов. историк, архивист.— 607.
Гарибальди Джузеппе (1807—1882).—258.
Гаррисон Фредерик (1831 — 1923), англ. писатель и полит, деятель.—
566.
Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770—1831).—258, 269, 270, 281,
283, 345, 543, 561, 595, 598, 613.
Геккель Эрист {1834—1919).—268, 544.
Гексли (Хаксли; Huxley) Томас Генри (1825—1895).— 8, 240, 268,
273, 275, 545—546, 558, 559.
Гельвеций Клод Адриан (1715—1771), франц.
философ-материалист.— 8, 557.
[ельмгольц Герлан Людвиг (1821 —1894).— 258, 265, 543—544, 613.
Генрих VIII (1491—1547), англ. король с 1509 из династии
Тюдоров.— 441.
Геп;:ер Адольф (1846—1923), нем. социалист, публицист; член, I
Интернационала.— 605.
Герцен Александр Иванович (1812—1870)—358, 539, 544, 595—596,
605, 613.
Гесс Моисей ,(1812—1875), нем. социалист.—295.
Гете Иоганн Вольфганг (.1749—1632).—251, .259, 273, 338.
Гпзо Франсуа (1787—1874), фраиц. историк, один из создателей
домаркеовой теории классовой борьбы.—490.
Гильом Джеймс (1844—1916), швейц. анархист, ближайший
соратник М.'А. Бакунина.— 16, 302, 314; 320, 362, 540, 579—580, 592,
606, 607.
Гоббс Томас (1588—1679).—275, 544.
Гобсоп Джон Аркинсон (1858—1940), англ. экономист и
реформист.—477, 611, 613.
Гогенцоллерны, династия бранденбургских курфюрстов в 1415—17ÖI,
прус, королей в 1701 —1918, герм, императоров в 1871—1918.—
533.
Годвин Уильям (1756—1836).— 6. 242, 255, 256, 284, 292, 293, 296,
339, 5-15. 592, 614.

Указатель имен
621
Годен Жан Батист (1817—1888), франц. обществ, и полит,
деятель.— 55Ï, 587.
Гольбах Поль Анри (1723—1789).—S, 545, 547, 557, 559, 614.
Гордон Александр Владимирович, сов. историк.— 576, 593.
Гошен Джордж Иоахим (1831—1907) виконт, англ. финансист и
полит, деятель.—474.
Грав Жан (1854—1939), франц. публицист, теоретик анархизма.—
581.
Градовский Александр Дмитриевич (1841—1889), историк,
публицист.— 607.
Графский Владимир Георгиевич, сов. историк.— 607.
Грегуар Анри (1750—1831), франц. аббат, конституционный епископ,
депутат Конвента.— 353.
Грей Джон (1798—1850), англ. экономист и социалист-утопист.—
294, 601.
Грей (Грей оф Фаллондон) Эдуард (1862—1933), виконт, министр
иностранных дел Великобритании в 1905—16.— 476.
Грин В., амер. анархист.— 335.
Грин Джон Ричард (1837—1883), англ. историк.—413.
Гров Уильям Роберт (1811—1896).—240, 257, 258, 265, 545, 553, 614.
Гронленд (Гренлунд) Лоренс (1847—1899), амер. социалист.—174.
Грюн Карл (1817—1887), нем. публицист.— 295.
Гульд, крупный амер. капиталист.—489.
Гумбольдт Александр (1769—1859), нем. естествоиспытатель,
географ и путешественник.— 564.
Гус Ян (1371—1415), идеолог чешской Реформации; казнен.— 612.
Гутенберг Иоганн (1399—1468), нем. изобретатель
книгопечатания.— 118.
Гэтчесон Френсис (1694—1747).—251, 340, 546, 555, 614.
Гюго Виктор Мари (1802—1885).— 5, 151, 420, 462.
Гюйо Жан Мари (1854—1888), франц. философ—340.
Д'Аламбер Жан Лерон (1717—1783), франц. математик, механик
и философ-просветитель.—547, 557.
Далнн Виктор Моисеевич, сов. историк.— 576, 592, 593, 606—607.
Даллоз Дезире (1795—1869), франц. юрист.— 435, 611.
Данте Алигьери (1265—1321).—420.
Дантон Жорж Жак (1759—1794), деятель Великой франц.
революции, один из вождей якобинцев.—77, 94, 557.
Дарвин Чарлз Роберт (1809—1882).—S, 50, 121, 168, 240, 250, 258,
; 262, 263, 267, 268, ' 273, 544, 546, 550, 551, 556, 558, 561, 562, 563,
594, 598.
Дарте Августин Александр (1769—1797), участник Великой франц.
революции, соратник Бабефа; гильотинирован.— 539.
Дейч Лев Григорьевич (1855—1941), публицист.— 585.

622
Указатель имен
Делл Уильям, англ. обществ, деятель, член I Интернационала.— 602.
Делькассе Теофиль (1852—1923), франц. гос. деятель, дипломат.—
509, 510.
Делэзи Френсис, франц. публицист,— 498.
Демулен Камиль (1760—1794), деятель Великой франц. революции,
журналист.— 527.
Денк Френсис, франц. публицист.— 430.
Денк.— 431.
Денуаль Жюль, франц. социалист.— 602.
Джангирян Владимир Гургенович, сов. историк.— 607.
Джемс I — см. Якав 1.
Джефферсон Томас (1743—1826), амер. просветитель, обществ, и
полит, деятель.— 584.
Джордж Генри (1839—1897), амер. экономист.—61, 66, 487, 488, 489,
585, 611.
Джоуль Джеймс Прескотт (1818—1889).—30, 121, 257, 258, 265,
547, 553, 600, 614, 615.
Дидро Дени (1713—1784).—Я, 253, 292, 557, 614.
Дизраэли Бенджамин, лорд Биконсфилд (1804—1881),
премьер-министр Великобритании в 1858 и 1874—1880, писатель.— 536.
Драгоманов Михаил Петрович (1841 —1895), историк и полит,
деятель.— 608.
Дюма Александр (1802—1870), франц. писатель.—462.
Елизавета I Тюдор (1533—1603), англ. королева с 1558.—482t
Жаккар Жозеф Мари (1752—1834), франц. изобретатель.— 210.
Жорес Жан (1859—1914), франц. полит, деятель, историк.—309, 310.
Жоффруа-Сент-Илер Исидор (1805—1861), франц. зоолог.— 546, 586.
Зенон из Китиона (между 336 и 332 — между 264—262 до н. э.),
др.-греч. философ.—291, 292, 600.
Золя Эмиль (1840—1902).—130, 449, 503, 504.
Иоанн Лейденский (Ян Бокелзон; ок. 1509—1536), голл.
анабаптист.— 538.
Кабе Этьен (1788—1856).—305, 306. 313, 362, 365, 368, 381, 384, 385,
548, 583г 588, 589, 605, 614.
Кант Иммануил (1724—1804).—251, 266, 269, 281, 339, 340, 548—549,
560, 573.
Каппони Джино (1792—1876), маркиз, итал. полит, деятель,
историк и литератор.—421.
Кареев Николай Иванович (1850—1931), историк.— 593.

Указатель имен
623
Карлейль Томас (1795—1881), англ. публицист, историк, философ.—
558, 580.
Карнеджи Эндрю (1835—1919), амер. промышленник, миллиардер,
филантроп.—495.
Келлер Людвиг, нем. теолог.—539, 612.
Кенигсвартер, нем. историк.— 402.
Кеннингем (Кэннингам) Уильям (1849—1919), англ.
историк-экономист.— 482, 611.
Кеплер Иоганн (1571 — 1630), нем. астроном.—241, 547—548.
Кесслер Карл Федорович (1815—1881), рус. зоолог.—274, 597—598.
Киоцца-Моней Лео (1870—1944), англ. полит, деятель и
журналист.—497.
Киреевский Иван Васильевич (1806—1856), философ, критик и
публицист.— 7, 608.
Кирхгоф Густав Роберт (1824—1887), нем. физик.—265.
Клаузиус Рудольф Юлиус Эмануэль (1822—1888).—265, 549, 614, 615.
Клемансо Жорж (1841—1929), франц. гос. деятель.—609.
Клибанов Александр Иванович, сов. историк.— 611.
Ковалевский Максим Максимович (1851—1916), историк, юрист,
социолог эволюционистского направления.— 269, 697.
Кокрэн, амер. изобретательница.—134.
Кольби.— 488.
Комин Владимир Васильевич, сов. историк.— 600.
Кондильяк Этьен Бонно де (1715—1780), франц.
философ-просветитель.—557.
Консидеран Виктор (1808—1893).—211, 300, 302, 303, 304, 307, 308,
309, 369, 462, 549-550, 557, 604, 614.
Копт Огюст (1798—1857).— 8, 258, 260—264, 269, 271, 272, 273, 280,
303, 304, 462, 549, 550, 551, 559, 660, 561, 562, 568, 569, 573,
593, 614.
Корнелиус Карл Адольф (1819—1903), нем. историк.— 539, 612.
Короленко Владимир Галактионович (1853—1921), писатель,
публицист.—6.
Коротеева Антонина Ефимовна, сов. историк.— 588.
Корсаков Михаил Семенович (1826—1871), гос. деятель; с 1862
генерал-губернатор Восточной Сибири. При его содействии
основано Сибирское отделение Русского Географического общества,
организован ряд научных экспедиций по Сибири.— 4.
Костомаров Николай Иванович (1817—1885).—7, 269, 290, 413, 425,
428, 550, 595, 610, 614.
Коул Джордж (1889—1959), англ. историк, экономист и
социолог.— 580.
Крестьянинов Виктор Федорович, сов. философ.— 611.
Кример Уильям Рамдал (1828—1908), англ. обществ, деятель; член

624
Указатель имен
I Интернационала.— 297, 602.
Кропоткин Александр Алексеевич (1840—1886), обществ, деятель,
ученый; брат П. А. Кропоткина.— 575, 607.
Кропоткина Софья Григорьевна (урожд. Рабинович; 1856—1944),
жена П. А. Кропоткина.— 577.
Крупп Альфред (1812—1887), владелец сталелитейных ааводов в
Эссене (Вестфалия), крупный промышленник.—509.
Курье Поль Луи (1772—1825), франц. эллинист и памфлетист.—462.
Кювье Жорж (1769—1832), франц. зоолог, один из реформаторов
сравнительной анатомии, палеонтологии и систематики
животных.— 263, 550, 551, 560, 586.
Лабрюйер Жан де (1645—1696), франц. писатель.— 211, 590.
Лавердэ, англ. экономист.—56.
Лавернь Леон Гийо де (1809—1880), франц, экономист и полит,
деятель.— 229.
Лавров Петр Лаврович (1823—1900), философ, социолог и публи·
цист, один из идеологов революционного народничества.—256.
Лавуазье Антуан Лоран (1743—1794).—209, 253, 550—551, 614.
Лайель (Лайелл) Чарлз (1797—1875).—121, 258, 551, 552, 558, 614—
615.
Лама Доменико, деятель итал. рабочего движения.— 602.
Ламарк Жан Батист (1744—1829).—209, 253, 263, 267, 546, 550, 560,
562, 586.
Ламетри Жюльен Офре де (1709—1751), франц. философ, врач.—8.
Ландсдоун — см. Петти-Фитцморис Г. Ч. К.
Ланж Франсуа Жозеф (ум. 1793), член Лионского муниципалитета,
автор социально-утопических проектов; казнен —309—310, 605.
Ланессан Жан-Мари-Антуан (1843—не ранее 1890), франц.
писатель и полит, деятель.— 274.
Ланкастер Рей, англ. публицист.-г-241.
Лао-Цзы (собств. имя Ли Эр; VII в, до н. э.), легендарный кит.
философ, основатель даосизма.—291.
Лаплас Пьер Симон (1749—1827).—209, 251, 253, 259, 340, 550, 560,
564, 567.
Лассаль Фердинанд (1825—1864), нем. социалист.—536.
Лебедев Александр Александрович, сов. писатель.— 596.
Лебедев Б. Ф.— 578.
Лебедев Николай Константинович (1879—1934), географ, биограф
П. А. Кропоткина.— 578, 609.
Левашовы, моек, дворянская семья, близкая /7. Я. Чаадаеву.—
596.
Леви Германн (1381 — 1949), нем. экономист, публицист.— 482, 493,
495.

Указатель имен
625
Леконт Клод Мартин (1817—1871), франц. генерал; расстрелян.—
582.
Лекрафт Бенджамен (1809—1897), англ. рабочий, член I
Интернационала.— 602.
Ле Любе Виктор (ок. 1834), франц. радикальный республиканец;
член I Интернационала.— 602.
Лемке Михаил Константинович (1872—1923), историк, публицист.—
595.
Ленин Владимир Ильич ( 1870— 1924).— 5, 576, 578, 584.
Лео Генрих фон (1799—1878), нем. историк.—421, 610.
Леонардо да Винчи (1452—1519).—420.
Леру Пьер (1797—1871), франц. философ, один из основателей
христианского социализма (ввел слово «социализм»).—369.
Лефрансе Гюстав (1826—1901), франц. учитель, член
Интернационала и участник Парижской Коммуны; левый прудонист;
эмигрировал в Швейцарию, где примкнул к анархистам.— 607.
Лешков Василий Николаевич (1810—1881), юрист, профессор
Московского университета.— 302.
Либих Юстус (1803—1873), нем. химик.—212.
Лизис (Lysis; наст, имя: Letailleur Eugene), франц, публицист.—
505—507, 611.
Линевич Николай Петрович (1838/39—1908), генерал от инфантерии
(1903).—356.
Литтре Эмиль (1801 —1881), франц. философ, лингвист.— 120, 261,
549, 614.
Ломброзо Чезаре (1835—1909), итал. психиатр и криминалист.— 393.
Ломоносов Михаил Васильевич (1711 — 1765).—253, 551.
Лонге Шарль (1833—1903), франц. журналист, член I
Интернационала.— 605.
Лопатин Герман Александрович (1845—1918),
революционер-народник, друг /(. Маркса, первый переводчик «Капитала» на русский
язык.— 177, 588.
Луи-Филипп (1773—1850), франц. король в 1830—48.—41, 311.
Лукин Николай Михайлович (1885—1940), сов. историк.— 593.
Луначарский Анатолий Васильевич (1875—1933), сов. гос. парт,
деятель, писатель, критик.— 6.
Людовик XIV (1638—1715), франц. король с 1643.—434, 435, 525,
534:
Людовик XV (1710—1774), фрацц. король с 1715.—498.
Людовик XVI (1754—1793), франц. король в 1774—1792; осужден
Конвентом, казнен.—531.
Люис Джордж Генри (1817—1878).—258, 551, 558, 559.

626
Указатель амен
Лютер Мартин (1483—1546), деятель Реформации в Германии.—
248, 430, 431, 538, 612.
Люшер Ашиль (1846—1908), франц. историк.—413.
Мабли Габриэль Бонно де (1709—1785), франц.
коммунист-утопист.—557.
Мадзини Джузеппе (1805—1872), лидер
революционно-демократического крыла Рисорджименто.— 602.
Чазерман В.— 597.
Майер Юлиус Роберт (1814—1878), нем. естествоиспытатель, врач.—
30, 240, 547, 553, 615.
Маккай Джон Генри (1864—1933), нем. писатель.—295, 602.
Макиавелли Николо (1469—1527), итал. полит, мыслитель, историк,
писатель.— 464.
Макрости Генри Уильям (1865—1941), англ. статистик.—482, 493.
Максим Хайрем (1840—1916), амер. конструктор и промышленник;
создатель автоматической винтовки, пушки и станкового
пулемета «Максим». Основал в Германии пушечный завод (1888).—
477, 495.
Мальтус Томас Роберт (1766—1834), англ. экономист.—36, 582.
Манфред Альберт Захарович (1906—1976), сов. историк.— 593.
Маньчжурская династия, китайская императорская династия,
возникшая ок. IX в. н. э.— 531.
Марат Жан Поль (1743—1793), в период Великой франц. революции
один из вождей якобинцев.— 255, 527.
Марешаль Пьер Сильвен (1750—1803), франц. писатель,
публицист.— 539.
Маркин Вячеслав Алексеевич, сов. географ.— 576.
Маркс Карл (1818—1883).—47, 108. 142, 173, 174, 177, 188, 256, 270,
296, 297, 298, 302, 308, 313, 319, 341, 344, 350, 369, 384, 472, 539,
550, 552, 558, 582, 583, 585, 588, 589—590, 596, 599, 602—603,
604, 606, 608, 614, 615.
Марр Фридрих Вильгельм Адольф (1819—1904), нем. полит,
деятель, писатель.—295.
Маршалль Альфред (1842—1924), англ. экономист.—438.
Матильда, англ. королева, жена Вильгельма Завоевателя.— 610.
Маурер Георг Людвиг (1790—1872).—269, 552, 615.
Мах Эрнст (1838—1916), австр. физик и философ-идеалист.— 592.
Медичи, флорент. род; в 1434—1737 (с перерывами в 1494—1512,
1527—1530) правили Флоренцией.— 611.
Мен пер Карл (1840—1921), австр. экономист,—294.
Менделеев Дмитрии Иванович (1834—1907).—121, 250, 258, 566.

Указатель имен
627
Мено Симоне (ум. 1561), католический священник, перешедший
в 1531 в анабаптизм и реорганизовавший после поражения Мюн-
стерской коммуны (1534—35) остатки анабаптистских сект в
новую общину.— 611.
Меровинги, первая королевская династия во Франкском государстве
(кон. V в.—751).—347.
Микеланджело Буонарроти (1475—1564).— 420.
Миллер Мартин Аллан, амер. историк.— 576.
Милль Джон Стюарт (1806—1873).—56, 258, 261, 386, 549, 553, 558,
559, 615.
Минье Огюст (1796—1884), франц. историк либерального
направления.—77.
Михайлов Михаил Иванович, сов. историк.— 600.
Михайловский Николай Константинович (1842—1904), социолог,
публицист, лит. критик, народник.—574.
Мишле Жюль (1798—1874), историк-демократ, автор многотомной
«Истории Французской революции» (1847—1853).—88, 92, 309,
310, 462, 527, 533.
Мдоянц Сергей Ашотович, сов. философ.— 598.
Моисеев Павел Иннокентьевич, сов. философ.— 598, 607.
Молешотт Якоб (1822—1893).—258, 553.
Монгольфье Жозеф Мишель (1740—1810), один из изобретателей
воздушного шара.—553.
Моннье Густав (1826—1910), швейц. филантроп и публицист.—140
Мори Мэтью Фонтейн (1806—1873), амер. ученый, океанограф.— 184
Моризэ Андре, франц. публицист.— 494—495.
Моррис Уильям (1834—1896), англ. художник, писатель, теорети;:
искусства.—127, 413, 587.
Муравьев-Амурский Николай Николаевич (1809—1881), граф, гос.
деятель и дипломат.— 4.
Мурильо Бартоломе Эстебан (1618—1682), исп. живописец.—125.
Муромцев Сергей Андреевич (1850—1910), юрист, публицист.— 597.
Муше Амеде Эрнест (1821—1892), франц. мореплаватель и
астроном.—234.
Мэн Генри Сэмнер (1822—1888).—269, 402, 553—554, 615.
Мюнцер Томас (ок. 1490—1525), вождь и идеолог крестьянского
движения 1524—1525 в Германии; деятель Реформации.— 538,
612.
Мюра Андре Пьер (1833—1893), франц. социалист, член I
Интернационала.— 605.
Мюрей Дж.— см. Мигау.
Назимов Владимир Иванович (1802—1874), генерал-адмирал;
в 1855—1863 —виленский генерал-губернатор. Организовал хо-

628
Указатель имен
датаиства лит. дворянства об отмене крепостного права.— 609.
Нансен Фритьоф (1861—1930), норв. исследователь Арктики.—379.
Наполеон I (Наполеон Бонапарт; 1769—1821).—139, 251, 354, 391,
439, 498, 509, 519.
Наполеон III (Луи Наполеон Бонапарт; 1808—1873), франц.
император в 1852—70, племянник Наполеона /.—67, 73, 229,300—301,
306, 316, 354, 437, 487, 535, 536, 603.
Неймарк Альфред, нем. экономист.—469.
Нсттлау Макс (1865—1944), нем. историк.—243, 361, 540, 592, 606.
Нечаев Сергей Геннадиевич (1847—1882), организатор тайного
общества «Народная расправа» (1869); в 1872 выдан швейц.
властями, умер в Петропавловской крепости.—600.
Никандров Петр Федорович, сов. философ.— 607—608.
Николай I Павлович (1796—1855), рос. император с 1825.—139, 539.
Николай II Александрович (1868—1918), последний рос. император
(1894—1917).—349.
Нис Эрнест (1851 — 1920), белы, историк права.—292, 402.
Ницше Фридрих (1844—1900), нем. философ.—333, 387.
Нордхоф Чарлз (1830—1901), амер. журналист.—373, 609.
Ноульс Джемс Томас (1831—1908), англ. издатель, популяризатор.—
239, 240, 272.
Ньютон Исаак (1643^-1727).— 592.
Огарев Николай Платонович (1813—1877).—544, 608.
Оджер Джордж (1813—1877), секретарь Лондонского совета тред-
юнионов в 1862—72. С 1864 до 1867 — председатель Генсовета
1 Интернационала.— 297,602.
Олар Альфонс (1849—1928), франц. историк
буржуазно-республиканского направления.— 527, 593, 606.
Орейдж А. Р., англ. издатель, журналист.— 580.
Осборн Джон, англ. обществ, деятель, член I Интернационала.— 602.
Оуэи Роберт (1771—1858).—172, 256, 258, 293, 294, 297, 298, 301,
349, 365, 369, 372, 373, 554, 556, 557, 558, 582, 601, 615.
Пап Сезар де (1842—1890), деятель I Интернационала,
организатор его Бельгийской секции.— 185, 314, 588, 605.
Пастер Луи (1822—1895), франц. ученый.—167, 197.
Пато Эмиль, франц. публицист.—578—579.
Пахман Семен Викентьевич (1825—1910), юрист, обществ, деятель.—
597.
Пеккер Константен (1801 — 1887), франц. социалист-утопист.—302,
313, 321, 558, 604.

Указатель имен
629
Пелларен Шарль (1804—1883), франц. медик,
социалист-экономист.—311, 312.
Пенти А. Дж. (1874—?), англ. архитектор, социалист, публицист.—
580.
Перье Жан Октав Эдмонд (1844—1921), франц. зоолог.—562.
Петти-Фитцморис Генри Чарльз Кийт, маркиз Лансдоун (1845—
1927), англ. гос. деятель.— 510.
Петропавловский Ростислав Васильевич, сов. философ.— 576.
Пивоваров Юрий Сергеевич, сов. историк, юрист.— 586.
Пн-и-Маргаль Франсиско (1824—1901), исп. революционер-демократ,
социалист-утопист.—19.
Пирумова Наталия Михайловна, сов. историк.— 3, 6, 576, 578, 581,
595, 607, 609.
Платон (428 или 427 до и. э.—348 или 347), др.-греч.
философ-идеалист.—289, 292,579.
Плутарх (ок. 45 — ок. 127), др.-греч. писатель и историк.— 3.
Плэйфер, англ. ученый.— 121.
Полонский (наст. фам. Гусии) Вячеслав Павлович (1886—1932),
сов. критик, историк.— 607. "■
Поляковы, рос. банкиры, участники железнодорожного
строительства..—141.. ■ к '
Полянский Федор Яковлевич, сов. экономист.— 576.
Понс, франц. ученый-агроном.— 223-224, 227, 228.
Пост, англ. историк.— 402.
Прайс Г., англ. экономист.— 482.
Прудои Пьер. Жозеф (1809—18Ç5).—6, 16, 74, 172, 187, 242, 256.
.284. 293,. 294 296, 301, 302, 3|5, 319, 333, 335, 341, 363,. 364,
365, 366, 369. 372, 373, 381, 391, 462, 500, 520, 521, 544, 552. 554,
£72^579,588, 600, 601,.604, 613,615.
Прюдомм Жюль (ок. 1843—?), франц. историк.— 548.
Пуже Эмиль (1860—1931), франц. анархо-синдикалист, писатель.—
15, 16, 578—579. '
Пустарпаков Владимир Федорович, сов. философ.— 595.
Рабле Франсуа (1494—1553).—292.
Ракутов Афанасий Иванович, сов. философ.— 576.
Рауитри Джозеф (1836—1925). амер. соц. политик.— 497.
Рафаэль Санти (1483—1520).—125, 420.
Реклю Жан Жак Элизе (1830—1905), франц. географ, социолог.
Член 1 Интернационала.—5, 361, 564, 610.
Ренан Жозеф Эрнест (1823—1892), франц. писатель.—5.
Рескии (Раскин) Джон (1819—1900). англ. писатель.—127, 558.
580. 587
Рикардо Давид ( 1772—1823).-47, 177. 225, 304 Ч4|4 342, 554.

630
Указатель имен
Робеспьер Максимильен (1758—1794), деятель Великой франц.
революции, один из руководителей якобинцев.— 44, 353, 554, 557.
Родбертус-Ягецов Карл Иоганн (1805—1875), нем. экономист.— 108.
Роджерс Джемс Эдвин (1823—1890), англ. экономист.—419, 442.
Роде Сесил Джон (1853—1902), организатор захвата англ.
колонизаторами (на рубеже 1880—1890-х гг.) территорий в Юж. и
Центр. Африке; один из инициаторов англо-бурской войны
1899—1902.—477, 509.
Рожественский Зиновий Петрович (1848—1909), вице-адмирал.— 508.
Розенкрейц X. (XIV—XV вв.), легендарный основатель общества
розенкрейцеров.— 581.
Романовы, с 1613 царская, с 1721 императорская династия.—434,
531.
Ротшильды, финансовая фамилия в Зап. Европе; Ротшильд Джемс
(1792—1868), глава банкирского дома в Париже; Ротшильд Меер
Ансельм (1743—1812), основатель банкирского дома.— 57, 58, 143.
489, 499, 515
Руге Арнольд (1803—1880), нем. полит, деятель я писатель.—552,
596, 598, 614
Руссе Жан-Жак (1712—1778).—253, 400, 542, 554—555, 579, 615—616.
Рэдд.—477.
Рюрик, основатель династии Рюриковичей (кон. IX—XVI вв.).—347.
Рязанов (наст, фамилия: Гольдендах) Давид Борисович (1870—1938),
участник рев. движения, историк.— 608.
Сажип Михаил Петрович (Росс Арман; 1845—1934), последователь
М. А. Бакунина, член Юрской федерации I Интернационала.—
579.
Сакьямуни (Шаккьямуни; 623—544 до я. э.), одно из имен
Будды.—24.
Самарин Юрий Федорович (1819—1876), писатель, публицист;
идеолог славянофильства.—607-
Санд Жорж (наст, имя Аврора Дюпен; 1804—1876).—462.
Севинье Мари де Рабютен-Шанталь (1626—1696), маркиза, франц.
писательница.—460.
Сеген Марк (1786—1875).—30, 257, 258, 553, 555.
Сей Жан Батист (1767—1832), франц. экономист.—196.
Сельвуд, англ. промышленник.— 488.
Сен-Симон Клод Анри де (1760—1825).—256, 258, 261, 263, 304,
369, 462, 554, 555, 557.
Сергеевич Василий Иванович (1832—1910), юрист, профессор
Московскою университета.—413.

Указатель имен
631
Сеченов Иван Михайлович (1829—1905), создатель рус.
физиологической школы, мыслитель-материалист.—266.
Сибом Фредерик (1833—1912), англ. историк-позитивист.—438.
Сисмонди Жан Шарль Леонар Симонд де (1773—1842), швейц.
экономист и историк,—196, 258, 303, 413, 421, 462.
Слетер Джильберт (1864—1938), англ. эконом.—438, 484, 611.
Смит Адам (1723—1790).—47, 188, 195, 196, 251, 304, 340, 341—343.
346, 473, 493, 554, 555.
Солсбери (1830—1903), лорд, гос. деятель Великобритании.—471.,
Спенсер Герберт (1820—1903).—5, 9, 258, 261, 264, 268, 271—275,
280, 296, 335, 336, 386, 555, 558—574, 616,
Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839), граф; гос. деятель.—
609.
Спунер Лизандр (1808—1887), амер, правовед и полит, деятель.—
335.
Станкевич Николай Владимирович (1813—1840), философ, поэт;
обществ, деятель.— 595—596.
Старостин Евгений Васильевич, сов. историк.— 6, 10, 576, 593, 607.
Стеклов (Нахамкис) Юрий Михайлович (1873—1941), рев. деятель,
публицист.— 607, 608.
Стефенсон Джордж (1781—1848), англ. изобретатель.—168, 210.
Столыпин Петр Аркадьевич (1862—1911), гос. деятель, министр
внутренних дел, председатель Совета Министров (с 1906).— 611.
Сю Евгений (1804—1857), франц. беллетрист.—462.
Тайлер Уот (ум. 1381), вождь крестьянского восстания в Англии.—
429, 610, 612.
Твардовская Валентина Александровна, сов. историк.— 3, 576.
Теннисон Алфред (1809—1892), лорд, англ. поэт.—274.
Тиндаль Джон (1820—1893), англ. физик.— 167, 615.
Толен Анри Луи (1828—1897), деятель франц. рабочего движения,
прудонист.— 297, 605.
Толстой Лев Николаевич ( 1828—1910).— 5, 7, 609.
Тома Клеман (1809—1871), франц. полит, деятель, генерал.— 42, 582.
Томпсон Уильям (1785—1833), ирландский социолог и экономист.—
108, 294.
Трикош Жорж Нестлер, франц. экономист.— 440.
Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883).—544.
Тьер Адольф (1797—1877), франц. гос. деятель, историк.—41, 316.
Тьерри Огюстен (1795—1856).—20, 258, 269, 303, 413, 424, 462, 556,
581, 616.
Тэккер Бенджамин (1854 — не ранее 1900), амер. анархист.— 6, 335,
336, 386, 572, 608.

632
Указатель имен
Тюдоры, королевская династия в Англии в 1485—1603.—482, 484.
Тюрго Анн Робер Жак (1727—1781), франц. гос. деятель, философ-
просветитель и экономист.—261, 435, 557.
Уатт Джеймс (1736—1819), англ. изобретатель.—31, 210, 444.
Ударцев Сергей Федорович, сов. юрист.— 576, 602.
Унлер Джордж Уильям, деятель англ. рабочего движения.— 602.
Уоллес Альфред Рассел (1823—1913).—258, 268, 484, 556.
Уорлн Уильям, деятель англ. рабочего движения,— 602.
Уоррен Джошуа (1799—187^1), амер. обществ, деятель.—294.
Урицкий Моисей Соломонович (1873—1918), деятель рев. движения;
убит эсером.— 578.
Уэстон Джон, англ. социалист, член Генсовета I Интернационала.—
602.
Фейербах Людвиг (1804—1872), нем, философ.— 596.
Фенелон Франсуа (1651—1715), франц. писатель, архиепископ.—292.
Феррари Джузеппе (1811 —1876), итал. революционер-демократ,
участник Рисорджименто,—421.
Фехнер Густав Теодор (1801 —1887).—556.
Фигнер Вера Николаевна (1852—1942), деятель рев. движения, член
Исполкома «Народной води»; писательница.—575.
Фихте Иоганн Готлиб ( 1762—1814), нем. философ.— 602.
Фламмарион Камнль (1842—1925), франц. астроном,—5.
Фоксвелл Герберт (ί849—1936), англ. эконом.—294.
Фохт Карл (1817—1895).—258, 556—557, 616.
Франклин Бенджамин (1/06—1790), амер. просветитель, гос.
деятель, ученый.— 109, 584.
Фурье Франсуа-Шарль (1772—1,837).—131, 256, 301, 308, 309, 310,
311, 312, 315, 369, 462, 549—550, 554, 557, 572, 587,589, 603. 604.
Фюстель де Куланж Нюма Дени (1830—1889), франц. историк.—
438.
Ходжскии Томас (1797—18G9), англ. экономист; критик марксизма
с позиций утопического социализма.—294.
Хоецкий (XV в.).—292.
Хомяков Алексей Степанович (1804—1860), философ, писатель.— 7,
607, 608.
Цезарь Гай Юлий (102 или 100—44 до н. э.), римск. диктатор;
начал политическую деятельность как сторонник демократической
группировки.—247.
Пимбасв Николай Иванович, сов. историк славянофильства.— 608.

Указатель имен
633
Чаадаев Петр Яковлевич (1794—1856), мыслитель, обществ.-полит.
деятель.— 595—596.
Чайковский Николай Васильевич (1850/51 — 1926), полит, деятель,
участник народнического движения.—380.
Челлини Бенвенуто (1500—1571), итал. скульптор, ювелир,
писатель.—443.
Чемберлен Джозеф (1836—1914), министр колоний Великобритании
в 1895—1903, в 1880—86 (с перерыЕОм) входил в
правительство.—559.
Чемберс, англ. ученый.— 561.
Черкезов Варлаам Николаевич (1846—1925), историк, социалист.—
298, 302, 308, 550, 552, 604, 605, 614.
Чернышевский Николай Гаврилович (1828—1889).—369.
Шарапов Сергеи Федорович (1855—1911), публицист.— 607.
Швицгебель Адемар (1844—1895), швейц. гравер, член
Интернационала; анархист.— 607.
Шеллинг Фридрих БиЛьтельм (1775—1854).—258, 281, 556, 557, 59h
Шеффле Альберт Эберхард Фридрих (1831 — 1903), нем. и австр.
экономист, социолог и гос. деятель.—369.
Шиллер Иоганн Фридрих (1759—1805).—449!
Шлоссер Фридрих Кристоф (1776—1861), нем. либеральный
историк.— 353.
Шнейдер Жозеф-Эжен (1805—1875), франц. промышленник, глаги
военно-промышленного и металлургического концерна «Шнейдер
Крёзо».— 495, 499.
Шометт Пьер Гаспар (1763—1794), левый якобинец, с 1792
прокурор Парижской Коммуны.—557.
Шпихигер, швейц. анархист, член Юрской федерации 1
Интернационала.— 607.
Штиглиц Александр Людвигович (1814—1884), барон, гос. деятель,
крупный финансист, филантроп.— 587.
Штирнер Макс (наст, имя Каспар Шмидт; 1806—1856), нем.
философ, младогегельянец.—б, 295, 296, 322, 333, 602.
Штраус Давид Фридрих (1808—1874), нем. философ, историк, теолог
и публицист.— 596.
Эбер Жак (1757—1794), деятель Великой франц. революции, левый
якобинец.— 557.
Эдуард III (1312—1377), англ. король с 1327—441, 498.
Эдуард VI (1537—1553), англ. король с 1547,—441.
Эккариус Иоганн (1818—1889), деятель нем. и международного
рабочего движения.— 297, 602, 603.

634
Указатель имен
Эккерман Иоганн Петер (1792—1854), нем. писатель.— 597.
Элиот Джордж (наст, имя Мэри Анн Эванс; 1819—1880), англ.
писательница.—558.
Эллиот Хью (1881 — 1930), англ. писатель, издатель.—218, 241.
Эльцбахер Пауль (1868—1928), нем. историк.— 579, 608.
Энвин Д., англ. публицист.— 482.
Энгельс Фридрих (1820—1895).—297, 302, 308, 313, 319, 369, 370,
384, 550, 552, 558, 582, 583, 585, 588, 589—590, 593, 599—600, 602—
603, 604, 612, 614.
Эндрюс Стефан П. (1812—1885), амер. философ.—335.
Эфроимсон-Владимир' Павлович, сов. генетик.— 594.
Юнг Герман (1830—1901), швейц. рабочий-часовщик, деятель I
Интернационала, член его Генсовета.—297.
Юстиниан I (482 или 483—565), визант. император с 527.—53.
Яков I (1566—1625), англ. король с 1603.—483.
Якушкин Евгений Иванович (1826—1906), историк.— 597.
Ярослав Мудрый (ок. 978-^1054), великий князь киевский с 1019.—^
405.
Arvon Henri, франц. филолог.— 598, 607.
Avrich Paul, амер. историк.— 607.
Babeau А.— см. Бабо.
Buret Antoin-Eugène (1810—1842), франц. публицист.—302, 605.
Сагг Edward Hallett, англ. дипломат и писатель.— 607.
Dalloz D.— см. Даллоз.
Fream William (1860—1922), амер. агрохимик.—214.
Guillaumin Gilbert-Urbain (1801—1864), франц. издатель специальной
экономической литературы.— 214.
Hase К.— см. Газе.
Heat'h Richard, историк.— 539, 612.
Holloway Mark, амер. историк.— 605.
Hyndman Henry Mayers (1842—1921), англ. полит, деятель.— 177.
Joli Jeams Bysse, англ. историк.— 600.
Lecouteux Edouard (1819—1893), франц. агроном.—214.
Lehning Arthur, нидерл. историк.— 592.

Указатель имен
635
Letailleur Ε. (Lysis).—см. Лизис.
Murray Jeams August Henry (1837—1915), англ. филолог.—120, 586.
Nordhoff С— см. Нордхоф.
Nys Ε.— см. Hue.
Ponce — см. Понс.
Riasanovsky Nicolas V., амер. издатель, историк.— 607.
Risler.— 214.
Rocker Rudolf (1873—1958), нем. историк.— 592.
Simon Eugène (1848 —не ранее 1898), франц. зоолог.—214.
Smith Jochua Toulmin (1816—1869), англ. адвокат, историк,
публицист.— 441, 611.
Tardif Adolph (1824—1890), франц. историк, архивист, палеограф.—
610.
Toubeau Α.—214.
Viollet Paul-Marie (1840—1914), франц. историк, архивист.— 610.

СОДЕРЖАНИЕ
С. А. Мндоянц. П. А. Кропоткин 3
ХЛЕБ И ВОЛЯ
Предисловие к новому изданию 13
Предисловие к первому русскому изданию « 17
Предисловие Элизе Реклю к первому французскому изданию 21
Наши богатства , · 26
Довольство для всех ■·' 36
Анархический коммунизм . 46
Экспроприация ............. 57
Жизненные припасы 70
Жилища »... 94
Одежда _.«... ЮЗ
Пути и средства .... 106
Потребности, составляющие роскошь 113
Привлекательный труд 128
Свободное соглашение . . '.'"''.' ". ;. . . I '. V . ." . . 137
Некоторые возражения . ν ν ·. . * . . . 153
Наемный труд в коллективистском обществе ,■ ■< . . ν ·.: * 171
Потребление и производство . . . . ί■'·. . ί . .... 188
Разделение труда . . . . ... :. . . "·. ·'' » .... * 195
Децентрализация промышленности . . . . . . . * . . · 199
Сельское хозяйство 210
СОВРЕМЕННАЯ НАУКА И АНАРХИЯ
Предисловие к французскому изданию ... ...... 239
I. Современная наука и анархия
I. Происхождение анархии ... ^ .......... · 244
II. Умеренное движение 18-го века . . . . . ·.·.- * . 249

Содержание 637
III. Реакция в начале 19-го века 253
IV. Позитивная, т. е. положительная, философия Конта . 260
V. Пробуждение в 1856—1862 годах 264
VI. Синтетическая философия Спенсера 271
VII. О роли закона в обществе 275
VIII. Положение учения об анархии в современной науке 280
IX. Анархический идеал 284
X. Анархия 287
XI. Анархия (продолжение) , 296
XII. Анархия (продолжение) 308
XIII. Анархия (продолжение) 322
XIV. Некоторые выводы анархизма 338
XV. Способы действия 348
XVI. Заключение 359
II. Коммунизм и анархия
I. Анархический коммунизм S62
II. Государственный коммунизм.— Коммунистические
общины 367
III. Маленькие коммунистические общины.— Причины их
неуспеха 378
IV. Ведет ли коммунизм к умалению личности? .... 385
III. Государство, его роль в истории 396
IV. Современное государство
I. Главный принцип современных обществ ...... 454
II. Рабы государства . . . 4S8
III. Налог — средство создания могущества государства 4G4
IV. Налог — средство обогащать богатых . . . 471
V. Монополии 481
VI. Монополии в 19-м веке 486
VII. Монополии в конституционной Англии.— В
Германии.— Короли эпохи 492
VIII. Война 499
IX. Война и промышленность 507
X. Существенные характерные черты государства . . . 516

638
XI. Может ли государство служить освобождению рабочих? 520
XII. Современное конституционное государство .... 525
XIII. Разумно ли усиливать современное государство? . . 529
XIV. Заключение ..·...... 532
V. Приложение
I. Объяснительные заметки , . . .,··...#. 538
II. Герберт Спенсер, его философия , , · 558
Примечания (С. А. Мндоянц) .···..·.··.·. 675
Указатель имен (Е. А. Лосева) , ♦ , ... 617

Кропоткин Петр Алексеевич
ХЛЕБ И ВОЛЯ.
СОВРЕМЕННАЯ НАУКА
И АНАРХИЯ
Редактор
Е. В. Харитонова
Оформление художника
С. Н. Оксмана
Художественный редактор
В. В. Масленников
Технический редактор
К. И. Заботина

Сдано в набор 03.01.90. Подписано к печати 11.03.90.
Формат 84Х108'/з2. Бумага книжно-журнальная.
Гарнитура «Литературная». Печать высокая.
Усл. печ. л. 33,71. Усл. кр.-отт. 33,82. Уч.-изд. л, 36,92,
Тираж 60 000 экз. Заказ № 22. Цена 2 р. 50 к.
Набрано и сматрицировано в ордена Ленина
и ордена Октябрьской Революции типографии
имени В. И. Ленина издательства ЦК КПСС «Правда».
125865, ГСП, А-137. Москва, улица «Правды», 24.
Отпечатано в типографии изд-ва «Кузбасс» Кемеровского
обкома КПСС, 650066, г. Кемерово, Октябрьский пр., 23.